Новгород (Богословский)/ДО

Новгород
авторъ Николай Гаврилович Богословский

Опубл.: 1862. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

РАЗСКАЗЫ О БЫЛОМЪ.

ВРЕМЕНА ВОЕННЫХЪ ПОСЕЛЕНІЙ. Сочиненія Словскаго. ПРИЛОЖЕНІЕ КЪ НОВГОРОДСКОМУ СБОРНИКУ. НОВГОРОДЪ. 1865 г.

НОВГОРОДЪ.

I.

Въ Новгородъ ѣхалъ я по московскому шоссе отъ станціи Бронницы. Дорога сильно томила меня своимъ однообразіемъ; по обѣимъ сторонамъ ея, почти на разстояніи двадцати верстъ, тянется мелкій лѣсъ смѣшанныхъ породъ, невысокій и до того частый, что, кажется, и зайцу сквозь него прибраться трудно. На первой еще половинѣ дороги разбросано съ десятокъ домовъ кое-гдѣ по краямъ лѣса. По правую сторону дороги тянется Вишерскій каналъ, узкій, мелкій и, повидимому, совершенно лишній; лѣтомъ на немъ не видно ни одного судна; говорятъ, весной ходятъ по немъ барки, но съ большимъ трудомъ. Каналъ верстъ за десять отъ Новгорода поворачиваетъ отъ дороги въ сторону направо, у Саввина монастыря, и соединяется съ рѣкою Вышерою. Саввинъ монастырь видѣнъ съ дороги, онъ отъ нея будетъ съ версту; на самой же дорогѣ выстроена каменная часовня, а напротивъ ней колодезь; изъ часовни къ каждому проѣзжему выскакиваетъ усердный послушникъ съ тарелочкою и бѣжитъ въ прискочку рядомъ съ экипажемъ, другой разъ полверсты, чтобы получить какое-нибудь подаяніе на монастырь. Съ версту еще за часовню тянется лѣсъ; а потомъ уже начинается низкая болотистая равнина, посреди которой на небольшомъ возвышеніи расположенъ Новгородъ. Весной низкая мѣстность покрывается вся водою и обращается въ огромное озеро. Привольно гулять взору по этому обширному пространству, гдѣ ничто не встрѣчается ему на пути, развѣ только мелькнетъ на солнцѣ одинокая, бѣлая каменная церковь, остатокъ отъ древнихъ монастырей. Самый Новгородъ издалека кажется огромнымъ монастыремъ; изъ зелени окружающихъ его садовъ видны только колокольни, да главы церквей. Вотъ мы переѣхали черезъ малый Волховецъ по большему деревянному мосту и въѣхали въ Никольскую слободу, повернули налѣво… земляной валъ и столбы съ орлами дали знать, что мы въѣхали въ Новгородъ. Сады, изрѣдка прерываемые домами, потянулись по обѣимъ сторонамъ дороги; за мостомъ, перекинутымъ черезъ какой-то грязный ровъ, посреди города, начинаются сплошные домы и гостиный дворъ. Улица, по которой мы ѣхали, казалась безконечною; она упирается въ Волховъ, а по ту сторону Волхова опять начинается плоская и низкая равнина.

Извощикъ повернулъ влѣво, на постоялый дворъ; хозяинъ, сидѣвшій у воротъ на лавочкѣ, встрѣтилъ насъ и помогъ мнѣ слѣзть съ телѣги.

Домъ, въ которомъ мы остановились, былъ небольшой — деревянный; плотно прилегалъ онъ правой стороной къ новому каменному дому, точно на него опирался; онъ былъ очень старъ и до половины уже вросъ въ землю; прежній первый этажъ его былъ уже обращенъ въ подполье; окна этого этажа до половины закрывалъ тротуаръ. Дворъ, плотно весь закрытый, представляется темной ямой; онъ былъ гораздо ниже уровня улицы, въ него съѣзжали по крутому спуску. Стѣны дома были срублены изъ рудоваго, сосноваго лѣса, вершковъ восемь толщины, какого теперь, пожалуй, и не найдешь, лѣсъ такой здоровый, что ему, кажется, и вѣку не будетъ.

По кривому крылечку я ощупью вошолъ въ темныя сѣни, хозяинъ отворилъ двери и черезъ маленькую прихожую ввелъ меня въ назначенную мнѣ комнату. Небольшія два окна, одно на улицу, а другое на дворъ — были совершенно закрыты зеленью густой герани, бѣлыя каленкоровыя занавѣски, собранные на шнуркахъ по обѣимъ сторонамъ окна, еще болѣе увеличивали мракъ въ комнатѣ. Весь передній уголъ былъ занятъ образами и тускло освѣщался едва мерцающей лампадкой; отъ образовъ въ два ряда по всѣмъ стѣнамъ тянулись картины въ деревянныхъ рамкахъ за стеклами. Чего тутъ не было? И Щеголевъ съ своей щедушной батареей, и Муравьевъ на огромномъ конѣ передъ Карсомъ, похожимъ на коробку съ курительными свѣчками, и Севастополь, и Синопское сраженіе, и Павелъ и Виргинія, Атала и Шаткасъ и множество портретовъ разныхъ генераловъ, отъ которыхъ нѣтъ прохода на всякомъ постояломъ дворѣ. Висѣло между картинами и зеркало; но такое кривое и уродливое, что страшно было въ него посмотрѣться. Мебель была сборная и для прочности обита вся клеенкой; кровать замѣнялъ диванъ, тоже обитый клеенкой и такой твердый, хоть бѣлье катай на немъ. Хлѣбный запахъ, смѣшанный съ запахомъ щей и деревяннаго масла, наполнялъ комнату.

Первымъ долгомъ я распорядился убрать герань, открыть окно на улицу и подать мнѣ самоваръ.

Хозяинъ мой, Петръ Яковлевичъ Ерофеевъ, новгородскій мѣщанинъ и старожилъ, лѣтъ пятидесяти слишкомъ, мущина здоровый, средняго роста, съ едва замѣтной просѣдью въ густыхъ его каштановыхъ волосахъ и небольшой, ровно подстриженной бородѣ. Онъ былъ очень благообразенъ и носилъ казанетовую сѣрую сибирку. Когда подали самоваръ, я пригласилъ хозяина — напиться со мной чаю.

— Былое дѣло, говорилъ хозяинъ, садясь къ столу. У насъ такой заведенъ порядокъ, какъ ударятъ въ колоколъ къ вечерни, мы садимся за самоваръ: во всемъ городѣ такое заведеніе. Конечно, большіе господа… у тѣхъ по своему… все по часамъ заведено.

— А развѣ у васъ не по часамъ располагается время? спросилъ я.

— Оно тоже выходитъ, что по часамъ; мы по церковному звону считаемъ время.

— Какъ же это такъ?

— Въ городѣ у насъ звонъ почти каждый часъ бываетъ. Вотъ хоть бы съ утра начать. Въ два часа звонятъ въ Юрьевѣ монастырѣ къ заутрени, рѣдко развѣ не услышишь этого звону, когда ужъ силенъ бываетъ сиверикъ: а то всегда слышно, — явственно; звонъ густой такой; колоколъ-то тысячу пудовъ; а по праздникамъ-то въ двухъ-тысячный звонятъ. Въ четыре часа у насъ зазвонятъ къ утрени, — въ шесть къ ранней обѣдни, — въ семь звонятъ къ обѣдни у Іоанна архіепископа, — въ девять къ поздней обѣдни звонятъ, — въ одиннадцатомъ часу къ достойну, въ двѣнадцать школьники идутъ изъ училища, — въ третьемъ гимназисты, — въ четыре къ вечерни звонятъ, — въ шесть ко всеночной, — въ семь въ дѣвичьемъ монастырѣ ворота запираютъ; а въ девять зорю бьютъ, — такъ часовъ-то выходитъ и совсѣмъ ненужно; впрочемъ, часы стѣнные всякій держитъ: оно какъ-то съ ними позабавнѣе. Не доспится этакъ ночью, часы постукиваютъ, маятникъ этакъ чикъ-чикъ; оно выходитъ все-таки какъ-то непусто въ домѣ; или этакъ пробьютъ — время и знаешь, все повеселѣе.

— Рано вы встаете?

— Всѣ вообще въ городѣ, или мы только?

— Вы и прочіе.

— Ну, наше дѣло, другой разъ во всю ночь не удастся заснуть хорошенько. Случается этакъ гости, одного проводишь, другой на дворъ; а встаемъ мы обыкновенно съ заутрени. Объ эту пору извощикъ со двора съѣзжаетъ; прежде бывало, пока не прошла чугунка, извощика было много, полнехоньки дворы бывали, — ну, теперь поменьше стало, много этакъ лошадей десятокъ наѣдетъ, и то больше къ Пскову.

— А другіе-то какъ рано встаютъ?

— Всяко, кому какая нужда. Мастеровые, огородники, рыбаки встаютъ съ самой заутрени; а не то и раньше. Торговцы попозже, этакъ около раннихъ обѣденъ, краснотоварцы и галантерейщики еще позднѣе; имъ торопиться некуда: покупатель къ нимъ рано не приходитъ. Вотъ мелочныя лавочки, тѣ съ самой заутрени отворяются.

— Зачѣмъ же такъ рано?

— Покупатель, значитъ, есть.

— Какой-же покупатель можетъ быть въ такую рань?

— Вотъ хоть бы бѣдный мастеровой человѣкъ — встанетъ съ заутрени, захочетъ размаяться чайкомъ и шлетъ въ мелочную лавочку мальчишку съ гривенникомъ, взять чайку и сахару. Али хозяйка затопитъ печь, понадобится соли, крупъ или чего другого, ну и бѣжитъ… Торговля больше копѣечная, а больно прибыльна. Или вотъ хоть бы это заведеніе, — хозяинъ указалъ на водочный магазинъ наискосокъ въ гостинномъ дворѣ, — куда много денегъ обираетъ, съ заутрени отворятъ его и до темной ночи все въ немъ топчется народъ.

— Кажется, не слѣдовало бы въ гостинномъ быть водочному магазину?..

— Да вотъ поди!.. этого не бывало прежде, недавно такую моду повели. Оно, пожалуй, и не мѣшаетъ; чистому человѣку въ кабакъ какъ-то не ловко идти, тутъ поприличнѣе и народъ почище. А лѣтъ съ десять назадъ тому былъ тутъ книжный магазинъ.

— Куда же онъ дѣвался?

— Закрыли, произнесъ равнодушно хозяинъ.

— Какъ такъ закрыли книжный магазинъ, развѣ здѣсь лишній?

— Выгоды, значитъ, не было. Магазинъ былъ разважный такой, ясенью внутри весь обдѣланъ, вывѣска пребольшая была, вся на золотѣ; коммисіонеръ всегда сидѣлъ у дверей съ газетами и читалъ; правду сказать, никто и не мѣшалъ ему читать, развѣ только иногда гимназистъ забѣжитъ, спроситъ книгу, повертитъ въ рукахъ, посмотритъ и отдастъ назадъ, и цѣны не спроситъ. Не пошла торговля, хозяину убыточно стало и закрыли.

— Развѣ у васъ здѣсь книгъ не читаютъ?

— Почитываемъ, какъ-же. Возьмешь въ церкви хотьбы прологъ, или четьи-минеи, или проповѣди какія и читаешь.

— Кромѣ этихъ книгъ ничего другого не читаете?

— Случается. Съ крымской войны завели по лавкамъ въ складчину человѣкъ по десяти вмѣстѣ — газеты выписывать. Сначало-то оно было больно занимательно; про военные подвиги писали, да про сраженія, ну, а потомъ-то ужь стало и не то, про школы завели писать и прочее, незанимательно стало, и пишуть-то какъ-то мудрено, а все не отстаютъ отъ газетъ, привычка сдѣлана. Молодыето купцы моду повели «Искру» выписывать; все своихъ знакомыхъ въ карикатурахъ ищутъ. Чуть найдутъ кого схожаго по бородѣ или по чему другому и бѣгаютъ изъ лавки въ лавку, да хохочутъ. «Вотъ, молъ, Павла Ефимыча въ „Искрѣ“ представили, усы его, къ верху задранные, — ей Богу его» .Смѣху съ ними не оберешься.

— Ну, а романовъ и повѣстей нынѣшнихъ не читаете?

— Читаемъ, да мало. Писать ихъ нынче поразучились какъ-то; занимательности мало въ нынѣшнихъ книгахъ. Старинные романы читать пріятнѣе; такіе тамъ ужасы описаны, инда морозъ по кожѣ обдираетъ, какъ читаешь; про подземелья разныя, про разбойниковъ, про привидѣнія писали и разные такіе ужасы описывали, и такъ занятно, что хоть и страшно читать было, а отъ книги не оторваться. Теперь завели писать про баръ, да про приказныхъ; а что въ приказныхъ-то любопытнаго? Постоянно въ глазахъ они у насъ, стоитъ зайти въ любой трактиръ, да поставить графинчикъ водки, такихъ исторій про себя наскажутъ, что животъ надорвешь, смѣявшись. Али еще про мужиковъ завели… для большихъ баръ можетъ оно и любопытно.

— Теперь много хорошаго пишутъ про торговлю, ремесла и прочее.

— Про всячину пишутъ нынче, стало быть, выгодно дѣло это приходится, плату получаютъ. Чѣмъ-нибудь надо хлѣбъ добывать.

— Не правда, Петръ Яковлевичъ. Умные люди пишутъ для того, чтобы научить другихъ, какъ лучше разныя дѣла вести.

— Эхъ, баринъ, баринъ! Развѣ торговлѣ и чему другому изъ книгъ научишься? Чего самъ на дѣлѣ не произойдешь, плоха будетъ наука. Примѣровъ тому у насъ бывало много. Вотъ хоть бы у насъ купецъ Чернышовъ, умный и честный былъ человѣкъ, головою много разъ его ставили, да книги-то его довели до чиста. Сынъ въ гимназіи обучался, потомъ и въ коммерческомъ былъ, кажется ужь всему выучился, а по лавкѣ не было опытности; ну, и проторговался. На моемъ вѣку много здѣсь купцовъ съ алтына поднялись; а грамотѣ совсѣмъ не знали. Въ торговлѣ сметка нужна, а не книги — въ нихъ ее не найдешь. Золотое было время для города, можно было копѣйку нажить и наживались добрые люди, — теперь потруднѣе стало, Купеческое дѣло трудное; худо три рубля въ день надо добыть чистаго барыша, а не то какъ разъ запутаешься.

— Когда же это было хорошее время для Новгорода? Давно?

— Не гораздъ давно, на моей памяти, не великъ я былъ тогда, по правдѣ сказать, а помню хорошо. Зоводилъ Аракчеевъ поселенія, — войска-то, параду-то — ужасти сколько!..

