Новая барышня (Аверкиев)/ДО

Новая барышня
авторъ Дмитрий Васильевич Аверкиев

Опубл.: 1875. Источникъ: az.lib.ru • Петербургская повесть.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

НОВАЯ БАРЫШНЯ

ПЕТЕРБУРГСКАЯ ПОВѢСТЬ

Ça tourne, tourne, tourne,

Ça danse, danse, danse.

La Vie Parisienne.

I.

Иванъ Васильевичъ стоя у стола, съ ополоснутымъ чайникомъ въ лѣвой рукѣ, пальцами правой готовился повернуть кранъ лишь закипитъ сильно шумѣвшій самоваръ. Какъ ни пристально глядѣлъ онъ на черту между крышкой и кузовомъ самовара, по нѣкоторому напряженію шейныхъ мышцъ можно было догадаться что Иванъ Васильевичу ужасно хочется повернуть голову направо. Тамъ, направо, за дверью, слышались всплески, бульбульканья, легкія пофыркиванья и иные звуки производимые человѣчествомъ при умываньи. Но вотъ паръ повалилъ, и кипящая струя обварила душистый чай.

— Да скоро ли ты, Всеволодъ? закричалъ Иванъ Васильевичъ, спѣшно прикрывая чайникъ полотенцемъ и оборачиваясь направо.

— Сейчасъ, дядя, сейчасъ, отвѣчалъ молодой и звонкій голосъ, и слѣдомъ послышалось усиленное плесканье и полосканье.

Черезъ минуту вошелъ бѣлокурый, лѣтъ двадцати трехъ человѣкъ, въ военномъ пальто накинутомъ поверхъ бѣлья.

— Ну, здравствуй еще разъ, сказалъ дядя цѣлуя племянника. — Постой же, покажись, давеча я не успѣлъ разглядѣть тебя.

Иванъ Васильевичъ усѣлся въ кресло, и взявъ за руки и доставивъ предъ собою племянника, сталъ смотрѣть на него съ полудобродушною, полунасмѣшливою улыбкой.

— Ничего, молодцомъ, одобрилъ онъ.

Всеволодъ дѣйствительно глядѣлъ молодцомъ. Средній ростъ, крѣпкія плечи, высокая грудь — словомъ, и ладно скроенъ, и крѣпко сшитъ. Лицо у молодаго человѣка было также славное, открытое, хотя быть-можетъ нѣсколько плоское; молодые усы обѣщали быть молодецкими; изсѣра-голубые глаза глядѣли на дядю прямо, незастѣнчиво, любовно и, казалось, не умѣли лгать.

— Ну, теперь садись, станемъ чай пить, сказалъ Иванъ Васильевичъ, опуская руки племянника.

Племянникъ давно усѣлся, а дядя и не думалъ наливать чаѣ: онъ сидѣлъ опустя голову, и его насмѣшливое лицо отуманилось. О чемъ задумался Иванъ Васильевичъ? Быть-можетъ, ему припомнилось что давно, лѣтъ десять назадъ, онъ былъ самъ почти также молодъ и глядѣлъ такимъ же молодцомъ, а теперь… И на мигъ ему не повѣрилось что предъ нимъ тотъ самый Всеволодъ кто казалось еще такъ недавно, чуть не вчера, прибѣгалъ къ нему по субботамъ изъ школы.

— А про чай-то я и забылъ, опомнился Иванъ Васильевичъ. — Ну, какъ тебѣ живется тамъ въ Хохландіи? сиротъ онъ обычнымъ, нѣсколько насмѣшливымъ тономъ.

— Помаленьку.

— Кутите?

— Случается.

— И часто случается?

— Не скажу.

— Что жь вы дѣлаете? Вѣдь скука!

— Что и всѣ.

— А соберетесь межь собой?

— Сидимъ, болтаемъ, пьемъ чай; найдется что интересное, читаемъ вслухъ; кто умѣетъ, рисуетъ, или бренчитъ на фортепіано….

— Нравы перемѣнчивы, не безъ грусти замѣтилъ Иванъ Васильевичъ. — Волочитесь, по крайней мѣрѣ?

— Не безъ того.

— Я и забылъ: хохлушки прехорошенькія.

— И прегрязныя.

— Ты, я вижу, философъ, махнулъ дядя на племянника рукой, и потомъ: — Ты надолго въ Питеръ?

— Отпускъ взялъ на двадцать восемь дней.

— А потомъ заболѣешь?

— Какъ случится.

— У меня докторъ пріятель, замѣть. Ну, что жь ты, деньжонокъ скопилъ и думаешь имъ протереть глаза?…. Фу, я и забылъ что вы всѣ тамъ въ провинціи подѣлались философами… Но шутки въ сторону. За барынькой какой что ль примчался?

Племянникъ улыбнулся и отрицательно покачалъ головой.

— И не стоитъ. Здѣсь выборъ богаче и разнообразнѣе. Я не въ обиду тебѣ говорю. Богаче для обоихъ: и для кавалеристовъ, и для дамъ. Хочешь, познакомлю?…

Всеволодъ повторилъ прежнее движеніе.

— Или… или… съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ и слегка прикусывая усы пробурчалъ дядя, — или завелась любовишка въ серіозъ?

Племянникъ нѣсколько смутился.

— Это… началъ онъ, и не кончилъ.

— Гм, проворчалъ дядя, видимо недовольный отвѣтомъ племянника. — Это… это твой секретъ?

— Да, съ особою твердостью проговорилъ молодой человѣкъ.

— Гм! Что жь ты не пьешь?… Чай простылъ.

И Иванъ Васильевичъ заговорилъ о разныхъ разностяхъ, не интересныхъ для постороннихъ.

II.

Иванъ Васильевичу Драгомилову было близь сорока, если не всѣ сорокъ. Никто меньше Иванъ Васильевича не говорилъ о личныхъ дѣлахъ, прошлыхъ, настоящихъ и будущихъ. Ему пришлось рано начать самостоятельную жизнь и при обстоятельствахъ далеко не благопріятныхъ; ради небольшаго, но вѣрнаго куска хлѣба, онъ прямо со школьной скамьи пересѣлъ на канцелярскій стулъ; мечтать и, какъ принято выражаться, сочувствовать отъ дѣлать-нечего всему истинно доброму и прекрасному было ему рѣшительно некогда; притомъ, будучи въ изрядной мѣрѣ надѣленъ отъ природы такъ-называемымъ здравымъ смысломъ, онъ старался глядѣть не выше глазъ. Его долго мучалъ недостатокъ или, вѣрнѣе, неоконченность образованія; поспорившись и поокрѣпнувъ на службѣ, онъ сталъ, въ качествѣ вольнослушателя, посѣщать университетскія лекціи, и получивъ ученую степень кандидата правъ рѣшилъ про себя что это вовсе не такая мудреная штука какъ ему казалось.

Еще менѣе чѣмъ о личныхъ дѣлахъ, Иванъ Васильевичъ распространялся о своихъ мнѣніяхъ и убѣжденіяхъ; явленіе странное въ Петербургѣ, гдѣ всѣ толкуютъ о святости своихъ убѣжденій и неизмѣнности своихъ мнѣній. Иванъ Васильевичъ былъ далеко не глупъ и могъ бы при случаѣ высказать дѣльное и умное замѣчаніе, но когда его приглашали принять ту или иную сторону въ мнимо-ученомъ или quasi-политическомъ спорѣ, онъ поворачивалъ на шутку. Имѣя не рѣдкую надобность въ такомъ маневрѣ, онъ выработалъ себѣ особую манеру говорить: въ его рѣчи постоянно и неизмѣнно звучала полунасмѣшливая, полушутливая нотка. Онъ очень ловко пользовался этою манерой, и при ея помощи порою въ глаза высказывалъ истины довольно горькія. Тѣ кому онѣ высказывались, улыбались и принимали его слова въ шутку. Вздумай кто обидѣться, ему сказали бы: «Полноте, развѣ вы не знаете Иванъ Васильича: онъ всегда такой! И обиженные утѣшались, и въ свою очередь повторяли новообиженымъ, молъ Иванъ Васильичъ такой. А какой такой, о томъ никто не заботился.

У Драгомилова была пропасть знакомыхъ, самыхъ разнообразныхъ. Всюду гдѣ собирается праздный людъ, какъ-то въ клубахъ, на первыхъ представленіяхъ русскихъ и французскихъ піесъ, въ маскарадахъ, въ Павловскѣ, на „минеряшкахъ“ и еще не знаю гдѣ, Иванъ Васильевичъ бывалъ непремѣннымъ членомъ и только и дѣлалъ что раскланивался, а замѣтьте, чаще какъ человѣкъ въ комъ заискиваютъ, чѣмъ какъ человѣкъ въ другихъ заискивающій. Несмотря на такое обиліе поклоновъ, у Драгомилова не было ни одного друга. Кто считалъ его своимъ пріятелемъ, обладалъ значительнымъ запасомъ простодушія. Онъ былъ вообще не высокаго мнѣнія о своихъ знакомыхъ, и чѣмъ серіознѣе, казалось, были ихъ рѣчи, тѣмъ скептичнѣе онъ къ нимъ относился. Но странное дѣло! какъ ни презрительно мыслилъ онъ о людяхъ, ему желалось играть межь ними видную роль, быть для нихъ необходимымъ услужникомъ и совѣтчикомъ. Для этого онъ обладалъ значительными талантами: онъ умѣлъ „соорудить веселенькій пикничокъ“, гдѣ всѣ чувствовали себя какъ дома; онъ мастеръ былъ устраивать домашніе, клубные и благородные спектакли, гдѣ дамы не становилась непримиримыми врагами изъ-за распредѣленія ролей; онъ гордился званіемъ старшины клуба; онъ отчасти даже бахвалился своею способностью улаживать мелкія дѣлишки и давать дѣловые совѣты; болѣе, онъ не могъ вообразить себя внѣ круга этой мелочной извѣстности.

Иванъ Васильевичъ былъ холостъ и, сколько извѣстно, никогда никому не дѣлалъ предложенія. Физіономія его кухарки Пелагеи, любившей отзываться на уменьшительное Полина, доказывала самымъ неоспоримымъ образомъ что у него нѣтъ привычки свойственной многимъ старымъ холостякамъ. Драгомилова многіе считали богатымъ человѣкомъ, и даже шла молва будто онъ недавно (въ теченіе десяти лѣтъ постоянно говорили: недавно) получилъ большое наслѣдство, но его скромная квартира въ три комнаты, окнами во дворъ и объ одной лѣстницѣ, и ея далеко не роскошное убранство свидѣтельствовали о противномъ, и если онъ когда и получилъ наслѣдство, то никакъ не свыше десяти тысячъ. Нельзя впрочемъ сказать чтобъ онъ нуждался. Дѣло въ томъ что онъ служилъ, давно и хорошо служилъ, о чемъ свидѣтельствовала розетка разноцвѣтныхъ ленточекъ во фрачной петлицѣ, а на службѣ, какъ вездѣ, деньги достаются трудно только въ самомъ низу.

Этотъ очеркъ характера дополнимъ чертами физическими. Драгомиловъ былъ средняго роста, и корпусъ его обладалъ достаточною склонностью къ полнотѣ; онъ носилъ славные, нѣкогда черные какъ смоль (онъ красилъ ихъ свѣчною копотью) усы, нынѣ находившіеся въ нѣкоторомъ загонѣ; его каштановые волосы въ значительной степени порѣдѣли и побѣлѣли на вискахъ; лицо у него было правильное и довольно пріятное; буроватые глаза старались глядѣть насмѣшливо, даже лукаво; губы не иначе складывались какъ въ ироническую улыбку. Одѣвался Иванъ Васильевичъ весьма просто, безъ малѣйшаго поползновенія на франтовство; онъ скорѣе былъ не прочь похвастать нѣкоторою небрежностью костюма; въ большую публику онъ чаще являлся во фракѣ, по причинѣ ли вышеупомянутой петлички или по иной, неизвѣстно.

III.

Лѣтъ десять до начала настоящей повѣсти, и двѣнадцать-тринадцать до минуты какъ мнѣ вздумалось разказать ее, у Иванъ Васильевича нежданно-негаданно проявился родственникъ, и родственникъ довольно близкій.

— Я вамъ, выходитъ, троюродный и даже можно сказать почти-что двоюродный, заключилъ онъ сочтясь родствомъ.

Лука Лукичъ Драгомиловъ, почти-что двоюродный тожь, былъ средней руки степной помѣщикъ, скопидомъ и кулакъ, вдовецъ, великій любитель женскаго пола и не дуракъ выпить. Не откладывая въ долгій ящикъ и приговаривая чуть не на каждомъ словѣ „выходитъ“ и „и даже просто можно сказать“, новоявленный родственникъ повѣдалъ любезному братцу о горѣ заставившемъ его покинуть родныя палестины и на старости „выходитъ“ лѣтъ тащиться въ Питеръ. Горе состояло въ необходимости пристроить сына Всеволода, тринадцатилѣтняго недоросля. По словамъ огорченнаго папеньки, учителя у сына были кажись все дѣльные, но ученье что-то не спорилось. Первый учитель былъ умнѣйшая „выходитъ“ голова и „даже просто можно сказать“ проходилъ со Всеволодомъ въ часъ чего иной и въ годъ не пройдетъ, но къ сожалѣнію зашибался чаркой, и какъ ни не хотѣлось, послѣ трехлѣтняго терпѣнія пришлось отказать ему. Другой былъ не такъ уменъ, но за то „выходитъ“ вздумалъ завести шашни съ родною племянницей самого Луки Лукача, некрасивою старою дѣвкой, и пришлось его выгнать въ три шеи и „даже просто можно сказать“ отодрать на конюшнѣ. Вдобавокъ сосѣди натолковали что нынче и въ военной службѣ безъ науки ничего не подѣлаешь. На спросъ Иванъ Васильевича, что жъ молъ вы намѣрены дѣлать съ сыномъ, родитель отвѣчалъ что ему „выходитъ“ многіе совѣтовали отдать его въ пансіонъ лучше котораго и требовать нельзя: выучивались ли тамъ мальчики, и чему и какъ — про то Богъ вѣсть, но несомнѣнно что всѣ они исправно выдерживали требуемый экзаменъ.

Къ Иванъ Васильевичу у Луки Лукача была особая просьба: брать къ себѣ Всеволода по праздникамъ и по родственному присматривать чтобы мальчикъ не слишкомъ баловался. Родитель предлагалъ даже вознагражденіе, отъ чего Иванъ Васильевичъ всемѣрно отказался, прибавивъ что Лука Лукичъ можетъ присылать сыну на пряники.

Послѣ отъѣзда родителя, Иванъ Васильевичъ почувствовалъ что взялъ на себя нѣкотораго рода обузу. Онъ спросилъ себя что заставило его не подумавъ согласиться на просьбу почти-что двоюроднаго? Оказалось, ему стало жаль мальчика, осужденнаго, не прими онъ въ немъ участія, на полное одиночество въ Петербургѣ, что, пожалуй, хуже всякаго иного одиночества. Мальчикъ, вдобавокъ, сразу понравился дядѣ: было въ немъ что-то простое, невинно-дѣтское, нетронутое, ясное, какъ его изсѣра голубые глаза, и необыкновенно привлекательное. Всеволода нельзя было назвать глупымъ, весьма напротивъ, но до тринадцати лѣтъ голова его ни мало не была пріучена къ умственной работѣ. На умѣ у него были проказы и шалости, и шалости самыя ребяческія; сердце у него было золотое.

Время шло, и прошло его три года. Дядя, все надѣявшійся что племянникъ съ лѣтами выравняется, началъ призадумываться. Всеволодъ не выравнивался. Онъ попрежнему оставался мальчикомъ, попрежнему ребячился, и ученье попрежнему не шло ему на умъ. Лѣтомъ, на дачѣ, Иванъ Васильевичъ чуть не ежедневно могъ утѣшаться проказами Всеволода. Сегодня онъ вырывалъ кухаркѣ зубъ клещами; на завтра, бродя ночью, завернутый въ простыню, по саду, казался покойникомъ сосѣдкѣ справа, страдавшей безсонницей; послѣ завтра онъ до колотья заставлялъ хохотать дядю разказомъ какъ напугалъ барышень, сосѣдокъ слѣва. Придя къ нимъ, онъ объявилъ что у него полонъ ротъ пороху, и стоитъ де ему надѣть на нижній зубъ пистонъ, да хорошенько прищелкнуть сверху, и трахъ! черепъ разлетится на тысячу кусочковъ. И, вынувъ изъ кармана пистонъ, онъ надѣвалъ его на зубъ: барышни пищали и чуть не на колѣняхъ умоляли его пощадить себя и ихъ.

Въ одинъ прекрасный вечеръ, возвратясь домой, Иванъ Васильевичъ почувствовалъ какой-то дымъ и странный запахъ: смѣсь табаку съ чѣмъ-то въ родѣ пороха.

— Что за дымъ? не горитъ ли что? спросилъ онъ Пелагею.

— Ишь ты, и въ самъ-дѣлѣ гораздо пахнетъ! отвѣчала Полина, только теперь расчухавъ дымъ своимъ толстымъ носомъ.

Драгомиловъ поспѣшно прошелъ въ кабинетъ. Тамъ дымъ былъ гуще и смрадъ сильнѣе. На диванѣ, въ полубезчувственномъ состояніи, съ зеленовато-блѣднымъ лицомъ, лежалъ Всеволодъ.

— Что съ тобою? спросилъ дядя, торопливо подходя къ дивану.

Пепелъ на диванѣ и на платьѣ Всеволода, и окурокъ сигары на полу разрѣшали загадку.

— Попробовалъ покурить? Что жь, вкусно? засмѣялся Иванъ Васильевичъ, и принялся освѣжать комнату и приводить племянника въ надлежащій видъ.

Оправясь, юноша разказалъ что случилось. Онъ добылъ великолѣпныхъ, по его словамъ, бенгальскихъ огней, и задумалъ устроить иллюминацію. Огни горѣли нельзя лучше, но за то весь кабинетъ наполнился дымомъ. Испугавшись что дядя, вернувшись домой, разсердится, Всеволодъ, чтобъ уничтожить вонь, отворилъ было форточку, но дымъ повадилъ изъ нея какъ изъ трубы, и юноша струхнулъ: что какъ съ каланчи замѣтятъ дымъ, да нагрянутъ пожарные? Онъ проворно притворилъ форточку, оставивъ только небольшую щель, и въ нее сталъ гнать дымъ полотенцемъ. Новая бѣда! Размахивая слишкомъ усердно полотенцемъ, онъ задѣлъ за термометръ на письменномъ столѣ и трахнулъ его объ полъ. А дымъ проклятый все столбомъ стоитъ. Всеволодъ, боясь не разбить бы еще чего, придумалъ выбить клинъ клиномъ и закурилъ сигару. Отъ сигары у него закружилась голова, и…

Юноша таково чистосердечно и съ такимъ наивнымъ увлеченіемъ передавалъ и свой восторгъ отъ удачной иллюминаціи, и свои страхи какъ бѣда пошла погонять бѣду что Иванъ Васильевичъ не могъ не улыбнуться нѣсколько разъ въ теченіе разказа.

— Ахъ, Всеволодъ, Всеволодъ! Какой ты еще ребенокъ, а вѣдь тебѣ семнадцатый годъ, пора бы быть посеріознѣе, сказалъ дядя, покачивая головой.

Въ этихъ словахъ звучало такое любовное сокрушеніе что у бѣднаго юноши навернулись слезы. Иванъ Васильевичъ вздумалъ воспользоваться этою минутой чтобы потолковать съ племянникомъ.

— Ахъ, дядя, я и самъ много разъ хотѣлъ заняться хорошенько! съ наивнымъ отчаяніемъ почти закричалъ юноша въ отвѣтъ на дядины увѣщанія.

— Что жь мѣшаетъ?

— Не умѣю взяться за дѣло.

— А ваши учителя?

— Развѣ они занимаются? Они только для формы ходятъ въ классъ, а сами такія гадости врутъ съ воспитанниками что просто совѣстно слушать, съ негодованіемъ и презрѣніемъ отвѣчалъ юноша.

— А именно? спросилъ дядя, становясь задумчивѣе.

Всеволодъ удовлетворилъ его любопытству. Дѣло въ томъ что содержатель пансіона, лучше котораго и требовать нельзя, мѣтилъ высоко, и его честолюбивою мечтой было поставить свой питомникъ наравнѣ съ тѣми привилегированными заведеніями гдѣ юношамъ, ради отвлеченія ихъ отъ вольнодумства, дозволяются всякія вольности, гдѣ съ пятнадцати лѣтъ они лихо дуютъ водку, не говоря о прочихъ налиткахъ, знаютъ всѣ гривуазныя пѣсенки и всѣхъ гривуазныхъ пѣвицъ, и толкуютъ со своими профессорами о предметахъ кои, если и входятъ отчасти въ программы курсовъ, то развѣ медицинскихъ факультетовъ.

Иванъ Васильевичъ былъ смущенъ откровеніями племянника. Не то чтобъ онъ не слыхалъ о такихъ педагогическихъ мѣрахъ, но доселѣ казались онѣ ему только пищей для сатирическихъ умовъ, или матеріаломъ для обличительныхъ статеекъ. Теперь же дѣло шло о спасеніи племянника. Иванъ Васильевичъ взволновался и понялъ что если онъ кого-нибудь любить, то Всеволода.

„Слава Богу что Всеволодъ до сихъ поръ оставался ребенкомъ!“ прошепталъ про себя Иванъ Васильевичъ, и обратился къ племяннику съ вопросомъ, даетъ ли тотъ честное слово что приложитъ всѣ старанія учиться хорошо, если онъ найдетъ учителя, умнаго и достойнаго всякаго уваженія человѣка.

— Если онъ будетъ такой какъ вы, дядя! съ увлеченіемъ отвѣчалъ Всеволодъ цѣлуя дядю и по-дѣтски прижимаясь къ нему.

Иванъ Васильевичъ въ тотъ же вечеръ написалъ насчетъ Всеволода Лукѣ Лукичу и не дожидаясь отвѣта взялъ племянника изъ пансіона и поселилъ у себя нѣкотораго молодаго ученаго, съ охотою взявшагося обучать Всеволода за тѣ же (весьма значительныя) деньги что платились въ образцовый пансіонъ. Отвѣтъ замедлился, и черезъ шесть недѣль вмѣсто него пришло письмо съ черною печатью, извѣщавшее что Лука Лукичъ волею Божіей скончался скоропостижно отъ апоплексическаго удара, послѣдовавшаго за сытнымъ обѣдомъ (мать Всеволода, какъ замѣчено выше, умерла гораздо раньше). Всеволодъ по закону имѣлъ право выбрать попечителя, и надо ли говорить что выборъ палъ на Ивана Васильевича. Съѣздивъ въ качествѣ попечителя въ имѣнье Всеволода ради устройства дѣлъ, дядюшка убѣдился что у племянничка будетъ отъ пяти до шести тысячъ доходу въ годъ.

Всеволодъ сдержалъ слово, и Иванъ Васильевичъ, воротясь изъ поѣздки, съ удовольствіемъ услышалъ отъ воспитателя объ успѣхахъ племянника. Черезъ полтора года Всеволодъ отлично зналъ все что для экзамена требуется и даже гораздо больше чѣмъ требуется, поступилъ въ юнкера, черезъ положенное время вышелъ въ офицеры и перешелъ на службу и ** уланскій полкъ.

Въ концѣ концовъ, Всеволодъ былъ славнымъ малымъ, на чье слово можно было положиться, любимцемъ товарищей и солдатъ; онъ исправно служилъ, и что главное, любилъ свою службу. У него была что называется цѣльная натура; онъ не придумывалъ заранѣе каково поступитъ въ томъ или иномъ случаѣ, а поступалъ всегда по внушенію сердца, честно и благородно. Лучше его нельзя охарактеризовать какъ слѣдующими прекрасными строками графа А. К. Толстаго, любимыми стихами Всеволода:

Коль любить, такъ безъ разсудку,

Коль грозить, такъ не на шутку,

Коль ругнуть, такъ сгоряча,

Коль рубнуть, такъ ужь сплеча.

Коли спорить, такъ ужь смѣло,

Коль карать, такъ ужь за дѣло,

Коль простить, такъ всей душой,

Коли пиръ, такъ пиръ горой.

IV.

Дядя съ племянникомъ засидѣлись вплоть до завтрака за чайнымъ столомъ. Послѣ завтрака Всеволодъ заторопился одѣваться.

„Къ ней“, подумалъ Иванъ Васильевичъ, почувствовавъ нѣчто въ родѣ ревности. Увидя прифрантившагося племянника, онъ снова не могъ удержаться чтобы не назвать его молодцомъ.

— Ты на весь день?

— Не думаю, не безъ смущенія отвѣчалъ Всеволодъ: ему вдругъ какъ-то совѣстно стало что въ первый же день послѣ болѣе чѣмъ двухлѣтней разлуки, онъ точно хочетъ какъ можно скорѣе отдѣлаться отъ дяди. — А вы, дядя?

— Сегодня воскресенье; я весь день свободенъ.

„Ахъ, не хорошо, не ловко!“ съ большимъ смущеніемъ прошепталъ про себя Всеволодъ….

— Я вотъ поскоблюсь, проводя рукою по подбородку, усиленно-равнодушнымъ тономъ продолжалъ Иванъ Васильевичъ, — потомъ пойду пошляюсь по Невскому… Вотъ что: если освободишься къ пяти часамъ, приходи, отобѣдаемъ вмѣстѣ.

— О, непремѣнно, я къ тремъ и даже раньше, черезчуръ увѣренно отвѣчалъ племянникъ, прощаясь съ дядей.

Всеволодъ былъ уже въ дверяхъ, какъ Иванъ Васильевичъ окликнулъ его.

— Что, дядя?

— Я хотѣлъ сказать тебѣ…. Иванъ Васильевичъ покрутилъ правый усъ, и не глядя на племянника, довольно скоро, почти торопливо проговорилъ: — Ты, надѣюсь, вѣришь что я люблю тебя?

Молодой человѣкъ бросился къ дядѣ.

— Постой: у меня есть къ тебѣ просьба; можешь исполнить или нѣтъ — воля твоя. Только если тебѣ не очень трудно, не рѣшай ты дѣла слишкомъ скоро, то-есть, понимаешь? не торопись…. И раньше чѣмъ окончательно, дай мнѣ…. понимаешь? я все же….

— О, будьте покойны! И я увѣренъ, она вамъ понравится. Дядя ничего не отвѣчалъ, и глядѣлъ куда-то въ сторону.

— Такъ безъ меня не рѣшишь? спросилъ онъ немного погодя.

— Нѣтъ, нѣтъ. Да я еще и самъ ничего не рѣшилъ.

— Честное слово?

— Честное слово.

— Спасибо.

И Иванъ Васильевичъ поцѣловалъ племянника. У Всеволода точно гора съ плечъ свалилась; теперь ему уже не было совѣстно поскорѣе отдѣлаться отъ дяди, онъ боялся одного: застанетъ ли дома ту ради которой спѣшилъ въ Петербургъ.

„Нѣтъ, кто что ни говори, а есть въ насъ эти чувства, родственныя что ли. И поди, объясни ихъ!“ подумалъ Иванъ Васильевичъ, принимаясь просматривать въ газетахъ театральную хронику.

Въ это утро онъ не съ обычною бодростью расхаживалъ по Невскому, лѣнивѣе раскланивался и съ меньшею живостью шутилъ со знакомыми.

V.

Приглашеніе извощика „прокатиться“ вывело старшаго Драгомилова изъ раздумья. Онъ ровно что вспомнилъ, прибодрялся, и на лицѣ его появилась обычная усмѣшка. Онъ приказалъ везти себя въ одну изъ улицъ между Литейною и Таврическимъ Садомъ, и немного не доѣзжая до сада остановился у деревяннаго на каменномъ низу дома, уцѣлѣвшаго отъ барскихъ временъ. На лѣвой половинкѣ подъѣздныхъ дверей была дощечка съ надписью: Александръ Аѳанасьевичъ Клопинъ; надпись на правой сторонѣ гласила: Вѣра Павловна Клопина. Драгомиловъ освѣдомился у вышедшаго на звонокъ слуги дома ли Вѣра Павловна.

— У себя-съ, отвѣчалъ лакей.

Черезъ обширную, просторнѣе чѣмъ дѣлаются теперь и обставленную по стѣнамъ неподвижными ларями, переднюю, Иванъ Васильевичъ вступилъ въ большую и свѣтлую залу съ легкою мебелью, простѣнными зеркалами, роялемъ и прочими стереотипными украшеніями. Направо, въ кабинетѣ хозяина, слышались голоса; Драгомиловъ остановился-было на минуту въ недоумѣніи куда идти и быстро повернулъ налѣво. Пройдя двѣ гостиныя, отдѣланныя какъ и зала болѣе съ притязаніями на роскошь и вкусъ чѣмъ богато и со вкусомъ, нашъ пріятель вступилъ въ кабинетъ хозяйки.

— Не старѣетъ, и божественно хороша какъ всегда! сказалъ онъ становясь въ позу въ дверяхъ и скрещивая руки на груди.

— И вы хороши: мы три мѣсяца какъ въ городѣ, а онъ и глазъ не кажетъ! отвѣчала хозяйка отбрасывая въ сторону газетку извѣстную полнотой скандальной хроники, духовную пищу Петербуржцевъ, отъ швейцаровъ и конюховъ до…. до Вѣры Павловны и выше.

Ничто не оправдывало въ прелестной (словцо любимое въ Петербургѣ) хозяйкѣ дома восклицанія Иванъ Васильевича: въ ней не было ничего божественно-хорошаго. Цвѣтъ лица, правда, былъ удивителенъ, но болѣе зависѣлъ отъ бѣлыхъ на розовой подкладкѣ шторъ чѣмъ отъ природы или искусныхъ притираній. Вѣра Павловна была безъ сомнѣнія красива: иначе у нея не было бы столькихъ поклонниковъ. Эти поклонники цѣнили болѣе всего, выражаясь поэтически-кулинарнымъ языкомъ Мея, „ея плечи опарныя“, или выражаясь прозаически, ея бельфамство. Это свойство ставилось выше первый сортъ шиньйона, цвѣта воронова крыла (онъ былъ купленъ у Альфреда и не по дешевой цѣнѣ), и даже выше искусно подведенныхъ, томныхъ и манящихъ глазъ. Вѣра Павловна знала это, и любила сильно-открытыя платья, она вообще любила одѣваться и была того мнѣнія что одѣвается съ удивительнымъ вкусомъ. У прелестной дамы были и противники; они находили будто она уже въ лѣтахъ и пожила у-у! Хулители находили еще что Вѣра Павловна грѣшитъ на счетъ манеръ, и что въ ней нѣтъ ничего distingué. Но возвратимся къ прерванному разговору.

— Поклонную голову и мечъ не сѣчетъ, склоняя свою отвѣчалъ Иванъ Васильевичъ на слова Вѣры Павловны, — и въ знакъ прощенія и примиренія вы позволите поцѣловать ручку.

— Не стоило бы, сказала Вѣра Павловна, подавая руку.

— О, такія ручки были у Милосской Киприды, воскликнулъ Драгомиловъ.

Вѣра Павловна была нѣсколько смущена комплиментомъ. „Почему были, а не теперь?“ подумала она.

— А супругъ? продолжалъ Иванъ Васильевичъ. — Здравъ? покажется?

— Разумѣется; онъ занятъ, у него кто-то есть.

— Вы однако не ревнивы.

Вѣра Павловна удивилась такому нежданному замѣчанію.

— Проходя по залѣ, я слышалъ женскій голосъ.

— А! Это должно-быть моя сестра.

— Откуда она взялась у васъ?

— Пріѣхала изъ провинціи.

— Значитъ брюнеточка что была съ вами на прошлой недѣлѣ въ театрѣ?…

— Моя сестра. Не правда ли мила?

— Не знаю.

— Вотъ прекрасно! Видѣлъ и не знаетъ.

— Вы были въ театрѣ, а гдѣ вы, тамъ я никого не замѣчаю.

