НОВАЯ ИСТОРИЧЕСКАЯ ТЕОРІЯ. править
I. править
Занимаясь критикой историко-философскихъ и соціологическихъ теорій, мы уже раньше обращали вниманіе на идеи Тарда, когда онѣ излагались имъ въ рядѣ статей, помѣщавшихся въ Revue plilosophique Рибо[1]. Съ тѣмъ большимъ интересомъ должны мы были прочесть книгу, въ которой эти идеи получили вполнѣ систематическое развитіе и стройное изложеніе, уже по одному тому, что воззрѣнія Тарда мы считали заслуживающими вниманія, хотя далеко не могли согласиться со всѣмъ тѣмъ, что говоритъ новый соціологъ.
Книга Тарда составилась, какъ онъ самъ заявляетъ въ предисловіи, изъ переработки именно этихъ его статей, появлявшихся въ печати между 1882 и 1888 годами. Такъ какъ существенно новаго авторъ къ своимъ прежнимъ взглядамъ ничего не прибавилъ, то мы и позволимъ себѣ передать главныя его мысли, пользуясь своимъ ихъ изложеніемъ въ книгѣ о роли личности въ исторіи.
Соціальный индивидуумъ, говоритъ Тардъ, по существу своему склоненъ къ подражанію; онъ только случайно бываетъ изобрѣтателенъ. Всѣ его соціальныя отношенія съ членами своей группы суть сознательныя или безсознательныя подражанія. Начиная съ языка и ходьбы до музыки и аэростатики, нѣтъ ни одного соціальнаго акта, которому-бы онъ не былъ наученъ. Всѣ общественныя животныя подражаютъ другъ другу, и всѣ животныя, подражающія другъ другу, общественны. Въ обществахъ, прогрессирующихъ въ промышленности, обычай, гордое подражаніе предкамъ, слабѣетъ; оно замѣняется тщеславнымъ подражаніемъ современникамъ, модой, а въ итогѣ соціальное дѣйствіе подражанія становится вообще со дня на день глубже и значительнѣе… Обыкновенно люди освобождаются отъ традиціонныхъ идей только для того, чтобы принять ходячія современныя идеи, освобождаются отъ обычая, чтобы подчиняться модѣ. Тардъ даже пользуется установленнымъ имъ существенно подражательнымъ характеромъ соціальныхъ фактовъ для опредѣленія самаго понятія общества, какъ собранія существъ, готовыхъ подражать другъ другу, или такихъ, которыя, не подражая другъ другу, сходны одни съ другими и имѣютъ общія черты, представляющія старинныя копіи съ одного и того-же образца. По его собственнымъ словамъ, его взглядъ на общество можно прямо резюмировать въ одномъ положеніи: «общество, это — подражаніе, а подражаніе, это — видъ сомнамбулизма». Что касается до второй части тезиса, въ которой самъ авторъ видитъ «нѣкоторое преувеличеніе», мы оставляемъ ее въ сторонѣ, не излагая соображеній, приведшихъ Тарда къ этой, по меньшей мѣрѣ, рискованной гипотезѣ, а потому и не подвергая своей критикѣ формулу, объявляющую соціальное подражаніе за видъ сомнамбулизма. Для насъ только важно здѣсь сведеніе общества на подражаніе, причемъ авторъ проводитъ параллель между тремя мірами, неорганическимъ, органическимъ и соціальнымъ. Общество, говоритъ онъ, это всегда въ различныхъ степеняхъ ассоціація, а ассоціація по отношенію къ общественности и подражательности есть то же, что организація по отношенію къ жизненности или молекулярное строеніе по отношенію къ эластичности эѳира. Все это, прибавляетъ онъ, новыя аналогіи, которыя нужно присоединить къ тѣмъ, которыя въ такомъ большомъ количествѣ представляютъ намъ три великія формы всемірнаго повторенія, т. е. волнообразное движеніе, воспроизведеніе — питаніе и подражаніе. Если мы хотимъ поддержать аналогію между тремя мірами, нужно разсматривать жизнь только какъ организацію возбудительности протоплазмы, а матерію только какъ организацію эластичности эѳира, подобно тому, какъ общество есть лишь организація подражательности.
Приводя, такимъ образомъ, идею о существенно подражательномъ характерѣ культурныхъ явленій, Тардъ, однако, признаетъ дѣйствіе въ исторіи культуры и другого начала — личной иниціативы. Въ первый разъ, сколько намъ извѣстно, свою мысль о значеніи этого фактора онъ высказалъ въ статьѣ: «Увѣренность и желаніе и возможность ихъ измѣренія», высказалъ мимоходомъ, отвѣчая на вопросъ: «отчего соціальный прогрессъ долженъ быть, насколько возможно, постепеннымъ?» Между прочимъ, онъ приводитъ тутъ отвѣтъ «эволюціонистовъ», подсказанный имъ отождествленіемъ общества съ организмомъ: «они, продолжаетъ Тардъ, заимствуютъ у Жозефа де-Местра блестящее заблужденіе (курсивъ нашъ), заключающееся въ той мысли, что всякій институтъ есть дѣло анонимное и что исполненіе, хотя-бы медленное и постепенное, какого-либо систематическаго плана соціальнаго переустройства, порожденнаго ex abrupto индивидуальнымъ умомъ, есть не что иное, какъ химера и мечта. Но тѣмъ не менѣе, очевидно, замѣчаетъ онъ, что всѣ соціальныя модификаціи, крупныя или мелкія, въ сущности истекаютъ изъ индивидуальныхъ иниціативъ, изъ болѣе или менѣе разрозненныхъ личныхъ плановъ». Затѣмъ въ статьѣ о «психологіи въ политической экономіи» мы уже встрѣчаемся съ цѣлымъ наброскомъ теоріи изобрѣтенія, т. е. личной иниціативы, инноваціи въ системѣ фактовъ, повторяющихся въ силу подражанія. Авторъ еще не ставитъ вопроса о томъ, какъ возможна инновація при существенно подражательномъ характерѣ соціальныхъ явленій, онъ только даетъ опредѣленіе изобрѣтенію, называя такъ всякое новое (и полезное) соединеніе образовъ или идей въ человѣческомъ умѣ, но за то онъ указываетъ и на роль изобрѣтенія, которое, какъ онъ самъ выражается, производитъ новыя желанія и новыя увѣренности, распространяющіяся и распредѣляющіяся потомъ путемъ подражанія. Вотъ какъ происходитъ послѣднее: всѣ, безъ исключенія, говоритъ Тардъ, человѣческія изобрѣтенія, всѣ центры подражанія имѣютъ то общее свойство, что возбуждаютъ новые вкусы и новыя идеи. Одни (изобрѣтенія артистическія, литературныя, иногда даже промышленныя, напр., кулинарныя) вносятъ въ человѣчество новыя комбинаціи ощущеній и образовъ, скоро становящіяся предметомъ спеціальнаго желанія; драматурги создали вкусъ къ театру, каждый оригинальный драматическій писатель вызвалъ вкусъ къ своему спеціальному роду драматическаго творчества и т. п. Другія (почти всѣ промышленныя изобрѣтенія: ткацкій станокъ, типографія, фотографія и проч.), понижая цѣну, за которую могутъ предлагаться предметы, удовлетворяющіе прежде существовавшимъ желаніямъ, дѣлаютъ ихъ доступными многимъ лицамъ, которыя безъ дешевизны никогда-бы и не подумали ихъ пріобрѣсти. Значитъ, эти изобрѣтенія возбуждаютъ у людей соотвѣтствующія желанія, которыхъ они не имѣли до ихъ появленія. Что касается до открытій, увеличивающихъ сумму увѣренностей, то они или научныя, или политическія, юридическія, административныя и военныя. Громоотводъ, это — гарантія отъ молніи, о которой и не мечтали до Франклина. Вѣковой прогрессъ законодательства, администраціи, вооруженія можетъ разсматриваться, какъ рядъ настоящихъ изобрѣтеній, посредствомъ которыхъ государство — это громадное общество взаимнаго страхованія, — то создаетъ новые способы гарантіи, совершенно неизвѣстные прежде (какъ напримѣръ, привилегіи, охраняющія такой-то городъ, такой-то классъ или такую-то профессію отъ произвола другихъ, или гарантіи личныя, изобрѣтенныя нашими современными конституціонными учрежденіями), то распространяетъ на большее количество гражданъ какія-либо гарантіи, уже предоставленныя небольшому числу лицъ (распространеніе на Италію, а потомъ и на всю Римскую имперію права римскаго гражданства, освобожденіе крестьянъ въ Россіи или въ другихъ мѣстахъ, ночь 4 августа, обобщающая привилегіи, ставшія вольностями, всеобщая подача голосовъ и проч.). Та же мысль, только иными словами, высказывается авторомъ и въ слѣдующихъ строкахъ той же статьи: «Впрочемъ, повторимъ это здѣсь, подражаніе всегда работаетъ надъ изобрѣтеніемъ, а изобрѣтеніе, хотя отчасти, создаетъ желаніе, которому удовлетворяетъ. Несомнѣнно, что какое-либо открытіе принимается и распространяется, благодаря его относительной полезности; но въ чемъ-же его польза? Всего чаще въ удовлетвореніи желанія, которое не существовало-бы безъ него или безъ предыдущаго изобрѣтенія. Книгопечатаніе распространилось потому, что оно лучше удовлетворяло желанію чтенія, нежели искусство перепищиковъ; но изобрѣтеніе письма породило эту потребность одновременно съ удовлетвореніемъ ея. Я скажу то же самое о телефонѣ, фонографѣ, и пр.».