— Такъ это было въ поселеніи; а городу-то какая прибыль была?

— Торговля была бойкая: а главное дѣло въ ту пору лажъ былъ на серебро, мѣнялы сильно наживались. На низу у рынка лавки ихъ были и куды какой оборотливый народъ былъ! Одинъ купецъ нашъ въ лаптяхъ пришолъ изъ Рязани, пряниками началъ на лоткѣ торговать, потомъ мѣнялой сдѣлался; а теперь тысячами ворочаетъ. Много было такихъ: тогда съ рубля начинали, а наживали каменные дома, да лавки.

— Стало быть, у васъ въ городѣ Много богатыхъ купцовъ и теперь.

— Похвастать нельзя: были да перевелись. Есть зажиточные и теперь; но все не то, что было.

— Куда же дѣвались эти богатые купцы, повыѣхали изъ города, что ли?

— Нѣтъ, проторговались, обѣднѣли. Мудреное дѣло — торговля, не пойдетъ въ руку и съ капиталами пропадешь. Задастся другому, такъ какъ по маслу все идетъ, а иной бьется, бьется и покончитъ ни на чемъ. Такимъ манеромъ много ихъ перевелось. Вотъ хоть бы напротивъ, на углу торговала Катерина Ивановна. Куда какъ бойко, торговала, народу не отбиться, бывало. Денегъ пропасть было, дѣтей въ гимназіи учила… Вдругъ какъ пошло подъ гору, словно кто метлой изъ лавки все повыпахалъ… такъ и умерла въ бѣдности.

— Отчего же?

— Богъ ее знаетъ. Значитъ въ руку не пошло. Время не то стало; пріемы въ торговлѣ не тѣ стали.

— Какіе же это пріемы?

Хозяинъ лукаво улыбнулся,

— Всякіе пріемы бываютъ, сказалъ онъ.

— Разскажите-ка, Петръ Яковлевичъ, какіе пріемы бываютъ въ торговлѣ-то.

— Богъ ихъ знаетъ, это дѣло не наше, отвѣтилъ хозяинъ.

Видно было, что словоохотливый Ерофеевъ не хотѣлъ всего разсказывать незнакомому человѣку; я, впрочемъ, и не принуждалъ его, въ надеждѣ выпытать современенъ объ этомъ.

— Какой у васъ самый лучшій промыселъ? спросилъ я хозяина.

— Извѣстно тотъ, который больше барышей даетъ.

— Есть же, однако, промыселъ повыгоднѣе другихъ.

— Богъ его знаетъ! Полагать надо поповскій, тѣ убытку не терпятъ никогда.

— Вы отшучиваетесь все, Петръ Яковлевичъ; не хотите правды сказать.

— Да какъ ее скажешь, когда не знаешь? Всякій своимъ промысломъ живетъ, какъ знаетъ, да какое счастье.

— Есть же вѣдь какой-нибудь промыселъ главный.

— Ужь не знаю, какъ вамъ сказать про это. Всякихъ промысловъ есть здѣсь. Кто постепеннѣе — займется своимъ дѣломъ и держится его; небольшіе хоть барыши наживаетъ, все таки хлѣбъ ѣстъ. Другой начнетъ мѣтаться, возмется за то, за другое, мѣчется, мѣчется, совсѣмъ съ толку собьемся и останется не при чемъ. Кому счастье какое.

«Петръ Яковлевичъ! ужинать собрано», кликнула хозяйка изъ прихожей.

— До свиданья-съ, за угощеніе покорно благодаримъ, сказалъ хозяинъ и вышелъ.

Я сѣлъ къ окну и сталъ смотрѣть на улицу. Лавки уже были заперты всѣ, только у водочнаго магазина было немного народу. Десятый часъ былъ, а прохожихъ было мало, и такъ на улицѣ тихо, что слышно было, какъ по мосту дрожки ѣхали; вотъ стукъ ближе и ближе, проѣхалъ какой-то господинъ мимо моего окна, свернулъ съ шоссе въ сторону и дрожки звонче загремѣли по каменной мостовой, потомъ зашурчали по немощеиной улицѣ и долго еще ихъ слышно было. Пробило десять часовъ, магазинъ заперли и пусто и тихо стало на улицѣ.

II.

На другой день, въ пятницу, я проснулся рано; звонъ къ заутрени во всѣхъ церквахъ въ городѣ разбудилъ меня. Колоколовъ сорокъ разнаго тона, начиная съ самаго густого и до такого рѣзкаго, что ушамъ было больно и самому всему какъ-то неловко становилось, гудѣло безъ умолку, по городу шолъ стонъ стономъ. Я спросилъ себѣ самоваръ, хозяинъ подалъ и, послѣ нѣкоторыхъ отговорокъ, остался со мною чай пить.

— Что это за звонъ сегодня по всему городу такой? спросилъ я.

— Вамъ это удивительно! Должно быть и спать-то онъ вамъ помѣшалъ. У насъ почти каждый день такой звонъ бываетъ.

— Развѣ у васъ въ городѣ во всѣхъ церквахъ каждый день служба?

— Почти что такъ. Каждодневная-то служба положена только въ соборахъ и монастыряхъ, въ приходахъ, когда вздумается, но почти постоянно служатъ.

— Усердны же ваши священники.

— Да оно иначе-то и нельзя, у другаго сорокоустъ тянется.

— Часто служатъ сорокоусты?

— Частенько. Всякій хоть изъ послѣдняго, а непремѣнно по умершемъ родственникѣ справитъ сорокоустъ, а не то и два: одинъ въ приходѣ, а другой въ какомъ нибудь монастырѣ, больше въ дѣвичьихъ заказываютъ.

— За что же дѣвичьимъ отдаютъ такое преимущество.

— Ну, тамъ побольше вниманія и просфирку послѣ каждой обѣдни пришлетъ игуменья на домъ.

— По многу платятъ за сорокоустъ?

— Своему попу рублей двадцать пять; а въ монастырь-то побольше надо.

— За что имъ такая честь?

— Побольше нужно: на монастырь, священникамъ и проч.

— Служба-то одинаковая какъ въ монастырѣ, такъ и въ приходѣ.

— Какъ же сравнитъ можно! Въ монастырѣ по важнѣе будетъ, пѣвчіе и все такое — одно слово — мѣсто святое.

— Стало быть въ приходахъ постоянно сорокоусты?

— Не гораздъ часто. Можетъ быть случится два въ годъ, либо три; приходы-то у насъ небольшіе; служба-то постоянная у насъ, сказать правду, оттого — что позвонятъ, то и получатъ. Жалованья не положено, требъ мало, ну вотъ и звонятъ; услышитъ купецъ, пошлетъ гривенникъ въ церковь, чтобы помянули родителей, да свѣчу поставили, да еще ему просфирку принесли; человѣкъ этакъ пятокъ пришлютъ, смотришь попу и достанется двугривенный. Другому звономъ-то напомнятъ, что бабушкѣ или тетушкѣ какой тамъ память, обѣдню закажетъ, шлетъ въ церковь полтинникъ; а не то трехрублевый. Шесть лѣтъ я самъ былъ церковнымъ старостой, порядки-то всѣ эти знаю.

— Не богато же живутъ ваши священники.

— Не до богатства ужь, сыту быть-бы только. Нашъ священникъ откровенно мнѣ говорилъ, что рублей триста въ годъ получитъ, въ хорошій — четыреста: а семья семь человѣкъ у него; только и бьется изъ хлѣба.

Въ это время гдѣ-то зазвонили рѣдко, по великопостному.

— Это что за звонъ еще? спросилъ я.

— Къ ранней обѣдни, у насъ всегда такъ звонятъ. Засидѣлся я съ вами; мнѣ въ рыбаки идти нужно,

— Пойдемте вмѣстѣ, сказалъ я.

Хозяинъ взглянулъ на меня, какъ будто хотѣлъ спросить: «Тебѣ-то что нужно тамъ?» и проговорилъ нехотя: — «Пожалуй, пойдемте».

Улица была оживлена, встрѣчу намъ шло много разнаго народу съ кульками и мѣшками, ѣхали на телегахъ мужики, порой пронзительно гдѣ-то взвизгивали поросята. Мой хозяинъ постоянно раскланивался, на всякомъ шагу ему встрѣчались знакомые. Поклоны моего хозяина не одинаковы были: однимъ онъ кланялся, слегка приподнимая шапку, другимъ пониже; а инымъ чуть не въ поясъ и далеко отмахивалъ рукою отъ себя шапку, называя громко по имени и по отчеству, — то ужь были именитые купцы города. Съ другими онъ останавливался на минуту, перекинуть два, три слова. По городу раздавался протяжный звонъ на разные тоны.

Съ большой московской улицы, гдѣ я остановился, мы повернули на-лѣво къ Волхову по улицѣ Буяну; въ концѣ ея, у самой рѣки, толпилось много народу.

— Вотъ гдѣ народъ-то толпится, тамъ и рыбаки и пароходы пристаютъ, говорилъ хозяинъ, указывая на толпу.

У самыхъ рыбаковъ огоньки въ маленькой часовнѣ у воротъ, между двумя каменными домами, обратили на себя мое вниманіе. Что-же это такое? спросилъ я хозяина.

— Часовня Хутыньскаго монастыря. Эти два дома, между которыми часовня-то, монастырскіе, въ одномъ столяръ нѣмецъ живетъ, а въ другомъ гостинница и черная харчевня, да рыбаки къ тому же, мѣсто-то вышло прибойное, почаще на свѣчу подадутъ добрые люди отъ своихъ трудовъ праведныхъ. А напротивъ домъ Деревяницкаго монастыря.

Я посмотрѣлъ на другую сторону улицы, на каменномъ домѣ былъ нарисованъ образъ Божіей матери масляными красками по штукатуркѣ, и передъ нимъ висѣлъ на веревочкѣ фонарь съ зазженной свѣчой.

— Почему же здѣсь нѣтъ часовни? спросилъ я.

— Стало быть, не положено, а не опустили бы дохода, сборъ здѣсь хорошій, каждый рыбакъ что-нибудь подастъ отъ торгу, и у покупателя какая лишняя копѣйка останется, все подастъ на свѣчу.

Мы вышли на набережную Волхова, куда и монастырскій домъ выходилъ главнымъ фасадомъ. Набережная грязная, вонючая, покрыта была въ два ряда большими, опрокинутыми къ верху дномъ чанами; между чанами были настланы доски, по нимъ двигалась толпа народа, разсматривавшаго рыбу, плескавшуюся въ водѣ на чанахъ, Противъ самой улицы деревянные мостки вели къ пароходной пристани, отъ пристани на-право, на большихъ плотахъ, были построены маленькіе домики рыбаковъ, затѣйливо раскрашенные, на-лѣво отъ пристани стояло у берега много лодокъ и челновъ, изъ нихъ большими саками носили мужики на чаны рыбу.

Въ толпѣ раздавались крикъ и шумъ, а временемъ и крупная брань. Кого тутъ небыло? отставные военные въ форменныхъ сюртукахъ съ кокардами на фуражкахъ, чиновики въ мазаныхъ пальто и вицмундирахъ, тоже съ кокардами. Купцы и мѣщане въ сибиркахъ и чуйкахъ, рясы и большія линялыя шляпы духовныхъ, армяки и, Богъ знаетъ, какая-то рвань. Женщины въ салопахъ, бурнусахъ, полькахъ, платьяхъ и сарафанахъ. У всякаго былъ кулекъ въ рукахъ. Пріѣзжали и на дрожкахъ полновѣсныя пожилыя купчихи и барыни; но тѣ прямо шли на садки.

Хозяинъ мой бойко ходилъ около чановъ, поворачивалъ рукою сонную рыбу и приторговывался. Въ это же время онъ успѣвалъ раскланиваться на всѣ стороны и со многими разговаривать.

— Постное или скоромное кушать будете сегодня? спросилъ онъ меня.

— Для меня вы ничего не готовьте, отвѣчалъ я, потому что не располагалъ у него обѣдать и не довѣрялъ его кухнѣ.

Понабравши въ кулекъ мелкихъ окуней, плотицъ и ершей, мой хозяинъ отправился домой; по дорогѣ онъ подошелъ къ сидѣвшимъ у тротуара торговкамъ, передъ которыми на рогожахъ были разложены свекла, морковь, лукъ, рѣдька, немного свѣжаго картофелю и зелени, сбоку въ кадочкахъ были соленые огурцы, грибы. Ерофеевъ началъ откладывать въ особую кучу коренья и торговаться. Подошолъ отставной солдатъ.

— Почемъ рѣдька-то у тебя? спросилъ онъ.

— По три копѣйки рѣдчина, отвѣчала торговка.

Солдатъ прикинулъ рѣдьку на рукѣ, осмотрѣлъ ее со всѣхъ сторонъ и проворчалъ:

— Полторы бы копѣйки, кажется, было бы довольно.

— За такую-то рѣдчину полторы копѣйки? Никакъ ты рехнулся! вскрикнула торговка и, выхвативши рѣдьку изъ рукъ солдата, положила ее на старое мѣсто.

— Поди сюда, служивый, отозвалась сосѣдка, за двѣ отдамъ, важная, забористая, черная!

— Мерзлая, перебила съ задоромъ первая торговка. Вѣдь она у Рѣшетилова слѣтье беретъ, а у него эту зиму въ подвалѣ-то все позамерзло. Ты бери у меня-то, посмотри какая едреная у меня, точно сейчасъ изъ гряды выдернута!

— Горло бы тебѣ ею заткнуть, чтобы ты не орала, возразила вторая торговка и пошла перебранка. Мы отошли.

— Зачѣмъ вы не на садкахъ рыбу берете? тамъ, мнѣ думается, рыба лучше, сказалъ я хозяину.

— Крупная-то рыба на садкахъ лучше, на чаны выносятъ сонную или еле-живую; а мелкая на чанахъ лучше. Вы изволили видѣть тамъ на берегу челны и лодки?

— Видѣлъ.

— Это все паозеры пріѣзжаютъ, у нихъ за Юрьевымъ монастыремъ весь Волховъ въ три ряда мережами перегороженъ, вотъ они еще до утра по мережамъ-то обходятъ и привезутъ сюда; а здѣшніе рыбаки и скупаютъ у нихъ огуломъ, крупную рыбу въ садки садятъ, а мелочь-то и носятъ прямо на чаны изъ лодокъ, она и выходитъ свѣжая, не сидѣлая.

Мы подошли къ перекрестку.

— Какъ называется эта улица? спросилъ я.

— Дворцовая, видите-ли здѣсь былъ дворецъ матушки Екатерины, а теперь его поворотили на корпусный штабъ. Пожалуй, пойдемте здѣсь; намъ все ровно идти-то.домой; въ концѣ этой улицы будутъ площадь и рынокъ, можетъ, вамъ захочется полюбопытствовать.