— Что это? Une déclaration?

— Вы знаете, я влюбленъ во всѣхъ хорошенькихъ и въ васъ въ особенности.

— Для меня это новость.

— Не вѣрите? Попробуйте назначить свиданіе.

Вѣра Павловна подумала что ей сказана дерзость и что ей пожалуй слѣдовало бы обидѣться; но не умѣла, не хотѣла или не могла обидѣться, и ограничилась легкимъ предостереженіемъ.

— Глядите, Иванъ Васильичъ, вы когда-нибудь нарветесь. „Только не на тебя“, подумалъ онъ, и вслухъ: — И очень буду радъ; меня слѣдуетъ проучить. Но шутки въ сторону. Я къ вамъ по дѣлу. Отчего вы не бываете въ клубѣ? Я вчера проглядѣлъ всѣ глаза…

— Мужъ все забываетъ возобновить билетъ.

— О, за билетомъ дѣло не станетъ….

— Я знаю, быстро заговорила хозяйка, — вы пріѣхали просить меня участвовать въ живыхъ картинахъ.

— И заранѣе согласны?

— Ошибаетесь; я вовсе не намѣрена показываться предъ нашею публикой.

— А! понимаю. Вы все еще сердитесь на меня за прошлый годъ.

— Разумѣется: вы ставите картины, извините за выраженie, для всякой дряни и не хотите для меня.

— Желаете, я исполню вашъ капризъ? Вы все требуете чтобъ я поставилъ Марію и Мазепу? Извольте, но чуръ, Вѣра Павловна, на меня потомъ не пенять….

— Что такое?

— Вопервыхъ, какъ я докладывалъ вамъ, хорошаго Мазепы достать невозможно, а вовторыхъ, ваша клубная публика считаетъ Пушкина поэтомъ устарѣлымъ, и….

Иванъ Васильевичъ остановился не зная что сказать.

— И? не безъ безпокойства повторила Вѣра Павловна.

Благая мысль осѣнила Драгомилова.

— И чего добраго, сочтетъ васъ за старуху.

О, въ подобныхъ случаяхъ Иванъ Васильевичъ бывалъ геніаленъ! Прелестная хозяйка чуть не поблѣднѣла отъ удачно-придуманнаго довода.

Иванъ Васильевичъ считалъ свое дѣло не только выиграннымъ, оконченнымъ, и напрасно. Ему пришлось по крайней мѣрѣ съ полчаса ублажать Вѣру Павловну. Она оказалась чрезмѣрно требовательна на счетъ живыхъ картинъ: то подавай ей луну, Венецію, гондолу, то закатъ или восходъ солнца, или что-нибудь въ этомъ родѣ, но чтобъ освѣщеніе непремѣнно было розовое. Наконецъ-то сладились на картинѣ къ новой поэмѣ г. Кудлашкина, воспѣвавшей ноженьки, сапоженьки, безденежье и реализмъ; словомъ, вещи долженствовавшія, по словамъ Ивана Васильевича, произвести фуроръ.

Несмотря на ироническое отношеніе къ прелестной дамѣ, Иванъ Васильевичъ былъ доволенъ, и даже весьма доволенъ что удалось завербовать ее. Что прикажете! честолюбіе страсть неприхотливая и за неимѣніемъ лучшаго, довольствуется чѣмъ попало, хотя бы щепоткой изъ министерской табатерки.

VI.

— Что жь вы не покажете мнѣ своей сестренки? началъ немного погодя Иванъ Васильевичъ. — Быть-можетъ и ее какъ-нибудь пристроимъ.

— Въ самомъ дѣлѣ, что они нейдутъ сюда?

И позвонивъ горничную, Вѣра Павловна приказала просить къ себѣ Прасковью Павловну.

— А я вамъ на дняхъ представлю племянника: красавецъ въ полномъ смыслѣ.

— Военный или статскій?

— Уланъ.

— Ахъ, и у мужа какой-то уланъ.

Восклицаніе это ничего не означало, кромѣ привычки Вѣры Павловны говорить вслухъ что приходило въ голову, но у Драгомилова отъ него ёкнуло сердце. „Неужели Всеволодъ?“ подумалось ему. Онъ взглянулъ на хозяйку, припомнилъ свой разговоръ съ нею и рѣшилъ: „не можетъ быть“.

Въ комнату вошла молоденькая, худенькая и не высокаго роста дѣвушка. Иванъ Васильевичъ довольно безцеремонно сталъ разсматривать ее въ pince-nez. Впечатлѣніе оказалось благопріятное. Дѣвушка была стройна, тонка и гибка; большіе черные глаза выдѣлялись на смугломъ, худощавомъ личикѣ. „Зубы, кажется, не совсѣмъ въ порядкѣ“, подумалъ Драгомиловъ, „но ничего, цыганенокъ премилый!“ И онъ сталъ соображать какъ поставить ее въ живой картинѣ.

— Что вы тамъ дѣлали? спросила Вѣра Павловна сестру.

— Болтали, а потомъ Александръ сталъ показывать револьверъ. Я никогда не видала какъ ихъ заряжаютъ, и просила показать. Такъ просто, я и не воображала!

„Годится въ ingénue“, подумалъ Иванъ Васильевичъ, „тонъ самый подходящій.“

Голоса и шумъ шаговъ вывели его изъ режисерскаго раздумья. Явился супругъ Вѣры Павловны и…

— Всеволодъ! вскричалъ Иванъ Васильевичъ вскакивая съ мѣста какъ ужаленный.

Онъ глазамъ своимъ не вѣрилъ, но несомнѣнно то былъ племянникъ. Послѣдовала сцена объясненія и представленія. Иванъ Васильевичъ почти не принималъ въ ней участія; онъ поглядывалъ то на „цыганенка“, то на Всеволода, и боялся что вотъ сейчасъ-сейчасъ то узнаетъ чего лучше кабы вовсе не было.

— А мы вотъ благодаря моей belle-soeur познакомились со Всеволодомъ Лукичемъ, объявилъ старшему Драгомилову Александръ Аѳанасьевичъ.

Сомнѣнія не было; она, этотъ цыганенокъ, была секретомъ Всеволода.

— Вашъ племянникъ просто красавецъ, шепнула Вѣра Павловна указывая Иванъ Васильевичу на мѣсто подлѣ себя, — привозите его въ четвергъ, и кстати билетъ… У насъ, попрежнему, четверги.

Они заговорили. Хозяйка стараясь занять гостя, гость наблюдая за племянникомъ; къ сожалѣнію онъ не могъ видѣть лица Всеволода, судя же по лицу Прасковьи Павловвы разговоръ былъ не совсѣмъ обыкновенный.

— Вы видите, я сдержалъ слово, говорилъ Всеволодъ.

Дѣвушка вопросительно взглянула на него.

— Помните, предъ отъѣздомъ, на станціи желѣзной дороги…

Она не вспоминала.

— Я обѣщалъ что черезъ два мѣсяца мы увидимся въ Петербургѣ, и сегодня ровно…

Дѣвушка слегка вспыхнула.

— Я сочла ваши слова за шутку, проговорила она.

— Въ подобныхъ вещахъ я не шучу.

Щеки Прасковьи Павловны зарумянились сильнѣе.

— А вы, съ нѣжнымъ упрекомъ продолжалъ онъ, — вы забывчивѣе меня…

Прежній вопросительный взглядъ.

— Вы обѣщали прислать мнѣ поклонъ черезъ Лизавету Дмитріевну, и…

— Я не могла собраться написать ей…

И Прасковья Павловна подумала, нѣтъ, не подумала, а смутно почувствовала что она для этого молодаго человѣка не то что другія женщины.

Иванъ Васильевичу по перемѣнамъ лица Прасковьи Павловны казалось что дѣйствіе идетъ черезчуръ ужь быстро; онъ не могъ перенести этого и всталъ.

— Вы ужь уходите? спросила Вѣра Павловна.

— Да, мнѣ некогда, отвѣчалъ онъ. — А ты, Всеволодъ?

Молодой человѣкъ замялся.

— Я надѣюсь, Всеволодъ Лукичъ для перваго знакомства отобѣдаетъ съ нами, сказалъ Клопинъ переглянувшись съ женою.

Но въ то же время дядя тревожно взглянулъ на племянника, и Всеволоду, какъ утромъ, стало совѣстно что онъ точно избѣгаетъ дяди.

Послѣдовало прощанье.

— Какъ тебѣ понравились Клопины? спросилъ дорогою дядя.

— Ничего себѣ; люди, кажется, не дурные, отвѣчалъ племянникъ. — А вамъ дядя? прибавилъ онъ немного погодя. Иванъ Васильевичъ понялъ о комъ вопросъ.

— Погоди до четверга, иносказательно отвѣчалъ онъ.

VII.

Что за люди были супруги Клопины? Съ Вѣрой Павловной вы уже достаточно знакомы; вы могли оцѣнить ея умъ, образованіе и ловкость; иначе вы не внимательно читали предыдущую главу. Что еще остается узнать о прелестной дамѣ, узнается въ свое время. Теперь же позвольте заняться супругомъ.

Клопинъ учился, или вѣрнѣе числился въ спискѣ учащихся въ то недавнее, трижды блаженное время, когда экзамены признавались глупою формальностью, ретрограднымъ стѣсненіемъ благородныхъ юношескихъ стремленій; всемогущій либерализмъ повелѣвалъ смотрѣть сквозь пальцы на знакомство съ наукой, требовалось единственно знаніе ея прогрессивныхъ результатовъ. Отъ того, будемъ надѣяться, невозвратимаго времени сохранилось нѣсколько анекдотовъ, и анекдотъ какъ выпускной студентъ на экзаменѣ изъ статистики брякнулъ: въ Россіи де ежегодно добывается милліонъ пудовъ золота и желая поправиться началъ перечислять баварскія гавани, — случился именно съ Александръ Аѳанасьевичемъ. Профессоръ поставилъ ему три, и Клопинъ всюду сталъ благовѣстить что старый чортъ привязывается къ словамъ. Помните ли вы описанія старинныхъ студентовъ, потѣвшихъ на экзаменахъ, просившихъ позволенія взять второй билетецъ, снова потѣвшихъ и молча уходившихъ на мѣсто совершивъ предъ экзаминаторами подвигъ молчальничества? Въ лицѣ Клопиныхъ незнаніе заговорило, потребовало себѣ равноправности со знаніемъ и рѣшило не проваливаться ни на экзаменахъ, ни въ жизни. Ярое невѣжество Александра Аѳанасьевича уравновѣшивалось столь же ярою приверженностію къ наукѣ вообще. Онъ не садился въ вагонъ, не отправлялъ и не получалъ телеграммы, не разрѣзывалъ бифстека чтобы не подумать о могуществѣ пара, или быстротѣ электричества и не воздохнуть ото всего сердца о невѣжествѣ царя Алексѣя Михайловича, ни разу въ жизни не кушавшаго бифстека.

Александръ Аѳанасьевичъ былъ не дуренъ собою и вообще обладалъ наружностью пріятною; его англійскій проборъ былъ всегда удивительно ровенъ и ясенъ, его длинныя висячія бакенбарды достодолжнымъ образомъ подбриты и подстрижены. Онъ занимался и собою и своимъ туалетомъ. Онъ зналъ малѣйшія измѣненія въ покроѣ платья, названія всѣхъ модныхъ цвѣтовъ и галстуковъ; онъ велъ продолжительныя бесѣды съ портнымъ, досконально и съ самыми мелочными подробностями объясняя ему какъ именно долженъ быть сшитъ фракъ или сюртукъ. Онъ зналъ адресы всѣхъ магазиновъ гдѣ купить шляпу, тросточку и пр. Съ неменьшею заботливостью слѣдилъ онъ за умственными модами, и зналъ въ которой газетѣ продаются самыя послѣднія. Въ должное время и не далѣе чѣмъ слѣдовало, чтобы не уронить себя, былъ онъ другомъ Американцевъ, братомъ Славянъ, приверженцемъ третьяго Наполеона и князя Бисмарка; по минованіи надобности, онъ умѣлъ надъ тѣмъ посмѣяться чему поклонялся; при случаѣ, онъ подсмѣивался и въ самый разгаръ поклоненія. Завидна была его готовность кричатъ всюду хотя бы за папу, попади только папа въ моду.

Клопинъ былъ чистокровнымъ Петербуржцемъ, и не понималъ возможности жить гдѣ-либо кромѣ города съ „двумя огромными сфинксами“. Онъ требовалъ жизни, жизни и жизни! А жизнь, какъ сказалъ, или хотѣлъ сказать мудрецъ, есть непрерывное движеніе. И Александръ Аѳанасьевичъ двигался безпрерывно, и главное, зналъ въ которое время, въ которомъ мѣстѣ слѣдуетъ двигаться. Забѣжать въ ресторанъ, перехватить пирожокъ, просмотрѣть иллюстраціи и каррикатуры, пробѣжать газеты, пробѣжаться по Невскому, быть вечеромъ гдѣ бываютъ всѣ, переговорить со всѣми о всѣхъ новостяхъ, знать все и ничего не вѣдать, интересоваться сегодняшнимъ и вполнѣ забывать вчерашнее, и пр. и пр. Это ли не полнота жизни?

Александръ Аѳанасьевичъ былъ поклонникомъ Запада, гдѣ все устроено хорошо, и гостиницы и мостовыя, ну и вообще просвѣщеніе процвѣтаетъ. Онъ былъ настолько Европейцемъ что никогда не ѣлъ щей, и круглый годъ, несмотря на глубокій снѣгъ и сильные морозы, бѣгалъ въ ботинкахъ. Вообще мысли его на этотъ счетъ были ясны, прозрачны и жидки какъ невская вода. Но обращалъ ли онъ свой умственный взоръ на Востокъ, все являлось туманно; нѣчто огромное надоѣдливо путалось предъ глазами, и это нѣчто была Россія. Казалось бы что Александръ Аѳанасьевичу Россія или онъ ей что? Но вѣтъ, она раздражала и не давала ему покоя. Онъ зналъ что въ ней нѣтъ ничего достойнаго вниманія, ни въ настоящемъ, ни въ прошедшемъ, и тѣмъ не менѣе выходилъ изъ себя встрѣчая патріотовъ. Онъ былъ бы доволенъ еслибы сію огромную страну можно было вычеркнуть изъ лексикона.

Рѣчь Александра Аѳанасьевича была двояка: о вещахъ серіозныхъ и съ людьми малознакомыми, онъ говорилъ дубовато-напыщеннымъ слогомъ петербургскихъ газетъ; о вещахъ менѣе серіозныхъ и съ людьми близкими нестерпимымъ жаргономъ, почитая его за самую правильную русскую рѣчь. И въ этомъ отношеніи онъ былъ истымъ Петербуржцемъ; какъ извѣстно, ни одинъ актеръ, изображая русскаго человѣка, не можетъ угодить на петербургскаго чиновника: все ему кажется будто оно недостаточно по-русски.

Таковъ былъ г. Клопинъ какъ представитель умственнаго разночинства, и нарисовавъ его портретъ, я умиляюсь душою, и готовъ повторить слова гжи Простаковой: „все-то мнѣ мило въ Митрофанушкѣ“. Но всѣ указанныя черты родовыя или видовыя; такихъ господъ въ Петербургѣ сила и они на каждомъ шагу; въ Москвѣ они менѣе замѣтны и только начинаютъ кучиться, но особнякомъ, ибо въ Москвѣ все стремится обособиться; въ провинціи они бродятъ печальными одиночками.

Самъ по себѣ Александръ Аѳанасьевичъ… мы сейчасъ увидимъ каковъ онъ былъ самъ по себѣ; я только попрошу читателя не смѣшивать чертъ видовыхъ съ личными.

VIII.

Приглашая Всеволода погодить до четверга, думалъ ли Иванъ Васильевичъ что племянникъ замѣтитъ всѣ или нѣкоторыя изъ указанныхъ чертъ? Врядъ ли; ни Всеволодъ не былъ настолько наблюдателемъ, ни самъ Иванъ Васильевичъ не обладалъ способностью группировать повседневные факты. Онъ надѣялся просто что Всеволоду будетъ тяжело дышать у Клопиныхъ, что онъ сразу почувствуетъ воздухъ де въ ихъ домѣ нездоровый; онъ надѣялся еще что племянникъ услышитъ о хозяевахъ отзывы не совсѣмъ благопріятные.

Въ самомъ дѣлѣ, поразспроси Всеволодъ знакомыхъ господъ Клопиныхъ, ближнихъ что ѣли ихъ хлѣбъ и лили ихъ вино, не много утѣшительнаго услышалъ бы онъ. Вѣра Павловна, по однимъ, была дочерью какого-то графскаго управляющаго, то-есть понимаете, дочерью на бумагѣ, а въ сущности самъ графъ приходился ей отцомъ; по другимъ, вовсе не дочерью графа была она, а любовницей. Никто не сомнѣвался что до замужества прелестная дама пожила значительно и что послѣдній обожатель на прощанье изрядно обезпечилъ ее. Тутъ-то она изловила Клопина, только-что окончившаго курсъ и бывшаго такъ-сказать на перепутьи; опутать его Вѣрѣ Павловнѣ ничего не стоило: она была не только опытнѣе, но годами пятью старѣе жениха. Нравственныя понятія Александръ Аѳанасьевича отличались такою же подвижностію какъ и умственныя. На всякій случай, буде кто упрекнетъ его, молъ женился ты изъ-за денегъ чортъ знаетъ на комъ, онъ приготовилъ нѣсколько фразъ о прощеніи и уваженіи къ падшей женщинѣ, но никто и не подумалъ упрекать. Быть-можетъ, знакомые въ свою очередь приготовили тѣ же фразы и ждали чтобы Клопинъ заговорилъ первый. Вѣроятно, Александръ Аѳанасьевичъ любилъ свою жену; по крайней мѣрѣ, по ея настоянію онъ поступилъ на службу и ради ея утѣшенія придумалъ будто его фамилія собственно не Клопинъ, а Clopin, ибо де предки были французскими эмигрантами. Первыя пять лѣтъ потомокъ эмигрантовъ не ревновалъ жены, потому ли что повода не было, или потому что онъ ничего не замѣчалъ; начать ревновать на шестой было бы смѣшно: не аркадскіе же пастушки они были въ самомъ дѣлѣ! Шестой годъ и безъ того былъ годомъ тяжелымъ: оказался дефицитъ. Ахъ, эти вечера, выѣзды, театры стоятъ такъ дорого, вы и не повѣрите! Въ домѣ появился какой-то высокій генералъ, другъ отца Вѣры Павловны. Глядя на него Александръ Аѳанасьевичъ постоянно готовилъ фразу о свободѣ чувствъ и нестѣсненіи воли жены, но и этой фразы никто не требовалъ. Если и прежде никому не было дѣла что кума съ кумомъ сидѣла, то нынче и подавно. „Общество стало шире и либеральное глядѣть на эти вещи“, восторгаются одни; „распущеннѣе“, бурчатъ другіе. Клопину, впрочемъ, некогда было думать о женѣ; онъ сталъ усиленно посѣщать тѣ клубы гдѣ можно было составить партію богатымъ, но неумѣлымъ любителямъ коммерческихъ игръ; самъ же онъ игралъ отлично и, главное, счастливо. Въ послѣднее время Вѣра Павловна познакомилась съ какимъ-то княземъ, и весьма оригинальнымъ образомъ: она подошла къ нему въ маскарадѣ и сказала: „князь, я много о васъ слышала, и мнѣ давно хотѣлось познакомиться съ вами; пріѣзжайте завтра, я ручаюсь что вамъ будетъ не скучно: вы кое-кого встрѣтите изъ знакомыхъ“. Князь пріѣхалъ и сталъ навѣщать Клопиныхъ, вѣроятно убѣдившись что у нихъ не скучно. Онъ любилъ играть съ Александромъ Аѳанасьевичемъ въ карты, и Вѣра Павловна всегда садилась „на счастье“ возлѣ князя. Близость прелестной женщины сильно дѣйствовала на сіятельнаго партнера; онъ ошибался, путалъ, бывалъ разсѣянъ, и не мудрено что проигрывалъ.

Четвергъ на который попали дядя съ племянникомъ былъ однимъ изъ самыхъ удачныхъ. Общество было многолюдное и самое пестрое. Были и генералъ, и князь, и два камеръ-юнкера, и иныя титулованныя особы; были простые смертные, военные и статскіе; былъ адвокатъ дѣлавшій авансы претендентамъ на чужое наслѣдство; былъ адвокатъ проводившій въ рѣчахъ либеральные принципы и отдававшій свой гонораръ на…. на проценты ростовщикамъ; были и журналисты, и литераторы…. Александръ Аѳанасьевичъ, какъ многіе въ просвѣщенной сѣверной столицѣ, любилъ приглашать къ себѣ на обѣды и вечера литераторовъ; согласитесь, оно какъ-то пріятно имѣть въ числѣ гостей о комъ можно услышать: „ахъ, это тотъ что пишетъ!“ Опасности большой отъ этого не предвидится; правда, могутъ описать, но…. но и въ этомъ есть доля пріятности. Станутъ и про васъ говорить:, ахъ, это тотъ что описанъ!» Было не мало красивыхъ и нарядныхъ дамъ; были такія что одѣвались съ чужаго плеча. Вы пожалуй подумаете Богъ знаетъ что, сударыня. Успокойтесь: платья не были дареныя, а купленныя, только въ три-дешева и у сіятельныхъ сестрицъ-торговокъ. Платья разумѣется надѣванныя разъ или два какою-нибудь знатною дамой на придворный или иной высокопоставленный балъ, но купить которыя можно не всякой: требуется рекомендація.

О многихъ изъ дамъ ходили слухи столь же заманчивые какъ о Вѣрѣ Павловнѣ. Про одну говорили что она добыла мужу выгодное мѣсто, изъѣздивъ въ декольтированномъ до невозможности платьѣ всѣхъ важныхъ особъ и въ случаѣ отказа падая предъ ними въ обморокъ въ позахъ самыхъ очаровательныхъ, пока не нашла старичка приведшаго ее въ чувство; другая сама играла роль важной особы при высокопоставленномъ лицѣ, и чтобъ уладить дѣло слѣдовало обращаться съ прошеніями и приношеніями не къ лицу, а къ ней; третья послѣ разныхъ похожденій въ дѣвичествѣ подцѣпила богатаго дурака, и теперь, къ досадѣ прочихъ, щеголяла великолѣпными брилліантами; четвертая шалила не изъ интереса, а по призванію; шестая…. и про шестую, и про десятую и т. д. разказывались новыя варіаціи на ту же тему. Двѣнадцатая отличалась строгою нравственностью, но за то была необыкновенно счастлива: она два или три раза выигрывала порядочные куши въ лотерейный заемъ. О, вы и не знаете всѣхъ выгодъ лотерейныхъ займовъ! Прежде бывали невинные доходы, теперь людямъ за такую невинность небо посылаетъ счастье въ одинъ изъ роковыхъ четырехъ дней въ году. Оно и выгодно, и прилично, и удобно, тѣмъ болѣе что, какъ доказываетъ примѣръ великой заантлантической республики и другихъ просвѣщенныхъ странъ, безъ невинныхъ доходовъ подъ тѣмъ или инымъ названіемъ обойтись невозможно. Но я увлекся…. Были на четвергѣ у Вѣры Павловны дамы вполнѣ безукоризненныя: эти тѣмъ утѣшались что чесали язычокъ на счетъ другихъ; были и такія кому рѣшительно дѣваться было некуда и надо было гдѣ-нибудь торчать.

Сознаюсь въ маленькой слабости; на подобныхъ вечерахъ, я люблю разыгрывать родъ человѣка молчаливаго, скучающаго и скучнаго; какъ тѣнь брожу я подходя къ той или другой кучкѣ, и прислушиваюсь: чѣмъ-то забавляются, чѣмъ-то интересуются люди? Всеволодъ, не безъ пользы для себя, могъ бы подражать мнѣ. О чемъ толковалось вокругъ? Люди серіозные и дѣловые говорили о дѣлахъ, завидовали скороспѣлымъ богачамъ, намекая довольно прозрачно и также не безъ завистливаго чувства на не совсѣмъ честные способы наживы; завидовали, разумѣется, не безчестности, но ловкости. Люди беззаботные болтали объ устрицахъ съ шампанскимъ и иныхъ увеселеніяхъ всѣхъ трехъ родовъ; какой-то подкрашенный и перекрашенный господинъ на дряблыхъ ножкахъ и съ козлиною бородкой надоѣдалъ уже двадцать второму знакомому разказомъ о нечаянной встрѣчѣ вчера, причмокивая на словахъ: «прехорошенькая и пресвѣженькая». Люди съ претензіей на образованность разсуждали о вещахъ ученыхъ, такъ, напримѣръ, артиллеристъ съ жаромъ доказывалъ что говорить «я бывалъ тамъ» не только неправильно, но и безсмысленно, а слѣдуетъ де говорить: «я былъ тамъ нѣсколько разъ»; какой-то учитель громогласно жаловался что его, даже его попросили удалиться изъ гимназіи за идеи; причемъ его другъ, мировой судья, восклицалъ: «что жъ послѣ этого будетъ съ нашими гимназіями и съ нашими дѣтьми!» Люди благоразумные сидѣли за картами. Двое любителей искусствъ спорили о новой піесѣ и въ сороковой разъ повторяли другъ другу доводы вычитанные въ двухъ несогласныхъ между собою критикахъ. Люди желчные пушили на чемъ свѣтъ стоитъ что попадало на языкъ, начиная съ газетъ, коихъ вина состояла именно въ томъ что онѣ все ругаютъ. Большинство дамъ сидѣли особо, молчали у если произносили нѣсколько словъ, то съ явнымъ неудовольствіемъ; онѣ либо занимались разсматриваніемъ карточекъ извѣстныхъ кокотокъ, коими были полны альбомы Вѣры Павловны (она ихъ, какъ увѣряла всѣхъ съ очаровательною улыбкой, собирала для мужа), либо мрачно и враждебно посматривали и другъ на друга и на тѣхъ изъ своего пола кто болталъ съ мущинами о вещахъ самыхъ невинныхъ, какъ-то: объ оперѣ, женскомъ вопросѣ и преимуществѣ дамъ предъ кавалерами.

IX.

Иванъ Васильевичъ, имѣя въ виду назидательные относительно гг. Клопиныхъ разговоры, представилъ племянника нѣкоторымъ изъ гостей, но Всеволодъ, конечно, поспѣшилъ какъ можно скорѣе отдѣлаться отъ новыхъ знакомыхъ. Онъ прошелся по залѣ, побывалъ въ обѣихъ гостиныхъ и въ кабинетѣ хозяйки, опять прошелся по залѣ, и заглянулъ въ хозяиновъ кабинетъ. Онъ былъ разсѣянъ и ничего не замѣчалъ, и въ то же время глядѣлъ сосредоточенно. Глаза его искали кого-то и готовы были, какъ говорится, впиться въ искомый предметъ; кромѣ его, они не могли никого и ничего замѣтитъ. Всеволодъ снова вернулся въ гостиную. Наконецъ-то! Прасковья Павловна сидѣла во второй гостиной у трельяжа и разговаривала съ какимъ-то господиномъ лѣтъ сорока, блондиномъ, высокимъ, стройнымъ, виднымъ и красивымъ. Господинъ былъ представленъ Всеволоду и оказался Анатоліемъ Аполлоновичемъ Сосновцевымъ. Высоко-чиновный г. Сосновцевъ холодно и церемонно раскланялся со Всеволодомъ, и въ глубинѣ его зеленыхъ съ красными вѣками глазъ незамѣтно, или замѣтно только для весьма опытнаго наблюдателя, быстро промелькнуло неодобреніе. Уланъ, съ своей стороны, почувствовалъ отвращеніе къ зеленоватымъ и, казалось, холоднымъ и къ добру и ко злу глазамъ красиваго господина.

Анатолій Аполлоновичъ, какъ только кончилась церемонія представленія, не обращая ни малѣйшаго вниманія на Всеволода, продолжалъ прерванный разговоръ. Онъ разказывалъ полуисторическій, полуназидательный, тонкоумный анекдотъ, какихъ зналъ пропасть, и повѣствовалъ тономъ необычайно умнымъ и слегка снисходительнымъ. Прасковья Павловна слушала внимательно стараясь уловить смыслъ тонкихъ выраженій и подозрѣвая въ каждомъ словѣ г. Сосновцева гораздо болѣе ума чѣмъ имѣлось на лицо. Но такое уже счастье было Анатолію Аполлоновичу что большинство знакомыхъ, изъ нихъ же первый былъ онъ самъ, подозрѣвали въ немъ гораздо болѣе ума чѣмъ находилось въ наличности. Всеволодъ слушалъ однимъ ухомъ и въ оба глаза любовался дѣвушкой. Она была мила; два выраженія, не рѣдкія у молоденькихъ дѣвушекъ когда имъ представляется нѣчто новое, невиданное и неслыханное, чередовались на ея лицѣ. То она раскрывала еще шире свои большіе глаза и полуотворяла хорошенькій ротикъ, словно принимая въ себя нѣчто, то прищуривалась и сжимала губки, точно боясь уронить только что схваченную мысль.

Разказавъ два-три анекдота, Анатолій Аполлоновичъ распространился на свою любимую тему: женщины и любовь. Онъ считалъ себя тонкимъ любителемъ и опытнымъ знатокомъ сихъ дѣлъ.

— Ромео и Джульетта, повѣствовалъ онъ, — считаются идеаломъ любви. Лессингъ сказалъ даже что только одно сочиненіе написала сама любовь, и что это Ромео и Джульетта. Такъ разсуждать было позволительно въ прошломъ вѣкѣ, но въ нашѣ время это было бы непростительною ошибкой. Подобная полудѣтская, полугрубая любовь возможна теперь развѣ въ средѣ зажиточныхъ мѣщанъ. Мои слова станутъ вполнѣ понятны если принять въ соображеніе степень образованія Ромео, и вообще младенчество науки во времена Шекспира. Нашъ умъ, ваши чувства стали plus raffinés…. виноватъ, но русскій языкъ не выработалъ словъ для понятій вполнѣ развитой жизни. Въ наше время чтобы понятъ въ чемъ состоитъ настоящая, достойная современнаго человѣка, любовь надо не только многое изучить, но еще большее испытать. Возможно ли это, не скажу для юноши, но даже для молодаго человѣка въ двадцать пять лѣтъ? Нѣтъ, въ нашъ вѣкъ до идеальной любви человѣкъ можетъ возвыситься только въ тридцать пять лѣтъ, не раньше, когда для него начнется періодъ de la seconde jeunesse. И тогда, только тогда онъ можетъ понять всю прелесть только-что распустившейся дѣвушки, оцѣ нить ея нѣжный ароматъ, и научить ее тайнамъ любви, тайнамъ быть-можетъ купленнымъ горькимъ опытомъ!…

Съ самаго начала этой тирады, Всеволодъ посматривалъ на Прасковью Павловну; при словахъ «вторая юность» онъ украдкой дотронулся пальцемъ до макушки, желая намекнуть на рѣдковолосіе зеленоглазаго и приглашая дѣвушку улыбнуться, если не разсмѣяться. Прасковья Павловна не замѣчала этихъ маневровъ: она попрежнему слушала. Разъ или два она взглянула на Всеволода, но тусклымъ и невнимательнымъ взглядомъ. При словахъ «тайны любви» Всеволодъ почувствовалъ приливъ злобы, хотѣлъ было смѣрить глазами Сосновцева съ ногъ до головы, но подумалъ что, чего добраго, еще наговоритъ ему дерзостей, и круто повернувшись на стулѣ всталъ и вышелъ изъ комнаты.

Лицо его было разстроено; онъ глазѣлъ по сторонамъ и видѣлъ теперь все что попадалось въ глаза, удивляясь почему четвертью часа раньше многаго не замѣчалъ. Въ кабинетѣ онъ увидѣлъ дядю; тотъ игралъ въ пикетъ съ какимъ-то быкообразнымъ господиномъ. Иванъ Васильевичъ, догадавшись что Всеволоду не по себѣ, улыбнулся и подумалъ: «не дурно я познакомилъ Всеволода; видно, поразказали про Клопиныхъ».