Такимъ образомъ, по воззрѣнію Тарда, въ области культуры («въ соціальномъ мірѣ», по его терминологіи) все сводится къ изобрѣтеніямъ и подражаніямъ, причемъ всякое подражательное повтореніе происходитъ, въ концѣ концовъ, отъ инноваціи. Что касается до послѣдней, то въ статьѣ «Les traits communs de la nature et de l’histoire» онъ сводитъ ее къ «интерференціи повтореній), т. е. къ встрѣчѣ двухъ соціальныхъ фактовъ, существовавшихъ нѣкоторое время при помощи подражанія отдѣльно одинъ отъ другого, а потомъ встрѣчающихся вмѣстѣ.
Такова сущность соціологическаго ученія Тарда. Мы могли бы сказать, что цѣль его — выяснить общественную роль подражанія[2], но, какъ бы ни была велика эта роль, къ законамъ подражанія нельзя свести всю соціологію, какъ это дѣлаетъ французскій авторъ, прямо заявляющій, что онъ старался въ своей книгѣ d’escjuisser une sociologie pure, autant vaut dire une sociologie générale. Предметъ, разсмотрѣніемъ коего занялся Тардъ, дѣйствительно, имѣетъ большой интересъ, но скорѣе соціально-психологическій, чѣмъ строго-соціологическій, и во всякомъ случаѣ односторонне видѣть въ обществѣ только организацію подражательности: вдвинь онъ свое изслѣдованіе въ надлежащія рамки, т. е. заяви, что имъ разсматривается только одна сторона общественныхъ явленій, онъ придалъ бы гораздо болѣе значенія своимъ выводамъ, такъ какъ къ нимъ никто не сталъ бы предъявлять требованія — объяснить все, что только ни совершается въ обществѣ и исторіи. Отрицая, поэтому, за теоріей Тарда всякое право называться «общей соціологіей», мы можемъ привѣтствовать ее, какъ попытку освѣтить научнымъ анализомъ общественную роль подражанія. Въ этомъ отношеніи мы ставимъ ее рядомъ съ другой, къ сожалѣнію, недоведенной до конца работой на ту же тему, единственной во всей литературѣ до появленія статей и книги Тарда: указываемъ именно на большую статью г. Михайловскаго «Герои и толпа»[3], въ которой равнымъ образомъ разсматривается общественная роль подражанія. Весьма любопытно, замѣтимъ кстати, что оба автора ставятъ въ связь нормальное явленіе подражательности съ сомнамбулизмомъ и гипнотизмомъ, какъ бы объясняя первое этими послѣдними. Сопоставляя обѣ работы, я отмѣчу даже, что на самое подражаніе оба автора взглянули не вполнѣ одинаково, вслѣдствіе чего г. Михайловскій беретъ его, напримѣръ, съ такой стороны, на которую Тардъ не обращаетъ вниманія, вслѣдствіе чего его «Законы подражанія» даже не исчерпываютъ и всего этого предмета. Тарда интересуетъ вопросъ о происхожденіи сходныхъ явленій въ культурно-соціальномъ мірѣ, каковое онъ и объясняетъ общественною ролью подражанія, но онъ не останавливается на анализѣ тѣхъ подражательныхъ явленій, сущность коихъ выражена въ самомъ заглавіи работы г. Михайловскаго — «герои и толпа». Дѣля исторію на прагматическую и культурную, т. е. на исторію событій и исторію формъ матеріальнаго, духовнаго и общественнаго быта народовъ, мы могли бы сказать, что г. Михайловскій сосредоточилъ все свое вниманіе на силѣ подражанія въ прагматическихъ фактахъ, а Тардъ — на его значеніи въ фактахъ культурныхъ. Этимъ еще болѣе съуживается содержаніе труда, который выдается самимъ авторомъ за общую соціологію. Сопоставляя обѣ работы, мы должны отмѣтить еще, что русскій соціологъ тщательно искалъ въ литературѣ по разнымъ научнымъ спеціальностямъ фактическихъ и теоретическихъ указаній по своему предмету, тогда какъ Тардъ разработываетъ все самъ, представляя изъ себя образецъ соціологовъ, игнорирующихъ работы своихъ предшественниковъ. Сказать все это о книгѣ Тарда заставляетъ насъ безпристрастное къ ней отношеніе: несмотря на нѣкоторые еще частные недостатки, эту книгу, какъ спеціальное изслѣдованіе общественной роли подражанія, слѣдуетъ признать за одно изъ наиболѣе интересныхъ сочиненій по соціальной психологіи, а лично для себя пишущій эти строки тѣмъ болѣе считаетъ это обязательнымъ, что собственные его исторіологическіе взгляды на роль иниціативы и подражаніе вполнѣ гармонируютъ съ основной идеей Тарда.
Я отнесъ сейчасъ «Законы подражанія» къ соціальной психологіи. Подражаніе есть фактъ психической жизни и, поскольку оно играетъ общественную роль, оно есть фактъ психической жизни не только индивидуума, но и общества. Признавая необходимость существованія особой коллективной или соціальной психологіи (особенно для цѣлей теоріи историческаго процесса), сочиненію Тарда мы именно приписываемъ такое значеніе, находя въ немъ изслѣдованіе нѣкоторыхъ явленій психическаго взаимодѣйствія (и представляющаго изъ себя предметъ коллективной психологіи, тогда какъ предметомъ соціологіи мы признаемъ общественную организацію). Въ виду важности, придаваемой нами вопросу о коллективной психологіи, намъ пріятно было узнать, что мысль эта имѣетъ одного лишняго сторонника въ лицѣ Тарда. Не высказываясь ^нигдѣ прямо въ смыслѣ необходимости особой коллективной психологіи, Тардъ въ нѣсколькихъ мѣстахъ своей книги различаетъ психологію индивидуальную и соціальную. Напримѣръ, ссылаясь въ одномъ мѣстѣ на свою старую статью La croyance et le désir et la possibilité de leur mesure, онъ оговаривается, что его прежніе взгляды нѣсколько измѣнились. «Теперь, говоритъ онъ, я готовъ признать, что я, быть можетъ, нѣсколько преувеличилъ роль вѣрованія и желанія въ индивидуальной психологіи, и я не сталъ бы болѣе съ такою увѣренностью утверждать, что эти двѣ стороны человѣческаго я суть единственныя въ насъ вещи, къ коимъ примѣнимы понятія больше и меньше. Но въ замѣнъ этого я имъ приписываю все большую и большую важность въ психологіи соціальной» (стр. 163). Указывая въ другомъ мѣстѣ на различіе, существующее между борьбою мнѣній въ индивидуумѣ и въ обществѣ, авторъ отмѣчаетъ, какъ самъ онъ выражается, «поразительную аналогію и очевидную разницу двухъ логикъ, двухъ психологіи, индивидуальной и общественной» (propres à l’individu et à la société, стр. 188). Отмѣчу еще одно мѣсто (стр. 230), гдѣ Тардъ «первичною и основною задачею соціологической психологіи, начинающейся тамъ, гдѣ оканчивается физіологическая психологія», ставитъ изслѣдованіе дѣйствія, какое одинъ мозгъ производитъ на другой мозгъ. Въ связи съ этими мѣстами нужно поставить заявленіе о томъ, что «если законы изобрѣтенія принадлежатъ существеннымъ образомъ индивидуальной логикѣ», то «законы подражанія относятся частью и къ логикѣ соціальной» (стр. 415).
