Новая Сандрильона (Салиас)/ДО

Новая Сандрильона
авторъ Евгений Андреевич Салиас

Опубл.: 1892. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА.

Томъ XX.

Новая Сандрильона.

Изданіе А. А. Карцева. МОСКВА. Типолитографія Г. И. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ № 17, Савостьяновой. 1896.

НОВАЯ САНДРИЛЬОНА.

РОМАНЪ (ИЗЪ СОВРЕМЕННЫХЪ ФРАНЦУЗСКИХЪ НРАВОВЪ). ПОСВЯЩАЕТСЯ Наталіи Александровнѣ Пуссаръ.

…La marraine ne fit que toucher Cendrillon avec за baguette, et en même temps ses habits furent changés en des habits d’or et d’argent…

…Elle se leva et s’enfuit aussi légèrement, qu’aurait fait une biche. Le prince la suivit, mais ne put l’attraper. Elle laissa tomber une de ses pantoufles de verre, que le prince ramassa…

Perrault.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Черезъ рѣку широкую, извилистую, быстро идущую въ крутыхъ, зеленѣющихъ берегахъ, перекинулся сѣткой легкій, красный мостъ. Издали онъ кажетъ игрушкой, забавой, капризомъ какого-либо затѣйника богача. Масса тонкихъ жердочекъ и палочекъ, хитро и замысловато переплетающихся и ярко выкрашенныхъ, безъ перилъ на верху, безъ устоевъ и пролетовъ внизу, кажетъ простою, огромною паутиной, которую соткалъ на солнцѣ между двухъ береговъ какой-нибудь гигантъ-паукъ. И издали положительно кажетъ, что довольно одного удара вихря, чтобы сбросить и разнести безслѣдно эту висящую въ воздухѣ красную паутину.

Да, издали! Но вблизи эта паутина — громадное сооруженіе. И не просто гигантъ-паукъ сработалъ это, а иной богатырь создалъ. Этотъ богатырь — разумъ людской.

Но богатырь нашего времени, который пересталъ уноситься за облака, который уже не летаетъ на крылатомъ конѣ по поднебесью въ поискахъ за царевной-красотой, а довольствуется земными помыслами и похотями… У него новый богъ, — здѣсь, у себя, на землѣ, которому онъ поклонился. Польза и злато! Все — для пользы, а за злато — все!..

Это искусное сооруженіе — желѣзнодорожный мостъ, соединяющій два берега рѣки, а на нихъ двѣ маленькія станціи… а затѣмъ и два городка и, наконецъ, двѣ столицы, и два царства, и два народа… И когда-нибудь, скоро, онъ соединитъ двѣ части свѣта…

Мостъ этотъ перекинулся черезъ рѣку на «Сѣверной желѣзной дорогѣ», протянувшейся лентой отъ Новаго Вавилона, Парижа, до границы Франціи и чужихъ предѣловъ.

На скатахъ крутыхъ береговъ, густо заросшихъ травой и полевыми цвѣтами, нѣтъ ни дорогъ, ни тропинокъ… Зданій или какого-нибудь крупнаго строенія поблизости тоже нѣтъ, только въ одномъ концѣ моста стоитъ сторожевой домикъ около двухъ заставъ, которыя преграждаютъ шоссе, идущее черезъ полотно желѣзной дороги. По мосту этому ходитъ и носится взадъ и впередъ, молніей, съ берега на берегъ, лишь одно почти сказочное чудовище или апокалипсическій звѣрь, или позднѣйшее исчадіе ада — дьяволъ девятнадцатаго вѣка — паровозъ. Много злата и много зла развозитъ онъ по міру, но злата меньше, зла больше… Злато разсыпается и улетучивается, а зло остается, глубокіе корни пускаетъ, пышно разцвѣтаетъ и скороспѣлые плоды даетъ.

Въ ясный и жаркій день предъ сумерками подъ самымъ мостомъ, въ прохладной тѣни, упавшей на зеленый берегъ отъ громаднаго сооруженія, въ свѣжей и душистой травѣ лежала на спинѣ и сладко спала дѣвочка лѣтъ пятнадцати… Крайне смуглыя, плотныя руки съ темно-синими жилками, оголенныя по плечи отъ засученныхъ ради жары рукавовъ, закинуты подъ голову; немного растегнутый ворогъ платья обнажаетъ смуглую, матово-желтую шею и грудь. Бѣлый воротничекъ, приметанный на живую нитку къ вороту платья, оторвался съ краю, отсталъ и, топорщась вверхъ, шевелится отъ ея сильнаго, но ровнаго дыханія… Сѣренькое платье изъ дешевой матеріи, безукоризненно чистое, но поношенное, плотно облегаетъ безъ складокъ изящное и миніатюрное тѣло дѣвочки. Это платье слишкомъ износилось, измылось, и, какъ бы простая кисейка, даже какъ бы дымка, обвиваетъ полудѣтскую грудь, станъ и протянутыя ноги. Изъ-подъ платья высунулись поношенныя, но свѣжо вычищенныя ботинки съ высокими, сбитыми каблуками и съ двумя дырами на одной изъ нихъ… Чулки ярко бѣлы, но кой-гдѣ искусно заштопаны.

Лицо дѣвочки оригинально красивое, правильно овальное, сухое, поразительно смугло, но замѣчательно чисто и свѣжо. Румянецѣ на щекахъ явился теперь отъ сна и жары и исчезнетъ тотчасъ при пробужденіи… Вокругъ маленькой головки разсыпались на подложенныхъ рукахъ и на травѣ, густою кассой, крючковато вьющіеся кудри черныхъ, какъ смоль, волосъ.

Около нея въ травѣ брошены — простенькая соломенная шляпка, пучекъ полевыхъ цвѣтовъ, перевязанныхъ полинялою лентой, и школьная корзинка, гдѣ три истрепанныя книжки: молитвенникъ, грамматика и ариѳметика. Вокругъ спящей хлопотливо и, уже давно, прыгаетъ кузнечикъ, и даже два раза сидѣлъ и качался на ея ровно колыхающейся груди и водилъ усами, будто разглядывая и обнюхивая ее. Удивительнымъ ли казалось ему, что это за существо появилось тутъ, въ его царствѣ, или она, улегшись здѣсь, помѣшала ему, заслонивъ собой его жилище, родной шестокъ, гдѣ, быть можетъ, ждетъ его семья. Двѣ бѣлыя бабочки тоже долго вились надъ ней, порхая и играя надъ ея лицомъ и сложенными подъ головой руками…

Уже около получасу дремлетъ здѣсь дѣвочка… Она встала ранехонько, уже сбѣгала за три версты въ школу, потомъ справила разныя порученія матери по лавкамъ и по знакомымъ въ сосѣднемъ мѣстечкѣ Теріэль и устала…

Но вотъ гдѣ-то вдали, на горизонтѣ, послышался глухой тулъ… потомъ замеръ, потомъ раздался снова, ближе и громче, и сталъ все приближаться.

Скоро гулъ превратился въ непрерывный грохотъ, все болѣе и болѣе оглушительный, будто разсыпающійся каменьями по всей окрестности… Раздались острые, рѣзкіе, пронзительные свистки… Наконецъ, пронесся страшный, грохочущій громъ, который, казалось, глубоко проникалъ въ нѣдра земли, отъ котораго сразу будто притаилась вся живая тварь кругомъ, содрогнулся и затрепеталъ мостъ, и отозвалась стономъ дотолѣ мирно катившаяся внизу рѣка.

Дѣвочка очнулась, открыла яркіе черные глаза и лицо ея тотчасъ же выразило крайній испугъ… Въ одно мгновенье вскочила она на ноги. Въ нѣсколько прыжковъ сильныхъ и ловкихъ, какъ бы дикая серна взлетѣла она на гору — пространство шаговъ въ десять, — и очутилась на выѣздѣ съ моста, гдѣ были заставы, а поодаль небольшой сторожевой домикъ.

Она тревожно глянула на поѣздъ…

Паровозъ шипѣлъ, выпуская паръ съ боковъ и будто звѣрь на двухъ бѣлыхъ крыльяхъ, съ двумя тусклыми глазами, упертыми въ землю, громыхалъ и несся, но казалось… стоитъ на мосту саженяхъ въ трехъ отъ нея!

Дѣвочка въ два скачка перемахнула полотно желѣзной дороги. Но когда она была на второй парѣ рельсовъ, за ней пахнуло вѣтромъ, а поѣздъ уже взвизгнулъ на первой парѣ, и мчась покрылъ то мѣсто, гдѣ она только-что проскользнула.

Она быстро нагнулась, взяла съ земли свернутый красный флагъ, обернулась и выпрямившись, высоко подняла съ нимъ руку.

Это была ея служба: signaler le train, т. е. объявлять путь свободнымъ.

Машинистъ съ сѣдою бородой все видѣлъ, перегнулся съ тендера въ сторону дѣвочки и, поднявъ руки со злобно сжатыми кулаками, отчаянно крикнулъ:

— Проклятое созданіе! Каждый разъ!..

Но поѣздъ былъ уже далеко, и она словъ не слыхала.

Машинистъ обернулся къ кочегару, нагнувшемуся у угля: съ лопатой, и взволнованно прибавилъ:

— Несчастный ребенокъ! Sacré nom de nom…

— Toujours — Elzà Gazelle? усмѣхнулся тотъ равнодушно.

— Да. Эльза! И прозвище газели не поможетъ. Увидите. Не нынче, завтра будетъ раздавлена. Et une belle enfant — вотъ обида. Этого оставить нельзя. Сегодня сдѣлаю формальный докладъ на бумагѣ. Словесно нашихъ чертей шефовъ и су-шефовъ не проймешь.

Дѣвочка видѣла, однако, угрожающій жестъ машиниста и грустно задумчивымъ взоромъ своихъ красивыхъ черныхъ глазъ будто непріязненно провожала вдаль поѣздъ. А онъ какъ сказочный змѣй, хрипя и обрызгивая землю злобною пѣной, извивался желѣзнымъ туловищемъ и ускользалъ по зеленой равнинѣ.

— Пожалуется на станціи опять, подумала дѣвочка, которую машинистъ назвалъ такъ же, какъ ее звалъ tout le pays — весь околотокъ…

Настоящее ея имя было Louise-Анна-Elzire Caradol, но всѣ звали ея уменьшительнымъ третьяго имени: Эльза. И всегда въ силу привычки всѣ какъ бы безсознательно прибавляли прозвище, Богъ вѣсть когда и кѣмъ, но мѣтко данное. Прозвище это: «газель» вполнѣ шло къ дѣвочкѣ съ оригинальнымъ типомъ лица совершенно чуждымъ средѣ ея.

Во всей ея фигурѣ сухощаво крѣпкой, граціозно сильной, въ дико блестящихъ глазахъ, всегда будто непріязненно и недовѣрчиво взирающихъ на людъ, во всѣхъ нервно быстрыхъ, будто пугливыхъ, но страстныхъ движеніяхъ, въ легкой, но рѣзкой поступи, въ порывистыхъ, но мягкихъ и красивыхъ изгибахъ тѣла, сказывался именно дикій горный звѣрокъ — газель.

II.

Поѣздъ исчезъ за холмомъ, но гулъ длился еще съ минуту и вдругъ послѣ долгаго свистка замеръ сразу. Поѣздъ остановился на маленькой станціи за полторы версты отъ моста и сторожеваго домика. Эльза между тѣмъ отворила настежь обѣ заставы на шоссе, пересѣкающее желѣзнодорожное полотно, и ломовой извощикъ, дожидавшійся проѣзда, двинулся съ мѣста.

Огромная и длинная фура на двухъ почти саженныхъ колесахъ, нагруженная мѣшками съ мукой и запряженная красивымъ толстогрудымъ першерономъ, будто зашипѣла, давя въ порошокъ щебень, густо разсыпанный по шоссе. Сильный, сѣрый въ яблокахъ, рабочій конь съ громаднымъ хомутомъ, украшеннымъ сверкающими мѣдными бляхами и голубымъ мохнатымъ мѣхомъ, мощно и какъ-то даже важно, безъ малѣйшихъ усилій, шагнулъ на рельсы. За возомъ двинулся молодой малый въ синей блузѣ съ бичемъ въ рукахъ. Картузъ его былъ сдвинутъ на затылокъ, а на загорѣломъ лицѣ, потномъ и лоснящемся, было бросающееся въ глаза выраженіе безсмысленнаго самодовольства и безпечной дерзости. Вздернутый толстый носъ, маленькіе сѣрые глаза, прищуренные вдобавокъ отъ солнца, схваченныя виски и широкіе скулы и, наконецъ, большой ухмыляющійся ротъ съ недостающими зубами — все сразу производило отталкивающее впечатлѣніе. Когда фура переѣхала рельсы, блузникъ крикнулъ на першерона и конь сталъ сразу. Онъ подошелъ къ Эльзѣ, сдѣлалъ шутя бичемъ на караулъ, какъ бы ружьемъ, и затѣмъ выговорилъ рѣзко, будто бросилъ слова:

— Bonjour Gazelle.

— Bonjour monsieur Philippe, отозвалась дѣвочка сухо и не смотря на него.

— А вѣдь когда-нибудь вы попадете подъ поѣздъ, прыгая какъ вотъ сейчасъ.

Дѣвочка не отвѣтила.

— Все еще сердитесь, Газель?

Она снова промолчала, но покосилась на свой домикъ.

— Silence complet! насмѣшливо воскликнулъ Филиппъ. — Ей-Богу, подумаешь, преступленье. На то хорошенькія дѣвченки и существуютъ, чтобъ ихъ цѣловали. Онѣ очень это любятъ, а только прикидываются, что обижены.

— Вотъ вы съ такими и водитесь, а меня оставьте! вымолвила Эльза вполголоса и глядя въ землю.

— Jamais! И я васъ хочу предупредить, Газель, что оно было въ первый разъ, но не въ послѣдній. Всякій разъ, что я буду проѣзжать здѣсь, я буду васъ цѣловать.

Эльза вскинула на блузника свои опущенныя глаза, и взглядъ ея вдругъ загорѣлся, большіе черные глаза, казалось, стали еще больше и еще чернѣе.

— Ни разу этого больше не будетъ! медленно, но твердо выговорила она и съ презрѣніемъ смѣрила молодого малаго. Въ голосѣ ея прозвучалъ такой горделивый гнѣвъ, что блузникъ расхохотался насмѣшливо и сталъ крутить усы.

— Скажите, съ кѣмъ вы добровольно и сладко цѣлуетесь? Я бы хотѣлъ видѣть этого счастливчика.

Эльза не отвѣтила и, повернувшись, тихо пошла къ дому, но чутко прислушивалась, двигается ли онъ за ней.

Малый, самодовольно ухмыляясь, шагнулъ къ фурѣ, хлопнулъ бичемь, вскрикнулъ: Ohé! и лошадь зашагала по шоссе. Нѣсколько разъ обернулся онъ назадъ, на заставу, и видѣлъ, что дѣвочка не входитъ въ домикъ.

Эльза ждала, и когда блузникъ былъ далеко, она вернулась на полотно, спустилась снова подъ мостъ, гдѣ въ попыхахъ оставила шляпку, корзинку съ книгами и цвѣты.

Собравъ все, она вернулась наверхъ, сѣла въ тѣни куста, на траву, около одной изъ заставъ, и стала было перебирать и перевязывать цвѣты, но черезъ минуту она бросила букетъ и легла на траву. Подсунувъ снова руки подъ голову, она протянулась на спинѣ и широко раскрывъ свои умные, выпуклые глаза, съ сѣнью длинныхъ рѣсницъ, устремила ихъ въ далекое, голубое небо.

— Какъ тамъ хорошо, просторно, тихо! тотчасъ же и какъ бывале всегда, подумала она.

И она задумалась, потомъ вздохнула протяжно и еще глубже задумалась, забывъ вполнѣ все окружающее. Черныя брови начали потихоньку сдвигаться, и рѣзкая складка, какъ бы чуждая юному лицу, легла между тонкихъ бровей, придавъ полудѣтскимъ чертамъ его не просто угрюмое и озабоченное, а почти страдающее выраженіе.

Но вскорѣ лицо снова просвѣтлѣло въ новой полудремотѣ, напавшей противъ воли. Минуты двѣ дышала она ровно и спокойно, но вдругъ, будто отъ толчка, снова открыла глаза. Внутренняя безсознательная тревога, привычка быть озабоченною, разбудила ее.

«Пора скоро запирать заставы», будто сказалъ ей кто-то во снѣ.

Она прислушалась чуткимъ и привычнымъ ухомъ, не слыхать ли свистковъ идущаго поѣзда. Но все было тихо и безмолвно въ окрестности. Только вдали, на станціи, однообразно и протяжно безъ перерыва гудѣлъ дежурный паровозъ, да на рѣкѣ пиликали кулики, прыгая по песчаному берегу, да еще гдѣ-то въ густой травѣ, полу сожженной солнцемъ, трещали невидимые кузнечики.

Наконецъ, раздался стукъ экипажа и конскій топотъ. Появилась соломенная колясочка съ элегантною дамой и мальчикомъ, правившимъ парой лошадокъ пони, и, шибко промелькнувъ чрезъ заставы и чрезъ рельсы, умчалась далѣе…

— La comtesse d’Hauteville… подумала дѣвочка, но пользуясь, что укрыта кустомъ, не двинулась поклониться. Она сладко зѣвнула нѣсколько разъ, вынула руки изъ-подъ головы, потянулась и, наконецъ, лѣниво поднявшись, сѣла. Масса волосъ нависла черными лохмами на лобъ и щеки. Эльза нехотя, медленными движеніями, попробовала было собрать волосы на затылкѣ въ пучекъ, но ленты не было. Она поглядѣла около себя, увидѣла свой букетъ, перевязанный лентой, и осталась будто въ раздумьѣ: устроить волосы и разстроить букетъ, или остаться такъ, а букетъ цвѣтовъ не разорять. Она отбросила опять лохматые кудри за спину, надѣла шляпку и взяла корзинку и цвѣты.

— Надо итти домой, шепнула она, но не двинулась, а задумалась, и долго просидѣла неподвижно… И постепенно взглядъ снова потускнѣлъ отъ раздумья, лицо стало опять озабоченно, даже слегка грустно. Правая рука между тѣмъ почти безсознательно обрывала лепестки маргаритки, торчавшей изъ букета… Она гадала и почти машинально повторяла слова гаданья собственнаго изобрѣтенія.

— Умру. Скоро. Не скоро. Сейчасъ. Никогда. Умру. Скоро…

Послѣдній бѣленькій лепестокъ сказалъ: «Никогда». Она поникла головой и вздохнула.

«Надо домой», думалось ей. — Какъ прежде хорошо было всегда дома. А теперь?".

Теперь только и хорошо, когда поутру, наскоро и молча напившись кофе, ускользнетъ она изъ дому и побѣжитъ въ школу, за три версты, которую держатъ, обучая всему, монахини. У нихъ хорошо. Les soeurs добрыя. Только одна между ними злая. И то отъ болѣзни, какъ говорятъ… И подольше старается она отсутствовать изъ дому у этихъ soeurs, монахинь. Когда есть какой предлогъ, до сумерекъ не заглядываетъ она домой. И каждый разъ бранится «онъ» грубымъ голосомъ. И каждый разъ угрюмо пробурчитъ она что-нибудь въ отвѣтъ, поворачиваясь къ нему спиной.

— Избить бы тебя разъ хорошенько! Rôdeuse et radoteuse! бранится онъ. — Ну, да, вотъ погоди, скоро тебя посадятъ за настоящее занятіе. Довольно болтаться. Ты ужъ не маленькая!

И долго бранится онъ на всѣ лады. Онъ, который еще недавно былъ чужой человѣкъ въ ихъ домѣ, простой рабочій, наемникъ, взятый за десять франковъ на ихъ харчахъ. А теперь? Теперь il fait le maitre… Онъ заставляетъ ее замѣнять себя — signaler le train, даже ночью, даже въ слякоть и холодъ. А мать молчитъ…

Знакомые часто говорятъ ей про него, называя его: «Le bon ami de ta mère».

И это названіе рѣжетъ ей ухо, звучитъ обидой. Почему? Она сама не знаетъ. Быть можетъ, потому, что это оскорбляетъ дорогую ей память покойнаго отца. А между тѣмъ, это лишь глупое ребячество. Всѣ говорятъ ей, что она по малолѣтству и простотѣ судитъ мать и «его» — несообразно глупо.

— Ainsi va le monde! говорятъ ей.

Старшая сестра ея, красавица, живетъ у пожилого холостяка господина Грожана не прислугой и не хозяйкой; онъ ее зоветъ женой, но въ меріи они не были. Другая сестра ея пропала безъ вѣсти, уйдя изъ дому вскорѣ послѣ смерти отца. Говорятъ, она болтается въ Парижѣ… Она забыла и мать, и ее Эльзу, и братишку Этьена, котораго она очень любила прежде. Это стыдно. А они всѣ говорятъ: Quoi, donc. Ainsi va le monde!

Разные нахалы, проѣзжіе чрезъ полотно дороги, часто среди бѣлаго дня, а въ особенности вечеромъ, когда она отворяетъ имъ заставы, ловятъ ее, чтобы насильно расцѣловать. По большей части, будучи всегда на сторожѣ, она спасается, какъ настоящая газель, ловкимъ прыжкомъ въ сторону… Догнать же ее и поймать — напрасный трудъ. Не даромъ заслужила она свое прозвище. Когда она жалуется на этихъ нахаловъ, всѣ смѣются.

— Дѣло простое! Le grand mal. Таковъ свѣтъ…

А она и вѣритъ и не вѣритъ имъ всѣмъ. Неужели весь свѣтъ таковъ… А какъ же отецъ покойный говаривалъ совсѣмъ не то… Мала она была, когда онъ былъ еще живъ и обожалъ ее… Но все-таки многое она помнитъ…

И часто задумывалась такъ Эльза-Газель и терялась въ догадкахъ и противорѣчіяхъ, спорила сама съ собой, и уставала душевно, и отчаивалась…

Все, что было въ ней отъ природы, еще не опредѣлилось, не выработалось, не окрѣпло… и въ борьбѣ съ окружающимъ смолкало, будто уступало. Но затѣмъ вдругъ снова шевелилось и прорывалось негодуя… И запуганная дѣвочка, и энергическая дѣвушка, — сказывались теперь въ ней равно, одновременно, поочереди. Ребенкомъ она перестала быть или переставала, а женщиной еще не стала.

III.

Поѣздъ, пролетѣвшій черезъ мостъ и остановившійся у станціи, простоялъ три минуты. Человѣкъ десять пассажировъ сошли на платформу. Все это были обыватели мѣстечка Теріэль и даже личные знакомые начальника станціи и всѣхъ служащихъ. Только одна дама, франтовски одѣтая, была никому неизвѣстна… Одинъ изъ пріѣзжихъ отдалъ багажный билетикъ молодому блузнику и вымолвилъ:

— Фредерикъ, тутъ мои пустыя корзины въ багажѣ… Оставь пока у себя…. Я какъ-нибудь заѣду и возьму.

— Что вамъ безпокоиться, г. Бретейль, я и самъ довезу на фурѣ, какъ поѣду ввечеру… Мнѣ нужно къ Грожану. Ему громадную посылку въ два пуда сдать надо…

— Ну, ладно, отвѣчалъ пріѣхавшій, человѣкъ лѣтъ пятидесяти, но моложавый на видъ, одѣтый въ коричневый плисовый пиджакъ уже нѣсколько поношенный.

Это былъ уроженецъ и обитатель Теріэля, владѣлецъ дома и небольшой земли, которая вся была подъ огородомъ и фруктовыми деревьями. Брейтель былъ торговецъ овощами и фруктами, которые давали ему и его семьѣ очень порядочныя средства къ жизни. Овощи сдавались на станціи и шли въ Парижъ товаромъ, фрукты онъ самъ отвозилъ въ магазинъ, поставщикомъ котораго былъ уже нѣсколько лѣтъ.

Фредерикъ, малый двадцати трехъ лѣтъ, съ добрымъ и глуповатымъ лицомъ, былъ служащій на станціи при багажномъ отдѣленіи. Онъ былъ извѣстенъ своею простоватостью, но за благодушіе и готовность всегда всякому услужить — усерднаго малаго всѣ любили… Только молодыя дѣвушки окрестности относились къ нему свысока, ибо онъ былъ чрезвычайно дуренъ собой, мѣшковатъ въ движеніяхъ, да къ тому же Альзасецъ по происхожденію и, слѣдовательно, говорилъ съ очень смѣшнымъ акцентомъ.

Бретейль зашелъ въ служебную комнату начальника станціи, но того не оказалось; онъ былъ еще на платформѣ, хотя поѣздъ уже скрылся изъ виду. Бретейль поздоровался съ двумя служащими… Одинъ считалъ деньги, вырученныя за продажу нѣсколькихъ билетовъ. Другой игралъ пальцами на телеграфномъ аппаратѣ и вдругъ расхохотался звонко.

— Что вы? обернулся къ нему кассиръ.

— Да вотъ у Альфонса просилъ фрачную пару одолжить на одинъ вечеръ, чтобъ отравиться въ четвергъ на балъ… Ну, отвѣчаетъ мошенникъ, что всего не можетъ дать… Фракъ и жилетъ пришлетъ съ кондукторомъ курьерскаго поѣзда, а панталоны не можетъ прислать и отвѣчаетъ, что они… — И покосившись на вошедшаго въ комнату Бретейля, телеграфиста смолкъ.

Товарищъ его подошелъ къ аппарату, взялъ бумажную ленту въ руки и, прочтя знаки, началъ тоже смѣяться. Бретейль вышелъ въ противоположныя двери и пошелъ повидаться съ пріятелемъ, продавцомъ газетъ, у котораго онъ бралъ старые номера.

— Вы ему скажите, чтобъ онъ вамъ, все-таки, панталоны присылалъ… На нашемъ балу сойдетъ… говорилъ между тѣмъ кассиръ. — А то и просто надѣньте свои клѣтчатыя… Прослывете хоть за англичанина.

Телеграфистъ заигралъ пальцами и затѣмъ черезъ нѣсколько минутъ, получивъ отвѣтъ, снова началъ хохотать. Между тѣмъ кассиръ выглянулъ въ окно на платформу и увидѣлъ начальника станціи, который весело разговаривалъ съ незнакомою, изящно одѣтою дамой.

— Кто эта такая? Пріѣзжая? удивился онъ. — Посмотрите съ кѣмъ это г. Туртуа любезничаетъ… Хорошенькая женщина… И какъ одѣта. Quel chien — во всемъ.

— Diable, diable… Прелестная! воскликнулъ телеграфистъ. — И къ намъ? У насъ эдакихъ пассажирокъ по одной въ годъ бываетъ. C’est louche…

Между тѣмъ станціонный начальникъ подалъ руку франтихѣ и повелъ ее къ себѣ.

— Господа… Стаканъ воды à madame… сказалъ онъ, вводя даму въ горницу. — Присядьте пока.

Онъ указалъ ей на деревянную скамью. Телеграфистъ бросился за водой въ сосѣднюю горницу.

— О, да… Я устала… выговорила дама аффектированно и жеманясь.

Между тѣмъ, сходивъ за газетой къ пріятелю, Бретейль вернулся и не входя вглядывался пристально въ пріѣзжую сквозь пріотворенную дверь. Онъ видѣлъ эту даму еще въ Парижѣ не вдалекѣ отъ вокзала. Она, обгоняя его, быстро пронеслась мимо него въ коляскѣ вмѣстѣ съ какимъ-то господиномъ уже пожилыхъ лѣтъ въ сѣромъ complet. Кучеръ ихъ почти оглушилъ его хлопаньемъ бича, такъ какъ пѣшеходовъ на улицѣ было много, а экипажъ двигался быстро… Затѣмъ на платформѣ вокзала онъ издали опять видѣлъ, какъ она сѣла въ первый классъ, а ея спутникъ, повидимому, важное лицо, остался предъ вагономъ до самого отхода поѣзда. Когда поѣздъ пошелъ и вагонъ Бретейля двигался мимо господина въ сѣромъ платьѣ, Брейтейль увидѣлъ въ петличкѣ его пиджака, а равно и на снятомъ пальто, которое онъ держалъ въ рукѣ, красныя ленточки Почетнаго Легіона. Къ тому же это были не бантики, а кружочки… Господинъ былъ не просто кавалеръ — chevalier, а officier — офицеръ, а можетъ быть и командоръ ордена.

И вдругъ эта дама его сошла съ поѣзда въ это же захолустье, въ Теріэль…

«Любопытно, diantre… Кто такая?» думалъ онъ теперь, глядя на красивую женщину, которая сѣла и любезничала съ начальникомъ станціи.

И Бретейль заднимъ ходомъ прошелъ во дворъ, гдѣ его ждала лошадь, а мальчишка-сынъ дремалъ въ телѣжкѣ.

Дама, удивившая всѣхъ, была въ сѣромъ шелковомъ платьѣ, отдѣланномъ стеклярусомъ, съ голубымъ бантикомъ на шеѣ, который оттѣнялъ ея свѣтлое и дерзко оживленное лицо. Шляпка затѣйливая и вычурная была совсѣмъ на затылкѣ, причемъ кружево, перья, розовая птичья голова съ крыломъ, ленты, тюль и тотъ же черный стеклярусъ — все перепуталось на шляпкѣ, которую за всѣми этими украшеніями было даже не видно. Шляпка, собственно говоря, какъ бы не существовала или вся состояла изъ одной хитрой отдѣлки. На груди дамы блестѣли тонкая, золотая цѣпочка и эмалевые маленькіе часы, прицѣпленные къ брошкѣ съ крупнымъ изумрудомъ въ pendant къ такимъ же серьгамъ. На рукѣ былъ большой браслетъ съ моднымъ oeil de chat, а на пальцахъ широкой и плоской руки сіяло нѣсколько мелкихъ колецъ и одинъ перстень — крупный брилліантъ съ рубинами, изображавшими цвѣтокъ. Въ рукахъ дамы былъ сѣрый пледъ, маленькій красный сакъ-вояжъ изъ сафьяна, зонтикъ и вѣеръ.

Бѣлокурые волосы, безпорядочно завитые и взбитые хохломъ, топырились на головѣ, спутываясь съ отдѣлкой шляпы, и затѣмъ падали на лобъ почти до самыхъ бровей. Дерзкіе, большіе, сѣрые глаза были едва замѣтно подсурмлены, а на лицѣ, щекахъ и шеѣ виднѣлась розовая пудра. Сильный запахъ духовъ наполнилъ комнату съ ея появленіемъ.

Быстро оглядѣвшись и окинувъ всѣхъ, она усѣлась, откинувшись развязнымъ движеніемъ на спинку скамьи и небрежно бросила на полъ свой пледъ и сакъ.

— Oh, vrai, je suis éreintée! Право, надорвалась, воскликнула она. — Эти путешествія не по мнѣ. Я ненавижу путешествовать. Я не понимаю, какъ англичане вѣкъ свой странствуютъ… Что же вы стоите. Садитесь. Tenez… Il у en а pour deux… Потѣснимся. Я этого не боюсь, quant aux hommes!

Она передвинулась на край скамейки тѣмъ же быстрымъ и. рѣзкимъ движеніемъ. Станціонный начальникъ поблагодарилъ, но не сѣлъ.

— Не желаете… такъ стойте. Вы упрямецъ. Какъ васъ зовутъ?

— Туртуа, сударыня…

— Вы здѣсь шефомъ.

— Точно такъ.

— Oh, quelle chaudière… Это не лѣто, это адъ… Но у насъ, въ Парижѣ, еще жарче… Въ театрахъ нельзя бывать. Вчера я была въ Буффъ… Задохнулась.

Кассиръ, давно бросивъ свое занятіе, робко глядѣлъ пріѣзжей прямо въ лицо и улыбался подобострастно.

«Хорошенькая, чертъ побери»! думалъ онъ. «И въ Теріэль?.. Къ кому? Новая владѣлица какого-нибудь замка въ окрестности или виллы… Но лошадей никакихъ на дворѣ нѣтъ. Какъ же она отправится отсюда».

Телеграфистъ, по фамиліи Багетъ, принесъ въ рукѣ стаканъ воды, полный до краевъ, и конфузливо подалъ.

— Она мнѣ вреда не причинитъ? спросила дама, смѣясь и озорно глядя въ глаза красиваго молодого человѣка.

— Нѣтъ. Я чистой налилъ, наивно отвѣтилъ этотъ, смущаясь еще болѣе.

Она взяла переполненный стаканъ двумя пальчиками и шаловливо закидывая голову назадъ, выговорила:

— Можно? но не дожидаясь отвѣта, она сплеснула треть воды на полъ…

— У насъ вода хорошая! объявилъ начальникъ стайціи. — Кто ее попьетъ, насъ сейчасъ полюбитъ. Лучше вашей парижской.

— Не смѣйте обижать Парижъ! топнула она ножкой и начала пить воду медленно, кончиками губъ и маленькими глотками, какъ еслибъ это былъ ликеръ.

Вода съ мокраго стакана капала ей на платье, перчатки и вѣеръ, лежавшіе на колѣняхъ.

— Вы измочитесь…

— Важность какая! отозвалась она.

Пока она пила, телеграфистъ, стоя передъ ней, такъ же какъ и кассиръ, недоумѣвающимъ взглядомъ мѣрилъ ее съ головы до ногъ.

«Qui diable èa peut-être?» думалъ онъ. Увидя, наконецъ, красивый пледъ дамы брошеннымъ на полу, онъ нагнулся, чтобы поднять его. Она презрительно глянула на него.

— Оставьте… Какой нервный…

— Я желалъ, сударыня, услужить вамъ, умильно глядя на нее, отозвался тотъ.

— Voyez moi èa… Quelles blandices… Туда же…

— Полъ грязенъ, затоптанъ, будто извинился онъ.

— Наплевать… Je m’en fiche… Пледъ не мой. Меня имѣли глупость заставить его взять. Въ эту жару! Ну, и пускай измарается въ грязи… Ну, берите стаканъ. Довольно. Я боюсь схватить горловую жабу. Что я тогда буду дѣлать въ вашей глуши, въ этой дырѣ. Околѣвать?!

— Мы васъ по своему вылѣчимъ!.. усмѣхнулся Туртуа, перемигиваясь съ остальными молодыми людьми.

Дама замѣтила пролитую на колѣняхъ воду и обтерла ее перчатками. Затѣмъ она распахнула вѣеръ, сѣла нога на ногу, откачнулась снова назадъ на спинку скамьи и, высунувъ носокъ лайковой ботинки, начала качать ногой.

— Ну, теперь… Voyons… Говорите… Какъ же я доберусь въ Теріэль. Я не могу пѣшкомъ итти. Я умру на дорогѣ, тутъ два километра до города, — и она разсмѣялась, — до деревни, хотѣла я сказать… Voyons… Будьте милы. Скажите, какъ же я доберусь.

— Надо это устроить! Я сейчасъ пойду, соображусь, сказалъ Туртуа.

— Вамъ надо въ Теріэль? спросилъ кассиръ.

— Вы глухи?.. Я десять разъ это сказала.

— Въ самый, то-есть Теріэль, въ мѣстечко или въ окрестность его.

— О! Онъ невыносимъ, ce blanc-bec… со своими разспросами! воскликнула дама. — Да, да, да, сударь… въ Теріэль! Въ самый Теріэль.

— Надо послать туда попросить лошадь и телѣжку… Другого средства нѣтъ. А пока вы у насъ подождите… Дѣлать нечего.

Аппаратъ зазвонилъ… Телеграфистъ Багетъ сѣлъ за него и, разобравъ депешу на бумажной лентѣ, обратился къ начальнику…

— Странно, сказалъ онъ… — Такой дамы адресатки у насъ нѣтъ. Депеша въ мѣстечко Теріэль и госпожѣ Розѣ Дюпре.

— Какъ же мы ее отправимъ? спросилъ Туртуа.

Громкій хохотъ дамы заставилъ обоихъ обернуться на нее.

— Вы божественны… господа желѣзнодорожники. Это дѣтская наивность. Честь имѣю представиться… Роза Дюпре. Депеша мнѣ. Это мой. C’est mon imbécile… Онъ не можетъ часу прожить безъ меня… Его зовутъ — г. Годріонъ. Чтобы выходила веселая фамилія, я его часто зову — Monsieur Gaudriole. Ну, давайте. Что онъ тамъ болтаетъ…

Телеграфистъ хотѣлъ писать.

— Не надо. Говорите, что тутъ.

— О, только четыре слова.

И онъ прочелъ: «Подтверждаю требованіе возвратиться завтра». Эрнестъ.

— C’est èa. Я такъ и ожидала… Ну, онъ ошибся въ разсчетахъ. Я завтра назадъ не поѣду… L’imbecile думаетъ, что здѣсь есть кому за мной приволокнуться… Въ этой дырѣ? Онъ ревнивъ, какъ Турокъ… Ну-съ. А я все-таки не знаю, какъ я поѣду…

— Бретейль тоже изъ Парижа сейчасъ пріѣхалъ, вспомнилъ кассиръ. Онъ вѣрно на лошади отправляется домой.

— Отлично, воскликнулъ Туртуа. — Онъ еще не уѣхалъ? Сбѣгайте скорѣе. Скажите ему, что онъ доставитъ въ Теріэль прехорошенькую женщину. Его злюка жена его побьетъ за нее.

Кассиръ выбѣжалъ.

Телеграфистъ быстро переписалъ депешу и подалъ ее дамѣ.

— Зачѣмъ. Мнѣ не нужно! отозвалась она.

— Это моя обязанность… Бросьте… но возьмите.

— Vous m’embêtez!

Молодая женщина взяла депешу, задумалась и улыбнулась. Потомъ она сморщила брови и шепнула: Comme cela se trouve.

— Г. Бретейль?.. спросила она. — Вы сказали Бретейль.

— Да. Это нашъ бывшій мэръ, старожилъ Теріэля, объяснилъ начальникъ станціи.

— Я пойду сама его найду. Гдѣ мои картоны. Ахъ, да, тамъ… Спасибо за воду и за все… До свиданія, дѣти мои.

Женщина поднялась, быстро собрала свои вещи и, шумя юпками по полу, какъ то театрально вышла изъ комнаты на платформу.

— Ну, мой милый, выговорилъ Туртуа телеграфисту, — умрите, но узнайте мнѣ сегодня въ мѣстечкѣ, кто эта… волшебница… Надѣюсь, что она… ne coûte pas les yeux de la tête.

— Une vraie Parisienne! восторженно замѣтилъ телеграфистъ Багетъ.

— Vous voulez dire — une femme de Paris! усмѣхнулся начальникъ.

IV.

Бретейль, усѣвшись въ свою маленькую телѣжку около сына, задержался, разговаривая съ Альзасцемъ Фредерикомъ, котораго онъ любилъ. Этотъ спросилъ про Парижъ.

— Что Парижъ? говорилъ онъ. — Черта ему сдѣлается. Все стоитъ на своемъ мѣстѣ, avee son gros ventre — со своимъ бездоннымъ чревомъ, которое съѣдаетъ почти все, что родится во всей Франціи. Все мы, провинціалы, ему за его деньги отдаемъ, отъ быковъ и барановъ, до качановъ и редиски… Все… Все жретъ этотъ звѣрь. Всѣ наши продукты… до дочерей включительно.

— Хотѣлъ бы я тамъ побывать! простовато ухмыляясь, проговорилъ Фредерикъ.

— Э… не совѣтую… Это заразное мѣсто для молодого человѣка. А впрочемъ, вы, mon garèon, такой благоразумный, что вамъ можно. Ступайте.

— Все не могу собраться, г. Бретейль.

— Чего же собираться. Далеко-ль тутъ. Всего два часа, ѣзды…

— Времени нѣтъ. Да и какъ-то… ей Богу… Страшно…

— Поѣдемте со мной какъ-нибудь. Я вамъ весь городъ покажу.

Фредерикъ помолчалъ и хотѣлъ снова что-то спросить, когда на подъѣздѣ раздался голосъ кассира.

— Будьте столь добры, г. Бретейль, подвезите даму въ Теріэль.

— Охотно… Кого же это?.. Разряженную даму, что я видѣлъ?… Кто она?

— Я не знаю. Хорошенькая женщина — это я знаю… Но кто она и къ кому — не знаю…

— Въ самый Теріэль. Къ намъ она…

— Да…

— Странно! Кто-жъ бы это, къ кому? выговорилъ Бретейль, и прибавилъ сынишкѣ: — слѣзай, пѣшкомъ добѣжишь, голубчикъ. Скажите, что я готовъ, но моя телѣжка тряская.

Кассиръ повернулся, чтобъ итти, но тотчасъ столкнулся въ дверяхъ съ выходящею дамой.

— А, вотъ и вы, сказалъ онъ. — Г. Бретейль говоритъ, что очень радъ подвезти такую прелестную женщину.

— Которую онъ даже и не видалъ еще?.. отозвалась франтиха и прибавила: — Ну. Держите все это. Вотъ такъ… Уроните. Ахъ, какъ вы неловки.

И сунувъ пледъ, зонтикъ, сакъ-вояжъ и два картона, пришедшіе багажомъ, въ руки молодого человѣка, женщина ловко подобрала юпки и быстро сбѣжала по ступенямъ подъѣзда. Онъ послѣдоваль за ней.

— Г. Бретейль… здравствуйте! крикнула она, весело подбѣгая.

— Здравствуйте, вымолвилъ этотъ, недоумѣвая.

— Срамъ какой… Oh c’est bien mauyais. Не узнавать старыхъ знакомыхъ.

Бретейль, обернувшись прямо къ женщинѣ, внимательно глядѣлъ во всѣ глаза, удивляясь, и наконецъ воскликнулъ:

— Чтобъ меня чертъ побралъ, если я васъ узнаю… Но толосъ? Голосъ? Sac-à-papiers!.. Знакомый голосъ.

— Мѣсто, г. Бретейль… Очищайте мѣсто давнишней пріятельницѣ, которую вы, старый срамникъ, узнавать не хотите…

Бретейль передвинулся въ телѣжкѣ. Она, смѣясь легко вскочила на подножку, но зацѣпила за что-то оборкой и платье затрещало… Цѣлый клокъ былъ вырванъ и повисъ, а подъ нимъ блеснула въ широкой дырѣ розовая юпка…

— Ай… вскрикнулъ кассиръ… — Ваше платье! C’est fait.

— О, такова судьба всѣхъ моихъ платьевъ… Это упрямилось двѣ недѣли и вотъ, наконецъ-то, рѣшилось разорваться. Ну, давайте вещи… Кладите въ ноги. Спасибо. Цѣлую васъ. Ну-съ, все готово, г. Бретейль…

Буржуа хлопнулъ бичемъ и отъѣхалъ отъ вокзала. Онъ сидѣлъ все полуобернувшись и съ недоумѣніемъ глядѣлъ въ лицо сосѣдки.

Она смѣялась и, нагибаясь, подставляла ему лицо.

— Ближе… Ближе, «рара» Бретейль. Хорошенько разглядите.

— Чтобы меня чертъ побралъ, если я узнаю! воскликнулъ тотъ снова.

— Онъ васъ сейчасъ уберетъ… потому что вы сейчасъ меня узнаете. Подумайте. Догадайтесь.

— Чего думать! Я уже думалъ, даже голова затрещала отъ догадокъ… Вы изъ Теріэля. У насъ я васъ зналъ или гдѣ въ другомъ мѣстѣ?

— Разумѣется здѣсь… Да ну, скорѣе… Это глупо, неужели я такъ постарѣла… Ну-ка вспомните, кто васъ сердилъ одною пѣсенкой съ такимъ припѣвомъ. — И она запѣла звонко:

Follichon! Chon! Chon!

Monsieur le cochon!

Follichonette —

Mam’zelle cochonnette!

— А-а!! заоралъ вдругъ Бретейль и, бросивъ бичъ въ ноги, круто остановилъ лошадь и близко нагнулся къ самому лицу своей спутницы. — Какъ? Это ты! Невозможно! Какъ это ты! La petite Mariette! Marie Caradol?!

— Да. Вами ненавидимая когда-то Марьетта, которую вы бывало, гдѣ ни попадись, били и сѣкли больно…

— А кто у меня въ пустырѣ постоянно воровалъ все, и груши, и абрикосы… Какъ? Ты? Марьетта?.. Да что-жъ ты сдѣлала, чтобы такъ измѣниться? Sacrebleu!.. Ah, sacrebleu! Une grande dame, s’il vous plait…

Бретейль качнулъ головой и снова двинулъ лошадь шагомъ.

— Я все та же, г. Бретейль. Была la petite, а стала теперь la grande Mariette… Я люблю это имя, и мнѣ жаль иногда, что я не могу носить его… Я называюсь теперь иначе, и фамилія у меня другая.

— Зачѣмъ?..

— Такъ принято dans le monde… Своихъ именъ и фамилій никто не носитъ. Развѣ какая-нибудь дѣвченка въ магазинѣ, или горничная, привратница… Nous autres… Impossible… C’est mal vu.

— Ты къ сестрѣ, стало быть… Прямо. Къ матери послѣ…

— Да.

— Сколько лѣтъ какъ ты удрала отсюда? Вѣдь давно… Очень…

— Три года… Скажите, она постарѣла, моя мать…

— Да. Нѣтъ. Не знаю, право… По моему, все тоже.

— А что сестра и братъ?

— Эльза прыгаетъ и плачетъ… Le gars выросъ и поумнѣлъ…

— Отчего плачетъ?

— По отцѣ… Вы обѣ забыли бѣднаго Луи, а Эльза помнитъ и любитъ отца, какъ еслибъ онъ вчера умеръ. Скажи-ка… Мать тебя ожидаетъ?

— Нѣтъ. Я хотѣла ей сдѣлать сюрпризъ.

— Да, ужъ сюрпризъ… Она упадетъ на полъ отъ неожиданности… А это… Это все… Фу, ты! Voyez moi èa… Это. Это. И это… Matin!

И Бретейль тыкалъ пальцемъ на браслетъ, кольца, часы, серьги…

— Что же ты дѣлаешь? Ты не замужемъ, конечно.

— Parbleu! отозвалась Марьетта обычнымъ отвѣтомъ женщинъ ей подобныхъ.

— Ну, то-то же! Я такъ и думалъ. Стало быть, у тебя господинъ, который все оплачиваетъ. Un monsieur… pour les fournitures. Неужели этотъ, который тебя привезъ и посадилъ въ вагонъ. Un décoré. Съ Легіономъ въ петлицѣ.

— А вы почемъ знаете? удивилась она.

— Я васъ обоихъ видѣлъ на вокзалѣ въ Парижѣ. Что же онъ — военный, депутатъ, журналистъ…

— Нѣтъ. Онъ банкиръ… но мѣтитъ въ депутаты.

— Банкиръ. Это хорошо. Стало быть, и очень богатъ… Бонапартистъ? Орлеанистъ?

— Нѣтъ… Но и не республиканецъ!.. Онъ видите ли… Все вмѣстѣ Un peu de tout. Онъ себя называетъ: un transigeant.

— Молодецъ! Отчего же у него орденъ?

— О, этого добра у него много. У него еще три разныхъ ордена. Японскій, мексиканскій и прусскій…

— Четыре… Mat-tin… Вотъ что значитъ не стѣсняться обстоятельствами. Un transigeant?! Это стало быть оппортунистъ послѣдняго фасона. Эдакій обязательно всегда попадетъ въ парламентъ… или въ тюрьму! сострилъ Бретейльи разсмѣялся.

— Да. Кромѣ этихъ орденовъ, онъ скоро получитъ еще турецкую звѣзду.

— За что же онъ эти ордена получаетъ?

— За что… Какъ за что?.. Такъ!.. Вѣдь это покупается.

— И это тоже теперь покупается? Здравствуйте? Oh, les gredins! Oh, Paris! On fiinira par acheter le bon Dieu. И помолчавъ Брейтель прибавилъ: надолго ты къ сестрѣ?

— Не знаю… Mon imbécile приказалъ ворочаться скорѣе, Даже сейчасъ телеграмму мнѣ прислалъ… Вотъ… И женщина показала депешу.

— Teriel. Rose Dupré! прочелъ Бретейль адресъ… — Такъ ты ужъ не Марьетта, а Роза!.. Дюпре, а не Карадоль! Какъ же тебя звать теперь?

— О, здѣсь я Марьетта… Я хочу быть Марьеттой. Отдохнуть. Бросить на время mon nom de guerre… Подышать свободно. C’est si bon, — быть на родинѣ, съ чувствомъ произнесла она… — Вотъ они мои милыя поля, вонъ лѣсочекъ, гдѣ я зайцевъ пугала. А вотъ домикъ кузнеца. Вонъ и лавочка, куда меня всегда гоняла мать за кофе и сахаромъ… Глядите… Глядите… Вонъ и вашъ садъ. Ахъ, какъ все разраслось… А это чей же домъ. Вонъ энтотъ, большой?

И съ восторженнымъ лицомъ, оглядываясь кругомъ себя оживленнымъ взоромъ, молодая женщина болтала, распрашивала, охала, удивлялась и поминутно восклицала:

— Неужели Берта еще не замужемъ? Впрочемъ, вѣдь она такъ дурна. — Какъ! Бѣдная Клера умерла. Отчего? Неужели этотъ проходимецъ Баптистъ командуетъ надъ моею матерью?! А гдѣ Жоржъ, Пьеръ, Сюзанна… Бѣлокуренькая Nini жива ли? Ninon Брейтель, ваша племянница.

— Да. Нини — слава Богу. Братъ бѣдный умеръ, и я теперь опекуномъ у Нини.

— И выросла она?.. Вѣдь ей теперь должно быть ужъ шестнадцать лѣтъ.

— Пятнадцать съ половиной.

— Она хорошенькая? Ninon Брейтель въ отца и обѣщала быть прелестною.

— Право, не знаю… По моему, нѣтъ. Она на моську смахиваетъ… Un caniche. Ей-Богу.

— Какъ можно! Нини скорѣе ангельчикъ, съ золотыми волосами, воскликнула женщина.

Телѣжка въѣхала между тѣмъ въ единственную улицу маленькаго мѣстечка съ однообразными, сѣрыми каменными домами подъ крутыми и остроконечными крышами. Всюду торчали длинныя дымовыя трубы, кой-гдѣ были садики съ зеленью, кой-гдѣ высились стройные тополи или огромные столѣтніе каштаны широко распускали густыя вѣтви, далеко бросая прохладную тѣнь.

Почти на краю улицы, важно, зажиточно и богато высился на дворѣ большой домъ — и въ два этажа — единственный во всемъ мѣстечкѣ.

— Это Грожанъ?.. спросила молодая женщина. Какъ выстроился?!

— Да… Каковъ домъ… Диво…

— Для васъ… Да… А въ Парижѣ онъ бы считался ничѣмъ. Une masure, — сарай съ задняго двора.

— Мы не Парижъ!.. Да Грожану плевать на твой Парижъ. Онъ и тамъ — захочетъ — можетъ дворецъ выстроить. Страшно богатѣетъ! Да, про него не сложишь пословицы: «Gros Jean comme devant…» Онъ и фамилію свою передѣлалъ и теперь пишетъ Graujant. Прежде его графъ Отвиль — знаешь, нашъ мѣстный богачъ и депутатъ, — графъ звалъ Грожана прежде: «Mon bonhomme», а онъ его — господинъ графъ; а теперь Отвиль говоритъ ему: «Mon cher monsieur», а Грожанъ говоритъ графу просто: monsieur d’Hauteville. Да. Онъ уже не тотъ. А вѣдь онъ прежде за тобой ухаживалъ, Марьетта? При твоей ловкости пожалуй бы…

— Un paysan… Какая находка!.. воскликнула женщина презрительно.

— Лучше бы было… чѣмъ такъ-то…

— Отчего? Я счастлива. У меня все есть…

— Да. Все. Пока. Молодость не вѣчи" длится, какъ разъ наступитъ…

— Старость… Да. А она развѣ вѣчно длится. И она коротка, если ее сократить — въ молодости. На всѣ лады.

— Надо знать куда дѣваться подъ старость. Откладываешь ты?..

— Есть мнѣ время философствовать! разсмѣялась она.

— А надо думать, ma petite… Надо откладывать ежедневно что-нибудь — про черный день.

Женщина пожала плечами и, не отвѣтивъ, отвернулась.

— Всѣ вы такъ… Эхъ, Марьетта, видалъ я и прежде тебя такихъ, какъ ты… А спроси гдѣ они?.. Въ вертепахъ. Стало быть, и ты не думаешь о будущемъ. Нѣтъ?

— Глупый вопросъ, господинъ Бретейль, извините. Я успѣю еще прежде этой моей старости сто разъ умереть… И потомъ… Право это здѣсь такія вещи могутъ еще на умъ итти, а въ Парижѣ — некогда.

V.

Наступили сумерки, а затѣмъ быстро смѣнились ночью, темною, теплою и тихою.

Въ домѣ желѣзнодорожнаго сторожа, завѣдующаго заставами, свѣтился огонекъ. Домъ этотъ былъ просторнѣе верстовыхъ домиковъ, но все-таки невеликъ.

Прямо съ крыльца дверь вела въ чистую горницу, съ асфальтовымъ поломъ, гдѣ стояли большой обѣденный столъ, широкій шкафъ съ посудой за стеклянными дверками, одно кресло, обитое клеенкой, и нѣсколько стульевъ. Большіе часы въ углу, съ хрипливо-звенящимъ боемъ, были единственнымъ украшеніемъ горницы. Предъ входною дверью, у противоположной стѣны, былъ глубокій и высокій каминъ, который топился только мѣсяца два въ году и лишь въ самую глубокую и суровую зиму. На двухъ окнахъ висѣли снѣжнобѣлыя занавѣски изъ кисейки и стояли горшки съ зеленью и цвѣтами.

Отсюда было двѣ двери. Одна вела въ маленькую спальню събольшою кроватью, комодомъ и двумя стульями, другая въ просторную и свѣтлую кухню, съ плитой подъ большимъ колпакомъ. Здѣсь на стѣнахъ была развѣшена кухонная утварь и посуда, разнообразная, ярко блестящая и въ большомъ количествѣ, не соотвѣтствующемъ, казалось бы, всей обстановкѣ квартиры.

Изъ спальни шла наверхъ маленькая лѣстница, крутая, съ большими ступенями, и вела въ крошечную каморку, аршина въ четыре, гдѣ стояло лишь двѣ кровати, одна небольшая, другая дѣтская. Между ними былъ маленькій столикъ и стулъ. На стѣнѣ свѣтилось металлическое Распятіе, а рядомъ висѣло въ рамкѣ лубочное изображеніе Sacré Coeur.

Въ растворенныхъ дверяхъ плакаровъ, или стѣнныхъ шкафовъ, виднѣлось весьма немного носильнаго платья и бѣлья. Это была комната Эльзы съ братишкой, веселая и удобная лѣтомъ, но совершенно холодная зимой, такъ какъ топки въ ней не было.

Едва только наступилъ вечеръ, Эльза зажгла керосиновую лампочку и освѣтила главную, привѣтливо чистую комнату, съ ярко блестящимъ поломъ и снѣжно-бѣлыми стѣнами.

Дѣвочка уже давно вернулась въ домъ и теперь сидѣла въ углу кухни на низенькой скамеечкѣ. Это было ея любимое мѣсто, особенно въ часы предъ ужиномъ.

Она сидѣла согнувшись на скамейкѣ, а на колѣняхъ ея лежалъ, поджавъ лапки, навостривъ уши и щуря глаза, большой темно-сѣрый кроликъ, ея единственный пріятель на свѣтѣ.

Кроликъ, котораго дѣвочка окрестила именемъ «Коко», уже годъ какъ пользовался сердечнымъ ухаживаніемъ своей госпожи и положительно зналъ и понималъ, что онъ очень любимъ. Онъ жилъ въ сарайчикѣ, гдѣ хранились дрова, и когда Эльза отворяла дверку и звала его, онъ кидался къ ней на встрѣчу и, становясь на заднія лапы, тотчасъ тянулся къ ней на колѣни, гдѣ ему бывало всегда очень покойно и уютно, а при стужѣ вдобавокъ и очень тепло. Впрочемъ, всю зиму кроликъ прожилъ въ горницѣ на верху и мерзнулъ меньше, чѣмъ сама его госпожа съ братомъ.

Еще болѣе, чѣмъ днемъ, утомленная Эльза сидѣла теперь молча, задумчиво глядѣла на полѣнья и уголья подъ висящимъ на цѣпи чугуномъ, гдѣ дымился le pot-au-feu. Она машинально гладила своего Коко по спинѣ, изрѣдка начиная ласкательное движеніе руки съ головы, причемъ прижимала его торчащія уши и заставляла закрывать глаза. Около дѣвочки сидѣлъ на стулѣ, не доставая ногами до полу и болтая ими, мальчуганъ лѣтъ семи, ея братишка и главный любимецъ, ради котораго она пожертвовала бы не только кроликомъ, но и собой. Отецъ, умирая, сказалъ ей кратко:

— Le gars…

Но потухавшіе глаза его досказали все остальное и многое. Они поручали ей мальчика, заповѣдывая любить его, защищать, и какъ бы замѣнить мать…

И теперь для Эльзы le gars сталъ идоломъ, но защищать, его не приходится. Мать любитъ единственнаго сынишку попрежнему, а «онъ», бывшій работникъ въ домѣ и просто Баптистъ, а нынѣ Monsieur Baptiste, относится къ мальчику равнодушно, не любитъ, но и не притѣсняетъ.

Семилѣтній здоровый и сильный мальчикъ, смышленый и умный, не по лѣтамъ степенный и сурово-разсудительный, былъ внѣшностью, если не нравомъ, двойникъ сестры. И Эльза и Этьенъ были равно въ отца лицомъ, а потому и похожи другъ на друга. Эльза и нравомъ была живой портретъ покойнаго Луи Карадоля. Мальчикъ отличался отъ отца и сестры только синими глазами и хладнокровіемъ, которые унаслѣдовалъ отъ матери, но за то былъ такой же смуглый, съ такою же курчавою черною шапкой волосъ на головѣ, какъ и отецъ. Со временемъ, какъ думала Эльза, когда у Этьена будутъ усы и бородка, онъ будетъ точь-въ-точь отецъ. Лишь бы нравомъ и пыломъ не подражать ему отцу, а быть скорѣе въ мать, тихую и слабовольную. Тогда не повторится съ Этьеномъ того, что бывало съ отцомъ за всю его жизнь и что, наконецъ, привело къ страшной катастрофѣ.

Сестра и братишка давно уже молча сидѣли вдвоемъ въ кухнѣ, въ ожиданіи прихода Баптиста, чтобы садиться за ужинъ. Оба были голодны и часто невольно прислушивались ко всякому звуку на дворѣ. «Не онъ-ли?» Въ первой горницѣ уже былъ накрытъ столъ чистою коричневою скатертью съ красными разводами, и стояли четыре прибора, стеклянный кувшинъ съ сидромъ и бутылка простого краснаго вина «le petit bleu». Хозяйка, ихъ мать, была въ другомъ концѣ домика, въ углу своей спальни, и сидѣла при свѣчѣ, нагнувшись надъ швейною работой. Женщина, низенькая и полная, казалась на видъ лѣтъ подъ сорокъ, но въ дѣйствительности ей было уже 47 лѣтъ.

Анна Карадоль, Фламандка родомъ, свѣтловолосая, была, когда-то очень красивая блондинка съ сіяющими, кроткими, синими глазами и прелестнымъ, снѣжно-бѣлымъ цвѣтомъ лица. Но теперь она сохранила только намеки на прежнюю красоту. Лицо было смуглое или коричневое. Но не такое какъ у Эльзы. Дѣвочка удивляла всякаго своею свѣжею, нѣжною смугловатостью и матовымъ отблескомъ лица и шеи. У вдовы была смуглость старости, желтизна огрубѣлой кожи. И если щеки Эльзы напоминали кожу позлощеннаго солнцемъ яблока или персика, то щеки ея матери смахивали на коричневый сафьянъ. Морщинъ у вдовы было еще мало, только сѣточки вокругъ глазъ и на вискахъ по прозвищу pattes d’oies, но глаза, прежде красиво кроткіе, теперь казались тусклыми и безжизненными.

Анна Карадоль, давно болѣзненная, со смерти мужа стала, еще болѣе прихварывать, но на особый ладъ. Болѣзнь выражалась не страданіями и болями, а чрезвычайною лѣностью, безстрастіемъ и равнодушіемъ ко всему, а изрѣдка, періодическимъ полнымъ упадкомъ силъ и сонливостью. Тогда она лежала не вставая съ постели и, собираясь умирать, жаловалась на все, на всѣхъ, на весь міръ Божій, въ особенности на старшихъ дочерей, бросившихъ ее, но равно и на Эльзу съ Этьеномъ, якобы не любящихъ и не почитающихъ ее.

Единственный человѣкъ, котораго женщина не упрекала ни въ чемъ, котораго страстно любила, но отчасти теперь боялась — былъ прежній ея наемникъ Баптистъ Виганъ, а теперь… ея любимецъ и повелитель. Личность темная, загадочная и по меньшей мѣрѣ человѣкъ себѣ на умѣ, былъ опредѣленъ мѣстными жителями особымъ словомъ: un sournois. Еслибы въ околоткѣ спросили у кого бы то ни было, способенъ ли Баптистъ Виганъ на преступленіе, на воровства и грабежъ или убійство, то всякій бы отвѣтилъ:

— On en sait rien!

И дѣйствительно, никому не было извѣстно, кто и откуда родомъ этотъ пришелецъ, говорящій по-французски съ легкимъ иностраннымъ акцентомъ и ни разу не обмолвившійся ни единымъ словомъ о родинѣ и своемъ вѣроисповѣданіи. Одни считали его Корсиканцемъ, другіе — Полякомъ, третьи — Евреемъ.

Прошло еще около часу напрасныхъ ожиданій. Баптистъ не являлся. Глаза мальчугана, а равно и его сесты, все чаще косились на pot-au-feu и его пахучій, ноздри щекочущій дымокъ…

— Dis donc, la fille… Что же ужинать? вымолвилъ наконецъ Этьенъ своимъ суровымъ голосомъ, совершенно на дѣтскимъ.

— Скажи, поди, матери. Тебѣ она дастъ, отозвалась Эльза.

— А ты?

— Я буду дожидаться…

Мальчикъ ничего не отвѣтилъ и не двинулся.

— La bonne femme, небось сама тоже голодна, вымолвилъ онъ снова, называя и мать и сестру на деревенскій ладъ.

Эльза хотѣла отвѣтить, но за раствореннымъ окномъ раздались на дворѣ дальніе удары бича и стукъ колесъ… Дѣвочка спустила кролика съ колѣнъ, лѣниво поднялась съ мѣста и двинулась вонъ. Не успѣла она взять со стѣны большой ключъ, висѣвшій на гвоздѣ, и дойти до выходной двери изъ дома, какъ подъ окнами уже раздался громкій голосъ:

— La barrière, s’il vous plait!

— Voila! Voila! угрюмо и машинально крикнулъ мальчуганъ, не оборачиваясь къ окну и даже не двинувшись на стулѣ. Привычное слово обычнаго отклика, которое онъ слышитъ постоянно, и самъ часто повторяетъ, вырвалось у него почти безсознательно. Вдобавокъ, давно ожидаемый ужинъ не выходилъ изъ головы.

Эльза, добѣжавъ, отворила своимъ ключемъ обѣ заставы и пропустила черезъ полотно кабріолетъ, запряженный двумя пони и съ какимъ-то господиномъ, котораго она еще никогда не видала. Переѣхавъ рельсы, проѣзжій пріостановилъ однако лошадей и обернулся къ ней съ вопросомъ:

— Скажите мнѣ, mon enfant, какъ мнѣ проѣхать въ замокъ Отвиль.

— Если вы никогда не бывали тамъ, то вы не проѣдете ночью. Тутъ вѣдь километра два, отвѣтила Эльза…

— Сто разъ бывалъ, mon enfant, но съ противоположной стороны. А нѣтъ ли кого меня проводить? Вы бы вотъ со мной доѣхали.

— Я не могу. Я при заставахъ.

— Я вамъ дамъ un Louis, рѣшительно заявилъ незнакомецъ.

— Какъ?! воскликнула Эльза.

— Да. Une pièce de vingt francs.

Эльза стояла въ нерѣшительности и колебалась.

«Быть можетъ за это время никто не проѣдетъ? Или Баптистъ вернется уже… Наконецъ, мать можетъ выдти. Даже Этьенъ можетъ отворить и затворить заставы. Двадцать вѣдь франковъ?!»

И Эльза вдругъ рѣшилась, заперла заставы и кликнула брата, чтобы передать ему ключъ.

— Согласны, дитя мое? съ радостью спросилъ проѣзжій.

— Извольте, сударь…

Этьенъ былъ уже на крыльцѣ и какъ-то важно переваливаясь, руки въ карманахъ панталонъ, лѣниво шелъ на зовъ сестры. Проѣзжій между тѣмъ досталъ сигару и зажегъ спичку…

Огонекъ освѣтилъ всѣхъ мерцающими лучами. Проѣзжій, уже не молодой человѣкъ, съ просѣдью въ усахъ и бородѣ, въ фетрѣ съ широкими полями, медленно раскурилъ сигару. Затѣмъ онъ скосилъ глаза на стоящую близь кабріолета дѣвояку и вдругъ дернулъ рукой со спичкой ближе къ ея лицу.

— Diable! изумленно вырвалось у него. Спичка потухла, но онъ тотчасъ же зажегъ другую, снова поднесъ ее къ лицу Эльзы и произнесъ какъ бы недоумѣвая:

— Но вы очаровательны! Vous etes за visante! Это… Это просто удивительно. Въ глаза бросается.

Эльза попятилась отъ свѣта и сразу насупилась… Глаза ея блеснули непріязненно.

— Кто вы такая, дитя мое?.. быстро спросилъ незнакомецъ при наступившей снова темнотѣ.

— Я здѣсь… Вотъ, при заставахъ…

— Съ родными?

— Съ матерью и братомъ.

— Живете здѣсь? Стало быть васъ всегда здѣсь можно найти?..

— Да-съ. Всегда.

— Отлично! почти съ радостью воскликнулъ онъ. — Ну-съ… Садитесь. Дорогой мы съ вами рѣшимъ дѣло. Очень важное дѣло, дите мое. Ну, что же вы? Садитесь…

Эльза отступила еще на шагъ и выговорила сдержаннѣе и глухо:

— Я не могу… Заставы надо…

Но она запнулась, не зная, что сказать. Она никогда не лгала. А сказать теперь правду было невозможно. Это правда — была боязнь ѣхать за двѣ версты ночью съ незнакомцемъ, который ее нашелъ красивою. Не имѣй онъ неосторожности это высказать — она бы не побоялась ѣхать проводить его и прибѣжать домой.

— Вы не хотите?.. удивился проѣзжій. — Но вѣдь сейчасъ вы соглашались?

— Я васъ не знаю. Вы не здѣшній…

— Здѣшній. Даже маленькое имѣніе купилъ не далеко отсюда и ѣду гостить къ графу Отвиль. Но не въ этомъ дѣло. А въ томъ, что вѣдь сейчасъ… Сейчасъ вы соглашались. Ah, bigre. Понимаю! весело воскликнулъ онъ. — Я ахнулъ отъ вашего прелестнаго личика. Вотъ что! Понимаю! Ну, вы ошибаетесь, ma chère enfant… Во мнѣ ахнулъ не волокита, а артистъ, скульпторъ… Вы не знаете, что такое скульпторъ? Ну, вотъ скоро узнаете. Такъ и быть, я одинъ доберусь до Отвиля. Но завтра же я буду здѣсь и мы рѣшимъ важное дѣло съ вашею матушкой. А bientôt, ma future Psyché.

Незнакомецъ хлопнулъ бичемъ, двинулся, и скоро кабріолетъ исчезъ среди тьмы ночи.

— Что онъ сказалъ? Ce drôle! выговорилъ Этьенъ, приблизясь къ сестрѣ. — Псише? что это такое?

— Не знаю… А жаль, что онъ зажегъ спичку. Двадцать франковъ! Nous n’avons pas de chance, mon gars! вздохнула Эльза.

— Двадцать франковъ?! Вѣдь онъ ихъ не давалъ, а только обѣщалъ! угрюмо отозвался мальчуганъ, держа и топыря руки въ карманахъ своихъ панталонъ, точь въ точь какъ бы какой пожилой и степенный буржуа.

— Онъ бы не обманулъ. Не изъ такихъ… Пойми, глупый… Вѣдь un Louis! Страхъ. Сколько бы я тебѣ на это сладкихъ пирожковъ накупила въ Теріэлѣ.

— Пирожковъ?! Вотъ кабы поужинать поскорѣе… проворчалъ Этьенъ.

Братъ и сестра вернулись тихо въ домъ въ раздумьѣ, онъ объ ужинѣ, а она о потерянныхъ изъ-за боязни деньгахъ. И какія деньги? Какихъ у нея еще никогда заразъ въ рукахъ не бывало. А зачѣмъ онъ ахнулъ и сказалъ, что она красива. Онъ ненавидитъ тѣхъ, кто ей говоритъ это. Ненавидитъ и боится потому, что почти всѣ говорящіе это — тотчасъ же потомъ пристаютъ съ противными шутками, а то и съ поцѣлуями.

Едва только Эльза вошла въ домъ и собиралась разсказать матери о разговорѣ съ проѣзжимъ и его предложеніи, какъ на крыльцѣ раздались шаги.

Въ домъ вошелъ молодой красивый малый и бросилъ на стулъ форменный картузъ, на которомъ изъ мѣдныхъ буквъ стояло слово: Nord. Это былъ Баптистъ.

Онъ злобно глянулъ на Эльзу и быстро прошелъ къ женщинѣ въ спальню.

— Ну, рѣшай… Что дѣлать? Je n’у tiens plus! вскрикнулъ онъ. Опять непріятности изъ-за лѣни и неаккуратности проклятой дѣвчонки. Грозятся, наконецъ, отнять заставы.

— Что же еще? тихо отозвалась Анна.

— Толкомъ тебѣ говорятъ! Опять она опоздала. Не была, вовремя на мѣстѣ и опять скакала козой подъ паровозомъ! Я же не могу не отлучаться. Не хочу, наконецъ! Если нельзя положиться въ пустякахъ на дѣвчонку ея лѣтъ, такъ на что же она годна.

И Баптистъ долго, крича и бранясь, разсказывалъ, какъ получилъ вновь на станціи строгій выговоръ за Эльзу. Анна упорно молчала, а Эльза сидѣла въ сосѣдней горницѣ, насупясь и понурившись…

Она давно не слушала, что онъ кричалъ, а думала: «Неужели всегда такъ будетъ?»

Наконецъ она очнулась отъ его окрика. Онъ стоялъ уже надъ ней съ поднятыми кулаками.

— Если ты еще разъ меня подведешь, maudit négrillon, я тебя исколочу палкой. Отдую до полусмерти…

Эльза вскочила съ мѣста и поблѣднѣла отъ гнѣва.

«Негритенокъ» — было самое оскорбительное для нея слово. Кровная обида, наносимая не только ей, но и памяти покойнаго отца.

Анна, опасаясь послѣдствій стычки, быстро появилась изъ своей комнаты, чтобъ удержать любимца или дочь.

Но въ то же мгновенье на дворѣ снова раздались хлопанье бича и громкій крикъ:

— La barrière s’il vous plait!

Эльза двинулась, дрожащими отъ гнѣва руками взяла со стѣны ключъ и медленно вышла. Она была блѣдна и тяжело дышала…

VI.

Уроженецъ Нормандіи Этьенъ Карадоль въ тридцатыхъ годахъ отправился попытать счастье во Французскихъ колоніяхъ Антильскихъ острововъ. Сначала ему повезло, и онъ сдѣлался скоро собственникомъ кофейныхъ плантацій на Гваделупѣ, но затѣмъ разорился сразу отъ необдуманнаго торговаго предпріятія.

Не зная, что дѣлать и куда дѣваться, онъ, скрѣпя сердце, ради обезпеченнаго существованія, рѣшился жениться на богатой туземкѣ, кровной негритянкѣ, и вдобавокъ внучкѣ аборигена, то-есть Караиба.

Невольничество и рабовладѣльчество, уничтоженныя въ колоніяхъ еще во времена Директоріи, давали возможность чернымъ имѣть поземельную собственность наравнѣ съ бѣлыми, и молодая Эльзира, будучи единственною дочерью негра-плантатора, была рогатою невѣстой.

Карадоль не былъ однако счастливъ со своею черною подругой жизни. Эльзира оказалась крайне ограниченною женщиной, отчасти злою, до-нельзя упрямою и вдобавокъ невѣроятно вспыльчивою. По отношенію къ бѣлому мужу, котораго Эльзира стала обожать и которому была предана, какъ собака, она, конечно, не могла быть злою и безсердечною, но одно прирожденное свойство, почти существенная принадлежность ея расы, сдѣлала бракъ несчастнымъ. Негритянка была безумно, до безсмыслія ревнива и не давала, ступить шагу обожаемому мужу.

Благодаря характеру жены и въ особенности этой ревности, жизнь Карадоля стала каторгой. Въ продолженіе четырехъ лѣтъ жена ни на единый мигъ не отпустила отъ себя мужа, слѣдуя за нимъ буквально по пятамъ. Даже когда, Этьенъ отправлялся купаться, то Эльзира сидѣла на берегу моря… Если онъ при прогулкѣ или въ гостяхъ имѣлъ неосторожность замѣтить про какую нибудь женщину, что она недурна собой, то домашняя распря съ бурными вспышками гнѣва, съ проклятьями, со слезами прощенія и примиренія и съ новыми порывами дикой ревности длилась иногда цѣлую недѣлю. Эльзира терзала себя и мучила мужа.

Рожденіе на свѣтъ мальчика, красиваго мулата, не перемѣнило нрава Эльзиры, какъ надѣялся ея мужъ. Въ припадкахъ подозрительной ревности и гнѣва негритянка начала часто грозиться убить ребенка отъ якобы невѣрнаго мужа.

И наконецъ, однажды, когда мальчику, по имени Луи, было уже три года, Эльзира въ безумномъ приступѣ ревности слегка ранила его ножемъ. Она дѣйствительно могла бы зарѣзать сына, еслибъ Этьенъ вовремя не защитилъ ребенка и не получилъ весь ударъ въ собственную руку. Тѣмъ не менѣе соскользнувшій ножъ зацѣпилъ маленькаго Луи.

Кровь младенца сына остервенила отца, и въ это мгновеніе онъ впервые созналъ или почувствовалъ, что далѣе такъ жить нельзя. Онъ ни единымъ словомъ не выдалъ себя, примирился съ женой, выслушалъ въ тысячный разъ ея мольбы о прощеніи, ея обѣщанія впередъ быть разумнѣе, излѣчиться отъ ревности и т. д. Но въ глубинѣ души онъ рѣшился на отчаянный, а равно и жестокій шагъ.

Чрезъ недѣлю Карадоль вмѣстѣ съ мальчикомъ исчезъ изъ дому и исчезъ съ Гваделупы… Чрезъ мѣсяцъ послѣ полнаго безслѣднаго исчезновенія мужа и сына, Эльзира, помѣшавшись, бросилась со скалы и убилась до смерти.

Карадоль бѣжалъ съ сыномъ на корабль, отходившій въ Европу, и вскорѣ послѣ того, что негритянка отъ горя и отчаянія покончила съ жизнью, онъ достигъ береговъ родины.

На небольшую сумму денегъ, которую Карадоль привезъ съ собой, онъ купилъ ферму на берегу Нормандіи въ Кальвадосѣ и, сдѣлавшись земледѣльцемъ, зажилъ мирно, дѣятельно и счастливо, положивъ всю душу въ сына. Единственное, что отравляло теперь его существованіе, была внѣшность мальчика. Несмотря на увѣренія и ложныя клятвы Карадоля, что сынъ прижитъ имъ отъ жены, обыкновенной Француженки, якобы уроженки Гавра, никто не вѣрилъ ему и всѣ догадывались, что Луи — креолъ и настоящій мулатъ.

Карадоль стыдился теперь своего брака съ негритянкой и невольно передалъ это чувство подроставшему сыну.

Прошли года. Луи сталъ очень красивымъ молодымъ человѣкомъ, но съ бронзовымъ лицомъ, толстыми губами, съ черною, какъ смоль, курчавою шапкой волосъ и вдобавокъ сильно смахивалъ характеромъ на свою мать.

Онъ былъ уменъ и добръ въ отца, но неудержимо горячъ, вспыльчивъ и упрямъ, а возрастъ не измѣнилъ и не сгладилъ характерныхъ особенностей расы. Въ двадцать лѣтъ Луи въ тайнѣ былъ угнетаемъ и тяготился своимъ происхожденіемъ. Строгое приказаніе отца, полученное еще въ дѣтствѣ, не сказывать, что мать была негритянкой, хотя всѣ объ этомъ догадывались, шутки и насмѣшки товарищей въ школѣ надъ его цвѣтомъ кожи и курчаво короткими не отростающими волосами, прозвище Louis le négrillon въ отличіе отъ другихъ мальчиковъ съ тѣмъ же именемъ — все постоянно язвило и угнетало существованіе.

И молодой Карадоль, имѣя полное право гордиться своимъ по истинѣ красивымъ типомъ метиса, съ младенчества привыкъ стыдиться его, кровно обижался за всякій намекъ на происхожденіе. Будучи смѣлъ и силенъ, онъ, разумѣется, постоянно имѣлъ стычки со всѣми. И всѣ бѣды являлись изъ-за цвѣта лица… Не посѣй отецъ въ немъ искренняго убѣжденія съ первыхъ дней существованія, что его происхожденіе — исключительно срамное, — молодой Луи, разумѣется, не счелъ бы это несчастіемъ жизни.

Отецъ и сынъ, удаляясь это всѣхъ, живя особнякомъ, конечно, были замѣчательно дружны, но увы, Этьенъ Карадоль вдругъ умеръ, когда сыну едва минулъ двадцать одинъ годъ. Оставшись сиротой на свѣтѣ, Луи тотчасъ же сталъ подумывать жениться, чтобъ обзавестись и хозяйкой, и семьей. Отношенія его со всѣми обывателями были, однако, хотя не враждебны, но и не близки, не сердечны и выбрать себѣ невѣсту въ околоткѣ было трудно. Луи рѣшился искать ее подальше отъ тѣхъ предѣловъ, гдѣ онъ носилъ прозвище: le négrillon.

Чрезъ полгода онъ былъ уже женатъ на молодой дѣвушкѣ, уроженкѣ Французской Фландріи. Почти бѣловолосая и голубоглазая Фламандка, разумѣется, должна была преимущественно очаровать мулата, въ силу правила les extrémités se touchent. Бракъ этотъ, по взаимной любви, вскорѣ, однако, оказался обратно схожимъ съ бракомъ Этьена и Эльзиры. Фламандка, хладнокровная и кроткая, попала въ положеніе Этьена и не могла почесть себя вполнѣ счастливою, вслѣдствіе безумной подозрительности мужа, въ которомъ ожила ревнивица Эльзира. Только лѣтъ черезъ десять сожительства сталъ Луи Карадоль нѣсколько спокойнѣе и началъ довѣрчивѣе относиться къ своей женѣ, быстро и сильно подурнѣвшей и постарѣвшей отъ частыхъ рожденій на свѣтъ дѣтей.

Онъ сталъ нѣжнымъ отцомъ и, несмотря на то, что все тщетно ждалъ имѣть сына, относился любовно и по женски сердечно къ родившимся дочерямъ.

Семь дочерей сподрядъ родила Анна Карадоль, но изъ нихъ только три остались въ живыхъ, остальныя умерли все отъ одной и той же загадочной болѣзни въ родѣ столбняка.

Всѣ умершія дѣвочки носили имя бабушки негритянки, хотя мѣстный кюре считалъ его наполовину языческимъ или «колоніальнымъ», а Анна — приносящимъ даже несчастіе. Но упрямый Луи стоялъ на своемъ. Не зная, что мать давно покончила самоубійствомъ, онъ мечталъ когда-нибудь съѣздить на Гваделупу, найти ее и представить ей внучку, носящую ея имя… Вѣдь мать, думалось ему, вѣроятно много богаче, чѣмъ онъ съ семьей!

Послѣдняя дѣвочка, уже въ пятый разъ упрямо названная Эльзирой, была тоже при смерти, на второмъ году отъ рожденія и, сочтенная мертвою, едва не была похоронена. Малютка пришла въ себя, когда священникъ и причтъ были уже въ домѣ, а заказанный гробикъ былъ уже принесенъ.

— Эта будетъ жить! воскликнулъ Луи. — И будетъ особенно счастлива въ жизни.

VII.

Прошло двадцать лѣтъ со дня брака мулата и Фламандки, и нежданно надъ семьей разразилась катастрофа.

Карадоль былъ человѣкъ недюжиннаго ума и натура непосредственная, честная и правдивая до крайности. Хорошо учившись въ школѣ, онъ пріобрѣлъ кое-какія элементарныя познанія, давшія толчекъ къ развитію природныхъ способностей. Вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ былъ человѣкъ даровитый, и за что ни брался — все у него ладилось и спорилось въ рукахъ. Еслибъ онъ получилъ серьезное образованіе и еслибъ обстоятельства среды и жизни могли сложиться благопріятно, то нѣтъ сомнѣнія, что изъ Карадоля вышелъ бы талантливый артистъ, по всей вѣроятности, музыкантъ. Но страсть къ музыкѣ ограничилась умѣньемъ бойко бренчать на гитарѣ и прелестно играть на флейтѣ. Карадоль замѣчательно импровизировалъ на обоихъ инструментахъ, но всѣ кругомъ относились къ этому равнодушно. Это заставило самого непризнаннаго артиста относиться къ своей страсти и къ своему дарованію тоже почти пренебрежительно, какъ къ праздной и отчасти нелѣпой забавѣ.

Одна прирожденная черта характера и кромѣ того одинъ порокъ, Богъ вѣсть почему развившійся, прервали сравнительно мирную жизнь и привели къ несчастію.

Карадоль, будучи всегда, еще съ дѣтства, страшно вспыльчивъ, по наслѣдству отъ матери, теперь въ иныя минуты бѣшенаго и безумнаго гнѣва, казалось, совершенно терялъ разсудокъ и способность мышленія. И постепенно онъ нажилъ себѣ во всемъ околоткѣ репутацію опаснаго sauvageon и даже пріобрѣлъ многихъ заклятыхъ враговъ въ числѣ обывателей, оскорбленныхъ имъ въ минуту пыла.

Кромѣ того, въ молодости онъ любилъ изрѣдка покутить и выпить съ пріятелями, находя какое-то необъяснимое наслажденіе въ полутрезвомъ состояніи. Въ эти минуты онъ становился вдесятеро умнѣе, забавенъ, остроуменъ, колокъ, краснорѣчивъ и, главное, удивлялъ и себя и другихъ своимъ импровизированіемъ на флейтѣ. За послѣдніе годы наклонность понемногу перешла въ порокъ. Лѣтъ подъ сорокъ онъ началъ уже просто напиваться и, наконецъ, сталъ пить запоемъ. Въ это время, длившееся всегда около недѣли, онъ былъ неузнаваемъ, ибо всегда добрый, скромный и вѣжливый съ людьми, нѣжный съ женой и дочерьми, онъ становился грубъ, жестокъ и даже иногда страшенъ. Вся семья всячески избѣгала опьянѣлаго, а иногда и пряталась отъ него, ибо бывали случаи, что онъ изъ-за пустяка, одного слова противорѣчія, или косаго взгляда, нещадно билъ чѣмъ попало всякаго, кто подвертывался подъ руку.

Младшая дочь Эльза, его любимица, тоже не избѣгала общей участи, а однажды пьяный отецъ даже избилъ ее настолько жестоко, что шести лѣтняя дѣвочка пролежала три дня въ постели въ синякахъ и съ болью во всѣхъ членахъ.

Когда запой проходилъ, Карадоль подолгу удалялся отъ людей и стыдился семьи. Онъ даже просилъ прощенія у побитыхъ дѣтей и самъ умолялъ ихъ всячески избѣгать его въ эти дни, когда онъ какъ бы не воленъ надъ самимъ собой.

Порокъ этотъ изъ года въ годъ усиливавшійся, одинъ, самъ по себѣ, не могъ бы еще привести къ какой-либо крупной бѣдѣ… Безумная же вспыльчивость, появлявшаяся изрѣдка, въ связи съ запоемъ, привела къ страшной катастрофѣ.

Однажды, сидя съ пріятелями въ кафе, Карадоль, будучи немного не трезвъ, поссорился съ богатымъ и почитаемымъ въ мѣстности буржуа, по имени Дюге, и почти безъ повода вдругъ ударилъ его. Оскорбленный буржуа, упавшій на полъ отъ сильнаго удара, потерялъ сначала отъ неожиданности всякую способность соображенія. Однако, придя въ себя, онъ былъ настолько возбужденъ, что прибѣгнулъ, зная характеръ Карадоля, къ самому вѣрному средству уязвить его.

— Ты не Французъ! Не Европеецъ! воскликнулъ онъ внѣ себя. Tu es un sauvage, un Caraibe des Antilles. Твои же дочери всѣ красавицы и истыя Француженки; стало быть, правдива молва, что всѣ родились не отъ тебя, а отъ пріятелей твоей жены. Одна изъ нихъ я знаю даже чья. И прямо заявляю. Она — моя!

Слова буржуа были явною ложью и клеветой на Анну, выдумкой взбѣшеннаго оскорбленіемъ человѣка. Но всѣ знали что буржуа Дюге никогда не лжетъ. Первое незаслуженное и кровное оскорбленіе заставило его въ первый разъ въ жизни нагло солгать теперь ради мщенія.

Всѣ присутствующіе были поражены и хотя съ недоумѣніемъ на лицахъ, но все-таки очевидно повѣрили неожиданному заявленію.

Карадоль при этихъ словахъ сразу преобразился изъ человѣка въ животное, въ тигра или въ пантеру. Съ выпученными, сверкающими глазами, съ пѣной у оскаленныхъ и стиснутыхъ зубовъ, съ вытянутою шеей, на которой вспухли жилы отъ крови хлынувшей въ голову — мулатъ тихо двинулся къ буржуа и чрезъ силу выговорилъ хрипливо:

— Одна — твоя!?

— Да. Когда ты по дѣламъ ѣздилъ на мѣсяцъ въ Гавръ. Да! едва соображая свои слова прооралъ остервенившійся Дюге. Я былъ тогда въ связи съ твоею женой. Твоя Марьетта — моя дочь… Даже лицомъ своимъ, она…

Но буржуа не договорилъ… Онъ дико вскрикнулъ и повалился навзничь обливаясь кровью…

Карадоль, схватившій со стола ножъ, мгновенно всадилъ его въ грудь клеветника по самую рукоять.

Буржуа былъ пораженъ на смерть и чрезъ два часа скончался; Карадоль былъ тотчасъ же арестованъ, взятъ въ жандармерію и затѣмъ увезенъ и подвергнутъ предварительному заключенію, впредь до суда.

Чрезъ полгода онъ былъ судимъ и присужденъ на десять лѣтъ на галеры. Но затѣмъ дѣло его въ Cour d’Appel было пересмотрѣно и кассировано, ибо вмѣшались вдругъ никому невѣдомые покровители. И Карадоль, судимый вновь, былъ благодаря всякимъ сомнительнымъ circonstances atténuantes присужденъ лишь на три года въ тюрьму.

Неожиданное послабленіе мѣстная молва объяснила оскорбительными для семьи мотивами. Общественное мнѣніе всего околотка заподозрило, что покровителемъ убійцы явился мѣрный супрефектъ, богачъ и крупный землевладѣлецъ, который якобы былъ давно серьезно влюбленъ или, быть можетъ, даже тайный любовникъ старшей дочери Карадоля — Renée, замѣчательно красивой дѣвушки.

Такъ какъ Карадоль былъ заключенъ въ тюрьму недалеко отъ Парижа, то семья, продавъ землю и домъ и уплативъ много долговъ, покинула Кальвадосъ и перебралась въ мѣстечко Теріэль въ департаментъ Соммы. Это было необходимо отчасти для того, чтобы быть ближе къ заключенному, а. отчасти чтобъ уйти отъ позора и двусмысленнаго положенія семьи преступника.

Въ новомъ мѣстѣ жительства мать и дочери заявили, что мужъ и отецъ находится въ отсутствіи во Французскихъ колоніяхъ и будетъ обратно только чрезъ три года.

Анна лишь одна получила право изрѣдка видать мужа, но дочерямъ было въ этомъ отказано.

За это время отсутствія добраго, но строгаго отца, незамѣтно всегда наблюдавшаго за двумя старшими дочерьми, случилось много новаго. Анна слабовольная и тихая могла, справиться только съ дѣвочкой Эльзой, которой минуло всего семь лѣтъ, когда случилось нежданное несчастіе. Старшія же дочери были уже взрослыми дѣвушками еще прежде, чѣмъ Карадоль подвергся тюремному заключенію. Когда онъ явился снова въ семью, оставленную почти безо всякихъ средствѣт то благодаря старшей, дочери Renée, Анна съ семьей уже пользовались помощью и услугами мѣстнаго богатаго буржуа, Грожана.

Дѣвушка, которую звали уменьшительнымъ Rêne и которой дали, за ея красивую осанку и горделивую манеру двигаться и говорить, прозвище Reine, была дѣйствительно въ связи съ пожилымъ богачемъ.

Явившійся Карадоль ничего не могъ предпринять противъ этого постыднаго положенія дочери, такъ какъ Rène-la-Reine минулъ двадцать одинъ годъ и она въ качествѣ совершеннолѣтней вышла по закону изъ-подъ отцовской власти. Кромѣ того, онъ считалъ себя самого настолько опозореннымъ преступленіемъ и пребываніемъ въ тюрьмѣ, что всѣхъ виновныхъ въ чемъ-либо не считалъ себя въ правѣ судить.

VIII.

Жизнь Карадоля послѣ тюрьмы и на новомъ мѣстѣ пошла на иной ладъ… Онъ сталъ грустно тихъ, повидимому тяготился даже своимъ существованіемъ, презиралъ самого себя, всячески удалялся отъ людей и проводилъ время за слесарною работой, которой обучился въ заключеніи.

Только два существа, казалось, привязывали его къ жизни и могли оживлять и будить въ немъ прежняго умнаго и добраго человѣка, честно, разсуждающаго обо всемъ и все вѣрно судящаго. Это была младшая дочь Эльзира, которой было уже десять лѣтъ, и годовалый ребенокъ сынъ,. котораго Карадоль, всегда желавшій имѣть сына, сталъ боготворить. Мальчикъ родился на свѣтъ за годъ до освобожденія отца и Карадоль называлъ его всегда, со слезами на глазахъ:

— L’enfant du malheur!

Но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ страстно любилъ младенца и нянчился съ нимъ отъ зари до зари. Малютка Этьенъ не сходилъ съ рукъ отца. Карадоль даже работалъ иногда одною рукой, чтобы держать сына на другой.

При отъѣздѣ семьи изъ Кальвадоса все было продано за безцѣнокъ, а долговъ уплачено много и, кромѣ того, Анна была обманута личностью, взявшеюся за дѣло продажи и, необходимость жить три года не на доходъ, а на капиталъ — все привело къ почти полному разоренію.

Теперь Карадоль, вернувшись въ семью, жилъ въ нуждѣ, а въ будущемъ грозила нищета. Слесарное мастерство, которое онъ отъ тоски полюбилъ въ тюрьмѣ, явилось по счастью подспорьемъ, тѣмъ паче, что и въ это простое незатѣйливое дѣло Карадоль внесъ даровитость своей натуры. Новые изящные замки съ секретомъ, которые онъ самъ выдумалъ шли въ продажу шибко… Оставалось только не лѣниться.

Помимо нравственной перемѣны къ лучшему въ Карадолѣ рѣзко обозначилось иное новое отношеніе къ семьѣ. Онъ сталъ холоднѣе съ женой, замѣтивъ, что-то… чего еще никто не замѣчалъ. Въ домѣ появился нанятый имъ двадцатилѣтній подмастерье Баптистъ Виганъ. Ревнивый и теперь еще болѣе подозрительный мужъ сразу угадалъ, что должно было впослѣдствіи случиться, несмотря на пожилые годы его жены.

Къ старшей дочери Ренъ отецъ сталъ относиться съ полнымъ презрѣніемъ и часто, даже при постороннихъ, давалъ ей наименованіе продажной женщины.

Чаще всего онъ выражался о Ренъ словами:

— Старшая дочь? C’est de la marchandise.

Умная и степенная дѣвушка, отчасти высокомѣрная, отличавшаяся самообладаніемъ, молча терпѣла укоры и насмѣшки отца. Хотя она была уже совершеннолѣтняя и конечно стремилась уйти поскорѣе изъ дому въ домъ богатаго любовника, но оставалась, опасаясь отца. Возлюбленный ея, пожилой Грожанъ тоже боялся человѣка, который уже отсидѣлъ въ тюрьмѣ за убійство.

Къ своей второй дочери, Марьеттѣ, Карадоль относился равнодушно. Крайне веселая и безпечная дѣвушка забавляла его иногда, но она любила лгать и льстить и вообще отличалась умѣньемъ поддѣлаться ко всѣмъ, равно и къ своему сурово-печальному отцу. Сердце отца не лежало къ лукавой дочери. Онъ чувствовалъ въ Марьеттѣ худые задатки, какъ бы прирожденные, порочность мысли, чувствъ и вкусовъ. Ему часто казалось, что она много хуже своей виновной, но гордой, прямой и честной сестры. Участь Ренъ лежала камнемъ на сердцѣ отца, но представлялась несчастною случайностью. Будущая худшая судьба Марьетты представлялась, ему неизбѣжнымъ послѣдствіемъ ея натуры.

За то третью дочь, дѣвочку, которой шелъ лишь одинадцатый годъ, Карадоль полюбилъ еще болѣе, чѣмъ прежде. Онъ видѣлъ въ ней себя самого въ женскомъ образѣ. Эльзира и лицомъ и характеромъ напоминала ему его дѣтскій возрастъ.

Одно поражало Карадоля, чего онъ не могъ себѣ однако объяснить. Изъ разсказовъ покойнаго отца своего онъ зналъ разную мелочь о жизни и нравахъ креоловъ въ колоніяхъ. Теперь многое, что онъ слыхалъ отъ отца, онъ находилъ въ Эльзирѣ, не имѣвшей, конечно, никакого понятія о Гваделупѣ и ея обитателяхъ и не знавшей даже, что она — квартеронка.

Такъ, между прочимъ, маленькая дочь, носящая имя бабушки негритянки, сама выдумала себѣ однажды висячую постель, протянувъ простыню на веревкахъ между деревьями садика. Она умоляла позволить ей спать тамъ на воздухѣ. А между тѣмъ Эльзира не могла и подозрѣвать, что давно существуетъ на свѣтѣ нѣчто называемое «гамакъ».

Дѣвочка до безумія обожала сахаръ и настолько, что видъ большого блестящаго куска приводилъ ее въ особо возбужденное состоянія, глаза искрились, лицо румянилось, въ рукахъ появлялись тревожныя движенія.

Кромѣ того, безукоризненнаго поведенія во всемъ, послушная, правдивая и разумная, Эльза отличалась однимъ порокомъ, съ которымъ Карадоль долго боролся по возвращеніи въ семью… Дѣвочка подъ вліяніемъ его убѣжденій, просьбъ и даже угрозъ, казалось, сама тоже боролась со своимъ порокомъ, но исправилась съ величайшимъ трудомъ;

Дѣло было въ томъ, что за время трехлѣтняго пребыванія Карадоля въ тюрьмѣ, маленькая Эльза жила въ семьѣ дикимъ звѣркомъ, ибо ни мать, ни сестры, уже взрослыя, не обращали на ребенка никакого вниманія. Дѣвочка пользовалась полною свободой и, исчезая изъ дому по цѣлымъ днямъ, бродила одна повсюду, уходила иногда за десять верстъ отъ дома, а лѣтомъ часто и ночевала подъ открытымъ небомъ.

Одновременно весь околотокъ сталъ жаловаться на вновь появившуюся бѣду, грозящую перейти въ настоящее «fléau». Неизвѣстные воры уничтожали по ночамъ фруктовые сады окрестности. Лучшіе плоды и ягоды исчезали почти повсюду. Самая зоркая бдительность ночныхъ сторожей не приводила ни къ чему. И не мудрено. Они караулили и высматривали взрослыхъ воровъ и у нихъ подъ носомъ появлялся, проползалъ въ травѣ и кустами и дѣлалъ свое разорительное дѣло крошечный воришка, но ловкій, хитрый и дерзкій, не уступавшій въ искусствѣ хорьку и лисицѣ. Ни разу не попалась Эльза въ своихъ ночныхъ походахъ, а сама въ минуту откровенности призналась во всемъ вернувшемуся отцу.

И много труда стоило Карадолю отучить любимицу отъ ея единственнаго и глубоко вкоренившагося порока. Сотни разъ она клялась отцу излѣчиться отъ своей страсти и послѣ долгаго воздержанія вдругъ, когда наступало лѣто, исчезала ночью изъ дому и съ наслажденіемъ снова предавалась своему хищничеству. И не одна жадность къ ягодамъ и фруктамъ увлекала ее, а какое-то иное непонятное ей чувство. Это было нѣчто вродѣ клептоманіи или въ родѣ страсти зажиточнаго человѣка къ браконьерству… Наслажденіе отъ опасности въ достиженіи запретнаго и наказуемаго закономъ. Восторги тайной и преступной борьбы!

Карадоль прожилъ только три года. Ничѣмъ не болѣя, онъ постепенно чахнулъ, какъ чахнетъ растеніе съ невидимо подточеннымъ корнемъ. Раскаяніе въ совершенномъ преступленіи, испытанное наказаніе, потребность удаляться отъ общества, которое онъ любилъ, кромѣ того, постыдная участь старшей дочери вслѣдствіе разоренія ихъ и наконецъ сомнительныя отношенія пожилой жены съ молодымъ подмастерьемъ — все вмѣстѣ легло гнетомъ на существованіе и быстро извело честнаго и добраго человѣка.

Карадоль пролежалъ въ постели съ полгода и умеръ тихо среди полной нужды, почти нищеты.

— Надо умирать! Лучше будетъ для васъ, повторялъ онъ часто. — Безъ меня la marchandise vous fera vivre. Крохи со стола Грожана и Ренъ будутъ ваши.

Умирая, онъ поцѣловалъ только четырехлѣняго сына и Эльзу и сказалъ любимицѣ одно слово: — Le gars…

IX.

На утро послѣ стычки съ Баптистомъ Эльза поднялась, какъ всегда, рано и плохо выспавшись. Ночью ей пришлось, какъ бывало постоянно, встать нѣсколько разъ ради того, чтобъ отпирать и запирать заставы. Только часовъ въ пять утра маленькій Этьенъ на новый крикъ «la barrière» проснулся прежде сестры и видя, что она спить глубокимъ сномъ, вышелъ съ ключемъ замѣнить ее.

Вернувшись въ горницу, онъ не легъ снова спать, а усѣлся у открытаго окна и сталъ чинить и строить бумажный змѣй, сдѣланный ему его другомъ Альзасцемъ Фредерикомъ. Когда при новомъ хлопаньѣ бича о требованіи пропуска Эльза открыла глаза и хотѣла встать, Этьенъ остановилъ сестру:

— Спи, la fille! Я за тебя справлю la besogne.

Мальчикъ вышелъ, а Эльза мгновенно снова сладко заснула и проснулась только въ восемь часовъ.

И начался для нея такой же день, какъ и всѣ предыдущіе. Напившись жидкаго кофе съ однимъ кускомъ сахара и безъ молока, дѣвочка взяла свою порцію твердаго и сѣроватаго хлѣба, настоящаго pain de ménage и задумчивая, тихо пустилась въ путь за три километра въ школу «Сестеръ Священнаго Сердца».

Эльза уже вышедшая изъ того возраста, когда дѣвочки учатся у монахинь, продолжала теперь ходить къ «сестрамъ» по настоянію начальницы школы, которая очень любила ее и даже собиралась совсѣмъ взять къ себѣ въ услуженіе, чтобъ избавить отъ Баптиста.

Въ школѣ время прошло также, какъ шло всегда. Уныло, скучно, безсмысленно. Такъ казалось дѣвочкѣ и она, считая себя не правою, была совершенно права. Сначала бывало пѣніе молитвъ по-латыни, наизусть, и что именно Эльза пѣла хоромъ съ другими дѣвочками, она не понимала. Затѣмъ слѣдовало писаніе въ тетрадку подъ диктантъ монахини. Но это писаніе всегда оставалось въ школѣ и не исправлялось, и учительница никогда ничего не объясняла. Ученицы по этому не знали: правильно ли онѣ пишутъ или дѣлаютъ ошибки. Затѣмъ наступалъ перерывъ на одинъ часъ ради завтрака. Дѣти выбѣгали на улицу, шалили, и всякая ученица принималась ѣсть то, что принесла съ собой. Эльзасъ жадностью съѣдала свой кусокъ хлѣба съ яблокомъ. Только изрѣдка мать давала ей въ школу кусокъ сыру или десятокъ каштановъ или пирожекъ.

Послѣ перерыва начинался урокъ ариѳметики или географіи. Долбленіе наизусть задачъ или собственныхъ именъ. Въ географіи для Эльзы была, однако, одна загадка. Часто въ урокѣ по поводу разныхъ странъ свѣта упоминалась желѣзная дорога, на которой она за Баптиста исполняла обязанности сторожа, то-есть Le Nord.

Многіе страны, города, рѣки оказывались, стало-быть, по разумѣнію дѣвочки, прилегающими къ этому chemin de fer du Nord, а страны, какъ Швеція и Данія, оказывались даже со словъ монахинь-учительницъ — tout à fait au Nord. Россія была à l'éxtrémité du Nord. Поэтому Эльза давно рѣшила, что послѣдняя станція ея желѣзной дороги и есть Россія. И ей очень хотѣлось достать когда-нибудь себѣ и Этьену des permis, или даровые билеты и, сѣвъ въ вагонъ въ Теріэлѣ, съѣздить въ Россію, причемъ выѣхать, конечно, пораньше, чтобы вернуться къ вечеру домой.

Прокатиться до конца дороги le Nord, то-есть до станціи «la Russie», стало, наконецъ, мечтой дѣвочки, но она таила это отъ всѣхъ, кромѣ одного большого друга. Баптистъ обѣщалъ много разъ достать ей съ братомъ des permis ради прогулки, но недалеко, только до города Аміэна. О желаніи прокатиться по всей дорогѣ — Эльза, конечно, ни разу не заикнулась съ нимъ, но надѣялась на своего друга Фредерика. Альзасецъ обѣщалъ дѣвочкѣ достать билеты дальше Аміэна и стало-быть, пожалуй, до «la Russie», хотя онъ сомнѣвался, есть ли такая станція, мѣстечко или городъ. По его мнѣнію такая станція могла быть только за границей Бельгіи, у которой le Nord уже кончается.

Монахиня-учительница, конечно, и не подозрѣвала, какую географическую загадку дала одной изъ самыхъ умныхъ своихъ ученицъ.

Около четырехъ часовъ ученье кончилось, всѣхъ дѣвочекъ, какъ всегда, выстроили попарно колонной, и онѣ порядливо двинулись изъ домика школы громко распѣвая:

— Deux fois deux — quatre. Deux fois trois — six… и т. д. Маршированіе подъ пѣніе таблицы умноженія было дѣломъ испоконъ вѣку заведеннымъ невѣдомо зачѣмъ и чисто машинальнымъ. Такъ какъ за дверями школы дѣвочки разбѣгались всегда въ разсыпную по домамъ, а идущія въ Теріэль по шоссе разбивались на группы пріятельницъ или сосѣдокъ, не соблюдая возраста я роста, то пѣніе таблицы никогда не доходило даже до quatre fois quatre.

Эльзѣ таблица умноженія представлялась тѣмъ же, что и океанъ, который она видѣла въ раннемъ дѣтствѣ, живя еще въ Кальвадосѣ… Многое множество воды ограничено чертой горизонта, но за нимъ, по словамъ отца, все таже вода и вода… И такъ безъ конца. До береговъ какого-то другого свѣта! Le nouveau monde!..

Для Эльзы six fois six было уже горизонтомъ этого ея ариѳметическаго океана. Six foi six, six fois sept и т. д. плавало въ туманѣ, изрѣдка на время прояснялось послѣ разъясненій учительницы и снова застилалось таинственною пеленой… Вполнѣ всегда ясенъ оставался лишь одинъ морской берегъ, съ котораго она смотритъ въ даль, то-есть deux fois deux — quatre!

Ежедневно пробѣжавъ два километра съ другими дѣвочками и уже приближаясь къ мѣстечку Теріэль, Эльза всегда отставала отъ товарокъ, якобы ради того, чтобы нарвать матери букетъ полевыхъ цвѣтовъ… Это случалось неизмѣнно, и всѣ дѣвочки привыкли прощаться съ Эльзой предъ входомъ въ улицы.

А между тѣмъ это было лишь предлогомъ и обманомъ со стороны Эльзы. Оставаясь одна на дорогѣ, она рвала пучекъ цвѣтовъ, и когда подруги скрывались за ближайшими домами, она бѣгомъ направлялась въ сторону отъ дороги, гдѣ саженяхъ въ полутораста виднѣлась ограда, высокія деревья и часовня. Это было кладбище.

Эльза давно рѣшила при возвращеніи изъ школы заходить на дорогую ей могилу и настолько привыкла къ этому, что оно стало для нея нравственною потребностью. Даже зимой, или въ бурю, или въ проливной дождь она не могла пройти мимо, не заглянувъ на могилу отца, хотя бы на мгновеніе.

На этотъ разъ, нарвавъ цвѣтовъ она, озираясь, торопливо проскользнула на кладбище и, быстро миновавъ ряды тѣсни стоявшихъ крестовъ и памятниковъ, остановилась у одной могилы, почти на самомъ краю у ограды, выходившей въ поле.

Постоявъ минуту предъ крестомъ этой могилы недвижно и задумчиво, она вздохнула и сѣла на землю. Собравъ и отбросивъ въ сторону вчерашніе цвѣты, она раздѣлила вновь нарванные пополамъ, разсыпала одну половину на насыпи могилы, а другую пристроила на крестѣ, засунувъ за повитую на немъ проволоку. На крестѣ этомъ, простомъ, выкрашенномъ сѣрою краской, была надпись:

«Çi-git — Louis Caradol, natif de la Guadeloupe (Antilles) mort à Tériél (Somme) âgé de 46 ans. Priez pour lui».

Могила почти на краю кладбища, не затѣсненная другими, и новый, свѣжо-выкрашенный крестъ свидѣтельствовали, что еще не очень давно положили здѣсь обожавшаго ее человѣка.

Эльза усѣвшись около могилы, какъ всегда задумалась о своемъ житьѣ-бытьѣ.

Трехъ лѣтъ нѣтъ, что отецъ умеръ, а сколько воды утекло. Простой работникъ, черезчуръ молодой и красивый, но злой и грубый, къ тому же еще и лѣнтяй, кутила, деспотически помыкаетъ его вдовой и грубо обращается съ его дѣтьми.

Всѣ въ околоткѣ и въ Теріэлѣ убѣждены, что связь пожилой вдовы съ молодымъ человѣкомъ, сомнительнымъ чужеземцемъ, явившемся неизвѣстно откуда, не кончится добромъ. Многіе не только косятся на него, даже боятся его. А прежній пріятель отца Бретейль прямо передалъ Эльзѣ свое подозрѣніе, что le bon-ami ея матери настоящій жидъ.

— C’est un juif pur sang! Настоящій. Странствующій! сказалъ онъ. Un juif errant. Они опасный народъ. Про нихъ даже особая книга написана, гдѣ разсказаны ихъ злодѣянія. Они не признаютъ Христа, а надъ святымъ отцомъ издѣваются. Le saint père для нихъ не только не намѣстникъ Христа, не папа и пастырь душъ, но даже не духовное лицо.

Эльзѣ съ перваго же дня сталъ ненавистенъ, этотъ непріятно красивый малый, непостижимо обворожившій ея мать. И хотя она убѣждена, что онъ самый опасный sournois, можетъ-быть и просто колдунъ, но однако она не боится его, а только глубоко, всею душой ненавидитъ.

Ежедневно размышляя въ часы досуга и въ часы тоски какъ избавитъ мать отъ Баптиста, она и на могилѣ отца всегда мечтаетъ о томъ же; какъ бы обѣщаетъ это ему, на горячо призываетъ отца себѣ въ помощь.

Въ этотъ день Эльза была особенно грустна и просидѣла долѣе обыкновеннаго въ глубокой задумчивости.

Слова Баптиста: maudit négrillon, брошенныя ей вчера въ видѣ насмѣшки надъ происхожденіемъ ея отца, подѣйствовали почему-то на дѣвочку сильнѣе чѣмъ когда-либо. Не въ первый разъ, конечно, слышала она это отъ любимца матери. Зная какъ чувствителенъ для Эльзы именно этотъ уколъ, Баптистъ въ минуты особо сильнаго озлобленія всегда называлъ ее негритенкомъ, но это случалось, однако, не болѣе разъ трехъ-четырехъ въ годъ. И каждый разъ Эльза становилась дня на три мрачна или печальна и молчалива.

На этотъ разъ ненавистное прозвище подѣйствовало на дѣвочку какъ ударъ. Быть-можетъ потому, что она становилась старше или въ ней начинала сказываться нравственная усталость отъ жизни, которую она вела. Внутреннее чувство все чаще говорило:

«Когда же конецъ? И какой конецъ?»

Разумѣется, тайный отвѣтъ на это былъ въ ней одинъ. Еслибы не братишка, она бы ушла изъ дому.

Многія почтенныя женщины въ мѣстечкѣ Теріэль очень любили Эльзу и, угадывая въ дѣвочкѣ честную и усердную работницу, предлагали взять ее къ себѣ въ услуженіе, обѣщая съ перваго же дна сто франковъ въ годъ жалованья. А это казалось дѣвочкѣ, да и было въ дѣйствительности, блестящимъ предложеніемъ. Но вмѣстѣ съ братомъ, конечно никто не захотѣлъ бы взять ее въ домъ, а съ другой стороны и Баптистъ, держащій заставы на свое имя, не согласился бы на это. Тогда онъ не могъ бы отлучаться въ Теріэль и проводилъ цѣлые часы съ пріятелями въ мѣстномъ кафе за игрой въ домино, или на билліярдѣ, такъ какъ некѣмъ было бы себя замѣнить, чтобы signaler le train.

За послѣднее время Баптистъ, озлобляясь, часто грозился, что скоро дѣвочку засадитъ за настоящую работу, но на что намекалъ онъ, Эльза не догадывалась, а мать хотя и знала, но упорно отказывалась объяснить.

«Что бы то ни было, думалось Эльзѣ, лишь бы не разлука съ братомъ».

X.

Пробывъ болѣе получасу на кладбищѣ, Эльза собралась домой. Достигнуть сторожеваго домика близь моста и заставъ можно было двояко, или чрезъ главную улицу мѣстечка Теріэль, или полемъ позади садовъ и огородовъ.

Когда Эльза ворочалась улицей, то разныя знакомыя женщины всегда задерживали ее по дорогѣ разговорами, иногда зазывали и угощали вкуснымъ café au lait или сидромъ со сладкими пирожками или свѣже-испеченной, дымящейся galette.

Идя по улицѣ, дѣвочка постоянно слышала изъ дверей или оконъ домовъ привѣтливые оклики…

— Bonjour Elza. Ohé! La gazelle! Ça va t’у bien?

По этимъ голосамъ, по зазываніямъ зайти отвѣдать чего-нибудь, по ласковымъ распросамъ — что и какъ? — видно было, что дѣвочку всѣ любятъ и сочувствуютъ ея невеселому существованію подъ одною кровлей съ слабовольною матерью и съ подозрительнымъ чужеземцемъ.

Всѣ разспросы и бесѣды сводились почти всегда къ приглашенію.

— Иди къ намъ помогать по хозяйству. Будешь получать жалованье.

На этотъ разъ, будучи въ особенно грустномъ настроеніи, Эльза выбрала тропинку полемъ, чтобы миновать Теріэль. Обойдя мѣстечко, она вышла снова на шоссе, но тотчасъ же взглянувъ въ даль опять свернула въ сторону и защищенная кустами опустилась на траву. Она увидѣла и тотчасъ узнала одного изъ самыхъ не навистныхъ ей людей.

Это былъ тотъ же Филиппъ, работникъ съ мельницы, который всегда надоѣдалъ ей глупыми и грубыми шутками, а на дняхъ вдругъ врасплохъ поймалъ ее своими лапами и поцѣловалъ…

Эльза просидѣла за кустами пока нахальный малый, идя за своимъ возомъ, не миновалъ ея и не скрылся за первыми домами Теріэля. Когда она снова выскочила на шоссе, лицо ея стало немного веселѣе. Она усмѣхалась… Она видѣла хорошо фигуру прошагавшаго мимо нея Филиппа, и фигура эта, съ опущенною на грудь головой, лицо съ забавно вздернутымъ носомъ, съ глупо разинутымъ ртомъ, отъ какого-то глубокаго раздумья, напавшаго на этого дурака — развеселили дѣвочку. Ей показалось, что Филиппъ въ профиль поразительно похожъ на свинью.

Быстро пройдя саженъ триста и уже завидя домикъ, Эльза разглядѣла заставы и около нихъ Баптиста, собиравшагося ихъ затворять, въ ожиданіи прохода того же поѣзда, который она вчера чуть не проспала. Это доказывало дѣвочкѣ, что она опоздала домой на цѣлые полчаса.

"Будетъ опять браниться! " подумалось ей. — А не повстрѣчай этого Филиппа, поспѣла бы какъ разъ вовремя.

Эльза прибавила шагу и хотѣла даже припуститься бѣгомъ, чтобъ успѣть до прохода поѣзда замѣнить Баптиста, но въ ту же секунду въ травѣ направо отъ нея раздался голосъ:

— Ohé, la fille…

Эльза остановилась и увидѣла въ десяти шагахъ отъ дороги братишку, который манилъ ее рукой къ себѣ. Этьенъ не двигался и не поднимался изъ-за плетня, очевидно бояся, что. Баптистъ можетъ увидѣть его издали.

Эльза оторопѣла и смутилась.

«Что-нибудь новое дома?!» надумалось ей.

Братъ только въ особыхъ случаяхъ выходилъ поджидать ея возвращенія изъ школы.

Дѣвочка глянула на заставы. Баптистъ стоялъ къ ней спиной. Она ловко, даже красиво перепрыгнула канаву шоссе и быстро подбѣжала къ сидѣвшему на корточкахъ мальчугану.

— Qu’y a-t-il?! тревожно спросила она и опустилась на землю около брата тоже прячась за плетень.

— Что ты опоздала такъ… заговорилъ Этьенъ сурово. — Я тебя жду здѣсь цѣлый часъ. У насъ новость. Приготовься…

— Ну, говори…

— Были les Haute ville. Графиня, ея пасынокъ, ея два сына, которыхъ мнѣ всегда ужасно хочется отдуть. А съ ними этотъ вчерашній господинъ. Le barbu. Ну, тотъ, что тебѣ обѣщалъ денегъ за проводы къ Отвилямъ.

— Ну, что же тутъ особеннаго? И какое намъ до этого дѣло? Они всякій день проѣзжаютъ чрезъ заставы.

— T’es bête, la fille. Отвили непросто проѣзжали, а у насъ были?

— Гдѣ у насъ? Не въ домѣ же! Не у матери же въ гостяхъ?!

— Mais t’es bête! вскрикнулъ мальчуганъ. — Зачѣмъ же я буду тебя цѣлый часъ тутъ поджидать. Если я хочу тебя предупредить, такъ стало быть есть что нибудь особенно удивительное. Tu deviens bête ma fifille… Если бы не случилось ничего чрезвычайнаго — faut il que je me dérange! важно вымолвилъ Этьенъ ту фразу, которую часто слышалъ отъ матери.

— Les Hauteville были у насъ въ домѣ?! воскликнула Эльза. — У насъ въ домѣ. Да. Всѣ. И долго.

— Такъ что же? Что? Зачѣмъ…

— Очень важное. Le diable et toute sa boutique нагрянули къ намъ въ домъ и долго сидѣли и ходили… Графиня говорила avec la bonne femme, бородачъ тоже болталъ, изъ кожи лѣзъ. Les gars все у насъ перетрогали, чуть не сломали маятникъ часовъ… Охъ, какъ мнѣ хотѣлось закатить имъ обоимъ по здоровой затрещинѣ?

— Зачѣмъ же они были?

— А вотъ, разсуди… Не хорошо это для тебя, ma fifille, нѣжно и отчасти грустно отвѣтилъ Этьэнъ. — Они просили мать отпустить тебя на двѣ недѣли въ замокъ, и въ концѣ-концовъ согласились на то, что ты у нихъ пробудешь одну недѣлю, а затѣмъ только будешь ходить туда всякій день около полудня часа на три… И за это графиня обѣщала, и этотъ… le barbu тоже обѣщалъ — сто франковъ.

— Сто франковъ?!

— Да.

— За что?

— За то, чтобы ты прожила у нихъ недѣлю и помогала этому barbu… А въ чемъ помогать — я не понялъ. Что-то все класть, а куда и что класть — непонятно. Они все повторяли poser и poser… А бородачъ опять три раза сказалъ свое дурацкое слово. Вчерашнее… Ты не помнишь.

— Псишё?.. спросила Эльза.

— Ну да. Что это значитъ — ты еще не додумалась.

— Какъ же я додумаюсь, когда я этого слова не знаю.

Въ эту минуту раздался вдали грохотъ идущаго по мосту поѣзда и свистки.

— Вонъ… шепнула Эльза, двинувъ рукой.,

— Да… Ну, что жъ дѣлать! отозвался Этьенъ.

Этимъ дѣвочка напоминала, что опоздала къ проходу поѣзда и что Баптистъ опятъ будетъ браниться.

— Ну, что же рѣшила мать? спросила она.

— Когда Отвили убрались и вернулся домой Баптистъ, мать съ нимъ говорила. И онъ, конечно, рѣшилъ, что надо тебя послать, но деньги взять впередъ. Онъ сказалъ: это счастье, коли есть еще дураки, которымъ можетъ нравиться такая обезьяна, какъ Эльза. Я озлился и ему крикнулъ съ порога: Des singes? J’en connais un, moi, à la maison! Разумѣется онъ кинулся ко мнѣ и хотѣлъ меня треснуть, но я выскочилъ и удралъ изъ дома.

— Что же это? Что? тревожно выговорила Эльза.

— Ты не бойся, fifille, отозвался Этьенъ придвигаясь, и обнимая сестру. Но это наименованіе «фифиль», которое братишка давалъ сестрѣ только въ минуты особенной нѣжности или особой тревоги за нее, доказывало, что мальчуганъ тоже очень смущенъ неожиданнымъ происшествіемъ.

И послѣ минутнаго молчанія и раздумья Этьенъ вымолвилъ тихо:

— Одна недѣля не бѣда. А я боюсь, что ты останешься совсѣмъ у нихъ въ услуженіи. Тогда я одинъ совсѣмъ пропаду съ тоски. Онъ говорилъ однако, что только на одну недѣлю poser près de deux heures рано утромъ и потомъ днемъ до сумерекъ еще одинъ часъ.

— Poser?! Mais quoi poser?!

— Вотъ въ этомъ и дѣло… Не кирпичи же класть и строить! Иди скорѣе домой. Узнаешь. А я посижу. А то увидитъ онъ насъ вмѣстѣ.

Эльза поднялась и быстро двинулась домой.

Баптистъ уже снова отперъ заставы, но сидѣлъ около нихъ, ожидая времени снова запереть ихъ ради другаго пассажирскаго поѣзда проходящаго въ Парижъ! Эльза смѣло пошла прямо къ нему. Услыхавъ за собой шаги по щебню шоссе, Баптистъ обернулся.

Эльза ждала брань, но ошиблась…

— А! Наконецъ-то! произнесъ онъ. Ну иди, садись.

Эльза приблизилась и глянула ему въ лицо. Онъ казался въ хорошемъ расположеніи духа.

— Задержали въ школѣ? А? Ну! Лги!

— Нѣтъ. Не задержали.

— Ну, такъ въ Теріэлѣ застряла ради болтовни avec les commères.

— Нѣтъ. Я полемъ прошла. Встрѣтила Филиппа, спряталась отъ него и обождала, чтобъ онъ миновалъ меня. А потомъ еще сейчасъ задержалась… Теперь я могу васъ замѣстить.

— Чтобъ опять заснуть, а тамъ вскочить, да предъ паровозомъ скакать. Merèi. Я лучше самъ дождусь… А вотъ что, ma belle, иронически добавилъ Баптистъ. Садись-ка, да послушай.

— Я и такъ услышу…

— Завтра рано утромъ ты отправишься въ замокъ Отвиль и останешься тамъ недѣлю. Туда пріѣхалъ какой-то шутъ, у котораго много лишняго времени и лишнихъ денегъ. Онъ тебя видѣлъ вчера и ужъ не знаю почему ta frimousse ему понравилась. Онъ хочетъ съ тебя дѣлать глиняное изображеніе. Бюстъ. Не понимаешь? Ну такъ une poupée en terreglaise. Ты будешь стоять или лежать, а онъ будетъ съ тебя дѣлать копію. Авось не утомительно. За то тебя будутъ тамъ сытнѣе кормить чѣмъ дома. А за это твоя мать получитъ съ этихъ болвановъ сто франковъ. Ну вотъ и все…

— Что же я буду дѣлать тамъ?

— Говорятъ тебѣ толкомъ. Два, три часа въ сутки будешь стоять или сидѣть предъ этимъ шутомъ артистомъ. Или лежать что ли. Я не знаю. Знаю только что нашелся дуракъ, который по глупости за твою рожу даетъ сто франковъ. А мы тутъ за годовую службу на дорогѣ получаемъ всего семьсотъ франковъ, считая съ новогодними наградными.

Наступило молчаніе.

Баптистъ присмотрѣлся къ стоящей предъ нимъ дѣвочкѣ и видя, что она сумрачна и встревожена — расхохотался.

— On va te croquer là?

— Нѣтъ… А я однако не знаю, на что я собственно иду.

— Ну вотъ что, ma belle. Положимъ, что тебя и впрямь сожрутъ тамъ. Но видишь ли, ma charmante… Когда принадлежишь къ нищей братіи, quand on est d’une famille de croquants, надо радоваться, если кто за хорошія деньги veut bien vous croquer. Однако все таки не вообрази себѣ съ дуру, что мы тебя теперь продаемъ за сто франковъ. Нѣтъ. За тебя можно взять и тысячу. Но конечно не сейчасъ. А вотъ такъ чрезъ годикъ или полтора.

Эльза покачала головой и расхохоталась, громко и злобно.

— Напрасно смѣешься, Mamzelle Gazelle. Сама не зная чему.

— Нѣтъ, monsieur Baptiste. Я знаю чему смѣюсь. Мой отецъ былъ за убійство въ тюрьмѣ. Мнѣ смѣшно, что и я буду пожалуй тамъ же за то же…

— Тра-де-ра… Тра-де-ри-де-ра… пропѣлъ насмѣшливо Баптистъ. А d’autres, ma charmante! Пой эту пѣсенку другимъ. Меня ничѣмъ не испугаешь.

— Ну и меня — тоже.

XI.

Пока Эльза была въ школѣ, а Этьенъ бродилъ меланхолично около дома, руки въ карманахъ, или за Баптиста справлялъ должность заставнаго сторожа, Анна сидѣла цѣлые дни въ горницѣ, служившей ей спальней, съ работой въ рукахъ. Только часа два во дню проводила она въ кухнѣ, чтобы приготовить незатѣйливый, но всегда вкусный, обѣдъ.

Фламандка очень любила и хорошо знала два искусства, въ которыхъ была мастерицей: шить, и готовить кушанье. Относительно поварского искусства; самыя домовитыя хозяйки приходили просить ея совѣта. Работа же швейная ея рукъ отличалась удивительною правильностью, тонкостью и крѣпостью. Обывательницы Теріэля всегда предпочитали отдавать Аннѣ Карадоль, а не какой-либо другой швеѣ, всякій парадный заказъ, вродѣ сорочекъ для приданаго невѣстѣ, или бѣденькое платьице для дѣвочки, по случаю, première communion. Кромѣ того, всегда всѣ layettes, богатыхъ обывателей, Теріэля поручались непремѣнно Аннѣ и всякій буржуа, считалъ долгомъ похвастать на крестинахъ хотя бы и скромною по размѣрамъ layette, но за то работы искустницы Фламандки.

Такимъ образомъ женщина, вѣчно сидящая дома за швейною работой, зарабатывала иногда до ста франковъ въ мѣсяцъ. Съ такими средствами, помимо еще жалованья Вигана въ качествѣ, желѣзнодорожнаго служащаго, можно было бы жить очень хорошо и считаться зажиточными людьми. А между тѣмъ Эльза и Этьенъ часто пили, утренній кофе безъ молока, а сахаръ подучали счетомъ шесть кусковъ въ день на обоихъ. Этьенъ имѣлъ всего двѣ простыя синія блузы и двое панталонъ и каждую пару носилъ недѣлю, Башмаки полагались мальчугану только въ праздникъ или когда его посылали въ лавку въ Теріэль, дома же лѣтомъ онъ бѣгалъ босикомъ, а зимой въ деревянныхъ, но удобныхъ sabots съ сукномъ внутри.

Эльза имѣла, для перемѣны два сѣренькія платьица изъ простого ситца, изъ которыхъ одно было очень уже ветхо и кой-гдѣ заштопано. Для парадныхъ случаевъ у нея было голубое фланелевое платье съ бѣлыми пуговицами и другое бѣлое полотняное, сдѣланное не такъ давно ради première communion. Дѣвочка точно также всегда ходила дома босикомъ, а въ дурную погоду въ sabots и только въ послѣднее время, въ виду того, что внѣшностью стала казаться старше своихъ лѣтъ, мать стала ей, ради стыда предъ знакомыми, щщуцать ботинки.

Анна одѣвалась болѣе, чѣмъ скромно и почти, не ожидала своего чернаго платья изъ смѣси шерсти съ бумагой.

Женщина съ двумя дѣтьми и со своимъ фаворитомъ жила на его жалованье сторожа, но все, что зарабатывала, отдавала ему. Поэтому Баптистъ Виганъ бывалъ въ праздникъ одѣтъ en bourgeois, въ черной парѣ. Однажды онъ даже завелъ себѣ цилиндръ, но насмѣшки Теріэльцевъ заставили его припрятать шляпу. Всѣ деньги, получаемыя отъ Анны, молодой малый тратилъ съ пріятелями въ кафе, проигрывалъ въ домино и на билліардѣ. Иногда же, поэкономивъ мѣсяцъ и два и собравъ сумму денегъ, онъ отправлялся prendre Fair въ Парижъ, откуда чрезъ недѣлю являлся, безъ гроша и безъ обновокъ, но съ удивительными разсказами: для Анны, и пріятелей о своихъ бульварныхъ похожденіяхъ, приключеніяхъ и побѣдахъ. Анна добродушно выслушивала все и всему, вѣрила и не будучи нисколько ревнива по характеру, однако страшно боялась, что когда-нибудь, любимецъ застрянетъ въ омутѣ столицы, и не вернется къ ней.

Женщина, побывавшая въ Парижѣ только разъ пять въ жизни, да еще во время заключенія мужа въ тюрьмѣ, имѣла о столицѣ самое смутное понятіе.

Ей почему-то казалось, что если Баптистъ захочетъ, то можетъ имѣть тамъ всякій успѣхъ и, конечно, съ его красотой, умомъ и внѣшнимъ лоскомъ можетъ легко найти очень богатую женщину, съ которою устроится, такъ же, какъ съ ней. Баптистъ, конечно, былъ тайно не прочь отъ этого, но все, что пробовалъ въ этомъ отношеніи въ Парижѣ, не привело ни къ чему. Все, что имѣлось въ виду, казалось ему не настолько прочнымъ, какъ его положеніе служащаго на желѣзной дорогѣ, гдѣ онъ мечталъ стать когда-нибудь Chef d'équipes, а затѣмъ Piqueur — желѣзнодорожныя должности съ большимъ жалованіемъ и съ пенсіей въ будущемъ, Кромѣ того, спокойно получать и тратить въ Теріэлѣ около тысячи франковъ въ годъ, зарабатываемые Анной представлялись ему болѣе привлекательными, чѣмъ четыре и пять тысячъ въ Парижѣ.

Пошло-самолюбивому молодцу было пріятнѣе играть роль въ Теріэлѣ, быть, изъ первыхъ въ мѣстныхъ кафе, нежели затеряться въ толпѣ себѣ подобныхъ въ Парижѣ. Тамъ, онъ могъ только быть или работникомъ, гарсономъ, или прикащикомъ въ мелкой лавочкѣ, или же всего вѣрнѣе по характеру и натурѣ дерзкимъ souteneur’отъ, часто бывающимъ en clou, то-есть въ полицейскомъ участкѣ.

Молодой человѣкъ, крайне развращенный вслѣдствіе жизни, которую велъ съ дѣтства, таскаясь сиротой съ мѣста на мѣсто, изъ города въ городъ, прислугой и подмастерьемъ — былъ въ дѣйствительности французъ по отцу, но польско-еврейскаго происхожденія по матери. Если онъ молчалъ о своемъ прошломъ, то отчасти и потому, что самъ не зналъ почти ничего о себѣ, оставшись одинъ на свѣтѣ лѣтъ съ шести. Онъ помнилъ смутно во дни ранняго дѣтства какую-то другую обстановку и другую страну, гдѣ говорили на ломаномъ французскомъ языкѣ и на какомъ-то еще другомъ, изъ котораго уцѣлѣло въ его памяти десятка два словъ.

Теперешнее его положеніе, благодаря привязанности къ нему пожилой Анны, было сравнительно съ прежнимъ блестящее.