Мы прошли улицу, хозяинъ повернулъ домой; а я вышелъ на площадь.

Прямо предо мною возвышалось зданіе городской думы. Надъ двумя этажами лавокъ былъ надстроенъ третій, въ видѣ мезонина, гдѣ помѣщалась дума; каменное крыльцо въ нее, придѣланное снаружи, было очень затѣйливой архитектуры. особенно была интересна кровля надъ крыльцомъ; утвержденная на тонкихъ желѣзныхъ прутьяхъ, она очень походила на огромную летучую мышь. Съ лѣвой, стороны спускался подъ гору на площадь гостиный дворъ. На-право красивый каменный мостъ черезъ Волховъ велъ къ крѣпости или дѣтинцу.

На высокомъ крутомъ берегу Волхова красовался дѣтинецъ, старыя его стѣны, покрытыя мѣстами мхомъ, невольно вызывали изъ памяти картины минувшей славы великаго Новграда; смотря на нихъ, уносишься думами въ дальнее-прошедшее. Жаль, что его портятъ новыми заплатами, непріятно какъ-то поражающими глазъ, и къ чему? Пусть бы онъ обсыпался мѣстами; насильно не поддержишь старины! Изъ-за дѣтинца смотрѣла высокая колокольня съ рядомъ большихъ колоколовъ; а за нею виднѣлась часть корпуса и шесть главъ Софійскаго собора.

Я пошелъ по площади къ Волхову. Первая половина была завалена тесомъ и бревнами, — строили балаганы; другая, ближняя къ Волхову, заставлена была возами съ дровами, хлѣбомъ, живностью, ободьями; на самой набережной разложены рядами разные глиняные горшки. По краямъ дороги сидѣли торговки съ лукомъ, огурцами, морожеными и прѣлыми, яблоками, пряниками, моченой грушей и квасомъ; онѣ съ визгомъ зазывали покупателей и перебранивались между собой. Отъ нихъ дальше тянулись столы съ сырымъ мясомъ. Народъ толкался, какъ въ котлѣ; здѣсь такое же было разнообразное сборище, какъ въ рыбакахъ, шумъ и гамъ сливался въ одинъ какой-то неопредѣленный, безконечный звукъ. Ближе къ гостинному двору, у думы, на рогожахъ, а мѣстами и на землѣ, въ два ряда были разложены старыя шапки, сапоги, чашки, чайники, книги и прочій домашній скарбъ, хозяева похаживали около своего товара, пошевеливали и поправляли, чтобы, какъ говорится, товаръ лицомъ продать.

Мѣщане, пожилые приказные, съ давно небритыми бородами, дьячки въ нанковыхъ подрясникахъ со косами на затылкѣ толкались около этой ветоши, разматривали и торговались. Ближе къ набережной, за шкапиками, на которыхъ были наставлены большіе горшки, укутаныя старыми овчинными тулупами, сидѣли, торговки я звонко кричали: «блины, блины горячіе! кавалеръ, кавалеръ! поди сюда, за грошъ горла отрѣжу!» За ними у самыхъ лавокъ дымились самовары съ сбитнемъ, около ихъ стояли мальчишки и пили изъ зеленыхъ стакановъ мутный, горячій сбитень и обжигались. По самому берегу тянулись мучныя лавки. Я пошолъ по рядамъ, мужики толпились въ лавкахъ. Въ одной лавкѣ за стойкой стоялъ толстый, какъ куль съ мукой, купецъ и держалъ въ одной рукѣ дощечку съ пробами разной муки, насыпанной рядами; а въ другой рукѣ былъ у него совокъ, которымъ достаютъ муку изъ мѣшковъ на пробу.

— Терентьичъ, а Терентьичъ! кликалъ купецъ мужика съ большой косматой бородой, что ты тамъ около мѣшковъ-то толчешься понапрасну? Поди-ка сюда. Я тебѣ самъ отпущу, что требуется; вѣдь, я, думаю, что получше тебя свой товаръ знаю. Отпущу такой муки, будешь доволенъ.

Мужикъ подошолъ къ купцу.

— На-ко, посмотри пробу; купецъ протянулъ дощечку съ мукой къ мужику и указалъ совкомъ на пробу.

Мужикъ взялъ муки въ ротъ пожевалъ и выплюнулъ.

— Эта мука, Иванъ Захарычъ, мнѣ не подходящая, проговорилъ мужикъ.

— А чѣмъ же она неподходящая?

— Горчитъ маленько.

— Ишь ты, луку наѣлся-то, — что и теперь еще у тебя во рту горько! Ты посмотри, мука-то какая сухая! и не мелкая, а пыла ни на волосъ. Къ Николѣ-то вѣдь эту я отпускалъ. Худая, небось, была?

— Да она того, что-то въ квашнѣ разбивала сильно; бабы больно на нее жалились.

— Бабы жалились… вишь ты, поди!… не умѣютъ квашни растворить порядкомъ, дрождей дрянныхъ набухаютъ, вотъ и разбиваетъ.

— А ты, Ѳома, что тамъ на сняты-то напустился, какъ на сухое сѣно; досыта ими тебя не накормишь, — крикнулъ купецъ мужику, запустившему руку въ кулекъ съ сухими святками.

Мужикъ отодвинулся отъ кулька.

— Дрожди у васъ скверныя, Терентьичъ, а мука не должна разбивать, обратился снова купецъ къ Терентьичу.

— Не надо быть дрождямъ худымъ, изъ своего пива, что къ Николѣ варили. Эта мука не люба что-то, Иванъ Захарычъ, отвѣчалъ мужикъ.

— Не люба, такъ другой дадимъ.

— Эй, Егорка! крикнулъ купецъ молодаго парня, сбѣгай въ кладовую, да принеси пробу изъ ждановской, знаешь? въ третьемъ ряду у стѣны, да проворнѣе.

— Вотъ мука первый сортъ, самъ изъ ней пироги пеку, только цѣна будетъ повыше.

— Ты посмотри мука-то какая, вѣдь ждановская, сказалъ купецъ, когда замѣтилъ, что мужика покоробило маленько, когда онъ про большую цѣну сказалъ.

Неловко мнѣ было стоять тутъ безъ дѣла, хоть интересно было посмотрѣть, чѣмъ кончится дѣло у купца съ мужикомъ.

Я пошолъ дольше.

Арка, украшенная образами съ лампадкой, вела на большой дворъ. Сильный запахъ селедками очень недружелюбно встрѣтилъ мой носъ, но я вошелъ-таки на дворъ. На дворѣ за большими столами сидѣли мужики и солдаты и хлѣбали щи; другіе ѣли селедки съ лукомъ и хлѣбомъ, иные ситникъ съ медомъ и запивали сбитнемъ. Здѣсь шму было меньше, только суетились мѣщане и бабы, подавая кушанье мужикамъ. Съ двора я прошолъ въ ряды съ красными товарами. Лавки здѣсь были низенькія и темныя и нарочно еще занавѣшаны красными лоскутками, чтобы въ темнотѣ нельзя было размотрѣть хорошенько товара. Больше бабы и дѣвки деревенскія толпились въ лавкахъ, купцы и прикащики суетливо показывали ситцы и платки, бабы ахали; а купцы навязывали товаръ и подсовывали имъ такую дрянь, что со стороны было совѣстно смотрѣть.

Я прошолъ мимо желѣзныхъ рядовъ и спустился къ площади, гдѣ были шорныя лавки.

Четыре мужика стояли въ кружокъ, одинъ въ срединѣ ихъ нагибалъ новую дугу изо всей силы. Щеголевато одѣтый, молодой купецъ стоялъ въ дверяхъ лавки и смотрѣлъ на мужиковъ.

— Не хочешь-ли, почтенный, я тебѣ дамъ отличную, золочоную дугу, вся на золотѣ и цѣна будетъ подходящая, сказалъ купецъ и ушолъ въ лавку.

— Ты, Митюха, не бери золочоной дуги у него, заговорилъ мужикъ, гнувшій дугу другому въ синемъ армякѣ, обманетъ, вотъ-те Христосъ! ломаную подсунетъ. У нихъ ужь такой заведенъ порядокъ, чтобы ломаныя дуги красить.

— Али я безъ глазъ отвѣчалъ въ армякѣ мужикъ.

— И съ глазами надуетъ, ужь такой воровской народъ, подсунутъ такую дугу, что сразу развалится, какъ въ телѣгу запряжешь.

Купецъ вынесъ дугу: она такъ и блистала на солнцѣ — мужики защурились.

— Вотъ дуга, такъ дуга, говорилъ купецъ, поворачивая ее въ рукахъ. Только невѣстъ сватать ѣздить, или молодымъ на масляницѣ кататься. А сходно уступлю для знакомства, за свою цѣну отдамъ.

Мужикъ взялъ дугу въ руки, посмотрѣлъ и хотѣлъ было ее погнуть, какъ бѣлую.

— Что ты это! вскрикнулъ купецъ и выхватилъ изъ рукъ мужика дугу. Никакой великатности съ хорошей вещью не знаешь, развѣ не видишь, что золото попортить можно!

Въ это время показалась на мосту толпа школьниковъ, — значитъ двѣнадцать часовъ и пора завтракать; я пошолъ въ гостинницу.

Гостинница дѣлилась на двѣ половины; въ одной сидѣли купцы за чаемъ и безъ милосердія колотили ложечками по столу и посудѣ, призывая половыхъ, а половые въ ситцевыхъ красныхъ рубахахъ и пестрыхъ передникахъ бѣгали какъ угорѣлые, потряхивая волосами, и носили горячую воду въ большихъ чайникахъ.

Меня проводили на благородную половину, гдѣ почти никого не было; но завтрака я около часу дожидался.

III.

Вечеромъ того же дня, т. е. въ пятницу, сидѣли мы съ хозяиномъ за самоваромъ.

— Эхъ, батюшка, Владиміръ Николаевичъ, говорилъ мнѣ хозяинъ, какой это народъ! отъ него никакого толку нѣтъ, только толпится и топчется безъ пути. Войско когда было по поселенію, тогда не то было! Совсѣмъ не то!

— Положимъ, что это простой, чорный народъ, а торговлю онъ оживляетъ, — все городу есть прибыль.

— Плохая торговля съ нимъ; толкается, глазѣетъ и больше ничего. Заберется въ лавку, стоитъ и глазѣетъ, хоть по шеѣ гони. Вотъ хоть бы взять мужичковъ, про которыхъ вы говорите, что дуги смотрѣли, голову свою готовъ прозакладывать, что они дуги-то не купили. Пятницъ пять побываютъ подрядъ въ одной лавкѣ; а дуги не купятъ. Да если и купятъ, то ужь непремѣнно какую-нибудь дрянь. Какъ они не разсматривай, а купецъ сдѣлаетъ свое дѣло.

— Не честное дѣло, Петръ Яковлевичъ, обманывать мужиковъ, пользоваться простотой бѣдныхъ людей.

— А что ты заведешь дѣлать? Купеческое дѣло мудреное! Товаръ покупается партіями, на кредитъ больше; берешь, значитъ, что даютъ, не разсматриваешь. Да и не разсмотришь всего. Вотъ хоть бы дуги, напримѣръ. Настоящій-то хозяинъ, отъ котораго прочіе торговцы покупаютъ, беретъ ихъ цѣлыми партіями по тысячамъ; въ тысячи-то всякихъ есть и негодныхъ и ломаныхъ, кудажь ихъ дѣвать? не кидать; за нихъ также деньги плачены. Вотъ онъ ихъ и сбываетъ; тамъ что знаешь, то и дѣлай съ ними. Вотъ ихъ и сбываютъ мужикамъ, иначе и нельзя. Да вѣдь и мужики… они не то, чтобы прочіе хорошіе люди; хорошій человѣкъ, какъ скоро вещь лицо свое потеряла, беретъ новую. А мужикъ… вотъ хоть бы купитъ дугу и ѣздитъ на ней, пока въ щепы не размочалитъ. Такъ посудите сами, если дать ему прочную-то дугу, его и вѣкъ въ лавкѣ не увидишь, все на ней ѣздить будетъ: а это въ торговлѣ не выгодно.

— Меньше потребленія, тише и торговля; это правда, но зачѣмъ же обманывать, этимъ мнѣ, кажется, дѣлу не пособишь; разъ обманешь мужика, а онъ больше къ тебѣ и въ лавку не пойдетъ, покупать будетъ у другого. Да если и придетъ, какими глазами будетъ смотрѣть на него купецъ?

— Купцу не впервые, притомъ же съ мужикомъ какая церемонія, это не съ бариномъ или съ какимъ другимъ; такихъ надо опасаться, кто настрамить можетъ, въ глаза прямо наплевать; а съ мужикомъ совсѣмъ другой разговоръ. Придетъ онъ въ лавку, пожмется, пожмется и заговоритъ:

— Вотъ дуга-то, что у вашей милости купилъ, въ прошлую пятницу сломалась.

— Не можетъ бытъ! съ удивленьемъ скажетъ купецъ

— Вотъ-те истинный сломалась!

— Какъ же это такъ? не надо бы ей сломаться, дуга была первый сортъ, здоровенная такая, по настоящему ей бы и вѣку не должно быть. Вѣрно ты, братецъ, ее какъ-нибудь везъ неосторожно… или запрягалъ тамъ… не должно бы ей сломаться.

— Сломалась, ваша милость, такъ-таки и порѣшилась совсѣмъ! запрягъ этта я ее въ телѣгу съ возомъ, а она проклятая хрясть, да и пополамъ.

— Э-эхъ, простота ты сердечная! гдѣ же это видано! дѣлаютъ-ли такъ добрые люди? кто новую дугу прямо въ возъ запрягаетъ? хоть бы спросилъ, когда не знаешь, я бы растолковалъ тебѣ, какъ съ ней обходиться. Ты бы ее внесъ въ избу, посушилъ бы маленько, запрягъ-то бы на первый разъ во что-нибудь полегче, чтобы пріобошлась она, тамъ бы и пошла въ дѣло. А то прямо въ возъ!… Дуга-то какая была отличная!

— Не въ домекъ было, ваша милость, скажетъ мужикъ и почешется.

— То-то не въ домекъ было, дугу-то какую испакостилъ! ну, что ты теперь станешь дѣлать? пособить твоему горю надо. Возьми вотъ дугу, въ убытокъ тебѣ отдамъ, жаль мнѣ тебя больно, самъ, впрочемъ, братецъ, виноватъ, отъ чего бы не распросить было, когда не знаешь дѣла. Вотъ возьми дугу, не смотри, что она немного кривовата, это ничего, за то за полцѣны уступаю: а дуга будетъ надежная. И подсунетъ мужику хуже прежней; а тотъ возьметъ, да еще поклонится.