II. править
Въ «Законахъ подражанія» Тардъ касается мимоходомъ общихъ вопросовъ о значеніи соціологіи и исторіи и объ отношеніи первой къ естествознанію. Въ данномъ случаѣ онъ весьма часто является только представителемъ ходячихъ воззрѣній, но не рѣдко обнаруживаетъ самостоятельность и оригинальность. Не настаивая на томъ, что подъ соціологіей слѣдуетъ разумѣть только науку о соціальной организаціи съ отнесеніемъ духовныхъ явленій общества въ область коллективной психологіи, мы вполнѣ соглашаемся съ тѣмъ, какъ понимается у Тарда самый характеръ соціологіи, какъ науки не о данныхъ явленіяхъ, а объ общихъ законахъ, т. е. какъ науки номологической, а не феноменологической. Въ самомъ дѣлѣ, онъ именно дѣлаетъ различіе между «чистой» или «общей соціологіей», законы коей имѣютъ силу для всѣхъ обществъ теперешнихъ, прежнихъ или только возможныхъ, и между философіей исторіи, имѣющей дѣло съ нѣкоторымъ даннымъ цѣлымъ (avantpropos, VI). Мы сами держимся того же различенія, не раздѣляя только отрицательнаго отношенія Тарда къ философіи исторіи, такъ какъ и общая соціологія, и философія исторіи, имѣющія каждая свою задачу, не исключаютъ одна другой, какъ это думаетъ Тардъ, а только одна другую дополняютъ[4]. Изъ того, что «реальное объяснимо только въ связи съ обширною областью возможнаго» и что «осуществившееся является только обрывкомъ осуществимаго» (VI—VII), мы не имѣемъ права дѣлать тотъ выводъ, будто дѣйствительное и осуществившееся не можетъ изучаться въ нѣсколько иной формѣ, нежели изучается вообще только возможное и осуществимое. Съ другой стороны, самъ Тардъ на первой же страницѣ своего труда различаетъ между «наукой» и «исторіей соціальныхъ фактовъ»: изъ того, что послѣдніе способны быть предметомъ исторіи, не слѣдуетъ, по собственному же его признанію, чтобы они не могли стать предметомъ науки, и, наоборотъ, думаемъ мы, возможность изученія общественныхъ явленій съ цѣлью полученія общихъ законовъ, управляющихъ ими во всѣхъ человѣческихъ группахъ, прошедшихъ, настоящихъ и будущихъ, не упраздняетъ изученія той связи, которая дана въ дѣйствительности между опредѣленными историческими фактами и дана именно только между этими фактами. Наконецъ, самъ же Тардъ вполнѣ опредѣленно отмѣчаетъ ту, по его мнѣнію, разницу между «соціальной наукой» и «соціальной философіей», что первая, какъ и всякая иная наука, должна имѣть своимъ предметомъ исключительно повторяющіеся сходные факты (des faits similiaires multiples), тщательно скрываемые историками (?), между тѣмъ какъ новые и несходные факты, т. е. факты собственно историческіе (?) представляютъ изъ себя предметъ соціальной философіи" (стр. 14).
Въ этихъ разсужденіяхъ Тарда вѣрна та мысль, что каждую область явленій можно изучать феноменологически (конкретно) и номологически (абстрактно). Въ связи съ этимъ находится опроверженіе имъ того мнѣнія, будто историческіе факты не могутъ быть изучаемы такъ, какъ изучаются факты естествознанія. Если общественныя явленія, какъ ихъ изображаютъ историки и даже соціологи, представляются намъ чѣмъ-то хаотическимъ, тогда какъ явленія природы, изучаемыя физиками, химиками, физіологами, производятъ впечатлѣніе вполнѣ упорядоченныхъ міровъ, то въ этомъ, по словамъ Тарда, нѣтъ ничего удивительнаго. Дѣло въ томъ, что натуралисты разсматриваютъ предметъ своей науки со стороны сходствъ и повтореній, какія въ немъ наблюдаются, осторожно оставляя въ тѣни всю область соотвѣтствующихъ имъ отклоненій и измѣненій, тогда какъ историки и соціологи, наоборотъ, не обращаютъ вниманія на однообразную и правильную сторону соціальныхъ фактовъ, т. е. на самые факты эти, поскольку они сходны между собою и повторяются одни за другими, — устремляя всю свою пытливость на то, что въ нихъ случайно и любопытно, ново и разнообразно (стр. 8—9).
Поэтому, если естественныя явленія въ своей повторяемости подчиняются извѣстнымъ законамъ, то то же самое относится и къ тому, что повторяется въ мірѣ соціальномъ.
Изслѣдуя «законы подражанія», Тардъ, конечно, долженъ былъ дать опредѣленіе того, что онъ разумѣетъ подъ законами, и это тѣмъ болѣе было для него обязательно, что онъ самъ вооружается не разъ противъ дѣйствительно весьма частыхъ злоупотребленій этимъ терминомъ, говоря о «лже-законахъ», «яко-бы законахъ», «воображаемыхъ законахъ» и т. п. Наиболѣе важнымъ мѣстомъ, заключающимъ въ себѣ опредѣленіе того, что онъ разумѣетъ подъ законами, я считаю слѣдующія строки: «статистика доставляетъ намъ для каждаго рода подражательнаго распространенія, разсматриваемаго въ отдѣльности, нѣчто въ родѣ эмпирическаго закона, графической формулы весьма сложныхъ причинъ. Теперь все дѣло въ томъ, чтобы извлечь общіе законы, истинно достойные научнаго имени и управляющіе всѣми подражаніями, а для этого нужно отдѣльно изучить разныя категоріи причинъ, прежде (т. е. въ статистикѣ) смѣшанныхъ вмѣстѣ» (стр. 158). Пониманіе Тардомъ того, что слѣдуетъ называть закономъ въ научномъ смыслѣ, явствуетъ изъ того, какъ онъ разрѣшаетъ еще одинъ теоретическій вопросъ. Сущность науки видятъ въ возможности предвидѣнія, и нашъ авторъ съ этимъ соглашается, оговариваясь, однако, что самое предвидѣніе можетъ быть только условнымъ (стр. 20) и ограниченнымъ лишь правильно повторяющимися фактами (стр. 21): если дано то-то, должно произойти то-то и то-то, но лишь-бы осуществленію этого не воспрепятствовали такія-то и такія-то неблагопріятныя условія, но нельзя ничего предвидѣть относительно того, что Тардъ называетъ инноваціями. «Будущее будетъ таковымъ, каковымъ его сдѣлаютъ изобрѣтатели….. послѣдовательныя появленія коихъ не могутъ быть формулированы въ видѣ закона» (стр. 154). Т. е. Тардъ не признаетъ «историческихъ законовъ» въ смыслѣ фаталистическихъ формулъ, по коимъ яко-бы должно происходить историческое движеніе, и мы въ этомъ отношеніи съ нимъ вполнѣ согласны[5].
Въ своихъ взглядахъ на абстрактную (номологическую) задачу соціологіи и на значеніе научныхъ законовъ Тардъ примыкаетъ вообще къ позитивной школѣ обществовѣдѣнія, родоначальникомъ коей былъ Контъ. Даже свойственное многимъ представителямъ этой школы, — среди коихъ почти не было историковъ, — непониманіе сущности, метода и задачъ исторической науки сказалось на томъ воззрѣніи, какое у него составилось относительно послѣдней. Кромѣ того, этотъ взглядъ отличается нѣкоторою исключительностью, объясняемою тою одностороннею точкою зрѣнія, съ какой онъ смотритъ вообще на соціальныя явленія. Наконецъ, быть можетъ, на его идеяхъ отразилось вліяніе Бурдо, написавшаго недавно цѣлую книгу объ «Исторіи и историкахъ» и высказавшаго въ ней идеи, весьма близкія къ тому, что говоритъ Тардъ[6]. Въ большой главѣ, отвѣчающей на вопросъ о томъ, что такое исторія (Qu’est-ce que l’histoire? стр. 99—157), нашъ авторъ разсматриваетъ въ сущности только современныя стремленія археологіи и статистики, двухъ наукъ, которыя, по его мнѣнію, все болѣе и болѣе вырабатываютъ общій взглядъ на общественныя явленія, приближающійся къ его основной соціологической идеѣ. Археологи, по его словамъ, содѣйствовали удивительнымъ образомъ расширенію и углубленію области человѣческой подражательности и почти цѣликомъ свели цивилизацію каждаго народа, даже на первый взглядъ самую самобытную, къ совокупности, комбинированныхъ подражаній другимъ народамъ (стр. 111). «Эти ученые, говоритъ онъ еще, невольно и безъ собственнаго вѣдома представляютъ себѣ соціальный міръ прошлаго съ точки зрѣнія, все болѣе и болѣе приближающейся къ той, на которую, какъ я думаю, соціологъ долженъ былъ-бы стать сознательно и добровольно», и поэтому онъ готовъ даже утверждать, что археологи занимаются чистой соціологіей (стр. 113), и что имъ обязана и исторія, если она находится на пути обращенія въ настоящую науку (стр. 114)! Съ археологомъ Тардъ ставитъ рядомъ статистика, который также разсматриваетъ человѣческія дѣла съ отвлеченной и безличной точки зрѣнія. «Если археологія есть собираніе и классифицированіе подобныхъ между собою вещей, самое точное по возможности подобіе коихъ для нея важнѣе всего, то статистика есть исчисленіе подобныхъ между собою дѣйствій, подобныхъ, на сколько это только возможно» (стр. 115). Каждая статистическая таблица, особенно каждая графическая, кривая, кажется Тарду въ своемъ родѣ исторической монографіей, а ихъ совокупность онъ называетъ «лучшей исторіей, какую только можно разсказать» (стр. 117)! Въ статистикѣ онъ усматриваетъ присутствіе соціологическаго метода par excellence и только сожалѣетъ, что не существуетъ психологической статистики, которая одна могла-бы объяснить цифры, доставляемыя статистикой обыкновенной (стр. 118). Общее заключеніе автора то, что исторія, какъ наука, можетъ быть только «собраніемъ наиболѣе удавшихся вещей, т. е. иниціативъ, нашедшихъ наибольшее подражаніе» (стр. 156). Разъ, однако, судьба подражаній есть единственный предметъ, достойный занять вниманіе историка, подучаютъ свой смыслъ и исторія прагматическая, и даже исторія анекдотическая, поскольку отдѣльныя событія и происшествія оказываютъ вліянія на le destin des imitations (стр. 157). Онъ до такой степени увлекается своею мыслью, что, по его представленію, въ будущемъ обществѣ газеты, разсказывающія теперь о разныхъ людяхъ, событіяхъ и происшествіяхъ, замѣнятся ежедневными статистическими бюллетенями въ формѣ цифровыхъ и графическихъ таблицъ! Статистика останется статистикой и никогда не поглотитъ ни исторіи, ни ежедневной прессы. Отмѣтимъ, что и у современнаго корифея позитивной соціологіи, Спенсера, наблюдается полнѣйшее отсутствіе пониманія исторической науки, какъ таковой.