— Всеволодъ, куда ты? обратился онъ къ племяннику, хотѣвшему пройти въ сосѣднюю съ кабинетомъ комнату. — Тамъ, брать, рулеточка поставлена; конечно, не для обыгрыванія, а для развлеченія дорогихъ (онъ подчеркнулъ это слово) гостей.

Быкообразный партнеръ замоталъ головой какъ корова отмахиваясь отъ слѣпней и комаровъ, и сдѣлалъ усиліе улыбнуться.

— Хочешь играть, садись съ нами: безопаснѣе, продолжалъ Иванъ Васильевичъ. — Мы вотъ кончимъ шестаго короля, да въ преферанчикъ….

Шестой король былъ доигранъ, и Всеволодъ протянулъ-было руку къ картѣ какъ въ кабинетъ вошла Вѣра Павловна.

— Это что такое? съ укоризной замѣтила она Всеволоду, указывая на карты. — И вы хороши: усадить молодаго человѣка за зеленое поле, а еще дядя! — покачала она головою на Ивана Васильевича. — Нѣтъ, нѣтъ, Всеволодъ Лукичъ, я не могу позволить этого, какъ хозяйка не могу. Пойдемте-ка, — продолжала она подавая руку молодому человѣку, — тамъ затѣваются танцы, и вы въ наказаніе должны танцовать первую кадриль со старухой.

Всеволодъ посмотрѣлъ вопросительно.

— Со мною, со мною, я вѣдь старуха, весело отвѣчала прелестная дама и съ улыбкой выслушавъ любезность Всеволода, тише проговорила: — сестра васъ ищетъ.

Всеволодъ слегка вспыхнулъ.

Когда Иванъ Васильевичъ, сыгравъ еще три короля, вышелъ въ залу поглядѣть на танцующихъ, Всеволодъ весело болталъ стоя въ парѣ съ Прасковьей Павловной.

«Танцуетъ и веселъ», ворчливо подумалъ дядя. «Нѣтъ, не разказы смутили его. Что же?»

X.

На слѣдующій же день, памятуя дядино «погоди до четверга», Всеволодъ за чаемъ обратился къ нему съ вопросомъ:

— Ну что, дядя? сказалъ онъ не безъ нѣкотораго волненія.

Иванъ Васильевичъ посмотрѣлъ на него какъ бы припоминая къ чему можетъ относиться вопросъ.

— Ничего, улыбаясь отвѣчалъ онъ.

Разумѣется, дядя помнилъ очень хорошо, но послѣ вчерашняго положилъ выжидать и высматривать. «Быть-можетъ, разсуждалъ онъ, — это просто мимолетная молодая дурь, а я своимъ вмѣшательствомъ и разспросами только раздую искру.» И въ теченіе слѣдующихъ трехъ недѣль, Иванъ Васильевичъ говорилъ съ племянникомъ обо всемъ кромѣ «секрета»; заикался ли Всеволодъ о секретѣ, дядя пропускалъ мимо ушей и ни полусловомъ не поддерживалъ разговора. Иное дѣло нашлось у Ивана Васильевича: онъ приглядывался къ племяннику. Скоро онъ убѣдился что за время разлуки Всеволодъ значительно возмужалъ: у него сложились мнѣнія, мнѣнія крѣпкія, данныя жизнію и ни мало не книжныя, и что всего сильнѣе поражало стараго холостяка, молодой уланъ высказывалъ ихъ смѣло, безо всякой запинки, не справляясь и кажется не думая справляться приняты ли они или нѣтъ. И старшій Драгомиловъ почувствовалъ къ младшему родъ зависти. Но это чувство ни мало не отдаляло дядю отъ племянника; напротивъ, оно подстрекало Ивана Васильевича поближе узнать Всеволода. И понемногу, сначала того не замѣчая, Иванъ Васильевичъ сталъ во многомъ соглашаться съ племянникомъ, смотрѣть его глазами, справляться съ его мнѣніями, наконецъ, призвался себѣ что Всеволодъ имѣетъ на него вліяніе, и завистливое чувство перешло въ чувство уваженія.

Всеволодъ часто навѣщалъ Клопиныхъ, и кромѣ того нерѣдко встрѣчался съ Прасковьей Павловной то въ клубѣ, то въ театрѣ. Не время ли теперь разказать исторію его любви? Она коротка и весьма проста. Всеволодъ познакомился съ дѣвушкой въ городѣ гдѣ стоялъ полкъ, у общей знакомой, у той Лизаветы Дмитріевны чье имя вскользь было упомянуто въ началѣ повѣсти; съ перваго же раза Прасковья Павловна понравилась молодому человѣку; онъ продолжалъ видѣться съ нею въ томъ же домѣ, не знакомясь съ родственниками у кого она жила. Прошло два-три мѣсяца, и Прасковья Павловна, вслѣдствіе обстоятельствъ о коихъ читатель узнаетъ ниже, стала собираться въ Петербургъ. Всеволоду, какъ услыхалъ объ этомъ, стало жаль что впредь ему уже не придется видѣть ее въ извѣстный день, болтать съ нею. На станціи желѣзной дороги, онъ полушутя, полуневольно обѣщалъ ровно чрезъ два мѣсяца увидѣться съ нею. На слѣдующій день былъ вторникъ, день когда онъ привыкъ встрѣчаться съ нею; полускучая, полугрустя, онъ раздумался объ уѣхавшей и сталъ упрекать себя, зачѣмъ де вчера обѣщалъ пріѣхать въ Петербургъ. Кто знаетъ, можетъ-быть она поняла его слова за полупризнаніе, можетъ-быть она станетъ ждать, или по крайней мѣрѣ думать о немъ болѣе и чаще чѣмъ думала бы безъ того. Зараждавшаяся въ этихъ упрекахъ любовь подсказала молодому человѣку что во всякомъ де случаѣ лучше исполнить обѣщаніе. «Кстати и дяди давно не видѣлъ», какъ бы оправдываясь прибавилъ Всеволодъ.

Два мѣсяца онъ промечталъ, каково-то встрѣтится съ Прасковьей Павловной, какъ-то она приметъ его пріѣздъ, такою ли милою какъ прежде покажется ему, и будетъ ли ему болтать съ нею также весело и легко. Чрезъ недѣлю по пріѣздѣ, онъ убѣдился что никакой перемѣны въ этомъ отношеніи не произошло, развѣ она стала еще милѣе. Дни шли, и Всеволодъ все болѣе и болѣе втягивался. Между ними не замѣчалось особой близости, но онъ съ нею о томъ говорилъ о чемъ заговаривалъ далеко не со всякимъ. Дѣвушка обладала въ значительной мѣрѣ тою мелочною наблюдательностію что такъ свойственна женщинамъ, и не рѣдко забавляла молодаго человѣка разказами о вѣрно-подмѣченныхъ въ томъ или другой комическихъ чертахъ. Всеволодъ удивлялся какъ все она это замѣчаетъ, хотя ему и не совсѣмъ нравилась такого рода наблюдательность: у него было какое-то необъяснимое отвращеніе разбирать личныя качества того или другаго знакомаго. Всего милѣе было говорить ему о явленіяхъ внутренней, самой потаенной жизни, о томъ что не разъ случалось испытывать и что было ему любезно. «Любите ли вы, спрашивалъ онъ напримѣръ дѣвушку, — зимой, предъ тѣмъ какъ подадутъ свѣчи, или лѣтомъ какъ начинаетъ темнѣть и только звѣздочка, другая вошла на небо, сидѣть и притихнувъ думать — сами не знаете о чемъ, что какъ будто откуда-то со стороны приходитъ въ голову? И случается ли вамъ при этомъ совсѣмъ, совсѣмъ забыться, такъ что когда очнетесь, невольно беретъ сомнѣніе: было ли то о чемъ вы сейчасъ думали на самомъ дѣлѣ или нѣтъ? И вамъ кажется будто было, а чрезъ минуту: нѣтъ, не было. А чрезъ часъ и совсѣмъ забудешь о чемъ такъ недавно думалось и что казалось такимъ важнымъ.»

Всеволодъ не замѣчалъ что Прасковьѣ Павловнѣ бывало довольно трудно слѣдить за нимъ въ этихъ описаніяхъ дорогихъ ему мимолетныхъ впечатлѣній. Въ силу ли врожденнаго у женщинъ стремленія прочувствовать мужскую мысль, и прочувствовать ее во много разъ сильнѣе мущины, въ силу ли безсознательнаго кокетства или изъ самолюбиваго желанія показать что она все знаетъ и понимаетъ, или, наконецъ, вслѣдствіе совокупности всѣхъ этихъ настроеній, только Прасковья Павловна заботливо скрывала свое разномысліе и разночувствіе со Всеволодомъ. При этомъ она не столько подъ него поддѣлывалась, сколько обманывалась сама.

Любовь стояла на этой точкѣ и не шла далѣе. Всеволодъ еще ни разу не говорилъ себѣ что любитъ и не спрашивалъ себя: любитъ ли она его, и полюбитъ ли? Благо что жилось полнѣе и возбужденнѣе чѣмъ всегда. Были у молодаго человѣка и огорченія. Появленія Анатолія Аполлоновича всегда раздражали его; онъ рѣшительно не могъ выносить зеленоглазаго умника и избралъ за лучшее уѣзжать какъ только тотъ въ двери.

Иванъ Васильевичъ находилъ частыя посѣщенія Клопиныхъ Всеволодомъ въ порядкѣ вещей и не безпокоился ими; два или три раза онъ былъ свидѣтелемъ какъ племянникъ удаляется при появленіи Сосновцева и не безъ удовольствія замоталъ это себѣ на усъ. Но ему казалось сильнымъ безпорядкомъ и даже раздражало его то обстоятельство что Александръ Аѳанасьевичъ сталъ нерѣдко заѣзжать за Всеволодомъ и вообще вести себя слишкомъ развязно. Близость между Всеволодомъ и Клопинымъ не нравилась Иванъ Васильевичу, и сильно не нравилась.

«Ужь не окрутить ли они его задумали? Отъ этихъ людей все станется», подумалъ Иванъ Васильевичъ. «Но неужто Всеволодъ до сихъ поръ не понялъ что это за твари?»

Всеволодъ дѣйствительно не понялъ. Супруги Клопины была съ нимъ любезны, и онъ больше отъ нихъ ничего не требовалъ.

XI.

Иванъ Васильевичъ, разсердясь на Александръ Аѳанасьевиса, рѣшилъ положить всему этому предѣлъ, и для сего: вопервыхъ, открыть Вселоводу глаза, а вовторыхъ, буде окажется что супруги Клопины ловятъ жениха, то проучить оныхъ благовѣрныхъ примѣрнымъ образомъ. При обдумываніи подробностей плана, старый холостякъ наткнулся на пунктъ дотолѣ имъ пренебрегаемый.

«Но она-то, цыганенокъ, что за созданіе?» спросилъ онъ себя. «Пойдетъ ли по стопамъ сестрицы или какъ-нибудь нечаянно уродилась совсѣмъ порядочною дѣвушкой? Бываютъ такіе случаи; рѣдко, но бываютъ.»

Иванъ Васильевичъ сталъ придумывать какъ бы всѣ три пункта разъяснить сразу.

— Что жъ, послать за докторомъ? спросилъ онъ какъ-то племянника.

— За докторомъ? удивился Всеволодъ.

— Твой отпускъ кончается, не нынче, завтра.

— Я и забылъ, скрививъ ротъ, точно отвѣдавъ горькаго лѣкарства, отвѣчалъ Всеволодъ.

— И что жь?

— Рѣшу на дняхъ.

— Ладно. А въ ожиданіи я потѣшу тебя пикничкомъ. Не бойся, прибавилъ Иванъ Васильевичъ, замѣтивъ нѣкоторое безпокойство племянника, — и ее возьмемъ.

Заручась согласіемъ Всеволода, Иванъ Васильевичъ принялся усиленно хлопотать о пикникѣ. Первѣе всего онъ отправился къ Анатолію Аполлоновичу, и не будучи принятъ у него въ домѣ, зашелъ къ нему въ должность.

— Я къ вамъ по дѣлу, объявилъ онъ.

— Чѣмъ могу быть вамъ полезенъ? спросилъ Анатолій Аполлоновичъ тѣмъ любезно-офиціальнымъ тономъ какимъ произносятъ эту фразу люди не желающіе быть никому, кромѣ самихъ себя, полезными.

— Какого вы мнѣнія насчетъ пикника съ дамами, разумѣется, красивыми и…. милыми?

Послѣднее слово было произнесено съ особымъ удареніемъ и въ носъ. Анатолій Аполлоновичъ поднялъ глаза къ потолку, какъ бы размышляя о чемъ-то важномъ.

— Кто именно будетъ участвовать? спросилъ онъ по размышленіи.

Драгомиловъ назвалъ нѣсколькихъ.

— Затѣмъ, прибавилъ онъ, — надо пригласить Клопиныхъ: его — ради оживленія игры, ее — ради князя.

— А… произнесъ господинъ Сосновцовъ.

Весьма трудно рѣшить какой знакъ препинанія поставилъ бы при письмѣ Анатолій Аполлоновичъ послѣ своего «а», вопросительный или восклицательный. Онъ не то соглашался съ замѣчаніями Драгомилова, не то хотѣлъ спросить его о чемъ-то, но не смѣлъ, или не соблагоизволялъ. Иванъ Васильевичъ крѣпко закусилъ правый усъ, точно не усъ попался подъ зубы, а тайная мысль господина Сосновцева.

— Конечно, и цыганенка захватимъ.

— А знаете ли, съ особымъ оживленіемъ и нѣжностью заговорилъ Анатолій Аполлоновичъ, — вы весьма удачно ее прозвали. Эти большіе глаза, эта худощавость, эта поджарость, какъ прекрасно выражается нашъ умный народъ, и эта тонкая и гибкая талія!… О, въ ней должно-быть бездна страстности. Надо только сумѣть развить въ ней эту жилку, и она дастъ счастливцу идеальныя наслажденія.

Иванъ Васильевичъ былъ повидимому доволенъ восхищеніемъ господина Сосновцева. «Люблю такихъ: разсуждаетъ практически», подумалъ онъ. «Но неужто Всеволодъ и того не замѣчаетъ что другіе мечтаютъ объ ея таліи?»

— Итакъ, вы не прочь?

— О, всеконечно!.. Я только просилъ бы васъ…

— Отправить васъ на однѣхъ саняхъ съ нею?

— Да, да. Я именно это люблю въ пикникахъ. Особенно когда возвращаешься, когда, знаете, всѣ поразгорятся и…. и…. Словомъ, тутъ представляется много восхитительныхъ случаевъ, и только дураки не пользуются ими.

Иванъ Васильевичъ, какъ вышелъ отъ Сосновцева, почувствовалъ точно гора съ плечъ свалилась, и онъ сталъ насвистывать изъ Прекрасной Елены куплетъ о чести летящей кувыркомъ. Пригласить остальныхъ участниковъ было для него дѣломъ пустяшнымъ. Затѣмъ онъ отправился къ Клопинымъ. Вѣра Павловна была весьма тѣмъ польщена что сборный пунктъ назначается у нея, но на счетъ участія въ пикникѣ Pachette, какъ звала она сестру, оказалась менѣе сговорчивою чѣмъ думалось холостому скептику. Она объявила что дѣвицѣ ѣхать на такой пикникъ не совсѣмъ прилично. Иванъ Васильевичъ возразилъ что будутъ и другія дѣвицы.

— Быть-можетъ, но Pachette я не позволю, стояла на своемъ Вѣра Павловна.

— Послушайте, послѣ многихъ уговариваній сказалъ Иванъ Васильевичъ. — Что у васъ со Всеволодомъ?

Прелестная дама удивленными глазами посмотрѣла на него.

— Ничего, пожавъ плечами отвѣчала она.

Иванъ Васильевичъ началъ увѣрять что что-нибудь да есть, и занялся этимъ около пяти минутъ.

— Я знаю въ чемъ дѣло, въ заключеніе возвѣстилъ онъ, — вы ревнуете сестру къ моему племяннику. Напрасно, онъ на дняхъ уѣзжаетъ; ему, конечно, было бы пріятно потанцовать еще разъ съ Прасковьей Павловной. Вѣдь они такіе друзья.

Вѣра Павловна что-то сообразила.

— Въ такомъ случаѣ, сказала она, — я согласна. Но вашъ племянникъ въ самомъ дѣлѣ уѣзжаетъ на дняхъ?

— Разумѣется если ничто и никто не задержитъ, лукаво отвѣчалъ Иванъ Васильевичъ, и предложилъ заняться составленіемъ списка кому съ кѣмъ ѣхать на тройкѣ.

— Прасковья Павловна и… (Иванъ Васильевичъ точно припоминалъ что-то). Да! и…. господинъ Сосковцовъ, сказалъ онъ между прочимъ.

Вѣра Павловна нѣсколько удивилась такому сближенію именъ.

— Иначе нельзя, объявилъ Иванъ Васильевичъ, — Сосновцовъ не поѣдетъ.

— Вы думаете?

— Увѣренъ. Прасковья Павловна подстрѣлила молодчика.

— Но онъ женатъ….

— Тѣмъ понятнѣе, быстро проговорилъ геніальный устроитель пикниковъ, и съ просьбой въ голосѣ прибавилъ: — А вы, Вѣра Павловна, пожалуста не оставьте Всеволода.

Вѣра Павловна запуталась въ соображеніяхъ. Всеволодъ, какъ ей давно казалось, ухаживаетъ за Pachette; предъ отъѣздомъ ему хочется танцовать съ нею, и въ то же время его собственный дядя хлопочетъ за Сосновцева!… Но этого мало: теперь ее самое просятъ не оставить Всеволода, а четверть часа раньше намекалось на ея ревность…. Или красавецъ уланъ влюбленъ не въ Pachette, а…?

Иванъ Васильевичъ, будто не замѣчая впечатлѣнія произведеннаго его хитростями на прелестную даму, продолжалъ распредѣленіе участвующихъ.

— А знаете, началъ онъ, когда списокъ былъ составленъ, — хотя я и самъ хлопоталъ объ этомъ, а кажется неловко если Прасковья Павловна и Сосновцевъ поѣдутъ въ однѣхъ саняхъ. Понимаете, могутъ замѣтить что онъ ухаживаетъ и сплетутъ Богъ знаетъ что. Это, чего добраго, можетъ помѣшать составить ей партію. А я знаю молодыхъ, то-есть не то чтобы вовсе молодыхъ, но и не совсѣмъ старыхъ людей, которымъ она нравится.

Вѣра Павловна была окончательно сбита съ панталыку.

— Послушайте, съ притворнымъ волненіемъ продолжалъ Драгомиловъ, — у меня къ вамъ великая просьба. Милая Вѣра Павловна, не откажите, позвольте сестрѣ ѣхать со мною.

— Съ вами?!.. Объясните мнѣ наконецъ.

— И если я скажу всю правду, вы позволите?

— Слово.

Но правда, несмотря на всѣ старанія Иванъ Васильевича, какъ-то не выходила; Вѣра Павловва упорно отказывалась вѣрить что въ этомъ-то и есть правда.

— Все не вѣрите? черезъ нѣсколько минутъ объявилъ Иванъ Васильевичъ, — въ такомъ случаѣ это знакъ что ваша ревность дошла до того что вы готовы скомпрометировать сестру….

Опять ревность! Мысли прелестной дамы завертѣлись какъ лоскутки бумаги на вѣтру.

«Теперь ясно, кружилось у нея въ головѣ, что онъ (она думала про Всеволода), онъ очень красивъ, и въ меня…. А онъ, онъ самъ (она думала про старшаго Драгомилова), онъ что-то говорилъ про молодыхъ, то-есть не очень молодыхъ, а онъ самъ такой…. Да теперь ясно: въ сестру онъ самъ….»

Иванъ Васильевичъ продолжалъ доводы, но Вѣра Павловна не въ силахъ была слѣдить за ними; мысли у нея окончательно пошли турманами, и она согласилась.

— Какъ мнѣ благодарить васъ, трижды милая Вѣра Павловна, сказалъ хитрецъ цѣлуя ея руку. — Но это должно остаться между вами, и надо устроить такъ чтобы Сосновцевъ ничего не подозрѣвалъ и чтобы все случилось будто нечаянно.

— Но какъ сдѣлать?

— О, на такія вещи у васъ должно быть богатое воображеніе.

И Иванъ Васильевичъ простился съ прелестною дамой. Онъ шелъ домой въ самомъ праздничномъ настроеніи.

«Я былъ нынче въ ударѣ, думалъ онъ. — Очень хорошо что я увѣрилъ эту дуру будто Всеволодъ влюбленъ въ нее и весьма также не дурно что сообщилъ о страсти Сосновцева. Но всего лучше что путалъ, столько путалъ что не знаю какъ самъ не запутался. Словомъ, удочекъ закинуто гибель и на которую-нибудь да изловимъ рыбку.»

XII.

Пикникъ состоялся черезъ три дня. Участники, подъѣзжая къ Клопинымъ, по звону бубенчиковъ четырнадцати троекъ могли предчувствовать веселье. Какъ большинство собралось и было оживлено пуншемъ и шампанскимъ, Иванъ Васильевичъ сообщилъ планъ вечера и списокъ. Всѣ были довольны и распорядителю улыбнулись не одни женскіе глаза, не одинъ мущина пожалъ украдкой ему руку. Въ ожиданіи запоздавшихъ были вторично поданы пуншъ и шампанское.

— Ну, господа, объявилъ Иванъ Васильевичъ, — вотъ, позвольте вамъ представить моего alter ego. Онъ взялъ за руку низенькаго поручика. — Онъ ѣдетъ на первой тройкѣ и все время катанья будетъ моимъ намѣстникомъ…. А я на дачу, посмотрѣть все ли въ порядкѣ.

И онъ готовился раскланяться.

— Вотъ, точно вспомнивъ со вздохомъ прибавилъ онъ, — горькая участь распорядителя. Всѣмъ будетъ весело, а я осужденъ на временное одиночество. Mesdames, не сжалится ли кто-нибудь изъ васъ?

— Если угодно я поѣду съ вами, вызвалась Прасковья Павловна.

Такой маневръ былъ придуманъ самимъ Иванъ Васильевичемъ, но до послѣдней минуты онъ не зналъ успѣла ли Вѣра Павловна уговорить сестру.

— И вы не боитесь что вамъ будетъ скучно со старикомъ?

— Напротивъ, я увѣрена что мнѣ будетъ весело.

— Въ такомъ случаѣ ѣдемте.

Всеволодъ просіялъ, а Анатолій Аполлоновичъ нахмурился. Онъ пристально поглядѣлъ на Иванъ Васильевича, точно хотѣлъ врѣзаться глазами въ его душу и разгадать случайность ли это, или предумышленная шутка.

— Мы на тройкѣ поѣдемъ? спросила Прасковья Павловна, сходя съ лѣстницы.

— Нѣтъ, намъ было бы слишкомъ просторно. Для себя я всегда беру пару; но что за лошади!

— И мы прямо на дачу?

— Какъ вамъ угодно. Мы успѣемъ во всякомъ случаѣ: имъ никогда не догнать насъ.

Поѣхали. Иванъ Васильевичъ завязалъ разговоръ съ вопроса любитъ ли Прасковья Павловна быструю ѣзду, потомъ съѣхалъ на прогулки верхомъ, и затѣмъ на разницу между петербургскою и провинціальною жизнію. Онъ пересыпалъ свои рѣчи шутками и вообще старался чтобы дѣвушка разговорилась. Тогда, казалось ему, будетъ удобнѣе, подъ видомъ болтовни, выспросить ее о чемъ слѣдуетъ.

— Итакъ, вамъ нравится здѣсь лучше? опросилъ онъ, приступая къ слѣдствію.

— О, въ тысячу разъ!

— И вы никогда, ничуть не жалѣете о провинціи?

— Никогда и ничуть.

— Знакъ что тамъ вы не были ни въ кого влюблены.

— Ни тамъ, ни здѣсь.

— Но вѣдь нравятся же вамъ нѣкоторые болѣе другихъ?

— Разумѣется.

— А именно?

Дѣвушка не отвѣчала. Иванъ Васильевичъ продолжалъ допросъ.

— Напримѣръ, мсье Сосновцовъ вамъ нравится?

— Да, онъ такой умница, такъ славно говоритъ, и отъ вето слышишь то чего отъ другихъ не услышишь.

— А мой племянникъ вамъ не нравится?

Дѣвушка украдкой взглянула на собесѣдника.

— Отчего же? онъ такой добрый….

— Но не умный? подхватилъ Иванъ Васильевичъ.

Дѣвушка разсмѣялась.

— Чему вы разсмѣялись?

— Что вы такъ откровенно говорите про племянника….

— А по вашему не слѣдуетъ про родственниковъ говорить откровенно?

— Нѣтъ, отчего же!

— И узнай вы что-нибудь нехорошее про вашу сестру или мать, — я, разумѣется, дѣлаю нелѣпое предположеніе, — вы стали бы всѣмъ разказывать?

— Быть-можетъ я не стала бы разказывать, но не стала бы и скрывать. Словомъ, это зависѣло бы отъ обстоятельствъ: какъ пришлось бы, какъ бы лучше мнѣ показалось.

«Хороша будетъ жена», подумалъ Иванъ Васильевичъ, и вслухъ: — Итакъ вы находите что Всеволодъ не уменъ?

— Я этого не сказала, но, говоря правду, онъ не поражаетъ меня своимъ умомъ.

— А Анатолій Алоллонычъ поражаетъ?

Дѣвушка не отвѣчала.

— А вы — началъ было Иванъ Васильевичъ и умышленно остановился.

— Что вы хотѣли сказать?

— Я мало знаю васъ, Прасковья Павловна, и боюсь не сочтете ли вы мои слова нескромными, а я не желалъ бы чтобы вы на меня разсердились.

— Я сердиться не буду, говорите.

— И не боитесь что я покажусь вамъ нескромнымъ?

— Я надѣюсь, вы не скажете ничего такого чего нельзя сказать.

"Ловко вывернулась: не глупа, " заключилъ Иванъ Васильевичъ, судившій о женскомъ умѣ именно по способности вывертываться.

— Я хотѣлъ сказать, началъ онъ, — что знаю двухъ молодыхъ людей которые весьма и весьма неравнодушны къ вамъ.

— Кто же это? съ особымъ смѣхомъ спросила Прасковья Павловна.

— Тѣ о комъ мы сейчасъ говорили. И еще есть третій.

— И этотъ третій?

— Вашъ покорный слуга. Право, не будь я такимъ закоснѣлымъ холостякомъ, я влюбился бы въ васъ.

И Иванъ Васильевичъ пустился въ любезности. Дѣвушка нѣсколько разъ смѣялась тѣмъ же особымъ смѣхомъ.

«Вѣритъ въ свои достоинства: самолюбьишко есть, и значительное», записалъ въ памяти Иванъ Васильевичъ.

— А вы знаете madame Сосновцеву? черезъ нѣкоторое время спросилъ онъ.

— Нѣтъ. Она не бываетъ у сестры.

— Отчего?

— Сестра говоритъ что не стоитъ связываться: она аристократка.

— А развѣ это грѣхъ?

— Не грѣхъ, но признакъ глупости. И при томъ, вы знаете, всѣ эти большія барыни….

— Что такое?

— Какъ бы вамъ сказать? Словомъ, онѣ съ дѣтства привыкли къ лѣни и роскоши и оттого нравы въ ихъ кругу очень испорчены.

Найдя что покуда изслѣдовано достаточно, Иванъ Васильевичъ приказалъ кучеру погонять. Лошади полетѣли. Снѣжная пыль и ископыть обдавали сѣдоковъ; разговаривать стало не удобно. Прасковья Павловна полузакрыла глаза и наслаждалась быстрою ѣздой. Иванъ Васильевичъ слегка посвистывалъ.

Прислушиваясь къ скрипу полозьевъ и посвистыванью Ивана Васильевича, ощущая что лицо начинаетъ разгораться на морозцѣ, едва замѣчая полузажмуренными глазами окружающіе предметы, дѣвушка замечталась. Ей вспомнилось что трое интересуются ею; можетъ-быть кто-нибудь и влюбленъ. Конечно, она знала что не дурна собой, даже прехорошенькая; знала что люди влюбляются и что стало и въ нее также могутъ влюбиться, во никогда еще это не казалось ей такъ близкимъ, такъ возможнымъ. Она припомнила кой-какія рѣчи и теперь ей казалось что въ этихъ, оставленныхъ ею безъ вниманія, рѣчахъ прорывалось полупризнаніе. Чьи же это рѣчи? спрашивала она самое себя, и не могла рѣшить, и даже боялась припомнить: ей думалось что тогда мигомъ исчезнетъ окружающее ее очарованіе. Рѣчи снова приходили въ голову, становились какъ будто нѣжнѣе, точно щекотали ее всю, и она невольно улыбалась сама не зная кому.

— Вотъ мы и пріѣхали, сказалъ Иванъ Васильевичъ.

Дѣвушка очнулась. Большой домъ весело сіялъ огнями. Она быстро выскочила изъ саней, и взбѣжала на крыльцо, торопясь узнать такъ ли весело внутри какъ кажется снаружи. О, внутри еще веселѣе! Сказать мимоходомъ, князь подлѣ котораго Вѣра Павловна садилась «на счастье» уступилъ для пикника свою дачу. Прасковья Павловна спѣшно переходила изъ комнаты въ комнату, и все ей нравилось, хотя она ничего порядкомъ не замѣчала. Проходя мимо зеркалъ, она заглядывала въ нихъ, кому-то улыбалась, и ей становилось все веселѣе и веселѣе. «А что, хороша ли я сегодня?» спросила она себя, точно сегодня и не глядѣлась въ зеркало. И Прасковья Павловна почувствовала что сегодня она особенно, особенно хороша и стала увѣрять себя въ противномъ. Этотъ споръ съ самой собою весьма забавлялъ ее, и она спросила гдѣ уборная, чтобы наединѣ хорошенько разглядѣть себя. Подходя къ трюмо, дѣвушка рѣшила быть какъ можно привязчивѣе и придирчивѣе, и чѣмъ сильнѣе придиралась тѣмъ неотразимѣе убѣждалась что «она сегодня такая милка, просто чудо!» И ей захотѣлось узнать отчего это; подумавъ, она рѣшила: особую де прелесть то придаетъ ей что волосы напереди слегка растрепались отъ снѣжной пыли. Она поправила волосы, то-есть причесала ихъ такъ какъ будто они нечаянно растрепались. Поглядѣвъ въ зеркало, она убѣдилась что стала еще лучше; потомъ ей пришло въ голову что всѣ, рѣшительно всѣ найдутъ ее сегодня хорошенькою, и особенно трое. Она постояла еще предъ зеркаломъ, и спросила себя: «какъ-то опредѣлитъ сегодня мою красоту Анатолій Алоллонычъ?» Но довольно любоваться собою, пусть другіе любуются, и дѣвушка вышла въ залу.

Иванъ Васильевичъ стоялъ какъ разъ противъ двери откуда она вошла, и разговаривалъ съ благообразнымъ Татариномъ во фракѣ. Увидя ее, онъ быстро пошелъ ей на стрѣчу, и, не дойдя нѣсколько шаговъ, остановился, зажмурился и закрылъ лицо руками.

— Что съ вами?

— Ослѣпленъ, ослѣпленъ совсѣмъ! закричалъ онъ. — Это просто не позволительно быть такою хорошенькою.

И предложивъ руку, онъ повелъ показывать ей дачу, твердя любезности и особенно восхищаясь кудряшками на лбу. Любезность и восхищеніе красотою не мѣшали однако Ивану Васильевичу зорко наблюдать все ли въ порядкѣ и дѣлать болѣе или менѣе внушительныя замѣчанія слѣдовавшему за ними Татарину на счетъ усмотрѣнныхъ безпорядковъ.