Наоборотъ, Эльза, а со словъ ея и Этьенъ хорошо понимали, что ихъ существованіе — трудное и горькое. Эльза хорошо помнила Кальвадосъ, собственный домъ и садъ, собственныя поля и луга, лошадей и скотъ, и всю обстановку зажиточнаго землевладѣльца, какимъ былъ отецъ до несчастія и разоренія. Она помнила даже, хотя и смутно, что будучи пяти, шести лѣтъ, имѣла такія же платья, какія видитъ теперь на дѣвочкахъ богатыхъ буржуа Теріэля.

Когда Эльза, вернувшись изъ школы, рѣзко объяснялась съ Баптистомъ по поводу предложенія графини Отвиль, Анна, бросивъ швейную работу, перешла въ кухню готовить обѣдъ и была занята приготовленіемъ какого-то соуса. Всегда медленная въ движеніяхъ, она тихо, какъ будто лѣниво, съ паузами, возилась съ овощами, мыла ихъ, рѣзала, безъ нужды перебирала и переглядывала… Мысли ея заняты были не тѣмъ. Она мысленно тоже перебирала и обдумывала тѣ похвалы красотѣ дочери, которыя расточали ей по утру графиня Отвиль и господинъ изъ Парижа. Сама она считала красивою только одну свою дочь, бѣлокурую Марьетту, которая была наиболѣе на нее похожа.

Смуглыхъ и черныхъ Ренъ и Эльзу, уродившихся въ отца, и по атласно оливковой кожѣ истыхъ квартеронокъ — Анна считала оригинальными дурнушками, и удивляясь, что обѣ всѣмъ нравятся, все-таки была этимъ по-матерински горделиво довольна.

— Что мои дочери! говорила она часто знакомымъ. — Вотъ еслибы вы видѣли меня, когда мнѣ было 18 лѣтъ. Вотъ моя Марьетта — иное дѣло. Она вся въ меня уродилась. А тѣ двѣ совсѣмъ въ бабушку, которая была негресса… Подумайте! C’est tout dire — des quarteronnes!

— Оттого именно они обѣ и красивы! заявляли нѣкоторые Теріэльцы. — Креолы славятся красотой по всему міру и въ особенности квартероны.

— Quelle blague! восклицала всегда Анна. — Можно ли быть красивою съ оранжевою кожей. Подумаешь, что Ренэ и Эльзира вѣчно больны, что у обѣихъ… On dirait la jaunisse…

— Такъ, такъ. On dirait du veau! думалось иному шутнику-собесѣднику, которому нравилась Эльза и въ особенности величаво красивая Ренъ.

XII.

Войдя въ домикъ и въ кухню, Эльза молча, не здороваясь съ матерью, сѣла на деревянный табуретъ и внимательно приглядѣлась къ Аннѣ, стоявшей къ ней профилемъ. Она всегда могла прочесть тотчасъ на лицѣ матери что-либо могущее ее смутить или же совсѣмъ успокоить. Анна не умѣла хитрить и когда ей приходилось дѣйствовать по наущенію или подъ давленіемъ приказа своего любимца, она, смущаясь, объяснялась съ дочерью, не смѣя заглянуть ей въ лицо.

На этотъ разъ Анна была спокойна и ея свѣтлые глаза, еще красивые, если не цвѣтомъ, то очертаніями, спокойно и ласково глянули на дочь.

На разспросы Эльзы о цѣли нежданнаго визита Отвилей, Анна объяснила ей, что все дѣло затѣялъ находящійся въ гостяхъ у графини un faiseur de poupées изъ глины и изъ мрамора, какъ онъ самъ объяснилъ про себя.

— Что же онъ хочетъ отъ меня! спросали Эльза.

Мать объяснила все то же, что и Баптистъ… Эльза должна будетъ спокойно сидѣть для того, чтобъ этотъ господинъ изъ Парижа, monsieur de Montclair, дѣлалъ съ нее изображеніе дѣвочки изъ глины.

— Мы уговорились… rien que la tête, прибавила Анна съ удареніемъ.

— Какъ? спросила Элиза, не понимая.

— Только одну твою голову, то-есть лицо и шею. А не болѣе.

— Я же не понимаю, что ты говоришь… А, то что же еще?

— Онъ было хотѣлъ сначала тебя всю дѣлать. Такъ сказала графиня. Ну, а потомъ…

— Что-о? протянула Эльза и вытаращила глаза на мать — Всю?.. Какъ всю?!..

— Они, эти артисты дѣлаютъ цѣлыя эдакія фигуры. Называются статуями. Цѣлыя изображенія. Des corps entiers. И графиня сначала начала было говорить, чтобъ я тебѣ позволила poser devant lui для цѣлаго изображенія.

Наступило молчаніе.

Анна, занятая соусомъ, не смотрѣла на дочь и не могла увидѣть выраженія, которое появилось на лицѣ Эльзы.

Дѣвочка сидѣла недвижно, какъ одурманенная ударомъ въ голову и, не сморгнувъ, глядѣла на мать своими большими яркими глазами. Наконецъ, она будто очнулась и выговорила глухо:

— Онъ хотѣлъ дѣлать съ меня куклу… со всей…

— Да. Tout le corps.

— Но вѣдь тогда надо быть раздѣтой.

— Да. Въ этомъ и дѣло.

— Toute nue?

— Ну да. Я на это не согласилась.

— Кто это первый сказалъ и предложилъ тебѣ?

— Графиня. А потомъ и онъ заговорилъ, сталъ упрашивать, объясняя, что это самое обыкновенное дѣло… Не обидное.

— И ты ихъ не вышвырнула за дверь!.. Этихъ свиней!!. Анна пожала плечами…

— Охъ, еслибы былъ живъ отецъ! воскликнула Эльза и вдругъ расхохоталась громко и дико. — Да! Какъ бы онъ угостилъ этихъ сытыхъ свиней. Знаешь, что, матушка. Я завтра пойду въ замокъ и скажу этому Монклеру, что я согласна на его условіе. Я буду сидѣть предъ нимъ безъ платья. Но съ условіемъ, чтобъ онъ раздѣлся и голый пробѣжалъ пѣшкомъ отъ Теріэля до Парижа.

— Его арестуютъ, какъ сумасшедшаго! разсмѣялась Анна.

Эльза ничего не отвѣтила, задумалась и затѣмъ вдругъ заговорила рѣзко и рѣшительно.

— Ты говоришь, что получишь за это сто франковъ?

— Да. Ты должно тотчасъ же съ перваго дня спросить ихъ у графини впередъ. Не дастъ. Дѣлать нечего.

— Хорошо. Но я тебя предупреждаю, что половина денегъ должно пойти для Этьена. У него многаго необходимаго нѣтъ.

— Ты съ ума сошла! почти изумилась Анна. — Чего у него нѣтъ?

— Многаго нѣтъ. Да вотъ хотя бы пальто теплаго на осень и зиму, и того нѣтъ. Чего-жъ больше…

Анна стала спорить и понемногу пришла въ крайнее волненіе… Эльза печально задумалась и наконецъ вымолвила.

— Хорошо. Я удержу для Этьена только двадцать пять франковъ. Но менѣе этого ни гроша. Иначе я не пойду въ замокъ.

— Soit, выговорила Анна насупясь.

Эльза поднялась и вышла на улицу къ чуланчику, были дрова и коксъ, и гдѣ всегда въ ея отсутствіи пребывалъ ея любимецъ кроликъ. Она присѣла на корточки у дверки и чуть-чуть пріотворивъ ее выговорила ласково и нараспѣвъ:

— Bonjour Сосо!

Любимецъ зацарапался въ дверь и старался, какъ всегда, просунуть мордочку. Выпустивъ умнаго кролика тотчасъ подскочившаго къ ней въ подставленный подолъ платья, Эльза взяла его на руки и лаская, прижимаясь щекой къ его мягкой и пушистой шерсткѣ, пошла въ домъ.

— Ты соскучился, mon petit Сосо!.. Тебѣ скучно было sans ta petite maman! съ жалобною нѣжностью и на распѣвъ заговорила она, цѣлуя кролика въ мордочку.

Кроликъ топорщилъ длинные уши, таращилъ выпуклые глаза и если онъ не понималъ словъ своей petite maman, то снова ощущалъ, что онъ въ тѣхъ рукахъ, которыя все-таки кормятъ и ласкаютъ его, и на которыхъ бываетъ всегда лучше, мягче и теплѣе, чѣмъ въ темномъ чуланѣ. Вернувшись въ кухню и покормивъ кролика, Эльза уложила его на своихъ колѣняхъ и снова заговорила о томъ же, что смутило совершенно ея мысли и чувства.

— Что же это за человѣкъ этотъ господинъ Монклеръ?

— Вѣроятно его мастерство въ почетѣ, объяснила Анна; вдругъ принимая важный видъ, — потому что у него много медалей и онъ долженъ получить вскорѣ, по словамъ графини, la Légion d’honneur.

— La region d’honneur? угрюмо отозвалась Эльза, понявъ по своему. — Намъ-то что за дѣло, если ему подарятъ хоть цѣлую коммуну или хоть департаментъ. Что онъ за человѣкъ по твоему…

— La légion, поправила ее мать свысока.

— Ну, la légion, вдругъ разсердилась Эльза. — Что ты повторяешь съ чужого голоса, чего не смыслишь. Вѣдь ты не знаешь, что сама проповѣдуешь, comme un curé de sa chaire!

— Нѣтъ, знаю. Это награда…

— Какая награда?! Вѣдь не знаешь. Какъ вы всѣ на одинъ ладъ глупы. Какъ можно повторять чего не понимаешь и что языкъ самъ болтаетъ.

— Почетный легіонъ — это красная ленточка, которую носятъ въ петлицѣ сюртука, обидчиво заявила Анна.

— Зачѣмъ?

— Зачѣмъ?.. Затѣмъ… Затѣмъ чтобы… Ну… чтобы носить.

— Да зачѣмъ носить эту ленточку?

— Чтобы другіе глядѣли. Тѣ у кого ее нѣту…

— А зачѣмъ другимъ нужно на это глядѣть… А тѣ, у которыхъ она тоже есть, не должны глядѣть. Должны глаза зажмуривать.

— Ah!.. Tu m’agaces… кротко отозвалась Анна.

— То-то… всегда такъ… задумчиво произнесла Эльза.

Чрезъ минуту она заговорила тихо и мѣрно, какъ бы не матери, а себѣ самой.

— Вѣчно… Всѣ… Ложь и ложь… Всякій, что-то представляетъ… Вотъ точь-въ-точь, какъ пріѣзжіе на ярмарку паяцы… Тѣ, спасибо, изъ-за денегъ кривляются. Одинъ лягушку на коврикѣ изображаетъ, другой клубкомъ и колесомъ вертится, третій горящую бумагу ѣстъ… Они этимъ живутъ. Ils gagnent leur pain. А вы что дѣлаете… Вы что-то изъ себя изображаете, чтобы другихъ удивить, а эти другіе надъ вами смѣются… А сами тоже ломаются… И вы тоже надъ ними смѣетесь. Вонъ дядя Бретейль всегда важно говоритъ о какихъ-то les d’Orleans, а когда разъ при мнѣ спросили у него, что-то такое про нихъ, онъ такъ совралъ, что потомъ пять человѣкъ хохотали до слезъ. Это было на станціи. А вотъ Баптистъ, — когда пріѣдетъ изъ Парижа. Что онъ говоритъ?.. И зачѣмъ?!.. Вѣдь всякій чувствуетъ, что это ложь, выдумки… Да… Мнѣ часто кажется, что всѣ люди на свѣтѣ ne sont que des paillasses. Лгутъ, притворяются, стараются, чтобы на нихъ смотрѣли съ удивленіемъ, чтобъ ихъ сочли чѣмъ-то особеннымъ. Паяцъ — такой же человѣкъ, какъ и мы, на двухъ ногахъ, а онъ дѣлаетъ изъ себя лягушку и квакаетъ. И всѣ смѣются, и онъ самъ доволенъ. И вы всѣ тоже будто лягушекъ изображаете всю жизнь.

— Ma pauvre fille, вздохнула Анна. — Я видно не доживу до того, чтобъ у тебя голова справилась. Баптистъ правду говоритъ, что ты съ придурью.

— Можетъ быть… грустно отозвалась Эльза. — Я сама иногда думаю que j’ai la te te à l’envers… Но отчего же мнѣ чувствуется, что всѣ кругомъ лгутъ… при людяхъ… Всѣ стараются быть чѣмъ-то другимъ. Вотъ госпожа Марто, l’ерisière, я ее ужасно люблю. Она добрая, честная, со мной всегда удивительно ласкова, и я знаю, что она меня тоже очень любитъ… Сидитъ она спокойно въ лавкѣ и разговариваетъ. Со мной или съ дочерью… А какъ войдетъ какой покупатель, такъ сейчасъ она и говоритъ и даже глядитъ иначе. Даже руками двигаетъ иначе. Старается двигать красивѣе. Беретъ все кончиками пальцевъ. А когда дѣлаетъ un cornet изъ бумаги для чего-нибудь проданнаго, то я не могу смотрѣть. Я отворачиваюсь. Мнѣ обидно или стыдно за нее. Она притворяется. Если не языкомъ, то руками и пальцами лжетъ. Это еще какъ-то противнѣе.

— Пальцами лжетъ?! воскликнула Анна и начала смѣяться.

— А ты думаешь нельзя лгать руками!? воскликнула Эльза горячо. — Нельзя? Такъ ты не понимаешь… Не видишь! А я вижу. Развѣ графиня Отвиль не лжетъ даже ногами?

— Какъ ногами? громко разхохоталась уже Анна, что бывало съ ней крайне рѣдко.

— Да… Лжетъ ногами. Я видѣла ее разъ въ полѣ съ сыновьями. Она рвала цвѣты, ходила и бѣгала какъ вотъ мы… какъ я… какъ мои товарки по школѣ. А когда она выходитъ изъ экипажа на станціи или идетъ по улицѣ въ Теріэлѣ… то дѣлаетъ что-то ногами… Шагаетъ иначе… И я знаю. Пойми, что я тебѣ говорю. Я знаю. Я чувствую… Je donnerai ma boule à-couper, что она дѣлаетъ то же, что и старый паяцъ, когда онъ рукой посылаетъ публикѣ поцѣлуи… Но этотъ изъ благодарности. Parcequ’on le «brave»! А она зачѣмъ двигаетъ ногами не такъ, какъ ея ноги привыкли. Ты знаешь ли, я постоянно вспоминаю, что говорилъ мнѣ notre pauvre bonhomme. Ko всякому слову отца у меня обожаніе. А я помню, какъ онъ выразился разъ про молодого Парижанина, который былъ у насъ на ярмаркѣ и все егозилъ, кривлялся и ломался. Отецъ сказалъ: Il ferait des manières même pour les puces de son lit.

— Твой отецъ, заявила Анна сурово, — обладалъ порокомъ самомнѣнья. Онъ всѣхъ находилъ хуже себя, и глупѣе, и смѣшнѣе… До несчастья! Послѣ тюрьмы небось сталъ разсудительнѣе и менѣе заносчивъ.

— И онъ былъ правъ. Онъ могъ всѣхъ презирать. Онъ одинъ никогда не лгалъ, какъ всѣ лгу та. А я знаю людей, которымъ бы слѣдовало давно быть въ тюрьмѣ… а они гуляютъ на свободѣ!

— Они никого не убивали! сухо замѣтила Анна, понявъ намекъ.

— Ils sont trop laches pour èa! воскликнула Эльза. — И на убійство нужны рѣшимость и смѣлость. Они умѣютъ только хвастаться, лѣнтяйничать и тратить деньги не ими заработанныя.

— Не смѣй мнѣ этого говорить, тихо и плаксиво произнесла Анна. — Это не твое дѣло.

— Такъ не говорите про тюрьму, madame Caradol!..

— Къ слову пришлось. Я не попрекаю.

— Еще бы… За всю вашу жизнь вы не могли ни въ чемъ попрекнуть отца.

— А его пьянство… Побои…

— Это не бѣда. Мало ли порядочныхъ людей пьютъ. А пьяный не знаетъ, что дѣлаетъ… По моему лучше пить, чѣмъ лукавить, лгать. Лучше убить, чѣмъ солгать! нервно вскрикнула Эльза.

— Какую ты дичь порешь… покачала Анна головой. — Довольно… Съ тобой вѣдь не сговорить… Tu es toquée.

— А вы не затрагивайте того, кто мнѣ дороже всего этого глупаго и подлаго міра.

XIII.

Въ эту минуту Этьенъ, уже давно стоявшій на порогѣ не замѣченный ни матерью, ни сестрой, вдругъ вымолвилъ сурово:

— Bon! Voila encore les femelles en route de se chamailler.

Слова эти успокоили сразу обѣихъ спорящихъ. Эльза улыбнулась и уже ласковымъ голосомъ позвала мальчугана.

— Иди, mon gars, скажи: что лучше — убить или вѣчно лгать?

— Ни то, ни другое — не слѣдъ…

— Но если заставятъ выбирать… Всегда лги или разъ убей…

— Даромъ не слѣдъ… А за дѣло убить — можно… Когда я буду большой — я пожалуй тоже кого-нибудь убью… Il me prend souvent des envies d’assommer le monde… Вотъ хоть бы тѣхъ, что ночью не даютъ тебѣ спать и принуждаютъ тебя вставать ради проѣзда.

— C’est Baptiste alors! придирчиво воскликнула Анна…

— Нѣтъ. Тѣхъ, что шатаются ночью, вмѣсто того чтобы сидѣть дома и спать, угрюмо отвѣтилъ Этьенъ.

— Но ты вѣдь знаешь, что Эльза замѣняетъ Баптиста, уставшаго за цѣлый день.

— Да… конечно… отвѣтилъ Этьенъ. Дать за-день сто концовъ вокругъ бильярда утомительно…

Анна не выдержала, бросила на столъ кастрюльку, которую вытирала и тихо пошла изъ кухни, но затѣмъ остановилась и обернулась съ порога дверей.

— Вы не будете счастливы въ жизни! вымолвила она нѣсколько театрально. Не будете за то, что оскорбляете мать. Священное Писаніе говоритъ, что дѣти не почитающія родителей всегда несчастливы на свѣтѣ… Vous serez de pauvres malheureux.

— Mais nous le sommes déjà! вымолвилъ мальчуганъ просто и почти наивно.

Анна ушла къ себѣ въ горницу и стала терѣть платкомъ сухіе глаза. Ей иногда доставляло удовольствіе изображать изъ себя самую несчастную, забитую женщину, оскорбляемую всѣми, даже маленькими дѣтьми.

Эльза и Этьенъ остались въ кухнѣ одни и молчали… Наконецъ дѣвочка взяла кастрюлю, вытерла ее, переложила въ нее все приготовленное матерью для соуса и поставила на огонь.

— Съ чего у васъ началось? спросилъ Этьенъ.

— Не помню.

— Съ Отвилей?

— Да… Я придралась… Мнѣ сегодня какъ-то грустно… Или я сегодня злая, презлая. На всѣхъ бы кидалась.

— Пойдешь въ замокъ завтра.

— Да, надо… Но я выговорила двадцать пять франковъ для тебя. И я ихъ отстою. Я ихъ даже оставлю, не отдамъ ей. Вѣдь я деньги получу и понесу сюда. Ну вотъ я прямо пройду въ Теріэль и куплю тебѣ кашнэ на осень, картузъ, сапоги и еще что нибудь.

— А себѣ.

— Мнѣ ничего не надо.

— А башмаки? Гляди, какіе на тебѣ. Какъ ты завтра къ Отвилямъ пойдешь эдакъ.

— Да. Правда. Я это забыла… Стыдно…

Эльза двинула правою ногой, поглядѣла на худую ботинку и тотчасъ же понурилась и задумалась. Дѣвочка всегда особенно сильно, съ какимъ-то болѣзненнымъ чувствомъ на сердцѣ, стыдилась неряшества или убогости своей одежды. Она тщательно старалась всегда быть чистой. Иногда она предпочитала итти къ знакомымъ въ мѣстечко босикомъ или въ сабо, нежели въ худыхъ башмакахъ. Малѣйшую дырочку на платьѣ или на чулкахъ она старательно и очень искусно заштопывала.

Вмѣстѣ съ тѣмъ она всегда во всемъ отказывала себѣ ради любимца-брата, котораго считала лучше, честнѣе и умнѣе всѣхъ. А бѣдный Этьенъ хотя и былъ очень умный мальчикъ «un enfant précoce», какъ говорили въ Теріэлѣ, но въ дѣйствительности онъ былъ явленіе не нормальное. Условія, при которыхъ онъ родился, были исключительныя. Не даромъ покойный Карадоль звалъ сына: L’enfant du malheur.

И мужъ и жена переживали тогда самое тяжелое время. Карадоль страдалъ нравственно при мысли, что онъ отбываетъ наказаніе сравнительно легкое за преступленіе, воспоминаніе о которомъ было страшнымъ гнетомъ. Анна любившая тогда мужа попрежнему, не пылко, но просто и глупо, тоже мучилась мыслью, что она съ дочерьми — семья преступника и вдобавокъ люди разоренные и нуждающіеся.

Выросши и ставъ на ноги мальчикъ оказался особенно вялъ тѣломъ, движеніями, походкой, но пылокъ взглядомъ, мыслію, мѣткимъ словомъ и тѣмъ, что называется esprit de repartie, или опредѣляется выраженіемъ: за словомъ въ карманъ не полезетъ.

На ребенка сильно повліяли особенныя условія жизни, не лады между отцомъ и матерью, намеки и шутки постороннихъ, дерзости и пинки изъ-подтишка отъ подмастерья Баптиста, наивно неосторожныя сужденія сестры Эльзы, наконецъ, вѣчно грустное лице отца и его взглядъ изподлобья на все и на всѣхъ. Вся домашняя обстановка заставила умнаго мальчика съ болѣзненно или неестественно развивающимися умственными способностями больше приглядываться, думать и соображать нежели бѣгать, рѣзвиться и играть.

Этьенъ съ двухлѣтняго возраста уже разхаживалъ, а не бѣгалъ; а его особенностью кидающеюся въ глаза — была странная, подчасъ забавная, суровость въ голосѣ и въ лицѣ.

Когда ему пошелъ четвертый годъ, отецъ, котораго онъ любилъ болѣе всѣхъ, умеръ… изчезъ изъ дому и лежалъ тамъ… за Теріэлемъ, въ землѣ… Только позднѣе понялъ Этьенъ, что такое смерть, кладбище, могила. Человѣкъ, котораго онъ ненавидѣлъ или презиралъ — насколько чувство презрѣнья доступно ребяческой натурѣ — сталъ хозяиномъ въ домѣ.

Старшая сестра тотчасъ ушла изъ дому и поселилась въ Теріэлѣ и съ нею почти прекратились всякія сношенія, другая совсѣмъ изчезла и пропала безъ вѣсти, третья осталась и его любитъ, какъ любилъ отецъ. Но она также груститъ и ей также тяжело какъ и ему.

И со смертью отца мальчуганъ сталъ еще угрюмѣе. Разумѣется, ему случалось бѣгать и кричать, случалось забавляться игрушкой, змѣемъ, случалось драться съ мальчишками Теріэля, случалось не разъ напроказить дома, изломать или разбить что-нибудь… Но все это бывало порывомъ, вдругъ, неожиданно для него и для другихъ. Большая часть дня проходила въ томъ, что онъ сидѣлъ и разсѣянно глядѣлъ о чемъ-то раздумывая.

— Что ты молчишь и сидишь? спрашивали не разъ мать или сестра.

— Думаю, отвѣчалъ ребенокъ.

— О чемъ?

— А вотъ… обо всемъ..

И мальчикъ зачастую не могъ сказать о чемъ онъ думаетъ, потому что не умѣлъ или просто не находилъ словъ на своемъ дѣтскомъ языкѣ, чтобы передать тѣ мысли, которыя роились въ преждевременно развитой головѣ.

На усиленные допросы любимицы сестры, Этьенъ всегда отвѣтилъ бы сущую правду, еслибы могъ… Но правдивый отъ природы, онъ отвѣчалъ:

— Не знаю. Трудно сказать. Вотъ небо синее, а деревья зеленыя. Почему? Мы ходимъ на двухъ ногахъ, а животныя на четырехъ. Почему?

Вообще, на все, что, иногда, объяснялъ Этьенъ, его сестра не могла удовлетворительно, отвѣчать, ибо за ея отвѣтомъ неминуемо-возникалъ опять, тотъ же вопросъ:

— Почему?

Чаще всего Этьенъ говорилъ объ отцѣ, зачѣмъ онъ умеръ, когда многіе отцы живы. Зачѣмъ у нихъ въ домѣ чужой человѣкъ командуетъ, когда у другихъ вдовъ, такихъ пріятелей нѣту.

Эльза давно привыкла къ характеру брата и привыкла говорить съ нимъ какъ со взрослымъ. Анна судила сына словами покойнаго мужа: Enfant du malheur — и думала, что этимъ все объясняла.

Баптистъ опредѣлялъ характеръ мальчика по своему и говорилъ:

— Une, mauvaise nature. Онъ тоже будетъ въ тюрьмѣ.

Когда, случалось ему бросать эту злую фразу мальчику, Этьенъ отзывался озлобляясь:

— Et pourquoi pas!

XIV.

— Да… Кашнэ на зиму, сапоги, картузъ… Это не шутка… Все самое нужное… И вдругъ… Неожиданно!.. А еслибы не это… не Этьенъ — ни за что бы, не пошла въ, замокъ!

Такъ думала дѣвочка волнуясь…

Мысль отправляться въ замокъ Отвиль для чего-то очень страннаго, для какого-то особеннаго занятія, смущала ее. Она хорошо знала графиню и ея двухъ мальчиковъ, которые часто проѣзжали черезъ заставы въ Теріэль или на станцію желѣзной дороги. Раза два, не болѣе, вскользь видѣла она стараго графа, такъ какъ онъ жилъ всегда въ Парижѣ, являлся въ замокъ только лѣтомъ, но и то проѣзжалъ всегда въ закрытой каретѣ. Чаще видала она молодаго человѣка, красиваго франта, который былъ, ей почему-то столько же непріятенъ, какъ и работникъ съ мельницы Филиппъ. Онъ ни разу не заговорилъ съ ней, но взглядъ его всегда сердилъ Эльзу. Это былъ сынъ графа отъ перваго брака, уже тридцатилѣтній виконтъ Отвиль.

Раза три, четыре случилось Эльзѣ, гуляя около замка вмѣстѣ съ братомъ, встрѣчать графиню съ дѣтьми и говорить съ ней, и только одинъ разъ пришлось ей отправиться въ замокъ по дѣлу. Ея большой другъ, Фредерикъ, зайдя по дорогѣ и чувствуя себя хворымъ, попросилъ дѣвочку доставить въ замокъ маленькую посылку, и Эльза съ удовольствіемъ исполнила порученіе, передавъ ее привратнику замка.

Теперь же придется быть въ самомъ замкѣ. Если дѣвочка иногда конфузилась, въ обществѣ разныхъ буржуа Теріэля, — то мысль очутиться среди важныхъ и высокопоставленныхъ лицъ должно была еще болѣе смущать ее.

Вечеромъ послѣ ужина Баптистъ объявилъ ей, что она можетъ спать спокойно всю ночь, такъ какъ онъ самъ будете вставать для заставъ. Эльза удивилась. Баптистъ, поспѣшилъ добавить, что это вовсе не есть любезность, а необходимость.

— Если есть дураки, которые даютъ деньги за твою рожу, то нужно, чтобъ она была не сонная и не измятая. Тебѣ нужно хорошенько выспаться. Я и безъ того опасаюсь, что онъ видѣлъ тебя только ночью и даже не при свѣчкѣ, а при спичкѣ! Пожалуй онъ ахнетъ, какую обезьяну собрался лѣпить изъ глины.

Часовъ въ десять сторожевой домикъ уже стоялъ темный, такъ какъ огонь былъ потушенъ. Эльза и Этьенъ спали въ своей маленькой горницѣ на вышкѣ. Внизу уже раздавался храпъ Баптиста. Эльза, проспавъ часа полтора глубокимъ сномъ, проснулась, вспомнила о предстоящемъ посѣщеніи замка и снова начала волноваться. Она вертѣлась въ постелѣ, не имѣя возможности опять заснуть.

Около полуночи раздался окликъ проѣзжаго. Три раза прохлопалъ онъ бичемъ и прокричалъ слова:

— La barrière!

Эльза прислушалась и убѣдилась, что Баптистъ не смотря на свое обѣщаніе вставать для заставъ, не двигается. Проѣзжій, потерявъ терпѣніе, приблизился къ окнамъ и прооралъ:

— Переколѣли что ли всѣ въ этой конурѣ? И онъ началъ бичемъ стучать въ окошко кухни.

Эльза быстро вскочила съ постели, въ нѣсколько секундъ накинула платье и большой Платокъ, и быстро спустившись по лѣсенкѣ, выскочила съ ключемъ. Предъ заставой стояла телѣга. Высокій и плечистый блузникъ встрѣтилъ дѣвочку уже у самаго крыльца и, грозя бичемъ, выговорилъ грубо:

— Что же вы, чертъ васъ подери, дрыхнете! Вы отпираете заставы только au son de la trompette du jugement dernier. Ну! Живо! Дьяволенокъ.

Ни слова не отвѣтивъ на грубость, Эльза пропустила проѣзжаго, снова заперла обѣ заставы и хотѣла итти въ домъ. Но въ тоже мгновеніе она услыхала среди тишины окрестности звукъ отъ шибко катящагося по шоссе экипажа. Должность, которую она справляла уже около двухъ лѣтъ, сдѣлала ея слухъ особенно чуткимъ. По одному звуку, хотя бы очень далекому, она могла всегда опредѣлить родъ экипажа или количество лошадей. Теперь очевидно катилась большая карета или коляска парой.

Эльза собралась снова отворять заставы, но въ то же самое время, съ противоположной стороны, у станціи, раздался свистокъ, и затѣмъ характерное шипенье толчками, какъ бы вздохи вырывавшіеся изъ пасти огромнаго животнаго. Товарный поѣздъ двинулся отъ платформы къ мосту и почти одновременно къ самымъ заставамъ подкатила коляска съ парой красивыхъ лошадей. Эльза тотчасъ узнала ихъ… Это были лошади изъ Отвиля, но въ коляскѣ при свѣтѣ мѣсяца она разглядѣла совершенно незнакомаго ей господина.

— Dites donc, Gazelle! крикнулъ кучеръ. — Мы право успѣемъ проѣхать. Пустите.

— Не могу! откликнулась Эльза. — Слышите, поѣздъ уже вышелъ, идетъ.

И быстро найдя фонарь и спички около столба заставы, гдѣ онѣ оставлялись на ночь, она зажгла огонь, и стала предъ полотномъ дороги — signaler le train.

— Soyez gentille. Ей-Богу, успѣемъ проѣхать, говорилъ кучеръ, любезно и ласково. Голосъ его послѣ грубаго блузника прозвучалъ какъ-то еще мягче. Она невольно разсмѣялась и вымолвила:

— Неужели вамъ, monsieur Charles, такъ хочется быть убитымъ? Если такъ, то мало ли на свѣтѣ другихъ способовъ самоубійства? По крайней мѣрѣ тогда я въ отвѣтѣ не буду, ни предъ Богомъ, ни предъ начальствомъ.

Господинъ, сидѣвшій въ коляскѣ, спросилъ что-то у кучера.

— Да-съ, служитъ тутъ… Эльза-Газель, отвѣтилъ этотъ, оборачиваясь съ козелъ и, на новый вопросъ господина, прибавилъ:

— Не знаю… Всѣ такъ зовутъ. И я тоже.

— А лошади не испугаются? громче и какъ бы вдругъ спохватившись, выговорилъ проѣзжій.

— Нѣтъ. Онѣ у насъ привыкли. Имъ въ самую морду, бываетъ, свиснетъ иной озорникъ машинистъ — и то ничего.

— Ну, я все-таки лучше сойду…

И выйдя изъ коляски на шоссе, проѣзжій приближался къ самой заставѣ, гдѣ стояла Эльза. Дѣвочка вспомнила, что на ней кое-какъ накинуто и совсѣмъ не застегнуто платье, волосы черезчуръ взлохмачены послѣ постели. Она быстро накинула платокъ на голову, скрестила его крѣпко на груди и повернулась совсѣмъ спиной.

Господинъ, ставъ за ней вплотную, облокотился на заставу и вымолвилъ страннымъ голосомъ, будто думая о чемъ-то другомъ.

— Это васъ зовутъ Газель?

— Меня! произнесла дѣвочка, не оборачиваясь и проворчала себѣ подъ носъ: вѣчно тотъ же глупый вопросъ!

— Почему васъ такъ зовутъ?

Эльза не отвѣтила и глядѣла въ сторону громыхавшаго вдали поѣзда.

— Странное это имя! вымолвилъ господинъ будто себѣ самому. Эльза снова ничего не отвѣтила и подумала про себя.

«Еще страннѣе, какъ ты говоришь! Фредерикъ странно говоритъ по-французски, потому что онъ Альзасецъ, а ты еще страннѣе. Должно быть иностранецъ».

И ей очень захотѣлось видѣть лицо человѣка такъ произносящаго французскія слова, какъ она еще никогда не слыхала. Обернуться ей не хотѣлось. Она догадалась и тотчасъ перебѣжавъ на другую сторону полотна, стала противъ него и наведя фонарь, ярко освѣтила его съ головы до ногъ.

«Tiens! подумалось ей. А на видъ Французъ».

Дѣйствительно, лицо господина съ черными усами и острою бородкой «une imperiale» — показалось ей совсѣмъ обыкновеннымъ, но его черезчуръ серьезное лицо, большіе, задумчивые и странно устремленные глаза, особенная nofea, будто даже унылая — все почему-то заинтересовало дѣвочку. Эльза знала, что благодаря фонарю, ее самое совершенно невидно, но она все-таки поправила платокъ и снова плотнѣе скрестила его на груди.

Поѣздъ гудѣлъ уже близко, Эльза подняла выше руку съ фонаремъ. Не прошло тридцати секундъ, что она и проѣзжій стояли у двухъ заставъ, глядя другъ на друга черезъ полотно желѣзной дороги, какъ появился товарный поѣздъ. Онъ не пролетѣлъ гулко, а какъ бы протащился мимо нихъ, медленно, грузно, будто отбивая тактъ колесами и мигая просвѣтами между вагоновъ. Каждый разъ передъ глазами Эльзы въ этомъ просвѣтѣ появлялась на мигъ ею же освѣщаемая фигура господина, облокотившагося на заставу.

— Если онъ запоздаетъ сѣсть въ экипажъ, я успѣю спросить г. Шарля! рѣшила она.

Когда послѣдній вагонъ промелькнулъ мимо, Эльза потушила фонарь, отворила заставу и перебѣжала съ ключемъ къ другой. Но господинъ не двигался и мѣшалъ ей. Эльза подумала было, что это одинъ изъ тѣхъ проѣзжихъ, которые любятъ глупо шутить у заставъ, забывая, что человѣку, выбѣгающему поневолѣ на улицу среди ночи и сна, далеко не до смѣха и шутокъ. Но приглядѣвшись, дѣвочка увидала, что онъ просто задумался настолько глубоко, что забылъ, какъ стоитъ, опираясь на заставу, которую нужно отворять.

— Позвольте… выговорила она, вкладывая ключъ въ замокъ.

— Что? разсѣянно спросилъ онъ.

— Позвольте отворить.

Проѣзжій поглядѣлъ на нее, потомъ себѣ на руки, и вдругъ придя въ себя, вымолвилъ, улыбаясь:

— Ахъ, pardon!

И онъ какъ будто слегка сконфузился, почувствовавъ себя въ глупомъ положеніи. Когда застава растворилась, онъ тронулъ пальцами шляпу и выговорилъ:

— Bonsoir!

— Bonne nuit, monsieur! шутливо и ласково поправила его Эльза.

— Ахъ да… Правда. Доброй ночи, отозвался онъ, и двинулся пѣшкомъ черезъ рельсы.

Когда экипажъ поровнялся съ ней, она близко подскочила къ козламъ и на ходу произнесла шепотомъ:

— Господинъ Шарль, кого это вы везете? Онъ не Французъ?

— Нѣтъ, mamzelle, иностранецъ. Гость графа и графини! тихо отвѣтилъ кучеръ.

— Вѣрно Нѣмецъ или Бельгіецъ?

— Охъ, нѣтъ, Полякъ, что ли? Не помню… Но вѣрно знаю, что онъ…

Эльза не разслышала послѣднихъ словъ. Кучеръ быстро переѣхалъ черезъ полотно дороги, господинъ сѣлъ, и экипажъ тотчасъ умчался.

Она затворила обѣ заставы и пошла домой, но вдругъ остановилась и вскрикнула. Она вспомнила и сообразила, что когда растворяла заставы, то платокъ ея распахнулся на груди, — обнажая голую шею и открывая бѣлую сорочку подъ растегнутымъ воротомъ платья. И стоя теперь, дѣвочка оглядѣвъ себя вспыхнула отъ стыда, что проѣзжій положительно видѣлъ ее въ такомъ видѣ.

«Ну, что же дѣлать, c’est fait!» вздохнувъ подумала она и двинулась «Можетъ никогда больше въ жизни не увидимся»

— Полякъ? думалось ей чрезъ мгновеніе. — Странно. Совсѣмъ не похожъ на эдакого.

Для Эльзы Полякъ былъ нѣчто враждебное, тоже что Еврей или Корсиканецъ. Разумѣется по милости ненавистнаго ей Баптиста.

Когда Эльза проходила чрезъ спальню, чтобы подняться по лѣсенкѣ къ себѣ въ горницу, Баптистъ окликнулъ ее въ темнотѣ.

— Что тамъ было? спросилъ онъ. — Кто тутъ ругался?

Эльза объяснилась.

— Я проспалъ, но теперь спи, я буду вставать.

— Я врядъ ли опять засну, холодно сказала Эльза, — поэтому если желаете…

— Ахъ, отстань! Вѣчныя противорѣчія! вскрикнулъ онъ и зашевелился на постелѣ, поворачиваясь на другой бокъ.

— Что такое? послышался голосъ Анны.

— Ничего! Спи! рѣзко отозвался Баптистъ.

Эльза поднялась къ себѣ и сбросивъ платокъ и платье, — снова улеглась въ постель. Но спать ей не хотѣлось. Едва положила она голову на подушку, какъ снова ей представилось ясно, какъ она вкладываетъ ключъ въ замки, а платокъ распахивается, обнажая всю шею, гдѣ видна бѣлая сорочка подъ растегнутымъ платьемъ.

— И какъ нарочно иностранецъ отъ Отвилей. Ну, пусть-бы какой крестьянинъ. Ну, да авось никогда больше не явится сюда.

XV.

При выѣздѣ изъ мѣстечка Теріэль, въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ послѣднихъ домовъ, стоялъ сравнительно большой двухъ-этажный домъ, съ большимъ дворомъ и очень большимъ садомъ, гдѣ, за исключеніемъ нѣсколькихъ рядовъ тополей аллеями, были только плодовыя деревья.

Домъ этотъ былъ оригинальной архитектуры. Но во всемъ было что-то красиво-тяжеловатое. Подобныя очертанія, линіи и углы могли бы итти къ зданію большихъ размѣровъ. Это былъ тотъ стиль, который появился во времена Наполеона Ш, когда Парижъ быстро разростался во всѣ стороны, а пустые парки, въ томъ числѣ и паркъ, конфискованный у Орлеанскихъ принцевъ — покрывались новыми домами въ глубинѣ дворовъ и садовъ и окрещивались итальянскимъ словомъ «вилла» или англійскимъ «коттеджъ».

Домъ принадлежалъ мѣстному буржуа, Грожану, быстра разбогатѣвшему на глазахъ у всѣхъ, лѣтъ за двадцать.

Имѣя въ молодости не болѣе трехъ тысячъ дохода, Грожанъ, потерявъ отца и оставшись одинъ на свѣтѣ, сталъ часто отлучаться въ Парижъ. Скоро онъ почти раззнакомился съ теріэльцами, пріятелями отца, и всѣ, конечно, были убѣждены, что двадцатипятилѣтній Грожанъ ѣздитъ въ Парижъ кутить и скоро его небольшой домикъ съ землей, полученный въ наслѣдство, будетъ проданъ съ аукціона за долги. Однако прошли года, Грожанъ не разорился, а напротивъ, аккуратно подновлялъ отцовскій домикъ. Причины своихъ частыхъ отлучекъ въ Парижъ Грожанъ почти никому не объяснялъ, отвѣчая кратко, что у него есть дѣла. Иногда случалось ему пропадать на цѣлую недѣлю, но онъ все-таки снова возвращался и снова пробывалъ день, два въ Теріэлѣ. Вообще, разъѣзжая, онъ проводилъ половину времени года у себя дома и половину въ Парижѣ. Только лѣтомъ исчезалъ онъ надолго, ради того, чтобы сдѣлать дальнее путешествіе.

Прошло лѣтъ восемь, и однажды явились рабочіе, разрушили маленькій домъ и начали строить другой, который для Теріэльцевъ, сравнительно съ другими домами, казался полудворцомъ.

То, что прежде было тайной, теперь уже давно стало извѣстно всѣмъ. Грожанъ велъ долго счастливую игру на биржѣ, но не увлекся, какъ многіе, не сталъ гоняться за милліонами и во время бросилъ азартъ и предательскій путь наживы. Хотя всѣ его друзья и маклеры признавали въ немъ la bosse de la hausse et la baisse, онъ занялся всякаго рода вѣрными предпріятіями въ компаніи съ солидными людьми.

Попавъ компаніономъ въ одно изъ самыхъ выгодныхъ по времени предпріятій, онъ сразу удвоилъ свое состояніе. Его компаніонъ нажилъ сотни тысячъ, онъ нажилъ десятки. Предпріятіе это было то, которое въ то время сводило всѣхъ съ ума, какъ новость и какъ вѣрная добыча, а именно добыча газа. Вся Европа начинала освѣщаться на новый ладъ и всѣ газовыя общества всѣхъ странъ наживали огромные капиталы.

Разумѣется, будучи уже мѣстнымъ богачемъ, Грожанъ тотчасъ же составилъ и у себя «компанію» и освѣтилъ газомъ Теріэль. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ сталъ должностнымъ лицомъ своего мѣстечка, почти сталъ сановникомъ и уже подписывался Graujant, бросивъ настоящее правописаніе.

Послѣ окончанія большого и красиваго дома, домохозяинъ обзавелся всевозможнымъ комфортомъ. Въ домѣ появилась не только изящная мебель изъ Парижа, но появились и картины, появились породистыя лошади и красивые экипажи.

Вскорѣ уже Теріэль ко всему этому привыкъ, но однажды вновь всполошился. Въ домѣ появилась красивая и бойкая молодая женщина. Послѣ всякихъ разспросовъ наемной изъ Парижа прислуги, теріэльцы узнали, что дама не жена Грожана.

Живя на правахъ полновластной хозяйки, она изрѣдка отлучалась въ Парижъ вмѣстѣ съ буржуа, и однажды мѣсяцевъ черезъ восемь уѣхала и уже не вернулась. Багажъ ея былъ высланъ на ея имя въ Парижъ. Черезъ два мѣсяца въ домѣ появилась другая дама, менѣе красивая, но болѣе скромная и приличная на видъ и вступила въ тѣ же права. Теріэльцы стали ждать и ея исчезновенія, но однако прошло болѣе года и ничего подобнаго не случилось.

За это же время въ одномъ изъ домиковъ Теріэля появилась и поселилась пріѣзжая семья: пожилая женщина съ тремя дочерьми. Самая маленькая, лѣтъ семи, восьми, была красива и страшно смугла, почти черна лицомъ, вторая, лѣтъ двѣнадцати, была прелестна, а восемнадцатилѣтняя дочь просто поражала всѣхъ своею типическою красотой. Кромѣ того, она неотразимо прельщала всѣхъ своею скромною любезностью при горделивой осанкѣ. Вскорѣ она всѣхъ очаровала отъ стариковъ до дѣтей включительно.

— Эта Ренъ — настоящая королева! говорили всѣ.

И скоро это прозвище Rène-la-reine стало извѣстно всѣмъ и осталось за ней навсегда.

Вскорѣ послѣ появленія семьи Карадоль, однажды, во время маленькой ярмарки въ Теріэлѣ въ новогодніе праздники, Грожанъ встрѣтилъ молодую Ренъ и тотчасъ же началъ усиленно ухаживать за ней. Обстоятельства, въ которыхъ находилась вся семья, были какъ нельзя болѣе благопріятны для всякаго рода плановъ и намѣреній человѣка независимаго и богатаго.

Однако Ренъ вела себя безукоризненно, и ея репутація соотвѣтствовала ея горделивой фигурѣ. Не только въ кокетствѣ самомъ невинномъ нельзя было ее упрекнуть, но она даже не любила болтать съ молодежью. А съ кучей всякихъ ухаживателей она обращалась настолько высокомѣрно и съ высоты своего величія, что клевета не могла коснуться ее.

Тѣмъ не менѣе, Грожанъ, — Цезарь въ деревнѣ, — хотя и не скоро и съ трудомъ, но обратилъ на себя милостивое вниманіе «королевы Ренъ». Однажды женщина, давно жившая въ его домѣ, вдругъ исчезла такъ же, какъ и первая. Грожанъ остался одинъ. Вскорѣ мѣстные охотники до чужихъ дѣлъ, сплетники и болтуны разнесли удивительную молву, что la reine видѣли, и не разъ, входящую вечеромъ въ садовую калитку дома Грожана. А прежде этой калитки не было, и ее, пробивъ стѣну, сдѣлали вдругъ! Въ какіе-нибудь три дня! Неизвѣстно зачѣмъ!

Вмѣстѣ съ тѣмъ благоразумные люди спорили, что умная, степенная и чрезвычайно красивая дѣвушка слишкомъ благоразумна, чтобы броситься зря и легко на скользкій и двусмысленный путь. Еслибъ она стремилась къ этому по своей натурѣ, то могла бы уѣхать въ Парижъ и при своей замѣчательной красотѣ найти тамъ человѣка еще болѣе богатаго, нежели Грожанъ.

Ренъ однако дѣйствительно сошлась съ пожилымъ буржуа, но проводя у него всякій вечеръ, жила съ матерью.

Одновременно мѣстный нотаріусъ сообщилъ кое-что по секрету своей женѣ и такъ какъ онъ умолялъ супругу ни слова никому не говорить, то разумѣется на другой же день двѣ ея пріятельницы и ихъ мужья узнали все. И въ Теріэлѣ стало извѣстно, что красавица Ренъ, прежде чѣмъ рѣшиться переступить садовую калитку, заставила богача буржуа подписать одну бумагу. Это была une donation со стороны Грожана, въ случаѣ если онъ разстанется съ Ренъ.

Теріэльцы, болтая отъ праздности, вскорѣ довели эту сумму до ста тысячъ, но въ дѣйствительности донація была въ суммѣ пятнадцати тысячъ.

Пріятель Грожана Бретейль первый явился предупредить богача, что по собраннымъ имъ справкамъ, Карадоль, сидящій въ тюрьмѣ — человѣкъ, съ которымъ шутить опасно. Но Грожанъ, разсчетливый и практикъ во всѣхъ своихъ дѣлахъ, отвѣчалъ пріятелю, что за четыре мѣсяца до выпуска Карадоля изъ тюрьмы его возлюбленной минетъ двадцать одинъ годъ, и она выйдетъ изъ-подъ отцовской власти.

Дѣйствительно, когда Карадоль появился въ Теріэлѣ, то не произошло ничего особеннаго. Вдобавокъ семья съ его появленіемъ продолжала нуждаться. Самъ онъ, когда-то гордый и пылкій человѣкъ и почти богатый землевладѣлецъ, теперь былъ опозореннымъ человѣкомъ и отъ нужды рабочимъ-слесаремъ.

Чрезъ три года, когда отецъ Ренъ слегъ и умеръ, она тотчасъ же переѣхала въ домъ Грожана и вступила въ права хозяйки. Одновременно съ ней появился въ домѣ и четырехлѣтній мальчикъ, котораго скрывали гдѣ-то отъ Карадоля. Чрезъ мѣсяцъ перебралась въ домъ и сестра Марьетта, которой было уже восемнадцать лѣтъ. Дѣвушка была совершенною противоположностью сестры и внѣшностью, и характеромъ. Насколько Ренъ была величаво спокойна и степенна въ привычкахъ и во вкусахъ, настолько Марьетта была жива, пуста и легкомысленна. И если Ренъ была горделивою креолкой, то Марьетта, уродившаяся въ мать, походила на граціозную егозу и бѣлокурую нѣмку.

Не прошло мѣсяцевъ шести послѣ переѣзда двухъ сестеръ къ Грожану, какъ въ домѣ начались домашнія распри. Ренъ имѣла основаніе ревновать возлюбленнаго къ своей сестрѣ. Грожанъ былъ искренно привязанъ къ ней, но она знала, что онъ дозволялъ себѣ постоянно въ Парижѣ маленькія невѣрности, des escapades et des amourettes. Она поняла, что ему вздумалось теперь включить и попрыгунью Марьетту въ число своихъ капризовъ.

Ренъ стала требовать удаленія сестры и настойчиво стояла на томъ, что иначе выѣдетъ изъ дому вмѣстѣ со своимъ ребенкомъ и вдобавокъ вновь беременная… Быть можетъ увлекшійся и досадовавшій Грожанъ и согласился бы на это, но ребенокъ, къ которому онъ привыкъ и эта новая беременность явились камнемъ преткновенія. Мальчикъ, значившійся по записи отъ Ренэ Карадоль и d’un père inconnu, вполнѣ принадлежалъ по закону своей матери.

Глупо увлеченный веселою кокеткой, ловкою и назойливою Марьеттой, Грожанъ боролся довольно долго между любовною вспышкой и довольно серьезнымъ чувствомъ къ ребенку и его матери. Онъ клялся своей возлюбленной, что это простая прихоть и что онъ вскорѣ броситъ Марьетту и снова будетъ ей вѣренъ. Но Ренъ не уступала.

И однажды истерзавшаяся женщина уже хлопотала въ своей комнатѣ и, обливаясь слезами, разбирала бѣлье, вещи и посылала въ Парижъ купить нѣсколько сундуковъ. Въ домѣ пахло катастрофой. Но дѣло вдругъ рѣшилось очень просто.

Вслѣдствіе ли всякихъ ея обѣщаній Марьеттѣ, или ея моленій и упрашиваній, или вслѣдствіе собственной легкомысленной натуры, но Марьетта вдругъ исчезла изъ дома и перебралась обратно къ матери, а на разспросы Грожана велѣла отвѣчать, что ее нѣтъ. Затѣмъ однажды утромъ, напившись кофе вмѣстѣ съ Анной и съ сестрой, она сообщила на ушко тринадцатилѣтней Эльзѣ, что она уѣзжаетъ въ Парижъ и вернется не скоро.

— Зачѣмъ? спросила дѣвочка. По какому дѣлу?

— Chercher le bonheur! разсмѣялась Марьетта. Дѣвочка, бывавшая часто очень наивною, поняла по своему и серьезно спросила:

— А гдѣ находится le bonheur? Знаешь ли ты хорошо, гдѣ и какъ найти его? Парижъ, говорятъ, страшно великъ.

— Нѣтъ, не знаю, но я буду разспрашивать.

Разумѣется Эльза понемногу сообразила о чемъ говоритъ сестра, разсудивъ, что счастіе не есть ни кварталъ, ни магазинъ, ни фамилія какого-либо лица. И дѣвочка рѣшила въ тотъ же день сообщить матери объ этомъ рѣшеніи сестры.

Въ сумерки Марьетта вышла погулять, а Эльза передала матери все, что знала, и Анна взволновалась. Она предпочитала, чтобъ обѣ взрослыя дочери пристроились въ Теріэлѣ у нея на глазахъ, и она тотчасъ же посовѣтовалась съ Баптистомъ.

Подмастерье покойнаго артиста слѣсаря въ это время всячески хлопоталъ о томъ, чтобы получить мѣсто сторожа на желѣзной дорогѣ съ маленькою квартирой и былъ не прочь сбыть съ рукъ лишнюю жилицу и лишній ротъ. Однако онъ обѣщался Аннѣ обратиться за помощью и совѣтомъ къ тому же Грожану, чтобъ удержать дѣвушку отъ погибельнаго шага.

— Paris! смѣялся Баптистъ. — Въ одну недѣлю времени elle sera fichue!

Но рѣшеніе и планы ихъ не повели ни къ чему, такъ какъ прошелъ весь вечеръ, наступила ночь, а вышедшая изъ дому погулять Марьетта, не вернулась.

И съ этого дня никто не видалъ ее.

Разумѣется, миръ и тишина наступили въ домѣ Грожана. Его влюбленность въ Марьетту скоро прошла и оказалась вдобавокъ на счастье Ренъ послѣднею вспышкой. Надъ всѣми своими прежними amourettes онъ всячески смѣялся, а этой послѣдней онъ даже отчасти стыдился. А все, что Ренъ выстрадала на его глазахъ, привязало его къ ней еще сильнѣе, и онъ любилъ ее теперь болѣе, чѣмъ когда-либо. Теперь ему бросилось въ глаза то, чего онъ не замѣчалъ прежде. Онъ увидѣлъ, что Ренъ, которой хотя уже двадцать семь лѣтъ, тѣмъ не менѣе, много красивѣе восемнадцатилѣтнихъ дѣвушекъ и женщинъ, которыхъ онъ встрѣчаетъ повсюду и даже въ Парижѣ. Кромѣ того, онъ, казалось, только теперь понялъ, насколько Ренъ была глубоко привязана къ нему, насколько была тиха, ровна характеромъ, правдива, степенна, и, наконецъ, какъ серьезно было вообще ея отношеніе къ жизни.

Вскорѣ появился на свѣтъ другой ребенокъ — тоже мальчикъ, но онъ былъ записанъ уже иначе. О неизвѣстномъ отцѣ не было ни слова и въ метрикѣ рядомъ съ именемъ матери стояло имя отца: Eustache Graujant.

Это была уже большая побѣда любви и преданности надъ эгоизмомъ и практичностью. Но кротко настойчивой красавицѣ мерещилось въ будущемъ нѣчто болѣе серьезное, о чемъ она никогда никому не заикнулась. Даже у исповѣди, на вопросъ духовника, имѣетъ ли она намѣреніе и надежду когда-либо загладить свой грѣхъ законнымъ бракомъ — Ренъ отвѣчала уклончиво:

— Que la volonté de Dieu se fasse!

XVI.

Съ того дня, что Марьетта пропала безслѣдно изъ Теріэля и до того дня, когда явилась вновь Роза Дюпре — прошла три года.

Ренъ была въ саду съ дѣтьми, когда ей доложили о пріѣзжей дамѣ, которую подвезъ Бретейль и которая не хочетъ назваться.

Когда расфранченная дама появилась на дорожкѣ сада и шла странно раскачиваясь и какъ-то небрежно шагая, Ренъ не узнала ея… Приблизясь она ахнула и замерла на мѣстѣ.

Затѣмъ сестры расцѣловались и сѣли на скамью, обѣ не зная, что сказать. Бойкость Марьетты пропала при видѣ кроткаго лица красавицы Ренъ, а главное отъ смущенія и растерянности этой Ренъ. Сразу сказалось ясно, что обѣ онѣ стѣсняются другъ друга.

— А господинъ Грожанъ? выговорила Марьетта.

— Его нѣтъ. Онъ въ Ліонѣ… Но завтра будетъ назадъ… Если дѣла не задержатъ, отвѣтила Ренъ.

Понемногу натянутость исчезла и сестры заговорили, осыпая другъ друга разспросами.

Но чѣмъ болѣе и далѣе онѣ обоюдно отвѣчали другъ другу, разсказывая о себѣ, тѣмъ ощутительнѣе для обѣихъ невидимо проскальзало что-то между ними странное, огромное, полупонятное, но ясно чувствуемое… И это нѣчто разверзалось пропастью, раздѣляя двухъ сестеръ.

Цѣлый вечеръ пробыли Ренъ и Марьетта вмѣстѣ въ уютной гостиной и затѣмъ, поужинавъ, разошлись не поцѣловавшись…

Горничная проводила пріѣзжую въ назначенную ей комнату, а Ренъ ушла въ свою спальню, общую съ дѣтьми.

Оглядѣвъ своихъ двухъ мальчиковъ въ постелькахъ, Ренъ не стала, какъ бывало всегда, раздѣваться тотчасъ же, а сѣла и задумалась глубоко. Спустя съ полчаса она раздѣлась и, оставшись въ юпкѣ и кофтѣ, хотѣла было по строго соблюдаемому обыкновенію начать вечернюю молитву и опустилась на колѣни на свой Prie Dieu предъ большимъ Распятіемъ изъ чернаго дуба съ массивнымъ серебрянымъ изображеніемъ Христа. Но едва только колѣни ея коснулись Prie-Dieu, а локти — подушечки, гдѣ лежалъ молитвенникъ, красавица креолка вздохнула, быстро поднялась и снова сѣла въ кресло. Она не могла молиться. Она была слишкомъ смущена.

«Вѣдь это не чужая. Сестра! Ma propre soeur!» повторяла она мысленно, какъ бы отвѣчая на какое-то странное чувство, на какое-то дурное желаніе.

А желаніе это было — избавиться поскорѣе отъ гостьи, нежданно явившейся послѣ столь долгой разлуки.

Ренъ была смущена всего болѣе тѣмъ, что сама себя не понимала и главное себя подозрѣвала. Не ревность ли это, не боязнь ли, что эта вертушка снова вскружитъ голову Грожану? И вдругъ снова произойдетъ та катастрофа, отъ которой она была на подачу руки.

Мгновеніями Ренъ казалось, что за три года много воды утекло. И Грожанъ не тотъ, и дѣти больше. Ихъ двое и уже разсуждающихъ, а тогда былъ лишь одинъ, къ которому у отца не было пожалуй и привычки, не только любви. И если она — не та, если ей уже двадцать-восьмой годъ, если ей скоро подойдутъ эти ужасные, ненавидимые всѣми женщинами les trentes, этотъ фиктивный и ни на чемъ не основанный Рубиконъ, то вѣдь и сестра измѣнилась не мало. Если она, Ренъ, уже не та красавица, какою была, когда впервые входила въ этотъ домъ дѣвушкой цвѣтущею красотой, то вѣдь и Марьетта далеко не та же свѣженькая, бѣленькая и граціозная блондинка? Конечно, не ей, Ренъ, судить. Въ этомъ судьи — мужчины. Но въ лицѣ Марьетты, особенно въ ея глазахъ, легла какая-то едва видимая печать чего-то… Теперешняя живость сестры, ея веселый нравъ, ея манеры и жесты — все это что-то иное, что-то не природное и естественное, а будто навязанное, чуждое, дѣланное… Но вѣдь это ея собственное, женское мнѣніе. Мужчины судятъ иначе… Какъ покажется она Грожану?

И долго просидѣла Ренъ, не двигаясь и глубоко задумавшись. Понемногу она пришла къ убѣжденію, что ревности или опасеніямъ мѣста нѣтъ, но тѣмъ не менѣе, если Марьетта пробудетъ у нея, какъ говоритъ, всего дня два, три, то, конечно, тѣмъ лучше.

И Ренъ вдругъ представилось живо, какъ бы въ дѣйствительности, что онѣ, раставшись когда-то, обѣ будто двинулись въ путь въ противоположныя стороны и сдѣлали много пути, и теперь, оглянувшись вдругъ черезъ пройденный обѣими путь, обѣ онѣ едва видятъ другъ друга. Обѣ думаютъ, что онѣ тѣ же и что онѣ — родныя сестры, но это только правдоподобіе, а въ сущности, взирая другъ на друга на страшномъ разстояніи, онѣ не могутъ поручиться — не обманъ ли это зрѣнія.

Просидѣвъ болѣе часа, Ренъ тихо поднялась, тихо опустилась на свой Prie-Dieu и забылась въ долгой горячей молитвѣ. Она просила Бога не для себя, а во имя двухъ мальчугановъ, ровно и спокойно сопѣвшихъ въ двухъ кроватяхъ неподалеку отъ нея, чтобъ Онъ посудилъ по своему, по Божьему, по небесному, а не по земному. Ренъ молила, чтобъ Онъ, вѣдующій, что за человѣкъ она, видящій ясно малѣйшіе уголки и извилины ея сердца и души, простилъ ей то, что караютъ люди. Онъ знаетъ сколько тысячъ часовъ мученій пережила она изъ боязни очутиться вдругъ одной съ дѣтьми. Она — безъ мужа, а они — безъ отца. И пусть Онъ, всевидящій и всемогущій, спасетъ ихъ отъ всего того, что можетъ приключиться теперь, вдругъ, въ этомъ домѣ вслѣдствіе того, что les hommes sont tous les mêmes.

Сдѣлавъ крестное знаменіе, Ренъ поднялась, раздѣлась совсѣмъ, легла въ постель, но тотчасъ же снова вскочила и даже удивилась, ахнула… Она забыла снова осмотрѣть обоихъ мальчугановъ и поцѣловать ихъ предъ сномъ.

Притронувшись губами къ кудрявымъ головкамъ двухъ мальчугановъ, сохранившихъ отчасти типъ матери-креолки, Ренъ уже весело прыгнула въ свою постель, обернулась къ стѣнѣ и вздохнула особенно, какъ еслибы тяжелый гнетъ вдругъ спалъ съ ея души.

— Да, шептала она среди темноты, — конечно, это самое лучшее… Я прямо разскажу ему все, что она, будто хвастаясь, разсказывала мнѣ про себя. Да. Это подѣйствуетъ на него. Онъ отвернется гадливо, когда узнаетъ подробно жизнь Марьетты. Мужчины судятъ по своему. Tous les mêmes! Но вѣдь они презираютъ «этихъ» ими же загубляемыхъ…

И Ренъ заснула спокойная…

Въ тоже самое время Марьетта, уйдя въ небольшую, но красиво отдѣланную комнату, гдѣ иногда останавливались и ночевали друзья Грожана изъ Парижа, тотчасъ разложила небольшой сундукъ, который завезъ въ домъ Фредерикъ. Раскладывая бѣлье и всякую мелочь, Марьетта разбросала все, гдѣ попало: по стульямъ, столамъ и даже по полу. Прежде всего она разыскала флакончикъ съ какимъ-то пахучимъ веществомъ, вродѣ смѣси уксуса съ одеколономъ, понюхала его и натерла виски.

Каждый вечеръ у женщины бывали легкія невралгическія боли въ головѣ. Она легко утомлялась и хотя каждый день къ полуночи чувствовала себя слабѣе, лѣнивѣе и равнодушнѣе ко всему, тѣмъ не менѣе ранѣе трехъ часовъ ночи заснуть никогда не могла, а самый крѣпкій, освѣжающій сонъ являлся только около полудня. Вставала же она аккуратно въ два и въ три часа дня. Менѣе одиннадцати и двѣнадцати часовъ женщина спать не могла, иначе чувствовала себя совершенно больною.

Натерѣвъ виски изъ флакончика, Марьетта раздѣлась и надѣла голубой вычурный капотъ, весь покрытый дорогими кружевами и отдѣлкой изъ бархата и лентъ. Въ этомъ нарядѣ женщина стала вдругъ настолько характерна, настолько вывѣской, что, казалось, стѣны этой горницы, гдѣ всегда останавливались всякіе буржуа-дѣльцы, а иногда ночевали пріятельницы Ренъ, такія же степенныя, какъ и она, — эти стѣны имѣли право вдругъ удивиться и сурово глянуть на нее.

Переодѣвшись Марьетта тотчасъ же подошла къ кровати, осмотрѣла бѣлье, попробовала полотно и рѣшила, что оно довольно тонкое. Затѣмъ она стала искать мѣтку. Ее интересовало, какъ помѣчено бѣлье: именемъ Грожана, или именемъ сестры. Оказалась буква G.

— C’est èa! усмѣхнулась Марьетта, — если придется разставаться, то выходи голая!

Она осмотрѣла и дерево кровати, задаваясь вопросомъ, дубъ ли это, или кленъ? Потомъ она двинулась и какъ бы обошла всю комнату. Занавѣсы были шерстяные.

— Франка три съ половиной метръ непремѣнно. Безвкусица, но матерія плотная…

На каминѣ стояли часы и пара канделябровъ.

— Une saleté. Купилъ въ какомъ-нибудь базарѣ. Правда, эта комната только для пріѣзжающихъ. Все равно. Это годно только для cabinets particuliers?

Коверъ въ комнатѣ съ какими-то пунцовыми листьями и лиловыми яблоками на зеленомъ фонѣ очень понравился Марьеттѣ. Она рѣшила, что ей за десять или пятнадцать франковъ метръ можно это пріобрѣсти.

«И, по всей вѣроятности, въ разсрочку, au Printemps».

Комнатка была не велика, предметовъ въ ней было мало, и Марьеттѣ пришлось вскорѣ снова пересматривать то же самое. Наконецъ она дошла до окна и выговорила:

— Ба! Вотъ глупость! Просто потѣха!

Шпингалеты на окнѣ, бронзированные, массивные, дѣйствительно бросались въ глаза.

— Да, un paysan во всемъ виденъ. У нихъ замокъ въ дверяхъ стоятъ по сту франковъ, а на спинѣ пиджакъ, купленный въ магазинѣ готоваго платья, стоитъ двадцать пять.

Оглядѣвъ всю комнату и зная не только всѣ предметы, но уже сосчитавъ, что стоила эта комната, а именно не болѣе какъ отъ семи до девяти сотъ франковъ, Марьетта поглядѣлась въ зеркало, затѣмъ достала изъ сундука книжку и сѣла въ кресло.

Это былъ романъ Бэло, нашумѣвшій когда-то въ Парижѣ давнымъ давно и продолжавшій теперь, спустя много лѣтъ, шумѣть въ тѣхъ предѣлахъ, куда добрался — въ мало читающей средѣ, гдѣ вращалась Марьетта. На книжкѣ стояло: «Mademoiselle Girot, ma femme».

Прочитавъ одну страницу, Марьетта зѣвнула, положила книжку на колѣни и стала думать.

«Какъ мало перемѣнилась сестра Ренъ! Она, впрочемъ, была всегда какая-то будто пожилая. Неповоротливая, деревянная, тяжелая на подъемъ. Всѣ называли ее степенною, а она была просто une espèce d’huître…»

Марьетта всегда считала сестру не только ограниченною, но почти глупою. Если Ренъ попала въ положеніе возлюбленной богача Грожана, то, по ея мнѣнію, совершенно случайно. Не окажись такого Грожана въ Теріэлѣ и Ренъ неминуемо сдѣлалась бы женой какого-нибудь столяра или слесаря. Если она попала въ обезпеченное положеніе, то благодаря, конечно, не своей ловкости. Она не была способна на какое бы то ни было предпріимчивое дѣло. Грожанъ самъ упрямо настоялъ на всемъ.

«Но какъ случилось, что и до сихъ они вмѣстѣ? Вотъ загадка! думалось Марьеттѣ. — Онъ бываетъ постоянно въ Парижѣ. Кажется насъ тамъ не мало и самая послѣдняя умнѣе и интереснѣе сонной Ренъ. Прежде она, правда, была очень красива, но теперь лицомъ сильно измѣнилась. Пора бы Грожану это уже замѣтить!.. Что же это? Опустился и облѣнился самъ — этотъ Грожанъ? Или она, Ренъ, умѣетъ его держать при себѣ? Это будетъ очень любопытно узнать!»

— Да! Но какова жизнь! вслухъ выговорила Марьетта, презрительно смѣясь. — Какова жизнь! Сидѣть въ этомъ домѣ, гдѣ, правда, все есть, но не видать почти никого кромѣ теріэльскихъ comméres и деревенскихъ политикановъ! Да и съ ними, вѣроятно, она не имѣетъ никакихъ сношеній! Стало быть, вѣчно сидитъ одна съ двумя сопливыми мальчишками. Спасибо еще только съ двумя! Могла имѣть ихъ шесть и семь.

И Марьетта потрясла головой. Для нея издавна не было на свѣтѣ ничего болѣе ненавистнаго, какъ дѣти.

"И каково это, думалось ей снова, — девять лѣтъ, почти десять съ нимъ съ однимъ. А онъ и некрасивъ, и неуменъ, и главное — не забавенъ. Онъ скученъ и невыносимъ connue unepluie d’automme. Да еслибы даже онъ былъ и красавецъ, и замѣчательный умникъ, то все-таки девять лѣтъ… И съ нимъ съ однимъ! Ce n’est pas une plaisanterie. А сколько я ихъ перемѣнила за это время! Да, милая Ренъ, я съ тобой не помѣняюсь! Недѣля моей жизни цѣннѣе цѣлаго года твоей. У меня въ одномъ днѣ больше всяческихъ развлеченій, чѣмъ у тебя за цѣлый годъ. И когда я вспомню, что три года тому назадъ этотъ мужикъ былъ въ меня влюбленъ, готовъ былъ отправить Ренъ и взять меня на ея мѣсто. Когда я вспомню, что чуть-чуть не рѣшилась на это, то даже ужасъ беретъ! Вѣдь за эти три года я постарѣла бы на сто лѣтъ! За эти три года… Quelle horreur! У меня могъ бы быть уже ребенокъ… Oh, alors!..

И Марьетта вдругъ громко расхохоталась среди ночи настолько звонко, что спавшая въ третьей комнатѣ старуха-бонна вздрогнула и прислушалась. Но вспомнивъ, что въ домѣ пріѣзжая сестра барыни, она мысленно покачала головой и подумала:

— Чему хохочетъ. Одна. За полночь? Да, c’est une vraie…

И старуха уткнувшись глубже въ подушку, произнесла вульгарное слово, которое, несмотря на его сильное значеніе, совершенно подходило къ пріѣзжей.

Подумавъ и снова побродивъ въ маленькой комнатѣ, часто улыбаясь, изрѣдка смѣясь, Марьетта снова усѣлась съ книжкой въ кресло. Прочитавъ страницу, она снова начала думать о нелѣпой участи сестры и о Грожанѣ, который ее интересовалъ. И женщина рѣшила, что надо непремѣнно дождаться это возвращенія и не уѣзжать, не видавши его.

— Надо будетъ послать депешу завтра моему imbécile d’Ernest, что я пробуду здѣсь нѣсколько дней. Если вздумаетъ, ревновать и прилетитъ сюда, тѣмъ лучше. — Познакомится съ Грожаномъ и съ Ренъ. Если разсердится и что-либо произойдетъ? Что же? Que le diable l’enlève! Онъ отъ этихъ дурацкихъ Панамскихъ акцій скоро, пожалуй, будетъ мнѣ не на руку. Да, потомъ, дѣйствительно, le petit anglais очень милъ!.. А Эрнестъ самъ говорилъ, что у Англичанина цѣлая фабрика перочинныхъ ножей въ Англіи. Фабрика — это еще, пожалуй, plus joli, нежели всякія акціи и бумаги! А пока, чтобы здѣсь было не скучно, надо что-нибудь выдумать… Но какъ выдумать? Пойду къ матери, пробуду тамъ день… Пожалуй даже переѣду, пробуду дня два, три, погляжу, что съ ними сталось, что Эльза… Вѣдь ей уже, кажется, восемнадцать лѣтъ! Пора бы ей подумать о себѣ. Или же мнѣ нада подумать о ней… Elle peut m'être utile. Не выходить же ей замужъ за какого нибудь желѣзнодорожнаго сторожа, даже хотя бы за какого-нибудь телеграфиста на станціи.

И Марьетта вдругъ встрепенулась, вспомнивъ что-то.

— Bah! Mais c’est tout trouvé! Ну, вотъ и отлично! Конечно. Этотъ телеграфистъ очень недуренъ и совершенный moutard! Можетъ быть никогда даже въ Парижѣ не бывалъ. C’est sera très drôle!

Раздумывая, Марьетта начала все чаще и чаще зѣвать, и перешла къ туалету. Она достала свой флаконъ и снова натерла виски, а потомъ занялась серьезнымъ дѣломъ передъ зеркаломъ, разглядывая все свое лицо, какъ еслибъ это было что нибудь самое интересное или никогда ею невиданное. Найдя и замѣтивъ на лицѣ малѣйшее новое красное пятнышко величиной съ булавочную головку, Марьетта таращила глаза, будто пугалась и тотчасъ же обращалась за помощью къ пузырьку, двумъ баночкамъ и коробочкѣ съ пудрой.

Затѣмъ, окончивъ притиранье, она около минутъ десяти глядѣла, не сморгнувъ, на собственные свои глаза. Несмотря на все свое легкомысліе, она замѣчала постоянно, что эти глаза, красивые и яркіе еще недавно, тускнѣютъ, тухнутъ. Что-то, прежде сверкавшее въ нихъ, понемногу исчезаетъ.. Объ прежнемъ блескѣ и помину нѣтъ. Эти глаза — старше лица. Вечеромъ они кажутся сонными, хоть сонъ и на умъ нейдетъ. Днемъ они кажутся попрежнему красивыми, но будто такими глазами, какіе видишь у куколъ въ магазинахъ парикмахеровъ. Эти глаза куколъ красиво, даже прелестно смотрятъ, но ничего не говорятъ. И если въ нихъ безжизненность, смерть, то въ ея глазахъ — умираніе. Лицо ея еще очень свѣжо, какъ и должно быть у двадцатидвухлѣтней женщины. А глаза страшно постарѣли, обогнавъ черты лица и очертанья тѣла. На нихъ будто однихъ все отозвалось.

Когда часа въ четыре Марьетта улеглась въ постель и потушила свѣчу, то въ головѣ ея возникъ вдругъ многозначительный вопросъ:

— Кто болѣе постарѣлъ за это время: я или сестра.

XVII.

На утро, часовъ въ семь, Эльза была уже на ногахъ и нѣсколько тревожная и взволнованная съ самаго момента пробужденія, занялась своимъ туалетомъ. Она не допускала возможности итти въ замокъ въ своемъ обычномъ сѣренькомъ платьицѣ. Мать была того же мнѣнія и еще наканунѣ осмотрѣла единственное парадное платье, голубое фланелевое и кое что поправила въ немъ, починила, прикрѣпила пуговицы.

Ни мать, ни дочь не подозрѣвали, что насколько дѣвочка была мила и граціозна въ простомъ сѣренькомъ платьѣ изъ нансука обыкновеннаго фасона, настолько была не къ лицу въ забавно-уродливомъ голубомъ платьѣ.

Уже съ годъ назадъ, когда Баптистъ отправлялся погулять и покутить въ Парижъ, Анна дала ему порученіе — купить для Эльзы праздничный туалетъ. Этотъ, которому въ Парижѣ было, конечно, не до покупокъ для Эльзы, предъ самымъ отъѣздомъ зашелъ въ предмѣстьи Батиньоль въ первый попавшійся открытый базаръ, гдѣ продается всякая всячина, именуемая camelotte: отъ иголокъ, серегъ и галстучковъ, до ботинокъ, платья и пальто. Здѣсь же онъ увидалъ при входѣ напяленное на болванъ фланелевое платье на большой ростъ. Оно бросилось ему въ глаза своимъ цвѣтомъ и рядомъ бѣлыхъ пуговицъ отъ ворота до земли. На двухъ кармашкахъ по бокамъ было какое-то кружевцо.

Анна дала любимцу на платье тридцать франковъ, а на этомъ стояла цѣна восемнадцать. Баптистъ рѣшился въ одну минуту. Голубое платье, которое было собственно утреннимъ капотомъ, изъ плохой дешевенькой фланели, было тотчасъ же имъ куплено. Времени на поиски чего-либо лучшаго было не потрачено, а вдобавокъ онъ оставался съ двѣнадцатью франками въ выигрышѣ.

Разумѣется и Анна, и въ особенности Эльза были въ восторгѣ отъ покупки. Баптистъ увѣрилъ обѣихъ, что приплатилъ своихъ пять франковъ. И эта ложь долго имѣла вліяніе на отношенія Эльзы къ Вигану. Она часто вспоминала въ минуты озлобленія на него, что все-таки онъ добрый, когда-то приплатилъ своихъ пять франковъ за голубое платье. И только одна знакомая въ Теріэлѣ объяснила Эльзѣ, что ея платье имѣетъ видъ d’une robe de chambre.

Разумѣется, капотъ на большой ростъ былъ тогда же урѣзанъ и перешитъ, но съ тѣхъ поръ прошло болѣе года — дѣвочка выросла, выравнялась, возмужала, капотъ сталъ узокъ и она имѣла въ немъ забавно-неуклюжій видъ. Тѣмъ не менѣе у нея до сихъ поръ оставалось извѣстнаго рода уваженіе къ этому праздничному одѣянію и она наивно воображала, что въ немъ она несравненно лучше.

Едва только Эльза поднялась и начала одѣваться, какъ Анна, просыпавшаяся гораздо позднѣе, поднялась тоже, чтобы сдѣлать дочери кофе и наблюсти за ея туалетомъ. Прежде всего обѣ принялись за прическу. Надобно было что нибудь устроить. Въ томъ видѣ, какъ Эльза ходила всякій день, было немыслимо итти въ замокъ. Съ тѣхъ поръ, что дѣвочка помнила себя, она всегда мучилась съ массой вьющихся волосъ, съ которыми не было никакого сладу: вѣчно торчали кудри и лохмы цѣлою шапкой или копной. Только самый искусный парикмахеръ при помощи всякихъ спеціальныхъ средствъ могъ бы справиться съ такою головой.

На этотъ разъ и Анна, и дѣвочка вмѣстѣ прибѣгнули къ самому простому и обыкновенному способу: собравъ всѣ волосы, они перекрутили ихъ крѣпко лентой на затылкѣ и, подвязавъ, перевязали лентой черезъ голову. Когда Эльза увидѣла себя въ зеркало съ гладко зачесанными и перекрученными волосами и страшно перетянутую капотомъ, изъ котораго уже выросла, она сама себѣ понравилась.

— Не правда ли, я такъ лучше? Пожалуй даже не хуже другихъ? спросила она у матери.

— Не знаю! отозвалась Анна, оглядывая дочь. — Красивою, дитя мое, тебѣ быть нельзя изъ-за твоей желтой кожи.

Этьенъ, явившійся тоже присутствовать при сборахъ и туалетѣ сестры, тоже тревожными глазами слѣдилъ за всѣми движеніями обѣихъ. Мальчуганъ волновался внутренно еще болѣе, нежели сестра. Ему не хотѣлось, чтобъ Эльза отправлялась въ замокъ не въ порядкѣ.

Когда туалетъ былъ оконченъ и Анна съ дѣтьми принялась за кофе, наступило молчаніе. Анна сильнѣе сопѣла, выпивая овой кофе и чаще обыкновеннаго вздыхала, взглядывая на дочь. Она будто сожалѣла о чемъ-то, совѣстилась чего, то. Быть можетъ, женщина соображала, что еслибы не кутила Баптистъ, то на деньги, ею зарабатываемыя, Эльза могла бы быть одѣта совершенно иначе.

Сама Эльза казалась спокойна. Ей почему-то думалось, что въ этомъ голубомъ платьѣ и съ прилизанными и скрученными на головѣ волосами уже не такъ страшно итти къ Отвилямъ. Этьенъ медленно тянулъ горячій кофе изъ большой чашки, сидѣлъ нагнувшись, но вскинувъ свои большіе умные глаза на сестру и не спуская съ нея взгляда, онъ продолжалъ тревожиться.

Знаменательное молчаніе, продолжавшееся около четверти часа, напомнило всѣмъ тремъ, какъ когда-то Эльза собиралась въ бѣломъ платьѣ къ важному и торжественному дѣйствію во всякой семьѣ — къ première communion. Большіе часы, маятникъ которыхъ одинъ нарушалъ тишину въ домикѣ, пробили одинъ разъ. Всѣ обернулись и удивились. Было уже половина девятаго. Для всѣхъ время прошло крайне быстро, благодаря необычнымъ думамъ и волненіямъ.

— Пора! выговорила Анна.

Эльза поднялась и снова какъ бы безсознательно перешла къ зеркалу, снова осмотрѣла себя и теперь не знала, что себѣ сказать. Она обернулась къ брату:

— Скажи, mon gars, по-твоему какъ?

Этьенъ не спускавшій глазъ съ сестры, вдругъ потупился и сталъ глядѣть въ допитую чашку.

— Et bien quoi? тревожно и быстро произнесла Эльза.

— Ничего! отозвался мальчуганъ.

— Скажи: хуже или лучше?

— Хуже! рѣзко и почти сердито выговорилъ Этьенъ.

— Почему же? воскликнули въ разъ и мать, и сестра.

Этьенъ молчалъ, но не отрывалъ глазъ, разглядывая кофейную гущу въ своей чашкѣ.

— Глупости! Что онъ понимаетъ! вымолвила Анна.

— Я ничего не понимаю въ этихъ всѣхъ bricoles de femelles, да и ты тоже не больше моего понимаешь.

— Что же тебѣ не нравится? вымолвила Эльза, подходя къ брату и становясь предъ нимъ, какъ виноватая.

Дѣвочка сразу упала духомъ и то, что ей казалось мерещилось, стало какъ бы дѣйствительностью при подтвержденіи со стороны мальчугана.

— Погляди, угрюмо вымолвилъ мальчикъ, — грудь оттопырилась, животъ тоже оттопырился, рукава коротки, петли тянутъ пуговицы, такъ что кажется сейчасъ всѣ отскочатъ, а голова какъ у стриженнаго мальчика.

Наступило молчаніе, но затѣмъ Этьенъ сползъ со стула, на которомъ сидѣлъ, подошелъ къ сестрѣ, взялъ ее обѣими руками за руку и дернулъ.

— Voyons, fi-fille, не печалься, я, можетъ-быть, все вру, да и потомъ Отвили знаютъ, что мы не богачи. Они не могутъ ожидать тебя разряженную какъ невѣсту. Еслибы ты могла вдругъ разрядиться, то это было бы смѣшно, стали бы насмѣхаться. Помнишь, какъ въ Теріэлѣ всѣ хохотали надъ Баптистомъ, когда онъ надѣлъ городскую шляпу! Небось, на другой же день онъ ее припряталъ и теперь только въ Парижъ надѣваетъ.

Анна быстро обернулась къ мальчугану, глянула на него съ упрекомъ, хотѣла что-то сказать, но отвернулась и стала убирать чашки. Эльза накинула на голову свою сильно поношенную соломенную шляпку съ большими полями. Этьенъ быстро пробѣжалъ въ спальню, посмотрѣлъ на кровать, гдѣ спалъ, громко сопя, Баптистъ и вернувшись къ сестрѣ, выговорилъ:

— Что же дѣлать, нельзя? Но я все-таки до перваго поворота могу добѣжать! Дѣло было въ томъ, что они сговорились еще съ вечера, что мальчуганъ проводитъ сестру до замка, если Баптистъ будетъ уже на ногахъ. Но такъ какъ тотъ, поднявшись нѣсколько разъ ночью ради заставъ, теперь продолжалъ спать, то Этьену приходилось замѣнить его.

Эльза, совершенно готовая, подошла къ матери, встала предъ ней на разстояніи шаговъ двухъ и выговорила:

— Ну, я иду!

— Иди. Пора! отозвалась Анна.

Эльза стояла, не двигаясь. Ей хотѣлось, чтобы въ эти исключительныя минуты, мать поцѣловала ее, но сказать первая она не хотѣла, а Анна не догадывалась въ чемъ дѣло.

— Такъ итти? повторила Эльза.

— Понятно! Что же? отозвалась Анна, удивившись.

Эльза простояла недвижно, скрестивъ руки и слегка опустивъ голову нѣсколько секундъ, потомъ быстро повернулась и взяла мальчугана за руку. Захвативъ со стѣны ключъ, они вышли и быстро двинулись прямо черезъ полотно дороги въ открытое поле.

— Ну, а вдругъ, какъ разъ, кто подъѣдетъ? сказала Эльза. — Прислушаемся.

Они остановились, внимательно прислушались, но окрестность была тиха, только нѣсколько пѣтуховъ заливались въ Теріэлѣ.

— До поворота далеко, mon gars. Я боюсь опоздаешь.

— Ну, на столбъ слазаю.

— Ну, полѣзай.

И Этьенъ, подбѣжавъ къ ближайшему телеграфному столбу, прибѣгъ къ тому средству, къ которому часто случалось прибѣгать и для себя, и для сестры. Окрестность была настолько гладка и ровна, безлѣсна, открыта во всѣ края, что съ верхушки телеграфнаго столба можно было все ясно видѣть во всѣхъ направленіяхъ.

Этьенъ ловко слазилъ, оглядѣлся и крикнулъ весело:

— Pas un chien!

Затѣмъ онъ соскользнулъ въ одну секунду и подбѣжалъ къ сестрѣ. Взявшись за руки, они припустились по шоссе. Первый поворотъ въ сторону былъ почти въ верстѣ разстоянія. Пробѣжавшись и запыхавшись, они сѣли на траву, но молчали. Наконецъ, Эльза вымолвила:

— Да, все-таки скучно, непріятно! Еслибы меня туда взяли въ горничныя, я бы знала, что я буду дѣлать, я бы была съ ихъ людьми, а вѣдь тутъ я должна буду съ ними быть и не знаю, что буду дѣлать… Poser! Но вѣдь мнѣ кажется это ужасно глупо, какъ ты думаешь?

Мальчуганъ пожалъ плечами.

— Если имъ это кажется умно, то оно не глупо. Непріятно дѣлать то, что всѣмъ кажется глупо, а дѣлать-что нибудь глупое, что всѣмъ кажется умнымъ — ничего. Помнишь, писарь у господина мэра пѣтухомъ кричалъ — очень глупо. А всѣ были довольны и выходило не глупо.

— Правда! Умница ты, Этьенъ! вымолвила Эльза, оживилась и стала гладить брата по кудрявой головѣ, по такой же шапкѣ курчавыхъ волосъ, какъ и у нея. Размышленіе мальчугана совершенно ее успокоило.

— Ну, пора… До свиданія!

Она нагнулась, обняла брата. Этьенъ вскинулъ руки ей на шею, прижался губами къ ея лицу и слезы появились у него на глазахъ.

— Что ты? Помилуй, о чемъ? вымолвила Эльза, а между тѣмъ и ее схватила легкая спазма въ горлѣ.

— Цѣлую недѣлю! вымолвилъ Этьенъ.

— Не далеко.

— Но вѣдь цѣлую недѣлю… Первый разъ, я не знаю, какъ я буду безъ тебя.

Братъ и сестра смолкли на минуту и затѣмъ Эльза вымолвила:

— Ну, слушай, приходи чрезъ два или три дня къ оградѣ парка Отвилей, въ томъ мѣстѣ, гдѣ торчитъ труба отъ оранжереи, гдѣ мы, помнишь, съ тобой годъ назадъ шалили и упали въ канаву съ водой. Приходи туда ровно въ полдень и я приду. И мы условимся въ какіе часы всякій день намъ видѣться.

— Да! Да! весело вымолвилъ мальчуганъ и оживился, какъ рѣдко бывало съ нимъ.

Сестра и братишка расцѣловались нѣсколько разъ, какъ еслибы прощались на цѣлый годъ и поднялись.

— Ну, бѣги, а я погляжу, постою здѣсь, сказала она.

— Нѣтъ, лучше ты иди, а я погляжу, а потомъ побѣгу къ заставамъ.

— Нѣтъ, mon gars, это глупо. Тебѣ къ спѣху, вдругъ кто-нибудь подъѣдетъ. Бѣги скорѣй, а я буду стоять и глядѣть, пока будетъ видно.

— Нѣтъ, давай разбѣжимся вмѣстѣ въ одинъ разъ.

— Хорошо!

— Ну, разъ, два, три! вскрикнулъ Этьенъ и припустился по шоссе.

Дѣвочка побѣжала тоже, но оба на бѣгу постоянно оглядывались и, пробѣжавъ саженъ по сту въ разныя стороны, они остановились и, обернувшись, смотрѣли другъ на друга.

— Завтра въ полдень! крикнулъ Этьенъ изо всей силы.

Эльза не разслышала, а скорѣй поняла и крикнула:

— Да, да!.. и махнула рукой.

И вмѣстѣ снова припустились они бѣгомъ. Когда Эльза оглянулась вновь, то высокій колосившійся овесъ уже скрылъ мальчугана…

Эльза снова пошла тихимъ шагомъ и раздумывая. Мнѣніе мальчугана совершенно успокоило ее.

«Дѣйствительно, разрядиться вдругъ было бы глупо! думалось ей. Вѣрно тоже, что если они считаютъ мое дѣло не глупымъ, а умнымъ, то нечего смущаться. А деньги, деньги — вотъ главное! Какъ съ ними сдѣлать?»

Приказаніе Баптиста и матери — тотчасъ же потребовать впередъ сто франковъ смущало Эльзу наиболѣе. Она даже и представить себѣ не могла, какъ рѣшится спросить это у графини Отвиль или у самаго Монклера.

Раздумывая всю дорогу о своемъ предстоящемъ появленіи въ замокъ, Эльза не замѣтила, какъ предъ ней вдали появились уже верхушки обширнаго парка Отвилей. Эльза замедлила шаги, но затѣмъ вздохнула, и будто окончательно рѣшаясь на что-либо опасное — шибче, смѣлѣе двинулась снова.

XVIII.

Помѣстье графа Отвиля не было стариннымъ замкомъ и существовало менѣе ста лѣтъ. Отецъ теперешняго владѣльца купилъ имѣніе, выстроилъ домъ обширный, но самой простой архитектуры. Это было нѣчто среднее между тѣмъ, что называютъ виллой и тѣмъ, что существуетъ въ Англіи подъ именемъ коттеджа.

Передъ домомъ былъ небольшой партеръ, красиво изукрашенный съ массой цвѣтовъ. За нимъ начинался густой паркъ, расходившійся на цѣлую версту. Съ другой стороны, передъ домомъ былъ широкій мощеный дворъ со службами, конюшнями и сараями, а вдоль стѣнъ строеній правильно выстроились высокіе и стройные пирамидальные тополи.

У самыхъ воротъ, чугунныхъ, со сквозною рѣшеткой былъ небольшой домикъ, въ родѣ того, въ которомъ жила Анна Карадоль съ дѣтьми, съ тою только разницей, что онъ былъ оштукатуренъ и выкрашенъ розовою краской. Это былъ домикъ хорошо извѣстнаго въ околоткѣ и въ Теріэлѣ человѣка, пожалуй, даже болѣе извѣстнаго, чѣмъ сами графы Отвили.

Всѣ хорошо его знали и считали за умнѣйшаго человѣка, начитаннаго и исключительно порядочнаго. Всѣ называли его «monsieur Isidore» и мало кто зналъ его фамилію. Случилось это потому, что самъ привратникъ замка какъ бы умышленно умалчивалъ о своей фамиліи, которую не любилъ и при необходимости дать свой адресъ, давалъ одно имя безъ прибавленія фамиліи. Фамилія эта была самая обыкновенная, какая только можетъ быть: Martin.

Эльза приблизилась къ маленькой, тоже чугунной, рѣшетчатой калиткѣ и хотѣла войти, но она оказалась запертою. Она взялась за звонокъ и постаралась позвонить какъ можно скромнѣе. Колокольчикъ чуть слышно звякнулъ и изъ окошка, выходившаго во дворъ, высунулась маленькая фигурка съ морщинистымъ лицомъ и сѣдыми, коротко остриженными волосами подъ черною бархатною ермолкой.

— Кто тамъ? выговорилъ привратникъ, облокачиваясь на окно съ книжкой въ рукѣ.

Присмотрѣвшись, онъ прибавилъ:

— Что вамъ нужно?

— Мнѣ графиня приказала прійти! отозвалась Эльза.

Яркое солнце мѣшало просунувшемуся старичку разглядѣть стоящую за рѣшеткой фигуру. Онъ приблизилъ руку козырькомъ къ глазамъ и выговорилъ:

— А! La gazelle! Сейчасъ!

Черезъ нѣсколько мгновеній маленькій и худенькій старичокъ легко и бодро вышелъ къ калиткѣ и отперъ ее.

— У васъ ничего нѣтъ? вымолвилъ онъ, видя, что она съ пустыми руками.

— Ничего, monsieur Isidore!

— Зачѣмъ же вы?

— Право, хорошо не знаю, но графиня была вчера у матери и приказала прійти.

— Въ которомъ часу?

— Да просто утромъ.

— Ну, дитя мое, понятіе объ утрѣ у васъ и у аристократовъ совершенно разное. Идите, посидите у меня до тѣхъ поръ, пока не начнется утро.

Изидоръ улыбнулся добродушно, заперъ калитку и двинулся въ домикъ. Эльза послѣдовала за нимъ и, войдя, съ удивленіемъ стала озираться вокругъ себя. Маленькая комнатка, въ которую она вошла, поразила ее. Это было что-то прелестное, что мерещилось ей, но чего она никогда не видала. Въ Теріэлѣ не было ничего подобнаго ни у кого.

Она всегда считала г. Изидора важнымъ человѣкомъ, — такова была его слава, — но теперь, маленькій и худенькій старичекъ съ добродушно-важнымъ лицомъ, всегда тщательно обритымъ, въ чистой, почти щегольской черной бархатной шапочкѣ, которую онъ никогда не снималъ, какъ бы укрывая плѣшь во всю голову, — показался Эльзѣ еще важнѣе.

Комната, служившая привратнику замка гостиной, была чрезвычайно чистая: мебель была маленькаго размѣра, какъ бы подобранная къ его росту, на стѣнахъ висѣли въ рамкахъ разныя гравюры съ сюжетами изъ Священнаго Писанія. На главной стѣнѣ висѣли два большіе портрета въ золотыхъ рамкахъ, а посрединѣ небольшая гравюра, изображавшая маленькаго мальчика лѣтъ шести-семи, но въ мундирѣ съ генеральскими эполетами.

Большіе портреты изображали мужчину и женщину, но въ такихъ странныхъ одѣяніяхъ, что Эльза, вытаращивъ на нихъ глаза, долго не могла оторваться отъ нихъ и, наконецъ, насмѣшливая улыбка скользнула по ея лицу.

Въ особенности поразила ее нарисованная дама. У нея была такая прическа, что обыкновенная лохматая шапка волосъ на головѣ Эльзы была чемъ-то микроскопическимъ сравнительно съ этой горой въ нѣсколько этажей, подъ огромною шляпой.

Въ углахъ комнаты стояли высокія растенія, а три окна были заняты сплошь цвѣтами въ горшкахъ. Въ углу на тумбѣ въ большой круглой клѣткѣ качалась въ кольцѣ красная птица, которая поразила Эльзу еще болѣе, нежели дама съ горой волосъ на головѣ.

Заглянувъ въ растворенную дверь, Эльза увидѣла кровать съ такимъ поразительно-чистымъ бѣльемъ и снѣжно-бѣлымъ одѣяломъ, что глаза ея заискрились отъ какого-то чувства, близкаго къ зависти. Эльзѣ мерещилось иногда, что вѣдь могутъ быть на свѣтѣ такія чистыя и прелестныя кровати.

Не далеко отъ двери стоялъ столъ, а на немъ кое-какія вещи, чернильница и около нея большой ангелъ съ крыльями. На столѣ было много исписанной бумаги и много маленькихъ книгъ. Не вдалекѣ, съ другой стороны двери, стоялъ шкапъ съ нѣсколькими полками и всѣ онѣ были усѣяны книгами разныхъ размѣровъ.

Эльза стояла среди горницы неподвижно, широко раскрывъ глаза и озираясь. И комнатка казалась ей все прелестнѣе. Но вдругъ она вздрогнула всѣмъ тѣломъ: г. Изидоръ визгливо, даже какъ-то безобразно вскрикнулъ:

— Veux-tu déjeuner, mon ami?

Эльза обернулась къ хозяину домика и выговорила:

— Merci, я уже выпила кофе дома.

Изидоръ разсмѣялся настолько добродушно и весело, что Эльза съ удивленіемъ приглядѣлась къ его лицу. Она не могла понять, что можетъ быть смѣшного въ ея отвѣтѣ.

— Ну, садитесь, дитя мое, будемъ съ вами дожидаться утра, назначеннаго вамъ графиней.

Эльза сѣла на маленькій стульчикъ, который ей, такъ же, какъ и Изидору, былъ какъ разъ какъ бы по мѣркѣ.

— Полдень, Газель, для всѣхъ людей одинаковъ, а утро и вечеръ бываютъ на свѣтѣ разные. У васъ на одинъ ладъ, у меня, положимъ, на другой, а у важныхъ людей утро бываетъ въ совершенно иное время, а вечеръ начинается поздно и замѣняетъ часто собой всю ночь. Такъ что ночей собственно у нашихъ господъ иногда совсѣмъ не бываетъ. Ну, да это не интересно! Я хочу только сказать вамъ, что вы, моя милая Газель, должны тутъ посидѣть у меня, по крайней мѣрѣ, часа три, прежде чѣмъ въ замкѣ всѣ проснутся. Теперь и люди еще не всѣ поднялись. Я даже не могу доложить о васъ горничной графини, потому что и она еще не поднималась, а какъ только мамзель Julie проснется, я скажу ей. А пока я займу васъ чѣмъ-нибудь. Вы читать умѣете?

— Конечно, умѣю.

— Хотите я вамъ дамъ книжку?

— Нѣтъ, merci, я ихъ очень не люблю.

— Вотъ какъ! разсмѣялся Изидоръ. — Почему же?

— Не знаю! А я ужасно не люблю книжекъ, а ужъ особенно ариѳметику.

— Ну, такъ, дѣлать нечего, побесѣдуемъ!

Изидоръ сложилъ свою книжку, которую продолжалъ держать въ рукѣ и положилъ ее на столъ. Замѣтивъ глаза Эльзы снова устремленные на большіе портреты, онъ вымолвилъ совершенно инымъ, важнымъ, какъ-будто даже торжественнымъ, голосомъ:

— Знаете ли вы, дитя мое, на кого вы смотрите? И онъ, и она — это святыя личности, которыя святѣе многихъ святыхъ. Это король Людовикъ XVI и королева Марія Антуанета. А вотъ этотъ посередкѣ молоденькій мальчикъ, котораго теперь уже нѣтъ на свѣтѣ, прожилъ лѣтъ пятьдесятъ въ изгнаніи внѣ предѣловъ Франціи. А онъ былъ единственный человѣкъ на свѣтѣ, которому должно бы было быть властелиномъ Франціи. Это графъ Шамборскій, или герцогъ Бордосскій, которому казненный король приходился, какъ arrière grand oncle. А король и королева, которыхъ вы видите, уже скоро сто лѣтъ, какъ погибли самымъ ужаснымъ образомъ. Они взяли на себя грѣхи Франціи и поступили почти такъ же, какъ во времена оны Спаситель міра. Они пострадали и умерли за Французскій народъ, но кровь ихъ на насъ и на дѣтяхъ нашихъ есть и останется долго. И дорого мы заплатили, и дорого еще заплатимъ за ихъ погибель. Вы, конечно, дитя мое, не знаете, что съ ними было. Имъ отрѣзали головы.

— Какъ? воскликнула Эльза, почти привскочивъ на своемъ стулѣ.

— Да, дитя мое, и королю, и королевѣ отрѣзали головы.

— За что? Когда? вскрикнула снова Эльза.

— Я вамъ это подробно разскажу, такъ какъ намъ придется долго сидѣть въ ожиданіи, когда замокъ проснется.

Эльза встала, приблизилась ближе къ стѣнѣ и стала съ большимъ вниманіемъ разглядывать лица двухъ портретовъ. Но черезъ мгновеніе она снова поневолѣ вздрогнула всѣмъ тѣломъ, такъ какъ за спиной ея снова раздалось дико и пронзительно:

— Veux-tu déjeuner, mon ami?

Она быстро обернулась, удивленно поглядѣла на хозяина и снова выговорила, но уже боязливо и нѣсколько сухо:

— Я уже сказала вамъ — merci, я дома напилась кофе.

Господинъ Изидоръ снова разсмѣялся, но болѣе добродушно. Онъ поднялся съ мѣста, взялъ Эльзу за руку, подвелъ ее къ клѣткѣ, гдѣ сидѣла красная птица и вымолвилъ:

— Это попугай! Вы ихъ никогда не видали?

— Нѣтъ.

— Ну, вотъ увидите!

И наклонясь къ клѣткѣ, онъ вымолвилъ:

— Et toi, veux-tu déjeuner?

— Oui! Oui! Oui! визгливо отозвался попугай.

— Скажи что-нибудь мамзель Газель! произнесъ хозяинъ. — Dis: bonjour, mamzelle!

И птица, дернувъ головой, еще громче и визгливѣе крикнулъ:

— Bonjour, mamzelle!

Изидоръ обернулся на Эльзу и разсмѣялся. Старикъ еще никогда не видѣлъ такого изумленнаго лица. Глаза Эльзы казались еще вдвое больше, широко раскрытый ротъ изображалъ крайнее изумленіе. И вдругъ, обернувшись къ привратнику, она вымолвила, какъ бы желая удостовѣриться, не обманулъ ли ее слухъ:

— Il parle! Il parle!

— Ну, да, да!

— И онъ можетъ понимать?

— Многое!

— Вы съ нимъ разговариваете?

— Да, разсмѣялся Изидоръ, — но немного. Нѣтъ, дитя мое, я шучу. Эта птица — самая глупая на свѣтѣ. Она умѣетъ только кричать нѣсколько фразъ, сама не зная, что кричитъ. Развѣ вы никогда не слыхали — люди говорятъ про какого-нибудь человѣка, что онъ попугай?

— Ахъ, да! воскликнула Эльза.

— Ну, вотъ…

— Да, да, говорятъ! И даже про нашего Баптиста говорятъ.

— Баптиста? Кто же это? А-а!.. вспомнилъ Изидоръ. — Le bon ami вашей матери.

Эльза тотчасъ опустила глаза и отозвалась едва слышно:

— Oui, monsieur!

Они усѣлись вновь и привратникъ началъ разсказывать про казненныхъ короля и королеву. Это длилось пока у окна не появилась какая-то расфранченная дама съ бойкими глазами и улыбкой.

— Господинъ Изидоръ, сказала она всовываясь въ окно… Не у васъ ли…

И увидя Эльзу она прибавила:

— Вы, вѣроятно, mademoiselle Caradol?

— Да-съ, отозвалась Эльза.

— Графиня давно уже васъ ожидаетъ, уже спрашивала. А г. Монклеръ волнуется, всѣмъ говоритъ непріятности, даже чашку съ кофе разбилъ.

Дѣвочка вышла изъ домика. Женщина, оказавшаяся горничной графини, оглядѣла дѣвочку, ея прилизанные волосы, нелѣпо скрученные на затылкѣ, съ пучкомъ волосъ, торчавшимъ почти на темени, ея неуклюжее и нелѣпое голубое платьице. И франтиха Julie слегка повела бровью и едва не пожала плечомъ.

Она знала, что другъ графини — капризникъ и прихотникъ Монклеръ ожидаетъ себѣ модель, о которой уже болѣе сутокъ болтаетъ отъ зари до зари, восхищаясь и восторгаясь. А между тѣмъ эта дѣвочка, неуклюже затянутая въ какой-то голубой, слегка полинявшій капотъ, много некрасивѣе многихъ молодыхъ дѣвушекъ и дѣвочекъ, которыхъ Julie знаетъ. Ужъ если понадобилась модель для артиста, то она — Julie могла бы скорѣй подойти къ этой роли.

Идя тихо по двору рядомъ съ дѣвочкой, горничная не спускала съ нея глазъ и все мысленно повторяла:

«Что онъ въ ней нашелъ? Чудаки эти артисты!»

XIX.

Идя за горничной, Эльза поднялась по маленькой винтовой лѣстницѣ во второй этажъ. Это былъ особый ходъ для прислуги къ той части дома, гдѣ были комнаты графини и ея дѣтей.

Эльза, пройдя двѣ, три комнаты, была поражена обстановкой и всѣмъ тѣмъ, что бросалось въ глаза: отъ шкафчика съ инкрустаціей до канделябръ, отъ золотыхъ цѣпей на занавѣскахъ до большихъ картинъ, большихъ портретовъ, которые, какъ живые, глядѣли на нее изъ золотыхъ рамъ и провожали ее глазами, когда она проходила черезъ комнаты.

Julie велѣла ей остаться и подождать, а сама скрылась. Волненіе дѣвочки снова усилилось. Она знала хорошо графиню, но видѣла ее всегда на дорогѣ, въ полѣ или въ городкѣ.

Julie появилась вновь и вымолвила, растворяя дверь:

— Passez s’il vous plait.

Эльза, не чувствуя подъ собой ногъ, ясно чувствуя головокруженіе, черезъ силу миновала порогъ и очутилась въ небольшой горницѣ. Здѣсь было такъ пестро, было столько всякихъ предметовъ и самыхъ разнообразныхъ, что Эльза почувствовала себя въ положеніи какого либо насѣкомаго, попавшаго въ муравьиную кучу. Вся эта пестрота окружающаго будто набросилась на нее и придавила ее. Дѣвочка даже оживилась, когда услыхала изъ угла горницы знакомый голосъ:

— Подойдите, дитя мое!

Графиня сидѣла, полулежа на кушеткѣ и была такая, какою знала ее дѣвочка давно. И Эльза обрадовалась. Она какъ будто ожидала, что среди этого замка и сама графиня окажется чѣмъ нибудь другимъ: или чудовищемъ, или какою нибудь сиреной.

Дѣвочка подошла ближе. Графиня смѣрила ее съ головы до пятъ, улыбнулась и закрыла ротъ кружевнымъ носовымъ платкомъ, чтобы скрыть смѣхъ, который на нее напалъ при видѣ костюма и смущенной фигуры дѣвочки. Но глаза ея такъ явно разсмѣялись, глядя въ лицо Эльзы, что эта потупилась, обидѣлась и сразу посмѣлѣла.

Характерная черта Эльзы была именно та, что, оскорбляясь, она подъ вліяніемъ вспышки гнѣва какъ бы преображалась и становилась тѣмъ, чѣмъ была отъ природы: смѣлою до дерзости и оригинально умною.

— Напрасно вы не одѣлись въ ваше всегдашнее платье! вымолвила графиня, отнимая платокъ отъ все еще смѣющихся губъ. — Оно къ вамъ больше идетъ. И затѣмъ, mon enfant, надо распустить ваши прелестные локоны. Эта прическа очень… Она къ вамъ меньше идетъ.

— Какъ прикажете! нѣсколько сухо отозвалась Эльза.

— Не правда ли, лучше распустить волосы? обернулась графиня въ сторону.

Эльза, сдѣлавъ то же самое, теперь только замѣтила, что въ нѣсколькихъ шагахъ направо сидитъ на низенькомъ креслѣ, развалясь, вытянувъ ноги и закинувъ обѣ руки, скрещенныя на затылкѣ, молодой человѣкъ съ нѣсколько знакомымъ ей лицомъ. Это былъ виконтъ Камиллъ. Онъ упорно, дерзко, не стѣсняясь, почти нахальными глазами мѣрилъ Эльзу съ головы до пятъ. На вопросъ графини онъ отвѣтилъ, промолчавъ нѣсколько секундъ:

— Разумѣется, это первое, что сдѣлаетъ Монклеръ!

И затѣмъ, съ усмѣшкой оглядывая дѣвочку, онъ выговорилъ какъ бы себѣ самому:

— Pas mal! Pas mal! Оригинальна! Какой-то странный типъ! Вашъ отецъ — Французъ? съ сомнѣніемъ въ голосѣ обратился онъ къ Эльзѣ.

— Французъ.

— Вѣрно?

— Да-съ.

— Странно! У васъ типъ не Француженки.

— Да. Но она — квартеронка! вступилась графиня.

— А-а… протянулъ молодой человѣкъ, пересталъ насмѣшливо улыбаться и болѣе снисходительно глядѣлъ на дѣвочку.

Эльза при этомъ словѣ слегка двинулась, вскинула на графиню уже не смущенные, а отчасти досадой искрящіеся глаза.

— Это говорятъ, графиня, но это неправда. Если такъ считать, то всѣ люди, живущіе на свѣтѣ, произошли не только отъ негровъ, но даже отъ обезьянъ.

— Ба! ба! ба! прооралъ молодой человѣкъ во все горло, такъ что голосъ его могъ раздаться даже въ сосѣднихъ горницахъ. — Гдѣ это вы подцѣпили? Кто могъ вамъ это сказать? Tiens, tiens, tiens! Ou le darvinisme va se nicher! прибавилъ онъ, обращаясь къ графинѣ и уже хохоча во все горло.

Между тѣмъ Эльза стояла, уже перемѣнившись немного въ лицѣ и руки ея слегка подергивало. Она ясно понимала, что этотъ молодой человѣкъ ведетъ себя по отношенію къ ней совершенно невѣжливо. Одна его поза была такова, какія, изрѣдка проходя по Теріэлю, Эльза видѣла въ мѣстномъ кафэ. Но вѣдь то бывали буржуа и поселяне, вдобавокъ часто подпившіе, а этотъ молодой человѣкъ — аристократъ.

— Въ самомъ дѣлѣ, Газель, откуда вы и гдѣ могли слышать такую фразу, что люди происходятъ отъ обезьянъ?

Дѣвочка хотѣла отвѣтить правду, что слышала это часто отъ отца и именно по поводу ихъ происхожденія отъ негритянки, какъ бы въ утѣшеніе себѣ самимъ, но она побоялась и промолчала. Вдругъ этотъ нахальный молодой человѣкъ подниметъ на смѣхъ ея отца, даже не зная, что онъ на томъ свѣтѣ.

— Случалось слышать! выговорила Эльза тихо, но сухо.

— А вы сами, Газель, вѣрите въ это?

Дѣвочка не знала, что отвѣчать, но въ тоже время молодой человѣкъ вскрикнулъ:

— Что такое вы все говорите, maman, Газель и Газель? Что это значитъ?

— Это ея прозвище.

— Ба! Почему? C’est drôle! Однако… однако… потянулъ онъ, снова оглядывая дѣвочку, — однако… c’est peut-être vrai. Нутка повернитесь, Газель, я хочу васъ оглядѣть со всѣхъ сторонъ. Вы слышите? Повернитесь! Ну, сначала въ профиль… потомъ спиной… потомъ опять въ профиль…

Дѣвочка опустила глаза, едва замѣтный румянецъ загорѣлся на ея вѣчно-смуглыхъ щекахъ и она не двигалась.

— Вы меня слышите?

Эльза стояла, не шелохнувшись, не отвѣчала ни слова, но знала, что если даже сію минуту ее прогонятъ вонъ изъ замка, то все-таки она не станетъ вертѣться предъ этимъ нахаломъ.

Виконтъ Камиллъ понялъ и, чтобы выйти изъ нѣсколько непріятнаго положенія, началъ смѣяться.

— Вы, стало бытъ, умѣете хорошо прыгать, Газель?

— Замѣчательно! воскликнула графиня. — Я сама была свидѣтельницей, какъ она перескочила черезъ ровъ въ концѣ нашего парка, чтобы достать мнѣ фіалку. А по деревьямъ, лазаетъ, какъ бѣлка!

— Пари держу, Газель, что вы уже влюблены въ кого-нибудь? вымолвилъ Камиллъ.

— Quel idée! воскликнула графиня.

— Пари! Пари! Отвѣчайте, Газель, любите кого-нибудь?

Эльза вспыхнула сильнѣе, подняла глаза на него и вымолвила слегка неровнымъ голосомъ изъ-за боязни за собственныя слова.

— Да, люблю. Люблю многихъ молодыхъ людей, но болѣе всего…

И она запнулась…

— Кого?! воскликнулъ онъ, какъ бы торжествуя.

— Вѣжливыхъ…

Простое слово упало какъ бомба. Графиня вытаращила глаза. Молодой человѣкъ на секунду сталъ конфузливо серьезенъ такъ же, какъ еслибы получилъ почти пощечину. Но вдругъ онъ расхохотался, вскочилъ со своего мѣста и замахалъ, руками, какъ еслибъ услыхалъ или увидалъ что-нибудь чрезвычайное.

— Charmante! Charmante! Charmante! завопилъ онъ нараспѣвъ. — Побѣгу къ Монклеру, скажу ему, что его модель появилась, но для Психеи не годится, а скорѣй что-нибудь другое. Quelle Psyché? Plutôt un Lutin.

И онъ быстро исчезъ, почти выбѣжалъ изъ горницы. Эльза ясно почуяла, что въ голосѣ его и въ движеніяхъ была фальшь, игра… Стало быть, ея слово попало въ цѣль.

— Однако, вы изъ обидчивыхъ, Газель! выговорила графиня.

Дѣвочка промолчала.

— Ну, вотъ что: прежде всего я займусь вашимъ туалетомъ.

Графиня позвонила и приказала появившейся Julie позвать какую-то Луизу, а въ ожиданіи пересѣла на другое мѣсто къ столу, передъ зеркаломъ, тоже утопавшемъ въ кружевахъ на розовомъ чехлѣ. Женщина стала поправлять свою и безъ того безукоризненную прическу.

— Да, еслибъ у меня были ваши волосы, выговорила она не оборачиваясь и глядя на себя въ зеркало. — Только ваши волосы! Pour le reste я не завидую.

Черезъ минуту полнаго молчанія въ комнатѣ снова появилась Julie, а за ней другая женщина, тоже показавшаяся дѣвочкѣ расфранченною.

— Снимите мѣрку и сшейте мнѣ скорѣй два платья! приказала графиня. — Julie вамъ дастъ двѣ матеріи. Изъ котонетъ вы сдѣлаете простой фасонъ, самый простой, а изъ фуляра сдѣлаете нѣчто въ родѣ того, что я надѣвала зимой на bal costumé. Помните — пастушка…

— А là bergère? Помню, графиня.

— И прекрасно! Ну-съ, ступайте, дитя мое, Луиза сниметъ съ васъ мѣрку. А затѣмъ приходите въ столовую прямо, я васъ представлю г. Монклеру и графу.

— Merci, madame! вымолвила Эльза смущенная.

И когда дѣвочка двинулась за обѣими женщинами, графиня проводила ее глазами и выговорила:

— Посмотримъ… Можетъ быть мнѣ такъ кажется… Но въ этомъ accoutrement, она ужасна… Elle est franchement laide.

И, подумавъ, она прибавила усмѣхаясь:

— А все-таки придется эту Газель сторожить отъ домашнихъ волковъ!

Портниха увела Эльзу къ себѣ и аккуратно сняла съ нея мѣрку. Въ то же время горничная принесла двѣ матеріи, чтобы тотчасъ же кроить платья, Эльза глазамъ не вѣрила, что изъ этихъ двухъ прелестныхъ кусковъ будетъ сдѣлано два платья, да еще вдобавокъ, по приказанію графини, какъ можно скорѣй. Портниха говорила о томъ, чтобъ Эльза пришла помѣрить одно изъ нихъ — розоватое въ тотъ же вечеръ, такъ какъ завтра оно будетъ готово.

Теперь только дѣвочкѣ пришло на умъ новое соображеніе и въ ней возникла легкая борьба. По какому праву чужая женщина даритъ ей два платья? Если она вычтетъ ихъ изъ обѣщанныхъ ста франковъ, то Этьенъ ничего не получитъ. Если графиня не вычтетъ ихъ, а по всей вѣроятности это и будетъ подарокъ, то можетъ ли она принять? А если не принимать, то какъ же отказаться? Ее только на смѣхъ поднимутъ! Это будетъ, по ихъ мнѣнію, ни что иное какъ des grimaces. А это-то именно Эльза и ненавидѣла.

Пока она раздумывала, субретка, фаворитка графини, безъ умолку болтала съ портнихой. Эльза невольно прислушивалась и до нея долетѣло нѣсколько словъ, заставившихъ ее навострить уши.

Женщины разговаривали между собой, не стѣсняясь, о томъ, что несмотря на года Эльзы, за ней непремѣнно тотчасъ же начнутъ ухаживать три человѣка: старый графъ, виконтъ и артистъ, а пожалуй и monsieur d’Atalin.

Второе, что удивило Эльзу, было нѣсколько разъ повторившееся слово: le Russe. Эльза поняла, что въ замкѣ живетъ русскій, уѣхавшій въ Парижъ и обѣщавшій вернуться вскорѣ. Эльза, которая уже такъ давно интересовалась станціей la Russie и все собиралась съѣздить туда, не выдержала и спросила:

— У васъ въ замкѣ есть Русскій?

— Да! отозвалась Жюли. — Настоящій русскій. Вы его увидите.

— Я очень рада буду! Я никогда ихъ не видѣла…

И, оживясь, дѣвочка прибавила:

— Скажите, какіе они?

— Кто?

— Да, вотъ Русскіе… Этотъ Русскій какой? Онъ такой же, какъ и мы французы?

Обѣ женщины разсмѣялись. Портниха хотѣла что-то начать говорить, но Жюли подмигнула ей и, перебивая, объяснила Эльзѣ.

— Этотъ Русскій, какъ и всѣ они, добрый и смирный, но дразнить его не надо… Разсердится — укуситъ.

— А на видъ все-таки же такой же, какъ всѣ иностранцы, такой же человѣкъ?

— Да, пожалуй! улыбаясь отозвалась Жюли, — болѣе или менѣе человѣкъ. Да вотъ увидите!

XX.

Въ комнатѣ появился лакей и объяснилъ, что графиня зоветъ дѣвочку въ столовую. Эльза, смущаясь, двинулась за нимъ и вступила въ большую комнату, гдѣ за накрытымъ столомъ завтракала семья Отвилей.

Всѣ сидѣвшіе были уже знакомы ей. Помимо графа, котораго Эльза видѣла нѣсколько разъ и артиста, съ которымъ она видѣлась лишь одинъ разъ — ночью, за столомъ сидѣла еще незнакомая ей дама. Это была новая гувернантка двухъ маленькихъ мальчиковъ — миссъ Эдвинъ — англичанка по происхожденію, но по внѣшности чистая Француженка, отлично говорившая по-французски и не имѣвшая никакихъ типическихъ чертъ дочери Альбіона.

Едва только Эльза вошла въ горницу, какъ Монклеръ обернулся къ ней и разинувъ ротъ глядѣлъ нѣсколько секундъ, не сморгнувъ, а затѣмъ выговорилъ серьезно недовольнымъ голосомъ:

— Что же это такое? Или я ошибся?

— Нисколько, повторяю вамъ! разсмѣялась графиня.

— Что вы съ собой сдѣлали? выговорилъ Монклеръ, не слушая и обращаясь къ Эльзѣ.

Дѣвочка смутилась. Монклеръ всталъ изъ-за стола, подошелъ къ Эльзѣ и протянулъ руку. Эльза сдѣлала тоже, но осталась съ рукой въ воздухѣ, такъ какъ артистъ положилъ свою руку ей на плечо, вовсе не предполагая здороваться. Эльза смутилась, почувствовавъ свой промахъ.

— Vous allez me défaire tout cela! выговорилъ Монклеръ строго и повертѣлъ пальцами надъ головой Эльзы. Ступайте, сдѣлайте это и приходите.

Эльза не поняла, а только догадывалась и графиня, замѣтивъ это вымолвила:

— Ступайте къ Жюли, снимите эту ленту, распустите волосы, какъ вы ихъ носите всегда и приходите сюда!

Эльза снова вернулась къ Жюли въ горницу и думала:

«Какъ странно! Маленькій Этьенъ былъ того же мнѣнія, что не надо было прилизывать волосъ и дѣлать какой-то нелѣпый хвостъ на затылкѣ».

Когда она снова вернулась въ столовую, Монклеръ обернулся съ своего мѣста, всталъ и вымолвилъ:

— А! вотъ! Нѣтъ, я не ошибся! Diable! Вотъ глядите, прибавилъ онъ, обращаясь ко всѣмъ, — это подтверждаетъ то, что я говорилъ вамъ вчера, какъ много значитъ для женщинъ прическа и какъ глупо дѣлаютъ наши дамы, что причесываются по модѣ, а не такъ, какъ имъ приказываютъ ихъ лица. Вѣдь ее узнать нельзя!

Эльза, стоя шагахъ въ трехъ отъ графини и отъ стола, невольно обвела всѣхъ глазами. Начавъ съ двухъ дѣтей, которыхъ она знала давно, двухъ избалованныхъ, дерзкихъ, совершенно невѣжливыхъ мальчишекъ, глаза ея перешли на гувернантку съ красивымъ личикомъ, благодаря цвѣту лица, съ крошечнымъ вздернутымъ носикомъ и большими голубыми глазами, лукаво и насмѣшливо глядѣвшими на Эльзу. И въ этомъ взглядѣ была большая доля презрительной насмѣшки.

Не выдержавъ этого взгляда, дѣвочка перевела глаза на молодого виконта Камилла. Онъ глядѣлъ еще хуже. Его взглядъ напоминалъ взглядъ дерзкаго Филиппа. Она посмотрѣла на графа и быстро снова перевела ихъ на Монклера, потому что лицо шестидесятилѣтняго графа въ одинъ моментъ стало ей противно. Графъ показался Эльзѣ какою-то отвратительною куклой. Въ немъ было что-то особенное, чего она сразу не могла понять.

Между тѣмъ графиня положила на поданную ей вторую тарелку кусокъ пирожнаго, нѣчто въ родѣ слоенаго пирога съ вареньемъ.

— Но вы, можетъ быть, голодны? обратилась она къ Эльзѣ.

— Нѣтъ! отвѣтила Эльза, хотя, конечно, чувствовала себя проголодавшеюся.

Графиня тотчасъ же приказала человѣку подать блюдо, уже снятое со стола и положила на ту же тарелку котлету и нѣсколько картофелинъ. А затѣмъ она поднесла тарелку къ дѣвочкѣ.

— Я, право, не голодна! отозвалась Эльза.

— Vous mentez, mon enfant! вымолвила графиня, держа тарелку въ протянутой рукѣ предъ Эльзой. — Говорите, вѣдь вы лжете?

— Да! отозвалась Эльза рѣзко, какъ бы подъ вліяніемъ насилія.

Всѣ за столомъ слегка разсмѣялись, настолько былъ рѣзокъ переходъ и тонъ голоса дѣвочки.

— Ну, вотъ берите!

И видя, что Эльза не знаетъ, что дѣлать съ тарелкой въ рукахъ, графиня прибавила:

— Садитесь вонъ тамъ!

Эльза слегка вспыхнула и отошла къ тому столу, гдѣ отставлялись уже поданныя блюда и, усѣвшись на стулъ, она сидѣла не глядя ни на кого. Ей показалось все происшедшее обиднымъ.

Къ нимъ въ домикъ изрѣдка заходилъ слѣпой нищій съ больными глазами, всегда грязный, даже съ какимъ-то непріятнымъ запахомъ въ одеждѣ. Онѣ съ матерью всегда сажали его въ углу въ первой горницѣ, а въ хорошую погоду и на крыльцѣ и кормили его, кладя ему на одну тарелку, что случится.

Теперь съ нею случилось совершенно то же. Дѣвочка понимала всю разницу положенія между ней и семействомъ Отвилей, но тѣмъ не менѣе ей было отъ этого не легче и это приключеніе все-таки казалось ей унизительнымъ. Вдобавокъ ей не дали прибора. Кусокъ сладкаго пирога можно было еще взять въ руки, но котлету надо было рѣзать. Двое озорныхъ мальчишекъ уже давно оглядывались на сидящую за ними Эльзу и, наконецъ, одинъ изъ нихъ, перебивая общій разговоръ, замѣтилъ матери, что у Эльзы нѣтъ ни ножа, ни вилки.

Лакей тотчасъ же подалъ приборъ и проголодавшаяся дѣвочка съ наслажденіемъ начала есть, но вмѣстѣ съ тѣмъ каждый кусокъ какъ-то туго проходилъ чрезъ горло.

Часу не прошло, что она появилась въ горницѣ графини и выдержала сцену съ молодымъ виконтомъ, а затѣмъ взгляды всего семейства здѣсь въ столовой, а Эльза уже чувствовала себя утомленною, раздраженною и печальною. Очевидно, трудно будетъ здѣсь прожить цѣлую недѣлю.

Половина этихъ обитателей замка, очевидно, смотритъ на нее съ высоты своего величія, насмѣшливо и презрительно, въ томъ числѣ даже мальчуганы. Другая половина не непріязненно, но какъ-то оскорбительно.

Когда всѣ поднялись изъ-за стола, Монклеръ сдѣлалъ Эльзѣ рѣзкій жестъ и выговорилъ добродушно-грубымъ голосомъ:

— Ну, mon petit singe, какъ зоветъ васъ ваша мать, пожалуйте! Идите за мной.

Эльза, поднявшись и двинувшись за уходящимъ артистомъ, невольно обвела глазами всѣхъ присутствующихъ и увидѣла, что всѣ смотрятъ на нее и всѣ одинаково улыбаясь, очевидно забавляются или ея смущеніемъ, или тѣмъ, что ей предстоитъ. И сильно непріязненное чувство ко всѣмъ вдругъ забушевало въ груди ея.

«Дорого мнѣ обойдутся эти сто франковъ! подумала она, выходя и слѣдуя по корридорамъ и комнатамъ за быстро идущимъ Монклеромъ. — Но во всякомъ случаѣ, вы ошибаетесь! продолжала она мысленно. — Вы не подозрѣваете, какъ я тоже на васъ смотрю!»

Однако, дѣвочка все-таки волновалась, не зная, что сейчасъ предстоитъ ей. Пройдя замокъ изъ конца въ конецъ, она вслѣдъ за артистомъ вошла въ большую очень свѣтлую горницу. Большія окна были на половину снизу завѣшены зелеными занавѣсками. Среди комнаты на двухъ подставкахъ, или широкихъ и низенькихъ тумбахъ было что-то укрытое намоченнымъ полотномъ. Кругомъ повсюду виднѣлись куклы: и бѣлыя, и коричневыя, и маленькія, и большія. Въ углу, тоже на большой тумбѣ, стояла, какъ живая, коричневая женщина, голая съ головы до пятъ.

Эльза, глянувъ, тотчасъ же отвела отъ нея глаза въ сторону. Еслибы не эта нагая женщина, то комната понравилась бы ей. Она одна придавала всей обстановкѣ что-то странное, непріятное, смущающее…

Въ настежь открытыя двери, выходившія на балконъ, Эльза увидѣла партеръ съ массой цвѣтовъ, которые она ужасно любила. За цвѣтникомъ разстилалась даль, прелестный ландшафтъ и на горизонтѣ, въ полумглѣ знойнаго дня, виднѣлись очертанія Теріэля, а нѣсколько лѣвѣе, на холмѣ еще нѣчто, отъ чего встрепенулось сердце дѣвочки. Этотъ холмикъ, будто блестѣвшій и дрожавшій въ сіяньи яркаго солнца, на самомъ горизонтѣ, — было Теріэльское кладбище.

Замѣтя, какъ воодушевилось лицо дѣвочки, Монклеръ улыбнулся.

— Вамъ нравится видъ отсюда?

— Да.

— Выдьте на балконъ, посмотрите! Это лучшая комната въ замкѣ.

Эльза вышла на балконъ. Внизу, саженяхъ въ двухъ, были маленькія дорожки, клумбы и всякія затѣи, вензеля и всякаго рода рисунки изъ разноцвѣтныхъ камешковъ. И отъ массы цвѣтовъ поднимался сильный запахъ и будто врывался въ горницу. Красивый живописный ландшафтъ развертывался во всѣ стороны.

Монклеръ тоже вышелъ и тоже озирался, но затѣмъ позвалъ дѣвочку въ горницу, затворилъ балконъ, совершенно задернулъ занавѣску и вымолвилъ:

— Ну, вотъ стулъ, садитесь!

И вмѣстѣ съ тѣмъ онъ снялъ съ подставки мокрое полотно и отбросилъ его въ сторону. Подъ нимъ оказалась коричневая масса пирамидкой.

— Ну-съ, первый сеансъ будетъ не интересенъ, выговорилъ Монклеръ.

Взявъ въ руки нѣчто въ родѣ ножичка и лопаточки, артистъ далъ нѣсколько ударовъ въ массу и быстро началъ работать. Черезъ нѣсколько мгновеній Эльза увидѣла, что изъ глины, изображавшей простую горку, появилось подобіе человѣка съ головой и плечами, и съ туловищемъ.

Монклеръ продолжалъ быстро орудовать надъ массой, едва слышно мурлыкалъ какую-то пѣсенку безъ словъ и дѣвочка понемногу забыла, гдѣ находится и задумалась все о томъ же… О своемъ появленіи въ замокъ, объ отношеніяхъ къ ней всѣхъ обитателей и о томъ, какъ трудно будетъ ей прожить тутъ цѣлую недѣлю безотлучно.

Когда она пришла въ себя, то изумилась… Предъ ней на подставкѣ была уже готовая фигура: голова съ кучей вьющихся волосъ, глаза, носъ, ротъ, уши. Эльза поглядѣла на плечи, затѣмъ ниже и смутилась очертаніемъ бюста.

«Это же не съ меня… Это онъ самъ… подумалось ей. Да и лицо не мое».

Но затѣмъ она догадалась, что кукла еще далеко не готова, не даромъ же ей придетси еще недѣлю сидѣть предъ артистомъ

Наконецъ Монклеръ отбросилъ свой инструментъ, закурилъ сигаретку и оглядывая зоркимъ глазомъ и дѣвочку, и то, что слѣпилъ, вымолвилъ:

— Началомъ я доволенъ. Нутка, сядьте ко мнѣ профилемъ. Хорошо! поверните ко мнѣ голову… Смотрите на меня… Наклоните немножко голову! Нѣтъ, не такъ!.. На лѣвое плечо… Нѣтъ, не такъ! Погодите…

Монклеръ подошелъ къ ней, взялъ ее руками за голову и точь-въ-точь такъ, какъ часто братъ ее отецъ, чтобы поцѣловать. Кромѣ отца никто никогда этого не дѣлалъ и Эльза смутилась. Монклеръ замѣтилъ что-то въ ея живомъ, легко измѣняющемся лицѣ и выговорилъ угрюмо:

— Voyons! Voyons! Надо привыкать! Что вы все конфузитесь! Если теперь такъ, что же будетъ потомъ? Поймите, дитя мое, вы для меня ни дѣвочка, ни женщина, ни человѣкъ! Вы просто предметъ, который мнѣ нравится такъ же, какъ вамъ понравился видъ съ балкона. Вы, какъ я вижу, болѣе развиты умственно, нежели физически. Я не вѣрю, чтобы вамъ было шестнадцать лѣтъ, какъ говоритъ графиня.