Другая особенность, сближающая Тарда съ позитивной школой, заключается въ томъ, что онъ ставитъ свою науку въ связь съ естествознаніемъ. На этой почвѣ совершено было не мало увлеченій, но нашъ авторъ счастливо ихъ избѣгаетъ и, между прочимъ, въ томъ, что соціологіи многіе придавали біологическій характеръ, видитъ большую ошибку. По брошенному въ одномъ мѣстѣ замѣчанію Тарда, «отыскиваніе законовъ, т. е. подобныхъ фактовъ какъ въ природѣ, такъ и въ исторіи, отнюдь не должно приводить насъ къ забвенію ихъ скрытыхъ дѣятелей, индивидуальныхъ и самобытныхъ» (стр. 80), и потому нельзя отнестись иначе, какъ съ сочувствіемъ, къ тому, что въ самомъ же началѣ своего труда онъ указываетъ на эту именно ошибку многихъ соціологовъ, которая, по его словамъ, заключалась въ томъ, что ради вящшей «научности» изученіе общественныхъ явленій получало у нихъ біологическій или скорѣе даже механическій характеръ (un air biologique ou, mieux encore, un air mécanique). Это, говоритъ онъ, все равно что объяснять извѣстное неизвѣстнымъ (стр. 1), ибо въ общественныхъ явленіяхъ мы обладаемъ тѣмъ, чего лишены въ явленіяхъ другихъ категорій, именно знаніемъ «истинныхъ причинъ, индивидуальныхъ актовъ, изъ коихъ состоятъ факты» (dont les faits sont faits). Одна изъ отличительныхъ чертъ ученія Тарда заключается въ особенно для насъ симпатичномъ[7] отрицаніи распространеннаго въ наше время представленія о безличности соціальныхъ явленій. Его не пугаетъ «слишкомъ большая простота» воззрѣнія, по которому человѣческія дѣйствія (les actes humains) являются единственными факторами исторіи. Напротивъ того, онъ вооружается противъ тѣхъ, которые «сочли своею обязанностью надѣлать другихъ причинъ, по образцу полезныхъ фикцій, имѣющихъ принудительное обращеніе въ другихъ наукахъ, а потомъ радовались, когда такимъ образомъ оказывалось иногда возможнымъ придавать человѣческимъ фактамъ, разсматривавшимся издали, почти потеряннымъ изъ виду, характеръ совершенной безличности» (une couleur tout à fait impersonnelle). Не раздѣляя самъ «банальнаго индивидуализма», приписывающаго произволу нѣсколькихъ великихъ людей общественныя перемѣны, Тардъ самымъ рѣзкимъ образомъ нападаетъ на этотъ «туманный идеализмъ» соціологовъ (стр. 2), на эту «обманчивую иллюзію» философствующихъ историковъ (стр. 3).
Аналогія, правильно употребляемая, играетъ значительную роль въ наукѣ. Тардъ умѣетъ ею пользоваться безъ злоупотребленія, и намъ особенно было пріятно встрѣтить у него совершенно одинаковое съ нашимъ пониманіе роли иниціативы и подражанія въ мірѣ общественномъ по аналогіи, съ ролью индивидуальной измѣнчивости и наслѣдственности въ біологіи[8], причемъ Тардъ еще расширяетъ аналогію на явленія міра неодушевленнаго. Дѣло въ томъ, что онъ находитъ «замѣчательную аналогію» (стр. 4) между явленіями общественными и явленіями другихъ категорій, т. е. физическими и біологическими, и онъ съ этой стороны не видитъ ничего такого, что обособляло бы предметъ соціологіи въ ряду предметовъ другихъ наукъ (стр. 5). «Всякое повтореніе, говоритъ онъ, будетъ ли оно общественнымъ, органическимъ или физическимъ, т. е. подражательнымъ, наслѣдственнымъ или вибраціоннымъ (беря только самыя выдающіяся и характерныя формы всеобщаго повторенія) происходитъ изъ новизны, какъ всякій свѣтъ исходитъ изъ нѣкотораго источника, и, такимъ образомъ нормальное во всѣхъ сферахъ вѣдѣнія имѣетъ свое начало въ случайномъ» (стр. 6). «Въ физическомъ мірѣ, говоритъ онъ въ другомъ мѣстѣ (стр. 12), все сводится, или, по крайней мѣрѣ, рано или поздно будетъ сведено, къ волнообразному движенію; все здѣсь съ каждымъ шагомъ больше и больше получаетъ существенно характеръ волнообразнаго движенія, подобно тому какъ въ мірѣ жизни способность воспроизведенія, т. е. наслѣдственной передачи мельчайшихъ особенностей (являющихся въ большинствѣ случаевъ неизвѣстно какимъ образомъ) все болѣе и болѣе считается присущей малѣйшей клѣточкѣ. Быть можетъ, заключаетъ Тардъ, читая мой трудъ, придутъ къ тому убѣжденію, что общественное существо, какъ таковое, по самой своей природѣ есть существо подражательное, и что подражаніе играетъ въ обществахъ ту же роль, какую играютъ наслѣдственность въ организмахъ или волнообразное движеніе въ неорганизованныхъ тѣлахъ». Или вотъ еще одно разсужденіе Тарда, относящееся къ тому же предмету: «если количество обозначаетъ сходство, если всякое сходство вытекаетъ изъ повторенія, и если всякое повтореніе есть вибрація (или какое-либо другое періодическое движеніе), органическое воспроизведеніе или подражаніе, то при гипотезѣ, по которой ни одно движеніе не было-бы вибраціоннымъ, ни одна физіологическая функція наслѣдственной, ни одна идея или ни одно дѣйствіе выученными или перенятыми, во вселенной совсѣмъ не было бы количества, и математика не имѣла бы въ ней никакого возможнаго примѣненія, никакого понятнаго употребленія» (стр. 16). Эта общая идея находитъ у Тарда множество приложеній. «Камень падаетъ въ воду, и первая, произведенная этимъ, волна повторяется, расширяясь до предѣловъ бассейна; я зажигаю спичку и волнообразное движеніе, сообщенное этимъ эфиру, моментально распространяется въ обширномъ пространствѣ. Достаточно перенести пару термитовъ или филоксеръ на новый материкъ, чтобы его опустошить въ нѣсколько лѣтъ… Подобнымъ образомъ мѣстный діалектъ, употребляемый нѣсколькими семействами, становится мало по малу въ силу подражанія національнымъ языкомъ» и т. д. (стр. 18), но во всѣхъ этихъ случаяхъ предполагается однородность среды, въ коей происходитъ то или другое распространеніе (стр. 19). Другой примѣръ. «Подражанія (слова языка, религіозные миѳы, секреты военнаго искусства, литературныя формы и пр.) измѣняются, переходя отъ одной расы или націи къ другой, какъ физическія волны или живыя существа, переходя изъ одной среды въ другую». Съ этой точки зрѣнія Тардъ говоритъ даже о лингвистическомъ, миѳологическомъ и артистическомъ преломленіи (стр. 24—26). Или еще: авторъ Законовъ подражанія признаетъ существованіе интерференцій подражаній общественныхъ вещей, подобно тому, какъ существуютъ интерференціи волнъ и живыхъ существъ (стр. 26 и слѣд.). Новыя аналогіи Тардъ даетъ намъ и при опредѣленіи того, что такое общество. Вводя въ опредѣленіе послѣдняго понятія подражательности (imitativité), онъ сравниваетъ отношеніе общества къ подражательности съ отношеніемъ организацій, животной или растительной, къ жизненности (vitalité) или молекулярнаго соединенія къ упругости эѳира (стр. 77). Съ этой точки зрѣнія онъ находитъ, что «жизнь есть просто организація раздражимости протоплазмы; а матерія есть просто организація упругости эѳира, подобно тому, какъ общество есть лишь организація подражательности» (стр. 78). Или мы еще встрѣчаемся съ предположеніемъ, что между взаимными отношеніями клѣточекъ въ одномъ и томъ-же мозгу существуетъ аналогія съ взаимными отношеніями, въ какихъ могутъ находиться два мозга (стр. 98). Наконецъ, въ главѣ, въ которой подводятся итоги и дѣлаются общіе выводы, Тардъ такимъ образомъ сопоставляетъ между собою три основные типа всеобщаго повторенія. «Главный законъ подражанія, читаемъ мы тутъ, заключается, повидимому, въ стремленіи подражанія къ безконечной прогрессіи. Это своего рода врожденное и безграничное властолюбіе (cette sorte d’ambition), составляющее душу вселенной и проявляющееся физически въ распространеніи свѣта въ пространствѣ, а въ мірѣ органическомъ — въ видѣ притязанія каждаго вида, даже самаго незначительнаго, заполонить всю землю своими представителями, повидимому, заставляетъ и каждое открытіе или изобрѣтеніе, даже самое ничтожное, включая сюда каждое индивидуальное нововведеніе, даже самое незначительное, распространяться по всему полю общественной жизни, взятому внѣ опредѣленныхъ границъ» (стр. 397—398). Эти соображенія Тарда вносятъ любопытное пониманіе явленій въ общую философію мірозданія.