— А вотъ и буфетъ, объявилъ Драгомиловъ. — Самая важная комната. Хотите чаю, вина, фруктовъ?

Прасковья Павловна пожелала плодовъ, и Иванъ Васильевичъ, извинясь что оставляетъ ее, отправился кой-чѣмъ распорядиться.

Онъ проходилъ всего четверть часа, но Прасковьѣ Павловнѣ показалось гораздо долѣе. Она соскучилась. Возбужденность что еще недавно она испытывала, не находя пищи, оставляла ее, и странныя мысли полѣзли ей въ голову. Ей думалось что всегда такъ бываетъ, и за восхищеніемъ ослѣпительною красотой принимаются дѣлать выговоръ прислугѣ. И ей стало такъ скучно, несносно! И даже все на свѣтѣ показалось такъ пусто, такъ пошло что право не стоитъ жить.

«Что за мысли приходятъ мнѣ въ голову, подумала она, и вообще я замѣчаю что ужасно много думаю сегодня, какъ никогда.»

— Ай, ай, ай! началъ Иванъ Васильевичъ, войдя въ комнату: — Мы ужь и соскучиться успѣли! Но вина не моя, я предупреждалъ что ѣду по хозяйственнымъ причинамъ. Вы сами избрали часть Марѳы.

Дѣвушка сморщила лобъ.

— Марѳы? спросила она. — Ахъ, Марѳа и Марія! Это что-то, кажется, изъ Закона Божія… Да?

— А вы не помните?

— Кто жъ помнитъ эти глупости?

Раздался звонъ бубенцовъ, и они оба поспѣшили въ залу на встрѣчу пріѣхавшимъ.

— Онъ ничего особеннаго не говорилъ тебѣ? спросила Вѣра Павловна сестру.

Дѣвушка отвѣчала вопросительнымъ взглядомъ.

— Напримѣръ, не увѣрялъ что ты прехорошенькая?

Дѣвушка скорчила гримаску какъ бы желая сказать: «но что жъ тутъ особеннаго?»

— Ничего, ничего, ласково потрепавъ сестру по щекѣ сказала Вѣра Павловна, — и будь только умницей.

Скоро начались танцы. Намѣстнику Иванъ Васильевича никакъ не терпѣлось; въ качествѣ распорядителя танцами онъ становился замѣтенъ; невзрачность и низкій ростъ восполнялись усердіемъ и громкимъ голосокъ. И онъ запрыгалъ, затопалъ, закричалъ и засіялъ отъ удовольствія что теперь всѣ его видятъ, всѣ замѣчаютъ. Прасковья Павловна посмотрѣла вокругъ; изъ трехъ, на лицо оказывался только нумеръ второй, то-есть Всеволодъ, а для дѣвушки было все равно какого порядка держаться, съ перваго или съ третьяго нумера.

Иванъ Васильевичъ расхаживалъ какъ режисеръ, наблюдая все ли идетъ какъ слѣдуетъ; все было въ порядкѣ: танцовали, играли въ карты, веселились. Какъ режисеръ же, увѣренный что давно разыгранная піеса пройдетъ благополучно, уходитъ въ свою комнату до конца акта покурить, вздремнуть и попить чайку, такъ и Иванъ Васильевичъ отправился въ буфетъ и потребовалъ себѣ чаю. Но не успѣлъ онъ долитъ стакана, какъ вспомнилъ что не видѣлъ одного изъ главныхъ актеровъ, г. Сосновцева, и обезпокоился не на шутку. Онъ хотѣлъ уже бѣжать и произвести слѣдствіе, какъ въ дверяхъ буфета появился Анатолій Аполлоновичъ.

Сосновцевъ былъ весьма не въ духѣ: съ ихъ тройкой случилось какое-то несчастіе; онъ высказалъ это самымъ недовольнымъ тономъ распорядителю. Драгомиловъ сталъ успокоивать разгнѣваннаго участника, увѣряя что сердиться не стоитъ и что все уладится.

— Не думаю, отвѣчалъ Сосновцовъ, — по милости какой-нибудь постромки я безъ дамы на весь вечеръ, по крайней мѣрѣ до ужина.

— То-есть безъ дамы съ кѣмъ хочется танцовать?

— Это все равно. Словомъ, Прасковья Павловна приглашена на всѣ кадрили.

— Не безпокойтесь. Мой намѣстникъ пригласилъ ее по крайней мѣрѣ на двѣ, и я уговорю его уступить…

— Не думаю чтобы вамъ удалось; она рѣшительно сегодня царица бала, и онъ…

— О, онъ готовъ танцовать хоть со стуломъ, только кричать бы и распоряжаться! Притомъ онъ любитъ казаться за панибрата со всѣми кто повыше его и стоитъ вамъ назвать его два раза голубчикомъ…

— Если только это! воскликнулъ начинавшій смягчаться Анатолій Аполлоновичъ. — Но… во все-таки, прибавилъ онъ, — я сердитъ на васъ, Иванъ Васильевичъ.

— За похищеніе весталки? Но развѣ я виноватъ? Не могъ же я ей сказать: «Нѣтъ, Прасковья Павловна, я васъ не возьму; извольте-ка ѣхать съ Анатоліемъ Аполлоновичемъ».

Сосновцевъ втянулъ слегка верхнюю губу, точно соображая.

— Видите ли… началъ онъ, и замялся.

— Говорите прямо: я, вы знаете, не изъ обидчивыхъ.

— Извольте, я по нѣкоторымъ признакамъ могу заключать что вы дѣйствовали въ пользу…. третьяго лица. Именно, я замѣтилъ что одинъ молодой человѣкъ повеселѣлъ когда оказалось что молодая особа ѣдетъ не со мною.

О, Анатолій Аполлоновичъ былъ мастеръ выражаться съ парламентскою осторожностью.

— Вы видѣли какъ кто-то закуривалъ папироску когда сверкнула молнія, иносказательно отвѣчалъ Драгомиловъ. — Вы замѣтили все точно и вѣрно, но вы ошибаетесь: ни молодой человѣкъ не зажегъ папироски о молнію, ни молнія не произошла отъ его спички.

Анатолій Аполлоновичъ улыбнулся, ибо сравненіе показалось ему остроумнымъ.

— Притомъ, молодой человѣкъ скоро уѣзжаетъ изъ Петербурга, продолжалъ Иванъ Васильевичъ, и замѣтивъ что Сосновцевъ не совсѣмъ вѣритъ: — вдобавокъ онъ интересуется старшею сестрицей.

— А младшая?

— А младшая служитъ…. громоотводомъ.

— И я могу танцовать въ нею не боясь ни грома, ни молніи.

Иванъ Васильевичъ, вспомнивъ сатирическое прозвище кавалеристовъ, въ свою очередь оцѣнилъ остроту Анатолія Аполлоновича.

— Далѣе, сказалъ онъ, — вы хлопотали преимущественно объ обратномъ пути, и чтобы доказать что я расположенъ къ имъ наилучшимъ образомъ, я уступаю вамъ свою пару.

— И даму?

— Это ужь ваше дѣло.

— Возвращаться вдвоемъ, о, это заманчиво, страхъ какъ заманчиво! Стоитъ похлопотать.

— Идемте же хлопотать.

И взявшись подъ ручку они направились въ залу. Идучи, Иванъ Васильевичъ подумалъ что лгалъ сегодня много, отважно и съ увѣренностью, но не упрекнулъ себя, вѣроятно полагая что сія ложь во спасенье.

Всеволодъ танцовалъ съ Прасковьей Павловной и былъ очень веселъ. Она нѣсколько разъ твердила про себя что онъ болтаетъ вздоръ и пустяки, но не могла не смѣяться: его веселость заражала ее. Онъ заставлялъ ее смѣяться не только словами, но улыбками и взглядами, «телеграфными знаками», какъ онъ прозвалъ ихъ.

По окончаніи кадрили намѣстникъ былъ представленъ Анатолію Аполлоновичу. Сосновцевъ цѣлыхъ три раза назвалъ его голубчикомъ и даже потрепалъ по плечу, и поручикъ уступилъ даму, разумѣется, если она будетъ согласна. Добиться ея согласія Анатолій Аполлоновичъ взялъ на себя.

— Итакъ, до ужина вы со мной не танцуете? спросилъ онъ, подходя къ дѣвушкѣ.

— Не опаздывайте въ другой разъ, съ кокетливою грустью отвѣтила она.

— А что вы скажете если я буду танцовать съ вами слѣдующую и послѣднюю предъ ужиномъ кадриль?

Дѣвушка съ удивленіемъ и радостною надеждой посмотрѣла на него.

— Vouloir c’est pouvoir; чего хочешь, добьешься.

И онъ объяснилъ ей въ чемъ дѣло.

— Теперь только остается получить ваше согласіе, съ почтительнымъ поклономъ заключилъ Анатолій Аполлоновичъ.

Ея согласіе! Развѣ можно въ немъ сомнѣваться! Она была въ восторгѣ слушая восхищенія стараго холостяка, была въ восторгѣ отъ «вздора» Всеволода, и была готова придти еще въ большій восторгъ отъ умнаго словца о ея красотѣ перваго изъ трехъ.

— О, я очень рада, отвѣчала она, — этотъ военный съ такимъ голосомъ! Я боялась за свои уши; онъ кричитъ….

— Какъ онагръ въ пустынѣ, подхватилъ Сосновцевъ.

Прасковья Павловна разсмѣялась: она никогда не слыхала такого слова. Онагръ! Это должно-быть очень смѣшно. Въ это время заиграли вальсъ; Анатолій Аполлоновичъ, замѣтивъ подходившаго Всеволода и не допустивъ его на два шага, закружился съ своею дамой. Веселость Всеволода пошатнулась.

Во время слѣдующей кадрили она пошатнулась еще сильнѣе. Всеволодъ танцовалъ визави съ Прасковьей Павловной. Онъ заговаривалъ, прибѣгалъ къ «телеграфнымъ знакамъ», и безуспѣшно. Дѣвушка не замѣчала ихъ и казалась вообще озабоченною. Не мудрено: она ждала умнаго словца, а Анатолій Аполлоновичъ не находилъ или приберегалъ его.

Послѣднюю предъ ужиномъ кадриль, Всеволоду пришлось опять танцовать визави съ цыганенкомъ: такъ было условлено съ поручикомъ. Она была веселѣе и еще менѣе замѣчала улана. Словцо все еще не было сказано; за то Анатолій Аполлоновичъ весьма зло острилъ надо всѣми.

— Нѣтъ, сказалъ онъ, — такъ скучно. Я предлагаю пари à discrétion. Вы должны эпиграммировать всѣхъ мущинъ, а я дамъ, но тотчасъ какъ будетъ названо имя. Кто задумывается, проигрываетъ.

Дѣвушка нашла что это и остроумно, и ново. Игра началась, и шла удачно. Прасковья Павловна не задумывалась и мущинамъ доставалось сильно; язычекъ у нея разострился; она заботилась только какъ бы выиграть пари, и задумала изловить Анатолія Аполлоновича на сестрѣ.

— Что вы скажете о дамѣ, третья пара отъ насъ справа? спросила она.

— Дама въ платьѣ couleur Bordeaux?

— Да.

— Я не люблю жирныхъ русскихъ кулебякъ, особенно не изъ совсѣмъ бѣлой муки. Въ моемъ вкусѣ….

— Что? спросила дѣвушка и насторожилась въ ожиданіи словца.

— Маленькіе поджаристые сухарики.

Не успѣла Прасковья Павловна хорошенько рѣшить, нѣтъ ли въ этомъ сравненіи насмѣшки, какъ кавалеръ въ свою очередь захотѣлъ изловить ее.

— Вотъ вашъ визави, какъ кажется, большой охотникъ до такихъ кулебякъ, оказалъ онъ. — Кстати, что вы скажете о немъ?

Намекъ на расположеніе Всеволода къ сестрѣ смутилъ дѣвушку и она не нашлась отвѣтомъ.

— Что же вы? Отвѣчайте! Разъ — два — три! довольно медленно просчиталъ онъ. — Кончено, вы проиграли, а все оттого что

Улане, улане, малеваны дзѣти,

Не една дзѣвчина за вами полеци.

— О, у меня нѣтъ такихъ крыльевъ.

— Напрасно. Онъ мнѣ нравится,

Онъ просто глупъ, и слава Богу.

Пушкинскій стихъ заставилъ Прасковью Павловну высказать что она не желала бы попасть Анатолію Аполлоновичу на язычокъ. Слѣдомъ она взглянула на Всеволода, и замѣтила что тотъ вспыхнулъ. Какъ ни былъ глупъ уланъ по мнѣнію Сосновцева, онъ догадался что рѣчь шла о немъ.

— Что онъ толковалъ вамъ про меня? спросилъ Всеволодъ подходя послѣ кадрили къ дѣвушкѣ.

— О, ничего, право ничего.

— Отчего же вы засмѣялись и взглянули на меня?

— Это случайность.

— Впрочемъ, это все равно. Сейчасъ пойдутъ ужинать….

— Я проиграла пари, предупреждая просьбу, отвѣчала дѣвушка, — и обязана ужинать и танцовать всѣ танцы какіе будутъ послѣ ужина….

— Понимаю съ кѣмъ. Счастливаго аппетита.

И Всеволодъ отошелъ. За ужиномъ, самъ хорошенько не зная какъ, онъ очутился кавалеромъ Вѣры Павловны. Прелестная дама замѣтивъ что уланъ, хотя много танцовалъ съ Pachette, или визави, находится въ грусти, рѣшила что Иванъ Васильевичъ вовсе не шутилъ какъ говорилъ о чувствахъ племянника. И она вспомнила просьбу «не оставить» молодаго человѣка. Всеволодъ былъ очень доволенъ что за ужиномъ нашлось развлеченіе, но тѣмъ не менѣе, отъ времени до времени невольно взглядывалъ на другой конецъ стола, гдѣ помѣстились Прасковья Павловна и Анатолій Аполлоновичъ. Дѣвушка внимательно слушала своего кавалера. Онъ разрѣшился наконецъ умнымъ словцомъ и сравнивая ее съ красавицей какой-то картины видѣнной имъ въ Италіи, ученымъ образомъ разбиралъ ея прелести. Прасковья Павловна даже разгорѣлась отъ удовольствія, что доставило Сосновцеву случай распространиться насчетъ особенностей колорита ея лица.

Случилось что Всеволодъ, разговорившись съ Вѣрой Павловной, достаточно долго не глядѣлъ въ ту сторону. Вдругъ его поразилъ рѣзкій и какъ бы неестественный смѣхъ; онъ обернулся, взглянулъ на Прасковью Павловну и понялъ отчего она такъ весела. Какъ нарочно Анатолій Аполлоновичъ въ эту самую минуту подливалъ шампанскаго въ бокалъ дѣвушки. Всеволодъ мгновенно и машинально схватился за бутылку, и еслибы прелестная дама дотронувшись пальчиками до его руки, не попросила налить и ей, кто знаетъ не полетѣла ли бы бутылка въ красивую голову г. Сосновцева. Всеволодъ поспѣшно отвернулся и до конца ужина невольно вздрагивалъ каждый разъ какъ сквозь говоръ и шумъ различалъ хохотъ Прасковьи Павловны. Онъ не зналъ что дѣлать послѣ ужина, идти ли танцовать или нѣтъ, какъ разговоръ двухъ проходившихъ мимо молодыхъ людей обратилъ его вниманіе.

— А Клопиной сестрица, со смѣхомъ говорилъ одинъ, — подпила значительно.

— Да, глубокомысленно отвѣчалъ другой, — дѣвица многообѣщающая и собой прелесть.

Всеволодъ постоялъ, точно обдумывая что они сказали потомъ рѣзко повернулся и прошелъ въ комнату гдѣ играли въ карты. Онъ примкнулъ къ составлявшемуся ландскнехту. Въ началѣ игра тянулась довольно медленно, чему вѣроятно причиной была нѣкоторая усталость послѣ долгаго ужина, а равно то обстоятельство что никто не билъ больше четырехъ картъ. Клопинъ первый убилъ шесть и оживилъ игру. Слѣдующая очередь метать предстояла Всеволоду. Онъ билъ седьмую, восьмую; игра началась съ рубля и на девятой картѣ, не считая мазу, стояло 256 рублей, а одиннадцатая (ее пришлось держать Клопину) уже была въ 1.024 рубляхъ. Всеволодъ билъ и одиннадцатую.

— Господа, позвольте мнѣ держать еще разъ, обратился Клопинъ къ играющимъ.

Не было ли охотниковъ держать, или желали дать Клопину отыграться, только всѣ молча согласились.

— А вы согласны? спросилъ Всеволода Александръ Аѳанасьевичъ. — Сколько тамъ, двѣ тысячи сорокъ восемь?

Тотъ кивнулъ головою, и не поглядѣвъ выбросилъ карты.

— Атанде-съ! громовымъ голосомъ закричалъ поручикъ, только-что вбѣжавшій, пользуясь антрактомъ между танцами.

Всѣ оглянулись ожидая большой ставки.

— Пять рубликовъ мазу позвольте-съ.

Всѣ закусили губу чтобъ не расхохотаться. Всеволодъ позволилъ и взглянувъ на карты увидѣлъ что его карта дама, и странныя мысли шевельнулись въ его головѣ.

"Дама, дама, " думалъ онъ меча карты. «Я выигралъ уже на три дамы, и если эта…. Да, если эта возьметъ, та продастъ.»

— Дама ваша, сказалъ со вздохомъ поручикъ.

Клопинвъ затянулся особенно покойно и долго. Всеволодъ хотѣлъ снять выигрышъ:

— Хотите на квитъ? спросилъ онъ Клопина.

— А вотъ выкиньте карточку, я посмотрю.

Выпала опять дама.

— Пожалуй. Сколько тамъ, четыре, кажется? съ особою небрежностью спросилъ Александръ Аѳанасьевичъ.

— Да, четыре съ чѣмъ-то.

Клопинъ отсчиталъ деньги. Всеволодъ хотѣлъ было метать.

— Атанде-съ, опять заоралъ поручикъ. — Господа, держу вѣсти рублей за даму, не угодно ли противъ?

Въ голосѣ поручика было столько просьбы что князь сталъ держать противъ.

— Пліе, сказалъ Всеволодъ.

— Примѣрное несчастіе, сказалъ Клопинъ (у него всего пятьдесятъ рублей въ карманѣ осталось) и злобно поглядѣвъ на поручика, точно тотъ былъ причиной его проигрыша, проворчалъ сквозь зубы. — И эти чего тутъ еще суются!

Поручикъ и виду не показалъ что слышалъ слова огорченнаго игрока; онъ только улыбнулся самымъ довольнымъ образомъ и тщательно сложивъ четыре Екатерининскія, бережно уложилъ ихъ въ карманъ и погладилъ сверху по сюртуку, какъ бы желая сказать: «Теперь имъ всѣмъ хорошо, а тепло, и уютно, не то что у князя». И за симъ побѣжалъ распоряжаться танцами.

Игра продолжалась, и Всеволодъ сидѣлъ самъ не зная зачѣмъ, нисколько не интересуясь ея ходомъ, оставаясь при прежнемъ выигрышѣ. Онъ началъ уставать и какъ сквозь сонъ припомнилъ будто задумалъ что-то давеча на даму. Наконецъ онъ всталъ и вышелъ въ залу. Хотя большая половина участниковъ уже разъѣхалась, неутомимый поручикъ кричалъ все также громко, и прыгалъ съ такимъ же усердіемъ. Всеволодъ разсѣянно поглядѣлъ на танцущихъ и былъ радъ что не замѣтилъ ни Прасковьи Павловны, ни Сосновцева.

— Что жъ, ѣдемъ? спросилъ его дядя.

— Да, пожалуста.

Они сѣли въ сани съ какою-то старушкой и двумя некрасивыми дѣвицами, неизвѣстно кѣмъ приглашенными на пикникъ (и даже извѣстно что никѣмъ). Всеволодъ закрылъ глаза и казалось дремалъ. Иванъ Васильевичъ улыбаясь соображалъ что пикникъ удался весьма и даже болѣе чѣмъ онъ ожидалъ, въ томъ именно отношеніи въ какомъ ему хотѣлось. Но ранѣе чѣмъ объяснять въ чемъ именно заключалась эта удача, позвольте заняться героиней настоящей повѣсти.

XIII.

Прасковьѣ Павловнѣ было всего восемнадцать лѣтъ и не надо быть великимъ ариѳметикомъ чтобы не прибѣгая к помощи пальцевъ, разчитать что она родилась не задолго до того времени когда, по удачному выраженію романистѣ наше житейское море взбаломутилось. Мало того, черезъ четыре года по ея рожденіи умеръ державшій въ рукахъ семью отецъ, и семья расхлябалась. Отецъ ея былъ почтмейстеромъ въ довольно значительномъ и торговомъ городѣ и былъ какъ слѣдуетъ ублаготворяемъ купечествомъ, безъ чего, правду сказать, ему пришлось бы плохо: послѣ его смерти осталось шесть дочерей, да при жизни умерло двѣ дѣвочки и три мальчика. Желая на случай внезапной кончины хотя чѣмъ-нибудь обезпечить семью, онъ, столковавшись съ двумя сосѣдними почтмейстерами, устроилъ такъ что чемоданъ съ денежной корреспонденціей на пятьдесятъ тысячъ утратился на трактѣ между тремя почтовыми конторами. Слѣдствіе обнаружило что чемоданъ утраченъ по небрежности всѣхъ трехъ почтмейстеровъ и приказано было производить извѣстный вычетъ изъ жалованья виновниковъ, пока не будетъ пополнена потеря. Такіе насильственные займы изъ государственнаго казначейства во время оно нерѣдко дѣлались почтмейстерами. Раздѣливъ деньги по братски, отецъ Прасковьи Павловны на свою часть обзавелся домикомъ и клочкомъ земли. Не много, а все жь у семьи уголъ будетъ.

По кончинѣ отца семья осталась довольно разновозрастна. Старшая сестра, Вѣра, была уже взрослою дѣвицей, за ней слѣдовали три погодка; Пашѣ шелъ, какъ сказано, пятый годъ и была еще двугодовая дѣвочка. Старшія сестры держались вмѣстѣ и гнали отъ себя Пашу; мамаша, обративъ вме вниманіе «на младенчика безобиднаго», какъ называла она своего послѣдыша, если и занималась Пашей, то только когда приходилось ставить ее въ уголъ. Дѣвочка старалась быть дома только во время ѣды, а остальное время «бѣгала Богъ-знаетъ гдѣ и связывалась Богъ-знаетъ съ кѣмъ», какъ кричала мамаша когда Паша запаздывала къ обѣду или чаю. Будь она допущена въ кружокъ старшихъ сестеръ, Паша наслушалась бы вдосталь жалобъ и проклятій на недостатокъ средствъ и на отца который умѣлъ родить ихъ, а не сумѣлъ обезпечить, а равно завистливой брани и сплетней. Вторая изъ сестеръ, Надя, видя что ея молитвы къ Богу не доходливы, изъ личнаго неудовольствія на Создателя, начала отвергать Его существованіе.

Какъ Пашѣ пошелъ восьмой годъ, старшія сестры взялись понедѣльно учить ее, и всѣ четыре въ голосъ говорили что такой безтолковой дѣвчонки свѣтъ не производилъ. Какъ сестры слишкомъ надоѣдали, Паша огрызалась и говорила что онѣ сами не умѣютъ учить и ничего не знаютъ. Сестры, особенно Вѣра, не пренебрегали и нравственнымъ воспитаніемъ. Когда ради показанія обновъ или просто со скуки онѣ собирались въ церковь, Пашѣ строгимъ голосомъ приказывалось одѣться и въ церкви молиться усердно. Однажды Вѣра Павловна, замѣтивъ что дѣвочка набѣгавшись, за долгій лѣтній день, легла въ постель не молясь Богу, сдернула ее за руку съ кровати и поставила предъ образомъ на колѣни.

— Это что еще! съ негодованіемъ кричала она. — Надѣ подражать вздумала, такъ еще слишкомъ мала для этого. Я тебя отучу отъ вольнодумства! Каждый день ты у меня будешь стоять полчаса на колѣняхъ предъ образомъ.

И Вѣра Павловна аккуратно, какъ дѣвочкѣ ложиться, каждый день являлась для надзора за благочестіемъ. Читая французскій романъ, гдѣ описывалась блестящая свѣтская жизнь и великолѣпные экипажи, и мечтая о балахъ, дорогихъ нарядахъ и рысакахъ, Вѣра Павловна по временамъ взглядывала на сестру.

— Э, это что еще, покрикивала она, — ты кажется сѣла. Гляди, еще полчаса простоишь у меня на колѣняхъ.

Дѣвочка уже около двухъ мѣсяцевъ ежедневно усердствовала какъ пріѣзжій графъ пригласилъ Вѣру Павловну ѣхать въ Петербургъ въ качествѣ…. гувернантки. (Вѣроятно ои услыхалъ о ея педагогическихъ подвигахъ.)

Пашѣ минуло десять лѣтъ какъ въ ея судьбѣ произошла перемѣна. Вторая сестра, вольнодумная Надя, вышла замужъ за доктора. Докторъ черезъ полгода перешелъ на службу въ другой, болѣе значительный, городъ и взялъ съ собой и Пашу.

Докторъ былъ человѣкъ незлобивый, мягкій, говори тихо и мелодичнымъ голосомъ, безъ той вкрадчивости что не рѣдко у васъ сопровождаетъ мелодичность и тихой онъ вовсе не желалъ чтобы ближнимъ было жестко слать мягко постланной имъ постели. Черты его лица были красивы, нѣжвы и женственны, въ лучшемъ значеніи слова; онъ былъ некрѣпкаго сложенія, носилъ въ себѣ зачатки изнурительной болѣзни и зналъ объ этомъ. Онъ былъ великимъ поклонникомъ Гейне и тонко понималъ тонкій юморъ германскаго поэта. Въ докторѣ, какъ и въ его любимцѣ, была какая-то поэтическая разслабленность; онъ также полувѣрилъ въ языческихъ боговъ, и не рѣдко мечтательнымъ тономъ пѣвуче разказывалъ какъ послѣ смерти будетъ рости цвѣткомъ или летать ласточкой. Не думайте чтобъ онъ вѣрилъ въ переселеніе душъ; онъ не признавалъ ни души, ни духа, но ему пріятнѣе было думать что изъ его праха выростутъ фіалки и красивая дѣвушка будетъ мечтать съ ихъ душистымъ пучкомъ въ рукахъ о своемъ возлюбленномъ, чѣмъ представлять какъ онъ превратится въ лопухъ и пойдетъ странствовать по всѣмъ четыремъ коровьимъ желудкамъ. Матеріализмъ доктора переходилъ въ религію плоти, о чемъ мечталъ Гейне въ своемъ Шнабельвопскомъ. Этотъ-то человѣкъ взялся развить Пашу.

Есть народопросвѣтители что въ своихъ книжечкахъ весьма пространно и съ необычайною отчетливостію о томъ толкуютъ что земля не на трехъ китахъ стоитъ, а какъ дойдетъ дѣло до объясненія устройства земли, становятся кратки и безтолковы; есть и такіе что начавъ толковать о правильномъ лѣсоводствѣ, сведутъ рѣчь на несуществованіе лѣшихъ, и весьма краснорѣчиво распространятся о гибельности означеннаго предразсудка. Метода доктора была въ томъ же родѣ, только самъ докторъ былъ умнѣе сказанныхъ просвѣтителей. Не имѣя ни времени, ни охоты учить дѣвочку, онъ, снимая съ ея ума бѣльмы предразсудковъ, предоставлялъ наукѣ на образовавшейся такимъ образомъ tabula rasa писать свои законы и завѣты; правда, усердно занявшись разчисткой, онъ не замѣчалъ что чиститъ голое мѣсто.

Ради науки Паша съ десяти лѣтъ посѣщала классы учебнаго заведенія, гдѣ преподавалось по меньшей мѣрѣ двѣ дюжины наукъ и искусствъ. Во время оно, какъ извѣстно, отъ невѣстъ требовалось званіе французскаго языка, фортепіанной игры и вязанія сюрпризовъ. Нынче, не то женихъ, ни одинъ родитель не примирится съ учебнымъ заведеніемъ коли въ немъ не обучаютъ всѣму. И посему-то Прасковья Павловна училась всему. Въ заведеніи и мысли не было обучать дѣвицъ естественной исторіи, напримѣръ, по руководствамъ дорогихъ петербургскихъ пансіоновъ, гдѣ, какъ не безызвѣстно, цвѣты раздѣляются на пахучіе и безъ запаха, а камни на ювелирные и простые. Нѣтъ, преподаватели заведенія не иначе какъ съ благороднымъ негодованіемъ говорили о подобныхъ шарлатанствахъ и учили по самоновѣйшимъ методамъ и руководствамъ. И Богъ его знаетъ какъ то случается, только на каждомъ шагу встрѣчаешь воспитанницъ этихъ заведеній, даже изъ окончившихъ съ отличіемъ курсъ, даже въ получившихъ право въ свою очередь по самоновѣйшимъ методамъ и руководствамъ обучать юношество, встрѣчаешь и дивишься…. рѣшетчатому устройству ихъ годовъ. Чистая наука вся процѣдилась, и осталась только какая-то ученая фанаберія. Мало того, несмотря на упражненія съ тринадцати лѣтъ въ сочиненіяхъ на литературныя темы, воспитанницы не только не обладаютъ любознательностію или изящнымъ вкусомъ, но не пріобрѣтаютъ даже простой любви къ чтенію; есть книга, прочтемъ; худа или хороша, все развѣ прочтемъ со скуки; нѣтъ книги и безъ нея обойдемся. Прасковья Павловна не составляла исключенія изъ общаго правила, и затѣмъ знала все безъ исключенія.

Докторъ, развивъ въ дѣвочкѣ находчивость и бойкость въ отвѣтахъ и неумѣніе при случаѣ помолчать, не сумѣлъ или не успѣлъ передать ей ни своей болѣзненной мечтательности, ни любви къ Гейне. Надо и то сказать, что какъ Пашѣ пошелъ пятнадцатый годъ, докторъ съ каждымъ днемъ становился все менѣе и менѣе похожъ на себя. Задатки разрушительной болѣзни развивались; больной умственно обрюзгъ, сталъ раздражителенъ и отчасти циниченъ. Паша въ подросткахъ не рѣдко слышала какъ съ горькою улыбкой и стараясь говорить прежнимъ мелодическимъ тономъ, докторъ доказывалъ вольнодумной Надѣ что онъ живой трупъ.

— Я думаю, Надя, часто твердилъ онъ, — тебѣ приходитъ въ голову, отчего я не умру совсѣмъ. Самъ чувствую что не живу, а скриплю какъ немазаное колесо, и какъ докторъ могъ бы поспособствовать своему превращенію въ лопухъ (увы! о фіалкахъ уже не мечталось ему), но почему-то кажется что скрипѣть лучше чѣмъ гнить. Но ты пожалуста не обращай на меня вниманія; ты молода, живи и наслаждайся. Долгъ — пустое слово, придуманное тѣми кто всю жизнь питался кореньями на лампадномъ маслѣ.

Надя была вѣрна долгу пока не явилось наслажденіе въ видѣ инженера, строившаго желѣзную дорогу и удивлявшаго городъ своими рысаками и кутежами.

— Ты уменъ, не рѣдко стала она съ тѣхъ поръ утѣшать мужа, — и я никогда не брошу тебя совсѣмъ. Мнѣ будетъ скучно безъ твоей философіи.

Заботливый о женѣ докторъ, какъ болѣзнь заставляла его по днямъ не выходить изъ комнаты или когда легкомысленная Надя не чувствовала особаго расположенія къ философскимъ бесѣдамъ, разспрашивалъ заходившую посидѣть къ нему Пашу весела ли жена и давно ли былъ инженеръ, приговаривая но полученіи удовлетворительныхъ отвѣтовъ:

— Пусть наслаждается, пока молода.