— Мнѣ и шестнадцати нѣтъ!

— Ну, такъ это можетъ-быть потому, что вы — не Француженка.

— Я — Француженка… Такая же, какъ и вы.

— Да, но не совсѣмъ… Вѣдь вы креолка?

— Ну, такъ что-жъ изъ этого? вспыхнувъ, раздражительно выговорила Эльза. — Чѣмъ же я виновата?

Монклеръ вытаращилъ глаза, ничего не понимая, но и любуясь страстнымъ отъ гнѣва лицомъ.

— Не виноватъ же мой отецъ, что онъ…

Эльза не договорила и отвернулась отъ взгляда художника.

— Да никто вамъ ничего такого не говоритъ. Ничѣмъ вы не виноваты. Масса женщинъ пожелали бы быть виноваты эдакъ же. Я ничего не понимаю. Чему вы обижаетесь. Объяснитесь!

Но Эльза молчала, насупившись, и Монклеръ пробурчалъ себѣ подъ носъ:

— Drôle de pistolet!

Затѣмъ, намочивъ и выжавъ холстъ, онъ началъ завертывать свою работу.

— Ну-съ, вы свободны. Предъ обѣдомъ я врядъ васъ позову опять. Начало всякой работы меня болѣе утомляетъ. Итакъ, до свиданія, до завтра, ma Psyché!

XXI.

Въ первые три дня своего пребыванія въ замкѣ Эльза вполнѣ оправдала, носимое ею прозвище. Она вела себя, какъ дикій звѣрокъ, и именно какъ газель, то-есть звѣрокъ чуткій, пугливый, робко озирающійся огненными глазами вокругъ себя и съ граціозною быстротой въ мигъ уносящійся отъ всякой опасности, иногда лишь кажущейся…

Впрочемъ, Эльза-Газель стала настоящею дикою газелью среди обитателей замка почти поневолѣ и въ силу обстоятельствъ. Съ вечера перваго же дня она почуяла около себя трехъ враговъ, одинаково опасныхъ, хотя каждый дѣйствовалъ на свой ладъ.

Художникъ по два раза въ день призывалъ ее къ себѣ и лѣпилъ съ нея изваяніе въ натуральную величину… Голова и лицо уже начинали поражать сходствомъ…

Но у этой коричневой куклы изъ глины, которая такъ удивительно на нее похожа, былъ однако обнаженный станъ, голыя руки и ноги… Эльза только изрѣдка, совѣстливо или обиженно, тайкомъ и искоса, взглядывала на работу художника… и тревожилась, стыдилась, оскорблялась и недоумѣвала… Дѣвочкѣ чудилось, что художникъ поступаетъ не честно по отношенію къ ней. Вѣдь было же условлено между артистомъ съ графиней и ея матерью, что г. Монклеръ будетъ лѣпить изъ глины только ея голову. Впрочемъ, онъ это и дѣлаетъ! Онъ всякій разъ занятъ одною отдѣлкой лица… А туловище онъ на второй день сдѣлалъ безъ нея, «самъ», то-есть выдумалъ, сочинилъ…

«Да… Самъ… Самъ! повторяла Эльза про себя. Это все не съ меня… У нея только лицо мое?»

А между тѣмъ, отъ этого соображенія ей было не легче. Дѣвочкѣ все казалось въ будущемъ нѣчто, чѣмъ ей грозятъ. Ей, какъ чуткой газели, слышалась или чуялась опасность еще пока укрытая утесами и ущельями, но уже приближающаяся къ ней… Надо быть наготовѣ…

Монклеръ былъ добродушно ласковъ съ Эльзой, старался какъ бы понравиться ей и сдѣлаться ея хорошимъ пріятелемъ, онъ постоянно угощалъ ее сластями, за которыми посылалъ въ Теріэль, шутилъ съ ней и изыскивалъ все на свѣтѣ, чтобы смѣшить ее… Въ его обращеніи не было и тѣни ухаживанія. Онъ добивался простаго дружескаго расположенія дѣвочки, добивался быть съ ней en camarade.

Но именно въ этомъ стараніи неумѣломъ или неискусно скрытомъ и чудилась Эльзѣ опасность. Въ этомъ всячески навязывающемся другѣ она предвидѣла врага. У него очевидно было что-то на умѣ и что-то для нея — враждебное.

Второй человѣкъ, на котораго косилась Эльза, былъ самъ графъ. Старикъ, лишь изрѣдка встрѣчая ее въ замкѣ и раза два встрѣтивъ въ паркѣ вмѣстѣ съ субреткой, любезно заговаривалъ съ нею, говорилъ по нѣскольку словъ и удалялся… Въ пустыхъ незначащихъ словахъ не было ничего особеннаго. Но взглядъ стараго графа, его сладкіе глаза, окруженные морщинками, смущали дѣвочку. Она сама себѣ не вѣрила и спрашивала себя не грезится ли ей то, что она видитъ въ нихъ. Неужели и графъ Отвиль, знатный и богатый человѣкъ, важный землевладѣлецъ и депутатъ отъ ихъ округа… можетъ походить на людей въ родѣ…

«Ну, хоть въ родѣ урода и нахала Филиппа!» невольно сравнивала Эльза.

И противъ воли, дѣвочкѣ постоянно казалось, что во взглядахъ украдкой бросаемыхъ на нее важнымъ владѣльцемъ замка и депутатомъ было что-то такое же отвратительное, что поражало ее въ рабочемъ съ мельницы.

Однако Эльза, размышляя о графѣ Отвилѣ, постоянно увѣряла себя, что она ошибается, и что старикъ неумышленно «противно смотритъ». Тѣмъ не менѣе, раза два, завидя стараго графа въ паркѣ и будучи одна, Эльза искусно избѣжала встрѣчи и разговора съ нимъ.

Относительно третьяго человѣка, считаемаго дѣвочкой врагомъ, не могло быть ни сомнѣній, ни недоразумѣнія. Виконтъ Камиллъ не стѣснялся и велъ себя по отношенію къ Эльзѣ прямо и открыто дерзкимъ образомъ…

«Этотъ уже совсѣмъ Филиппъ», говорила себѣ дѣвочка, для которой рабочій съ мельницы сталъ вдругъ въ замкѣ какимъ-то мѣриломъ.

Разница между графомъ и Виконтомъ была та, что старикъ смотрѣлъ лисой, а молодой человѣкъ волкомъ. Первый будто стѣснялся постороннихъ и свидѣтелей, второй дѣйствовалъ, говорилъ и глядѣлъ, не стѣсняясь никѣмъ и ничѣмъ.

Виконтъ на второй же день сказалъ Эльзѣ при графинѣ:

— Mademoiselle Gazelle, я собираюсь отъ тоски начать за вами ухаживать. Можно?

— Зачѣмъ? просто отозвалась Эльза прямо и твердо глядя ему въ лицо и выдерживая его насмѣшливо заигрывающій взглядъ.

— Зачѣмъ? Pour vous séduire.

Эльза презрительно улыбнулась и хотѣла отвѣчать рѣзко, что это будетъ очень мудрено, но графиня отвѣтила за нее.

— Peine perdue!

Гувернантка мальчугановъ миссъ Эдвинъ почему-то тотчасъ возненавидѣла Эльзу, злобно взирала на нее и дѣвочка избѣгала ее, а равно и ея неблаговоспитанныхъ питомцевъ.

За то у нея оказался неожиданно новый и настоящій пріятель въ лицѣ стараго привратника, человѣка съ нѣсколько оригинальнымъ прошлымъ.

Господинъ Изидоръ Мартенъ былъ уже болѣе десяти лѣтъ консьержемъ въ замкѣ Отвиль и не даромъ пользовался большою извѣстностью въ околоткѣ. Старикъ уже за шестьдесятъ лѣтъ, но бодрый, живой, умный, страстно любилъ чтеніе, былъ яростный политиканъ, подписчикъ на Petit Journal и на Gazette de France. Первый журналъ онъ получалъ почти со дня его основанія, то-есть лѣтъ съ тридцать, а второй, давно отпраздновавшій столѣтіе существованія, онъ сталъ получать съ тѣхъ поръ, что явился въ Отвиль.

Господинъ Изидоръ, на видъ личность болѣе или менѣе заурядная, былъ человѣкомъ съ одною характерною особенностью, которую самъ въ себѣ не подозрѣвалъ или объяснялъ не вѣрно. Еще будучи сравнительно очень молодымъ человѣкомъ, онъ, оглянувшись сознательно вокругъ себя въ мірѣ Божіемъ, тотчасъ почувствовалъ въ себѣ потребность жить не такъ, какъ хочется, а какъ подсказываетъ самообожаніе. Жить не для себя, а для другихъ. И этимъ, такъ или иначе, если не стать выше толпы, то всегда, всячески, старательно отличать себя отъ нея чѣмъ бы то ни было.

И съ этихъ двадцати пяти или тридцати лѣтъ Изидоръ какъ бы надѣлъ на себя костюмъ, избранный изъ многихъ другихъ, избранный очень умно, догадливо и лукаво. И онъ остался въ немъ до старости.

Костюмъ этотъ сталъ еще ярче въ послѣдствіи. Г. Мартенъ, будучи главнымъ завѣдующимъ большого ресторана въ Парижѣ съ обычнымъ званіемъ Gérant, сталъ приглядываться къ элегантной и веселой толпѣ молодыхъ прожигателей жизни, которые посѣщали этотъ Café-Royal, гдѣ онъ наблюдалъ за гарсонами и за кухней.

Это было во дни славы и могущества Второй Имперіи. Звѣзда Наполеона III была на зенитѣ. И въ тѣ самые дни, когда представители многихъ древнѣйшихъ французскихъ фамилій становились бонапартистами, господинъ Изидоръ, не принадлежавшій по своему происхожденію или по своимъ политическимъ убѣжденіямъ ни къ какой партіи, такъ какъ таковыхъ убѣжденій у него и быть не могло, внезапно объявился отчаяннымъ, яростнѣйшимъ легитимистомъ.

Въ его маленькой горницѣ появились тѣ самые портреты короля и королевы — мучениковъ, которые висятъ и теперь.

Г. Мартенъ сообразилъ, что быть легитимистомъ — костюмъ несравненно красивѣйшій для человѣка, вышедшаго изъ крестьянъ. Еслибъ онъ былъ на службѣ или мечталъ сдѣлаться членомъ какого-либо бюро, какой-либо администраціи, то, конечно, было бы выгоднѣе сдѣлаться бонапартистомъ, но существуя на свѣтѣ въ качествѣ «Gérant» въ ресторанѣ и мечтая открыть свой собственный кабачекъ, Изидоръ не нуждался въ благорасположеніи правительства.

Въ этомъ стремленіи своемъ отличиться отъ толпы онъ однако едва не пострадалъ серьезно.

Во дни покушенія на жизнь императора совершеннаго Итальянцемъ Орсини, Изидоръ, будучи въ густой толпѣ народа, осаждавшей зданіе Оперы, близь которой произошло покушеніе, велъ себя такъ мятежно, что былъ арестованъ. Онъ прямо заявлялъ въ толпѣ, что было бы очень хорошо еслибы Badinguet, — кличка Наполеона, — былъ убитъ а на его мѣсто Франція призвала бы Генриха V. Разумѣется, страннаго легитимиста, завѣдующаго рестораномъ, продержали подъ арестомъ не долго, приняли за придурковатаго выскочку и, пригрозивъ ему, выпустили вновь на свободу.

Но явившійся вновь къ исправленію должности Изидоръ сразу увидѣлъ, что онъ сдѣлался въ Café-Royal нѣкотораго рода знаменитостью. И съ этого дня онъ началъ уже на пропалую рисоваться своими политическими убѣжденіями. Прежде всего онъ завелъ визитныя карточки, на которыхъ значилось Isidore Martin, légitimiste, а внизу стояло мелкими буквами, какъ бы обозначая его званіе: «Plus royaliste que le roi.»

Если недавно имя завѣдующаго рестораномъ, попавъ въ газеты вслѣдствіе ареста, обѣжало весь Парижъ, то теперь нѣсколько сотенъ оригинальныхъ карточекъ этого забавника-фрондера распространилось по всему Парижу.

Разумѣется, всѣ хохотали надъ карточкой, но шли въ кафе-ресторанъ, чтобы посмотрѣть на завѣдующаго имъ. Успѣхъ былъ колоссальный. Такой, какой только можетъ быть въ новомъ Вавилонѣ. Разумѣется — успѣхъ порцій бифштекса, омлетки и чашекъ кофе.

И въ эти дни сообразительный г. Изидоръ разсчитался со своимъ патрономъ, а затѣмъ открылъ свой собственный ресторанъ около площади Бастиліи, но опять — съ загадочнымъ наименованіемъ.

Г. Мартенъ, подавъ прошеніе на открытіе ресторана, заранѣе приготовилъ вывѣску огромныхъ размѣровъ съ яркозолотыми буквами и радостно принялся ее вѣшать. Буквы гласили: «Café-réstaurant à Henry Çinq».

Разумѣется, полиція тотчасъ стащила вывѣску, уничтожила ее, а г. Мартену объяснили въ префектурѣ, что его имя уже хорошо извѣстно агентамъ тайной полиціи, почему рекомендуется ему вести себя болѣе или менѣе смирно.

Но Мартенъ не унялся и добился того, что ему позволили нацѣпить вывѣску: «Café-réstaurant aux Cinq Henry». Разумѣется, весь случай и эта выходка тоже прошумѣли, а праздная парижская толпа повалила въ ресторанъ «Пяти Генриховъ», болтая о томъ, что вывѣска мистификація и насмѣшка, надъ правительствомъ а ресторанъ названъ въ честь претендента на престолъ Франціи.

Ставъ болѣе свободенъ въ качествѣ хозяина, Изидоръ началъ много читать, еще болѣе заниматься политикой и трактовать со своими пріятелями и знакомыми о шансахъ спасенія Франціи подъ державой Генриха V. Прежде всего яростный приверженецъ графа Шамборскаго занялся спеціальнымъ чтеніемъ, чтобъ узнать кто-такіе были предки этого Генриха V и какимъ образомъ Бурбоны потеряли престолъ, а главное узнать и уразумѣть, что собственно за событіе la grande Révolution, которое всѣмъ его знакомымъ легитимистамъ представлялось въ видѣ явленія міру самаго Антихриста.

Однимъ словомъ, Изидоръ занялся чтеніемъ исторіи.

Сильнѣйшая тоска часто одолѣвала его, но онъ нашелъ отъ нея лѣкарство, или стимулъ къ продолженію чтенія. Все, что онъ прочитывалъ днемъ, онъ разсказывалъ вечеромъ. И это доставляло ему наслажденіе. Иногда онъ зазывалъ знакомыхъ пріятелей и даже незнакомыхъ людей въ свой ресторанъ, даромъ угощалъ ихъ и заставлялъ выслушивать цѣлыя рѣчи, цѣлыя тирады изъ исторіи Франціи. Частенько говорили ему друзья угнетаемые имъ:

— Mais oui, oui! Connu! Connu!

Но г. Изидоръ все-таки продолжалъ подробно разсказывать, какъ былъ убитъ Генрихъ III, или какъ мальчишески былъ влюбленъ Генрихъ IV въ Габріэль Д’Эстрэ и т. д. Слушатели, ради вкуснаго дароваго обѣда или ужина, выслушивали, а патронъ ресторана «Пяти Генриховъ» былъ счастливъ безконечно.

Впрочемъ, черезъ годъ или два Изидоръ, начитавшійся всякихъ мемуаровъ, въ томъ числѣ вызубрившій хронику de l’Oeu de Boeuf или «Круглаго окна», разумѣется могъ разсказать уже дѣйствительно интересныя для своихъ слушателей интимныя подробности нравовъ при дворахъ Людовиковъ XIV и XV.

Однако, дѣла патрона-политикана шли конечно плохо и вдругъ пошли еще хуже. Наконецъ, однажды, въ тѣ самые дни, когда Изидоръ, просвѣтившись, уже мечталъ самъ начать писать свои мемуары про времена короля «La Poire» императора «Badinguet» онъ прогорѣлъ… Онъ очутился на улицѣ, не имѣя даже возможности продать инвентарь и движимое имущество своего ресторана, такъ какъ все было въ плачевномъ состояніи.

Одинъ изъ его пріятелей предложилъ ему скромное мѣсто завѣдующаго «порядкомъ» въ банкирской конторѣ. Увы! Знаменитый легитимистъ долженъ былъ смотрѣть за чистотой помѣщенія, состоять по пыльной или сорной части.

Конечно, прославившійся фрондеръ временъ Наполеона, извѣстный во всемъ Парижѣ своими визитными карточками, долго не могъ примириться со своею судьбой и утѣшиться. И много мѣстъ, по крайней мѣрѣ, семь или восемь перемѣнилъ неугомонный лицедѣй-легитимистъ, когда наконецъ по рекомендаціи попалъ въ консьержи замка Отвиль, гдѣ, уже утомленный своею «политическою карьерой» пересталъ мечтать о славѣ.

Мѣсто было покойное, Отвили обращались съ нимъ ласково и, главное, крайне вѣжливо, а въ околоткѣ и въ Теріэлѣ monsieur Isidore сталъ сразу другаго рода знаменитостью. Про него говорили, что онъ все знаетъ, про него разсказывали, изумляясь, что онъ и химикъ, и астрономъ, и философъ.

Наконецъ Генриха V уже не было на свѣтѣ, а легитимистамъ пришлось сдѣлаться орлеанистами или Blancs d’Espagne или ренегатами. Кругомъ Изидора все увеличивался лагерь республиканцевъ. Сначала стали появляться изо всѣхъ щелей гамбеттисты, а затѣмъ зародились и вдругъ пошли рости, какъ грибы — буланжисты, опортунисты, ферристы, гедисты и всякіе «исты». Но г. Мартенъ всѣхъ ихъ называлъ «Saligaudistes»!

Графъ Отвиль — сынъ извѣстнаго роялиста — былъ однако еще недавно усерднымъ бонапартистомъ, а теперь вдругъ сдѣлался Яну сомъ-республиканцемъ, Raillé, и тотчасъ попалъ въ палату депутатовъ.

За все это время всяческихъ превращеній въ странѣ, Изидоръ остался себѣ вѣренъ и именовалъ себя званіемъ собственнаго изобрѣтенія: Légitimiste quand même.

А про орлеановъ онъ продолжалъ выражаться:

— Les descendants du traitre!

Одно время старика смущало, какъ бы свѣжеиспеченый республиканецъ Отвиль не выкинулъ его вонъ изъ его домика консьержа и какъ бы опять не пострадать за свои политическія убѣжденія. Однако, вскорѣ лукавый старикъ замѣтилъ, что республиканцу графу Отвилю очень нравится имѣть привратникомъ въ замкѣ отчаяннаго монархиста «qui а fait ses preuves» и который оказался вдобавокъ остроумнѣе господъ les blancs d’Espagn, изобрѣтя званіе «Légitimiste quand même».

Въ дѣйствительности старинные дворяне, давно ставшіе политическими ренегатами, забавлялись своимъ слугой. Какъ бы въ оправданіе себя самихъ, Отвили подшучивали надъ его любовью къ чтенію, его водевильнымъ политиканствомъ, надъ событіями его прошлой жизни, арестомъ, рестораномъ «Пяти Генриховъ» и даже надъ его портретами Людовика и Маріи-Антуанеты. И привратникъ замка служилъ даже темой забавнаго разговора съ гостями изъ Парижа.

Впрочемъ, безукоризненно чистоплотная и чопорная фигурка маленькаго старика съ театрально важными жестами, но вмѣстѣ съ тѣмъ съ сугубо почтительною манерой разговаривать съ господами — нравилась всѣмъ, и Отвилямъ, и ихъ гостямъ.

Конечно новой обитательницѣ замка, дѣвочкѣ изъ домика желѣзнодорожнаго сторожа, этотъ добрый, вѣжливый и чистенькій старичокъ понравился сильно, Эльза нашла въ этомъ человѣкѣ то, что инстинктивно любила — искренность и простоту. Изо всѣхъ обитателей замка онъ показался дѣвочкѣ самымъ честнымъ. Кромѣ того, онъ всегда радостно встрѣчалъ дѣвочку, и она съ удовольствіемъ заходила въ его маленькій, безукоризненно чистенькій домикъ.

Изидоръ, давно не ораторствовавшій, такъ какъ за послѣднее время хворалъ и не отлучался къ знакомымъ въ Теріэль, былъ радехонекъ, что могъ залучить дѣвочку въ качествѣ слушательницы и ученицы. Онъ повѣствовалъ безъ конца и съ наслажденіемъ слушалъ самого себя. Но, кромѣ того, на этотъ разъ онъ понималъ, что видитъ предъ собой очень умную и любознательную дѣвочку, которая трепетно слушаетъ его, разиня ротъ, не проронивъ ни слова, или жадно распрашиваетъ, съ воодушевленіемъ вникая во все, о чемъ бы рѣчь ни шла.

Не прошло трехъ дней, какъ Эльза уже любила старика, а одинокій monsieur Isidore сталъ серьёзно и искренно относиться къ этой умной «petite gazelle qui veut tout connaître, tout savoir».

XXII.

Однажды послѣ цѣлой почти недѣли пребыванія Эльзы въ замкѣ случились двѣ вещи довольно простыя и заурядныя, но имѣвшія, какъ оказалось впослѣдствіи, огромное значеніе въ жизни дѣвочки… Она мало обратила вниманія на эти два пустые случая, но потомъ, позднѣе, она вспомнила, что они были въ одинъ и тотъ же день. И часто долго вспоминала она о нихъ. Они имѣли огромное вліяніе на ея послѣдующую жизнь.

Графъ и Русскій — вошли въ ея жизнь!..

Эльза, отбывъ однажды свое скучное и утомительное занятіе — сидѣть не шевелясь предъ артистомъ, весело отправилась къ новому другу въ его домикъ. Изидоръ на этотъ разъ оказался хворающимъ, не въ духѣ и не сталъ ораторствовать о короляхъ Франціи…

Когда Эльза, не желая стѣснять друга, собралась уходить, старикъ обратился къ ней съ просьбой. Такъ какъ графъ позволялъ привратнику брать для чтенія книги изъ библіотеки замка, то Изидоръ попросилъ Эльзу принести ему слѣдующій пятый томъ путешествія вокругъ свѣта Дюмонъ-Дюрвиля. Онъ объяснилъ дѣвочкѣ, гдѣ библіотека, въ которую дверь изъ корридора надо войти и въ какомъ шкафу найти книгу. Эльза охотно согласилась и пустилась бѣгомъ услужить доброму старику.

Теперь только въ первый разъ замѣтила дѣвочка, что въ корридорѣ были въ рядъ три большія и одинакія двери изъ дуба съ красивою отдѣлкой и одна дверь попроще и поменьше… Изидоръ объяснилъ ей, что въ библіотеку ведетъ вторая дверь отъ столовой. «Но считатъ ли маленькую дверь?» думала Эльза и стояла въ нерѣшительности.

Затѣмъ она сообразила, что если и ошибется, то бѣды большой нѣтъ. Эльза смѣло отворила первую большую дверь послѣ маленькой и, глянувъ въ комнату, увидѣла два большіе шкафа, картины и высокія кресла, обитыя красною кожей. Не успѣла дѣвочка осмотрѣться съ порога на затѣйливую обстановку комнаты, какъ изъ угла раздался громкій голосъ, отъ котораго она невольно вздрогнула и оторопѣла.

— Ба! Дорогая гостьѣ. Soyez la bienvenue, mademoiselle Caradol.

И навстрѣчу къ Эльзѣ двинулся самъ графъ Отвиль, вставшій съ кресла съ книгой въ рукахъ.

— Pardon! воскликнула Эльза.

Въ одинъ мигъ, перепугавшись страшно, сама не зная чему, дѣвочка рѣзко захлопнула дверь и собралась бѣжать прямо къ себѣ, отложивъ порученіе старика до другаго раза.

Но дверь тотчасъ же снова отворилась, и графъ вышелъ въ корридоръ. Эльза окаменѣла на мѣстѣ, какъ виноватая.

— Нѣтъ! Нѣтъ. Коль скоро вы ко мнѣ попали волей судьбы, то пожалуйте, настойчиво любезно заговорилъ онъ. Я покажу вамъ много интересныхъ вещей… Мы поболтаемъ. Мнѣ нечего дѣлать и я скучаю до смерти.

Эльза стояла въ нерѣшительности.

— Извините, я ошиблась! Я не знала какую отворяла дверь… Я думала что…

— Знаю, знаю! Такова судьба… Пожалуйте!

И графъ уже собирался взять Эльзу за талію, чтобы заставить войти. Дѣвочка поневолѣ, хотя сильно смущаясь, снова переступила порогъ.

— Садитесь! весело воскликнулъ графъ. — Прежде всего не смотрите на меня, какъ на депутата и пожилого человѣка. Traitez moi en camarade! Несмотря на мои года, я такой же весельчакъ, что любой двадцатилѣтній. И вдобавокъ я обожаю хорошенькихъ женщинъ.

Усадивъ Эльзу на огромное кресло, въ которое бы могли помѣститься три такія дѣвочки, какъ она, графъ сѣлъ противъ нея и сталъ ее разспрашивать. Начались всѣ тѣ же вѣчные вопросы о томъ, кто она, чѣмъ занята, что дѣлаетъ, гдѣ ея отецъ и мать, кто они такіе. И распросы привели все къ тому же жгучему вопросу о происхожденіи.

По счастію графъ не сталъ настаивать подробно о томъ, что Эльзу наиболѣе всегда раздражало, и тотчасъ спросилъ, бывала ли она когда въ Парижѣ.

— Никогда! отозвалась она.

Графъ ахнулъ и началъ разсказывать: что такое Парижъ, какъ тамъ весело, и затѣмъ перевелъ рѣчь на то, что Эльзѣ надо бы такъ устроиться, чтобы жить въ Парижѣ. Такая хорошенькая дѣвочка въ правѣ не только не озабочиваться заставами на желѣзной дорогѣ, но вообще не имѣть никакой работы, а жить въ довольствѣ, спокойно и весело. И вдругъ наклонясь старикъ взялъ Эльзу за руку:

— Выслушайте, ma jolie enfant, внимательно, что я вамъ скажу, вымолвилъ онъ.

И его старое сладко-лукавое лицо показалось вдругъ Эльзѣ настолько отвратительнымъ, что уродъ Филиппъ представился ей теперь около графа очень недурнымъ малымъ.

Эльза высвободила свою руку. Графъ снова потянулся за ней… И сдвинувшись съ кресла онъ еще ближе наклонился къ дѣвочкѣ, ухмыляясь ей въ лицо. Эльза быстро поднялась.

— Позвольте мнѣ уйти? выговорила она.

— Voyons! Voyons! вымолвилъ графъ нѣжно и укоризненно. — Ne faites pas l’enfant. Вы уже взрослая и умная дѣвушка. Скажите одно слово… Графъ запнулся будто колеблясь, и вдругъ прибавилъ: Одно слово, дитя мое… И у васъ будетъ все, деньги, счастье, наряды…

И вмѣстѣ съ тѣмъ, поднявшись тоже, графъ обошелъ ее и сталъ между нею и дверями. Это нежданное объясненіе и это движеніе подѣйствовали на Эльзу, взбѣсили ее и сразу измѣнили выраженіе лица ея.

Разнородныя чувства быстро и легко отражались и смѣнялись на лицѣ пылкой креолки и моментально вполнѣ преображали красивыя черты, иногда дѣлали его восторженно оживленнымъ, иногда граціозно-угрюмымъ, иногда же искажали его совершенно. Лицо темнѣло, дурнѣло, а широко раскрытые глаза искрились злобой.

И теперь съ графомъ случилось то же, что бывало и съ другими. Онъ отступилъ на шагъ отъ дико озлобившагося молоденькаго существа и, изумляясь, присматривался.

— Comment? Un ange comme vous, заговорилъ онъ, — можетъ имѣть вдругъ такое выраженіе лица!.. Вы были ангеломъ тому назадъ мгновеніе, и вдругъ…

— Нѣтъ, я далеко не ангелъ, monsieur le comte! холодно отвѣтила Эльза. — И если желаете, спросите, чѣмъ считаетъ меня Баптистъ, котораго вы знаете.

— Знаю, знаю! Я его очень люблю — прекрасный малый. Un excellant garèon.

— Удивляюсь! Первый разъ слышу, чтобъ о немъ такъ отзывались. C’est un miserable!

— Ба! удивился графъ и вдругъ прибавилъ: — Ахъ да, понимаю. Вы его ненавидите за… Понимаю! Ну, чѣмъ же онъ васъ считаетъ?

— Une vieille sorcière en nourrice.

Графъ расхохотался сиплымъ, противнымъ смѣхомъ и вымолвилъ на-распѣвъ точно такъ же, какъ и его сынъ:

— Charmant! Cha-ar-mant!

Въ эту минуту дверь растворилась. На порогѣ появилась графиня и остановилась, иронически оглядывая и мужа, и Эльзу.

— Признаюсь, я этого не ожидала! вымолвила она. — И меня крайне интересуетъ, какъ это произошло? Vous êtes impayable, mon cher ami! обратилась она къ мужу. — А въ данномъ случаѣ скажу: impayable et impitoyable. Вы скоро будете ухаживать за новорожденными дѣвочками. Я сейчасъ слышала слово en nourrice. Да, груднымъ младенцамъ и тѣмъ нѣтъ пощады.

Графъ слегка насупился, но продолжая улыбаться гримасой, обратился къ Эльзѣ:

— Скажите правду, mademoisellz Elza, оправдайте меня отъ обвиненія, отъ клеветы. Скажите, какъ попали вы сюда.

Эльза, смущаясь снова, объяснила графинѣ свою ошибку.

— Ну, слава Богу! отвѣтила графиня. — А я ужъ думала, что вы, обернулась она къ мужу, — que vous faites des progrès! Пойдемте со мной, дитя мое! Но помните… послушайтесь моего совѣта… Пока будете въ замкѣ, старайтесь не переступать порога этой горницы! показала графиня на дверь.

— Vous êtes ridicule, chère ami! отозвался графъ, выпрямляясь и мѣряя жену съ головы до пятъ комически-надменнымъ взглядомъ.

Но графиня уже обхватила Эльзу рукой, пропустила впередъ себя въ дверь и вышла за ней. Затѣмъ она позвала свою субретку и показала ей Эльзу.

— Смотрите. Сейчасъ спасла… Пожалуйста не забудьте, Жюли, что я вамъ сказала! Отнеситесь къ этому серьезнѣе! Уже начало есть…

— Какъ? изумленно отозвалась горничная.

— Да. Я, разумѣется, была права. Такъ, пожалуйста, не забудьте!

— Будьте спокойны, графиня! Если такъ, то я дѣйствительно буду внимательнѣе. Я думала, что это все ваше напрасное опасеніе. Да, впрочемъ, la personne en question совсѣмъ не то, что мы думаемъ. Хотя я мало знаю ее, но уже замѣтила. Она умѣетъ царапаться и кусаться.

— Да, кажется! отозвалась графиня, улыбаясь.

Жюли позвала за собой дѣвочку и вмѣстѣ съ нею прошла въ горницу ей отведенную, маленькую, но свѣтлую, обращенную на солнечную сторону. Изъ оконъ видна было часть того же цвѣтника и часть того же ландшафта, которымъ любовалась Эльза въ первый день прибытія съ балкона Монклера.

— Сидите, ma chère enfant, больше въ вашей резиденціи! Дѣлайте, что хотите, объяснила Жюли. — Гулять въ саду и въ паркѣ вы будете со мной или съ г. Изидоромъ. Если скучно сидѣть сложа руки, я вамъ дамъ работу, шить что-нибудь.

— Мнѣ не изъ-чего шить, замѣтила Эльза.

— Я вамъ дамъ какую-нибудь матерію. Ну, хотите, сядьте за блузу для вашего братишки!

По оживившемуся внезапно лицу дѣвочки Жюли увидѣла, что предложеніе ея привело Эльзу въ восторгъ.

— Вотъ! Отлично! Я вамъ принесу прелестную синюю матерію, на видъ совершенный шелкъ. Она англійская и ей износу нѣтъ. Мы нарѣжемъ съ вами блузъ на ростъ вашего мальчугана, и вы будете сидѣть и работать.

— Но вѣдь это чужое?

— Ахъ, полноте! Это стоитъ франкъ метръ. И что же для графини, если вы истратите хотя бы двадцать метровъ. Она будетъ очень рада!

Эльза невольно потянулась поблагодарить Жюли, и субретка тотчасъ же расцѣловалась съ ней и прибавила:

— Вы уже успѣли faire la conquête de tout le monde въ замкѣ, а понемногу и я присоединюсь къ числу очарованныхъ. Vous êtes une charmante enfant! Главное, что мнѣ въ васъ нравится — это, что вы умѣете отгрызаться. Вѣдь я слышала, какихъ молодыхъ людей вы любите… Забыли? Ну, то, что вы сказали виконту еще при знакомствѣ.

— Графиня не разсердилась на это? спросила Эльза тревожно.

— Что вы! Напротивъ… Она тогда при мнѣ, идя завтракать, сказала г. Камиллу: — ну, вотъ дождался, наконецъ, того, что les petites villageoises тебѣ читаютъ мораль!

Въ эту минуту на дворѣ замка раздался стукъ копытъ и колесъ. Жюли выскочила въ свою комнату поглядѣть въ окно. Эльза послѣдовала за ней.

— Le voila! Вотъ онъ! Глядите! Это вамъ любопытно!

Эльза высунулась и увидѣла, какъ изъ экипажа вышелъ господинъ средняго роста и поднялся на крыльцо.

— Видѣли? спросила Жюли.

— Видѣла. Что же?

— Ну, это онъ и есть!

— Кто?

— Русскій.

— Русскій?! воскликнула Эльза! — Да вѣдь это онъ! Онъ! Тотъ самый, котораго я… Но Эльза запнулась. Это былъ тотъ самый человѣкъ, котораго она видѣла у заставы и котораго кучеръ назвалъ Полякомъ.

Горничная поняла по-своему восклицаніе дѣвочки и объяснила ей:

— Разумѣется, дитя мое! Вѣдь я шутила. Онъ такой же человѣкъ, какъ и всѣ другіе, живущіе на свѣтѣ. Даже прибавлю вамъ, очень милый и очень добрый. Вотъ онъ ужъ, конечно, никогда себѣ не позволитъ съ вами того, что позволяетъ и графъ, и г. Камиллъ, и хотя бы даже г. Монклеръ. Если судить по немъ, то Русскіе менѣе дерзки съ женщинами… Впрочемъ, это очень иногда обидная вещь! вдругъ разсмѣялась Жюли.

XXIII.

И въ этотъ же день въ вечеру Эльза поступила странно и непонятно для самой себя. Она сама себѣ изумлялась и стыдилась.

Завидя «Русскаго» въ паркѣ одного, она, ни слова не сказавъ Жюли, тоже пошла прогуляться И одна… И тотчасъ послѣ того, что горничная предупредила ее не дѣлать этого.

Прежде чѣмъ выдти въ паркъ, Эльза посмотрѣлась въ зеркало. Наканунѣ она надѣла новое хорошенькое платье, сшитое ей по приказанію графини. И теперь внѣшность дѣвочки была совершенно иная. Ее узнать было нельзя. Она сама это видѣла и чувствовала. Она казалась и красивѣе, и, главное, старше…

«Узнаетъ ли онъ меня?» думалось Эльзѣ.

И чрезъ минутъ десять она была уже на той же дорожкѣ, гдѣ шелъ «Русскій»…

Но онъ прошелъ мимо нея, опустивъ голову и даже не замѣтилъ, что кого-то встрѣтилъ.

Эльза проводила его глазами, сѣла на траву и задумалась.

— Онъ несчастный! проговорила она вслухъ и съ чувствомъ. — У него есть горе!

И долго продумала дѣвочка объ этомъ Русскомъ, вспоминая его задумчивость у заставы ночью и его теперешнее лицо еще болѣе угрюмое. Дѣвочкѣ стало жаль этого человѣка, ей незнакомаго, а будто уже давно знакомаго.

Вернувшись въ домъ, она разумѣется тотчасъ узнала отъ Жюли, что Русскаго зовутъ Георгій Аталинъ, причемъ горничная произносила на свой ладъ, какъ и всѣ въ замкѣ.

— Monsieur Georges D’Atalin.

Однако это очень мало ее удовлетворило, и на утро, когда Эльза завтракала вмѣстѣ съ Жюли и выслушивала, какъ горничная, критикуя, по косточкамъ перебирала своихъ господъ, она рѣшилась спросить то, что занимало ее.

— Что такое — этотъ господинъ иностранецъ? не смѣло спросила она.

— Le Russe? Онъ — ничего особеннаго! отозвалась Жюли. — Вотъ видите ли… Это человѣкъ любопытный только въ одномъ отношеніи… Какъ бы вамъ это объяснить?

Жюли запнулась, а Эльза подумала:

«Вѣроятно и его начнетъ горничная рѣзать на кусочки своимъ острымъ языкомъ!»

Но къ ея удивленію Жюли, подумавъ мгновеніе, заговорила:

— Это хорошій человѣкъ и жалкій человѣкъ. Вы не смотрите на то, что онъ принадлежитъ къ варварской націи. Вѣдь всѣ Русскіе sont des cosaques! Я не могу вамъ объяснить, что это значитъ, но это значить народъ полудикій. Онъ однако должно быть совсѣмъ не похожъ на своихъ соотечественниковъ.

И Жюли разсказала дѣвочкѣ все, что слышала въ замкѣ по поводу Русскаго. Эльза узнала, что Аталинъ не только давно знакомъ съ семействомъ Отвилей, но даже имъ не чужой, такъ какъ кузенъ графини женатъ на родственницѣ Аталина.

Передавъ разныя подробности, которыя были нисколько не любопытны, Жюли объяснила, что Русскій вѣчно скучаетъ, вѣчно угрюмъ, постоянно путешествуетъ и какъ бы мѣста себѣ не можетъ найти на свѣтѣ. Всюду его тянетъ и вездѣ ему скучно.

— Однако, прибавила Жюли, — онъ чрезвычайно вѣжливъ со всѣми, въ особенности съ нами — съ прислугой. Гораздо вѣжливѣе Французовъ. Онъ очень добръ. Бывая у насъ въ гостяхъ зимой въ Парижѣ и здѣсь лѣтомъ иногда по цѣлому мѣсяцу, онъ всегда всѣхъ насъ обдариваетъ. Я вамъ покажу какъ-нибудь брошку, которую купила на его деньги. Его очень жаль. C’est bien dommage, что онъ хочетъ застрѣлиться.

— Что?! вскрикнула Эльза, почти подпрыгнувъ на мѣстѣ.

— Да, мнѣ это графиня не разъ говорила.

— Да какъ же это можетъ быть? оторопѣла Эльза.

— Очень просто. Онъ хочетъ себя убить.

— Почему?

— Отъ тоски. Это у ихъ націи такая болѣзнь… Они ходятъ, ходятъ, скучаютъ, скучаютъ, а потомъ и застрѣливаются. Это называется — сплинъ.

Жюли смутно помнила, что она вретъ, и что такая болѣзнь существуетъ, кажется, не у Русскихъ, а у какого-то другаго народа, но подумала, что это обстоятельство совершенно безразлично для дѣвочки.

Эльза при этомъ извѣстіи настолько смутилась, даже испугалась, что глубоко задумалась и уже не слыхала ничего остальнаго, что болтала горничная. Ей стало невыразимо жалко этого человѣка, къ которому она уже относилась такъ, какъ еще никогда ни къ кому… Это былъ почти единственный человѣкъ, который сразу, вслѣдствіе совершенно неизвѣстныхъ причинъ, сталъ ей почему-то милъ. И вдругъ, какъ нарочно, именно у этого человѣка такая болѣзнь, отъ которой всякій болѣющій кончаетъ самоубійствомъ.

— Что вы вдругъ припечалились? Вы, кажется, даже меня не слушаете? Что съ вами? удивилась Жюли.

Эльза пришла въ себя, застыдилась и вымолвила:

— Ничего.

— Какъ ничего? У васъ и лицо стало другое. Нездоровится вамъ?

— Охъ, нѣтъ, ничего… Это такъ.

— Ну, однако, пора, двѣнадцать часовъ. Господа сейчасъ кончатъ завтракъ и г. де-Монклеръ будетъ васъ ждать. Кстати сказать, вы знаете, вчера въ вечеру я забралась къ нему въ мастерскую, подняла съ головы статуи мокрую тряпку и ахнула… Вѣдь вы положительно живая! И въ особенности, я думаю, потому что и глина коричневая, да и вы, моя милая, не можете сказать, чтобы были, какъ всѣ мы, бѣлы лицомъ. Отъ этого сходство еще сильнѣе. Поразительно!

— Отчего онъ мнѣ не хочетъ дать близко поглядѣть? спросила Эльза. — Какъ кончитъ, такъ гонитъ вонъ. И вся эта кукла всегда въ тряпкѣ, кромѣ головы и плечъ.

— Ужъ, право, не знаю! Боится, можетъ быть, чтобы не сглазили. Опасается вашего mauvais oeil.

XXIV.

Эльза вышла отъ Жюли и направилась черезъ весь домъ въ комнату, служившую скульптору мастерской, но едва сдѣлала она нѣсколько шаговъ, какъ одинъ изъ лакеевъ замка остановилъ ее. Онъ объявилъ, что служащій на станціи въ багажномъ отдѣленіи — Фредерикъ, привезъ ящикъ въ замокъ и хочетъ съ ней повидаться по дѣлу.

— Гдѣ же онъ?! почти воскликнула Эльза и оживилась.

— За воротами или у г. Изидора.

Эльза быстро сбѣжала по парадной лѣстницѣ, пробѣжала дворъ, какъ любила и умѣла бѣгать — настоящею газелью, и увидѣла за сквозными воротами станціонную телѣжку и лошадь, а около нея своего друга Фредерика. Въ одну секунду она была уже за воротами, и они поздоровались.

— Я за вами, mamzelle Elzire, сказалъ Фредерикъ, всегда называя дѣвочку ея полнымъ именемъ. Когда я ѣхалъ мимо вашихъ заставъ, г. Баптистъ сказалъ мнѣ, чтобъ я васъ привезъ. У васъ какая-то пріѣзжая дама и желаетъ васъ видѣть.

— Какая дама? изумилась Эльза.

— Право не знаю. И онъ не сказалъ. Сказалъ только, что г-жа Карадоль требуетъ, чтобы вы сейчасъ же пріѣхали со мной, такъ какъ дама эта вскорѣ уѣзжаетъ, а ей нужно васъ видѣть.

— Ничего не понимаю! изумилась Эльза. — Какая же дама можетъ быть въ гостяхъ у насъ?

— Я предполагаю, mamzelle Elzire, что это та же дама, которая пріѣхала на этихъ дняхъ. Ее даже г. Бретейль свезъ къ г. Грожану. А теперь она у васъ. Ея имя Rose Dupré.

— Роза Дюпрэ… Я о такой никогда не слыхала! изумилась Эльза. Обождите меня…

И тотчасъ, точно также бѣгомъ пустилась она къ Жюли и стала просить ее доложить графинѣ. Пришлось дожидаться довольно долго. Наконецъ горничная вернулась обратно и объявила ей, что она можетъ ѣхать, но съ тѣмъ условіемъ, чтобы возвратиться къ вечеру или на другой день рано утромъ.

— Г. де-Монклеръ въ ярости! сообщила она смѣясь. — Рветъ и мечетъ. Говоритъ, что если эдакъ работать съ перерывами, то лучше все бросить. Онъ ни за что не хотѣлъ согласиться, но графиня его уговорила. Такъ, пожалуйста, пріѣзжайте сегодня вечеромъ или завтра утромъ. А если вы завтра не будете, то за вами пошлютъ лошадей.

Эльза была совершенно счастлива, что можетъ побывать снова дома, такъ какъ братишка, не явившійся въ замокъ ни разу, не смотря на свое обѣщаніе — смущалъ ее. Кромѣ того, она была заинтересована этой г-жей Дюпре, которая у нихъ гоститъ. Наконецъ, она была особенно рада, что можетъ проѣхаться съ Фредерикомъ, къ которому у нея было что-то, и уже давно, на сердцѣ. Она надѣла свое собственное голубое платье, считая новое платье чужимъ, и выскочила изъ замка. Чрезъ нѣсколько минутъ она уже катила въ телѣжкѣ рядомъ съ Фредерикомъ.

— Какъ я рада, что вырвалась отсюда! воскликнула Эльза, оглядываясь на замокъ.

— А что? Развѣ нехорошо вамъ тутъ?

— Нѣтъ. Ни хорошо, ни дурно… Не знаю. Но хотѣлось бы мнѣ отсюда вырваться совсѣмъ. Они всѣ какіе-то странные, кромѣ Русскаго.

— А. Русскій! Знаю! Онъ очень милъ, вѣжливъ и очень смѣшно говорить по-французски. Такъ же, какъ и я! улыбнулся Фредерикъ.

— Да, это правда, правда! разсмѣялась Эльза. — Я и забыла! Я все думала, что общаго между вами и имъ, и вотъ именно вы оба говорите съ какою-то особенною манерой.

Всю дорогу Эльза и Фредерикъ болтали неумолкая о разныхъ пустякахъ, но всякій посторонній замѣтилъ бы, что между ними положительно что-то есть. Это не простые знакомые. Дѣйствительно, прямодушный и честный, но крайне ограниченный молодой малый, совершенно не сознавая, былъ влюбленъ въ Эльзу.

Въ качествѣ Альзасца, которому не давалась французская рѣчь, Фредерикъ подвергался часто шуткамъ и только изрѣдка кто-либо заступался за него, говоря, что только въ прежнія времена можно было шутить надъ Альзасцами. Потѣшаться же теперь положительно не слѣдуетъ изъ чувства патріотизма.

Вслѣдствіе скромности, отчасти вслѣдствіе усерднѣйшаго исполненія своихъ обязанностей, Фредерикъ былъ вѣчно занятъ, а въ свободные часы тщательно избѣгалъ общества. Только изрѣдка его тянуло къ заставамъ около моста, чтобы взглянуть и поболтать немножко съ дѣвочкой, которая стала для него чѣмъ-то особенно дорогимъ. Разумѣется, Альзасецъ и не догадывался, что это чувство не простая симпатія.

Эльза, со своей стороны, начала съ того, что полюбила Фредерика за его ласки Этьену, за то, что онъ дѣлалъ ему змѣи, устраивалъ телѣжки, а однажды подарилъ цѣлый поѣздъ съ паровозомъ, состроеннымъ имъ самимъ изъ маленькихъ коробокъ. Затѣмъ Эльза стала относиться къ Альзасцу еще сердечнѣе, именно по той причинѣ, что всѣ остальные и въ особенности Баптистъ считали долгомъ трунить надъ нимъ и въ глаза и заглазно. Фредерикъ показался дѣвочкѣ въ загонѣ у всѣхъ, а этого было достаточно, — по ея натурѣ — чтобы полюбить его и горячо за него заступаться.

Понемногу незамѣтно отношенія дѣвочки къ якобы унижаемому и преслѣдуемому всѣми Альзасцу стали особеннымъ чувствомъ, которое Эльза называла une grande amitié, но ошибалась.

Вдобавокъ во Фредерикѣ было нѣчто, что особенно было по сердцу дѣвочкѣ. Онъ былъ чрезвычайно дуренъ. Необъяснимая и загадочная психическая черта ея характера заключалась въ томъ, что ей были милы старики и старухи и чѣмъ дряхлѣе, тѣмъ больше. А затѣмъ ей нравились мужчины и женщины, отличающіеся некрасивымъ лицемъ.

Бѣлокурый Альзасецъ съ рыжеватымъ оттѣнкомъ волосъ, съ лицомъ, покрытымъ веснушками, съ маленькими глазами, толстымъ носомъ, небольшого роста, коренастый и крайне неуклюжій въ движеніяхъ не могъ бы, конечно, понравиться никому. Но въ маленькихъ глазахъ Фредерика была такая доброта и такая скромность, а въ губахъ, особенно въ улыбкѣ, было нѣчто такое милое, располагающее къ себѣ, что всѣ умные и порядочные люди въ Теріэлѣ заявляли желаніе: «хорошо бы было, если бы всѣ молодые люди были похожи характеромъ на Альзасца».

Однажды одно выраженіе уважаемаго всѣми человѣка не мало подѣйствовало на Эльзу. Бывшій пріятель ея отца Бретейль сказалъ:

— Во всемъ околоткѣ нѣтъ у насъ другого Фредерика! Это такой малый, какихъ немного на свѣтѣ. Я бы желалъ, чтобъ у меня былъ такой сынъ. Вотъ что!

Фредерикъ и Эльза видѣлись часто, такъ какъ Альзасецъ постоянно возилъ разныя посылки и часто проѣзжалъ черезъ заставы. Когда онъ бывалъ совершенно свободенъ, раза три, четыре въ мѣсяцъ, онъ тотчасъ же являлся повидать якобы Этьена и что-нибудь устроить ему: поправить змѣй или просто погулять съ нимъ по полю.

Дѣвочка не отходила ни на шагъ отъ Альзасца и брата и вмѣстѣ съ ними, когда было возможно, отправлялась тоже гулять.

Первый понявшій какого рода отношенія возникаютъ между посыльнымъ багажнаго отдѣленія и дѣвочкой былъ, конечно, проницательный, въ особенности въ извѣстныхъ вещахъ, Баптистъ. Раза два или три презрительно усмѣхаясь бросилъ онъ имъ слова:

— Nos amoureux!

Выраженіе это каждый разъ громомъ раздавалось надъ головами скромнаго малаго и чистой помыслами дѣвочки. Но слова эти однако возымѣли особое дѣйствіе: и Фредерикъ и Эльза стали какъ будто сами подумывать о томъ, ужъ не правъ ли Баптистъ.

Теперь, конечно, они были почти счастливы, что ѣдутъ вмѣстѣ. Но разстояніе было не велико. Вдали уже виднѣлись: желѣзнодорожный мостъ, крыша домика у заставъ, далѣе, среди равнины, мѣстечко Теріэль, а правѣе: поле, платформа, и станція.

Фредерикъ уже жалѣлъ, что такъ быстро прошло время и вмѣстѣ съ тѣмъ, будто въ борьбѣ съ самимъ собою, все больше погонялъ лошадь и ѣхалъ такъ быстро, какъ никогда не ѣзжалъ одинъ.

— Вы спѣшите? выговорила вдругъ Эльза. — Васъ ждутъ на станціи?

— Нѣтъ, я свободенъ. Мнѣ только въ два часа надо быть…

— Зачѣмъ же вы такъ скачете? Ступайте тише.

— Я думалъ, вамъ надо скорѣй… какъ-то смутился Фредерикъ, но сразу остановилъ лошадь и пустилъ ее шагомъ.

И лицо его вдругъ прояснилось. Онъ улыбался и такими добрыми глазами посмотрѣлъ на дѣвочку, что она тоже оживилась.

— Ну, вотъ и отлично! Проѣдемъ дольше и поболтаемъ побольше! выговорила она. Но вдругъ ей пришло на умъ:

«Nos amoureux!»

И на мгновеніе она какъ будто насупилась, но потомъ снова оправилась.

— Скажите мнѣ, началъ Фредерикъ, — всѣ эти господа, старый и молодой графы, этотъ длинноволосый господинъ съ бородой, т. е. артистъ, и хотя бы этотъ Русскій — какъ они къ вамъ относятся?

— Графъ и виконтъ Отвили мнѣ противны, отвѣтила Эльза просто, — и молодой еще противнѣе, чѣмъ старый. На стараго я стараюсь не смотрѣть, у него скверное лицо, скверные глаза… Наконецъ и я встрѣтила такого старика, который мнѣ гадокъ! Молодой постоянно надо мной подсмѣивается, но любезенъ предупредителенъ и… и отвратителенъ Г. Монклеръ очень рѣзкій и грубоватый человѣкъ, но хорошій. А Русскій очень… очень милый. Знаете ли, какая жалость… что онъ сдѣлать собирается… Это ужасно!

— Что же такое?

— Я просто безъ ужаса додумать не могу…

Эльза хотѣла было уже разсказать подробно, все что слышала отъ Жюли, но смутилась вопросомъ: имѣетъ ли она право это разсказывать. И она вдругъ вспыхнула.

— Что же? повторилъ Фредерикъ и, видя краску на ея лицѣ, смутился тоже и сразу сталъ угрюмъ.

Альзасецъ однако не подозрѣвалъ, что въ немъ заговорила ревность. Когда же Эльза упорно отказалась разсказать то, что было хотѣла, Фредерикъ насупился окончательно и вдругъ выговорилъ:

— Il vous fait la cour!

И при этомъ молодой малый отчаянно хлеснулъ лошадь бичемъ и двинулся крупною рысью.

— Quel bete de mot! отозвалась Эльза. — Простите, ужасно глупое выраженіе!.. Да развѣ это можетъ быть? Со мной этого никогда не бывало! горячо воскликнула она. — Есть люди, которые мнѣ надоѣдаютъ любезностями, есть, которые грубо обращаются со мной, но ухаживать?.. За мной никогда никто не ухаживалъ. Я не знаю, что это такое…

— Почему же вы начали говорить, покраснѣли и замолчали?

— Такъ… Когда-нибудь я, можетъ быть, разскажу вамъ. Я не знаю имѣю ли я право говорить…

— Ахъ… Это тайна…

— Да… Можетъ быть и нѣтъ… Я не знаю.

— Ну, а я вамъ говорю: il vous fait la cour! отчаянно отозвался Фредерикъ и съ остервенѣніемъ захлопалъ бичемъ. Лицо его стало такимъ, какого Эльза никогда не видала у него: сосредоточенно-мрачнымъ, но не злымъ, а грустно-задумчивымъ.

Она замолчала какъ виноватая.

Телѣжка быстро долетѣла до заставъ. Этьенъ, зависѣвшій подъѣзжающихъ, уже успѣлъ растворить ихъ. Эльза забыла все происшедшее, выскочила на шоссе и, бросившись къ брату, стала обнимать и цѣловать его.

Альзасецъ, обыкновенно при встрѣчахъ съ Этьеномъ тоже цѣловавшій его и задерживавшійся для разспросовъ, теперь только крикнулъ:

— Bonjour, Etienne!

И прибавивъ, трогая фуражку: — «до свиданія!» онъ, сильно ударилъ лошадь, перелетѣлъ черезъ полотно дороги и умчался.

— Что съ нимъ? спросилъ озадаченный Этьенъ. — Сердитъ онъ…

— Не знаю… Такъ… Скажи, какая дама у насъ?

Этьенъ сразу насупился.

— Не могу сказать… Мать не велѣла. Иди. Сейчасъ увидишь сама.

Когда они вошли въ домикъ, Анна встрѣтила ихъ, и Эльза сразу замѣтила, что мать отчасти чѣмъ-то озабочена. Вмѣстѣ съ тѣмъ Эльза съ удивленіемъ остановилась на порогѣ, увидя, что кровать Этьена и матрацъ съ бѣльемъ съ ея кровати были въ первой горницѣ. Она догадалась, что ихъ комната на вышкѣ была очищена для пріѣзжей гостьи.

XXV.

Анна объяснила дочери, что пріѣзжая дама дѣйствительно находится въ верхней комнатѣ, но что она спитъ.

— Какъ — спитъ? изумилась Эльза.

— Да, она сказала, что ранѣе двухъ, трехъ часовъ врядъ ли проснется и встанетъ. Впрочемъ, поди, посмотри. Можетъ-быть, она уже проснулась и одѣвается.

— Но кто эта дама?

— Ступай, посмотри! повторила Анна, нѣсколько веселѣе улыбаясь, и когда дѣвочка нерѣшительнымъ шагомъ двинулась къ дверямъ, она прибавила:

— Тихонько. Если спитъ, то не разбуди ея, — разсердится!

Эльза, недоумѣвая, поднялась по лѣстницѣ, осторожно пріотворила дверь и увидѣла на своей кровати спящую даму, лицо которой показалось ей необычайно красивымъ.

Кровать была много выше, такъ какъ гостьѣ положили новый запасный матрацъ съ подушками и бѣльемъ, принадлежавшимъ, собственно, Баптисту. Женщина, подъ одѣяломъ раскрытымъ по поясъ была въ кофточкѣ удивительной красоты, въ узорахъ и прошивкахъ. Ея бѣлыя, какъ снѣгъ, прелестныя ручки были сложены на груди.

Эльза остановилась за порогомъ и со смѣшаннымъ чувствомъ робкаго восторга и крайняго изумленія долго, не сморгнувъ, смотрѣла на спящую даму. Затѣмъ глаза ея сами собой перешли на стоящій около постели столикъ. На немъ лежали маленькіе часики съ цѣпочкой и еще многое другое… И все это было — блестящее, сіяющее, сверкающее…

Вся эта горница на вышкѣ будто преобразилась, потому что всюду были вещи одна удивительнѣе другой. Голубое платье, все обшитое кружевами и лентами, лежало на стулѣ. На столѣ была большая шляпа съ перьями, около нея другая… И еще двѣ маленькія, тоже шляпы… Кругомъ, повсюду были разбросаны вещи, имени и назначенія которыхъ дѣвочка даже не знала.

Но все это было ничто въ сравненіи съ самой спящей. Она, эта дама, была по истинѣ какимъ-то волшебнымъ видѣніемъ. Такихъ прелестныхъ лицъ Эльза, казалось, никогда не видала въ жизни.

Въ смущеніи и недоумѣніи она собралась снова спуститься внизъ, чтобъ узнать скорѣе отъ матери, кто эта удивительная гостья, но когда она двинулась, полъ громко скрипнулъ подъ ея ногами. Дама открыла глаза и устремила ихъ на Эльзу; затѣмъ она двинулась, облокотилась на руку и выговорила небрежно:

— Ah! Via le singe! Ну, иди сюда.

Эльза смущенно переступила порогъ и стала въ нѣсколькихъ шагахъ отъ кровати.

— Однако, какъ ты измѣнилась! Какъ ты выросла! Да или же, поцѣлуй меня!

Эльза смутилась еще болѣе, но уже потому, что голосъ этой неизвѣстной дамы былъ ей знакомъ, поразительно знакомъ! И при звукѣ этого знакомаго голоса что-то старое, давнишнее всплыло на сердцѣ… Почему-то покойный отецъ вдругъ на умъ пришелъ, потомъ Кальвадосъ… Море… Дѣтскія затѣи… Эльза даже испугалась и, приблизившись къ самой кровати, нагнулась боязливо и нерѣшительно. Дама обняла ее одной рукой, поцѣловала и стала разглядывать ее.

— Ты стала лучше! Ты была обезьяной, а теперь pas mal du tout!

И видя какими изумленными глазами смотритъ на нее дѣвочка, она разсмѣялась страннымъ смѣхомъ, будто презрительнымъ.

— Неужели же я такъ постарѣла, что ты меня не узнаешь? выговорила она, отнимая руку, которою обвила шею дѣвочки.

— Марьетта?! воскликнула вдругъ Эльза неувѣреннымъ голосомъ.

— Mais oui, sotte que tu es!

Эльза вскрикнула, порывисто обхватила сестру обѣими руками, судорожно сжала и прижалась къ ней съ сумасшедшими поцѣлуями. Слезы брызнули изъ глазъ ея.

— Пусти! Пусти! Задушишь!

И упершись рукой въ грудь дѣвочки, женщина слегка оттолкнула ее.

— Вотъ ужь une vraie paysanne! Можно ли такъ вѣшаться! Ты мнѣ шею чуть не свернула! заворчала она.

Эльза сѣла на кровать, продолжая пожирать глазами сестру, утирая бѣгущія по лицу слезы и не имѣя возможности произнести ни единаго слова. Затѣмъ она безсознательно соскользнула съ постели, стала на колѣни предъ кроватью и, схвативъ бѣленькія ручки сестры, начала цѣловать ихъ.

Марьетта не отнимала рукъ и смотрѣла на дѣвочку, снисходительно улыбаясь. Затѣмъ, погладивъ ее по лохматой головѣ, она вдругъ почувствовала что-то на лицѣ и быстро перевела руку къ своимъ щекамъ.

— Diable… Да ты мнѣ лицо вымочила! Чего же ты воешь?

Эльза молча, безостановочно, но медленно цѣловала бѣленькую, пахучую ручку сестры, которая осталась въ ея рукахъ. Какое-то странное чувство, и горькое, и сладкое, и тяжелое, будто давящее ей грудь, мѣшало ей говорить. Лица ея было все мокрое въ слезахъ.

— Скажи, что я очень перемѣнилась? спросила Марьетта.

— Grand Dieu, какъ же нѣтъ! Я не узнаю тебя.

— Постарѣла я?

— Что ты! Ты стала красавицей. Я такихъ красавицъ никогда не видала. Что ты сдѣлала, чтобы такъ перемѣниться? Посмотри, какое у тебя лицо, какія руки, какая кофточка!

— Кофточка — не я! усмѣхнулась Марьетта. — А лицо — c’est la poudre.

— Quelle poudre? не поняла Эльза. — Скажи, надолго ли ты?

— На день или два — не болѣе.

— Какъ? вскрикнула дѣвочка: — Какъ!? Черезъ день или два ты уѣдешь опять? Да куда же?

— Въ Парижъ.

— Ты въ Парижѣ живешь? Что ты тамъ дѣлаешь? Зачѣмъ ты до сихъ поръ за три года ни разу къ намъ не пріѣхала. Ты работаешь. Гдѣ? Какъ? Quelle est ta profession?

И десятками вопросовъ засыпала дѣвочка сестру. Иногда эта принималась хохотать и не отвѣчала на вопросъ. Такъ прошла около часу. Марьетта продолжала лежать въ постели, облокотясь на подушки правымъ локтемъ, а Эльза стояла попрежнему на колѣняхъ передъ кроватью. При этомъ она продолжала держать лѣвую руку сестры въ своихъ рукахъ и иногда, тихо, но страстно принималась снова цѣловать ее отъ пальцевъ до локтя.

И обо многомъ переговорили онѣ. Марьетта объяснила, что она живетъ въ Парижѣ, что она путешествовала, была въ разныхъ pays, въ Бордо, въ Ліонѣ, долго жила въ Гаврѣ, собиралась даже въ Англію. Всѣ эти названія были смутно знакомы Эльзѣ лишь по урокамъ сестеръ Священнаго Сердца.

Затѣмъ Эльза на разспросы сестры отвѣчала искренно о своемъ житьѣ-бытьѣ. Она не жаловалась прямо, но Марьетта тотчасъ же все поняла. Она догадалась, что жизнь сестры не только хуже прежней, въ Кальвадосѣ, до несчастія съ отцомъ, когда они жили богатыми землевладѣльцами, но даже хуже, чѣмъ и въ недавнее время въ Теріэлѣ, когда отецъ содержалъ ихъ своею слесарною работой.

— Да, конечно, заговорила, наконецъ, Марьетта, — быть сторожемъ или замѣнять его у заставъ, вскакивать ночью, въ особенности зимой, въ холодъ, чтобъ отворять заставы… Да, это не жизнь! Но утѣшься. Ты уже теперь не ребенокъ, а взрослая — une jeune fille — и можешь избавиться отъ этой жизни и зажить иначе. Вѣдь тебѣ лѣтъ семнадцать?

— Нѣтъ, пятнадцать съ половиной.

— Неужели? Я думала, даже больше — восемнадцать. На видъ, впрочемъ, тебѣ можно смѣло дать семнадцать. Tu es formée. А это главное. Да и въ твои года уже собственно пора пользоваться жизнью. А если ты немного еще ребенокъ и дика, то это ничего… On aime èa! Богъ вѣсть почему… mais cela plait! презрительно усмѣхнулась Марьетта. — Мы подумаемъ объ этомъ.

— О чемъ? спросила Эльза.

— Я подумаю, какъ тебя избавить отъ этихъ заставъ, отъ Баптиста и вообще отъ этой жизни. Впрочемъ, что же и думать… Этого и откладывать не надо. Хочешь со мной ѣхать въ Парижъ?

— Oh, oui, oui! вскрикнула Эльза и, схвативъ руку сестры, снова начала ее цѣловать.

— Ну, вотъ и прекрасно! Я переговорю съ матерью, а если Баптистъ заупрямится, то я знаю, что сдѣлать… Я ему дамъ денегъ. Онъ любитъ ихъ. Да, впрочемъ, qui donc ne l’aime pas. И ты, вѣроятно, любишь деньги?

— И да, и нѣтъ. Право, не знаю… У меня ихъ почти никогда не бывало. Разъ только было много заразъ, тому назадъ годъ. Двадцать семь франковъ. Заразъ!

— Ну, вотъ будетъ у тебя тысяча заразъ… въ Парижѣ… И ты полюбишь имѣть деньги.

— А развѣ въ Парижѣ у всѣхъ, кто пріѣдетъ, сейчасъ же много денегъ?

— Нѣтъ, не у всѣхъ! разсмѣялась Марьетта. — Но у тебя будутъ и, можетъ-быть, много. Такъ хочешь ѣхать?

— Конечно! Намъ съ Этьеномъ недолго собраться.

— Что? Какъ съ Этьеномъ?

— И Этьена ты возьмешь?

— Oh, quelle sotisse! Зачѣмъ я потащу туда этого souillon? Онъ можетъ и тутъ оставаться.

Эльза слегка выпрямилась, съ удивленіемъ и молча посмотрѣла на сестру, потомъ сѣла на полъ на свои протянутыя ноги. Вопервыхъ, она удивилась тому, что сестра даже не предполагала возможности взять съ собой брата. Вовторыхъ, ея ухо рѣзнуло выраженіе: souillon.

— Онъ никогда не грязенъ! полуудивленно, полуобидчиво произнесла она тихо.

— Все-таки же онъ un marmot и поэтому… C’est ridicule — имѣть около себя мальчишку… Et puis c’est gênant…

— Почему? удивилась Эльза.

— Ah, t’es bête!.. Послѣ поймешь. Да и на какой чертъ онъ намъ нуженъ.

Дѣвочка съ укоромъ глянула на сестру.

— Такъ, стало быть, завтра, или послѣ завтра мы съ тобой вмѣстѣ двигаемся въ Парижъ?

— Нѣтъ! мотнула головой Эльза. — Безъ Этьена никогда и никуда.

— Ты съ ума сошла!

— Нѣтъ! Я съ Этьеномъ никогда не разстанусь! Ты развѣ не помнишь, что мнѣ отецъ сказалъ про брата, умирая?

— Нѣтъ… Но что бы онъ ни сказалъ. Не все ли равно! Что же изъ этого? Мало ли что умирающіе болтаютъ! Недавно въ Парижѣ одинъ богачъ потребовалъ умирая, чтобъ его не хоронили, а сожгли. — Это новая мода. — Родня, разумѣется, его все-таки похоронила на кладбищѣ.

— Отецъ мнѣ приказалъ уже умирая… начала было Эльза, но Марьетта перебила ее:

— Ну, и наплевать, что бы онъ ни приказывалъ! On s’en fiche! Онъ давно сгнилъ въ ямѣ, а мы живы. И мы должны жить по нашему собственному разуму, а не по приказу того, кто прежде былъ человѣкъ, а теперь une pourriture! Ты, однако, я вижу не поумнѣла съ годами. Впрочемъ, вся эта дурь пройдетъ въ Парижѣ въ одинъ мѣсяцъ. Есть у тебя какое нибудь бѣлье на первое время?

Эльза молчала, ибо мысленно повторяла разныя выраженія сестры. Сестра продолжала что-то говорить, но она не слушала и вдругъ произнесла:

— Марьетта? Зачѣмъ, я не понимаю, говорить такія слова? Вѣдь ты не думаешь такъ… Это только слова.

— Какія слова?

— Ну, вотъ про брата… про отца…

— Ты es une sotte, махнула рукой Марьетта. — Ну, однако, мнѣ пора вставать! Который часъ? Посмотри, вотъ на столѣ часы.

Эльза осторожно, съ какимъ-то особеннымъ чувствомъ уваженія, взяла въ руки маленькіе, эмалевые часики, съ брилліантовымъ цвѣткомъ на доскѣ.

— Тише, осторожнѣе! Ты со своими лапами какъ разъ уронишь, или изломаешь. Фу, однако, quelles pattes que tu as! выговорила Марьетта, глядя на большія руки сестры. Дай сюда посмотрѣть!

И взявъ Эльзу за руку, она приложила свою. Двѣ руки рядомъ не имѣли ничего общаго между собой: одна была снѣжно-бѣлая, тонкая, изнѣженная всякими притираніями, другая была толстая, плотная, коричневая отъ загара.

— Это отъ работы, говорятъ! Когда копаешь землю подъ картофель, или когда надо со щелокомъ мыть бѣлье, наивно просто объяснила Эльза. А главное вотъ — écurer les casseroles! Въ особенности когда чистишь ихъ съ ѣдкимъ составомъ. Это руки портитъ пуще всего.

— Ну, да вотъ будешь въ Парижѣ, все это пройдетъ.

— Безъ Этьена я не поѣду!

— Я тебѣ повторяю, что ты дура и нечего… rabâchej! Ты поѣдешь, а Этьенъ останется здѣсь!

— Никогда!

— А я тебѣ говорю, что останется!

— Марьетта, я тебѣ повторяю, что безъ Этьена я никуда, ни на шагъ изъ этого дома не уйду!

— А я тебя все-таки увезу! Ты — глупая дѣвчонка и ничего не понимаешь. Я заставлю тебя ѣхать противъ воли.

— Противъ воли? Марьетта, противъ моей воли никто никогда не заставитъ меня сдѣлать ничего. Оставимъ это! Ты Этьена брать не хочешь, а безъ него я не поѣду. Ни ты, никто меня не заставить съ нимъ разлучиться, стало быть, и довольно объ этомъ… Tout est dit!

— Вижу, вижу! разсмѣялась сердито Марьетта. Ты уродилась въ упрямца отца. Вѣдь онъ этимъ отличался, онъ былъ всегда têtu comme un âne!

Эльза посмотрѣла пристально на сестру и вздохнула. Никто со дня смерти отца ея, не относился къ его памяти такъ рѣзко. Даже Баптистъ и тотъ попрекалъ покойнаго только тѣмъ, что онъ былъ сыномъ Негрессы и что у него уродились все Негритенки. А она — ея сестра, эта прелестная красавица, къ которой сразу возникло было у нея какое-то обожаніе, уже оскорбила ее нѣсколько разъ рѣзкими и грубыми выходками не только противъ маленькаго братишки, но и противъ покойнаго отца.

— Ну, поскорѣй дай мнѣ мой cafe-au-lait! Да не забудь больше молока чѣмъ кофе, сказала Марьетта.

— Хорошо! слегка оживилась Эльза. — Сейчасъ.

— Только пожалуйста все это — почище. Вы тутъ живете, вѣроятно, въ полной saloperie!

— У насъ все чисто! съ укоромъ отозвалась Эльза, услыхавъ грубѣйшее слово. — Ты знаешь, какъ мать смотритъ за всѣмъ и какъ любитъ чистоту. Да и я тоже.

— Bah… Ça же dit! Извѣстно, что всегда мужикамъ кажется, что все у нихъ чисто, а сами сидятъ свиньями по уши въ грязи! Пожалуйста чашку внутри не трогай своими лапами. Понимаешь. Я это ненавижу. Je suismal-au-coeureuse… объясняла Марьетта на своемъ типичномъ жаргонѣ.

— Хорошо… отозвалась Эльза, обидясь и опуская глаза. — Mes pattes sont propres! прибавила она, съ легкою укоризной. — Ты скоро сойдешь?

— Нѣтъ, принеси мнѣ кофе сюда. Я его пью въ постели, — это моя привычка!

Эльза медленно спустилась внизъ по лѣстницѣ. Анна встрѣтила дочь, улыбаясь двусмысленно.

— Ну, что? Какова пріѣзжая дама? Не узнать прежней Марьетты… Paris les dresse.

И затѣмъ, присмотрѣвшись къ лицу дочери, Анна прибавила:

— Что съ тобой? Отчего ты угрюма? — Да ты еще, кажется, и плакала? Отъ радости?

— Да! отозвалась Эльза.

И дѣвочкѣ захотѣлось будто опять заплакать, но по совершенно инымъ причинамъ. Безумная радость, вызвавшая слезы, теперь была далеко.

Слова «pourriture» и «souillon» и «saloperie» и другія… продолжали будто звенѣть въ ея ушахъ.

Благодаря присутствію странной гостьи, не одна лишь горница на вышкѣ преобразилась, но и весь домикъ желѣзнодорожнаго сторожа принялъ будто другую физіономію.

Не только Баптистъ сразу понялъ какую карьеру сдѣлала въ Парижѣ Марьетта, но и Анна сама догадалась, что вторая дочь въ положеніи сто разъ худшемъ чѣмъ Ренъ.

… «Qui n’а qu’un seul»… объясняла она.

Даже Этьенъ съ перваго же мгновенія прибытія сестры сталъ коситься на нее и наконецъ выпалилъ, ворча подъ носъ, мѣткое слово:

— Cigale!

Мальчуганъ зналъ басню Лафонтена наизусть со словъ Эльзы, которую выучила она въ школѣ. Анна ахнула услыхавъ это слово и набросилась на сына.

— Imbecile! Съ ума ты сошелъ… Услышитъ она, какъ ты ее называешь, она тебя отколотитъ.

Одна дѣвочка, самая умная изо всей семьи, но и самая наивная, или самая чистая помыслами, не сразу постигла, гдѣ и какъ заработала Марьетта свои золотыя вещи, шелкъ и кружева. Но вскорѣ очередь дошла и до нее… Баптистъ грубо и рѣзко пошутилъ на счета «profession» Марьетты въ Парижѣ. Узнавъ, что она пьетъ свой кофе въ постели, онъ разсмѣялся.

— Sur le dos… Ну да… Это ихъ обыкновенное препровожденіе времени и ихъ заработокъ.

XXVI.

Весь этотъ день и затѣмъ весь вечеръ прошли какъ-то странно для всѣхъ, кромѣ, вѣроятно, самой гостьи, которая была занята исключительно однимъ Виганомъ.

На второй день Марьетта, напившись кофе, точно также едва только успѣла спуститься внизъ, какъ снова начала любезничать и пересмѣиваться съ тѣмъ же Баптистомъ. Черезъ часъ времени они, казалось, уже будто совсѣмъ подружились, и Эльза, сидѣвшая съ ними, не выдержала. Они глядѣли другъ другу въ глаза и усмѣхались такъ странно, что дѣвочка, вдругъ сама не зная почему, застыдившись, вышла къ матери въ комнату и нашла женщину въ необычной для нея позѣ.

Анна сидѣла, уронивъ свою работу на колѣни, оперлась на ручку кресла и вся, казалось, обратилась въ слухъ. Она слушала болтовню дочери съ Баптистомъ. Взятая врасплохъ появленіемъ дочери, Анна смутилась, покраснѣла и быстро взялась за работу.

Затѣмъ Марьетта и Баптистъ вдругъ собрались и отправились гулять. Баптистъ не любитъ «rôder», какъ говорилъ онъ, по полямъ и сдѣлалъ это теперь изъ угожденія Марьеттѣ. Это значило много. Видя ихъ сборы, Анна собралась съ духомъ и насмѣшливо спросила у Вигана:

— Qu’est ce qui te prend…

— А что? рѣзко отозвался молодой малый. — Развѣ я обязательство далъ тебѣ ни съ кѣмъ не гулять… когда мы вѣнчались.

За ихъ отсутствіе, продолжавшееся болѣе двухъ часовъ, Анна, вмѣсто того, чтобы сидѣть и работать, какъ бывало испоконъ вѣку, бродила по всему домику и часто выходила на крыльцо. Встрѣчаясь съ Эльзой, она опускала глаза. Посидѣвъ немного на своемъ креслѣ, она снова вскакивала и снова бродила безъ цѣли по комнатамъ. Эльза ясно видѣла, что мать страшно волнуется, и необъяснимое ей чувство овладѣвало ею… Чувство жгучаго стыда.

Когда наконецъ Баптистъ и Марьетта вернулись домой, то снова вмѣстѣ, смѣясь, шутя и шаля какъ малыя дѣти, изжарили себѣ въ кухнѣ принесенные съ собой каштаны и, усѣвшись въ первой комнатѣ за столъ, снова начали болтать, но уже какъ настоящіе давнишніе друзья.

— Какъ ты перемѣнилась! Какъ ты перемѣнилась! постоянно повторялъ Баптистъ, качая головой. — Кто бы думалът что изъ тебя вдругъ выйдетъ такая прелестная женщина. Ей Богу. Tu es épatante! Une vraie fée!…

На этотъ разъ Эльза слышала въ ихъ разговорѣ нѣсколько фразъ, которыхъ она понять не могла, такъ какъ онѣ очевидно имѣли особенное условное значеніе. Иная такая фраза Баптиста заставляла Марьетту громко хохотать. Иногда какая нибудь тоже условная фраза, не имѣвшая значенія для посторонняго, заставляла ее вздыхать притворно.

На одну такую совершенно непонятную и будто безсмысленную фразу Баптиста она отвѣчала, подумавъ и вздохнувъ уже непритворно:

— Увидимъ! Надо помнить одно — не отъ меня одной все это зависитъ… Я люблю вѣрныхъ псовъ. Des chiens de garde. Но наобумъ я никогда не поступлю. Надо такой выборъ дѣлать осторожно!

— Но вѣдь ты сказала, что «le spontané» кажется подходящимъ тебѣ…

— Le spontané? разсмѣялась Марьетта. — Да. Онъ, кажется мнѣ, именно уродился на это, чтобы быть такимъ chien de garde.

И много разговоровъ, подобныхъ этому, было между ними. Эльза ничего не понимала, но чуяла что-то и уже начинала поневолѣ презирать эту сестру, которую собиралась было начать обожать.

Во время этихъ загадочныхъ бесѣдъ Баптиста съ сестрой, послѣ ихъ прогулки, Эльза, посланная Марьеттой въ верхнюю горницу за носовымъ платкомъ и за флакончикомъ со спиртомъ, увидѣла нѣчто, отъ чего окончательно растерялась. Проходя чрезъ комнату матёри, она невольно ее подстерегла. Анна сидѣла сгорбившись и, закрывъ лицо платкомъ, плакала.

Эльза остановилась на серединѣ комнаты, какъ вкопаная и какъ отъ удара въ сердце. Первое мгновеніе она хотѣла броситься къ матери, обнять ее, разцѣловать утѣшая, но шевельнувшись, она снова стала недвижима.

«Въ чемъ дѣло? Въ чемъ утѣшать?! вдругъ будто спросилъ у нея тайный голосъ и прибавилъ: если должно случиться нѣчто горькое для матери и постыдное со стороны Марьетты, то вѣдь это будетъ счастьемъ для тебя и для Этьена. Будетъ началомъ счастливой семейной жизни втроемъ безъ чуждаго проходимца».

И дѣвочка тихо двинулась и прошла наверхъ, чтобы мать не слыхала ея шаговъ и не знала, что она невольно подстерегла ее. Когда Эльза снова спустилась по лѣстницѣ и шла чрезъ горницу, Анна уже держала въ рукахъ работу, но однако отвернулась лицомъ къ окну.

Вскорѣ послѣ этого въ домикѣ появился никогда еще не бывавшій въ немъ гость: телеграфистъ Багетъ. Баптистъ тотчасъ же вышелъ къ заставамъ.

Эльза, прислушавшись чрезъ нѣсколько минутъ къ болтовнѣ сестры съ Багетомъ, невольно раскрыла ротъ отъ изумленія… Эта болтовня была будто буквальнымъ подражаніемъ или же просто удивительнымъ повтореніемъ болтовни съ Баптистомъ.

Эльза стала какъ вкопаная около нихъ, слушала и не вѣрила ни глазамъ, ни ушамъ. Она изрѣдка приглядывалась къ Багету и спрашивала себя, не ошибается ли она, не Баптистъ ли сидитъ на его мѣстѣ? Телеграфистъ даже глядитъ и улыбается точно такъ же, какъ сейчасъ глядѣлъ и улыбался Баптистъ.

Оказывалось, изъ ихъ разговоровъ, что Марьетта знаетъ телеграфиста съ самаго дня своего прибытія въ Теріэль, и что гостя у Ренъ, она бывала часто на станціи, а затѣмъ даже съѣздила куда-то въ окрестность чуть не на цѣлый день вмѣстѣ съ этимъ Багетомъ. Отношенія ихъ были настолько короткія, какъ еслибъ они были не только короткіе знакомые, но даже давнишніе друзья.

Эльза въ себя не могла прійти…

Марьетта обернулась наконецъ въ сторону сестры и увидѣла ее стоящую недвижно среди горницы со скрещенными на груди руками, съ вытянутымъ лицомъ, широко раскрытыми глазами и горько сжатыми губами.

— Quelle bourrique que tu fais là! воскликнула Марьетта нетерпѣливо. — Чего ты торчишь предъ нами. Дѣлала бы свое дѣло: торчала бы у заставъ! Уйди пожалуйста! Мнѣ нужно поговорить о дѣлѣ avec monsieur. Да и вообще… tu me portes sur les nerfs!

Эльза вышла изъ дома, сѣла на скамейкѣ и понурилась. Будто туманъ ее охватиль со всѣхъ сторонъ и даже мысли ея заволокло имъ. Она старалась думать и обдумывать все переиспытанное за два дня, будто силилась начать разсуждать мысленно — и не могла. Все путалось въ головѣ.

И вдругъ она порывисто поднялась и быстрыми шагами двинулась по полю, въ обходъ Теріэля, тропинкой, которой ходила въ школу… Ее вдругъ потянуло туда, гдѣ часто бывала она и гдѣ всегда находила тишину и покой кругомъ, гдѣ всегда наступалъ и душевный миръ, гдѣ становилось легче мыслить и легче дышать…

Эльза почти машинально, но спѣшно, отправилась на кладбище… Ей почудилось вдругъ, что если убѣжать отъ этого дома на могилу отца, то непремѣнно сейчасъ разсѣется все это тяжелое, что обступило ее вдругъ и будто придавило…

И должно быть судьба захотѣла удалить дѣвочку изъ дому, чтобъ избавить отъ необходимости увидѣть все, что вдругъ произошло…

Эльза еще не успѣла дойти до кладбища, когда въ домъ вернулся Виганъ и найдя за столомъ телеграфиста и Марьетту за особенною, характерно тихою бесѣдой шопотомъ, присмотрѣлся къ обоимъ въ упоръ и вдругъ выговорилъ грубо:

— Это по-парижски, что-ль? А?

— Къ кому вы обращаетесь? холодно отозвалась Марьетта, такъ какъ онъ глядѣлъ на обоихъ.

— Къ парочкѣ… Au couple amoureux.

Марьетта разсмѣялась и отозвалась нѣсколько сухо:

— Вы, кажется, вздумали ревновать… Надо на это право имѣть.

— Я его имѣю! рѣзко отрѣзалъ Баптистъ.

— Нѣтъ! Вы лжете.

— Нѣтъ, ты лжешь… Я заявляю этому молокососу, что я получилъ сегодня право ревновать тебя.

Багетъ вскочилъ съ мѣста и хотѣлъ что-то отвѣтить, чтобъ отплатить дерзостью за дерзость, но въ это мгновеніе на порогѣ появилась личность, о которой казалось они всѣ забыли… Это была Анна, блѣдная и съ измѣнившимися чертами лица.

— Что ты сейчасъ сказалъ?.. глухо вымолвила она дрожащимъ голосомъ, обращаясь къ Баптисту, стоящему къ ней спиной.

Баптистъ слышалъ, но не двинулся и не обернулся.

Наступило минутное молчаніе.

— Марьетта? Что онъ говоритъ? Объяснитесь! взволнованно проговорила Анна.

— C’est un enragé. Больше ничего… отозвалась Марьетта тихо и какъ-то нерѣшительно.

— Это не отвѣтъ! Я требую прямаго отвѣта! громче и рѣшительнѣе произнесла Анна.

— Это еще что такое? вскрикнулъ наконецъ Баптистъ, оборачиваясь къ женщинѣ. — Tout-beau, la vieille. И не къ лицу тебѣ совсѣмъ эта манера. Убирайся въ свой шестокъ и сиди смирно.

— Я требую объясненія того, что я сейчасъ слышала, выговорила эта уже плаксиво.

— Объясняй сама, какъ хочешь. Никто безпокоиться не станетъ и никакихъ объясненій тебѣне дастъ… — Не сердито, а съ презрѣніемъ произнесъ Баптистъ и, обернувшись къ телеграфисту, прибавилъ рѣзко:

— Voyons… Debarrassez moi le plancher!

Багетъ оторопѣлъ и сконфузился совсѣмъ. Лицо юнаго телеграфиста пошло красными пятнами. Онъ какъ-то глупо засѣменилъ ногами на одномъ мѣстѣ и взглядывалъ на Марьетту, будто прося ея помощи.

Но женщина вдругъ звонко расхохоталась, закидывая голову назадъ. Баптистъ понялъ значеніе этого хохота надъ струсившимъ молодымъ человѣкомъ и улыбнулся самодовольно.

— Ну, г. Багетъ, выговорилъ онъ мягче, не заставляйте меня руками показать вашей шеѣ, гдѣ здѣсь выходныя двери. Пожалуйте…

Телеграфистъ вдругъ принялъ гордо обиженный видъ и, поглядѣвъ на Марьетту глупо грозными глазами, двинулся къ выходу.

— Я никогда не думалъ, чтобы подобное могло произойти, пробормоталъ онъ, осторожно минуя хозяина дома и какъ бы ожидая пинка.

Когда молодой человѣкъ исчезъ въ дверяхъ, Анна двинулась на его мѣсто и сѣла къ столу, не глядя ни на Баптиста, ни на дочь.

— Тебѣ что нужно еще? рѣзко выговорилъ этотъ.

— Мнѣ нужно… объясненіе.

— Чего?

— Твоихъ словъ, которыя я слышала, и твоей выходки противъ этого молодого человѣка. Я ничего не понимаю… Я съ утра гляжу и слушаю васъ и боюсь понять… Да!.. Марьетта, скажи хоть ты… Одно слово.

— Я тебѣ уже сказала, что твой Баптистъ бѣшеный.

— Это не объясненіе, Марьетта? Жалобно произнесла Анна.

— И лгунъ. Онъ лжетъ… А ты Богъ вѣсть что воображаешь… Я завтра, вѣроятно, уже уѣду.

Наступило молчаніе. Анна перевела глаза съ дочери на Вигана. Онъ стоялъ насупясь и глядѣлъ въ полъ.

— Баптистъ? Скажи, ты солгалъ? совсѣмъ тихо и слезливо спросила Анна.

Баптистъ, не отвѣтивъ и даже не поглядѣвъ на женщину, двинулся и медленно вышелъ изъ комнаты на улицу. Марьетта тоже поднялась и пошла къ себѣ.

— Что же это? Что вы? растерянно произнесла Анна.

— Ah! Tu nous embêtes! воскликнула Марьетта, не оборачиваясь.

Анна осталась одна и потащила носовой платокъ изъ кармана. На порогѣ кухни показался Этьенъ и вымолвилъ сурово:

— Чего же выть?.. Вышвырни стрекозу изъ дому — и дѣлу конецъ.

Мальчикъ все слышалъ изъ кухни и все понялъ.

Когда Эльза вернулась домой, то замѣтила сейчасъ, что за ея отсутствіе что-то произошло., На ея вопросъ Этьенъ отозвался незнаніемъ.

Баптистъ вечеромъ не пришелъ ужинать, и Анна съ дочерьми и сыномъ поужинавъ молчаливо и угрюмо рано разошлись спать. Эльза съ братишкой пристроились на полу кухни и сразу заснули, какъ мертвые, намучившись и «надумавшись» досыта за этотъ день.

XXVII.

На другой день въ сумерки къ заставамъ у моста подъѣхала коляска изъ замка. Баптистъ уже собрался пропустить проѣзжихъ, но знакомый ему кучеръ Шарль, остановилъ лошадей.

Неизвѣстный Баптисту господинъ вышелъ изъ экипажа и направился прямо къ нему. Это былъ Аталинъ.

— Вы г. Баптистъ? спросиль онъ.

— Да-съ. Къ вашимъ услугамъ!

— Я именно къ вамъ и пріѣхалъ.

И пока Шарль не переѣзжая полотно дороги поворачивалъ лошадей обратно, Аталинъ объяснилъ, что пріѣхалъ за Эльзой, такъ какъ художникъ, Монклеръ сильно сердитъ, чтоего модель скрылась, а работа пріостановилась.

— Онъ до такой степени намъ всѣмъ въ замкѣ надоѣлъ, прибавилъ улыбаясь Аталинъ, — своимъ ворчаньемъ и придирками ко всѣмъ, что графиня попросила меня тайно сюда съѣздить и немедленно привести вашу сестру въ замокъ.

— Эльза мнѣ не сестра. Будь сестрой она, то была бы не такова, отвѣтилъ ухмыляясь насмѣшливо Баптистъ. — Извините, но отойти отъ заставъ не могу, войдите сами въ домъ.

Аталинъ перешелъ полотно и затѣмъ небольшой цвѣтникъ. Когда онъ подходилъ къ крыльцу, то изъ домика слышался веселый хохотъ.

Войдя въ первую горницу, онъ нашелъ въ ней работавшую въ углу съ иголкой и съ сорочкой въ рукахъ пожилую женщину, а въ противуположной сторонѣ хорошо знакомаго ему въ лицо человѣка, такъ какъ это былъ начальникъ станціи г. Туртуа.

Близь него у стола сидѣла вычурно расфранченная дама, недурная собой. Вся она, до мелочей, была настолько типична, что не имѣла ничего общаго съ домикомъ и обстановкой желѣзнодорожнаго сторожа. Недалеко отъ нихъ сидѣлъ на стулѣ, сгорбившись и задумчиво глядя на нихъ, маленькій мальчикъ.

При появленіи Аталина пожилая женщина поднялась и двинулась ему на встрѣчу. Мальчикъ тоже вскочилъ съ мѣста и тотчасъ же, сунувъ руки въ карманы и разставивъ ноги, сталъ внимательно разглядывать вошедшаго. Молодая женщина прекратила свою веселую болтовню и мгновенно измѣнила и позу и лицо. Она заломалась на стулѣ… Взглянувъ на вошедшаго, она уже не спускала глазъ съ него, но взглядъ этотъ съ перваго же мгновенія сталъ противенъ Аталину и подѣйствовалъ на него отталкивающимъ образомъ.

Аталинъ объяснилъ пожилой женщинѣ, что онъ пріѣхалъ за дѣвочкой отъ имени графини Отвиль.

— Извините меня, заговорила Анна, — я ее вызвала ради того, чтобы повидаться съ сестрой. Позвольте представить вамъ: моя вторая дочь — Марьетта.

Аталинъ сухо поклонился. Марьетта кивнула небрежно головой, разсмѣялась и вымолвила:

— Bon! Свѣтъ на выворотъ! Что значитъ попасть dans cette bicoque! Мужчинъ женщинамъ представляютъ, madame Caradol, а не наоборотъ… Ну, за то я могу теперь похвастаться тѣмъ, что и меня одинъ разъ въ жизни мужчинѣ представили!

Анна хотѣла что-то отвѣтить, но смутилась и промолчала. Аталинъ холодно смѣрилъ съ головы до пятъ Марьетту и обернулся снова къ Аннѣ.

— Итакъ, позвольте мнѣ увезти mamzelle Эльзу, сказалъ онъ.

— Извольте, если она поѣдетъ! отвѣтила Анна. — Она у меня упрямица. Этьенъ, позови сестру.

— Ея нѣтъ! отозвался мальчикъ, точно отрѣзалъ.

— Гдѣ же она?

— Ея нѣтъ… Она ушла! повторилъ Этьенъ, и по его голосу чудилось, что онъ не хочетъ сказать правду.

— Куда? громче спросила Анна, стараясь при постороннемъ показаться строгою матерью.

Мальчикъ, стоявшій истуканомъ на раздвинутыхъ ногахъ, съ руками въ карманахъ панталонъ, вытащилъ правую руку, почесалъ за затылкомъ, потомъ снова засунулъ руку въ карманъ и молчалъ.

— Что же ты, съ ума сошелъ, не отвѣчаешь?

— Это не мое дѣло, отозвался Этьенъ.

— Что вы пристали къ нему, если онъ не знаетъ гдѣ болтается наша обезьяна? свысока вымолвила Марьетта.

Вмѣстѣ съ тѣмъ, ломаясь предъ. Аталинымъ, она постоянно взглядывала на него заигрывающими глазами и, опершись на столъ локтемъ, подставила руку къ щекѣ такъ, чтобъ онъ могъ видѣть кольца, которыми были унизаны ея пальцы.

— Онъ отлично знаетъ, заявила Анна. — Я же вижу, что знаетъ. Сказать не хочетъ и солгать по обыкновенію тоже не хочетъ. Правда ли, mon gars?

— Да! отозвался Этьенъ рѣзко.

Мальчикъ за эти нѣсколько мгновеній поразилъ Аталина чѣмъ-то особеннымъ. Это лицо и въ особенности эти глаза, а еще пуще этотъ голосъ спокойно-суровый — совершенно не шли къ внѣшности маленькаго человѣчка. Да, именно… Это былъ не ребенокъ, а будто карликъ… Аталинъ двинулся къ Этьену, присѣлъ, чтобы сравняться съ нимъ ростомъ, и взявъ его за руку, ласково выговорилъ:

— Ну, будьте милы, мой другъ, скажите мнѣ, гдѣ ваша сестра? Мнѣ надо везти ее въ замокъ.

— Она не поѣдетъ… Ей тамъ всѣ надоѣли! просто отвѣтилъ Этьенъ. — Завтра утромъ можетъ быть она сама придетъ.

— Но гдѣ она? спросилъ Аталинъ. — Ну… Voyons.

— Вы слышали, что мать говоритъ. Я сказать не могу, а солгать… Къ чему? Какой толкъ?

Марьетта такъ громко расхохоталась съ оттѣнкомъ презрѣнія, что Аталинъ невольно вздрогнулъ, приподнялся и уже непріязненно смѣрилъ ее взглядомъ. Фигура и ужимки этой женщины раздражали его.

— Охъ, еслибы ты былъ у меня, заговорила Марьетта, — какъ бы я съ тебя живо эту блажь спустила! Разика два, три… Une bonne tripotée! И ты бы у меня обошелся. Je t’aurais secoué… А то вишь тюлень какой… Empâté, va!

И затѣмъ снова кокетничая, Марьетта развязно вымолвила, заглядывая Аталину въ глаза:

— Dites donc, вы Русскій?

— Да! отозвался онъ.

— Я тотчасъ догадалась.

— Не думаю, нѣсколько невѣжливо отвѣтилъ онъ. — Я полагаю, что сестра ваша могла вамъ…

— Ничего мнѣ сестра не говорила! перебила его Марьетта. — Я догадалась по вашему выговору. А въ особенности по вашей, vous autres Russes, привычкѣ повторять часто одно слово или вѣрнѣе одинъ звукъ… такъ какъ это слово, говорятъ, ничего не значитъ.

— Какое слово?

— Вы, Русскіе, трехъ фразъ не можете сказать, чтобы не вставить ваше вѣчное: «ну». Des «nou» à tout bout de champ.

— Это правда, согласился Аталинъ холодно.

— Да. C’est le «О, yes» des Russes. Вотъ вы сейчасъ сказали: nou, voyons; nou, je vous prie; nou, dites moi… Пора мнѣ привыкнуть. Я знаю многихъ изъ вашихъ соотечественниковъ. Connaissez vous le comte Sokoloff.

— Нѣтъ. Такого русскаго графа не знаю, улыбнулся невольно Аталинъ.

— Я Русскихъ очень люблю! Vous êtes, au fond, de braves garèons! Только одна у васъ черта характера курьезная: что вы ни сдѣлаете, вы потомъ тотчасъ же начинаете жалѣть, что сдѣлали. Très drôle!

Аталинъ внимательнѣе приглядѣлся къ расфранченной женщинѣ, очевидно повторявшей не глупыя вещи съ чужого голоса. Онъ окончательно убѣдился, однако, что не ошибся, какого сорта птица сидитъ предъ нимъ.

— Знаете ли, про васъ, то-есть про вашихъ соотечественниковъ, поправилась Марьетта, — мнѣ одинъ умный человѣкъ сказалъ que les Russes se ruinent en promesses, et же rattrapent en exécutions.

— Это крайне зло сказано! отозвался Аталинъ, нѣсколько насупившись, — и могу васъ увѣрить, сказано врагомъ Русскихъ. Если есть такіе люди между моими соотечественниками, то согласитесь, что есть такіе же и между Французами.

— Нѣтъ. Это ваша національная черта. Между Французами это исключеніе, а между Русскими правило. Впрочемъ, божусь вамъ, что я другъ Русскихъ, прибавила Марьетта, смѣясь двусмысленно, — я ихъ очень люблю. Вотъ вамъ тоже ихъ національная черта, но хорошая и симпатичная. Они не растрачиваютъ, а разбрасываютъ une somme de въ гораздо болѣе короткій срокъ, чѣмъ Испанцы, или Англичане. И время выиграно! А вѣдь «times is money», почти важно проговорила Марьетта, невольно гордясь, что знаетъ и порядочно произноситъ англійскія слова.

— Время выиграно?!. невольно усмѣхнулся Аталинъ. Кѣмъ?

— Parbleu! отозвалась Марьетта сочтя вопросъ серьезнымъ.

— Обоими, уже разсмѣялся Аталинъ. Скорѣе съ рукъ долой.

— Ну, пожалуй… Обоимъ times is money! сказала она и обернувшись къ матери прибавила: это значитъ, «время есть деньги», а такъ какъ деньги на свѣтѣ — все, то время должно быть цѣнимо равно и даже дороже денегъ. Dites donc, продолжала она почти безъ передышки, — мнѣ кажется, я видѣла васъ, monsieur… Не знаю, какъ ваша фамилія?

Аталинъ назвался.

— Мнѣ кажется, я васъ, monsieur Ataline, видѣла въ Парижѣ aux montagnes?

— Я не знаю про что вы говорите?

— Aux Montagnes Russes… Или Au Moulin Rouge.

— Я ни «русскихъ горъ», ни «Красной мельницы» не знаю, ибо тамъ никогда не бывалъ.

— Никогда? Ба? Вы оригиналъ. C’est curieux. Однако, мнѣ очень знакомо лицо ваше. Я увѣрена что вы скрытничаете…

И Марьетта улыбаясь едва уловимо мигнула ему правымъ глазомъ.

— Можетъ быть случайное сходство… вдругъ сурово отвѣтилъ Аталинъ и, отвернувшись къ Аннѣ, чтобы прекратить начавшійся характерный разговоръ, снова спросилъ у нея, какъ ему быть насчетъ Эльзы.

Марьетта тотчасъ же тоже отвернулась и начала съ умысломъ неприлично и невѣжливо шептаться и смѣяться съ Туртуа. Это было мщеніемъ…

XXVIII.

Этьенъ, все время не спускавшій глазъ съ Аталина, подошелъ къ нему, ударилъ его рученкой по рукѣ и выговорилъ:

— Идите за мной! Я вамъ кое-что скажу. Если вы — Русскій, то это совсѣмъ другое дѣло. Я знаю кое-что о васъ и поэтому съ удовольствіемъ готовъ вамъ служить. Но при этихъ, небрежнымъ жестомъ показалъ мальчуганъ на мать и сестру, — я говорить не хочу! Идите за мной! прибавилъ онъ почти повелительно и вышелъ на крыльцо.

Аталинъ поклонился Аннѣ, затѣмъ обернувшись въ сторону Марьетты, поклонился тоже и удивился ея лицу. Настолько оно измѣнилось.

Марьетта глядѣла теперь на него другими глазами, не только высокомѣрно, но почти презрительно. На поклонъ его, холодный, но болѣе вѣжливый, чѣмъ первый, она мотнула головой, какъ если бы имѣла дѣло съ какимъ нибудь проходимцемъ, котораго сейчасъ попросили избавить отъ своего присутствія. Аталинъ, конечно, понялъ мотивъ этой гордости и даже небреженія къ нему. Будучи человѣкомъ разсудительнымъ, онъ все-таки не могъ отказать себѣ иногда въ удовольствіи огрызнуться.

Эта женщина заставила его выслушать многое обидное для его національнаго самолюбія, затѣмъ егозила съ извѣстною цѣлью и, не достигнувъ ея, сдѣлалась невѣжлива. И Аталинъ послѣ поклона вымолвилъ какъ бы себѣ самому:

— Un coup raté!

Марьетта встрепенулась и, казалось, чуть не подпрыгнула на своемъ мѣстѣ.

— Plait-il!? невольно вырвалось у нее, и она, выпрямившись, смотрѣла на Аталина такъ, какъ еслибы собиралась броситься на него. Ничто не могло обозлить ее болѣе…

— Да, выговорилъ Аталинъ, улыбаясь, — скажу графинѣ, что проѣхался даромъ и не нашелъ вашей сестры.

Женщина однако поняла отлично его умыселъ въ этомъ двусмысліи. Она сверкнула глазами, собралась сказать что-то, но вѣроятно просившееся на языкѣ было настолько рѣзко, что она не рѣшилась выпалить свой отвѣтъ и, повернувшись къ нему спиной, обратилась къ своему, промолчавшему все время, собесѣднику.

— Намъ помѣшали, monsieur Туртуа. Прервали нашъ разговоръ на самомъ интересномъ мѣстѣ! Продолжайте пожалуйста.

Аталинъ вышелъ на крыльцо. Анна провожала его. Она лишь на половину поняла разговоръ его съ дочерью и недоумѣвала, отчего такъ обозлилась вдругъ Марьетта.

— Пожалуйста, жалобно заговорила она, будто оправдываясь, — передайте графинѣ, что я съ моею упрямицей ничего не могу сдѣлать. Всѣ мои три дочери уродились въ отца. C’est le sang noir qui fait tout… Я надѣюсь, что завтра утромъ Эльза сама придетъ въ замокъ. А впрочемъ, вотъ что еще Этьенъ вамъ скажетъ!

Мальчикъ ожидалъ «Русскаго» въ нѣсколькихъ шагахъ отъ крыльца, и когда Аталинъ спустился по ступенькамъ въ сопровожденіи Анны, то Этьенъ крикнулъ:

— Нѣтъ, ужъ ты пожалуйста, la mère, уходи! Разъ сказано, что при постороннихъ я ничего не сообщу au monsieur Russe.

Анна послушно остановилась и вернулась въ домъ.

— Ну, что же вы мнѣ скажете, мой другъ? спросилъ Аталинъ и съ большимъ еще любопытствомъ разглядывалъ мальчугана.

Ему пришло соображеніи, или вопросъ: — что это? Фениксъ, самородокъ, или уродецъ, аномалія?

— Вотъ въ чемъ дѣло, заговорилъ Этьенъ, — я знаю, гдѣ la fille. И даже очень недалеко отсюда. Но я знаю, что она съ вами въ замокъ сегодня не поѣдетъ. Тутъ у насъ много новаго, что ее очень разстроило и ей, право, не до того, чтобы торчать comme une bête предъ вашимъ мастеромъ куколъ.

— Но не могу ли я ее видѣть, хотя бы на минуту, чтобы переговорить?

— Зачѣмъ?

— Можетъ быть, она согласится ѣхать.

— Говорю вамъ — не согласится! Нельзя! Вы видѣли эту стрекозу, что вотъ у насъ сидитъ? Ну, пока она тутъ, la fille не захочетъ отлучиться. Она должна тутъ быть… На всякій случай.

— Но вѣдь можетъ быть эта ваша сестра пробудетъ долго?

— Нѣтъ, мы надѣемся, что выживемъ ее завтра по-утру. Она у насъ все къ верху ногами поставила. Tout est sans dessus dessous!

— Ну, дѣлать нечего! отозвался Аталинъ, все внимательнѣе приглядываясь къ мальчику, который начиналъ его вполнѣ заинтриговывать.

Ему именно хотѣлось рѣшить вопросъ, что предъ нимъ: самородокъ или уродецъ? Богато одаренная натура, которая въ эти годы высказывается такъ, что только забавитъ, а со временемъ проявится ярко и громко. Или же продолженія не будетъ, въ будущемъ не предвидится ничего. Или наконецъ выростетъ то, что въ его отечествѣ называется юродивымъ, или блаженнымъ, окажется субъектъ забавно-хворый физически и умственно.

Аталинъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и сѣлъ на скамейку. Онъ хотѣлъ пригласить мальчика то же присѣсть, но Этьенъ улыбаясь самъ тотчасъ же сѣлъ рядомъ. Онъ, казалось, былъ даже доволенъ, что можно еще поговорить съ этимъ «Русскимъ».

— Скажите мнѣ, мой другъ, совершенно серьезно спросилъ Аталинъ, — почему вы назвали вашу сестру стрекозой?

— Это не я назвалъ. Мнѣ Эльза читала часто одну басню «La sigale et la fourmi». А у насъ двѣ сестры. Мнѣ вотъ и пришло въ голову, что между ними обѣими и басней есть какое-то сходство. Одна изъ нихъ — муравей, а другая — стрекоза. Эта наша стрекоза какъ нибудь непремѣнно къ нашему муравью то же придетъ и будетъ проситься укрыть ее отъ непогоды. Теперь Марьетта пріѣхала и была у сестры Ренъ, но теперь она еще не просится. Я сегодня утромъ говорилъ объ этомъ съ сестрой. Это вѣрно, что черезъ нѣсколько лѣтъ Марьетта явится къ Ренъ христорадничать. И такъ какъ муравей-Ренъ непремѣнно выкинетъ за дверь стрекозу-Марьетту, то она сядетъ къ намъ на шею.

Все это Этьенъ проговорилъ совершенно серьезнымъ голосомъ. Аталину невольно хотѣлось спросить у мальчика, знаетъ ли онъ и понимаетъ ли, что за женщина Марьетта, но у него не хватило духу на это. Въ то же мгновеніе Этьенъ вымолвилъ:

— Вы, можетъ быть, думаете, что все это, что на ней нацѣплено, ей досталось отъ отца, или она купила на свои деньги? Неправда! Все это подарки ея парижскихъ друзей. А это все потому, что она кутитъ и пиршествуетъ съ ними.

Аталинъ почти грустно посмотрѣлъ на это существо, которому въ его годы столь многое извѣстно, и если еще не вполнѣ понятно, то все-таки доступно для обсужденія.

Пока Этьенъ говорилъ, онъ часто прищуривалъ глаза по близорукости и глядѣлъ на заставы и коляску, дожидавшуюся Аталина.

— Ну, вотъ что, сказалъ онъ наконецъ, — чтобы доказать вамъ, что вы мнѣ нравитесь, я такъ и быть выдамъ сестру. Я кое что устрою. Вы не близоруки? Видите Баптиста?

— Вижу.

— Сейчасъ пройдетъ послѣдній поѣздъ, онъ отворитъ обѣ заставы и навѣрное пойдетъ въ домъ опять ухаживать за Марьеттой и тайно злиться на начальника станціи, котораго тронуть не смѣетъ. Тогда мы съ вами пойдемъ къ мосту, а вы прикажете кучеру Шарлю отъѣхать подальше. А то нехорошо при немъ, Русскому — дѣлать то, что придется сдѣлать.

— Почему? удивился Аталинъ. — Что дѣлать?

— Voyons, laissez — vous faire! Въ накладѣ не будете! Неужто вы не видите, что вы мнѣ нравитесь. Я вижу, что сестра права. Вы вѣдь ей ужасно нравитесь. Хотя она съ вами въ замкѣ даже не разговаривала. Вы смотрите, en honnête homme, embêté par le monde… Это Эльза мнѣ сказала про васъ. Ну, а мы вѣдь съ ней въ томъ же положеніи. Трудно такъ жить!..

Аталинъ слушалъ и все съ большимъ изумленіемъ приглядывался къ маленькому человѣчку, будущему генію или юродивому, и наконецъ вздохнулъ и.выговорилъ:

— Странное вы существо. Да и ваша сестра кажется тоже!.. Въ самомъ дѣлѣ vous avez l’air de deux malheureux…

— L’air? повторилъ удивленно Этьенъ. — Merci! Мы дѣйствительно истинные несчастные. Наша жизнь съ самой смерти отца и въ особенности теперь въ этомъ домишкѣ un vrai melimelo de Satan.

Аталинъ не понялъ выраженія, но догадался.

— А? Вотъ поѣздъ! сказалъ Этьенъ. — Баптистъ сейчасъ уйдетъ и мы пойдемъ.

XXIX.

Между тѣмъ Эльза уже съ часъ назадъ, поглядѣвъ, какъ сестра Марьетта все на тотъ же ладъ любезничала съ третьимъ своимъ другомъ, заведеннымъ въ Теріэлѣ, начальникомъ станціи, ушла изъ домика и сказала брату, что будетъ чрезъ часъ въ томъ мѣстѣ, куда скрывалась почти ежедневно, но втайнѣ отъ матери и Баптиста. Этьенъ видѣлъ, что сестра сильно разстроена и сказалъ, что въ случаѣ нужды замѣнитъ се у заставъ до возвращенія Баптиста.

Теперь дѣвочка сидѣла въ этомъ своемъ любимомъ мѣстѣ, въ травѣ подъ желѣзнодорожнымъ мостомъ. Но на этотъ разъ она не спала и ей не грозило, какъ еще недавно, проспать пассажирскій поѣздъ изъ Парижа. Она сидѣла почти на томъ же мѣстѣ, но плакала, утирая слезы рукавомъ.

Немного болѣе двухъ сутокъ, проведенныхъ въ домикѣ съ сестрой Марьеттой, дались ей не даромъ. Она была истерзана нравственно. Случилось это потому, что переходъ отъ вчерашней восторженной радости, когда она узнала въ красивой дамѣ родную сестру, исчезавшую три года, къ другому чувству горечи и почти отчаянія, — былъ слишкомъ рѣзокъ.

Причина грусти была особая.

Дѣвочка постоянно чувствовала и страдала отъ своего нравственнаго одиночества на свѣтѣ. Кромѣ брата мальчугана, у нея не было никого близкаго. И какъ бы ни былъ уменъ семилѣтній мальчикъ, все-таки онъ не могъ замѣнить ей то, что просило ея сердце, требовали всѣ помыслы и чувства.

Въ Эльзѣ натура требовала неотступно и повелительно имѣть кого-либо для любви и привязанности, даже болѣе того — для обожанія, для рабской преданности, для полнаго самоотреченія и самопожертвованій. Такъ сказывалась въ ней негрская кровь ея бабки!

Мать свою она «такъ» не могла любить. Она не могла простить ей присутствіе Баптиста и ея отношеніе къ покойному мужу. Любовь къ брату была иная, покровительственная…

Пріятельницъ у Эльзы не было, кромѣ одной школьной подруги — Нини Бретейль, дѣвочки, которая была внѣшностью совершеннымъ ея контрастомъ. Изъ-за этого контраста, казалось, онѣ и подружились. Бѣленькая, какъ снѣгъ, съ золотистыми волосами, Нини казалась ей дивомъ и чудомъ красоты.

Но за годъ предъ тѣмъ Нини перестала ходить въ школу и онѣ видѣлись лишь изрѣдка, когда Эльза бывала въ мѣстечкѣ. Вдобавокъ, за послѣднее время Нини сильно измѣнилась нравственно и уже менѣе нравилась Эльзѣ. Нини тоже начала кривляться и ломаться, въ особенности предъ мужчинами, и слишкомъ развязно болтала съ молодыми людьми, слишкомъ странно позволяла имъ за собой ухаживать. Всѣ молодые люди Теріэля были якобы ses amoureux. И этимъ она не стыдясь, похвалялась.

Приходило часто Эльзѣ на умъ, что быть можетъ, когда-нибудь снова проявится на свѣтъ Божій исчезнувшая Марьетта и, быть можетъ, именно на ней придется ей сосредоточить все то чувство, которое будто все накопляется въ сердцѣ и ищетъ предмета обожанія.

За послѣднее время, за лѣто, Эльза уже начинала серьезнѣе чѣмъ прежде и чаще думать о некрасивомъ, но добромъ Альзасцѣ. Еслибъ она была старше и еслибы Фредерикъ заикнулся о бракѣ съ ней, то, разумѣется, Эльза, — она это ясно чувствовала, — тотчасъ же согласилась бы. Она разсудила, что Фредерикъ изъ тѣхъ людей, которыхъ она любитъ, и такой человѣкъ, который, сдѣлавшись ея законнымъ мужемъ, будетъ вполнѣ достоинъ стать идоломъ жены.

Если Эльза страстно зарыдала, обнимая пропадавшую три года сестру, то именно потому, что появленіе Марьетты могло сдѣлать почти переворотъ въ ея собственной жизни. Окажется подъ рукой человѣкъ, вдобавокъ родная сестра, которую можно начать боготворить!.. Съ первыхъ минутъ встрѣчи и весь день Эльза силилась найти въ сестрѣ хотя бы одну милую черту, ждала услыхать хотя бы одно ласковое сердечное слово, которое уничтожило бы въ ней возникшее нехорошее чувство и дало возможность простить остальное. Но этого не случилось! Напротивъ…

Прощать приходилось такъ много! И съ каждымъ часомъ все болѣе и болѣе. Правдивая дѣвочка боролась сама съ собой цѣлый день и, наконецъ, разбитая, истерзанная, скрылась изъ дому на могилу отца, но не нашла мира. Затѣмъ она снова пришла въ свое убѣжище подъ мостомъ и, раздумывая, вспоминая, соображая, начала тихо, безпомощно плакать.

Она уже простила сестру во многомъ, но многое оставалось. Она примирялась съ тѣмъ, что Марьетта назвала мальчугана дурно воспитаннымъ, грязнымъ, идіотомъ, осломъ и грубіяномъ. Но она не могла простить сестрѣ одну грубую выходку. Когда она спросила Марьетту, пойдетъ ли та на кладбище, на могилу отца, то получила въ отвѣтъ долгій раскатистый смѣхъ.

— Что я пойду туда дѣлать? сказала, наконецъ, Марьетта, нахохотавшись какъ отъ истерики. — Пойми, что онъ гніетъ подъ землей и еслибы не былъ засыпанъ, то вонялъ бы на всю окрестность, какъ и всякая мертвечина. Ты, право, совсѣмъ дура. Пора бы и тебѣ въ твои годы такими штуками и фокусами не заниматься! Повѣрь, ты никого этимъ притворствомъ не проведешь. Ты рѣдкая дура, если считаешь другихъ глупѣе и наивнѣе себя.

— Я тебя даже не понимаю, растерялась Эльза.

— Всякій пойметъ, что это все комедія. Des fourberies.

И затѣмъ Марьетта, даже не допуская возможности многаго присущаго натурѣ Эльзы, стала обвинять и поучать сестру. Обвинять въ дѣтскомъ двоедушіи и во лжи, въ безцѣльномъ притворствѣ и въ «кривляніи». Она стала поучать сестру говоря, что, конечно, необходимо лгать, хитрить и притворяться, но съ цѣлью, ради выгоды нравственной или же простой денежной. Но не «gratis», ради якобы «le monde» и «на удивленіе мира».

— Ça ne donne rien, tu sais!

Это былъ конечный выводъ изъ всего, что говорила и во что дѣйствительно вѣровала Марьетта, какъ въ непреложную истину. И оно постоянно являлось какъ-бы припѣвомъ.

— Я бы сейчасъ въ монахини пошла — молитвенника изъ рукъ не выпускала бы, si le Bon Dieu payait argent comptant. Но, вѣдь ты знаешь, Ça ne donne rien!

И, наконецъ, теперь обдумывая все, Эльза будто окончательно отказывалась и отрекалась отъ этой сестры, какъ должна была года съ два назадъ совсѣмъ отречься отъ другой, старшей, — Ренъ.

Съ этою сестрой, которую Эльза могла бы любить, пожалуй, болѣе всѣхъ, отношенія были дурныя, или, вѣрнѣе, не было никакихъ, ибо семьи какъ-бы не существовало для Ренъ.

Но причины, заставившія Эльзу не водиться со старшею сестрой, были совершенно иныя… Она все-таки уважала Ренъ, видѣла въ ней то, чего теперь не было и помину въ Марьеттѣ. Ренъ была женщина правдивая, сердечная, строго порядочнаго поведенія и почти безупречною во всѣхъ отношеніяхъ.

Вскорѣ послѣ смерти отца Ренъ, открыто поселившаяся въ домѣ Грожана, измѣнилась по отношенію къ семьѣ, благодаря случаю съ Марьеттой. Сбывъ съ рукъ сестру-соперницу, изъ-за которой ея счастье висѣло, казалось ей, на волоскѣ, Ренъ стала отдаляться и это всей семьи.

Смерть Карадоля, все-таки зарабатывавшаго достаточно, поставила Анну съ двумя дѣтьми въ очень стѣсненное положеніе. Добывать средства къ существованію шитьемъ Аннѣ еще не приходило на умъ, потому что она не знала, что ея работа иглой — почти искусство.

И однажды въ трудныя минуты, понукаемая вдобавокъ Баптистомъ, который все еще тщетно ждалъ мѣста сторожа, Анна обратилась за помощью къ старшей дочери, за тѣми крохами со стола Гражана, о которыхъ съ горечью говорилъ умирая ея мужъ. Ренъ дала матери сто сорокъ франковъ съ сантимами, точно уплачивала по счету. Анна невольно удивилась и получила объясненіе.

— Вотъ первыя и послѣднія деньги, которыя я тебѣ даю. Это мои деньги, мои собственныя, найденныя въ портмонэ на улицѣ тому назадъ уже давно… Поэтому я могу ими распорядиться… Изъ денегъ Грожана я ничего не могу тебѣ дать, и не дамъ, ни единаго сантима никогда. Je ne veux pas faire danser sa bourse! Хотя бы и для моей матери съ дѣтьми. Это было бы не благовидно, для меня безсовѣстно, а для васъ постыдно.

И Ренъ: сдержала слово… Анна въ отмщеніе запретила Эльзѣ и Этьену навѣщать сестру, которая съ своей стороны ноги не ставила къ нимъ.

Когда Эльза подросла, обдумала многое въ поведеніи Ренъ, ее потянуло къ этой сестрѣ, тихо жившей въ Теріэлѣ затворницей и которую она одинъ разъ въ два, три мѣсяца, встрѣчала на улицѣ. Не спросясь у матери, съ полгода назадъ, Эльза навѣстила сестру, увидала и Грожана, затѣмъ побывала еще нѣсколько разъ… Но Ренъ вдругъ попросила однажды дѣвочку болѣе не переступать порога ее дома.

Причиной было замѣчаніе Грожана, что Эльза очень оригинально красива и вскорѣ будетъ даже красавицей, какою Ренъ никогда не бывала.

Эльза этого не знала и, грубо оттолкнутая сестрой, мысленно и сердцемъ отреклась отъ нее… И стала мечтать объ исчезнувшей Марьеттѣ…

И вотъ теперь эта другая сестра явилась… И что-же?! Онъ этой сестры уже второй разъ за сутки убѣгаетъ она изъ дому.

И теперь, лежа на травѣ, вспомнивъ и обсудивъ все до малѣйшихъ подробностей, Эльза кончила тѣмъ, что начала плакать, но уже иными слезами.

Она оплакивала вторую сестру, которую она такъ же, какъ и старшую Ренъ, вторично теряла, но уже хуже, чѣмъ когда-либо. Эту, Марьетту, она навсегда теряла. И всѣ розовыя надежды, которыми она часто утѣшалась въ минуты грусти и нравственнаго одиночества, теперь сразу разсѣялись какъ дымъ.

Наплакавшись досыта, дѣвочка стала спокойнѣе, ей стало будто легче…

Она поднялась, сѣла сгорбившись и упершись глазами въ траву, стала перебирать одну и ту же мысль.

— Да, Этьенъ. Одинъ Этьенъ у меня! И довольно. Можетъ быть еще… когда-нибудь… Фредерикъ. Послѣ Этьена, Фредерикъ самый добрый, самый честный… Надъ нимъ всѣ смѣются — одно это много стоитъ?. За одно это я готова любить…

Наконецъ Эльза услыхала шуршанье по травѣ, подняла глаза и увидѣла брата. Мальчикъ, противъ обыкновенія, быстро спускался по покатости и завидя сестру крикнулъ:

— Хочешь ты сейчасъ fifille видѣть одного человѣка, котораго ты любишь? Я его приведу сюда, или ты выходи, прибавилъ онъ приблизясь совсѣмъ.

— Фредерика? выговорила Эльза оживляясь.

— Нѣтъ.

— Такъ кого же тогда?

— Развѣ нѣтъ помимо Фредерика кого-нибудь, кто тебѣ нравится? Ну, недавно сталъ нравиться. Ты вчера мнѣ говорила, что онъ такой же на видъ милый и добрый, какъ нашъ Фредерикъ.

Эльза глядѣла на брата вытараща глаза.

— Mais le Russe donc!

— Русскій? испуганно выговорила дѣвочка. — Какимъ образомъ? Гдѣ? Я ничего не понимаю…

— Ну? Хочешь ты его видѣть?

— Ты съ ума сошелъ. Вѣдь я его не знаю… Я его только видѣла въ замкѣ. Это невозможно…

Но въ эту минуту наверху показался Аталинъ и, добродушно улыбаясь, быстро сходилъ къ нимъ. Эльза вскочила на ноги, оторопѣла, вспыхнула и глядѣла на спускающагося Аталина, какъ виноватая. Она настолько смутилась и растерялась, что совершенно не понимала того, что онъ заговорилъ уже очутившись предъ ней на подачу руки. Вмѣстѣ съ тѣмъ дѣвочка будто не вѣрила своимъ глазамъ.

— Поняли? прибавилъ Аталинъ, кончивъ.

— Да, тихо и робко отозвалась Эльза, а между тѣмъ она не слыхала ни единаго слова.

— Ну, и отлично… — Аталинъ улыбнулся весело. — А пока сядемте! Какая тутъ прелесть!

Онъ сѣлъ на траву и сталъ озираться кругомъ на рѣку, извивавшуюся внизу, на крутые берега, покрытые сплошь густою зеленѣющею травой съ массой полевыхъ цвѣтовъ, на красную, оригинальную и гигантскую сѣть желѣзнодорожнаго моста, громоздившагося надъ ихъ головами.

— Тутъ прохладно, а меня немножко припекло! вымолвилъ онъ. — Что же вы стоите? Садитесь.

Эльза, все еще неоправившаяся отъ смущенія, чопорно сѣла. Этьенъ опустился около сестры и, показывая пальцемъ на Аталина, выговорилъ сурово:

— Tu sais, la fille, ты права! Я понимаю, что онъ тебѣ нравится!

Эльза страшно вспыхнула и оторопѣла вновь.

— Онъ мнѣ вотъ сейчасъ въ четверть часа времени, спокойно продолжалъ мальчикъ, — совсѣмъ понравился! C’est un brave homme, celui là! прибавилъ онъ, показывая рукой на Аталина, какъ на неодушевленный предметъ. — Онъ умный, у него лицо пріятное. Онъ мнѣ очень нравится!

И вдругъ Этьенъ вымолвилъ, слегка пожимая плечами:

— Et dire… Matin!.. Que c’est un Russe!

Фраза эта была сказана настолько забавно, Этьенъ былъ настолько искренно удивленъ, что Русскій не только такой же человѣкъ, какъ и они, но вдобавокъ симпатичный ему человѣкъ, въ интонаціи его голоса было такое неподдѣльное изумленіе, что Аталинъ невольно началъ хохотать.

И наконецъ всѣ трое начали смѣяться вмѣстѣ, каждый своему.

Аталинъ смѣялся фразѣ и интонаціи Этьена, Этьенъ смѣялся тому, что сестра сидитъ сконфуженная и пунцовая, потому что взята врасплохъ подъ мостомъ. Эльза въ свою очередь смѣялась нервно. Послѣ слезъ этотъ смѣхъ звучалъ какъ то странно, будто рѣзко и фальшиво. А она смѣялась искренно и отъ радости… Ей почему-то было пріятно нежданно увидѣть этого Русскаго и вдобавокъ видѣть здѣсь, въ ея любимомъ мѣстѣ, подъ мостомъ.

Здѣсь даже и Фредерикъ никогда не бывалъ!

XXX.

Le Russe, нѣчто особенное и диковинное для Эльзы и для Этьена, и monsieur d’Atalin, близкій человѣкъ для семейства графа Отвиля, былъ въ сущности наименѣе русскимъ изъ всѣхъ своихъ соотечественниковъ, подолгу пребывающихъ за границей.

Георгій Андреевичъ Аталинъ, человѣкъ уже сорока пяти лѣтъ отъ роду, но казавшійся гораздо моложе на видъ, былъ происхожденіемъ москвичъ и даже замоскворѣцкій уроженецъ, единственный сынъ такого московскаго купца былого времени, которымъ, увы, теперь и слѣдъ простылъ.

Двадцатилѣтній бобыль изъ государственныхъ крестьянъ, Андрей Тихоновъ Аталинъ, пришелъ въ Москву изъ-подъ Новгорода въ лаптяхъ и съ семью рублями ассигнаціями, зашитыми въ ладонкѣ.

Послонявшись и пооглядѣвшись въ бѣлокаменной, онъ долго былъ «не причемъ» и, наконецъ, нанялся простымъ работникомъ на ситцевую фабрику при содѣйствіи случайно встрѣченнаго на улицѣ земляка. Но чрезъ три года онъ былъ уже прикащикомъ, довѣреннымъ лицомъ хозяина.

Въ двадцать два года отъ роду онъ изъ-за нужды выучился правильно подписывать или «рисовать» свое имя и фамилію, а дальше въ грамотѣ не пошелъ, упрямо не желая итти, и подъ семьдесятъ лѣтъ подписывался тѣмъ же самымъ почеркомъ, что въ двадцать.

Чрезъ десять лѣтъ послѣ этого прибытія въ первопрестольную съ семью рублями, Аталинъ имѣлъ уже свою ситцевую фабрику подъ Москвой и былъ купцомъ, наиболѣе извѣстнымъ на Поволжьѣ, куда преимущественно шелъ ходко его ситецъ. «Аталинскіе колера» были извѣстны.

Правда, что капиталъ на это затраченный былъ лишь частью нажитой и его собственный; главная часть была принесена женой въ видѣ приданаго, остальное же компаньонами.

Чрезъ тридцать лѣтъ онъ наконецъ владѣлъ полмилліоннымъ состояніемъ и, пройдя черезъ всѣ гильдіи, не пожелалъ стать потомственнымъ почетнымъ гражданиномъ.

— На кой прахъ оно нужно? говорилъ онъ. Гражданъ въ Россіи нѣтъ. Есть крестьяне, мѣщане, купцы и дворяне. Почетный не значитъ почтенный. А потомству моему сіе «гражданство» не нужно. Захочетъ сынъ — самъ станетъ почетнымъ!

Въ одинъ и тотъ же знаменательный въ его жизни годъ Андрей Тихоновъ и женился, и сдѣлался купцомъ-фабрикантомъ и сталъ отцомъ здоровеннаго крикуна-Егорушки.

Родившійся на свѣтъ Георгій Аталинъ, крѣпышъ, румяный какъ маковъ цвѣтъ, съ вострыми, глазами и волчьимъ аппетитомъ, принесъ съ собой отцу счастье и удачу. Дѣла шли до его рожденія «ни шатко, ни валко, ни на сторону», какъ говорилъ Андрей Тихонычъ, а съ появленіемъ на свѣтъ Егорки они пошли такъ, что «хоть лопатами деньги загребай».

Дѣти рождались затѣмъ у Аталиныхъ часто, но не жили, и уцѣлѣла лишь, одна дѣвочка Елена, на пятнадцать лѣтъ моложе сына Георгія. И эта дѣвочка своею судьбой повліяла въ послѣдствіи на судьбу отца и брата.

Она была болѣзненная, какъ и всѣ ея умершія сестры, а въ семь лѣтъ стала совсѣмъ хирѣть. Доктора посовѣтывали Аталинымъ, если они не хотятъ потерять ребенка такъ же, какъ потеряли чуть не десятокъ дѣтей, тотчасъ отправить дѣвочку въ теплые края, то-есть за границу.

Не сразу рѣшился на это замоскворѣцкій купецъ, потому что приходилось съ ней разставаться, ибо Андрей Аталинъ не былъ изъ тѣхъ людей, которые поѣдутъ въ чужіе края, себя чужимъ людямъ показывать. На такое предложеніе кого-то изъ близкихъ Андрей Тихонычъ отвѣчалъ:

— Слава Богу, я еще въ своемъ разумѣ и въ твердой памяти.

Ребенокь былъ порученъ семьѣ московскихъ дворянъ, которые часто ѣздили за границу, охотно взялись свезти дѣвочку въ Швейцарію и отдать въ первоклассный пансіонъ на берегахъ женевскаго озера.

Между тѣмъ Георгій Аталинъ былъ уже двадцатидвухлѣтній, красивый молодой человѣкъ и былъ, однако, еще болѣе «ни причемъ», чѣмъ его отецъ, въ такіе же годы пришедшій въ Москву. Вина была не его, молодой малый былъ и уменъ, и приложенъ и даровитъ. Онъ стремился когда-то въ гимназію, а теперь въ университетъ, но отецъ, тоже самодуръ на свой особый ладъ, безповоротно стоялъ на своемъ, что у него, мужика, не будетъ сына чиновника и дворянина.

— Учися сколько хочешь дома, говорилъ онъ. — Всю подноготную учености осиль. Но чтобы все это было безъ надувки.