— Ну, а если и эта сломается, тогда что купецъ скажетъ? спросилъ я.

— Опять мужика же обвинитъ, — отвѣчалъ хозяинъ, — сказать ужь знаетъ что; на это съ малолѣтства ученъ.

— Сушилъ ты дугу? спроситъ купецъ.

— Сушилъ, отвѣтитъ мужикъ.

— Не босъ на печкѣ?

— На печкѣ.

— Ну, такъ и есть! вѣдь я говорилъ тебѣ, что въ избѣ суши; а ты ее на печку прямо, ну она и пересохла; съ воздуху-то, какъ ты ее внесъ въ тепло, ее и разодрало. — Ужь найдется, какъ оболванить мужика, безъ этого ничего не продашь, сказалъ хозяинъ.

— По этому у васъ по всѣмъ лавкамъ такъ проводятъ бѣдныхъ мужиковъ?

— Не безъ грѣха-то бываетъ. У всякаго торговца свои пріемы. Вотъ хоть бы хлѣбнымъ товаромъ… какъ проводятъ мужиковъ-то! въ настоящее время у насъ торговцевъ хлѣбомъ, какъ должно быть солидныхъ, немного, всѣ на перечотѣ; прочіе одно только званіе, что торговцы. Купить товару сложатся этакъ человѣкъ пять-шесть, купятъ барку, на половину въ кредитъ по срокамъ, раскинутъ на паи и дѣлятъ по жеребью. Иному достанется весь пай либо подмоченый, либо горькій, а муку бѣлую, пшеничную покупаетъ всегда парами.

— Что же это такое?

— Пары-то? то есть одинъ крупчатки мѣшокъ бѣлой, а другой первачу, то есть по хуже, цѣна имъ полагается вмѣстѣ; а тамъ ужь самъ раскладывай, почемъ пришлась первая, почемъ вторая и какъ ее продавать. Хорошую приберегаютъ хорошимъ покупателямъ, знакомымъ, или кому-нибудь на первый разъ хорошему человѣку отпустить, чтобы заманить къ себѣ въ лавку. Похуже товаръ, негодный и сбываютъ мужикамъ; куда же его дѣвать, не въ рѣку рыть?

— Ну, мукой-то, Петръ Яковлевичъ, трудно мужиковъ обмануть; я самъ видѣлъ, какъ они пробуютъ муку.

— Толку въ этомъ немного, что сами пробуютъ. Какъ не пробуютъ, а дряни купятъ всегда. Въ одной лавкѣ попробуетъ: кислая либо горькая, пойдетъ въ другую, такая же, въ третью, такая же. Сколько по лавкамъ не ходи, лучше не покажутъ, дряни-то вездѣ много. Вотъ мужикъ и бродитъ изъ лавки въ лавку и пробуетъ, весь рядъ обойдетъ, да и нарвется на такого ловкаго, что тотъ ему вотретъ такой муки, хуже какой во всемъ ряду нѣтъ. Конечно, при этомъ купецъ наговоритъ столько мужику, что; тотъ и ротъ разинетъ; не разъ и побожится. Оно, по правдѣ, божиться понапрасну грѣшно, да что станешь дѣлать не побожишься не продашь. Ну, извѣстное дѣло, за грѣхъ на свѣчу въ церковь подастъ, или что другое сдѣлаетъ, попу на духу раскается, совѣсть и очиститъ, и душу отъ грѣха спасетъ. Потомъ, если мужикъ мало-мальски надежный, въ долгъ ему ввернуть на первый разъ постарается, а какъ только мужикъ задолжалъ, отъ лавки не отстанетъ; совѣсть тоже въ немъ есть, стыдно пройти мимо лавки, гдѣ одолжается. Купецъ себѣ на умѣ, долгу не требуетъ такъ, что бы подай да выложи; а слегка всегда напомнитъ, знай, дескать, что ты мнѣ обязанъ.

— Этимъ, мнѣ кажется, еще больше можно потерять, мужикъ долгу можетъ и не заплатить.

— Рѣдко случается, чтобы мужикъ долгу не отдалъ. Въ другомъ чемъ тоже и онъ наровитъ обмануть. Вотъ съ сѣномъ когда, съ дровами или съ другимъ чѣмъ пріѣдетъ на рынокъ, такъ тоже наровитъ, какъ бы провести: впрочемъ, ему рѣдко удается обмануть, развѣ проходимъ какой; а то по рожѣ видно, такъ плутомъ и выглядываетъ. На счотъ же долгу всегда грѣха боится, христіанинъ, то есть. И то сказать, не прожить мужику въ этомъ дѣлѣ безъ довѣрія, человѣкъ онъ не денежный, нужда постоянная, прижметъ другой разъ такъ, что хлѣба ни куска и денегъ ни копѣйки, куда дѣваться? вотъ и идетъ въ лавку къ знакомому купцу и проситъ, чтобы выручилъ въ нуждѣ, тотъ и выручаетъ, дастъ въ долгъ товару, иной разъ и деньгами надѣлитъ, мужикъ и цѣнитъ это. Случается, что другой и вилять начнетъ; ну, съ такимъ разговоръ коротокъ, поймалъ, да заворотъ, да и на съѣзжу; а тамъ сдерутъ съ него вдвое, либо еще больше. На счотъ долгу не опасно, еще выгодно; долгомъ-то такъ привяжетъ мужика, что и радъ бы сбыть отъ него какъ-нибудь, да не развязаться. А купецъ-то, значитъ, даетъ какой хочетъ товаръ и беретъ за него, что ему вздумается.

— Ну, а съ другими-то покупателями, которые почище, какъ обращаются купцы?

— Смотря потому какой покупатель и откуда. Если покупатель здѣшній, да вѣрный и постоянный, то всегда хорошій товаръ отпускаютъ, особенно на чистыя деньги. Такихъ вѣдь и покупателей немного, для нихъ всегда есть въ запасѣ товарецъ порядочный; немного и требуется. Въ долгъ — всячины бываетъ. Въ уѣздѣ хоть и хорошій покупатель и на чистыя деньги, а все стараются эдакъ въ перемежку, разъ получше, другой поплоше, перемѣнять не привезетъ; гдѣ тутъ съ нимъ возиться? Если же пенять начнетъ, купецъ извинится, скажетъ, что и самъ не зналъ товару; новый, молъ, полученъ. На прикащика свернетъ: тутъ же, въ глазахъ покупателя на сто лѣтъ обругаетъ прикащика, или скидочку сдѣлаетъ, маленькое уваженнице окажетъ, такъ и пройдетъ. Всего лучше отпускать товаръ лавочникамъ по деревнямъ; только этакъ съ уступочкой, да съ обожданьемъ денегъ, чего хочешь возьметъ. Въ деревнѣ лавка одна, много двѣ, товаръ одинаковый, продажа мелочная, хорошаго взять негдѣ; за всякой мелочью въ городъ не угоняешься: ну, и расходится тамъ всякая дрянь, какой не сбыть въ городѣ ни за что.

— И краснотоварцы такъ дѣлаютъ?

— У тѣхъ своя манера. Всегда свинья грязи найдетъ, говоритъ пословица; такъ и простой народъ. Есть у насъ въ городѣ хорошія лавки и магазины съ краснымъ товаромъ, такъ туда не идутъ; а все таскаются по рядамъ. Видѣли вы, какія лавки въ рядахъ? Темно — свѣту почти нѣтъ: они еще нарочно красными лоскутами завѣсятъ, чтобы свѣтъ былъ обманчивый; въ эти-то лавки бабы, какъ овцы и таскаются. Товаръ въ нихъ больше держатъ лежалый, съ разнымъ изъяномъ. Наберется бабъ куча, купецъ нароетъ имъ цѣлый прилавокъ ситцевъ или чего другаго, глаза у бабъ разбѣгутся, голова закружится, купецъ этимъ временемъ и навязываетъ имъ всякую дрянь, что ему сбыть сходнѣе. Смѣхъ съ этими бабами да и только! Одурѣютъ такъ; видитъ другая, что ей даютъ негожее, а беретъ, когда купецъ навязывать станетъ; совсѣмъ съ толку собьется. Торгуется-то какъ! Купецъ запросить въ тридорога, она посулитъ ему половину и начнутъ по копѣйкѣ одинъ сбавлять, а другая прибавлять; за то съ бабъ всегда дороже положоннаго запрашиваютъ; всѣ знаютъ, что онѣ торговаться любятъ. Выйдетъ иная изъ лавки, взглянетъ на покупку, руки врозь разведетъ и завоетъ, вернется въ лавку, начнетъ взадъ отдавать. Такъ куда тебѣ! Купецъ забожится; что онъ ей не продавалъ, что и ее-то никогда въ глаза не видалъ. Мало-ли чего съ ними бываетъ. Начнетъ иная пробовать ситецъ, понатянетъ и разорветъ, много-ли силы надобно, чтобы разорвать гнилой ситецъ? Привяжется къ ней купецъ, товаръ, молъ испортила, говоритъ, въ убытокъ меня ввела, да я тебя туда-сюда, запугаетъ бабу совсѣмъ, она и видитъ, что товаръ гнилой, негодный, а беретъ, чтобы отъ него отвязаться только. Кредиту здѣсь нѣтъ, изволь покупать на чистыя деньги, развѣ ужь хорошему знакомому отпустятъ въ долгъ. Оно и справедливо: Богъ знаетъ, когда увидишь опять покупателя, это не хлѣбъ, безъ котораго не проживешь.

— Въ магазинахъ и лавкахъ, которыя получше, я думаю, честнѣе обращаются съ покупателемъ.

— Всячины бываетъ. Не обманешь не продашь, на томъ вся торговля стоитъ. Извѣстно, здѣсь свои пріемы. Первое надобно, чтобы прикащикъ былъ красивый, за словомъ въ карманъ не лазилъ, товаръ-то умѣлъ бы показать лицомъ. Ловкіе и прикащики! Кусокъ матеріи или ситца прыгаетъ у другаго, какъ мячъ у фокусника, повернетъ его такъ и этакъ, распуститъ, соберетъ въ рукѣ, какъ въ платьѣ примѣрно и все такъ живо, что матерія-то такъ и блеститъ на свѣту, разными красками отливаетъ, сама въ глаза бросается. Начнетъ приговаривать, такъ какой угодно барынѣ голову вскружитъ. "Цвѣтъ этотъ, сударыня, говоритъ, вамъ къ лицу будетъ, отъ него у васъ въ глазахъ будетъ больше блеску, « и другое такое, что у барыни и зубы разгорятся. Если эта не беретъ, заговоритъ, что, дескать, генеральша такая-то отъ этого самаго куска взяла себѣ на платье вчера, или въ газетахъ, молъ, писано, что такая-то княгиня была у графа такого-то на балу въ платьѣ — ни дать, ни взять изъ этой матеріи. А ужь если и на этомъ не выѣхалъ, то самъ хозяинъ, который все это время стоитъ въ сторонѣ, подойдетъ и скажетъ. „Ты, братецъ, какъ я посмотрю, все не то показываешь, что ихней милости требуется. Возьми съ верхней полки-то подай.“ А не то самъ возьметъ кусокъ, положитъ на прилавокъ, проведетъ по немъ рукой, приговаривая такъ степенно: „возьмите это, ручаюсь, что будете довольны.“ Мало-ли у нихъ разныхъ штучекъ, которыми они подпускаютъ дурману покупателямъ. Какъ они наловчатся! Только покупатель въ двери, а онъ ужь видитъ, какой ему товаръ подать и что сказать.

— Былъ я, Петръ Яковлевичъ, на какомъ-то дворѣ, гдѣ за столами мужики сидятъ и ѣдятъ. Тамъ за мучными лавками. Что это такое?

— У насъ это называется обжорный рядъ, прохожіе тамъ всегда обѣдаютъ за три копѣйки или за пятакъ, кормятъ-то незавидно. Волховъ близко, вода, значитъ, даровая: а изъ харчу что Богъ послалъ, не осуди; не то, что у насъ; а народу много ходитъ. Кажется, не дорого берешь и за обѣдъ, двугривенный всего; за то говядины или чего другого ѣшь вдоволь, сколько душа потребуетъ; а все таскаются туда. Мамонъ-то у нихъ какой-то не человѣческій! Все равно, что жерновъ; всякую дрянь мелетъ. Замѣтили вы тамъ башню?

— Видѣлъ, особеннаго ничего.

— Теперь ее переправили, подѣлали въ ней комнаты; прежде она была точь въ точь колокольня. Говаривали дѣды, что на ней вѣчевой колоколъ висѣлъ; а дворъ-то гдѣ обжорный рядъ, Ярославовымъ назывался, вѣче на немъ собиралось.

— Не помню я только хорошенько теперь, а читалъ гдѣ-то, что вѣче не тамъ было, какъ вы говорите, а въ другомъ мѣстѣ, кажется на улицѣ Рогатицѣ.

— Пишутъ всячину люди на досугѣ, вѣры-то имъ только дать нельзя: хитрятъ очень. Вѣче было на Ярославовомъ дворѣ, по крайней мѣрѣ всѣ здѣшніе старожилы утверждали единогласно. Ярославовъ дворъ былъ у Никольскаго собора, оттого онъ въ книгахъ пишется Дворижскій-Никольскій соборъ. Въ синоксари писано, что явленный образъ Николы былъ принесенъ на Ярославовъ дворъ и церковь во имя Николы была тамъ поставлена тогда же. И какое вѣче на Рогатицѣ? ему тамъ негдѣ было и быть, никакой площади не было; тамъ только жили богатые посадскіе люди, объ этомъ я много читалъ въ старинныхъ рукописныхъ лѣтописяхъ. Вотъ, поди, вѣрь имъ послѣ этого!

— Я такъ думаю, намъ съ вами, Владиміръ Николаевичъ, и разсуждать объ этомъ нечего: пусть тамъ ученые судятъ объ этомъ на досугѣ. Мнѣ сдается, вы больше любите говорить о житейскомъ. Вѣдь вотъ скоро ярмарка у насъ будетъ. Вы, я думаю, и сами знаете объ этомъ, сказалъ хозяинъ и пристально поглядѣлъ на меня, какъ будто хотѣлъ прочитать что-то въ глазахъ моихъ.

— Слышалъ я, Петръ Яковлевичъ, что у васъ скоро ярмарка начнется. Видно и балаганы для этого строятся тамъ, внизу на площади, лѣсу много что-то навезено.

— Какъ же-съ. Отъ думы къ штабу балаганы-то выстроятъ въ два ряда глаголемъ. Вы, сдается мнѣ, на ярмарку сюда пріѣхали?