Аналогіи, о коихъ мы сейчасъ говорили, не мѣшаютъ, однако, Тарду видѣть и различія, гдѣ они есть. Между прочимъ, сравнивая преимущественно подражаніе и органическое воспроизведеніе, онъ указываетъ на то, что къ общественнымъ вещамъ нельзя примѣнять идею постепеннаго развитія въ томъ смыслѣ, въ какомъ она примѣняется въ области біологіи. «Какими бы сторонниками мы ни были быстрой и непостепенной эволюціи, мы безъ малѣйшаго колебанія должны допустить, что птичьи крылья не могли замѣнить переднія лапы пресмыкающихся съ такою же быстротою, съ какою наши локомотивы заступили мѣсто дилижансовъ. Это замѣчаніе, прибавляетъ Тардъ, не говоря о другихъ послѣдствіяхъ, вводитъ въ надлежащія рамки тотъ историческій натурализмъ, въ силу котораго учрежденія, законы, идеи, литература, искусства какого-либо народа должны необходимо и всегда происходить изъ его нѣдръ (naître de son fond), пробиваться медленно и распускаться подобно почкамъ, что не позволяетъ создавать что-либо готовымъ у той или другой націи» (стр. 39). Съ такой точки зрѣнія авторъ Законовъ подражанія рѣшительнѣйшимъ образомъ высказывается противъ de prétendues lois de la végétation historique (стр. 40). Въ этомъ отношеніи мы тоже согласны съ авторомъ, такъ какъ сами постоянно критиковали идею органической эволюціи въ исторіи и, между прочимъ указывали на существованіе кризисовъ.
II. править
Мы не станемъ останавливаться на разборѣ частностей въ книгѣ Тарда: тутъ пришлось бы отмѣтить не мало увлеченій и парадоксовъ, слишкомъ смѣлыхъ гипотезъ и научныхъ промаховъ. Въ дальнѣйшемъ мы извлечемъ изъ Законовъ подражанія только то, что имѣетъ значеніе для теоріи историческаго процесса.
Основная идея Тарда, какъ мы уже знаемъ, та, что всѣ общественныя явленія сводятся къ изобрѣтеніямъ и подражаніямъ. Tout n’est socialement qu’inventions et imitations, говоритъ онъ самъ (стр. 3). Въ связи съ этимъ тезисомъ находится другой, дѣлающій изъ подражанія источникъ всѣхъ соціальныхъ сходствъ: toutes les similitudes sont dues à des répétitions (стр. 15). Доказательству того, что всякое общественное подобіе имѣетъ причину въ подражаніи, Тардъ посвящаетъ цѣлую главу (стр. 41—65), устраняя прежде всего одно возраженіе, которое можетъ нанести сильный ударъ теоріи. Дѣло въ томъ, что весьма часто у двухъ народовъ, развившихъ отдѣльно одинъ отъ другого, каждый своимъ независимымъ отъ другого путемъ собственную, вполнѣ самобытную культуру, встрѣчаются общія сходства въ отношеніяхъ лингвистическомъ, миѳологическомъ, политическомъ, техническомъ, художественномъ или литературномъ, причемъ о подражаніи одного народа другому не можетъ быть и рѣчи. Такіе случаи, конечно, будутъ исключеніями изъ того общаго правила, которое установлено выше, но такъ какъ въ основѣ такихъ подобій лежитъ, съ одной стороны, единство человѣческой природы, а съ другой, единообразіе природы внѣшней, то и эти сходства сводятся въ послѣднемъ анализѣ къ повтореніямъ біологическаго и физическаго порядковъ, лежащимъ въ основѣ указанныхъ единства и единообразія. Это исключеніе даетъ только возможность установить и въ нашей области различіе между аналогіями и гомологіями, давно принятое въ сравнительной анатоміи, причемъ по примѣру натуралиста мы должны пренебречь первыми (крылья насѣкомаго и крылья птицъ) для того, чтобы заниматься исключительно только вторыми (крыло птицы, лапка пресмыкающагося, плавникъ рыбы), если только путемъ изученія аналогическихъ сходствъ мы не надѣемся рѣшить задачу о внутреннихъ и внѣшнихъ условіяхъ человѣческаго творчества, часто приводящихъ къ однимъ и тѣмъ же результатамъ такіе народы, которые никогда не оказывали вліянія другъ на друга. Съ другой стороны, Тардъ допускаетъ возможность такихъ заимствованій, самая память о которыхъ исчезла. Напримѣръ, онъ довольно смѣло предполагаетъ, что необходимъ, былъ «индивидуальный случай, дабы гдѣ-то лошадь сдѣлана была домашнимъ животнымъ», и что ея прирученіе въ другихъ мѣстахъ было уже результатомъ подражанія этому примѣру. То же самое думаетъ онъ относительно всѣхъ вообще домашнихъ животныхъ и культурныхъ растеній. Онъ не хочетъ согласиться съ тою мыслью, что въ разныхъ мѣстахъ долженъ былъ истощиться весь запасъ возможныхъ въ извѣстномъ смыслѣ изобрѣтеній съ устраненіемъ всѣхъ безполезныхъ или мало полезныхъ идей: ручательствомъ его правоты служитъ ему то соображеніе, что первобытные народы отличаются относительной безплодностью воображенія. Наконецъ, Тардъ, защищая свое общее положеніе, не безъ основанія упрекаетъ историковъ въ томъ, что въ большинствѣ случаевъ они лишь тогда допускаютъ вліяніе одной цивилизаціи на другую, когда имъ удается установить существованіе между ними торговыхъ сношеній или военныхъ столкновеній.
Такова общественная роль подражанія. Съ этой точки зрѣнія индивидуумъ является простымъ продуктомъ соціальной группы, въ которой онъ живетъ и которой подражаетъ. Въ этомъ положеніи много вѣрнаго, хотя не слѣдуетъ доводить его до крайности, какъ это дѣлаетъ Гумиловичъ въ Очеркѣ соціологіи[9]. У Гумиловича и Тарда на этотъ счетъ идеи общія, но французскій соціологъ избѣжалъ крайностей, признавъ и личную оригинальность. «Имѣть однѣ внушенныя идеи, говоритъ онъ, и тѣмъ не менѣе считать ихъ самостоятельно возникшими, — вотъ въ чемъ заключается общій самообманъ сомнамбула и человѣка вообще, какъ члена общества… Развѣ, напримѣръ, египтяне, спартанцы, евреи не считали себя, какъ и мы, вполнѣ самостоятельными, будучи въ дѣйствительности безъ собственнаго вѣдома только автоматами, пружины коихъ надавливались ихъ предками, ихъ политическими вождями, ихъ пророками, если только они сами не надавливали пружинъ одни у другихъ. То, что отличаетъ наше современное и европейское общество отъ этихъ чуждыхъ намъ и первобытныхъ обществъ, это — то, что въ немъ магнетизація сдѣлалась, такъ сказать, взаимной, по крайней мѣрѣ, въ извѣстной степени, но такъ какъ мы, гордясь своимъ равенствомъ, нѣсколько преувеличиваемъ эту взаимность и, кромѣ того, забываемъ, что, сдѣлавшись взаимной, эта магнетизація, источникъ всякой вѣры и всякаго послушанія, сдѣлалась болѣе общею, то мы напрасно себѣ воображаемъ, что мы и менѣе легковѣрны, и менѣе послушны, словомъ — менѣе подражательны, чѣмъ наши предки» (стр. 85—86). Высказывая это общее положеніе, Тардъ отмѣчаетъ тотъ фактъ, что даже въ самыхъ демократическихъ обществахъ соціальная имитація имѣетъ характеръ односторонности (unilatéralité) и отсутствія обратнаго воздѣйствія (irréversibilité), и тѣмъ болѣе считаетъ онъ естественнымъ, чтобы въ началѣ общественной жизни съ значительною силою дѣйствовалъ авторитетъ нѣсколькихъ лицъ, обладающихъ властнымъ характеромъ и твердою волею: они царствовали, благодаря своему престижу, прибавляетъ Тардъ. Поэтому въ основу общества онъ полагаетъ «не взаимное подражаніе, это взаимное обаяніе, которое можно назвать симпатіей» (въ смыслѣ, какое даетъ слову Адамъ Смитъ), а именно обаяніе, такъ какъ, по общему воззрѣнію Тарда, одностороннее дѣйствіе должно было предшествовать взаимности (стр. 87). Въ другомъ мѣстѣ онъ говоритъ, что цивилизованные народы напрасно думаютъ, что освободились отъ «догматическаго сна», ибо здѣсь только произошла замѣна магнетизаціи-обычая магнетизаціей-модой (стр. 91), причемъ взаимная магнетизація остается все-таки исключеніемъ изъ общаго правила, каковымъ нужно считать лѣстницу послѣдовательныхъ и связанныхъ между собою магнетизацій (стр. 94). Это все было бы на руку Гумиловичу, если бы только Тардъ не признавалъ еще личной иниціативы, вносящей измѣненія въ повторенія, которыя безъ нея были бы вѣчными. Его книга имѣетъ задачей выяснить роль подражанія, но въ сущности онъ приписываетъ большое значеніе и изобрѣтенію. Дѣлая изъ изобрѣтенія и подражанія «первичный соціальный актъ», Тардъ разсматриваетъ этотъ актъ, лишь какъ форму нѣкоторой «соціальной субстанціи или силы», подъ коею онъ подразумѣваетъ то, что изобрѣтается и чему подражаютъ. «Этимъ, по его опредѣленію, всегда бываетъ идея или хотѣніе, сужденіе или намѣреніе, въ коихъ всегда выражается извѣстная доля увѣренности и желанія, составляющихъ изъ себя въ самомъ дѣлѣ всю душу словъ какого-либо языка, молитвъ какой-либо религіи, правительственныхъ распоряженій государства, статей свода законовъ, предписаній морали, предпріятій промышленности, пріемовъ искусства. Вѣра и желаніе — вотъ субстанція и сила, вотъ двѣ психологическія величины, которыя анализъ обнаруживаетъ въ основѣ всѣхъ качественныхъ видимостей, съ какими они соединяются, и когда сначала изобрѣтеніе, потомъ подражаніе овладѣваютъ ими, чтобы ихъ организовать и дать имъ употребленіе, тогда они равнымъ образомъ являются истинными соціальными величинами» (стр. 163—164).