Вольнодумная Надя, можетъ-быть, сдержала бы обѣщаніе и не оставила бы своего долга, не окончи инженеръ постройки и не смани ее на новую желѣзную дорогу. Докторъ въ одно прекрасное утро проснулся вѣчнымъ соломеннымъ вдовцомъ, съ дѣвушкой на рукахъ. Онъ распродалъ все что могъ, и отправился умирать туда гдѣ небо синѣе, воздухъ прозрачнѣе, и солнце горячѣе. По дорогѣ онъ забросилъ Пашу къ третьей сестрѣ. Прасковьѣ Павловнѣ новое мѣстожительство весьма не понравилось, и городъ былъ маленькій и у сестры было не весело. Изъ знакомыхъ только у одной Лизаветы Дмитріевны кое-кто собирался. Третья сестра не рѣдко толковала о счастіи Вѣры и самыми баснословными красками описывала ея богатство; дѣвушка взманилась этими разказами, написала старшей сестрѣ письмо, гдѣ объяснила свою скуку и незавидное житье, и получила отъ madame Клоповой приглашеніе переѣхать въ Петербургъ и денегъ на дорогу. Во время полугодоваго житья дѣвушки у третьей сестры, Всеволодъ и познакомился съ нею.

Словомъ, Прасковья Павловна была хороша, молода, бойка и находчива; для нея не существовало ничего завѣтнаго и запретнаго, или по крайней мѣрѣ ни ея умъ, ни ея сердце не предполагали ничего такого, и не считали даже нужнымъ предполагать; она была самолюбива и настойчива въ ноподвеніи желаній, но ея желанія доселѣ были самаго невиннаго свойства.

XIV.

Пикникъ оказался не только удачнымъ, по мнѣнію Иванъ Васильевича, но выражаясь стариннымъ слогомъ, чреватъ событіями.

Займемся сперва впечатлѣніями дяди и племянника. Они проснулись въ самомъ разнообразномъ настроеніи духа, или вѣрнѣе, проснулся одинъ дядя, ибо племянникъ самое большое что задремывалъ на пять минутъ. Всеволоду всю ночь казалось будто онъ хочетъ что-то обдумать или уяснить себѣ, но что именно, онъ былъ не въ состояніи припомнить вслѣдствіе усталости. Забывался ли онъ, въ ушахъ начиналъ звучать вальсъ, а предъ глазами кружились карточныя дамы. Было порядочно за-полдень, какъ дядя постучался къ нему въ двери.

— Спишь еще? весело спросилъ онъ.

— Сейчасъ выйду къ чаю, отвѣчалъ уланъ.

Судя по мрачному выраженію лица, старшій Драгомиловъ рѣшилъ что младшій вчера многое замѣтилъ, но не дурно было убѣдиться что именно замѣчено.

— Ну, что вчерашній пикничокъ? началъ онъ.

— Ничего, вяло отвѣчалъ Всеволодъ.

— Жаль что ты послѣ ужина засѣлъ въ карты.

— А что?

— Канканчикъ весьма изрядный устроился.

Всеволодъ очевидно встревожился.

— Да, беззаботно про должалъ дядя, — Вѣра Павловна особенно отличилась. Прелесть, просто прелесть.

Всеволодъ обезпокоился еще сильнѣе, а дядя сталъ еще беззаботнѣе.

— Право я не ждалъ даже отъ нея! Куда твоя Шнейдеръ!

Уланъ не выдержалъ.

— А Прасковья Павловна? спросилъ онъ.

— Она сейчасъ послѣ ужина уѣхала, отвѣчалъ дядя, и замѣтивъ что Всеволодъ вздохнулъ свободнѣе, поспѣшно поддалъ пару: — съ Анатоліемъ Аполлонычемъ.

— Съ этимъ!?

— Но что жъ тутъ такого? Пріѣхала съ однимъ, уѣхала съ другимъ. Я имъ свою пару уступилъ.

Всеволоду мучительно хотѣлось разспросить подробнѣе, почему дѣвушка уѣхала раньше, и почему именно съ Сосновцевымъ, но онъ скрѣпился и промолчалъ.

— Ахъ, кстати, продолжалъ Иванъ Васильевичъ, — я давно собираюсь попенять тебѣ. Обѣщалъ открыть секретъ, и до сихъ поръ….

Племянникъ во всѣ глаза посмотрѣлъ на дядю.

— Какъ, неужто эта пустая…?

— Ради Бога, не сегодня, не своимъ голосомъ прервалъ Всеволодъ.

— Ты мнѣ далъ слово, и я только поэтому… Впрочемъ сегодня мнѣ самому некогда, давно пора въ должность.

И, пожавъ руку племяннику, Иванъ Васильевичъ ушелъ.

Веетелодъ остался не въ маломъ смущеніи. «Отчего дядя не любитъ ея?» спрашивалъ онъ себя, и слѣдомъ ему представлялось какъ Прасковья Павловна мчится въ саняхъ съ зеленоглазымъ. Уланъ проникался негодованіемъ противъ Сосновцева и вспоминалъ хохотъ за ужиномъ. «Все этотъ, этотъ», думалъ онъ про Анатолія Аполлоновича и въ глазахъ мелькала Вѣра Павловна затмѣвающая Mlle Шнейдеръ. «Нѣтъ, это не то, совсѣмъ не то», усиленно отмахивался онъ отъ непріятныхъ мыслей, и вспоминалъ какъ вчера задумалъ на даму. Все это, и попорядку, и въ разбивку, много разъ приходило ему въ голову, причемъ Прасковья Павловна всегда оставалась какъ-то въ сторонѣ. Всеволодъ наконецъ уловилъ такое обстоятельство. «Отчего же я не думаю о ней, не спрашиваю себя насколько она виновата во вчерашнемъ?» допросилъ онъ себя и отвѣтилъ: «Оттого… оттого что люблю ее.» Онъ выговорилъ про себя эти слова не безъ усилія и боли, точно имъ чтобы войти въ сознаніе надо было прорваться сквозь его сердце. «Люблю, люблю», съ какимъ-то недоумѣніемъ предъ новизной чувства повторилъ онъ. Теперь ему ясно стало что хотѣлъ объяснить себѣ какъ лежалъ въ постелѣ, и стало ясно что дѣлать. Онъ мигомъ собрался и полетѣлъ къ Таврическому Саду.

XV.

Александръ Аѳанасьевичъ въ это же утро изъявилъ желаніе переговорить о дѣлѣ съ Вѣрой Павловной. Его попросили обождать въ гостиной; отъ нечего дѣлать онъ попрыгивая ходилъ по комнатѣ и напѣвалъ:

Ça tourne, tourne, tourne,

Ça dame, danse, danse.

Вошла супруга; она глядѣла сурово и неприступно.

— Ты много вчера проигралъ? спросила она въ дверяхъ.

— Да, беззаботно отвѣчалъ супругъ, — улашка пообчистилъ таки меня. Правда, потомъ я малую толику отыгрался, но отнюдь не въ авантажѣ обрѣтаюсь.

— И тебѣ ничего?

— И-и, матушка, и не такіе пейзажики со мною бывали.

— Ты вѣроятно забылъ: во вторникъ у тебя большой платежъ.

— Да? глубокомысленно почесывая въ англійскомъ проборѣ освѣдомился супругъ. — Впрочемъ, ce ne sont que des пустяки: жидокъ перепишетъ векселёкъ.

— Я потому и напоминаю тебѣ что мнѣ передавали за вѣрное что твой жидокъ всюду кричитъ что если ты не заплатишь; онъ тебя…

— На Тарасову дачу?^[1] гм… дѣло подлецъ. И все изъ-за этой бѣлокуренькой!…

— Мнѣ нѣтъ дѣла до вашихъ счетовъ, строго перебила супруга. — Я только предупреждаю тебя: въ настоящую минуту я не могу помочь тебѣ Я достала тебѣ денегъ, и не виновата что ты проигралъ…

— А monsieur le prince? робко спросилъ Александръ Аеэнасьичъ.

— Ты кажется Богъ-знаетъ что воображаешь о моихъ отношеніяхъ къ князю! онъ просто мой добрый знакомый, и больше ничего.

— Я и не воображаю воображать, во только досадно. И представь себѣ, на счетъ этой бѣлокуренькой я ни-ни, ни даже помышленіемъ, какъ учили насъ въ катехизисѣ.

Почему супруги вздумали оправдываться другъ предъ другомъ, она въ отношеніяхъ, онъ въ помышленіяхъ, зная весьма твердо что лгутъ, не вѣрятъ и никогда не повѣрятъ другъ-другу, было тайной для нихъ самихъ.

— Что жь ты думаешь дѣлать? спросила Вѣра Павловна. — Надѣюсь, ты не допустишь до скандала….

— Разумѣется, разумѣется… дѣлать нечего, прибѣгну къ «великомученицѣ и заступницѣ».

Такимъ кудрявымъ прозвищемъ Александръ Аѳанасьевичъ окрестилъ извѣстную ростовщицу.

— Хорошо, отвѣчала жена, — только сегодня же поѣзжай… Теперь, — прибавила она, помолчавъ, — другое дѣло.

— Слушаю.

— Вчера Pachette, не сказавъ мнѣ ни слова, уѣхала съ пикника съ Сосновцевымъ.

— Э? ай да дѣвица! а улана, чтожь, по боку?

— Ты кажется забылъ что она моя сестра, внушительно замѣтила прелестная дама.

— Нѣтъ. Я только…

— Сперва выслушай меня, еще внушительнѣе прервала супруга. — Нѣтъ сомнѣнія, изъ этого сдѣлаютъ сплетню, и ни ты, ни я не избавимся отъ намековъ. И если съ тобою кто-нибудь заговоритъ, отвѣчай…

И она объяснила что именно отвѣчать слѣдуетъ.

— А Сосновцеву, если увидишь, не смѣй и заикаться… Ты, пожалуй, чего добраго, по своей привычкѣ, вздумаешь шутить съ нимъ на этотъ счетъ. Я сама переговорю съ нимъ.

Супругъ снова поискалъ вдохновенія въ англійскомъ проборѣ.

— Знаешь что, надумался онъ, — конечно, это не мое дѣло. Она твоя сестра, а не моя, но я не совѣтывалъ бы запугивать ни ея, ни Сосновцева…

— Это почему? вспыхнула Вѣра Павловна, и весьма искусно вспыхнула.

— Вопервыхъ, онъ человѣкъ вообще полезный, а вовторыхъ… вовторыхъ и такіе случаи бываютъ что мужья разводятся съ женами, и женятся не только на порядочныхъ дѣвушкахъ, но съ позволенія сказать чортъ-знаетъ на комъ… Все зависитъ отъ того какъ приняться за дѣло.

Вѣра Павловна взглянула на мужа какъ бы желая сказать: «а ты вовсе не такъ глупъ какъ мнѣ казалось», и вслухъ спокойнымъ и разсудительнымъ тономъ:

— Я удивляюсь, какъ ты до сихъ поръ легкомысленъ… Пора бы, кажется!… Честь дѣвушки дороже всего…

— Кажется въ моихъ словахъ нѣтъ никакой опасности для чести, съ усмѣшкой проговорилъ Клопинъ, и остановился на минуту, какъ бы поделикатнѣе выразить свои дальнѣйшія мысли. — Впрочемъ, — продолжалъ онъ, — въ наще время воззрѣнія на этотъ предметъ сильно измѣнились; и если есть еще молодцы которые вѣрятъ въ святость тройнаго обвода вокругъ аналоя, то они составляютъ ничтожное меньшинство. А строгостью, Вѣра Павловна, вы только испортите… Въ добавокъ, если мой голосъ можетъ имѣть нѣкоторый вѣсъ въ рѣшеніи этого вопроса, то по-моему улану, если потребуется, можно дать безсрочный отпускъ, но въ чистую его увольнять не слѣдуетъ. — И точно соскучась долгой серіозностію тона, онъ съ шутовствомъ прибавилъ: — Je ne vous dis que èa.

"О, да ты проницателенъ и все предвидишь, " подумала прелестная дама и затѣмъ хотѣла снова пожурить муженька за легкомысліе, какъ ей доложили о визитѣ Всеволода. Вѣра Павловна поспѣшно проговорила;

— Поѣзжай же, поѣзжай скорѣй къ великомученицѣ.

Александръ Аѳанасьевичъ отправился.

Вѣра Павловна со втораго же слова объявила Всеволоду что у нихъ въ домѣ больная. Сестра вчера на пикникѣ почувствовала себя дурно и должна была уѣхать.

— Я хотѣла, съ очаровательною улыбкой прибавила Вѣра Павловна, — просить васъ или вашего дядю, какъ людей болѣе близкихъ, проводить сестру, но слава Богу вовремя вспомнила что вы оба холостые…. Я могла позволить сестрѣ ѣхать съ Иванъ Васильичемъ туда, потому что она сама вызвалась и притомъ это дѣлалось при всѣхъ, но назадъ…. Знаете, всегда найдутся люди готовые все перетолковать въ дурную сторону…. А Анатолій Аподлонычъ человѣкъ женатый, и сплетни въ этомъ отношеніи невозможны.

Какъ только прелестная дама заговорила о сестрѣ, Всеволодъ почувствовалъ себя какъ на иголкахъ, но тщательно скрывалъ свое безпокойство. Все оказывалось такъ просто и ясно, и разказывалось еще простѣе и яснѣе, что Всеволодъ успокоился совершенно. Онъ только справился на счетъ болѣзни, и услыхалъ въ отвѣтъ что Прасковья Павловна завтра же вполнѣ оправится.

«Нѣтъ, рѣшила прелестная дама, — онъ не влюбленъ, онъ только друженъ съ нею. Онъ интересуется ею, какъ интересуются всѣми кто близокъ къ любимой вами особѣ.»

И Вѣра Павловна стала остроумно разспрашивать Всеволода долго ли еще онъ останется въ столицъ, какъ ему нравятся петербургскія дамы, и т. л. Уланъ слушалъ разсѣянно и отвѣчалъ невсегда впопадъ. Наконецъ, хозяйка начала увѣрять гостя что одна ея знакомая почти влюблена въ него, и прочее. И это не заняло Всеволода.

— И вы не хотите узнать имя этой дамы? Не спросите даже блондинка она или брюнетка?

— О, у меня теперь вовсе не то на умѣ.

— А что же?

Тонъ какимъ былъ предложенъ послѣдній вопросъ, заставилъ Всеволода взглянуть на собесѣдницу. Онъ поднялъ глаза и почему-то припомнилъ разказъ дяди о канканѣ, вспыхнулъ, страшно сконфузился и сталъ усиленно прощаться.

«Какъ онъ робокъ! онъ покраснѣлъ и побоялся отвѣтить!» подумала вслѣдъ Всеволоду прелестная дама и почувствовала что теперь, именно теперь она особенно способна оцѣнить первую любовь сестры.

Вѣра Павловна позвонила и узнала отъ горничной что барышня де еще почиваютъ, а я де не посмѣла будить ихъ.

— Я сама пойду къ ней, отвѣтила хозяйка.

XVI.

Прасковья Павловна проснулась уже съ полчаса. Ей не хотѣлось вставать. Она чувствовала истому во воемъ тѣлѣ, и нѣчто странное въ головѣ. Тамъ будто шумѣло и еще прыгали какія-то колючія искорки, какъ пузырьки въ бокалѣ шампанскаго. Дѣвушка начала припоминать вчерашнее.

За ужиномъ было очень, очень весело. Анатолій Аполлоновичъ говорилъ такъ мило и такъ… такъ изящно (ей именно это слово пришло въ голову), и такъ изящно опредѣлилъ ея красоту. О, конечно, никто не умѣетъ говорить такъ умно и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ… изящно. И вообще самъ такой малый и такой… опять-таки изящный. Слово «изящный», казалось Прасковьѣ Павловнѣ, лучше всѣхъ словъ на свѣтѣ выражаетъ что ей хочется сказать.

«Да, что жь дальше?» спросила она самое себя. Дальше… дальше ей стало не по себѣ, душно, дурно и голова закружилась отъ вальса… Ей хотѣлось на воздухъ и онъ предложилъ ей прокатиться. Она была въ восторгѣ отъ предложенія, и ее никто бы не могъ удержать… Что за ночь была!… Серебристая, морозная! И какъ они помчались!… Онъ что-то говорилъ, какія-то звучныя слова!…

Дѣвушка не могла припомнить, и почувствовала что у нея кружится голова. Она закрыла глаза и шептала сама не зная что…

Серебристо-морозная ночь,

И мы мчалися съ милымъ вдвоемъ,

шепталось ей, и потомъ:

И мы мчалися съ милымъ вдвоемъ

Въ серебристо-морозную ночь…

И подъ этотъ шопотъ она забывалась. О, какъ удивилась бы Прасковья Павловна, скажи ей кто-нибудь черезъ день или два что именно она шептала въ полуснѣ, и вдобавокъ стихами, своими стихами, и мало того (о, ужасъ!) въ фатовскомъ родѣ!

Очунувшись, Прасковья Павловна открыла глаза и старалась ухватить разорванную нить воспоминаній. Да, они мчались… Онъ говорилъ; вдругъ сани пошатнулись, онъ съ испугомъ охватилъ ее за талію и не отпускалъ руки… Онъ все говорилъ и у нея горѣли ушки. Она ясно помнила что ушки горѣли все сильнѣе и сильнѣе, и онъ какъ будто становился все ближе и ближе, и еще ближе мелькнули его глаза, теплые и влажные, и она почувствовала поцѣлуй… И она… что же она?

Опять закружилась голова. Прасковья Павловна плотно прижала ее къ подушкѣ, и сама крѣпко, крѣпко прижалась къ постели. Еще разъ хотѣла она припомнить что сдѣлала въ отвѣтъ на поцѣлуй, и вмѣсто того вспомнила какъ въ первый день пріѣзда Всеволода, послѣ его повидимому незначительнаго слова, она почувствовала что для этого молодаго человѣка она не то что другія женщины. Ощущеніе въ ту минуту смутное, теперь стало ясно. И дѣвушкѣ стало стыдно сознаться что въ отвѣтъ на поцѣлуй перваго изъ трехъ, она… она какъ-будто сама поцѣловала его.

«Я не знаю, дороже ли я другихъ для него, подумалось ей про Анатолія Аполлоновича, — но я знаю что съ тѣмъ, со вторымъ (то-есть со Всеволодомъ), никогда бы не могло случиться ничего подобнаго. И знаю еще что онъ (Сосновцевъ) лучше, умнѣе… изящнѣе всѣхъ… Но лучше бы, лучше бы еслибъ этого не случилось!»

И ей опять стало стыдно за отвѣтный поцѣлуй. Въ это мгновеніе вошла Вѣра Павловна.

— А мы все еще не проснулись? Или проснулись во нѣжимся на теплой постелькѣ, и мечтаемъ, такъ сладко мечтаемъ!

Вѣра Павловна не проговорила, пролепетала эти слова, а притомъ самымъ нѣжнымъ голосомъ. Прасковья Павловна еще подъ впечатлѣніемъ внутренней стыдливости, взглянула на Вѣру и покраснѣла; почувствовавъ что краснѣетъ, она разсердилась на сестру, точно та подкравшись подслушала, или подсмотрѣла ея дѣвичьи мечты.

— О чемъ же мы замечтались? О чемъ мы задумались? тѣмъ же лепетомъ продолжала прелестная дама.

Отвѣта не было, и въ голосѣ Вѣры Павловны сквозь нѣжность просочилась легкая иронія.

— Или у васъ болитъ голова? Мы, кажется, вчера за ужиномъ немножко много…

— Что ты хочешь этимъ сказать? рѣзко прервала младшая. — Ты, кажется, вздумала читать наставленія?

Вѣра вскинула глазами на Pachette. О, и слѣда недавней мечтательности не было на этотъ сердитомъ личикѣ! Предъ прелестною дамой была не мечтательная дѣвушка, а дѣвица гордая своимъ достоинствомъ и превосходствомъ, дѣвица современная, и вдобавокъ… дерзкая дѣвчонка.

— Я пришла вовсе не съ наставленіями, досадливо проговорила старшая, — но ты вынуждаешь меня сдѣлать тебѣ замѣчаніе. Хохотать какъ ты вчера хохотала за ужиномъ — неприлично, и еще неприличнѣе уѣзжать съ пикника…

— Пожалуста! Я и безъ васъ знаю какъ вести себя! И если вамъ такъ не нравится мое поведеніе, то вамъ стоитъ только слово сказать, и я сегодня же оставлю вашъ домъ…

Вѣра Павловна никакъ не ждала такого отвѣта, онъ показался ей въ достаточной степени заносчивымъ и глупымъ, и быть-можетъ потому она не разсердилась, и продолжала довольно спокойнымъ тономъ:

— О, какая у насъ горячая головка! Я не стану теперь спорить съ тобой; ты сама черезъ полчаса поймешь что сказала глупость. Ну положимъ, я разсердилась бы на твою выходку, и такимъ точно дерзкимъ тономъ какимъ ты сейчасъ кричала на меня, сказала бы: «извольте оставить мой домъ, и сейчасъ же!» Что жъ бы дальше? Куда бы ты пошла?… Ты сама видишь какъ это не умно. И полно же…

И Вѣра Павловна хотѣла взять сестру за руку; та отдернула свою.

— Это, наконецъ, просто безобразіе: каждую минуту попрекать что я живу у васъ изъ милости! почти прошипѣла Прасковья Павловна, и повернулась лицомъ къ стѣнѣ.

— Нѣтъ, съ тобой сегодня нельзя разговаривать; тебя вѣроятно укусила во снѣ злая муха. Выслушай только одно…

И прелестная дама объяснила къ какой хитрости должна была прибѣгнуть чтобы такъ-сказать облагородить вчерашнее исчезновеніе съ пикника.

— Ты, кажется, все еще воображаешь что я маленькая и меня можно поставить на колѣни! Я повторяю вамъ, Вѣра Павловна, что если мое поведеніе…

— Это наконецъ несносно! разразилась въ свою очередь старшая. — Не бойся, я тебя неволить не стану. Хочешь, уходи хоть сегодня, но пока ты у меня въ домѣ, ты будешь дѣлать по моему, и до завтрашняго вечера ты больна и не выйдешь изъ комнаты!

И хлопнувъ дверьми Вѣра Павловна вышла. «Дерзкая дрянь!» такимъ именемъ назвала она про себя младшую сестру. Прасковья Павловна ударила кулакомъ по подушкѣ, потомъ схватила край одѣяла, и стала тянуть его въ разныя стороны руками, и наконецъ…. зарыдала. Никогда, казалось ей, никто такъ не обижалъ ея и не учинялъ надъ нею такого насилія.

XVII.

Итакъ, почти всѣмъ главнымъ участникамъ пикника пришлось на другой день проглотить хотя по каплѣ дегтю. Былъ однако счастливецъ кому пикникъ доставилъ однѣ сладости, медъ безъ примѣси дегтю. То былъ красивый и изящный господинъ Сосновцевъ.

Онъ былъ доволенъ и «восхитительнымъ случаемъ», а маленькими препятствіями что предшествовали и придали ему нѣкоторую пикантность. Не малое также удовольствіе доставляло ему все это вспоминать, разбирать и такъ-сказать записывать въ памяти, подыскивая выраженія соотвѣтствующія, способныя вполнѣ передать всѣ тонкіе оттѣнки его чувствованій. Можно чести приписать, Анатолій Аполлоновичъ обладалъ вообще необычайною способностью относиться ко всему благосклонно или неблагосклонно. Требовалось ему, напримѣръ, красивое выраженіе и скоро оно приходило въ голову, онъ благосклонно улыбался русскому языку; затрудняясь выраженіемъ, онъ изъявлялъ неблагосклонность къ тому же языку и дѣлалъ ему выговоръ, выговоръ начальническій, во вѣжливый и изящный. Точно также относился онъ ко всему: къ обстоятельствамъ, людямъ, погодѣ, климату, правительству и прогрессу. Надо отдать и ту справедливость Анатолію Аполлоновичу что онъ былъ постоянно готовъ изъявлять свою благосклонность, и чтобы заслужить ее, обстоятельствамъ, людямъ, правительству, климату, погодѣ и прогрессу стоило только угождать Анатолію Аполлоновичу. А для этого съ ихъ стороны, по его мнѣнію, требовалось очень немного, а именно только маленькій (un tout petit) запасъ доброй воли.

Восхитительный случай гдѣ со стороны Прасковьи Павловны былъ обнаруженъ этотъ запасъ доброй воли, весьма возвысилъ дѣвушку во мнѣніи чиновнаго сибарита. Съ своей стороны, онъ не могъ прибрать выраженій достаточно нѣжныхъ и красивыхъ чтобы живописать невыразимую (ineffable) прелесть отвѣтнаго поцѣлуя. Онъ прибѣгнулъ къ помощи французскаго языка и не малую работу задалъ себѣ переводя на русскій приходившія въ голову сравненія. Онъ называлъ этотъ первый поцѣлуй «первыми содраганіями полупроснувшейся страсти (volupté)», далѣе «пробужденіемъ аромата распускающейся розы», потомъ «моментомъ когда роза перестаетъ быть бутономъ и становится цвѣткомъ» и наконецъ «истомой соловья предъ первою любовною пѣсней».

Довольный своею литературною работой, Анатолій Аполлоновичъ еще на нѣсколько ступеней возвысилъ свое благорасположеніе къ той кто была источникомъ его вдохновенія.

«Да, она, именно она подходитъ къ моему идеалу», воскликнулъ Анатолій Аполлоновичъ садясь въ карету чтобъ ѣхать въ должность.

Узнать въ чемъ заключается этотъ идеалъ значитъ проникнутъ въ тайную тайныхъ Анатолія Аполлоновича. Проникнемъ же туда. Издавна красивый умникъ мечталъ что жизнь всякаго вполнѣ порядочнаго и тонко-развитаго человѣка Должна быть раздѣлена между долгомъ и наслажденіемъ, между семьей и забавами Эрота. Отъ долга или жены онъ требовалъ богатства (онъ самъ былъ съ достаткомъ и съ ключомъ), полнаго знанія приличій, полнаго умѣнья принимать гостей и способности надѣлить счастливаго мужа семьей, отнюдь не большою: мальчикъ и дѣвочка, и баста, бъ обязанность женѣ вмѣнялось хранить такъ-сказать священный огонь очага, укромный уголокъ гдѣ усталый или опечаленный мужъ, покуривая гаванскую сигару, могъ бы подремать въ мягкихъ креслахъ подъ звуки музыки. Эта часть программы, какъ казалось Анатолію Аполлоновичу, бы была исполнена имъ удовлетворительно. У него былъ мальчикъ «бутузъ» и рѣзвая дочка, и разсудительно-суховатая, прилично-красивая жена, съ большою точностью и неменьшею умѣренностію чувства разбиравшая Бетховеновскія сонаты. Но наслажденіе… наслажденіе до сихъ поръ, несмотря на тщательные поиски, не осуществлялось вполнѣ. Прасковья Павловна оказалась такимъ образомъ «первою розовою полосой занимающейся зари наслажденія».

«Да», думалъ Анатолій Аполлоновичъ сидя въ канцеляріи и поправляя дѣловую бумагу: — причина почему, какъ сейчасъ станетъ явно, въ его думахъ выраженія поэтически-игривыя чередовались съ казенно-бумажными. — «Да, изъ этихъ дѣвушекъ могутъ выйти прелестныя гризеточки; это вообще богатая залежь, требующая тщательной и дѣятельной разработки. И теперь, теперь именно, время заняться этимъ; это насущный вопросъ. И если бы наша молодежь!.. Но тутъ, увы! натыкаешься на вѣчное „si jeunesse savait, si vieillesse pouvait“. Подумайте какая въ самомъ дѣлѣ прелесть!.. Красота, рѣзвость движеній, страстность!.. Онѣ не образованы, но могутъ мило лепетать; онѣ легко схватываютъ и еще легче забываютъ вашу мысль! Къ нимъ легко привить все; у нихъ нѣтъ такъ-называемыхъ религіозныхъ предразсудковъ, и потому плоть такъ-сказать не знала, не знаетъ и никогда не узнаетъ ферулы духа. Это самое главное, самое существенное и самое обаятельное. Правда, у нихъ пропасть недостатковъ, и придется заняться… Но какая, великая задача предстоитъ мнѣ, всѣмъ намъ! Создать типъ, и не мертвый, и не на бумагѣ, о чемъ я мечталъ во дай глупой юности, а типъ живой, типъ лучшей въ мірѣ любовницы, и такъ-сказать пустить (lancer) въ міръ свое, совсѣмъ новое и живое созданіе!.. Нѣтъ, поэзія никогда не удовлетворитъ истинно-развитаго человѣка; онъ самъ поэтъ, самъ творецъ и, повторяю, не на бумагѣ, а въ жизни.»

Окончивъ поправку дѣловой бумаги, Анатолій Аполлоновичъ отправился погулять предъ обѣдомъ по Невскому а и затѣмъ домой обѣдать, поцѣловать жену, ущипнуть бутуза за щеку и поговорить съ рѣзвою дочкой по-французски. Изъ чего ясно что долгъ для него былъ выше наслажденій.

XVIII.

Рано утромъ въ понедѣльникъ, наканунѣ роковаго для Александра Аѳанасьевича платежнаго дня, и именно въ тотъ часъ какъ онъ полетѣлъ за обѣщанными деньгами, Вѣра Павловна была нѣсколько изумлена посѣщеніемъ той особы которую ея супругъ окрестилъ названіемъ «великомученицы и заступницы». Ростовщица, чуть не со слезами на глазахъ, объявила что къ сожалѣнію никакъ не можетъ исполнить своего слова достать для Александра Аѳанасьевича требуемую сумму, что случилось великое несчастіе, а именно: старичокъ обѣщавшій деньги (какъ извѣстно, у ростовщиковъ никогда своихъ денегъ не бываетъ и они только исполняютъ обязанность коммиссіонеровъ) вчера скоропостижно скончался. Еще болѣе была изумлена прекрасная дама, когда та же особа, подъ великимъ секретомъ и взявъ честное слово что Вѣра Павловна не скажетъ о томъ никому, ниже мужу и сестрѣ, открыла ей великую тайну. Тайна заключалась въ томъ что супруга Анатолія Аполлоновича, истинная благодѣтельница всѣхъ бѣдныхъ (къ числу коихъ принадлежала и ростовщица), будто бы находится нынѣ въ великомъ горѣ, и въ томъ де причина этого горя что самъ Сосновцевъ страстно влюбился въ сестрицу Вѣры Павловны, Прасковью Павловну, грозитъ разводомъ и хочетъ бросить не только дѣтей, но и службу. Но изумленіе Вѣры Павловны достигло бы апогея, узнай она что Анатолій Аполлоновичъ, дня три назадъ, былъ у ростовщицы, и заплатилъ ей изрядную сумму, какъ за внезапную смерть старичка обѣщавшаго ея мужу деньги, такъ и за сообщеніе тайны.

Не успѣла Вѣра Павловна, проводивъ «великомученицу и заступницу», сообразить всѣхъ этихъ вѣстей, какъ Александръ Аѳанасьевичъ ворвался въ свою квартиру. Не думайте что его туда не пускали; нѣтъ, ему отперли дверь едва онъ успѣлъ позвонить, во Александръ Аѳанасьевичъ не вошелъ, а влетѣлъ какъ бомба и пробѣгая отъ передней до жениной комнаты весьма походилъ на солдата вскочившаго послѣ отчаяннаго боя однимъ изъ первыхъ въ непріятельскій городъ. Еще не опамятовшись, не сознавая хорошенько что случилось, бѣжитъ онъ самъ не зная куда, бьетъ и ломаетъ что подъ руку попадется, и какъ въ полуснѣ чудится ему что самое-то хорошее, самое лучшее не здѣсь, не подъ руками, а тамъ гдѣ-то, дальше, въ той сторонѣ куда глаза гладятъ, куда несутъ его рѣзвыя ноги.

Александръ Аѳанасьевичъ уронилъ нѣсколько стульевъ и оборвалъ портьеру пока добѣжалъ до кабинета Вѣры Павловны.

— Вообрази, закричалъ онъ вбѣгая, — три раза заѣзжалъ къ этой чортовой заступницѣ: нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ! Не только денегъ, самое нѣтъ дома.