— Посмотрѣть не мѣшаетъ.

— Вы извините меня, я вамъ откровенно скажу; вотъ цѣлый день сегодня дожидаю вашихъ товаровъ. Сознайтесь, Владиміръ Николаевичъ, вы прибыли сюда торговать?

— Съ чего вы это, Петръ Яковлевичъ взяли?

— Вамъ не зачѣмъ больше сюда пріѣхать. Стали бы съ доброй воли ходить по рынкамъ, да по лавкамъ, присматриваться къ здѣшней торговлѣ и такъ распрашивать. Я даже смекаю, какимъ товаромъ-то вы занимаетесь.

— А какимъ? спросилъ я хозяина, и улыбнулся; я не могъ утерпѣть, чтобы не разсмѣяться, — заблужденіе хозяина меня забавляло.

— Извѣстно, краснымъ товаромъ, отвѣтилъ самодовольно хозяинъ.

— Будто бы?

— Да ужъ непремѣнно такъ. По вашему разговору замѣтно: что вамъ ни говоришь, а вы все на красный товаръ свернете.

— Торговлей, Петръ Яковлевичъ, я не занимаюсь.

— Полно вамъ, Владиміръ Николаевичъ, хитрить-то; меня не проведете, человѣкъ я бывалый. Конечно, въ секретѣ дѣло держать, пока неоткроется ярмарка, у насъ необходимо. Здѣшніе торговцы какъ пронюхаютъ, что есть пріѣзжій, которому балаганъ нуженъ, сей-часъ пойдутъ на перебой, извѣстно дѣло изъ-за слазу, чтобы магарычи получить. Меня вы не опасайтесь; никому не скажу.

— Вѣрное слово, Петръ Яковлевичъ, я не торговать сюда пріѣхалъ, а такъ, къ дѣламъ присмотрѣться, можетъ быть займусь торговлей, но не теперь.

Хозяинъ посмотрѣлъ на меня пристально и задумался.

— Мудреныя нынче времена пришли! заговорилъ хозяинъ, какъ бы самъ съ собою, послѣ небольшой паузы. Вотъ поди и догадайся. Бываетъ, что наѣзжаютъ господа городъ посмотрѣть, да описаніе ему сдѣлать, тѣхъ сейчасъ и узнаешь, пойдутъ распрашивать, что и когда было, гдѣ жила Марѳа Посадница и прочее такое, церкви пойдутъ мѣрить, да списывать… Такихъ, чтобъ по рынкамъ ходили, не видалъ… И что тамъ взять?…

— Вы меня не считаете-ли изъ числа такихъ господъ.

— Богъ васъ знаетъ! На хозяина вы больше похожи, а что тамъ у васъ на душѣ — не видно, сказалъ хозяинъ, поблагодарилъ меня за угощеніе и ушолъ.

Непріятно мнѣ было, что хозяинъ началъ во мнѣ сомнѣваться, не легко мнѣ послѣ этого было повыпытать отъ него, что нужно, но дѣлать было нечего. Съ горя я легъ спать.

IV.

На другой день звонъ къ заутрени опять разбудилъ меня; хозяинъ подалъ мнѣ самоваръ, но чаю пить не остался; онъ какъ-то дичился и посматривалъ на меня искоса съ недовѣрчивостью. Часа два просидѣлъ я дома и пошолъ одинъ болтаться по городу.

Направился я въ крѣпость; но по срединѣ моста невольно остановился, видъ былъ хорошъ. Погода была тихая и ясная, Волховъ былъ гладокъ, какъ подъ стекломъ — и тихо катился подъ мостъ; — прямо противъ меня ярко свѣтились на солнцѣ золочоныя главы Юрьева монастыря, дальше за нимъ синею горою сливалось съ горизонтомъ озеро Ильмень, — противъ Юрьева, монастыря красовалось въ густой зелени Городище, Рюрикова резиденція, — отъ Городища тянулась зеленая равнина, которой и конца не было видно. У самаго моста ходилъ рыбакъ по мережамъ, — въ легкомъ челнѣ онъ медленно подвигался, держась за веревку, перекинутую поперегъ Волхова, и вытаскивалъ изъ воды мережи, привязанныя къ той же веревкѣ, за которую держался самъ. Онъ медленно вытряхивалъ изъ мережи рыбу въ челнъ и снова опускалъ мережу въ воду.

Долго стоялъ и на мосту и смотрѣлъ на рыбака, пока тотъ не уѣхалъ. Стоять мнѣ было хорошо, никто не мѣшалъ мнѣ, народу на мосту почти совсѣмъ не было.

Въ концѣ моста, близь крѣпости, возвышалась часовня; я вошолъ въ часовню. По самой срединѣ часовни плотно къ стѣнѣ придѣланъ огромный крестъ, каменный или деревянный, ужь право не знаю; подъ масляной краской, которой онъ раскрашенъ, разсмотрѣть было трудно. Стѣны часовни всѣ украшены образами, у креста и многихъ образовъ были привѣшены пелены и ленты, шитыя шелками и гарусомъ; большія паникадила были уставлены высокими свѣчами, рѣдкій прохожій не подавалъ въ часовню на свѣчу, многіе заходили въ часовню и усердно молились. По часовнѣ расхаживалъ монахъ, ставилъ и поправлялъ свѣчи.

Помолившись въ часовнѣ, я пошелъ въ крѣпость. При входѣ въ крѣпость, на правой сторонѣ у самой стѣны красовалась старинная колокольня; отъ нея, вдоль площади, тянулся теплый соборъ и заслонялъ собою холодный соборъ такъ, что его всего надо было пройти, чтобы увидать холодный соборъ, который очень огроменъ съ виду, но не отличается изяществомъ архитектуры. Отъ холоднаго собора угломъ выступаетъ на площадь архіерейскій домъ, — въ два этажа; противъ собора, по другую сторону дороги, тянется почти во всю длину крѣпости безобразное двуэтажное зданіе присутственныхъ мѣстъ. Діагональ площади между соборами и присутственными мѣстами едвали будетъ въ триста саженей и на этой-то площади хотятъ поставить памятникъ тысячелѣтію Росссіи. Будетъ-ли онъ имѣть какой-нибудь видъ — не знаю. На мѣстѣ памятника устроены временныя, деревянныя зданія и огорожены заборомъ; у воротъ прибита доска съ надписью: „входъ воспрещается“, значитъ безпокоиться нечего идти смотрѣть. Говорятъ, будто бы, когда копали ровъ для фундамента памятника, нашли дубовую плотину, шедшую перпендикулярно отъ Волхова во всю крѣпость. Жаль, что остановились только на мѣстности, нужной для памятника и не продолжили дальше розысканій!

Изъ крѣпости прошолъ я въ садъ, который скорѣе походить на большой огородъ, случайно заросшій большими деревьями. Это длинный и узкій паркъ съ двумя широкими дорожками по краю и посрединѣ. Садъ отъ крѣпости отдѣляется глубокимъ рвомъ; поломанные остатки шлюзовъ подаютъ поводъ думать, что ровъ этотъ когда-то наполнялся водою. Въ саду на самомъ берегу Волхова есть возвышенное мѣсто, откуда открывается красивый видъ на Новгородъ и его окрестности.

Въ двѣнадцать часовъ отправился я завтракать въ гостинницу противъ гостинаго двора. Боже! что за прислуга въ этой гостинницѣ! вялая, заспанная, нечосаная! Противно смотрѣть на нихъ, хоть и всего ихъ только двое. Дожидаться завтрака часъ, а обѣда два часа — у нихъ казенное положеніе. Чтобы какъ-нибудь убить время до завтрака, я велѣлъ подать „Пчелку“; но почитать мнѣ не удалось. Только-что я усѣлся уютно на диванѣ и закурилъ сигару, въ комнату вошолъ старичокъ очень прилично одѣтый и съ такимъ добрымъ и откровеннымъ выраженіемъ въ лицѣ, что я невольно заговорилъ съ нимъ.

— Хоть сегодня судьба сжалилась надо мной, — послала мнѣ собесѣдника; а то вѣдь здѣсь умереть можно отъ скуки, пока дожидаешь завтрака, — сказалъ я старичку.

— Жалуются всѣ на нерасторопность здѣшней прислуги; я каждый день прихожу сюда читать „Пчелку“ и постоянно слышу эти жалобы, отвѣтилъ онъ.

— Значитъ, вы совершенно свободны теперь?

— Свободенъ.

— Какъ я радъ этому! Позвольте вамъ предложить — позавтракать со мною вмѣстѣ.

Старичекъ принялъ мое предложеніе.

— Неужели вы каждый день ходите сюда читать „Пчелку“? — спросилъ я старичка, когда тотъ усѣлся противъ меня въ кресло.

— Привычка такая сдѣлана у меня. Человѣкъ я безсемейный, дома одному скучно; утромъ здѣсь выдти некуда, кромѣ трактира, вотъ и хожу сюда, — спрошу рюмку водки, „Пчелку“, и сижу да читаю. Ко мнѣ здѣсь такъ привыкли, — только я войду, — мнѣ ужь и подаютъ водку и „Пчелку“.

— Мнѣ кажется, на домъ выписывать газету вамъ было бы выгоднѣе.

— Конечно, больше переплатишь здѣсь, чѣмъ стоитъ газета за годъ. Привычка, главное, сдѣлана, такъ и потягиваетъ сюда. Кромѣ того, здѣсь встрѣтишь кого нибудь, поговоришь, узнаешь новое; здѣсь бываютъ пріѣзжіе съ разныхъ сторонъ. О выгодѣ-то я нехлопочу: состояньице у меня порядочное,

— Должно быть, торговлей занимаетесь?

— Не то, чтобы торговлей занимаюсь я, а похоже: съ торговыми людьми дѣла веду.

— По части кредита?

— Угадали.

— А! подумалъ я такихъ-то мнѣ и надо!

— Я самъ тоже по торговой части занимаюсь, отвѣтилъ я. — Конечно, съ моей стороны было не совсѣмъ добросовѣстно лгать передъ незнакомымъ человѣкомъ; но что же станешь дѣлать, когда я собственнымъ опытомъ убѣдился, что у насъ на Руси отъ туристовъ бѣгаютъ, какъ отъ язвы! Притомъ же я замѣтилъ, что къ торговымъ людямъ больше имѣютъ довѣрія, чѣмъ къ кому другому; имъ разсказываютъ все въ полной надеждѣ, — они примутъ къ свѣденію, что нужно, а лишняго никому не разболтаютъ. Про нашего же брата всякій знаетъ, что если мы увидимъ и услышимъ что, то непремѣнно разбрякаемъ на весь свѣтъ; а на Руси, надо признаться, не любятъ, чтобы соръ выносили изъ избы, хоть и мы не про сплетни пишемъ, а про дѣло, необходимое при изученіи нашего края.

— На ярмарку къ намъ изволили пожаловать? спросилъ меня старичокъ.

— Да-съ, я пріѣхалъ сюда вообще присмотрѣться къ здѣшнимъ порядкамъ, чтобы современемъ, — если представится случай, — завести здѣсь дѣла.

— Хорошаго немного вы здѣсь найдете,

— На ярмарку, я думаю, сюда бываетъ большой съѣздъ?

— Простаго народа тысячъ до двухъ, пожалуй, наберется, особенно теперь — съ волей-то они не знаютъ что и дѣлать, болтаться рады, а дворянства и купечества очень мало.

— А съ товарами пріѣзжихъ купцовъ развѣ мало бываетъ?

— Очень мало. Въ торговомъ отношеніи здѣшняя ярмарка не имѣетъ значенія никакого; если бы еще наша губернія была въ центрѣ Россіи или бы пограничной, а то здѣсь нѣтъ даже никакой производительности, ни фабрикъ, ни заводовъ. Она — ярмарка-то, учреждена больше для простого народа, который собирается сюда по случаю праздника угоднику Варлааму Хутынскому и крестнаго хода.

— Значитъ, на хорошій сбытъ товара расчитывать здѣсь нечего.

— Рѣшительно нельзя. Больше всѣхъ пользуются ярмаркой здѣшніе купцы, они сбываютъ свой залежавшійся товаръ. Простой народъ кидается на пріѣзжихъ, въ надеждѣ получить товаръ посвѣжѣе. Здѣшніе же купцы большею частію сами перебираются въ балаганы, посадятъ въ балаганы торговать незнакомыхъ покупателямъ прикащиковъ, и выдаютъ ихъ за пріѣзжихъ.

— Вотъ что.

— Вы, должно быть, изъ Петербурга?

— Почему вы такъ думаете?

— Оно какъ-то замѣтно. Небольшое, кажется, и разстояніе между Новгородомъ и Петербургомъ, а между купечествомъ большая разница, сей-часъ видно петербургскаго.

— Въ чемъ вы находите разницу, между купечествомъ вашимъ и петербургскимъ?

— Во всемъ: въ образѣ жизни, въ пріемахъ по торговлѣ, во взглядахъ даже на предметы. Разница, скажу вамъ, большая. Въ порядочномъ здѣшнемъ купеческомъ домѣ такой этикетъ, что и при испанскомъ дворѣ такого не бываетъ. Не знавши всѣхъ экивокъ нашего этикета, какъ разъ разыграешь передъ ними дурака.

— Разскажите, сдѣлайте милость, про обычай здѣшнихъ купцовъ, это мнѣ необходимо знать: можетъ быть, мнѣ съ кѣмъ-нибудь изъ нихъ придется имѣть дѣло.

— Конечно, знать ихъ обычай вамъ не мѣшаетъ, только вотъ бѣда въ чемъ, разсказывать-то я не мастеръ; не знаю, право, съ чего вамъ и начать разсказывать? Съ буднишней-ли ихъ жизни, или съ праздничной? Конечно не во всякомъ домѣ ведутся одинаковые порядки; есть между ними закоренѣлые приверженцы старины, которые ни на шагъ не отступаютъ отъ старинныхъ обычаевъ; а есть и прогрессисты, которые уже понемногу оставляютъ старые обычаи и вводятъ новые, но очень осторожно, чтобы не обидѣть стариковъ.

— Вы ужь, пожалуйста, разскажите про закоренѣлыхъ-то.