А «надувкой» Андрей Тихонычъ называлъ подозрѣваемое имъ въ сынѣ поползновеніе послѣ университета получить чинъ и начать служить, чтобы не быть купцомъ, а стать бариномъ.

И дѣйствительно Георгій Аталинъ много и прилежно занимаясь дома съ учителями, а затѣмъ и съ профессорами, вращаясь съ семнадцати лѣтъ среди самыхъ образованныхъ людей Москвы, могъ бы шутя сдать въ университетѣ экзаменъ и получить степень кандидата математическаго факультета… Но отецъ выгналъ бы этого кандидата изъ дому, хотя не только любилъ, но обожалъ единственнаго своего «Егорушку».

— Довольно съ меня, угрюмо шутилъ Андрей Тихонычъ, — что дочь будетъ мамзель и по-русски говорить разучится. А чтобы еще заполучить сына колежскаго секретаря… Помилуй Богъ! Нѣтъ, брать, будь, покуда я живъ, — купецкій сынъ… Ты знаешь ли, что мы такое?.. Есть вотъ столбовые дворяне… А мы — самые эти столбы, на коихъ и дворяне, и вся Россія стоитъ…

Юному Георгію Аталину, конечно, хотѣлось надѣть студенческій мундиръ, хотѣлось бы потомъ быть съ чиномъ на государственной службѣ, надѣть послѣ студенческаго и иной какой мундиръ. Но о такихъ постыдныхъ мечтаніяхъ онъ не смѣлъ и заикнуться не только съ отцомъ, но даже и съ доброю безхарактерною и безгласною матерью. Боготворившая свое ненаглядное дитятко, Анна Кузминишна не могла въ этихъ стремленіяхъ помочь сыну, и «страха ради» мужа, и по искреннему убѣжденію, что сынъ по молодости лѣтъ не знаетъ чего хочетъ.

А она хорошо знала:

— Студенты всѣ озорники. «Наверситетъ» — погибель. За прошлый годъ, слышь, лавку мясную въ Охотномъ ряду разграбили. А чиновники всѣ плуты и кляузники и лапы у нихъ въ чернилахъ. А дворяне-то? Что за утѣха красные штаны, да чужіе.

Впрочемъ Георгій Андреевичъ вскорѣ пересталъ мечтать и, начавъ заниматься дѣломъ отца, сталъ совершенствовать его.

Пребываніе маленькой сестры за границей, нежданно повліяло на его судьбу и на его образъ мыслей. Послѣ трехлѣтняго отсутствія дѣвочка была привезена домой, но въ половинѣ зимы пришлось ее опять увозить отъ русскихъ морозовъ… Повезъ сестру въ Швейцарію Георгій Аталинъ и, оставивъ ее въ пансіонѣ, проѣхалъ якобы «ради ознакомленія съ иностраннымъ производствомъ тканей» въ Парижъ и въ Лондонъ.

Пробывъ полгода за границей Аталинъ видѣлъ мало тканей, но вернулся другимъ человѣкомъ. Врядъ ли на кого-либо изъ Русскихъ молодыхъ людей, умныхъ и образованныхъ, произвели когда-либо чужіе края большее и сильнѣйшее впечатлѣніе… И при этомъ впечатлѣніе особаго рода… Видно Георгій Аталинъ, двадцатипятилѣтній замоскворѣцкій купеческій сынъ, былъ выродкомъ въ семьѣ.

Вернувшись домой и оглянувшись, онъ тайно и твердо рѣшилъ, что когда отецъ волей Божьею скончается, то онъ ликвидируетъ дѣла и покинетъ совсѣмъ свое отечество.

Умный и проницательный Андрей Тихонычъ, настоящій прозорливецъ, тотчасъ все увидѣлъ, почуялъ или пронюхалъ перемѣну, совершившуюся въ сынѣ. И онъ немного испугался въ первый разъ въ жизни.

«Стало-быть за границей зараза такая есть!» подумалъ онъ. — Или же иное… голова начинена была у него всякими науками, а онѣ ехидныя всѣ вѣдь оттудова. И химія, и механика, и астрономія, все вѣдь это заморскія выдумки, а не русскія… Ну, стало быть, — надо женить.

Женитьба сына — и немедленная — являлась уму Андрея Тихоныча якоремъ спасенія для зачумленнаго «заграницею» молодаго человѣка.

Чрезъ мѣсяцъ послѣ первой мысли объ этомъ Андрей Тихонычъ уже нашелъ для сына невѣсту, богатую дѣвушку, дочь петербургскаго потомственнаго почетнаго гражданина, воспитанную въ извѣстномъ пансіонѣ, содержимомъ француженкой, госпожей Шеминэ.

Молодой человѣкъ легко согласился на предложеніе отца. Противорѣчить отцу было невозможно, да и на умъ даже не могло прійти. Такъ былъ онъ воспитанъ. Вдобавокъ Георгій Андреевичъ до этой минуты странно относился къ женщинамъ. Онѣ для него еще не существовали. Поэтому онъ взглянулъ на женитьбу такъ же, какъ еслибъ отецъ приказалъ ему обзавестись своей собственною фабрикой.

И въ одно прекрасное утро Георгій Аталинъ былъ обвѣнчанъ съ хорошенькою дѣвушкой, бойкою, веселою, не глупой, а на пустяки, болтовню и наряды очень умною.

Разумѣется, молодые супруги зажили весело.

Молодая женщина любила общество, обожала театръ и поклонялась модѣ, какъ божеству.

Чрезъ полгода старикъ Аталинъ уже сталъ однако изрѣдка говорить сыну:

— Попридержи жену… Не давай ужъ такъ раскачиваться. Зашибется… Тогда вѣдь и намъ больно будетъ.

Георгій Андреевичъ обѣщался, но ничего не предпринималъ, не зная, какъ взяться.

Полтора года не прошло послѣ свадьбы, какъ Андрей Тихонычъ, призвавъ однажды сына въ свой кабинетъ, объявилъ ему взволнованно:

— Ну, братъ, Егорушка! Коли я виноватъ, то прости… Не сумѣлъ тебѣ найти подруги. Выбралъ тебѣ сороку-бабу. Но покуда время, надо унять шалую. Или ты ничего не видишь?..

Дѣйствительно, Георгій Андреевичъ ничего не видалъ изъ того, что видѣла вся имъ знакомая Москва.

За его женой была всюду всегда вереница кавалеровъ и военныхъ, и статскихъ, и на сколько ея кокетничанье было невинно, опредѣлить никто бы не рѣшился.

Молва называла одного драгунскаго капитана тайнымъ фаворитомъ госпожи Аталиной, съ которымъ она всюду у всѣхъ знакомыхъ якобы случайно встрѣчалась и съ которымъ разъ десять видѣли ее и одну въ Паркѣ, въ Сокольникахъ и у Яра.

По совѣту и приказу отца Георгій Аталинъ сталъ внимательнѣе относиться къ поведенію жены, и однажды, явившись къ отцу возмущенный и потрясенный, объявилъ ему, что жена «безчестная женщина».

По строжайшему распоряженію Андрея Тихоныча молодая женщина была съ этого самаго дня почти заперта на ключъ. Ее никуда одну не выпускали, а гостей почти перестали принимать. Чрезъ мѣсяцъ отецъ и мать молодой женщины явились изъ Петербурга къ дочери на помощь и, обозвавъ Аталиньтхъ «московскими мужиками», потребовали «уваженія къ личности» молодой женщины и защиты отъ клеветы.

Андрей Тихонычъ заявилъ, что невѣстка никогда, пока онъ живъ, не переступитъ порога дома иначе, какъ въ сопровожденіи мужа или наемной старухи-компаніонки. А ради развлеченія ея и утѣхи, старикъ обѣщалъ накупить невѣсткѣ: «полну горницу любимыхъ предметовъ, — шпоръ, сабель и апалетовъ».

Чрезъ недѣлю послѣ этого объясненія отецъ и мать угнетенной Аталиной выѣхали обратно въ Петербургъ, но въ тотъ же день и сама молодая женщина исчезла изъ дома… Впрочемъ въ тотъ же вечеръ и мужъ и свекоръ были увѣдомлены ея запиской, что она уѣхала съ родными, къ нимъ на жительство и навсегда.

Это событіе въ семьѣ подсѣкло бодраго, почти цвѣтущаго здоровьемъ, Андрея Тихоныча. Ему было за шестьдесятъ лѣтъ, но на видъ всегда казалось гораздо меньше, а послѣ ужаснаго и срамнаго событія стало сразу казаться за семьдесятъ. Внезапно, нежданно и грубо разрушенныя мечтанія и помыслы о будущей семейной жизни съ женатымъ сыномъ и внучатами, жизни хотя бы до четвертаго поколѣнія, отозвались на здоровьѣ старика неимовѣрно сильно. Не петербургскую барышню обвинялъ, впрочемъ, Андрей Тихонычъ, а клялъ времена новыя, мудреныя, ожесточенныя…

— Конецъ міру! говорилъ онъ грустно. — Да не тотъ конецъ, что мертвые возстанутъ или свѣту преставленіе начнется… Нѣтъ… Стараго прежняго свѣта преставленіе уже теперь происходитъ и новые времена, новые люди, новый міръ зачинаются. Звѣриные… Антихристъ уже въ людяхъ. Явленъ, царствуетъ и подавляетъ. И все ему покорствуетъ.

Пріѣздъ изъ Швейцаріи дочери, за которой былъ посланъ сынъ, повліялъ на старика только къ худшему… Онъ отнесся къ ней сначала горячо, но скоро охладѣлъ и грустно объяснялъ:

— Французинка…

И правда, на молоденькой Леночкѣ былъ сильный отпечатокъ чего-то совершенно чуждаго старику.

Она и ходила и говорила не такъ, какъ всѣ кругомъ, да вдобавокъ въ свою русскую рѣчь, будто картавую и дѣланную, вставляла сплошь и рядомъ заморскія слова, какъ бы родныя ей и любезныя, а отцу даже непонятныя.

Чрезъ три года послѣ срамнаго въ семьѣ событія Андрея Тихоныча не стало, хотя онъ ничѣмъ не болѣлъ, а только хирѣлъ, слабѣлъ и, заснувъ однажды въ креслѣ, не проснулся. Вскорѣ же вслѣдъ за нимъ ушла и его старуха.

XXXI.

Смерть стариковъ Аталиныхъ, разумѣется, повліяла кореннымъ образомъ на судьбу ихъ дѣтей. И молодой «соломенный вдовецъ», какъ онъ самъ себя назвалъ грустно шутя, и дѣвочка-подростокъ — были свободны, могли начать жить, какъ имъ хотѣлось.

При этомъ оказалось, что влеченіе у Аталина, которому не было еще 30 лѣтъ, и у сестры его, которой минуло только четырнадцать, было одно и то же — уѣхать за границу. Его манило во Францію, которая изъ всѣхъ странъ была ему наиболѣе симпатична, а сестра стремилась въ свою дорогую Швейцарію на берега милаго Лемана по близости къ Dent du Midi, гдѣ у нее завелись уже давно друзья-товарки всевозможныхъ національностей и гдѣ была милая старушка, которую она, какъ и всѣ ея подруги, звала «maman».

И чрезъ два мѣсяца чада замоскворѣцкаго купца, хваставшагося тѣмъ, что онъ мужикъ, и гордившагося тѣмъ, что онъ пришелъ въ Москву въ лаптяхъ, съ семью рублями ассигнаціями — его родной сынъ и родная дочь — въ восхищеніи искреннемъ и восторженномъ, переѣзжали границу русской земли.

Аталинъ снова везъ сестру въ пансіонъ съ намѣреніемъ затѣмъ проѣхать далѣе… И уже не съ цѣлью «ознакомленія съ производствомъ всякихъ тканей», а просто «такъ»… И не на шесть мѣсяцевъ, а настолько времени, сколько Богъ надушу положитъ.

По странному стеченію обстоятельствъ при переѣздѣ чрезъ границу, Леночка, совершенно чуждая своему отечеству и не знавшая, иногда даже не понимавшая, иныхъ россійскихъ обычаевъ и порядковъ, разспрашивала брата и просила разъяснить нѣчто изъ ея послѣднихъ впечатлѣній. Такъ на похоронахъ отца было семейство, про которое сказали ей, что это дворяне, былъ одинъ господинъ, плѣшивый и въ синихъ очкахъ, про котораго говорили, что онъ «совѣтчикъ», при томъ «колясскій» или каретный. Вообще что-то по части экипажей.

Аталинъ объяснилъ сестрѣ, что такое мѣщанинъ, купецъ, дворянинъ, что такое чиновникъ и даже пытался объяснить, что такое «баринъ» въ наше время. Затѣмъ онъ пояснилъ что "Колясскихъ совѣтчиковъ, нѣтъ, а есть колежскіе совѣтники. Что это значитъ, онъ объяснялъ на всяческіе лады, но Леночка не поняла.

— C’est une absurdité, восклицала она.

— Certes, соглашался брать…

— Ce sont des sobriquets, alors! объясняла она.

— Certes, соглашался онъ вновь.

Леночка, говорившая плохо по-русски когда дѣло касалось до обихода обыденной жизни, окончательно не могла говорить на родномъ языкѣ когда дѣло шло объ серьезныхъ вопросахъ. Было это потому, что она «думала» по-французски.

Выслушавъ всѣ объясненія брата, она спросила, отчего въ Швейцаріи этой сортировки людей на сословія нѣтъ. Тамъ только есть простолюдинъ и господинъ.

— Des paysans et des barines! сказала она.

Аталинъ замѣтилъ, что и бариновъ нѣтъ.

— Но вѣдь по твоему баринъ — c’est un individu bien mis. Стало быть въ дворяне жалуетъ король или царь, а въ барины — портной, съострила она.

И бесѣда кончилась тѣмъ, что самолюбивая Леночка заявила о своемъ непремѣнномъ желаніи по окончаніи ученья оставаться въ Швейцаріи и выдти замужъ за Швейцарца.

— Что-жъ? Пожалуй. Я противъ этого ничего не буду имѣть, отозвался Аталинъ.

Довезя сестру до Лозанны, затѣмъ сдавъ съ рукъ на руки въ пансіонъ, онъ уѣхалъ въ Парижъ и безвыѣздно прожилъ въ немъ около года.

Только крайняя необходимость, дѣла по фабрикѣ заставили его вернуться въ Москву. Но проживъ три зимнихъ мѣсяца въ своемъ домѣ на Ордынкѣ, онъ счастливый и довольный снова очутился въ Парижѣ уже въ своемъ собственномъ домикѣ среди парка Нельи, который тотчасъ по пріѣздѣ купилъ съ аукціона.

Эта покупка ясно доказывала, что, пробывъ годъ въ Парижѣ и только три мѣсяца въ Москвѣ, Аталинъ окончательно убѣдился, гдѣ ему живется вольно и гдѣ не живется… Въ причины онъ не вникалъ. Онъ зналъ только, что по его натурѣ ему нужна Европа, что переѣзжая границу онъ замѣчалъ въ себѣ то же чувство или ощущенье, какое является у человѣка, подходящаго къ отворенному окну поглядѣть на небо, вмѣсто потолка и подышать не комнатнымъ, а чистымъ воздухомъ.

Съ этого года въ продолженіе многихъ лѣтъ Аталинъ аккуратно пріѣзжалъ въ Москву два раза въ годъ, ради контроля дѣла, ему чуждаго, но дающаго большой доходъ. Остальное время года онъ жилъ въ Парижѣ или путешествовалъ, побывавъ всюду въ предѣлахъ Европы. Америка или Востокъ его не интересовали.

За это время Леночка выросла и похорошѣла, стала невѣстой, и Аталинъ привезъ однажды изъ швейцарскаго пансіона въ Парижъ, чтобы вывозить въ свѣтъ, une grande et belle fille avec un magot.

Разумѣется чрезъ одну зиму баловъ и вечеровъ въ нѣсколько мѣшанномъ и экзотическомъ обществѣ, въ которомъ они вращались, mademoiselle Helène d’Ataline стала по мужу vicomtesse de Raucourt, а вскорѣ истою парижанкой, едва помнившею Замоскворѣчье и называвшею его въ разговорахъ съ родней и друзьями: la rive gauche de Moscou.

— Le quartier latin?! объясняли Французы.

— Oh!.. Le quartier crétin… plutôt! острила виконтесса. На вопросы о дѣтствѣ, о Россіи она не любила отвѣчать и всегда восклицала:

— Ne m’en parlez pas… Russie, cécité, choléra, enfer, torture — c’est tout un!..

Это отношеніе виконтессы Рокуръ къ ея отечеству было однако не афектаціей и не кривляньемъ, было настолько естественно и глубоко, что даже самые «квасные» патріоты изъ ея соотечественниковъ извиняли молодую женщину. Они даже забавлялись иногда ея искреннимъ ужасомъ при воспоминаніяхъ о морозахъ, тулупахъ, щахъ, поросенкѣ съ кашей, извозчикахъ…

За это время Аталинъ жилъ холостякомъ и почти не зналъ, что дѣлаетъ его благовѣрная супруга, а зналъ только, что она живетъ въ Петербургѣ и извѣстна всѣмъ лѣтнимъ обывателямъ Павловска по своимъ туалетамъ. Госпожа Аталина принадлежала къ очень большому и очень пестрому кругу общества, гдѣ вращались и купцы, и офицеры, и чиновники, и разночинцы, то-есть всякіе «barines» въ смыслѣ и по опредѣленію Леночки.

Два раза за это время госпожа Аталина присылала однако къ мужу повѣреннаго съ предложеніемъ «ради приличія» снова сойтись и жить вмѣстѣ частью въ Петербургѣ, частью въ Парижѣ.

Въ первый разъ Аталинъ, будучи въ Италіи, отвѣтилъ на словахъ, что только изумленъ ея дерзостью. Во второй разъ, будучи въ Біаррицѣ, онъ не выдержалъ и написалъ записку, которую повѣренный бережно повезъ въ Петербургъ.

Онъ отвѣчалъ кратко:

«Я все думалъ, милостивая государыня, что вы развратная и нахальная женщина, а теперь убѣждаюсь, что вы просто-на-просто — дура. Георгій Аталинъ».

На этотъ разъ въ парижскомъ резидентѣ сказался должно быть замоскворѣцкій уроженецъ. Однако, если не всякій на мѣстѣ Аталина отвѣтилъ бы также, то все-таки это была сущая правда. Въ госпожѣ Аталиной сочетались безнравственность съ ограниченностью.

Разумѣется со времени своего соломеннаго вдовства и пребыванія въ Парижѣ Аталинъ перевидалъ и «близко перезнавалъ» не мало женщинъ. Но всѣ онѣ были исключительно одного сорта, изъ тѣхъ, что кометами и даже иногда метеорами появляются и изчезаютъ на горизонтѣ парижскихъ театровъ и ресторановъ.

Про всѣхъ этихъ женщинъ, съ которыми сближался онъ иногда на мѣсяцъ, иногда на цѣлый годъ, можно было сказать, что всѣ онѣ были красивы, веселы и жадны. И всѣ онѣ были простодушны до ребячества во всемъ, что не касалось денегъ.

Ихъ мѣрило Божьяго міра — червонецъ. Ихъ принято презирать! И напрасно!.. Онѣ только тѣмъ виновны, что опередили вѣкъ, живутъ и мыслятъ столѣтіемъ впередъ, какъ существа конца двадцатаго вѣка.

Ихъ катехизисъ таковъ:

— День мой — вѣкъ мой! Не обходи ничего на пути. Все испробуй! Ничѣмъ не брезгай и все презирай. Прежде всего мужчинъ, затѣмъ приличія, дружбу, законы, религію, даже смерть и послѣ всего, больше всего, опять-таки мужчинъ. Міръ марево и ложь, и обманываетъ тебя съ колыбели до гроба. Отвѣчай тѣмъ же… и оно путь къ удачѣ и счастью. Жить — лгать, а лгать — жить. Ou il y a de l’honnêteté, il n’y a pas de plaisir! Honneur et bonheur — chien et chat. Міръ глупъ, жизнь глупость. Но на землѣ есть одно геніальное человѣческое изобрѣтеніе, если только не божеское откровеніе… Деньги!! Червонецъ не желтый кружочекъ. Это платье, обѣдъ, карета, домъ, помѣстье, amant de coeur, людское удивленіе и уваженіе. Онъ — всѣ вещи и предметы земные. Онъ — всѣ чувства, ощущенья и наслажденья человѣческія… Какъ зеркало отражаетъ онъ въ себѣ весь міръ… Онъ всемогущъ во всемъ возможномъ, но подчасъ… и чудеса дѣлаетъ! Не сотвори себѣ кумира инаго какъ Маммона и будешь счастлива.

Но по фатуму, эти существа жертвы исповѣдуемаго ими Бога! Онъ пожираетъ ихъ!

Конечно умный, честный и глубоко правдивый по природѣ Аталинъ только забавлялся этими женщинами и ни разу не увлекся серьезно ни одной изъ нихъ. Онъ смотрѣлъ на нихъ, какъ истый Парижанинъ: онѣ аксессуаръ современной комфортабельной жизни.

Однажды, лѣтъ пять назадъ, Аталинъ вдругъ серьезна увлекся молодою дѣвушкой, съ которою провелъ цѣлое лѣто въ замкѣ зятя. Она была дальнею родней виконта Рокура…

Сестра, угадавъ его чувства къ кузинѣ, стала стремиться женить брата на этой по истинѣ прелестной дѣвушкѣ, красавицѣ, даровитой музыкантшѣ съ ангельскою душой. Виконтесса стала уговаривать брата развестись съ женой, а въ случаѣ ея упрямства откупиться отъ нея, что было очень-возможно, пожертвовавъ большою суммой.

Аталинъ сознался сестрѣ въ своемъ серьезномъ увлеченіи, но отвѣчалъ отказомъ жениться, такъ какъ не допускалъ и мысли о разводѣ.

Послѣ долгихъ убѣжденій и просьбъ сестры, онъ наконецъ признался, что умирающій отецъ взялъ съ него клятву, никогда не разводиться съ женой ради втораго брака. Старикъ сказалъ ему:

«Вѣнчаетъ священникъ, служитель Бога, и въ храмѣ. А развѣнчиваетъ ябедникъ-стрекулистъ и въ судѣ. То таинство, а то скоморошество. Помни это, сынъ. И не предстань на судъ Божій двоеженцемъ, насмѣявшимся надъ заповѣдями Господними. Лучше плоти поблажку дай, да душу свою соблюди. Плоть здѣсь останется, а душу твою, не оскверненную, моя будетъ безбоязненно ждать…»

Эти предсмертныя слова отца Аталинъ хорошо помнилъ, и они стали ему завѣтомъ.

— C’est russe! Exceptionnellement russe! отозвалась на это его сестра досадливо и грустно. C’est meme trop russe… И требованіе это, и клятва твоя, и соблюденіе ея.

— Тѣмъ больше чести для Россіи! отвѣчалъ онъ.

— Какъ однако много въ тебѣ еще осталось русскаго, печаловалась сестра.

— Да, много, отзывался улыбаясь Аталинъ. — но я, право, только самое лучшее оставилъ въ себѣ, а остальное растерялъ.

И бракъ этотъ, не смотря на взаимную любовь и на всѣ усилія сестры и зятя, все-таки не состоялся. Аталинъ бѣжалъ даже отъ искушенія въ Россію и жилъ до тѣхъ поръ, пока не изгналъ совсѣмъ изъ памяти и изъ сердца милаго облика чудной дѣвушки.

За то въ душѣ была теперь пустота и все болѣе накоплялась… Да, эта пустота не есть — ничто… Эта пустота — гигантская гранитная глыба, ложащаяся на сердце и мозгъ и гнетущая ихъ пуще, чѣмъ болѣзни и печали.

Со времени этой послѣдней вспышки сердца, потребности любить и быть любимымъ, прошло пять скучныхъ лѣтъ.

Аталину шелъ уже сорокъ шестой годъ, онъ былъ пожилой человѣкъ, а сердце было будто юно, еще вовсе не жило, но и не хотѣло или отчаивалось жить. И Аталинъ началъ наконецъ въ отвѣтъ на приставанья сестры и другихъ поговаривать съ оттѣнкомъ простодушной грусти объ «хорошемъ самоубійствѣ», простомъ, спокойномъ, порядливомъ безъ проклятій и стенаній.

Такъ порой ребенокъ на крайне заманчивыя предложенья простдушно отвѣчаетъ:

— Спать хочу.

XXXII.

На утро послѣ встрѣчи и бесѣды съ Аталинымъ подъ желѣзнодорожнымъ мостомъ Эльза около девяти часовъ снова шла по дорогѣ въ замокъ Отвиль. Она была задумчива, и на лицѣ, хотя спокойномъ и сосредоточенно грустномъ, все еще будто отражались слѣды душевной смуты, пережитой наканунѣ.

Вчерашній день былъ незаурядный. Вчера она нравственно потеряла сестру, объ которой такъ часто мечтала за все время ея безвѣстнаго отсутствія. Вчера же она, нежданно и странно, встрѣтила человѣка, къ которому въ ней вдругъ возникло что-то… Какъ будто это не чужой ей человѣкъ, а родственникъ. Она вдругъ «увидѣла» его, совершенно такъ же, какъ случается нежданно найти среди глуши на дорогѣ цѣнную вещь, чужую, но неизвѣстно чью. И первое возникшее чувство было только одно удивленіе, перешедшее тотчасъ въ радость, но затѣмъ къ радости примѣшалось смутное опасеніе: вѣдь эта находка и эта цѣнная вещь — чужая, и ея права на нее сомнительны.

Встрѣча и бесѣда Эльзы съ Аталинымъ, приведеннымъ внезапно подъ желѣзнодорожный мостъ ея братишкой, была какъ нельзя болѣе похожа на подобный случай: находку чужой цѣнной вещи на дорогѣ.

Этотъ иностранецъ сталъ для нее вдобавокъ загадкой. Онъ слишкомъ походилъ на Француза и на хорошаго Француза.

Въ немъ было что-то привлекательное, притягивающее, и во внѣшности спокойно привѣтливой, ласковой, и въ томъ, что онъ говорилъ кротко, добродушно, но твердо… Главное поразившее Эльзу была одна едва уловимая особенности во всемъ этомъ человѣкѣ.

«Онъ честный» объяснила Эльза эту особенность.

Дѣйствительно, дѣвочка, подозрительно относившаяся ко всѣмъ, видящая во всѣхъ притворство, обманъ, ложь, не только на языкѣ, но и въ глазахъ, даже «ложь руками и ногами», какъ объясняла она, теперь видѣла въ Аталинѣ только правду и правду. Она чувствовала глубоко эту правду въ лицѣ его, во взглядѣ, въ словахъ и во всякомъ движеніи. И его естественность и искренность неотразимо вліяли на нее, будто очаровывали и манили къ себѣ.

Аталинъ былъ для нее тотъ же Фредерикъ, хотя между обоими была громадная разница. Альзасецъ былъ Аталинъ въ дурнѣ, а Русскій былъ Фредерикомъ въ хорошѣ. Въ ея расположеніи къ Фредерику была доля снисхожденія и жалости. Она будто поневолѣ дозволяла ему тихонько прокрадываться, чтобы занять мѣсто въ ея сердцѣ… Въ ея влеченіи къ Аталину сочетались чувства уваженія и сладкой боязни, и она позволяла себѣ поневолѣ самой стремиться къ нему всею душой.

Пробывъ вчера вмѣстѣ около часу, они разстались потомъ какъ давнишніе знакомые и даже друзья. Какъ это произошло, Эльза не понимала. Кажется потому только, что Русскій думалъ и говорилъ про все такъ же, какъ и она. Когда онъ недоговаривалъ или умалчивалъ что-либо, она все-таки знала его мысль, угадывая и чуя ее.

Къ Этьену онъ относился дружелюбно и ласково, объ сестрѣ Марьеттѣ отозвался сухо и хотя ничего не сказалъ про нее рѣзкаго, но Эльза почувствовала, что онъ презираетъ Марьетту. Мать ея онъ будто снисходительно сожалѣетъ. Баптистъ, котораго онъ видѣлъ одно мгновеніе, все-таки ему не нравился. Дружескія отношенія его къ Отвилямъ Эльза вполнѣ угадать не могла, но поняла, что въ замкѣ ближайшее лицо Аталину графиня, что къ виконту и къ Монклеру онъ относится добродушно, а къ старому графу какъ-то совершенно особенно и непонятно для нея. При этомъ Аталинъ удивилъ Эльзу, сказавъ буквально то же, что она сама втайнѣ думала.

— Знаете ли, кто самый милый человѣкъ въ замкѣ? Старикъ Изидоръ.

Аталинъ сталъ упрашивать Эльзу тотчасъ ѣхать съ нимъ въ замокъ, чтобы позировать и тѣмъ успокоить Монклера, который ходилъ озлобленный и нестерпимо надоѣлъ всѣмъ своимъ ворчаньемъ.

Но Эльза, отказавшись сначала безъ всякихъ объясненій, кончила тѣмъ, что откровенно созналась, почему не можетъ ѣхать тотчасъ. Ея присутствіе въ домѣ было, по ея мнѣнію, необходимо, пока въ немъ сестра. На утро Марьетта собиралась уйти непремѣнно къ сестрѣ Ренъ, и Эльза могла тоже отлучиться.

На вопросъ Аталина, зачѣмъ именно нужно въ домѣ ея присутствіе, Эльза прямо и грустно поглядѣла въ глаза этого новаго пріятеля и не сказала ни слова. Но ея взглядъ сказалъ ему многое, что не рѣшилась бы она никогда выразить словами. Аталинъ понялъ дѣвочку, задумался почти печально и затѣмъ долго молча глядѣлъ на нее. И этотъ долгій взглядъ неотразимо манилъ и приманилъ ея сердце къ нему.

Теперь Эльза шла къ Отвилямъ, думая исключительно о томъ, какъ встрѣтится со своимъ новымъ другомъ, Русскимъ.

Когда она задумчиво и безсознательно подошла къ воротамъ замка и хотѣла звонить, то увидѣла стоящаго на порогѣ калитки привратника. Старикъ улыбался, но, приглядѣвшись къ ней, вымолвилъ участливо:

— Что съ вами было, ma petite Gazelle. Вы перемѣнились. Хворали вы?

— Нѣтъ, monsieur Isidore.

— Но отчего же вы будто похудѣли?

— Я вчера много плакала, прямо отвѣтила Эльза.

— О чемъ… Горе какое нибудь?

— Долго разсказывать, да и не любопытно, г. Изидоръ.

— Помочь я вамъ не могу?

— Нѣтъ, улыбнулась Эльза, тряхнувъ кудрявою головой.

— Жаль. Но входите. Посидимъ, поболтаемъ, пока всѣ встанутъ.

Эльза вошла въ свѣтленькій и привѣтливый домикъ привратника и тотчасъ съ удовольствіемъ сѣла. Она чувствовала легкую усталость, и это удивило ее. Ей случалось бѣгать по пятнадцати километровъ безо всякаго утомленія, а разстояніе отъ дома въ замокъ должно было для нее быть простою прогулкой.

— Знаете, о чемъ я хочу просить васъ, Газель, заговорилъ старикъ. — Когда вы опять пойдете домой, то приведите ко мнѣ вашего брата. Я его хочу видѣть.

— Съ удовольствіемъ! отвѣтила Эльза, и во взглядѣ ея было удивленіе.

— Я хочу на него поглядѣть, и если monsieur d’Atalin правъ, то я охотно займусь имъ. Пускай онъ ходитъ ко мнѣ всякій день, и я буду съ нимъ заниматься. Буду его учить всему, что онъ только пожелаетъ.

— А что сказалъ г. Аталинъ? смущаясь спросила Эльза. — По какому поводу могли вы заговорить объ Этьенѣ?

Изидоръ объяснилъ, что когда Аталинъ, ѣздившій за ней вчера, вернулся одинъ, а онъ спросилъ, почему Эльза не поѣхала, то между ними произошла бесѣда объ ней и о братѣ.

— Онъ назвалъ васъ des pauvres enfants abandonnés и говорилъ, что готовъ бы былъ всячески помочь вамъ обоимъ, еслибы на это былъ поводъ или какая либо возможность. Онъ говорилъ, что вашъ братишка — очень странный мальчикъ, умный не по лѣтамъ.

— Это правда, г. Изидоръ. Онъ очень, очень умный! оживилась Эльза. — И какъ я вамъ благодарна за ваше предложеніе. Вы увидите, какой онъ понятливый, любознательный. Il veut tout savoir… Онъ умнѣе меня. Онъ часто спрашиваетъ у меня такія вещи, которыхъ я не понимаю и ничего поэтому ему объяснить не могу. А вы можете.

— Онъ болѣзненный?

— Нѣтъ… А что? Развѣ вамъ сказали это…

Изидоръ хотѣлъ отвѣчать, но запнулся. Эльза поглядѣла ему въ глаза и замѣтила, что старикъ будто скрываетъ что-то отъ нее…

— Скажите мнѣ всю правду, г. Изидоръ. Вамъ что-то сказали про Этьена.

— Сказали? Г. Аталинъ сказалъ. Никто другой.

— Ну да… смутилась невольно дѣвочка за свое невинное лукавство.

— Le Russe очень умный человѣкъ. Столько же умный, сколько хорошій… Онъ мнѣ сказалъ, что вашъ маленькій братъ неестественно уменъ по своимъ годамъ и что это даже не совсѣмъ хорошо… C’est plutôt mauvais!

— Какъ?! Я васъ не понимаю! изумилась Эльза.

— Это вредно… Мозгъ не долженъ опережать возрастъ и ростъ сказалъ г. Аталинъ. — И я съ нимъ согласенъ… Это вредно…

— Что же можетъ быть? слегка взволновалась Эльза.

Изидоръ развелъ руками, замялся и, очевидно, не хотѣлъ сказать то, что было у него на умѣ.

— Что сказалъ г. Аталинъ?

Изидоръ снова сдѣлалъ то же движеніе руками.

— Ради Бога, скажите.

— Вредно… Можетъ дурно кончиться. Болѣзнью. Надо бы… Остановить что ли, это раннее развитіе ума…

— Какъ остановить. Развѣ это возможно?

— Направить умъ на что нибудь другое. — На что же другое?

— Да я не знаю… Это говоритъ г. Аталинъ. Я понимаю его мысль, но вамъ объяснить не могу… Надо бы занять умъ такими вещами… Или надо бы больше тѣлеснаго труда… Работа нужна руками, ногами…

Изидоръ говорилъ неувѣреннымъ голосомъ. И Эльза тотчасъ поняла, что старикъ самъ еще не уяснилъ себѣ вполнѣ того, что слышалъ отъ Аталина.

Она тревожно задумалась и перестала слушать, что старикъ снова заговорилъ.

— Болѣзнь! прошептала она наконецъ. — Почему же? Развѣ быть понятливымъ и умнымъ, значитъ болѣть. Я не понимаю. Надо узнать.

Въ ту же минуту, прислушавшись къ словамъ Изидора, она услыхала:

— Un charme! Un charme!

— Что такое? спросила она.

— Онъ это говоритъ, отозвался Изидоръ.

— Да, что именно — un charme?

— Вы. Вы — un charme.

Эльза не поняла.

— Онъ говоритъ, что не встрѣчалъ еще никогда не только въ Россіи, но и у насъ во Франціи une enfant aussi ravissante… Такую красивую, симпатичную, умную и вмѣстѣ съ тѣмъ несчастную. Un charme qui vous fait venir les larmes.

Эльза вдругъ смутилась и вся вспыхнула.

— И я съ нимъ согласенъ. Вы милая дѣвочка и жалкая дѣвочка… Еслибъ я былъ богатъ, я бы васъ спасъ отъ вашей обстановки… И васъ и вашего брата… И я ему это сказалъ. Онъ отвѣтилъ: «Да. Но какъ? По какому праву? Въ какой формѣ?» И это… увы! правда. Мало иногда желать и имѣть возможность сдѣлать доброе дѣло. Надо на него имѣть право и нужна еще форма. Нищій проситъ милостыню и его протянутая рука, даже молчаливо снятая шапка даетъ всякому право помочь ему, а монета есть форма этой помощи! восторженно началъ философствовать Изидоръ, самъ себя слушая. — А здѣсь кто дастъ это право? Сами вы еще не совершеннолѣтняя, чтобы распоряжаться собой. А форма? Ну, положимъ, Этьена можно отдать въ хорошую школу, хоть въ Парижъ. А вы? Съ вами что дѣлать? Учиться вамъ уже немного поздно. Въ школѣ — не въ такой, куда вы ходите теперь, — въ настоящей школѣ вамъ будетъ стыдно очутиться среди десятилѣтнихъ дѣвочекъ. А со сверстницами вамъ быть нельзя — васъ не примутъ… Что же? Выдать васъ замужъ, давъ приданое, за хорошаго человѣка. Пожалуй. Да вѣдь его надо искать, надо найти. А гдѣ…

— Я этихъ чужихъ денегъ и не возьму! холодно произнесла Эльза.

— Ну, вотъ видите… Я тоже это думалъ. Вы не изъ такихъ… Мало этого… Вы съ простымъ рабочимъ счастливы не будете, а человѣкъ общества…Un monsieur… польстится конечно на вашу красоту, но жениться… Вѣнчаться онъ не захочетъ.

Эльза вздохнула, понурилась и, глубоко задумавшись, снова перестала слушать ораторствовавшаго старика.

XXXIII.

Вся семья Отвилей привыкла къ дѣвочкѣ и полюбила ее, но за время ея пребыванія у матери всѣ часто поминая ее, называли ее всякій своимъ прозвищемъ, ей даннымъ.

— Mais que fait donc notre… Gazelle, Lutin, Psyché, Négrillon, Singe, Chérubin, спрашивали всѣ другъ у друга.

Эти разнородныя прозвища, выражавшія понятія, не имѣющія ничего общаго между собой, — какъ Психея и обезьяна, бѣсенокъ и херувимъ, — свидѣтельствовали лучше всего, что дѣвочка была не заурядное существо. Вмѣстѣ съ тѣмъ они доказывали, что Эльзу никто вполнѣ еще не зналъ, не понялъ и не опредѣлилъ вѣрно ея нравственнаго облика.

Самымъ вѣрнымъ, хотя и неполнымъ опредѣленіемъ было все-таки выраженіе Аталина:

«Прелестный несчастный ребенокъ».

«Un diamant dans la boue» думалъ про себя Изидоръ.

И это опредѣленіе было еще ближе къ истинѣ.

Едва только графиня проснулась, какъ спросила у Жюли, явилась ли Газель, и горничная доложила, что она давно уже сидитъ у привратника, но не въ духѣ или хвораетъ.

Монклеръ, посвистывая, прохаживался въ своей мастерской улыбающійся, довольный и уже отдалъ приказъ, чтобы какъ-только le petit singe напьется кофе, чтобы сейчасъ же посылать къ нему.

Графиня, выйдя изъ уборной, поздоровалась съ ожидавшимъ ее пасынкомъ и тотчасъ объявила ему:

— Ну, слава Богу, сегодня Монклеръ насъ пощадитъ. La Psyché пришла, а съ ней вмѣстѣ и миръ въ домъ вернулся.

— Миръ! воскликнулъ виконтъ комично. — Я думаю — наоборотъ, междуусобица. Le potin, le diable et son train!

— Почему же…

— А плечи? Плечи вѣдь нужны теперь.

— Такъ что же?

— Я вамъ, maman, говорилъ и повторяю. Ce lutin лучше дастъ себя зарѣзать, нежели надѣть платье, которое вы ей приготовили.

— Quelle idée!

— Вѣрно вамъ говорю. Повѣрьте моему опыту и знанію женщинъ… Этотъ Негритенокъ все-таки женщина.

— Однако надо это устроить, заявила графиня, раздумывая. — Иначе Монклеръ опять намъ отравитъ существованіе своимъ ворчаніемъ. Да, оно ему и дѣйствительно необходимо, чтобы окончить работу.

— Капризъ художника… Лицо, я еще понимаю, необходимо. Иныхъ чертъ лица не выдумаешь, когда и уловить-то ихъ нужно вдохновеніе, нуженъ талантъ… А плечи, бедра, une jambe, un bras — пустяки. Монклеръ можетъ придѣлать, плечи съ васъ, даже съ Жюли.

— Такъ ты полагаешь, лукаво улыбнулась графиня, — что я могу еще тоже poser pour une Psyché? Спасибо за комплиментъ.

— Pas tout du long, разсмѣялся Камиллъ и прибавилъ вдругъ такую остроту, что графиня взмахнула обѣими руками, потомъ оглянулась, нѣтъ ли кого въ горницѣ и затѣмъ вымолвила отходя:

— Ты, Камиллъ, невозможенъ! Тебѣ что гостиная, что бульваръ, что un estaminet — все равно…

Между тѣмъ самъ графъ и Аталинъ гуляли вмѣстѣ въ паркѣ, и когда они приближались къ дому чрезъ палисадникъ, то услыхали голосъ повелительный и отчасти нетерпѣливый:

— Не задержите мнѣ, mon singe!

Это былъ Монклеръ, стоявшій на своемъ балконѣ въ бѣлой рабочей блузѣ и съ руками въ карманахъ панталонъ. Въ зубахъ торчала большая сигара. Взлохмаченные длинные волосы, борода клиномъ и выразительное лицо художника дѣлали его фигуру оригинальною. Въ ней было какое-то могущество, власть и порывъ… Монклеръ чувствовалъ приступъ вдохновенья, зналъ, что сегодня онъ будетъ работать хорошо, оживленно, отдастся своей глинѣ весь, corps et âme…

Графъ и Аталинъ подошли подъ самый балконъ, выступавшій на высотѣ двухъ саженъ и, закинувъ головы, стали глядѣть на художника. Имъ обоимъ одновременно пришла та же мысль.

— Вы настолько въ духѣ, что Газель явилась, что даже издали видно, сказалъ графъ Отвиль.

— Все, что вы сегодня сдѣлаете — вы поправлять не будете, добавилъ Аталинъ и, обернувшись къ графу, прибавилъ шепотомъ: Вы часто спрашивали, что такое хорошій русскій мужикъ, породистый и характерный. Вотъ вамъ.

— Vrai? удивился графъ, больше задирая голову на балконъ и Монклера.

— Да. Только надо подпоясать блузу шнуркомъ или веревочкой.

— Зачѣмъ?

— Русскую рубашку подпоясываютъ всегда. А это мужественное лицо, эти длинные волосы и борода на бѣломъ полотнѣ… Vous avez la un paysan russe… peu s’en faut.

— Вы слышите… проговорилъ Монклеръ сквозь зубы и грызя сигару. Не задержите мнѣ моего Негритенка вашимъ любезничаньемъ. Я какъ на угольяхъ въ ожиданіи, ибо чувствую себя въ ударѣ… Да, messieurs… Въ такія минуты я счастливъ, что я скульпторъ, а не депутатъ, не министръ, даже не пейзажистъ или музыкантъ Да… Священная Исторія не солгала, когда сказала, что послѣднее и главное дѣяніе Творца въ концѣ міротворенія было — скульптурный сеансъ. Первый ваятель былъ Господь Богъ. Да. Богъ былъ прежде скульпторомъ, а затѣмъ уже сталъ правителемъ міра.

— Qu’est ce que vous nous chantez la! воскликнулъ графъ. Но Аталинъ, уже догадавшійся, началъ смѣяться.

— А сотвореніе Адама и Евы, mes frères! Изъ чего и какъ они произошли на свѣтъ?! вскрикнулъ Монклеръ съ балкона съ такимъ жестомъ и поддѣльнымъ паѳосомъ, къ какимъ прибѣгаютъ католическіе священники, проповѣдуя съ каѳедръ церквей…

— Oui, mes frères! вопилъ артистъ. Le Seigneur, avant de devenir maitre et juge suprême, а daigné se faire sculpteur.

— Позвольте, однако… Исключите Еву… Она не изъ глины и не тѣмъ способомъ… началъ было Отвиль, но художникъ прервалъ его и, продолжая театрально жестикулировать, заговорилъ нароспѣвъ:

— Исключаю, уступаю, mes frères… Но фокусовъ не допускаю… Ева тоже изваяна, но при содѣйствіи самого Адама. Только одинъ мужчина, — въ минуты тягостнаго одиночества и восторженныхъ мечтаній о товарищѣ, себѣ подобномъ, но лучшемъ, идеализированномъ, — могъ выдумать, зачать и выполнить то, что именуется нами «женщина». Oui, mes frères. Eve est le chef-d’oeuvre du Créateur, mais Adam aidant…

И вдругъ Монклеръ быстро обернулся къ дверямъ балкона, спиной къ стоящимъ внизу и вскрикнулъ:

— Viens! Viens, fille d’Eve… N’aiye pas peur. Je n’ai pas de fruit à t’offrir.

Чрезъ мгновенье въ дверяхъ балкона появилась Эльза, задумчивая и угрюмая, но увидя стоящихъ внизу, она тотчасъ попятилась и снова скрылась изъ ихъ глазъ.

— Ба, ба, ба… воскликнулъ громко художникъ. Ну счастье мое, что я окончилъ лицо… Что съ вами было…

Аталинъ хотѣлъ увидѣть дѣвочку, но вѣроятно Эльза, отвѣтивъ что-нибудь удивившее художника, совсѣмъ вошла въ горницу, потому что Монклеръ развелъ руками и, тоже уйдя съ балкона, затворилъ за собою дверь.

— Я замѣтилъ еще вчера, что она немного чѣмъ-то разстроена, сказалъ Аталинъ графу. — Мнѣ жаль эту дѣвочку. Странная эта семья, прибавилъ онъ, двинувшись за нимъ. — И мать, и сестра, и братишка… И этотъ сожитель неизвѣстной національности.

Но графъ ничего не отвѣтилъ. Полагая, что онъ думаетъ о другомъ, Аталинъ взглянулъ на него, и двусмысліе лица старика, какое-то лукавое равнодушіе, озадачило его.

«Онъ это все знаетъ лучше меня, подумалось Аталину, а говорить объ этомъ не хочетъ. Почему?»

И идя около молча шагающаго графа, онъ задумался.

Между тѣмъ Монклеръ, оглядывая Эльзу, становился все мрачнѣе. Онъ ожидалъ ее въ другомъ новомъ платьѣ бальнаго покроя съ вырѣзнымъ лифомъ ради того, чтобы лѣпить шею и плечи… Эльза смѣнила свое нелѣпое голубое платье на тоже подаренное ей графиней, въ которомъ она ходила первые дни пребыванія въ замкѣ.

— Вамъ приготовили другое платье. Въ этомъ вы мнѣ не нужны, сурово заявилъ Монклеръ.

— У того лифа нѣтъ. Его нельзя надѣть, отвѣтила она.

— Какъ нѣтъ? Я его видѣлъ. Что вы сочиняете.

— Я вамъ говорю, что того надѣть нельзя! тихо, твердо и рѣшительно вымолвила Эльза. — Я его сейчасъ видѣла у Жюли.

— Qu’est ce que vous bavassez! рѣзко вскрикнулъ артистъ. Грубо тривіальное слово вырвалось у него какъ бы поневолѣ, настолько былъ онъ разсерженъ.

Но едва Эльза успѣла назвать имя горничной, какъ кто-то постучался въ дверь и на порогѣ появилась сама Жюли. Многозначительно и двусмысленно улыбаясь, она вошла театральнымъ шагомъ ради шутки, приблизилась къ Монклеру и, присѣвъ не хуже маркизы временъ Людовика XV, граціозно, чинно подала ему записку.

Монклеръ, сердито удивляясь, развернулъ листокъ бумаги и, пробѣжавъ его глазами, выговорилъ:

— Vous m’embetez avec toutes vos simagrées. Это еще что? Я сегодня въ ударѣ, въ духѣ и долженъ изъ-за прихотей…

— Это очень, очень серьезно, сударь, сказала Жюли. — Можно все совсѣмъ испортить. Немного терпѣнія — и все устроится отлично.

Монклеръ быстро обернулся къ Эльзѣ, очевидно собираясь что-то спросить у нея, но Жюли предупредила его.

— Графиня проситъ васъ никому не говорить о томъ, что она вамъ тутъ пишетъ. Никому! многозначительно прибавила горничная.

— Sacré nom de nom! уже смягчаясь, но нетерпѣливо и досадливо заворчалъ Монклеръ. — Надо быть съ вами святымъ, а не человѣкомъ. Ну, ступайте. Скажите, что я волосы на лбу и уши буду исправлять. Какъ это пріятно… Чувствуя въ себѣ удачное настроеніе, заниматься ушами… Sacré nom… Ступайте…

Жюли вышла изъ комнаты и, пройдя весь замокъ, явилась съ докладомъ къ графинѣ.

— Разумѣется, взбѣсился, сказала она. — Но не особенно. Я думала, кидаться начнетъ и кусаться. Я вошла, ломаясь и кривляясь, чтобъ его разсмѣшить и показать видъ, что мы смѣемся этой незадачѣ. И это удалось. Онъ займется сегодня волосами и поправками. Самое лучшее, графиня, ne pas le prendre au serieux. Вѣдь эти артисты тѣ же дѣти.

XXXIV.

Среди дня, когда Эльза освободилась отъ художника, вся семья Отвилей сидѣла въ гостиной, вернувшись съ прогулки. Виконтъ Камиллъ разсказывалъ что-то наканунѣ случившееся въ Парижѣ, куда онъ ѣздилъ на одинъ день. Онъ смѣшилъ всѣхъ, изображая какую-то пожилую даму съ зонтикомъ, причемъ роль зонтика играли щипцы, взятые имъ отъ камина.

Больше всѣхъ смѣялись графъ и два мальчика. Миссъ Эдвинъ ежилась и сдерживалась ради приличія… Аталинъ сидѣлъ поодаль у окна за газетой, но, изрѣдка отрываясь отъ чтенія при взрывахъ хохота, невольно улыбался, хотя не слушалъ и не зналъ въ чемъ дѣло.

Шутовство Камилла и общій смѣхъ вдругъ прекратились. Въ комнату вошла Эльза сказать графинѣ, что Монклеръ проситъ ее прійти тотчасъ къ нему въ мастерскую.

Молодая женщина лѣниво и неохотно поднялась.

Художникъ былъ давнишній общій другъ семьи, и балованный ребенокъ въ домѣ, даже болѣе избалованный и капризный, нежели двое мальчугановъ сыновей. Всѣ ему повиновались ради того только, чтобъ онъ не ворчалъ и не брюзжалъ.

Отношенія графини съ артистомъ были странныя. Она постоянно жаловалась и мужу и пасынку и друзьямъ на невыносимый характеръ Монклера и его капризы. А вмѣстѣ съ тѣмъ она протестовала лишь на словахъ, а на дѣлѣ подчинялась ему вполнѣ, всегда и во всемъ. Самъ Монклеръ деспотически относился къ другу графинѣ, былъ нѣсколько рѣзокъ, но приличенъ при постороннихъ, и совершенно дико рѣзокъ и даже грубъ, когда они бывали наединѣ. Будь Монклеръ моложе, все окружающее имѣло бы право начать подозрѣвать сущность ихъ дружескихъ отношеній.

Пропустя графиню мимо себя изъ гостиной, Эльза хотѣла послѣдовать за ней, но увидала въ углу комнаты Аталина и невольно остановилась. Лицо ея прояснилось, и она пристально глядѣла на него…

— Какъ вы поживаете, la fille prodigue? вскрикнулъ Камиллъ добродушно.

Аталинъ глянулъ чрезъ газету, увидѣлъ Эльзу и слегка, кивнулъ ей головой. Но лицо его было серьезно. Не таково оно показалось дѣвочкѣ, какимъ было вчера, когда они весело бесѣдовали въ травѣ подъ мостомъ.

«Что же онъ, въ ихъ присутствіи боится быть фамильярнымъ»?

Лицо Эльзы вдругъ омрачилось и она быстро вышла вонъ, не отвѣтивъ виконту.

— Этого звѣрка нельзя упрекнуть въ излишней вѣжливости, сказалъ Камиллъ.

Англичанка захихикала.

— Она съ душкомъ, замѣтилъ графъ ухмыляясь. — Потому что африканская кровь… Къ тому же quoi donc? Вѣдь эта почти крестьянка, съ фальшью въ интонаціи добавилъ онъ.

— Я этого не нахожу, вдругъ отозвался Аталинъ изъ своего угла. — Она напротивъ… Très bien elevée, et distinguéede nature.

— Un sauvageon! воскликнулъ графъ.

— Да, дичокъ, но въ котораго однако можно и влюбиться, странно произнесъ Камиллъ, перемигиваясь съ миссъ Эдвинъ.

Англичанка умышленно ужаснулась и многозначительно вытаращила на него глаза, какъ бы говоря: «Что вы дѣлаете? Догадается».

Аталинъ закрылся газетой и думалъ:

«На чей счетъ? На счетъ графа или на мой?»

Эльза, выйдя изъ гостиной, задумчивая и почти грустная, снова отправилась къ своему другу Изидору.

Она сама не знала, что чувствуетъ, но на сердцѣ сказывалось что-то болью. Ее будто сейчасъ обидѣли. «Онъ» сдѣлалъ кивокъ головой и равнодушное выраженіе лица…

«Но чего же я ждала? Чего я хочу?.. спрашивала себя дѣвочка. Не могъ же онъ вскочить и броситься ко мнѣ. Конечно нѣтъ… А все-таки это лицо… Онъ будто даже не сознавалъ, что это я… А кивнулъ головой кому-то, вошедшему въ комнату… Не зная и не видя, кому… Умышленно?!»

И Эльза, будто споря сама съ собою, тихо двигалась черезъ дворъ въ домикъ привратника. Она защищала Аталина отъ невидимаго обвинителя, который упорно нашептывалъ ей что-то. Этотъ обвинитель былъ ея сердце.

— Encore plus triste — la petite Gazelle, встрѣтилъ дѣвочку Изидоръ. — Mat-tin!?

Между тѣмъ въ домѣ готовился уже цѣлый заговоръ противъ этой маленькой газели.

Утромъ графиня совѣщалась съ Жюли, а теперь о томъ же совѣщалась съ Монклеромъ. Предъ тѣмъ, чтобы итти на сеансъ къ художнику, Эльза собралась было перемѣнить платье свое на подаренное графиней, но къ ея удивленію Жюли стала предлагать ей надѣть другое, новое, сшитое за ея отсутствіе. Платье понравилось дѣвочкѣ, но когда она его взяла въ руки, то увидѣла, что лифъ сдѣланъ на половину или даже былъ просто какъ-то странно обрѣзанъ. Матеріи не хватило на плечи и шею. Совершенно такъ же, какъ въ сорочкахъ, которыя видѣла она на сестрѣ Марьеттѣ. А эти сорочки?! Какъ часто смѣялся надъ ними презрительно ея покойный отецъ, говоря о безстыдствѣ женщинъ. Однажды Эльза замѣтила, что такія сорочки съ открытымъ воротомъ и короткими рукавами вѣроятно должны быть болѣе удобны для сна, нежели ея собственныя съ длинными рукавами и грубою сборкой полотна на шнурѣ вокругъ шеи.

— Пока я живъ, воскликнулъ отецъ, — у тебя другихъ не будетъ. Послѣ этого не далеко и до платьевъ, въ какихъ ходятъ по вечерамъ Парижанки. Съ голою грудью и съ голою спиной!

И теперь, оглядывая новое платье, принесенное горничной, Эльза спрашивала себя:

«Не кончено и не дошито это платье, или именно такое, про какое говаривалъ отецъ. Но тогда, что же всѣ они? Насмѣхаются надо мной!»

Хитрая Жюли поняла прозорливо мысли дѣвочки, и тотчасъ же, взявъ обратно новое платье, сказала, что отдастъ его докончить.

— Сразу, вдругъ, мы ничего не добьемся, доложила барынѣ смышленая горничная. — Ни лаской, ни угрозой ничего не сдѣлаемъ. Надо потихоньку и хитростью… Обманомъ.

— Но какъ обманомъ… Не сонную же или спящую одѣть ее и нести къ Монклеру.

— Придумаемъ, какъ убѣдить ее… Но главное не спѣша…

И теперь графиня, вернувшись отъ Монклера, снова совѣщалась съ горничной, какъ заставить Эльзу надѣть это новое платье, съ совершенно бальнымъ, вырѣзнымъ лифомъ.

И горничная придумала хитро и ловко. Объяснившись, она кончила:

— Надо сразу при всѣхъ очутиться ей. И не одной конечно, а съ вами. Послѣ этого при одномъ Монклерѣ оно ей уже будетъ ни почемъ.

— Вѣрно, вѣрно. Умница вы, Жюли, отвѣтила графиня.

И предъ обѣдомъ, когда графиня сообщила что-то на ухо своему пасынку, виконтъ вскрикнулъ:

— Браво! Геніально! Кто это придумалъ?

— Жюли.

— Не можетъ быть. Вотъ не думалъ. Въ ней стало быть de l'étoffe Христофора Колумба.

— Ты правъ, вымолвила графиня. — Открыть Америку, право, легче, нежели…

— Открыть иныя плечи, разсмѣялся Камиллъ.

За обѣдомъ всѣмъ обитателямъ замка было объявлено графиней что такъ какъ сегодня день рожденія г. Монклера, то онъ даетъ soirée monstre у себя въ мастерской. Дамы приглашаются décoltées et manches courtes, а кавалеры en habit noir et cravate blanche.

Всѣ удивились и стали переглядываться. Аталинъ удивился больше всѣхъ.

— Правда? спросилъ Отвиль.

— Rien de plus serieux, mon ami, отвѣтила графиня.

— Сколько вамъ лѣтъ минуло сегодня? усмѣхаясь обернулся виконтъ къ артисту.

— Сорокъ три, безъ четырехъ мѣсяцевъ и семи дней, отвѣтилъ Монклеръ.

— Что это значитъ? спросилъ Аталинъ. — Тутъ какая-то загадка?

— Разгадка простая, отвѣтила графиня. — Мы начинаемъ скучать… Надо разнообразить существованіе всякими невинными затѣями. И вотъ г. Монклеръ даетъ балъ по случаю дня рожденія.

— Хотя онъ родится только чрезъ четыре мѣсяца, а пока еще находится въ утробѣ матери, добавилъ Камиллъ.

Графиня покачала головой, поглядѣла на пасынка и показала ему глазами на гувернантку.

— Что же, maman? Подобное ни для кого не тайна. Mademoiselle а aussi passé par la.

— Камиллъ! воскликнула графиня. — Я наконецъ не хочу, не позволяю тебѣ такъ острить.

— Послушайте, mon cher ami, строго выговорилъ Аталинъ. — Увѣряютъ, что Французы тоньше другихъ понимаютъ или чуютъ, гдѣ границы приличія. На васъ эта пословица не оправдывается.

— Ужъ онъ давно… сурово вымолвилъ графъ. — Il a perdu le sentiment… de toute chose.

— Merci, mon père! рѣзко отозвался виконтъ. — Я дѣйствительно по молодости и неопытности de moeurs relâchés, но больше на словахъ… Когда я состарѣюсь, то пойду по стопамъ старшихъ.

— Voyons! Voyons! произнесла графиня укоризненно. — Что мы дѣлаемъ послѣ обѣда?..

Но никто не отвѣтилъ и не помогъ ей перемѣнить разговора. Всѣмъ было неловко, кромѣ двухъ мальчиковъ, ничего не понявшихъ въ словахъ брата.

— Желаю тебѣ въ мои годы, сухо выговорилъ графъ сыну, — такъ же какъ и я — быть депутатомъ, ораторомъ и спортсменомъ.

— И носить кавалерійскую курточку покроя des chasseurs de Vincenne! добавилъ посмѣиваясь Монклеръ.

Всѣ улыбнулись переглядываясь, но графъ поглядѣлъ побѣдоносно на миссъ Эдвинъ, затѣмъ обвелъ всѣхъ глазами и выговорилъ самодовольно:

— Je chasse encore…

— Oh!.. раздалось co всѣхъ сторонъ.

Англичанка покраснѣла и сильно сконфузилась. Она не ждала, что графъ вдругъ при всѣхъ заявитъ, что ухаживаетъ за ней.

— Tant va la cruche a l’eau, началъ было Монклеръ, но графиня нетерпѣливо и даже строго перебила его:

— Я васъ прошу… Довольно. Здѣсь три существа, о присутствіи которыхъ вы забываете.

— Два, maman… вмѣшался Камиллъ. — Третье уже знакомо съ яблокомъ…

— Assez, je vous dis! разсердилась графиня.

И за столомъ на минуту наступило молчанье.

Къ постоянному препирательству между отцомъ и сыномъ въ семьѣ давно привыкли. Отношенія между графомъ и его старшимъ сыномъ отъ первой жены были особенныя, какъ бы отношенія двухъ братьевъ-забіякъ, но казались дикими только, русскому сердцемъ и разумомъ, Аталину. Монклеру и другимъ эта постоянная маленькая война и какое-то соперничество старика и молодого человѣка казалось только забавнымъ…

Вставъ изъ-за стола, все общество собралось гулять въ паркъ, и всѣ одновременно и единогласно потребовали:

— La Gazelle.

Дѣвочка, тоже кончивъ обѣдъ въ своей комнатѣ, куда по новому распоряженію графины приносили ей кушанья со стола господъ, уже ушла снова къ другу-привратнику.

Общество двинулось въ паркъ, а графиня приказала лакею поскорѣе позвать къ нимъ Эльзу, но Аталинъ вдругъ предложилъ зайти за ней самъ и привести.

— Tiens, tiens, tiens! пропѣлъ виконтъ.

— Мнѣ нужно переговорить съ ней! просто объяснилъ Аталинъ.

— У васъ уже взаимныя тайны?

— Знаете, что я вамъ скажу, милый Камиллъ, выговорилъ вдругъ нѣсколько серьезно Аталинъ… Впрочемъ нѣтъ… Не скажу ничего… потому что, невозможно и не слѣдъ vous prendre au serieux!

— Признайтесь, monsieur Georges, сказалъ виконтъ… Чта этотъ Негритенокъ vous а tapé dans l’oeil.

— Да, она мнѣ нравится. Но не такъ, какъ кому другому. Я пересталъ бы самъ себя уважать, еслибы былъ способенъ ухаживать за шестнадцатилѣтней дѣвочкой вообще, и въ мои годы въ особенности.

— Почему?

— Ce serait hideux! пожалъ Аталинъ плечами.

— Вотъ какъ? воскликнулъ иронически графъ. Pruderie de cosaque et de…

— Mangeur de chandelles! добавилъ виконтъ смѣясь.

— Толкуйте какъ хотите, улыбаясь отвѣтилъ Аталинъ, но вы знаете мой взглядъ на это. Я лучше предпочту быть mangeur de chandelles, que mangeur de coeurs.

— Тѣмъ лучше, мой другъ, сказалъ графъ, кладя ему руку на плечо комически-торжественно… Мы заключимъ договоръ и свято воспользуемся предоставленными взаимно правами. Вамъ предоставляются всѣ свѣчи въ замкѣ, а вы оставьте мнѣ и Камиллу прекрасный полъ…

— Согласенъ, разсмѣялся Аталинъ, — но все-таки иду за Эльзой.

Когда Аталинъ, выйдя съ подъѣзда безъ шапки, прямо направился къ домику Изидора, Эльза, увидѣвшая его, быстро выскочила изъ комнаты, скользнула въ калитку и исчезла за оградой парка. Она догадалась, что онъ идетъ къ нимъ, и не захотѣла ни видѣться, ни говорить съ Русскимъ. Почему? Она даже не могла отдать себѣ отчета.

Изидоръ объяснилъ Аталину:

— Выпорхнула сейчасъ, какъ спугнутая птичка. Отъ васъ! Это даже странно?..

Аталинъ хотѣлъ предупредить дѣвочку, что въ замкѣ противъ нее что-то затѣвается. Но что именно онъ не зналъ самъ…

Въ тотъ же вечеръ мастерская Монклера была освѣщена a giorno, люстрой, лампами и свѣчами, и артистъ прохаживался во фракѣ въ ожиданіи гостей… Онъ былъ въ духѣ, но бурчалъ:

— Sacrées simagrées! Все графиня со своей деликатностью. Просто бы прикрикнуть или насильно… Церемонится со всякой дѣвченкой… Ну, да я, еще погодите, не того еще добьюсь. Что-жъ я Психею въ платьѣ что ли дѣлать буду? Тогда ужъ прямо въ пальто.

Посреди комнаты стояла его работа, обернутая мокрымъ холстомъ, и Монклеръ, походивъ, сталъ снимать его… Открывъ фигуру молодой дѣвочки въ натуральную величину, онъ отступилъ на шагъ, и проницательнымъ, чуткимъ глазомъ художника окинулъ ее…

Голова была совершенно окончена, и въ лицѣ было поразительное сходство съ Эльзой… Но не съ той Эльзой, что была утромъ въ мастерской, а съ той, что сидѣла предъ Аталинымъ въ травѣ подъ желѣзнодорожнымъ мостомъ.

Эльза улыбающаяся невинно и наивно, но съ огонькомъ въ широко раскрытыхъ глазахъ и съ граціозно наклоненной на плечо головой… Художникъ искусно и даровито поймалъ тотъ моментъ, когда лицо Эльзы, измѣнчивое какъ калейдоскопъ, бывало ребячески-страстнымъ и какъ бы наивно-пылкимъ… Въ минуты такого сочетанія чертъ лица оно было менѣе характерно красиво, нежели въ минуты сознательнаго пыла или гнѣва и даже горя. Но подобный моментъ былъ не нуженъ художнику, былъ не подходящимъ для его произведенія.

Психея Монклера не сидѣла и не стояла, а шла и даже кралась со свѣтильникомъ въ протянутой рукѣ. Художникъ выбралъ тотъ моментъ легенды, когда Психея робко идетъ увлекаемая страстью и любопытствомъ, чтобъ освѣтить и увидѣть то предполагаемое ею чудовище, которое она любитъ и не знаетъ.

Обнаженныя плечи и грудь фигуры были слегка очерчены и какъ бы только намѣчены. Это былъ бюстъ еще недоразвитой юницы, полу-ребенка, полу-дѣвушки. Но въ этомъ бюстѣ недоставало чего-то, будто не было жизни… И главное, этотъ бюстъ не шелъ къ головкѣ.

Монклеръ это видѣлъ, чувствовалъ, и оно бѣсило его. Онъ не былъ изъ числа художниковъ, которые могутъ «придумывать» и довольны своей выдумкой… Монклеръ могъ только улавливать въ натурѣ поэзію линій и жизнь въ ихъ сочетаніи и умѣлъ, владѣлъ даромъ влагать эту жизнь въ свои статуи, то-есть умѣлъ, какъ говорится, вдохнуть жизнь въ свои произведенія.

Онъ видѣлъ ясно теперь въ своей Психеѣ, что ея плечи мертвы, кромѣ того, они не соотвѣтствуютъ груди. Они толсты или грубы, или наконецъ, просто, отсутствуетъ въ нихъ что-то законное, необходимое. А что? Художникъ не зналъ…

— Пари держу, пробурчалъ онъ, — что я увижу совершенно другія плечи… Такія, какія должны быть у этой головки, а не это измышленіе… А если она дурно сложена? Нѣтъ! Оно и чрезъ платье было бы замѣтно… Нѣтъ… Кажется вся будетъ годиться. А нѣтъ… Тогда въ Парижѣ найду другой торсъ.

Бурчанье и бесѣда художника съ самимъ собой были прерваны появленіемъ виконта, пришедшаго тоже во фракѣ и съ цвѣткомъ въ петлицѣ.

— Eh bien, après tout, èa m’amuse! воскликнулъ онъ, оглянувъ комнату, а затѣмъ артиста и себя одѣтыми по бальному. Я себя здѣсь въ замкѣ не видалъ во фракѣ со времени крестинъ втораго сына maman.

Онъ подошелъ къ фигурѣ и сталъ внимательно разсматривать ее.

— Курьезное энигматическое сходство, выговорилъ онъ наконецъ. — Но не сходство это замѣчательно. Загадка въ томъ, что это лицо, лицо Психеи, и въ то же время похоже на лицо этого бѣсенка Эльзы. А плечи? Pardon. Они слишкомъ… Слишкомъ четвероугольны. Croyez moi. Я на балахъ и на собраніяхъ только окружающей наготою бываю занятъ… Это моя спеціальность… И я скажу вамъ, что для дѣвочки плечи слишкомъ тяжелы, слишкомъ четвероугольны, trop carrées… Trop grosso-modo… quoi? Понимаете? Аляповаты. Мясисты. Иначе я не могу выразить мою мысль… У подростковъ, или у отроковицъ, плечи вообще всегда какъ бы болѣе покаты и въ нихъ есть какая-то мягкая неопредѣленность въ линіяхъ, недодѣланность. Если хотите, нѣжная или граціозная дряблость и хилость… Впрочемъ, все это вы можете принять какъ вранье диллетанта въ скульптурѣ, но однако спеціалиста во всемъ, что женское. J’aime, tout ce qui est féminin… Je préféré l’oie au faisan par ce que son nom est du genre féminin, кончилъ виконтъ по обыкновенію шуткой.

— Нѣтъ, мой милый другъ, отозвался Монклеръ задумчиво, вы правы, вы чертовски правы… Да. Эти плечи скорѣе четырнадцати-лѣтняго мальчика, чѣмъ дѣвочки.

И артистъ запѣлъ громко:

… Brigadier, répondit Montclair,

Brigadier, vous avez raison!

Виконтъ разсмѣялся этому припѣву неприличной пѣсенки, въ которую артистъ вставилъ свою фамилію вмѣсто имени дурака рекрута, вѣчно поддакивающаго своему фельдфебелю.

XXXV.

Въ тѣ же самыя минуты, когда Камиллъ и Монклеръ разглядывали Эльзу изъ глины и порицали чужія ей плечи, въ уборной графини происходило тоже нѣчто подобное.

Графиня въ красивомъ сиреневомъ платьѣ и Англичанка-гувернантка въ желтомъ, обѣ décoltées по бальному, стояли предъ туалетомъ по бокамъ Эльзы, которую горничная Жюли застегивала въ свѣто-розовое платье съ такимъ же открытымъ лифомъ. Обѣ женщины были заняты тѣмъ же, чѣмъ и артистъ съ виконтомъ. Онѣ разглядывали шею, плечи и полуобнаженную грудь дѣвочки и мысленно критиковали ее.

Англичанка сравнивала себя съ Эльзой и находила, что сама она полнѣе, круглѣе, много бѣлѣе и стало быть много красивѣе… Она убьетъ сегодня своею особой этого «тщедушнаго Негритенка», котораго всѣ въ замкѣ почему-то считаютъ красивымъ.

— Passablement maigrelette! думалось совершенно офранцуженной Альбіонкѣ.

Графиня удивлялась смуглости тѣла Эльзы и, разглядывая ее, особенно дивилась массѣ темно-синихъ жилокъ, сѣтью сквозившихъ чрезъ матовую кожу ея груди и рукъ.

Она еще болѣе спрашивала себя мысленно — красиво это или нѣтъ? Конечно, съ точки зрѣнія мужчинъ.

Затѣмъ она замѣтила, что Эльза черезчуръ узка въ плечахъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ оно будто идетъ къ ея сложенію и типу ея лица.

«Все-таки же не такова, какъ мы всѣ… думалось графинѣ. А въ наше время, пресыщенія всѣмъ, нравится все, что исключительно, а не обыденно. Pas comme toutes, et c’est tout pour plaire!»

Жюли была вполнѣ довольна своею любимицей, а главное своею, выдумкой и успѣхомъ. Вѣдь она придумала это ряженіе, чтобы заставить дѣвочку надѣть декольтированное платье.

А среди нихъ, предъ зеркаломъ туалета, стояло существо, далеко умчавшееся мысленно отъ этой комнаты и этихъ полуобнаженныхъ женщинъ… Мысли Эльзы были на кладбищѣ Теріэля, около дорогой могилы.

Она стояла понурившись, грустная, съ кротко-открытыми, но влажными глазами, отъ двухъ слезинокъ, задержанныхъ подъ вѣками усиліемъ воли…

Ей было стыдно и больно… Ей было жалко самой себя… И разумѣется мысли унеслись туда, гдѣ легъ на вѣки человѣкъ, который никогда бы не допустилъ ничего подобнаго да еще за деньги… За подачку!.. Онъ всегда презиралъ тѣхъ женщинъ, которыя такъ одѣваются.

Эльза знала и видѣла, что обнажены только плечи ея и верхъ груди, но внутреннее чувство и даже внѣшнее ощущеніе говорили ей другое… Они говорили, что она вся голая… Ей это ясно чудилось… Не потому ли, что еслибъ она была обнажена вся, то чувство стыда и позора было бы такое же, не большее… Сильнѣе, тяжелѣе, жгучее, даже ядовитѣе — ощущеніе это, быть уже не могло…

Эльза сообразила и догадалась на половину, что вечеръ этотъ у Монклера — затѣя, умышленно подстроенная, и такъ искусно, что она попала какъ бы въ западню. Будь все это затѣяно днемъ, она бы убѣжала, отказавшись даже отъ ихъ денегъ, то-есть отъ картуза, кашнэ и сапогъ для Этьена. Графиня нарядилась сама и нарядила гувернатку только затѣмъ, чтобы показать ее, Эльзу, полу-голою… Показать имъ всѣмъ!.. Они всѣ будутъ больше на нее смотрѣть. Она, а не онѣ обѣ — для всѣхъ забавой. И онъ будетъ тамъ. Русскій!.. Когда-то ночью она отворяла ему заставы, и онъ могъ видѣть подъ нечаянно распахнувшимся платкомъ растегнутый воротъ ея платья и голую шею. И она тогда ужаснулась своей оплошности. А теперь что же? Во сто разъ худшее…

И вдругъ, размышляя такъ, Эльза почувствовала, что ее грустный стыдъ проходитъ и замѣняется совершенно инымъ чувствомъ… Она начинаетъ озлобляться и готова, кажется, сейчасъ итти туда и вызывающе глянуть на нихъ на всѣхъ.

«Ну, что же? Да! И я тоже, какъ онѣ!.. готова она крикнуть имъ грозно. — Что же? Я не уродъ… Я не бѣлая, какъ онѣ, но не безобразна, не отвратительна… А срамъ этотъ? Что же? Свѣтъ это выдумалъ, а не я…»

И волнуясь, озлобляясь все болѣе, Эльза украдкой внимательнѣе глянула на себя въ большое зеркало и удивилась… Ей показалось, даже бросилось въ глаза, что тамъ, въ зеркалѣ, стоитъ предъ ней какая-то очень эффектная женская фигура… Она не разъ видѣла дома свое отраженіе въ одной сорочкѣ. Но теперь это было не то… Свѣтло-розовое платье, кружева, ленты, переливъ складокъ шелковистой матеріи преобразили ее непостижимо.

«Развѣ это Эльза-Газель? Никогда!..»

Она смотрѣла на себя, удивлялась и, по правдивости своей натуры, тотчасъ прямо созналась себѣ, что она стала красива. И радостное довольство самою собой тотчасъ заставило замолчать въ ней и стыдъ и боль стыда. Женщина проснулась въ ней мгновенно и повелительно… Гнетъ спалъ, и гордое сознаніе «я красива» подняло поникнутую голову, блеснуло въ глазахъ, шевельнуло губы въ лукаво-побѣдную улыбку.

Они будутъ шутить и смѣяться, но насмѣхаться надъ ней они не будутъ. Нельзя! Она, вотъ эта, видимая ею въ зеркалѣ… ей, здѣсь стоящей, говоритъ это. И она вѣритъ. Она даже увѣрена, что и они будутъ удивлены и пойманы. Насмѣшка не удастся. А онъ? Русскій!.. О, какъ дорого бы она дала, чтобы онъ не былъ тамъ, не приходилъ туда и не видалъ ее такою, полу-голою.

И наконецъ Эльза въ какомъ-то туманѣ, который окутывалъ все кругомъ нее — и лица, и предметы, и стѣны горницъ, — двинулась вслѣдъ за идущей графиней… Казалось, что всѣ чувства, послѣ борьбы, замерли въ ней или ушли внутрь, спрятались, замкнулись гдѣ-то… Только одно ясно ощущаетъ она — вѣянье воздуха на плечахъ и груди.

Но по мѣрѣ того, что она шла черезъ весь замокъ за графиней, сопутствуемая Англичанкой, снова безпомощное отчаяніе и потерянность возвращались къ ней… Зеркало осталось тамъ, она не видѣла себя, и снова сталъ сказываться одинъ стыдъ и стыдъ.

Чрезъ минуту въ мастерской артиста, окруженная всѣми, при яркомъ освѣщеніи, Эльза чувствовала себя какъ въ чаду, и всѣ чувства, замкнутыя по-прежнему, гдѣ-то далеко, молчали, уступивъ мѣсто одной, всплывшей и будто хлынувшей потокомъ, ненависти къ этимъ людямъ.

Дѣвочка слышала голоса, видѣла около себя и артиста, и графа, и Камилла, но ни разу не взглянула никому въ лицо… Аталина не было въ комнатѣ, и отъ этого на мигъ радостно встрепенулось сердце.

Ее посадили отдѣльно, ближе къ Психеѣ, и она сидѣла не шелохнувшись и опустивъ глаза въ землю. Изрѣдка она смотрѣла себѣ на плечи и на грудь и, разглядывая свою смуглую кожу, которая казалась ей еще темнѣе и желтѣе около розоваго шелка, она думала:

«Я вижу и они тоже видятъ!»

И это казалось ей дико, невозможно… И она пуще озлоблялась, а сердце громче стучало порывомъ гнѣва. Но затѣмъ быстро этотъ пылъ спадалъ, и снова сказывалось какое-то болѣзненное безсиліе и угнетеніе.

Между тѣмъ всѣ внутреннія терзанія, которыя испытывала дѣвочка, отражались на ее лицѣ. Гости артиста, сидѣвшіе за столомъ съ чаемъ и фруктами, изрѣдка приглядываясь къ ней, переставали болтать, перешептывались и улыбались, то забавляясь ея растерянностью, то удивляясь вдругъ смѣнившей ее суровости.

Виконтъ первый замѣтилъ, что «бѣсенокъ» укрощенъ только тѣмъ однимъ, что его немножко обнажили. Стыдливость заглушила строптивость. Но изрѣдка пылъ прорывается…

Старый графъ часто взглядывалъ на Эльзу и первый замѣтилъ оригинальную даже красивую сѣтку синихъ жилокъ, которыми была будто разрисована матовая смуглота тѣла.

Монклеръ сначала стоялъ истуканомъ, не спускалъ глазъ съ дѣвочки и быстро глянувъ на свою глиняную Психею, снова смотрѣлъ на Эльзу. Онъ будто сравнивалъ обѣихъ, не въ сущности соображалъ, что измѣнить въ бюстѣ своей статуи. Наконецъ онъ не вытерпѣлъ, схватилъ со стола десертный ножикъ и началъ быстро скоблить, почти строгать плечи и руки своей Психеи.

— Ага! Что? крикнулъ ему виконтъ. — Le brigadier avait raison!

Много ли времени прошло съ тѣхъ поръ, что Эльза сидѣла то смущенно, то сурово понурившись среди весело болтавшаго и смѣявшагося общества, она даже не знала. Но вдругъ она двинулась, даже вздрогнула и, оторопѣвъ, будто сразу вся съежилась. Кровь стукнула въ голову, и яркой краской зарумянивъ ей щеки, перехватила дыханіе.

Она увидѣла отворенную дверь и на порогѣ Аталина.

Онъ двинулся, подошелъ къ ней ближе и сталъ. Онъ, очевидно, смотрѣлъ на нее, даже разглядывалъ ее, но она этого не видѣла и сидѣла, приковавъ глаза къ полу, сгорбившись, какъ старуха, или какъ осужденная.

Всѣ заговорили заразъ, называя ее по имени, но она слушала и не понимала, будто оглушенная появленіемъ этого человѣка, котораго ей было во сто разъ стыднѣе всѣхъ другихъ.

Постепенно вновь прійдя въ себя, но еще съ большимъ чувствомъ горечи при мысли, что и онъ теперь тоже видитъ её, Эльза стала прислушиваться къ общему разговору. Всѣ говорили и спорили по поводу какой-то лошади, которая скакала и взяла призъ въ двѣсти тысячъ… Это изумило Эльзу… Но ей было не до того… Она спрашивала себя, отчего не слыхать голоса Аталина. Гдѣ же онъ и что онъ?

Дѣвочка украдкой вскинула глаза къ столу, гдѣ всѣ сидѣли кучкой, и увидѣла Аталина поодаль отъ нихъ, въ креслѣ, задумчиво молчащаго и глядящаго пристально на нее.

Глаза ихъ встрѣтились на одну секунду, и Аталинъ тотчасъ же поднялся и пошелъ къ дверямъ.

— Вы насъ покидаете? крикнула графиня.

— Для очень важнаго дѣла… отозвался онъ серьезно и вышелъ.

Эльза вздохнула свободнѣе, лицо ея пугливо-печальное слегка прояснилось… Теперь ей было чуть ли не все равно быть въ этомъ платьѣ. Послѣ чувства быть «такъ» при Аталинѣ, теперешнее ощущеніе было уже вполнѣ выносимо.

Но не прошло трехъ минутъ, какъ снова отворилась дверь и снова онъ же былъ на порогѣ. Эльза вздохнула и снова поникла головой.

«Опять муки начинаются!»

Но не успѣла дѣвочка подумать это, какъ Аталинъ подошелъ къ ней вплотную и наклонился къ ней съ поднятыми руками. Тѣнь отъ него, заслонившаго люстру, упала на нее.

— Господи! Что это! чуть не вслухъ вырвалось у нее.

Онъ близко, близко нагнулся къ ней. Дыханіе его повѣяло ей въ лицо. Онъ хочетъ обнять ее! Но вдругъ… ея обнаженныхъ плечей и груди коснулось что-то.

Эльза вздрогнула, а чрезъ мигъ тихо ахнула.

Огненно пылкимъ порывомъ, не отдавая себѣ отчета, она поймала обѣ его руки, протянутыя къ ея плечамъ, схватилась за нихъ и сильно стиснула ихъ въ своихъ рукахъ. Слезы показались въ глазахъ ея… Она зашевелила губами, но ничего не вымолвила, задавленная полнотою чувства.

Аталинъ принесъ и накинулъ ей на плечи большой креповый платокъ графини.

Все общество уже поднялось съ мѣстъ какъ по командѣ и совершенно заголосило, вопрошая Аталина.

— Trahison! Traître! кричалъ Камиллъ.

Въ отвѣтъ на смолкнувшій гулъ Аталинъ произнесъ тихо, но рѣшительно, съ суровымъ оттѣнкомъ въ голосѣ:

— Мнѣ ея стало жаль. Я не могъ этого вынести. Ей холодно съ непривычки.

— C’est ridicule, mon cher, воскликнула графиня и прибавила почти сердито: — Все-таки, Эльза, вы должны будете привыкать, потому что вы должны позировать такъ. Я этого требую.

Эльза румяная, улыбающаяся, съ веселымъ блескомъ въ глазахъ и во всемъ лицѣ, прежняя обычная Эльза — радостно обвела всѣхъ глазами.

— Я согласна… вымолвила она громко. — Но все-таки теперь позвольте…

— Да, да. Vous garderez cela, сказалъ Аталинъ, какъ бы приказывая. Мнѣ стало самому холодно глядя на васъ… прибавилъ онъ будто конфузясь.

— Merci, шепнула Эльза и, будто съ любовью прижимая къ груди скрещенными руками бѣлый платокъ, глянула ему въ глаза съ той же любовью.

— Oh, j’ai vu le manège! воскликнулъ Камиллъ, замѣтившій и оцѣнившій этотъ взглядъ прежде самого Аталина.

— Mais c’est à payer les places! громогласно вскрикнулъ Монклеръ и бросилъ ножичекъ которымъ работалъ. — Дѣвочка сочла себя опозоренной, а Русскій ея спасаетъ отъ позора и боится сказать ей эту ужасную правду. Oh, sainte pudeur! Онъ говоритъ ей о холодѣ среди жары и духоты… Oh, ma mère… театрально плаксиво протянулъ артистъ избитое восклицаніе, означающее насмѣшку надъ всѣмъ невиннымъ и наивнымъ.

— Мнѣ не было холодно, рѣзко обернулась къ нему Эльза, снова слегка вспыхнувъ. Мнѣ было стыдно. Я не привыкла. И никогда не привыкну. Это гадко! Для васъ я съ завтрашняго дня буду такъ позировать. Вы — мнѣ все равно… Но носить такія платья когда либо?.. Никогда! Quelle horreur d’invention! съ отвращеніемъ воскликнула она.

Затѣмъ она повернула голову къ Аталину и съ лицомъ магически быстро измѣнившемся, яснымъ, привѣтливымъ, любящимъ, прибавила страстно:

— Merci monsieur… Je ne l’oublierai jamais!

Все общество искренно и гулко разсмѣялось, покатилось со смѣху отъ оттѣнка ея голоса. Но Аталинъ, все еще стоя предъ ней недвижимо, даже не улыбнулся.

Эльза мотнула на нихъ головой, потомъ посмотрѣла прямо ему въ глаза и шевельнула губами:

— Laissons les… чуть внятно долетѣло до него.

XXXVI.

Вечеръ художника не удался, ибо внезапно разстроился раньше чѣмъ предполагали. Послѣ исторіи съ платкомъ Аталинъ былъ сумраченъ, молчалъ и чувствуя, что стѣсняетъ общество, вскорѣ простился и ушелъ, холодно посовѣтовавъ отпустить спать и дѣвочку.

— Menez la faire dodo vous même, и уложите въ постельку сами, сухо отозвалась графиня ему вслѣдъ.

Эльзу однако тотчасъ отпустили и, оставшись одни, всѣ стали обсуждать поступокъ Аталина въ особенности и характеръ полудикой его націи вообще.

Монклеръ называлъ исторію съ платкомъ и съ «холодомъ» — аффектаціей, кривляньемъ, чувствами и поступками изъ «Материнскаго благословенія» и другихъ мелодрамъ сороковыхъ годовъ.

— Все то, отъ чего проливали слезы, наши дѣды и бабки, нашъ прямой долгъ — бичевать! воскликнулъ онъ. — Оставимъ «Oh, ma mère!..» русскимъ, готтентотамъ и папуасамъ.

Графъ увѣрялъ, что подобное въ нравахъ Русскихъ, у которыхъ много пуританизма въ мелочахъ и зачастую замѣтна pruderie mal placée.

Виконтъ Камиллъ рѣшилъ окончательно и безповоротно, что Аталинъ влюбился въ красивую креолку, ухаживаетъ за ней и самъ этого еще не знаетъ.

— Ей было стыдно, замѣтила Англичанка, поводя своими мясистыми плечами, — потому что она понимаетъ, что ужасно худа. Maigrelette…

— Et donc… ravissante! дерзко добавилъ Камиллъ.

Что касается до графини, то она только сердито молчала и наконецъ замѣтила кратко, что умные люди на то и умные, чтобы быть способными на всякія глупости. Однако она была серьезно разсержена на Аталина и вскорѣ уйдя къ себѣ, какъ бы подала сигналъ расходиться.

На утро въ замкѣ, когда всѣ поднялись, жизнь пошла не обычно просто… Между обитателями и русскимъ гостемъ будто пробѣжала черная кошка.

Графиня Отвиль все еще дулась на своего гостя. Это повело къ объясненію между ними, и они наговорили другъ другу колкостей. Женщина находила поступокъ Аталина глупымъ и даже невѣжливымъ по отношенію къ ней, какъ хозяйкѣ. А онъ находилъ ея затѣю съ декольтированнымъ платьемъ — жестокостью и цинизмомъ по отношенію къ дѣвушкѣ полуребенку.

Затѣмъ Монклеръ при утренней встрѣчѣ съ Аталинымъ сказалъ ему, пожимая плечами:

— Вы стоите другъ друга… Эта обезьяна, потому ли, что Креолка и вы, потому ли, что Русскій, — видите вещи хотя ясно, но къ верху ногами. Вы умны на словахъ, но будто ограничены въ дѣйствительности… И въ концѣ-концовъ и вы, и она, — извините, de drôles de pistolets.

Аталинъ въ отвѣтъ на это сказалъ, что артисты властные люди въ дѣлѣ «реальной формы», когда касается искусства. Но по странному психологическому противорѣчію они почти всегда люди не понимающіе или просто не признающіе «отвлеченной формы» въ общежитіи и сношеніяхъ съ людьми. Они не желаютъ стѣснять себя, даже въ своихъ прихотяхъ, до невѣжливости и до жестокости… Что загорѣлось, — вынь да положъ, хоть удавись.

Наконецъ виконтъ окончательно разсердилъ Аталина, высказавъ серьезно подозрѣніе, что онъ влюбленъ въ Эльзу, хотя въ этомъ не сознается даже себѣ самому.

Аталинъ отозвался, что у бульварныхъ франтовъ, gommeux и Cocodès’овъ, героевъ изъ café Américain, развращенное воображеніе, а затѣмъ только и на умѣ, что дешевая влюбчивость на сутки во всякую шмыгнувшую мимо носу юбку.

И всѣ были не въ духѣ. Даже промолчавшая миссъ Эдвинъ все утро была мрачна. Несмотря на ея decolté, ее вчера будто никто не замѣтилъ, и ни одного комплимента она не получила, а наоборотъ, «тщедушный Негритенокъ» очевидно имѣлъ полный успѣхъ и всѣ четверо мужчинъ каждый на свой ладъ интересовались ею. И Англичанка, разбранивъ мальчиковъ послѣ завтрака за урокомъ, сказала затѣмъ дерзость графу, отославъ его къ юбкамъ Негритенка, а послѣ отца набросилась на сына и наговорила виконту tout un paquet de sottises, какъ пожаловался онъ мачихѣ.

И угрюмо бродившіе по горницамъ обитатели и не воображали, что въ замкѣ предстоитъ еще худшее, нежданное и негаданное, а въ добавокъ и очень серіозное…

Монклеръ, отпустивъ наканунѣ гостей отъ себя, проработалъ при лампахъ до разсвѣта съ пыломъ и азартомъ истаго художника и пробившись надъ плечами и грудью своей Психеи, былъ на утро въ возбужденномъ и нервномъ состояніи. Онъ почти не притронулся къ завтраку, и идя къ себѣ рѣзко капризно и повелительно сказалъ, какъ бы приказалъ, графинѣ немедленно послать къ нему для сеанса Эльзу во вчерашнемъ открытомъ платьѣ…

— Если она его надѣнетъ, отозвалась графиня.

— Пустяки. Не надѣнетъ, такъ надѣньте.

— У нея есть защитники, иронически усмѣхнулась хозяйка.

— Я васъ прошу не шутить, почти желчно сказалъ артистъ. — Мнѣ не до шутокъ. Я ловлю моменты, въ которые я творю, а не просто пачкаюсь въ глинѣ. Мнѣ дорого это время. И я вамъ заявляю, что церемониться не стану съ вашею обезьяной. Не надо было начинать. А когда фигура почти окончена въ чернѣ и нужны детали, то не бросать же мнѣ избранную модель и лѣпить статую съ Жюли… А то предложите ужъ Изидора… А выдумывать, чтобы портить, я на хочу. Ждать тоже не хочу… Такъ поэтому soyez assez bonne… faites moi grace de vos simagrées.

И Монклеръ рѣзко повернувшись къ ней спиной вышелъ быстро изъ комнаты.

Художникъ дѣйствительно чувствовалъ себя какъ на угольяхъ отъ нетерпѣнія работать и скорѣе справиться съ бюстомъ своей Психеи… Для всего торса онъ уже рѣшилъ ѣхать въ Парижъ. Но теперь, сейчасъ, нужны плечи и хоть часть груди. Въ его настроеніи раздражительно-нетерпѣливомъ, но восторженномъ, жгучемъ и властномъ былъ залогъ для него полнаго и быстраго успѣха. Это были минуты вдохновенія, независимаго, ни отъ него самого, ни отъ обстоятельствъ. Оно приходитъ и даже будто падаетъ съ неба и летитъ, мчится мимо. И надо ловить, поймать… Это сладкая дремота съ грезами и надо дремать, не надо допускать себя пробудиться къ дѣйствительной жизни и очутиться среди безсилія въ себѣ и пошлости кругомъ.

— Да, сейчасъ! бормоталъ онъ придя въ мастерскую. — Я знаю, что схвачу. И сочетаю, солью въ одно… Живое, живущее, говорящее… схвачу и лишь заставлю окаменѣть. Не свѣтильникъ въ рукѣ Психеи долженъ объяснять, кто она и что дѣлаетъ… А само лицо и тѣло пусть говорятъ: почему рука схватила свѣтильникъ? Она идетъ палимая страстью и снѣдаемая любопытствомъ — женщины! Но съ робостью и трепетомъ ребенка… дѣвочки наивно вѣрящей, что обрѣтетъ страшное чудовище, во тьмѣ ее восхитившее и ею боготворимое… Да, да… Такъ… Только скорѣе, скорѣе… Ахъ, проклятая обезьяна. Будь эта простая натурщица… Triple singe, trois fois maudit!

Только чрезъ часъ отворилась дверь мастерской и Эльза во вчерашнемъ розовомъ платьѣ, но съ тѣмъ же бѣлымъ платкомъ на груди вошла тихо и сумрачно.

— Enfin! воскликнулъ Монклеръ.

Онъ затворилъ дверь балкона, поправилъ занавѣси на окнахъ и обернулся. Эльза стояла, не двигаясь, среди горницы.

— Ну-съ… Пожалуйста, sans grimaces. Мнѣ это начинаетъ надоѣдать. Не надо было соглашаться, если у васъ такой милый характеръ. А теперь поздно. Это вотъ… показалъ онъ на статую, — важнѣе вашихъ причудъ… Снимайте платокъ и садитесь.

Эльза не отвѣтила ни слова… Она сбросила платокъ на диванъ и, слегка смущаясь, приблизилась. Художникъ невольно улыбнулся. Матовая смуглота дѣвочки, благодаря розовому платью, казалась при дневномъ свѣтѣ еще оригинальнѣе. Она была еще красивѣе и эффектнѣе, чѣмъ при вечернемъ обманчивомъ освѣщеніи.

Эльза сѣла на стулъ около своего глинянаго двойника и тотчасъ задумалась.

«Да, не надо было соглашаться! начала она мысленную рѣчь. Да, но тогда не повстрѣчать бы и не узнать Русскаго, этого добраго Русскаго. Oh, comme je l’aime… Немногимъ меньше Этьена. И это въ три дня…»

XXXVII.

Прошелъ часъ. Монклеръ, страстно принявшись за работу, ни на минуту не оторвался, усиленно дыша и часто вздыхая глубоко.

Плечи и руки были наконецъ побѣждены… Было то, что онъ вчера надѣялся уловить только отчасти, а теперь взялъ полностію…

«Живое, говорящее, — заставилъ лишь окаменѣть»!

Выкуривъ сигаретку молчаливо и будто озабоченно, художникъ снова вооружился своимъ инструментомъ. Постоявъ недвижно и молча середи горницы, онъ сталъ какъ-то бродить вокругъ глиняной фигуры на постаментѣ и вокругъ сидящей Эльзы. Онъ странно взглядывалъ на обѣихъ дѣвочекъ, и на коричневую глиняную и на живую смуглянку… Онъ будто волновался… собирался заговорить и сдерживался. То останавливался онъ, глядя въ полъ, то снова взглядывалъ пристально на Эльзу блестящими глазами и снова шелъ кругомъ нея и кругомъ своей Психеи.

— Послушайте… вымолвилъ онъ наконецъ, нервно сжимая въ рукѣ свою лопаточку. — Послушайте. Будьте умницей… Будьте милы… Поймите, сообразите, прежде чѣмъ отвѣчать. Я васъ прошу, умоляю. Мнѣ необходимо, какъ художнику… Мы здѣсь одни, и это останется между нами. Никто не узнаетъ!.. Я васъ прошу на нѣсколько минутъ разстегните и опустите… Вотъ это…

Онъ подошелъ къ Эльзѣ и показалъ ей край открытаго лифа, обхватившій ея плечо.

Она устремила на него удивленные глаза и очевидно почти ничего не поняла изъ его словъ.

— Вотъ это, повторилъ онъ. — Только съ одного плеча. На нѣсколько минутъ. Я для васъ не мужчина. Я художникъ… Мнѣ нужно это взять и ей дать… восторженно показалъ онъ на свою работу.

— Что взять… Я васъ не понимаю.

— Разстегните и опустите лифъ и сорочку… Вотъ такъ… До сихъ поръ… показалъ онъ до пояса.

— Что?!. воскликнула Эльза. И перемѣнившись въ лицѣ, она вспыхнула, но стала тотчасъ быстро блѣднѣть.

— Я васъ умоляю.

— Это… Это вѣдь… Признаюсь я этого не ждала, произнесла Эльза глухо, но съ негодованіемъ. — Это безсмысленно! И это уже дерзость грубаго или невоспитаннаго человѣка.

— Это мольба артиста… Поймите! Это мнѣ необходимо… Ради Бога.

— Vous perdez la raison! Я васъ прошу прекратить этотъ неприличный разговоръ…

— Такъ я насильно заставлю васъ! вскрикнулъ вдругъ Монклеръ, тоже измѣнившись въ лицѣ отъ гнѣва.

— Par exemple! злобно вырвалось у Эльзы. Меня?! Заставить!! И она разсмѣялась нервнымъ смѣхомъ.

Монклеръ шагнулъ къ ней, протягивая руку, но она вскочила со стула и выпрямилась вызывающе. Глаза ея будто искрились, а губы подергивало…

Монклеръ, совершенно взбѣшенный, подступилъ ближе, и, схвативъ край лифа, потянулъ его съ плеча…

Эльза порывисто рванулась и шелкъ съ полотномъ не выдержали… Рука артиста выскользнула изъ широко-разорванной одежды дѣвочки, а клочья, повиснувъ, обнажили часть груди…

Эльза кинулась къ дивану за платкомъ.

— Я настою на своемъ! вскрикнулъ онъ внѣ себя и вдругъ быстро пройдя къ двери, схватился за ручку и ключъ. Замокъ гулко звякнулъ два раза.

Но въ тотъ же мигъ Эльза блѣдная, какъ полотно, съ искаженными чертами лица бросилась къ противуположной стеклянной двери и, размахнувъ ее съ дребезгомъ стеколъ, выскочила на балконъ.

Монклеръ сталъ, какъ вкопаный, среди комнаты и глядѣлъ на нее будто изумленный предположеніемъ.

— Вы съ ума сходите, крикнулъ онъ. — Войдите.

Эльза покачала головой и пристально смотрѣла на него злобнымъ взглядомъ.

— Войдите… Я отопру дверь… Входите…

— Позовите графиню… А такъ? Ни за что! глухо проговорила она.

Монклеръ сталъ тихо приближаться къ балконной двери.

Эльза быстро и ловко перемахнула чрезъ перила балкона и стала наружѣ, просунувъ носки въ рѣшетку и держась за нее руками…

— Вы безумная… Вы расшибетесь… Идите. Входите. Я васъ не трону. Не надо…

И Монклеръ уже на порогѣ балкона совершенно испуганный стоялъ въ нерѣшительности, не зная, что дѣлать.

«Поймать ее! думалось ему. — Свалится какъ-нибудь и расшибется… Надо сразу…»

— Я васъ умоляю… Я вамъ обѣщаю, что отопру дверь и не буду болѣе настаивать… Полноте… Идите.

— Позовите графиню!

— Я не хочу. Это скандалъ. Надо тогда объяснить ей все. Оставимте это промежъ насъ… Будьте умницей. Идите.

Эльза молча замотала головой, не спуская съ него горящаго взгляда.

Монклеръ вдругъ однимъ махомъ бросился къ ней и, схвативъ ее за обѣ руки, хотѣлъ обхватить вокругъ туловища, чтобы перенести насильно чрезъ перила… Но Эльза съ мужскою силой вырвала одну руку и сильнымъ толчкомъ въ его грудь совсѣмъ оторвалась отъ него. А затѣмъ, на одна мгновеніе повиснувъ на другой рукѣ за рѣшеткой, она вдругъ исчезла совсѣмъ изъ его глазъ.

Монклеръ вскрикнулъ и, перевѣсившись чрезъ перила, глянулъ внизъ.

Эльза упала, лежала на боку среди клумбы, обдѣланной каменьями, и не вставала… Онъ съ трепетомъ въ голосѣ три раза назвалъ ее, но она не двигалась…

Онъ кинулся вонъ изъ мастерской и бѣгомъ пустился по замку,

Разстояніе болѣе двухъ саженъ и паденіе спиной впередъ сдѣлали то, что Эльза, упавъ на ноги, съ маху повалилась навзничь, и попала головой на крупный камень бордюра клумбы. Ударъ ошеломилъ ее и лишилъ сознанія.

Чрезъ минуту весь домъ, отъ самой графини до прислуги включительно, былъ на ногахъ, и всѣ, сбѣжавшись подъ балконъ, окружили дѣвочку, лежавшую безъ чувствъ… Всѣ суетились, совѣтывали, спорили и не сразу столковались.

— Pauvre ange! воскликнула графиня, когда Эльзу подняли и понесли бережно въ замокъ.

— Un ange?! крикнулъ въ отвѣтъ Монклеръ внѣ себя. — Un ange endiablé alors…

ХХXVIII.

— Эльза Карадоль убилась на-смерть, упавъ съ балкона!

— La petite Gazelle, убитая въ замкѣ, выброшена въ окно!

— Отвратительное двойное преступленіе совершено съ красивою креолкой въ домѣ депутата Отвиля. Скульпторъ уже арестованъ и въ жандармеріи! А объ графѣ-депутатѣ телеграфировано президенту палаты.

Вотъ что разнесла и перебрасывала молва по околотку, въ Теріэлѣ и по всѣмъ помѣстьямъ и фермамъ окрестности, — dans tout le pays.

Происшествіе въ замкѣ, конечно, быстро распространилось повсюду, и одновременно въ самой семьѣ графа послѣ долгаго затишья зауряднаго существованія вдругъ тоже разразилась гроза.

Конечно, скачокъ дѣвочки съ балкона быль лишь косвеннымъ поводомъ ко всему, что нежданно произошло…

Озлобленная и перепуганная художникомъ дѣвочка, рѣшаясь на прыжокъ, была убѣждена, что вывихнетъ, а то и сломаетъ себѣ ногу… На дѣлѣ оказалось все гораздо проще и счастливѣе… Но въ первый моментъ все показалось гораздо серьезнѣе. Обморокъ и окровавленное лице, кровь, шибко текущая по щекѣ, на шею и грудь съ клочьями разорваннаго платья — все имѣло видъ несчастнаго случая, очень серьезнаго.

Затѣмъ Эльза тотчасъ же очнулась, открыла глаза и разумно оглянула себя и несущихъ ее. Смущенная текущей кровью, она все-таки рванулась отъ людей, чтобы стать на ноги. Но оказалось, что ступить нельзя, ибо правая нога повреждена въ ступнѣ. И она оставила нести себя въ замокъ, молча озираясь на всѣхъ съ оттѣнкомъ озлобленія на блѣдномъ лицѣ.

Когда она была у себя въ горницѣ и Жюли обмыла ей лицо водой, то оказалась довольно глубокая разорваная ранка на скулѣ.

Объясненіе было простое. Клумбы, украшаемыя большими и мелкими голышами, обрамлялись ради прочности низкою, едва замѣтною желѣзною сѣткой, и какой-нибудь конецъ проволоки попался ей подъ голову. Ударъ объ камень вискомъ лишилъ ее сознанія, а заострившаяся гвоздемъ проволока вонзилась въ щеку.

Эльза потребовала зеркало. Оглядѣвъ правую сторону лица съ синякомъ и ранкой надъ скулой, она вымолвила раздражительно:

— Значекъ останется навсегда! Какъ пріятно имѣть по неволѣ на всю жизнь un souvenir d’un individu, comme monsieur de Montclair. Знаете что, mamzelle Julie, вдругъ прибавила Эльза сверкнувъ глазами. — Je comprends maintenant encore mieux les révolutions contre les aristosü.

Это сокращеніе слова: аристократъ — было любимымъ выраженіемъ покойнаго Карадоля. И теперь дѣвочка въ первый разъ въ жизни произнесла это слово голосомъ отца съ оттѣнкомъ гадливой ненависти.

Разумѣется, Эльза тотчасъ попросила графиню, пришедшую ее провѣдать, распорядиться отвезти ее домой.

Графиня была сильно взволнована, недружелюбно взглянула на нее и отозвалась сухо:

— Хорошо. Съ удовольствіемъ. Мнѣ дорого обойдется ваша глупость… Votre enfantillage, si vous l’aimez mieux, поправилась она.

Эльза, ничего не знавшая о томъ, что совершалось уже въ замкѣ, удивилась озлобленію графини. Кому бы, кажется, теперь озлобляться по праву!

Между тѣмъ многочисленная прислуга въ замкѣ, вслухъ объяснявшая разорванныя на дѣвочкѣ платье и сорочку тѣмъ, что она, падая, зацѣпилась за острія рисунка балконной рѣшетки, втайнѣ не вѣрила собственнымъ словамъ и собиралась разнести по околодку совершенно иное…

«Не платье разорвалось отъ прыжка! Разорванное платье заставило прыгнуть!» догадались всѣ.

Подозрѣніе, возникшее вдругъ въ замкѣ, обозлило грубаго, но честнаго человѣка Монклера, и онъ немедленно-признался въ своей рѣзкости, совершенной въ минуту азарта художника.

— Для малѣйшаго моего произведенія, объяснялъ Монклеръ, — я пожертвую не одной, а дюжиной, сотней такихъ обезьянъ, не стѣсняясь даже условною нравственностью, не только приличіями и условіями общежитія… Что такое — этотъ грошевый негритенокъ около моей славы артиста… Еслибы мнѣ сказали, что въ будущемъ «Салонѣ» моя статуя получитъ первую награду, а моя модель изъ-за этого одного умретъ, то неужели найдутся такіе дураки, которые станутъ думать, что я способенъ поколебаться хотя одну секунду. И науки и искусства существуютъ на пользу человѣчества. Я допускаю вивисекцію въ принципѣ даже надъ людьми, не только надъ животными. А я что сдѣлалъ… Меньше чѣмъ иной физикъ, который ради эксперимента сажаетъ птицу подъ колоколъ въ безвоздушное пространство, чтобы довести ея до обморока и затѣмъ выпустить и оживить… Et moi? Qu’ai je fait à cet ouistiti? Rien de rien?

И всѣ согласились съ мнѣніемъ Монклера, что Эльза нелѣпо самолюбивая, упрямая дѣвочка и пожалуй даже съ придурью… И всѣ стали повторять новое прозвище «Ouistiti».

И какъ съ пѣной у рта вырвалось это слово у разозленнаго артиста, такъ же точно повторялось оно обитателями замка съ оттѣнкомъ недовольства и непріязни къ недавней любимицѣ.

Французы по природѣ не выносятъ аффектаціи, но все болѣе и все большее этимъ растяжимымъ словомъ окрещиваютъ, а разъ такъ названное осмѣиваютъ или ненавидятъ…

А что же такое былъ весь поступокъ дочери сторожихи заставъ…

— L’excès de pudeur, c’est de la betise, ou de l’affectation! сказала графиня, а за ней стала повторять даже прислуга.

Однако, это сужденье нашло самый рѣзкій отпоръ въ одномъ человѣкѣ. Аталинъ отнесся ко всему случаю совершенно иначе.

Когда открылось вслѣдствіе чего именно прыгнула и расшиблась Эльза, рисковавъ изуродовать себя, то онъ воскликнулъ при графинѣ, и главное, при двухъ лакеяхъ:

— Это невѣроятно… Порядочные люди такъ не поступаютъ.

— Что прикажете. Художникъ пересилилъ въ немъ… Que voulez vous? C’est l’artiste!

— C’est une infamie, вырвалось у Аталина.

— Вы съ ума сошли! оторопѣла графиня, озираясь на лакеевъ. И она прибавила по-англійски: — Они проболтаются, и это дойдетъ до него.

— Я ему это самъ скажу, если онъ спроситъ мое мнѣніе, отозвался Аталинъ по-французски.

— Предупреждаю васъ, что г. Монклеръ не изъ числа людей позволяющихъ себѣ говорить такія вещи…

— А я, графиня, не изъ числа людей называющихъ предметы или поступки подставными и даже подтасованными названіями: грубость — рѣзкостью, трусость — осторожностью, подлость — легкомысліемъ, проступокъ — увлеченіемъ. И на ваши слова: c’est l’artiste… Я отвѣчу: que voulez vous, c’est l’animal!

— Monsieur d’Ataline! блѣднѣя отозвалась графиня, — позвольте вамъ напомнить, что вы говорите объ моемъ лучшемъ другѣ.

Аталинъ дернулъ плечомъ и выговорилъ уже печально:

— Я цѣню вашу дружбу къ себѣ, но правда выше дружбы, выше любви. Я такъ сужу и иначе не могу… Что я говорю — правда…

— Правда! Что такое правда? Гдѣ она? Для кого? иронически смѣясь произнесла графиня. — Не забудьте за кого Донъ-Кихотъ искренно принималъ вѣтряныя мельницы. Представьте себѣ, что я, также какъ онъ, искренно вѣрю, что вы рыцарь и вмѣстѣ съ тѣмъ самый умный и самый вѣжливый человѣкъ.

Аталинъ ничего не отвѣтилъ, слегка поклонился и вышелъ изъ комнаты.

«Уѣзжать! рѣшилъ онъ… Порвать дружескія отношенія съ милою женщиной изъ-за выходки дикаго человѣка. Вѣдь порусски: онъ добрякъ и скотъ — вмѣстѣ. Даже съ точки зрѣнія многихъ моихъ друзей, Французовъ, поступокъ этотъ — d’un animal, pur sang. Сестра Елена не сказала бы теперь, что мой взглядъ на дѣло: trop russe».

XXXIX.

Въ тотъ же день вечеромъ виконтъ явился къ Аталину, смущенный, что совершенно не шло къ его всегдашнему безпечно радостному лицу, и объяснилъ ему, что художникъ оскорбленъ его рѣзкимъ выраженіемъ, о которомъ узналъ, и проситъ «взять свои слова назадъ», извиниться и согласиться, что все дѣло est tout simple, инцидентъ, не стоющій вниманія.

Аталинъ объяснилъ, что рѣзкое сужденіе вырвалось у него противъ воли, и что онъ свое выраженіе готовъ, пожалуй, замѣнить другимъ, болѣе мягкимъ, но согласиться, что поступокъ художника tout simple — никакъ не можетъ.

— Я согласенъ сказать, что онъ поступилъ грубо и неприлично…

— Pas même… отвѣтилъ виконтъ. — Она — его модель, она нанялась позировать. Онъ полагаетъ, что имѣлъ право…

— Напрасно… Она не натурщица по ремеслу, а дѣвочка, которую онъ замѣтилъ благодаря ея оригинальному типу, и которую онъ и графиня съ трудомъ уговорили позировать… Да что жъ объ этомъ говорить. Si ce n’est pas une infamie, c’est une saleté! рѣзко добавилъ Аталинъ.

— Позвольте… Это уже не извиненіе! воскликнулъ виконтъ.

— Да я вовсе и не намѣренъ извиняться. Я не могу лиловое считать краснымъ по желанію кривыхъ или слѣпыхъ.

— Тогда… Я долженъ васъ предупредить, что Монклеръ уѣдетъ въ Парижъ, куда и васъ попроситъ ѣхать…, pour vider cette affaire.

Это заявленіе поразило Аталина… Онъ сталъ, какъ вкопанный, слегка разинувъ ротъ. Виконтъ ясно увидѣлъ, но понялъ по-своему, впечатлѣніе, произведенное его словами.

«Драться! Дуэль?» соображалъ Аталинъ, и чувство радостнаго удивленія сказалось въ немъ.

Сколько разъ серьезно случалось ему помышлять о самоубійствѣ съ тоски, сколько разъ случалось итти на встрѣчу какой-либо опасности, имѣя возможность избѣжать ее, — и все съ тою же мыслью: авось слѣпая судьба совершитъ то, на что не хватаетъ собственной силы воли… Но мысль о серьезномъ поединкѣ, когда противники идутъ на вѣрную смерть, ни разу не пришла ему на умъ. И вдругъ теперь, внезапно его будто озарила мысль:

«Вотъ попробовать? Что будетъ!? Можетъ быть и смерть… И по собственной волѣ, и не отъ собственной руки!»

Кромѣ того мысль объ неожиданномъ поединкѣ какъ-то сразу оживила Аталина. Онъ будто встрепенулся…

«Если даже иначе смотрѣть на этотъ случай, думалось ему снова. Если опасности никакой нѣтъ и быть не можетъ, то тогда это занятное и забавное развлеченіе среди этого тусклаго существованія. Une partie de plaisir….»

«Вѣдь скучно и скучно… А легкая гроза въ жизни чудно прочищаетъ нравственный воздухъ, которымъ дышешь…»,

— Господи благослови! выговорилъ Аталинъ громко и порусски, но улыбнулся глядя въ лицо виконта. Затѣмъ онъ отошелъ къ столу и, оглянувъ его, взялъ нѣсколько спичекъ изъ коробки и сталъ ихъ отсчитывать.

«Если четъ — драться!» — подумалъ онъ.

Виконтъ глядѣлъ удивляясь и ничего не понималъ.

Аталинъ счелъ четырнадцать спичекъ и произнесъ, снова улыбаясь добродушно:

— Любезный Камиллъ! Передайте г. Монклеру, что если онъ желаетъ, я сейчасъ выѣду въ Парижъ и буду ждать его приказаній.

Виконтъ нѣсколько смутился и выговорилъ:

— Мой долгъ передать ему вашъ отвѣтъ… Но мой долгъ равно замѣтить вамъ, что весь этотъ случай нелѣпъ. А между тѣмъ, ни вы, ни Монклеръ не пожелаете играть комедію, и стало-быть изъ-за глупаго случая долженъ произойти опасный, пожалуй, даже смертельный поединокъ. Монклеръ въ качествѣ оскорбленнаго имѣетъ право выбора оружія и постановки условій. И я знаю, что условія онъ поставитъ тяжелыя.

— Тѣмъ лучше, мой милый Камиллъ.

— Но вѣдь это все монструозно нелѣпо. Et le tout, grace à un ouistiti qui au fond — pardonnez moi — ne vaut pas le sou…

— Это ваше, «pardonnez moi», милый Камиллъ, тоже монструозно-забавное подозрѣніе. Впрочемъ, дѣло не въ томъ, что вы измыслили, и на меня искренно или умышленно взводите… Дѣло въ поступкѣ Монклера.

— Или, вѣрнѣе, въ вашемъ рѣзкомъ сужденіи о простомъ фактѣ.

— Согласенъ, что сужденіе рѣзко. Но оно вѣрно… Другого опредѣленія поступка подыскать нельзя. Впрочемъ мы тратимъ время и слова по пустому. Вы пришли за моимъ извиненіемъ, а я его не допускаю, и отвѣтъ мой вы можете передать господину Монклеру.

Виконтъ ушелъ, а Аталинъ началъ соображать, оглядывая свою комнату, во сколько времени онъ можетъ уложиться.

Онъ былъ слегка раздраженъ этимъ разговоромъ и въ особенности намекомъ Камилла на нѣчто не только нелѣпое, но по истинѣ дикое съ его точки зрѣнія.

— «Pardonnez moi!» повторилъ онъ вслухъ слова молодого человѣка. — Это просто прелесть! Стало быть этотъ добродушный шалопай серьезно убѣжденъ, что эта дѣвочка для меня что-нибудь…

«Почему однако это имъ кажется? — думалъ онъ чрезъ минуту. — Быть-можетъ они правы? Какой вздоръ! Она мнѣ жалка! Она мнѣ крайне симпатична и тѣмъ, что одаренный дичокъ, самородокъ, и тѣмъ, что она дѣйствительно несчастный ребенокъ, жалкій… Еслибъ я могъ что-нибудь для нея сдѣлать, то сдѣлалъ бы съ особеннымъ удовольствіемъ. А онъ смотритъ на все съ бульварной точки зрѣнія… Граціозно-оригинальная дѣвочка приглянулась праздному и скучающему сибариту… Она ребенокъ, а онъ почти старикъ. Но ему хочется дешево позабавиться… Заставить же ее увлечься — немудрено! Фу, гадость какая!…»

И затѣмъ чрезъ нѣсколько мгновеній Аталинъ снова самъ себя допрашивалъ и пыталъ.

"Отчего когда я узналъ, что она расшиблась, я весь встрепенулся какимъ-то чувствомъ… въ которомъ была и жалость… Да. Правдиво и искренно сознаваясь, надо сказать именно такъ: была «и» жалость… Что же было на первомъ планѣ, какъ говорятъ художники… Впереди жалости — что было? Дружба? Пожалуй… Но дружба основанная на одной бесѣдѣ и на одномъ случаѣ съ платкомъ вчера вечеромъ… Странно!

Продолжая этотъ допросъ, Аталинъ сознался, что этотъ дичокъ не разъ заставлялъ его — даже какъ-то безсознательно — объ себѣ думать. Вѣдь вчера, вернувшись отъ Монклера, онъ долго видѣлъ ее предъ собой, какъ живую, въ ея разовомъ открытомъ платьѣ съ красивыми плечами и руками, со странно-устремленными на него глазами, и робкими, и пылкими… Онъ слышалъ и ея порывисто-страстный голосъ. Слова: Je ne l’oublierai jamais! звучали долго въ его ушахъ. Слова эти, сказанныя съ такою силой и съ такимъ оттѣнкомъ искренности и убѣжденія! Поневолѣ вѣрилось, что она говоритъ правду! Она дѣйствительно никогда не забудетъ этой его услуги, вздорной и пустой, но для нея будто имѣющей огромное значеніе.

«Неужели же въ самомъ дѣлѣ дѣвочка ея лѣтъ и ея положенія можетъ мнѣ нравиться, можетъ быть мнѣ симпатична не какъ ребенокъ, а какъ женщина. Если да… то сталобыть я совсѣмъ отъ тоски и праздности — рехнулся… Тогда я дуракъ и больше ничего. Даже пожалуй хуже чѣмъ дуракъ… Заразился атмосферой, въ которой живутъ и дышатъ графы и виконты Отвиль».

И вдругъ Аталинъ сталъ себѣ мысленно рисовать Эльзу, какою она можетъ и должна быть года чрезъ два, три… И физически, и умственно…

И невольно онъ сознался:

«Да, тогда она будетъ мужчинамъ опасна, потому что въ ней что-то есть… уже и теперь».

Размышленія Аталина были прерваны появленіемъ лакея, который попросилъ его къ графинѣ. Онъ немедленно отправился и, войдя въ гостиную хозяйки, оторопѣлъ, замѣтивъ въ ней страшную перемѣну. Графиня была взволнована, сильно блѣдна, и глаза ея свѣтились необычно сверкающимъ огнемъ.

— Садитесь и выслушайте! произнесла женщина нервнымъ, отчасти рѣзкимъ голосомъ.

И она горячо начала уговаривать Аталина быть благоразумнымъ и разсудительнымъ, стала убѣждать отнестись къ Монклеру и его вызову такъ, какъ еслибъ артистъ былъ младенцемъ, а не сорокалѣтнимъ человѣкомъ. Однако изъ всего, что она быстро и нервно говорила, — предлагала и просила — конечный выводъ былъ одинъ: Аталинъ долженъ былъ извиниться предъ Монклеромъ или же уѣзжать, не давая своего адреса.

— Иначе говоря, бѣжать, какъ убѣгаютъ трусы, сказалъ онъ.

— Мы всѣ будемъ знать, что это не трусость съ вашей стороны, а благоразуміе. Вы не хотите извиниться, хотя бы и должны были это сдѣлать, и этимъ вы принуждаете Монклера себя вызвать. Ну, такъ сдѣлайте намъ хоть эту уступку… Мнѣ, наконецъ, лично мнѣ… Уѣзжайте… Хоть на время… не говоря куда.

Аталинъ вздохнулъ и вымолвилъ:

— Это невозможно, графиня. Я выѣду въ Парижъ и къ себѣ въ Цельи. А онъ знаетъ мой домъ.

— Это ваше послѣднее слово?

— Да, графиня.

— Знаете, что изъ этого всего произойдетъ?

— Дуэль.

— Но чѣмъ она кончится, знаете? Монклеръ будетъ вами убитъ.

— Почему же… Можетъ быть ничего такого… Или наоборотъ я…

— Taisez vous! страстно вырвалось у графини. — Я знаю, что говорю. Я все вижу впередъ… Монклеръ за всю жизнь пистолета въ руки не бралъ, а вы… Вы сами говорили, что цѣлую зиму въ Лондонѣ практиковались въ стрѣльбѣ въ какомъ-то клубѣ… И теперь выходитъ, что… Это, г. Аталинъ, даже не достойно честнаго человѣка.

— Графиня!

— Да, да, да… Это не честно… Во всякомъ случаѣ се n’est pas loyal. Монклеръ поставитъ тяжелыя условія и самъ падетъ жертвой ихъ…

— Но почему вы знаете… горячо вдругъ воскликнулъ Аталинъ съ увлеченіемъ, но вдругъ запнулся и самъ себя сдержалъ.

Онъ спохватился, что поступитъ наивно и неосторожно, вдругъ собравшись признаться, что Монклеръ ничѣмъ не рискуетъ, выходя съ нимъ на поединокъ.

— Ну-съ. Что же?

Аталинъ, желая вывернуться изъ неловкаго положенія, перешелъ на шутливый тонъ:

— Вѣдь это не хорошо, графиня. Я считалъ себя вашимъ другомъ, также какъ и Монклеръ. А теперь въ этомъ дѣлѣ вы поставили себя прямо его защитницей. Я думалъ, что мы равно пользуемся вашей любовью… Я обиженъ…

— Не шутите, monsieur Ataline! холодно выговорила графиня. Отвѣчайте. Вы будете драться?

— Если онъ пришлетъ мнѣ вызовъ…

— Пришлетъ. Я вамъ это говорю… И на дикихъ условіяхъ. Я все знаю. Ну-съ…

— Что же я-то могу…

— Все въ вашихъ рукахъ. Ну-съ?

— Будьте справедливы, графиня. Войдите въ мое положеніе…

— Такъ слушайте, глухимъ голосомъ заговорила она… — Вы знаете меня близко… Вы знаете всю мою жизнь… Вы знаете, какую долю счастія дала мнѣ судьба… Почти ничего… Я вамъ часто среди нашихъ дружескихъ бесѣдъ говорила, какъ истинному другу, что меня только одно привязываетъ къ жизни… Вы думали: дѣти! Я на это молчала… Теперь я вамъ скажу… Единственное, что мнѣ дорого на свѣтѣ это… одинъ человѣкъ, которому я принадлежу и тѣломъ и душой. Я его вещь… И это все мое счастье. Вы понимаете?..

— Нѣтъ, графиня… потому, что боюсь понять… Боюсь ошибиться…

— C’est mon amant! едва слышно проговорила она.

— Кто? Какъ?.. Это не можетъ быть! воскликнулъ Аталинъ.

— Вы хотите убить двухъ человѣкъ…

— Отвѣчаю вамъ честнымъ словомъ, что съ нимъ ничего… ничего не случится, воскликнулъ Аталинъ вставая и быстро вышелъ, почти выбѣжалъ вонъ.

Признаніе это, какъ громомъ, поразило его.

Въ тотъ же вечеръ, не простившись ни съ кѣмъ, Аталинъ собрался и выѣхалъ.

Обернувшись на замокъ съ дороги, онъ подумалъ:

«Жаль, не видалъ я этой бѣдной… Что она?»

А она, пылкая и странная дѣвочка, знала уже, что въ замкѣ произошла ссора. «Онъ» заступился за нее, и всѣ на него напали. И она готова была бы теперь пройти чрезъ всяческія пытки и мученія, лишь бы только навѣрное знать, что онъ сочувствуетъ ей, жалѣетъ ее и беретъ подъ свою защиту.

Когда графиня предложила ей въ сумерки оставаться въ замкѣ и лѣчиться отъ ушиба ноги у доктора, котораго вызовутъ, то Эльза уже знала, какъ Аталинъ отнесся къ ея прыжку и какъ судитъ ея поведеніе. И она согласилась остаться, надѣясь видать его украдкой изъ окна, когда онъ выйдетъ гулять. Теперь, когда узналось вдругъ, что онъ въ полной ссорѣ съ графиней и уѣзжаетъ въ Парижъ, Эльза, лежа на постелѣ въ своей комнатѣ, стерегла его отъѣздъ.

Когда подали коляску и Аталинъ вышелъ и съѣхалъ со двора, Эльза вскочила съ постели, хромая, кой-какъ добрела до окна и перевѣсилась чрезъ него…

«Еслибъ онъ обернулся? Еслибъ онъ почувствовалъ», думала она или молила судьбу.

Но онъ только съ дороги обернулся на замокъ и вспомнилъ объ ней.

XL.

Прошло три дня съ отъѣзда Аталина, и въ замкѣ было необычно тихо; всѣ были угрюмы отъ хозяйки до прислуги.

Графиня выходила изъ своихъ комнатъ только къ обѣду и, молча просидѣвъ за столомъ, уходила къ себѣ. Стараго графа не было; онъ уѣхалъ въ Парижъ на цѣлую недѣлю, а Камиллъ видимо скучалъ отъ окружающей обстановки.

Угрюмѣе всѣхъ былъ художникъ. Онъ бросилъ свою работу, минуты вдохновенія прошли, насильственно прерванныя глупымъ случаемъ, и Монклеръ теперь съ какою-то ненавистью озирался на все и на всѣхъ. Кромѣ того онъ былъ видимо озабоченъ и съ каждымъ днемъ все сильнѣе.

Артистъ боролся самъ съ собой… Бросить дѣло, заставить замолчать въ себѣ уязвленное самолюбіе? Или не спускать Русскому, проучить его за рѣзкую выходку? Однимъ словомъ, вызывать его на дуэль или нѣтъ?

Монклеръ отлично понималъ, что въ данномъ случаѣ медлить нельзя, а между тѣмъ подъ вліяніемъ совѣтовъ любимой женщины колебался.

Однако не одно чувство самосохраненія руководило имъ, а какая-то художническая лѣнь.

— Que le diable l’emporte! восклицалъ онъ.

Вдохновеніе, правда, прошло, но оно вѣдь можетъ вдругъ сразу вернуться, и онъ, пожалуй, — какъ бывало не разъ — въ одинъ присѣстъ, съ-маху, въ пять, шесть дней совершенно окончитъ свое произведеніе… Онъ уже телеграфировалъ другу въ Парижъ, выслать ему немедленно какую-нибудь натурщицу, выбравъ ея parmis les gamines. А тутъ вдругъ бросай все и иди «batailler» да вдобавокъ еще pour le roi de Prusse. «А эта перспектива сражаться», какъ называлъ поединокъ Монклеръ, да еще зря, чертъ знаетъ изъ-за какого вздора — толчкомъ прервала его мирное существованіе. А кромѣ того… тоже… Чѣмъ чертъ не шутитъ?.. Пожалуй вѣдь ce cosaque и застрѣлитъ его.

Графиня тонко и умно старалась пока только оттягивать время. Она не просила дорогого ей человѣка бросить дѣло и, якобы не считая себя оскорбленнымъ, равнодушно отнестись къ рѣзкому выраженію Аталина. Она хотѣла только выиграть время, а затѣмъ убѣдить художника, что вызовъ чрезъ недѣлю послѣ оскорбленія только докажетъ, что онъ трусилъ и наконецъ себя поборолъ.

«Если время потеряно, то лучше сдѣлать видъ, что отнесся съ презрѣніемъ ко всему и даже думать забылъ, а не доказывать, что считалъ себя оскорбленнымъ, но колебался по малодушію!»

Вотъ что готовилась сказать графиня спустя нѣсколько дней.

Монклеръ собирался ѣхать въ Парижъ каждое утро, вмѣстѣ съ Камилломъ, чтобы затѣмъ послать его и еще одного друга, драгунскаго офицера, съ вызовомъ. Но день проходилъ, артистъ разъ двадцать на день, посидѣвъ и помолчавъ угрюмо около часу, вскакивалъ и произносилъ:

— Que le diable l’emporte.

Но вдругъ произошло нѣчто совершенно неожиданное…

Однажды утромъ, когда пришла почта, Камиллъ пробѣжалъ тазеты, взволновался и подалъ мачихѣ одну изъ нихъ… Въ отдѣлѣ хроники было нѣсколько строкъ о случаѣ въ замкѣ Отвиль.

Произошло это очень просто. Стоустая молва достигла конечно до редакціи мѣстнаго органа печати, который и отозвался.

Une aventure, singulière et bizarre au château de Hauteville. On parle beaucoup du voyage aérien d’une petite créole bien connue dans le pays sous le nom de «Elza Gazelle» qui se jeta par la fenetre de l’atelier de М. de Montclair. Le tout reste encore couvert d’un voile mystérieux.

Такъ мастерски кратко, но двусмысленно, крупнымъ шрифтомъ и на видномъ мѣстѣ, пояснила своимъ читателямъ мѣстная газетка «Messager de la Somme» орлеанистскаго лагеря.

Но эти нѣсколько строкъ тотчасъ перескочили въ faits divers двухъ парижскихъ газетъ не столько ради пикантности сюжета, сколько ради умолчанія повода къ странному случаю, происшедшему въ замкѣ извѣстнаго депутата и по милости извѣстнаго художника.

Графиня прочла и измѣнилась въ лицѣ. Дѣло касалось всей семьи, ихъ общественнаго положенія, добраго имени мужа, какъ депутата, а Монклера, какъ извѣстнаго художника.

Огласка дѣлала пустой случай настоящимъ скандаломъ. Надо было теперь придать ему еще большую огласку, но съ инымъ освѣщеніемъ факта, — съ доказательствомъ, чта все есть ничто иное, какъ клевета, исходящая изъ противнаго политическаго лагеря.

— Надо немедленно отвѣчать, надо напечатать, что все это вздоръ и клевета! сказала графиня.