— Она сейчасъ была здѣсь.

— А!… свободно вздохнулъ супругъ. — Всѣ принесла? Пять тысячъ?

— Она приходила извиниться что не можетъ достать денегъ.

— Ахъ она подлецъ!… Но что же однако это значитъ? пристально и злобно глядя на жену, продолжалъ супругъ. — Или вамъ съ monsieur le prince засадить меня требуется? Въ такомъ случаѣ зачѣмъ было заставлять меня бѣгать и искатъ!…

— Дуракъ! гнѣвно прервала супруга.

Гнѣвъ былъ настоящій, ни мало не поддѣльный, и Александръ Аѳанасьевичъ невольно опѣшилъ.

— Я въ самомъ дѣлѣ кажется…. невнятно началъ онъ, какъ вдругъ благая мысль осѣнила его.

— Ахъ я болванъ! сказалъ онъ. — И стоило къ этой старой плутовкѣ обращаться. Уланъ-то на что? У него деньги навѣрно цѣлы. А онъ дастъ, онъ долженъ, онъ обязанъ дать!

— Это почему? удивилась супруга.

— Какъ почему? Очень ясно. Онъ влюбленъ въ мою bellesoeur, не захочетъ же онъ чтобъ его, такъ сказать, будущій родственникъ сидѣлъ въ долговомъ. Нѣтъ, онъ долженъ, онъ обязанъ позаботиться. Да-съ, Вѣра Павловна, нечего улыбаться, обязанъ. Это такъ-сказать семейный позоръ.

— Подумай только что ты говоришь! пожала плечами супруга. — Какой онъ тебѣ родственникъ! Онъ не заикался даже о свадьбѣ. И во всякомъ случаѣ я не намѣрена ради тебя компрометтировать сестру.

— Сестру, сестру! Сестры, изволите видѣть, компрометтировать нельзя, а меня, мужа (ради выразительности Клопинъ потыкалъ себя указательнымъ пальцемъ въ грудь), компрометтировать можно!

— Довольно, строго перебила супруга.

— Такъ доставай, чортъ возьми, сама денегъ!

— Вопервыхъ, подобный тонъ я вамъ совѣтую приберечь для… для вашихъ бѣлокуренькихъ, съ язвительною поспѣшностью отвѣчала прелестная дама, — а вовторыхъ, я уже, какъ вамъ извѣстно, однажды достала вамъ эти деньги….

— Достала, достала! Я и безъ васъ, чортъ возьми, знаю что вы достали. Да когда онѣ мнѣ нужны теперь, сегодня, сейчасъ! Что жь вы мнѣ. топиться что ли прикажете? — И повернувшись къ образному углу, съ особымъ чувствомъ: — Вотъ, ей-Богу, клянусь всѣми святыми и даже перекреститься готовъ, что будь я Англичанинъ, сейчасъ бы, вотъ ню бы минуту привязалъ васъ, Вѣра Павловна, на веревочку, да мимо сіятельныхъ-то и генеральскихъ оконъ и повелъ бы на рынокъ продавать. Пусть бы ихъ полюбовались!… Да нѣтъ, чортъ бы ихъ взялъ, и законы-то у насъ какіе-то глупые!… И вовсе я не то говорю…. и у васъ чужихъ женъ покупаютъ и даже большія деньги, по сту тысячъ даютъ!

— Ты, кажется, началъ заговариваться. Гляди, не сойди съума, съ презрѣніемъ замѣтила Вѣра Павловна.

— И сойду, будьте покойны, сойду! Въ желтомъ домѣ все-таки приличнѣе чѣмъ въ Тарасовомъ, хотя онъ также, кажется, въ желтую краску выкрашенъ.

— Ты однако еще способенъ встроить. Надѣюсь, черезъ минуту совсѣмъ успокоишься.

— Нѣтъ, не успокоюсь! не хочу, чортъ возьми, успокоиться! Да-съ, Вѣра Павловна, не хочу…. Ахъ, Господи, Господи!

И жалкій комедіантъ повалился на диванъ съ такою силой что ножки затрещали.

Вошелъ слуга и подалъ письмо отъ Анатолія Аполлоновича Сосновцева.

— Встань и прочти письмо, сказала Вѣра Павловна по уходѣ слуги. — На конвертѣ надписано «нужное».

Александръ Аѳанасьевичъ сѣлъ и взялъ письмо.

— Нужное, нужное! задекламировалъ онъ похлопывая письмомъ по колѣну. — Знаемъ мы эти нужныя письма! Вѣроятно ложа въ театръ для васъ съ Прасковьей Павловной. На глупости у насъ деньги найдутся, а на дѣло, чтобы купить книжку…. хватилъ онъ изъ какого-то фельетона, — то есть чтобы помочь человѣку, поправился онъ, и затѣмъ мрачно: — Только напрасно безпокоился; въ траурѣ не ѣздятъ въ театръ.

— Это что еще значитъ?

— А то что сама судьба надоумила меня купить въ прошломъ году револьверъ. Теперь я знаю что дѣлать. Чокъ, трахъ, и аминь!

Вѣра Павловна отошла и сѣла спиной къ мужу. Александръ Аѳанасьевичъ еще подекламировалъ, но какъ самолюбивому актеру, ему нужна была внимательная публика. Видя что супруга не обращаетъ вниманія, онъ замолчалъ, и сталъ глубокомысленно разглядывать конвертъ. Жена все сидѣла отвернувшись; нечего дѣлать, пришлось разорвать конвертъ. Едва Александръ Аѳанасьевичъ заглянулъ въ письмо, какъ съ нимъ произошло нѣчто странное. Онъ вскочилъ, сигнулъ на подобіе теленка, и заоралъ бѣлухой.

— Что еще? не поворачивая головы сердито освѣдомилась прелестная дама.

Александръ Аѳанасьевичъ подбѣжалъ къ супругѣ и приставивъ письмо къ самому ея носу, закричалъ: — Вотъ кто влюбленъ, такъ влюбленъ! А вашъ уланъ — дрянь!…

— Что за манеры! замѣтила супруга, отстраняя письмо.

— Манеры, манеры! Нѣтъ, вотъ манера въ этомъ письмѣ, такъ манера! Читай… или нѣтъ, ты не сумѣешь, я прочту самъ.

Онъ всталъ въ позу. Къ сожалѣнію слово, по крайней мѣрѣ мое, не въ силахъ выразить всѣхъ оттѣнковъ голоса, всѣхъ восторженныхъ жестовъ, коими сопровождалось чтеніе слѣдующей записки:

«Любезный другъ, Александръ Аѳанасьевичъ, — Вчера вечеромъ, и совершенно случайно, узналъ я что вы ищете денегъ, и какъ передавали мнѣ, къ сожалѣнію безуспѣшно. А между тѣмъ, какъ говорятъ, неимѣніе ничтожной суммы можетъ поставить васъ въ положеніе не совсѣмъ пріятное. Не стыдно ли вамъ забывать о друзьяхъ вашихъ? Съ своей стороны, спѣшу извѣстить васъ что можете разчитывать на меня, если сумма для васъ необходимая не превышаетъ десяти тысячъ.»

— Нѣтъ, что за тонъ, что за деликатность! «Поставить въ положеніе не совсѣмъ пріятное!» «Не превышаетъ десяти тысячъ!» И ты увѣряешь что онъ не страстно влюбленъ! О, бѣгу, бѣгу обнять его, и его десять тысячъ!

— Но тебѣ нужно всего пять, тревожно сказала супруга.

— А десять пригодятся тѣмъ паче. Тѣмъ паче-съ, Вѣра Павловна.

И щелкнувъ пальцами предъ носомъ супруги, супругъ бросился въ двери.

— Александръ!

— Тю-тю! проговорилъ отбившійся отъ рукъ Александръ, оборачиваясь въ дверяхъ и показывая супругѣ длинный носъ обѣими руками. Да и былъ таковъ.

XIX.

Вѣра Павловна готова была броситься въ догонку, но супруга какъ онъ бѣжалъ за деньгами не догналъ бы ни самый буйный изъ семи миѳическихъ братьевъ-вѣтровъ.

Вѣра Павловна считала своего мужа дуракомъ, но какъ то не рѣдко при подобныхъ обстоятельствахъ случается съ дамами, и прелестными, и не обладающими особыми прелестями, она жила умомъ Александра Аѳанасьевича, и въ нужныхъ случаяхъ, помимо ея воли и сознанія, его мнѣнія, замѣчанія и доказательства приходили ей въ голову и она чистосердечно принимала ихъ за собственныя измышленія. То же было и теперь, когда по уходѣ супруга она стала размышлять о причинахъ услужливости Анатолія Аполлоновича.

«Да, рѣшила супруга, вспомня сегодняшнюю бесѣду съ великомученицей, — Сосновцевъ хочетъ бросить жену и даже службу и жениться на Pachette. Теперь понятно: онъ помогъ Александру какъ будущему родственнику. Не могъ же онъ допустить до скандала; этотъ позоръ такъ-сказать позоръ семейный.»

И слѣдомъ прелестной дамѣ пришли мысли свойства болѣе игриваго: Всеволодъ оказывался совершенно свободенъ.

— Ахъ, Всеволодъ, Всеволодъ, что за чудное имя! съ истомой прошептала она.

Александръ Аѳанасьевичъ явился веселымъ и привезъ двѣ бутылки какого-то новаго шампанскаго. Кромѣ того, онъ привезъ въ подарокъ женѣ богатое на-платье и своячиницѣ дорогой браслетъ. Изъ сего Вѣра Павловна поняла что Александръ «перехватилъ» всѣ десять.

— А вотъ тебѣ еще подарокъ, сказалъ онъ женѣ, — жидовскій векселекъ на папильйотки. А тебѣ, сестренка, обратился онъ къ своячиницѣ, — понравилась балаболка?

— Да, очень, отвѣчала она, — и даже до того что я забыла сказать тебѣ спасибо.

— Спасибо-то не одному мнѣ.

— Кому же еще?

— О томъ спроси свое сердечко.

Обѣдъ былъ веселый, съ шутками, тостами и смѣхомъ, и затянулся довольно долго. Прасковья Павловна придя въ свою комнату зажгла свѣчи и прилегла на кушетку. Взявъ со стола журналъ, она открыла его. Она смотрѣла въ книгу и Богъ знаетъ что читала, только не напечатаное.

Книга скоро вывалилась изъ рукъ дѣвушки. Тупая дремота, та дремота когда въ головѣ все постепенно тупѣетъ, напала на нее. Какъ въ головѣ нѣсколько яснѣло, Прасковья Павловна полуоткрывала глаза, безучастно осматривалась и безучастно произносила: «вотъ я лежу, вотъ свѣчи, вотъ….» Она не договаривала что еще вотъ, и опять задремывала.

«Нѣтъ, этакъ я засну въ платьѣ», подумала она въ одно изъ такихъ полупробужденій, и подремавъ еще, встала, спѣшно раздѣлась и легла въ постель. Тяжелый свинцовый сонъ навалился на нее.

Прасковья Павловна не знала долго ли спала. Она проснулась въ какомъ-то страхѣ; ей казалось точно ее кто-то назвалъ по имени или толкнулъ. И она подумала что будь то голосъ, онъ прозвучалъ внутри ее; разбудилъ ли ее толчокъ, не внѣшній то былъ толчокъ, а будто внутри ея что-то шевельнулось. И теперь, сейчасъ вотъ, развѣ не слышитъ она. какого-то отзвука, не кажется ли ей будто кто-то шевелится. Она привстала на постелѣ; шире открыла глаза, прислушалась. Темь и тишь. И оттого именно что глазъ ничего не увидѣлъ и ухо не уловило ни шороха, дѣвушкѣ стало еще страшнѣе. Сердце тревожится и трепещетъ; нѣчто необъяснимое происходитъ въ ней; какое-то желаніе, какое-то стремленіе…. Куда и зачѣмъ? Вокругъ тишь и темь.

Люди вѣрующіе, проснувшись отъ внутренняго зова, шепчутъ про себя: «то душа встрепенулась и жаждетъ своей отдѣльной это всего что теперь окружаетъ жизни».

«Что со мною? шептала Прасковья Павловна. — Съ чего мнѣ. страшно? Ничего нѣтъ. Нервы у меня разстроились…. Это новое шампанское ужасно крѣпкое.»

Несмотря на такое самоутѣшеніе, внутренняя тревога не унималась: тотъ же трепетъ предъ чѣмъ-то страшнымъ и грознымъ, и говоря словами великаго поэта, тоже «безкрылое желаніе»…. Куда и зачѣмъ?

«Я не засну, чувствую что не засну, говорила Прасковья Павловна укладываясь поуютнѣе. — Буду о чемъ-нибудь думать.»

Она старалась припомнить что-нибудь смѣшное, самое смѣшное; припомнила, и тутъ же почувствовала что несмотря на усмѣшку все еще какъ будто страшно. Она плотнѣе закрыла глаза; изъ нихъ точно искорки посылались, заметались, засвѣтились; одновременно и безпорядочно со всѣхъ сторонъ замелькали пестрые образы: князь играетъ съ зятемъ въ карты, и сестра подлѣ; Анатолій Аполлоновичъ шепчется о чемъ-то съ генераломъ, мнимымъ другомъ отца; и опять сестра и зять; они сидятъ за обѣдомъ и перебрасываются односложными вопросами и отвѣтами. Слышно: Десять? «Да.» И онъ? «По уши.»

«О чемъ они переговаривались за обѣдомъ? спрашиваетъ себя Прасковья Павловна. — Что значатъ эти десять тысячъ? И этотъ браслетъ?»

Она вскочила, сѣла на постелѣ, и въ головѣ ясно прозвучало: «Они продаютъ тебя». То была не ея мысль; казалось, чей-то посторонній голосъ выговорилъ эти три страшныя слова.

«Продаютъ? кто? кому? какъ, неужели и онъ?» Быстро, погоняя другъ друга, чередовались вопросы, и дѣвушка въ изнеможеніи упала головой на подушки.

Что-то странное съ нею; она не смѣетъ пошевелиться. Ей чудится будто она откуда-то оборвалась но не падаетъ, а повисла въ воздухѣ. Предъ нею болтаются порванные концы какой-то нити. «То порванная нить моей жизни», думаетъ она глядя на концы. Сердце у нея холодѣетъ; ей кажется что она сію минуту упадетъ. Куда — она не знаетъ; она ни за что не взглянетъ внизъ. О, скорѣй ухватиться за какой-нибудь конецъ! вотъ одинъ. Что на немъ? Будто шевелятся и суетятся какія-то букашки. Ахъ, это старое. Сестра, генералъ, и еще кто-то…. дѣвушка не хочетъ разглядѣть, быстро поварачивается въ другую сторону и хватается за второй конецъ нити. Откуда взялась сила и ловкость! быстро перебирая руками, она подымается все выше и выше; вотъ уже не далеко, вотъ уже человѣкъ виденъ.

Она вглядывается и узнаетъ Всеволода. Онъ блѣденъ, съ блуждающими глазами и кричитъ ей; «не смѣй; сюда нельзя!» Она не слушается и силится добраться до верху. Тогда Всеволодъ выхватываетъ изъ-за пояса револьверъ и стрѣляетъ въ нее. Дѣвушка не въ силахъ крикнуть и со страха закрываетъ глаза, плотно закрываетъ какъ только можно закрыть, и ей кажется будто такъ виднѣе. Въ глазахъ тьма, но странная тьма; она видитъ какъ тьма расползается все шире и шире, становится все гуще и гуще. Ни образа во тьмѣ: нѣтъ, не было и никогда, никогда не будетъ. Дѣвушка вскрикнула, сѣла въ постели, тяжело дыша, съ дрожащимъ перепуганнымъ сердцемъ, и какъ раньше чей-то ровно посторонній голосъ явственно проговорилъ тѣ самыя слова что мимолетно приходили ей въ голову на пикникѣ:

— Къ чему же жить? Къ чему страдать безплодно?

И Прасковья Павловна почувствовала въ рукахъ что-то холодное. «Револьверъ!» вздрогнула она вся, и бросила на подъ холодную вещь. Металлическій звукъ заставилъ ее очнуться; дрожащими руками пошарила она спичекъ на столѣ, зажгла свѣчку, свѣсилась съ кровати и разглядѣла на полу браслетъ.

«Что это было: сонъ или галлюцинація?» спросила она себя, задувая свѣчу, и поспѣшно ложась.

Тяжелый свинцовый сонъ навалился на нее.

XX.

Прасковья Павловна проснулась съ тяжелою головой и смутнымъ сердцемъ. Она вспомнила, нынче ночью было нѣчто странное съ нею, но что? О, она ни за что не хотѣла бы припомнить, и чувствовала что никогда, никогда не вспомнитъ добровольно этой страшной ночи, развѣ сама вспомнится какъ-нибудь нечаянно.

Цѣлое утро дѣвушка не знала за что приняться; и какъ полусонная бродила по дому. Она зашла къ зятю; онъ перебиралъ и перекладывалъ вещи на столѣ; она слѣдила за его движеніями, но какъ онъ взялся за револьверъ вздрогнула, точно дотронувшись до чего-то холоднаго и боясь что-то припомнить, быстро вышла изъ комнаты. Прасковья Павловна прошла къ сестрѣ; та одѣвалась. Она сѣла и смотрѣла на туалетъ прелестной дамы. Наконецъ, и сестра и зять уѣхали. Дѣлать было рѣшительно нечего. Прасковья Павловна перебывала во всѣхъ комнатахъ, пересмотрѣла во всѣ окны, и вспомнила что вскорѣ по пріѣздѣ въ Петербургъ, полная благихъ мыслей, она начала учить грамотѣ горничную Машу, но вотъ уже болѣе мѣсяца не занималась съ нею. Она отыскала Машу и стала звать учиться.

— Я все, барышня, поди, забыла, да и некогда мнѣ нынче.

— Пожалуйста, пойдемте. Маша, пожалуста, я прошу васъ, умильно упрашивала Прасковья Павловна и добрая Маша взглянувъ на барышню что-то сообразила, и согласилась.

Ученье не спорилось, и ученица на половину забыла вытверженное, и учительница была разсѣяна.

— А вамъ, барышня, сказала Маша, — какъ ни скрывайте, а сейчасъ видно что крѣпко взгрустнулось….

— Почему вы это думаете?

— Такъ оно ужь видно какъ-то. Да вотъ вамъ: думали вы, думали что бы такое сдѣлать, да съ тоски взялись учить меня, а самимъ-то ученье на умъ нейдетъ.

— Ваша правда, Маша.

— А я, барышня, кажись догадалась отчего вамъ тоскуется…. Только сказать-то не знаю какъ….

— Говорите, Маша, я не осержусь.

— Такъ думается: баринъ-то вашъ съ женишкомъ поссорились…. Такъ оттого, барышня.

Прасковья Павловна точно не разслышала этихъ словъ.

— Маша, особенно ласково и нѣсколько задумчиво сказала она, — отчего вы всегда называете меня барышней? Ты знаешь, я этого не люблю.

— Какъ же мнѣ васъ звать?

— Зовите меня Прасковьей Павловной, Пашей. Я сейчасъ вотъ нечаянно сказала вамъ ты, и вы можете также говорить. Я вѣдь такая же какъ вы.

Не желаніе просвѣтить Машу и порисоваться предъ нею руководило Прасковьей Павловной; она сама не знала почему завязала этотъ разговоръ, но ей было такъ тяжело и такъ желалось чтобы хоть одна живая душа раздѣлила дружески ея тяготу.

— Кто знаетъ, продолжала Прасковья Павловна, — можетъ-быть мнѣ придется еще позавидовать тѣмъ кто служитъ въ горничныхъ.

— Прасковья Павловна, голубушка вы моя, что вы только говорите!

И Маша хотѣла поцѣловать ручку барышни. Прасковья Павловна не допустила и сама нѣжно поцѣловала ее.

— Маша, какъ-то особенно, точно говоря въ себя, начала Прасковья Павловна, — бываетъ съ тобою что нападетъ на васъ така-ая, така-ая тоска что вы готовы, какъ говорится, руки на себя наложить.

— Ахъ, Прасковья Павловна, что вы! И вспоминать-то объ этомъ не годится.

— Нѣтъ, тѣмъ же голосомъ, но настойчивѣе продолжала Прасковья Павловна. — Если съ вами было что-нибудь подобное, разкажите, пожалуста разкажите. И что вы думали, Maша, и что потомъ сдѣлали, все… Пожалуста, Маша, миленькая.

— Охъ, не годилось бы разказывать, да ужь больно крѣпко жаль мнѣ васъ, барышня. — Маша помолчала, точно съ духомъ собираясь. — Напала какъ-то на меня тоска эта…. Просто, тошнехонько душенькѣ моей да и полно!… И съ чего, сама не знаю, а только моченьки моей нѣтъ. Сижу я у себя въ комнаткѣ, и вотъ хоть бы заплакать мнѣ, думаю; такъ нѣтъ: глаза сухіе, пресухіе, и даже какъ закрыть хочешь, больно становится. И впала я, какъ бы вамъ сказать, въ забытье что-ли, въ ничевенѣе, какъ по-деревенски говорится. И ничего-то я не вижу и не помню, и не думаю, и ничегошенько-то мнѣ не жаль на свѣтѣ…

— И что же, Маша?

— И вотъ, переводя духъ, продолжала Маша, — гляжу я этакъ безчувственно противъ себя, гляжу, и вдругъ у меня предъ глазами точно ручка бѣлая встала. И сейчасъ я эту ручку признала; у матушки у моей покойницы, даромъ невысокаго званія была, въ ключницахъ у господъ служила, когда еще господа были: — такъ у нея ручка была такая же нѣжная и бѣлая. И идетъ эта ручка предо мною, идетъ и гляжу: будто свѣтится. И какъ сейчасъ вижу, представляется мнѣ будто дома я въ господскомъ флигелѣ, маленькая, въ комнатѣ сижу. А въ комнатѣ тихо-претихо, только сверчокъ кричитъ. И все прибрано, чисто таково, какъ предъ великимъ праздникомъ, и травами душистыми пахнетъ (матушка ихъ за образа клала) и ужь не ручка предо мною свѣтится, и лампада горитъ предъ образомъ. И вотъ тутъ какъ ликъ святой я увидала и очнулась.

— И дальше, Маша?

— Дальше, извѣстно, сейчасъ бросилась я лампаду засвѣчать. Такъ-то и тоска моя молитвой прошла, слезой вылилась…

— А-а! съ полунасмѣшливою, полугрустною улыбкой сказала Прасковья Павловна, и покачала головкой.

Обѣ замолчали. И Прасковьѣ Павловнѣ, къ немалому ея удивленію, вдругъ вспомнился Всеволодъ. «Онъ также любилъ разспрашивать о такомъ», черезъ нѣкоторое время догадалась она и подумала еще что его разспросы казались ей странными, и ей даже въ голову приходило: не выдумываетъ ли онъ нарочно разные случаи, не умѣя говорить о вещахъ болѣе серіозныхъ.

«Со мной мало такого бывало, призналась она себѣ самой, — и сегодня только, и какъ странно! И какая милая эта Маша!»

И воспоминаніе и похвала Машѣ нѣсколько оживили дѣвушку.

— Ахъ, что такое вы болтали, Маша, веселѣе начала она, — я хорошенько не разслышала. Съ какимъ еще женишкомъ поссорился Александръ Аѳанасьичъ?

— А съ офицеромъ-то молодымъ, со Всеволодомъ Лукичемъ.

— Отчего же онъ женишокъ? разсмѣялась Прасковья Павловна.

— А какже, мы всѣ такъ думали!

— Не знаю отчего вы такъ думали, только онъ не женишокъ…. И отчего вы полагаете что Александръ поссорился съ нимъ?

— Ну это, затарантила Маша, — это ужь точно. Я сама слышала какъ баринъ, какъ вечоръ предъ обѣдомъ вернулись, приказывали Павлу чтобы не принимать ихъ. «Не всякій, говорятъ, разъ, а такъ, говорятъ, черезъ разъ или два, чтобы незамѣтно было». И они какъ нарочно вчера вечеромъ заѣзжали, и Павелъ отказалъ имъ.

— Странно, прошептала Прасковья Павловна.

Не прошло минуты какъ раздался звонокъ.

— Вотъ и они какъ нарочно пріѣхали, вскакивая заговорила Маша. — Извѣстно, сердце сердцу вѣсть подаетъ. Побѣгу сказать чтобы приняли, а вы, барышня, пооправьтесь….

«Какъ все это странно! подумала оставшись одна Прасковья Павловна, — и неужели это онъ?»

XXI.

То былъ дѣйствительно Всеволодъ. Бѣдняга, онъ измучился за эти дни. Съ тѣхъ поръ какъ онъ признался себѣ что любитъ, ему, несмотря на всѣ старанія, и двухъ минутъ не удалось провести наединѣ съ Прасковьей Павловной. Всеволодъ какъ вошелъ замѣтилъ что она встревожена.

— Что съ вами? спросилъ онъ, и въ этомъ вопросѣ прозвучало столько любовнаго сочувствія что дѣвушка, думавшая отвѣтить холоднымъ «ничего», ни слова не сказала и только потупила глаза.

Всеволодъ взялъ ее за руку.

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, Прасковья Павловна, что съ вами? На васъ, какъ говорится, лица нѣтъ…. Я никогда не видалъ васъ такою…. Не больны ли вы?

— Правда, съ насильственною улыбкой отвѣчала дѣвушка, — вы никогда такой не видали меня…. Помните, какой болтушкой была я у Лизаветы Дмитревны?

Ей живо припомнилось то время. О, тогда у нея и думушки не было что придется тосковать. И какъ давно, казалось ей, было все это. И люди еще жалуются что время скоро летитъ!

— Не знаю, сказалъ молодой человѣкъ, — но глядя на васъ мнѣ почему-то кажется что съ вами случилось что-нибудь особенное, непріятное, хотѣлъ я сказать. Я не знаю, — быстро продолжалъ онъ дивясь откуда только у него слова берутся, — не знаю смѣю ли я, имѣю ли хотя малѣйшее право; быть-можетъ, вамъ это даже покажется навязчивымъ…. Но если пользуюсь немного вашимъ расположеніемъ, и если вамъ это возможно, скажите что съ вами…. Не знаю почему, но мнѣ думается, я почти увѣренъ что вамъ станетъ легче….

Дѣвушка взглянула на него и покачала головой….

— Спасибо вамъ…. Видите, я говорю «спасибо», а не «благодарю васъ за участіе»…. Спасибо вамъ, Всеволодъ Лукичъ, но право мнѣ разказывать нечего. Со мною ничего не случилось ни пріятнаго, ни непріятнаго….

— Но что же съ вами?

— Какъ вамъ сказать? Просто мнѣ сегодня кажется что жить вовсе не такъ легко и весело какъ думалось; жить трудно, несносно и можетъ-быть не стоитъ…. Для чего и для кого?…

Всеволодъ началъ утѣшать ее. Въ его словахъ не было ничего особеннаго, и другой могъ сказать ихъ; его утѣшенія, быть-можетъ, слегка отзывались общимъ мѣстомъ. О личныхъ чувствахъ къ ней, онъ не только не хотѣлъ, боялся заикнуться; малѣйшій намекъ на нихъ, когда любимая дѣвушка грустна и тоскуетъ, былъ бы, по его мнѣнію, непростительнымъ эгоизмомъ. Но его любовь, его чувство, помимо воли, звучали когда онъ говорилъ что Прасковья Павловна еще молода, что жить стоитъ, что тоска пройдетъ и что ея жизнь навѣрно дорога кому-нибудь, только она не знаетъ. Скрытое чувство красило рѣчь, и общія утѣшенія не казались дѣвушкѣ голословными. Еще недавно она не знала къ кому бы приласкаться и ластилась къ Машѣ, а вотъ человѣкъ точно отгадавшій ея чувства, какъ будто нарочно пришелъ чтобъ утѣшить ее. Она не вслушивалась въ его рѣчи, не взвѣшивала словъ, не старалась ловятъ тонкій смыслъ глубокомысленныхъ фразъ; вѣдь это были не умныя, а добрыя рѣчи. Звукъ его голоса, звукъ какъ бы насыщенный сочувствіемъ къ ней, ласкалъ ее и ей думалось какъ было бы хорошо будь у нея такой какъ Всеволодъ братъ, на чье слово можно положиться, на чью руку, не боясь измѣны, можно довѣрчиво опереться. О, тогда жилось бы несравненно, несравненно легче!

Пріѣздъ Вѣры Павловны прервалъ бесѣду молодыхъ людей. Прелестная дама была въ восторгѣ что Всеволодъ дождался ея, и увлекла улана въ свою комнату. Прасковья Павловна хотѣла было идти за ними, но не пошла, повинуясь необъяснимому и мгновенному чувству. Точно въ сердцѣ шепнулось: «берегись сестры!» И дѣвушка ушла къ себѣ думать о томъ какой добрый и славный этотъ Всеволодъ.

Вѣра Павловна болтала, вздыхала, выкидывала всѣ пріемы глазами и утомила улана до головной боли. Наконецъ отпустила его, взявъ слово быть сегодня въ клубѣ и съ очаровательною улыбкой прибавивъ что онѣ поѣдутъ вдвоемъ съ сестрой, безъ мужа, и что она разчитываетъ на любезность Всеволода Лукича.

XXII.

Танцевальный вечеръ въ клубѣ гдѣ Иванъ Васильевичъ былъ старшиной былъ весьма оживленъ. Публики собралось до тѣсноты много, и старшина во фракѣ и съ орденскою петличкой важно и гордо расхаживалъ по заламъ, довольный и вечеромъ, и самимъ собою. Но не долго пришлось ему самоуслаждаться. Къ нему, то и дѣло, подходили добрые знакомые и наперерывъ сообщали новости. Всѣхъ особенно занимало то обстоятельство что Сосновцевъ, не безъ причины слывшій за человѣка разчетлньаго и тугаго на деньги, въ послѣднее время сильно развернулся. Слѣдовалъ баснословный (основанный впрочемъ на хвастливыхъ вчерашнихъ разглагольствованіяхъ въ клубѣ самого Александръ Аѳанасьевича) разказъ о томъ какъ Сосновцевъ вручилъ Клопину двадцать пять тысячъ рублей, какъ разъ въ ту минуту когда послѣдняго тащили въ долговое. Менѣе догадливые прибавляли что растроганная такимъ благородствомъ Вѣра Павловна тутъ же при мужѣ и при квартальномъ упала въ объятія Анатолія Аполлоновича. Болѣе догадливые видѣли вчера въ оперѣ Прасковью Павловну и вдобавокъ въ великолѣпныхъ брилліантахъ. О Всеволодѣ никто при этомъ не упоминалъ; никто не намекалъ даже на его отношенія къ Клопинымъ; но въ тонѣ, улыбкахъ, наконецъ въ спѣшности съ какою всѣ желали подѣлиться именно съ нимъ этими вѣстями, Иванъ Васильевичъ усмотрѣлъ признаки самые тревожные, и обезпокоился не на шутку. Онъ торопливо заходилъ по клубу, стараясь по возможности избѣгать новыхъ разговоровъ о мучавшемъ его предметѣ, и столкнулся съ Анатоліемъ Аполлоновичемъ.

— Мнѣ надо серіозно переговорить съ вами, объявилъ чиновный сибаритъ.

— Въ такомъ случаѣ пойдемте въ старшинскую: тамъ безопаснѣе.

Надо сказать что Анатолій Аполлоновичъ пріѣхалъ въ клубъ съ наилучшими намѣреніями и въ наилучшемъ расположеніи духа. Онъ былъ доволенъ что предупредилъ фланговыя движенія, какъ остроумно называлъ возможное вмѣшательно супруговъ Клопиныхъ въ его отношенія къ Прасковьѣ Павловнѣ, и могъ теперь вполнѣ отдаться капризнымъ движеніямъ влюбленнаго сердца.