— Хорошо-съ. Вотъ видите-ли, старики эти всегда носятъ волосы и бороды порусски, ходятъ въ длинныхъ сюртукахъ, изъ дорогого сукна, подъ сюртуками носятъ жилеты и брюки, темнаго цвѣта, послѣдніе всегда синяго. Манишекъ и воротничковъ не носятъ, сорочки ситцевыя, которыя всегда выпускаютъ изъ-подъ жилета на брюки, и по сорочкѣ надѣваютъ маленькій поясокъ, сапоги съ длинными голенищами козловые, или смазные даже. Въ баню каждую недѣлю ходятъ по субботамъ; а на большіе праздники особо, не въ зачотъ субботы. Жены ихъ ходятъ въ платочкахъ, искусно повязанныхъ на головѣ, бантикъ платочка всегда приходится надо лбомъ, и закалывается булавкой съ брилліантами, или съ другимъ какимъ дорогимъ камнемъ, по нѣскольку нитокъ крупнаго жемчугу носятъ на шеѣ. Платья шьютъ изъ дорогой шолковой матеріи, такой прочной и тяжелой, что ее трудно и погнуть и всегда темнаго цвѣта. Одѣваться пышно имъ нѣтъ надобности, онѣ ужь такъ умѣютъ воспитать себя, что съ каждымъ годомъ дѣлаются все шире въ объемѣ; салоповъ, шубъ, бурнусовъ, у нихъ по нѣскольку для разныхъ выходовъ. Гардеропъ у нихъ такъ великъ, что другому платью во весь годъ не придется украсить особы своей владѣтельницы, и распредѣляется по святцамъ: смотря по важности праздника и нарядъ ихъ бываетъ торжественнѣе. Дома по буднямъ ходятъ онѣ въ ситцевыхъ платьяхъ. Молодыя купчихи носятъ и шляпки, и даже лѣтомъ барежевыя платья, только непремѣнно дорогія; на гардеробъ и косметическія средства женщины тратятъ пропасть денегъ. Комнатная прислуга всегда у нихъ женская. Кухарка, знающая стряпать пироги и кулебяки всѣхъ сортовъ и видовъ, щи, разные супы, жарить поросятъ, гусей, и утокъ домашнихъ, индѣекъ, варить разнаго сорта кисели, приготовлять рыбу на разные манеры, считается лучше всякаго повара, къ которымъ они не питаютъ расположенія, а поварскія блюда не уважаютъ и предпочитаютъ имъ простыя. Прислуги держатъ немного: кухарку, двухъ комнатныхъ дѣвушекъ, всегда дальнихъ, бѣдныхъ родственницъ, которыя подаютъ чай и служатъ при столѣ, когда бываютъ гости. Сидѣльцы употребляются только на посылки, да еще въ прихожихъ, принимать съ гостей салопы и шинели. Лошадей больше двухъ не держатъ, и ѣздятъ на дрожкахъ въ одиночку. Развѣ только на богомолье подальше ѣздятъ въ коляскѣ, и то въ какой-нибудь старинной, купленной по случаю. Вотъ вамъ и вся обстановка, среди которой живутъ здѣшніе купцы.

— Вы далеко еще не совсѣмъ удовлетворили моему любопытству.

— А вамъ хочется знать всю подноготную. Разсказать-то мудренно; вотъ какъ сами поближе познакомитесь съ ними, тогда лучше узнаете.

— Вы мнѣ только сообщили про внѣшній видъ ихъ; а про жизнь-то мнѣ ничего не разсказали.

— Въ жизни ихъ интереснаго очень много; мнѣ самому по началу было чрезвычайно трудно привыкать къ ихъ порядкамъ.

— Сдѣлайте милость, разскажите что-нибудь.

— Такъ и быть, извольте, еще что-нибудь разскажу. Комнатъ у нихъ таки довольно въ квартирахъ, прикащиковъ и сидѣльцовъ стараются помѣщать совершенно отдѣльно отъ своихъ комнатъ, но за поведеніемъ ихъ строго наблюдаютъ: безъ спросу никто не смѣетъ отлучиться особенно въ позднюю, ночную пору. Такъ теперь ужь станемъ говорить про комнаты. Спальня всегда гдѣ-нибудь въ уголку и небольшая, подлѣ спальни небольшая комнатка, гдѣ обѣдаютъ и пьютъ чай, ну и гостей принимаютъ, или очень коротко знакомыхъ, или попроще. Потомъ уже идутъ гостинныя комнаты. Зало большое, мебель легкая, столы и стулья всегда разставлены чинно около стѣнъ; въ гостинныхъ, которыхъ бываетъ двѣ и три, мебель также чинно разставлена по стѣнамъ, только передъ однимъ большимъ диваномъ позволяется стоять столу и по обѣимъ его сторонамъ по три кресла въ рядъ, мебель большей частью краснаго дерева съ мягкими подушками. Ходовъ въ комнаты два, парадный и черезъ кухню, парадный всегда запертъ и отпирается только почотнымъ гостямъ. Чистотѣ надо честь отдать, вымыто и вычищено все такъ, что блеститъ. Въ каждой комнатѣ въ двухъ углахъ по большому образу, передъ которыми всегда горятъ лампадки, деревяннымъ маслицомъ попахиваетъ, и сильно; но они привыкли къ этому. Встаютъ они утромъ рано, въ пять часовъ непремѣнно, помоются и начнутъ молиться Богу; молятся долго и усердно, всѣхъ святыхъ, какихъ у кого есть образа, вспомянутъ на молитвѣ. Бываетъ у другого образа четыре Божіей Матери, онъ такъ и вспоминаетъ на молитвѣ: Мать Пресвятая Богородица казанская, Знаменская, Владимірская, помилуй меня. Потомъ онъ обойдетъ всѣ комнаты и помолится у всѣхъ образовъ. Послѣ садится гдѣ-нибудь, въ уголку съ женой къ самовару и пьетъ чай, всегда хорошій, въ прикуску, безъ хлѣба, изъ обыкновенныхъ чашекъ и пьетъ не много. За чаемъ начинается всегда разговоръ съ того, какому сегодня святому, — они между собою на вы, даже и бранятся такъ. Перебираютъ всѣхъ своихъ умершихъ родственниковъ, и если кому скажется память, то посылаютъ въ церковь денегъ и поминанье, чтобы помянули. Разсказываютъ другъ другу, что какой сонъ видѣлъ и толкуютъ его значеніе. Въ это время, если есть взрослые сыновья, являются проздравлять съ добрымъ утромъ, пьютъ вмѣстѣ чай; но ведутъ себя такъ чинно, точно въ церкви. Дочери пользуются правомъ спать сколько имъ угодно. Послѣ чая хозяинъ уходитъ по своимъ дѣламъ и пьетъ снова чай въ лавкѣ или въ трактирѣ съ пріятелями, разъ пять до обѣда. Хозяйка, оставшись дома, принимаетъ разныхъ старухъ, которыя приносятъ сплетни со всего города, кофейникъ постоянно является на столѣ для угощенія болтливыхъ кумушекъ. Въ кухнѣ съ пяти часовъ утра затопляютъ русскую печь и начинается стряпня. Въ пятницу сама хозяйка отправляется на рынокъ закупать яйца, живность и прочіе припасы къ столу. Въ двѣнадцать часовъ является хозяинъ домой обѣдать; покушавши плотно, — въ этомъ имъ надо честь отдать, поѣсть любятъ они хорошо, не жалѣютъ денегъ для лакомаго куска, — хозяинъ ложится, спать по русскому обычаю часика на два; потомъ сходитъ въ лавку и въ четыре идетъ пить чай; въ въ восемь ужинаютъ; ужинъ у нихъ тотъ же обѣдъ со всѣми кулебяками, похлѣбками и киселями. Такъ проходятъ у нихъ будни. Изъ своихъ родныхъ или знакомыхъ по буднямъ никто другъ къ другу не заглядываетъ, развѣ по какому-нибудь чрезвычайному случаю; у нихъ считается неприличнымъ ходить безъ приглашенія другъ къ другу, особенно по буднямъ запросто. Ну, вотъ и все!

— А про праздники-то? Вѣдь вы говорили, что все интересное-то въ праздничномъ угощеньи.

— Да я боюсь вамъ наскучить; разсказывать-то, какъ видите, я не мастеръ, слишкомъ сухи и вялы картины у меня выходятъ.

— Вы разсказываете… Позвольте узнать ваше имя?

— Лука Ильичъ!

— Мое, Владиміръ Николаевичъ — вы, Лука Ильичъ, разсказываете просто, прямо съ натуры, что имѣетъ цѣну въ моихъ глазахъ: оно ручается за истину словъ вашихъ,

— Что все правда, въ томъ я готовъ принять присягу. Дѣлать съ вами видно, Владиміръ Николаевичъ, нечего, надо вамъ разсказать. Такъ вотъ, государь мой, въ праздники утромъ купцы зимой встаютъ къ заутрени всегда, какъ бы не было рано, отправляются въ приходъ и сряду слушаютъ раннюю обѣдню и потомъ уже возвращаются домой, съѣдятъ по кусочку просфоры, которой каждаго надѣлитъ приходскій священникъ, послѣ пьютъ чай и къ поздней обѣдни отправляются въ соборъ, разумѣется, купчихи въ тяжкихъ нарядахъ. Послѣ обѣдни они пообѣдаютъ; обѣдъ праздничный отличается особенными прибавленіями противъ буднишняго. Пирогъ съ сигомъ непремѣнно подается за обѣдомъ каждый праздникъ. Потомъ послѣ обѣда соснутъ хорошенько ради труда бдѣннаго; а послѣ или сами отправляются въ гости, или къ себѣ принимаютъ гостей.

— Вотъ теперь-то вы, Лука Ильичъ, и дошли до самаго интереснаго мѣста; какъ хотите, а я отъ васъ не отстану, пока вы не разскажете про ихъ праздники.

— Ужь за это-то я не берусь; у нихъ столько тутъ разныхъ варіяцій, что всѣхъ ни за-что не перескажешь. Развѣ потѣшить васъ; описать вамъ ихъ балъ, на которомъ я самъ присутствовалъ, только извините, если я вамъ нарисую его не такими яркими красками, какими бы слѣдовало; а какъ умѣю, разскажу.

— Разсказывайте, Бога ради, вы вѣдь отлично разсказываете.

— Ну, какъ умѣю. Были, вотъ видите-ли, именины одного богача изъ прогрессистовъ; былъ и я приглашенъ на чай; вотъ я и отправился въ осьмомъ часу, не удивляйтесь, что такъ рано: у насъ не по Петербургскому, если кто послѣ осьми часовъ явится, только что не скажутъ: „что ты это, сердечный! не съ ума ли спятилъ, что по ночамъ шляешься.“ А взглядомъ такимъ одолжатъ, что останешься доволенъ. Такимъ манеромъ явился я въ семь часовъ; гости уже были собравшись, всѣ наряжоные такіе, что Боже упаси! Меня встрѣтилъ хозяинъ, подхватилъ подъ руку и повелъ въ гостиную, гдѣ сидѣли степенныя и почотныя особы. Не успѣлъ я усѣсться въ кресла, какъ явилась дѣвушка съ маленькимъ серебрянымъ подносомъ, на которомъ была большая рюмка хересу; она подошла ко мнѣ и поклонившись подала рюмку; хозяинъ тутъ же началъ просить откушать. Послѣ нея другая дѣвушка принесла мнѣ также съ поклономъ чашку кофе, прочіе гости уже напились кофе до меня. Черезъ нѣсколько времени на большомъ подносѣ понесла по всѣмъ гостямъ дѣвушка въ рюмкахъ хересъ; гости отнѣкивались, хозяинъ упрашивалъ, и дѣлать было нечего, надобно было уступать неотступнымъ просьбамъ хозяина; за виномъ явился подносъ съ вареньями, и пошелъ странствовать по гостиной, съ той же церемоніей. Послѣ варенья явился портвейнъ въ рюмкахъ; а за нимъ на подносѣ фрукты, и весь вечеръ такъ и шло въ пересыпку съ чаемъ и виномъ. Гости раздѣлились на группы, завязался живой разговоръ. Вокругъ одного толстаго, низенькаго купца, съ краснымъ, точно изъ сукна, лицомъ собралось человѣкъ пять.

— Я вамъ доложу, говорилъ купецъ, какъ-то не ловко, будто бы ротъ его былъ полонъ каши, — такого ужь больше голосу не будетъ, какъ у покойнаго Климыча. Стоитъ онъ этакъ на крылосѣ между пѣвчими, да какъ прокатитъ этакъ октавой, (при этомъ самъ купецъ непремѣнно зарычитъ) такъ ижно сердце замираетъ; а по церкви-то гулы, гулы, будто кто ядра катаетъ.

— Да вѣдь у васъ, Сила Перфильичъ, у самихъ басъ отличный, вы весь хоръ покрываете, какъ свою октаву — то распустите, сказалъ кто-то изъ присутствующихъ.

— Оно, конечно, отвѣтилъ самодовольно Сила Перфильичъ, у меня есть октава; но до Климыча далеко. Не забыть мнѣ, какъ разъ онъ меня чуть не задушилъ. Сидѣли мы съ нимъ дома у меня, признаться надо, выпили пуншика по два, спѣли съ нимъ: „Тебе Бога хвалимъ“, да а Слава въ вышнихъ Богу», тихонькое, а потомъ я и говорю: давай Климычъ, кто возметъ лучше верхнее do? Изволь, сказалъ Климычъ, да какъ рявкнетъ, и оконницы задрожали; а я этакъ подхватилъ, да и перевысилъ его. Какъ хватитъ меня за горло Климычъ. «Какъ ты смѣлъ, такой сякой! взять верхъ надо мной!» закричалъ, и ну душить… Жена еле-упросила его; а то бы задушилъ.

Я подошолъ къ другой кучкѣ. Здѣсь купецъ-съ подстриженой бородой съ просѣдью, ласковымъ, заискивающимъ голосомъ говорилъ:

— Богословіе, доложу вамъ, предметъ важный, душеспасительный; оно дѣйствительно, вещь непростая, съ разу его не раскусишь; это не каленый орѣхъ; но сладости за то сколько, когда придешь въ разумѣніе, тогда истинное наслажденіе.

"Ну, тутъ что-то мудрено толкуютъ, " подумалъ я, и подошолъ къ другимъ. Здѣсь тоже толковали о церковной службѣ, и о священникахъ. Вѣдь какъ послушаешь ихъ, то, право, подумаешь, что они истинные христіане, и кромѣ Бога ни о чемъ другомъ не думаютъ. А другой разъ какъ взлянешь на оборотную сторону медали, такъ… Что же я, въ самомъ дѣлѣ, такое заплелъ? Обратимся лучше къ вечеру. Въ залѣ на фортепьяно игралъ таперъ и такая была стукотня, что я подумалъ, что тамъ горохъ молотятъ и пошолъ посмотрѣть. Съ какимъ усердіемъ выдѣлывали на молодые купцы въ визиткахъ! танцовали кадриль и какъ усердно! потъ градомъ лилъ съ лицъ ихъ, на которыхъ была написана одна только забота, чтобы отдѣлать фигуру, отчетливо, имъ не до разговоровъ было; кончивши фигуру, они только отпыхивались и утирали потъ; разговоровъ не было никакихъ, развѣ какой-нибудь любезникъ записной умильно взглянетъ на свою даму, а та ему сладко улыбнется. "Здоровое занятіе, « подумалъ я, „моціонъ хорошій, поужинаютъ исправно.“ Да и стоило потрудиться для такого ужина, каковъ былъ тогда. Перемѣнъ семь, и все такое сытное, что поневолѣ нужно было запивать виномъ, лившимся, какъ рѣка.