— Какая наивность… belle maman, отозвался Камиллъ. — Каторжникъ, сосланный за убійство, можетъ написать хоть, изъ Кайенны, что его оклеветали и что онъ никогда и судимъ не былъ, а спокойно проживаетъ въ Парижѣ на Итальянскомъ бульварѣ… И это будетъ напечатано и перепечатано всѣми газетами… Но это будетъ такимъ же доказательствомъ, какъ объявленіе, что мыло des princes du Congo и яичная пудра Rachel, употребляемые натощакъ, помогаютъ дожить да глубокой старости безъ болѣзней и безъ огорченій.

И Камиллъ звонко разсмѣялся. Но лицо мачихи заставила его тотчасъ опомниться.

— Что же дѣлать? вымолвила она глухо.

— Если они будутъ драться, то тогда toute l’affaire sera vidée… По поводу поединка можно будетъ возстановить весь фактъ, какъ онъ былъ въ дѣйствительности… А я думаю, что теперь Монклеръ непремѣнно и тотчасъ рѣшится на поединокъ. Ради насъ всѣхъ…

— Если не давать ему газету?..

— Maman! кротко отозвался Камиллъ.

— Да, я говорю глупости! Я голову теряю.

— Честь дороже жизни… вымолвилъ Камиллъ.

— Ахъ, полно… Чужая честь дороже чужой жизни. Эта честь стоитъ для насъ грошъ, но эта жизнь совсѣмъ ничего не стоитъ… Поединокъ выдуманъ и поддерживается въ обществѣ тѣми, кто никогда не дрался и не будетъ драться… Это ужасно!.. Ужасно. И подумать, что все это grace à un ouistiti.

— Нѣтъ, maman. Надо быть справедливымъ. Негритенокъ могъ бы всякій день прыгать, ломать себѣ ноги и даже шею наконецъ сломать, и ничего бы не было, еслибы не… Une amourette! Вотъ причина всего. Прыгни изъ-за Монклера Изидоръ хоть съ самой крыши замка, то Аталинъ нашелъ бы поступокъ артиста и скачекъ старика забавнымъ…

— Но неужели ты думаешь, что онъ въ самомъ дѣлѣ влюбленъ въ дѣвочку! Вѣдь это же нелѣпость.

— Нѣтъ, это самое естественное дѣло. C’est tout naturel.

— Вѣдь это безсмысленно. Тогда онъ дуракъ. А я его таковымъ никогда не считала.

— Нѣтъ, maman. Онъ не дуракъ. Онъ — никогда не любившій человѣкъ… Разъ! началъ отсчитывать виконтъ. — Онъ человѣкъ, по натурѣ, въ родѣ тѣхъ, что родятся и живутъ въ первобытныхъ лѣсахъ Америки. Два. Онъ Донъ-Кихотъ. Три. Онъ ищетъ съ фонаремъ по міру, какъ Діогенъ, но не человѣка, а что-то такое, что ему въ душѣ мерещится и что на свѣтѣ можетъ-быть и есть, а можетъ быть никогда и не бывало, а можетъ быть въ Газели и спрятано. Четыре. Затѣмъ далѣе, — съ другой стороны. Ce satané négrillon, надо сознаться, дѣйствуетъ на нервы. Что въ этой дѣвчонкѣ красиваго я сказать не могу, но чую… Это разъ. Кромѣ того, во всей этой фигуркѣ, въ лицѣ, глазахъ, въ голосѣ, въ жестахъ есть что-то чрезвычайно чертовски-оригинальное, своеобразное, какая-то благородная грубость, какая-то граціозная дикость, какая-то сила. Наивная сила воли, что ли? Не знаю… Elle a un «je ne sais quoi». Пошлое, избитое выраженіе, а къ ней вполнѣ прилагаемое. Чертъ знаетъ, что въ ней такое есть! Но «оно» есть! И чертъ, еслибы захотѣлъ, то сейчасъ же могъ бы намъ сказать. Я думаю, у дикихъ, chez les tribus sauvages, должны быть такія принцессы и повелительницы. Это два. Самъ Негритенокъ тоже влюбился въ Аталина и по-ребячески быстро, за одну конфетку, за услугу съ платкомъ. Это три. Наконецъ résumons… И онъ и она влюблены другъ въ дружку каждый на свой ладъ и этого не подозрѣваютъ. А что ему пятый десятокъ лѣтъ, а ей только второй, то это аномалія, конечно. Но аномалія въ любви ведетъ только къ одному: къ увеличенію, укрѣпленію, развитію страсти въ геометрической пропорціи. Parmi les amours célébrés on ne cite pas les Pauls et les Virginies. Въ наше глупое, скучное время, когда родъ, человѣческій объѣлся, опился, перебѣсился, усталъ какъ собака, но ни спать, ни отдыхать не хочетъ, а требуетъ еще и еще… А чего самъ не знаетъ!.. Но непремѣнно — новаго… Въ такое глупое время только аномалія всяческая — краса и прелесть жизни.

— Какой ты вздоръ болтаешь…

— Можетъ быть. Но въ моемъ вздорѣ есть доза правды.. Или вѣрнѣе… я не умѣю выразить и объяснить то, что чувствую и хотѣлъ бы сказать… Еслибы, напримѣръ, Аталинъ тотчасъ же женился на Эльзѣ, а она его стала обожать… то я бы не удивился. Это была бы аномалія, и именно поэтому мы увидѣли бы истинную любовь, такую страсть, на которую большинство людей становятся уже не способными.

— Погоди! вдругъ вскрикнула графиня и онѣмѣла, будто прислушиваясь. Но она прислушивалась къ вопросу, который возникъ въ ней.

Камиллъ оторопѣлъ и обманутый ея движеніемъ сталъ тоже прислушиваться. Но всюду было тихо.

— Ты увѣренъ, что Аталинъ влюбленъ въ нее?

— Да. Сто разъ да…

— Сильно, мало!?

— Пока немножко. Теперь, при разлукѣ ихъ, оно пройдетъ быстро.

— А она… Влюблена въ него дѣтски легко?

— По дѣтски. Но не легко. Не надо забывать, что она креолка и что она — по выраженію Монклера — un ange endiablé.

— Слушай… Отвѣчай… Посовѣтуй… заговорила графиня нервно… Я ей скажу… Я ее увѣрю… Поклянусь ей, что Аталинъ ее страстно любитъ, но никогда ей въ этомъ не признается. А мнѣ признался. И что одновременно онъ идетъ на смерть отъ руки Монклера, замѣчательнаго стрѣлка. И она должна спасти Аталина, потому что она одна во всемъ виновата.

Камиллъ задумался.

— Ну! Отвѣчай же.

— А практически… Какъ ей быть… Что ей дѣлать?..

— Не твое дѣло. Какъ мужчины глупы!

— О! Этой фразѣ двѣ тысячи лѣтъ! разсмѣялся Камиллъ.

— Но вашей глупости четыре, пять тысячъ лѣтъ! почти весело отозвалась графиня. — Ну? Твое мнѣніе, объ моемъ планѣ.

— Геніально! И дуэли не будетъ! А будетъ иное… И непремѣнно…

— Что? снова тревожась, спросила графиня.

— Догадайтесь, maman.

— Ахъ, Боже мой! Не мучь меня. Говори!

— Будетъ… свадьба.

— Ну, это не наше дѣло.

— Pardon! Это будетъ «ваше» дѣло…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Въ самомъ уединенномъ краю Парижскаго предвѣстья — Нельи, почти на берегу Сены, вдоль улицъ-бульваровъ, обсаженныхъ платанами, тянулись въ рядъ виллы. За сквозными рѣшетками бросались въ глаза среди густой зелени большихъ садовъ самыя разнообразныя постройки. Дома и домики причудливыхъ очертаній, гдѣ были перемѣшаны всѣ стили, отъ строго-готическаго до псевдо-китайскаго, казалось, стояли напоказъ и спорили между собой о пальмѣ первенства за эффектъ и оригинальность.

Въ числѣ другихъ виллъ была одна, отличавшаяся тѣмъ, что вся постройка спряталась въ глубинѣ сравнительно огромнаго участка, въ непроницаемой чащѣ свободно разросшагося, почти запущеннаго сада, окруженнаго, къ тому же, не сквозною рѣшеткой, а глухою каменною оградой. Только сквозь узорчатый трельяжъ чугунныхъ воротъ виднѣлся въ концѣ шоссированной просѣки лишь однимъ угломъ и подъѣздомъ небольшой домъ въ два этажа своеобразной архитектуры, не имѣвшій ничего общаго со всѣми сосѣдними домами.

Этотъ домъ, давно, лѣтъ съ двадцать назадъ, случайно появившійся на берегу Сены, былъ однако нѣчто довольно обыкновенное: новое подражаніе древнему византійскому стилю съ примѣсью фантазіи. Стилю этому можно было бы дать по справедливости названіе «новороссійскій».

Вилла принадлежала замоскворѣцкому уроженцу, гонимому хандрой или сплиномъ, Георгію Андреевичу Аталину.

Сначала Аталинъ жилъ здѣсь постоянно, и зиму и лѣто, за исключеніемъ поѣздокъ по Европѣ, ради прогулокъ и ежегодной поѣздки въ Россію, ради дѣлъ. Но не въ отцовскій домъ на Ордынкѣ въ Москвѣ, а въ эту виллу на берегу Сены возвращался онъ «домой». Не въ Замоскворѣчья, а здѣсь была его близкая сердцу обстановка, его библіотека, его коллекціи гравюръ, фарфора, монетъ и, наконецъ, маленькая галлерея отличныхъ копій съ любимыхъ картинъ и Дрездена, и Флоренціи и Мадрита.

Здѣсь же, въ этихъ комнатахъ, оживали для него, будто стояли невидимкой предъ его глазами, немногія свѣтлыя минуты его прошлаго. Отсюда вышла замужъ сестра Леночка и затѣмъ гостила здѣсь два раза съ мужемъ и съ первымъ ребенкомъ. Здѣсь же каждый четвергъ собирались когда-то его друзья Французы, — пылкая молодежь, теперь состарѣвшаяся, какъ и онъ, и безвѣстно разсыпавшаяся по лицу земли.

Домъ въ Нельи, стоявшій пустымъ иногда по полу году, содержался такъ, что, при нечаянномъ возвращеніи Аталина, ему казалось, что онъ уѣхалъ лишь наканунѣ.

Причиной этого была прислуга его, четыре человѣка, жившіе у него съ давнихъ поръ и преданные ему вполнѣ. Всѣ они были довольны своимъ существованіемъ и цѣнили возможность при большомъ жалованьи жить спокойно, иногда хозяевами, такъ какъ самъ хозяинъ скрывался на цѣлые долгіе мѣсяцы. Лакей и горничная — Французы, садовникъ и онъ же привратникъ — Швейцарецъ и кучеръ — полу-Бельгіецъ, полу-Англичанинъ, были всѣ четверо почти идеальными слугами по сравненію съ людьми, которые жили въ московскомъ домѣ.

Помимо трезваго поведенія, порядка и чистоты во всемъ, Нельиская прислуга удивляла Аталина своимъ отношеніемъ къ нему. Никто изъ этихъ людей не ликовалъ навязчиво, когда онъ появлялся, и не горевалъ нелѣпо, когда онъ уѣзжалъ, но каждый дѣлалъ свое дѣло усердно и добросовѣстно за его отсутствіе и охотливо, почти весело, когда онъ былъ на лицо. Въ Москвѣ люди встрѣчали его изъявленіями радости и чуть не восторженно служили ему… съ недѣлю. Послѣ этого начиналась всякая разладица, лѣнь, неряшество, умышленная тупость и, конечно, пьянство.

Когда Аталинъ входилъ въ московскій домъ, то каждый разъ невольно говорилъ себѣ:

— Чистый склепъ!

Зимой домъ бывалъ холоденъ, плохо вытопленъ, хотя огромный складъ дровъ былъ на подачу руки. Лѣтомъ спертый и затхлый воздухъ въ комнатахъ доказывалъ, что окна остаются запертыми по недѣлямъ. Прислугу эту приходилось часто мѣнять, такъ какъ она спивалась отъ праздности и самостоятельнаго существованія безъ хозяина.

— Отъ заглазной жизни все это трафится! объяснилъ однажды Аталину старикъ дворникъ, старообрядецъ, жившій въ домѣ уже сорокъ слишкомъ лѣтъ. — Заглазная жизнь, родной мой, всякаго человѣка къ запою приведетъ. Съ жиру только скотинка не бѣсится, а человѣкъ завсегда.

Однако на Нельискую прислугу «заглазная» жизнь не имѣла вліянія. Аталинъ зналъ чрезъ своего повѣреннаго, изрѣдка навѣщавшаго домъ за его отсутствіе, что люди ведутъ себя чинно и все въ порядкѣ въ домѣ. Привратникъ Франсуа Карпо вѣчно хлопочетъ въ саду, лакей Жакъ и горничная Маделена ежедневно все чистятъ и убираютъ въ горницахъ, а кучеръ Джонсъ не только холитъ четырехъ лошадей, но ежедневно, педантически аккуратно съ восьми утра, проѣзжаетъ ихъ по улицамъ предмѣстья.

«Когда же у русскаго человѣка „заглазная“ жизнь исчезнетъ изъ его міросозерцанія?» думалось часто Аталину, который широко обобщалъ это выраженіе старика старообрядца.

А между тѣмъ въ домѣ за Москвой-рѣкой на рукахъ у пяти человѣкъ была только старая допотопная мебель, не требовавшая никакого особаго ухода, а въ Нельискомъ домѣ одна коллекція картинъ, не считая всего затѣйливаго убранства горницъ, не вѣдала ни пылинки, благодаря Жаку и Маделенѣ.

Домъ былъ собственно довольно великъ не количествомъ, а размѣромъ комнатъ. Внизу были гостиная, столовая, большая библіотека, рабочій кабинетъ и комната безъ названія, гдѣ была всякая всячина.

— Mon bric-à-brac! рекомендовалъ ее Аталинъ.

На верху помѣщалась его спальня, комнаты для гостей и въ концѣ корридора для прислуги.

И въ этомъ домѣ на чужбинѣ прошла почти вся жизнь Аталина, нравственно одинокая, однообразная и вполнѣ безрадостная, безъ разсвѣта, ожидаемаго постоянно и невольно. А этотъ разсвѣтъ, эта заря покой, иной жизни могла явиться только въ случаѣ смерти госпожи Аталиной, прозябавшей теперь невѣдомо гдѣ и какъ…

Да, еслибъ онъ вдругъ овдовѣлъ, то допускалъ возможность жениться, конечно, не иначе какъ «по разсудку». Такъ думалъ и говорилъ онъ сестрѣ. Полюбить теперь было поздно и немыслимо вообще. Въ этомъ онъ былъ убѣжденъ. И наивно!…

Теперь въ его жизни былъ только одинъ двигатель, да и то второстепенный, была излюбленная работа, которая съ большими перерывами существовала уже давно. Онъ писалъ цѣлое огромное сочиненіе, которое предназначалось къ печати только послѣ смерти. Это былъ переводъ философіи Канта съ комментаріями. Иногда казалось ему, что его критика «Критики чистаго разума» капитальный трудъ, который стоитъ довести до конца и стоитъ допустить увидѣть свѣтъ. Иногда же онъ приходилъ къ убѣжденію, что его работа — «сочиненіе гимназиста» на заданную учителемъ тему и просто «забавничсство сибарита» и даже много хуже того — «одна срамота».

Послѣ такихъ подступовъ разочарованія въ себѣ Аталинъ бросалъ работу на долго, часто на годъ и болѣе, но иногда, вернувшись въ Нельи изъ какого-нибудь путешествія или изъ Россіи, вдругъ снова принимался за Канта. Время работы бывало однако всегда временемъ, когда онъ наименѣе скучалъ и хандрилъ, наиболѣе примирялся со своимъ ненормальнымъ существованіемъ анахорета-изгнанника.

Но зачѣмъ онъ жилъ за границей и былъ «дома», въ Парижѣ. Неужели по нашлось ему дѣла въ Россіи? Это былъ вопросъ сложный, на который отвѣчать было мудрено. То, что лѣзло въ руки на родинѣ — къ этому не лежала душа… То, что желалось и мерещилось, не давалось или не существовало. Наконецъ въ Европѣ онъ только скучалъ, а на родинѣ раздражался и иногда озлоблялся…

II.

Внукъ простого мужика, Аталинъ признавалъ и чувствовалъ, что въ жилахъ его течетъ чистая русская крестьянская кровь, «благородная», не зараженная никакой иной.

Натура непосредственная, правдивая и прямодушная, но крайне отзывчивая, крайне способная къ невольной ассимиляціи, крѣпкая самому себѣ невѣдомою силой, онъ блуждалъ среди своего широкаго кругозора, терялся въ собственномъ міросозерцаніи. Какъ человѣкъ впечатлительный, онъ бывалъ часто въ полномъ противорѣчіи съ самимъ собою. Здраво умный человѣкъ, онъ не выносилъ лгуновъ и кривотолковъ, а таковыми считалъ всѣхъ, кто, нахватавъ вершковъ, ударялся въ крайности какъ въ своихъ политическихъ убѣжденіяхъ, такъ и въ вопросахъ религіи, нравственности и даже общежитія. Онъ находилъ, что нѣтъ страны, гдѣ бы царила такая неискренность, водилось столько лицемѣровъ и кривотолковъ, какъ въ его отечествѣ, и онъ приписывалъ это явленіе главнымъ образомъ строю отечества, а затѣмъ системѣ воспитанія и образованія нашего времени…

"Лицемѣрить на Руси стали давно, думалось ему, — наукѣ этой первымъ обучилось дворянство у Грознаго, у Петра, у Бирона и въ свой чередъ обучило ей своихъ крѣпостныхъ рабовъ. Теперь наука эта, пожалуй, еще нужна, но лишь отчасти, привычка же беретъ свое. А пресловутое нынѣшнее просвѣщеніе?.. Давно ли было время, когда недоросль изъ дворянъ, пройдя Букварь и Часословъ, считался уже образованнымъ человѣкомъ, готовымъ служить родинѣ, и становился общественнымъ дѣятелемъ… почище нынѣшнихъ. Это зубренье Часослова будто подготовляло болѣе крупныя цѣльныя натуры или же не мѣшало имъ содѣлываться таковыми. А нынѣшнее гомеопатическое полиглотство видно разжижаетъ кровь, и просвѣщенный человѣкъ — или миніатюра, или каррикатура.

Аталинъ былъ глубоко убѣжденъ, что сильная доля чистой славянской крови, московско-мужицкой, въ политическомъ тѣлѣ Россіи мощно борется и еще спасаетъ его отъ другихъ долей, гдѣ есть и германская, и монгольская, и финская, и инородческая и интернаціональная, въ которой, конечно, основою — «иксъ», а закваскою — уже жидовская кровь.

Однако онъ тоже вѣрилъ, что придетъ часъ, когда окраины задавятъ Москву «собирательницу», когда члены заразятъ сердце. Обращикъ будущей Россіи уже на лицо, это современное общество, или такъ называемая «интеллигенція», то-есть сбродъ, сволока, маскарадъ, вавилонское столпотвореніе, гдѣ царитъ разноязычіе и разноголосица и гдѣ къ тому же «своя своихъ не познаша».

«Вчера святая Русь была Азіей, говорилъ онъ, — но завтра будетъ Америкой».

Въ настоящій же моментъ Россія казалась Аталину многочисленною и разнохарактерною семьей, которая только-что переѣхала съ одной квартиры на другую. Расположеніе комнатъ еще не рѣшено; гдѣ будетъ гостиная и гдѣ спальня, рѣшится завтра. А пока вновь купленная обстановка перемѣшалась со всякимъ старымъ хламомъ. И все это, на новосельи, тутъ сбилось хаотически въ кучу, тамъ разсыпалось въ дикой безсмысленной неразберихѣ. Шляпа у самовара, на стулѣ чернилица, сапогъ на столѣ, лаханка въ кіотѣ, образъ на подоконникѣ, семейные портреты на полу.

И когда еще разберется это все по мѣстамъ и что еще произойдетъ? Диковинное… Если старому хламу, безсознательно или лицемѣрно, захотятъ снова отвести главное мѣсто.

На этомъ новосельи Аталинъ чувствовалъ себя лишнимъ и сталъ добровольнымъ изгнанникомъ.

III.

Все Нельи и самая вилла произвели теперь на Аталина, по возвращеніи отъ Отвилей, необычное впечатлѣніе. Чрезчуръ показалось глухо и мертво все кругомъ. А прежде онъ этому радовался, это именно и любилъ. Что же перемѣнилось? Онъ не сознавалъ или не сознавался…

И вернувшись къ себѣ «домой», Аталинъ сталъ поневолѣ тотчасъ помышлять о покинутой уже съ годъ работѣ, но рѣшилъ не доставать пока изъ желѣзнаго шкафа тщательно сберегаемой объемистой рукописи.

«Надо подождать, думалъ онъ, — съ недѣлю не приниматься ни за что… А тамъ видно будетъ. Болѣе недѣли эта глупость тянуться не можетъ. Подожду терпѣливо».

Разумѣется, ждать приходилось не чего-либо другого, какъ рѣшенія Монклера. Аталинъ рѣшилъ, въ случаѣ вызова артиста, принять его, но за часъ до поединка дать знать графинѣ Отвиль, что Монклеръ не только убитъ, но и раненъ не будетъ. Онъ собирался умышленно промахнуться, стрѣлялъ же слишкомъ хорошо, чтобы попасть въ соперника нечаянно.

За невѣроятное признаніе графини, на которое ей, конечно, трудно было рѣшиться, онъ считалъ долгомъ отплатить тою же монетой, то-есть доказательствомъ дружбы. Это признаніе сначала поразило его, затѣмъ будто возмутило, но не на долго. Онъ тотчасъ оправдалъ бѣдную женщину, семейная жизнь которой, съ такимъ супругомъ, какъ графъ Отвиль, была, казалось, еще тяжелѣе его собственнаго существованія.

Однажды, вставъ ранѣе обыкновеннаго, Аталинъ вспомнилъ, что прошла уже недѣля съ его пріѣзда и слѣдовательно нечего ждать. Монклеръ, очевидно, подъ вліяніемъ любимой женщины или по своей художнической натурѣ рѣшился бросить дѣло.

Онъ проснулся и поднялся раньше обыкновеннаго, вслѣдствіе сильной грозы и гулкихъ раскатовъ грома, отъ которыхъ дрожала и дребезжала кровля дома… Проливной дождь принимался итти разъ пять… Вѣтеръ порывистымъ натискомъ гнулъ и рвалъ деревья, такъ раскачивая ихъ, что ближайшія къ дому хлестали вѣтвями въ окна.

И цѣлыхъ два часа бушевала непогода на дворѣ, будто желая напомнить среди жаркаго и тихаго лѣта, что есть и осень, и придетъ въ свой часъ. Это соображеніе явилось въ головѣ Аталина, когда онъ, одѣвшись, вышелъ въ столовую я сѣлъ къ накрытому столику за завтракъ и за чай съ самоваромъ

И при уныломъ настроеніи ему стало думаться, что и у него тоже на плечахъ осень, и вотъ скоро наступитъ и зима… Но не русская, могучая, алмазная, ярко и крѣпко сіяющая, будто все берущая въ тиски, возбуждающая и подбадривающая… Нѣтъ. Его зима будетъ европейская. Не морозъ, а сырость, не глыбы серебра, а грязь и слякоть… А небо не чистое, голубое, съ яркимъ солнцемъ, а пасмурное, въ оловянныхъ облакахъ и отъ зари до зари плачущее, тоскливо и безпомощно.

Послѣ многолюдства въ замкѣ Огвиль, знакомства съ оригинальною дѣвочкой и, наконецъ, ссоры съ графиней Аталинъ, конечно, былъ еще болѣе уныло настроенъ.

Позавтракавъ и наливъ себѣ чаю, онъ долго просидѣлъ за столомъ недвижно и глубоко задумавшись объ «Газели»… Только появленіе лакея Жака разбудило его.

«Довольно! Нечего больше вспоминать о ней… Забавный звѣрокъ и только… Пожалуй, несчастный звѣрокъ…»

Аталинъ перешелъ въ гостиную, сѣлъ у окна и отворилъ его настежь. На дворѣ ужъ стихла непогода и прояснилось небо, но онъ только теперь замѣтилъ это. Солнце ярко свѣтило среди яснаго неба и повсюду кругомъ, на дорожкахъ сада, на листвѣ и цвѣтахъ сверкали дождевыя капли… Чистый и освѣженный грозою воздухъ ворвался чрезъ окно и принесъ съ собой опьяняющій ароматъ цвѣтовъ съ многочисленныхъ клумбъ, окружавшихъ домъ.

Полная тишина, почти деревенская, всегда царила въ этой пустынной части Нельи, гдѣ половина виллъ стояла пустая, будучи для своихъ богачей-владѣльцевъ излишней прихотью. Большинство ихъ проводило лѣто гдѣ-нибудь въ курортахъ или въ путешествіяхъ и только поздней осенью на время появлялось въ Нельи, когда на берегу моря или на водахъ оставаться было уже нельзя, а возвращаться въ Парижъ рано.

Послѣ промчавшейся грозы во всей окрестности было еще тише обыкновеннаго, и не вѣрилось, что за версту отсюда уже конецъ предмѣстью и начинается самый Парижъ.

Вдыхая чистый воздухъ, Аталинъ сталъ ждать когда немного просохнетъ, чтобы выйти въ садъ и побродить въ чащѣ, гдѣ только съ десятокъ огромныхъ деревьевъ были остатками прежняго парка, когда-то принадлежавшаго Орлеанскимъ принцамъ и конфискованнаго у нихъ правительствомъ Наполеона… Все остальное было посажено и разведено самимъ Аталинымъ, и его руками пустырь былъ обращенъ въ чащу лѣсную. Всѣ эти двадцатилѣтія деревья онъ въ видѣ хворостинъ воткнулъ когда-то въ землю… Это было тогда, когда онъ могъ еще находить удовольствіе во многомъ, а въ томъ числѣ и въ садоводствѣ. Теперь же онъ могъ только упрямо спорить и сражаться со своимъ садовникомъ за свое дѣтище. Швейцарецъ, ученый садоводъ, стремился рьяно чистить, рѣзать, рубить и приводить садъ въ чопорно приглаженный и прилизанный видъ. Наоборотъ, Аталинъ любилъ-этотъ садъ именно за то, что онъ съ годами обратился въ простую чащу, гдѣ лохматые кусты лѣзли и цѣплялись другъ за друга вѣтвями даже черезъ дорожки. Каждую вѣтку, не только цѣлый кустъ, отстаивалъ онъ предъ ученымъ садоводомъ, доказывая, что искусство, касаясь природы, обезображиваетъ ее.

— Et les femmes donc! возразилъ однажды Карпо, человѣкъ далеко не глупый. — Что бы было, еслибы женщины ходили не причесанныя, безъ корсетовъ и не пользовались косметикой и цѣлымъ арсеналомъ тайныхъ прикрасъ. Что бы было тогда? Первѣйшая красавица въ мірѣ была бы только смазливою мордочкой… un minois chiffonné.

— Нѣтъ, любезный Франсуа, шутя отвѣчалъ Аталинъ, — было бы лучше и женщинамъ быть тѣмъ, чѣмъ онѣ есть… А то теперь, послѣ притираній лица и рукъ, рисованныхъ бровей, послѣ чужихъ волосъ, поддѣльнаго бюста, фальшивой фигуры съ головы до пятъ, стали уже притирать и примазывать чувства и мысли, то-есть стали лукавить въ силу правила: être et paraître.

Разговоръ этотъ между бариномъ и слугой произошелъ съ годъ назадъ. Швейцарецъ горячо поспорилъ съ Русскимъ, мѣшавшимъ ему прихорашивать садъ, гдѣ зря пропадали рѣдкія дерева и растенія, заглушенныя дичью, кустами медвѣжьихъ ягодъ, бузиною и всякимъ бурьяномъ. Аталинъ хотя не сдался, но послѣ этого спора внутренно чувствовалъ себя побѣжденнымъ.

«Дѣйствительно, правъ тной господинъ Карпо, думалось ему. Встрѣтилъ ли я когда-либо гдѣ-либо женщину, которая бы была — сама природа, правдивая до грубости и ни капли не прикрашенная ничѣмъ, ни нравственно, ни физически — и при этомъ была бы привлекательна?.. Нѣтъ, нигдѣ, никогда… Деревенская молодуха захолустья всего ближе къ природѣ, но вѣдь за то же какъ бы она умна и красива ни была, она все-таки будетъ для меня — не женщина».

Теперь Аталинъ, оглядывая съ довольствомъ свои владѣнія, свою чащу, нечаянно вспомнилъ этотъ разговоръ съ садовникомъ и вдругъ внутренно встрепенулся. Онъ правъ! Онъ былъ тогда правъ, а не Карпо!

Природа, не уклонившаяся отъ законовъ мірозданія, сама по себѣ — красота и прикрасъ не требуетъ. Тогда онъ въ это вѣрилъ, ибо чуялъ это, а теперь у него есть доказательство…

«Эльза — доказательство!» мысленно воскликнулъ онъ.

И мысли его снова унеслись далеко отъ Нельи, туда, гдѣ бѣгаетъ у заставъ странная дѣвочка съ страннымъ прозвищемъ и лицомъ. Сейчасъ онъ обѣщался больше не думать о ней, подшучивалъ надъ собой, называлъ ее «звѣркомъ», а теперь вдругъ снова думалъ о ней.

Мысли, а быть-можетъ и грезы Аталина, были прерваны звукомъ голосовъ на дорогѣ по просѣкѣ, которая шла отъ воротъ къ крыльцу… Онъ поднялъ голову, высунулся въ окно и присмотрѣлся…

Шелъ Карпо, жестикулируя, разводя руками и что-то будто горячо доказывающій или сердито ворчащій… Ворчанье это относилось къ какой-то сѣренькой фигуркѣ, двигавшейся около него. Идущіе медленно приближались къ дому… и понемногу сѣренькая фигурка, отчетливѣе обрисовавшись на глазахъ Аталина, заставила его вскочить съ мѣста…

Чрезъ мгновеніе онъ слегка ахнулъ и дыханіе захватило въ груди.

— Неправда! Что я? вымолвилъ онъ вслухъ, но въ ту же минуту быстрыми шагами двинулся, смущенный и оторопѣвшій, въ переднюю и на крыльцо…

Сердце стучало необычно, когда онъ сталъ растворять дверь на улицу…

IV.

Иныя тучи, собравшіяся надъ обывателями замка Отвиль и приведшія къ нравственной грозѣ, нависли болѣе всего надъ бѣдною дѣвочкой. Главный, сильнѣйшій ударъ грома разразился надъ ней.

На всю жизнь должны были остаться въ памяти Эльзы нѣсколько мгновеній, пережитыхъ ею въ замкѣ вскорѣ послѣ отъѣзда Русскаго.

Оправившись отъ удара, она сказала себѣ:

«Я отправлюсь къ нему!»

И тотчасъ же рѣшила она двинуться въ путь. Ей казалось, что еслибъ Аталинъ былъ не только за нѣсколько десятковъ, но и за нѣсколько сотенъ верстъ, то она все-таки отправилась бы и отыскала его.

Махинація, придуманная графиней Отвиль, удалась вполнѣ. Эльза, лежа въ кровати, слышала отъ слова до слова весь разговоръ графини съ горничной Жюли, который онѣ вели шепотомъ около растворенныхъ дверей ея горницы, предполагая, что она спитъ… Якобы предполагая!.. Онѣ ловко разыграли комедію, что ведутъ тайную бесѣду, которую Эльза не должна слышать.

Правдивая и честная дѣвочка, не подозрѣвая, что самое ее обманываютъ, стыдилась своего лукавства, и того, что тайно прислушивается.

И прислушиваясь, она, то горѣла, какъ въ огнѣ, то холодѣла и дрожала, какъ въ лихорадкѣ.

Она узнала два факта, и оба ударили ее въ сердце.

«Аталинъ любитъ ее! Сознался въ этомъ графинѣ.»

«Аталинъ долженъ драться съ артистомъ и будетъ убитъ!»

Было отчего не только трепетать, пылать и холодѣть, на даже лишиться разума.

Разумѣется, обманутая лукавыми лгуньями, Эльза притворилась, что хочетъ быть скорѣе дома у матери. Графиня охотно согласилась отпустить ее и тотчасъ приказала закладывать экипажъ. При этомъ она дала Эльзѣ сто франковъ, обѣщанные за позированіе, и письмо на имя Аталина, которое попросила бросить въ почтовый ящикъ.

— Если при всемъ этомъ она не отправится къ нему тотчасъ въ Парижъ, рѣшила горничная ликуя, — je ne croirai plus que je me nomme Julie.

Пріѣхавъ домой, Эльза тотчасъ разсказала матери все приключившееся въ замкѣ и прибавила, что она обязана вмѣшаться въ это дѣло и спасти Русскаго, жизнь котораго изъ дружбы къ ней находится въ опасности…

Анна выслушала дочь довольно равнодушно, за то Этьенъ, безумно счастливый, что сестра вернулась, съ суровой грустью согласился, что она должна отправляться съ первымъ утреннимъ поѣздомъ.

Явившійся поздно вечеромъ Баптистъ удивился возвращенію Эльзы, и когда узналъ онъ отъ Анны про всю исторію и сборы дѣвочки въ Парижъ, то рѣшительно и злобно заявилъ женщинѣ:

— Никогда! Ты съ ума сошла! Это будетъ то же, что было съ Марьеттой три года назадъ. Elle sera fichue aussi… Будь еще Французъ, а то Русскій. Ce sont les plus roués du monde. Мнѣ Марьетта говорила. Elle est payeé pour le savoir, грубо разсмѣялся онъ и тотчасъ же громко и злобно кликнулъ Эльзу.

Она пришла изъ кухни съ своимъ любимцемъ кроликомъ Коко на рукахъ и спокойно усѣлась предъ Баптистомъ. Онъ объявилъ ей, что мать запрещаетъ ей ѣхать въ Парижъ и чтобы она сейчасъ же ему отдала полученные сто франковъ. Разумѣется, завязался споръ. Эльза холодно заявила, что денегъ не дастъ и поѣдетъ. При этомъ она начала блѣднѣть, а глаза ея загорѣлись ярче и почти зловѣщимъ огнемъ. Баптистъ сталъ грозиться скандаломъ на станціи, обѣщая объявить на платформѣ при всѣхъ, что она ѣдетъ къ любовнику, и попросить по порученію Анны помощи жандармеріи…

Эльза объяснила, что глупаго скандала не боится, а что жандармы ее не тронутъ, ибо слишкомъ хорошо ее знаютъ, чтобы повѣрить его клеветѣ. Стычка продолжалась долго… Анна не вступалась, хотя Баптистъ выходилъ изъ себя и даже два раза съ кулаками подступалъ къ Эльзѣ.

— Lа monnaie — ou je t’assomme! кричалъ онъ.

Эльза, дико озлобленная, всячески сдерживалась и твердо объясняла, что насиліе съ его стороны обойдется ему дорого, что эти деньги заработаны ею и половина пойдетъ на покупки для Этьена, а другая на поѣздку въ Парижъ. Баптистъ видѣлъ ея странное лицо, сверкающіе глаза и колебался. Наконецъ, онъ вдругъ стихъ, задумался и долго просидѣлъ молча и не двигаясь. Только разъ проворчалъ онъ, презрительно глядя на всѣхъ:

— Enfants de dix-sept pères, sans compter les passant!

— Эта брань исключительно одной мнѣ можетъ быть обидною, замѣтила Анна тихо, но не кроткимъ, а вялымъ голосомъ, будто спросонья.

— Это только про чужеземцевъ… началъ было Этьенъ, но сестра строго остановила его.

— Замолчи! Мы-то знаемъ, кто мы и откуда.

— Vous! Des satanés négrillons! проворчалъ Баптистъ, но ни братъ, ни сестра не отозвались ни словомъ.

Баптистъ снова задумался и чрезъ минуту, улыбаясь, выговорилъ:

— C’est bon! Все-таки деньги будутъ у меня, и ты въ Парижѣ не будешь. И не далѣе, какъ сегодня-же я ихъ отъ тебя получу.

— Увидимъ! отозвалась дѣвочка спокойно и, вставъ, вышла на улицу отнести Коко въ его чуланъ. Когда она вернулась въ домъ, то нашла Баптиста совершенно развеселившагося, и онъ началъ даже подшучивать надъ ней и грубо острить насчетъ Русскаго. Ему никто не отвѣчалъ.

Наконецъ, всѣ сѣли за ужинъ, а затѣмъ Эльза и Этьенъ ушли тотчасъ къ себѣ на верхъ. Баптистъ вышелъ изъ дому къ заставамъ, посвистывая. А это было дурнымъ признакомъ.

Мальчуганъ, счастливый, что сестра наконецъ снова дома и съ нимъ вмѣстѣ въ ихъ комнатѣ, былъ однако озабоченъ.

— Онъ затѣваетъ что-то, fifille, чтобы добыть у тебя деньги, рѣшилъ онъ. — Отдай ему половину добровольно. Мнѣ никакихъ вещей не нужно. А остального тебѣ хватитъ на поѣздку.

Эльза не согласилась и стала успокоивать брата. Затѣмъ она улыбнулась и, доставъ изъ кармана пять червонцевъ, завернула въ бумажку и всунула ихъ въ одну изъ дырочекъ ветхаго матраца Этьена.

— Онъ затѣялъ украсть ихъ ночью, пускай вотъ поищетъ, шепнула она.

— Охъ, нѣтъ. Что нибудь другое! настаивалъ мальчикъ.

Они уже собрались раздѣваться и ложиться, когда вдругъ подъ самымъ окномъ раздался голосъ Баптиста, веселый и самодовольный.

— Ohé, les négrillons! Отворите окно. На секунду. Нужно.

Братъ съ сестрой переглянулись и глаза ихъ будто сказали другъ другу.

«Вотъ оно!»

Баптистъ никогда еще не окликалъ ихъ такъ съ улицы, въ особенности ночью. Они смутились. Этьенъ вскочилъ первый и, увидѣвъ свѣтъ подъ окошкомъ, шепнулъ:

— Онъ съ фонаремъ!

Эльза поднялась. Они отворили окно, и оба беззвучно ахнули. Эльза только отъ удивленья и загадки, а Этьенъ тому, что мгновенно сообразилъ и понялъ.

Подъ окномъ на скамьѣ былъ поставленъ фонарь, а предъ нимъ, близко, стоялъ Баптистъ., поднявъ высоко руки. Въ одной висѣлъ взятый за уши ея любимецъ Коко, а въ другой блестѣлъ кухонный ножъ, приставленный къ животу маленькаго звѣрька.

— La monnaie, ma charmante demoiselle… S’il vous plait, радостно смѣясь, крикнулъ Баптистъ. — Или же я его выпотрошу живого и пущу побѣгать…

— Quelle horreur! тихо вскрикнула Эльза.

Она схватила себя за голову и зажмурилась, будто боясь глядѣть въ окно.

— Отдавать? Fifille? Отдавай скорѣе, вскрикнулъ Этьенъ и бросился къ матрацу.

— Живо! Живо! весело кричалъ Баптистъ и смѣялся своей затѣѣ, чуть не добродушно.

— Будьте добры, возьмите половину, крикнулъ Этьенъ, уже держа деньги въ рукѣ.

— Prix fixe, négrillon chéri! захохоталъ тотъ.

Эльза взяла деньги изъ руки брата и швырнула ихъ за окно. Баптистъ бросилъ ножъ на скамью, но продолжая держать кролика, поднялъ свертокъ, разорвалъ зубами бумажку и, найдя пять монетъ, выговорилъ презрительно:

— Pas plus malin que èa, mes amis.

Онъ выпустилъ кролика, взялъ фонарь и, продолжая смѣяться своей затѣѣ и удачѣ, двинулся къ заставамъ, гдѣ уже тяжело громыхалъ товарный поѣздъ.

Этьенъ тотчасъ выбѣжалъ поймать кролика и снова запереть въ чуланъ, а Эльза, взявъ себя за голову, безпомощно опустилась на кровать брата и слезы показались въ ея глазахъ. Ей думалось:

«Этьенъ безъ ничего… Но главное… главное… Надо видѣть его. Надо! А какъ теперь быть. Гдѣ достать денегъ на проѣздъ. Въ Теріэлѣ? У кого? Они всѣ милы и привѣтливы. А попроси двадцать, тридцать франковъ? Получишь только совѣтъ: не привыкать занимать. Да если кто и дастъ? Когда и какъ можно обѣщать заплатить? Этого сказать опредѣленно нельзя. Стало-быть лгать, обманывать… Никогда!»

И у Эльзы вдругъ, рыданьемъ, вырвалось громко:

— Sainte Marie, plaine de grace… Aidez moi!

Всю ночь не спала она, безпокойно ворочаясь въ постели, среди темноты… Этьенъ притворился спящимъ, не окликалъ сестру и только изрѣдка тяжело вздыхалъ украдкой. И уже на разсвѣтѣ услыхалъ онъ слова: Sainte Marie, шепотомъ сказанныя сестрой.

Мальчуганъ позвалъ ее тихонько.

— Fifille, ты не спишь!

— Нѣтъ! отозвалась она.

— Спи… Придумаемъ днемъ.

— Я уже придумала, mon gars.

— Что же? У кого-нибудь занять… Я тоже это придумалъ и хотѣлъ тебѣ сказать.

— У кого!

— Еще не знаю.

— А отдадимъ когда? Изъ какихъ денегъ?

— Правда.

— Нѣтъ, я придумала. И хорошо. La sainte mère de Dieu est venue à mon aide! Спи!.. Завтра узнаешь.

Они смолкли, но Этьенъ не успокоился.

Голосъ сестры былъ не веселый. Что же такое придумала она? Продать Коко. Но за него дадутъ только два, три франка… А онъ — все имущество Эльзы, если не считать одного золотого крестика у постели ея.

На утро Эльза поднялась поздно. Проснувшись, она быстро вскочила. Первая ея мысль была: Парижъ.

— Что дѣлать? шепнула она. — Хорошо, что и это еще пришло на умъ. Просто! А могло вѣдь на умъ не прійти. Не приходило же никогда прежде… Это по моей молитвѣ Пресвятая Дѣва мнѣ открыла. Она и поможетъ мнѣ.

Прежде всего, еще не одѣваясь, Эльза достала изъ кармана платья письмо графини къ Аталину и списала адресъ на бумажку…

Одѣвшись и спустившись внизъ, она нашла мать и брата въ кухнѣ. Этьенъ сидѣлъ у окна задумавшись.

— Ну, что? усмѣхнулась Анна весело. — Вотъ тебѣ и Парижъ, и Русскій. Каково надумалъ ce rusé… Не нравится? Что дѣлать. Онъ правъ! Il a raison!

— Comme toujours! откликнулся сурово мальчуганъ.

Эльза промолчала и стала себѣ готовить кофе, а брата послала въ Теріэль бросить письмо въ почтовый ящикъ. Чрезъ полчаса она была около заставъ, поджидая Этьена. Мальчикъ вскорѣ явился и они, отдалясь отъ дома, сѣли на траву. — Эльза начала тихо, унылымъ голосомъ, объяснять брату, что именно она намѣрена предпринять.

— Это трудно! Это ужасно! Это опасно! повторялъ Этьенъ взволнованно.

— Что дѣлать. Я должна спасти его.

Этьенъ замолкъ, задумался глубоко и наконецъ выговорилъ печальнымъ шепотомъ:

— Eh bien, vrai — nous sommes de pauvres enfants!

Чрезъ часъ Эльза исчезла изъ дому и не появлялась цѣлый день, не вернулась и къ вечеру. Анна безпокоилась, а Баптистъ выходилъ изъ себя, и они, конечно, приставали къ мальчугану съ вопросами о сестрѣ, будучи увѣрены, что онъ не можетъ не знать, куда дѣвалась она.

Анна упрашивала сына сказать правду, Баптистъ грозилъ его исколотить. Этьенъ сурово объяснилъ, что если тотъ его тронетъ хоть пальцемъ, то онъ тоже исчезнетъ изъ дому. А ему приходилось вѣрить, ибо онъ зря никогда не обѣщался и не грозился.

— Не пѣшкомъ же она пошла въ Парижъ? сообразила Анна уже ложась спать.

— Дура ты, пустоголовая… огрызнулся Баптистъ. — Пѣшкомъ!? Ты пробовала это? Да еще безъ гроша денегъ. Вы всѣ Карадоли на словахъ прытки. Ушла въ замокъ другія деньги просить у графины. Но я и эти ухитрюсь отобрать.

VII.

Когда Аталинъ распахнулъ дверь крыльца, то яркій румянецъ загорѣлся на его смущенномъ лицѣ. Предъ нимъ стояла дѣйствительно она, Эльза. Она! Здѣсь! У него въ Нельи! Въ тѣ самыя мгновенья, когда онъ думалъ о ней, считалъ ее въ замкѣ и, наконецъ, былъ увѣренъ, что отнынѣ никогда болѣе не увидитъ…

— Elza? Vous?! выговорилъ онъ упавшимъ отъ чувства голосомъ

Эльза, стоящая предъ нимъ, молча глядѣла ему прямо въ глаза, и только одно выражалъ ея взглядъ — стыдъ… И робкій, грустный стыдъ.

Швейцарецъ что-то объяснялъ барину, будто кропочась, извиняясь, удивляясь… но Аталинъ не слыхалъ ни слова. Онъ протянулъ обѣ руки Эльзѣ и дружески привлекъ ее къ себѣ чрезъ двѣ ступени подъѣзда…

И въ это мгновеніе онъ ахнулъ снова. Онъ увидѣлъ, что дѣвочка вся мокрая, какъ еслибы вышла изъ воды… Сѣренькое платье гладко и плотно облѣпило ее, какъ трико, башмаки, покрытые грязью, были тоже совершенно пропитаны водою. Ея руки были ледяныя, а въ лицѣ виднѣлась тоже едва уловимая синева, появляющаяся у окостенѣвшихъ отъ холода.

— Вы озябли. Вы попали подъ дождь? воскликнулъ онъ.

— Да. Все время… тихо отозвалась она.

— Какъ все время?

— Всю грозу я шла, а укрыться было негдѣ…

— Подъ первымъ крыльцомъ, въ первыхъ воротахъ, наконецъ въ любомъ магазинѣ.

— Ничего такого по дорогѣ не было.

— Какъ не было! Что съ вами… Я не понимаю…

Эльза опустила глаза и промолчала…

— Но что же это я… Входите… Скорѣе… Надо сейчасъ что нибудь придумать…

Аталинъ почти замѣтался въ передней и не зналъ что предпринять; но вдругъ ему пришло нѣчто на умъ, и онъ радостно крикнулъ и повторилъ нетерпѣливо нѣсколько разъ имя уже откликнувшейся горничной…

— Маделена!..

— Me voila, me voila… отзывалась эта сверху.

Быстро спустившись по лѣстницѣ, оіта остановилась въ недоумѣніи при видѣ нежданной гостьи. Конечно, оригинально красивая фигура Эльзы, но равно и жалкій видъ въ намокшемъ платьѣ удивили служанку.

Аталинъ началъ было суетливо спрашивать и объяснять Маделенѣ, какъ и что именно надо придумать, по женщина, знавшая «son maître» уже съ десятокъ лѣтъ, сообразила сразу не только то, что для гостьи нужно скорѣе сухое бѣлье и одежду, но равно и то удивительное обстоятельство, что эта гостья — исключительная. Женщина умная и смѣтливая, тотчасъ почуяла и поняла многое и многое, что выдавали лица и голосъ барина, необычно оживившагося и будто радостно растерявшагося. Такимъ она его никогда еще не видала, да и не чаяла когда-либо увидѣть… Его… Un homme serieux. Un lettré! Человѣка вѣчно читающаго или пишущаго…

— Сейчасъ все будетъ сдѣлано. Не безпокойтесь, объявила Маделена съ жестомъ полководца, который спасаетъ армію отъ разгрома однимъ своимъ стратегическимъ секретомъ. — Suivez moi, mademoiselle, s’il vous plait! обратилась она къ гостьѣ ласково вѣжливо.

Эльза двинулась машинально, какъ бы еще не понявъ вполнѣ, зачѣмъ ее зовутъ. Но сдѣлавъ два-три шага, она остановилась и обернулась къ Аталину, снова смущаясь…

— C’est une grosse affaire, monsieur, qui m’amène, вымолвила она виновато и какъ бы въ свое оправданіе предъ служанкой.

— Да, да… уже весело воскликнулъ онъ. — Идите, идите. Вы озябли… Согрѣйтесь скорѣе.

Эльза снова двинулась къ лѣстницѣ, но Аталинъ, засуетившійся до того, что ничего сразу не замѣчалъ, снова вскрикнулъ:

— Да вы едва ходите? И эта палка?..

Дѣйствительно, у Эльзы въ правой рукѣ былъ настоящій посохъ странницы, или здоровая деревенская палка, на которую она опиралась, налегая всѣмъ корпусомъ. Дѣло было въ томъ, что она черезъ силу ступала на одну ногу…

— Ваша нога еще не прошла?

— Нѣтъ. Прошла было… стало много легче. А теперь въ дорогѣ разболѣлась опять… Вчера отъ ходьбы начала уже болѣть, а сегодня еще хуже.

— Какой ходьбы?.. По Парижу?

— Въ Парижѣ я не была. Я прямо изъ Теріэля.

Аталинъ оторопѣлъ, начиная догадываться, и, ничего не вымолвивъ, вдругъ смутился. Эльза замѣтила это. Они смолкли и смотрѣли другъ на друга.

— S’il vous plait, mademoiselle, прозвучалъ снова голосъ Маделены, показывающей гостьѣ на лѣстницу, и эти слова разбудили будто обоихъ.

Дѣвочка двинулась за горничной, едва ступая на больную ногу, а онъ, круто повернувшись, быстрыми шагами прошелъ изъ прихожей въ гостиную и, видимо взволнованный, сѣлъ на первое попавшееся кресло.

— Что же это? вслухъ выговорилъ онъ. — Все это — что? Une grosse affaire — это предлогъ. Un faux fuyant.

И вдругъ онъ вспомнилъ, что наканунѣ получилъ анонимное и загадочное письмо съ знакомымъ почеркомъ, гдѣ было сказано лаконически: «Если у васъ явится нежданная гостья, пожалѣйте хоть ее и уступите».

«Неужели это письмо было отъ Эльзы?» подумалъ онъ. «На что намекаетъ оно? Да… На что?…»

И чрезъ минуту, будто овладѣвъ собой и ставъ нѣсколько спокойнѣе, онъ произнесъ рѣзче и холоднѣе:

— Что бы ни было, это все вздоръ. Извините, Георгій Андреичъ! Вздоръ. Ея дѣйствія не могутъ служить оправданіемъ вашихъ. Она ребенокъ. Но я не подлецъ, не малолѣтокъ и до низости себя не допущу.

И Аталинъ всталъ и началъ ходить взадъ и впередъ по гостиной, затѣмъ вдругъ остановился, оглянулся, посмотрѣлъ въ окно и будто удивился чему-то…

Его домъ и садъ будто поглядывали на него и совершенно иначе. Его уединенное жилище вдругъ будто другое стало, преобразилось, ожило…

Неужели это ради присутствія симпатичнаго существа? Да. Да вѣдь за все это послѣднее время оказывалось же въ его жизни что-то заставившее позабыть невольно объ всегдашней хандрѣ и тоскѣ. Въ немъ самомъ, что-то привело къ преображенію.

«Что-то?!»

Это слово — Ложь разсудка!.. А на глубинѣ души, которой невѣдомы ни ложь, ни софизмы, ни лукавство, тамъ просто и прямо вспоминалось и теперь сказывается, что именно сверкнуло лучемъ среди сумерекъ существованія.

Стыдно сознаться! Дѣвочка…

Да. Этотъ полуребенокъ разсѣялъ его хандру, заставилъ смѣяться, радоваться, сердиться, заступаться за себя и наконецъ косвенно заставилъ поссориться съ давнишними пріятелями. Какимъ образомъ? Прослѣдить и объяснить нѣтъ никакой возможности. Нельзя же смотрѣть на это глазами boulevardier и кокодеса Камилла, или глазами его отца, стараго эпикурейца и циника.

Отвѣтъ на ихъ измышленья простой. Между нимъ и дѣвочкой не можетъ быть ничего общаго. Вдобавокъ ей шестнадцать лѣтъ, а ему сорокъ пять. Еслибъ и могло быть что-либо общее, воспитаніе, интересы, мечты и стремленья, то эти тридцать лѣтъ разницы, допустивъ одну симпатію, стали бы преградой… иному. Да, но она опять около него и еще ближе. Она въ его домѣ!

За эту недѣлю здѣсь, въ Нельи, гдѣ когда-то онъ думалъ только объ одномъ лишь навѣянномъ послѣднею книгой, онъ уже напрасно силился читать. Тецерь между строкъ страницы онъ видѣлъ только нѣчто имъ чуждое, бросалъ книгу и задумывался, вспоминая недалекое прошлое.

Да, но все это еще вчера было прошлымъ… И она тоже — прошлое. А теперь все опять стало настоящимъ. Она здѣсь!

Мгновеніями, и въ замкѣ, и дома, по-неволѣ сознаваясь, что это существо завладѣло его мыслями, пожалуй даже близко ему, Аталинъ спрашивалъ себя.

— Что же именно привлекаетъ меня къ ней? Оригинальность, красота, пылкій характеръ? Нѣтъ. Привлекаетъ правда… А затѣмъ привлекаетъ и то, что я вижу въ ея глазахъ. А что? Симпатія ко мнѣ… Я чувствую, что я ей нравлюсь и не какъ дѣвочкѣ… И вотъ теперь она доказала это ребяческимъ поступкомъ. Она явилась сюда.

И, обдумывая ея поступокъ, Аталинъ воскликнулъ мысленно:

— Но вѣдь тогда я самъ кругомъ виноватъ, и все это болѣе чѣмъ глупо. Это позорно, не честно, не достойно порядочнаго человѣка и вдобавокъ пожилого человѣка. Да, вотъ… Она здѣсь! У меня! И въ этомъ я виноватъ!

VIII.

Прошло болѣе получаса и наконецъ Эльза въ сопровожденіи горничной явилась въ столовую. Она была переодѣта въ черное шерстяное платье Маделены, которое широко и неуклюже сидѣло на ней и все-таки, — странное дѣло — оно шло къ ней. Послѣ своего сѣренькаго платья, изъ котораго она очевидно выросла, Эльза въ этомъ черномъ казалась старше года на два, казалась дѣвушкой лѣтъ восьмнадцати и вмѣстѣ съ тѣмъ будто еще красивѣе. Аталинъ невольно замѣтилъ это преображенье.

— Voyez! Un accoutrement. И все-таки прелестно, сказала Маделена.

Эльза вошла сильно прихрамывая, хотя была въ просторныхъ туфляхъ. Встрѣтивъ Аталина, она стала предъ нимъ съ легкимъ румянцемъ смущенія на лицѣ и съ опущенными глазами. Онъ снова протянулъ ей дружески обѣ руки, но это движеніе было сдержаннѣе и холоднѣе, чѣмъ въ первый разъ, при встрѣчѣ на крыльцѣ. Эльза почувствовала это и оробѣла. Она не могла знать, что эта холодность — напускная.

— Я прикажу подать завтракъ для mamzelle Caradol? вопросомъ замѣтила Маделена и давая понять, что бесѣдовала съ гостьей и уже знаетъ ея имя.

— Конечно. Конечно… воскликнулъ онъ. — Мнѣ и наумъ не пришло. Пожалуйста поскорѣе…

Маделена вышла, а Аталинъ взялъ Эльзу за руку и повелъ въ гостиную…

— Venez, mon enfant… будто строго и свысока вымолвилъ онъ.

Эльза, чутко и трепетно прислушивавшаяся и слухомъ, и сердцемъ къ его словамъ и тону голоса, смутилась и оробѣла еще болѣе. Это былъ совсѣмъ другой Аталинъ, чѣмъ прежній въ замкѣ!.. Онъ осуждаетъ ее за это появленіе у него въ домѣ. Онъ будто презираетъ ее.

«А сейчасъ при встрѣчѣ, на крыльцѣ?!. думалось ей. Какой былъ голосъ и какое лицо? Онъ былъ искренно радъ».

— Ну, садитесь… Разсказывайте. Я ничего не понимаю, заговорилъ онъ постепенно оживляясь и забывая свою сдержанность. — Почему вы сдѣлали мнѣ удовольствіе явиться ко мнѣ… Я такъ обрадовался и удивился вашему появленію, что даже кажется растерялся, не замѣтилъ сразу, что вы измокли подъ дождемъ и хромаете… Согрѣлись ли вы. Отчего вы опять хромаете… Когда вы изъ замка? Что графиня… Я забрасываю васъ вопросами и не даю отвѣчать. Ну, по-очереди… Согрѣлись вы?

— Нѣтъ. Все еще легкая дрожь. Но это пройдетъ… Я… Я голодна. Поѣмъ, пройдетъ… Я со вчерашняго вечера ничего не ѣла.

— Какимъ образомъ?

— Вчера съѣла послѣдній кусокъ хлѣба, взятаго изъ дому. Да и спала плохо. Боялась! улыбнулась Эльза.

— На постояломъ дворѣ.

— Нѣтъ? Просто… Близъ дороги, въ кустахъ, на опушкѣ лѣса.

— Зачѣмъ же вы пошли пѣшкомъ?.. Неужели…

— Ѣхать нельзя было… Денегъ не было…

— Какимъ же образомъ вы рѣшились на такое путешествіе? Вѣдь это около ста километровъ. Зачѣмъ?

— Разстояніе не бѣда. А вотъ нога болѣла… Да главное — одна и совсѣмъ безъ гроша денегъ. Я рѣшилась, ибо видѣть васъ было необходимо. Видѣть и поговорить объ очень важномъ дѣлѣ..

— Какое дѣло?.. Говорите…

— Нѣтъ. Не могу… рѣшительно отвѣтила Эльза. — Дайте отдохнуть, поѣсть, успокоиться и тогда я все объясню вамъ.

— Правда… Правда…

— Времени еще у насъ много. — А вечеромъ вы прикажете кому-нибудь проводить меня до квартиры сестры Марьетты, такъ какъ я боюсь итти одна по Парижу, боюсь заплутаться. И кромѣ того… Я хочу просить… поневолѣ. Эльза запнулась, сильно заволновалась и вдругъ, будто пересиливъ себя, рѣзко выговорила:

— Вы мнѣ не откажете дать взаймы, срокомъ на полгода, денегъ на билетъ, чтобы доѣхать обратно. Съ больной ногой я не дойду пѣшкомъ… А у сестры я ни за что брать не хочу…

— Non, mademoiselle… jamais! шутливо отвѣтилъ Аталинъ и прибавилъ серьезнѣе… Къ сестрѣ вамъ не зачѣмъ итти ночевать, а пускаться обратно въ путь невозможно, надо отдохнуть. На второмъ этажѣ у меня четыре комнаты, предназначаемыя для гостей, которыхъ прежде я часто и много принималъ здѣсь.

— Нѣтъ, это право лишнее… Я васъ прошу только датѣ мнѣ взаймы на проѣздъ.

— Деньги, вотъ онѣ, возьмите, сказалъ онъ доставъ и передавая ей сто-франковый билетъ. — Но сегодня я васъ не выпущу… Вы сдѣлаете мнѣ эту уступку, какъ доказательство вашей дружбы и… вашего довѣрія ко мнѣ…

Эльза, стыдясь, поблагодарила за деньги, но настояла на томъ, чтобы онъ далъ ей только двадцать франковъ. Онъ повиновался.

— Отвѣчайте. Вы останетесь до завтра? снова спросилъ онъ.

Она вздохнула и вымолвила, серьезно, но кротко глянувъ ему въ глаза:

— Et les mauvaises langues?

— Богъ съ ними. Да и никто этого не узнаетъ. Вы скажете дома, что ночевали въ Парижѣ, въ гостиницѣ.

— Лгать?

— Это невинная ложь.

— А вы допускаете невинную ложь. Вы сами прибѣгаете къ ней?

— Надо допускать.

— И невинное воровство? Невинное убійство?

— Таковыхъ не бываетъ! разсмѣялся Аталинъ.

— Нѣтъ. Чѣмъ лгать, я лучше ночую у Марьетты.

Аталинъ нахмурился вдругъ, и наступило молчаніе. Наконецъ онъ произнесъ сурово:

— Нѣтъ, ma chère mamzelle Elza… Вамъ не надо даже заходить къ вашей сестрѣ, не только ночевать у нея. Вамъ не мѣсто у такихъ женщинъ. Если вы считаете меня вашимъ другомъ, человѣкомъ къ вамъ расположеннымъ искренно, то вы послушаетесь моего совѣта.

— Хорошо. Я останусь до завтра у васъ, подумавъ отвѣтила Эльза серьезно. — Но скажу это моей матери… Pour la forme, потому что, право, ей вѣдь это все равно. Ей не до дѣтей теперь, угрюмо добавила Эльза.

— Почему?

— Баптистъ, кажется, поговариваетъ выходить въ отставку и переѣзжать въ Парижъ… И одинъ… Вы понимаете какой это ударъ для нея.

Аталинъ ничего не отвѣтилъ и задумался.

— Все къ лучшему на свѣтѣ, произнесъ онъ чрезъ минуту, тихо вздохнувъ.

— Ахъ, не говорите этого! Какая эта нелѣпая людская выдумка, чтобы обманывать себя.

— Право оно такъ. Даже несчастіе, не только бѣды, бываетъ людямъ въ прокъ.

— Въ прокъ, но не къ лучшему. Польза не счастье. Въ моей жизни у меня было много полезныхъ уроковъ, но счастья я никогда не знавала и не узнаю. Даже самое лучшее въ моей жизни, самое свѣтлое и дорогое, должно служитъ мнѣ на горе!.. нервно выговорила Эльза порывомъ, будто поневолѣ.

Аталинъ удивился рѣзкой страстности ея голоса и взглянулъ на нее пристально и пытливо. Она опустила глаза и, какъ бы пойманная, вся вспыхнула.

— Что вы хотите этимъ сказать…

Эльза молчала, угрюмо потупившись.

— Я этого объяснить не могу, не хочу. Это у меня вырвалось невольно.

Въ эту минуту появился въ гостиной Жакъ и доложилъ, что завтракъ поданъ. Лакей съ плохо скрытымъ любопытствомъ оглядѣлъ Эльзу съ головы до пятъ.

«Странная гостья, думалъ онъ. — Можно ли было предполагать, что le maître, такой степенный человѣкъ, за котораго можно было ручаться, окажется вдругъ способнымъ… на подобное приключеніе. Il ne faut jurer de rien!»

Выйдя въ столовую, Эльза сѣла за накрытый столъ, нѣсколько стѣсняясь и конфузясь. Она здѣсь видѣла себя настоящею гостьей, а не такъ, какъ въ замкѣ графа Отвиля. Аталинъ сѣлъ противъ нея, радостно улыбаясь.

Онъ все еще, казалось, въ себя не могъ прійти, что эта «Газель» изъ глуши, это оригинальное существо, у него въ домѣ и сидитъ за этимъ столомъ, гдѣ онъ съ часъ тому назадъ завтракалъ одинъ одинехонекъ, скучающій, грустный и вдобавокъ все время думалъ о ней же. Онъ воображалъ ее тамъ у Отвилей, а она была уже въ Нельи и разыскивала по предмѣстью его виллу…

«Точно чудо какое?» думалъ онъ.

Эльза, сильно проголодавшаяся, невольно повеселѣла, увидя предъ собой два вкусныхъ блюда и кофе.

— Думалось ли мнѣ увидѣть васъ когда-либо въ этомъ домѣ, выговорилъ Аталинъ, облокачиваясь локтями на столъ и кладя на нихъ голову, причемъ взглядъ его добродушныхъ глазъ былъ устремленъ на дѣвочку озабоченно и вопросительно.

И долго молча смотрѣлъ онъ на нее будто испытующимъ взоромъ, такъ что Эльзу сталъ наконецъ стѣснять этотъ упорный взглядъ.

— Какъ у васъ хорошо здѣсь! заговорила она, чтобы только прервать молчаніе… Я смотрѣла изъ окна комнаты на верху въ садъ… Знаете, что мнѣ особенно нравится… У васъ не простой садъ, а точно лѣсъ. Уйти туда, и ничего, и никого не видно будетъ, покажется, что находишься далеко, далеко отъ всякаго жилья и людей. А это чувство — чудное. J’aime à me sentir égareé, perdue pour le monde.

И она болтала все, что приходило ей въ голову, но Аталинъ не отзывался и не отрывалъ отъ нея глазъ…

IX.

Послѣ завтрака время пролетѣло страшно быстро. Эльза оживилась и освоилась, будто забывъ, что она «у него» въ домѣ. Однако предъ сумерками она снова притихла, но уже не отъ робости, а отъ какого-то страннаго непріятнаго ощущенія во всемъ тѣлѣ. Ей казалось, что все внутри ея горитъ, а по спинѣ и рукамъ пробѣгала по временамъ дрожь. Ей чудилось, что въ комнатахъ свѣжо и сыро, и на воздухѣ въ саду навѣрное будетъ лучше. На ея заявленіе объ этомъ, Аталинъ будто спохватился предложить ей пройтись по саду. Онъ зналъ, что Эльза обожаетъ цвѣты, онъ радъ былъ похвастаться самыми чудными и рѣдкими растеніями въ полномъ цвѣту.

Они вышли въ садъ и Эльза, очутившись среди партера, ахнула озираясь кругомъ.

— Только этимъ и могу я похвастать у себя, сказалъ Аталинъ.

— А тишиной? замѣтила Эльза… Прислушайтесь. Мертво тихо. Еслибъ я была богата, прибавила она подумавъ, — я бы купила громадный лѣсъ, во сто верстъ въ окружности, выстроила бы себѣ домикъ и жила бы такъ, не выходя изъ лѣсу и никого не пуская къ себѣ.

— Никого?

— Разумѣется, взяла бы Этьена съ собой…

— И только?..

— У меня больше никого нѣтъ

— А мужа…

— О-о! чуть слышно отозвалась она, по это восклицаніе было двусмысленно по интонаціи. Оно говорило: «Какой вздоръ!» Въ то же время оно говорило… «Да, пожалуй!»

— Развѣ вы не желали бы встрѣтить человѣка, который бы васъ полюбилъ и счелъ бы себя счастливымъ поселиться съ вами въ этомъ лѣсу… Скажите. Отвѣчайте искренно.

У Эльзы сердце стукнуло сильнѣе при этомъ вопросѣ, который какъ будто велъ къ чему-то и она, снова слегка смутившись, молчала.

— Отчего вы не хотите отвѣчать? спросилъ онъ.

— Трудно… Объяснить нельзя, стало-быть надо молчать или лгать.

И вдругъ наступило такое молчаніе, которое краснорѣчивѣе и опаснѣе всякихъ разговоровъ. Въ такія мгновенія два существа думаютъ объ одномъ и томъ же и чувствуютъ это, но будто тщательно оберегаютъ другъ отъ друга свою общую тайну.

— Но какъ холодно… произнесла наконецъ Эльза, вздрогнувъ всѣмъ тѣломъ и поведя плечами.

— Не простудились ли вы подъ дождемъ, замѣтилъ Аталинъ озабоченно. — Войдемте лучше…

— Да, вернемтесь. Пора вѣдь тоже давно… объяснить вамъ, почему я захотѣла васъ видѣть… робко прибавила она, со страхомъ готовясь къ этому объясненію.

— La grosse affaire? подсмѣиваясь сказалъ онъ, но неестественно и какъ бы заставляя себя шутить.

— Да. Не смѣйтесь. Это крайне важное дѣло. И вы должны бы были уже догадаться въ чемъ дѣло.

— Я догадываюсь, но желалъ бы ошибиться, вдругъ холодно проговорилъ онъ.

Они вернулись въ домъ въ гостиную и смолкли, будто уставши отъ прогулки… Въ столовой Жакъ стучалъ посудой…

Усѣвшись, Эльза какъ-то съежилась вся. Ей или нездоровилось, или она робѣла все болѣе отъ приближенія минуты рокового объясненія.

«Если онъ откажетъ, что тогда дѣлать? думалось ей. Нельзя же бросать все и допустить, чтобы онъ рисковалъ своей жизнью и еще къ тому же изъ-за меня».

Уже начинало смеркаться и, сквозь обманчивый полусвѣтъ въ комнатѣ, Аталинъ, полусознательно, глядѣлъ на ея понурившуюся въ креслѣ фигурку, а мысли его почему-то были далеко… Ему мерещился Петербургъ, а въ немъ «госпожа» Аталина… какъ называлъ онъ давно по привычкѣ свою жену. Но почему? Какія мысли, какія мечтанія заставили его, глядя на это красивое и симпатичное ему созданіе, вдругъ вызвать воображеніемъ женщину, которая загубила его существованіе, которая была, — и станетъ еще, пожалуй, въ будущемъ — помѣхою его личнаго счастья… Почему онъ, никогда не думающій о ней, теперь вспомнилъ объ этой ненавистной ему женщинѣ, съ которой все еще связанъ, благодаря клятвѣ, данной умирающему отцу. Почему? Онъ самъ не сознавалъ этого. Или же онъ не хотѣлъ прислушаться къ внутреннему голосу, который подсказывалъ и объяснялъ все… простое, понятное, но невозможное, непонятное…

Какъ часто бываетъ въ людяхъ, что сердце и мозгъ спорятъ, даже борятся и безсовѣстно лгутъ, обманываютъ другъ-друга, даже предаютъ другъ друга на пытки и мученія, иногда на казнь позднихъ раскаяній…

— Мнѣ страшно начинать, вымолвила наконецъ Эльза.

Она долго думала и колебалась, съ чего ей начать, и по правдивости своей натуры начала именно съ того, что чувствовала. По пословицѣ: «что на умѣ, то и на языкѣ».

Аталинъ пришелъ въ себя, вздохнулъ и, уже сознательно глядя въ лицо Эльзы, кротко улыбнулся.

— Чего же вамъ, Эльза, бояться? вырвалось у него невольно.

— Чего? Неудачи… У меня просьба.

— Просьба! Ко мнѣ? У васъ?.. оживился онъ. Я буду, Эльза, счастливъ исполнить вашъ малѣйшій капризъ.

— Безъ исключенія? Все!.. Все, что я попрошу, воскликнула она, выпрямляясь.

Аталинъ пристально поглядѣлъ ей въ лицо, и сомнѣніе явилось въ немъ.

— Говорите. Прямо. Все, что возможно — я исполню. А l’impossible, nul n’est tenu.

Эльза понурилась снова, понявъ значеніе этой оговорки. Помолчавъ, она выговорила нетвердымъ голосомъ:

— Не соглашайтесь драться съ Монклеромъ!

Аталинъ видимо изумился, зорко поглядѣлъ на нее и отвѣтилъ угрюмо:

— Я думалъ, вы явились ко мнѣ по собственной волѣ, и я былъ радъ, даже, право, счастливъ… А васъ подослали!

— Никогда! Кто же? Да и зачѣмъ? встрепенулась она.

— Спасти Монклера отъ меня.

— Я сама пришла. Никому это неизвѣстно въ замкѣ. А почему? Почему… Извольте. Я скажу вамъ откровенно.

И Эльза объяснила, что она получила письмо къ нему отъ графини только за тѣмъ, чтобы бросить на почту и списала адресъ для себя. Затѣмъ она подробно разсказала, какъ лукаво и нечестно поступила она, подслушавъ разговоръ графини съ Жюли. Разумѣется, Эльза ни словомъ не обмолвилась о томъ, въ чемъ, по словамъ графини, онъ якобы сознался ей.

Аталинъ выслушалъ все внимательно и досадливо покачалъ головой. Разумѣется, онъ тотчасъ же понялъ коварную махинацію графини. Но почему она такъ полагалась на вліяніе на него Эльзы, онъ не понималъ. Неужели и она тоже пришла къ заключенію и убѣждена, что эта дѣвочка всевластна надъ нимъ.

— Слушайте, Эльза, заговорилъ онъ почти раздражительно. — Вы ни въ чемъ не виноваты. Ни въ чемъ ровно. Не вы причиною моей ссоры, а грубый поступокъ художника. Я не за васъ заступился, а вообще за нравственность, за приличія, за законы общежитія. Вы тутъ не причемъ… Будь на вашемъ мѣстѣ горничная Жюли, я поступилъ бы такъ же…

Лицо Эльзы вдругъ потемнѣло… У нея совсѣмъ отнимали нѣчто, что она, борясь сама съ собой, то сомнѣваясь, то снова вѣря, лелѣяла уже три дня. Отнимали самую яркую, золотую грезу. Изгоняли изъ сердца самое лучезарное чувство.

«Я и Жюли — для него, одно и то же!.. Онъ стало быть лгалъ графинѣ?»

Подавивъ въ себѣ горькое чувство полнаго и внезапнаго разочарованія, Эльза снова начала страстно упрашивать его не играть своею жизнью.

Аталинъ объяснилъ ей подробно всю махинацію графини, ради желанія спасти Монклера, а не его.

— Она поступила просто непозволительно, даже не честно, по отношенію къ вамъ, сказалъ онъ.

— Считаете ли вы ее способной на ложь? вдругъ робко спросила Эльза.

— Если она была способна разыграть подобную комедію съ вами, то конечно… Вѣдь это ложь, что я рискую… Рискуетъ Монклеръ. Въ этомъ она прямо солгала, чтобы, зная вашу симпатію ко мнѣ, заставить васъ немедленно отправиться сюда… Она просила меня сама увернуться отъ дуэли, и я отказалъ. И вотъ она подослала васъ комедіей, обманомъ, ложью.

— О, теперь я все поняла! Все, все… прошептала Эльза и тихо схватилась руками за голову.

— Что, все?.. Развѣ было еще что-нибудь?

— Было. Но, что именно — я не скажу. Однако, несмотря на то, что Монклеру грозитъ бѣда, а не вамъ, тѣмъ не менѣе, я все-таки умоляю васъ не стрѣляться съ нимъ. Мало ли что можетъ случиться. Господи! Мало ли что ужасное, непредвидѣнное случается. Согласитесь. Обѣщайте мнѣ это.

— Нѣтъ, ma chère enfant… холодно отозвался онъ. — Этого я вамъ обѣщать не могу. Все, что хотите, но не это. C’est une affaire d’honneur…

— Ну, такъ идите рисковать, играть двумя жизнями, своею и моей… глухо вымолвила Эльза.

— Что вы говорите? Я васъ не понимаю.

— Я виновна во всей этой бѣдѣ, вдругъ почти грозно сказала она. — И если вы будете убиты, то раскаяніе заставитъ меня… Я не переживу этого. Не захочу пережить.

Аталинъ вдругъ вспыхнулъ… Онъ слишкомъ вѣрилъ въ правдивость этой дѣвочки, да и голосъ, лицо ея заставляли вѣрить.

«Но, если это правда? Если она способна на подобное?.. Что же понять тогда?» мысленно воскликнулъ онъ и затѣмъ произнесъ уже шепотомъ.

— Это такъ говорится. Да оно и было бы безсмыслицей. Я вамъ чужой человѣкъ.

Эльза не отвѣтила и, еще болѣе согнувшись и понурившись въ креслѣ, закрыла себѣ лицо руками.

Она чувствовала, что, помимо волненія отъ всего разговора, лицо ея пылаетъ, въ вискахъ стучитъ, а въ головѣ ощущается какая-то тяжесть, какой-то туманъ… И она рада была водворившемуся мертвому молчанію. Долго ли продолжалось оно, Эльза не помнила.

Дверь отворилась наконецъ, и на порогѣ появился Жакъ. Яркій свѣтъ лампъ съ снѣжно-бѣлаго, накрытаго стола вдругъ ворвался въ гостиную, уже давно погруженную въ сумракъ. Лакей доложилъ: «Monsieur est servi», чопорно и съ достоинствомъ.

Они поднялись и вышли ослѣпляемые свѣтомъ.

Обѣдъ прошелъ странно и таковымъ показался даже Жаку. Они почти промолчали все время, не желая говорить при лакеѣ о томъ, что просилось на языкъ, о томъ, что было на умѣ у обоихъ. О пустякахъ же не хотѣлось говорить, такъ какъ эти пустяки, казалось, непремѣнно должны профанировать все, что накопилось на душѣ за весь день.

Послѣ быстро поданнаго обѣда, за которымъ Эльза отказываіась почти отъ всѣхъ блюдъ, чувствуя себя въ какомъ-то странно тяжеломъ, даже новомъ для нея состояніи, она, пройдя въ гостиную, не выдержала и объявила тотчасъ, что желала бы уйти въ отведенную ей комнату.

— Конечно!.. И ложитесь спать. Вы измучены. Мнѣ надо было самому сообразить это и предложить вамъ. Но мужчины глупы въ этихъ случаяхъ.

— Да, я пойду… Я очень, очень устала. Но все-таки скажите мнѣ еще разъ. Повторите.

— Что…

— Въ послѣдній разъ… Завтра, какъ только я проснусь, вѣроятно часовъ въ шесть утра, я уйду отъ васъ въ Парижъ и прямо на вокзалъ…

— Я прикажу довезти васъ до вокзала въ каретѣ, отозвался Аталинъ.

— Нѣтъ! Этого я не хочу ни за что! Я уйду пѣшкомъ; найму фіакръ и доѣду… Когда я отсюда двинусь, вы еще будете спать… Скажите же теперь… Вы не можете уступить… Не стрѣляться?

— Милая Эльза, горячо выговорилъ Аталинъ… — Вы умны и умны не по лѣтамъ. Вы должны сами понять, что просите невозможное. Вѣдь эта жертва и при томъ такая…

— Которой вы для меня не можете сдѣлать.

— Которая вамъ не нужна!

— Нужна! страстно и гнѣвно вскрикнула она, будто съ угрозой поднимая на него руку. — Для Этьена нужна. Онъ будетъ сиротой…

— Эльза! Я не могу этому вѣрить!

— Клянусь вамъ, еще съ большею страстью произнесла она. — Клянусь памятью моего бѣднаго отца и его дорогой для меня могилой, что если вы будете убиты, то я покончу съ собой. Je vous le sacre, et Dieu m’entend!

Наступило молчаніе и длилось долго. Аталинъ тяжело дышалъ и наконецъ вымолвилъ дрогнувшимъ голосомъ:

— Простите меня… Но я… Я не вѣрю.

И послѣ новаго молчанія Эльза медленно протянула ему руку, стиснула крѣпко его пальцы и, будто нехотя выпустивъ ихъ, произнесла шепотомъ.

— Adieu donc, alors… Ièi ou là-bas…

— Я васъ не понимаю, тоже прошепталъ онъ.

— Если вы останетесь живы, произнесла она медленно, чрезъ силу, — то мы, конечно, никогда въ жизни болѣе не увидимся. Не надо и я не хочу. Если же вы будете убиты, то мы свидимся уже par devant le Seigneur и въ этомъ случаѣ… пожалуй можно сказать: Au revoir à Dieu. Если бы не братъ, я бы предпочла… второе.

Эльза проговорила это дрожащимъ голосомъ и слезы вдругъ засіяли въ ея глазахъ. Аталинъ въ волненіи двинулся ближе и хотѣлъ что-то сказать, но она остановила его почти гордымъ движеніемъ руки и, повернувшись, тихо вышла изъ комнаты.

X.

Маделена уже поджидала въ передней диковинную гостью, о которой за день не мало наговорилась съ Жакомъ и съ Карпо. И доведя ее до приготовленной горницы, она собралась было болтать въ надеждѣ выспросить дѣвочку…

— Je vais lui tirer les vers du nez! похвасталась она лакею и привратнику, которые были очень озадачены появленіемъ у нихъ гостьи, пѣшкомъ, въ старыхъ ботинкахъ, въ поношенной соломенной шляпкѣ, безъ пальто и съ дубинкой.

Однако Маделена замѣтила теперь сразу странный видъ Эльзы, и, доведя ее до комнаты, ей предназначенной, добрая отъ природы женщина тотчасъ участливо спросила:

— Не больны ли вы?

— О, нѣтъ, отозвалась Эльза. — Я страшно устала.

— Правда ли, что вы сто километровъ пѣшкомъ прошли?

— Нѣтъ. Меньше.

— Dieu! Я бы не могла. И однѣ?..

И Маделена собралась было все-таки болтать, но Эльза отвѣчала: «да» и «нѣтъ»… Найдя на комодѣ свое платье и бѣлье, все тщательно вымытое и выглаженное, а ботинки высушенными, она поблагодарила и сказала, что ляжетъ.

— Я вамъ помогу раздѣться.

— О, что вы? Вы смѣетесь надо мной, отвѣтила Эльза гордо. — Вы же видите, что я ничѣмъ не выше васъ по положенію.

— Je suis servante dans la maison, сказала Маделена, какъ бы извиняясь, но слегка назидательно.

— Eh bien, quoi?.. Я, можетъ быть, буду тѣмъ же, рѣзко отвѣтила Эльза.

— Alors je puis me retirer, сухо заявила горничная, ошибившаяся въ своихъ разсчетахъ выпытать что-либо.

— Мнѣ ничего не нужно…

— Когда разбудить васъ?

— А дома, вы полагаете, меня будитъ горничная, когда мнѣ нужно бѣжать отворять заставы…

— Какія заставы?!

— Ну, до свиданья. Dormez bien… отвѣтила Эльза улыбаясь, но черезъ силу, потому что чувствовала себя разбитой и обезсиленной.

Горничная вышла, а она быстро раздѣлась и легла въ большую, чудно покойную кровать. Она ни на что не обратила вниманія въ комнатѣ, но невольно замѣтила теперь коричневое шелковое одѣяло съ тонкою простыней, помѣченной красивымъ шифромъ изъ двухъ буквъ. Вторую букву А она понимала, но первая не имѣла смысла. Это было французское Т, у котораго не хватало наверху куска… Догадка, что это русская буква, не могла ей прійти въ голову…

«Странно, что со мной?» подумала она, продолжая чувствовать тяжесть во всемъ тѣлѣ и будто легкій туманъ въ головѣ, застилавшій и комнату съ мебелью, и даже ея мысли и соображенія.

«Это съ дороги. Я устала. И дождь. Пожалуй, отчасти и простуда… А главное — онъ. Да. Ужасно… Ужасно!»

И потушивъ свѣчу, Эльза стала смотрѣть во тьму комнаты, а мысль ея, усталая, лѣнивая, рвущаяся и будто придавленная, носилась Богъ вѣсть гдѣ… Ей представлялась какая-то комната, а въ ней стоятъ другъ противъ друга Аталинъ и Монклеръ, и, держа ружья, все палятъ. Пули изъ ружья Аталина все проходятъ насквозь Монклера, и онъ живъ, а пули художника застрѣваютъ въ груди Аталина, и онъ блѣдный… Онъ тяжело вздыхаетъ, глядя на нее, будто прощается, умирая…

Еще днемъ, раза три, хотѣла она спросить у него какъ именно дерутся на поединкахъ, но ей не удалось это. Теперь она воображала дуэль по-своему.

Вскорѣ Эльза начала было дремать, но нѣсколько разъ просыпалась отъ собственнаго голоса. Она разговаривала съ Аталинымъ, просила, отвѣчала, вскрикивала… Голова при пробужденіи казалась каждый разъ все тяжелѣе. Ничего подобнаго никогда еще не бывало съ ней, и теперь она приписала это всему, что пережила и перечувствовала за весь этотъ день.

— Онъ отказалъ! Графиня солгала! Что же теперь? Если онъ будетъ убитъ, я не хочу жить. А Этьенъ?..

Усталость превозмогла наконецъ все. Она заснула крѣпкимъ, но лихорадочнымъ сномъ, съ безсмысленно страшными сновидѣніями и съ бредомъ. И все что всплывало и мерещилось въ какомъ-то круговоротѣ и огнѣ, — все это давило грудь и будто душило ее. Она ворочалась въ постели, металась, глубоко вздыхала, бормотала, но однако не просыпаясь и не приходя въ себя.

Между тѣмъ Аталинъ, нѣсколько взволнованный, вышелъ въ садъ и, пройдя въ партеръ, сѣлъ на скамью. Два угольныя окна второго этажа обыкновенно темныя — ярко свѣтились. Уже много лѣтъ не видалъ онъ огня въ этихъ комнатахъ, всегда пустыхъ.

Онъ сталъ смотрѣть на нихъ и видѣлъ на опущенныхъ занавѣсяхъ двѣ тѣни, которыя двигались, но вскорѣ затѣмъ окна потемнѣли. Аталинъ поднялся и побрелъ въ самую чащу сада.

Никогда еще, казалось, не было на душѣ его такой смуты, какая была теперь…

Борьба, длившаяся въ немъ уже давно, теперь будто стихла… Мозгъ уступилъ сердцу и начиналъ вторить ему. Разсудокъ сознался, но сталъ грозиться, призналъ дѣйствительность, но заявлялъ свои права на власть надъ чувствомъ.

"Да. Въ этомъ сомнѣнія нѣтъ, думалъ онъ, медленно шагая по дорожкамъ сада. Я любить хочу! И не такъ, какъ когда то полюбилъ было кузину зятя. Но вѣдь это опять такъ же невозможно… Пока жива она, эта женщина, испортившая мнѣ всю жизнь. Пока?! Она меня переживетъ. Стало быть и Эльза — запретный плодъ… А такъ, не женясь, взять ее? Никогда! Она мнѣ слишкомъ мила, чтобъ я могъ рѣшиться на подобное. Да и сама она на это не пойдетъ… И странно. Будь она способна на такое — я бы ее не полюбилъ… Не полюбилъ?! Стало быть я сознаюсь, наконецъ, что люблю ее.

И пройдя еще нѣсколько шаговъ по чащѣ, Аталинъ снова сѣлъ на попавшуюся скамью и произнесъ вслухъ:

— Стало быть я сознаюсь?!

И затѣмъ онъ опять поднялся и началъ бродить по саду, тихо, безсознательно, съ опущенною на грудь головой.

Какъ много значитъ въ жизни одинъ день. Еще сегодня утромъ онъ скучалъ, вспоминалъ объ Эльзѣ, но пожималъ плечами, иронизировалъ надъ собою и вѣрно зналъ — не только надѣялся, — что это все пройдемъ… А теперь, чрезъ нѣсколько часовъ, онъ уже испуганъ. Онъ робѣетъ предъ тѣмъ будущимъ, которое надвинулось на него, темное, грозное.

«Пройди, проживи меня, будто говоритъ оно. Ты думаешь, хватитъ у тебя силъ? Это ребяческое самомнѣніе. Не одолѣешь.»

Наконецъ, уставъ физически и отъ ходьбы и отъ мыслей, Аталинъ вернулся въ домъ и тихо, осторожно прошелъ на верхъ, къ себѣ въ спальню. Комната была первою по корридору и далеко отъ комнаты Эльзы, но онъ все-таки боялся нашумѣть и разбудить ее. Вмѣстѣ съ тѣмъ ему было пріятно стѣсняться, быть осторожнымъ въ этомъ домѣ, гдѣ столько лѣтъ жилъ онъ одинъ одинехонекъ, — не имѣя повода стѣсняться.

Улегшись въ постель, онъ чувствовалъ себя немногимъ лучше Эльзы. Голова отяжелѣла подъ смутою думъ, сердце ныло, будто жаловалось разсудку, не понимая его указовѣ и предрѣшеній…

— Да, завтра конецъ, шепталъ онъ самъ себѣ и прислушивался къ своему голосу. — Сегодня уже конецъ. Завтра утромъ она уйдетъ отсюда и, разумѣется, второй разъ не явится. Я же никогда не буду у Отвилей или въ Теріэлѣ. Надо только проснуться раньше, чтобы видѣть ее еще разъ, взглянуть на нее въ окно, когда она выйдетъ изъ дому. Но говорить съ ней, слышать ея милый голосъ уже никогда не придется. Это было сегодня въ послѣдній разъ въ жизни. Ну, что же? Иначе нельзя…

Однако ночь проходила, а Аталинъ не спалъ и въ десятый, и въ сотый разъ передумывалъ одно и то же. Наконецъ утомленіе взяло таки верхъ.

XI.

Когда Аталинъ снова открылъ глаза, послѣ крѣпкаго безпробуднаго сна, на дворѣ было уже свѣтло, и толстыя темныя занавѣси его спальни были будто обрамлены проскользнувшимъ свѣтомъ. Чувствовалось, что тамъ, за окнами, горитъ яркое солнце, уже высоко стоящее въ безоблачномъ небѣ.

Онъ взглянулъ на стѣнные часы противъ кровати и ахнулъ. Онъ проспалъ уходъ Эльзы.

— Странная судьба! проговорилъ онъ. Однако — вотъ жизнь. Сама жизнь. Человѣкъ — животное, а жизнь… Жизнь на землѣ?.. Не то, что мы думаемъ или желали бы…

Онъ вздохнулъ и прибавилъ:

— Да, философствуй теперь. Любовь, думы, терзанья сами по себѣ. А дурацкое, глупое спанье — само по себѣ. Ужъ если на то пошло… Какъ же я не почувствовалъ, что она уходитъ изъ этого дома навсегда. Я долженъ былъ проснуться въ этотъ моментъ… Засыпая, я былъ глубоко увѣренъ въ этомъ. И вотъ, человѣкъ вѣрилъ, а животное проспало…

И сѣвъ въ постели, онъ сталъ соображать, гдѣ уже можетъ быть Эльза… Было девять часовъ. Она вѣроятно поднялась въ шесть или семь и была теперь уже верстъ за двадцать отъ Парижа, въ поѣздѣ, на Сѣверной желѣзной дорогѣ.

Чувствуя, что снова онъ, конечно, не заснетъ, Аталинъ поднялся и раскрылъ окна. Затѣмъ, надѣвъ халатъ, онъ позвонилъ и, обождавъ, опять позвонилъ. Жакъ однако не появлялся… Баринъ никогда не звалъ его такъ рано, и лакей былъ въ своей комнатѣ съ лицомъ густо намыленнымъ и съ бритвой въ рукѣ. Звонокъ заставилъ его привскочить.

— Vas te faire f…. fendre! вскрикнулъ онъ, не зная какъ быть…

Однако когда Аталинъ собрался звонить въ третій разъ, въ дверь постучали.

— Entrez! крикнулъ онъ, но дверь не отворилась, а за ней раздался голосъ Маделены.

— Это я… Жака нѣтъ… Что прикажете?

Будучи въ халатѣ, онъ двинулся самъ, отворилъ дверь и приказалъ готовить кофе, но при этомъ онъ глядѣлъ въ лицо горничной какъ настоящій инквизиторъ, пытающій несознающагося преступника.

Женщина, изумляясь этому взгляду, все-таки оставалась совершенно спокойна и ничего не докладывала…

— Давно ли ушла mamzelle Caradol? спросилъ онъ вдругъ, видя, что женщина уже направляется къ лѣстницѣ.

Маделена снова обернулась и вмѣсто отвѣта удивленновзглянула на него.

— А развѣ mademoiselle должна была сегодня уже уити отсюда? спросила она въ недоумѣніи.

— Вы хорошо стало быть пропочивали! съ оттѣнкомъ раздраженія произнесъ онъ.

— Извините… Я не знала, отозвалась Маделена укоризненно. Я на ногахъ съ половины седьмого, какъ всегда… Но mamzelle Caradol стало быть ушла въ шесть часовъ… Прикажете узнать у Франсуа?

— Нѣтъ… Это лишнее. Это все равно… сказалъ онъ, стыдясь, что упрекнулъ ее задаромъ.

Аталинъ заперъ дверь и, не приступая къ своему туалету, сталъ ходить по комнатѣ. Онъ чувствовалъ себя скверно. И уныніе, и раздражительность странно сказывались вмѣстѣ.

— Ну, если такъ… то надо уѣзжать. Проболтаться. Въ Россію… Ну, въ Италію… Ну, хоть къ черту… А здѣсь оставаться невозможно.

И онъ вдругъ вздрогнулъ отъ легкаго стука въ дверь.

— Однако нервы славно расходились, сухо сказалъ онъ себѣ и прибавилъ громче: — Entrez…

Въ дверяхъ появился Жакъ и, увидя, что баринъ въ халатѣ, обернулся назадъ и выговорилъ: — Вы можете войти…

За Жакомъ появилась опять Маделена и доложила, что Карпо не отлучался ни на минуту отъ воротъ и калитки, но не видалъ гостьи. Поэтому надо думать, что она еще спитъ.

— Какъ, еще спитъ?! вырвалось у Аталина противъ воли такъ громко, какъ еслибы онъ услыхалъ чрезвычайную новость.

И лакей и горничная удивились…

— Такъ вы стало быть не были въ ея комнатѣ и говорили наобумъ, крикнулъ онъ на горничную.

Маделена разобидѣлась.

— Извините. Еслибы было можно узнать не будя ее, я бы прежде всего это сдѣлала… Но она заперлась вчера на ключъ, стало быть надо взяться за замокъ и толкнуть дверь… Я ручаться не могу, что она проснется отъ этого.

— Вы правы, Маделена. Mademoiselle очевидно спитъ или въ саду гуляетъ. Вѣроятнѣе спитъ еще…

И Аталинъ радостный занялся туалетомъ. Но вдругъ сомнѣніе снова возникло.

«Вѣдь она дикая дѣвочка. Она способна, чтобы не будить привратника, перелѣзть чрезъ ограду на улицу. Не даромъ она именуется „Газелью“ въ своемъ мѣстечкѣ».

Мысль еще разъ увидѣть Эльзу настолько сейчасъ обрадовала его, что это предположеніе снова сильно взволновало его.

— Oui, mademoiselle… Сейчасъ. Будьте спокойны, раздался въ корридорѣ голосъ Маделены умышленно-громкій.

Аталинъ вздохнулъ полною грудью… Будто гора съ плечъ свалилась. Почти весело принялся онъ умываться и плескаться въ водѣ.

И ему вспомнилось вдругъ… Такъ, во времена оны, когда еще онъ былъ ребенкомъ, спѣшно и весело умывался онъ въ воскресные дни, собираясь съ отцомъ къ обѣднѣ въ Кремль, гдѣ любилъ бывать, среди волнъ пестраго народа подъ звонъ колоколовъ.

Однако все-таки страннымъ казалось ему, что Эльза проспала при ея привычкѣ рано вставать.

«Вѣроятно, она не захотѣла разстаться такъ… думалось ему. — Такъ… Недружелюбно»…

И онъ вспомнилъ уже не въ первый разъ, какъ вчера Эльза, рѣзко прекративъ излишніе разговоры, вдругъ подняла на него руку и отвернувшись вышла изъ гостиной.

«Она хочетъ проститься какъ слѣдуетъ. Но вѣдь это… хуже… Разстаться навсегда прилично и вѣжливо, право, еще тяжелѣе, чѣмъ такъ, какъ вчера.»

Когда Аталинъ былъ уже почти одѣтъ, снова появилась на порогѣ горничная, но уже озабоченная. Она объяснила, что гостья одѣвается, но что ей не по себѣ и даже очень не хорошо.

— Elle а très mauvaise mine. Mais très, très, très mauvaise.

— Больна, хотите вы сказать?

Маделена объяснила, что по ея мнѣнію гостья совершенно больна и что ей бы слѣдовало даже оставаться въ постели…

— Какъ! До такой степени? воскликнулъ онъ.

— Да я же говорю вамъ… Elle très mal…

Онъ быстро накинулъ платье и двинулся было къ горницѣ Эльзы, но остановился въ корридорѣ, вспомнивъ, что она только еще одѣвается, да и вообще его появленіе въ спальнѣ обидитъ ее. Онъ не зналъ что дѣлать, и рѣшился спуститься и дожидаться ее въ столовой.

Чрезъ четверть часа раздались голоса на лѣстницѣ, и онъ вышелъ навстрѣчу. Эльза, снова въ своемъ сѣромъ платьѣ, спускалась по ступенямъ и приблизилась къ нему, но на столько измѣнившаяся въ лицѣ, что Аталинъ не выговорилъ ни слова отъ изумленія, но въ умѣ рѣшилъ:

«Судьба! Она останется здѣсь на нѣсколько дней. Это начало болѣзни.»

— Я непростительно проспала! заговорила Эльза тихимъ голосомъ, чрезъ силу. — Мнѣ немного нездоровится.

— Немного! Да вы совсѣмъ больны.

— На воздухѣ это пройдетъ.

Эльза двинулась за нимъ въ столовую, но вдругъ на серединѣ комнаты слегка пошатнулась.

— Маленькая слабость. Позвольте мнѣ проститься съ вами. Я и такъ опоздала… Кофе я не хочу…

— Садитесь… Садитесь… вымолвилъ онъ строго, какъ бы чувствуя, что его долгъ сломить ее волю.

— Мнѣ надо спѣшить… отвѣтила она, садясь на стулъ какъ бы поневолѣ. — Говорить намъ не о чемъ. Все сказано. Все стало ясно.

— Нѣтъ. Въ этомъ положеніи я не выпущу васъ. Вы останетесь… Я сейчасъ пошлю лошадей за докторомъ.

— Никогда. Богъ съ вами!..

Эльза быстро поднялась и пошла снова къ передней… Онъ заступилъ ей дорогу и сталъ горячо упрашивать, доказывая, что она серьезно больна и что когда докторъ увидитъ ее, то рѣшитъ все… Тогда онъ доставитъ ее самъ въ экипажѣ до Сѣвернаго вокзала или даже пошлетъ Маделену проводить до Теріэля.

Эльза стояла предъ нимъ молча, со сверкающими лихорадочно глазами и еще болѣе страшная… Красивая смуглота ея исчезла, и она казалась просто темно-коричневой, съ жесткимъ выраженіемъ въ лицѣ и будто старѣе лѣтъ на пять…

— Я васъ не выпущу. Ни за что… выговорилъ Аталинъ, ставъ передъ дверями передней.

— Полноте. Я сказала, что ухожу, — и уйду!

— Я васъ умоляю сдѣлать мнѣ эту уступку. Ну не для васъ… Лично для меня! горячо воскликнулъ онъ и схватилъ ее за руки.

— Никогда!.. Вы для меня ничего не хотите уступить. Я вчера всячески умоляла васъ напрасно. Какое же имѣете вы право меня просить? Пустите же… Меня никто еще никогда не заставилъ поступить противъ моей воли.

— Эльза. Ну, а если я… Ну да, будь же по вашему… Если я откажусь отъ вызова Монклера… Вы останетесь?..

— Вы откажетесь?! воскликнула она, и лицо ея на минуту просвѣтлѣло.

— Да… Да… Если вы останетесь у меня здѣсь пока не поправитесь… Ну хоть два, три дня… Сколько велитъ докторъ.

— Вы откажетесь отъ дуэли только ради того, чтобы я здѣсь…

И Эльза отъ волненія зашаталась и оперлась на его протянутыя руки. Она поглядѣла ему въ глаза… Взглядъ ея, за мгновеніе лихорадочно-яркій и блестящій, вдругъ потухъ теперь…

Но этотъ исчезнувшій огонь видно, проникъ въ его сердце?

— Merèi, de coeur! вымолвила она тихо… Я это вѣкъ буду помнить. Это еще важнѣе, чѣмъ платокъ въ мастерской Монклера.

— Такъ вы останетесь!

— Я прошла голодная сто километровъ, чтобы вы отказались отъ дуэли. А теперь вы просите ради того же, — сидѣть спокойно… улыбнулась она чрезъ силу. — Что легче?

— Я пошлю за докторомъ? Вы будете его слушать?

— Я васъ буду слушаться!.. Васъ! Все мнѣ теперь будетъ милымъ приказомъ… вымолвила она такимъ голосомъ, что Аталинъ вдругъ вспыхнулъ отъ смуты на сердцѣ.

Этого оттѣнка голоса этой странной дѣвочки онъ еще не зналъ. Эти простыя слова будто обожгли его. Они были произнесены чуть слышно, а въ нихъ было что-то властное, сильное и… нравственно палящее.

Оправившись отъ волненія, онъ предложилъ Эльзѣ итти тотчасъ къ себѣ и ложиться снова въ постель въ ожиданіи пріѣзда доктора, но она отказалась.

— Нѣтъ. Пойдемте теперь въ садъ… Маделена сказала, что кофе тамъ. Теперь я хочу его съ вами пить… Я себя даже лучше, крѣпче чувствую. Такъ вы не будете драться съ этимъ… ce rustre, съ Монклеромъ. Не будете? Повторите.

— Нѣтъ, нѣтъ. Если онъ напишетъ или пришлетъ виконта, я отвѣчу, что я боюсь. Понимаете, милая Эльза. Напишу письмо Монклеру и скажу, что я струсилъ, что я хвастунъ, лгунъ. Скажу… Я скажу, Эльза, все, что вы захотите… Идемте… Обопритесь на мою руку.

— Нѣтъ… Я одна… Я теперь могу опять сто километровъ итти.

И, выйдя въ садъ до накрытаго столика подъ большою липой, Эльза сѣла, оглянулась улыбаясь, поглядѣла на Аталина и выговорила страстнымъ шепотомъ:

— Ахъ, какъ я рада, что я заболѣла. Какъ Господь милостивъ. Какъ Онъ умѣетъ все устроить. Ну, кто могъ думать… Какъ я счастлива!.. Encore un brin, et j’expire ièi meme, de bonhèur!

XII.

Однако Эльза чувствовала себя крайне дурно. Чѣмъ сильнѣе была ея натура, тѣмъ труднѣе одолѣвала ее болѣзнь, но за то тѣмъ бурнѣе сказывалась.

Проспавъ время, назначенное ею для возвращенія обратно домой, она поднялась, разумѣется, чрезъ силу. Чувствуя, что едва держится на ногахъ отъ недомоганія и внутренняго жара, она рѣшилась солгать, что поѣдетъ въ Теріэль, но въ сущности надѣялась только добраться до сестры Марьетты, адресъ которой тайкомъ взяла изъ комода матери предъ уходомъ.

Новое объясненіе съ Аталинымъ, его неожиданное согласіе исполнить ея мольбу, его внезапная нѣжность сильно подѣйствовали на нее. Она понимала, какъ трудно ему принести подобную жертву, но тѣмъ не менѣе онъ уступилъ и только ради того, чтобъ она не рисковала своимъ здоровьемъ. При этомъ онъ былъ опять совершенно другимъ, въ глазахъ его она поневолѣ читала нѣчто, во что боялась увѣровать, чтобы не настрадаться потомъ отъ разочарованія.

Выйдя въ садъ, она почувствовала себя бодрѣе физически и совершенно здоровой нравственно, радостной, даже счастливой. Однако напившись кофе, она снова еще сильнѣе ослабла, голова опять отяжелѣла, и все тѣло горѣло подъ непонятнымъ ей гнетомъ.

Она не выдержала и объяснила, что пойдетъ къ себѣ въ горницу и опять ляжетъ.

Эльза не могла предполагать и даже испугалась бы, еслибъ ей кто сказалъ, на сколько времени она идетъ ложиться въ постель и когда снова поднимется. Однако на мгновеніе явилось предчувствіе, и она сказала, входя въ домъ:

— А что если я заболѣю у васъ здѣсь?..

— И слава Богу, что у меня, а не у вашей матери или у сестры. Если вы заболѣете здѣсь, у васъ будетъ все необходимое: и докторъ, и горничная, и сестра милосердія и близкій вамъ человѣкъ, который, послѣ Этьена, — право, самый близкій вамъ.

— Богъ милостивъ однако — все пройдетъ въ одинъ день, уклончиво отвѣтила Эльза. Но эти слова чудно коснулись сердца ея.

— Я не желаю вамъ зла, не желаю, чтобы въ самомъ дѣлѣ оказалась серьезная болѣзнь, но я бы желалъ… Правда… Я желалъ бы, чтобы вы долго были больны безъ опасности, но безъ возможности встать и уѣхать… ради того, чтобъ я могъ видѣть васъ здѣсь подолѣе.

— Зачѣмъ? кратко и грустно отозвалась она. — Конецъ будетъ все тотъ же.

— Конецъ?

— Ну да. Возвращеніе домой и разлука.

— Я буду потомъ ѣздить къ вамъ въ гости въ Теріэль.

— А потомъ… Уѣдете въ Россію или въ иную страну. Нѣтъ, право, лучше, если докторъ меня отпуститъ завтра… Однако какъ мнѣ нехорошо.

И Эльза опустилась на кресло среди гостиной, посидѣла, опустивъ голову на руки, и затѣмъ съ трудомъ двинулась чрезъ столовую, но уже опираясь на руку Аталина.

На лѣстницѣ силы окончательно покинули ее, она зашаталась, и онъ поневолѣ обхватилъ ее за талію, чтобъ удержать на ногахъ.

— Ne faites pas èa… глухо проговорила она и, сдѣлавъ страшное усиліе надъ собой, выпрямилась, но подняться по ступенямъ не могла.

— И я безумный, что позвалъ васъ итти въ садъ. Надо было тогда же лечь. Все эгоизмъ, возмутительный и гадкій.

— Маделену… произнесла она тихо.

Аталинъ кликнулъ горничную, и сильная женщина, обхвативъ ее за спину подъ плечами, помогла ей потихоньку подняться и добрести до комнаты, гдѣ Эльза тотчасъ же легла на кровать не раздѣваясь…

И вдругъ ей вспомнилось и вновь почудилось, какъ Аталинъ обхватилъ ее на лѣстницѣ рукою.

— Mon Dieu, si je pouvais… mourir! прошептала она такимъ голосомъ, что добрую Маделену растрогали и голосъ и слова.

Столько горя и правды было въ нихъ.

Горничная тотчасъ вернулась внизъ къ Аталину и заявила:

— La pauvre enfant est bien mal. Хуже, нежели мы думаемъ. Хорошо бы дать знать ея роднымъ.

— Роднымъ? вымолвилъ Аталинъ. — Она почти сирота. У нея только маленькій братъ семи, восьми лѣтъ. Les autres ne comptent pas.

Между тѣмъ кучеръ Джонсъ уже давно выѣхалъ съ каретой въ Парижъ, везя записку Аталина къ его доктору.

Чрезъ часъ послѣ того, что Эльза легла въ постель, докторъ г. Гарнье въѣзжалъ уже въ ворота виллы.

Это былъ уже старикъ шестидесяти лѣтъ, высокій, плотный геркулесовскаго тѣлосложенія. Онъ производилъ сразу самое выгодное впечатлѣніе своимъ бѣло-румянымъ лицомъ, квадратною сѣдою бородой, гладко подъ гребенку остриженными серебристыми волосами и прелестными голубыми глазами. Видно было, что когда-то онъ долженъ былъ быть очень хорошъ собой, да и теперь въ извѣстномъ смыслѣ былъ красавецъ. Вдобавокъ у этого гиганта голосъ былъ медленно тихій, кроткій, движенія спокойно-мягкія, не спѣшныя… Онъ поневолѣ внушалъ всякому полное довѣріе, и какъ докторъ, и какъ человѣкъ.

Гарнье, Англичанинъ по матери, былъ одинъ изъ очень извѣстныхъ докторовъ Парижа и когда-то имѣлъ огромную практику, отъ которой давно отказался, чтобы лѣчить исключительно бѣдныхъ и даромъ. Его имя было хорошо извѣстно на обоихъ берегахъ Сены, именно благодаря этому обстоятельству.

Аталина онъ зналъ давно и очень любилъ.

— Дайте честное слово, что всѣ Русскіе похожи на васъ, шутилъ онъ, — и я ѣду въ Россію на жительство и натурализуюсь Русскимъ.

Но Аталинъ не давалъ слова и тоже отшучивался, говоря, что еслибы создать цѣлую націю отъ браковъ Французовъ съ Англичанками, то это будетъ первая нація въ мірѣ.

Всѣ паціенты Гарнье знали равно одинъ крупный фактъ изъ его прошлаго, повліявшаго на всю его жизнь и на его характеръ.

Женившись рано, еще въ двадцать лѣтъ, онъ имѣлъ восемь человѣкъ дѣтей… Однажды при возвращеніи изъ Англіи въ Гавръ, куда онъ возилъ всю семью для свиданія съ ихъ бабушкой — онъ попалъ въ одну изъ страшныхъ бурь… Пароходъ былъ унесенъ волненіемъ и разбитъ на скалахъ Бретани. Вся его семья исчезла въ пучинѣ морской на его глазахъ. Спаслось лишь семь человѣкъ пассажировъ и въ томъ числѣ Геркулесъ и искусный пловецъ, самъ Гарнье.

Онъ подробно и драматично разсказывалъ Аталину не разъ эту страшную катастрофу, послѣ которой едва не сошелъ съ ума.

Получивъ записку Аталина, докторъ узналъ, что боленъ не самъ онъ, а больна «одна личность», гостящая у него. «Une pauvre enfant». Дѣти были слабою струной старика, а равно и подростки обоего пола. И онъ немедленно бросилъ пріемъ больныхъ и полетѣлъ изъ своего квартала, около Пантеона, въ Нельи, то-есть за тридевять земель. Джонсъ, которому было приказано: «courir ventre à terre!» исполнилъ приказъ въ точности и, привезя доктора, проѣзжалъ теперь тихимъ шагомъ взмыленныхъ лошадей и страдалъ за нихъ…

— Poavres betes, сказалъ онъ своимъ акцентомъ Жаку съ козелъ чуть не со слезами на глазахъ. — Poquoi pas un fiacre? И для какой-то дѣвчонки. Надо было нанять карету, а не гонять своихъ лошадей.

— Что лошади! отозвался Жакъ — Погодите… То ли будетъ.

Между тѣмъ Гарнье, поздоровавшись съ Аталинымъ, котораго не видалъ уже съ полгода, спросилъ тотчасъ же:

— Обзавелись пріемной дочерью, mon bon?

— Почти, отвѣтилъ Аталинъ. — Ваше предположеніе стало бы правдой и дѣйствительностью, еслибы это существо было полною сиротой.

— Какихъ лѣтъ?

— Шестнадцати.

— О-о? протянулъ Гарнье, какъ бы вдругъ обидясь.

— Вы думали совсѣмъ ребенокъ… Я обманулъ васъ?

Гарнье не отвѣтилъ, помолчалъ и спросилъ серьезно:

— Ça n’est rien pour vous. По сущей правдѣ?..

— Нѣтъ… Что вы?.. Но я очень… Очень интересуюсь ею.

— Такъ… Такъ… ворчалъ Гарнье приглядываясь. А ну, посмотрите мнѣ dans les blancs des yeux.

И Аталинъ слегка сконфузился подъ зоркимъ взглядомъ голубыхъ глазъ старика.

— Понимаю теперь метаморфозу. Вы очень измѣнились, помолодѣли… Я себя все спрашивалъ отчего. Теперь понимаю… совершенно серьезно сказалъ онъ.

— Полноте, cher docteur… Въ мои годы поздно такъ измѣняться и по такимъ причинамъ.

— Лжете. Не слѣдъ лгать. Мнѣ? Доктору, старику и другу… Мой діагнозъ прямо говоритъ мнѣ: твой другъ, Русскій, счастливъ, ожилъ, ибо влюбленъ… Любитъ… А затѣмъ, эта ли самая личность, то-есть эта больная, произвела волшебную метаморфозу въ васъ, я могу опредѣлить лишь тогда, когда увижу васъ обоихъ вмѣстѣ. Ну, идемте.

Все это Гарнье проговорилъ своимъ мягкимъ и кроткимъ голосомъ и объясняя какъ другъ сильно измѣнился, кажетъ бодрымъ и счастливымъ, старикъ будто радовался глядя на него. Увѣренность въ его голосѣ при этомъ заявленіи подѣйствовала и на Аталина. Гарнье, вѣдь, не предположеніе дѣлалъ, а констатировалъ фактъ рѣшительно и твердо.

«Стало быть въ самомъ дѣлѣ, въ лицѣ моемъ что-то появилось выдающее меня», думалось Аталину.

XIII.

Поднявшись оба на верхъ и войдя въ комнату Эльзы, они нашли ее лежащею на постели, съ открытыми глазами, но она не шелохнулась, не сказала ни слова и только пытливо присмотрѣлась къ Гарнье.

— Вотъ вамъ докторъ, Эльза, который васъ живо вылѣчитъ. Это мой другъ, господинъ Гарнье, сказалъ Аталинъ, насильно улыбаясь, такъ какъ видъ Эльзы его смутилъ. Ему показалось, что ей много хуже, судя по лицу и взгляду.

Онъ тотчасъ же вышелъ, не считая себя въ правѣ присутствовать при визитѣ доктора.

Гарнье, окинувъ быстрымъ и проницательнымъ взоромъ лежащую больную, которая показалась ему гораздо старше на видъ, чѣмъ говорилъ его другъ, въ нѣсколько мгновеній сообразилъ очень многое, касавшееся до нея и до его друга. Одно только озадачило его: плохой костюмъ дѣвочки, отсутствіе какихъ либо вещей въ ея горницѣ и, главное, ея типъ, оригинальность лица ея…

Онъ сѣлъ около нея, взялъ за руку и сталъ смотрѣть ей въ глаза своими добрыми и глубокими, будто вліяющими, глазами. И глаза эти, какъ всегда, сдѣлали свое дѣло. Не прошло минуты, Эльза относилась къ этому красивому старику такъ, какъ еслибы давно знала его, — съ полнымъ довѣріемъ и симпатіей.

— Я больна не серьезно? спросила она.

— Не знаю еще, ma chère demoiselle. Вотъ увидимъ.

— Мнѣ нельзя здѣсь долго оставаться. Мнѣ надо домой.

— Постараемся отпустить васъ какъ можно скорѣе.

Онъ сдѣлалъ Эльзѣ нѣсколько вопросовъ, какъ докторъ. Затѣмъ оскультировалъ и выслушалъ внимательно грудь и спину и, наконецъ, сказалъ, вздохнувъ:

— Вы сильно простудились. Скажите, когда… По вашему мнѣнію… недавно.

Эльза объяснила про свое путешествіе и прибавила то, что скрыла отъ Аталина.

— Я за все время съѣла небольшой кусокъ хлѣба, а потомъ сутки не ѣла совсѣмъ.

— И все шли голодныя. Ну, а на ночлегѣ развѣ, не спросили ужинать?

— Нѣтъ. Я ночевала въ лѣсу на землѣ… Наканунѣ тамъ вѣрно уже былъ дождь, потому что земля была сырая.

— И вы на мокрой землѣ провели ночь; ничего не подложивъ?

— На мнѣ, кромѣ этого платья, ничего не было…

— И спали крѣпко, конечно не чувствуя сырости?

— Какъ мертвая… Устала очень.

— Pauvre chère enfant! вырвалось у Гарнье кротко. — Вѣдь эдакое на всю жизнь можетъ отозваться…

— Oh, ma vie, monsieur le docteur… грустно шепнула Эльза. — Она нужна только еще лѣтъ на семь… А больше не нужно. Тогда братъ будетъ большой мальчикъ. Je puis partir alors… et sans bagage!

Гарнье не понялъ и, все болѣе заинтригованный этимъ страннымъ для него существомъ, спросилъ, что она хочетъ сказать.

— Le bagage d’un moribond? C’est un grand poids. La fatigue d’une existance. Я повторяю слова моего покойнаго отца.

И затѣмъ Эльза смолкла и отвернулась лицомъ къ стѣнѣ. Гарнье задумался. Мысли его унеслись и были на пароходѣ, среди бушующихъ волнъ разъяреннаго моря, близъ береговыхъ утесовъ Бретани.

«Дѣвочка говоритъ объ усталости жизни. А онъ? Эта картина бури, поглощающая жену и всѣхъ его дѣтей, одного за другимъ? — Какая это ноша въ жизни?!»

Между тѣмъ Аталинъ прошелъ въ садъ и нетерпѣливо ждалъ доктора.

Черезъ полчаса Гарнье, приказавъ Маделенѣ тотчасъ раздѣть и уложить больную совсѣмъ въ постель, спустился внизъ, прописалъ рецепты, а затѣмъ окликнулъ хозяина изъ дверей, выходящихъ въ садъ.

— Ну что? нетерпѣливо и смущенно спросилъ Аталинъ, явясь съ боковой дорожки и входя съ нимъ въ гостиную.

— Очень не хорошо, прямо скажу. Болѣзнь не смертельная, но очень опасная и долгая. Стало быть она долго пролежитъ. Если ей надо домой, то отвезите сейчасъ. Пока еще можно. У нея воспаленіе легкихъ… Не пугайтесь, это въ нашемъ климатѣ, среди жаркаго лѣта и въ ея годы — не страшно. Но одно меня смущаетъ… Есть осложненіе. Я не могу разобраться вполнѣ. Она, вмѣсто сильной слабости, напротивъ страшно возбуждена, точно взволнована чѣмъ-то случившемся съ ней… Я не требую исповѣди отъ васъ, но если вы знаете le fin mot de la chose, то скажите мнѣ просто: да.

— Да, отвѣтилъ Аталинъ, волнуясь, и прибавилъ: — можетъ быть.

— Между-вами произошло какое-нибудь объясненіе, сильно подѣйствовавшее на нее… Скажите только когда?

— Вчера вечеромъ… и сегодня.

— А ея путешествіе и гроза были вчера же утромъ?

— Да.

— Понимаю. Надломъ силъ усталостью и надломъ нервовъ объясненіемъ, а основаніемъ сильная простуда… Ну вотъ… Затѣмъ я вамъ скажу, что ей не шестнадцать лѣтъ, а болѣе того, года на два.

— Это такъ кажетъ. Ей даже нѣтъ еще полныхъ шестнадцати.

— Тогда… Погодите… Она не Француженка происхожденіемъ. Типъ у нея особый, южный.

Аталинъ объяснилъ происхожденіе Эльзы.

— О-о! поморщился Гарнье. — Не люблю я съ креолами дѣло имѣть.

— Отчего, удивился Аталинъ.

— Не пугайтесь. Я не къ тому говорю. За выздоровленіе нашей больной я отвѣчаю. Но креолы вообще или страшно крѣпкій народъ, или хрупкій какъ стекло. Смотря по тому, насколько близко или далеко отъ экватора родились и жили. А ихъ Ахиллесова пята — легкія.

Аталинъ объяснилъ, что Эльза родилась на сѣверѣ Франціи, и что она не мулатка, а квартеронка.

— Это все равно, отвѣтилъ докторъ, — мѣсторожденіе ничего не значитъ. Какъ внѣшность, типъ лица, цвѣтъ кожи и волосы, такъ и горячая кровь, сердце, легкія, даже нравъ — передаются у креоловъ по наслѣдству прямѣе, устойчивѣе и, такъ сказать, аккуратнѣе, чѣмъ у Европейцевъ. Ужъ если гдѣ водится наслѣдственность со всѣми курьезами атавизма, такъ это среди нихъ. Скажутъ мнѣ, каковы ея отецъ и мать, бабушка и дѣдушка, и я смогу сказать, что она не только есть, но и будетъ… Я увѣренъ, что ваша protégée — интересный субъектъ… Негрская кровь собственно не даетъ ничего въ смыслѣ духовномъ, а только густитъ европейскую. Черная сторона, если такъ можно выразиться, возводитъ въ квадратъ и въ кубъ индивидуальныя свойства, качества и пороки, унаслѣдованные отъ бѣлой стороны. Во всякомъ случаѣ, — улыбаясь, прибавилъ Гарнье, — имѣть съ креолами дѣло никому не совѣтую. Что это за существа, еще не разслѣдовано и не опредѣлено точно… Между двумя расами, индоевропейской и негрской, нѣтъ ничего общаго… Что же долженъ быть креолъ?.. Или Ормуздъ, или Ариманъ. Или сатана, или ангелъ… Если же ни то, ни другое, то самый странный «микстъ», въ которомъ либо животное облагорожено, либо человѣкъ оскотиненъ.

— Да развѣ негръ не человѣкъ? разсмѣялся Аталинъ.

— Никогда! Это звено между человѣкомъ и чимпанзе.

Гарнье, давно не видавшій своего друга Русскаго, просидѣлъ у него долго. А между тѣмъ Аталинъ нетерпѣливо ждалъ, чтобы онъ уѣхалъ… Его смущала Эльза и страшно волновалъ вопросъ: позволитъ ли она, сочтетъ ли возможнымъ, допустить его сидѣть у нея въ комнатѣ?

«Вѣдь иначе, мы не увидимся за все время ея болѣзни!» думалъ онъ, не слушая разсужденія Гарнье объ вліяніи негрской крови на европейскую въ будущихъ столѣтіяхъ. Наконецъ тотъ поднялся и своимъ тихимъ голосомъ сказалъ:

— Послушайтесь совѣта друга. Если она въ самомъ дѣлѣ для васъ что-нибудь значитъ уже… Si vous êtes en train de vouloir lui devenir cher… Остановитесь во время, а то намучаетесь и проклянете свое существованіе. Не надо ни любить, ни жениться на креолкахъ, пока наука не найдетъ вполнѣ вѣрнаго и усовершенствованнаго способа прививать человѣку микробы бѣшенства… Тогда послѣ подобной вакцинаціи, хотя бы вотъ вашей больной, смѣло влюбляйтесь въ нее. Она будетъ обезврежена…

Когда докторъ уѣхалъ, Аталинъ не пошелъ на верхъ, а только справился, сидитъ ли у Эльзы горничная. На утвердительный отвѣтъ Жака, онъ кликнулъ ее и приказалъ, чтобъ она тотчасъ ѣхала въ магазины Лувра съ спискомъ вещей для Эльзы, гдѣ было все необходимое, бѣлье и всякая мелочь. Затѣмъ онъ немедленно послалъ Жака въ самый городокъ Нельи за сестрой милосердія для ухода за больной, а привратника Карпо отправилъ въ аптеку. Въ домѣ не осталось никого, и онъ самъ заперъ калитку за Маделеной.

Оставшись одинъ съ Эльзою на виллѣ, онъ поднялся на верхъ и съ волненіемъ сталъ предъ ея затворенной дверью.

— Эльза? окликнулъ онъ ее чрезъ дверь. — Вы спите…

— Нѣтъ, слабо отозвалась она.

— Эльза. Вы больны довольно серьезно. И будете долго больны. Можетъ быть очень долго. За это время я не увижу васъ? прибавилъ онъ вопросомъ.

Эльза не отзывалась. Онъ молчалъ.

— Я буду одѣваться и вставать каждый день часа на два, отвѣтила она наконецъ.

— Это невозможно!

— Возможно. Я уже теперь чувствую себя лучше.

— Это ложь.

И снова наступило молчаніе. Эльза солгала и стыдилась…

— Будьте благоразумны… Позвольте мнѣ приходить сидѣть около вашей кровати хотя бы разъ въ день въ присутствіи сестры милосердія, за которой я послалъ…

— Дайте мнѣ подумать и приходите за отвѣтомъ… Нѣтъ! Прикажите мнѣ дозволить это вамъ…

— Я приказываю, неровнымъ отъ чувства голосомъ произнесъ онъ.

— Войдите, чуть слышно отозвалась она.

Аталинъ отворилъ дверь, вошелъ и сѣлъ на кресло, стоившее около кровати. Эльза не смотрѣла въ его сторону и лежала отвернувшись лицомъ къ стѣнѣ. Только ея черная, какъ смоль, кудрявая голова рѣзко выдѣлялась на бѣлой подушкѣ изъ-подъ высоко натянутаго одѣяла.

XIV.

Марьетта уѣхала отъ матери, не простясь съ ней, такъ какъ Анна въ этотъ день умышленно ушла изъ дому, будучи глубоко оскорблена поведеніемъ дочери за время ея пребыванія.

А Марьетта, женщина не злая, просто привыкла исполнять всякую свою прихоть и никогда не стѣснялась, даже не понимала, какъ это люди себя стѣсняютъ. Зачѣмъ? Затѣмъ, чтобы скучать! Почему? По глупости! Ou vient la gêne — adieu le plaisir!

У Марьетты нея была любимая и постоянная поговорка… Et èa fait le compte!.. Хочу и квитъ! Понравился пріятель матери, и тотчасъ квитъ… съ прихотью…

Вернулась она къ себѣ въ Парижъ — въ улицу Chausséed’Antin.

Давнишняя мечта Марьетты быть «dans ses meubles» осуществилась только съ годъ назадъ, и квартира эта была какъ разъ на полдорогѣ отъ Итальянскаго бульвара въ «Красную Мельницу», два излюбленныхъ мѣста женщинъ ей подобныхъ.

Квартира, четыре или пять комнатъ, была отдѣлана довольно роскошно, хотя вульгарно, но отличалась крайнею опрятностью и чистотой, благодаря заботамъ пожилой горничной Жозефины. Самой хозяйкѣ, проводившей время или во снѣ, или за столиками бульваровъ и разныхъ увеселительныхъ мѣстъ — было, конечно, не до хозяйничанія.

Передняя и соединяющій ее съ кухней темный корридорчикъ были отдѣланы по стѣнамъ, вмѣсто обоевъ, русскимъ кумачемъ, вошедшимъ недавно въ моду. Гостиная, ярко-оранжевая, штофная, съ набивными черными цвѣтами, была порядливо разставлена шаблоннымъ образомъ, какъ въ нумерѣ гостиницы. Столовая изъ дуба, съ огромнымъ рѣзнымъ буфетомъ и толстыми ковровыми гардинами, была самою приличною, не «казенною» на видъ комнатой. За то здѣсь висѣли парныя картинки: «Весна» и «Осень» въ видѣ обнаженныхъ женщинъ, одной красивой во цвѣтѣ лѣтъ и другой уродливой, всячески поблекшей. Противъ нихъ была другая пара: «Монашенка», скромно задумчивая, съ молитвенникомъ въ рукѣ, и «Кокотка», дерзко смѣющаяся съ бокаломъ шампанскаго въ кулакѣ. Третья пара картинъ поражала всякаго являвшагося въ первый разъ и однихъ заставляла хохотать, а другихъ произносить: О-о-о?!!

— N’est ce pas, que c’est cochon? самодовольно хвасталась ими хозяйка.

Спальня Марьетты, нѣчто самое обыкновенное для нея, ея подругъ и друзей — показалась бы на первый взглядъ всякаго не-Парижанина совсѣмъ диковинною комнатой. Въ ней, какъ въ жильяхъ язычниковъ, оказывался идолъ и свидѣтельствовалъ о наличности особаго культа.

Здѣсь на возвышеніи стояла массивная широкая кровать, къ которой вела ступень, какъ къ трону или къ столу засѣдающаго судьи, или къ каѳедрѣ. Надъ этою кроватью съ атласнымъ, голубымъ одѣяломъ, отдѣланнымъ кружевами и лентами, распростерся съ потолка огромный балдахинъ съ занавѣсями изъ голубого бархата, съ парчевою серебряною отдѣлкой, серебристыми шнурами, кистями, съ густою бахромой и съ яркимъ галуномъ по всѣмъ краямъ и швамъ. Золоченыя головы дракона среди рѣзьбы стѣнокъ кровати и золотые рыбьи хвосты вмѣсто ножекъ довершали впечатлѣніе чего-то уродливо-вычурнаго, бьющаго въ глаза.

Гардины на двухъ окнахъ были такія же, какъ и занавѣси балдахина.

Эта «богатая» спальня могла бы напомнить иному русскому человѣку мишурно-блестящія похороны его отечества.

Все остальное въ комнатѣ — туалетъ въ кружевной юбкѣ съ сборками, зеркальный шкафъ, комодъ и мебель голубого штофа — не отличалось ничѣмъ особеннымъ. За то большіе канделябры, въ шесть рожковъ каждый, на каминѣ, на комодѣ и на четырехъ бѣлыхъ тумбахъ по угламъ, бросались тоже въ глаза, тѣмъ паче, что свѣчи въ нихъ бывали всегда на половину сожжены… Невольно представлялось воображенію: каковъ же долженъ быть этотъ погребальный балдахинъ — ночью, когда онъ озаренъ полусотней свѣчей.

Въ наше время главныхъ стилей для внутренняго убранства домовъ — четыре: Louis Quinze, Empire, Rococo и Canaille. И всѣ эти стили даны исторіей, выдающимися въ ней эпохами. Послѣдній стиль данъ умирающимъ девятнадцатымъ вѣкомъ въ наслѣдіе двадцатому, въ которомъ вообще и не то еще будетъ!.. Долженствуютъ явиться чудеса-чудесъ… изъ рѣшета.

Марьетта, покинувъ когда-то свою семью, подъ вліяніемъ минуты, чтобы искать счастья по свѣту, храбро явилась въ Новый Вавилонъ и смутилась отъ окружающаго столпотворенія лишь на нѣсколько часовъ. Она вѣрила въ свою звѣзду или, точнѣе, въ свое хорошенькое, смазливое, дерзко-вызывающее личико…

— Je veux m’amuser… Et èa fait le compte!.рѣшила она, твердо идя на все.

Поступивъ прикащицей въ магазинъ холостяка-парфюмера съ восемью франками въ карманѣ, она уже имѣла пятьсотъ франковъ въ новомъ прелестномъ портмонэ, прежде чѣмъ наступилъ мѣсячный срокъ перваго полученія тридцати франковъ жалованья. Самъ хозяинъ магазина вскорѣ же ссудилъ ее этими деньгами, помимо платьевъ и кой-какихъ золотыхъ вещей.

Но чрезъ три мѣсяца Марьетта была замѣнена другою, изгнана и вполнѣ свободна… Имѣя деньги, она стала своимъ человѣкомъ въ нѣкоторыхъ бульварныхъ кафе… и уже имѣла много пріятельницъ. Однако одновременно она завела такіе туалеты и усвоила себѣ такія замашки, что избѣгала посѣщать тѣ кафе, въ которыхъ гарсоны обязаны просто заявлять нѣкоторымъ посѣтительницамъ:

— Les dames seules ne sont pas admises.

Впрочемъ спутники часто находились и часто мѣнялись…

Послѣ полутора года мечтаній и стремленій очутиться dans: ses meubles, судьба свела ее съ клеркомъ нотаріуса, а этотъ познакомилъ ее съ банкиромъ Годріономъ, который тотчасъ же нанялъ и отдѣлалъ ей квартиру по ея вкусу.