Свою основную идею Тардъ нѣсколько односторонне прилагаетъ къ опредѣленію общества. Онъ недоволенъ тѣмъ его опредѣленіемъ, по которому оно есть группа отдѣльныхъ особей, оказывающихъ другъ другу услуги. Подобно этому, экономическому опредѣленію, въ большей или меньшей степени его не удовлетворяютъ опредѣленія, кладущія въ основу общественной связи право, политику или религію, но именно экономическая точка зрѣнія наиболѣе подвергается его критикѣ, причемъ онъ находитъ, что экономическая солидарность установляетъ между работниками скорѣе жизненную (vital) связь, нежели связь общественную. Но если, продолжаетъ Тардъ, юридическая солидарность имѣетъ характеръ уже исключительно соціальный, то лишь потому, что она предполагаетъ подобіе посредствомъ подражанія, а въ этомъ-то и все дѣло. Соціальная группа, говоритъ онъ, «есть соединеніе существъ, по скольку они находятся въ состояніи взаимнаго подражанія, или по скольку, не подражая другъ другу въ данную минуту, они похожи одни на другихъ, а ихъ общія черты суть старинныя копіи одного и того же образца» (стр. 75). Отъ соціальной группы онъ отличаетъ соціальный типъ, повторяющійся во всѣхъ членахъ одной и той же группы. Тардъ сравниваетъ его съ очень большой печатью, оттиски которой не покрываютъ вполнѣ отдѣльныхъ кусочковъ воска, такъ что, лишь подбирая послѣдніе одни къ другимъ, является возможность возстановить всю печать. Въ этомъ опять много вѣрнаго, но такими соображеніями можно только дополнить, а вовсе не замѣстить соціологическое представленіе общества. По нашему воззрѣнію, нѣсколько разъ высказывавшемуся раньше, общество есть или культурная группа, или соціальная организація, и то, что Тардъ говоритъ объ обществѣ, относится именно только къ культурнымъ группамъ.
Опредѣливъ соціологическую роль подражанія, какъ основы общества, Тардъ разсматриваетъ его психологическую природу: именно подражаніе ставится имъ въ связь съ памятью и привычкой, какъ съ особаго рода видами безсознательнаго самоподражанія (une imitation inconsciente de soi-même par soi-même), но только подражаніе является памятью и привычкою не индивидуальною, а коллективною. Какъ немыслима безъ нихъ индивидуальная жизнь, такъ и жизнь общественная была-бы невозможна безъ извѣстнаго запаса рутины, обезьянства и стадныхъ привычекъ. Мы не послѣдуемъ, однако, за авторомъ въ опредѣленіи подражанія, и ограничимся только указаніемъ на то, что въ основу его онъ кладетъ то же самое, что составляетъ и сущность гипнотизма (стр. 85 и слѣд.). «Общество есть подражаніе, а подражаніе есть родъ сомнамбулизма», — такъ самъ Тардъ резюмируетъ основную мысль главы, посвященной опредѣленію общества, повторяя здѣсь то, что было имъ высказано раньше въ одной изъ его статей. Выше нами было отмѣчено, что и въ русской литературѣ подражаніе было поставлено въ связь съ гипнотизмомъ, — именно г. Михайловскимъ.
Какъ же при всеобщемъ господствѣ повторенія возможна исторія? Не давая въ своей книгѣ теоріи изобрѣтеній, Тардъ различаетъ, однако, между ними такія, которыя не предназначены быть подхваченными подражаніемъ, и, наоборотъ, находящія распространеніе посредствомъ подражанія. Къ числу первыхъ онъ относитъ новыя и блестящія идеи великихъ военачальниковъ и политиковъ, называютъ ли ихъ планами кампаніи или парламентской тактикой, законами, декретами, государственными переворотами, но въ исторіи, по его мнѣнію, имъ принадлежитъ мѣсто лишь тогда, когда онѣ содѣйствуютъ введенію или уничтоженію другихъ категорій уже извѣстныхъ изобрѣтеній, предназначенныхъ къ распространенію посредствомъ мирнаго подражанія. Съ этой точки зрѣнія исторія является у Тарда не чѣмъ инымъ, какъ «помощью или препятствіемъ, кои оказываются изобрѣтеніями, которыя не подлежатъ подражанію и имѣютъ временную пользу, совокупности до безконечности подражаемыхъ и полезныхъ изобрѣтеній» (стр. 102). Но чѣмъ обусловливается самая возможность какихъ-бы то ни было нововведеній? «Если-бы, говоритъ Тардъ въ одномъ мѣстѣ своей книги, — если-бы общественное существо не было въ то же время и существомъ естественнымъ, обладающимъ чувствами и доступнымъ для впечатлѣній какъ отъ внѣшней природы, такъ и отъ чужихъ обществъ, оно не было-бы способно измѣняться» (стр. 88). По его мнѣнію, охотно раздѣляемому и нами, съ прогрессомъ цивилизаціи подчиненіе подражанію дѣлается все болѣе и болѣе личнымъ и разумнымъ: «мы совершенно такъ же, какъ и предки наши, порабощаемся окружающими насъ примѣрами, но мы лучше ихъ усваиваемъ, благодаря болѣе логическому и индивидуальному выбору, болѣе приспособленному къ нашимъ цѣлямъ и къ особенностямъ нашей природы» (стр. 92). Впрочемъ, авторъ допускаетъ и большее освожденіе личности отъ среды. «Чтобы вводить новое, чтобы дѣлать открытія, чтобы пробудиться на мгновеніе отъ своего сна, семейнаго или національнаго, индивидуумъ долженъ на время какъ-бы выйти изъ своего общества. Тогда онъ есть скорѣе существо надъ-общественное (supra-social), чѣмъ общественное, обнаруживая столь рѣдкую смѣлость» (стр. 97). Эти мысли мы тѣмъ охотнѣе раздѣляемъ, что сами давно пропагандируемъ такія же идеи о роли личности въ исторіи. Въ общихъ чертахъ мы согласны и съ тѣмъ, какъ Тардъ понимаетъ генезисъ инновацій. «Всякое изобрѣтеніе, говоритъ онъ, сводится къ счастливому скрещенію въ мыслящемъ мозгу одного подражательнаго теченія (d’un courant d’imitation), либо съ другимъ такимъ же теченіемъ, которое его подкрѣпляетъ, либо съ сильнымъ внѣшнимъ впечатлѣніемъ, сообщающимъ неожиданное освѣщеніе уже существующему взгляду, либо съ живымъ чувствомъ естественной потребности, находящимъ въ обычномъ пріемѣ такія средства удовлетворенія, какія раньше и не подозрѣвались» (стр. 49). Такое пониманіе мы считаемъ, впрочемъ, нѣсколько неполнымъ, и о томъ, въ чемъ мы соглашаемся съ Тардомъ и въ чемъ требуемъ дополненія, мы уже имѣли случай говорить въ другомъ мѣстѣ[10], но основная идея Тарда глубоко вѣрна.