— Ну, вотъ я какъ заболтался съ вами, сказалъ Лука Ильичъ, посматривая на часы, чуть было обѣдать не опоздалъ.

— Отобѣдаемте со мной, Лука Ильичъ, этимъ вы доставите мнѣ большое удовольствіе, сказалъ я.

— Покорно васъ благодарю, я обѣдаю-съ сегодня у моего короткаго пріятеля. До свиданія-съ! Извините, если я что вамъ паболталъ липшее, сказавъ Лука Ильичъ, и ушелъ.

Вечеромъ того-же дня отравился я вмѣстѣ съ моимъ хозяиномъ ко всенощной въ приходъ, это нѣсколько примирило меня съ Ерофеевымъ; послѣ всенощной онъ былъ ко мнѣ ласковѣе и согласился даже напиться чайку вмѣстѣ.

— Богатая у васъ церковь, заговорилъ я съ хозяиномъ, иконостасъ весь въ золотѣ, по стѣнамъ живопись, на образахъ все оклады серебряные.

— Да-съ, храмъ Божій мы любимъ и всякій жертвуетъ, что можетъ, чтобы устроить благолѣпіе его.

— Во всѣхъ приходахъ такъ у васъ хорошо?

— Въ нашемъ оно, конечно, побогаче и лучше; но и въ другихъ усердія тоже много. Священники, надо отдать имъ честь, другъ предъ другомъ стараются о благолѣпіи — къ каждому празднику стараются, чтобы что-нибудь новое сдѣлать, ризы-ли, въ иконостасѣ-ли что, или въ другомъ чемъ. Оно про котораго пройдетъ слава, что важное что нибудь сдѣлалъ по церкви, къ тому и больше расположенія, такъ они и стараются. Съ своей стороны и купечество тоже заботится: увидятъ этакъ новый иконостасъ или ризы въ другой церкви, и въ своей стараются также сдѣлать. Или, ѣздятъ вѣдь они по разнымъ сторонамъ, по монастырямъ, всего видятъ, понравится имъ гдѣ кіота или рама съ рѣзьбою на столбѣ, вотъ они пріѣдутъ домой и устроиваютъ такъ въ своей церкви. Или увидятъ, что въ церкви темновато, сей-часъ пробьютъ окна новыя у насъ по церквамъ постоянная, скажу вамъ, передѣлка.

— Какже это у васъ дѣлается? Съ общаго согласія всего прихода.

— Гдѣ же тутъ всѣхъ спрашивать? Больше такъ дѣлается — вздумаетъ богатый купецъ на свои деньги поправку въ церкви, такъ спроситъ разрѣшенія у начальства и дѣлаетъ по своему, какъ вздумаетъ. Да и какое другимъ дѣло чужими деньгами распоряжаться? Другой же купитъ и пришлетъ въ церковь, что найдетъ нужнымъ, вотъ хоть-бы ризы или сосуды. А вы видѣли за всенощной ризы-то, въ которыхъ служилъ священникъ?

— Хорошія ризы.

— Отмѣнныя, доложу вамъ, парча кованая, рублей nö десяти аршинъ. Онѣ сдѣланы изъ покрова; съ полгода назадъ тому умерла одна богатая купчиха; такъ изъ этой парчи былъ сдѣланъ покровъ на гробъ ея, огромный, аршинъ до двѣнадцати одной парчи пошло, вотъ изъ него-то и сшиты ризы священнику и стихарь дьячку. У насъ ужь заведенъ такой обычай, если кто умираетъ изъ торговыхъ людей, непремѣнно ужь дѣлаютъ новый покровъ изъ парчи, хоть аршинъ въ девять и не дорогой; изъ послѣдняго, а ужь сдѣлаютъ, чтобы не отстать отъ прочихъ людей. Изъ этихъ покрововъ и шьютъ ризницу.

— Такъ у васъ очень усердны прихожане къ церкви.

— Еще-бы? Всѣ мы люди грѣшные, мало-ли чего случается въ жизни; ну, и дѣлаешь приношеніе въ церковь, все во что — нибудь приметъ Богъ жертву, да и на душѣ-то по спокойнѣе какъ-то бываетъ, когда сдѣлаешь приношеніе отъ трудовъ своихъ, все сколько-нибудь покроешь грѣховъ изъ своихъ безчисленныхъ согрѣшеній. А свѣчу у образа замѣтили гдѣ вы стояли?

— Какже, славная свѣча, полпуда, я думаю, будетъ.

— Это-съ моя свѣча, съ самодовольной улыбкой отвѣчалъ хозяинъ: порядокъ ужь такой у насъ заведенъ. Вотъ передъ храмовымъ праздникомъ священникъ со старостой разсылаетъ ко всѣмъ прихожанамъ, что позажиточнѣе, да поусерднѣе къ церкви, обгорѣлыя мѣстныя свѣчи отъ образовъ; а тѣ и перемѣняютъ огарки на новыя свѣчи и дѣлаютъ на свой счетъ какія придумаютъ. Кромѣ того, богатые купцы по завѣту посылаютъ въ монастыри и соборы большія пудовыя свѣчи къ мощамъ или къ чудотворнымъ иконамъ отъ себя.

— Вотъ видите-ли, торговые люди у насъ набожные такіе, а въ торговлѣ не совсѣмъ чисто дѣла ведутъ. Я думаю, жертва, сдѣланная на деньги, пріобрѣтенныя неправдою, непріятна Богу.

Въ отвѣтъ хозяинъ посмотрѣлъ на меня съ недоумѣніемъ.

— Вы, Владиміръ Николаевичъ, заговорилъ хозяинъ, изволите смѣшивать вмѣстѣ двѣ вещи совершенно различныя. Жертва Богу дѣло святое, а торговля дѣло житейское, грѣшное; въ ней ужь безъ грѣха не обойдешься, безъ обману въ нынѣшнее время ничего и не наживешь, на правду барыша невозьмешь, а безъ барыша, сами знаете, не то что въ церковь пожертвовать что, и самому нечего ѣсть будетъ. Вотъ оттого и усердны торговые люди на приношенія, грѣха они боятся, душа все не спокойна, пока не загладитъ грѣха какимъ-нибудь приношеніемъ, оттого у насъ и поминовенія, и сорокоусты, все молитву-то поставитъ Богъ во что-нибудь и отпуститъ безчисленныя прегрѣшенія наши.

— Вы меня немного непоняли, Петръ Яковлевичъ, я не противъ вашихъ приношеній говорю, а къ тому, что жертвы-то ваши не чисты; вы ихъ приносите на счетъ ближнихъ; онѣ и принадлежатъ не вамъ, а тому, на чей счетъ приносятся.

— Я очень хорошо васъ понимаю, Владиміръ Николаевичъ. А труды-то наши вы ни во что не считаете? Вѣдь какая бы тамъ ни была, а выходитъ наша трудовая копѣйка. Что же касается торговли, то это ужь дѣло такое, изъ поконъ вѣку такъ заведено. Не однимъ покупателямъ достается, и своему брату купцу такая честь. Хоть какіе ни на есть близкіе пріятели, а на счотъ обороту, извини — не прогнѣвайся, проведетъ одинъ другого да еще и поддразниваетъ: „Ты, молъ, молодецъ, а я еще почище тебя провелъ!“

— Какъ же они, ссорятся, если случится дѣло не совсѣмъ чистое.

— Зачѣмъ же имъ ссориться? дѣло полюбовное выходитъ, любо бери, а не любо ступай къ другому, у другого вѣдь тоже. Если и случится, что другой попеняетъ, такъ и отвѣтятъ ему: гдѣ у тебя, братецъ, глаза-то были? — развѣ ты не видѣлъ что бралъ, вѣдь я тебѣ давалъ товаръ-то не въ кулакъ зажавши.» И то сказать, винить ихъ много и нельзя, больше товаръ покупаютъ не изъ первыхъ рукъ; что, значитъ, достанется, то и продаютъ. Вотъ если бы вы посмотрѣли, что дѣлаютъ хлѣбные торговцы, что изъ первыхъ рукъ берутъ!

V.

Наканунѣ праздника преподобному Варлааму Хутынскому погода была, какъ называется здѣсь, сѣренькая, небо покрыто было сплошь сѣрыми густыми облаками и изрѣдка перепадалъ мелкій дождь; мнѣ не хотѣлось идти на улицу. Тамъ, не смотря на сырую погоду, народу было тьма; толпами, — человѣкъ по двадцати мужиковъ и бабъ въ сѣрыхъ кафтанахъ и большею частію въ лаптяхъ, — валилъ народъ мимо моего окна, по самой срединѣ дороги съ шумомъ и крикомъ къ московской заставѣ; у всякаго за плечами была котомка, привязанная полотенцемъ или кушакомъ. Интересно было смотрѣть на это сборище деревенскаго народа, незнающаго вовсе городскихъ обычаевъ и невидавшаго даже города; это видно было потому, что они зѣвали по сторонамъ, толкали другъ другіе и падали, засмотрѣвшись на какую-нибудь размалеванную вывѣску. Иной рослый парень, съ только-что пробивающейся бородой, отдѣлится отъ толпы, стоитъ и смотритъ тупымъ взоромъ на вывѣску, да почесываетъ извѣстное мѣсто. Страшную суматоху производилъ нечаянно появившійся экипажъ на улицѣ; только раздавался крикъ кучера, народъ бросался прочь съ дороги, во всѣ стороны, не мало его и падало въ различныхъ живописныхъ позахъ. Бабы орали во всю глотку, особенно, когда видѣли въ другой толпѣ знакомыхъ, постоянно происходили обниманья и цѣлованья со встрѣчными. Многіе садились на тротуаръ и безъ церемоніи принимались ѣсть хлѣбъ съ зеленымъ лукомъ.

— Скажите, Бога ради, что это за народъ и куда онъ идетъ? спросилъ я хозяина, когда тотъ зашелъ ко мнѣ.

— Извѣстно деревенскій, а идетъ онъ къ Варламію, съ пренебреженіемъ отвѣтилъ хозяинъ.

— Да откуда онъ?

— Изъ Залѣсицъ больше; посмотрите-ка гдѣ усѣлись лукъ ѣсть! Истинное невѣжество! понятія ни о чемъ не имѣютъ. Ну, прилично-ли сидѣть посреди улицы и ѣсть! А чтобы зайти на постоялый хоть дворъ, да какъ слѣдуетъ пообѣдать, такъ нѣтъ, гривенника жалко. Никакого толку нѣтъ отъ этого народа, смотрятъ все какъ бы на даровщинку гдѣ-нибудь кваску напиться; гроша въ городѣ не истратятъ.

— Зачѣмъ же они въ городъ идутъ?

— Да вотъ поди! Другому и дороги нѣтъ черезъ городъ идти, ближе было бы прямо пройти къ Варламію, такъ нѣтъ, тянется въ городъ; а вѣдь только поглазѣть идутъ; вѣрно дома дѣлать дѣла нехочется. Идутъ на богомолье, такъ и шли бы въ Хутынь; а не шлялись бы даромъ по городу. Вы бы сходили посмотрѣть, что на ярмаркѣ-то дѣлается теперь! сказалъ хозяинъ и ушолъ; что-то онъ очень былъ сердитъ.

Я пошолъ на ярмарку. Многіе балаганы, особенно съ посудой и красными товарами, были открыты; народу… площадь была полна, яблоку упасть не было мѣста, шумъ страшный, особенно около балагановъ, бабы такъ голосили, что невозможно было стоять подлѣ; купцы метались, какъ угорѣлые; у самой дороги, присѣвши на корточки, бабы вынимали изъ котомокъ холстъ въ небольшихъ трубкахъ, нитки и братину, и продавали. Около нихъ толпились мѣщане, салдаты и торговки. Тѣснота и духота были страшныя. Удивительное дѣло! какъ это можно заразить воздухъ на улицѣ, что нельзя было ходить въ этой толпѣ? Поневолѣ надо было идти прочь. Я прошолъ на мостъ, который былъ тоже полонъ народа. Отъ лавокъ къ рѣкѣ движеніе было большое: мужики то и дѣло таскали на лодки муку и ободья къ колесамъ, ободьевъ было вывалено на берегу и на лодкахъ пропасть. Я видѣлъ, что въ этой суматохѣ и толкотнѣ никакого не добьешься толку, и вернулся домой.

— Скажите, ради Бога, гдѣ этотъ народъ ночуетъ? Ему вѣдь надо большое помѣщеніе, спросилъ я хозяина.

— Разсуются кой-куда; они вѣдь не церемонны и на улицѣ ночуютъ. Больше половины уйдутъ на ночь въ Хутынь; а другіе выпросятся ночевать на дворы въ ямскихъ слободахъ; другіе просто на площадяхъ останутся на всю ночь, чтобы завтра идти съ крестнымъ ходомъ въ Хутынь.

— Далеко до Хутыня.

— Верстъ девять будетъ, дорога прямая; пока не провели шоссе, эта дорога была столбовая въ Москву.

— Рано отправится отсюда крестный ходъ завтра?

— Часовъ около семи. Да вы не хотите-ли идти съ крестами?

— Отчего не сходить? Я вообще люблю церковныя церемоніи и народные праздники.

— Если вамъ хочется отчего же не сходить, только непріятно съ этимъ народомъ идти; а въ церьковь ужь не пробраться будетъ, еще съ утра въ нее натискоются столько, что не пробраться. Мы такъ въ первое воскресенье отправляемся всегда: чорный-то народъ поуберется, такъ и попросторнѣе и почище.

— Почему именно въ пятницу празднуютъ Варлааму Хутынскому?

— И еще въ первую пятницу Петрова поста. По чудеси. Когда еще живъ былъ преподобный, было въ это время пропасть червя на поляхъ, вотъ и просилъ преподобнаго новгородскій святитель, тоже святой, помолиться Богу, чтобы онъ помиловалъ народъ и избавилъ бы отъ праведнаго наказанія. Варлаамъ отвѣчалъ ему: «вотъ я пріѣду къ вамъ въ первую пятницу, заговѣвшись, на саняхъ въ городъ»; въ ночь на пятницу столько выпало снѣгу, что можно было на саняхъ ѣхать, червь весь пропалъ; а хлѣбу никакого вреда не было. Этому-то чудеси и положено праздновать. Въ первую пятницу, разговѣвшись, празднуютъ Антонію Римлянину, тоже бываетъ крестный ходъ въ Антоніевъ монастырь; но народу ужь меньше. Варлаама Хутынскаго народъ больше почитаетъ. Надо отдать справедливость народу, большое усердіе питаютъ къ Варлааму угоднику; изъ-далека по завѣту пѣшкомъ приходятъ, въ монастырь всячины нанесутъ, холста, кудели, нитокъ на свѣтильню — возы цѣлые нанесутъ.