— Quel animal! думала про него Марьетта съ перваго же дня, но прибавляла: Какъ только попадется что-нибудь лучше, такъ этого вытурю, а все это, конечно, оставлю себѣ… Et èa fait le compte!..

Теперь, долго запоздавъ въ Теріэлѣ, она, конечно, знала, что ожидаетъ ее въ Парижѣ. Ссора и разрывъ съ благопріятелемъ банкиромъ, человѣкомъ степеннымъ, ревнивымъ на свой ладъ и рѣшительнымъ.

— Оплаченный товаръ долженъ принадлежать исключительно тому, кто его купилъ! говорилъ онъ.

Въ извѣстныхъ вещахъ г. Годріонъ уступалъ сожительницѣ всегда и повиновался ей, какъ школьникъ, въ иныхъ же случаяхъ былъ по выраженію ея: Têtu comme un mulet!.. Еслибъ она потребовала итти съ ней пѣшкомъ въ Булонскій лѣсъ подъ проливнымъ дождемъ, онъ безпрекословно согласился бы, но бывать безъ него въ «Красной Мельницѣ» одной или покидать Парижъ, онъ не позволялъ ей въ теченіе цѣлаго года, что они были вмѣстѣ. Встрѣтивъ ее однажды случайно, одну, въ кафе des Ambassadeurs Елисейскихъ полей, онъ едва не бросилъ ее тотчасъ же. На увѣреніе женщинъ, которыхъ онъ знавалъ, въ вѣрности ему, онъ отвѣчалъ, что глубоко убѣжденъ въ одномъ:

«Toute femme en laisse restera toujours fidèle».

Онъ былъ дѣйствительно привязанъ къ Марьеттѣ, на особый ладъ. Онъ разсчиталъ, что она ему стоитъ, разсчиталъ, сколько еще времени она будетъ недурна собой, на сколько она лучше характеромъ и поведеніемъ «ces dames». И онъ видѣлъ въ ней искру дружбы къ себѣ и искру честности, и не требовалъ пламени страсти и всяческихъ добродѣтелей. Онъ цѣнилъ въ ней особенно то, что она была «encore la moins canaille»… изо всѣхъ женщинъ имъ перемѣненныхъ за пятнадцать лѣтъ жизни въ Парижѣ.

Однако, онъ зналъ, что она все-таки можетъ его обмануть при случаѣ, и всячески присматривалъ за ней, иногда подсылалъ даже шпіоновъ… Но цѣлый годъ Марьетта была вѣрна ему… такъ какъ ничего лучшаго не попадалось…

На этотъ разъ согласившись послѣ долгихъ споровъ отпустить свою подругу къ матери, Годріонъ поставилъ условіемъ немедленное возвращеніе. На другой же день шпіонъ его, простой лакей, уже выѣхалъ въ Теріэль. Чрезъ трое сутокъ онъ привезъ извѣстіе, что Марьетта, сочтя себя, вѣроятно, въ полной безопасности среди глуши, самымъ безцеремоннымъ образомъ украсила его голову классическимъ уборомъ короля Менелая.

По возвращеніи въ Парижъ, Марьетта нашла у себя на столѣ письмо съ объясненіемъ, выговоромъ, и отставку…

— C’est singulier! хладнокровно изумляясь, воскликнула она. — Мужчины? Что за порода!.. Требуютъ вѣрности!.. Да на какомъ же основаніи? Вѣдь онъ знаетъ, что онъ четырнадцатый, такъ почему же пятнадцатаго не должно быть. C’est singulier!

Съ легкомысліемъ, свойственнымъ женщинамъ ея сорта, Марьетта отнеслась къ разрыву со своимъ обожателемъ совершенно равнодушно.

«Paris en est plein, подумала она, — а теперь я уже другая птица. Dans mes meubles!»

И она тотчасъ принялась за поиски другого обожателя со средствами. На этотъ разъ у нея былъ уже одинъ на примѣтѣ, юный Англичанинъ, сынъ фабриканта перочинныхъ ножей, съ которымъ ее познакомилъ тотъ же Годріонъ.

— До пріисканія чего-либо серьезнаго — le petit anglais fera mon affaire, рѣшила она.

Тотчасъ же послала она свою Жозефину за этимъ, очень юнымъ, очень рыжимъ и очень глупымъ сыномъ Альбіона. Онъ жилъ въ Парижѣ якобы ради изученія какого-то производства, но въ сущности проводилъ дни на бульварахъ, въ ресторанахъ, а вечера въ разныхъ «Мельницахъ». Ухаживавшій за ней слегка уже давно, юный мистеръ Уорденъ явился немедленно. Условія были опредѣлены тотчасъ и точно, и все пошло сразу, какъ по маслу, такъ какъ у юнца денегъ было довольно.

Единственно чего стала опасаться Марьетта, не отобьетъ ли его у нея раньше времени другая какая женщина, такъ какъ онъ былъ еще много глупѣе и легкомысленнѣе, чѣмъ показался ей при первомъ знакомствѣ. Но она напрасно боялась, ибо дѣйствительно искренно нравилась Уордену своею дѣланною важностью съ нимъ и своею рѣзкостью, которыя онъ принималъ за аристократическій пошибъ. Онъ рѣшилъ мысленно не замѣнять ее какой-либо другою на все то время, что приходилось ему оставаться во Франціи.

Единственно что его озабочивало, была боязнь ревности со стороны его хорошаго знакомаго и прежняго сожителя Марьетты, банкира Годріона. У юнца являлось опасеніе быть побитымъ, а вѣдь это…

— It is not amusing!

XV.

Чрезъ четыре дня послѣ возвращенья въ Парижъ, Марьетта уже затѣяла у себя ужинъ и пригласила трехъ своихъ пріятельницъ, чтобы «спрыснуть» новаго друга, или, какъ сказала она, ma nouvelle acquisition.

Явившіяся къ. Марьеттѣ гостьи были такія же «птицы небесныя», что не сѣютъ и не жнутъ, а сыты бываютъ. Но всѣ эти три субъекта одной и той же среды были совершенно антиподы по положенью и личнымъ свойствамъ.

Первая, женщина лѣтъ подъ сорокъ, но еще красивая, рыжеватая, зелено-глазая и млечно-кожая, очень умная и видавшая виды, жила не нуждаясь, успѣвъ собрать порядочный капиталецъ, тысячъ въ шестьдесятъ. Оставаясь въ той же средѣ, гдѣ она начинала свою карьеру уже болѣе двадцати лѣтъ назадъ, она оставалась равно непремѣннымъ членомъ Moulin Rouge и Casino de Paris. Но всѣмъ было извѣстно, что она теперь ненавидитъ и презираетъ мужчинъ, и только покровительствуетъ начинающимъ…

— C'était bon dans le bon vieux temps, говорила она, — теперь же, слава Создателю, они не нужны. Je puis me les payer… au choix.

Женщину эту, Богъ вѣсть почему, зналъ весь Парижъ и нѣкоторыя лица, довольно высоко стоящія въ мірѣ финансовъ, журналистики и искусствъ. Вдобавокъ у нея было странное архаическое прозвище «Quinola», то-есть «червонный валетъ».

Вторая была крайне молоденькая и веселая хохотунья, имѣвшая способность смѣяться всему отъ зари до зари, недурная собой, сорившая деньгами сегодня и сидѣвшая голодной завтра. Ея звали «Jaquette» изъ-за того, что она за годъ предъ тѣмъ изъ-за искренной привязанности къ одному осужденному за крупное мошенничество негодяю, по имени Jacques, чуть-чуть не попала въ тюрьму, пробуя взять преступленіе на себя.

Третья отличалась тѣмъ, что была сравнительно образована, окончивъ воспитаніе и полный курсъ au couvent, родомъ изъ семьи очень почтенныхъ буржуа, но сирота, — и тѣмъ что была какъ-то удивительно оригинально дурна собой. Разумѣется, и у нея было прозвище, но уже совершенно дикое и мало приличное по смыслу — Sot-l’y-laisse. Заслужила она это названіе Богъ вѣсть когда, отъ полузнакомыхъ мужчинъ, своимъ образованіемъ и благовоспитанностью, какимъ-то наивнымъ, будто безсознательнымъ умомъ, ни ею, ни другими не признаннымъ, затѣмъ своею кротостью и крайнею правдивостью среди царящей въ ея кружкѣ рѣзкости и лжи. Все это будто замѣняло отсутствіе красоты, и «только дуракъ ее не цѣнилъ».

Настоящія имена всѣхъ этихъ женщинъ были неизвѣстны ихъ знакомымъ, да никто, конечно, этимъ и не интересовался. Между собою, настоящими именами, пріятельницы называли себя лишь иногда… Quinola была собственно Марта, Jaquette — Луиза, Sot-l’y-laisse — Жанна.

Вечеръ, устроенный Маріеттой, чтобы спрыснуть «юнаго Англичанина», прошелъ весело, и всѣ еще задолго до ужина казались уже будто подъ вліяніемъ винныхъ паровъ. Такъ посудилъ бы всякій посторонній, войдя къ госпожѣ Розѣ Дюпрэ. Крикъ, визгъ и хохотъ оглашали всю квартиру, и гулъ доходилъ до лѣстницы и до сосѣднихъ квартиръ. Причина была та, что не однѣ женщины явились на крестины Англичанина. Были и кавалеры.

Не спрашивая согласія своего «Bibi», какъ прозвала она юнаго Англичанина за его миніатюрность, Марьетта позвала одного близкаго друга. Это былъ человѣкъ, который пять лѣтъ назадъ былъ мальчишкой въ мясной лавкѣ, а теперь имѣлъ «un bureau» для игры на скачкахъ и участія въ тотализаторѣ. Въ этой конторѣ разорялось не мало всякаго темнаго люда и рабочихъ, но за то сильно наживался самъ monsieur Horace Bovis, статный, высокій и полный чувствомъ собственнаго достоинства брюнетъ.

Для Марьетты онъ былъ уже мѣсяца съ два amant de coeur, который постоянно занималъ у нее деньги, безъ отдачи, хотя собственно въ нихъ не нуждался. Это дѣлалось изъ принципа, чтобы имѣть право причислять себя къ тѣмъ людямъ, для которыхъ женщины статья дохода.

Юный Уорденъ привелъ съ собою своего друга, тоже якобы Англичанина, но уже пожилого и сомнительнаго, ибо онъ сильно смахивалъ на Еврея, отчасти лицомъ своимъ, какъ говорятъ Французы, «en lame de couteau» и отчасти отличнымъ знаніемъ нѣсколькихъ языковъ. Онъ увѣрялъ, что онъ комерсантъ и рекомендовался: «Je suis dans la dentelle». Въ дѣйствительности, онъ никакихъ кружевъ не продавалъ, а былъ членомъ тайной агентуры германскаго правительства для сбора всякихъ свѣдѣній, т.-е. попросту — нѣмецкій шпіонъ, англійскаго происхожденія и съ французскою фамилій Morisson, быть-можетъ передѣланной изъ Moritzson.

Наконецъ Киноля, явившаяся вся въ брилліантахъ и вѣщегольскомъ черномъ платьѣ, гдѣ перемѣшались шелкъ, бархатъ и кружева, пріѣхала въ сопровожденіи красиваго молодого человѣка, лѣтъ двадцати съ небольшимъ.

Это былъ Русскій, по происхожденію изъ духовнаго званія, семинаристъ Московской Академіи, не окончившій курса и попавшій уже года съ три тому въ Парижъ; вращаясь, преимущественно въ такомъ обществѣ, гдѣ «сливками» считались Киноля, маклеръ по скаковой игрѣ Бови и имъ подобные, онъ считался совсѣмъ джентльменомъ… Въ этой средѣ Русскаго очень любили за веселый нравъ, за ученость, особенно по части религій, а главное за быстро и легко усвоенный имъ бульварный пошибъ развязныхъ ухватокъ и. рѣчей. Наконецъ всѣ къ нему относились съ уваженіемъ потому, что онъ носилъ титулъ. Это былъ le Comte de Sokoloff.

Однако за послѣднее время «графъ» Соколовъ былъ менѣе веселъ и забавенъ. Онъ узналъ, что за нимъ слѣдитъ полиція вслѣдствіе запроса русскаго правительства. Онъ даже на дняхъ сознался друзьямъ, что отчасти скомпрометированъ на родинѣ участіемъ въ одномъ политическомъ дѣлѣ. Самъ же онъ зналъ хорошо, что въ дѣлѣ обмана имъ двухъ ювелировъ на Невскомъ предъ выѣздомъ за границу было мало политической подкладки.

И все это пестрое общество, четыре легкомысленныя и «легконравныя» женщины, юнецъ и три подозрительные кавалера весело пировали до трехъ часовъ ночи. И за счетъ этого Bibi, его же иронически «спрыскивали», а Марьетту поздравляли:

— Avec la nouvelle. Vives les canifs du papa! Prenez en soin!

Шуткамъ, остротамъ и двусмысленностямъ насчетъ перочинныхъ ножей не было конца во весь вечеръ. У папаши въ Англіи навѣрно уши горѣли…

Юнецъ однако понималъ многое, но не все, — и кисло смѣялся среди громкаго откровеннаго хохота, не зная, слѣдуетъ ли обижаться явно или изображать bon garèon.

Подъ конецъ ужина «графъ» Соколовъ предложилъ тостъ за франко-русское сближеніе. Мориссонъ воспротивился, но Бови настоялъ.

— Vivent la Russie et la France! закричалъ графъ Соколовъ, уже опьянѣвшій. — Vive l’alliance sacrée!

— Pas de jurons, s’il vous plait! крикнула Марьетта въ смыслѣ остроты.

— Mort aux Allemands! закричалъ Мориссонъ и прибавилъ нахально: — C’est un hors-d’oeuvre съ моей стороны, котораго вы не поймете.

— Я предлагаю тостъ за великую націю, изобрѣвшую скачки, предложилъ затѣмъ содержатель конторы. — Bibi, à la votre avec…

Англичанинъ обидѣлся отъ этой фамильярности полузнакомаго ему человѣка, но Марьетта его расцѣловала, и онъ расцвѣлъ.

Часу въ четвертомъ вся компанія была сильно пьяна, опустошивъ бутылокъ двадцать и въ томъ числѣ около дюжины шампанскаго. Бонна или горничная Марьетты, толстая добродушная Фифина, то-есть Жозефина, состряпавъ и подавъужинъ «господамъ», уже сидѣла у стола между хозяйкой и Киноля, и въ сотый разъ переглядѣвъ брилліанты гостьи, озиралась на всѣхъ, какъ единственно трезвая, съ высоты своего величія.

Мясникъ-спортстменъ Бови, обладая красивымъ баритономъ, уже спѣлъ нѣсколько шансонетокъ, конечно вполнѣ неприличнаго содержанія и стало-быть при взрывахъ хохота…

Когда это надоѣло, Со-ли-лэсъ предложила пѣть пѣсенку въ четверомъ и самую невинную; но это была игра въ деньги. Надо было спѣть хоромъ:

Qu’il pleuve, qu’il vente

Soir et matin,

Toujours il chante

Sur son chemin.

Послѣ чего всякій запѣвалъ какъ хотѣлъ въ разбивку, начиная съ третьяго или четвертаго стиха, но съ условіемъ пропѣть всѣ четыре. Выходилъ полный кавардакъ, но вдругъ случайно трое запѣвали вмѣстѣ одинъ и тотъ же стихъ, а четвертый, не попавъ въ униссонъ, проигрывалъ и уплачивалъ каждому по франку. Но это вскорѣ надоѣло и все общество затянуло хоромъ пѣсенку:

J’ai rencontré une bonne d’enfants!

Sur le bis, sur le bout, sur le banc,

Sur le biduboudubani!

— Assez! Assez! За здоровье моей Фифины! заявила наконецъ Марьетта. Всякій долженъ съ ней расцѣловаться. — C’est pour la bonne bouche!

Мужчины сначала шутя протестовали, глядя на пухлое, красное и маслянистое лицо сорокалѣтней Жозефины, испекшейся за цѣлый вечеръ въ маленькой кухнѣ, но затѣмъ весело всѣ по очереди облобызались съ горничной. Брезгливѣе всѣхъ обтерлась потомъ она же сама… такъ какъ это всѣхъ пахло виномъ, котораго она не любила.

Въ четыре часа Марьетта и ея Биби, осовѣлый и шатающійся, проводили своихъ гостей на лѣстницу.

Когда всѣ уѣхали, юный Англичанинъ собрался было тотчасъ спать, но Марьетта явилась въ сопровожденіи горничной, принесла изъ кухни бумажку, грязно исписанную каракулями, и сунувъ ему подъ носъ, ушла въ спальню. Это былъ счетъ за ужинъ въ триста франковъ.

— Tiens. Occupe toi de èa… Les affaires avant tout!.. почти строго сказала она.

И Биби, ошалѣлый, кое какъ счелъ и уплатилъ деньги Фифинѣ, прибавивъ ей на-чай двадцать франковъ.

XV.

Чрезъ день, около двухъ часовъ, къ дому, гдѣ происходили крестины юнаго Биби, подъѣхалъ простой фіакръ, и господинъ въ сѣромъ пальто и въ цилиндрѣ вышелъ изъ кареты. Онъ былъ одѣтъ съ иголочки и нѣсколько важенъ въ движеніяхъ и манерѣ держаться… Почти бросивъ въ руку кучера два франка, онъ не потребовалъ сдачи, вошелъ въ домъ и направился прямо къ стеклянной двери, за которой, очевидно, должна была находиться комната или ложа консьержа. За стекломъ виднѣлась въ креслѣ у окна пожилая женщина, въ бѣломъ чепцѣ и синемъ передникѣ.

Онъ пріотворилъ дверь и выговорилъ сухо:

— Mademoiselle Caradol?

Женщина подняла голову и однозвучно отвѣтила, что таковой нѣтъ.

— Дома нѣтъ? спросилъ онъ.

— Такой въ числѣ квартирантовъ нѣтъ, также однозвучно отвѣтила эта.

— Какъ нѣтъ… Это № 7-й… Госпожа Марьетта Карадоль… Она уже кажется болѣе года живетъ здѣсь.

Консьержа даже не сочла долгомъ снова отвѣчать. Господинъ стоялъ на порогѣ въ недоумѣніи и даже въ нѣкоторой тревогѣ, и наконецъ произнесъ:

— Я знаю навѣрное, что она въ этомъ домѣ.

— Нѣтъ-съ, отозвалась женщина и прибавила: — у насъ вотъ на первомъ этажѣ направо г. Прево, а налѣво господа Сатинуа, на второмъ направо докторъ Рикаръ, а налѣво госпожа Дюпрэ, на третьемъ…

— Nom de Dieu! воскликнулъ господинъ улыбаясь. — Изъ ума вонъ! Именно она. Mamzelle Rose Dupré!.. Вы же знаете, вѣроятно…

— Знаю-съ, но вы спросили mamzelle Caradol, и я вамъ отвѣтила, что такой нѣтъ… На второмъ этажѣ первая дверь… Но мнѣ кажется, что она вышла со двора и вы напрасно подниметесь.

Господинъ снова сдѣлалъ рукой движеніе, какъ бы снова вспомнивъ что-то.

— Тогда я у васъ оставлю браслетъ для передачи ей, сказалъ онъ, будто собираясь лѣзть въ карманъ, гдѣ ничего не было.

— Montez s’il vous plait. Она дома… И, вѣроятно, еще даже и не вставала, объяснила консьержа самымъ простымъ тономъ, какъ еслибы въ ихъ разговорѣ была самая обыденная послѣдовательность.

Господинъ двинулся.

— Горничная вышла, и потому все-таки вѣрнѣе… Trois fois de suite, сказала женщина ему вслѣдъ. — Я потому говорю, что вы вѣроятно и это знаете, но кажется очень разсѣяны.

— Нѣтъ, это я помню, усмѣхнулся онъ и сталъ подниматься по лѣстницѣ. Остановившись предъ указанной дверью, онъ позвонилъ три раза сподрядъ и сталъ ждать. Прошло минуты двѣ. Онъ снова три раза дернулъ звонокъ, и тотчасъ же за дверью раздался голосъ.

— Кто тамъ?

— Un ami, sortant de la gare du Nord, отвѣтилъ онъ.

— Ваше имя…

— Довольно сказаннаго. Неужели вы не узнаете моего голоса?

— Я не mamzelle Дюпрэ… Обождите.

«И мнѣ показалось, что это не ея голосъ», подумалъ онъ.

Чрезъ нѣсколько мгновеній дверь растворила молодая, но некрасивая женщина, появясь предъ нимъ въ накинутомъ наскоро и еще не застегнутомъ на пуговицы капотѣ, отчего вся грудь ея была обнажена.

— Г. Виганъ? спросила Со-Ли-Лэсъ.

— Да-съ.

— Войдите. Марьетта еще въ постели. Мы спали.

Господинъ, — никто иной какъ расфранченный ради Парижа желѣзнодорожный сторожъ изъ Теріэля, — вошелъ въ темную переднюю и сталъ снимать свое пальто.

— C’est vous, Baptiste? раздался громко голосъ Марьетты чрезъ три комнаты.

— Mais non! Mais non! крикнулъ онъ весело.

— Идите сюда, отозвалась Марьетта.

Чрезъ минуту Баптистъ, повѣсивъ пальто на вѣшалкѣ и оставивъ шляпу и трость на столѣ, двинулся чрезъ столовую и гостиную и вошелъ въ спальню.

Марьетта, сидя на кровати въ сорочкѣ, отдѣланной кружевами и голубыми ленточками, встрѣтила его смѣхомъ.

— Vous savez… Рѣшенія еще не воспослѣдовало… Вы слишкомъ поспѣшили. Я сказала, что напишу вамъ. Ну здравствуйте…

И она протянула ему руку, но онъ обнялъ ее и поцѣловалъ въ шею и плечо.

— Pas de blandices! отозвалась она морщась. — Садитесь.

— Toujours jolie… вымолвилъ онъ, садясь и глядя на женщину, которая однако была ярко освѣщена солнцемъ чрезъ открытое окно, и поэтому слѣды пудры и всякихъ притираній на лицѣ и тѣлѣ выступали еще замѣтнѣе. — Toujours plus jolie… прибавилъ онъ искреннимъ голосомъ.

— Будете въ Парижѣ, отвѣтила она брезгливо, — отучитесь отъ этихъ пошлостей. Сейчасъ виденъ провинціалъ, обыватель трущобы… Ну, что вы мнѣ скажете, то-есть что ты мнѣ скажешь? Почему ты прилетѣлъ, не дождавшись моего письма? Вѣдь я еще далеко не рѣшилась. Я вѣдь слѣдую пословицѣ, что un «tiens» vaut mieux, que deux «tu l’auras».

Онъ подумалъ и отвѣтилъ холоднѣе:

— Во-первыхъ, Марьетта, я знаю, что я для тебя даже меньше, чѣмъ un tiens, и всегда имъ останусь. И никогда я въ deux tu. l’auras не лѣзъ, то-есть ничего тебѣ особеннаго не сулилъ, кромѣ любви, вѣрности и заступничества jusqu'à risquer ma vie…

— C’est èa… Все та же пѣсенка. Любовь до гроба и обѣщаніе жертвовать жизнью… Всѣ вы мужчины такъ всегда… Воображаете, что ваша любовь или жизнь стоитъ чего-нибудь. А она равняется стоимостью такой монетѣ, которой теперь нигдѣ во Франціи пожалуй и не найдешь. Ça vaut un Hard.

— Ну, а больше мнѣ и дать нечего. La plus belle femme du monde ne peut donner que… Ты знаешь… Ну, такъ и я…

— Но ты и этого дать не можешь, расхохоталась Марьетта. — Ну, однако, зачѣмъ же ты не дождался моего рѣшенія и письма?

— Я не для этого пріѣхалъ, Марьетта. Я по важному дѣлу, касающемуся не до насъ съ тобой, а до Эльзы. Il y a du nouveau…

— Эльза! Что?

— Она убѣжала!

— Какъ? Когда? Какимъ образомъ? вскрикнула Марьетта, чуть не выскочивъ изъ постели.

— Да такимъ точно образомъ, какъ и ты когда-то… Рано утромъ исчезла изъ дому и не ворочалась…

— И неизвѣстно съ кѣмъ?

— Не догадываешься?.. Подумай…

Марьетта подумала, соображая, и вдругъ выговорила:

— Съ тѣмъ остолопомъ. Ce butor… Съ Русскимъ…

Баптистъ кивнулъ головой.

— Я это предчувствовала!.. Тогда же… У меня собачье чутье… Это должно было случиться. Въ нихъ въ обоихъ что-то общее… Та же… Какъ сказать… La même imbécillité. Я его хорошо помню. Онъ вѣдь глупъ, какъ пень… А Эльзапочти идіотка въ серьезныхъ вещахъ… C’est èa!.. C’est èa!..

И Марьетта вдругъ сердито насупилась. Лицо ея потемнѣло. Баптистъ пристально глядѣлъ на нее, — и наоборотъ, лицо его приняло болѣе довольное выраженіе. Наступило молчаніе.

«Будетъ помогать», думалось ему, — "а вмѣстѣ мы обдѣлаемъ такое дѣло, что сразу и я всплыву. Je vaudrai «deux tiens».

— C’est èa!.. раздражительно снова повторила Марьетта. — Это я маху дала. Надо было ее тогда же увезти съ собой и не отпускать въ замокъ.

— Дѣло еще не потеряно… Мы можемъ вмѣстѣ этимъ заняться отъ имени Анны.

— Ну, разсказывай, какъ дѣло было.

— Да я ничего не знаю…

И Баптистъ передалъ кратко пріѣздъ Эльзы изъ замка съ больною ногой, свою собственную штуку съ кроликомъ, чтобы отнять у нея сто франковъ, а затѣмъ ея исчезновеніе наутро.

— А куда и какъ, она, конечно, не сказалась! прибавилъ онъ.

— Почему же ты знаешь, что она бѣжала съ Русскимъ?

— Pas avec… Chez lui. Къ нему въ Нельи, гдѣ у него вилла. Мнѣ все разсказалъ Этьенъ. Поганый мальчишка все зналъ и, какъ я его не стращалъ избить, не говорилъ ни слова. Вчера, наконецъ, я прибѣжалъ якобы изъ Теріэля и, по уговору съ Анной, сталъ ей разсказывать, что прочелъ въ газетахъ, какъ на улицахъ Парижа поднято тѣло неизвѣстной молодой дѣвушки, убитой, и что по примѣтамъ это совершенно наша Эльза. Что надо бы непремѣнно съѣздить въ Парижъ, навести объ ней справки чрезъ полицію и узнать, не она ли убитая… Ну мальчуганъ, разумѣется, какъ мячикъ скатился къ намъ изъ своей комнаты, разревѣлся и все разсказалъ, прося меня ѣхать въ Нельи къ этому Русскому. А затѣмъ онъ чуть не подохъ отъ припадка съ перепуга.

— Что же намъ дѣлать?

— Какъ что? Обратиться къ нему отъ имени Анны и взять ее.

— Онъ насъ не приметъ, или приметъ и выгонитъ…

— Тогда въ полицію. Она несовершеннолѣтняя. Онъ идетъ подъ судъ, потому что законы…

— Bah! Quelle sottise… Les lois! А Paris?!

Баптистъ, однако, сталъ объяснять женщинѣ, что законъ въ данномъ случаѣ крайне строгъ и часто прилагается безпощадно, и что надо только умѣть направить дѣло, какъ слѣдуетъ, чрезъ адвоката и отъ имени матери. Въ Парижѣ-то именно оно еще легче, чѣмъ въ глуши.

— Да, впрочемъ, до этого дѣло и не дойдетъ. Пойми это… Намъ вѣдь не обезьяна эта нужна, прибавилъ онъ.

— Понимаю, но теперь поздно. Надо было прежде поставить ему свои условія и держать ее на замкѣ. А теперь поздно… Тогда онъ далъ бы всѣ десять тысячъ. Какъ ни по чемъ. Tous les russes sont princes et millionnaires en France… quoique manants chez eux.

— Почему же такъ? Я не понимаю.

— Чортъ ихъ знаетъ. On le dit… Кажется, они, продавъ все у себя, пріѣзжаютъ въ Парижъ, чтобы съ полгода faire la noèe, и, протратившись, уѣзжаютъ домой, чтобы голодать всю жизнь.

— Это вздоръ… Что-нибудь въ этомъ родѣ, но не такъ, не на всю жизнь, сообразилъ Баптистъ.

— On le dit. Да это не интересно. А что жъ намъ-то дѣлать? Поздно.

— Я тебѣ говорю, что не только не поздно, а даже такъ лучше. Après coup — le prendre au cou. Тогда бы онъ сталъ торговаться, а теперь онъ въ нашихъ рукахъ. Или десять тысячъ, какъ ты говоришь, или галеры.

— Bêtises! Bêtises! Сядетъ въ поѣздъ и увезетъ въ Россію. И ищи его parmis les Cosaques et les Peaux-Rouges, рѣшила женщина совершенно искренно, а не ради остроты.

— Не хочешь? Я одинъ поѣду въ Нельи.

Но Марьетта въ отвѣтъ быстро вскочила съ постели и начала умываться и одѣваться. Она неспѣша и порядливо занялась своимъ туалетомъ вѣдеталяхъ, потому что даже совершенно посторонній человѣкъ не стѣснилъ бы ее. А этотъ Виганъ былъ уже все-таки ея другомъ и косвенно даже виновникомъ того, что банкира замѣнилъ теперь Англичанинъ.

Баптистъ сначала слѣдилъ за ней глазами и любовался ею, сравнивалъ ее съ Анной и самодовольно усмѣхался. Затѣмъ онъ обошелъ квартиру, оглядѣлъ все и остался тоже очень доволенъ. Запахъ бульона заставилъ его вспомнить о завтракѣ и заглянуть наконецъ и въ кухню. Здѣсь по полкамъ вдоль стѣны была масса всякихъ поварскихъ принадлежностей… Изъ крана водопровода текла журча вода, плита топилась, и на огнѣ дымились двѣ кастрюли. Переступивъ порогъ, онъ заглянулъ въ уголъ кухни и увидѣлъ уже знакомую женщину, впустившую его въ квартиру, а теперь занятую молотьемъ кофе. Она была въ одной сорочкѣ и короткой юбкѣ, съ оголенными плечами и ногами.

— Ah, rebonjour, вымолвилъ Баптистъ, и, ставъ предъ ней, онъ началъ разглядывать ее какъ неодушевленный предметъ, а затѣмъ произнесъ сухо:

— Вы мнѣ дадите кофе?.. Я бы не прочь…

— Сейчасъ. Вода уже кипитъ, отозвалась Со-ли-лэсъ. — Если желаете, есть и бульонъ. Есть цѣлый завтракъ отъ позавчерашняго ужина.

— Нѣтъ… Кофе только…Мнѣ однако сказала консьержа, что вы вышли…

— C’est la bonne…

— Et vous donc…

— Я не горничная Розы, а пріятельница, улыбнулась Со-ли-лэсъ кротко, и ея некрасивое лицо стало еще дурнѣе. Баптистъ присмотрѣлся къ женщинѣ, ея коричневымъ плечамъ и выговорилъ умышленно на жаргонѣ деревни:

— Nom de glas… Quelle «piau» que t’as…

— D’un crocodile. Что жъ дѣлать, такова уродилась, добродушно разсмѣялась женщина.

— А звать какъ?

— Sot-l’y-laisse — pour vous autres…

Баптистъ удивился и помолчавъ спросилъ:

— Да это не французское, даже не христіанское имя… Вы испанка что ли?..

Со-ли-лэсъ весело расхохоталась.

— Вы у птицы что ѣдите, только крылушки и ножки? спросила она.

— Понятно… А что же еще-то?..

— Ну такъ вы un sot… Vous laissez le meilleur…

Баптистъ подумалъ мгновенье, ударилъ себя по лбу и громко разсмѣялся.

— Такъ это ваше прозвище? Диковина. Иначе говоря: Le nez du pape.

И онъ подумалъ, глядя на дурнушку: «Что-жъ? Можетъ быть это и правда. Она симпатична…»

Баптистъ вернулся въ спальню Марьетты и, сѣвъ у окна, задумался. Его занимало и черезчуръ тревожило дѣло объ исчезнувшей Эльзѣ.

«Что теперь будетъ? Какъ изловчиться?» думалось. ему.

Наконецъ Марьетта кончила свой туалетъ и уже въ капотѣ подошла къ другу, глубоко задумавшемуся.

— A quoi penses tu? сказала она, треснувъ его по плечу. — A la mort de Louis Seize? прибавила она ходячую прибаутку, хотя, разумѣется, совершенно не знала, когда и кто былъ этотъ Луи, и почему звался шестнадцатымъ и чѣмъ интересна эта его смерть.

— Нѣтъ. О болѣе важномъ. О десяти тысячахъ…

— Ну вотъ напьемся кофе и разсудимъ. Не отдастъ — силой чрезъ полицію возьмемъ. Et èa fait le compte!

XVI.

Прошло уже пять дней, что Эльза лежала съ воспаленіемъ въ легкихъ, но болѣзнь, бурная первые два дня, стала уступать хорошему уходу, а главное нравственному настроенію. Эльза была неизмѣримо счастлива, какъ давно не бывала. Развѣ въ дѣтствѣ, въ тѣ далекіе дни, когда она сиживала на колѣняхъ отца, ласкающаго ее и разсказывающаго какую-нибудь сказку…

Докторъ Гарнье пріѣзжалъ всякій день, ставилъ ей на спину огромныя мушки, все мѣняя мѣста, прописывалъ разныя микстуры и очень былъ озабоченъ первые два дня; на третій онъ улыбался, глядя на Эльзу, а на четвертый уже началъ шутить съ ней, предлагая усыновить и передать ей все свое состояніе по смерти.

Сестра милосердія, молодая и красивая женщина, не отходила отъ больной и сидѣла ночи напролетъ. Она побывала въ Тонкинѣ, гдѣ годъ цѣлый ухаживала за ранеными, и по просьбѣ Эльзы разсказывала ей про далекій край, про сраженія, про госпитали и вообще передавала ей все, что помнила.

Теперь эта soeur Antoinette, съ ея кроткимъ лицомъ, большими голубыми глазами, милою улыбкой, стала для Эльзы совсѣмъ близкимъ человѣкомъ, котораго она уже любила. Но не это новое знакомство, а нѣчто иное вліяло на нее ежедневно, очаровывало и заставляло сладко биться сердце.

Днемъ, когда сестра Антуанета уходила спать, а уходила она часовъ на семь — около постели больной сидѣлъ Аталинъ. Онъ давалъ ей микстуру, подавалъ пить воду съ сиропомъ, поправлялъ подушки и тоже разсказывалъ и тоже объ далекомъ краѣ…

Для Эльзы этотъ край, эта чужая сторона, родина Аталина, ея названіе, ея языкъ, религія, иные обычаи — все представлялось такой же диковиной, какъ и край сестры милосердія.

Въ отношеніяхъ Аталина и Эльзы была перемѣна. Они перестали волноваться бесѣдуя, не заговаривали о вопросахъ, которые могли бы смутить обоихъ. Они смотрѣли другъ другу въ глаза какъ давнишніе друзья, чуть не съ дѣтства.

И за то, какъ дѣти, не думали о будущемъ, не думали а послѣдствіяхъ того, что овладѣло обоими и куда-то ведетъ, даже увело… Будто въ непроходимый лѣсъ.

Возврата нѣтъ, а дальше итти всегда будетъ нельзя!.. Надо будетъ когда-нибудь остановиться, оглянуться, подумать и рѣшить… Что рѣшить?

Для нея это былъ вопросъ простой. Для него — Гордіевъ узелъ. Она дѣйствовала какъ честный полуребенокъ, довѣрчивый, правдивый, но пылкій… И совѣсть не могла заговорить въ ней. А онъ дѣйствовалъ непростительно и часто, счастливый за весь день, мучился ночью въ безсонницѣ отъ тяжелаго гнета безотрадныхъ думъ и борьбы съ самимъ собой, со своею честностью. Французъ и Отвиль не сталъ бы мучиться и бороться, но Русскій и Аталинъ терялся, путался, самъ себя обманывалъ и въ концѣ-концовъ страдалъ.

И насколько онъ бывалъ радостенъ и вполнѣ счастливъ, когда сидѣлъ около больной, страстно любуясь ея черною кудрявою головкой на подушкѣ, ея еще болѣе яркими глазами отъ болѣзни и отъ счастія — настолько вечеромъ и ночью бывалъ онъ угрюмъ, тревоженъ и просто несчастливъ. Онъ бродилъ до полуночи въ своемъ глухомъ саду, лежалъ на травѣ, вперивъ взглядъ въ далекое темно-синее и звѣздное небо, но не видѣлъ звѣздъ, а видѣлъ и тамъ, въ этой синевѣ, тѣ же яркіе глаза, которые его любятъ и говорятъ ему это.

Если Эльза однажды видѣла во снѣ, а затѣмъ и наяву ей стало чудиться, что она будто ходитъ по голубымъ и розовымъ облакамъ, то Аталину, наоборотъ, казалось, что онъ вступилъ давно въ темный непроглядный лѣсъ. И давно заблудился онъ въ немъ, но не ищетъ исхода, а углубляется все далѣе и далѣе, не зная, куда идетъ и чѣмъ это блужданіе кончится…

Гарнье, конечно, замѣтилъ перемѣну въ лицѣ друга и какъ-то сказалъ, что ожидаетъ, вылѣчивъ одну паціентку, быть вынужденнымъ лѣчить другого паціента.

И однажды, собираясь уѣзжать послѣ обѣда, на который оставилъ его Аталинъ, докторъ вдругъ сказалъ ему задумчиво:

— N’y pensez pas… Не думайте ни о чемъ. Не стоитъ того. Не нужно. Наше существованіе отъ насъ не зависитъ. Посмотрите, какъ на Востокѣ спокойно счастливы послѣдователи Магомета и фатализма. Повѣрьте, что для Турціи или Персіи сумма счастія отпущена Провидѣніемъ гораздо большая, чѣмъ Европѣ и христіанамъ. Мы идемъ по жизненной стезѣ озираясь и глядя въ землю, себѣ подъ ноги, а магометанинъ идетъ безъ оглядки и смотритъ въ небо.

— И спотыкается, нервно смѣясь, отозвался Аталинъ.

— Такъ что же?

— Падаетъ…

— Такъ что же? Упадетъ, встанетъ и дальше двинется. Такъ было написано на небѣ.

— Упасть? Падать?

— Да. Падать и вставать.

— А если такъ упадешь, что и встать уже нельзя.

— Пустое.

— А если. Если… разгорячился Аталинъ. — Поймите однако, что можно такъ упасть, что уже не встанешь. Неужели и это такъ слѣдуетъ, такъ написано было на небесахъ.

— Конечно.

— Полноте, mon cher docteur… Я васъ спрошу тогда…

— Но Аталинъ невольно запнулся, ибо вопросъ, пришедшій ему на умъ, было безчеловѣчно предложить этому доброму и несправедливо наказанному судьбой человѣку.

— Говорите. Спрашивайте…

— Я хочу напомнить вамъ страшный случай изъ вашей жизни… Что же? И это такъ было нужно, законно… Написано на небесахъ?

— Моя семья?..

— Да.

Гарнье понурился и смолкъ при страшномъ воспоминаніи.

— Тамъ мнѣ не дано было выбирать, заговорилъ онъ снова. — А вы волнуетесь отъ борьбы — взять вправо или влѣво?.. Идите куда васъ ведетъ ваша звѣзда, счастливая, или несчастная, все равно… Послушайте:

Notre existance est un livre,

Qui nous tombe écrit des cieux!

Мы же перевертываемъ страницы этой книги, читаемъ и воображаемъ самодовольно, что сочиняемъ сами.

— Стало-быть вы, пожалуй, вѣрите и въ фатумъ? воскликнулъ Аталинъ.

— Разумѣется… И здѣсь, теперь, на виллѣ русскаго друга вижу въ сотый разъ въ жизни подтвержденіе моего вѣрованія. Фатумъ — сынъ борьбы смертнаго съ богами… Не защищайтесь и не погибнете… Это не парадоксъ.

Когда докторъ уѣхалъ, Аталинъ, еще болѣе раздраженный, вышелъ побродить въ садъ.

«Да. Лѣсъ!.. думалось ему. — Возврата нѣтъ. А дальше итти нельзя. И я не пойду…»

«Пойдешь», отвѣчалъ внутренній голосъ. «Пойдешь, потому что иначе ты обречешь себя на жизнь еще болѣе тяжелую и безотрадную. И до сей поры было тяжко, а что же теперь будетъ. Ждать, что случится съ „госпожею“ Аталиной».

— Господи! И еслибъ эта женщина могла умереть!.. вдрута началъ онъ разсуждать, какъ малыя дѣти. — Вѣдь мрутъ же другіе люди. Любимые, обожаемые, нужные ихъ близкимъ. А эта никому не нужна, даже себѣ самой не нужна.

XVII.

Ровно чрезъ недѣлю послѣ того, что Эльза вошла въ виллу Нельи, пронизанная дождемъ, голодная и хромая, она чувствовала себя много лучше и пожелала встать съ постели и посидѣть въ креслѣ. Однако сестра Антуанета и Аталинъ воспротивились этому.

— Если такъ… то когда же я домой отправлюсь! снова въ десятый разъ замѣтила она какъ бы про себя и не обращаясь ни къ кому.

— Когда можно будетъ, такъ же и тѣмъ же кроткимъ голосомъ отвѣтила сестра милосердія.

— Но поймите, ma soeur… Мать и братъ ничего не знаютъ обо мнѣ, безпокоятся… Считаютъ меня, быть-можетъ, погибшей.

— Да. Этотъ упрекъ я заслужилъ, отозвался Аталинъ, — но я боялся, что они васъ вытребуютъ отсюда и уморятъ. Вы были въ опасности. Теперь я немедленно дамъ знать вашей матери.

Несмотря на то, что Эльза чувствовала себя неизмѣримо счастливой, она постоянно волновалась при мысли, что думаютъ о ней дома, въ особенности маленькій братишка.

Она толковала постоянно объ возвращеніи домой, а вмѣстѣ съ тѣмъ мысль покинуть Нельи и перестать ежедневно видать «его» — просто пугала ее.

«Que vais je devenir?» думалось ей съ горечью на сердцѣ.

Но тотчасъ же какое-то смутно-хорошее чувство на душѣ подсказывало ей, что ничего такого не будетъ… Старое не возвратится…

Его замѣнитъ новое… Какое? Что именно? Онъ свободенъ! Да… Но эта мысль — высокомѣріе и безумство!

"Однако нельзя же такъ вдругъ «просто» разстаться послѣ «всего этого»… думала и говорила себѣ дѣвочка, отъ терзаній любви становившаяся или уже совсѣмъ ставшая дѣвушкой.

Да, этотъ послѣдній мѣсяцъ въ ея жизни много принесъ съ собой. Давно ли ребячески нравился ей Альзасецъ Фредерикъ, и она собиралась съѣздить на станцію la Russie, чтобы вернуться къ обѣду домой. Давно ли она, угнетенная обстановкой, гадала, обрывая лепестки цвѣтка: «Умру, скоро, не скоро, никогда»…

А теперь?

Теперь она знала, что такое Россія. Фредерикъ казался ей милымъ, но смѣшнымъ малымъ. Онъ знаетъ и говоритъ только про багажное отдѣленіе и про посылки contru remboersement. Наконецъ, еслибы пришлось теперь сорвать полевой цвѣтокъ, то она стала бы гадать какъ всѣ дѣвушки: «любитъ, не много, много, страстно, ни капли»…

Около полудня, когда сестра Антуанета ушла спать, Аталинъ явился по обыкновенію замѣнить ее и, усѣвшись въ креслѣ около кровати, молча глядѣлъ на лежащую больную.

Всегда красивая своею смуглостью, большими блестящими глазами и черною лохматою шапкой кудрей, Эльза казалась еще красивѣе, будто обрамленная бѣлизной подушки.

На этотъ разъ Аталинъ почему-то чувствовалъ себя особенно грустно настроеннымъ. Всю ночь на-пролетъ снова продумалъ онъ, почти не смыкая глазъ, о себѣ, о ней, о словахъ друга доктора: «Падаютъ и встаютъ. Нельзя встать — и не надо!.. Такова, стало быть, судьба, написанная на небесахъ!»

Но какъ понять или приложить эти слова къ ихъ взаимному положенію? Что значитъ упасть въ данномъ случаѣ? Уйти отъ нея съ разбитымъ сердцемъ — чтобы и ей причинить зло, страданіе и муки?.. Или же упасть въ смыслѣ чести и погубить ее?

Ее, правдивую, честную, безупречную, выбить изъ чистой колеи, по которой она идетъ, и толкнуть въ грязную. Можетъ ли любовь и уваженіе одного человѣка замѣнить любовь и уваженіе толпы?

«Все это пошлости, прописныя истины!» мысленно восклицалъ онъ.

И вдругъ задумавшійся Аталинъ услыхалъ ея голосъ.

— Вы сегодня скучны. Отчего? Я думаю, вы такъ привыкли къ одинокой жизни здѣсь въ Нельи, что мое присутствіе васъ стѣсняетъ… Визиты доктора, сестра, все-таки чужой народъ и всякія хлопоты, все это должно навѣрное васъ утомлять.

— Ахъ, полноте, Эльза. Зачѣмъ лгать. Вы лжете себѣ самой, воскликнулъ онъ.

— Божусь, что я такъ думаю.

— Вы не вѣрите, что я счастливъ вашимъ пребываніемъ здѣсь.

— Не знаю… Право, не знаю, съ чувствомъ отвѣтила юна… Иногда увѣрена, а иногда этой увѣренности стыжусь… Кажусь себѣ самой глупой, много о себѣ воображающей. Вижу себя опять у заставъ въ Теріэлѣ, и мнѣ… Мнѣ и стыдно становится за себя и будто жалко себя. Зачѣмъ все это такъ случилось. Я прежде не была счастлива, но я и не мучилась… Я любила брата; ходила на могилу отца, когда бывала грустна. Я чего-то будто ждала иногда… И въ этомъ проходило время. А теперь! Что я буду теперь дѣлать? Мнѣ захочется васъ видѣть… А вы не можете пріѣхать къ Отвилямъ и не можете пріѣзжать въ Теріэль. Да и зачѣмъ? Да, все это… Tout cela est bien étrange et bien penible. O, да, еслибы Этьену было теперь пятнадцать лѣтъ, какъ бы я желала умереть.

— Скажите, Эльза, вдругъ выговорилъ Аталинъ дрогнувшимъ голосомъ, и глаза его, устремленные на ея лицо, будто вспыхнули. Скажите. Отвѣчайте прямо. Искренно… Еслибы одинъ человѣкъ, вамъ близкій… Ну, любимый вами больше всего и всѣхъ на свѣтѣ, сталъ бы васъ любить, обожать, боготворить, но одновременно всѣ люди на свѣтѣ стали бы васъ презирать, вами гнушаться, сочли бы вы себя счастливою? Отвѣчайте.

Эльза пристально глядѣла ему въ лицо, и въ глазахъ ея было одно изумленіе.

— Отвѣчайте же прямо, искренно.

— Я никогда объ этомъ не думала, тихо произнесла она. — Такое предположеніе сразу, какъ-то и не поймешь. Объясните подробнѣе.

Аталинъ повторилъ то же самое, изобразивъ горячо и даже образно обожаніе одного человѣка и общее презрѣніе всѣхъ окружающихъ, постоянныя оскорбленія толпы, всегда безсердечной и безпощадной.

— Но права ли она будетъ? воскликнула Эльза. — Вѣдь по вашему она будетъ имѣть право презирать и оскорблять. Вѣдь такъ?

— Да. Не во имя того, что сама творитъ, а во имя того, что условлено… Faites ce que je dis, mais ne faites pas ce que je fais.

— Безусловно честные люди есть на свѣтѣ? выговорила Эльза.

— Конечно.

— Они тоже будутъ презирать?

— Разумѣется.

— Alors donc… тихо, почти шепотомъ отозвалась она и затѣмъ глубоко вздохнула.

Наступило молчаніе.

Лицо Эльзы потемнѣло и стало темнѣть все болѣе и болѣе.

Наконецъ Аталинъ снова заговорилъ, но тревожнымъ голосомъ:

— Вы поняли, что я хотѣлъ сказать, Эльза?

— Поняла… Не хотѣла, но… поняла.

— Вполнѣ?

— Assurément.

— Стало-быть самоотверженная, безграничная любовь одного человѣка, близкаго и дорогого, не выкупитъ презрѣнья толпы, чуждой и равнодушной къ намъ?

— Assez… Assez… произнесла Эльза, какъ еслибы вскрикнула отъ боли.

И она вдругъ отвернулась лицомъ къ стѣнѣ. Еслибъ Аталинъ могъ видѣть въ это мгновеніе выраженіе лица ея — то конечно испугался бы.

И не повернувшись снова лицомъ къ нему, она тихо заявила, что ей хочется подремать… Онъ наивно повѣрилъ — и, выйдя отъ нея, послалъ Маделену сѣсть у дверей комнаты.

XVIII.

Едва только Аталинъ, взволнованный и смущенный своимъ разговоромъ съ Эльзой, вышелъ въ садъ и прошелся: раза два около дома, какъ предъ нимъ появился Жакъ и доложилъ, что его спрашиваютъ пріѣхавшіе un monsieur et une dame.

На вопросы удивленнаго барина Жакъ объяснилъ, что гости ему лично неизвѣстны, ибо являются въ Нельи въ первый разъ. Пріѣхали они въ фіакрѣ; господинъ довольна приличенъ, а l’air assez bien, но дама не совсѣмъ comme il faut.

— Однако? удивился Аталинъ.

— Не могу знать-съ… Судить не смѣю, но…

— Но ваше мнѣніе, личное… Я же самъ позволяю вамъ высказать мнѣ личное ваше предположеніе, нетерпѣливо вскрикнулъ онъ, находясь очевидно въ крайне раздраженномъ состояніи.

— Que monsieur me le pardonne alors… заявилъ Жакъ. — Mais la dame est une… drôlesse.

— Что?!

— Une drôlesse.

Аталинъ невольно улыбнулся этому опредѣленію своего чопорнаго джентльмена камердинера.

Крайне удивленный и даже озадаченный, онъ двинулся въ домъ, приказавъ просить прибывшихъ въ гостиную.

Жакъ двинулся быстро кругомъ дома къ подъѣзду, а Аталинъ прошелъ чрезъ террасу въ комнаты.

Чрезъ минуту въ дверяхъ столовой появилась дама въ вычурно-элегантномъ и яркомъ туалетѣ, а за ней слѣдовалъ господинъ въ клѣтчатомъ сѣровато-коричневомъ complet вульгарнаго рисунка, какихъ тысячи пестрятъ на улицахъ Парижа. При этомъ сочетаніе пунцоваго галстука съ кирпично-красными перчатками и съ чернымъ цилиндромъ клало характерный отпечатокъ на всю его фигуру — endimanchée.

Костюмъ дамы поразилъ Аталина своей сложностью. Все, казалось, тутъ было: и всѣ цвѣта радуги, и всѣ обращики мануфактурнаго производства новѣйшаго времени… Все опредѣляло и рекомендовало даму съ точностію. Отъ лохматой головы до полуголыхъ ногъ въ бальныхъ ажурныхъ чулкахъ. На головѣ ея шевелилась, ерошилась и махала во всѣ стороны отдѣлка шляпки, гдѣ были и перья, и кружева, и ленты торчкомъ, и всякіе ésprits и даже ослиныя уши.

«Tout un échafaudage!» подумалось невольно Аталину.

Если отъ туалета господина вѣяло бульварнымъ базаромъ готоваго платья, гдѣ сбываются такія полныя одѣянія за пятнадцать франковъ, то туалетъ дамы былъ настолько «напичканъ» отдѣлкой, что отъ него вѣяло ночнымъ содомомъ «Красной Мельницы» или Closerie des Lilas, прозваннаго Batterie des Lilas и закрытаго за постоянныя ссоры и побоища.

Аталинъ, прося посѣтителей пройти въ гостиную, приглядѣлся къ нимъ, и смутное воспоминаніе возникло въ головѣ… Онъ будто положительно гдѣ-то видѣлъ и ее, и его… Но гдѣ? Когда? Съ годъ и болѣе тому назадъ — во всякомъ, случаѣ.

Дама бойко вошла въ гостиную и развязно сѣла, но господинъ вошелъ нѣсколько скромнѣе и какъ бы стѣсняясь.

«Ай да гости!» подумалъ Аталинъ, садясь и затѣмъ онъ прибавилъ мысленно: «Однако, что же они молчатъ?»

Дѣйствительно, гости, ни въ столовой, ни слѣдуя въ гостиную, ни усѣвшись здѣсь, еще не произнесли ни слова и, молча глядя ему въ лицо, будто рѣшили, что самъ хозяинъ долженъ заговорить съ ними первый и объясниться.

— Да вы, кажется, меня не узнаете? выговорила наконецъ дама, вдругъ разсмѣявшись рѣзкимъ и дѣланнымъ смѣхомъ.

Разумѣется это была Марьетта въ сопровожденіи своего пріятеля, желѣзнодорожнаго сторожа, который въ Парижѣ всегда любилъ «faire le monsieur», и дѣлалъ это довольно удачно, еслибы не склонность его къ красному галстуку, который, по его убѣжденію, былъ ему очень къ лицу.

— Извините… отвѣтилъ Аталинъ. — Право не могу вспомнить, хотя знаю навѣрное, что мы знакомы.

— Позвольте спросить, у васъ ли въ настоящую минуту отправившаяся къ вамъ сестра моя? рѣзко и дерзко выговорила Марьетта, будто вдругъ обидясь, что ее не признаютъ.

Аталинъ сразу призналъ гостей и пораженный ахнулъ вслухъ…

Марьетта снова разсмѣялась, но уже самодовольно. И этотъ смѣхъ говорилъ: «Что! Попался? Не ожидалъ!»

Аталинъ былъ настолько пораженъ и смущенъ, признавъ двоихъ посѣтителей, что не сразу справился, и только спустя нѣсколько мгновеній выговорилъ сдержанно и холодно:

— Ваша сестра у меня. Она заболѣла въ день своего прихода и теперь еще въ постели. Иначе она, конечно, пробыла бы у меня одинъ часъ. У нея воспаленіе.

— Въ постели? Больна? Воспаленіе? выговорила Марьетта, и въ ея голосѣ звучало почти презрѣнье. Дерзкое презрѣнье къ человѣку, который должно-быть считаетъ ее совсѣмъ за дуру. — Vous savez, monsieur… Простите, не помню вашей фамиліи… Ce n’est pas à moi qu’on fait accroire… Она запнулась, и тотчасъ прибавила смѣясь: — я не дура!

Аталинъ сталъ еще холоднѣе и выговорилъ уже рѣзко:

— Я имѣю честь вамъ объяснить, что Эльза въ постели съ воспаленіемъ въ легкихъ. Докторъ ѣздитъ всякій день, и при ней находится сестра милосердія.

Наступило молчаніе. Марьетта поглядѣла на своего спутника, но онъ, опустивъ глаза, молча гладилъ рукавомъ свой цилиндръ.

— C’est très gentil de votre part, вымолвила Марьетта. — Не правда ли, monsieur Baptiste?

— Да. Конечно, — заговорилъ, наконецъ, этотъ твердымъ, но недовольнымъ голосомъ. — Но было бы encore plus gentil со стороны г. Аталина, еслибъ онъ увѣдомилъ насъ о болѣзни Эльзы. Мы не знали, что подумать, безпокоились… Цѣлую недѣлю! On la croyait, on ne sait z’ou!

Это «зу» Баптистъ подхватилъ гдѣ-то и повторялъ, считая почему-то аристократическою вольностью. Аталинъ промолчалъ, такъ какъ на упрекъ отвѣчать было невозможно. На отъ необходимости промолчать виновато предъ этимъ человѣкомъ — онъ вспыхнулъ.

— Мы просто голову потеряли, продолжалъ тотъ.

— Да. Этьенъ вѣроятно безпокоился!.. все-таки вымолвилъ Аталинъ иронически.

— Вѣдь она несовершеннолѣтняя. Мы за нее отвѣчаемъ… уже сухо сказалъ Баптистъ.

— Предъ кѣмъ? не выдержалъ Аталинъ.

Баптистъ замялся и произнесъ важно:

— Предъ закономъ и кромѣ того…

— Дѣло не въ этомъ, перебила его Марьетта. — Она нашлась, больна и ее лѣчили… Стало-быть все обстоитъ благополучно. И теперь остается намъ только поблагодарить monsienr d’Atalin и увезти Эльзу ко мнѣ.

— Вы шутите! Въ ея положеніи не покидаютъ постели. Это уморитъ человѣка!

— О-о! По этой жарѣ.

— Движеніе въ экипажѣ, утомленіе отъ переѣзда, а не холодъ, продолжалъ горячо Аталинъ, но затѣмъ вдругъ прибавилъ: — впрочемъ это не мое дѣло. Эльза сама рѣшитъ, что пожелаетъ.

— Вы мнѣ позволите… сказала Марьетта, поднимаясь.

— Видѣть ее? Конечно. Пожалуйте…

Онъ всталъ, нѣсколько взволнованный, кликнулъ Маделену и, когда горничная вошла, приказалъ ей провести гостью къ Эльзѣ на верхъ.

Оставшись наединѣ съ Баптистомъ и обернувшись къ нему, Аталинъ поймалъ на себѣ его косой и будто испытующій взглядъ.

— Позвольте мнѣ объяснить вамъ, monsieur d’Atalin, началъ этотъ холодно свою заранѣе приготовленную рѣчь. — Я единственный правоспособный мужчина въ этой семьѣ, и хотя я не родственникъ ихъ, и законъ не даетъ мнѣ никакихъ правъ или привилегій, но на мнѣ одномъ лежитъ обязанность нравственная… Наблюсти… Охранять ввѣренныхъ мнѣ Промысломъ сиротъ на ихъ жизненномъ поприщѣ…

И Баптистъ запнулся… Затѣмъ онъ продолжалъ болѣе простыми словами и выраженіями объяснять Аталину, что поведеніе Эльзы, шестнадцати-лѣтней дѣвочки, таково, что онъ долженъ просить его, объяснить: въ чемъ собственно дѣло? Какимъ образомъ дѣвушка могла вдругъ попасть къ нему въ Парижъ, уйдя изъ дому пѣшкомъ и не сказавшись никому.

Аталинъ отвѣтилъ прямымъ объясненіемъ ссоры его въ замкѣ и роли, которую взяла на себя Эльза изъ дружбы къ нему.

— Изъ дружбы? Гмъ! кашлянулъ Баптистъ и принялся снова гладить локтемъ свой — и безъ того, какъ зеркало, лоснящійся — цилиндръ.

— Les jeunes filles, monsieur… Elles sont toutes, vous savez… И Баптистъ, прибавивъ грубое, вульгарное слово, чтобъ опредѣлить легкомысліе и мягкосердечіе дѣвушекъ, вдругъ подмигнулъ Аталину, какъ сообщнику.

— Что же далѣе?.. холодно отозвался этотъ.

— On en fait des choux et des raves… Всякую можно погубить очень легко, безъ всякаго труда. En un tour de main.

— Я не знаю, къ чему вы все это говорите!

— Такъ. Къ слову… Она въ васъ влюблена.

— Что вы? А qui en avez vous! произнесъ Аталинъ и взбѣсился необходимости притворяться и лгать человѣку, котораго считалъ негодяемъ.

— C’est à moi de vous le dire! отвѣтилъ Баптистъ довольно рѣзко. — Она въ васъ влюблена. Намъ и вамъ — это извѣстно… Стало быть ея пребываніе здѣсь для нея опасно…

— Но позвольте… Еслибы даже это и было правдой, то я себя не допущу до того, чтобы…

— Allons donc… monsieur… Мы, мужчины, всѣ на одинъ покрой, перебилъ Баптистъ со смѣхомъ.

Аталинъ всталъ съ мѣста и началъ ходить по комнатѣ, — совершенно не зная, что дѣлать и что сказать. Этотъ негодяй былъ вѣдь правъ, сто разъ правъ. А онъ вполнѣ виноватъ. Но объясняться, соглашаться, признаваться, почти каяться — было немыслимо.

— Прекратимте этотъ разговоръ, выговорилъ онъ наконецъ. — Скоро Эльза выздоровѣетъ и уѣдетъ къ вамъ. Я же… я ѣду вскорѣ въ Россію, солгалъ онъ.

— C’est un grand voyage, заговорилъ вдругъ Баптистъ другимъ голосомъ, и сталъ разспрашивать объ Россіи, начавъ съ вопроса о размѣрѣ жалованья служащихъ на желѣзныхъ дорогахъ.

XIX.

А на верху въ это же время Марьетта всячески ласкалась къ сестрѣ, цѣловала ее, жалѣла, увѣряла въ любви, говорила, что она съ пріѣзда въ Парижъ только и думала, что объ ней. Она даже просила прощенья у сестры, не помня въ чемъ именно…

Эльза была сумрачна и грустна, отвѣчала мало, и по лицу ея трудно было угадать, какъ она относится къ неожиданной перемѣнѣ въ сестрѣ. Вѣритъ или не вѣритъ?

Когда Марьетта заговорила о томъ, что Эльзѣ нехорошо болѣть въ чужомъ домѣ, а лучше переѣхать къ ней въ Парижъ, Эльза не отвѣтила, но вдругъ отерла выступившія на глазахъ слезы.

— О чемъ ты плачешь? воскликнула Марьетта, изумляясь.

— Да. Лучше къ тебѣ… Все-таки лучше, чѣмъ здѣсь… отозвалась Эльза.

— О чемъ же ты плачешь?

— О! Этого я никогда никому не скажу! съ горечью воскликнула Эльза.

Въ комнату вошла сестра Антуанета и съ изумленіемъ въ лицѣ остановилась предъ незнакомою дамой. Богъ знаетъ, случалось ли когда въ жизни этой сестрѣ милосердія стоять такъ близко отъ такой дамы.

Марьетта встала съ кресла и, театрально присѣвъ, сказала со смѣхомъ:

— Ma soeur, je suis за soeur!

Антуанета молча потупилась… Лицо Эльзы вспыхнуло румянцемъ.

Внизу между тѣмъ Аталинъ терпѣливо отвѣчалъ на всѣ вопросы Баптиста объ Россіи. Однако въ голосѣ сторожа изъ глазахъ его было что-то особенное, онъ будто болталъ о пустякахъ, зная, что вотъ сейчасъ разговоръ долженъ перейти на другое, настоящее дѣло, ихъ сведшее и для обоихъ важное.

Такъ прошло болѣе получасу и, наконецъ, вдругъ въ гостиной появилась быстро сестра Антуанета съ недоумѣвающимъ лицомъ и заявила вопросомъ:

— La demoiselle одѣвается. Она уѣзжаетъ?

Аталинъ невольно вскочилъ съ мѣста.

— Это опасно, продолжала сестра. — Наконецъ надо разрѣшеніе доктора.

— Послушайте! обернулся Аталинъ къ Баптисту. — Это безуміе. Это грѣхъ. Наконецъ оставайтесь вы здѣсь и ваша… ея сестра… Оставайтесь и живите здѣсь. Я ничего противъ этого не имѣю… Я дѣлаю доброе дѣло. Мнѣ все равно. Я посторонній. Но мнѣ жаль эту бѣдную дѣвочку…

— Это все очень мудрено, отозвался Баптистъ. — Но вы преувеличиваете… Съ ней ничего не случится. Впрочемъ, какъ хочетъ Марьетта. Въ это я не вмѣшиваюсь. Это не мое дѣло.

И Баптистъ налегъ на слово «это», какъ бы говоря, что онъ пріѣхалъ вовсе не для увоза Эльзы, а изъ-за болѣе важнаго вопроса, объ которомъ рѣчи не было не по его винѣ. Если же рѣчь впереди, то… онъ готовъ бесѣдовать.

— Пойдите. Уговорите ее, сказала сестра. — Вѣдь и на мнѣ доля отвѣтственности. Надо по крайней мѣрѣ дождаться г. Гарнье.

Аталинъ не отвѣтилъ и быстро двинулся на верхъ къ комнатѣ Эльзы. Онъ постучалъ въ дверь и прибавилъ:

— Peut on entrer?

— Mais oui, откликнулась Марьетта.

— Non! Non! вскрикнула Эльза.

Аталинъ, уже пріотворившій дверь, снова захлопнулъ ее. Но онъ видѣлъ ихъ обѣихъ на мгновеніе. Эльза въ сорочкѣ и юбкѣ держала надъ головой, накидывая на себя, свое сѣренькое платье и, вскрикнувъ, заслонила себя имъ отъ двери. Марьетта, насмѣшливо улыбающаяся, сидѣла въ креслѣ.

— Подождите секунду, крикнула Марьетта. — Elle fait des manières.

Онъ остался въ корридорѣ и, будучи теперь одинъ послѣ почти часовой пытки, провелъ руками по головѣ и по лицу. И онъ зашепталъ:

— Какой туманъ. Непростительно! Ребяческая выходка. Слава Богу, во время… Да это… все это — чадъ…

— Entrez! услыхалъ онъ слабый голосъ.

Отворивъ снова дверь, Аталинъ нашелъ Эльзу уже одѣтою. И онъ сталъ уговаривать обѣихъ не рѣшаться на безумный поступокъ, и повторилъ все уже сказанное Баптисту.

Обѣ молчали въ отвѣтъ. Марьетта усмѣхнулась насмѣшливо, а Эльза смотрѣла сумрачно въ окно.

— Я умоляю васъ, Эльза, кончилъ онъ. — Ради вашего здоровья. Вы только едва поправились. Вы рискуете страшно.

— Все равно, выговорила наконецъ Эльза глухо и не глядя ему въ лицо. — Я должна немедленно выѣхать отсюда. Мнѣ здѣсь не мѣсто.

— Да это бредни, выдумки вашей сестры! вскрикнулъ онъ, взбѣшенный нахально-довольнымъ лицомъ Марьетты. — Она васъ увѣрила въ этомъ вздорѣ.

— Нѣтъ. Не она мнѣ сказала это, а вы…

— Я! Когда?!

— Вотъ… предъ ея пріѣздомъ… здѣсь. На этомъ креслѣ, тихо произнесла она.

— Богъ съ вами, Эльза?

— Вы забыли… Я хорошо помню.

— Я васъ не понимаю! воскликнулъ онъ.

— Вы говорили о всеобщемъ презрѣніи… тихо и грустно заговорила Эльза, и голосъ ея рвался. — Спрашивали, какъ я объ этомъ думаю… Я потомъ, когда вы ушли, думала. И увидѣла, что мнѣ не слѣдъ лежать больной въ домѣ чужого человѣка. Совсѣмъ, совсѣмъ чужого… который… который… судитъ по-своему, по-русски… Я подумала… Вдругъ вы мнѣ предложите итти воровать. Даже поставите это условіемъ за то, что вы меня лѣчили и деньги на доктора и аптеку тратили…

— Эльза! выговорилъ Аталинъ глухо, и голосъ его задрожалъ отъ чувства, почти отъ слезъ.

Марьетта, глядѣвшая на сестру, обернулась на него и вытаращила глаза. Казалось, что она совершенно не понимала ничего: ни разсужденій сестры, ни его волненія.

«Qu’est ce qu’elle chante?» думалось ей. А затѣмъ при взглядѣ на Аталина, она прибавила мысленно:

«Rien que du bleu. Ни черта…»

— Благодарю васъ за все, monsieur d’Atalin… продолжала Эльза, — я ѣду къ сестрѣ, а когда поправлюсь, то уѣду домой.

Аталинъ стоялъ истуканомъ, молча глядя на нее. Лицо и голосъ Эльзы отняли у него способность говорить. Такого выраженія на этомъ миломъ лицѣ онъ еще не видалъ никогда. Лицо было темное, холодное или почти злое, голосъ глухой, сдавленный и будто съ оттѣнкомъ презрѣнія къ нему.

— Какъ вамъ угодно. Que Dieu vous protège, вымолвилъ онъ.

— Je n’ai que lui! отозвалась Эльза шепотомъ. — А Онъ покровитель беззащитныхъ.

— Quelles litanies! расхохоталась вдругъ Марьетта. — Mais j’assiste à une messe, ma parole.

Аталина покоробило отъ этого смѣха и голоса. Эта женщина становилась ему невыносимою отъ головы до пятъ, какъ какой-либо отвратительный гадъ. Онъ отвернулся и, не взглянувъ на Эльзу, вышелъ изъ комнаты, но прошелъ не въ гостиную, а прямо въ садъ и быстро двинулся въ чащу.

— Я оскорбилъ ее, выговорилъ онъ вслухъ. Чадъ. Да. Чадъ и больше ничего. Кто тутъ правъ? Негодяй и распутная женщина правы. Кого оскорбилъ? Дѣвочку, полу-сироту. Кто велъ себя гадко, подло… Тотъ, кто презиралъ Отвилей, отца и сына. Да. Чадъ. Угаръ… Опьяненіе…

Однако чрезъ нѣсколько минутъ Аталинъ, будто опомнившись, быстро двинулся въ домъ и, войдя, приказалъ скорѣе закладывать карету.

Сестры были уже въ гостиной, но Аталинъ прошелъ въ свою библіотеку и сталъ ждать, чтобы вполнѣ овладѣть собой и успокоиться.

Затѣмъ онъ вышелъ къ гостямъ и объявилъ, что проситъ довести Эльзу въ его каретѣ, которая просторнѣе и покойнѣе фіакра.

Эльза стала отказываться, но Марьетта поблагодарила и заявила, что такъ удобнѣе вообще, ибо иначе Баптисту придется итти пѣшкомъ чрезъ все Нельи до перваго омнибуса.

Затѣмъ, пригласивъ Аталина навѣстить ее въ Парижѣ, она начала разспрашивать, давно ли онъ въ Нельи, что заплатилъ за виллу, сколько держитъ людей, сколько лошадей, какое платитъ жалованіе, что стоитъ мясо и хлѣбъ въ Россіи и что стоитъ билетъ до Петербурга. Аталинъ, скрѣпя сердце, отвѣчалъ и ждалъ, когда доложитъ Жакъ, что карета готова.

Изрѣдка онъ взглядывалъ на Эльзу, и сердце сжималось въ немъ. Она сидѣла, углубившись въ кресло, еще очевидно слабая, въ легкой лихорадкѣ, съ оттѣненнымъ, будто тусклымъ лицомъ, и безпомощно печальными глазами смотрѣла чрезъ окно въ садъ.

Она казалась несправедливо обиженнымъ ребенкомъ, у котораго нѣтъ защитниковъ.

Наконецъ появился Жакъ и доложилъ, что карета подана… Всѣ встали… Марьетта стала чопорно благодарить Аталина за сестру. Баптистъ началъ снова гладить свой цилиндръ и былъ какъ бы отчасти угрюмъ и недоволенъ. Эльза стояла, опустивъ глаза въ полъ.

Наконецъ всѣ двинулись въ переднюю.

Эльза пропустила сестру и Баптиста впередъ, протянула руку Аталину и глянула ему въ лицо въ первый разъ… Она собиралась что-то сказать, но губы ея вдругъ задрожали, голосъ замеръ… Она стиснула ему руку и шепнула чрезъ силу:

— Adieu…

— Я пріѣду навѣстить васъ.

Эльза мотнула головой, и слезы показались въ глазахъ ея. Она быстро двинулась за Марьеттой неровною, слабою походкой и, взявъ въ передней свою шляпку изъ рукъ сестры Антуанеты, поспѣшно и горячо расцѣловалась съ ней.

— Oh, ma pauvre enfant… начала было сестра милосердія, но смолкла, растроганная до слезъ.

Эльза, страстно расцѣловавъ сестру, оторвалась отъ нея и безъ оглядки, еще быстрѣе, двинулась на подъѣздъ и исчезла въ каретѣ.

Жакъ захлопнулъ дверцу. Лошади тронулись.

Аталинъ стоялъ на крыльцѣ истуканомъ и внимательно разглядывалъ какъ вертѣлись колеса кареты и мигали спицы. И эти мигающія спицы онъ будетъ долго видѣть, помнить…

XX.

Марьетта и Баптистъ, увезя Эльзу отъ «русскаго», ѣхали на квартиру въ Chaussée-d’Antin почти въ одинаковомъ расположеніи духа и съ тѣми же мыслями. И у желѣзнодорожнаго сторожа и у Марьетты равно возникъ въ головѣ вопросъ: умно ли, дѣльно ли было поступлено?

Марьетта спрашивала себя, зачѣмъ она собственно везетъ жъ себѣ сестру, которая будетъ для нея только обузой. Извлечь изъ этой «обезьяны» пользу себѣ было мудрено. — Въ-этомъ Марьетта убѣдилась еще въ Теріэлѣ послѣ разговоровъ съ ней. Теперь же, дорогой, она окончательно увидѣла, что сестра упрямо смотритъ на вещи или какъ ребенокъ, или какъ ограниченное существо.

Марьетта однако мысленно обвиняла Баптиста, что онъ не сумѣлъ переговорить съ Аталинымъ, не сумѣлъ взяться.

«Съ русскими надо браться иначе! думала Марьетта. Русскіе наивны, какъ ребята, или двуличны и хитры, какъ черти. Этотъ русскій — Аталинъ, кажется, принадлежитъ къ первому сорту. Баптистъ ждалъ, что Аталинъ самъ заговоритъ и предложитъ разрѣшить вопросъ, а это — ошибка. Надо было самому начать, надо было все объяснить „дикарю“, разжевать и въ ротъ положить. Теперь дѣло почти проиграно.. Весь вопросъ сводится къ тому, насколько Аталинъ интересуется Эльзой. Настолько ли, чтобы немедленно прискакать въ Парижъ ради свиданія съ ней. По всей вѣроятности, онъ рукой махнетъ. Да и мало ли женщинъ въ Парижѣ! Впрочемъ второй, такой подходящей для него, русскаго, врядъ ли найдетъ онъ въ Парижѣ. Ему, очевидно, нужна дѣвочка и дура, но особенная, именно такая, какъ Эльза.»

Снова и подробнѣе разспросила она сестру, какъ та попала къ Аталину и какія бесѣды вели они впродолженіе нѣсколькихъ дней. Эльза по своему прямодушію правдиво передала сестрѣ все, а послѣ легкаго колебанія рѣшилась признаться и въ главномъ, то-есть передать разговоръ, который былъ между ними за нѣсколько минутъ до пріѣзда ея съ Баптистомъ.

— Какъ ты глупа! воскликнула Марьетта. — Съ этого надо было начать, а ты мнѣ разсказываешь всякіе пустяки.

Узнавъ, что сестра ничего не обѣщала Аталину, только, оскорбилась и отвѣтила отъѣздомъ изъ Нельи, Марьетта начала уговаривать сестру не пренебрегать русскимъ, у котораго во Франціи собственный домъ. Эльза только отмалчивалась на все краснорѣчіе сестры и на ея вопросъ: «Что же ты не отвѣчаешь?» отозвалась досадливо:

— Vous vous valez tous! Вы способны посылать воровать или рѣзать людей.

Женщина замолчала угрюмо и думала: «Зачѣмъ же я ее увезла оттуда? Оставайся она тамъ, можетъ-быть понемногу что-нибудь и устроилось бы!»

Баптистъ, ѣхавшій за сестрами въ наемной каретѣ, разсуждалъ самъ съ собой почти такъ же. Онъ тоже спрашивалъ себя, за какимъ чертомъ увезли они Эльзу, и отчасти упрекалъ себя въ томъ, что не сумѣлъ переговорить съ Аталинымъ.

Эльза чувствовала себя снова слабѣе, приписывая это грустному настроенію духа. По временамъ на нѣсколько секундъ ею овладѣвало какое-то отчаяніе. Она не могла себѣ представить, какимъ образомъ привыкнетъ къ мысли не видѣться болѣе съ Аталинымъ, несмотря на все происшедшее между ними.

Тому назадъ нѣсколько дней, даже нѣсколько часовъ, былъ на свѣтѣ человѣкъ, котораго она могла любить и уважать, который былъ выше всѣхъ другихъ на свѣтѣ, который былъ ей такъ же дорогъ, какъ маленькій братъ Этьенъ. И если не дороже брата, то дорогъ иначе, на другой ладъ, и сравнивать два эти чувства было невозможно. А теперь этого человѣка она снова потеряла; онъ остался на свѣтѣ, но исчезъ изъ ея сердца.

И снова по старому есть на свѣтѣ одинъ, который лучше всѣхъ: Альзасецъ Фредерикъ…

При въѣздѣ въ центральныя улицы Парижа и на Большіе бульвары мысли Эльзы поневолѣ приняли другой оборотъ. Все окружающее изумило и поразило ее. Она широко раскрыла глаза и смотрѣла въ окно кареты недоумѣвающимъ взглядомъ.

— Что же это? вырвалось у нея наконецъ.

Марьетта догадалась и расхохоталась.

— И всегда это такъ? спросила Эльза.

— Что? Народъ?

— Да, все это…

И все это, движеніе, суета, шумъ и гулъ громаднаго человѣческаго муравейника поразило Эльзу, но на особый ладъ. Она не пришла въ восторгъ, какъ многіе и многіе, какъ когда-то сама Марьетта. Ей стало жутко отъ этого вавилонскаго столпотворенія и въ то же время въ ней возникло непріязненное къ окружающему чувство. Она рада была, что около нея все-таки родная сестра, на всякій случай, какъ еслибъ она ожидала, что каждую минуту на нее будетъ сдѣлано вражеское нападеніе. Вмѣстѣ съ тѣмъ, она была рада, что вскорѣ, дня черезъ три, будетъ далеко отсюда.

— Ну что, каковъ Парижъ? спросила Марьетта смѣясь Эльза мотнула головой, вздохнула и вдругъ вымолвила:

— Ты мнѣ дашь двадцать франковъ на дорогу.

— Куда?

— Какъ куда? Домой!

Марьетта запнулась и произнесла сухо:

— Тамъ видно будетъ!

— Если ты не дашь, я опять пѣшкомъ уйду!

Марьетта пожала плечами.

— Впрочемъ, я, можетъ-быть, нѣсколько дней останусь у тебя… Только съ однимъ условіемъ: не выходить на улицу.

— Еще лучше! воскликнула Марьетта. — Вотъ дура-то! Знаешь, все есть въ Парижѣ. Что бы на свѣтѣ ни водилось, все найдется. Ну, а второй такой дуры, какъ ты, конечно, не найти!

Переступивъ порогъ квартиры сестры, Эльза была вторично изумлена: она ожидала встрѣтить обстановку гораздо проще. Войдя въ спальню сестры, она нѣсколько минутъ простояла передъ постелью, вытаращивъ глаза. На вопросъ Марьетты, какъ ей нравится спальня, Эльза отвѣтила нерѣшительно:

— Красиво, но какъ-то странно… не знаю… Я бы такой: спальни не желала имѣть.

— Въ самомъ дѣлѣ?.. иронически отозвалась Марьетта.

— Божусь тебѣ, что не желала бы. Неужели же въ Парижѣ у всѣхъ такія кровати?

— Конечно, нѣтъ! У кого есть деньги, у тѣхъ такія же.

— Однако, графиня Отвиль — богатая женщина, замѣтила Эльза, — а ея спальня не такая. Это ложь…

— Какъ ложь?

— Да… это все не нужно! Весь этотъ бархатъ, атласъ, серебро, все это не нужно. Отъ этого постель не будетъ покойнѣе. Да и когда спишь, всего этого не видишь; это для другихъ. Хвастовство, кривлянье и, стало-быть, лганье.

Эльза собиралась по пріѣздѣ тотчасъ лечь въ постель, ибо чувствовала себя слабой, но теперь на предложеніе сестры, отказалась наотрѣзъ. Марьетта обѣщала ей, что къ вечеру будетъ кровать, которую поставятъ въ столовой. Обойдя еще разъ всю квартиру, Эльза усѣлась въ углу гостиной на большое кресло и тотчасъ же отъ слабости и утомленія задремала.

Между тѣмъ Баптистъ, явившійся въ своемъ фіакрѣ нѣсколько позже, заперся съ Марьеттой въ ея спальнѣ, чтобы серьезно обсудить вопросъ, касающійся Аталина и Эльзы.

— Ты не сумѣлъ говорить съ нимъ, заявляла Марьетта.

— Онъ не хотѣлъ говорить ни о чемъ! оправдывался Баптистъ

— Теперь весь вопросъ въ томъ, пріѣдетъ ли онъ сюда самъ завтра или дня чрезъ два. Если пріѣдетъ, то есть еще надежда справиться съ нимъ.

— Если не пріѣдетъ, рѣшилъ Баптистъ, — чертъ съ нимъ! Мало ли въ Парижѣ народу!

— Глупое разсужденіе! досадливо отвѣтила Марьетта. — Народу въ Парижѣ много, но съ этою обезьяной справиться нельзя. А этотъ русскій ей нравится и намъ остается только ее подталкивать. Да наконецъ и она сама никакому парижанину понравиться не можетъ. Надо быть казакомъ или краснокожимъ, чтобы такая обезьяна нравилась. Находишь ты ее прелестной?

— Она отвратительна. Un sale négrillon! отозвался Баптистъ.

— Такъ почему же ты думаешь, что Парижанинъ найдетъ ее такою? А искать въ Парижѣ другого краснокожаго въ родѣ Аталина — на это нужно время и много хлопотъ. Если онъ не пріѣдетъ самъ, то я черезъ дня два рѣшусь опять ѣхать къ нему въ Нельи. Я буду разговаривать не по-твоему.

— Ну, и увидишь, Марьетта, какъ это мудрено!

— Да, но я приноровлюсь къ нему. Ты этого не понимаешь, а мы знаемъ, что это такое. Намъ приходится по два, по три раза въ день быть на разные лады, приноравливаясь къ людямъ. Мнѣ случалось иногда такъ разговаривать и говорить такія вещи цѣлый вечеръ, что еслибы ты меня видѣлъ и слышалъ, то глазамъ бы своимъ не повѣрилъ. Да вотъ вчера еще я цѣлый вечеръ объясняла одному пріятелю моего Уордена, какое счастіе быть монахиней и по цѣлымъ днямъ не выпускать изъ рукъ молитвенника.

Совѣщаніе Марьетты съ Виганомъ было прервано легкимъ стукомъ въ дверь. Это была Жозефина, пришедшая доложить, что явился Уорденъ. Марьетта велѣла его звать и прибавила Баптисту:

— Онъ глупъ, какъ пень, но ты все-таки приласкай его. Вѣдь нынче всякій дуракъ считаетъ себя вправѣ или своею обязанностью — ревновать.

Юный Англичанинъ, войдя въ комнату, косо взглянулъ на Вигана, затѣмъ быстро окинулъ взоромъ всю комнату и, повидимому, сразу пришелъ въ лучшее расположеніе духа. Марьетта познакомила мужчинъ и назвала Уордена «mon ami», а Баптиста «mon cousin». Ловкій и хитрый Баптистъ тотчасъ приложилъ всѣ старанія, чтобы понравиться Англичанину и черезъ полчаса успѣлъ въ этомъ.

XXI.

Между тѣмъ Марьетта, найдя сестру, дремлющую въ гостиной на креслѣ, оставила ее дремать и прошла въ кухню переговорить съ Фифиной объ обѣдѣ на четырехъ человѣкъ. Оказалось, что догадливая Фифина уже распорядилась и, снова сбѣгавъ на рынокъ, купила все, что было нужно. Обѣдъ готовился и могъ поспѣть черезъ часъ, такъ какъ боннѣ помогала Со-Ли-Лэсъ.

— Когда ты пришла? спросила ее Марьетта.

— Да ужь давно.

— Зачѣмъ же ты не сказалась?

— Не хотѣла безпокоить тебя. Я было хотѣла сегодня обѣдать у тебя, но нельзя — не хватитъ на пятерыхъ.

— Пустяки, оставайся! Я сбуду съ рукъ это животное.

Со-Ли-Лэсъ не спросила, къ кому относится этотъ эпитетъ, такъ какъ знала, что величаніе животнымъ перешло по наслѣдству отъ Годріона къ Англичанину.

Марьетта вернулась въ спальню и, прервавъ оживленную бесѣду между Уорденомъ и Виганомъ о машинахъ на пароходахъ, выговорила:

— Assez! Assez! Будетъ вамъ изъ пустого въ порожнее переливать! Voyons, toi! обернулась она къ Уордену. Бери свою шляпу и маршъ… Поскорѣй найди мнѣ хорошую кровать съ принадлежностями, да кромѣ того, одѣяло и коврикъ. Разыщи все это получше и привези. Сестрѣ надо раньше лечь спать, она больна.

Юный Англичанинъ неохотно поднялся.

— Поскорѣй присылай сюда! Да, кстати, обѣдай, гдѣ знаешь. У меня на пятерыхъ не хватитъ.

— Да кто же пятый? нѣсколько обидчиво спросилъ Уорденъ.

— Со-Ли-Лэсъ пришла…

— Ты бы могла ее отправить.

— Bêtise! кратко отозвалась Марьетта. — Ты знаешь, что ей негдѣ обѣдать, а въ ресторанѣ не на что.

— Мнѣ очень жаль, отозвался Уорденъ, обращаясь къ Баптисту, — я надѣялся съ вами еще побесѣдовать.

— Впрочемъ, вдругъ сообразила Марьетта, — мы устроимъ это иначе. Дай Со-Ли-Лэсъ двадцать франковъ и пускай она отправляется въ ресторанъ, а ты обѣдай съ нами.

— Согласенъ! оживился Англичанинъ. — Но зачѣмъ такъ много? Она пообѣдаетъ у Bouillon-Duval’я и за три франка.

— Ça n’est pas ton affaire! вдругъ неизвѣстно почему разсердилась Марьетта. — По какому праву будешь ты считать, сколько Со-Ли-Лэсъ можетъ проѣсть! Желаешь ли ты дать ей эти деньги, чтобы обѣдать у меня? Да или нѣтъ?

— Конечно! Съ удовольствіемъ.

И Англичанинъ сконфузился, какъ бы понявъ, что поступилъ крайне глупо, впутавшись не въ свое дѣло.

— Ну, давай! протянула она руку.

— Что? удивился Уорденъ.

— Est-il bête, mon Dieu! воскликнула Марьетта. И, обращаясь къ Баптисту, она прибавила, тыкая пальцемъ чуть не въ лицо Англичанину: — И вотъ такъ-то у насъ всегда! Когда съ кѣмъ нужно три слова, чтобъ объясниться, то съ тобой — imbécile que tu es — нужно истратить тридцать словъ! Думаешь ты, что это — голова? прибавила она, снова обращаясь къ Баптисту и стукнувъ Уордена по маковкѣ. — Ошибаешься, милый мой! C’est une cruche!

Уорденъ слегка зарумянился, но улыбался, зная по опыту, что со своей новой пріятельницей надо быть всегда или хоть казаться: bon garèon. Обижаться было невыгодно, ибо вело неизбѣжно еще къ худшему.

— Ну, же! Ты! продолжала протягивать руку Марьетта. — Nouveau-né et ganache — en même temps. Не догадываешься? Господи! Давай двадцать франковъ, im-bé-ci-le!

Англичанинъ спохватился и, доставъ портмонэ, передалъ деньги.

— Ты бы кстати, ma chère Rose, послала ее купить все, что нужно. Она лучше меня это сдѣлаетъ, какъ женщина! заявилъ Уорденъ.

— Вздоръ! Буду я гонять Со-Ли-Лэсъ по моимъ порученіямъ! Она устала… Ступай поскорѣй и справляй все! Есла запоздаешь, мы сядемъ обѣдать безъ тебя.

— Нѣтъ, нѣтъ, я въ одну минуту! Тутъ въ сосѣдней улицѣ есть магазинъ. Literie. «А la belle étoile».

Виганъ расхохотался и, пожавъ плечами, произнесъ:

— Ну, Парижъ! Я думаю, нигдѣ не выдумываютъ такихъназваній! Кровати и постели подъ фирмой: à la belle étoile! На подобное только Парижане способны.

Англичанинъ, самъ назвавшій магазинъ, не понималъ однако чему смѣется Виганъ. Онъ недостаточно зналъ французскій языкъ, чтобъ уловить шутку и двусмысліе.

— Ты думаешь, онъ понимаетъ? сказала Марьетта Баптисту, снова указывая пальцемъ на своего сожителя.

— Въ чемъ дѣло? спросилъ Уорденъ.

— C’est èa! Такъ! Мы будемъ тебѣ уроки французскаго языка давать! Voyons! File! File! Да живо возвращайся, а та безъ супа останешься.

Уорденъ вышелъ, прошелъ черезъ столовую на ципочкахъ, чтобы не помѣшать дремлющей попрежнему въ креслѣ Эльзѣ, и вышелъ изъ квартиры, тихонько затворивъ за собой дверь.

— Ну, Марьетта, смѣялся между тѣмъ Баптистъ, — не думалъ я, что ты способна такъ обращаться…

— Съ моими-то? Я «ихъ» веду, какъ капельмейстеръ. Знаешь, à la baguette! Иначе нешьзя! Ихъ надо такъ вести. Сначала обижаются, а потомъ живо привыкаютъ, и все какъ по маслу идетъ. Le seul moyen de les garder — n’en faire pas da cas. Да, кстати, что подѣлываетъ Багетъ?

— Ничего! угрюмѣе отозвался Баптистъ.

— Ты тоже хорошъ? Неужели ты вообразилъ себѣ, что онъ мнѣ нравился?

— Однако, ты съ нимъ кокетничала! И настолько, чта заставила меня его выгнать

— Ты глупъ! У меня была цѣль.

— Какая же?

— Даровой билетъ изъ Теріэля въ Парижъ. И онъ мнѣ его далъ. И предложилъ каждый разъ, что я соберусь въ Теріэль, написать ему заранѣе, чтобъ имѣть даровой билетъ туда и обратно.

— Даровой! вымолвилъ ухмыляясь Баптистъ, — въ какомъ смыслѣ?

— Во всѣхъ смыслахъ! Ты дуракъ. Впрочемъ, если хочешь знать, то на этотъ разъ я получила билетъ по самой высшей цѣнѣ… Сажая меня въ вагонъ, онъ поцѣловалъ у меня руку… Большаго ему отъ меня не видать.

— Но правда ли это, Марьетта?

— Dis donc, mon garèon, мой новоявленный двоюродный братецъ, серьезно и рѣзко произнесла она. — Правда, я постоянно лгу, какъ и всякая женщина, какъ всякая Парижанка, но не съ такими, какъ ты, не при такихъ отношеніяхъ, какъ наши. Ты отлично понимаешь, что тебѣ лгать цѣли мнѣ нѣтъ. Me payes tu?

— Да, это правда! отозвался Баптистъ. — Но знаешь ли, является привычка: солжешь, когда и не нужно.

— Нѣтъ, ты ошибаешься! вдругъ задумалась Марьетта, стоя среды комнаты. — Столько лжешь, столько обманываешь, что наконецъ становится противно или, вѣрнѣе сказать, надоѣстъ и иногда вдругъ захочется съ кѣмъ нибудь перестать лгать и обманывать. Это очень странно, но это такъ. Мы вотъ отводимъ душу между собой. Я, Jaquette и Sot-l’y-laisse. Мы никогда не лжемъ другъ другу. Но это женщины. Мнѣ кажется, теперь мнѣ было бы пріятно имѣть подъ рукой mon homme, которому бы мнѣ можно было не лгать.

— Ну, что же вотъ онъ. Есть. На-лицо! улыбнулся Баптистъ.

— Да, конечно. Скорѣй ты, чѣмъ кто-либо другой, потому что ты не Парижанинъ. Черезъ полгода, конечно, и ты станешь такимъ же негодяемъ, какъ и всѣ Парижане.

— Чудно! усмѣхнулся Баптистъ. — Неужели же въ Парижѣ только и есть что негодяи?

— Ты глупъ! Конечно, есть много порядочныхъ людей, но они съ нами не знаются. Они не толкутся въ разныхъ «Мельницахъ».

— Ну, да. Это я понимаю! Люди изъ высшихъ сферъ, очевидно, съ вами не якшаются. Вообще же, конечно, есть много въ Парижѣ порядочныхъ людей… Ну, вотъ депутаты, министры, сенаторы.

— Pas ceux-la! воскликнула Марьетта. — Трущобный житель! Не эти, во всякомъ случаѣ! Порядочные и честные люди попадаются скорѣе dans la haute finance, на биржѣ, въ Сенъ-жерменскомъ предмѣстьѣ, равно и dans la haute bourgeoisie. Но уже никакъ не въ средѣ, о которой ты говоришь. Тамъ одни мошенники. C’est connu. Они всѣ — Панамисты, грабители. А почему такъ — не знаю. Впрочемъ чертъ знаетъ, гдѣ водятся честные и порядочные люди. Говорятъ, что такіе есть, и я повторяю, но сама никогда ни одного не встрѣчала.

— Merèi! А я?

— Ты? вдругъ удивилась Марьетта. — Какъ? Ты серьезно, искренно думаешь, что ты — порядочный человѣкъ?

И Марьетта непритворно-изумленными глазами глядѣла на Баптиста, пока онъ въ свой чередъ не менѣе изумленнымъ взоромъ уперся въ нее.

— Понятное дѣло, отозвался онъ наконецъ, — я считалъ себя всегда порядочнымъ человѣкомъ.

— Что значитъ: порядочный?

— Ну, честный… Я всегда считалъ себя таковымъ.

— Ну, да, на словахъ… Какъ и всѣ на свѣтѣ. Даже острожники… Но въ дѣйствительности… Серьезно говоря… Неужели ты убѣжденъ, что ты — порядочный человѣкъ?

— Разумѣется! воскликнулъ Баптистъ.

— Bah, quelle sottise… Quel toupet!..

— Какъ? Что ты хочешь сказать…

— Quel toupet! Quel toupet! повторяла Марьетта шепотомъ.

— Объяснись, чертъ побери.

— Человѣкъ, которому около тридцати лѣтъ, заговорила Марьетта протяжно, будто повѣствуя, — который вполнѣ здоровъ, уменъ, силенъ, который бы могъ найти себѣ всякое любое ремесло и зарабатывать много денегъ, соглашается жить на содержаніи у старухи, болѣзненной, придурковатой, и уже родившей на свѣтъ десять разъ… Затѣмъ, человѣкъ съ радостью соглашающійся перейти на содержаніе къ другой, молодой, но дочери этой старой, чтобы faire le monsieur на ея счетъ въ Парижѣ… Затѣмъ, человѣкъ, который помогаетъ теперь или хотѣлъ было помогать, да не сумѣлъ, въ дѣлѣ продажи другой дочери этой старухи, чтобы тоже заработать денегъ. И этотъ человѣкъ — порядочный и честный?.. Voyons!!… Voyons, mon garèon… Soie gentil, ne fais pas la bête. Если нравится — будь нахаломъ, но не со мной… Я не позволю.

Баптистъ между тѣмъ широко вытаращилъ глаза, разинулъ ротъ и озадаченный, даже ошеломленный сидѣлъ, какъ истуканъ. Онъ окончательно ничего не понималъ и наконецъ вмѣсто оправданія выговорилъ.

— А ты же? Ты сама, Марьетта? Твоя жизнь? Ты — что такое? Ты знаешь, что ты? Нѣтъ?

— Еще лучше! расхохоталась раздражительно Марьетта. — Такъ ты думаешь, что я считаю себя порядочною женщиной? Нѣтъ, милый другъ, я ни нахальна, ни наивна!..

— Да что же ты такое, по твоему мнѣнію?

— Я? гордо выговорила Марьетта. — Я — грязь, я — падаль? Я не могла когда-то остаться порядочною женщиной, а теперь не хочу ею быть. Да еслибъ и хотѣла — возвратъ невозможенъ. Обманывать другихъ я привыкла и всегда буду, но обманывать самое себя — никогда! Вотъ тебѣ честное и порядочное существо… вотъ тутъ спитъ въ креслѣ, но прибавлю: «пока». Впрочемъ, нѣтъ! Такая оригинальная дура, какъ Эльза, пожалуй на всю жизнь останется таковой.

И затѣмъ, послѣ минутнаго молчанія, Марьетта покачала головой и выговорила, какъ бы себѣ самой:

— Удивительно! Вотъ ужъ не думала!

— Что? отозвался Баптистъ.

— Да то, что ты считаешь себя порядочнымъ человѣкомъ!

Лицо Баптиста вдругъ покрылось краской, чего съ нимъ уже очень давно не бывало. Глубокая искренность голоса Марьетты вызвала этотъ румянецъ стыда.

— Ну, довольно, однако, болтать о пустякахъ, прибавила она. И ты, и я, и моя мать, nous sommes — de la canaille. Но я лучше васъ двухъ, потому что сознаю, что я такое. А вы — почти отребье рода человѣческаго, воображаете que vous êtes d’honnêtes gens! Ну вотъ… Assez causer de èa!

И Марьетта двинулась къ кухнѣ и кликнула Со-Ли-Лэсъ. Эта вышла въ корридоръ.

— Вотъ тебѣ двадцать франковъ. Ступай обѣдать. Cet animal далъ. Откупился и будетъ здѣсь жрать.

— Спасибо! отозвалась Со-Ли-Лэсъ. — Это очень мило съ твоей стороны. У меня оставалось ровно сорокъ сантимовъ въ портмонэ.

— Вотъ что, Жанна, слушай и не забудь. Когда случайно будутъ у меня гости обѣдать, ты всегда приходи, а я буду объявлять à cet animal, что обѣда мало и онъ будетъ откупаться. Глупо, что намъ это прежде на умъ не пришло! Такимъ образомъ ты съ него, по крайней мѣрѣ, франковъ сто въ мѣсяцъ заработаешь на этомъ.

— Какъ можно! Зачѣмъ это дѣлать? отозвалась Со-Ли-Лэсъ. Одинъ разъ пожалуй, а такъ нехорошо.

— Э! вздоръ какой! Не все ли равно, на что его деньги уйдутъ!

— Нѣтъ, нехорошо, я не хочу. Это нечестно. Это мошенничество все-таки.

Марьетта подъ вліяніемъ разговора съ Баптистомъ пристально присмотрѣлась къ пріятельницѣ и выговорила, задумчиво глядя въ полъ.

— Знаешь что, Жанна, ты меня съ толку сбиваешь! Я всѣхъ насъ, nous autres, считаю parmi la canaille. А вѣдь тебя, пожалуй, надо изъ этого числа исключить. Въ сущности ты — честная дѣвушка, во всякомъ случаѣ, la plus honnête de nous toutes.

Со-Ли-Лэсъ добродушно разсмѣялась. Марьетта повернулась круто на каблукахъ, вернулась въ спальню и, найдя въ ней задумчиво шагающаго Вигана, выговорила съ порога.

— Баптиста! Придумаемъ способъ, чтобы тебѣ, будучи въ Парижѣ, какъ-нибудь пользоваться кошелькомъ моего Англичанина, вотъ такъ же, какъ Со-Ли-Лэсъ. Нужно, разумѣется, вытаскивать у него франковъ по сту въ недѣлю и больше, чтобъ эти деньги шли прямо отъ него къ тебѣ. Только выдумай какой-нибудь предлогъ. Вѣдь ему нельзя давать тебѣ мелочь на обѣдъ, вотъ какъ ей. Надо что-нибудь умнѣе и приличнѣе придумать. Изобрѣти-ка!

— Хорошо, я подумаю! отозвался Баптиста.

— Вѣдь эдакъ тебѣ перепадетъ франковъ триста и четыреста въ мѣсяцъ, — это не шутка. Ты согласенъ?

— Понятное дѣло!

Марьетта помолчала, потомъ язвительно улыбнулась и спросила:

— А что, по твоему, Со-Ли-Лэсъ такая же дрянь, какъ мы всѣ?

— Не знаю… Вѣроятно!

— Ну, а она двадцать франковъ взяла, а больше брать деньги съ Англичанина тѣмъ же способомъ отказалась, говоря, что это нечестно.

— Ну, если такъ! вдругъ разсердился Виганъ. — Если ты будешь меня постоянно такъ пилить… Я не зналъ, что ты такая!

— Я вовсе не «такая», но есть вещи, которыя меня выводятъ изъ себя. Не смѣй говорить при мнѣ, что ты честный человѣкъ, и я тебя не трону.

И весь день Баптистъ былъ не въ духѣ, а вечеромъ выѣхалъ въ Теріэль, все еще сильно озадаченный этимъ разговоромъ.

XXII.

Прошло два дня, что Эльза была у сестры и хотя чувствовала себя слабою, но все-таки выздоровѣвшею. Приглядѣвшись къ обстановкѣ и образу жизни, она окончательно поняла, что за женщина Марьетта, и тяжелое чувство — смѣсь отвращенія съ ужасомъ — гнетомъ легло на ея сердце. Она мысленно сознавалась, что эта сестра стала для нея совершенно чужимъ человѣкомъ. Она стала ей еще болѣе чуждой, чѣмъ когда-то при появленіи въ Теріэль и рѣзкихъ выходкахъ относительно покойнаго отца и брата.

Подъ впечатлѣніемъ вѣроятно этой квартиры Марьетты весь Парижъ представлялся ей огромнымъ чудовищемъ, отвратительнымъ и грязнымъ, населеннымъ негодяями и подлыми женщинами. Иначе и быть не могло. Все, что появлялось извнѣ въ комнатахъ Марьетты, было особыми типическими обращиками новаго Вавилона.

Если за эти два дня Эльзѣ было лучше физически, то много хуже нравственно. Недавнее сближеніе съ Аталинымъ, ея пребываніе въ Нельи, бурно-страстная, но краткая вспышка любви — были теперь въ какомъ-то туманѣ. Нѣсколько свѣтлыхъ дней жизни заволокло отъ нея теперь будто свинцовой грозовой тучей.

Что касается личности самого Аталина, то Эльза относилась къ нему на свой ладъ. Въ ея воображеніи рисовались теперь два Аталина. Тотъ, котораго она такъ быстро, горячо полюбила, умеръ, какъ бы самъ себя убилъ на ея глазахъ, а другой, въ дѣйствительности существующій теперь, былъ ей нѣсколько чуждъ.

Эльза раскаивалась, конечно, что пріѣхала къ сестрѣ, но съ другой стороны понимала, что оставаться долѣе въ Нельи было невозможно: тутъ было гадко и противно, а тамъ было бы невыносимо тяжело. Постель ея, купленная Уорденомъ, была поставлена въ столовой, то-есть комнатѣ проходной. На первое же утро, рано поднявшійся Уорденъ, осторожно, на цыпочкахъ, прошелъ мимо нея, но Эльза проснулась, и чувство стыда, обиды и угнетенія сказалось въ ней. Англичанинъ ушелъ, но она тотчасъ же поднялась и одѣлась. Весь день просидѣла она въ маленькой коморкѣ Жозефины, но отъ слабости раза два прилегла на ея кровать.

Марьетта проснулась въ три часа дня, поднятая гостьей — Киноля. Она вызвала къ себѣ сестру и представила ее женщинѣ. Червонный валетъ окинула взоромъ дѣвочку съ головы до пятъ и затѣмъ обернулась къ Марьеттѣ:

— Ça aura du succès! выговорила она.

— Какой вздоръ! презрительно улыбнулась Марьетта.

— Вѣрно вамъ говорю! У меня глазъ наметанъ, она непохожа на другихъ, этого достаточно, чтобы быть замѣченной.

— Это обезьяна! отозвалась Марьетта.

— Пожалуй, но хорошенькая обезьяна. Вѣрно вамъ говорю, она будетъ имѣть успѣхъ. Что ты намѣрена съ ней дѣлать? Не дѣлай ничего, не посовѣтовавшись со мной.

— О-о! вдругъ протянула Эльза съ такимъ откровеннымъ презрѣніемъ, что Киноля покоробило и отъ взгляда, и отъ голоса дѣвочки.

— Quoi donc, ma charmante? сухо выговорила Киноля.

— Неужели вы думаете, что я соглашусь поступать по совѣту Марьетты илы вашему? Во всякомъ случаѣ чрезъ день или два я уѣду или пѣшкомъ уйду изъ этого грязнаго мѣста.

— Какого?

— Вотъ этого… Парижа!

— Ого! Вотъ она какая! разсмѣялась Киноля.

— Во всякомъ случаѣ, сердито заговорила Марьетта, — ты не поѣдешь, а пѣшкомъ пойдешь. Я не намѣрена тратиться на путешествіе упрямой дѣвчонки, у которой голова не на мѣстѣ. Если ты не хочешь, чтобы я устроила твое счастіе, то убирайся къ черту! Vas crever de faim! Я предложила, ты отказалась, и иди въ горничныя на какую-нибудь ферму, къ крестьянамъ сѣно косить и коровъ доить, или околѣвай съ голоду, et èa fait le compte. Ну, а теперь убирайся!

Эльза вернулась въ комнату бонны, нѣсколько раздраженная разговоромъ. Эта гостья — расфранченная дама — показалась ей много хуже и антипатичнѣе сестры. Жозефина, явившаяся въ свою комнату, чтобы взять что-то изъ комода, присмотрѣлась къ Эльзѣ и вдругъ подсѣла къ ней.

— Не горюйте, ma chère demoiselle! выговорила она участливо. — Выздоравливайте совсѣмъ и уѣзжайте къ себѣ. Все это не стоитъ того, чтобы горевать. Вамъ здѣсь не мѣсто — вотъ и все. Вы вѣдь не останетесь здѣсь на житье?

— Никогда! воскликнула Эльза.

— И хорошее дѣло! Ступайте къ себѣ въ деревню. Какъ бы я рада была тоже попасть въ деревню. Вотъ уже пятнадцать лѣтъ, что я принуждена жить въ Парижѣ и завидовать всѣмъ деревенскимъ жителямъ.

На вопросъ Эльзы, что мѣшаетъ женщинѣ уѣхать изъ Парижа, она отвѣтила, что нужно составить себѣ капиталецъ, а въ деревнѣ не заработаешь и десятой доли того, что перепадетъ здѣсь, въ Парижѣ, въ особенности между людьми подобными mamzelle Дюпре.

И Жозефина начала разсуждать, что люди родятся на свѣтъ за тѣмъ, чтобы нажить себѣ капиталецъ на старость, что есть избранники и избранницы, легко наживающіе большія деньги. Она же уродилась не подъ счастливой звѣздой и хотя была недурна въ молодости, могла бы пріѣхать въ Парижъ и быстро нажить большія деньги, но вмѣсто этого она сдѣлала глупость: семнадцати лѣтъ вышла замужъ за своего двоюроднаго брата — простого рабочаго, прижила двухъ дѣтей: мальчика и дѣвочку, и овдовѣла. И теперь приходится перебиваться, чтобы помогать дѣтямъ. Сынъ ея, недавно кончившій обученіе, состоитъ главнымъ помощникомъ каменьщика въ Бретани, дочь — въ услуженіи на фермѣ.

Жозефина надѣялась вскорѣ дать сыну достаточно денегъ, чтобъ онъ могъ сдѣлаться самъ хозяиномъ, devenir patron, и завести своихъ рабочихъ, чтобы брать подряды. Дочери она надѣялась тоже дать маленькое приданое, франковъ около тысячи. А вся эта нищета — слѣдствіе ея неразумія и легкомыслія. Поступи она въ юности такъ же, какъ двѣ-три изъ ея пріятельницъ, то жизнь ея была бы совершенно иная. Онѣ въ юношескія лѣта уѣхали въ Парижъ, въ три или четыре года составили себѣ порядочное приданое, а затѣмъ уже вернулись на родину, вышли замужъ, и теперь фермерши. У одной изъ такихъ именно находится теперь въ услуженіи ея собственная дочь.

— Чѣмъ же онѣ заработали? спросила Эльза.

— А вотъ такъ же, какъ и ваша сестра.

Эльза покачала головой и вздохнула.

— И вы сожалѣете, Фифина, что не поступили такъ же, какъ и ваши пріятельницы?

— Конечно! Я бы теперь была также замужемъ или, положимте, тоже вдовой, но со средствами, и дѣти мои были бы счастливы.

— Зачѣмъ же вы копите приданое вашей дочери? Привезите ее сюда и заставьте ее самое также зарабатывать это приданое! произнесла Эльза, пытливо глядя въ лицо бонны.

— Ah, mais non! Merci! вдругъ оживилась и припрыгнула на мѣстѣ Жозефина.

— Почему же?

— Vous êtes bonne! обидчиво и даже непріязненно выговорила женщина.

— Такъ вы не желаете подобнаго для вашей дочери…

— Конечно, нѣтъ! прервала эта рѣзко. — Я сожалѣю, что сама раньше не взялась за умъ, а моя Louison иное дѣло. Она будетъ женой d’un brave ouvrier.

И Эльза, начавшая было презрительно относиться къ боннѣ сестры, взглянула на нее дружелюбнѣе.

XXIII.

Бесѣда эта была прервана Марьеттой, которая, проводивъ гостью, потребовала себѣ утренній кофе. Вызвавъ къ себѣ въ спальню сестру, Марьетта сдѣлала ей выговоръ за дерзкое обращеніе съ ея гостями. Эльза не отвѣчала ни слова. Однако Марьетта объяснила сестрѣ, что если она положительно упрямится и не желаетъ поручить свою судьбу ей, то можетъ отправляться обратно къ матери, получивъ на проѣздъ необходимые семнадцать съ половиной франковъ.

— Даже вотъ они, ты можешь ихъ взять!

И Марьетта показала на свой ночной столикъ.

Эльза увидѣла около подсвѣчника нѣсколько золотыхъ монетъ въ кучкѣ, а рядомъ три пятифранковыя монеты, два франка и поверхъ маленькая — пятьдесятъ сантимовъ.

Марьетта объяснила, что Киноля приходила къ ней съ большою и серьезной просьбой. Она согласилась исполнить эту просьбу за двѣсти франковъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ, чтобы не тратиться на сестру, выторговала еще надбавку въ семнадцать съ половиной.

— Такимъ образомъ, прибавила она, — твое возвращеніе въ Теріэль мнѣ ничего не стоитъ. Деньги эти можешь взять, если положительно желаешь уѣхать.

Эльза поблагодарила, но объяснила, что чувствуетъ себя еще слишкомъ слабой, чтобы дойти пѣшкомъ до вокзала и затѣмъ отъ станціи домой.

— Черезъ дня два я буду въ состояніи отправиться! прибавила она.

— Да, черезъ два дня надо, замѣтила Марьетта. — Повторяю: или одумайся и оставайся совсѣмъ, тогда я перемѣню расположеніе комнатъ и устрою тебѣ отдѣльную комнату или принайму здѣсь въ сосѣдней квартирѣ. Или же уѣзжай, такъ какъ у меня будетъ на нѣсколько дней постоялецъ. За это я и двѣсти франковъ получила. Но подумай прежде, чѣмъ рѣшиться. Не забудь, что ton butor можетъ пріѣхать къ намъ. Онъ настолько въ тебя влюбленъ, что врядъ ли вытерпитъ и явится сегодня или завтра. И я все еще надѣюсь на успѣхъ.

— Какой успѣхъ? выговорила Эльза, и лицо ея озлобилось.

— Простой, mademoiselle! рѣзко и нравоучительно отозвалась Марьетта. — Если онъ имѣетъ на тебя виды, то долженъ раскошелиться. Я его считаю все-таки достаточно порядочнымъ человѣкомъ, чтобы предложить подобную глупость.

— А я его считаю слишкомъ честнымъ человѣкомъ, чтобы сдѣлать такое предложеніе…

— Но я сама предложу ему это!

Эльза сухо разсмѣялась.

— Надѣюсь, что подобнаго глупаго разговора между вами не произойдётъ, такъ какъ я крѣпко надѣюсь на то, что онъ сюда не явится. Не зачѣмъ! Во всякомъ случаѣ я рѣшительно не могу тебя понять. Я не вещь, которую можно продать, да и кто же меня имѣетъ право продавать? Еслибы и нашелся покупатель, кому же пойдутъ эти деньги? разсмѣялась Эльза.

— Матери!

— Нѣтъ, мать не возьметъ.

— Ну, мнѣ.

— У тебя и такъ достаточно, и больше, чѣмъ нужно… Отъ собственной самопродажи, — рѣзко выговорила Эльза.

Но Марьетта отнеслась къ попреку равнодушно и произнесла:

— Ну, такъ Баптисту.

— Это было бы недурно! воскликнула Эльза. — Единственное существо въ мірѣ, для котораго я готова сдѣлать все на свѣтѣ — это Этьенъ, но и ради него я не думаю, чтобы я рѣшилась продавать себя. Впрочемъ, еслибы онъ былъ при смерти и мнѣ обѣщали бы его выздоровленіе, то не знаю… Я, пожалуй, пошла бы на все, съ мыслью, что, когда онъ выростетъ и станетъ юношей, я могу искупить свой грѣхъ_т пойдя въ монастырь, или въ сестры милосердія, или просто покончить съ собой.

— Тра-та-та! Пошла городить! Еслибы платили деньги за дурацкія разсужденія и глупыя слова, ты была бы милліонершей черезъ годъ.

Разговоръ этотъ былъ прерванъ появившеюся Со-Ли-Лэсъ. Поздоровавшись съ обѣими, она молча и угрюмо сѣла у окна.

— Ну, что? насмѣшливо усмѣхаясь, спросила Марьетта. — Какъ дѣла?

— Pas de chance, какъ всегда отозвалась Со-Ли-Лэсъ.

— Пожалуй, сегодня и не завтракала? спросила Марьетта.

— Маковой росинки съ утра не было, да и вчера не обѣдала, хлѣба съ сыромъ поѣла.

— А двадцать франковъ моего Биби? — Отъ нихъ въ тотъ же день ничего не осталось. Надо было заплатить молочницѣ и прачкѣ, да за починку ботинокъ, да отдать долгъ консьержѣ въ сто су.

— Зачѣмъ же ты, дура, долги платишь изъ послѣдняго…

— Что дѣлать…

— Ну, такъ ступай скорѣй, спроси у Фифины позавтракать! Что-нибудь найдется.

Со-Ли-Лэсъ вышла, а Марьетта начала разсуждать какъ, бы сама съ собой:

— Удивительное дѣло! Всякія дуры на свѣтѣ есть — и такія, какъ ты, и такія, какъ вотъ эта! Ты не хочешь faire de l’argent, а могла бы. И Киноля говоритъ, что могла бы имѣть успѣхъ. А эта — уродъ съ крокодиловою кожей — неизвѣстно зачѣмъ торчитъ въ Парижѣ и все надѣется нажить деньги. А ей ужъ и Богъ велѣлъ итти въ коровницы.

Со-Ли-Лэсъ вернулась въ комнату и объявила, что отъ вчерашняго дня ничего не осталось и что она обойдется однимъ кофе.

— Но яйца есть? Вели себѣ сдѣлать яичницу!

Со-Ли-Лэсъ отказалась.

— Все та же исторія? Вѣдь это глупо! заговорила Марьетта. — Меня не разорятъ четыре яйца.

— Я тебѣ разъ навсегда сказала, Марьетта, отозвалась Со-Ли-Лэсъ твердо и серьезно, — что я согласна пользоваться у тебя тѣми остатками, которые не нужны и Жозефинѣ. Я возьму то, что никому не нужно или должно быть выброшено, но заставлять тебя тратить деньги на мою пищу — я не могу. Сколько разъ было объ этомъ говорено и какая охота начинать этотъ разговоръ съизнова! Вотъ Богъ дастъ поправятся мои дѣла, и тогда…

— Ахъ, полно пожалуйста!.. Этотъ вздоръ я слышу давно. Точно пѣсенка: «Sur le pont d’Avignon». Никогда твои дѣла не поправятся. А впрочемъ, вдругъ спохватилась Марьетта, — знаешь что! Пожалуй, что черезъ недѣлю тебѣ свалятся съ неба франковъ двѣсти.

— Какимъ образомъ? оживилась Co-Ли Лзсъ.

— А видишь ли, въ чемъ дѣло!

И Марьетта подробно разсказала, по какому поводу была у нея Киноля. Оказывалось, что женщина просила Марьетту принять къ себѣ на жительство на одну недѣлю ея protégé, графа Соколова. По одному очень серьезному дѣлу, политическому, русскаго графа очевидно разыскиваетъ полиція. Ему надо нѣкоторое время скрываться на квартирахъ своихъ знакомыхъ. Киноля, которая повидимому втюрилась въ молодого русскаго графа, желаетъ его спасти. Она дала Марьеттѣ двѣсти франковъ только за то, чтобъ эта позволила графу прожить у нея нѣсколько дней, а затѣмъ она найдетъ ему другую квартиру, и такимъ образомъ въ теченіе мѣсяца онъ будетъ кочевать изъ одного мѣста въ другое и ускользнетъ отъ временнаго преслѣдованія.

— Она говоритъ, прибавила Марьетта, — что эти деньги принадлежатъ самому русскому, но это вздоръ. Я начинаю подозрѣвать, что этотъ графъ Соколовъ прокутился въ Парижѣ, обнищалъ совсѣмъ и живетъ теперь на счетъ Киноля. Но намъ это все равно. Я продержу его дней пять, недѣлю самое большее, и выкину за дверь. Вотъ тогда Киноля по всей вѣроятности обратится къ тебѣ съ тою же просьбой и предложитъ тебѣ тѣ же деньги.

— Что же? Я буду очень рада, отвѣтила Со-Ли-Лзсъ. — Хоть эдакъ добыть себѣ спокойное и сытное существованіе на цѣлый мѣсяцъ. А тамъ авось Господь пошлетъ мнѣ богача-сожителя — вотъ какъ у тебя. Я всякій вечеръ горячо молюсь, грустно прибавила она.

— Вы молитесь?! Объ этомъ?! воскликнула Эльза, широко раскрывая глаза.

— Pourquoi pas? Я васъ не понимаю. Кого же просить, если не Бога.

— Жанна, не разговаривай съ ней… Оставь… разсмѣялась Марьетта. Ты и такъ не изъ прыткихъ, а съ Эльзой совсѣмъ идіоткой станешь… Молись, молись, mon enfant. Ça ne rapporte rien… Но и не стоитъ тоже ничего.

XXIV.

Между тѣмъ на виллѣ въ Нельи была угрюмая тишина.

Аталинъ, проводивъ своихъ нежданныхъ гостей и отпустивъ съ ними Эльзу, цѣлый день пробродилъ по дому и по саду въ угнетенномъ, точно безсознательномъ состояніи, какъ потерянный. Недолгое пребываніе Эльзы въ этомъ домѣ оставило, казалось, здѣсь навсегда неизгладимый слѣдъ. Вся вилла при ней какъ бы освѣтилась вдругъ какимъ-то чарующимъ свѣтомъ, а теперь снова сразу померкла, потонула во мракѣ, и эта наступившая тьма тяжело легла на все и на всѣхъ.

Раздумывая о себѣ и обо всемъ, что приключилось въ его жизни за послѣднее время, Аталинъ, какъ многіе люди, тысячу разъ высказалъ мысленно и вслухъ пожеланіе, чти лучше бы этому прошлому никогда и не бывать!… Встрѣча эта только смутила пагубно будничный застой его существованія. И снова началъ онъ нелѣпо разсуждать самъ съ собой, ребячески искать логику въ этой путанной нити съ узлами и петлями, которую зовутъ жизнью разумнаго существа, человѣка, якобы разумнѣйшаго изо всѣхъ тварей земныхъ. Былъ у него еще недавно смыслъ въ жизни, былъ разумъ, была воля. Ему было тоскливо и жутко на свѣтѣ, но все однако кругомъ было ясно… А теперь все спуталось… Въ головѣ по пословицѣ: умъ за разумъ заходитъ, а воля уступила и сражена, будто ранена… Кто виноватъ во всемъ? Его однообразное одинокое существованіе!? Да, конечно не въ оригинальной дѣвушкѣ причина всего, а въ его одиночествѣ, въ необоримой и законной необходимости «кого-либо» или «чего-либо», въ его сѣромъ прозябаніи на землѣ.

Стало-быть — чего проще?!

Окунуться въ океанъ, именуемый Парижемъ, нырнуть хотя бы на самое дно его и искать. Искать то, что можетъ озарить его существованіе яркимъ и животворящимъ свѣтомъ. Да, но такіе поиски кажутся не только безсмыслицей, не только глупостью, но даже оскорбительнымъ для сердца паясничествомъ. «Искать счастье» есть пошлое выраженіе, а примѣняемое на дѣлѣ — самый тягчайшій самообманъ.

Докторъ Гарнье, пріѣхавшій на другой день утромъ, отнесся къ внезапному отъѣзду своей паціентки довольно хладнокровно и объяснилъ, что она почти совершенно поправилась и могла бы уже уѣхать и къ себѣ домой. Зато самъ Аталинъ показался доктору въ нравственно серьезномъ положеніи.

Давно зная и любя Аталина, Гарнье тревожно отнесся къ тому, что вдругъ замѣтилъ въ другѣ. Такъ какъ тотъ самъ молчалъ, то доктору пришлось насильно вызвать его на объясненіе.

Потребность ли въ исповѣди или надежда на добрый совѣтъ, но Аталинъ схватился за друга-медика, какъ утопающій за соломинку, и чистосердечно признался во всемъ, не скрывая даже мелочей. Онъ разсказалъ другу всю незатѣйливую исторію своей странной, поздней и совершенно нежданной любви. Онъ ссылался на какое-то якобы предопредѣленіе, стыдясь разницы лѣтъ между нимъ и «ею» и оправдываясь своимъ безсмысленно пустымъ, безцѣльнымъ и безроднымъ существованіемъ. Говоря, онъ ни разу не назвалъ Эльзу по имени…

— Да, ваше положеніе мудреное! заговорилъ Гарнье, выслушавъ повѣствованіе друга. — Вы богаты и свободны, безъ дѣла, безъ цѣли, безъ семьи, даже безъ родины. И самая главная бѣда въ томъ, что вы не рабъ себялюбія и честолюбія и всяческихъ человѣческихъ страстей. Вы можете начать страстно желать только то, что невозможно. Девизъ вашъ, невольно навязанный вамъ обстоятельствами жизни: «что могу, того не хочу, что хочу, того не могу». Будь этотъ милый дичокъ попроще, понизменнѣе въ своихъ наивно-честныхъ убѣжденіяхъ и сужденіяхъ, нѣсколько покладистѣе и легкомысленнѣе, вы отнеслись бы къ нему такъ же, какъ къ десяткамъ, сотнямъ женщинъ, которыми кишитъ Парижъ. Не протестуйте! Это — истина… Но я сдѣлаю вамъ сейчасъ уступку. Я соглашусь, что еслибы вы были свободны, не связаны брачными узами и рѣшились бы предложить ей руку и сердце, то быть-можетъ вы и были бы счастливы… года на два, на три. Не возмущайтесь! Пожалуй я надбавлю: ну, шесть лѣтъ, но не болѣе. Долго вы не можете быть довольны и счастливы. Чтобы быть счастливымъ, надо, чтобы чего-нибудь въ жизни недоставало, а у васъ все есть. Я бы отъ всей души пожелалъ вамъ теперь полюбить эту креолку еще сильнѣе и долго съ трудомъ добиваться счастія обладанія ею. А не отчаяваться, не бросать мысли о побѣдѣ… Или же желаю вамъ отъ души вдругъ разориться, или заболѣть и быть при смерти, одною ногою въ гробу, а затѣмъ выздоровѣть… Только послѣ подобнаго, жизнь улыбнется вамъ отъ малѣйшаго цвѣтка въ вашемъ саду и до красивыхъ созвѣздій въ небѣ ночномъ.

Докторъ пробылъ въ Нельи до сумерокъ, и результатомъ бесѣды друзей было то, что Гарнье уговорилъ Аталина не воображать себя индусскимъ или инымъ богомъ, истуканомъ, не фантазировать, а дѣйствовать.

— Surtout ne faites pas du roman! сказалъ онъ.

Аталинъ, рѣшившій было оставаться въ Нельи, какъ въ кельѣ, и не дѣлать ни шагу, убѣдился, благодаря краснорѣчію Гарнье, что надобно взглянуть на дѣло проще и поступать такъ же, какъ и всѣ простые смертные.

Уѣзжая, Гарнье сказалъ:

— Дайте мнѣ слово, что завтра вы поѣдете въ гости къ этой сестрицѣ, къ этому антиподу моей паціентки, и повидаетесь съ нашею милою квартеронкой qui doit chasser de race и которую теперь жжетъ собственный расовый огонь. А затѣмъ, если хотите, заѣзжайте и ко мнѣ.

Аталинъ далъ слово и, проводивъ Гарнье, чувствовалъ себя нѣсколько бодрѣе и веселѣе. Поѣздка въ Парижъ на слѣдующій день стала все-таки занимать и тревожить его.

— Что то будетъ?

На другой день послѣ полудня онъ былъ уже въ Парижѣ, но на бѣду свою не захотѣлъ гонять своихъ лошадей, а взялъ фіакръ. Обратясь къ консьержѣ дома съ вопросомъ, здѣсь ли живетъ г-жа Марія Карадоль, онъ получилъ тотъ же отвѣтъ и такъ же изумился, какъ недавно случилось съ Виганомъ.

Несмотря на увѣренія Аталина, что онъ не ошибся адресомъ, консьержа упорно отвѣчала, что такой дамы въ числѣ квартирантовъ нѣтъ. Вспомнить псевдонимъ — или le nom de guerre сестры Эльзы — Аталинъ не могъ подобно Баптисту, такъ какъ сама женщина, приглашая его, забыла оговорить ея. Въ разговорѣ она дала Аталину номеръ дома и номеръ квартиры, не зная, что русскому мудрено будетъ рѣшиться итти звонить у дверей, когда консьержа заявитъ, что такой квартирантки на лицо нѣтъ.

Консьержа, разумѣется, снова лукаво перечислила обитателей дома и упомянула о постоялицѣ г-жѣ Розѣ Дюпре, но Аталинъ не спохватился, какъ когда-то Баптистъ, и настаивалъ на имени Маріи Карадоль. Консьержа, конечно, сообразила, что посѣтитель этотъ вовсе не желателенъ для Марьетты и, чтобы сохранить получаемые съ нея на чай пятьдесятъ франковъ въ мѣсяцъ, надо отъ этого посѣтителя отдѣлаться. Она по профессіи отлично знала, что женщины, подобныя Марьеттѣ, ограждаютъ себя псевдонимами отъ непрошенныхъ гостей, отъ родителей и родственниковъ, отъ кредиторовъ и отъ прежнихъ друзей и знакомыхъ, съ которыми, перемѣнивъ фамилію, желаютъ прекратить сношенія.

Аталинъ, встревоженный, вернулся къ себѣ, вызвалъ Джона отвозившаго Эльзу съ сестрой и узналъ отъ него, что не ошибся. И тотчасъ же въ немъ сказался «русскій» и заговорилъ такъ, какъ не могъ бы заговорить Парижанинъ. Онъ вообразилъ себѣ, что консьержѣ были даны его примѣты и было дано приказаніе не принимать. Это поразило его и даже уязвило самолюбіе. Такая женщина, какъ Марьетта, порога квартиры которой онъ никогда бы не переступилъ при иныхъ обстоятельствахъ, теперь не соизволила принять его у себя.

Джонъ описалъ подробно домъ, входъ, фигуру консьержи, которая помогала Эльзѣ выйти изъ кареты. Не было ни малѣйшаго сомнѣнія, что Аталинъ не ошибся домомъ. Что же дѣлать?

Прошло еще два дня. Много разъ собирался онъ снова поѣхать въ улицу Chaussée d’Antin, нѣсколько разъ собирался написать Эльзѣ, одинъ разъ собрался и написалъ письмо Марьеттѣ, но прождавъ отсылать его нѣсколько часовъ, изорвалъ со злостью. Наконецъ однажды, предъ полуднемъ, онъ вдругъ еще до завтрака приказалъ закладывать скорѣе лошадей и полетѣлъ къ другу-доктору, какъ бы за медицинской спѣшной помощью.

— Impossible! былъ отвѣтъ Гарнье на все, что разсказывалъ ему Аталинъ. — Impossible! отвѣчалъ за все докторъ, добродушно улыбаясь. — Что-нибудь, да не такъ!

И затѣмъ Гарнье предложилъ другу подождать часъ или полтора и отзавтракать съ нимъ, обѣщаясь дать ему разъясненіе всего, — вмѣстѣ съ дессертомъ.

Дѣйствительно, не позже, какъ черезъ часъ, когда они кончали завтракъ, появился въ гостиной камердинеръ доктора и молча сталъ на вытяжку передъ бариномъ. Только лицо его свидѣтельствовало, что онъ ждетъ вопроса, чтобы заговорить. Гарнье улыбнулся, мотнулъ головой Аталину на камердинера и произнесъ:

— Вотъ Пиѳія, которая просто отвѣтитъ на всѣ ваши мудреные вопросы! Ну, отвѣчайте, Эдуардъ, что вы узнали?

— Домъ — тотъ самый, а въ немъ дѣйствительно живетъ la persone en question, скромно заявилъ Эдуардъ. — Но только именуетъ она себя иначе. А такъ какъ г. Аталинъ спрашивалъ ее подъ настоящимъ именемъ, а не подъ вымышленнымъ, то консьержа и не имѣла права отвѣчать. Имя ея: г-жа Роза Дюпре.

— А что вамъ это стоило? улыбнулся Гарнье.

— Неыножко дорого-съ. Консьержа оказалась упряма или жадна. Пятьдесятъ франковъ! Впрочемъ, я взялъ съ нея росписку въ полученіи денегъ для представленія вамъ.

И камердинеръ досталъ клочекъ бумажки, гдѣ было что-то нацарапано и подписано крючковато.

— Какія подробности еще узнали вы? спросилъ Гарнье.

— Госпожа Дюпре живетъ тамъ уже болѣе года. Прежде les termes уплачивались банкиромъ Годріономъ, а послѣдній terme былъ уплаченъ Англичаниномъ, котораго фамилію, извините, я запомнить не могъ. Въ настоящее время у нея гоститъ ея сестра, пріѣхавшая изъ деревни. Гостей у нея бываетъ мало. Консьержа называетъ ее une dame très bien, qui montera…

Когда докторъ, улыбаясь самодовольно, отпустилъ камердинера, Аталинъ досталъ изъ портмоне пятьдесятъ франковъ и протянулъ ихъ.