Кое-какія соображенія Тарда еще могли-бы войти въ теорію изобрѣтеній въ томъ смыслѣ, какъ авторъ понимаетъ послѣднее слово. Напримѣръ, признавая, что изобрѣтатели находятъ подралгателей, стремящихся къ новымъ изобрѣтеніямъ (стр. 48), и что потребность изобрѣтенія развивается все болѣе и болѣе по мѣрѣ своего удовлетворенія (стр. 49), Тардъ считаетъ возможнымъ говорить е генеалогическомъ деревѣ удавшихся иниціативъ. «Всякое обнаруживающееся изобрѣтеніе, говоритъ онъ, есть осуществленная возможность изъ тысячи другихъ разныхъ возможностей, т. е. среди условныхъ необходимостей, которую изобрѣтеніе-мать, бывшее его источникомъ, носило въ своихъ нѣдрахъ, и появившись, оно дѣлаетъ теперь невозможными большую часть этихъ возможностей, но за то дѣлаетъ возможными массу другихъ изобрѣтеній, которыя только что еще не были возможны. Послѣднія осуществятся или нѣтъ, смотря уже по направленію и протяженію луча его подражанія среди населеній, имѣющихъ тѣ или другіе задатки. Конечно, между тѣми, которыя осуществятся, — упрочатся, если хотите, только одни самыя полезныя, но подъ ними разумѣйте наиболѣе соотвѣтствующія задачамъ времени, ибо всякое изобрѣтеніе, какъ и всякое открытіе, есть разрѣшеніе какой-либо задачи» (стр. 51). Вотъ еще характерное мѣсто, относящееся къ тому же кругу идей. «Если изобрѣтатели въ данную минуту вообще направляютъ свое воображеніе въ сторону, указываемую имъ неясными потребностями публики, не нужно забывать, что самоё публику толкнули въ сторону этихъ потребностей прежніе изобрѣтатели, которые въ своею очередь находились подъ косвеннымъ вліяніемъ еще ранѣе ихъ бывшихъ изобрѣтателей, и такъ далѣе, пока, наконецъ, въ началѣ каждаго общества и каждой цивилизаціи мы не найдемъ первичныхъ и необходимыхъ данныхъ, съ одной стороны, конечно, весьма простыхъ, хотя и весьма трудныхъ вдохновеній, обязанныхъ своимъ происхожденіемъ небольшому числу врожденныхъ и чисто жизненныхъ потребностей, а съ другой и притомъ еще болѣе существеннымъ образомъ, случайныхъ открытій, произведенныхъ однимъ удовольствіемъ открывать что-либо новое, простой игрой воображенія, по существу своему творческаго» (стр. 104).
IV. править
Въ заключеніе разсмотримъ немногія мѣста книги, гдѣ Тардъ прямо высказываетъ свои взгляды на сущность историческаго процесса. Этихъ мѣстъ не такъ много, и потому мы можемъ ихъ указать почти всѣ.
Мы уже видѣли, что Тардъ отрицаетъ тождество историческаго процесса съ органической эволюціей и, какъ выразились бы мы, признаетъ въ исторіи рядомъ съ эволюціями и кризисы. По этому предмету въ его трудѣ мы находимъ нѣсколько цѣнныхъ замѣчаній, на которыя долженъ обратить вниманіе каждый сторонникъ идеи о безличномъ и органическомъ характерѣ исторической эволюціи. Непрерывность послѣдней не смущаетъ Тарда. Эту непрерывность онъ совершенно правильно разлагаетъ на своего рода неразложимые моменты. «Исторія обществъ, говоритъ онъ, какъ и психическая эволюція, при детальномъ изученіи (étudiée par le menu) есть не что иное, какъ послѣдовательность или одновременность логическихъ конфликтовъ, если только это не будутъ логическія соединенія» (стр. 174). «Вездѣ и всегда, замѣчаетъ онъ въ другомъ мѣстѣ, кажущаяся непрерывность (la continuité apparente) исторіи разлагается на мелкія и крупныя событія, одно отъ другого различимыя и отдѣлимыя, которыя суть вопросы съ слѣдующими за ними рѣшеніями» (стр. 176). Къ тому же кругу идей относится заявленіе, что «исторія въ общемъ есть ткань, сплетеніе трагедій и комедій, трагедій страшныхъ и комедій не очень-то веселыхъ, которыя при пристальномъ разсматриваніи можно изъ нея выдѣлять» (стр. 195). «Соединенія» и «конфликты» Тарда вполнѣ соотвѣтствуютъ нашей собственной мысли объ эволюціяхъ и кризисахъ, но Тардъ, собственно говоря, имѣетъ въ виду нѣсколько иную постановку вопроса, нежели мы. По его представленію, всякое движеніе впередъ совершается двумя способами, т. е. или посредствомъ замѣны одного другимъ (substitution), или посредствомъ наростанія одного на другое (accumulation), и между этими двумя способами авторъ не затрудняется распредѣлить всѣ историческія событія (стр. 167). Эволюціонисты дѣлаютъ, говоритъ онъ, ту ошибку, что смѣшиваютъ эти два способа. Самый терминъ эволюціи кажется ему дурно выбраннымъ для обозначенія историческаго движенія. Конечно, можно говорить объ общественной эволюціи въ тѣхъ случаяхъ, когда какое-либо изобрѣтеніе распространяется мирнымъ образомъ посредствомъ подражанія, что и представляетъ изъ себя, по мнѣнію Тарда, элементарный фактъ обществъ, или даже когда новое изобрѣтеніе, подхваченное подражаніемъ, прививается къ прежнему изобрѣтенію, совершенствуя его или поддерживая, но въ послѣднихъ случаяхъ точнѣе было бы говорить объ инсерціи, и, думаетъ авторъ, «философія всеобщей инсерціи была бы счастливой поправкой къ теоріи всеобщей эволюціи». Наконецъ, когда новое изобрѣтеніе, сначала невидимый микробъ, впослѣдствіи смертельная болѣзнь, заключаетъ въ себѣ зародышъ разрушенія стараго изобрѣтенія, къ коему оно присоединяется, совсѣмъ ужъ нельзя говорить объ эволюціи этого учрежденія: тутъ можетъ идти рѣчь только о контръ-эволюціи, если угодно, о революціи, но никакъ не объ эволюціи. «Въ существѣ дѣла, безъ всякаго сомнѣнія, и здѣсь, какъ и въ предыдущихъ случаяхъ, существуютъ элементарно только эволюціи, такъ какъ все дѣло и тутъ въ подражаніяхъ, но такъ какъ эти эволюціи, эти подражанія находятся между собою въ борьбѣ, было бы ошибочно разсматривать цѣлое, образуемое этими противоборствующими элементами, какъ единую эволюцію» (стр. 209). Со всѣмъ этимъ нельзя не согласиться, и соображенія Тарда должны быть приняты въ расчетъ при опредѣленіи характера отдѣльныхъ моментовъ историческаго процесса. Весьма любопытно, что аналогичное воззрѣніе высказалъ, независимо отъ Тарда, покойный Стронинъ въ своей «Исторіи общественности», и Стронинъ даже гораздо подробнѣе разработалъ мысль о различныхъ типахъ общественныхъ метаморфозъ[11].