— Развѣ сами въ монастырѣ дѣлаютъ свѣчи?

— Нѣтъ, свѣчи они покупаютъ. Ну, народъ этого не знаетъ и гдѣ ему знать? При томъ же народъ безденежный, вотъ они несутъ, что есть у нихъ. Монастырь же все это продаетъ, куда ему дрянь такая? Если бы вы знали, Владиміръ Николаевичъ, какъ цѣнятъ эту дрянь мужики и бабы, подивились бы; принесть какая-нибудь баба горсть льна и трубочку холста и думаетъ что и невѣсть какимъ сокровищемъ надѣлила. Куда какой глупый народъ этотъ?

— Вы, Петръ Яковлевичъ, сильно вооружены что-то противъ бѣднаго, — простаго народа.

— Напрасно вы, Владиміръ Николаевичъ, такъ думаете про меня, мнѣ не изъ-за чего противъ него вооружаться; дѣлъ я съ народомъ этимъ никакихъ не имѣю; развѣ только что на рынкѣ у него купишь когда, за что же вооружаться мнѣ-то? Богъ съ нимъ, какое мнѣ до него дѣло? Сказалъ я только къ слову, что онъ глупъ. Вѣдь это истинная правда, живетъ въ глуши, въ деревнѣ, отъ того и глупъ.

Какое страшное разъединеніе, думалъ я, когда остался одинъ въ своей комнатѣ. Тотъ же самый мужикъ, если удастся ему надѣть синюю сибирку, подстричь не много бороду и волоса и добыть денегъ, чтобы могъ промышлять въ городѣ какой-нибудь торговлишкой съ грѣхомъ пополамъ, вздернетъ носъ непремѣнно передъ своимъ братомъ мужикомъ, смотритъ на него, какъ на рабочую скотину, и ему горя мало, и нѣтъ никакой заботы о горѣ и нуждѣ его брата, потому что этотъ несчастный живетъ въ деревнѣ и носитъ сѣрый кафтанъ и лапти. Мало этого, городской мѣщанинъ и купецъ еще пользуются нуждой мужика, чтобы нажить себѣ лишнюю копѣйку и совѣсть не мучитъ ихъ и они спокойны, ограбивъ ближняго своего деликатнымъ образомъ, даже и за грѣхъ не считаютъ обманомъ выманить послѣднюю копѣйку отъ мужика, добытую кровавымъ потомъ несчастнаго, и его же винятъ, и его же ругаютъ. Отчего же это? Кто причиной такого превратнаго понятія людей объ отношеніяхъ къ ближнему и къ Богу? Не странное-ли дѣло! Люди, считающіе грѣхомъ — проспать заутреню, оскоромиться въ постный день, жертвующіе своимъ состояніемъ по монастырямъ и церквамъ, спокойно и безъ угрызенія совѣсти обманываютъ и давятъ своего брата, пользуясь его невѣжествомъ и безотвѣтственностью? Гдѣ же причина всему этому, гдѣ корень зла? Русь! Русь! Сколько ядовитыхъ ранъ разъѣдаютъ твою могучую грудь! Народъ со всѣми задатками могущества и силы, народъ который не разъ доказалъ страшную свою силу всей образованной Европѣ, даже въ заблужденіяхъ котораго видно стремленіе къ жизни, требованіе чего-то разумнаго, однимъ словомъ народъ, который нисколько но растратилъ силъ своихъ, еще свѣжихъ и молодыхъ; а между тѣмъ цѣпенѣетъ въ какой-то томительной дремотѣ и не ищетъ себѣ исхода изъ этой мертвой жизни, изъ этой нищеты и неблагодарнаго труда. И гдѣ та сила, которая могла бы разбудить его и указать ему тотъ славный путь, по которому пойдетъ же онъ когда нибудь? въ немъ нѣтъ разъѣдающихъ началъ, признаковъ близкаго паденія. Нѣтъ, это не мертвый народъ; а только погруженный въ летаргическій сонъ какою-то могучею рукою!

На другой день я проснулся рано утромъ. Звонъ большого Софійскаго колокола раздавался по всему городу. Никогда я не слыхалъ такого чуднаго звона. Стонъ и слезы были его звуки: ничего рѣзкаго, ничего мѣднаго и грубаго не было въ этихъ густыхъ, тихихъ, гармоническихъ звукахъ; изрѣдка слышались какіе-то дребезжащіе звуки; но это не были звуки разбитаго колокола; это скорѣе были слезы, на минуту прерывающія скорбную, плавную рѣчь старика, еще могучаго, вѣщающаго о своемъ горѣ друзьямъ своимъ! Долго слушалъ я съ наслажденіемъ этотъ звонъ; но вотъ онъ замолкъ; а въ воздухѣ еще носились какіе то замирающіе стоны. Зазвонили въ другой колоколъ и мое очарованіе исчезло; это уже были мѣдные звуки, непріятно поражающіе ухо. Звонъ въ разные колокола поперемѣнно продолжался нѣсколько времени, потомъ затрезвонили.

— Идетъ крестный ходъ, сказалъ мнѣ хозяинъ.

Я попросилъ хозяина прибрать мои вещи и, взявъ дорожную свою сумку, вышелъ на улицу. Крестный ходъ приближался прямо ко мнѣ. Впереди несъ, какъ атлетъ, здоровый, рослый крестьянинъ, огромный старинный фонарь изъ слюды, потомъ дьяконъ большой крестъ; за нимъ рядъ хоругвей и образовъ, за образами шло духовенство и за архимандритомъ, замыкавшимъ рядъ духовенства, двигалась сплошная масса народа во всю улицу, до тысячи человѣкъ; я присоединился къ народу. Крестный ходъ направился къ московской заставѣ, къ тому концу города, съ котораго и въѣхалъ. Вотъ мы подошли къ валу; у самаго вала справа, точно будто вросла въ него небольшая часовня, ярко мелькали въ ней огоньки восковыхъ свѣчъ, у порога стояла монахиня съ блюдомъ въ рукахъ и кланялась. Народъ молился на часовню, на блюдо сыпались мелкія мѣдныя деньги. Вотъ мы прошли поворотъ шоссе на-право къ Бронницѣ и шли все прямо на сѣверъ. Въ концѣ Никольской слободы опять на лѣвой сторонѣ дороги встрѣтилась намъ еще часовня.

На самой дорогѣ, съ боку, былъ выставленъ на налоѣ образъ преподобнаго Антонія Римлянина, рядомъ съ нимъ на табуретѣ было выставлено блюдо; а съ боку стоялъ монахъ и кланялся. Народъ молился усердно на образъ; а мѣдныя деньги сыпались на блюдо щедро. Еще прошли мы десятка два старыхъ, покривившихся домовъ по обѣимъ сторонамъ дороги и вышли на равнину. Съ лѣва въ верстѣ виднѣлся Антоніевъ монастырь, отъ него верстахъ въ трехъ Деревяницкій монастырь, и широкою полосою сверкалъ Волховъ. Справа видѣнъ былъ малый Волховецъ, за нимъ двѣ-три деревни, мыза Сперанскаго съ почернелой башней и выглядывалъ изъ за лѣсу своими верхами Саввинъ монастырь. Впереди на горѣ красовался Хутынь, монастырь, утопающій въ роскошной зелени. Сперва мы шли между полями, потомъ спустились на низменную мѣстность, заросшую мелкимъ кустарникомъ, точно отростающая борода отставнаго солдата, такой былъ противный видъ. Народъ, сопровождающій крестный ходъ, былъ все простой — деревенскій; изъ горожанъ почти никого не было; вертѣлся только около архимандрита чиновникъ въ мундирѣ, съ своей невзрачной шнажонкой. Онъ поворачивался во всѣ стороны и корчилъ рожу, стараясь выказать всѣмъ, что онъ присутствуетъ не изъ усердія, а по обязанности. Между народомъ велись разговоры, я сталъ прислу шивать.

— По завѣту, родная, по завѣту, голосила баба, стараясь покрыть крикъ ребенка, ревѣвшаго у ней на рукахъ. Вотъ попритчилось что-то мальчишкѣ, съ глазу, что-ли, Богъ его вѣдаетъ, все реамя реветъ, пуповина большая такая стала, ни днемъ ни ночью отдоху нѣтъ; а ты откуль желанная.

— Съ Тесова, голубушка, такъ и направилась по монастырямъ походить, да Богу помолиться; свекровь поѣдомъ ѣстъ, житья дома не стало, мужъ гулять началъ, такъ думаю не будетъ-ли какой благодати.

— Изъ нашего званья тоже былъ, говорилъ сѣдой мужикъ другому помоложе, и въ лѣсъ тоже ходилъ лыки драть и лапти самъ плелъ. Вотъ смотри какой чести сподобился за святое житіе свое!

— Господи Іисусе Христе, помилуй насъ грѣшныхъ! говорилъ мужикъ и крестился большимъ крестомъ, слушая своего сосѣда.

— Ума не приложу, возвышался вдругъ подлѣ меня женскій, рѣзкій голосъ, съ чего бы могло приключиться такое горе! Подкатитъ этакъ подъ груди и такъ сердце захватитъ, что по полу кататься начнешь. Вѣрно, злой человѣкъ извелъ! Есть вѣдь вороговъ-то на бѣломъ свѣтѣ!

Ближе къ Хутыню опять пошли поля, засѣянныя хлѣбомъ; монастырскій звонъ уже доносился къ намъ, въ дали виднѣлась часовня на поворотѣ къ монастырю; но до монастыря было версты три.

— Вотъ видишь тамъ, впереди-то бѣлѣетъ часовня, раздался мужской голосъ позади меня, я обернулся назадъ. За мною шолъ высокій, чорный мужикъ, перекинувъ кафтанъ свой черезъ плечо, и разсказывалъ молодому парню:

— Такъ до этой часовни вплоть гналъ огонь Грознаго Ивана царя.

— За что же его онъ гналъ-то? спрашивалъ парень.

— А вотъ видишь-ли, продолжалъ чорный мужикъ. Грозный-то Иванъ царь пришолъ въ церковь и сталъ желѣзной долбней тыкать въ то мѣсто, гдѣ святой-то лежитъ, а святой-то подъ спудомъ покоится, а изъ земли-то огонь вышелъ и почалъ царя жечь; а царь испужался, долбню изъ рукъ выронилъ — и теперь та долбня къ стѣнѣ придѣлана въ церкви — и побѣжалъ; а огонь-то его все гналъ, да гналъ и догналъ до этого мѣста и часовню тутъ царь поставилъ.

Потянулись по сторонамъ дороги нищіе въ рядъ, пѣвшіе въ носъ съ визгомъ про Лазаря, Алексѣя Божьяго человѣка и Николу чудотворца, народъ клалъ на деревянныя блюда деньги. Отъ пѣнья нищихъ шумъ въ толпѣ еще болѣе увеличился, даже трудно стало разбирать, что говорилось во-кругъ.

Вотъ мы дошли до часовни, насъ встрѣтилъ здѣсь крестный ходъ изъ монастыря еще съ большею толпою народа, сдѣлалось тѣсно, даже давка на улицѣ. Въ воротахъ монастырскихъ невозможно и вообразить, что было! Не одинъ, я думаю, околеченный человѣкъ вышелъ изъ этой давки. Съ часъ почти проходила толпа въ монастырскія ворота. Когда я вошолъ въ монастырь, онъ полонъ былъ народа, въ церковь пробраться небыло ни какой возможности, на монастырѣ чинно и усердно молился народъ, хотя службы вовсе не было слышно, доносились только завыванія нищихъ за воротами монастыря. Около церкви продавались свѣчи и какой расходъ былъ на свѣчи! Боже ты мой! Постоянно пуками передавали въ церковь свѣчи, поколачивая по головамъ переднихъ, а тѣ слѣдующихъ и такимъ образомъ свѣчи переносились въ самую церковь.

Но вотъ кончилась служба; архіерей, со славой, въ сопровожденіи духовенства и почотныхъ посѣтителей прошолъ въ свои кельи. Но въ церкви тѣснота не уменьшалась, одна толпа выходила, другая входила, въ церкви служили молебны и это продолжалось до вечера.

За монастыремъ, на площади были устроены балаганы, большею частію изъ парусины; тамъ толпился народъ, пили чай, водку, закусывали. Порой слышна была разгульная русская пѣсня и скрипъ шарманки. Русское крѣпкое слово постоянно непріятно поражало ухо. И это все было рядомъ со святыней, къ которой стремился тотъ же народъ съ умиленіемъ и усердіемъ!

За монастыремъ на косогорѣ раскинулась живописно липовая столѣтняя роща, она была полна народа; въ одномъ мѣстѣ собравшись въ кружокъ, нѣсколько человѣкъ сидѣли и закусывали, въ другомъ расхаживали мужики и съ любопытствомъ осматривали каждое дерево, были и любезныя сцены и не рѣдко попадались на встрѣчу загулявшіе — праздничные люди. Всего тутъ было: и смѣтнаго, и жалкаго, и стройнаго и неприличнаго.

Въ одномъ мѣстѣ кучка народу, больше все женщинъ, около высокаго, бѣлаго, ободраннаго пня обратила на себя мое вниманіе: я подошолъ. Бабы, приклонившись къ пню, старались откусить кусокъ дерева.

— Зачѣмъ это дѣлаютъ? спросилъ я.

— Чтобы зубы неболѣли! отвѣчала мнѣ старуха.

Всѣ эти картины навѣяли на меня грусть; я пошолъ къ Волхову. На другой сторонѣ Волхова вдали виднѣлся каменный, красный штабъ, точно огромная фабрика, трубу которой замѣняла каланча. Противъ монастыря, уединенно на другомъ берегу, раскинулась большая деревня. Мирно и тихо было въ ней.

"Туда, туда! говорило мнѣ сердце. Тамъ разыгрываются вдали отъ шума свѣта нѣмыя, страшныя драмы, которыя, правда, не излечаютъ больной твоей души; но имъ нужна сочувствующая душа, которая бы поняла всю тяжесть нѣмого страданія, которая бы приподняла грубую завѣсу, скрывающую отъ взоровъ, кому нужно видѣть, эти нѣмыя страданія, чтобы залечить глубокія раны.

1862.