— Jamais! отозвался, смѣясь, Гарнье. — Помилуйте. Развѣ, можно упустить такой случай! Другого подобнаго во всю жизнь не представится. Купить счастіе друга и преподнести его ему за сумму въ пятьдесятъ франковъ. А все это потому, что надо дѣйствовать проще. Ne pas faire du roman. Надо было просто дать на чай два-три наполеондора, а вы вернулись домой, сообразивъ, что какая-то женщина, живущая подачками и которая должна гордиться и быть счастлива тѣмъ, что у ней есть знакомые Русскіе, а не простые Парижане, вдругъ не желаетъ васъ принимать. Ну-съ, поѣзжайте немедленно, спросите г-жу Розу Дюпре и, отбросивъ въ сторону всякій идеализмъ, всякія романическія и фантастическія соображенія, дѣйствуйте и говорите проще. Avec les points sur les «i».

Черезъ часъ Аталинъ былъ снова въ Chaussée d’Antin и спрашивалъ Марьетту подъ ея вымышленнымъ именемъ. Консьержа заявила покровительственно, что дѣйствительно такая живетъ въ домѣ, но прибавила, что ея нѣтъ дома.

— Тогда ея сестра дома вѣроятно, больная, недавно прибывшая? сказалъ онъ.

Консьержа пристально посмотрѣла на него, вспомнила, что этотъ господинъ являлся уже сюда однажды и спрашивалъ г-жу Карадоль, и замолчала въ нерѣшительности, подозрѣвая: и не зная, что отвѣчать.

— Вамъ нужно что-нибудь передать г-жѣ Дюпре? спросила она.

— Нѣтъ, ничего! Я желаю ее видѣть или, вѣрнѣе, видѣть ея сестру.

Консьержа помолчала и наконецъ выговорила, слегка пожимая плечами:

— Montez s’il vous plait. Сестра г-жи Дюпре дома.

XXV.

Когда Аталинъ поднялся и позвонилъ, за дверью раздался голосъ, спрашивавшій его фамилію. Онъ назвался. Голосъ снова переспросилъ фамилію и попросилъ обождать, но черезъ нѣсколько секундъ раздались скорые шаги по корридору, дверь быстро распахнулась, и сама Марьетта выпорхнула на лѣстницу въ своемъ голубомъ капотѣ, сплошь обшитомъ кружевами и лентами.

— Je ne vous attendais pas, monsieur! выговорила она нараспѣвъ, манерно присѣдая. — Пожалуйте! Я очень рада васъ, видѣть у себя!

Аталинъ съ гадливымъ чувствомъ, почти съ отвращеніемъ вступилъ въ эту квартиру, но чувствовалъ, что сильно волнуется близостью къ Эльзѣ. И прежде всего ему захотѣлось, убѣдиться, что она дѣйствительно здѣсь, не уѣхала.

— Какъ здоровье вашей сестры? спросилъ онъ холодно, когда они усѣлись въ гостиной.

— Отлично, merci!

— Она здѣсь? черезъ силу выговорилъ онъ.

— Здѣсь! Вотъ!

Марьетта снова поднялась и крикнула въ дверь:

— Эльза, или сюда! C’est monsieur de… Diable. Я опять забыла фамилію. Tu sais… monsieur le Russe!

Между тѣмъ Аталинъ, убѣдившійся, что Эльза за нѣсколько шаговъ отъ него, за стѣной этой гостиной, сразу взволновался и почувствовалъ, что даже лицо его вспыхнуло. По счастію, онъ сидѣлъ спиной къ окнамъ, а въ нихъ проливалось очень мало свѣта изъ-за огромнаго дома, который выбился напротивъ.

Марьетта вернулась, театрально усѣлась предъ нимъ на креслѣ, распустивъ съ боку длинный шлейфъ своего тяжелаго отъ всяческой отдѣлки капота.

Женщина бывала часто въ театрахъ Gymnase и Vaudeville, и бывала не ради удовольствія, а ходила туда, какъ въ школу. Она внимательно приглядывалась и прислушивалась, училась, ловила и запоминала слова и фразы, замѣчала и запоминала жесты и позы главныхъ актрисъ. И надо ей честь отдать, она усвоила себѣ великолѣпно манеру ходить, поворачиваться, садиться и произносить нѣкоторыя фразы. Одного только не подозрѣвала Марьетта, что все это было умѣстно на подмосткахъ и было забавно въ ея обстановкѣ. Впрочемъ она «играла» у себя дома только въ рѣдкихъ случаяхъ, принимая «важныхъ» гостей.

Усѣвшись теперь на креслѣ какъ-то въ пол-оборота къ Аталину, распустивъ свой хвостъ и пришлепнувъ складки нѣсколько разъ ладонью, Марьетта оперлась локтемъ на спинку кресла, а другой рукой приложила платочекъ къ лицу и потрогала имъ нѣсколько разъ носъ, и щеки, и ротъ.

— А quoi dois-je l’honneur… начала она, но повторивъ нараспѣвъ нѣсколько фразъ, подхваченныхъ изъ какой-нибудь комедіи Ожье или Пальерона, она выпалила:

— Soyez le très bien venu.

Аталинъ замѣтилъ многое, замѣтилъ и это «très», но ему было не до того. Онъ объяснилъ, что, интересуясь здоровьемъ Эльзы, онъ захотѣлъ узнать, въ какомъ она положеніи и все ли еще находится въ Парижѣ.

— Конечно, здѣсь! отозвалась Марьетта. — И я надѣюсь, что она и останется. Зачѣмъ ей ѣхать опять въ свою трущобу? Она будетъ жить у меня. Je m’en charge!

Эти слова сразу заронили горькое чувство въ сердце Аталина.

«Если подобное возможно, если подобное уже рѣшено, думалось ему, — то рѣшено съ согласія Эльзы. А такое согласіе нѣчто ужасное. Подобное извѣстіе равносильно тому, какъ еслибы сказали, что Эльза покусилась на кражу и мошенничество».

— Она согласилась оставаться въ Парижѣ, у васъ? невольно вырвалось у него, хотя онъ сознавалъ, что этого вопроса не надо было задавать, такъ какъ онъ поведетъ къ цѣлому нежелаемому разговору.

— Да, согласилась! солгала Марьетта. — Что же ей тамъ, у матери, дѣлать? Courir aux barrières!

И Марьетта начала говорить какія-то туманныя фразы съ какими-то намеками на ея желаніе устроить судьбу сестры получше, о трудностяхъ устроиться опредѣленно и твердо, не стать жертвой обмана, такъ какъ Парижъ — очагъ всяческаго надувательства.

На всѣ эти общія темныя фразы и намеки Аталинъ не отвѣчалъ ничего. Онъ и не подозрѣвалъ, что Марьетта вызываетъ его на разговоръ прямой и откровенный. Замѣтивъ наконецъ, что русскій не притворяется и дѣйствительно не подозрѣваетъ, что все, ею сказанное, говорится именно для него, Марьетта рѣшила «принаровиться» къ мышленію этого русскаго, заговорить съ нимъ, какъ съ ребенкомъ, проще.

— Да, въ Теріэлѣ ей дѣлать нечего, продолжала она. — Да, вѣроятно, скоро и мать съ братомъ покинутъ эту трущобу и переѣдутъ въ другое мѣсто, такъ какъ г. Виганъ собирается на житье въ Парижъ. Мать, оставшись одна, безъ его помощи, очутится въ болѣе тяжелыхъ условіяхъ: придется платить за квартиру и жить исключительно швейною работой. Эльза тогда будетъ ей въ тягость, такъ какъ сама зарабатывать ничего не можетъ.

— Да, выговорила вдругъ быстро Марьетта послѣ паузы, такъ какъ Аталинъ продолжалъ молчать, какъ убитый, — конечно, было бы всего лучше, еслибы Эльза осталась у васъ въ Нельи.

— Какъ?!. почти вскрикнулъ онъ, сильно двинувшись на. своемъ мѣстѣ.

— Да такъ! Было бы лучше, еслибы сестра осталась у васъ совсѣмъ.

— Совсѣмъ? повторилъ Аталинъ тише, но съ крайнимъ удивленіемъ въ голосѣ.

— Ну-да! Я прямо говорю, что сожалѣю, что увезла ее. Et èa fait le compte! Поручивъ тогда Баптисту объясниться съ вами, я сдѣлала глупость. Онъ этого не сумѣлъ, вышло недоразумѣніе. Впрочемъ, если вы не сердитесь, то нѣчто еще не потеряно, и мы можемъ теперь объясниться en bons amis.

— Въ чемъ объясниться? выговорилъ Аталинъ, изумленно глядя въ лицо женщины и лишь смутно понимая, къ чему ведетъ этотъ разговоръ.

— Объясниться, на какихъ условіяхъ Эльза можетъ вернуться къ вамъ въ Нельи, рѣзко и холодно отвѣтила Марьетта. — Она у насъ — чудачка, да еще очень молода, чтобы понимать les choses du monde и разсуждать о нихъ. Но ее нечего и спрашивать. На то я — сестра ея, чтобы рѣшить главный вопросъ, самый важный, безъ ея согласія. Разумѣется, не для себя, а ради ея же пользы въ будущемъ.

Марьетта замолчала и нетерпѣливо ждала, но Аталинъ угрюмо смотрѣлъ на нее. Онъ догадывался, чуялъ, что хочетъ сказать эта женщина, но будто отгонялъ отъ себя догадку. Чтобы выйти изъ неловкаго положенія, Марьетта вдругъ ахнула:

— Что же это однако она не идетъ? Я пойду за ней…

Она вскочила съ мѣста, но вспомнивъ, что актрисы Gymnase такъ не дѣлаютъ, выпрямилась и театральною походкой вышла изъ комнаты.

Марьетта нашла Эльзу въ комнатѣ Жозефины, сидящею на краю кровати. Она оперлась локтями въ колѣна и опустила лицо на ладони. Марьетта окликнула сестру, но та не отвѣтила и не двинулась. Марьетта взяла ее за плечо. Эльза вздрогнула, откинула голову и, выпрямившись, глянула, на нее сурово. Лицо ея было темное, будто озлобленное.

— Et bien, tu perds la boule? рѣзко выговорила Марьетта. — Что ты блажишь? Онъ тутъ… Иди же!

— Я не хочу его видѣть! просто и тихо отозвалась Эльза.

— Съ ума ты спятила! Pas de bêtises! Иди скорѣй!

— Я не хочу! повторила Эльза такъ же.

— Не блажи, я тебѣ говорю! Иди сію секунду!

— Я не хочу!

— Да что же ты? Une folle furieuse?!

— Не хочу! повторила Эльза все тѣмъ же голосомъ, спокойнымъ, но сильнымъ.

— Ну, слушай. Я даю тебѣ пять минутъ, чтобъ одуматься и прійти. Иначе я приведу его сюда.

— Тогда я совсѣмъ уйду! вдругъ поднялась Эльза съ кровати и двинулась къ дверямъ.

— А! вскрикнула Марьетта. — Въ такомъ случаѣ. Un moment! произнесла она и, грубо отстранивъ сестру отъ двери, быстро прошла въ корридоръ.

Чрезъ нѣсколько секундъ Эльза услыхала, какъ замокъ щелкнулъ въ наружной двери, а затѣмъ Марьетта, пройдя мимо нея и показавъ ей ключъ, положила его въ карманъ и прошла въ гостиную.

Вернувшись къ Аталину, она заявила, что сестра сейчасъ придетъ.

— А если на нее нападетъ дурь, какъ бываетъ часто, si elle fera des manières, мы пойдемъ къ ней въ комнату.

— Если mamzelle Эльза не желаетъ меня видѣть, выговорилъ онъ, вставая, — то насильно я тоже не хочу. Только я желалъ бы знать, что это значитъ?

— Нисколько! отозвалась Марьетта. — Садитесь! Она сейчасъ придетъ!

Они снова сѣли, и на этотъ разъ женщина, которой надоѣла уже комедія съ этимъ Русскимъ, выговорила вдругъ:

— Voyons, monsieur de… J’oublie toujours.

— Аталинъ! отозвался этотъ.

— Voyons, monsieur de Taline, по своему окрестила она его. — Я предлагаю вамъ sans faèons говорите откровенно. Бросимте эту игру! Вы — человѣкъ, кажется, богатый и можете себѣ позволить всякую прихоть, всякій капризъ. Voyons, во сколько оцѣниваете вы эту прихоть.

— Я васъ не понимаю! сурово отозвался онъ, но, конечно, лгалъ.

— Я въ качествѣ старшей сестры и уполномоченная нашей матерью спрашиваю васъ: какою суммой вы можете располагать.

— Повторяю вамъ, что я васъ не понимаю или, лучше сказать, я не хочу васъ понимать. Тутъ недоразумѣніе.

— А? Такъ вы бы желали, какъ всѣ Парижане, обдѣлывать подобное даромъ? разсмѣялась Марьетта презрительно и рѣзко.

— Ни то, ни другое! Я ничего не желаю.

— Зачѣмъ же вы пріѣхали теперь… сюда? Странно! Бѣгать за дѣвочкой безъ цѣли…

— Я пріѣхалъ повидать mamzelle Эльзу, чтобы узнать, какъ ея здоровье.

— А, вотъ что! А затѣмъ, если она здорова и отправится къ матери, то вы за ней туда не послѣдуете? Вы прервете съ ней всякія сношенія?

— Если она этого пожелаетъ. Конечно.

— А если она этого не пожелаетъ? Если она по ребячеству согласится, чтобы вы пріѣхали и хотя бы на время поселились около нея въ Теріэлѣ. Тогда что?

— Тогда такъ и будетъ, по ея желанію.

— Vous êtes magnifique… По крайней мѣрѣ — откровенны. Ну, а затѣмъ, вы въ одинъ прекрасный день увезете ее снова къ себѣ въ Нельи, а тамъ и въ Россію. Не такъ ли?

— На это все никогда она сама не согласится.

— А если согласится?

— Я бъ не желалъ разговаривать съ вами объ этомъ! отрѣзалъ вдругъ Аталинъ рѣзко. — Это до васъ не касается!

— Vraiment! вдругъ уже совсѣмъ грубо расхохоталась Марьетта. — До меня — ея сестры — это не касается. До насъ да всѣхъ, до семьи, — это не касается! Vous êtes superbe, mon cher monsieur! Но вы ошибаетесь. До насъ это очень касается. И если вы подобное затѣваете, то я считаю долгомъ предупредить васъ, что законы во Франціи на этотъ счетъ очень строги. Вы, вѣроятно, знаете, чѣмъ наказуется поступокъ, называемый détournement de mineure. Я предупреждаю васъ, что еслибы даже мать, какъ женщина болѣзненная и равнодушная ко всему, отнеслась къ этому просто, то я ничего подобнаго не допущу. Не будьте упрямы! Вѣдь это одна упрямство съ вашей стороны! Я знаю, что вы человѣкъ богатый, une dizaine de mille francs для васъ ничего не значитъ. Согласитесь, что это — грошъ въ данномъ случаѣ. Другая бы на моемъ мѣстѣ запросила вдвое и втрое.

Аталинъ, давно возмущенный этимъ разговоромъ, вдругъ иронически улыбнулся и произнесъ насмѣшливо:

— Mademoisele Elza уполномочивала васъ имѣть со мной этотъ разговоръ?

— Нѣтъ!

— Стало быть не она назначаетъ cette dizaine, а вы?

— Конечно, я! Она въ этихъ вещахъ ничего не понимаетъ.

— Но если я сегодня же привезу вамъ эти деньги, что тогда будетъ?

— Берите Эльзу и ступайте въ Нельи, и никто васъ тамъ не обезпокоитъ.

— А она поѣдетъ за мной? снова усмѣхнулся онъ, но чувство жгучаго страха явилось вдругъ на сердцѣ. — Что если вдругъ Марьетта отвѣтитъ: «да, поѣдетъ, по собственному согласію!»

Но Марьетта послѣ минутнаго молчанія отозвалась небрежно.

— Это ужъ ваше дѣло! Я не буду мѣшать, родные не будутъ мѣшать. А это главное.

— Нѣтъ, ma chère demoiselle, отозвался сурово Аталинъ, — не въ этомъ главное и не въ деньгахъ сила. Еслибы все зависѣло отъ денегъ, то я бы привезъ вамъ сегодня или завтра не только une dizaine, хотя бы даже une centaine de mille francs и былъ бы счастливѣйшій человѣкъ, привозя ихъ вамъ. Главное въ томъ, что сама Эльза не согласится и не рѣшится ни на что подобное pas même pour un million.

— Какой вздоръ! отозвалась Марьетта.

Лицо ея преобразилось, почти сіяло. Главное затрудненіе, по ея мнѣнію, было преодолено. Этотъ человѣкъ оказался не скупцомъ. Онъ высказался, и его слова дышали правдой. Онъ не пожалѣетъ денегъ — это слышалось въ его голосѣ, виднѣлось въ его глазахъ.

— Это все пустяки! заговорила быстро Марьетта. — Главное — вы, ваши намѣренія, а ее нечего и слушать. Нечего обращать вниманія наея причудничанья. Ее можно уговорить, даже заставить… Она сама не знаетъ чего хочетъ. А я знаю и знаю навѣрное qu’elle vous adore.

— Вы ошибаетесь! отвѣтилъ онъ, но снова зналъ, что лжетъ.

— Je vous dis que si…

И Марьетта начала было доказывать, почему она думаетъ и знаетъ, что Эльза обожаетъ его, но Аталинъ прервалъ ея краснорѣчіе и произнесъ съ чувствомъ гадливости:

— Laissons èa, s’il vous plait!

Дѣйствительно, ему стало тяжело, что эта женщина касается этого вопроса, какъ еслибы кто-либо грязными руками трогалъ дорогую для него вещь. Онъ уже глубоко раскаивался, что допустилъ этотъ разговоръ, обидный для Эльзы и оскорбительный для его чувства къ ней.

XXVI.

Марьетта, пожавъ плечами, медленно поднялась съ своего мѣста, прошла опять въ комнату Жозефины, и нашла Эльзу сидящей на креслѣ почти въ забытьи отъ тяжелыхъ думъ.

— Что же ты? Такъ это и будетъ? Tu ne veux pas démarrer! сердито произнесла она.

Эльза не овѣчала.

— Повторяю тебѣ, что если ты сію минуту не выйдешь къ нему, я приведу его сюда.

Эльза снова не отвѣтила ни слова.

— Quel mulet! Право, стоило бы закатить тебѣ un bon «vas-te-laver», какъ говорятъ у васъ въ деревнѣ.

И Марьетта, поднявъ руку, покачала ею въ воздухѣ, какъ бы показывая увѣсистую пощечину. Затѣмъ она вышла снова въ гостиную и выговорила громко, чтобъ Эльза могла слышать.

— Venez donc! Она все еще немножко слаба, и мы лучше пройдемъ къ ней!

Аталинъ, ничего не подозрѣвавшій, поднялся и черезъ нѣсколько секундъ они были въ корридорѣ передъ дверью въ комнату Жозефины. Но въ тотъ мигъ, когда онъ, шедшій впереди, былъ за два шага отъ двери, она быстро захлопнулась, а затѣмъ щелкнула задвижка. Онъ остановился въ недоумѣніи.

— Quelle rosse! вырвалось у Марьетты.

Она бросилась къ двери и, уже забывъ всѣ твои театральные пріемы, снова повторила два раза.

— Quelle! rosse… Quelle rosse! и стала стучать кулакомъ въ дверь. — Veux-tu ouvrir, sale bête! вырвалось наконецъ у этой посѣтительницы «Красной Мельницы».

При этомъ восклицаніи Аталина всего передернуло, эти два слова, обращенныя къ Эльзѣ, рѣзнули его точно ножомъ. Цѣлая нравственная пропасть, раздѣлявшая эту гадкую женщину отъ ея сестры, будто сразу разверзлась и явилась передъ его глазами. А это дорогое ему существо въ рукахъ, въ распоряженіи у этой женщины!

— Послушайте. Оставьте! Я не хочу! взволнованно заговорилъ онъ. — Она, очевидно, не желаетъ меня видѣть, а вы хотѣли заставить ее насильно сдѣлать это. Я не хочу! Прощайте! Я уѣзжаю.

И, не дожидаясь отвѣта, онъ, сильно взволнованный, быстро направился къ выходной двери. Не помня себя, взялся онъ за замокъ, но и эта дверь не отворялась.

Марьетта, измѣнившись въ лицѣ отъ злобы, сдѣлала нѣсколько шаговъ вслѣдъ за Аталинымъ и уже хотѣла было достать ключъ изъ кармана, чтобы выпустить его. Но вдругъ, будто остервенившись, она воскликнула:

— Ah, mais non! Я не позволю надъ собой мудрить. Да, и такимъ чудакамъ, какъ вы и она, никогда не уступлю! Я васъ не выпущу. А ее я заставлю отворить дверь.

— Я васъ прошу! отозвался онъ съ рукой на замкѣ.

— Non, non et non! отвѣтила рѣзко Марьетта, совершенно озлобленная. — Вы останетесь здѣсь хотя бы до вечера. Хоть ночуете! Но я даю слово, что я этой двери не отворю, пока она не отворитъ своей. Меня не переупрямишь. Да, съ такими людьми, какъ вы и сестра, не слѣдъ дѣйствовать по-человѣчески. Vous êtes tous les deux, des échappés de Charenton!

Марьетта вернулась къ двери сестры, застучала въ нее большимъ ключомъ и крикнула:

— Ты слышишь. Я заперла наружную дверь и не выпущу его отсюда хотя бы до утра завтрашняго дня. Tu sais, je n’ai qu’un mot. И я поставлю на своемъ. Monsieur de Taline, крикнула она, — будьте хоть вы благоразумны. Идите въ гостиную и сидите спокойно до тѣхъ поръ, пока cette tête fêlée — не отворитъ свою дверь. Повторяю — я не уступлю.

Аталинъ по неволѣ, взволнованный, вернулся по корридору со страннымъ чувствомъ на сердцѣ. Раздраженный всячески Марьеттой, онъ былъ однако радъ, что она заперла его и не даетъ возможности уѣхать. Но въ ту же минуту дверь комнаты Жозефины отворилась, и на порогѣ появилась Эльза со сложенными на груди руками, съ суровымъ, потемнѣвшимъ лицомъ, и только глаза ея блестѣли ярко.

— Что прикажете? вымолвила она, глядя Аталину въ лицо какъ бы свысока, и даже съ оттѣнкомъ презрѣнія..

— Я ничего… началъ онъ смутясь. — Я хотѣлъ видѣть васъ сегодня, узнать какъ вы доѣхали, какъ ваше здоровье…

— Я здорова и благодарю васъ за все… Est ce tout?

— Oui, c’est tout… отозвался онъ тихо, но отъ голоса его повѣяло вдругъ грустью, и этотъ звукъ коснулся будто сразу глубины сердца Эльзы. Она опустила глаза и стояла не двигаясь… Ей чуялось, что еще одно его слово, сказанное тѣмъ же голосомъ, — и она заплачетъ, она проститъ ему, все, она уступитъ… Въ чемъ?..

— Ну же… Soie bonne enfant, сказала Марьетта мягко. — Иди въ гостиную и поговорите вмѣстѣ… Вѣдь онъ изъ-за тебя въ Парижъ пріѣхалъ. Часъ ѣзды. C’est très gentil… Иди.

Въ голосѣ женщины было что-то приторное…

Эльза послушно двинулась и, не подымая глазъ отъ пола, прошла впередъ. Аталинъ двинулся за ней. Войдя въ гостиную, они сѣли и молчали, ожидая, что Марьетта заговоритъ за нихъ. Онъ оглянулся первый и увидѣлъ, что ея не было въ комнатѣ.

«Она умышленно оставила насъ однихъ», подумалось ему.

— Вы уѣхали отъ меня по собственной волѣ, наконецъ вымолвилъ онъ, — или сестра ваша уговорила васъ?

— Не пріѣзжай сестра, я на другой же день уѣхала бы къ себѣ…

— Это было бы лучше… Вы забыли, что я говорилъ вамъ и съ чѣмъ вы соглашались… Надо было ѣхать прямо въ Теріэль… А не сюда, тихо прибавилъ онъ.

— Я здѣсь не останусь…

— Она говоритъ, что вы совсѣмъ останетесь, шепотомъ произнесъ Аталинъ, косясь на двери.

— Никогда.

— Вы мнѣ даете слово въ этомъ?..

— Ахъ, какое же вамъ до всего этого дѣло! тихо, на грустно шепнула она.

— Не говорите такъ, Эльза… Это грѣшно… Послушайте… Я послѣдній разъ вижусь съ вами, если вы этого желаете… Повидимому, таково ваше желаніе. Не видаться. И я послѣдній разъ прошу васъ… Простите меня, если я оскорбилъ васъ. Но что же мнѣ было сказать, предложить. Я предложилъ единственно возможное между нами.

Эльза двинулась, будто вздрогнула, по не подняла глазъ и промолчала…

— Вы знаете, какъ я много… Да, я васъ… Вы мнѣ дороже всего въ мірѣ. Это чувство всегда останется во мнѣ… И еслибъ я могъ, еслибъ я былъ свободнымъ человѣкомъ, то я конечно тотчасъ предложилъ бы вамъ быть моей женой.

— Еслибъ вы были свободны? глухо, едва слышно проговорила Эльза.

— Да…

— Что вы хотите сказать? еще глуше, черезъ силу произнесла она.

— Еслибъ я не былъ женатъ…

— Вы женаты?! вырвалось у нея какимъ-то страннымъ крикомъ, въ которомъ послышался гнѣвъ.

— Да, Эльза. Къ несчастію, это такъ… Неужели вы могли предположить, что я, будучи свободнымъ человѣкомъ, сталъ бы говорить съ вами такъ, какъ говорилъ тогда… Предъ вашимъ отъѣздомъ изъ Нельи…

— Повторите! Вы женаты?

— Да. И давно…

— Ваше честное слово?

— Честное слово.

Эльза опустила голову, потомъ понурилась, и наступило молчаніе.

— Поэтому я и могъ только… началъ было Аталинъ, но Эльза рѣзкимъ шопотомъ перебила его.

— Assez! Tout est dit!

Она заволновалась и тяжело дышала… И вдругъ у нея вырвалось крикомъ, будто противъ воли:

— Quelle horreur!

— Да, это ужасно! отозвался онъ. — Вся моя жизнь…

— Abomination!! вскрикнула снова Эльза и, внезапно поднявшись, она, не глянувъ на него, быстро вышла изъ комнаты.

Аталинъ, пораженный этимъ, остался въ креслѣ, хотѣлъ позвать ее, но языкъ не повиновался ему… Онъ пришелъ въ себя окончательно только отъ голоса Марьетты. Онъ всталъ, почти безсознательно простился съ ней и, не слушая, сказалъ что-то и вышелъ на лѣстницу.

«Это поразило ее!..» думалось ему. Но почему же это слово: abomination. И этотъ страшный гнѣвъ въ голосѣ?..

А между тѣмъ, когда дверь квартиры захлопнулась за Аталинымъ и Марьетта вошла къ сестрѣ, она нашла Эльзу въ сильнѣйшемъ возбужденіи и блѣдную, какъ полотно… — C’est un lache! Un infame! внѣ себя воскликнула она. навстрѣчу сестрѣ. Онъ подло лжетъ въ самыхъ священныхъ вещахъ. Онъ сказалъ мнѣ, что онъ женатъ, а я знаю, чта это ложь… Сама графиня Отвиль сказала мнѣ, что онъ холостой. Abomination! Неужели же на свѣтѣ только одинъ честный человѣкъ — Фредерикъ?

XXVII.

— Tout èa commence à m’embêter! рѣшила Марьетта въ этотъ вечеръ, ложась спать и невольно думая объ Эльзѣ и Аталинѣ. Qu’ils se débrouillent… Se m’en fiche!

На слѣдующее утро она забыла и думать объ сестрѣ и русскомъ, получивъ нежданно записку отъ Киноля, приглашавшую ее обѣдать вмѣстѣ съ нѣсколькими общими друзьями.

Женщина съ прозвищемъ «Червонный валетъ», которая была на бульварномъ жаргонѣ парижанъ ничто иное, какъ"une ancienne", не зная куда дѣвать свой порядочный доходецъ, тратилась исключительно на двѣ вещи: давала деньги: взаймы безъ отдачи юношамъ, начинающимъ искушаться въ парижскихъ омутахъ, и затѣмъ раза три, четыре въ мѣсяцъ въ праздничные дни давала обѣды своимъ друзьямъ, очень обильно уснащенные и виномъ, и всякими диковинами вродѣ маррокскихъ финиковъ, русской икры и кривыхъ сигаръ съ Манилы.

Обѣды эти происходили всегда «Au Brebant» — въ ресторанѣ, давно пережившемъ свою прежнюю славу, но къ которому попрежнему тяготѣло сердце Червоннаго валета. Бребанъ со всѣми своими кабинетами, напоминалъ Киноля ея юные и бурно веселые годы.

Почти на каждый cabinet particulier отыскивался въ памяти ея un souvenir tout particulier. Такъ въ № 7, тому назадъпочти пятнадцать лѣтъ, одинъ ея обожатель, пылкій лейтенантъ du Quatrième Chasseurs, проломилъ голову такому же обожателю ея, второму секретарю итальянской амбасады. Въ № 14 у нея однажды, лѣтъ двадцать тому назадъ, вдругъ исчезла брошка съ большимъ солитеромъ. Ея собесѣдникъ и convive, испанскій грандъ и герцогъ, оказался подмастерьемъ сапожника, когда она, видавшая виды, спохватилась и, заперевъ своего гранда въ нумерѣ на ключъ, послала за полиціей. Изъ № 2, самаго большого и красиво-убраннаго, тому назадъ не болѣе пяти лѣтъ, за буйство вмѣстѣ съ большой и веселой компаніей, она очутилась и ночевала въ полицейскомъ участкѣ, гдѣ провела время очень пріятно.

«Une vraie partie de plaisir!» — вспоминала она теперь вздыхая.

Разумѣется, Киноля была у Бребана — свой человѣкъ. Въ особенности уважали ее гарсоны; старые за то, что давно уже знали ее и много перепало имъ отъ нея на чай; молодые за то, что еще ихъ отцы или дяди уже служили когда-то г-жѣ Мартѣ.

На этотъ разъ Киноля объясняла Марьеттѣ въ запискѣ, что даетъ обѣдъ ради того, чтобы отпраздновать l’installation графа Соколова у пріятельницы, такъ какъ графъ, гонимый Немезидой въ видѣ полисменовъ, имѣетъ намѣреніе въ тотъ же вечеръ перебраться къ ней съ пожитками на жительство. Киноля просила Марьетту захватить съ собой сестру и Со-Ли-Лэсъ, предупреждая, что Уордена и Бови она уже позвала своимъ чередомъ.

Когда Марьетта объявила сестрѣ приглашеніе Киноля, Эльза разумѣется отказалась наотрѣзъ. Она дала себѣ слово выйти изъ дому только съ тѣмъ, чтобы прямо направиться на вокзалъ Сѣверной желѣзной дороги. Напрасно Марьетта уговаривала ее, просила всячески, краснорѣчиво описывала, какъ интересно ей — дикаркѣ и «деревеньщинѣ» увидѣть нѣсколько улицъ Парижа и видѣть одинъ изъ первыхъ ресторановъ. Эльза упорно стояла на своемъ.

Марьетта, конечно, не изъ-за одного упрямства настаивала, чтобы сестра была на обѣдѣ. Ее интересовало: найдутъ ли Эльзу хорошенькой общіе знакомые и какъ оцѣнятъ. Видя упорство сестры, она перемѣнила тактику и прибѣгла къ уловкѣ. Она подослала къ Эльзѣ свою бонну, и Фифина — женщина не злая и не лгунья, но вѣрой и правдой служащая своей барынѣ, — объяснила Эльзѣ, якобы по секрету, что Марьетта получила записку отъ Аталина: онъ просить позволенія пріѣхать въ пять часовъ и провести весь вечеръ.

— Ваша сестра отвѣтила уже, что ее до ночи дома не будетъ, но что вы будете дома. Если вы не хотите его видѣть, прибавила Фифина, — то лучше уѣзжайте съ сестрой. Нельзя же вамъ нѣсколько часовъ сидѣть въ моей комнатѣ, пока онъ будетъ сидѣть и ждать въ гостиной. Ce serait ridicule!

Разумѣется, Эльза поддалась обману. Глупо-смѣшное положеніе или ridicule ее не пугало, но она боялась, что это пребываніе съ Аталинымъ впродолженіе нѣсколькихъ часовъ въ одной квартирѣ можетъ насильно повести снова къ разговору. Не только говорить, но и видѣть не могла бы она теперь равнодушно, — безъ озлобленія и горькаго чувства — этого человѣка, который недавно еще былъ ей такъ дорогъ.

Тотчасъ же отправилась она къ сестрѣ, тщательно разрисовывавшей свое лицо передъ зеркаломъ, и объяснила, что согласна ѣхать съ ней на обѣдъ.

Марьетта обрадовалась, но затѣмъ чрезъ минуту ахнула. Эльза была въ томъ же своемъ нелѣпомъ сѣренькомъ платьицѣ, изъ котораго выросла и которое даже въ этой крартирѣ «кричало» среди обстановки, «jurait avec le tout autour».

Перешаривъ все въ двухъ большихъ шкапахъ, Марьетта нашла розовенькое платье, до котораго не дотрогивалась больше года. Фасонъ его былъ такой, что въ часъ времени можно было его передѣлать и приладить на сестрѣ, которая была хотя много худощавѣе, но одинаковаго съ ней роста.

Въ пять часовъ Марьетта, расфранченная, всячески уснащенная, разрисованная и раздушенная, покончила съ собой и занялась сестрой. Оглядѣвъ ее съ головы до пятъ, она нашла, что Эльза въ этомъ розовенькомъ платьѣ pas du tout mal.

— Только держись иначе! сказала она. — Руки подбери, да не горбись и не смотри такъ жалостливо. А то, право, совсѣмъ un singe, qui demande une pomme.

Затѣмъ Марьетта собралась было нацѣпить на сестру кое-что изъ своихъ прежнихъ дешевенькихъ золотыхъ вещицъ, которыхъ уже не надѣвала: брошку, браслетъ, два кольца и даже цѣпочку… но Эльза воспротивилась съ такимъ ожесточеніемъ, какъ еслибъ собрались въ разныхъ мѣстахъ тѣла выпачкать ее дегтемъ.

Марьетта, держа въ рукахъ эти вещи, не могла даже разсердиться, настолько велико было ея удивленіе. Она никакъ не могла понять, что заставляетъ Эльзу отказываться отъ того, что нравится всякой женщинѣ, всякой дѣвочкѣ… Она сама мечтала объ этомъ еще ребенкомъ.

— Les bijoux c’est comme l’argent! воскликнула Марьетта. — Вѣдь это нѣчто первѣйшее въ мірѣ, все остальное — вздоръ. Неужели ты не желала бы никогда имѣть серегъ или браслета?

— Да, но свои! отвѣчала Эльза. — И не такіе…

— Какъ «не такіе»?

— Не эти!

— Почему же не эти?

Эльза хотѣла сказать «срамно пріобрѣтенные», но зная, что ея правдивый отвѣтъ будетъ только оскорбителенъ сестрѣ, промолчала.

— Ну, надѣнь по крайней мѣрѣ цѣпочку…

— Безъ часовъ? разсмѣялась Эльза.

— Что же изъ этого! Мы спрячемъ кончикъ за поясомъ. Ça ce fait. Никто не догадается. А если кто спроситъ: который часъ, ты скажешь, что часы у тебя стоятъ.

Но едва успѣвъ договорить это, Марьетта вытаращила глаза и остолбенѣла. Эльзой вдругъ овладѣлъ нервно-безумный, крикливо-звонкій хохотъ. Она принуждена была даже опуститься на ближайшее кресло и такъ продолжала еще долго хохотать. Казалось, однако, что еще немного, и этотъ смѣхъ непремѣнно перейдетъ въ настоящій истерическій припадокъ.

Эльза понимала сама, что если предложеніе и объясненіе сестры показались ей безсмысленными, то во всякомъ случаѣ болѣзненное состояніе тѣла, потрясеннаго всѣмъ пережитымъ, сказалось вновь изъ-за пустяка и взяло свое. Послѣ припадка странно-бурнаго смѣха, крупныя слезы выступили на глазахъ и она сразу стихла и ослабѣла.

— C’est nerveux! произнесла Марьетта отчасти сердито.

Эльза не поняла слова, но догадалась и выговорила:

— Я не знаю сама, что стало со мной дѣлаться. Знаю одно! Пора мнѣ домой. Ты обѣщала мнѣ деньги, которыя дала тебѣ эта дама — г-жа Марта. Будь мила, отдай мнѣ ихъ, и я завтра же рано утромъ отправлюсь домой. Вѣдь этотъ графъ будетъ спать въ столовой, а я должна взять комнату Фифины. Зачѣмъ заставлять ее спать на полу кухни?

— Возьми ихъ хоть сейчасъ. Онѣ въ вазочкѣ на каминѣ, сурово отвѣтила эта.

Эльза поблагодарила и, быстро сбѣгавъ за деньгами въ гостиную, вернулась довольная и улыбающаяся.

Чрезъ нѣсколько минутъ, выйдя изъ дому, обѣ сестры сидѣли уже въ нанятомъ фіакрѣ и двигались чуть не шагомъ.

Всѣ бульвары и прилегающія улицы были сплошь затѣснены экипажами и прохожими, и все шевелилось и двигалось, лѣзло другъ на друга, едва распутываясь, будто въ какой-то загадочной борьбѣ, коварной, упорной, не на животъ, а ни смерть.

Эльза снова внимательно и трусливо озиралась направо и налѣво, и опять то же чувство возникало у нея на душѣ: — желаніе бѣжать подальше отъ этого круговорота, гдѣ кишитъ и бьется такъ много людей. И при томъ всѣ эти люди — непремѣнно дурные, злые, коварные и опасные! Въ этомъ Эльза была глубоко убѣждена, вѣрила въ это какъ въ непреложную истину.

Когда онъ, — Аталинъ, — оказался такой злой и лукавый человѣкъ, то что же должны быть всѣ эти, здѣсь родящіеся и живущіе? Эти! Les Parisiens?!

А какъ диковинно звучало это именованіе въ ушахъ Эльзы, могъ бы понять только тотъ, кто случайно подслушалъ, бы, — давно тому назадъ, — какимъ голосомъ, съ какимъ чувствомъ презрѣнія и омерзѣнія произносилъ это слово покойный отецъ ея. На языкѣ Луи Карадоля «un parisien» значило почти то же, что негодяй, душегубъ, каторжникъ. И его голосъ, произносящій это слово, будто ожилъ теперь ярче въ памяти Эльзы.

XXVIII.

Когда сестры появились у Бребана, то уже нашли всѣхъ гостей Червоннаго валета въ полномъ сборѣ. Эльза сразу обмерла и смутилась, увидя болѣе дюжины человѣкъ совершенно ей незнакомыхъ, мужчинъ и женщинъ. Быстро окинувъ ихъ пытливымъ, проницательнымъ взоромъ, она въ нѣсколько секундъ опредѣлила ихъ всѣхъ. Эльза-Газель, дикарка, деревенщина, чуткимъ сердцемъ угадала, что это за народъ, и оцѣнила его по достоинству. Только Уорденъ и графъ Соколовъ показались ей людьми, остальные почудились ей какимъ-то звѣрьемъ съ человѣческими обликами. Почему это случилось — Эльза сама не понимала.

Даже расфранченная въ пухъ и прахъ и вся покрытая брилліантами хозяйка — Киноля, любезно встрѣтившая ихъ и облобызавшая обѣихъ, показалась Эльзѣ какимъ-то диковиннымъ животнымъ. Между ней и женщинами Теріэля, — не говоря уже о графинѣ Отвиль — не было ничего общаго. Почему, она понять не могла, но чувствовала это всею душой.

Вся эта пестрая, разнохарактерная компанія, ухмыляясь, оглядѣла ее свысока, а затѣмъ всѣ тотчасъ весело сѣли за столъ, и на ея счастіе никто уже болѣе не обращалъ на нее никакого вниманія. Всѣ позабыли объ ея присутствіи, увлеченные шумною, веселою бесѣдой съ громкими, раскатистыми взрывами смѣха.

Осмотрѣвшись еще внимательнѣе и немножко привыкнувъ Эльза стала напряженно прислушиваться къ общему разговору. Почти всѣ, однако, не разговаривали, а только все будто шутили, перекидывались больше короткими фразами или отдѣльными словами; послѣ какого-нибудь маленькаго словечка" кого-либо изъ нихъ, раздавался дружный, громовой хохотъ.

Она же только широко раскрывала глаза, изумленно оглядывая всѣхъ. Они говорили очевидно по-французски, а между тѣмъ изъ всей бесѣды она не понимала рѣшительно ничего. Слова были французскія, но смысла въ нихъ не было никакого, чего-либо смѣшного и подавно.

Такъ случилось однажды, что на слова какого-то рыжеватаго господина: «je fais mes réserves la-dessus», поклонникъ Англіи Орасъ Бови отозвался вдругъ, подмигивая:

— Quant aux réservoirs, я предоставляю судить объ этомъ à ces dames.

Безумный, гулкій хохотъ, почти дикое гоготаніе, которое вдругъ раздалось за столомъ, казалось, потрясло не только комнату, но все зданіе ресторана. А затѣмъ нѣсколько минутъ, непрерывно, всѣ чуть не катались отъ смѣха. Въ чемъ заключалась острота, въ чемъ была вся соль этого остроумія, девяносто девять человѣкъ на сто изъ иной среды, чѣмъ эта, не догадались бы никогда.

Черезъ часъ, въ самый разгаръ веселья, когда вмѣстѣ съ жаркимъ появилось шампанское, случилось нѣчто простое и вмѣстѣ съ тѣмъ неожиданное. Дверь вдругъ растворилась, въ комнатѣ быстро появился господинъ въ свѣтломъ, почти бѣломъ complet, голубомъ галстукѣ, и въ маленькомъ изъ той же матеріи картузикѣ. Смуглое, чрезвычайно мужественное лицо съ большими, черными, какъ смоль, усами будто рѣзко отличалось отъ костюма франтика и даже «пшюта». Костюмъ не шелъ къ лицу или же энергическая фигура требовала иной одежды.

Господинъ вошелъ, быстро окинулъ всѣхъ обѣдающихъ ястребинымъ взглядомъ и крайне вѣжливо, снявъ свой картузикъ, низко поклонился и произнесъ:

— Mille fois pardon! Я ошибся комнатой!

И онъ исчезъ такъ же быстро, какъ появился. Никто изъ присутствующихъ не обратилъ на это сначала никакого вниманія, но затѣмъ всѣ поневолѣ замѣтили, что лице Киноля сразу измѣнилось и изъ добродушно-веселаго стало сумрачнымъ и озабоченнымъ.

Не даромъ Червонный валетъ была женщиной, прошедшей чрезъ огонь и воду. Киноля почуяла сразу, что этотъ франтикъ, будто прилетѣвшій съ прогулки или съ пикника, костюмомъ своимъ былъ изъ Bois de Boulogne, но лицомъ изъ совершенно иного мѣста. Слово «mouchard» слетѣло съ языка Киноля и быстро облетѣло весь столъ. Въ ту же минуту графъ Соколовъ поблѣднѣлъ, всталъ изъ-за стола и, подойдя къ своей покровительницѣ, сталъ говорить ей на ухо.

— J’en réponds! отозвалась она громко. — Сиди спокойно, здѣсь никогда этого не случится. Хозяинъ не позволитъ.

И нагнувъ къ себѣ рукой голову Соколова, она шепнула ему:

— Послѣ обѣда мы поѣдемъ въ церковь Маделены, войдемъ главнымъ входомъ, а выйдемъ иначе, то-есть ты одинъ и черезъ маленькую боковую дверь… И прямо на квартиру Розы. N’est ce pas, Mariette? обернулась она къ сосѣдкѣ и подробнѣе передала ей тоже свое намѣреніе.

— Конечно, самое лучшее! отозвалась Марьетта. — Такимъ способомъ замужнія женщины высшаго свѣта ходятъ на свиданіе со своими любовниками. Это самое вѣрное и безопасное. Каждый ревнивецъ-мужъ остается всегда ждать при входѣ и остается съ носомъ.

Однако, когда подозрѣніе Киноля стало извѣстно всѣмъ, гости единогласно рѣшили, что она ошибается, что зашедшій случайно въ комнату господинъ очень похожъ на иностранца, нѣчто вродѣ Испанца.

Часовъ въ девять вечера вся компанія, очень веселая, но въ приличномъ видѣ, за исключеніемъ слабенькаго Уордена, прощалась и выходила на бульваръ. Марьетта взяла было подъ руку своего Биби, но видя, что онъ сильно пошатывается и безсвязно мычитъ, бросила его и взяла руку Бови.

— L’animal! воскликнула она во всеуслышаніе. — Voyez moi èa! И est capable de se soûler avec du bouillon!

Киноля, вышедшая изъ ресторана подъ руку съ графомъ Соколовымъ, зорко оглядѣла публику, стоявшую и проходившую у дверей ресторана. Ея глаза искали ту же фигуру въ свѣтленькомъ complet и съ ястребинымъ лицомъ, но опасенія ея оказались напрасны. Тѣмъ не менѣе, она, нанявъ фіакръ, все-таки приказала кучеру ѣхать въ церковь Маделены.

Черезъ четверть часа Червонный валетъ и русскій «графъ» были уже въ ярко-освѣщенной церкви, гдѣ кончалась вечерняя служба, и усѣлись на скамейкѣ среди толпы молящихся. Но еще черезъ четверть часа Киноля вышла изъ церкви одна черезъ большія двери подъ колонадой. Семинаристъ, исчезнувъ сначала въ толпѣ, выскользнулъ изъ храма крошечной боковой дверкой и, быстро пробѣжавъ среди полумрака въ сторону вокзала Saint-Lazare, нанялъ карету. Доѣхавъ до ближайшаго пассажа, онъ бросилъ ее, прошелъ пассажъ и нанялъ другую, поневолѣ обманувъ перваго кучера.

Когда онъ позвонилъ у дверей г-жи Розы Дюпре, Марьетта и Эльза были уже дома. Первая — усталая и сонная, а вторая — нервно-настроенная, съ лихорадочнымъ блескомъ въ глазахъ. Переодѣвшись въ одну минуту въ свое сѣренькое платье, Эльза сидѣла съ рукой въ карманѣ и судорожно сжимала въ кулакѣ нѣсколько серебряныхъ монетъ, завернутыхъ въ бумажку. Она будто боялась выпустить изъ руки эти семнадцать франковъ хотя бы на секунду.

Въ эти мгновенья, деньги эти были для нея истиннымъ талисманомъ! Благодаря этому чудодѣйственному средству, она можетъ завтра же утромъ бѣжать и изъ этого дома и изъ Парижа, спастись отъ всего, что видитъ и слышитъ.

Заставы, мимо снующіе поѣзда, зеленоватыя поля, трава, цвѣтистая и пахучая, подъ желѣзнодорожнымъ мостомъ — вѣдь это чудный рай сравнительно со всѣмъ этимъ, окружающимъ ее теперь!

И мысль, что она завтра послѣ полудня очутится снова съ братишкой въ томъ же желѣзнодорожномъ домикѣ, представлялась ей не только счастіемъ, но какой-то несбыточной мечтой. Давно ли она ушла изъ дому полубольная, пѣшкомъ, ради одного злого человѣка, а между тѣмъ этотъ роковой день отдѣляется отъ нынѣшняго дня цѣлымъ вѣкомъ терзаній, униженій и горя.

Когда раздался звонокъ въ квартирѣ и Эльза услыхала голосъ русскаго «графа», она выговорила тихо:

— Слава Богу!

Дѣйствительно появленіе этого русскаго облегчало ея отъѣздъ. Уступая столовую и свою кровать этому странному постояльцу, Эльза должна была взять комнату и постель Жозефины, а боннѣ приходилось спать на полу кухни. Марьеттѣ поэтому поневолѣ надо было теперь скрѣпя сердце согласиться на отъѣздъ сестры. Не будь у нея этого постояльца, быть можетъ она даже силой задержала бы сестру у себя и во всякомъ случаѣ не дала бы ей ни гроша на проѣздъ.

«Слава Богу! думала Эльза, раздѣваясь и собираясь ложиться спать. Но какъ это странно: изъ-за русскаго попала я въ Парижъ, какъ въ западню, и тоже благодаря русскому спасаюсь изъ этой западни… Но все къ лучшему. Теперь я знаю, узнала дорогой цѣной, что у меня только два человѣка на свѣтѣ — милыхъ и хорошихъ, братъ и другъ, Этьенъ и Фредерикъ… Всѣ остальные, безсердечные, себялюбивые люди и безсовѣстные лгуны… Скорѣе — спать, забыть все во снѣ, а завтра, какъ только проснусь, побѣгу на вокзалъ… Въ полдень я буду уже съ моимъ gars, услышу опять: les barrières, s’il vous plait! И буду счастлива попрежнему, менѣе несчастлива. Да, все къ лучшему. Все… Конечно… Да…»

Но чрезъ мгновеніе, будучи уже въ постели, она, какъ бы обращаясь къ кому-то среди темноты, прошептала горько и страстно:

— Ахъ, еслибы вы знали какъ мнѣ больно!.. Неужели вы не знаете, что вы меня просто будто ранили въ сердце, какъ ножемъ. Вы! Не сама я… Нѣтъ.

И слезы выступили у нея на глазахъ…

Вскорѣ однако, еще слабая отъ болѣзни и утомленная глупымъ обѣдомъ съ странными людьми, Эльза крѣпко уснула…

Но среди сна, что-то необыкновенное и непонятное происходившее въ домѣ, подняло ее на ноги… Въ квартирѣ звучали незнакомые голоса, кричала, бранясь, Марьетта, и кто-то грозно приказывалъ. Эльза перепуганная выскочила изъ постели и глянула, пріотворивъ дверь, въ корридоръ. Двое незнакомыхъ мущинъ при свѣтѣ стѣнной лампы изъ кухни, которую держала предъ ними полураздѣтая Фифина, разглядывали какія-то бумаги. Суровый голосъ раздавался въ гостиной и бранился, выговаривалъ, грозилъ…

— Je m’en fiche! визгливо вскрикнула Марьетта. — Et de vous, et de lui… Чертъ васъ всѣхъ возьми. Empochez le, et laissez moi dormir!

Эльза, оробѣвъ, сама не зная почему, всѣхъ этихъ ночныхъ посѣтителей, быстро притворила дверь снова, защелкнула задвижку, но стала одѣваться.

Чрезъ нѣсколько минутъ кто-то кулакомъ ударилъ въ ея дверь и крикнулъ: Ouvrez…

Она отворила, и высокій, плечистый господинъ вошелъ въ комнатку, освѣщая ее той же стѣнной лампой. Оглядѣвъ Эльзу и все кругомъ, онъ спросилъ, кто она, откуда, притлядѣлся къ ней и произнесъ наконецъ мягко и почти ласково:

— Filez… Одѣвайтесь и уходите… Куда-нибудь… Мои люди заняты туалетомъ этого русскаго мазурика и васъ не увидятъ… Зачѣмъ васъ таскать въ участокъ безъ нужды. Ну, живо… Маршъ, отсюда… Къ тетушкѣ, къ пріятельницѣ. Куда глаза глядятъ.

XXIX.

Прошло дня четыре послѣ свиданія Аталина съ Эльзой… Онъ измучился. Видаясь со своимъ другомъ докторомъ, онъ передалъ ему, какъ могъ, свои соображенья на счетъ этого послѣдняго свиданія и разговора. Но и Гарнье ничего понять не могъ.

— Хотѣла выйти за васъ замужъ. Что же, не глупо! И откровенно озлилась, узнавъ, что вы женаты! рѣшилъ докторъ, но затѣмъ взялъ назадъ свое объясненіе.

— Не это… Что-то иное… повторялъ Аталинъ.

— Да. Что-то есть. Загадка!.. сталъ говорить и Гарнье, а затѣмъ сталъ совѣтовать снова «ne pas faire du roman» и опять повидаться съ Эльзой. Аталинъ сначала не соглашался, но затѣмъ не выдержалъ и снова поѣхалъ въ квартиру улицы Chaussée d’Antin.

Но здѣсь его ожидало нежданное извѣстіе… Квартира была пуста и заперта. Консьержа объяснила, что у г-жи Розы Дюпрэ было цѣлое происшествіе. У нея арестовали какого-то мошенника, котораго она опрометчиво укрыла отъ поисковъ полиціи. Его засадили, а ее стали постоянно требовать къ коммиссару для допросовъ и показаній… Англичанинъ-сожитель пересталъ сразу у нея бывать, не пожелавъ съ ней знаться послѣ такого скандала… И г-жа Дюпрэ изъ самолюбія вѣроятно куда-то скрылась, уѣхала… А можетъ быть и засажена тайно, вмѣстѣ съ этимъ мошенникомъ… Все имущество ея осталось и цѣло, подъ наблюденіемъ бонны Жозефины, которая уходитъ на цѣлые дни и только ночуетъ въ квартирѣ… О барынѣ своей она тоже ровно ничего не знаетъ.

Но все это выслушалъ Аталинъ тогда, когда на главный вопросъ его уже былъ полученъ имъ отвѣтъ… И отвѣтъ совершенно неудовлетворительный… Гдѣ Эльза — консьержа не имѣла ни малѣйшаго понятія. Она даже не видала Эльзы въ ту минуту, когда арестованнаго повезли въ полицію, а г-жа. Роза съ Жозефиной поѣхали туда же по приглашенію агентовъ. Эльза не осталась въ квартирѣ и не выѣхала, а загадочно исчезла, точно въ романахъ…

Извѣстіе это, конечно, невообразимо взволновало Аталина, и въ тотъ же вечеръ, даже не повидавшись съ другомъ докторомъ, онъ выѣхалъ изъ Парижа по Сѣверной желѣзной дорогѣ.

Ночью пріѣхавъ въ Теріэль, онъ ночевалъ въ маленькой гостиницѣ, но не смыкалъ глазъ и рано утромъ былъ ужена ногахъ… шелъ чрезъ поле тропинкой по направленію къ огромному желѣзно-дорожному мосту, близъ котораго виднѣлся домикъ сторожа…

Когда онъ приблизился и вошелъ въ этотъ домикъ, то почти застылъ на порогѣ отъ испуга и ужаса…

Домикъ былъ совершенно пустъ и, повидимому, будто необитаемъ.

— Неужели я потеряю… Неужели безъ слѣда… Не можетъ этого быть! Кто-нибудь знаетъ… забормоталъ Аталинъ. — Я найду. Я буду искать…

Чрезъ нѣсколько минутъ, уже очутившись около заставы, безсознательно шагая предъ собой, онъ увидѣлъ сторожа… Но это былъ не Баггистъ.

Новый сторожъ угрюмо объяснилъ, что онъ еще не переѣзжалъ съ семьей въ домикъ, хотя уже съ недѣлю, какъ замѣстилъ Вигана… Но гдѣ тотъ и гдѣ семья, выѣхавшая еще раньше Вигана изъ домика, онъ не знаетъ.

— Давно?! воскликнулъ Аталинъ.

— Давно. А когда — не знаю. Спросите въ Теріэлѣ у кого-нибудь.

Весь день провелъ Аталинъ въ розыскахъ и разспросахъ и наконецъ узналъ, что Виганъ уѣхалъ на жительство въ Парижъ, гдѣ получилъ якобы какую-то должность. Что касается до г-жи Карадоль съ мальчикомъ, то они, продавъ имущество, уѣхали… Куда-то… Но не въ Парижъ…

— А ея дочь?! спрашивалъ у всѣхъ Аталинъ.

— La Gazelle!! О, эту давнымъ давно никто не видалъ! былъ общій отвѣтъ. — Её Виганъ чрезъ жандармовъ разыскивалъ и бросилъ. Она просто бѣжала… И давно тому… Съ мѣсяцъ или больше…

Вотъ все, что узналъ Аталинъ и, вернувшись въ гостиницу, впалъ въ тупое, безстрастное состояніе…

— Что тебѣ нужно? спрашивалъ онъ себя и лгалъ, отвѣчая: — Ничего… Хотѣлъ бы знать, гдѣ она и что она…

— Зачѣмъ это знать? снова спрашивалъ онъ. — Къ чему это поведетъ?.. Ни къ чему…

— Что же дѣлать теперь?! Съ собой?

Это былъ самый мудреный вопросъ. Страшный вопросъ, неразрѣшимый, гнетущій.

Чрезъ нѣсколько дней, будучи у себя въ Нельи — онъ отвѣтилъ на этотъ ужасный вопросъ:

— Ѣхать въ Россію!.. Зачѣмъ? Такъ…

XXX.

Чрезъ недѣлю Аталинъ былъ въ Москвѣ, въ своемъ заброшенномъ, пыльномъ и затхломъ домѣ на Ордынкѣ — былъ какъ въ ссылкѣ.

Мысль, что онъ никогда болѣе не увидитъ «ее» и даже не узнаетъ никогда, гдѣ и что «она», гнетомъ легла на его существованіе, казалось гнетомъ же ложилась и на все окружающее.

А между тѣмъ, подчасъ — и часто — ему казалось, что «всему этому еще не конецъ».

— Но что станется съ нею за долгую разлуку. Быть-можетъ, выйдетъ замужъ… Уже вышла! съ ужасомъ восклицалъ онъ.

А жизнь тянулась своимъ чередомъ, тоскливая, глупая, сѣренькая… Наступила осень, прошла… Наступила русская зима, которую онъ ненавидѣлъ, и тоже прошла… Засіяла весна… но безъ свѣта для него…

«Elza-Gazelle!» Какъ дико казалось это имя и какъ странно звучало оно среди обстановки стариннаго купеческаго дома на Ордынкѣ! Однако звучало оно тутъ постоянно, такъ какъ Аталинъ не только мысленно, но и вслухъ часто повторялъ дорогое имя, любилъ повторять, и самъ грустно прислушивался къ нему, будто поневолѣ дразня себя имъ.

Дологъ и томителенъ былъ день унылой и одинокой жизни, которую велъ онъ въ отцовскомъ домѣ среди родной, но вмѣстѣ съ тѣмъ давно чуждой ему Москвы. Эта жизнь изо-дня въ день была какая-то нравственно тусклая и беззвучная.

— Это не жизнь! постоянно восклицалъ онъ. — Живешь будто при мерцаніи какой-то лампадки! Въ этомъ существованіи есть даже что-то скотское: пища, сонъ и немного движенія, безсмысленнаго и ненужнаго. А разумъ — мышленіе — проявляется лишь однимъ: воспоминаніями.

Но зажить другою жизнью онъ не хотѣлъ. Онъ какъ-то злобно, будто мстя кому-то, самъ старался изо всѣхъ силъ обезцвѣтить свое и безъ того уже сѣрое существованіе. Онъ не только не работалъ надъ своимъ сочиненіемъ, но даже и не читалъ ничего, будто нарочно изводя себя праздностью и скукой.

«А еслибъ она была здѣсь? Еслибы не г-жа Аталина?» изрѣдка думалъ онъ.

И все, что являлось воображенію при этой мысли, было таково, что казалось чуднымъ, свѣтлымъ сновидѣніемъ, волшебною сказкой, невозможной, невоплотимой на землѣ.

Да, день на Ордынкѣ, куда злобно и мстительно сослалъ Аталинъ самого себя и заключилъ, какъ въ тюрьму, проходилъ безпощадно долго и мучительно, а недѣля и мѣсяцъ пролетали быстро. Мѣсяцъ былъ много короче дня. Отъ каждаго перваго числа и до слѣдующаго перваго онъ не успѣвалъ оглянуться. И время со дня возвращенія въ Россію до весны, когда теплые лучи солнца начали жадно поѣдать глыбы снѣга, прошло страшно быстро.

Наконецъ наступило и будто промелькнуло цѣлое лѣто. И вдругъ, однажды. Аталинъ вспомнилъ и ахнулъ:

"Сегодня годъ!.. Годъ — встрѣчѣ. Возможно ли это? Да, сегодня я выѣхалъ отъ Отвилей на свиданіе съ сестрой въ Парижѣ. Завтра рожденіе сестры, и мы условились тогда съѣхаться. Я выѣхалъ изъ замка и остановился у запертой заставы. Шелъ товарный поѣздъ. «Она» была съ моей стороны, потомъ перебѣжала черезъ рельсы и стала предо мной съ фонаремъ, скрытая его свѣтомъ… А затѣмъ я глубоко задумался, опершись на заставу. Я думалъ о томъ, какъ мнѣ жутко на свѣтѣ, а вотъ этой дѣвочкѣ не скучно бѣгать отворять и запирать заставы. Она не знаетъ, что такое снѣдающая, мертвящая тоска. И какъ я ошибся! Оказалось, что у нея въ ея полудѣтской жизни много такого горя, какого у меня никогда и не бывало. Какимъ образомъ я не почувствовалъ тогда сразу, чѣмъ станетъ для меня вскорѣ это существо, стоящее предо мной съ яркимъ краснымъ фонаремъ въ рукѣ? Тогда, въ Парижѣ, дня два или три подърядъ я часто вспоминалъ эти минуты, но я помнилъ только мерцающій свѣтъ, фонарь, а не ту, которая держала его въ высокоподнятой рукѣ. Ничего особеннаго не случилось вѣдь, а этотъ фонарь нѣсколько дней преслѣдовалъ меня, сверкалъ на меня… Вотъ это и было — предчувствіе! И что же теперь осталось отъ всего? Всему наступилъ конецъ, самый простой и обыденный. Будь она иная, какъ большинство женщинъ ея среды, то все кончилось бы иначе… Пустое! Будь она такова, я бы и не полюбилъ ее… «Теперь конецъ грустный, а тогда былъ бы — вульгарный.»

Вспомнивъ, что прошелъ уже цѣлый годъ со дня его встрѣчи съ Эльзой, и убѣдившись, что нѣтъ, стало-быть, конца его душевной смутѣ и ребяческому ожиданію чего-то, несбыточнаго, онъ вдругъ рѣшилъ, что надо положить всему ко-нецъ. Но какъ? Въ его сердцѣ все-таки таилась искра надежды, что Эльза все въ томъ же положеніи свободной и несчастной дѣвушки, — сироты, несмотря на цѣлую семью кругомъ, — и можно опять найти ее, должно найти.

«Et.surtout pas de roman!» вспоминалъ онъ слова доктора Гарнье.

Дѣйствовать проще, поѣхать, найти ее, увидать и видать. Вѣдь и это — просто видаться — будетъ уже сравнительно счастіемъ. Зачѣмъ же сидѣть на Ордынкѣ, какъ въ острогѣ, когда можно зарыться также въ другую нору, болѣе привѣтливую, въ Нельи. И кому хотѣлъ онъ отомстить, когда бросилъ свою виллу и сослалъ себя сюда.

И Аталинъ началъ серьезно думать о новой поѣздкѣ во Францію исключительно ради Эльзы…Но въ этомъ «думаньи» прошло все лѣто и только осень испугала и спугнула его. И Богъ вѣсть почему, рѣшеніе ѣхать тотчасъ въ Парижъ стало дѣломъ одного часа. Въ октябрьскія сумерки Аталинъ додумался, что не надо изображать какого-то героя романа, нелѣпо и безцѣльно «ломать самодѣльнаго Чальдъ-Гарольда новаго фасона», а вечеромъ онъ уже укладывался. На утро, хорошо и спокойно проспавъ ночь, онъ весело ѣхалъ черезъ всю Москву изъ Замоскворѣчья на Брестскій вокзалъ.

Очутившись въ спальномъ вагонѣ, онъ чувствовалъ уже себя сравнительно счастливымъ. Онъ, какъ малый ребенокъ, радовался, что черезъ часъ, два, на какой-нибудь станціи, Кубинкѣ или другой, онъ будетъ уже ближе къ «ней», чѣмъ былъ тамъ на Ордынкѣ, а черезъ сутки, двое сутокъ уже совсѣмъ близко; только одна Германія будетъ между ними.

Однако тотчасъ же его путешествіе до Варшавы въ «скоромъ поѣздѣ», именуемомъ такъ вѣроятно ради шутки, стало для него нѣкоторою пыткой. Мысль, опережала движеніе, нетерпѣливо неслась впередъ съ тою быстротой, до которой далеко не только поѣзду, но и падающей звѣздѣ.

Мысль!.. Лишь одинъ зигзагъ молніи равенъ полетомъ съ этимъ чуднымъ даромъ, заключеннымъ въ бренное человѣческое тѣло. И таинственный узникъ этотъ, свободно носится въ предѣлахъ вселенной, какъ ангелъ Божій или какъ аггелъ сатаны.

Миновавъ Польшу, а затѣмъ и границу, Аталинъ сталъ нѣсколько спокойнѣе.

«Одна Германія между нами», утѣшался онъ.

Нѣмецкій поѣздъ понесся по-своему: быстро, аккуратно, даже какъ-то систематично. Этотъ поѣздъ съ большею справедливостью можно было окрестить «машиной». Дѣйствительно онъ работалъ какъ машина. Онъ приходилъ, стоялъ и уходилъ съ пунктуальностью и почти математическою точностью, какъ работаютъ на фабрикахъ маховыя колеса, цилиндры, поршни и всякія иныя части, движущіяся будто разумныя и одухотворенныя существа.

Въ Россіи же поѣздъ подходилъ къ станціи такъ, какъ еслибы онъ еле доплелся до нея и какъ бы не зная, останавливаться ли тутъ. Стоялъ онъ всегда такъ, какъ еслибы сюда-то именно онъ и шелъ на вѣчное пребываніе. Уходилъ онъ такъ, какъ еслибы ему было или жаль, или не въ мочь сдвинуться и покинуть насиженное мѣсто.

Кондуктора и всякіе служащіе все сновали, уходили и выходили въ разныя двери, невѣдомо куда и зачѣмъ, а начальники станцій какъ-то тупо, но и недоброжелательно таращились на вагоны и пассажировъ, а лица ихъ положительно говорили:

— Ходятъ же эти черти — поѣзда! Одного сплавилъ — другой лѣзетъ. Эко дьяволъ! Таскаются же люди съ мѣста на мѣсто. Сидѣли бы дома. А то, на, поди, сами рыщутъ и другимъ отъ нихъ житья нѣтъ!

Въ Пруссіи послѣ подхода поѣзда всѣ служащіе начинали священнодѣйствовать. Послѣдній чумазый смазчикъ колесъ, дѣлая свое дѣло, будто помнилъ, что онъ побѣдилъ при Седанѣ. Всякій начальникъ станціи встрѣчалъ поѣздъ съ таинственно-важнымъ видомъ, сановито, иногда даже величественно. Мановеніемъ очей подъ красно-рыжими бровями онъ какъ бы строго, но милостиво бралъ все прибывшее подъ свое августѣйшее покровительство — отъ трубы локомотива до послѣдняго сакъ-вояжа и пледа… Конечно съ пассажирами и другими мелочами включительно. Сурово, непогрѣшимо, иногда трагическимъ шепотомъ распоряжался онъ. Или же отдавалъ приказанія движеніемъ пальца, а то и одной бровью. И всякій пассажиръ, хоть бы на пути изъ Оренбурга въ Нью-Іоркъ, вдругъ начиналъ чувствовать себя здѣсь смиренномудрымъ, ибо въ полной власти этого мѣстнаго монарха, впредь до свистка локомотива.

Во Франціи поѣздъ полетѣлъ менѣе аккуратно, менѣе изображалъ «машину», но за то какъ-то веселѣе, будто выскочивъ нежданно на свободу и балуясь съ радости по полямъ и лѣсамъ. Кондуктора и станціонный персоналъ тоже какъ-то весело сновали, будто прыгали и летали, а начальники станцій ухмылялись привѣтливо и даже радостно, иногда лица ихъ будто говорили:

— Ахъ, какъ я радъ! Скажите пожалуйста! Вотъ не ожидалъ…

Наконецъ въ яркое, будто лѣтнее, утро длинный курьерскій поѣздъ, въ которомъ былъ Аталинъ, бойко подкатывался къ Парижу и gare du Nord, часто, рѣзко и сухо стуча по стальной сѣти перепутанныхъ рельсъ. Лихо влетѣвъ подъ высокіе своды вокзала, поѣздъ сразу, ловко и даже какъ-то красиво остановился у платформы. Нѣсколько десятковъ человѣкъ служащихъ и носильщиковъ кое-гдѣ рѣдѣли по платформѣ, но черезъ нѣсколько мгновеній утонули въ сутолокѣ пестрой и гулкой толпы, хлынувшей изо всѣхъ вагоновъ. И въ этому люду, сразу затѣснившему всю платформу и всѣ двери зданія, болѣе чѣмъ гдѣ-либо примѣнялось опредѣленіе поэта:

«Смѣшеніе одеждъ и лицъ,

Племенъ, нарѣчій, состояній!»

Здѣсь теперь, если не были, то бываютъ представители всѣхъ пяти частей свѣта.

Когда поѣздъ остановился, то къ интернаціональному вагону двинулся чрезвычайно элегантный, только черезчуръ важный ливрейный лакей и нетерпѣливо сталъ приглядываться къ дверцамъ, откуда по-очереди вылѣзали самыя разнообразныя фигуры пассажировъ.

Послѣ двухъ-трехъ человѣкъ, не отличавшихся ничѣмъ особеннымъ, появилась старая Англичанка въ сѣромъ клѣтчатомъ ватерпруфѣ и съ желто-бѣлыми локонами, а за ней высокій, тощій и тоже клѣтчатый — сынъ Альбіона.

Затѣмъ послѣ маленькой и кругленькой Голландки, будто сорвавшейся съ какой-нибудь картины Теньера, показалась загорѣлая или уже отъ природы оранжевая фигура, чернобровая, съ сизо-черною бородой, какого-то Испанца, или Грека, а можетъ-быть Турка. А затѣмъ опять тоже — Альбіонъ. Впереди бѣлобрысенькая, красивая, быстро чирикающая на своемъ птичьемъ языкѣ — миссъ, а за ней плотный, широкоплечій, съ головой вдавленной въ туловище, съ громадными бакенбардами и въ сѣромъ цилиндрѣ — ея родитель. Она, воспитанница вагоновъ и отелей, а онъ навѣрно милліонеръ, страдающій сплиномъ, а потому не находящій себѣ мѣста на земномъ шарѣ. Этотъ Лондонецъ такъ оглянулся на платформу и снующій кругомъ его людъ, что, право, завтра въ какой-нибудь гостиницѣ Парижа, сидя за съѣденной порціей бифштекса, онъ вычиститъ себѣ порядливо зубы перышкомъ, а затѣмъ, застрѣлится изъ револьвера. Записки же никакой не оставитъ. Это ужасно любятъ только Русскіе.

Наконецъ вслѣдъ за двумя «Янки» и за красивымъ молодымъ человѣкомъ съ отпечаткомъ Парижа во всемъ костюмѣ и даже въ лицѣ, появилась плотная фигура, простая, заурядная, совершенно ничѣмъ не выдающаяся и національность, которой было невозможно опредѣлить. Только по усамъ и бородкѣ-impériale онъ смахивалъ на Француза.

При появленіи его, ливрейный лакей рѣшительно шагнулъ впередъ, не обращая вниманія на то, что приходилось лѣзть. чрезъ молоденькую миссъ и чрезъ ея страдающаго сплиномъ родителя. Лакей снялъ шляпу и, держа ее около головы горизонтально съ плечомъ, выговорилъ:

— Имѣю честь поздравить съ благополучнымъ прибытіемъ.

— Жакъ, здравствуйте! отозвался Аталинъ — Comment vat-on chez nous?

— У насъ все въ порядкѣ. Слава Богу. Наконецъ-то мы васъ дождались.

Черезъ нѣсколько минутъ Аталинъ былъ уже въ числѣ прочихъ пассажировъ въ большой залѣ, гдѣ на прилавкахъ осматривался багажъ, собравшійся тутъ со всего міра. Около сундука съ мѣдной доской и надписью на ней: «Георгій Андреевичъ Аталинъ. Mr. Ataline», гдѣ еще блестѣлъ свѣжій красный ярлыкъ съ надписью: «Москва — Варшава», помѣщался огромный сѣрый сундукъ, принадлежащій пожилой дамѣ съ желто-бѣлыми локонами, а съ крышки его бросался въ глаза большой ярлыкъ трансъ-атлантической компаніи пароходствъ и темно-синія буквы: «А.D.Clarck. New-Haven. Connecticut». Имя и мѣстожительство владѣлицы.

Аталинъ, пожелавшій лично присутствовать при формальностяхъ таможни, оставилъ затѣмъ Жака расплачиваться за объявленный имъ русскій табакъ, а самъ вышелъ изъ вокзала.

Здѣсь тоже уже давно пытливо приглядывался къ выходнымъ дверямъ человѣкъ-часы, кучеръ Джонсъ. И едва только баринъ появился изъ дверей и прошелъ мимо ряда желтыхъ омнибусовъ, Джонсъ степенно-красивой, сдержанной рысцой подъѣхалъ навстрѣчу.

— Здравствуйте, Джонсъ! крикнулъ Аталинъ уже нѣсколько веселѣе.

— J’ai l’honnour de мо sohater le bon arrivée, отозвался Джонсъ на самодѣльномъ французскомъ языкѣ, но сухо и съ достоинствомъ, какъ еслибъ онъ былъ недоволенъ прибытіемъ барина, только глаза его прыгали и лицо сіяло.

Аталину невольно бросилось въ глаза, въ какомъ видѣ были его лошади. Казалось, онѣ стали еще породистѣе, красивѣе и даже моложе за время его отсутствія. Ему невольно вспомнилось, какова была дорогая пара рысаковъ, на которыхъ, въ послѣдній пріѣздъ его, выѣхалъ за нимъ, на Смоленскій вокзалъ, кучеръ Кирсанъ.

— Ты ихъ заморилъ! невольно воскликнулъ тогда онъ.

— Зачѣмъ. Помилуйте. Линяютъ должно… невозмутимо отвѣтилъ Кирсанъ.

Взявъ свой сакъ и оставивъ Жака на вокзалѣ, чтобы привезти весь багажъ съ фіакромъ, Аталинъ двинулся по улицѣ Lafayette, гдѣ съ каждымъ шагомъ все сгущалась толпа ѣдущихъ и идущихъ. У вокзала было небольше народу, чѣмъ на иной московской улицѣ, а затѣмъ все болѣе чувствовалось приближеніе центра города, и вскорѣ пришлось раза три остановиться и выждать, чтобы проѣхать далѣе. Наконецъ невдалекѣ показались высокіе платаны, мелькнула на углѣ знакомая вывѣска на балконѣ изъ золотыхъ лѣпныхъ буквъ и черезъ мгновеніе Аталинъ былъ на Grands Boulevards и сталъ каплей моря или частичкой громаднаго и плотнаго звѣря, который движется и барахтается на протяженіи нѣсколькихъ километровъ.

Аталинъ любилъ всегда первыя мгновенія своего пріѣзда въ Парижъ, любилъ почувствовать себя этимъ атомомъ чего-то огромнаго, полнаго жизни, страсти и внутренняго огня. И теперь онъ тоже съ удовольствіемъ озирался направо и налѣво, пока передъ глазами мелькали знакомыя мѣста, улицы, дома, магазины. Однако изъ всѣхъ его возвращеній въ Парижъ, теперешнее возвращеніе было самое нерадостное.

Впервые возвращался онъ въ сердце Франціи не ради самого города, не ради спокойнаго пребыванія въ собственномъ уютномъ домѣ въ Нельи, а чтобы найти «ее». А эта цѣль была почти недостижима.

Между тѣмъ, если черезъ мѣсяцъ и даже хоть черезъ три мѣсяца онъ не найдетъ Эльзу, то что же тогда? Опять уѣзжать? Опять зарыться въ снѣгъ на Ордынкѣ? Или поселиться пустынникомъ въ Нельи, запершись отъ всего міра? Или, наконецъ, предпринять кругосвѣтное путешествіе, чтобъ утомленіе отъ пароходовъ и вагоновъ заставило замолчать раздраженный мозгъ?

Да, мозгъ, конечно, устанетъ, отъ двухъ океановъ, отъ степей Саванны, отъ разныхъ Австралій, Японій, Индій, заливовъ и проливовъ. Мозгъ утомится вычурно-пестрой картиной жизни пяти частей свѣта и начнетъ дремать. А сердце? Сердце не задремлетъ и будетъ еще пуще болѣть, угнетаемое бьющей кругомъ жизнью, всюду сказывающимся свѣтомъ и счастіемъ. Оно только убѣдится, что оно одно ничего на свѣтѣ не имѣетъ, что оно одно — одиноко и никому не близко, не нужно…

XXXI.

Несмотря на цѣлый годъ отсутствія, Аталинъ нашелъ свою виллу такою, какъ бывало всегда при возвращеніи изъ Россіи. Все въ ней было въ томъ же порядкѣ и въ такомъ видѣ, какъ еслибъ онъ лишь наканунѣ ее покинулъ. На этотъ разъ онъ еще съ большимъ удовольствіемъ увидѣлся со своей прислугой и болѣе фамильярно, даже дружески, отнесся и къ Жаку, и къ садовнику Карпо, и въ особенности къ Маделенѣ. Между ними и имъ было нѣчто общее и новое, чего прежде не бывало.

Тамъ, въ Москвѣ, никто не зналъ «ее», и имя Эльзы было вполнѣ чуждо Замоскворѣчью и Ордынкѣ, тогда какъ здѣсь всѣ знали ее и за короткое пребываніе даже полюбили. Всѣ эти комнаты, которыя онъ такъ долго не видѣлъ, были свидѣтелями его краткаго и эфемернаго, какъ сновидѣніе, счастія. Все прошлое, прожитое здѣсь, въ Нельи, стушевалось или исчезло изъ его памяти и только послѣднее время пребыванія здѣсь съ «нею» ярко возставало въ воображеніи.

Болѣе всего Аталинъ былъ озабоченъ мыслью, не навѣдывался ли за его отсутствіе кто-нибудь изъ двухъ: Баптистъ или Марьетта. Хотя Жакъ писалъ ему въ Москву раза два въ мѣсяцъ подробныя донесенія, но ни разу не упомянулъ объ этомъ. Дня черезъ два, рѣшившись спросить лакея, Аталинъ узналъ, что за весь годъ никто рѣшительно не являлся, кромѣ одного старика, назвавшагося господиномъ Martin, и который заходилъ недавно вторично.

«Господинъ Мартэнъ»? недоумѣвалъ Аталинъ, забывъ, что это была фамилія его любимца Изидора.

Приведя кое-что въ порядокъ на виллѣ и отдохнувъ отъ дороги, Аталинъ началъ вести жизнь совершенно иную, чѣмъ прежде, и чуть не записался въ настоящіе boulevardier. Онъ даже не обѣдалъ дома къ крайнему удивленію прислуги. Всякій день, около четырехъ часовъ, онъ отправлялся въ Парижъ, бродилъ и фланировалъ по центральнымъ улицамъ, бульварамъ, въ Палѣ-Роялѣ и въ Елисейскихъ поляхъ, затѣмъ обѣдалъ въ первомъ попавшемся ресторанѣ, а кончалъ день въ какомъ-нибудь театрѣ. Только въ полночь или въ часъ ночи возвращался онъ домой въ фіакрѣ, утомленный, но чувствуя себѣ лучше, чѣмъ тамъ, въ Замоскворѣчья.

Въ одинъ изъ первыхъ же дней, очутившись невдалекѣ отъ улицы, которую миновать было бы трудно, а именно Chausseé d’Antin, онъ вошелъ въ домъ, гдѣ была квартира Розы Дюпрэ. Однако здѣсь не только не было слѣдовъ Марьетты, но даже консьержка была другая и ничего не знала о томъ, какіе прежде были жильцы въ домѣ. Такимъ образомъ съ этой стороны исчезъ послѣдній слѣдъ.

Однажды черезъ недѣлю послѣ пріѣзда, проходя мимо оперы, онъ невольно замѣтилъ щиты съ афишами и прочелъ крупныя буквы: Carmen. Такъ какъ бульварные театры ему уже надоѣли, а опера была одна изъ его любимыхъ, онъ немедленно вошелъ взять себѣ кресло на слѣдующій вечеръ. Онъ даже вдругъ рѣшилъ, какъ бы догадавшись, что ему нужна бывать всякій вечеръ въ оперѣ, что это будетъ лучшимъ средствомъ убивать вечера томительныхъ дней смутнаго ожиданія.

На другой день, въ сумерки, онъ одѣлся иначе, облачился въ черный двубортный сюртукъ и замѣнилъ цилиндромъ свой фетровый котелокъ, подражая въ этомъ Парижанамъ и отдавая дань «Академіи музыки».

Отобѣдавъ въ café de la Paix, Аталинъ въ началѣ девятаго часа уже поднимался по ступенькамъ великолѣпнаго зданія и очутился подъ яркими сводами и на бѣлой мраморной лѣстницѣ, гдѣ не былъ уже болѣе трехъ лѣтъ.

Когда онъ занялъ свое мѣсто въ зрительномъ залѣ, опера уже началась. На этотъ разъ Карменъ и Хосе оказались очень хорошими, но онъ все-таки не полюбопытствовалъ достать афишку и узнать ихъ имена. Его унылое настроеніе сказывалось во всемъ, даже въ мелочахъ. Однако, пока шелъ первый актъ, онъ ни разу не вспомнилъ о своемъ положеніи, о томъ, что заставило его просидѣть годъ въ Россіи, и что заставило вдругъ прискакать сюда, въ Парижъ. Когда, послѣ бойкой, граціозно-нахальной аріи красавицы Карменъ, быстро очаровавшей Хосе, занавѣсъ опустился, Аталинъ опомнился, вспомнилъ все, весь свой нравственный грузъ, и не зналъ, что лучше: забываться или вѣчно помнить. Пробужденіе порою — свѣжее страданіе.

Пробродивъ весь антрактъ по великолѣпному зданію, Аталипъ заглянулъ въ знаменитое фойе. Прежде оно казалось ему тяжелымъ, грубымъ, аляповатымъ и вульгарнымъ, теперь же онъ примирился съ нимъ. Прежде онъ былъ того мнѣнія, что императоръ Наполеонъ, выбиравшій и утверждавшій рисунки оперы, руководился во всемъ вожделѣньями истаго буржуа.

Все зданіе Оперы, внѣшній видъ и внутренняя отдѣлка, вестибюль, лѣстницы и это фойэ, — все казалось Аталину произведеніемъ человѣка, у котораго много нажитыхъ денегъ и который хочетъ удивить міръ только своимъ карманомъ. Пестрота безчисленныхъ деталей зданія и богатство внутренней отдѣлки приближалось къ опредѣленію: colifichet. Фойэ, сплошь золотое, гдѣ, казалось, недоставало только одного, чтобъ и полъ былъ золотой, претило всякому артистическому чутью.

Теперь же Аталинъ почему-то примирился со всѣмъ, что пестрѣло, сіяло, сверкало и ослѣпляло зрѣніе кругомъ него. Онъ вышелъ на террасу и долго простоялъ, глядя на площадь, бульвары и прямо уходящую широкую улицу, когда-то называвшуюся Avenue de l’impératrice. И тутъ, какъ всегда бывало съ нимъ, ему показалось, что онъ стоитъ на краю не террасы, а набережной, и что внизу течетъ широкая и темная рѣка. Людской потокъ, сплошной, гулкій, пестрый, гдѣ глазъ едва можетъ отличить пѣшехода отъ всадника, омнибусъ — отъ фіакра.

Аталинъ вернулся въ залу, едва не опоздавъ къ моменту, когда Карменъ сегедильей очаровываетъ и губитъ молодого солдата, теряющаго тутъ сразу, въ нѣсколько мгновеній, все. Онъ будетъ дезертиромъ, изведетъ горемъ свою старушку-мать и погубитъ невѣсту. Когда онъ станетъ убійцей — ему будетъ легче…

Среди этого второго акта Аталинъ случайно обвелъ ложи равнодушнымъ взоромъ и вдругъ слегка встрепенулся. Направо отъ него, въ бельэтажѣ, около плотнаго русаго господина, сидѣла дама въ полубальномъ нарядѣ, чрезвычайно красивая собой. Не прошло нѣсколько мгновеній, какъ Аталинъ уже совершенно обернулся въ ея сторону, взялся за бинокль и пристально долго сталъ смотрѣть на нее.

Такъ какъ въ эту минуту появился Эскамильо и вся публика сидѣла прямо, слушая тореадора, а Аталинъ одинъ сидѣлъ бокомъ съ биноклемъ, уставленнымъ на ложи, то многіе могли замѣтить его, и это было невѣжливо. Его бинокль былъ, какъ говорится, «braqué» на ложу и сидящую въ ней красавицу. Но Аталинъ, не любившій и не допускавшій подобнаго рода маленькихъ нарушеній благопристойности, и не думалъ объ этомъ. Ему было не до того.

Эта красавица приковала къ себѣ его глаза, а сердце, легко стукнувъ въ первое мгновеніе, все еще не успокоилось. Да и было отчего! Брюнетка съ южнымъ типомъ, чрезвычайно эффектно-красивая, поразила его. Нѣсколько полная и по всей вѣроятности высокая, лѣтъ уже двадцати пяты, а можетъ-быть и болѣе, красавица своими яркими черными глазами и бровями, и еще чѣмъ-то неуловимымъ въ лицѣ, — быть-можетъ линіей лба или прической, быть-можетъ очертаніемъ губъ и улыбкой, — была ничто иное, какъ сверхестественное отраженіе того образа, который уже болѣе года никогда не покидалъ воображенія Аталина.

Эта красавица — свѣтская женщина, важная дама, принадлежащая очевидно не то къ Сенъ-Жерменскому предмѣстью, не то къ міру высшей администраціи или финансовъ, поразительно напоминала шестнадцатилѣтнюю дѣвушку, которая когда-то день и ночь выбѣгала на крикъ:

— La barrière s’il vous plait!

Очнувшись отъ перваго впечатлѣнія, Аталинъ порядливо усѣлся въ кресло, пересталъ «бракировать» свой бинокль, но изрѣдка все-таки косился на бельэтажъ, откуда сверкали знакомые, дорогіе ему глаза. И чѣмъ болѣе мелькомъ приглядывался онъ къ этой неизвѣстной дамѣ, тѣмъ болѣе недоумѣвалъ и изумлялся сходству между нею и Эльзой. Въ иныя минуты это сходство исчезало, передъ нимъ была горделивая, классически-красивая женщина, но за то мгновеніями сходство вдругъ усиливалось и становилось нестерпимымъ для него. Сердце щемило отъ подобнаго напоминанія о потерянномъ.

Когда Эскамильо кончилъ свою арію съ хоромъ и вся зала загудѣла отъ рукоплесканій, красавица тоже оживилась, улыбнулась и обвела всю залу своими ярко блестящими глазами.

Аталинъ не выдержалъ и шепнулъ:

— О, Господи! подобное сходство почти невѣроятно. Это глаза Эльзы… А часто и улыбка Эльзы.

И вдругъ ему почудилось, что между его надеждой — напасть на слѣдъ пропавшей Эльзы — и этой женщиной есть или явится что-либо общее, а между тѣмъ эта мысль была нелѣпостью. Случайное сходство между важной дамой высшаго общества и дѣвочкой, служившей на желѣзной дорогѣ, не могло привести ни къ чему.

Какъ кончился актъ, почему въ залѣ шумно апплодировали, Аталинъ не зналъ, потому что ничего не слыхалъ и ничего не видѣлъ, кромѣ красавицы въ ложѣ. И вдругъ среди антракта ему сразу пришла странная мысль: отправиться въ кассу и узнать, случайно ли взятъ этотъ бельэтажъ на одинъ, разъ или сидящіе въ немъ — абоненты.

И черезъ пять минутъ онъ узналъ, отъ кассира, что № 3 направо абонированъ и принадлежитъ депутату палаты. Узнавъ его имя, Аталинъ былъ окончательно пораженъ сочетаніемъ обстоятельствъ. Во всемъ было что-то невѣроятное, и загадочное.

Кассиръ сказалъ ему, что бельэтажъ принадлежитъ г. Альфреду де-Теріэль.

«Какъ?» чуть не воскликнулъ Аталинъ по-русски. — «Какъ? Глаза этой дамы — глаза Эльзы, а фамилія ея мужа или брата — есть названіе мѣстечка, гдѣ жила Эльза».

Теріэль — слово, звучащее для него почти съ той же силой, что и слово Газель.

— Тутъ не можетъ не быть чего-нибудь! рѣшилъ онъ какъ бы робѣя. — Но что?!

Вернувшись въ залу среди антракта и пользуясь тѣмъ, что всѣ въ креслахъ обводили ложи биноклями, онъ снова упорно уставился со своимъ биноклемъ на ложу русаго господина и красавицы.

Да, она украла и присвоила себѣ чужіе глаза — глаза Эльзы, которые Аталинъ считалъ единственными на свѣтѣ.

XXXII.

Цѣлыхъ два дня, съ утра до вечера, вспоминалъ Аталинъ красавицу даму.

Вмѣстѣ съ тѣмъ одно желаніе или намѣреніе неотступно преслѣдовало его давно, а теперь стало уже тяготить.

Еще съ самаго пріѣзда ему хотѣлось снова посѣтить Теріэль и повидать равно, если можно, старика Изидора. Убѣжденный заранѣе, что онъ не найдетъ тамъ никакихъ слѣдовъ Эльзы, онъ хотѣлъ просто побывать въ мѣстечкѣ и по крайней мѣрѣ покончить съ одной изъ смутныхъ надеждъ. Онъ ребячески утѣшалъ себя иногда, что, быть-можетъ, Анна Карадоль и Баптистъ снова вернулись въ домикъ у моста, и онъ хотѣлъ во-очію убѣдиться, что это пустая мечта.

И однажды, поднявшись ранехонько, онъ въ ясный, великолѣпный день около двухъ часовъ пополудни былъ уже въ Теріэлѣ и выходилъ изъ вагона. Не останавливаясь на станціи и платформѣ, онъ быстро двинулся пѣшкомъ по тропинкѣ черезъ поле къ знакомому, а теперь почти милому сторожевому домику.

Черезъ четверть часа онъ былъ уже около огромнаго желѣзнодорожнаго моста и увидѣлъ предъ знакомымъ домикомъ нѣсколько играющихъ дѣтей, а на крыльцѣ высокую и худую женщину, которая чистила ножомъ овощи и затѣмъ бросала ихъ въ кострюлю съ водой.

Присутствіе этой семьи въ домикѣ подтверждало то, что онъ зналъ уже болѣе года. Тѣмъ не менѣе Аталинъ приблизился къ крыльцу, поклонился женщинѣ и разспросилъ ее, кто она и давно ли живетъ въ домѣ.

Разумѣется, объясненіе это было кратко и подтвердило все то же. Аталинъ окинулъ взоромъ первую комнату черезъ отворенное окно и снова, тронувъ рукой шляпу, по той же тропинкѣ, направился въ Теріэль.

Здѣсь, въ маленькомъ ресторанѣ съ билліардомъ снова узналъ онъ, что Баптистъ Виганъ уже болѣе года какъ перебрался въ Парижъ и только разъ понавѣдался въ Теріэль юъ полгода назадъ.

Что касается до семьи Карадоль, то на вопросъ его, молодой гарсонъ, словоохотливый и вульгарно-развязный, наболталъ цѣлый коробъ всякой всячины со словъ посѣтителей ресторана. Аталинъ слушалъ съ трепетомъ, но въ то же время не вѣрилъ ни единому слову изъ всего, что скороговоркой сыпалъ гарсонъ.

Онъ пояснилъ, что Виганъ разбогатѣлъ въ какомъ-то предпріятіи и сталъ важнымъ бариномъ. Его сожительница — вдова Карадоль или была опасно больна, или умерла, а можетъ-быть и не она, а ея маленькій сынишка. Одна дочь ея уѣхала въ Англію; другая — давно пропадаетъ безъ вѣсти; третья — стала очень важною дамой, выйдя замужъ за префекта, или за сенатора. Подъ которой изъ трехъ сестеръ нужно было разумѣть Эльзу — младшую — гарсонъ не зналъ.

Однако, по его совѣту, Аталинъ отправился въ мѣстный небольшой магазинъ бѣлья, куда Анна поставляла когда-то свою работу. Но здѣсь ни отъ старушки, хозяйки магазина, ни отъ мастерицъ онъ не узналъ ничего новаго, а на вопросъ его, можетъ ли кто въ Теріэлѣ дать ему какія-либо свѣдѣнія объ семьѣ Карадоль, ему объяснили, что назвать никого не могутъ.

Вернувшись на желѣзнодорожную станцію, Аталинъ взялъ билетъ въ Парижъ, и въ ожиданіи поѣзда поневолѣ заговорилъ съ начальникомъ станціи, который давно зналъ его лично. Г. Туртуа былъ видимо очень удивленъ появленіемъ Русскаго и прямо спросилъ, какимъ образомъ и зачѣмъ очутился онъ въ Теріэлѣ.

— Такъ… Просто, отозвался Аталинъ и хотѣлъ было солгать, что былъ въ замкѣ Отвиль, но не рѣшился, опасаясь, что его ссора, можетъ-быть, извѣстна давно всему околодку.

— Извините за вопросъ, сказалъ Туртуа, — но я удивился, завидя васъ. Вы бывали всегда у насъ ради Отвилей, а другихъ знакомыхъ въ окрестности, какъ мнѣ кажется, у васъ нѣтъ. Да. Давно. Пожалуй уже скоро годъ будетъ, что замокъ стоитъ пустой. Одинъ г. Мартэнъ сидитъ тамъ и такъ скучаетъ, что вѣроятно скоро тоже спасется бѣгствомъ.

— Ахъ, благодарю васъ! вдругъ отвѣтилъ Аталинѣ. — Я совсѣмъ забылъ: мнѣ нужно повидать старика Изидора. До слѣдующаго поѣзда я еще успѣю съѣздить въ замокъ?

И почти не дожидаясь отвѣта Туртуа, онъ спросилъ, можетъ ли нанять какую-нибудь телѣжку до замка. По счастію, тотчасъ же какой-то поселянинъ, привезшій жену на поѣздъ, согласился свозить его въ замокъ и привезти обратно. И черезъ нѣсколько минутъ Аталинъ рѣзвою рысцой катилъ по шоссе мимо хорошо знакомыхъ моста и домика, а вскорѣ увидѣлъ вдали остроконечныя крыши замка. Только здѣсь спросилъ онъ себя, зачѣмъ собственно вдругъ поѣхалъ къ Изидору, и мысленно отвѣчалъ себѣ:

«Все ради той же надежды, узнать что-нибудь объ Эльзѣ, а въ крайнемъ случаѣ узнать причину, почему Отвили такъ долго не появлялись въ своей всегдашней лѣтней и осенней резиденціи»…

Когда телѣжка остановилась у рѣшети воротъ, въ окно выглянула полузнакомая фигурка и присмотрѣлась пытливо къ подъѣхавшимъ. Аталинъ тоже внимательно приглядѣлся къ этой фигуркѣ: Изидоръ ли это?

Не сразу узнали другъ друга пріятели. Изидоръ сильно измѣнился, очень поставилъ и вмѣстѣ съ тѣмъ заявилъ, что monsieur d’Atalin est méconnaissable и если не постарѣлъ, то лицо его стало tant soit peu pâle, а выраженіе лица sombre etméchant.

— Какъ я радъ васъ видѣть! воскликнулъ Изидоръ. — Никакими словами нельзя выразить, какъ я радъ! Я здѣсь умираю съ тоски вотъ ужъ скоро годъ. Вѣдь вы, вѣроятно, все знаете. Вы вѣдь ко мнѣ пріѣхали? Какъ я вамъ благодаренъ. Къ «нему» вы бы не пожелали пріѣхать? Не правда ли?

И закидавъ Аталина всякими вопросами и замѣчаніями, которые были для него загадками, Исидоръ въ приливѣ чувства фамильярно схватилъ его за руку и потащилъ къ себѣ въ домикъ. Усадивъ его на диванъ, старикъ снова воскликнулъ:

— Какъ я радъ! Какая это мнѣ честь, что вы пожелали пріѣхать ко мнѣ лично! Да, я одинъ тутъ остался незамараннымъ… Ну, скажите мнѣ ваше мнѣніе? Ну, кто бы когда могъ предвидѣть… Какъ вы думаете? Ваше мнѣніе мнѣ дорого. Я много обсуждалъ все и пришелъ къ одному выводу: срамъ, позоръ! И нѣтъ невиновныхъ. Всѣ виноваты!

— Послушайте, mon chér Isidore, заявилъ Аталинъ, — я вамъ на это долженъ сказать, что все, что вы говорите, для меня только загадки. Почему замокъ стоитъ пустой уже годъ — я не знаю. Я ничего не знаю. Я годъ прожилъ въ Россіи и вернулся лишь недавно.

— Ба-а! протянулъ Изидоръ. — Такъ вы ничего не знаете? Vous ne savez rien? Rien de rien?! прибавилъ онъ, поднимая руки и хватаясь за виски, какъ еслибъ получилъ ударъ.

— Что-нибудь случилось? Кто-нибудь умеръ? спросилъ. Аталинъ.

— О, еслибы только это!

— «Только»?!

— Еслибы это была смерть чья-либо, то не было бы позора. Вѣдь семья Отвиль не существуетъ… Vous m’entendez? Она не существуетъ на свѣтѣ. Граждански. Развелись, разъѣхались, разсыпались и осрамились.

— Какъ? Графъ развелся съ женой?

— Давно! И появлялся aux assises. Графъ Отвиль — депутатъ, старинный дворянинъ! Такъ слушайте этотъ отвратительный романъ съ первой главы до послѣдней!

Изидоръ усѣлся противъ Аталина, возбужденный и взволнованный, и хотѣлъ начать разсказъ обо всемъ случившемся въ замкѣ, но Аталинъ вдругъ поднялъ руку, прервалъ его на первомъ словѣ и вымолвилъ рѣзко:

— Un mot, Isidore. Простите! Прежде всего, извѣстно ли вамъ что-либо о томъ, куда дѣвалась la petite gazelle, какъ вы ее звали?

— Ничего неизвѣстно. Есть у меня одно сомнѣніе, одно подозрѣніе, но его я никогда вамъ не выскажу. Сомнѣніе скрытое не имѣетъ никакого значенія, сомнѣніе высказанное можетъ сдѣлаться клеветою.

— Мнѣ вы можете все сказать. По дружбѣ.

— Никогда!

— Если я буду просить васъ, умолять?

— Ни за что! Никогда? Поймите, monsieur d’Atalin, можно ли произнести, сказать вслухъ то, что только подозрѣваешь. Вдобавокъ нехорошее? Это будетъ клеветою. Нѣтъ, разузнавайте сами все объ Эльзѣ, я вамъ дамъ къ этому поводъ. Но самъ я не выскажу ни слова.

— И это вашъ рѣшительный отвѣтъ?

— Рѣшительный! Вы меня знаете. Ну, слушайте же печальное повѣствованіе о владѣльцахъ Отвильскаго замка.

— Погодите, Изидоръ! Еще одно слово! Если я узнаю что-либо новое объ Эльзѣ, то вѣдь оно будетъ дурное, а не хорошее?

— Это лазейка съ вашей стороны, но Изидоръ тоже — старая лиса и на этотъ вопросъ вамъ тоже не отвѣтитъ ничего. Это было бы равносильно полной передачѣ моихъ сомнѣній и предположеній. Впрочемъ, увы! Отказъ отвѣчать — въ данномъ случаѣ — есть отвѣтъ.

Аталинъ грустно понурился и вздохнулъ. Дурное, съ точки зрѣнія Изидора, воздержаннаго на опредѣленія и сужденія, значило: ужасное, отвратительное.

Пораженный этимъ намекомъ гораздо болѣе, чѣмъ вѣстями о судьбѣ Отвилей, Аталинъ задумался, но Изидоръ тронулъ его за руку и выговорилъ:

— Не отчаявайтесь! Между предположеніемъ и дѣйствительностью — цѣлая пропасть. Зачѣмъ же заранѣе тревожиться? Ну-съ, слушайте ужасную исторію.

И старикъ, по своей страсти къ повѣствованіямъ, началъ съ мельчайшими подробностями разсказывать все происшедтее въ замкѣ. Онъ разсказывалъ это такимъ же голосомъ и съ такими же цвѣтами краснорѣчія, какъ бывало разсказывалъ друзьямъ исторію царствованія Генриха IV или Людовика XV.

Аталинъ невольно забылъ о своей тревогѣ и слушалъ со вниманіемъ. Онъ узналъ, что вскорѣ послѣ его ссоры и отъѣзда изъ замка произошелъ совершенно неожиданно семейный разладъ. Графъ обвинилъ жену въ любовной связи съ художникомъ, гостившимъ у нихъ. Графиня не стала отрицать и каяться, напротивъ выступила непріязненно и энергично.

Благодаря вновь вотированному закону о разводѣ, и мужъ, и жена радостно ухватились за адвокатовъ и были равно счастливы при мысли о возможности легко и скоро получить «séparation de corps et de biens».

— Еслибы этимъ все дѣло и ограничилось, замѣтилъ Изидоръ, — то, конечно, большой бѣды бы не было, фактъ потонулъ бы въ массѣ однородныхъ фактовъ. Вѣдь теперь что ни день, то десятки извѣстныхъ лицъ разводятся по всей Франціи. Это приняло эпидемическій характеръ. Но срамъ заключается въ томъ, что вышелъ скандальнѣйшій процессъ, какая-то путаница и препирательство изъ-за денегъ между супругами. И графъ сдалъ полномочія и пересталъ быть депутатомъ, а на его мѣсто уже выбранъ другой, мѣстный выскочка, буржуа Грожанъ. Вотъ гдѣ позоръ!

Въ чемъ было дѣло и на чьей сторонѣ право и справедливость — Изидоръ не зналъ, но зналъ только, что процессъ между графомъ Отвилемъ и графиней нашумѣлъ на всю Францію. Графиня требовала возврата утаенаго приданнаго, графъ отрицалъ существованіе его. Графиня требовала двѣсти тысячъ франковъ, опираясь на какіе-то законы, а графъ предлагалъ двадцать тысячъ подаркомъ и въ придачу предлагалъ отдать ей обоихъ мальчишекъ, ссылаясь на мнѣніе достовѣрныхъ лицъ, друзей, что изъ трехъ сыновей у него только одинъ: его собственный, законный — monsieur le vicomte Camille.

Въ концѣ-концовъ судъ оказался почему-то на сторонѣ графа, и графиня получила только тридцать пять тысячъ — грошъ по ея привычкамъ. Она вышла замужъ за того же Монклера, а онъ, вѣроятно разсчитывавшій на ея состояніе и теперь обманутый, поклялся всячески мстить всю жизнь старому графу. Говорятъ, что въ газетахъ часто появляются диффамаціонныя статьи на счетъ бывшаго депутата здѣшней мѣстности. Разумѣется при будущихъ выборахъ графъ Отвиль уже болѣе никогда не попадетъ въ представители округа, такъ какъ его личность черезчуръ оскандалена.

Свое повѣствованіе Изидоръ окончилъ тѣмъ, что прибавилъ нѣсколько словъ о виконтѣ Камиллѣ. Молодой человѣкъ былъ далеко отъ Франціи — секретаремъ при посольствѣ въ Италіи и получалъ отъ отца содержаніе въ размѣрѣ того, что тратилось когда-то на обстановку въ замкѣ.

Самъ графъ Отвиль за все лѣто не пріѣзжалъ ни разу въ свой замокъ, проживаетъ въ Парижѣ въ своемъ отелѣ или путешествуетъ по Европѣ. Два мальчика въ пансіонѣ и будутъ отданы въ Сенъ-Сирскую школу и потому фактически сразу лишились и отца, и матери.

— Да, какъ видите, настоящій разгромъ — прибавилъ старикъ. — Un désastre complet!

И вслѣдъ затѣмъ онъ снова началъ цѣлую рѣчь, которая была уже эпилогомъ или, вѣрнѣе, моралью къ баснѣ.

ХXXIII.

Вернувшись изъ Теріэля лишь къ вечеру, Аталинъ узналъ отъ Жака, что на его имя получено городское письмо. Это было своего рода событіемъ, ибо, живя «не отъ міра сего», онъ вообще мало писалъ и получалъ писемъ. Только разъ въ мѣсяцъ аккуратно появлялись письма сестры, давно жившей съ мужемъ въ Греціи, гдѣ тотъ былъ секретаремъ посольства. Затѣмъ тоже разъ въ мѣсяцъ получалось или донесеніе Жака на Ордынку, или ребусы въ крючкахъ являлись въ Нельи отъ управителя Московскаго дома. Эти посланія чрезвычайно походили видомъ и были столь же удобо-читаемы, какъ «столбцы» или иныя грамоты временъ царей.

Съ фабрики появлялись донесенія по два раза въ мѣсяцъ, но ихъ Аталинъ часто не распечатывалъ, зная, что они — формальность, и что личность, завѣдующая его дѣлами — человѣкъ вполнѣ надежный, болѣе знающій, чѣмъ онъ самъ, и даже, въ извѣстномъ смыслѣ, болѣе вѣрный.

Поэтому заявленіе Жака, что въ кабинетѣ на столѣ ждетъ его письмо, слегка взволновало его.

Какъ всякій человѣкъ, исключительно поглощенный какой-либо idée fixe и носящійся съ вѣрой въ нежданное чудо по отношенію къ Гордіеву узлу его существованія, Аталинъ нѣсколько мгновеній, идя въ кабинетъ, вѣрилъ, что это письмо касается его насущной тревоги.

Разорвавъ конвертъ и глянувъ на подпись, онъ ахнулъ и въ одну секунду жадно пробѣжалъ двѣ страницы. Письмо было отъ доктора Гарнье. Врачъ его хворостей физическихъ и нравственныхъ заявлялъ, что видѣлъ его на-дняхъ проѣзжающимъ по Монмартрскому бульвару, и упрекалъ въ томъ, что онъ по возвращеніи послѣ годового отсутствія тотчасъ не завернулъ къ нему. Гарнье объяснялъ, что, надѣясь скоро видѣть Аталина у себя за завтракомъ, собирается безпримѣрно удивить его своей новой обстановкой, а кромѣ того узнать отъ него разгадку того, о чемъ толкуетъ весь Парижъ, литературный, художественный и политическій.

Письмо кончалось словами:

«Да, mon cher barbare du Nord, я надѣюсь, что вы мнѣ скажете, что такое: La nouvelle Cendrillon? Вы, разумѣется, лучше чѣмъ кто-либо должны это знать. На столбцахъ газетъ, и въ клубахъ, и въ театрахъ, и за столиками ресторановъ часто теперь слышишь: „Новая Сандрильона!“ Но всѣ болтаютъ, бранятся, ссорятся и волнуются изъ-за героя, я же волнуюсь изъ-за самой Сандрильоны. А помимо васъ, врядъ ли кто можетъ разсказать мнѣ какъ это случилось. Мнѣ интересна, конечно, не сама картина, а грустный фактъ, послужившій темой для ея сюжета».

Это загадочное письмо, конечно, было страшнымъ ударомъ для Аталина. Онъ уронилъ его на столъ, взялъ себя за голову и, стиснувъ ее, сталъ соображать, стараясь понять что-либо.

— La nouvelle Cendrillon! повторялъ онъ вслухъ. — Весь Парижъ… Толки… Герой… Героиня… Что же это такое? Какая Сандрильона? Новая!.. то-есть нашихъ дней… Современная!.. Сандрильона. Стало-быть — дѣвушка — полу-ребенокъ… Что же это?..

Разумѣется, гдѣ-то на глубинѣ его души, чутье, или инстинктъ, или нѣчто неопредѣлимое словами, уже давно будто все поняло, выяснило и опредѣлило… А мышленіе сказывалось все-таки исканіемъ, догадками и вопросами, будто не желая слушать подсказываній тайнаго голоса.

Но наконецъ онъ выговорилъ громко:

— Она!? Не можетъ быть… Нѣтъ, очень можетъ быть!

И почему-то ему стало еще страшнѣе, нежели въ ту минуту, когда старикъ Изидоръ высказывалъ ему какія-то свои сомнѣнія и предположенія.

Неужели такъ должно было кончиться? Неужели за этимъ вернулся онъ съ Ордынки въ Нельи? Но что же такое эта «Новая Сандрильона?» Въ газетахъ… Картина!

И Аталинъ быстро поднялся, прошелъ въ свою маленькую библіотеку, гдѣ аккуратно складывались ежедневно получаемыя газеты, и буквально бросился на послѣдніе номера Fіgarо, Temps, Иллюстраціи и Petit Journal. Быстро просмотрѣлъ онъ нѣсколько столбцовъ, но ничего не нашелъ.

Перерывать газеты за цѣлый мѣсяцъ было не шуткой. Но по счастію здѣсь была не Ордынка, здѣсь были не разные Иваны подъ хроническимъ хмѣлькомъ. Онъ нашелъ всѣ газеты и журналы за послѣдній мѣсяцъ сразу. Все порядливо было уложено по мѣстамъ. И черезъ четверть часа Аталинъ нашелъ уже два номера «Фигаро» и еще два-три номера другихъ газетъ, гдѣ были статьи подъ заглавіемъ: «Le Salon».

Жадно, въ продолженіи двухъ часовъ читалъ Аталинъ все, что только касалось до ежегодной художественной выставки Парижа, перечитывая по два раза тѣ столбцы, гдѣ часто мелькало курсивомъ: Новая Сандрильона.

Все, что узналъ онъ, сводилось къ одному… Вновь выставленная въ «Салонѣ» большая картина занимала парижанъ. Ее хвалили, какъ живопись, превозносили талантъ художника, тоны, перспективу, сочныя краски, хвалили сюжетъ, но играли словомъ «мотивъ», которое могло означать равно и сюжетъ картины, и цѣль, съ которой она были написана. Кое-гдѣ проскальзывали какіе-то вполнѣ чуждые выставкѣ намеки и совершенно непонятные Аталину упреки художнику. Имя его было г. Прево, онъ былъ дебютантъ.

И только въ одномъ номерѣ «Petit Journal» нашелъ онъ статейку, — отповѣдь какого-то борзописца другому борзописцу, въ которой страстно доказывалось, что литература часто бываетъ ареной личныхъ счетовъ.

«Если, говорилъ газетчикъ, романистамъ дозволено переносить въ беллетристику всякія домашнія дрязги и сплетни съ испоконъ вѣка, со временъ болѣе раннихъ, чѣмъ пресловутое появленіе романа „Elle et lui“ Жоржъ-Занда, а затѣмъ „Lui et eile“ Поля Мюссе, брата знаменитаго поэта, то почему же запретить живописцамъ переносить личные счеты на палитру и на полотно. Вѣдь существуетъ же въ Версалѣ на громадной батальной картинѣ Ораса Вернэ — La Smalah — фигура жида, удирающаго съ мѣшкомъ золота отъ французскихъ солдатъ, громящихъ лагерь Абдель Кадера. А этотъ жидъ? Кому же неизвѣстно, что это портретъ одного изъ братьевъ Ротшильдовъ. А мотивъ былъ: личные „счеты“ въ буквальномъ смыслѣ. Запретите нападать на противника или защищаться романомъ и повѣстью и тогда, уже не допускайте картинъ, подобныхъ „Новой Сандрильонѣ“. Впрочемъ, слава Богу, что романистъ, живописецъ и скульпторъ могутъ иногда дѣлать свои произведенія орудіями личной защиты. Одинъ только бѣдный композиторъ-музыкантъ не можетъ яростно ударить или спасительно закрыться какой-нибудь сонатой или симфоніей».

Прочитавъ это, Аталинъ понялъ, что на картинѣ есть портретъ. Но чей? Онъ страстно принялся за новые розыски, но все, что онъ вновь прочелъ, было продолженіемъ полемики. Начало, то-есть описаніе картины, должно было быть въ прежнихъ, дальнихъ номерахъ при отчетѣ объ открытіи Салона, что произошло уже за мѣсяцъ назадъ. Теперь же La nouvelle Cendrillon третировалась какъ нѣчто уже давно и совершенно извѣстное читателю, и Аталину невозможно было добиться въ чемъ именно заключается нѣчто, заставляющее волноваться малыхъ ребятъ-парижанъ. Это оставалось нестерпимою тайной.

Проведя часа три среди вороха десятковъ и, даже, сотни нумеровъ газетъ, Аталинъ вдругъ почувствовалъ, что онъ усталъ. Онъ держалъ въ рукахъ три нумера, которые собирался развертывать и просматривать, но вдругъ швырнулъ, ихъ на полъ и, выйдя изъ библіотеки, направился по привычкѣ въ свой милый, укромный уголокъ на свѣтѣ, то-есть въ запущенный садъ.

Онъ разумно рѣшилъ, что не стоитъ искать… Горазда проще, завтра же быть въ Салонѣ. Но до завтра — какая пытка! Если Гарнье ждетъ отъ него разгадки, что такое «Новая Сандрильона», то очевидно — это «oнa». Между докторомъ и имъ не было ничего и никого за послѣднее время, а годъ назадъ ихъ даже сблизила — его временная паціентка..

— Но чей же это портретъ? Вѣдь не ея же?! Портретъ неизвѣстной личности — никому не интересенъ, не только Парижу.

Вдругъ ему пришло на умъ, при какихъ обстоятельствахъ онъ познакомился съ Эльзой. Зачѣмъ попала она тогда въ замокъ? Служить моделью для Психеи. Ну, стало-быть, понятно и ясно. Тогда была статуя Монклера, предназначавшаяся для Салона же. А теперь картина. Тогда была Психея, а теперь Сандрильона. Между той и другой есть нѣчто общее: обѣ онѣ полу-дѣвочки, полу-женщины. Сталобыть это ея портретъ. И рѣшивъ окончательно, что для картины, о которой толкуетъ Парижъ, служила моделью Эльза, Аталинъ все-таки былъ не въ состояніи догадаться, въ чемъ заключается скандальная сторона выставленнаго произведенія.

— Чье это нападеніе или чья защита? Кто такой г. Прево? И онъ волновался, трусилъ, съ такимъ страхомъ и съ такою болью на сердцѣ ждалъ завтрашняго дня, какъ если бы на утро ему приходилось итти на поединокъ.

Можно было тотчасъ же поѣхать къ Гарнье, быть у него черезъ часъ и узнать все, узнать, въ чемъ заключается его вопросъ, попросить описать картину.

— Нѣтъ, не хочу! — рѣшилъ Аталинъ. — Хочу завтра, въ большомъ зданіи, переполненномъ пестрой толпой, увидать ее, если не живую, то воспроизведенную красками, и увидѣть ее именно «на выставкѣ», то-есть у позорнаго столба, на глазахъ милліоновъ праздныхъ людей.

— Стало быть ея портретъ можно и выставить, и заставить волноваться парижанъ. Стало-быть она уже настолько извѣстна. Какой ужасъ! «Уже настолько извѣстна!»

XXXIV.

На другой день около полудня Аталинъ былъ уже у входа большого зданія, гдѣ ежегодно бываетъ выставка новыхъ картинъ. Публики, какъ всегда, была масса. Одни, заручившись контрамарками и каталогами, входили, другіе — выходили. Два встрѣчныхъ потока непрерывно двигались по широкой лѣстницѣ и черезъ подъѣздъ.

Аталинъ, сосредоточенно спокойный, но слегка блѣдный, медленно двинулся на верхъ въ числѣ другихъ прибывающихъ. Ему и нетерпѣливо хотѣлось и вмѣстѣ съ тѣмъ страшно было — увидать картину, которая для него одного, исключительно, на все двухмилліонное населеніе Парижа, имѣла особенное и грустное значеніе. Не на художественную выставку пріѣхалъ онъ сюда, а на публичное выставленіе эпилога его тайной сердечной повѣсти.

Когда онъ поднимался по лѣстницѣ, то уже услыхалъ разговоръ въ толпѣ, который ударомъ отозвался въ немъ. Какой-то высокій, широкоплечій господинъ, сопровождавшій двухъ дамъ, громко болталъ, какъ бы желая быть слышаннымъ всей публикой. Это видимо была одна изъ тѣхъ личностей, которыя всегда въ толпѣ рисуются, всячески стараясь обратить на себя общее вниманіе или внѣшностью, жестами и позами, или своими рѣчами.

Спускаясь по лѣстницѣ, онъ что-то громко разъяснялъ, выкрикивалъ, и нѣсколько фразъ, достигшихъ до уха Аталина, сказали ему много.

— Mais jamais de la vie! — выкрикивалъ господинъ. — Я докажу это вамъ всѣми изданіями сказокъ Перро, какія только существуютъ во Франціи. Jamais! Сандрильона безусловно должна быть изображаема бѣлокурою. Таковой она представляется нашему воображенію съ дѣтства, благодаря всѣмъ картинкамъ въ сказкахъ, которыя дарятся малымъ дѣтямъ. La Cendrillon est blonde.

— Blonde cendrée! — отозвалась его спутница.

— Non, pardon. Blonde! Blondissime! Elle était nommée Cendrillon, потому что она любила сидѣть въ теплой золѣ, а не потому, что ея волосы были пепельнаго цвѣта. А это что же такое? Эта Сандрильона — испанка, турчанка, pire encore…

— Да, если хотите, эта пожалуй хорошенькая итальянка! — замѣтила дама.

— Grâce pour l’Italie, madame! — напыщенно воскликнулъ онъ. — Une négresse, — si vous l’aimez mieux!

Обѣ дамы расхохотались и отвѣтили что-то, но Аталинъ, мимо котораго онѣ уже прошли, не разслышалъ ни слова. Все слышанное имъ уже убѣдило его, кого сейчасъ увидитъ онъ. Сотни разъ слышалъ онъ въ замкѣ Отвиль, въ желѣзнодорожномъ домикѣ и въ улицѣ Chaussée d’Antin тотъ же самый эпитетъ: негресса, негритенокъ.

И вдругъ ему стало снова страшно. Ему захотѣлось остановиться, обождать. Онъ былъ уже въ первой комнатѣ, обставленной кругомъ картинами. Здѣсь были самые слабые экземпляры, и публика, почти не останавливаясь, двигалась далѣе. Онъ же умышленно, чтобы собраться съ духомъ, остановился передъ одной изъ картинъ, отвратительной до послѣднихъ предѣловъ, и стоялъ истуканомъ, глядя на нее и думая о своемъ, но поневолѣ чувствуя впечатлѣніе бездарности и безобразія.

Картина изображала обнаженную женщину, лежащую навзничь на травѣ. И женщина, и въ особенности трава, а затѣмъ небо и облака, и какія-то трепаныя деревца, — все это была самая ужаснѣйшая мазня. Всякія «брызги» перемѣшивались тутъ — зеленыя, красныя и лиловыя. И на травѣ, и на тѣлѣ, даже на носу лежащей были фіолетовыя пятна. Женщина не изображала какую-нибудь миѳологическую богиню, а просто какую-то шалую и безстыжую барыню, которая — возьми да и выскочи нагишемъ на улицу, да и давай несуразно валяться на травѣ.

Разумѣется, картина эта была произведеніемъ пресловутой школы импрессіонистовъ, но Аталинъ смутно вспомнилъ и соображалъ, что и въ Россіи точь-въ-точь то же видѣлъ.

Но ему было не до шалыхъ барынь и ихъ творцовъ. Въ мозгу стояла и будто огнемъ горѣла другая картина, которую онъ еще не видѣлъ, а только воображалъ.

— Ну, вздоръ, ребячество! произнесъ онъ шепотомъ. — Сразу — и конецъ!

Онъ двинулся. Зная, что выставка очень велика и не желая бродить по вереницѣ комнатъ, онъ направился къ выставочному служителю въ форменной одеждѣ съ треуголкой на головѣ. Онъ малодушно надѣялся, что этотъ полу-лакей, полу-надзиратель не пойметъ его краткаго вопроса, но ошибся.

— La Nouvelle Cendrillon, s’il vous plait! лаконически выговорилъ онъ.

Но этотъ даже не сморгнулъ. Монотонно, какъ бы отвѣчая все то же въ тысячный или десятитысячный разъ, онъ отвѣтилъ:

— Въ четвертой комнатѣ, № 7-й.

Аталинъ двинулся. Ему думалось: какія странныя вещи бываютъ на свѣтѣ! Человѣкъ чѣмъ-либо надорванный или измученный начинаетъ уподобляться малому ребенку…

Спрашивая, гдѣ находится картина, о которой говорить весь Парижъ и о которой онъ самъ прочелъ массу въ газетахъ, онъ все-таки будто надѣялся и ждалъ, что служитель отвѣтитъ ему, что онъ не понимаетъ вопроса. А затѣмъ на его объясненіе тотъ отвѣтитъ, что такой картины на выставкѣ нѣтъ и никогда не существовало. Конечно, въ силу такого именно нравственнаго человѣческаго состоянія, по истинѣ ужаснаго, болѣзненно-мучительнаго и мозгъ надрывающаго, и явилась поговорка, что «утопающій хватается за соломинку».

И теперь отъ указанія: «въ четвертой комнатѣ, № 7», — соломинка его разорвалась пополамъ, и онъ пошелъ ко дну.

Переступивъ порогъ этой четвертой комнаты, онъ глянулъ направо, въ противоположную отъ оконъ сторону, глянулъ исподлобья, трусливо… Кажется, уже былъ онъ готовъ на многое, на все, а между тѣмъ его, какъ ножомъ, рѣзнуло въ сердце…

Онъ отвернулся, быстро двинулся налѣво, къ окошкамъ, и сталъ глядѣть, на улицу, деревья и на людской муравейникъ, который кишѣлъ внизу, но думалъ лишь о томъ, что чувствовалъ за спиной. Онъ почти не разглядѣлъ еще ничего. Теперь онъ зналъ только одно: картина огромная, все въ ней grandeur naturelle. На картинѣ не одна фигура. Но главную онъ видѣлъ… Нѣтъ. Главная — его увидала.

Со стѣны глянула на него Эльза. Прямо на него, прямо ему въ лицо. Она какъ будто знала, что онъ идетъ, и ждала его появленія на порогѣ, а когда онъ вошелъ, трепетный, смущенный, она улыбаясь встрѣтила его. Глаза ея сверкнули радостью? Нѣтъ! Эта улыбка и этотъ взглядъ были вызывающе-злыми, насмѣшливыми, презрительными.

Итакъ, она на выставкѣ. Какъ живая, смотритъ на сотни вереницъ Парижанъ, проходящихъ мимо нея. Но не въ этомъ дѣло, а въ томъ, что печать единогласно утверждаетъ, что съ этой картиной соединяется какая-то гадость. Скандалъ. Пасквиль. Какой? Узнаетъ ли онъ это сейчасъ. Или не узнаетъ?

— Ну, довольно! выговорилъ Аталинъ самъ себѣ вслухъ.

Онъ обернулся и пошелъ къ картинѣ рѣшительно и твердо. Но онъ шагалъ какъ еслибы шелъ на врага, на противника, ожидающаго съ поднятымъ пистолетомъ въ рукѣ, направленнымъ ему въ голову.

— Сейчасъ конецъ! Но что же? Такъ надо! казалось будто звучитъ гдѣ-то.

Оглянувъ всю картину, Аталинъ замеръ, тяжело перевелъ духъ и опустилъ глаза въ полъ. Все сразу стало ясно. И конечно не хватило — не могло хватить — твердости выдержать.

Разгадкою самой ужасной, объясненіемъ самымъ отвратительнымъ, доселѣ неизвѣстнаго ему факта, хлестнуло на него съ полотна огромной картины. Именно хлестнуло, а не ударило! Не ножомъ хватило, а кнутомъ. Тутъ было нѣчто позорное, унизительное, горько-обидное для него, для его чувства, для всего, чѣмъ онъ жилъ болѣе года. Пощечина или комокъ грязи въ лицо отъ перваго прохожаго — было бы то же, по конечно легче. Чувство стыда и безпомощности предъ карой за невиновность — сказалось въ немъ.

Онъ снова отошелъ, опустился на стулъ у стѣны и сталъ смотрѣть.

Картина № 7 съ прозвищемъ: La nouvelle Cendrillon — была будто на зло великолѣпно написана. Аталинъ приковалъ къ ней глаза и не отрывался отъ нея ни на секунду болѣе часу. Мгновеніями большая золотая рама стушевывалась предъ усталыми глазами и исчезала, а все, что было обрамлено, выступало, будто двигалось, приближалось къ нему, дышало, жило, и дѣйствительно «чуть не говорило».

Передъ нимъ была небольшая комната-гостиная, вульгарно-богатая. Вся обстановка, мебель, гардины, бронза и мелочи — все свидѣтельствовало о достаткѣ и безвкусіи, о полу грамотности и низкомъ уровнѣ взятой среды. На срединѣ комнаты у маленькаго стола стояла, опершись на него рукой, она, — Эльза, — въ своемъ, хорошо знакомомъ ему, сѣренькомъ платьѣ, но съ растегнутымъ лифомъ и однимъ полудѣтскимъ обнаженнымъ плечомъ. Она начала, очевидно, раздѣваться и была нежданно остановлена… Предъ ней, у того же стола, стояла пожилая женщина въ черномъ шелковомъ платьѣ, съ короткою таліей, съ безобразно-толстымъ и круглымъ станомъ, гдѣ спина, плечи и грудь сливаются шарообразно и едва сдержаны корсетомъ. Типичная матрона парижской буржуазіи.

Аталинъ ея не зналъ, но чувствовалъ, что она навѣрно «знаменитость». Отъ нея вѣяло извѣстной дѣятельностью и особымъ прошлымъ.

Женщина эта высоко подняла руку предъ дѣвушкой и держала въ ней открытый футляръ съ брошкой и серьгами. Парюра поразительно сіяла и сверкала, брилліанты дѣйствительно горѣли безчисленными огнями и переливами. Это былъ настоящій tour de force художника.

Но странно… Эльза смотритъ на эти брилліанты злыми глазами, она улыбается лукаво-ехидной усмѣшкой, будто у нея что-то недоброе на умѣ.

Или ему — Аталину — это такъ кажется?

За этою женщиной на диванѣ лежалъ цѣлый ворохъ вещей, пышный дамскій туалетъ, а можете быть и два; виднѣлись юбки, корсажи, шляпы и всякія мелочи женскаго туалета. Полураздѣтая дѣвушка, очевидно, собиралась при помощи матроны сбросить свое грошевое платьице и облечься въ эти изящные наряды.

Но не это краснорѣчивое сочетаніе лицъ, позъ и вещей было разгадкой и ударомъ въ сердце.

Направо, въ глубинѣ комнаты, была настежь распахнута дверь, а за нею на креслѣ, облокотясь на столъ, сидитъ господинъ, самодовольно ухмыляясь и ожидая. Онъ не можетъ видѣть комнаты и двухъ женщинъ, но знаетъ хорошо, что тамъ происходитъ. Вотъ онъ-то именно и заставилъ Аталина въ первый же моментъ содрогнуться и горько поникнуть головой. Онъ одинъ для него сталъ страшною разгадкой страшнаго дѣла, конечно «уже» факта дѣйствительности, а не намѣреній!

Не узнать было невозможно, благодаря изумительному, поразительному сходству. Это былъ живой графъ Отвиль. Пошло-самодовольный взглядъ и глупо-дерзкая улыбка, полная удовлетворенность своимъ скотскимъ существованіемъ, сказывавшаяся во всемъ лицѣ — однимъ словомъ, всѣ знакомыя Аталину черты депутата-эпикурейца, — все было талантливо схвачено художникомъ, все явилось здѣсь, слилось вмѣстѣ.

При первомъ взглядѣ на картину было совершенно понятно, что хотѣлъ сказать ею художникъ и въ чемъ былъ пасквиль. Взятый сюжетъ и моментъ были подражаніемъ тому мѣсту сказки Перро, когда волшебница мановеніемъ жезла превращаетъ тыкву въ карету, мышей — въ лошадей, а Сандрильону съ ея лохмотьями въ нарядную, пышно и дивно разукрашенную принцессу.

Но только это не Сандрильона прежнихъ патріархальныхъ и поэтическихъ дней, а Сандрильона новая, нашихъ дней. Не королевичъ, чудный красавецъ, ожидаетъ ее на балу во дворцѣ, встрѣтитъ, полюбитъ и будетъ потомъ разыскивать по всему бѣлу-свѣту съ забытымъ ею хрустальнымъ башмакомъ. Ее ждетъ въ сосѣдней комнатѣ не сказочный принцъ, а развѣ сказочный Кащей-Безсмертный или царь Берендѣй…

XXXV.

Съ выставки Аталинъ не вернулся домой, а подъ гнетомъ своего мучительнаго нравственнаго состоянія до вечера бродилъ и мыкался по Большимъ бульварамъ, какъ бы бѣгая отъ самого себя и неотступно гложущей тоски.

«Да, еслибы знать! грустно размышлялъ онъ. — Лучше бы оставаться тамъ, въ омертвѣломъ Замоскварѣчьѣ, на глухой и пустынной Ордынкѣ. Лучше было бы считать ее безслѣдно пропавшей, нежели найти такой слѣдъ».

Разсѣянно и задумчиво пообѣдавъ въ какомъ-то ресторанѣ, собственно только отвѣдавъ нѣсколько спрошенныхъ блюдъ, онъ слегка отдохнулъ, успокоился, но снова вышелъ бродить. Домой не хотѣлось. Тамъ, казалось, будетъ еще тяжелѣе.

И тихо, уныло, не глядя ни на что, онъ прошелся раза три отъ церкви Мадлены до площади Республики взадъ и впередъ, держась нарочно лѣвой стороны бульваровъ, гдѣ большая толчея и суета. Его будто тянуло толкаться и тонуть въ этомъ пестромъ людскомъ потокѣ. Ему хотѣлось какъ можно сильнѣе устать физически, чтобы, вернувшись въ Нельи, забыться хоть во снѣ.