Тардъ затрогиваетъ и другіе любопытные теоретическіе вопросы исторіи, которые и разрѣшаетъ съ точки зрѣнія своей теоріи. Наприм., въ главѣ объ обычаяхъ и модѣ Тардъ представляетъ сущность «историческихъ перипетій» въ томъ смыслѣ, что «человѣкъ ускользаетъ, да и то не вполнѣ всегда, изъ-подъ ига обычая лишь для того, чтобы снова ему подчиниться, т. е. чтобы, подчиняясь ему, утвердить и упрочить побѣды, коими онъ обязанъ своему временному освобожденію. Если у него великъ запасъ жизненности и ума, онъ снова выходитъ изъ этого состоянія и снова дѣлаетъ завоеванія, но потомъ опять отдыхаетъ и такъ далѣе» (стр. 271). Въ другомъ мѣстѣ той же главы (стр. 323—324) авторъ высказываетъ ту же мысль, вооружаясь противъ противопоставленія традиціонализма либерализму. «Наша точка зрѣнія, поясняетъ онъ, показываетъ, что одинъ отъ другого неотдѣлимъ и что безъ наслѣдственнаго подражанія, безъ консервативной традиціи, изобрѣтеніе, какое-либо новшество, введенное либералами, безслѣдно умерло бы на мѣстѣ, такъ какъ первая такъ же связана со вторымъ, какъ тѣнь съ тѣломъ, или скорѣе, какъ свѣтъ съ лампой. Самые крутые перевороты стремятся къ тому, чтобы, такъ сказать, традиціонализироваться, и наоборотъ, въ основѣ самыхъ рутинныхъ традицій мы обнаруживаемъ переворотъ (ни état révolutionnaire), ихъ породившій». Это своего рода ритмическое движеніе (стр. 324, 342 и др.), и для разъясненія его сущности (смѣны «акцій» «реакціями») остается еще много сдѣлать. Изученіе подражательности весьма значительно можетъ содѣйствовать опредѣленію той роли, какую чуясой примѣръ играетъ въ образованіи историческихъ движеній впередъ и возвращеній вспять. Впрочемъ, въ данномъ случаѣ вопросу нужно дать ту постановку, какую мы находимъ въ Герояхъ и толпѣ г. Михайловскаго. Съ точкою зрѣнія послѣдняго сходится и Тардъ, когда такимъ образомъ опредѣляетъ значеніе героевъ. «Сколько великихъ людей, восклицаетъ онъ, отъ Рамзеса до Александра, отъ Александра до Магомета, отъ Магомета до Наполеона поляризировали душу своего народа! Сколько разъ продолжительная фиксація этой блестящей точки, славы или генія человѣка, приводила цѣлый народъ въ состояніе каталепсій!» (стр. 89). Изъ этого мѣста видно, что Тардъ приписываетъ большое значеніе великимъ людямъ: дѣлая человѣка подражателемъ внѣшней средѣ, онъ допускаетъ, однако, исключенія въ видѣ героевъ. Мы были бы противъ такого рѣзкаго разграниченія, но хорошо уже то, что Тардъ допускаетъ въ принципѣ возможность выхода изъ вѣчнаго подражанія внѣшнимъ примѣрамъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, держась, какъ мы видѣли, того мнѣнія, что для будущаго возможно лишь условное и ограниченное предвидѣніе и возлагая въ этомъ отношеніи большую надежду на статистику съ ея «графическими кривыми», Тардъ отводитъ, однако, значительное мѣсто въ исторіи и личному, непредрасчислимому почину. «Вмѣсто того, чтобы уменьшаться, говоритъ онъ, власть великихъ людей, случайныхъ нарушителей предуказанныхъ графическихъ кривыхъ, можетъ только увеличиваться; умноженіе населенія только дастъ возрасти числу ихъ подражателей; успѣхи цивилизаціи только облегчатъ, ускорятъ подражаніе ихъ примѣрамъ, умножая въ то же время число изобрѣтательныхъ геніевъ» (стр. 155). Такимъ образомъ для того, чтобы великій человѣкъ проявилъ себя въ исторіи, нужна помощь подражанія со стороны общества. Тардъ думаетъ, что, наприм., и общественное мнѣніе, въ образованіи коего элементъ подражанія играетъ несомнѣнную роль, равнымъ образомъ исходитъ отъ единичныхъ личностей. «Когда, говоритъ онъ, наприм., какая-либо идея съ тріумфомъ выходитъ изъ всеобщаго голосованія, всякій сталъ бы въ неизмѣримо меньшей степени передъ нею преклоняться, если бы принялъ въ расчетъ, что на тысячу голосовъ, полученныхъ ею, 999 представляютъ изъ себя только отголоски. Историки, прибавляетъ онъ, и притомъ наиболѣе изъ нихъ серьезные, всегда при этомъ ошибаются и, подобно толпѣ, склонны приходить въ восторгъ передъ единодушіемъ извѣстныхъ народныхъ желаній, подсказанныхъ народу его вождями, какъ передъ чѣмъ-то чудеснымъ. Нужно съ недовѣріемъ относиться къ случаямъ единодушія: ничто лучше не свидѣтельствуетъ объ интенсивности подражательнаго увлеченія» (стр. 257).
Вопросъ объ условіяхъ успѣха и неуспѣха инновацій затронутъ Тардомъ, что и понятно при изслѣдованіи законовъ подражанія. «Почему, спрашиваетъ онъ, изъ ста различныхъ новшествъ, придуманныхъ одновременно и пущенныхъ въ ходъ ста разными индивидуумами, — будутъ-ли то словесныя формы, миѳологическія представленія или промышленные и иные пріемы, — насчитывается едва десятокъ такихъ, которыя распространяются въ публикѣ по примѣру ихъ изобрѣтателей, а девяносто совершенно забывается?» Ставя себѣ такую задачу, Тардъ прежде всего раздѣляетъ причины успѣха или неуспѣха нововведеній на физическія и общественныя (стр. 158) и, оставляя первыя въ сторонѣ, подраздѣляетъ вторыя на логическія и экстра-логическія, причемъ высказываетъ ту мысль, что послѣднія въ дѣйствительности значатъ гораздо больше, чѣмъ предъидущія. «Логическія причины, говоритъ онъ, обнаруживаютъ свои дѣйствія тогда, когда человѣкъ принимаетъ то или другое нововведеніе потому, что считаетъ его болѣе полезнымъ или истиннымъ, нежели другія, т. е. болѣе соотвѣтствующимъ уже установившимся въ немъ самомъ (посредствомъ подражанія-же) цѣлямъ и принципамъ. Тутъ все дѣло лишь въ самихъ старыхъ или новыхъ изобрѣтеніяхъ, либо открытіяхъ безъ всякаго отношенія ни къ тому престижу или тому недовѣрію, какіе могутъ выпадать въ обществѣ на долю ихъ распространителей, ни ко времени и мѣсту ихъ происхожденія. Очень рѣдко бываетъ, однако, чтобы логическое дѣйствіе проявлялось такимъ образомъ во всей своей чистотѣ. Вообще внѣлогическія вліянія, только что мною намѣченныя, примѣшиваются къ выбору предметовъ для подражанія, и весьма часто самые дурные съ логической точки зрѣнія встрѣчаютъ предпочтеніе въ силу своего происхожденія или просто вслѣдствіе времени своего возникновенія» (стр. 159). Въ главѣ о логическихъ законахъ подражанія (стр. 158—212) онъ разсматриваетъ два общихъ явленія: логическіе конфликты (duels logiques) и логическія соединенія, разумѣя подъ первыми случаи вытѣсненія однихъ формъ другими, подъ вторыми — случаи соединенія однихъ формъ съ другими. Внѣ-логическимъ вліяніямъ Тардъ посвящаетъ двѣ большія главы (стр. 213—266 и 267—396), сводя всѣ подражанія, въ коихъ логика не принимаетъ никакого участія, къ двумъ большимъ категоріямъ, къ легковѣрію (crédulité) и послушанію (docilité), къ подражанію вѣрованіямъ и подражанію желаніямъ (стр. 223). Въ первой изъ этихъ главъ устанавливаются и доказываются два положенія, изъ коихъ одно гласитъ, что подражаніе идетъ всегда отъ внутренняго къ внѣшнему (а не наоборотъ, какъ обыкновенно думаютъ), а въ другомъ выражается та мысль, что въ обществѣ подражаніе идетъ сверху внизъ. Другая глаза представляетъ изъ себя цѣлое разсужденіе объ обычаѣ и модѣ, причемъ подражанія старинѣ (обычай) или новизнѣ (мода) разсматриваются, какъ особые случаи подражанія низшаго высшему, понимаемому въ особенномъ смыслѣ (стр. 266), и вообще признается за обычаемъ большая сила, чѣмъ за модой (стр. 267 и слѣд.). Общія положенія, высказываемыя здѣсь авторомъ, примѣняются имъ къ языкамъ, религіямъ, общественнымъ формамъ, законамъ, обычаямъ (usages) и нуждамъ, правиламъ морали и искусствамъ, коимъ посвящены отдѣльные параграфы этой главы. Но вотъ тутъ-то мы и находимъ много такого, что положительно портитъ книгу, — часто весьма рискованныя гипотезы относительно прошлаго названныхъ элементовъ культуры и довольно-таки иногда парадоксальныя предсказанія.
- ↑ См. особенно «Сущность историческаго процесса и роль личности въ исторіи», стр. 507 и слѣд. Объ этомъ же предметѣ писалъ проф. Козловъ въ особой брошюрѣ «Тардъ и его теорія общества» (Кіевъ, 1887 г.).
- ↑ См. именно подъ этимъ заглавіемъ статью Тарда, переведенную въ (Русскомъ Богатствѣ» (№№ 5—6 и 7) изъ Revue scientifique.
- ↑ «Отеч. Зап.» за 1882 г., а также VI томъ сочиненій. Спб. 1885 г.
- ↑ См. первую главу I тома нашихъ «Основныхъ вопросовъ философіи исторіи».
- ↑ Осн. вопр. фил. ист., Т. I, кн. I, гл. II.
- ↑ Разборъ этой книги сдѣланъ былъ мною въ «Сущности историческаго процесса» стр. 108—122 и 604—610.
- ↑ См. вообще все соч. наше о сущности историческаго процесса.
- ↑ Осн. вопр. фил. ист. II, 182—182. Сущность истор. процесса, 502 и слѣд.
- ↑ Сущность истор. процесса, 165 и слѣд., гдѣ данъ разборъ его теоріи.
- ↑ Сущность истор. процесса, 521 и слѣд., 525 и слѣд.
- ↑ Стронинъ. «Исторія общественности», 751 и слѣд.