Увы! разочарованіе ждало его, и вдобавокъ разочарованіе самое неожиданое. Прасковья Павловна была съ нимъ любезна и повидимому такая же какъ всегда, но тонко-развитое чувство чиновнаго сибарита говорило ему что за этою видимою любезностью притаилось охлажденіе или по меньшей мѣрѣ натянутость. Дѣвушка, сама не зная почему, также инстинктивно какъ нѣсколько часовъ назадъ отъ сестры, отстранялась теперь отъ Анатолія Аполлоновича. Она объявила что по нездоровью не можетъ танцовать съ нимъ обѣщанные танцы и проситъ извиненія.

— Со мною, или вообще? съ тонкою ироніей освѣдомился г. Сосновцевъ.

— Вообще, и если я прошу именно васъ извинить меня, то потому что хочу лучше быть обязаной вамъ чѣмъ кому-нибудь другому.

Но Анатолію Аполлоновичу, въ этомъ отвѣтѣ скрывался «сладостный намекъ», и онъ готовъ былъ улыбнуться; но въ то же время отъ отвѣта вѣяло холодомъ, и онъ готовъ былъ нахмуриться.

— Словомъ, вы требуете отъ меня жертвы? спросилъ онъ.

— Да, если вамъ угодно простую любезность называть такимъ пышнымъ именемъ.

Легкая насмѣшливость проскользнувшая въ этомъ отвѣтѣ, по Сосновцеву, были утѣшительнѣе прежней холодности, и онъ уже надѣялся, заведя остроумно-веселую пикировку, побѣдить ея упорство (obstination), какъ Прасковья Павловна знакомъ подозвала стоявшаго не подалеку Всеволода.

Вѣки Анатолія Аполлоновича налились кровью.

— Въ такомъ случаѣ, вѣжливо и сухо сказалъ онъ, — честь имѣю кланяться.

Въ это время заиграли ритурнель второй кадрили. Сосновцевъ не безъ біенія сердца подумалъ что она пойдетъ танцовать съ уланомъ. Ничуть не бывало. Они оба удалились изъ танцовальной залы.

«Непонятное упорство!» прошепталъ Анатолій Аполлоновичъ.

Послѣ долгихъ и безплодныхъ поисковъ, онъ остановился на слѣдующихъ остроумныхъ соображеніяхъ. «Нѣтъ сомнѣнія, думалъ онъ, ее предупредили на мой счетъ, и я вполнѣ понимаю ее: она въ правѣ обидѣться. Какъ, — задекламировалъ онъ, — Ждать, мечтать, надѣяться, предугадывать слово любви, разчитывать, разчитывать по біеніямъ сердца, скоро ли и когда именно будетъ оно произнесено, и вдругъ услыхать его не отъ любимаго человѣка, а изъ постороннихъ холодноразчетливыхъ устъ!… Она ждала моего объясненія, и…. О, Боже мой, Боже мой! куда дѣваться, куда бѣжать отъ людской пошлости? А кажется я сдѣлалъ все чтобы завязать ротъ и отвести глаза любезнымъ родственникамъ…. Нѣтъ, этотъ дуракъ не вытерпѣлъ!.. И вдобавокъ эта жирная кулебяка до того обрадовалась что ея сестрица будетъ madame de Sosnovtzeff, née.. А какъ ея фамилія? Любопытно что я не поинтересовался даже, замѣтилъ онъ какъ бы въ скобкахъ. — О, конечно эта бабища сочла долгомъ предупредить сестру объ ожидающемъ ее счастіи…. О, они не понимаютъ какъ всѣми этими дрязгами оскорбили юное, разцвѣтающее для любви сердце!… И я, я долженъ испить всю чашу горечи приготовленной людскою пошлостью!»

Весьма довольный изящнымъ монологомъ (что еслибы написать его и сказать со сцены, разумѣется съ французской!), а равно разъясненіемъ причинъ охлажденія и не менѣе тонкимъ пониманіемъ женской природы, при семъ случаѣ обнаруженномъ, чиновный мечтатель успокоился было совершенно, какъ нежданная мысль смутила его.

«Но уланъ, онъ-то причемъ тутъ?» спросилъ онъ самого себя.

Какъ нарочно въ эту минуту подошелъ Иванъ Васильевичъ.

«Онъ, подумалъ Сосновцевъ, — почему-то, и для меня въ сущности все равно почему именно, заинтересовавъ въ моемъ успѣхѣ. Онъ оказывалъ мнѣ услуги, и съ тѣмъ вмѣстѣ я, хотя безсознательно, увезя ее съ пикника, оказалъ ему услугу. Мы на равной ногѣ, и опасаться его мнѣ нечего.»

XXIII.

Перенесемся теперь въ старшинскую.

— Располагайтесь, сказалъ Иванъ Васильевичъ, указывая Анатолію Аполлоновичу на диванъ, и располагайте мною.

Нечаянный каламбуръ былъ по достоинству оцѣненъ располагателемъ.

— Случай…. по крайней мѣрѣ я до сихъ поръ остаюсь при томъ убѣжденіи что то былъ случай, тонко началъ Анатолій Аполлоновичъ, — случай поставилъ васъ, почтеннѣйшій Иванъ Васильевичъ, свидѣтелемъ моей зараждавшейся любви къ нѣкоторой молодой особѣ. Мало того, вы также совершенно случайно способствовали развитію этой любви. Вы видите, я говорю и называю вещи ихъ собственнымъ именемъ.

Иванъ Васильевичъ склонилъ голову и въ достодолжныхъ выраженіяхъ оцѣнилъ откровенность собесѣдника.

— Теперь, продолжалъ послѣдній, — позвольте спросить васъ: готовы ли и вы заплатить мнѣ откровенностью за откровенность?

Иванъ Васильевичъ съ тѣмъ же склоненіемъ головы изъявилъ полную готовность быть вполнѣ откровеннымъ.

— Весьма вамъ благодаренъ. Теперь я формулирую вопросъ: желательно ли вамъ чтобы близкій вамъ молодой человѣкъ…

— То-есть Всеволодъ? прервалъ Иванъ Васильевичъ.

— Вы назвали его, и я не скрываю что подразумѣвалъ именно вашего племянника. Итакъ, желательно ли вамъ чтобы Всеволодъ Лукичъ продолжалъ ухаживать, а мнѣ кажется что онъ ухаживаетъ именно съ цѣлію жениться (Иванъ Васильевичъ сдѣлалъ движеніе точно сгоняя муху съ лица). Итакъ, желательно ли вамъ чтобъ онъ ухаживалъ за особой отношенія которой ко мнѣ вамъ извѣстны, хотя и не вполнѣ?

Иванъ Васильевичъ закусилъ усъ.

— Нѣтъ, отвѣчалъ онъ быстро и съ судоргой въ губахъ.

— И вы, конечно, желали бы предупредить указанный мною исходъ этихъ ухаживаній, исходъ по моему крайнему убѣжденію весьма печальный?

— Да, также отвѣтилъ Драгомиловъ.

Дорого далъ бы Иванъ Васильевичъ чтобы не произносить ни этого «да», ни недавняго «нѣтъ». Ему начинало казаться что онъ какъ будто торгуется или вступаетъ въ некрасивую сдѣлку на счетъ племянника.

— Я употребилъ выраженіе «печальный исходъ», продолжалъ красновѣкій умникъ, — я разумѣлъ: печальный для вашего племянника, и считаю долгомъ объяснить смыслъ этого слова — Г. Сосновцевъ перевелъ духъ. — Мы съ вами, какъ говорится, старые воробьи и вдобавокъ воробьи петербургскіе, чтобъ ошибиться на счетъ достоинствъ молодой особы о которой у насъ рѣчь. Мы съ вами знаемъ эти дички черезчуръ способные ко всякой прививкѣ. Дѣвушки этого сорта ужасно любятъ доказательства; кто хочетъ побѣдить ихъ, обязанъ прибѣгнуть къ логикѣ. Словомъ, требуется постоянно начинять ихъ головки, а…. а вашъ племянникъ, смѣю сказать, человѣкъ сердца

Иванъ Васильевичъ потупился.

— Я не отвергаю его ума, поспѣшно поправился Анатолій Аполлоновичъ, — но утверждаю что онъ по преимуществу человѣкъ сердца Вы понимаете въ какомъ ложномъ положеніи можетъ онъ очутиться! Положимъ что я, видя его ривязанвость къ молодой особѣ, согласился бы уступить, хотя, сказать правду, мнѣ было бы теперь это очень трудно: я зашелъ слишкомъ далеко. Но положимъ, я уступилъ бы; что же дальше? Черезъ годъ, много черезъ два, явится человѣкъ кому она понравится — а она способна нравиться — и этотъ человѣкъ докажетъ ей…. Вы понимаете?

На этой фигурѣ умолчанія ораторъ остановился. Иванъ Васильевичъ былъ тому весьма радъ; ему казалось что разговоръ достигъ предѣловъ, и дальше сталъ бы рѣшительно не переносимъ.

«У нихъ тамъ, подумалъ онъ, — заварилась каша, и въ добавокъ въ прегрязномъ горшкѣ. И Всеволодъ, Всеволодъ, бѣдняга! Онъ ничего не видитъ, ничего не хочетъ слушать, всему вѣритъ и его зовутъ за это…. человѣкомъ сердца.»

— Что же вы скажете мнѣ, почтеннѣйшій Иванъ Васильевичъ?

Этотъ осторожно робкій вопросъ заставилъ очнуться Драгомилова. Онъ взглянулъ на Сосновцева, и смѣривъ его съ ногъ до головы, усмѣхнулся какъ будто хотѣлъ сказать: «Э, да что съ тобой церемониться!»

— Что я скажу? небрежно началъ онъ. — Да! одинъ пунктъ остался неразъясненнымъ. Вы сейчасъ объявили что зашли довольно далеко… Позвольте узнать до чего именно?

Такой безцеремоный вопросъ смутилъ Анатолія Аполлоновича.

— Вы знаете, отвѣчалъ онъ, — что есть вещи о чемъ порядочный человѣкъ не долженъ говорить, безъ страха прослыть хвастуномъ, или….

— Вы сами поставили условіемъ полную откровенность, замѣтилъ Драгомиловъ.

— Спрашивайте, со вздохомъ проговорилъ Сосновцевъ.

— До поцѣлуевъ, не дальше?

— О, нѣтъ, нѣтъ, не дальше, поспѣшно проговорилъ собесѣдникъ.

— Я такъ и думалъ. Но поцѣлуи, позвольте узнать, были съ вашей стороны только или обоюдные?

— Обоюдные, не проговорилъ, а какъ-то по-птичьи просвисталъ Анатолій Аполлоновичъ.

— Больше мнѣ ничего не требуется, холодно объявилъ Иванъ Васильевичъ, и всталъ.

Анатолій Аполлоновичъ почувствовалъ что оставаться долѣе въ комнатѣ значитъ уронить свое достоинство, и проговоровъ: «я вполнѣ полагаюсь на вашу скромность», направился было изъ старшинской.

— Виноватъ, остановился онъ, — не могу ли я просить у васъ бумаги и чернилъ?

Иванъ Васильевичъ указалъ ему то и другое, проговорилъ: «Не смѣю мѣшать вамъ», и вышелъ.

Анатолій Аполлоновичъ скрестивъ руки постоялъ предъ письменнымъ столомъ.

«Я сейчасъ исполнилъ, проговорилъ онъ про себя, — одну изъ тѣхъ непріятныхъ и пошлыхъ формальностей что приходится выполнить болѣе или менѣе всякому влюбленному, думаетъ ли онъ жениться или иначе достигнуть счастія. Какое жалкое положеніе! Стоитъ человѣку влюбиться и сейчасъ у него на дорогѣ встанутъ тысячи мелочныхъ и дрянныхъ препятствій. О, я ни слова не сказалъ бы противъ препятствій возвышенныхъ и благородныхъ!… И неужели же, неужели же человѣчество никогда не дойдетъ чтобы лучшее и возвышеннѣйшее чувство, любовь, могло выражаться совершенно свободно, не стѣсненное глупыми формальностями. Нѣтъ, несмотря на весь современный прогрессъ, люди не далеко ушли отъ варварства.»

И проговоривъ сей изящный выговоръ человѣчеству, Анатолій Аполлоновичъ сѣлъ за письменный столъ.

XXIV.

Иванъ Васильевичъ вернулся изъ клуба поздно; Всеволодъ уже спалъ. «И хорошо что спитъ», подумалъ дядя.

Иванъ Васильевичъ чувствовалъ что не отрывай его ежеминутно отъ мыслей то тотъ, то другой, не будь у него сегодня вечеромъ такой пропасти хозяйственныхъ по клубу заботъ и хлопотъ, онъ чего добраго спятилъ бы съума. Все перепуталось и перемѣшалось въ его головѣ, и ложась спать онъ чувствовалъ что у него вмѣсто мыслей какая-то квашня.

«Но завтра, завтра я все прикончу», утѣшилъ онъ себя.

Онъ всталъ весь желтый и рѣшился раньше всѣхъ приняться за Вѣру Павловну, считая ее главой дома Клопиныхъ и полагая не безъ основанія что Александръ Аѳанасьевичъ вмѣсто отвѣта на вопросъ пропоетъ какую-нибудь французскую пѣсенку.

— Я къ вамъ по дѣлу, объявилъ Иванъ Васильевичъ.

Вѣра Павловна встрепенулась.

— Вы вѣроятно догадываетесь о комъ и о чемъ я хочу говорить, поспѣшно и тревожно продолжалъ холостой скептикъ. — Я пріѣхалъ на счетъ Всеволода….

Онъ остановился и пристально поглядѣлъ на нее. Она вспыхнула.

— Вы его собираетесь женить на сестрѣ…

Все пошло кругомъ въ глазахъ прелестной дамы. Какъ, тотъ самый Иванъ Васильевичъ что недавно еще увѣрялъ ее въ любви Всеволода, теперь приписываетъ ей такіе низкіе замыслы?

— Нечего притворяться будто вы не понимаете меня, строго проговорилъ неумолимый дядя. — А правду сказать, я въ этомъ не вижу ничего дурнаго. Всякая на вашемъ мѣстѣ стала бы хлопотать какъ бы поскорѣе и получше пристроить дочку, сестру или племянницу. Дѣло житейское. Но вотъ что-съ, Вѣра Павловна, дурно: вы въ то же время заводите интриги съ другими и…. какъ бы повѣжливѣе выразиться?… Да! способствуете вступленію вашей сестры въ гражданскій бракъ съ господиномъ Сосновцевымъ.

— Я не понимаю васъ…

— А, кажется, не трудно. Нынче всякій апраксинецъ понимаетъ что значитъ по-русски гражданскій бракъ.

— Это, наконецъ, чортъ знаетъ что! Вы съума сошли! вспыхнула прелестная дама.

— Пожалуйста безъ благороднаго негодованія: оно вамъ не къ лицу.

— Я повторяю что вы съ ума сошли! Если Анатолій Аполловычъ влюбленъ въ сестру, хочетъ развестись съ женой и жениться на ней… Что жь тутъ дурнаго?

— Прекрасно, прекрасно, быстро пробормоталъ Драгомиловъ. — Только разказывайте эти басни кому-нибудь другому.

— Ахъ, Боже мой!…

— Мнѣ, впрочемъ, до этого нѣтъ дѣла. Я забочусь только о Всеволодѣ….

Сквозь огорченія и обиды лучъ надежды при имени Всеволода снова упалъ въ сердцѣ прелестной дамы.

— Говорите, говорите о немъ! поспѣшно залепетала она.

— Я уже сказалъ, желчно отвѣчалъ Иванъ Васильевичъ. — И только замѣчу, чтобы вести эту двойную игру съ успѣхомъ и залучить молодаго человѣка въ семью, слѣдовало, хотя бы благоприличія ради, хотя бы на время, удалить изъ дому разныхъ князей и генераловъ…

Надежда Вѣры Павловны не упала, а шлепнулась о земь. Лицо ея пошло пятнами. Она уже не помнила что говорить, у только прибирала выраженія поядовитѣе, чтобъ очернить и безъ того, какъ ей въ этотъ мигъ казалось, черное поведеніе удана.

— Ужъ не мечтаетъ ли вашъ племянникъ о гражданскомъ бракѣ?

— А еслибъ и такъ? въ силу какого-то мимолетнаго и смутнаго соображенія вставилъ Иванъ Васильевичъ.

— Такъ я вамъ на это отвѣчу, поддавая пару продолжала прелестная дама, — что для подобныхъ низкихъ замысловъ онъ не достаточно (о, до чего доходитъ дамская злоба!) красивъ, ни достаточно богатъ….

— Давно бы вамъ это сказать, пренебрежительно протянулъ Иванъ Васильевичъ, вставая. — И за симъ честь имѣю кланяться….

Онъ вышелъ оставивъ прелестную даму въ невыразимомъ положеніи. Она готова была ругаться, плеваться и рвать на себѣ волосы. Въ добавокъ, она ничего не понимала, и когда злобная вспышка поостыла, почувствовала песокъ въ головѣ. Иванъ Васильевичъ упрекалъ ее что она хочетъ женить Всеволода на сестрѣ и въ то же время не находилъ въ этомъ ничего дурнаго. Потомъ онъ намекнулъ на возможность гражданскаго брака своего племянника, но…. съ кѣмъ? Сколько она ни ломала голову, на этотъ вопросъ не находилось отвѣта, а между тѣмъ, какъ ей думалось, она отлично хорошо помнила все что говорилъ старый холостякъ. Итакъ съ кѣмъ же?… Прелестная дама начала догадываться.

XXV.

Иванъ Васильевичъ отъ Вѣры Павловны отправился въ должность. Онъ былъ желченъ, золъ и придирчивъ къ подчиненнымъ. Среди дѣловыхъ занятій, чему онъ предавался сегодня съ какимъ-то остервененіемъ, одна мысль безпокоила его: онъ боялся не отправился бы Всеволодъ нынче же утромъ или обѣдать къ Клопинымъ.

"Мнѣ необходимо предупредить и переговорить съ нимъ, " рѣшилъ дядя и раньше обыкновеннаго вышелъ изъ канцеляріи.

Онъ перехватилъ Всеволода не подалеку отъ дому. На вопросъ племянникъ отвѣчалъ что никуда не собирался, а просто вышелъ прогуляться. Дядя рѣшилъ не выпускать молодаго человѣка изъ рукъ и потащилъ его на какую-то выставку. Подобнымъ образомъ они проваландались до обѣда. За обѣдомъ Иванъ Васильевичъ былъ особенно ласковъ съ племянникомъ, точно задабривалъ его. Какъ былъ поданъ послѣобѣденный чай, дядюшка, предварительно освѣдомившись ушла ли кухарка (онъ нарочно услалъ ее подальше), объявилъ племяннику что ему нужно переговорить съ нимъ о многомъ и важномъ. Всеволодъ изъявилъ готовность слушать

— Какъ-то на дняхъ, нѣсколько неувѣренно началъ Иванъ Васильевичъ, — я началъ было говорить, но ты такимъ страшнымъ голосомъ закричалъ «не сегодня» что я невольно спасовалъ. Нынче, не будь у меня даже твоего слова, я все равно высказалъ бы все…. Я не могу молчать…

Онъ остановился, взволнованный. Всеволодъ также помолчалъ, точно обдумывая.

— Говорите, дядя, сказалъ онъ, черезъ нѣкоторое время.

— Скажи мнѣ откровенно что ты думаешь о Прасковьѣ Павловнѣ?

— Я думаю, съ волненіемъ, но твердо отвѣчалъ молодой человѣкъ, — что она добрая и достойная дѣвушка.

— И что ты влюбленъ въ нее, быстро добавилъ дядя. — Но видишь ли, я не очень-то довѣряю мнѣнію влюбленныхъ… Дѣло въ томъ, присматривался ли ты къ ней, хорошо ли ты ее знаешь?

— Я повторяю что считаю ее доброй и прекрасной души дѣвушкой.

— Всеволодъ, сказалъ дядя, взявъ его за руку, — ради Бога выслушай ты меня, и не сердись… Я всего разъ говорилъ съ нею внимательно, но и раза довольно чтобы видѣть насколько она…. Иванъ Васильевичъ чуть не сказалъ пуста, но вспомнилъ что именно это слово взорвало племянника на другой день пикника. — Словомъ, продолжалъ онъ, — въ ней нѣтъ никакого фундамента, никакихъ основъ.

— Что вы хотите сказать этимъ?

— Какъ бы тебѣ объяснить…. Эхъ, не мастеръ я… Ну, да насколько сумѣю…. Вспомни, Всеволодъ, какъ ты былъ маленькимъ…. Я не зналъ твоей матери, но увѣренъ что она при всякомъ случаѣ, разказывала ли что-нибудь тебѣ, или ты что-нибудь сдѣлалъ, толковала: это-молъ хорошо, а это-молъ дурно. Или, напримѣръ, она показывала тебѣ картинку изъ Священной Исторіи; положимъ, была изображена смерть какого-нибудь мученика, и она навѣрно говорила: «это-вотъ хорошіе, праведные люди, а это вотъ злые». Правда вѣдь? Да? Ты помнишь?

Онъ взглянулъ на племянника и ему не нужно было словеснаго отвѣта.

— Теперь найдутся охотники посмѣяться надъ такимъ воспитаніемъ. Впрочемъ, надъ чѣмъ нынче не смѣются!… А я тебѣ скажу, не дѣлай этого твоя мать, ты не былъ-бы таковъ каковъ ты есть. Дѣло въ томъ что ты привыкъ постоянно спрашивать себя: хорошо ли это, или нѣтъ? И какъ бы ты ни измѣнялся, что бы съ тобою ни случалось, этотъ вопросъ всегда съ тобой…. А она…. въ ней именно этого нѣтъ, если только она признаетъ еще разницу между добромъ и зломъ!… Ты понялъ что я хотѣлъ сказать?

Всеволодъ молча склонилъ голову. Они помолчали.

— Теперь, дядя, началъ племянникъ, — выслушайте вы меня. Не знаю отчего, во мнѣ всегда казалось что вы по чему-то не взлюбили Прасковьи Павловны. У васъ на ея счетъ какое-то предубѣжденіе. Быть-можетъ, нечаянное, необдуманное слово…. Ахъ, дядя! еслибы вчера вы видѣли, слышали ее, вы узнали бы что она вовсе не такъ легкомысленна, какъ вамъ кажется….

— Что жъ такое было вчера, что она говорила? недовѣрчиво и отчасти бурчливо вставилъ дядя.

— Она жаловалась…. Словомъ, она очевидно тяготится своею жизнью, всею обстановкой… И хоть я не люблю осуждать, но правду сказать, ея родственники люди довольно пустые…

— Только довольно пустые?!…

Иванъ Васильевичъ даже руками всплеснулъ на такое простосердечіе племянника

— Да, и она тяготится…. Словомъ, такая жизнь не по ней, она не создана…

— Для чего жъ она создана? прервалъ не выдержавшій дядя. — Чтобы разжалобливать такихъ простаковъ какъ ты, и въ то же время…

Всеволодъ вздрогнулъ, хотѣлъ что-то сказать, но у него схватило горло.

— А съ другими, съ людьми попрактичнѣе тебя, докончилъ дядя, — въ то же время цѣловаться….

Всеволодъ вскочилъ со стула.

— А! это все этотъ мерзавецъ навралъ вамъ! съ бѣшенствомъ прокричалъ онъ.

При видѣ вспышки племянника, дядя началъ овладѣвать собою.

— Ай, ай, ай, Всеволодъ! покачалъ онъ головой, — а еще говоришь что не любишь осуждать другихъ…

— Но этотъ мерзавецъ….

— Ты называешь такимъ именемъ человѣка котораго почти не знаешь….

— Я сегодня же узнаю его! и онъ мнѣ дорого поплатится…

— Вспомни наконецъ, строго заговорилъ дядя, — что если даже онъ совралъ, все-таки тебя никто не проситъ о заступничествѣ, и ты не имѣешь никакого права…

— Я нынче же получу это право…

— То-есть?

— Попрошу руки Прасковьи Павловны.

— А если тебѣ откажутъ?

Нежданное возраженіе смутило Всеволода; онъ хотѣлъ что-то сказать и замялся.

— Вотъ видишь! не безъ торжества возразилъ Иванъ Васильевичъ. — И какая она жена! Какая мать изъ нея выйдетъ!

Всеволодъ ничего не отвѣчалъ и только взглянулъ на дядю. Лицо его вдругъ измѣнилось; оно глядѣло рѣшительно и увѣренно. Казалось, онъ вызывалъ кого-то на борьбу и заранѣе былъ увѣренъ въ побѣдѣ.

«Онъ совсѣмъ обезумѣлъ», подумалъ Иванъ Васильевичъ и рѣшился уступить не прежде какъ истощивъ всѣ возможныя доказательства.

— Да, началъ онъ, разгораясь все сильнѣе и сильнѣе съ теченіемъ рѣчи, — да, я повторяю: она тебѣ не пара. Оглянись на себя, Всеволодъ! Вѣдь ты самъ себя не знаешь; я за послѣднее время приглядѣлся-таки къ тебѣ. Вѣдь ты, чортъ возьми, серіозный человѣкъ, страшно серіозный, можетъ-быть черезчуръ серіозный. Ты ни на что не умѣешь глядѣть легко. Ты не то что я, что сотни людей, кого я знаю. Ну, влюбись нашъ братъ въ такую дѣвушку, онъ пожалуй поволочился бы, поухаживалъ бы за нею, сдѣлалъ бы два, три подарка, добился поцѣлуя да и забастовалъ бы. «Нѣтъ, шалишь братъ, одумайся!» вотъ что сказалъ бы всякій на твоемъ мѣстѣ. А ты… ты не хочешь ни думать, ни знать, ты весь съ головой ушелъ въ эту любовь, ты…. ты влопался. Да, именно влопался. Любовь связала тебя по рукамъ и по ногамъ, отвела тебѣ глаза!

Дядя изрѣдка взглядывалъ на племянника, но на лицѣ Всеволода была та же увѣренность, та же рѣшимость; выраженіе, правда, было покойнѣе, но это спокойствіе пугало дядю пуще прежней возбужденности.

— Въ добавокъ ко всему, черезъ десять минутъ говорилъ дядя, — ты Русакъ, настоящій Русакъ, а вы всѣ народъ упрямый, настойчивый, неизмѣнчивый; вы постоянно себѣ на умѣ и до вашей святыни не дотронься!… Вы, вы…. какіе-то Англичане, право…. Я вотъ гдѣ-то читалъ что какъ ты ни перекувырни англійскаго джентельмена, хоть вверхъ ногами, а онъ все останется самимъ собою и твердо встанетъ на ноги…. И вы вотъ такіе же Ваньки-встаньки!…. И тебѣ, при такой-то закваскѣ, при такомъ-то характерѣ, жениться чорть-знаетъ на комъ, на дѣвушкѣ что не вѣритъ ни въ Бога, ни въ чорта, готова надо всѣмъ смѣяться, для которой нѣтъ ничего святого!….

— Дядя! прервалъ Всеволодъ.

— Что жъ? вскинулся на него Иванъ Васильевичъ. — Ужь не скажешь ли что я навралъ, что я все это выдумалъ изъ злобы на нея? Женись, женись, голубчикъ, она наплодитъ тебѣ дѣтей, такихъ же какъ сама!

— Нѣтъ, съ трудомъ произнося отъ волненія слова отвѣчалъ Всеволодъ, — нѣтъ, я не скажу что вы выдумываете…. Обвиненіе слишкомъ велико…. Прощайте, дядя.

— Куда ты?

— Самъ не знаю; мнѣ надо прогуляться; обдумать.

— Но ты не туда? спросилъ Иванъ Васильевичъ, чувствуя что блѣднѣетъ.

— Нѣтъ, нѣтъ; я самъ не знаю куда.

И Всеволодъ вышелъ. Иванъ Васильевичъ не думалъ удерживать его и съ какимъ-то отупѣніемъ посмотрѣлъ вслѣдъ. Все что онъ говорилъ сейчасъ точно тяжелая жидкость хлынуло ему въ черепъ; голова склонилась какъ свинцовая и онъ поддержалъ ее рукою.

«Говорилъ, говорилъ! думалъ онъ о самомъ себѣ. — И кажется отъ сердца говорилъ, и будто тамъ, внутри, осталось что-то живое, а завтра же, даже нынче вечеромъ….» И онъ съ чувствомъ сожалѣнія и отвращенія отвернулся отъ самого себя. «Но Всеволодъ, Всеволодъ! Неужели и онъ погубитъ себя?»

XXVI.

Всеволодъ шелъ самъ не зная куда Послѣднія слова дяди глубоко поразили его, и тѣмъ сильнѣе чѣмъ увѣреннѣе онъ былъ сначала. Онъ любилъ Прасковью Павловну, онъ вѣрилъ въ нее, и ему казалось такъ легко разсѣять и наглую клевету мерзавца, и предубѣжденія дяди. А теперь!… Точно внезапно рухнувшая кровля упало на него обвиненіе противъ любимой дѣвушки…. Въ первыя минуты онъ не могъ сообразиться; въ ошеломленной головѣ вставали и падали тысячи мыслей, и ни одна не была ясна; всѣ онѣ словно во тьмѣ копошились, путались, давили другъ друга. Горько и несносно было на сердцѣ, и тѣмъ горчѣе и несноснѣе что какъ въ полубреду, онъ нѣтъ-нѣтъ да и вспоминалъ что ему эта дѣвушка дороже всѣхъ на свѣтѣ.

Онъ искалъ какъ бы сбросить съ себя духовное бремя, какъ бы выбраться на свѣтъ. Онъ вызывалъ изнутри себя силу, мысль, чувство, все равно какъ оно ни называлось бы, только было бы способно ринуться изъ глубины душевной, разорвать и разсѣять застлавшую ее тьму, покорить всѣ думы, убить всѣ сомнѣнія. На зовъ не было отвѣта; отчаяніе, глухое отчаяніе стало овладѣвать имъ.

«Господи, Господи! воскликнулъ онъ, — за что мнѣ такое испытаніе? Помози мнѣ, наставь мя!»

И съ этимъ крикомъ, вырвавшимся изъ святой-святыхъ души, онъ вздохнулъ свободнѣе. Онъ сталъ способнѣе разсуждать, опознаться мысленно. И прежде всего онъ усомнился въ справедливости словъ дяди; онъ слишкомъ любилъ его чтобы заподозрить во лжи, но онъ склонялся къ мысли что дядя невольно ошибается, или по меньшей мѣрѣ преувеличиваетъ. А если не ошибается? являлся страшный вопросъ.

«Какъ счастливы, думалъ онъ, — были мой отецъ, мой дѣдъ! Они не знали такихъ мученій, такихъ терзаній!… Что значатъ всѣ эта препятствія, несогласіе родителей, неравенство происхожденія и состоянія, наконецъ, дурная семья невѣсты?… О, какъ смѣло переступилъ бы я черезъ все это, а теперь черезо что мнѣ приходится перешагнуть?… О, Господи, Господи! еслибы дядя ошибался!»

И Всеволодъ начиналъ шептать молитву, и сквозь этотъ шепотъ слышался ему иной голосъ: «Узнай она, говорилъ этотъ голосъ, — что ты въ эту минуту молишься, она разсмѣялась бы.» И онъ чувствовалъ что волосы на его головѣ какъ бы шевелятся.

«Но когда же молиться если не въ такія минуты?» спрашивалъ онъ себя.

И ему ли было не молиться, ему привыкшему съ колыбели осѣнять себя крестнымъ знаменіемъ, ему не разъ изливавшему свои скорби въ молитвѣ, ему полному надежды и любви! Пусть онъ не всегда былъ богомоленъ, но развѣ молитва не всегда жила съ нимъ, умирала въ его сердцѣ?

«Нѣтъ, нѣтъ, думалъ онъ, — такахъ людей нѣтъ, не можетъ быть. Жить безъ вѣры нельзя: пустота убьетъ.»

И онъ все шелъ самъ не зная куда.

«Нѣтъ, сказалъ онъ, послѣ многихъ колебаній, надеждъ и отчаяній, — нѣтъ: коли любить, такъ вѣрить. И я вѣрю что это пройдетъ у нея, не теперь, не сейчасъ, не отъ моихъ словъ… Я даже не стану говорить объ этомъ, да и не сумѣю… Но жизнь, жизнь научитъ ее, когда она уйдетъ изъ этого омута, станетъ женой, матерью… И я… рѣшился.»

Мучительныя думы оставили его. Всеволодъ зналъ что дѣлать. Онъ вспомнилъ что сегодня Прасковья Павловна въ театрѣ и быстро взглянулъ на часы. Надо было спѣшить. Въ театрѣ на его бѣду всѣ билеты были проданы. Онъ вспомнилъ о трактирчикѣ гдѣ всегда можно добыть билетъ у барышниковъ. Заплативъ въ три-дорога за билетъ, онъ вошелъ въ залу въ серединѣ втораго акта. Не взглянувъ даже на сцену, онъ сталъ искать глазами ее. Ея не было. Или онъ ошибся театромъ?… Нѣтъ, онъ ясно помнитъ. Что же значитъ, какъ узнать?… Ахъ, очень просто, стоитъ справиться въ кассѣ о нумеръ ложи… Онъ хотѣлъ встать, какъ увидѣлъ жъ бель-этажѣ Вѣру Павловну, но не бросился тотчасъ же къ ней: онъ рѣшилъ подождать антракта; ему какъ-то особенно было пріятно выдерживать себя. Но вотъ поднялся какой-то шумъ; всѣ встаютъ; вѣроятно антрактъ.

Прелестная дама не знала что подумать, увидѣвъ предъ собой Всеволода. Но она быстро припомнила свое давнишнее умозаключеніе по вопросу: съ кѣмъ, увѣровала въ его непреложность, и томно улыбнулась. Всеволодъ все выдерживалъ себя, точно испытывая тверда ли его рѣшимость, и потому не сразу спросилъ о Прасковьѣ Павловнѣ.

— У нея просто заболѣла голова, или вѣрнѣе она закапризилась, отвѣчала прелестная дама, какъ вопросъ наконецъ былъ предложенъ.

«Слава Богу, все устроилось къ лучшему», подумалъ Всеволодъ, и выйдя изъ ложи, быстро спустился въ сѣни и еще быстрѣе очутился на улицѣ. Извощикъ изо-всѣхъ силъ погонялъ къ Таврическому.

Какъ свѣтло, какъ легко было на сердцѣ Всеволода!

XXVII.

Вернемся нѣсколько назадъ. Прасковья Павловна ни утромъ, ни послѣ обѣда въ день послѣ ночи съ галлюцинаціями не вспоминала объ Анатоліи Аполлоновичѣ. Въ клубѣ она отстранилась отъ него, повинуясь инстинктивному чувству. Но когда чиновный сибаритъ проговорилъ сухимъ и вѣжливымъ тономъ «честь имѣю кланяться» настроеніе дѣвушки измѣнилось.

Она спросила себя отчего молъ я не стала танцовать и вообще обошлась съ нимъ холодно? Видимой причины такого поступка на лицо не оказалось. Причины невидимой она покуда не искала: ей было пріятно идти подъ руку съ тѣмъ на чью руку, согласно утреннимъ мечтамъ, можно было опереться не боясь измѣны. Но потому ли что опираніе разумѣлось утромъ въ переносномъ смыслѣ, а вечеромъ осуществилось въ прямомъ, или по чему иному, Прасковьѣ Павловнѣ вскорѣ стало не по себѣ.

«И изъ-за чего я лишила себя удовольствія?» спросила оаз себя и какъ нарочно въ это время заиграла вальсъ. «А онъ такъ восхитительно вальсируетъ!»

Прасковья Павловна оглядѣлась вокругъ: его не было. Она прошла въ танцовальную залу: его не было. Она начала переходить изъ залы въ залу, и нигдѣ, нигдѣ его не было. «Онъ уѣхалъ, онъ разсердился!» Дѣвушка боялась подумать что онъ навсегда разсорился съ нею, и нашла что въ клубѣ скучно и что Всеволодъ скученъ до невозможности. Подойдя къ сестрѣ, она объявила: нездоровится молъ. Рѣшено было ѣхать домой и обѣ направились къ выходу. Въ одной изъ задъ Прасковья Павловна увидала Сосновцева; онъ стоялъ въ сторонѣ и въ то же время на виду; онъ былъ печаленъ, какъ будто ничего не замѣчалъ, и въ то же время дѣвушкѣ подумалось что онъ слѣдитъ, весь вечеръ слѣдилъ за нею.

Въ сѣняхъ прелестная дама овладѣла уланомъ, заставивъ его услуживать себѣ; подлѣ Прасковьи Павловны очутился Анатолій Аполлоновичъ.

— Вы прочтете это, шепнулъ онъ ей.

Маленькая, миленькая и мило сложенная записочка мигомъ спряталась въ лѣвой перчаткѣ Прасковьи Павловны. И какъ уютно она легла тамъ, какъ нѣжно щекотала ладонь! Дорогой дѣвушка сняла перчатку съ правой руки, и осторожнымъ пальчикомъ ощупывала тутъ ли записочка, не выпала ли. Записочка прижималась къ лѣвой ладони и щекотала ее еще нѣжнѣе. Наскоро простившись съ сестрой, дѣвушка заперлась на ключъ въ своей комнатѣ и спѣшно развернула бумажку. Вотъ что стояло въ ней:

«Между нами нынче пробѣжала черная кошка. Не знаю кто тому виною, но вѣрьте что то ни я, ни моя почтительная любовь къ вамъ. Завтра ваши собираются въ театръ, и если у васъ заболитъ голова, я заѣду около восьми часовъ чтобъ оправдаться въ воображаемой винѣ. Надѣюсь, вы позволите мнѣ это, и надѣюсь васъ позабавитъ какъ на вашихъ глазахъ черная кошка превратится въ миленькаго игриваго котеночка, совсѣмъ, совсѣмъ бѣленькаго и развѣ, развѣ съ черными лапочками.»

Искорки прыгали въ глазахъ Прасковьи Павловны какъ она читала письмо, ей очень хотѣлось смѣяться и чуть-чуть хотѣлось плакать; она наполовину не понимала. Она перечла письмо во второй и въ третій разъ; она оцѣнила игривое заключеніе, ей понравилась почтительная любовь. Она ничего не рѣшила, ни на что не рѣшилась, и заснула самымъ сладкимъ, самымъ легкимъ сномъ.

По утру она проснулась съ мыслью о свиданіи; на сердцѣ было легко и полно. Новость и заманчивость свиданія пріятно раздражали ея мечты. Какъ это будетъ? что онъ скажетъ? что она отвѣтитъ? Отвѣты на тысячи подобныхъ вопросовъ были неясны, какъ бы подернуты дымкой, но тѣмъ милѣе и завлекательнѣе.

И надо было Иванъ Васильевичу именно въ это утро растревожить Вѣру Павловну. Такое обстоятельство чуть было не разрушило мечтаній Прасковьи Павловны. Въ этотъ день сестрамъ случилось обѣдать вдвоёмъ, и Вѣра Павловна воспользовалась случаемъ чтобъ объявить Pachette что напрасно она воображаетъ будто всѣ въ нее влюбляются, и Анатолій Аполлоновичъ, и уланъ. Они де смотрятъ на тебя какъ на игрушку, никакъ не выше, смѣются и нарочно дурачатъ тебя. Разумѣется, это не было высказано прямо и грубо, а въ тонкихъ, хотя довольно прозрачныхъ намекахъ; на Pachette однако эти рѣчи не произвели замѣтнаго впечатлѣнія. До того ли ей было чтобы слушать внимательно «глупости и пошлости» которыми угощала ее старшая сестра!

— Что жъ ты скажешь? спросила прелестная дама, окончивъ намеки.

— Я не ѣду сегодня въ театръ, не совсѣмъ впопадъ отвѣчала Прасковья Павловна.

— Какъ знаешь! съ улыбкой сказала Вѣра. — Ахъ, кстати о театрѣ. Пожалуста не дожидай насъ къ чаю. Александръ заѣдетъ за мной и мы отправимся на вечеръ къ Хворостинскимъ. И еще, — прибавила она съ усмѣшкой, точно какой-то бѣсенокъ толкнулъ ее въ бокъ, — тамъ навѣрно будетъ Сосновцевъ: кланяться ему отъ тебя?

Прасковья Павловна вспыхнула и вставъ изъ-за стола, ушла въ свою комнату, а Вѣра Павловна подумала: «Моя шпилька порядочно кольнула ее, и я очень рада, а то эта дерзкая дѣвчонка Богъ знаетъ что о себѣ воображаетъ!»

XXVIII.

Свиданіе близилось. Тотчасъ послѣ отъѣзда сестры, Прасковья Павловна стала одѣваться. Она вовсе не думала о туалетѣ; ей просто хотѣлось быть въ томъ платьѣ которое ему нравилось. Ахъ, Боже мой! Уже половина девятаго скоро, а она еще не готова, не подумала даже гдѣ его приметъ. Комната сестры казалась ей самой удобной, и въ ней къ тому же такой пріятный полусвѣтъ отъ лампы. Была позвана Маша и ей приказано зажечь лампу.

— Развѣ вы кого-нибудь ждете, барышня?

— Ахъ, пожалуста, дѣлайте что вамъ приказываютъ.

Оправившись и въ послѣдній разъ взглянувъ въ зеркало, она перешла въ комнату сестры.. Тамъ было дѣйствительно хорошо. Прасковья Павловна готова была размечтаться какъ вбѣжала Маша съ разстроенномъ лицомъ.

— Тамъ пріѣхали Анатолій Аполлонычъ, и Павелъ впустилъ ихъ, торопливо проговорила она. — Прикажете отказать? Я еще успѣю.

Прасковья Павловна вспыхнула.

— Нельзя отказывать теперь когда онъ вошелъ, раздраженнымъ голосомъ отвѣчала она. — И что вамъ за дѣло? Идите.

Маша молча вышла, сконфуженная. Явился Анатолій Аполлоновичъ. Онъ заговорилъ своимъ обычнымъ тономъ, любезно, вѣжливо и слегка снисходительно. Разговоръ былъ незначительный и не вязался. Прасковья Павловна чувствовала себя не ловко; не знала что дѣлать, что говорить, и предложила гостю чаю. Онъ весьма прозаически отвѣтилъ что выпьетъ съ удовольствіемъ.

Когда Маша внесла чай, онъ заговорилъ что совсѣмъ забылъ что сегодня они собирались въ театръ, что заѣхалъ совершенно случайно и очень радъ заставъ Прасковью Павловну дома.

«Къ чему онъ это говоритъ?» съ неудовольствіемъ подумала дѣвушка.

Противный чай былъ наконецъ выпитъ, и порожній стаканъ унесенъ. Съ тѣмъ вмѣстѣ окончились и порожнія рѣчи. Случилось, оба промолчали нѣкоторое время и обоихъ поразила тишь вокругъ: казалось кромѣ ихъ живой души не было въ домѣ.

— Теперь, съ легкою дрожью въ голосѣ началъ Анатолій Аполлоновичъ, — я могу объясниться съ вами. Ради Бога, что случилось? Отчего вы такъ странно, чтобы не сказать больше, обошлись со мною?

— Я просто была не въ духѣ, на меня напалъ капризъ…. Анатолій Аполлоновичъ съ раздумьемъ поглядѣлъ на нее.

— Видите ли, продолжалъ онъ съ разстановкой и нѣсколько таинственно, — я очень опасался…. не наговорили ли вамъ про меня?… Онъ остановился на минуту, и быстро добавилъ: — Ваша сестрица, вашъ зять, кто-нибудь?

Сегодняшнія рѣчи сестры вдругъ вступили въ голову Прасковьи Павловны; она ихъ хорошенько не помнила, но одно словечко, какъ репей къ платью, прицѣпилось къ памяти. Это словечко закололо и оно было: «они просто смѣются надъ тобою». Дѣвушка вспыхнула и раздражительно отвѣчала:

— Развѣ я обращаю вниманіе на ихъ слова?

Анатолій Аполлоновичъ опять взглянулъ на нее и быстро сообразилъ что-то.

— Въ такомъ случаѣ, повеселѣвъ отвѣчалъ онъ, — не станемъ говорить объ этомъ….

— Да, это скучно, проговорила дѣвушка еще съ неудовольствіемъ, и слѣдомъ также повеселѣла: — А кстати, мнѣ очень понравилась бѣленькая кошечка.

— Ахъ, въ письмѣ! И вы помните? Очень мило съ вашей стороны.

И съ этой кошечки завязалась милая болтовня. По случаю кошечки, Анатолій Аполлоновичъ, со свойственными ему умомъ и тонкостію, объяснилъ черезъ-чуръ извѣстное дѣленіе женщинъ на три породы: кошачью, собачью и коровью, съ присовокупленіемъ легкой и весьма остроумной характеристики каждой изъ нихъ; Прасковья Павловна заинтересовалась этимъ новымъ дѣленіемъ и пожелала узнать къ какой же породѣ принадлежитъ она сама. Анатолій Аполлоновичъ объявилъ что онъ можетъ любить только женщинъ-кошекъ, съ намекомъ что милѣйшая изъ извѣстныхъ ему кошечекъ въ настоящую минуту играетъ имъ.

— Но нѣтъ большаго удовольствія, нѣтъ болѣе истиннаго наслажденія, съ особою размягченностью прибавилъ онъ, — какъ цѣловать трепещущими устами оцарапавшую ваше сердце маленькую, нѣжную лапку, и проситъ, умолять ее чтобъ еще, еще царапала и больнѣе, какъ можно больнѣе.

И слѣдомъ онъ нашелъ предлогъ поцѣловать «лапку» Прасковьи Павловны. И далѣе…. далѣе ни я хорошенько не знаю, ни Прасковья Павловна, ни Анатолій Аполлоновичъ не помнили, только они оба очутились другъ подлѣ друга на низенькихъ кресельцахъ. Онъ держалъ ее за руки, цѣловалъ ихъ и голосъ его становился все нѣжнѣе и нѣжнѣе; она уже не отвѣчала такъ бойко, какъ прежде; она слушала и все ниже и ниже склоняла головку. Предъ глазами заволакивало и сердце начинало биться предчувствуя что-то…. Прасковья Павловна уже не понимала что говоритъ Анатолій Аполлововичъ. Она только чувствовала, всѣмъ существомъ, всѣми пятью органами сразу, что голосъ его сталъ еще мягче и прерывистѣе, что онъ становится еще ближе къ ней, что его правая рука легла на сливку ея кресельца…. И слѣдомъ какое сладкое забытье!

«Онъ обнялъ, онъ цѣлуетъ меня!» думалось дѣвушкѣ, и ей казалось что это сознаніе не въ ней, не въ ея головѣ, а внѣ ея, паритъ гдѣ-то надъ нею и оттуда шепчетъ милыя слова.

Чьи-то торопливые шаги, чей-то торопливо-испуганный голосъ. Дѣвушка не слышала ихъ, и очнулась только отъ послѣдствій: Анатолій Аполлоновичъ отскочилъ отъ нея какъ укушенный. Она встала, опомнилась и первое что увидала былъ Всеволодъ.

«А, завертѣлось въ ея головѣ, — ему мало смѣяться надо мною, и говорить сестрѣ что я могу быть для него только мимолетною забавой, онъ вздумалъ подсматривать и шпіонить!»

И всякое зло, какое она могла только придумать, казалось ей позволительнымъ относительно Всеволода. Да, она желала дать ему почувствовать какъ сильно и глубоко ненавидитъ его и какъ страстно любитъ другаго.

— Извините, прошепталъ въ смущеніи Всеволодъ.

— Извините и вы насъ начала она, хорошенько не зная что именно скажетъ. — Извините, намъ пора. Развѣ вы не помните, обратилась она къ Сосновцеву, — что сестра просила пріѣхать насъ раньше?

Отскочивъ какъ ужаленный, Анатолій Аполлоновичъ стоялъ совершеннымъ дуракомъ. Слова Прасковьи Павловны вывели его изъ замѣшательства. Онъ къ удивленію своему по надъ ихъ и даже понялъ что въ нихъ есть сладостный для него смыслъ. Ноги какъ-то сами собою двинулись, и онъ вышелъ, самъ не зная хорошенько куда идетъ и зачѣмъ.

Всеволодъ остался вдвоемъ съ Прасковьей Павловной.

— Прасковья Павловна, началъ онъ.

— Молчите пожалуста, съ силой прервала она его. — И вы вчера еще притворялись, навязывались съ своей дружбой, а въ то же время считали меня минутною забавой!… Я и хочу ни видѣть, ни слушать васъ!… Я не терплю васъ, слышите, не терплю!…

И Всеволодъ остался одинъ.

XXIX.

Анатолій Аполлоновичъ, какъ человѣкъ обстоятельный, распорядился при входѣ чтобы Павелъ (такъ звали человѣка Клопиныхъ) болѣе никого не принималъ, причемъ означенный Павелъ почувствовалъ что у него въ рукахъ шуршитъ бумажка. Разсмотрѣвъ, по свойственному всѣмъ людямъ любопытству, полученную бумажку и убѣдившись что она красненькая, Павелъ нашелъ что нисколько не преувеличивалъ своихъ чувствъ изъявляя Анатолію Алоллоновичу «чувствительнѣйшую» благодарность. Желая въ то же время быть отъ грѣха подальше и любя общество, человѣкъ господъ Клопиныхъ, затворивъ подъѣздъ, отправился въ угловое увеселительное заведеніе.

Маша, съ своей стороны, до сердитому отвѣту барышни на вопросъ «не ждете ли вы молъ кого», заключила что ожидается ни кто ивой какъ «женишокъ». Понятно что пріѣздъ «лысаго», какъ звала она Сосновцева, смутилъ ее, и почему она хотѣла отказать ему. Напоивъ господъ чаемъ, Маша пошла предупредить Павла чтобъ онъ, памятуя барскій приказъ, чего добраго, не отказалъ Всеволодъ Лукичу. Она не нашла ни Павла, ниже кухарки, отправившейся, пользуясь отсутствіемъ господъ, играть въ стуколку къ сосѣдскому повару. Радѣя о барышнѣ и по неразвитію своему не понимая, даже не предполагая что можно влюбиться въ женатаго да еще лысаго, когда есть на лицо кудрявый и холостой, Маша рѣшилась подождать пріѣзда женишка въ прихожей. Впустивъ Всеволода она бросилась впередъ обрадовать барышню. И хорошо что Анатолій Аполлоновичъ обладалъ топкимъ слухомъ и проворствомъ въ движеніяхъ! Впрочемъ, Маша до того сама обрадовалась чему-то что врядъ ли бы замѣтила…

Итакъ, Всеволодъ Лукичъ былъ ошеломленъ словами и поступкомъ Прасковьи Павловны. Онъ считаетъ ея минутною забавой! Она не хочетъ ни видѣть, ни слышать его! И это послѣ того какъ онъ рѣшился!

Выпустивъ Прасковью Павловну и Анатолія Аполлоновича, Маша, смущенная всѣмъ случившимся, вернулась къ «женишку».

— И что это съ нашей барышней сталось! съ недоумѣніемъ сказала она.

Всеволодъ ничего не отвѣчалъ, но въ голосѣ Маши блестнуло для него нѣчто въ родѣ надежды.

— И никогда я ихъ такими не видала, продолжала Маша, — и главное для меня удивительно что онѣ весь вечеръ, какъ только барыня съ бариномъ уѣхали, ждать васъ стали…

— Прасковья Павловна ждала меня? робко, боясь повѣрить Машинымъ словамъ, спросилъ Всеволодъ.

Она объяснила съ посильными толкованіями уже извѣстное намъ. Всеволодъ все еще боялся повѣрить.

— Но… но, съ замѣшательствомъ спросилъ онъ, — отчего же Прасковья Павловна такъ отравно обошлась со мною?

— Вотъ къ этому я никакъ ума не приложу, отвѣчала Маша. — Развѣ вотъ что, только вы пожалуста, Всеволодъ Лукичъ, меня не выдайте.

— Нѣтъ, нѣтъ. Говори, ради Бога.

— Не насказали ли имъ про васъ чего-нибудь баринъ или барыня?

— Отчего ты такъ думаешь?

Маша сообщила о приказѣ данномъ отъ барина Павлу. Всеволодъ вспомнилъ что Александръ Аѳанасьевичъ, бывало, часто заѣзжалъ за нимъ, но послѣ пикника точно куда-то провалился.

— А знаете, что я, Всеволодъ Лукичъ, придумала, продолжала Маша. — Напишите-ка вы барышнѣ записочку, а я что вернутся передамъ. Авось дѣло, Богъ дастъ, и поправится.

Всеволодъ, какъ утопающій за соломенку, схватился за эту мысль.

— Хорошо. Дай мнѣ бумаги и карандашъ.

Но когда бумага и карандашъ были привесены, Всеволодъ не звалъ какъ начать письмо и что въ немъ высказать. Чтобы ничто не развлекало его, онъ выслалъ Машу изъ комнаты, и долго, долго, почти безъ движенія, весь углубясь въ самого себя, не помня гдѣ онъ, просидѣлъ предъ лоскуткомъ бумаги. Постепенно, вся недавняя сумятица точно вычеркнулась изъ его памяти; онъ вспомнилъ свое недавнее рѣшеніе, свои думы, свѣтлыя и ясныя, и быстро, не отнимая карандаша отъ бумаги, написалъ тѣ слова что складывались у наго въ головѣ по дорогѣ изъ театра.

Позвавъ Машу, онъ отдалъ ей записку и нѣсколько разъ повторилъ просьбу передать Прасковьѣ Павловнѣ сегодня же, какъ только она вернется. Маша обѣщала не только передать записочку, но завтра утромъ принести отвѣтъ.

XXX.

Машѣ, какъ она разказывала потомъ, подъ впечатлѣніемъ послѣдующихъ событій, только она выпустила Всеволода Лукича и погасила лампу въ барыниной комнатѣ, вдругъ страшно стало. «Какъ это я одна въ домѣ?» будто бы подумала она и будто бы вспомнила что никуда пріѣзжать Вѣра Павловна барышнѣ не приказывала, и стала недоумѣвать какъ это она отпустила Прасковью Павловну вдвоемъ съ Анатоліемъ Аполлоновичемъ. Въ дѣйствительности, погасивъ лампу и снеся записочку въ барышнину комнату, Маша прошла въ Александръ Аѳанасьевичевъ кабинетъ и прикурнула въ ожиданіи господъ.

Въ началѣ втораго, звонокъ разбудилъ ее. Маша очень удивилась увидѣвъ барышню одну. Прасковья Павловна, казалось, сильно устала и слегка шаталась на ходу.

— А сестрица гдѣ же? спросила Маша.

— Они сейчасъ пріѣдутъ, отвѣчала барышня.

Отказавшись отъ услугъ Маши, Прасковья Павловна раздѣлась наскоро, какъ пришлось разбросавъ вещи, и легла въ постель, но свѣчи не погасила. Она была какъ въ туманѣ и помнила только что сойдя съ крыльца объявила Анатолію Аполлоновичу что ей ужасно хочется прокатиться, во только дальше, какъ можно дальше; онъ спѣшно усадилъ ее въ карету, сѣлъ самъ, обнялъ и поцѣловалъ ее. Они долго катались, потомъ онъ предложилъ заѣхать погрѣться и поужинать. Еще въ глазахъ дѣвушки вертѣлась какая-то фигура съ гнусною улыбкой. То лакей улыбался шепча что-то Анатолію Аполлоновичу и указывая головою на дверь. Болѣе ничего не помнилось, и не хотѣлось вспоминать.

— Барышня, вы еще не спите? шепотомъ спросила Маша, заглядывая въ дверь.

— Нѣтъ.

— Записочку видѣли?

— Какую?

— Посмотрите на столикѣ подлѣ висъ, на подсвѣчникѣ.

И Маша скрылась за дверью. Прасковья Павловна очень хорошо слышала слова Маши и могла бы ихъ повторить, но не понимала о чемъ та говорила. «Какая записочка?» силилась она объяснить себѣ и точно не догадывалась поискать на столикѣ. Прошло сколько-то времени; Маша опять заглянула въ комнату.

— Что жь, барышня?

— Что такое?

— Насчетъ записочка. Сегодня отвѣтъ дадите, ила завтра утромъ?

— Хорошо, завтра утромъ, механически повторила Прасковья Павловна послѣднія слова Маша.

— И вамъ больше ничего не требуется?

— Нѣтъ.

— Такъ я въ прихожую пойду ждать господъ.

«Что это на записочка? о чемъ она все толкуетъ?» снова спросила себя Прасковья Павловна. Не безъ усилія уразумѣла она наконецъ что именно хотѣла сказать горничная. Приподнявшись въ постелѣ, она пошарила на столикѣ и нащупала лоскутокъ бумажки. Нѣкоторое время она подержала его, на мало не интересуясь что на немъ написано, не думая даже читать, точно бумажка нечаянно очутилась въ ея рукахъ.

«Я что-то, кажется, хотѣла сдѣлать», подумала она наконецъ, развернула записку и начала читать:

«Прасковья Павловна, читала она. — У меня въ ушахъ еще звучитъ голосъ которымъ вы сказали послѣднія слова, но я ихъ забылъ и никогда не вспомню. Я пишу вамъ что хотѣлъ сказать, для чего спѣшилъ… Я люблю васъ, люблю давно, горячо и искренно, и вѣрю только вамъ одной. Я пріѣзжалъ сказать вамъ это, и еще: что для меня нѣтъ большаго счастія какъ назвать васъ своею женой. Всеволодъ Драгомиловъ.»

Прасковья Павловна задрожала всѣмъ тѣломъ. «Женою!» почти съ крикомъ повторила она послѣднее слово письма, и почувствовала, всѣмъ сердцемъ почувствовала что онъ, она любитъ ее. Его простыя слова казались искреннѣе и задушевнѣе всѣхъ иныхъ; онъ не старался то выразить кудряво чего нельзя выразить никакими словами. «Женою!» еще разъ повторила она, и сразу, какъ въ фокусѣ, вспомнила все что было сегодня вечеромъ; безъ словъ, безъ мысли поняла что сдѣлала съ собой, и всемъ сердцемъ почувствовала что тотъ кого она предпочла, не любитъ ея! Какъ дальній отзвукъ или отблескъ того, что теперь занимало ее, она вспомнила что когда-то и гдѣ-то читала какъ русскія дѣвушки убивали себя по дорогѣ во временную столицу Грознаго Царя.

«Читала и не понимала, подумала она. — А теперь… и поздно, поздно!»

Безпокойство охватило ее; она не знала что дѣлать съ собою, съ этимъ лежащимъ на постелѣ тѣломъ, боялась думать, не знала куда дѣться отъ стыда. Она металась по постелѣ, мучительно и тревожно.

«О! простонала она, ломая руки. — И онъ любитъ меня!»

Что дѣлать, что дѣлать? Какъ избавиться отъ этихъ небывалыхъ, непритворныхъ мученій? Отравленная и озлобленная мысль искала выхода, искала виноватаго. Всѣ, казалось, были виноваты: сестра, зять, любовникъ; она сговорились, опутывали, ждали ея погибели. О, какъ была бы она счастлива, еслибъ увидѣла сейчасъ, сію секунду кого-нибудь изъ нихъ! Какъ бы она прокляла ихъ, высказала въ глаза безъ утайки всю ихъ низость, доказала бы имъ что все-таки во сто, въ тысячу разъ лучше и умнѣе ихъ!

Злоба возбудила, злоба и истомила мысль. Опять тоскливое безпокойство, неисходное, неистощимое, и страшный вопросъ: «что же завтра?» Въ силахъ ли она пережить это завтра, перенести улыбки, намеки, вывести взглядъ Всеволода, свои собственныя мысли? Завтра казалось такимъ же безъисходнымъ, какъ нынѣшнія терзанія. «Завтра» — этотъ кошмаръ людей не знающихъ опоры ни въ себѣ, ни внѣ себя, встающій предъ ними чуть отвернулось счастье! И завтра, и вѣчно то же, думается имъ, и легкая бѣда становится непереносною, непереживаемою.

Прасковья Павловна умѣла отбиваться отъ «безобразій», смѣяться надъ ними. Но никогда не знала она и малаго горя, а теперь пришло настоящее, лихое горе. Какъ лавина свалилось оно, и только твердые своды могли бы отчасти одержать его стремительную силу. Этихъ сводовъ не было; были какіе-то плохенькіе лѣса, хрупкія подмостки; они рухнули и стерлась въ порошокъ.

«Завтра, завтра!» какъ въ бреду шептала она.

О, еслибы можно было такъ заткнуть уши, чтобы замолкли тѣ слова что сами собою шепчутся въ головѣ! О, для чего нельзя такъ плотно зажмурить очей чтобы не смѣли вставать въ нихъ никакіе образы!

Еще сильнѣе заметалась она; прятала голову подъ подушку и сверху охватывала ее руками. Нѣтъ, ничто и помотаетъ; ничто не убиваетъ сознанія. А гдѣ-то есть полная тишь и темь; есть гдѣ-то. И она знаетъ, видѣла, и недавно еще видѣла ее. Гдѣ же она, гдѣ? Какъ ни страшна та тьма, она легче этой тревоги, этого страха завтрашняго дня.

Въ полусознаніи, понимая что она дѣлаетъ, но не понимая зачѣмъ, бѣдная дѣвушка спустила ноги съ постели, дрожащими руками взяла свѣчу, и пошла. Босыя ноги не чувствовали холоднаго пола. Она вышла въ залу, остановилась и оперлась о рояль. Ей казалось что она ни шагу не можетъ ступитъ далѣе, и казалось еще что надо идти, идти, все идти, и въ этомъ одномъ спасеніе. Она слабо повернула голову. Что-то бѣлое мелькнуло предъ нею; она чуть не закричала, едва удержала свѣчу и слѣдомъ покачала головою, точно смѣясь надъ своимъ страхомъ.

То бѣлое было ея отраженіе въ зеркалѣ. Дѣвушка подошла, освѣтила себя. О, какое блѣдное, поблекшее лицо! Какъ изнѣжилось, какъ похудѣло оно, какое нехорошее стадо! Подвинувшись ближе, она пристально поглядѣла въ зеркало и неодобрительно покачала головой.

"Въ послѣдній разъ я вижу себя, " подумала она, изъ томъ же полусознаніи пошла далѣе. Она не знала куда именно идетъ, но чувствовала что движется куда слѣдуетъ.

Войдя въ кабинетъ къ зятю, дѣвушка, не чувстуя ни малѣйшей боязни, точно съ замершими чувствами, подошла къ столу и взялась за револьверъ. Холодное прикосновеніе на минуту пробудило ее отъ полузабытья. Она вспомнила вдругъ какъ недавно бросила отъ себя револьверъ; было то на-яву или во снѣ, она не спрашивала.

«И еще тогда, припомнила она, — я плотно закрывала глаза и видѣла тьму.» Она закрыла глаза, и какъ тогда почувствовала тьму. Тьма росла, ширилась, и въ ней ни образа, ни звука, и она падаетъ, падаетъ въ темную бездну….

Что-то задребезжало и застучало въ ушахъ.

«Это не мои, это чужіе, живые звуки!» Съ испугомъ очнулась дѣвушка и ей почудилось что страшное «завтра» начнется сейчасъ. Нѣтъ, тьма лучше, въ ней ничего нѣтъ, не было и не будетъ; туда не придетъ никакое завтра и никто не станетъ терзать и мучить ее! Противъ сердца, какъ разъ надъ тѣмъ мѣстомъ гдѣ лучше всего слышно какъ оно бьется, какое-то холодное кольцо… и идутъ, идутъ!…

Услыхавшіе выстрѣлъ сестра и зять бросились въ кабинетъ; тамъ лежалъ бездыханный трупъ.

Д. АВЕРКІЕВЪ.

"Русскій Вѣстникъ", № 9, 1875

↑ Такъ зовется въ Петербургѣ долговое отдѣленіе.

[1] Такъ зовется въ Петербургѣ долговое отдѣленіе.

[1]