Теперь онъ повторялъ все одну и ту же фразу, и мысленно, и шепотомъ, по-русски:

— Я долженъ презирать ее. Авось презрѣніе вытѣснитъ всякое другое чувство! Не только презрѣніе, даже омерзѣніе должно сказаться.

«Да, конечно! — будто отвѣчалъ ему кто-то. — Должно, конечно! Но мало ли что должно быть, а не бываетъ. Должно бы непремѣнно явиться презрѣніе, а явится совсѣмъ иное чувство. Какое? Да, пожалуй, хоть зависть… Да, зависть! Зачѣмъ лукавить!»

Уже въ третій разъ приближаясь къ Мадленѣ и минуя всѣ сплошь чередующіеся кафе и густую публику за столиками, или переходя улицы, Аталинъ не обращалъ, конечно, ни малѣйшаго вниманія на окружающее и чуть не попадалъ подъ кареты и омнибусы.

Въ ту минуту, когда онъ переходилъ широкую улицу, за его спиной раздалось снова усиленное хлопанье бича. На этотъ разъ онъ почувствовалъ морду лошади почти у себя на плечѣ и невольно отклонился въ сторону. Кучеръ очень элегантной кареты, именуемой une remise, объѣхавъ его, проворчалъ бранное слово и круто остановилъ красивую лошадь на самомъ углу.

Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Аталина карета растворилась, вышелъ господинъ, хлопнулъ дверкой и, размахивая рукой съ модной короткой тростью, франтовато и шагисто перешелъ тротуаръ, чтобы войти въ двери большого освѣщеннаго кафе. Это былъ «Grand Café».

Аталинъ пріостановился, и у него, какъ говорится, сердце екнуло. Онъ приблизился къ одному изъ огромныхъ, ярко сіяющихъ оконъ кафе и сталъ смотрѣть внутрь. Господинъ прошелъ мимо кучи посѣтителей и, найдя свободное мѣсто, снялъ пальто и шляпу, по вѣсилъ все на крючокъ и развалился на диванчикѣ. Два гарсона бросились къ нему съ улыбающимися физіономіями. Это былъ очевидно un habitué, щедрый на чаи.

Господинъ былъ весь модная картинка съ прибавкой предметовъ à effet. Большая брилліантовая булавка-шифръ на полосатомъ галстукѣ, большія, тоже блестящія, запонки на высунутыхъ рукавахъ поразительно бѣлой рубашки, огромная золотая цѣпь стиля incroyable, падающая изъ кармашка жилета, даже фасонъ его пиджака, цвѣтъ его брюкъ, лакированные башмаки съ клѣтчатыми оригинальными носками, — все на немъ было какъ-то подогнано, будто сбруя. Особенно «кричащаго» не было на немъ ничего, а между тѣмъ вся его фигура была заявляющей о себѣ толпѣ:

— Посмотрите и полюбуйтесь?

Къ довершенію всего волосы его были сильно напомажены, гладко причесаны лоснились, какъ кусокъ чернаго атласа, за исключеніемъ одной букли на лбу, une mèche rebelle. Разумѣется и ее дала не природа, а съ великимъ тщаніемъ и искусствомъ состряпалъ парикмахеръ. Эта голова, гдѣ не было волосъ, а былъ одинъ пластъ, блестящій и отражающій весь яркій свѣтъ электрическихъ лампочекъ кафе, была крупною характерною чертой, довершая типъ этой ходячей живой картинки.

Господинъ развалился на диванчикѣ, приказалъ что-то одному изъ гарсоновъ, а другого задержалъ разговоромъ, спрашивая что-то, то усмѣхаясь, то морщась, то играя бровями. Затѣмъ онъ досталъ огромный, на видъ золотой портъ-сигаръ и досталъ сигару. Гарсонъ, сгибаясь въ три погибели, подскочилъ къ нему съ зажженою спичкой.

Раскуривъ сигару, обсосавъ знатокомъ ея кончикъ, онъ воткнулъ ее въ зубы, такъ что она стала торчкомъ. Прищуривъ глазъ со стороны дымящагося кончика, онъ еще болѣе завалился на спинку дивана и такъ свѣсилъ руку, что крупный брилліантъ на мизинцѣ засверкалъ на все кафе. Гарсонъ продолжалъ что-то говорить, а онъ, не вынимая сигары, оглядывалъ посѣтителей и усмѣхался, оскаливая два ряда бѣлыхъ, какъ жемчугъ, зубовъ.

Между тѣмъ Аталинъ стоялъ истуканомъ на улицѣ и, не отрываясь, глядѣлъ на этого господина черезъ толстое зеркальное стекло. Наконецъ онъ выговорилъ:

— Положительно онъ! Только бородку отпустилъ — вотъ что меня сбило съ толку!

Аталинъ вдругъ двинулся къ дверямъ, какъ бы собираясь тоже войти въ кафе, но затѣмъ шибко двинулся прочь вдоль бульвара. Не пройдя однако и тридцати шаговъ, онъ круто повернулъ назадъ, а черезъ нѣсколько мгновеній былъ уже въ кафе и сѣлъ за свободный столикъ рядомъ съ типическимъ франтомъ.

Тотъ въ эту минуту уже получилъ свой grog-americain въ высокомъ бокалѣ и тянулъ въ себя питье черезъ длинную соломинку. Вмѣстѣ съ тѣмъ на его столикѣ уже стоялъ телефонный ящикъ и, приставивъ конецъ трубки къ уху, онъ прислушивался. Ящикъ соединялся съ другою длинною трубкой, проведенной къ стѣнѣ.

Въ двухъ, трехъ мѣстахъ, помимо его, и другіе посѣтители были заняты тѣмъ же. Эта была новинка въ Grand-Café. Эти переносные ящики, сервируемые на столъ, какъ порція шоколаду или бифштекса, давали возможность, благодаря близости зданія Оперы, слышать музыку и пѣніе съ большею отчетливостью, чѣмъ присутствуя въ верхнихъ ярусахъ самого театра.

Аталинъ, спросивъ себѣ мороженаго, не притрогивался къ нему и упорно смотрѣлъ на господина, котораго теперь окончательно призналъ. Это былъ пополнѣвшій, похорошѣвшій, какъ-то развернувшійся, пріобрѣвшій лоскъ сомнительной порядочности, никто иной, какъ Баптистъ Виганъ. Не даромъ говорили Аталину въ Теріэлѣ, что онъ сталъ un vrai monsieur, что онъ получилъ какую-то прибыльную видную должность съ большимъ окладомъ.

Глядя теперь на Вигана, Аталинъ не въ первый разъ въ жизни подивился тому, что постоянно видѣлъ во Франціи: тому, какъ простой рабочій, мастеровой, чуть не мужикъ, быстро преображается, раздобывъ себѣ достатокъ и средства, и способенъ сразу принаровиться и обучиться всему тому, что считается якобы атрибутами «порядочнаго» человѣка. И только для опытнаго глаза парижанина такой Виганъ — «ряженый» и никогда не добьется названія «un homme comme il faut», а всегда останется «im iponsieur très bien».

Аталинъ, чувствуя себя теперь на подачу руки отъ того, чтобы узнать всю суть, всю ужасную подноготную измучившаго его факта, даже событія въ его жизни, забылъ все окружающее и впился глазами въ развалившагося съ телефономъ и сигарой Баптиста. Почуялъ ли этотъ на себѣ упорный взглядъ Аталина, или ему надоѣлъ Тангейзеръ, шедшій въ Оперѣ, но онъ бросилъ трубку телефона, сталъ раскуривать потухшую сигару и обвелъ глазами все переполненное и гудящее кафе.

Всѣ эти лица, за исключеніемъ какого-нибудь десятка, были такія же habitués, какъ и онъ самъ. Нѣсколько расфранченныхъ женщинъ, но со спутниками, виднѣлись кое-гдѣ, мозоля поневолѣ глаза своими бьющими на эффектъ шляпками или пальто, или брилліантами въ ушахъ и на пальцахъ.

Наконецъ Баптистъ обернулся въ сторону Аталина, встрепенулся, сразу сѣлъ прямѣе, но отвелъ взглядъ и видимо взволновался, не зная, признать ли знакомаго и признаться ли, или сдѣлать видъ, что не узнаешь. Но надъ его ухомъ раздалось тотчасъ же:

— Monsieur Baptiste. Un éffort de mémoire s’il vous plait!

Аталинъ все-таки не воздержался и слова его прозвучали нѣсколько насмѣшливо.

Однако Виганъ тотчасъ же вскочилъ, приблизился, выпалилъ готовую фразу и развязно протянулъ руку.

Аталинъ шелохнулся. Почти все кафе смотрѣло на нихъ случайно. Не подать руки было бы настоящимъ скандаломъ, а ужъ тогда, конечно, весь планъ его рухнетъ, и Баптистъ на-смѣхъ не дастъ никакихъ свѣдѣній. Онъ поборолъ себя и тронулъ его руку кончиками пальцевъ.

Виганъ присѣлъ на его диванчикъ, удивляясь, будто искренно радуясь, и сталъ разспрашивать, гдѣ исчезалъ Аталинъ за цѣлый годъ и что подѣлываетъ.

— Vous permettez? выговорилъ Баптистъ наконецъ и, перенеся на его столикъ свой грогъ, онъ велѣлъ гарсону убрать телефонъ, а самъ, присаживаясь къ Аталину, вздохнулъ: Oui, oui! Много воды подъ мостомъ протекло! Даже я здѣсь, въ Парижѣ, уже больше года. Какъ время мчится. La vie c’est une course au clochet.

— Вы, я слышалъ, получили здѣсь должность?

— О, нѣтъ! Je ne fais rien! Un peu de tout… pour m’amuser и убить время. Но мнѣ, правда, обѣщаютъ мѣсто въ управленіи Lyon-Mediterranée, тотчасъ прихвастнулъ онъ.

— Ну, что подѣлываютъ… началъ наконецъ Аталинъ свой допросъ и тотчасъ же запнулся.

— Марьетта? быстро отозвался этотъ.

— Да… И ея мать, сестра?

— Марьетта, во-первыхъ, теперь уже не Роза Дюпре, а Ольга Жервэ, усмѣхнулся Виганъ.

— Вотъ какъ! невольно усмѣхнулся и Аталинъ.

— Да! Ce sont des noms à la mode. Après Cranstède!

— Кронштадтъ! поправилъ его Аталинъ.

— Ну, вотъ-съ mademoiselle Ольга Жервэ здравствуетъ. Мы обитаемъ вмѣстѣ. Maritalemant, vous savez. Ну, что касается до тѣхъ всѣхъ… La pauvre vieille съ полгода какъ покончила счеты съ жизнью и на томъ свѣтѣ.

— Г-жа Карадоль?

— Ну-да, la pauvre Анна. Простудилась зимой и затѣмъ une bonne et belle congestion pulmonaire l’a emportée.

— А Эльза? проговорилъ Аталинъ, какъ-то задохнувшись и собирая всѣ свои силы, чтобы наконецъ узнать, «фактъ это или клевета».

— О! воскликнулъ Виганъ, разсмѣявшись на все кафе, что касается до этой обезьяны, c’est tout un roman, digne de la plume de monsieur Alfonse Zola.

Аталинъ, уже смутившійся отъ словъ «цѣлый романъ», не замѣтилъ имени изобрѣтеннаго Виганомъ писателя. Даже въ этой мелочи сказался сразу парижанинъ его пошиба.

— Notre négrillon a trouvé son homme! Она стала важная дама. Какъ сыръ въ маслѣ катается. Elle est la maîtresse du comte de Hauteville.

«Вотъ и все… Вотъ и конецъ!» подумалъ Аталинъ, слегка склоняясь.

И онъ не договорилъ, и не додумалъ. Надъ его головой и во всемъ существѣ звучало одно слово: «Кончено». И звучало протяжно, непрерывно, нескончаемо, будто долгая, томительная, душу надрывающая нота.

Баптистъ что-то говорилъ, часто поминалъ имя Этьена, но Аталинъ все-таки не слушалъ. Да и зачѣмъ слушать? Что можетъ быть любопытнаго въ подробностяхъ? Все это ненужно! Да и все это до него больше не касается. Вѣдь все кончено и кончено.

— Ça vous étonne? разслышалъ онъ наконецъ вопросъ Вигана послѣ краткой паузы.

— О, да! оживился вдругъ Аталинъ. — Конечно! Я не думалъ, чтобъ Эльза была способна на это… На эту мерзость! И вообще не думалъ, чтобъ она была способна на какую-либо гадость, quelque horreur!

— О-о! съ упрекомъ протянулъ Баптистъ съ чувствомъ снисхожденія къ глупому мнѣнію Русскаго. — Зачѣмъ такъ говорить? Elle n’avait rien de mieux à faire. Она была капризна, разборчива, неуживчиваго характера, чистый чертенокъ. Во многомъ у ней были свои странныя понятія и вкусы. Ну, а на деньги, знаете ли… разныхъ вкусовъ нѣтъ. Не даромъ говорится пословица: «il n’y a que les Louis d’or qui plaisent à tout le monde». Тутъ всѣ во вкусѣ сходятся.

— Не понимаю… Не понимаю! отозвался Аталинъ. — Какъ могла она рѣшиться? Насколько я ее зналъ… Или я ошибался?…

— Вы не сумѣли взяться. Pardon! А графъ Отвиль сумѣлъ взяться. Разумѣется, c’est le truc avec Etienne, qui а tout fait. Да, этотъ фортель былъ не глупо придуманъ! Удочка была хитро закинута, и своенравная, капризная рыбка клюнула сразу.

— Какой фортель съ Этьеномъ? выговорилъ Аталинъ удивляясь.

— Да вѣдь я же сейчасъ вамъ подробно разсказалъ! Стало-быть вы меня не слушали? удивился и Баптистъ.

Аталину не хотѣлось сознаться, въ какомъ нравственномъ состояніи онъ сидѣлъ за минуту назадъ, и онъ поспѣшилъ выговорить:

— Ахъ, да… Да. Знаю. Я забылъ…

И онъ собрался уходить. Онъ чувствовалъ себя просто развитымъ, какъ бы утомленнымъ отъ долгаго путешествія или слабымъ послѣ трудной болѣзни. Однако онъ пригласилъ Вигана какъ-нибудь побывать у него въ Нельи, когда тому вздумается. Будто хотѣлось еще помучить себя, до послѣдней степени истерзать себѣ нервы, выслушавъ вторично и подробнѣе все, что касалось до графа и Эльзы.

Виганъ обѣщался явиться на другой же день съ большимъ удовольствіемъ и попросилъ позволенія привезти съ собой жену. Аталинъ вопросительно глянулъ ему въ лицо.

--Je vous demande la permission de prendre ma femme avec moi? повторилъ Баптиста, предполагая, что онъ не разслышалъ.

— Да развѣ вы женаты?

— Нѣтъ! Избави Богъ! я говорю про Марьетту, разсмѣялся Баптистъ.

— Пожалуйста. Я буду очень радъ видѣть mamzelle Марьетту, солгалъ Аталинъ.

— Впрочемъ… Вотъ что… началъ было Виганъ и смолкъ, какъ бы колеблясь и не рѣшаясь на что-то…

— Вотъ что, mon cher monsieur de Taline, началъ онъ снова и снова запнулся, но видя, что Аталинъ уже собирается выходить, онъ, сразу вдругъ рѣшившись какъ бы на нѣчто крайне важное, заговорилъ:

— Знаете… Мы не успѣемъ, не можемъ побывать у васъ ранѣе двухъ-трехъ дней. А пожалуй дѣло отложится и до будущей недѣли. А Марьеттѣ, я вѣрно знаю, было бы очень пріятно видѣть васъ. Поэтому…

И Баптистъ опять запнулся.

— Вы только не удивляйтесь тому, что найдете… Мы живемъ просто, очень просто… И онъ понизилъ голосъ. — Дѣла наши плохи… Поэтому пока мы сами соберемся къ вамъ, пріѣзжайте вы къ намъ. Мы до четырехъ часовъ всякій день дома.

— Съ удовольствіемъ! отозвался Аталинъ.

— Только не удивляйтесь, — какъ-то мялся Баптистъ, ежась и виновато ухмыляясь, — мы очень просто живемъ. Да обстановка — это все глупости! Адресъ нашъ: Rue Blanche. Нумеръ не нужно. Послѣдній домъ налѣво, какъ разъ противъ «Красной Мельницы».

— Я буду послѣ-завтра часа въ два! вдругъ рѣшительно произнесъ Аталинъ, вдругъ рѣшивъ, что необходимо надо видѣть эту сестру.

— Великолѣпно! Я обрадую сегодня же Марьетту, а если успѣю, дамъ знать à notre petit singe.

— Эльзѣ?! воскликнулъ Аталинъ. — Нѣтъ! Я прошу васъ! Тогда я не буду! вырвалось у него. — Я прошу васъ этого не дѣлать.

— Вы не хотите ее видѣть?

— Нѣтъ; не хочу! рѣзко произнесъ Аталинъ.

Баптистъ какъ-то подозрительно присмотрѣлся къ его лицу, будто начиная о чемъ-то догадываться… Аталинъ протянулъ руку, по разсѣянности или машинально крѣпко пожалъ его руку и быстро двинулся изъ кафе.

— А гораздо проще, бормоталъ онъ, идя бульваромъ, — взять билетъ на… кругосвѣтное путешествіе… Ничего иного придумать нельзя. Или кружить по землѣ, или лечь въ нее. А такъ продолжать жить… Такъ… Не могу…

XXXVI.

Прошло нѣсколько дней самыхъ тяжелыхъ въ жизни Аталина. Онъ рѣшился запереться въ Нельи на мѣсяцъ, а затѣмъ ѣхать въ Америку и далѣе… все прямо.

Однажды въ полдень онъ уныло бродилъ по саду и тоскливо осматривалъ свой отцвѣтающій партеръ, невольно сравнивая свою исторію любви съ этими поблекшими среди осенней стужи цвѣтами. Но у этихъ цвѣтовъ была весна, было лѣто, былъ полный расцвѣтъ. Его же поздняя любовь была убита, какъ убиваетъ морозъ поздній зародышъ.

Голосъ Жака вывелъ его изъ задумчивости.

— Monsieur le docteur.

— Гарнье? воскликнулъ Аталинъ.

— Точно такъ-съ.

И первый разъ съ тѣхъ поръ, что Аталинъ зналъ своего друга доктора, его появленіе было ему непріятно. Когда-то они такъ много и часто говорили объ Эльзѣ, что сейчасъ, очевидно, съ первыхъ же словъ, разговоръ зайдетъ о ней. А теперь это тяжелѣе всего на свѣтѣ. И онъ двинулся въ домъ угрюмый и раздраженный появленіемъ непрошеннаго гостя.

Докторъ сразу удивилъ Аталина своимъ видомъ: онъ, казалось, помолодѣлъ на десять лѣтъ. Во всей его фигурѣ было что-то особенное.

— Наконецъ-то! весело выговорилъ онъ. — Пришлось самому къ вамъ ѣхать. И не провѣдаете, и даже не отвѣчаете на письмо!

Аталинъ извинился, какъ могъ, и тотчасъ же замѣтилъ доктору, что крайне удивленъ перемѣной, которую находитъ въ немъ.

— А есть такая перемѣна?

— Да, въ глаза бросающаяся.

— Ну, что же, давай Богъ. Со мной, пока вы мерзли въ снѣгахъ Россіи, случилось невѣроятное происшествіе…

— Что такое?

— Да видите ли, серьезно заговорилъ Гарнье, — былъ у меня большой другъ — Русскій. Человѣкъ этотъ, которому уже пятый десятокъ лѣтъ, несмотря на это, ухитрился влюбиться почти въ дѣвочку. Это своего рода болѣзнь. И оказывается, что эта болѣзнь крайне заразительна. Я часто видѣлъ этого друга, ну, и конечно, вы понимаете, что произошло: я заразился.

И говоря это, Гарнье въ первый разъ слегка улыбнулся, а Аталинъ началъ понимать, въ чемъ дѣло.

— Заразившись, продолжалъ Гарнье снова съ напускной серьезностью, — я болѣлъ очень долго и очень тяжко и затѣмъ болѣзнь меня сломила et je suis un homme finit à l’heure qu’il est. Если вы не понимаете, что я хочу сказать, то прибавлю: милости просимъ ко мнѣ, моя жена нетерпѣливо желаетъ съ вами познакомиться.

— Что вы? ахнулъ Аталинъ. — Быть не можетъ! но какъ я радъ за васъ!

И лицо его настолько просіяло, онъ дѣйствительно настолько искренно обрадовался, что Гарнье схватилъ его за руки и стиснулъ ихъ изо всей силы.

— Вижу, что вы меня любите. Вижу, что вы понимаете, какое громадное значеніе имѣетъ такое событіе въ жизни человѣка, у котораго была и погибла цѣлая семья и который считалъ себя погубленнымъ навсегда судьбой и не допускалъ возможности снова воскреснуть къ жизни или начать новую жизнь. А между тѣмъ это такъ. И божусь вамъ, что все это произошло какъ-то фатально. Все это началось вскорѣ послѣ того, что я бывалъ у васъ здѣсь и лѣчилъ эту креолку. Кстати. Вы мнѣ не отвѣчали на письмо. Но я вижу, что вамъ это непріятно. Не будемъ говорить объ этомъ.

Но теперь, послѣ объясненія, которое произошло, Аталинъ былъ уже въ другомъ расположеніи духа и считалъ себя способнымъ завести рѣчь объ Эльзѣ. Разумѣется, онъ разсказалъ Гарнье, что былъ на выставкѣ, уже послѣ его письма, а до тѣхъ поръ самъ ничего не зналъ.

— Вѣдь вы знаете, что за личность находится на второмъ планѣ картины? спросилъ онъ, смущаясь.

— Нѣтъ, отвѣтилъ докторъ, — я слышалъ только, что эта какой-то извѣстный сенаторъ или депутатъ.

Аталинъ объяснилъ кратко все, что зналъ, и по его голосу Гарнье догадался, что входить въ подробности ему будетъ тяжело, да и кромѣ того, это совершенно излишне.

— Простите меня, cher ami. Одно только слово. Мнѣ помнится смутно, что cette pauvre enfant казалась намъ, какъ, бы это сказать? Не изъ такихъ… Наконецъ мнѣ помнится, что она была въ страшномъ негодованіи на васъ, когда узнала, что вы женаты, и узнавъ это, исчезла, прервала съ вами всякія сношенія. Какъ же объяснить теперь все это? Какъ объяснить, что она…

И Гарнье запнулся.

— Что она, продолжалъ Аталинъ угрюмо, — по отношенію къ графу Отвилю руководилась иными принципами и соображеніями?

— Ну-да!

— Это, мой милый докторъ, очень грустная для меня загадка, но разгадывать я не собираюсь. Не все ли равно, если я, напримѣръ, узнаю, по какимъ причинамъ и по какому побужденію большой мой другъ или родной братъ укралъ изъ кармана прохожаго портмоне. Фактъ остается фактомъ и поводъ въ данномъ случаѣ не любопытенъ.

Гарнье закачалъ головой.

— Toujours du roman! отозвался онъ. — Опять-таки скажу, вы обязаны нравственно, обязаны передъ самимъ собой и обязаны передъ этой бѣдной дѣвушкой узнать всю подноготную такой въ данномъ случаѣ невѣроятной исторіи.

Аталинъ не отвѣтилъ ничего, и Гарнье, видя, какъ другу тяжело говорить объ Эльзѣ, перевелъ разговоръ на себя самого и свою неожиданную женитьбу.

Оказалось, что жена его — Испанка изъ Аррагона. Гарнье познакомился съ ея семействомъ случайно, въ качествѣ доктора. Его вызвали среди ночи къ заболѣвшей вдругъ дѣвушкѣ. Онъ тотчасъ констатировалъ тяжелое отравленіе — покушеніе на самоубійство, вдобавокъ на испанскій ладъ: спичками, фосфоромъ, разведеннымъ въ стаканѣ воды.

Оказалось, что она покусилась на свою жизнь вслѣдствіе драмы, покинутая вдругъ человѣкомъ, котораго любила и который, считаясь уже ея женихомъ, возмутительно обманулъ ее.

— Подробности, прибавилъ Гарнье, — позвольте мнѣ опустить. Черезъ шесть мѣсяцевъ послѣ того, что я былъ вызванъ въ незнакомый мнѣ домъ и нашелъ молодую дѣвушку въ полномъ расцвѣтѣ силъ и красоты, лежащую на коврѣ въ судорогахъ, со всѣми признаками отравленія, ровно черезъ шесть мѣсяцевъ она же, кротко улыбаясь, согласилась быть женой старика и клялась мнѣ, что считаетъ прошлое горячей вспышкой, сновидѣніемъ, миражемъ и надѣется, что вскорѣ будетъ считать это прошлое кошмаромъ. Теперь она любитъ меня глубоко и искренно. И безумно, страстно, заранѣе любитъ то существо, появленія котораго мы ожидаемъ въ началѣ зимы.

Просидѣвъ часа два у Аталина, Гарнье вдругъ улыбнулся, поглядѣлъ на часы и прибавилъ:

— Пора! Будьте настолько милы, ступайте одѣваться!

Аталинъ удивился.

— И простите, безъ отговорокъ! Я не могъ привезти къ вамъ жену, мою Пиларъ, и зналъ, что долго не дождусь васъ къ себѣ. Поэтому мы съ ней учинили заговоръ, чтобы; непремѣнно познакомиться ей съ вами сегодня же. Она завезла меня къ вамъ по дорогѣ и оставила, а сама заѣхала въ гости по сосѣдству, затѣмъ поѣхала на скачки и тамъ ждетъ насъ.

Разумѣется, отказаться Аталину было невозможно. Впрочемъ, все, что онъ узналъ о судьбѣ своего друга, повліяло на него настолько хорошо, что онъ чувствовалъ себя способнымъ тотчасъ же исполнить просьбу его съ удовольствіемъ.

Черезъ полчаса лошади были поданы и пріятели, пересѣкая Нельи, садъ d’Acclimatation и Булонскій лѣсъ, шибкой рысью неслись къ Longchamp. Еще черезъ полчаса ихъ экипажъ уже потонулъ и исчезъ въ сотняхъ другихъ экипажей.

На огромномъ пространствѣ копошился настоящій людской муравейникъ; отсутствіе стѣнъ, зданій и улицъ еще болѣе, казалось, уподобляло это сборище среди пустой равнины настоящему гигантскому муравейнику.

Выйдя изъ экипажа, чтобы скорѣй пробраться къ самымъ скачкамъ, Гарнье потащилъ Аталина подъ руку прямо на мѣсто, ибо условился съ женой и зналъ впередъ, гдѣ найти ее. Дѣйствительно, вскорѣ онъ увидѣлъ своихъ лошадей и воскликнулъ:

— Вотъ она!

И этотъ человѣкъ, который съ годъ назадъ былъ совершенно автоматомъ и казался заживо погребеннымъ, воскликнулъ эти слова «вотъ она!» съ интонаціей въ голосѣ, на которую люди способны только въ юные годы. Чувствовалось, что жена для него — все. Его два слова можно было замѣнить выраженіемъ:

— Вотъ весь міръ Божій, все существующее въ подлунной!

Черезъ минуту они приблизились къ коляскѣ, и представленный Аталинъ раскланялся, крѣпко пожалъ протянутую ему крошечную ручку и сказалъ нѣсколько принятыхъ фразъ.

Передъ нимъ была типическая Испанка, черноволосая, съ большими, даже, пожалуй, черезчуръ большими глазами, съ маленькимъ пунцовымъ ротикомъ. И это характерное лицо отличалось полнымъ отсутствіемъ всякаго выраженія, полнымъ отсутствіемъ жизни.

"Куколка! подумалъ про себя Аталинъ. — Какая разница съ Эльзой…

Въ разговорѣ съ Аталинымъ г-жа Гарнье оставалась апатична, какъ еслибъ дремала.

Они, конечно, всѣ трое никакого вниманія не обращали на самыя скачки, побѣдителей и призы, хотя около нихъ цѣлая группа спортсменовъ въ экипажахъ, верхомъ и пѣшкомъ выходила изъ себя, держа пари за всѣхъ скакуновъ, проигрывая и выигрывая, волнуясь, радуясь и негодуя.

Прошло около часа, и Гарнье напомнилъ женѣ, что у него начало пріема больныхъ. Она ничего не отвѣтила, только взмахнула томно и лѣниво большими вѣками своихъ большихъ глазъ. По лицу ея видно было, что ей совершенно безразлично, оставаться ли на скачкахъ или ѣхать домой.

Гарнье, прощаясь, протянулъ обѣ руки Аталину и крѣпко стиснулъ его руку, какъ бы благодаря его за свое счастіе. Такъ относился теперь докторъ ко всѣмъ и ко всему на свѣтѣ. Онъ, казалось, постоянно благодарилъ и Бога, и людей, и природу.

XXXVII.

Аталинъ, оставшись одинъ, медленно двинулся назадъ разыскать свой экипажъ и ѣхать домой. Самое обыкновенное размышленіе занимало его.

«Des goûts et des couleurs il n’y a pas à disputer. По-русски сказать: одинъ любитъ арбузъ, другой — свиной хрящикъ. Но, что лучше? Кто же это рѣшить? Для всякаго обожающаго свиной хрящикъ онъ, конечно, кажетъ слаще арбуза. Tout vilain trouve sa vilaine. Но кто же судья въ данномъ случаѣ? Кто изъ двухъ женщинъ une vilaine: эта хорошенькая куколка изъ Аррагона или внучка Негритянки? Зачѣмъ судьба не захотѣла, чтобы подобная куколка могла повстрѣчаться мнѣ и очаровать меня? Зачѣмъ судьба не захотѣла, чтобы все случилось проще? И зачѣмъ, наконецъ, суждено было, чтобы то, что я считалъ своимъ сокровищемъ, стало мерзостью? И такъ немного было у меня — а и это малое, что было дано, теперь отравлено».

И онъ медленно, задумчиво шагалъ между разнокалиберными экипажами: колясками, каретами, ландо съ простыми упряжками и эффектными, à longs guides, съ простыми кучерами и лакеями и съ костюмированными, напудренными.

Но вдругъ онъ прислушался и остановился.

Передъ нимъ, въ нѣсколькихъ шагахъ, была коляска, въ которой сидѣла дама, а близъ экипажа стояло человѣкъ шесть мужчинъ. И изъ этой группы донесся до Аталина и вдругъ заставилъ его встрепенуться чей-то смѣхъ. Что-то знакомое и что-то ненавистное прозвучало надъ ухомъ и посудилось что-то особенно важное, незаурядное. И сразу поневолѣ вспомнилось… Это смѣялся графъ Отвиль.

Аталинъ оторопѣлъ и присмотрѣлся. На козлахъ было знакомое лицо, и онъ тотчасъ же узналъ этого кучера. Это былъ Шарль, часто возившій его отъ Теріэля въ замокъ и обратно. Головы и цилиндры стоявшихъ заслоняли коляску. Аталинъ безъ всякой видимой причины, робѣя и смущаясь, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ въ сторону, чтобы видѣть, кого окружаетъ и съ кѣмъ любезничаетъ вся эта ватага старыхъ и молодыхъ франтовъ.

Въ коляскѣ виднѣлось легкое, лиловатое съ отливомъ, платье, отдѣланное черными кружевами, а надъ откинутымъ кузовомъ коляски торчалъ такой же зонтикъ, на которомъ отсвѣчивалось яркое солнце.

Аталинъ сдѣлалъ еще шагъ впередъ, увидѣлъ эту даму и застылъ на мѣстѣ… Онъ не удивился. Онъ зналъ впередъ, догадывался или просто уже давно чувствовалъ, что это Эльза.

А между тѣмъ только сердце говорило ему, что это она — зрѣніе же готово было отрицать это. Въ этой элегантной дамѣ, казавшейся совсѣмъ маленькой въ глубинѣ большой коляски, съ трудомъ можно было признать ту, которая когда-то съ фонаремъ въ рукѣ пропускала около него мимо идущій товарный поѣздъ.

Несмотря на волненіе и смущеніе, Аталинъ тотчасъ же замѣтилъ одно бросавшееся въ глаза: контрастъ между нею и окружающими ее кавалерами. Они весело гудѣли и смѣялись, перебрасываясь шутками и прибаутками, изрѣдка обращаясь и къ ней. Она сидѣла въ коляскѣ не только не шелохнувшись, но даже бровью не двинувъ.

Взглядъ ея большихъ глазъ былъ упорный, холодный, не то безжизненный и окаменѣвшій, не то твердый, будто обращенный туда, куда улетѣла мысль и конечно далеко отсюда. Выраженіе лица было суровое, темное. Казалось, что она не слушаетъ и не понимаетъ, что говорятъ всѣ эти люди, что она даже незнакома съ ними и что они случайно очутились около ея экипажа.

Но вдругъ глаза ея шевельнулись, взглядъ скользнулъ по толпѣ и остановился… И Аталинъ увидѣлъ, даже почувствовалъ, что она прямо смотритъ на него. Зонтикъ вдругъ мелькнулъ и не закрытый, а брошенный, очутился у нея въ ногахъ, сама же она двинулась и наклонилась впередъ всѣмъ тѣломъ. Затѣмъ она внезапно, порывисто, странно и даже отчасти неприлично стала на ноги въ коляскѣ и схватилась рукой за козлы, будто собираясь съ маху выскочить изъ экипажа.

Вся кучка франтовъ обернулась какъ по сигналу, вѣроятно вообразивъ, что на скаковомъ кругу случилось какое-либо происшествіе. Но нигдѣ ничего не было.

Курьезный случай, если не происшествіе, случился въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нихъ. Какой-то господинъ, стоявшій невдалекѣ въ моментъ порывистаго движенія Эльзы въ коляскѣ, вдругъ повернулся и бросился бѣжать между экипажами, какъ еслибы укралъ что-либо и спасался отъ преслѣдованія.

— Quoi donc? Qu’est ce qu’il у а? Qu’а-t-il, celui la? раздались голоса изъ кучки.

Эльза видѣла это движеніе Аталина въ отвѣтъ на ея движеніе и продолжала стоять въ коляскѣ, держась за козлы. Наконецъ она поднесла другую руку къ глазамъ, и провела ею нѣсколько разъ по лбу и глазамъ. Затѣмъ она тихо сѣла на свое мѣсто и, закрываясь снова зонтикомъ отъ яркаго солнца, усмѣхнулась и вымолвила.

— Dites moi, messieurs. Сколько теперь тутъ на этомъ полѣ народу? Combien d’individus?

— Sans compter les femmes et les enfants? спросилъ кто-то полушутя.

— Oui, oui! Combien d’hommes?

— Тысячъ шесть? отвѣтилъ одинъ.

— О, нѣтъ! Тысячъ десять.

— Quelle idée! Бываетъ до двадцати, до пятидесяти тысячъ! добавили другіе и всѣ заспорили.

— Ну, все равно! перебила ихъ Эльза. — Положимте, десять тысячъ. Такъ вотъ что… Je livrerais volontiers au bourreau tous ces dix milles, за исключеніемъ одного человѣка, еслибъ этой цѣной могла пріобрѣсти возможность сейчасъ же сказать ему два слова.

Фраза эта, внезапно неизвѣстно почему сорвавшаяся съ языка Эльзы, настолько озадачила, даже огорошила всю беззаботно-веселую компанію, что наступило молчаніе и затѣмъ раздался ироническій голосъ графа Отвиля.

— Toujours la même, vous savez! И графъ, обращаясь къ друзьямъ, протянулъ руку къ Эльзѣ ладонью вверхъ, какъ бы представляя ее имъ. — Aimable, gracieuse, facile à contenter! продолжалъ онъ и, обратившись къ одному очень юному франтику, прибавилъ:

— Милый другъ, справьтесь пожалуйста у министра юстиціи, который въ трибунѣ: нельзя ли немедленно умертвить всѣхъ находящихся на скачкахъ и доставить сюда этого единственнаго и прелестнаго незнакомца, pour entendre les deux mots.

— Если mademoiselle Elza сама попроситъ министра, я ручаюсь за успѣхъ, отшутился юнецъ

Эльза, не двигаясь, скосила глаза на Отвиля и будто смѣрила его съ головы до пятъ.

На одно мгновеніе взглядъ ея загорѣлся ярко, и она вымолвила какъ-то особенно просто, будто дѣло шло о чемъ-то самомъ обыкновенномъ:

— C’est inutile. Я подожду до вечера и, найдя его, скажу ему эти два слова.

— А можно узнать, какія? съ пошловатымъ оттѣнкомъ въ голосѣ воскликнулъ высокій блондинъ, смахивавшій на Англичанина. — Ces deux mots doivent être de l’extra. Пари держу, что вы ихъ намъ не скажете!

— Si fait, pourquoi pas? Cés deux mots sont: «je t’aime»…

И снова на секунду примолкла озадаченная компанія. Нѣкоторые лишь покосились исподлобья на графа Отвиля, стоящаго по срединѣ.

— Pardonne moi, chère amie, язвительно отозвался графъ. — Грамматика тебя не любитъ et te fait toujours défaut. Тутъ три слова: je te aime.

— А я полагала только два… Вѣроятно потому, что я разучилась давно думать и говорить это. Вотъ напримѣръ: «je vous méprise» я знаю отлично, что — три слова.

И снова вспыхнувшіе глаза Эльзы и оживившееся вдругъ лицо болѣе, чѣмъ нужно, чѣмъ было прилично, объяснили всѣмъ, какой смыслъ имѣла эта фраза. Отвиль хотѣлъ отпарировать совершенно невозможную при данныхъ обстоятельствахъ дерзость и уже собирался что-то ядовито замѣтить, но Эльза вдругъ выговорила громче.

— Charles, дайте кругъ по Булонскому лѣсу и домой.

Затѣмъ она слегка кивнула головой всей компаніи и прибавила.

— Messieurs, j’ai l’honneur de vous débarrasser de ma personne!

Мужчины раскланялись… Коляска двинулась тихо, но едва только выбралась изъ сплошной массы экипажей и пѣшеходовъ, какъ Шарль пустилъ лошадей крупной рысью. Эльза, будто чрезъ силу сдерживавшаяся при всѣхъ, теперь была крайне взволнована.

Всякій, присмотрѣвшись къ ней ближе, увидѣлъ бы, что съ нею происходитъ что-то особенное. Лицо ея то покрывалось румянцемъ, то темнѣло; глаза то вспыхивали, то меркли. Она нервно двигалась въ коляскѣ, и даже руки ея изрѣдка подергивало.

Достигнувъ Булонскаго лѣса, она приказала ѣхать шагомъ.

Въ эти минуты она страдала невыразимо, какъ, быть-можетъ, случилось съ нею всего раза два за всю жизнь. Нѣчто, что она хорошо видѣла и чутко поняла — преслѣдовало ее, стояло неотступно въ глазахъ. Она видѣла, какъ Аталинъ, смотрѣвшій на нее съ искаженнымъ лицомъ, вдругъ, при ея невольномъ движеніи въ коляскѣ, бросился бѣжать. Человѣкъ вполнѣ владѣющій собою, человѣкъ въ здравомъ разсудкѣ такъ не бросится. Въ этомъ побѣгѣ его съ мѣста, неуклюжемъ, безъ оглядки, было нѣчто особенное, ужасное, горькое для нея, потому что было нѣчто оскорбительное.

На душѣ ея было теперь то же самое чувство, какъ когда-то давно, въ тотъ моментъ, когда разсвирѣпѣлый однажды Баптистъ ударилъ ее по лицу. Нѣтъ, тогда было даже легче. Тогда она знала, что она ребенокъ и въ полной зависимости отъ нахала, обожаемаго родною матерью. Вдобавокъ она ненавидѣла его. Онъ былъ для нея звѣрь, а не человѣкъ. А что же обиднаго попасть въ лапы волка или тигра?

А теперь ей далъ будто пощечину человѣкъ, о которомъ цѣлый годъ она думала отъ зари до зари, который, сдѣлавшись ей вдругъ ненавистнымъ въ Парижѣ, на квартирѣ сестры, сталъ потомъ снова дорогимъ, дороже всего на свѣтѣ. Онъ ничѣмъ не былъ виноватъ передъ нею. Онъ первый и единственный человѣкъ на свѣтѣ, который протянулъ ей руку, сталъ сразу ближе матери и такъ же близокъ, какъ мальчуганъ-братъ.

Онъ рѣшился, правда, на отвратительную ложь, придумалъ уловку, что онъ якобы женатъ. Но если сравнить его со всѣми другими, то развѣ нельзя простить этого? И она простила!.. И болѣе года няньчилась она со своею любовью къ нему. Это было единственнымъ утѣшеніемъ, единственною отрадой въ жизни, въ которой было много, много горя.

Цѣлый годъ не видались они и какъ встрѣтились. И что онъ думаетъ теперь о ней? Какъ относится къ ней? Онъ не забылъ ее, онъ, очевидно, не относится къ ней холодно и равнодушно. Иначе онъ просто подошелъ бы и раскланялся, и заговорилъ бы какъ посторонній. Нѣтъ, онъ такъ рванулся съ мѣста и бросился бѣжать, что этимъ выдалъ себя. И что же онъ думаетъ? Чѣмъ считаетъ ее?

И Эльза, бросивъ открытый зонтикъ въ ноги и будто забывъ, что ѣдетъ шагомъ и что по обѣимъ сторонамъ гулянья идутъ и ѣдутъ сотни зѣвакъ, отчаянно схватилась за голову, сжала виски въ ладоняхъ и шептала страстно и горько.

— Надо скорѣй… Сегодня или завтра. Скорѣе… Выносить это невозможно!..

XXXVIII.

«Какой самообманъ! Какая ложь передъ самимъ собою. Себялюбиво мизерныя соображенія и доводы, думалъ и говорилъ самъ съ собою Аталинъ, бродя цѣлые дни по комнатѣ своего дома въ Нельи, ничего не дѣлая, ничего не предпринимая, но терзаясь и собираясь что-либо сдѣлать… Что нибудь особенное, крупное, энергическое, безповоротное…»

— Да это не честно, не честно… повторялъ онъ въ сотый разъ, будто объяснялъ самому себѣ вслухъ. Когда-то я самъ предлагалъ ей стать моей любовницей и не считалъ это худымъ. А когда она согласилась на то же ради другого, то я называю это мерзостью. А ее — падшей.

Упрекъ этотъ себѣ былъ, конечно, логиченъ, справедливъ, но сердце не могло согласиться съ нимъ. Пожертвуй Эльза собою для него — могъ-ли бы онъ назвать это низостью. А ради Отвиля — это гадость. И Аталинъ начиналъ сравнивать себя съ графомъ; положа руку на сердце, судя себя и его, объективно и честно — онъ видѣлъ, что они — небо и земля.

Въ его роковой привязанности къ Эльзѣ чудно смѣшались вмѣстѣ необъяснимая и неотразимая страсть, будто юношеская, и глубокое осмысленное чувство пожилого сорока-пятилѣтняго, уставшаго отъ жизни, человѣка.

Онъ никогда еще въ сущности не любилъ, а потребность эта была и таилась въ немъ. Одна искра зажгла пламя, когда онъ наименѣе ожидалъ чего-либо подобнаго, когда онъ собирался уходить изъ этой жизни.

Существованіе всегда представлялось ему какъ оно нарисовано на лубочной картинкѣ, видѣнной имъ въ дѣтствѣ: Крутая гора, чрезъ которую идетъ жизненная дорога. Съ одной стороны внизу колыбель, изъ которой выходитъ и подымается человѣкъ и лѣтъ въ сорокъ, пожалуй на пятомъ десяткѣ, достигаетъ вершины горы, а затѣмъ начинаетъ спускаться къ гробу, стоящему тоже внизу въ pendant съ колыбелью.

Любовь къ женщинѣ и любовь женщины встрѣчаются на дорогѣ лишь при подъемѣ. Здѣсь это законно и естественно, на вершинѣ горы оно нечаянно, рѣдко и лишь допустимо… Но при спускѣ по ту сторону горы, когда уже сталъ видѣнъ гробъ, который дотолѣ былъ укрыть подъемомъ и невидимъ — здѣсь, это уже дерзость, самообманъ или кара… Незаконность этого явленія даромъ не обходится. Если эта поздняя любовь самообманъ, то она болѣзненное явленіе; если она «правда» — то это кража, присвоеніе того, на что уже не имѣешь права. И за таковое будешь наказанъ.

И послѣ долгихъ горячихъ мысленныхъ діалоговъ и рѣчей — Аталинъ кончалъ тѣмъ, что восклицалъ съ горечью:

— И все это какая-то метафизика или переливаніе изъ пустого въ порожнее, или чепуха… Что тутъ разсуждать… Какъ не одѣвай стоящій предъ тобой голый фактъ, онъ останется тѣмъ, что онъ есть. А голый фактъ тотъ, что ты ее безумно любишь, она тебя тоже любила и пожалуй еще любитъ. И въ то же время она… Что она?! Вымолвить невозможно, не только примириться или оправдать. Будь она любовницей молодого малаго, даже не красавца, но человѣка, полнаго жизни, простого рабочаго или еще хуже — бульварнаго франта въ родѣ Вигана, это было бы легче, было бы объяснимо и простительно. Но старикъ графъ Отвиль, отвратительное существо во всѣхъ отношеніяхъ, факта, невольно вызывающій омерзѣніе и боль. Какъ могло такое случиться?

И вдругъ однажды Аталинъ, запутавшійся въ собственныхъ мысленныхъ терзаніяхъ, вспомнилъ слова Вигана:

«C’est le truc avec Etienne, qui а tout fait».

Тутъ вѣдь разгадка всего. А этого-то онъ и не знаетъ, про это-то именно и забылъ. Да, правда, но легче не будетъ, когда онъ узнаетъ, что за хитрость была со стороны стараго эпикурейца.

А между тѣмъ Гарнье тоже правъ, говоря, что онъ, Аталинъ, нравственно обязанъ предъ собою и предъ нею «узнать всю подноготную такой невѣроятной исторіи».

И однажды около полудня Аталинъ велѣлъ закладывать лошадей и выѣхалъ въ Парижъ. Около Мадлены онъ оставилъ свою карету и велѣлъ Джонсу дожидаться. Ему было стыдно давать чопорному англичанину тотъ адресъ, по которому онъ вдругъ двинулся изъ Нельи. Пройдя одинъ бульваръ, онъ нанялъ стоящій фіакръ и велѣлъ ѣхать въ rue Blanche. Кучеръ, впустивъ его въ карету и притворивъ дверку, по обычаю спросилъ нумеръ дома. Аталинъ не зналъ его и сказалъ, что это послѣдній домъ въ улицъ. Кучеръ двусмысленно, какъ почудилось Аталину, усмѣхнулся и заспѣшилъ садиться на козлы.

— Остановитесь въ концѣ улицы и я выйду, прибавилъ Аталинъ въ окно.

— Это, вѣроятно, угольный направо, сказалъ извощикъ съ умильной улыбкой, въ ожиданіи хорошаго на-чая, или по совершенно инымъ причинамъ.

— Можетъ быть и налѣво, досадливо и сурово выговорилъ Аталинъ и въ видѣ нравоученья прибавилъ: Vous savez tout, vous autres.

— C’est notre metier, Monsieur, вдругъ окрысился извощикъ, усаживаясь на козлахъ и собирая возжи и бичъ. Онъ, какъ и всѣ возницы Парижа, оказался равно способнымъ быть самимъ низкопоклонно вѣжливымъ рабомъ и самой грубо-дерзкой тварью, смотря по обстоятельствамъ. Прежде чѣмъ двинуться съ мѣста, онъ не спѣша сталъ закутывать себѣ ноги большимъ желто-сизымъ пледомъ, а затѣмъ проворчалъ будто себѣ, а не Аталину:

— На лѣво только кафе-ресторанъ, и кабинеты и живетъ самъ хозяинъ, а выше домовладѣлецъ съ семействомъ, а вотъ направо: une maison de femmes. Слѣдовательно, monsieur n’а qu'à choisir.

— Assez de paroles, et depechez vous, крайне раздражительно вскрикнулъ Аталинъ вспыхнувъ, какъ съ нимъ рѣдко бывало. И по привычкѣ обсуждать и критиковать всякое свое дѣйствіе, онъ прибавилъ мысленно:

— "У меня нервы не въ порядкѣ. Во всемъ чудится, что-то дерзкое, или нелѣпо досадное… Однако онъ навѣрно правъ. Une maison de femmes? Такъ и должно быть. Марьетта начала очевидно опускаться. Не даромъ Баптистъ предупреждалъ объ ихъ обстановкѣ, чрезъ-чуръ простой. Послѣ Chaussée d’Antin, въ этомъ отношеніи тоже не вполнѣ благоприличной, она перебралась въ rue Blanche почти «пресловутую» и занимаетъ квартиру въ домѣ, куда допускаются квартирантками однѣ женщины съ наемной мебелью или почти безъ таковой. Что, если именно эта скверная женщина всему причиной, все состряпала, толкнула на это сестру… Нѣтъ. Это невозможно. Не такова Эльза! Что-же тогда? Le truc avec Etienne?… Да. Ну вотъ сейчасъ узнаешь все… т. е. узнаешь подробности. Фактъ же останется фактомъ. А подробности даже не нужны… Только мучить себя. Нѣтъ. Гарнье правъ. Я обязанъ предъ ней и предъ собой узнать все…

Чрезъ четверть часа Аталинъ уже спрашивалъ у консьержи съ отвратительной физіономіей квартиру Марьетты Карадоль, и, произнося это имя, тотчасъ вспомнилъ, что опять ошибается такъ же, какъ годъ назадъ.

— Mademoiselle Olga Gervais, произнесъ онъ, едва не улыбнувшись этому новому и модному псевдониму. Квартира оказалась на четвертомъ этажѣ, по крутой, темной винтообразной лѣстницѣ.

Когда на его звонокъ дверь отворилась и въ совершенно темной передней появилась женщина, онъ не могъ видѣть кто его впускаетъ и повторилъ имя.

— Я васъ узнаю по голосу… Входите. Я очень рада.

И онъ тоже узналъ голосъ Марьетты.

Когда, пройдя переднюю, онъ очутился въ первой комнатѣ, то присмотрѣлся и чуть не ахнулъ. Передъ нимъ была личность, только напоминавшая Марьетту. Еще никогда не приходилось ему видѣть такую поразительную перемѣну за одинъ годъ. Марьетта казалась женщиной подъ сорокъ лѣтъ.

— Vous me trouvez bien changée, n’est ce pas, сухо и угрюмо вымолвила она, замѣтя на себѣ его испытующій взглядъ. — Что дѣлать. Постарѣла, подурнѣла… прошлаго, потеряннаго не вернешь… Et èa fait le compte!..

XXXIX.

Объяснивъ Аталину, что Вигана нѣтъ дома, Марьетта провела его во вторую комнату, говоря, что въ ней удобнѣе и теплѣе. Оглянувшись, онъ невольно замѣтилъ, что всюду была почти убогая обстановка или вѣрнѣе никакой не было. Дырявый диванъ, грязный столъ не на мѣстѣ, грошевый шкафъ, стулья отъ разныхъ дюжинъ, отсутствіе занавѣсей — все было бѣдно и не опрятно. И только большая кровать во второй комнатѣ была порядливѣе и чище.

— Садитесь… Вотъ здѣсь. Больше негдѣ, сказала Марьетта, показывая ему на единственное кресло, покрытое грязноватымъ тикомъ. Передвинувъ отъ кровати стулъ, она сѣла противъ него и выговорила:

— Eh bien? Вы явились, конечно, къ намъ ради Эльзы. Вы хотите разспросить объ ней все, что я знаю. Мнѣ или Баптисту вы не сдѣлали бы этой чести…. Ça n’est pas fait pour vous — la canaille.

Аталинъ хотѣлъ возразить банальной фразой, но она перебила его, улыбаясь горько…

— Mais oui! Quoi donc! Посмотрите кругомъ себя… Какъ я живу? Ужъ теперь-то я стала совсѣмъ, совсѣмъ… И она выразилась тривіально рѣзкимъ словомъ бульварнаго жаргона.

— Ну что же… Спасибо еще, что я съ полиціей не вожусь и что мнѣ наплевать на agents de moeurs. Въ случаѣ чего я могу всегда сослаться на то, что j’ai mon homme, который меня содержитъ своимъ заработкомъ. Un brave ouvrier! Un mari…

И она разсмѣялась презрительнымъ, сухимъ и слегка дребезжащимъ смѣхомъ.

— Вы его встрѣтили въ Grand café! Хорошъ онъ тамъ? Avec ses brillants!.. Кто подумаетъ, что это ничто иное какъ простой souteneur. Ну-съ, такъ что же вы желаете знать? Спрашивайте.

— Я бы желалъ… началъ Аталинъ холодно и стараясь придать мягкость голосу, но Марьетта снова перебила его.

— Вы хотите знать какъ это произошло. Какъ Эльза попала въ руки графа Отвиля. Вы вѣдь ихъ не видали, не видаете… Я тоже не видаю. За цѣлый годъ я видѣла ее три раза случайно, но многое знаю объ ней чрезъ ея горничную. Баптистъ солгалъ вамъ, говоря, что онъ для васъ пригласитъ Эльзу. Она ни разу не была у меня здѣсь. Или изъ ненависти къ Баптисту, или просто гнушается. Еще бы! Une chic cocotte comme elle. Но она писала мнѣ дня три, четыре назадъ, спрашивала, видѣла ли я васъ, гдѣ вы, что вы…

— Написала? вскрикнулъ Аталинъ, встрепенувшись.

— Да. Она узнала, что вы въ Парижѣ, и спрашиваетъ: видѣла ли я васъ и въ Нельи ли вы. И если я увижу васъ, то сказать вамъ, что она хочетъ васъ видѣть непремѣнно и скорѣе. Какъ можно скорѣе. По самому важному дѣлу…

— Какъ же вы мнѣ… воскликнулъ вдругъ Аталинъ, но измѣнился въ лицѣ и не договорилъ.

— Жаль вотъ… Еще вчера вечеромъ ея письмо цѣло было.

— Зачѣмъ вы тотчасъ мнѣ не написали?

— Я собиралась къ вамъ сама. Я ненавижу писать. Да ждала, что вы сами заѣдете. Вы обѣщали Баптисту быть на другой же день. Назначьте ей свиданье и она сама разскажетъ вамъ все подробно… И поплачетъ…

— Почему?

— Вотъ наивный вопросъ!

— Я васъ не понимаю.

— Во первыхъ, elle vous aime toujours. Во вторыхъ графъ Отвиль… ce n’est pas son beurre, vous savez.

— Она несчастлива.

— Mais vous êtes magni figue! воскликнула Марьетта, хлопая себя рукой по колѣну.

— Зачѣмъ же она пошла на это!? воскликнулъ и Аталинъ.

— Ради Этьена. Онъ за мальчугана платитъ до трехъ тысячъ франковъ въ годъ. Развѣ это шутка.

— Въ школу.

— Une jolie école, разсмѣялась Марьетта. Въ школахъ есть конецъ занятій. А для бѣднаго мальчугана конца не будетъ. Эльза напрасно это воображаетъ. И если она дѣйствительно изъ за этого на все рѣшилась, то ошиблась въ разсчетѣ. Le gars останется тамъ до тѣхъ поръ, пока Отвиль будетъ платить, или пока не умретъ. Излѣчиться ему нельзя.

— Но гдѣ же онъ? снова воскликнулъ Аталинъ.

— Вы не знаете? Баптистъ вамъ развѣ не сказалъ. Этьенъ содержится въ заведеніи умалишенныхъ… Онъ сошелъ съ ума, le pauvre gars. Да этого надо было и ожидать. Даже для обоихъ. И для Эльзы…

— Стало быть она пожертвовала собой ради брата, ради того, чтобы Отвиль платилъ за его лѣченіе.

— Ну да… т. е. она такъ объясняетъ… А кто же знаетъ. Въ душу не влѣзешь.

И Марьетта начала разсуждать и что то разсказывать, но Аталинъ опять не слушалъ. Ему думалось и думалось съ болью на сердцѣ.

«Если бы я былъ не за тысячу верстъ, не на Ордынкѣ… Что бы было? Какой ужасъ! Но развѣ я согласился бы на подобную подлую сдѣлку… Нѣтъ! Но я спасъ бы ее отъ грязныхъ лапъ Отвиля… Эта жертва не понадобилась бы тогда…

И горькія мысли, сожалѣнія, раскаяніе поглотили его… Онъ былъ оторванъ отъ своихъ думъ только вопросомъ, два раза громко повтореннымъ Марьеттой:

— Видѣли или не видали?

— Что? откликнулся онъ наконецъ.

— Картину. Картину.

— Новую Сандрильону? Видѣлъ — отозвался онъ грустно. Скажите, знаете ли вы, что это… Какъ была она написана. Кто этотъ г. Прево.

Марьетта пожала плечами.

— Навѣрное ничего вамъ сказать не могу. Знаю только, что это месть. Отвилю предлагали заплатить пятьдесятъ тысячъ, чтобы эту картину не выставлять и уничтожить, но онъ не согласился, говоря, что она его вовсе не позоритъ.

— Эльза знаетъ картину, видѣла…

— Конечно знаетъ. Но не видала. Не хочетъ. Она хворала из-за нея. Со злости. Я этого не понимаю. J’aurais été très flattée.

И Марьетта снова начала какія-то разсужденія и Аталинъ снова не слушалъ, погруженный въ безотрадныя думы.

Вотъ разгадка всего, думалось ему. Несчастная! Изъ-за любви къ брату и вдобавокъ даромъ, потому что, не видавъ, можно быть увѣреннымъ, что бѣдный мальчуганъ неизлѣчимъ. Какое роковое стеченіе обстоятельствъ. А будь онъ здѣсь въ Парижѣ, этого бы никогда не случилось… И вотъ правъ, сто разъ правъ Гарнье. Surtout pas de roman.

Наконецъ онъ пришелъ въ себя отъ прикосновенія. Марьетта смѣялась и почти трясла его за руку.

— Вы окаменѣли… Вижу я, что и она, и вы — извините… Vous êtes des imbécilles. Да. Извините. И она. И вы… Если вы такъ задумываетесь объ этомъ, то стало быть она васъ интересуетъ по прежнему. Vous l’aimez mieux que cette ganache. Вѣдь онъ просто разваливается, un crevé d’hier. — И она васъ любитъ. Я это знаю. Ну, вотъ вы и дураки оба.

Аталинъ ничего не отвѣтилъ, опрокинулся на спинку кресла, какъ бы въ изнеможеніи, и глубоко вздохнулъ нѣсколько разъ.

Марьетта что-то спрашивала, по онъ не отвѣчалъ. Она тоже уныло задумалась.

Наступило мертвое и долгое молчаніе.

— Послушайте. Хотите ее видѣть?.. разслышалъ онъ наконецъ.

— Какъ? робко отозвался онъ.

— Такъ. Очень просто.

— Когда?

— Да сейчасъ. Черезъ часъ или полтора. Но не здѣсь. Она дала мнѣ… Faut tout dire… Дала мнѣ слово, что не переступитъ порога этой квартиры. А она упряма. Мы отправимся въ ресторанъ обѣдать и я ее вызову тоже запиской, которую пошлю съ сосѣдкой.

— Видѣться въ ресторанѣ… тихо вымолвилъ Аталинъ, какъ бы съ упрекомъ или сожалѣніемъ.

— Мы возьмемъ отдѣльную комнату. Къ вамъ она тоже вѣдь не поѣдетъ. А къ ней вамъ нельзя ѣхать. Отвиль приревнуетъ. И въ особенности къ вамъ. Онъ хитеръ, знаетъ и помнитъ все, что было въ замкѣ. Рѣшайте скорѣе.

И Аталинъ рѣшился… Но, страшно взволнованный, порывисто поднялся, и, пока Марьетта писала карандашемъ на клочкѣ бумаги, онъ началъ ходить по комнатѣ.

„Любить уважая и любить презирая“ — какія два разныя чувства! думалось ему съ болью на сердцѣ.

XL.

Чрезъ часъ Аталинъ съ своей нежданной спутницей уже входилъ въ небольшой ресторанъ. Занявъ отдѣльную комнату, онъ заказалъ обѣдъ гарсону на три куверта и велѣлъ растопить каминъ пожарче. Осенняя сырость и свѣжесть сказывались рѣзче въ пустыхъ кабинетахъ ресторана, чѣмъ на улицѣ. Онъ былъ спокойнѣе. Казалось, онъ будто пришелъ къ какому-то рѣшенію.

Въ ожиданіи, сидя молча противъ скромно одѣтой Марьетты, онъ присмотрѣлся внимательнѣе къ ея лицу. Женщина эта была всегда ему антипатична, даже противна, но онъ все-таки тогда долженъ былъ признать, что она безусловно хорошенькая женщина съ красивыми глазами, съ довольно правильными чертами лица.

Марьетту, конечно, невозможно было никоимъ образомъ поставить наравнѣ съ Эльзой, но все-таки про нее всякій истый парижанину сказалъ бы: „Gentillete. Du chien! Jolie femme après tout. Теперь же, положительно, минувшій годъ по отношенію къ ней равнялся если не десяти, то семи-восьми годамъ.“

Когда-то Марьетта тщательно наблюдала и замѣчала, какъ постепенно исчезаетъ блескъ ея яркихъ въ юности глазъ, теперь-же, вѣроятно, она уже перестала это дѣлать. Всякой женщинѣ, а въ особенности такой, какъ она, не только обидно, но мучительно больно констатировать увяданіе своего лица и потуханіе огня во взглядѣ.

Большіе и красивые глаза Марьетты теперь не только померкли, но совершенно потухли, казались красиво сдѣланными, стеклянными глазами тѣхъ куколъ, хорошенькихъ и свѣженькихъ, которыхъ выставляютъ парикмахеры. Темные круги подъ глазами и глубокая морщинка между бровями, какая-то складка досады и горечи въ губахъ, полу-улыбка, полу-гримаса, наконецъ постоянно звучащая въ голосѣ нотка раздраженія и озлобленія, — все вмѣстѣ дѣлало изъ Марьетты, еще даже не достигшей двадцати пяти лѣтъ, женщину далеко за тридцать.

Замѣтя на себѣ пристальный и удивленный взглядъ Аталина, женщина конечно догадалась.

— Vous me trouvez changée? вымолвила она, напрасно стараясь беззаботно улыбнуться.

— Да, не скрою отъ васъ этого! прямо отвѣтилъ Аталинъ. Вы очень измѣнились.

— Что прикажете! отвѣтила Марьетта серьезнѣе. Les misères de la vie. Вы удивились, конечно, нашей обстановкѣ, а ничего не спросили. Я не виновата! Это все онъ. Да и вообще онъ виноватъ во всемъ. Что дѣлать! Была я свободна, за всю мою жизнь ни въ грошъ не ставила никого и ничего, даже родныхъ не боялась и не слушалась. И вотъ судьба захотѣла… Je fais l’enclumé et lui le marteau! Этотъ человѣкъ дѣлаетъ изъ меня что хочетъ и кончится тѣмъ, что уходитъ меня на тотъ свѣтъ, изведетъ всячески. Я живу теперь comme une pauvre miserable. Изъ всего, что я имѣю, я не трачу на себя ни гроша. Какихъ-нибудь двадцать-тридцать франковъ въ мѣсяцъ я удѣляю себѣ, чтобы починить что-либо старое изъ прежняго моего гардероба, а то стыдно показаться на улицѣ. Новаго я не позволяю себѣ купить ничего. Вы видите эту шляпку! Она куплена на распродажѣ… Она была въ модѣ два года назадъ и теперь во всемъ Парижѣ такой не встрѣтить, а я надѣваю ее. Да, я въ ней показываюсь даже на бульварахъ. Что дѣлать! А онъ, какъ вы видите, себѣ ни въ чемъ не отказываетъ. Но пускай бы еще онъ франтилъ, одѣвался, тратился на себя одного. Нѣтъ, онъ тратитъ деньги съ пріятелями въ ночныхъ кутежахъ, вдобавокъ отправляется ужинать въ дорогіе рестораны. Въ нашемъ кварталѣ онъ могъ бы истратить въ вечеръ десять франковъ за все то, за что на бульварахъ оставляетъ по тридцати. А между тѣмъ я одна должна озаботиться о средствахъ. Suffire à tout èa. И я измучилась… Я чувствую себя страшно усталой, мнѣ кажется, что у меня больше нѣтъ ни мозга, ни сердца. У меня теперь нѣтъ даже никакихъ желаній. Я цѣлый день думаю только о томъ, какъ получше пообѣдать, да пораньше спать лечь, хорошенько ночью выспаться. А самое ужасное то, что я никогда не чувствую себя отдохнувшей, спокойной и довольной. А онъ ничего этого не видитъ и не хочетъ видѣть. И чѣмъ дальше, тѣмъ хуже. Вотъ ужъ мѣсяца съ три, какъ онъ становится грубъ. Онъ даже начинаетъ уже…

Но Марьетта запнулась, махнула рукой и, отвернувшись, стала смотрѣть на тихо колыхавшееся пламя въ каминѣ.

Мускулы ея лица дрогнули. Она сдвинула брови и глубокая морщинка придала ея лицу такое выраженіе, что Аталину сразу стало жаль эту женщину, которая всегда была ему противна.

— Да. Il faut dire tout. И я скажу вамъ. Онъ началъ теперь… Да и что мудренаго вѣдь это собственно c’est un simple ouvrier. Онъ сталъ драться… Il me rosse avec tout ce qui lui tombe sous la main.

— Что?!. невольно воскликнулъ Аталинъ.

— Да, онъ бьетъ меня! Раза два въ недѣлю онъ возвращается почти совершенно пьяный, начинаетъ придираться, я не могу молчать — не привыкла. И все это кончается побоищемъ. Разъ онъ пустилъ мнѣ въ голову горячую кострюлю, могъ убить, и даже гораздо хуже того, — могъ изуродовать. И мы оба сразу очутились бы sur le pavé. Une femme défigurée ne peut rien faire à Paris. Онъ отлично знаетъ, что pas de travail, pas de pain, а вѣдь нашъ хлѣбъ я одна зарабатываю. Онъ спитъ и гуляетъ. Это не жизнь, это каторга, и я начинаю уже… Да я измучилась. Я устала, страшно устала! Мнѣ начинаетъ иногда казаться, что я брошу его.

— Мнѣ кажется, это самое простое! отозвался Аталинъ, — самое разумное, что могли бы вы сдѣлать. Вѣдь я полагаю, что не чувство, не привязанность остановитъ васъ?

— Теперь да, теперь это возможно! Я начала съ того, что обожала его. Я полюбила вѣдь въ первый разъ въ жизни. Oh, c'était bon alors! Вотъ, ужъ можно сказать dans ce bon vieux temps! Затѣмъ я стала его только любить, затѣмъ все меньше. Теперь, я думаю, остается немножко чувства, отчасти привычка и главнымъ образомъ боязнь. Иначе мы уже разстались бы еще лѣтомъ.

— Боязнь — чего? спросилъ Аталинъ.

— Чего?

Марьетта пристально посмотрѣла ему въ глаза, странно усмѣхнулась и затѣмъ вымолвила тихо:

— Чего я боюсь? Очень просто! Почитайте въ газетахъ les faits divers, чуть не всякій день вы прочтете, что именно случается, когда хотятъ освободиться такія женщины, какъ я, которыя предоставляютъ такимъ мущинамъ, какъ онъ, средства жить въ Парижѣ et faire le monsieur въ публичныхъ мѣстахъ и швырять деньгами направо и налѣво, не ударяя пальцемъ о палецъ. Мнѣ еще рано умирать.

— Я васъ не понимаю?

— Когда я объявляю Баптисту, что брошу его, онъ грозится убить меня.

— Какой вздоръ! разсмѣялся Аталинъ.

— Не вздоръ, вѣрно говорю вамъ! воскликнула Марьетта. Этотъ изъ такихъ людей. Избави Богъ сходиться съ ними. Ужиться нельзя, отвязаться тоже нельзя. Вѣдь не бѣжать же мнѣ тайно въ Ліонъ или въ Бордо, гдѣ можно тоже жить безбѣдно. Я привыкла къ Парижу.

— Позвольте, развѣ не можетъ онъ, если вы его бросите, найти другую женщину? Слава Богу, ихъ не мало здѣсь всѣхъ сортовъ, возрастовъ и даже національностей.

— Женщинъ въ Парижѣ много и съ каждымъ днемъ все больше. Конечно. Но такихъ, какъ я, все меньше и меньше. Повѣрьте, что такихъ дуръ, какъ я, одна на тысячу. Гдѣ же онъ пойдетъ искать такую? И когда же онъ найдетъ ее? А до тѣхъ поръ ему придется буквально умирать съ голоду, не только носить брилліантовыя булавки и кольца и швырять червонцы въ разныхъ балахъ и ресторанахъ. Да это что! Прибавьте къ этому еще одно: Une horreur! У него по крайней мѣрѣ десятокъ женщинъ, съ которыми онъ проматываетъ мои деньги. Онъ обманываетъ меня постоянно. Il me trompe, pendant trente heurs sur vingt-quatre. А работать? Это случается разъ въ мѣсяцъ. Tousles trente deux du mois. Марьетта глубоко вздохнула, понурилась и вдругъ вымолвила:

— О, mon Dieu! Si je savais pleurer! Всѣ, кто можетъ плакать, говорятъ, что слезы облегчаютъ всякое горе. Да, я бы ужасно этого желала, но не могу. Ça ne vient pas. Ну, да, впрочемъ, что же я навожу на васъ тоску своими жалобами! Такова судьба! Сама того захотѣла, попала въ западню и остается одно… il ne me reste qu'à crever. Et èa fait le compte!

— Но какъ все это случилось, что вы полюбили Вигана.

— Обожала, говорю я вамъ. Почему? Le diable ne le sait pas.

— Ну, а онъ… Разлюбилъ вскорѣ.

— Никогда не любилъ. Иначе развѣ онъ допустилъ бы меня содержать его. Онъ ревновалъ бы. Нѣтъ, съ первыхъ же дней онъ далъ мнѣ полную свободу… доставлять ему деньги для франтовства и кутежей. C’est un misérable — voila tout.

Марьетта хотѣла продолжать, но въ дверь постучали и Аталинъ вскочилъ съ мѣста, съ трепетомъ ожидая появленья той, которой принадлежали всѣ его помыслы.

Но въ дверяхъ появился съ запиской тотъ же гарсонъ, спрашивая Марьетту, она ли mademoiselle Caradol и ей ли записка, занесенная въ ресторанъ какой-то женщиной.

— Давайте, отвѣтила эта, и, разрывая конвертъ, проворчала. Она отказывается! Упрямица! Вдобавокъ вѣчно ставитъ это имя, которое я не хочу носить.

Пробѣжавъ записку, Марьетта дернула плечами, передала ее Аталину и проворчала что-то себѣ подъ-носъ.

Онъ съ волненіемъ прочелъ три строки.

„Impossible. Je n’ai pas le courage. Dis lui, que je l’aime. Dis lui de ne pas m’accuser. Dis lui — amour et adieu. Pour toujours. Elza“.

XLI.

Часовъ въ восемь вечера Аталинъ уже былъ у себя дома. На-скоро пообѣдавъ съ Марьеттой, онъ поспѣшилъ покинуть несчастную, но все-таки антипатичную женщину. На прощаньи онъ предложилъ ей взять у него денегъ и, вынувъ пятисотъ-франковый билетъ, передалъ ей, немного конфузясь.

Марьетта отказалась на отрѣзъ, говоря, что она не беретъ „чужихъ“ денегъ, не заработанныхъ.

Между тѣмъ Аталинъ, сравнительно покойно ожидавшій увидѣться съ Эльзой, былъ снова страшно взволнованъ ея отказомъ пріѣхать на свиданье и главное — содержаніемъ краткой записки… Краткой и сильной въ выраженіяхъ. Такъ почудилось и почувствовалось ему. Онъ взялъ эту записку у Марьетты и, возвращаясь домой, всю дорогу отъ центра Парижа до Нельи продержалъ ее въ рукахъ… Ему, какъ малому ребенку, или вѣрнѣе какъ юношѣ, доставляло удовольствіе держать и трогать клочекъ бумаги, который все-таки предъ тѣмъ былъ въ ея рѣкахъ.

Вернувшись, онъ десятки разъ перечелъ строки крупнаго твердаго почерка энергической руки.

— Что же дѣлать? возникалъ вопросъ.

А кто-то, тайный голосъ, говорилъ: Скорѣе рѣшай! Вѣдь ты знаешь что! Давно знаешь, зналъ еще до записки. Такъ чего же медлить? Смотри!.. Совсѣмъ потеряешь…

Дѣйствительно онъ, ожидая Эльзу въ ресторанѣ на основаніи словъ ея сестры, уже рѣшался на нѣчто, роковое для него, какъ бы оскорбительное для его чувства, но неизбѣжное.

Марьетта увѣряла его всячески, что сестра любитъ его искренно и горячо со дней пребываніи въ Нельи, что еслибы не болѣзнь брата и предложеніе графа, то она, одумавшись, дождалась бы его возвращенія, чтобы согласиться на все то, что онъ въ Нельи предлагалъ ей.

Теперь уже не Марьетта, а сама Эльза говоритъ про эту любовь и проситъ не осуждать ее. Она выражается странно, но ясно. Amour et adieu pour toujours… она обѣщаетъ любить его всю жизнь, но считаетъ невозможнымъ что-либо помимо разлуки.

Стало быть его дѣло простить и протянуть руку. Вѣдь это же неизбѣжный конецъ. Вѣдь онъ же не можетъ жить безъ нея.

И вдругъ, послѣ цѣлаго вечера колебаній и терзаній, Аталинъ рѣшилъ и сказалъ вслухъ…

— Извѣстные взгляды къ дѣйствительности не приложимы. Когда любовь не противорѣчитъ разуму — она ощущеніе порядливое, но будничное… Когда любовь противорѣчитъ всему, и разуму, и долгу, и совѣсти — то она страсть, борьба, буря… А девизъ страсти: или все, или ничего. Или я буду властвовать и покорю въ тебѣ все, или покори меня и наслаждайся… пустотою и безсмысліемъ разбитаго сердца и надорваннаго мозга. Это наслѣдіе, которое я всегда оставляю побѣдившему меня.

Около полуночи Аталинъ будто сталъ вдругъ другимъ человѣкомъ, измѣнился въ лицѣ, въ движеніяхъ. Онъ будто сбросилъ сразу громадное и давнишнее бремя съ плечъ. Онъ даже походилъ на человѣка, который послѣ счастливаго кризиса въ трудной смертельной болѣзни возвращается къ жизни, знаетъ, видитъ, чувствуетъ это всѣми фибрами существа и радуется, стремится мысленно на встрѣчу вновь начинающемуся существованію, которое чуть-чуть не порвалось, повергая его въ вѣчную тьму…

— Такова была судьба! думалъ онъ. И слава Богу, что такъ. Все къ лучшему. Она никогда бы не рѣшилась на то единственное, что я могу ей предложить, благодаря существованію на свѣтѣ „госпожи“ Аталиной и моей клятвѣ покойному отцу. Я знаю, помню, и чувствовалъ тогда, что такое созданіе, какъ Эльза, не принесетъ себя въ жертву своей любви, любви къ себѣ, и можетъ собой пожертвовать только для другого обожаемаго существа. Судьба толкнула ее въ руки грязнаго Отвиля ради Этьена. И вся отвѣтственность на немъ. Она можетъ принадлежать мнѣ, не упрекая меня ни въ чемъ. И я самъ буду чистъ и правъ теперь передъ своею совѣстью. Да. такъ лучше… Все къ лучшему на свѣтѣ.

И Аталинъ, почти совершенно счастливый, рѣшился тотчасъ же написать Эльзѣ, прося ее немедленно бросить Отвиля и итти къ нему, принадлежать ему, на всю жизнь.

Онъ сѣлъ писать, несмотря на поздній часъ ночи, но все, что онъ писалъ и затѣмъ перечитывалъ, казалось ему нелѣпымъ, ненужнымъ и онъ рвалъ листокъ за листкомъ.

Затѣмъ онъ перечитывалъ ея записку. Отъ ея трехъ строкъ вѣяло на него тѣмъ, чего не было въ цѣлыхъ страницахъ его письма.

И онъ рѣшилъ написать ей тоже нѣсколько строкъ:

— „Я полюбилъ и люблю васъ уже болѣе года! Васъ одну въ первый разъ въ жизни. Теперь, принеся себя въ жертву брату, въ которой я неповиненъ — будьте моею. Я дамъ вамъ счастіе, котораго вы не можете найти съ этимъ человѣкомъ. Я не молодъ, но все-таки я не графъ Отвиль“.

Но и эта три раза передѣланная записка была наконецъ изорвана и брошена въ огонь. Аталинъ ушелъ къ себѣ въ спальню въ четыре часа ночи и попробовалъ заснуть…Но до самаго утра сонъ не приходилъ. Радостно раздраженный мозгъ и трепетно бившееся сердце — не давали забыться. Они будто чувствовали, что не время теперь забываться, когда надо жить, надо радоваться, наслаждаться бытіемъ и сознаніемъ. Свѣтлые ярко-теплые лучи будто сіяютъ и льются на него отовсюду отъ всего окружающаго міра».

«Эльза можетъ чрезъ сутки быть здѣсь въ Нельи, въ этихъ комнатахъ, какъ хозяйка. Навсегда! Да развѣ можно забыться наканунѣ этого. Такія минуты въ жизни не повторяются.»

Продремавъ около двухъ часовъ, а поднявшись около полудня, Аталинъ чувствовалъ себя совершенно бодрымъ, даже болѣе того, помолодѣвшимъ на десять лѣтъ. Даже Мадлена, подававшая ему кофе, невольно присмотрѣлась къ нему и замѣтила какую-то перемѣну. И женщина, привязанная къ своему барину, искренно была обрадована выраженіемъ лица его, всегда сумрачнаго и задумчиваго.

— A la bonne heure, воскликнула она невольно. Monsieur а très bonne mine ce matin..

— Это потому, Мадлена, что въ моей жизни случается нѣчто крайне важное.

— И хорошее.

— Конечно. Болѣе чѣмъ хорошее…

— Allez à l’eglise, тихо выговорила вдругъ Мадлена, будто противъ воли и смущаясь своей дерзостью…

— Что? удивился онъ.

— Да. Извините меня. Да. Соберитесь сразу, не размышляя… Ça vous portera bonheur.

Аталинъ былъ озадаченъ и глядѣлъ на горничную, широко раскрывъ глаза. Онъ не бывалъ въ церкви уже лѣтъ двѣнадцать, пятнадцать, ни въ русской, ни въ католической. Разумѣется за это время онъ какъ туристъ входилъ въ разные храмы, и въ Голландіи, и въ Испаніи, осматривалъ ихъ въ качествѣ туриста и любопытнаго. Онъ, посѣщая эти церкви, ни разу не былъ «въ церкви». И вдругъ теперь онъ улыбнулся кротко, добродушно, съ ясными глазами.

— Да, Мадлена… Merèi. Je vais le faire, отвѣтилъ онъ какимъ-то особеннымъ голосомъ. Ему почудилась знакомая интонація въ его собственномъ голосѣ. Онъ такъ отвѣчалъ давно-давно тому назадъ, когда былъ ребенкомъ, своему отцу и своей нянѣ.

Отчего это? подумалось ему. Тотъ же голосъ. И тоже чувство! — Неуловимое, не опредѣлимое, смутное, но хорошее, легкое, теплое. Что это? Смиреніе и благодарность предъ тѣмъ, что идетъ мнѣ на встрѣчу, наступаетъ на меня, чтобы охватить, заволочь какъ туманомъ. Яркимъ радужнымъ туманомъ, несущимъ съ собой мое долго искомое, долго ожиданное счастье…

— Да, Мадлена… Это хорошій совѣтъ, выговорилъ онъ улыбаясь. Я послѣдую ему тотчасъ же. Я ѣду въ Парижъ рѣшать важнѣйшій вопросъ моей жизни. Не все зависитъ отъ меня. Многое не зависитъ. И я заѣду въ Saint Philippe du Roule.

— А въ вашу, русскую.

— Она заперта теперь, надо искать сторожа и отпирать и… это будетъ не то… Въ моей церкви нѣтъ темныхъ уголковъ, какіе есть въ вашихъ. А мнѣ нуженъ теперь такой темный скрытый уголокъ на одну минуту, чтобы сказать au bon Dieu два словечка.

И онъ звонко и радостно разсмѣялся.

XLII.

Аталинъ за ночь рѣшился на смѣлый шагъ.

Около двухъ часовъ онъ велѣлъ закладывать лошадей и, выѣзжая изъ своей виллы, — когда карета повернула изъ ворогъ — оглянулся назадъ изъ окна на садъ и домъ.

— Съ какимъ чувствомъ?.. Съ чѣмъ вернусь я сюда сегодня? выговорилъ онъ вслухъ.

Этотъ день, нынѣшній, долженъ сдѣлаться самымъ знаменательнымъ и роковымъ въ его жизни. Сегодня долженъ развязаться самъ собой ужасный Гордіевъ узелъ или быть разрубленнымъ. Чрезъ часъ или два онъ узнаетъ свою судьбу изъ устъ Эльзы. Мгновеньями онъ зналъ вѣрно или вѣрилъ твердо въ то, что она отвѣтитъ ему, мгновеньями же на него находила робость, являлось сомнѣніе.

— Если она не захочетъ?.. думалось ему. Если она скажетъ, что не хочетъ платить неблагодарностью человѣку, который первый протянулъ ей руку при болѣзни брата. «Зачѣмъ васъ не было тогда, здѣсь, скажетъ она. А теперь поздно. Я не хочу быть нечестной по отношенію къ графу. Я его не люблю. Я люблю васъ… Но надо быть честной и справедливой».

Да. Все это отчаянный вздоръ. Все это преувеличеніе и Донъ-Кихотизмъ. Но на то она и Эльза, чтобы такъ судить и такъ поступать, а не иначе… А разъ она скажетъ сегодня: нѣтъ, то ужъ не перемѣнитъ рѣшенія никогда.

Но чрезъ нѣсколько мгновеній Аталинъ начиналъ увѣрять себя, что онъ поставитъ на своемъ, потому что пойдетъ на все…

«Въ случаѣ ея отказа, рѣшилъ онъ, я вызову Отвиля на дуэль съ условіями, при которыхъ одинъ изъ двухъ долженъ остаться на мѣстѣ, а другому будетъ принадлежать Эльза.»

Въѣхавъ въ Парижъ, Аталинъ остановилъ карету въ улицѣ Faubourg St. Honoré. Приказавъ Джонсу ѣхать и ждать себя снова около Мадлены, хотя бы до вечера, онъ двинулся пѣшкомъ и, пройдя немного, вошелъ въ церковь св. Филиппа Du Roule.

Но это намѣреніе, зайти въ храмъ, помолиться, не удалось… Аталинъ былъ всегда съ ранней юности тѣмъ, что французы называютъ: raisonneur, въ тѣсномъ, хотя высшемъ, смыслѣ этого слова.

Едва онъ очутился въ полусумракѣ церкви, какъ сталъ разсуждать.

— Это движеніе не есть потребность. Я слишкомъ взволнованъ, чтобы хоть просто сосредоточиться. Да и что такое молитва? Когда я мучился въ Москвѣ или здѣсь въ Нельи, у меня не мало было мгновеній горькаго отчаянья и страданій, при которыхъ мысли мои — были ни чѣмъ инымъ, какъ молитвою и искренней горячею молитвою.

И, постоявъ недвижно истуканомъ, Аталинъ горько усмѣхнулся:

"Чтобы сказалъ иной православный фарисей, если бы узналъ, что человѣкъ со спокойной совѣстью проситъ Бога о томъ, чтобы любимая имъ женщина согласилась стать его любовницей. Какое вѣдь кощунство! Молиться же о томъ, чтобы обстоятельства принесли большія средства, богатство — совершенно допустимо и законно… Изъ десяти человѣкъ молящихся, девять всегда молятъ Творца объ устроеніи ихъ земного существованія, чуть не комфорта… А для этого устроенія бываютъ иногда такія помѣхи и нужны такія условія, что одинъ лишь сатана могъ бы помочь имъ.

Простоявъ такъ нѣсколько минутъ въ темномъ углу церкви, Аталинъ сознался, что онъ только холодно разсуждаетъ и даже осуждаетъ ближняго, оправдываясь…

Онъ двинулся и, угрюмый, пошелъ было къ выходу, но вдругъ остановился за колонной, прислонился къ ней, поднялъ глаза къ сводамъ церкви и прошепталъ…

— Я всегда, всю мою жизнь, могъ сказать, не лукавя и не обманывая себя: «Я не вѣрю». Но при этомъ я всегда, всей душой, всѣми тайниками моего существа горячо и горько восклицалъ: «Я хочу вѣрить!» Да, это «хотѣніе» всегда замѣняло во мнѣ наличность той вѣры, что у большинства людей. И я сильнѣе, горячѣе, больнѣе и отчаяннѣе «хотѣлъ» вѣрить, чѣмъ другіе немудрствуя спокойно и благодушно вѣрятъ и вѣруютъ. Иногда поступая дурно, осуждая себя, подъ вліяніемъ тайнаго голоса, или мѣрила чуждаго мнѣ и навязаннаго мнѣ подъ именемъ совѣсти, я кончалъ тѣмъ, что, уносясь, мысленно въ далекія небеса, чувствовалъ: «Оттуда виднѣе, и оттуда все безотрадно ясно, и безотрадно просто». И я начиналъ издѣваться надъ этимъ земнымъ мѣриломъ совѣсти людской. Дурное переставало казаться мнѣ дурнымъ. Твердо, спокойно, ясно сказывалось во мнѣ, что нѣтъ ни дурного, ни хорошаго, ни добра, ни зла… Но однако при этомъ мнѣ становилось грустно и еще тяжелѣе… Мнѣ хотѣлось горячо, чтобы непремѣнно были и это добро, и это зло. И результатомъ всѣхъ этихъ умственныхъ мытарствъ, блужданій и исканій, явилось какое-то выжидательное томленіе, будто выжиданіе путника на пол-дорогѣ, не знающаго когда и куда пойдетъ онъ далѣе.

Это томленіе выражается такъ: Я не могу вѣрить и я страстно хочу вѣрить. Я рвусь изъ мрака къ свѣту, я цѣпляюсь и обрываюсь… И по выраженію великаго мыслителя: ce grand «Peutêtre» не протягиваетъ мнѣ руки… И вотъ теперь, сегодня, когда должна рѣшиться участь всей моей жизни, я хочу «просить», страстно хочу, съ болью и страданьемъ, но не могу. Я слышу въ отвѣтъ: Тамъ ничего нѣтъ! А если есть нѣчто, то всему здѣшнему чуждо! А между тѣмъ какъ страстно хотѣлось бы мнѣ чтобы было иначе. Да, отчаянный крикъ души: «Господи, помози моему невѣрію!»… всегда будетъ раздаваться на землѣ.

Пробывъ въ церкви около получаса, въ забытьи, онъ вышелъ однако нѣсколько бодрѣе и спокойнѣе. Онъ взялъ фіакръ и велѣлъ ѣхать въ улицу Blanche, а чрезъ полчаса уже поднимался по темной лѣстницѣ. Марьетта точно такъ же сама отворила ему, окликнула въ темнотѣ, а затѣмъ будто искренно обрадовалась.

— Идите. Идите. Я рада вамъ. Мнѣ ужасно грустно. И проведя Аталина въ первую комнату, она прибавила: — я вѣроятно нездорова, потому что у меня съ утра не выходитъ изъ головы мысль броситься въ окно.

— Quelle idée… отвѣтилъ онъ тихо, но ласково, видя ее предъ собой, блѣдную, взволнованную и будто не спавшую за ночь…

— Если это будетъ такъ продолжаться — право, я положительно покончу съ собой. Что же? On ne meurt qu' une fois. Отворить окно, перевѣситься и выпасть отсюда на мостовую — et èa fait le compte…

— Это всегда можно успѣть сдѣлать. Это послѣдній рессурсъ, грустно улыбнулся Аталинъ. Попробуйте прежде все другое. Говорю вамъ опять. Возьмите у меня денегъ и уѣзжайте изъ Парижа не говоря куда. Онъ поищетъ и броситъ.

— Eh bien, c’est probable… Я можетъ быть соглашусь на это. Вы такой особенный человѣкъ, что у васъ можно рѣшиться взять денегъ и даромъ, не заработавъ ихъ…

— Мы это рѣшимъ съ вами на дняхъ, отвѣтилъ Аталинъ. А пока, теперь, я къ вамъ съ важнымъ дѣломъ. Дайте мнѣ адресъ Эльзы.

— Зачѣмъ.

— Я ѣду къ ней… сейчасъ же.

— А Отвиль? Вы можете случайно застать его у нея.

— Чертъ съ нимъ.

— Но если… Если онъ приревнуетъ ее и вдругъ брооитъ.

— Я ей предложу то же самое. Все мое состояніе будетъ въ ея распоряженіи, не говоря ужъ о моей личности. И это не на время, а навсегда. Вы сами говорите и она пишетъ, что любитъ меня.

И видя, что Марьетта колеблется, размышляетъ и вопросительно смотритъ на него, Аталинъ сразу смутился. Онъ понялъ, что значила эта нерѣшительность женщины.

— По вашему, она не согласится на это?

— Пожалуй что нѣтъ.

— Почему?

— Вы ее знаете. Она осталась, какая была, т. е. полусумашедшая, съ самыми дикими правилами.

— Она скажетъ, что обязана оставаться съ Отвилемъ въ благодарность за его благодѣяніе? робко спросилъ Аталинъ.

— Vous voyez.. Nous pensons à la même chose! тихо отозвалась Марьетта.

Наступила пауза. Аталинъ почти оробѣлъ, нежданно услыхавъ подтвержденіе своихъ сомнѣній, но затѣмъ онъ точно встрепенулся.

— Я ей скажу, что я буду на смерть драться съ Отвилемъ. Или убью его, или буду имъ убитъ.

— И вы на это рѣшились. Ce n’est pas un truc?

— Даю вамъ честное слово, что я это рѣшилъ безповоротно. Я не могу жить безъ нея. А теперь уже не то… Чувство ея ко мнѣ быть можетъ пересилитъ чувство долга, вымышленнаго. Она дорого заплатила ему за Этьена и ничего не должна теперь. Впрочемъ, деньги, имъ истраченныя, я всѣ верну ему, если онъ возьметъ.

— Oui, certes… Но вѣдь это по нашему — квитъ. А она скажетъ, что это не честно, что такой минуты не вернешь, когда Этьенъ заболѣлъ и надо было тотчасъ помочь, подобрать ихъ обоихъ на улицѣ…

— Она заплатила за это… къ несчастію! горько вымолвилъ Аталинъ. Повторяю вамъ, что она ничего не должна этому негодяю, воспользовавшемуся ея безвыходнымъ положеніемъ.

— Вотъ что… произнесла Марьетта рѣшительно. Оставьте меня одну дѣйствовать. Я вызову ее къ себѣ и переговорю съ ней, и дамъ вамъ отвѣтъ ея сегодня же. Или вызову васъ сюда, если она согласится видѣться съ вами. Сами ѣхать къ ней — вы всегда успѣете, вотъ какъ вы говорите про окно. Это послѣдній ресурсъ. Оставьте меня все начать. Повѣрьте, это будетъ лучше.

Аталинъ колебался мгновеніе и согласился.

— Но вы напишите ей записку, которую я ей передамъ. Она вѣдь мнѣ ни въ чемъ не вѣритъ.

— Что же я напишу!.. Мнѣ нечего писать. Сказать ей, что я люблю ее? Она это знаетъ.

— Напишите, что предлагаете… Ну… Remplacer le comte.

— Нѣтъ, я не могу «замѣнить» такую тварь… Я напишу просто: Voulez vous être ma petite femme.

— Отлично. Коротко и ясно. Даже выраженіе это мнѣ нравится Вѣдь вы дѣйствительно готовы бы на ней жениться.

— Хотя сегодня, если бы могъ. Но это невозможно.

— Betise. Все возможно, стоитъ лишь захотѣть. Согласны ли вы держать со мною пари на сто тысячъ франковъ, что вы утверждаете, что она не будетъ никогда вашей законной женой. Voulez vous m’enrichir.

— Никогда! воскликнулъ горячо Аталинъ. Это было и остается моей мечтой. Еслибъ нѣчто случилось, то я чрезъ два дня уже вѣнчался бы съ ней.

— Ну вотъ это и случится чрезъ мѣсяцевъ шесть, а то и ранѣе, разсмѣялась Марьетта. Какъ вы поживете вмѣстѣ, при вашей взаимной любви, такъ и соберетесь chez monsieur le maire, pour lui dire deux «oui».

— Мы другъ друга не понимаемъ, mamzelle Mariette. Я не могу жениться на Эльзѣ.

— Давайте держать пари на сто тысячъ, что чрезъ годъ вы будете женаты.

— То же не могу, потому что могу проиграть, и желалъ бы проиграть. Мы другъ друга не понимаемъ.

Аталинъ хотѣлъ было прямо объяснить: «Я женатъ». Но тогда ему пришлось бы сознаться, что онъ стало быть мечтаетъ о смерти жены. А это претило ему, въ особенности по отношенію къ Марьеттѣ.

И ему не пришло на умъ, что Эльза могла когда-то сама сказать сестрѣ о томъ, что онъ женатъ. Онъ не зналъ, что это признаніе, сдѣланное имъ годъ назадъ, было сочтено Эльзой за выдумку и передано сестрѣ, какъ ложь. А Марьетта, конечно, забыла теперь, какъ солгалъ онъ тогда.

Марьетта принесла ему бумаги и чернилъ, а сама вышла въ другую комнату, чтобъ одѣться. Она рѣшила сама ѣхать теперь къ сестрѣ, у которой никогда не была, въ виду особой важности обстоятельствъ.

Аталинъ между тѣмъ приготовилъ краткую записку въ нѣсколько словъ. Выраженіе maitresse претило ему и онъ написалъ, какъ говорилъ: «Voulezvous devenir ma petite femme — pour la viè? Georges Ataline».

XLIII.

Страшная нравственная пытка — ждать рѣшенія своей участи. Ждать, чтобы увидѣть, куда склонились вѣсы, но не правды или правосудія жизненнаго, а судьбы слѣпой и безсмысленной. Ждать и знать, что каждое мгновеніе случайный и глупый толчекъ можетъ склонить эти вѣсы безъ цѣли, безъ смысла, безъ умысла, а такъ, зря, — направо или налѣво.

Аталинъ ждалъ вечеръ, ночь и утро… Онъ легъ спать уже въ три часа, но всю ночь почти не смыкалъ глазъ. Наканунѣ онъ волновался, самъ рѣшаясь на роковой шагъ и все зависѣло отъ него… Теперь же все зависитъ отъ Эльзы…

И снова, въ сотый разъ, Аталинъ разсуждалъ, негодуя:

— Господи! ну могъ-ли кто нибудь тогда въ замкѣ подумать, что этотъ полуребенокъ сдѣлается любовницей стараго Отвиля, который разваливается, но молодится, красится, румянится.

Когда Аталинъ поднялся, Жакъ, явившійся на звонокъ, подалъ ему записку, принесенную посыльнымъ еще рано утромъ. Она была отъ Марьетты. Онъ быстро, нервно, задохнувшись, развернулъ листокъ и не сразу могъ прочесть строки, написанныя крайне дурно и неразборчиво.

Марьетта писала, что не была принята сестрой, а, передавъ его записку горничной, дожидалась у консьержа, послѣ чего ей было передано, что отвѣта не будетъ. Записка кончалась словами:

«Il y a quelque chose de louche. Je ne suis pas née d’hier, mais je ne vois que du bleu. Mon conseil allez y et causez lui vous même.»

Внизу страницы былъ адресъ Эльзы: Rue Balzac, 93.

Аталинъ смутился. Никакого отвѣта на его предложеніе! Стало-быть разлука навсегда?

Марьетта пишетъ: что есть нѣчто сомнительное. Что именно? Почему, какъ, отъ кого узнала она это? Впрочемъ, и ему кажется таковымъ поведеніе Эльзы.

— Да. Я поѣду. Черезъ часъ я буду у нея и заставлю себя принять, рѣзко выговорилъ онъ вслухъ, но внутренно робѣя. Ему ясно рисовалась Эльза съ непоколебимою волей во взорѣ и въ голосѣ и говорящая кратко, но твердо:

«Нѣтъ, я васъ люблю и всегда буду любить, но…»

А у нея всякое рѣшеніе безповоротно.

— Тогда поединокъ, мысленно восклицалъ онъ. — Серіозный. — И я убью его. А мотивъ къ вызову?.. Это такое животное, что мотивъ и не нуженъ. Оскорбить такъ, здорово живешь, въ театрѣ, на улицѣ, даже у него самого на дому. Но это безобразно… Разумѣется! Но… Что же дѣлать. Мнѣ теперь не до приличій и благочинія! иронически добавлялъ онъ.

Черезъ полчаса, взволнованный и робѣющій, Аталинъ уже выѣзжалъ изъ своей виллы.

Онъ далъ адресъ Джонсу и велѣлъ ѣхать скорѣе. Конецъ былъ сравнительно маленькій и мимо Arc de l’Etoile, а затѣмъ Елисейскими Полями, онъ черезъ четверть часа достигъ улицы Balzac.

Квартира Эльзы въ такой части города и въ этой улицѣ уже краснорѣчиво говорила о томъ, какъ поселилъ и устроилъ Отвиль свою возлюбленную. Онъ. выбралъ сравнительно новый и чистый кварталъ, здоровый, съ садами, элегантный, какъ мѣстопребываніе самого президента республики, а равно и знати, настроившей здѣсь свои отели еще со времени Наполеона III.

Джонсъ по данному адресу остановилъ экипажъ предъ небольшимъ домомъ, гдѣ было всего четыре квартиры.

Аталинъ вышелъ изъ кареты и, войдя, нашелъ благообразнаго старика консьержа. На его вопросъ о квартирѣ mademoiselle Caradol, консьержъ пристально приглядѣлся къ нему. Опытный глазъ старика въ секунду сдѣлалъ свое дѣло, все было мгновенно замѣчено, соображено, взвѣшено… Не только «свой» экипажъ и благоприличная физіономія кучера-Англичанина, не только красивыя лошади, но и внѣшность самого господина — иностранца по выговору, — даже его обращеніе простое, вѣжливое, а не небрежное, съ какимъ рантьеръ-парижанинъ считаетъ долгомъ относиться къ прислугѣ, — все убѣдило консьержа, что онъ имѣетъ дѣло съ etranger de distinction.

Стало-быть ему можно смѣло указать квартиру женщины сомнительнаго общественнаго положенія и потому часто осаждаемую всякими шалопаями, которымъ разъ навсегда приказано отвѣчать безцеремонно, что таковой нѣтъ въ домѣ. Иногда приходится прибавлять даже нравоученье двусмысленное и все-таки ясное: «Vous vous trompez d’adresse».

Консьержъ назвалъ вторую дверь въ бель-этажѣ. Аталинъ поднялся и послѣ перваго же поворота позвонилъ, а при появленіи горничной, пожилой и суровой на видъ, вымолвилъ громко и рѣшительно:

— Доложите mamzelle Caradol, что г. Жоржъ Аталинъ желаетъ быть ею принятъ непремѣнно, по крайне важному и неотложному дѣлу. Доложите, что если она откажетъ, то я останусь здѣсь на лѣстницѣ ждать, пока она соберется изъ дому, чтобы заставить выслушать меня

Все это проговорилъ онъ медленно, твердо, но сильно волнуясь. Горничная подозрительно оглядѣла его и отозвалась словомъ: «pardon», потому что, не впустивъ его въ переднюю, снова затворила предъ нимъ дверь.

Прошло полминуты, но Аталину показалось, что прошелъ цѣлый часъ. Сердце стучало въ немъ и кровь приливала къ горлу.

«Нѣтъ! Я не оставлю, бормоталъ онъ. Я пересилю. Я буду бороться до послѣдней крайности».

— Veuillez bien… смутно разслыхалъ онъ наконецъ въ отворенную вновь дверь. Казалось, онъ былъ оглушенъ стукомъ собственнаго сердца.

Чрезъ мгновенье онъ былъ въ красивой, со вкусомъ устроенной квартирѣ, но отчасти шаблонной. Пройдя угловую столовую, всю изъ дуба, съ рѣзнымъ буфетомъ на каріатидахъ, венеціанской работы, съ тяжелыми гардинами изъ темнаго сукна съ золотымъ тканьемъ, онъ прошелъ въ блѣдно-розовую гостиную, гдѣ все было какъ-то холодно, неуютно, будто необитаемо, будто только приготовлено къ пріѣзду хозяевъ… Отсутствіе мелочей и бездѣлушекъ, и кой-чего присущаго частной обыденной жизни, придавало всему видъ оффиціальности, клало на комнату отпечатокъ пустоты и безжизненности. Только одно изъ всей обстановки рѣзко выдѣлялось, но было чуждо всему остальному, будто затерялось, выглядывало одиноко и робко… Это былъ большой живописный портретъ самой Эльзы. Онъ бросился въ глаза Аталину и остановилъ его среди комнаты. Эльза, какъ живая, смотрѣла со стѣны изъ широкой бронзовой рамы безукоризненнаго стиля Louis Quinze…

Но онъ уже зналъ этотъ портретъ. Онъ уже глядѣлъ на нее «такую» и глядѣлъ недавно, долго, нѣсколько часовъ сподрядъ, тамъ, въ Салонѣ. Разница была лишь въ томъ, что здѣсь чрезъ одно обнаженное плечо перекинутъ бѣлый газъ, а тамъ она въ сѣренькомъ платьицѣ на половину разстегнутомъ и спущенномъ съ того же плеча. Очевидно, и то изображеніе и это — работа одного и того же художника. Стало-быть именно этотъ портретъ былъ тайно скопированъ, чтобы написать «Новую Сандрильону»…

Переведя глаза на другую стѣну, Аталинъ невольно дернулся отъ непріятнаго чувства. Тутъ было то же самое. Тутъ изъ такой же рамы глядѣлъ на него самъ графъ Отвиль и былъ тотъ же пошло-самодовольный старецъ-гаменъ, котораго онъ видѣлъ тамъ, въ Салонѣ.

Аталинъ отвернулся и, сдѣлавъ шага два, сѣлъ… Въ квартирѣ была полная тишина… Что-то легко стукнуло, будто упало въ сосѣдней горницѣ, за дверью, гдѣ была по всей вѣроятности спальня… И снова наступила тишина. И онъ невольно задумался горько… Вѣдь здѣсь, въ этихъ стѣнахъ «счастливъ» графъ Отвиль. Она не счастлива. Да что же изъ этого? Все-таки здѣсь протекаетъ ихъ совмѣстная жизнь, ихъ сожительство. И Эльза, живущая здѣсь, которую онъ сейчасъ увидитъ — уже не та, что была когда-то. Не Эльза, у рельсъ и заставъ, не Эльза, больная въ Нельи… Той болѣе нѣтъ на свѣтѣ. Есть теперь другая, живущая въ этой банально-холодной обстановкѣ, женщина отмѣченная, будто съ клеймомъ, будто подъ нумеромъ, будто зачисленная въ какой-то роковой реестръ.

Прошло минутъ десять, но Аталинъ не замѣтилъ времени, горько, еще горше, здѣсь, въ этой квартирѣ, переживая то же самое, что переживалъ на-дняхъ у себя въ Нельи. Сожалѣніе и позднее раскаяніе, что онъ зарылся на годъ на Ордынкѣ и не былъ во Франціи, чтобы во время спасти милое и дорогое существо отъ стараго хищника, для котораго оно только — прихоть, баловство, игрушка.

XLIV.

Дверь отворилась, Аталинъ вздрогнулъ, вскочилъ, но не сдѣлалъ ни шагу впередъ… Пристально приглядѣлся онъ съ замираніемъ сердца и странное чувство охватило его всего. Предъ нимъ была Эльза, дѣйствительно другая, не полу-ребенокъ, а развитая дѣвушка, но милое лицо было то же самое. Тѣ же глаза и та же улыбка, тотъ же видъ наивно-правдиваго и граціозно-суроваго ребенка.

Эльза вошла тихо, тоже упорно глядя на него, прямо ему въ лицо, съ яркимъ румянцемъ волненья на щекахъ. Онъ тотчасъ замѣтилъ, что она очевидно много плакала въ этотъ день. Она уныло улыбалась и серьезно, вопросительно, будто тревожно глядѣла ему въ глаза, будто ожидая и робѣя ожидаемаго.

Приблизясь, она опустила глаза и молча протянула ему руку… Онъ крѣпко пожалъ ее, двинулъ губами и не вымолвилъ ни слова, потому что не зналъ, что сказать. Эльза сѣла, онъ опустился на кресло противъ нея. Прошло нѣсколько мгновеній — оба молчали. И въ тѣ же мгновенья, Богъ вѣсть почему, полная увѣренность явилась въ сердцѣ Аталина. Что-то сказало ему: «Надѣйся!»

Долго, молча, смотрѣлъ онъ на нее не отрываясь, смотрѣлъ влюбленно, пылко, восторженно, собираясь горячо заговорить и не находя словъ, чтобы выразить все, что закипало на душѣ. Она видѣла это, поняла, почуяла и потупилась. Но лицо ея оживилось…

Наконецъ она подняла руку, отстегнула пуговицу корсажа и, доставъ сложенный мелко листочекъ бумаги, развернула его. Это была его записка.

— Съ утра это здѣсь… Sur mon coeur. Я знаю, что вы это писали, но все-таки спрашиваю: Вы это написали? вымолвила она едва слышно, какъ бы не имѣя силы говорить громко.

— Да. Я писалъ.

— Довольно ли вы думали, прежде чѣмъ писать?

— Эльза! Я годъ мучился… Тамъ. Въ Россіи. Цѣлый годъ. Я вернулся только ради васъ. Могу ли я поступать необдуманно. Мое существованье зависитъ отъ того, что я сейчасъ узнаю.

— Вѣрю. Да. Вѣрю, вѣрю… Вамъ одному на свѣтѣ вѣрю! горячо и громко выговорила она… Да. Годъ. Какой ужасный годъ. Mon pauvre garè!.. Etienne.

И слезы выступили у нея на глазахъ.

Аталинъ промолчалъ. Пошлыя слова утѣшенья не шли на языкъ.

— Mon pauvre Etienne. Вы вѣдь знаете. Бѣдный мальчикъ не выдержалъ этихъ мученій, чрезъ которыя мы оба прошли. Послѣдній ударъ нанесъ ему этотъ негодяй, сказавъ, что я найдена убитой въ Парижѣ. Когда я хворала у васъ въ Нельи, онъ это объявилъ Этьену, чтобы выманить у него признаніе, гдѣ я пропадаю. Мальчуганъ мучился три дня, считая меня убитой. И съ той минуты онъ сталъ другой, и болѣе не поправился, сталъ всѣхъ, всего бояться, заговариваться и наконецъ совсѣмъ лишился разсудка. Онъ и теперь спрашиваетъ… И у меня самой… «Гдѣ моя Эльза? Гдѣ Газель?»

Она отерла слезы, помолчала мгновеніе и продолжала:

— Когда Баптистъ уѣхалъ жить въ Парижѣ на срамныя средства моей… Ну, вы знаете, съ кѣмъ… Тогда мы уѣхали изъ Теріэля въ мой милый Кальвадосъ, на родину, но поселились не въ деревнѣ, а въ Канѣ. Мать работала, но мало, я помогала ей и мы кой-какъ перебивались. Но она страшно горевала и наконецъ, не перенеся разлуки съ этимъ же негодяемъ, умерла зимой. Я осталась съ больнымъ мальчуганомъ, въ чужомъ городѣ буквально на улицѣ безъ куска хлѣба. Марьетта пріѣхала тотчасъ и позвала насъ къ себѣ. Мы пріѣхали въ Парижъ. Но я не могла согласиться жить съ ней при ея обстановкѣ. Къ тому же надо было опять быть подъ одной кровлей съ этимъ отвратительнымъ негодяемъ и извергомъ… Тогда, не знаю какъ, явился на помощь другой отвратительный человѣкъ и предложилъ мнѣ спасти брата… Онъ обѣщался, что Этьенъ будетъ вылѣченъ въ maison de santé въ полгода времени. Теперь я знаю, что это былъ обманъ, ложь. Но все равно. Бѣдный ребенокъ сытъ и въ теплѣ и около него лучшіе доктора Парижа. Если есть малѣйшая возможность, когда-нибудь вернуть ему разумъ, то при такихъ условіяхъ оно легче, и на это можно надѣяться. Но онъ, то-есть графъ, поступилъ со мной нечестно. И я ненавижу и презираю его. И я это говорю въ лицо ему… Но я не жалѣю ничего… Для Этьена я бы и не на такое пошла… Это сравнительно пустяки. Вопросъ самолюбія и гордости.

Наступило молчаніе и длилось долго… И Аталинъ по неволѣ повторялъ безъ конца, мысленно, ея слова:

«Это сравнительно пустяки?!» — И ему думалось: «что же тогда не пустяки?»

— Какъ вы рѣшились это написать мнѣ, снова заговорила она. Послѣ того, что я этой жизнью съ Отвилемъ опозорена даже предъ собственными своими глазами, я не могла смѣть мечтать объ подобномъ.

— Эльза, я люблю васъ. И въ этомъ объясненіе всего…

— Любите. Ну, а я скажу вамъ, воскликнула она, — что ваше чувство ко мнѣ — c’est un rien, въ сравненіи съ моимъ къ вамъ. Я годъ терзалась, думая о васъ не только ежедневно, но ежечасно. Да. Что же? Теперь я скажу… Братъ и вы… Больше никого нѣтъ на свѣтѣ. У меня не хватило храбрости на свиданіе съ вами, когда сестра меня вызвала, потому что я думала, что вы меня осуждаете и презираете. Но какъ я страдала, отказываясь видѣться. Послѣ вашей этой записки я плакала отъ счастія, но не могла отвѣчать. J'étais écrasée par mon bonheur.

Аталинъ придвинулся, взялъ ее за обѣ руки, но она тихо освободилась и робко вымолвила:

— Soyons raisonnables… Я и такъ теряю голову. Такъ все это быстро случилось, неожиданно… Помогите мнѣ все холодно обсудить. — И поднявъ на него глаза, полные любви и огня, она шепнула: — Nous aurons encore le temps de perdre la tête. Et vous, et moi… А теперь… Скорѣе. Говорите, что дѣлать.

— Я вамъ написалъ. Вы знаете все.

— Да. По какъ это сдѣлать. Этотъ ненавистный мнѣ человѣкъ имѣетъ все-таки права…

— Кто?

— Вотъ онъ, показала Эльза на портретъ графа, и вдругъ у нея вырвалось: Вы были на выставкѣ, въ Салонѣ?

— Былъ и сидѣлъ цѣлый день предъ картиной… Но бросимъ это… Забудемъ…

— Они опозорили меня. Теперь незнакомые люди узнаютъ меня и показываютъ. Oui. Je suis montrée au doigt. А иногда я даже слышу за спиной прозвище: «Новая Сандрильона». А что они думаютъ? Что я продалась… что я стала любовницей этого презрѣннаго человѣка ради туалетовъ и брильянтовъ. И кого же увѣришь въ противномъ. Вы сами навѣрное думали это сначала… И уже потомъ рѣшились написать мнѣ.

— Правда, Эльза. Но я недоумѣвалъ и терялся въ догадкахъ, зная, что деньги для васъ не существуютъ. Объ Этьенѣ, объ вашей жертвѣ, я узналъ послѣ. Вы должны простить мнѣ мои подозрѣнья.

— И прощаю. Сестра, Виганъ и многіе думаютъ еще хуже. Богъ вѣсть какую гадость. А этотъ дрянной человѣкъ могъ заплатить шантажисту Прево, другу Монклера, который мститъ за графиню, то-есть за жену свою… Онъ могъ купить картину, чтобы уничтожить. А госпожа Монклеръ могла бы этимъ, хотя и не честнымъ путемъ, получить свои деньги. Онъ ограбилъ ее.

— Знаю, знаю… Богъ съ ними, Эльза. Скажите, что намъ-то дѣлать. И скорѣе… Вы должны скорѣе, чрезъ дня два или три покинуть эту проклятую квартиру.

— Что?! воскликнула Эльза. Я ее брошу сегодня вечеромъ. Если… Если вы согласны… на мои условія.

И, глядя на него, она вдругъ будто оробѣла.

— На все согласенъ, Эльза! — Хоть умереть! И право не на словахъ только. Да и понятно. Я пробовалъ жить безъ васъ и знаю, что не могу. Говорите, что мнѣ дѣлать.

— Вы должны… Нѣтъ, я скажу: мы должны, нѣжно прибавила она. — Должны отдать ему все, до послѣдняго гроша, что онъ истратилъ на меня изъ-за своей прихоти, каприза, почти непонятнаго. Надо все отдать. Сколько? Я знаю. Я записывала каждый сантимъ. И это большая сумма.

— Сколько же?

— Девять тысячъ двѣсти сорокъ три франка. Видите, какъ я считала, какъ тяготилъ меня этотъ долгъ.

— Не можетъ быть, Эльза, удивился Аталинъ. — Это слишкомъ мало. Онъ заплатилъ за одного уже Этьена три тысячи.

— Двѣ… И моя жизнь стоила около семи, считая даже наймъ квартиры.

— А это все?.. И Аталинъ показалъ вокругъ себя… А его подарки? Надо за все отдать.

Эльза улыбнулась добродушно и покачала головой, какъ бы стыдя или журя его.

— Я уйду отсюда бъ одномъ сѣренькомъ платьѣ. Не въ томъ, что вы знаете… Я его берегу, по оно мнѣ уже мало. Я сшила себѣ другое, такое же. И оно мое любимое. Я его сдѣлала на свои деньги. Мѣсяцъ тому назадъ я продала въ магазинъ три дюжины сорочекъ, которыя здѣсь, тайкомъ отъ него и отъ горничной, сама сшила. А полотно принадлежало моей матери… Стало-быть платье совсѣмъ мое. Въ немъ я и переѣду въ Нельи. Даже бѣлье на мнѣ будетъ мое, старое… А шляпку вы мнѣ привезете… Да, отъ самаго крупнаго брилльянта, который онъ подарилъ мнѣ въ мое рожденье, и до зонтиковъ, до калошъ — я все оставлю въ этой осрамившей меня квартирѣ… Вотъ ботинки — нельзя оставить! — вдругъ, въ первый разъ, весело разсмѣялась Эльза.

— Я привезу, вымолвилъ Аталинъ, тоже улыбаясь счастливой улыбкой.

— Привозите. Да. Если будутъ узки — я все-таки доберусь до вашей кареты… Ну! Все ли! Tout est dit n’est ce pas? Сегодня въ десять часовъ вечера. Онъ будетъ здѣсь. Вы привезете мой долгъ. И мы спасемся отсюда, вмѣстѣ… И никогда, никогда не разстанемся во всю жизнь, ни на минуту… Да? Да?..

И Эльза съ такой нѣжной страстью въ глазахъ нагнулась къ нему, что Аталинъ не выдержалъ, соскользнулъ съ своего кресла и, ставъ предъ ней на колѣна, схватилъ ее за руки, привлекая къ себѣ…

— Non! Au nom du ciel! — вскрикнула она. Встаньте… Не надо… Тамъ!.. У васъ въ Нельи. Oui. Pas ici… Не въ этомъ ненавистномъ мнѣ мѣстѣ… Здѣсь онъ все-таки иногда цѣловалъ мои руки, здороваясь и прощаясь…

Она встала, освободилась изъ его рукъ и тихо шепнула:

— Ce soir. Ohez vous à Neuilly. И затѣмъ прибавила чуть слышно: Chez toi.

И оттѣнокъ ея голоса вдругъ напомнилъ ему ея слова въ Нельи — годъ назадъ:

«Говорите! И все мнѣ будетъ милымъ приказомъ!» сказала она тогда, вдругъ убѣдившись, что и онъ ее любитъ.

Той же палящей страстью пахнуло на него и теперь. Такъ же будто обожгло его это: «Chez toi».

А она, взволнованная, трепетная, будто отъ него спасаясь, отступила къ двери спальни, отворила ее и произнесла съ порога.

— Въ десять часовъ. Онъ будетъ здѣсь. Пріѣзжайте за вашей petite femme. Я буду уже одѣта. Въ мое платье… Oh, si vous saviez…

Но она не договорила. Слезы брызнули изъ ея глазъ и она, вдругъ неудержимо зарыдавъ, скользнула за дверь. Аталинъ замеръ отъ сладкаго чувства. Вѣдь не горе, не жгучее страданіе, а избытокъ восторженнаго счастья… Вотъ что вызвало это рыданье…

XLV.

Весь остальной день Аталинъ провелъ въ чаду счастія. Побывавъ у себя на минуту, затѣмъ въ банкѣ, онъ пообѣдалъ на бульварѣ Мадлены и пошелъ бродить по Елисейскимъ полямъ. Зданіе выставки, запертое и темное, бросилось ему въ глаза.

— Если не безумная цѣна, то я куплю эту «Сандрильону», заговорилъ онъ самъ себѣ вслухъ. Я вырѣжу Эльзу и сохраню какъ портретъ, удачный и симпатичный. А остальное полотно уничтожу. Она будетъ благодарна мнѣ и счастлива. Да. Надо… Но сначала надо спасти живую Эльзу, а затѣмъ уже писаную.

Ровно въ десять часовъ онъ былъ у дверей ея квартиры.

Горничная отперла ему, впустила его и какъ-то нерѣшительно, вскользь, проговорила.

— Monsieur le comte est chez mademoiselle.

Ея голосъ говорилъ: «На всякій случай — я предупреждаю, потому что происходитъ что-то мнѣ непонятное».

Аталинъ ничего не отвѣтилъ и двинулся изъ комнаты. Когда онъ появился на порогѣ гостиной, то увидѣлъ Эльзу на диванѣ за столомъ въ простомъ сѣренькомъ платьѣ, съ радостно оживленнымъ лицомъ, блестящими глазами, будто помолодѣвшую, то-есть снова напоминавшую Эльзу — дѣвочку, Эльзу — Газель…

Графъ сидѣлъ къ нему спиной и, не оборачиваясь, самодовольно крикнулъ нараспѣвъ.

— Henry, c’est vous?

Эльза разсмѣялась ребячески-шаловливо, Аталинъ молчалъ, стоя на порогѣ, и Отвиль обернулся.

Нѣсколько секундъ длилось мертвое молчаніе, при совершенно театральномъ эффектѣ. Отвиль, какъ пораженный громомъ, сидѣлъ недвижно въ креслѣ въ пол-оборота и, разинувъ ротъ, смотрѣлъ на стоящаго Аталина, не вѣря глазамъ своимъ.

Наконецъ онъ шевельнулся, обернулся на нее и, увидя ея веселое, радостно-румяное и улыбающееся лице, онъ вскочилъ съ мѣста и вскрикнулъ.

— Que veut dire cette… Tout èa.

Рѣзкое и тривіальное слово едва не сорвалось съ его языка.

— Позвольте васъ снова познакомить, вдругъ серьезно произнесла Эльза, поднимаясь съ мѣста. Вы такъ давно не видались, что будто не узнаете одинъ другого.

И протянувъ руку, поочередно указывая на обоихъ и какъ бы рекомендуя, она выговорила совершенно инымъ и твердымъ голосомъ:

— Господинъ Жоржъ Аталинъ, русскій, un noble, въ двоякомъ смыслѣ, единственный, мнѣ извѣстный, честный человѣкъ и котораго я страстно люблю, съ перваго дня встрѣчи. Графъ д’Отвиль, потерявшій званіе депутата вслѣдствіе грязнаго процесса съ разведенной женой, и человѣкъ опозорившій меня на весь Парижъ, человѣкъ не сдержавшій главнаго даннаго мнѣ обѣщанія, помимо уплаты денегъ за лѣченіе моего бѣднаго брата.

— Что все это значитъ! — вскрикнулъ снова графъ, давно измѣнившійся въ лицѣ, а теперь бѣшено озиравшійся и позеленѣвшій отъ ея словъ.

— Je vous préviens, mademoiselle… — грозно началъ было онъ.

— Не грозитесь…. Ne me faites pas rire. Я просто снова васъ обоихъ, какъ должно, знакомлю! — совершенно спокойно, но съ оттѣнкомъ презрѣнія, отвѣтила Эльза. — Я рекомендую, чтобы вы оба знали взаимно, съ кѣмъ имѣете дѣло.

— По какому праву вы здѣсь, mon cher monsieur. Я васъ, кажется, не приглашалъ! — вымолвилъ Отвиль, обращаясь къ Аталину свысока, выставляя одну ногу впередъ и закладывая руку за жилетъ. Движеніе это вышло театральнымъ и забавнымъ, но лицо графа, измѣнившееся отъ гнѣва до неузнаваемости, будто подергивало судорогой.

Аталинъ молча, вопросительно обернулся къ Эльзѣ, какъ бы прося отвѣчать за него.

— Я ничего не объяснила еще графу, — замѣтила она холодно. — Ничего. Я ждала васъ. Вы привезли, что обѣщали мнѣ? Дайте сюда…

Аталинъ досталъ изъ бокового кармана конвертъ съ бланкомъ Credit Lyonnais и, двинувшись съ порога, гдѣ все еще продолжалъ стоять, передалъ ей пакетъ.

Графъ глядѣлъ на нихъ, какъ безумный, окончательно превратившись въ истукана и, казалось, даже не дышалъ.

— Прошу васъ садиться, — вымолвила Эльза, обращаясь къ обоимъ.

Аталинъ сѣлъ, а графъ продолжалъ стоять, но лицо его становилось менѣе злобно и начинало, казалось, принимать жалкое выраженіе безпомощной обиды и даже — грусти.

— Прошу васъ сѣсть и прошу васъ, de vous conduire en gentilhomme, — повторила Эльза. — Пока я здѣсь еще хозяйка и требую исполнять всѣ мои вполнѣ законныя требованія.

— Скажете вы мнѣ, наконецъ, что значитъ вся эта комедія, — хрипливо и упавшимъ голосомъ произнесъ Отвиль, такъ какъ, разумѣется, уже понялъ, куда ведетъ это неожиданное появленіе Аталина. И онъ опустился на первое кресло, поодаль отъ нихъ.

— Это не комедія, а драма, грустная и возмутительная, — строго отвѣтила Эльза, тоже садясь. И положивъ деньги предъ собою на столъ, она вынула изъ кармана записную книжку.

Аталинъ, невольно изумляясь, приглядывался къ дѣвушкѣ. Теперь только начиналъ онъ замѣчать, что предъ нимъ уже не прежній, хотя и энергическій, но все-таки полуребенокъ, а вполнѣ владѣющая собой женщина, съ рѣшительнымъ сформировавшимся характеромъ, которая, хртя и мыслитъ по прежнему, но выражается уже иначе. Эльза, отворявшая заставы и позировавшая предъ Монклеромъ, не знала различія между драмою и комедіей, не говорила словъ un noble, un gentilhomme, а употребляла иронически простонародное: un aristo! Парижъ, за годъ жизни, какъ сложная, мудреная, но полезная во всѣхъ отношеніяхъ школа, быстро развила и обогатила ея природный умъ, но при этомъ въ ней окрѣпла и сказывалась яснѣе и смѣлѣе природная неукротимая воля.

— Прошу васъ, графъ, меня выслушать, — заговорила Эльза почти строго. — Во-первыхъ, простите, что я не предупредила васъ, что сегодня будетъ здѣсь г. Аталинъ и что произойдетъ это объясненіе. Я хотѣла сдѣлать вамъ непріятный и даже грубый сюрпризъ. Это мое отмщеніе вамъ за то, въ чемъ вы виноваты предо мной. Но дальше мщеніе не пойдетъ. Стало-быть, согласитесь, я уже не такая злая. За годъ пытки въ этой квартирѣ я утѣшила себя и удовлетворилась вотъ этими минутами вашего удивленія, озлобленія и растерянности. Другая поступила бы какъ нибудь злѣе.

— Пожалуйста скорѣе!.. Къ концу! — вымолвилъ графъ нетерпѣливо. — Я предвижу, что вы, желая мнѣ отмстить за то, въ чемъ виноватъ не я, а Парижъ, вѣрнѣе, мои друзья и враги… — вы очень ошибетесь въ разсчетѣ. Быть-можетъ я тоже буду радъ, давно собиравшись уже самъ отъ васъ…

— Me planter… — разсмѣялась она презрительно. — Лучше сказать me replanter sur le pavé. Съ больнымъ братомъ. И за то, что я хотѣла оставаться относительно честной, еще достойной искренней любви человѣка и не соглашалась стать вашею игрушкой. Да. Я этого всегда боялась и много ночей не спала отъ этого. Но довольно… Дайте мнѣ кратко и скорѣе объясниться съ вами.

Эльза развернула записную книжку и стала читать расходъ, гдѣ были записаны и крупныя траты, и всякія мелочи, и плата за квартиру, и покупка дровъ, и уплата за газовое освѣщеніе, за молоко, жалованье горничной и т. д.

— Je vous prie, mademoiselle, de ne pas plaisanter, — произнесъ, наконецъ, Отвиль сурово. — Ce n’est que ridicule, ou plutôt c’est une farce, dont je ne vois pas le but!

— Успокойтесь. Я читать всего не стану, иначе мы провидѣли бы до полуночи за этимъ занятіемъ, — отвѣтила Эльза нѣсколько шаловливо. — Извольте взять эту книжку, гдѣ записано все, что вы на меня истратили, все до мелочей, тутъ даже есть сумма въ сто франковъ, которые я проиграла въ казино Трувиля aux petits chevaux. Итогъ подведенъ. Это ровно девять тысячъ двѣсти сорокъ три франка. Остальное, истраченное вами на меня, обратно вамъ возвращается въ видѣ вещей. А вотъ получите деньги, которыя уплачиваетъ вамъ за меня человѣкъ, самый мнѣ близкій на свѣтѣ, хотя мы и были въ разлукѣ цѣлый годъ.

Отвиль сухо и презрительно разсмѣялся дѣланнымъ смѣхомъ.

Эльза быстро встала, двинулась въ уголъ гостиной и, вернувшись съ большою шкатулкой, поставила ее на столъ.

— А здѣсь все, что я за все время, поневолѣ, часто даже по вашему рѣзкому требованію, отъ васъ получала. Tout vos bijoux sont là, до маленькаго колечка въ десять франковъ, единственное, которое я до сегодня не снимала и любила носить, потому что вы купили мнѣ его въ тотъ день, когда Этьенъ поступилъ въ maison de santé. Оно напоминало мнѣ, что мой бѣдный мальчикъ пристроенъ. Когда мнѣ становилось особенно тяжко, вотъ здѣсь, въ этой тюрьмѣ, когда я сидѣла тутъ по цѣлымъ часамъ, по цѣлымъ днямъ и плакала горько о своей судьбѣ и мнѣ хотѣлось бѣжать, на край свѣта… — Голосъ Эльзы задрожалъ и она продолжала съ чувствомъ: — Да, хотѣла не разъ бѣжать даже гораздо ближе, на одинъ изъ мостовъ Сены, чтобы броситься съ него… Тогда я смотрѣла на это колечко и оно говорило мнѣ: «Терпи… Онъ подъ кровомъ, одѣтъ, сытъ и его лѣчатъ. Можетъ быть вылѣчатъ… Онъ будетъ большой и вы будете вмѣстѣ жить и работать. Жить въ простой мансардѣ, comme de braves ouvriers, а не въ такой срамотѣ, какъ это все кругомъ тебя теперь… Да, потерпи!» Вотъ что говорило мнѣ съ пальца это колечко. И я его любила, и мнѣ жаль было его сегодня снять и положить сюда же… Но такъ надо… Я хочу все возвратить вамъ, до послѣдней шпильки.

— Merèi! — гримасой улыбаясь, глухо и снова презрительно проговорилъ графъ.

— Простите меня, если я все-таки… Si tout de même je vous fais du mal, — кротко и съ раскаяніемъ отозвалась Эльза. — Я всегда буду благодарна вамъ за вашу помощь мнѣ и брату, когда мы погибали, и около насъ никого не было… Но… Но вы знаете… Вы знаете, что послѣ этого благодѣянія, вы стали уже не благодѣтелемъ, а мучителемъ… Вспомните, какія условія мы заключили съ вами и каково стало мое положеніе потомъ…

— Полагаю однако, — рѣзко выговорилъ вдругъ графъ, — что г. Аталинъ поставилъ вамъ условія еще менѣе легкія, чѣмъ я. Иначе и быть не можетъ.

— Извините, — гордо выпрямляясь, отвѣтила Эльза. — Его условіе есть условіе честнаго человѣка. И онъ, я знаю, не обманетъ меня такъ, какъ вы это сдѣлали. Впрочемъ, наши дѣла до васъ не касаются…

И затѣмъ, обернувшись къ Аталину, она вымолвила улыбаясь и снова шаловливо:

— Le chapeau et les bottines?

— Шляпа, ботинки, теплое пальто и даже перчатки, все здѣсь въ передней, — отвѣтилъ Аталинъ совершенно серьезно.

Это были первыя еге слова, которыя онъ произнесъ съ тѣхъ поръ, что былъ здѣсь и присутствовалъ при объясненіи, рѣшавшемъ его судьбу.

— Въ такомъ случаѣ nous n’avons pas de temps à perdre, — сказала Эльза. — Я готова. Ботинки я перемѣню въ передней.

Въ сущности она боялась оставить этихъ двухъ человѣкъ наединѣ.

«Мало ли что можетъ случиться вдругъ! — говорилъ ей внутренній голосъ. — Отвиль внѣ себя отъ оскорбленнаго самолюбія и съ трудомъ сдерживается. Онъ захочетъ отомстить хоть однимъ рѣзкимъ словомъ, а Аталинъ вспылитъ, не спуститъ ему даже и одного злого слова».

— Passez devant moi, — сказала она тихо, но рѣшительно.

Аталинъ повиновался. Графъ не шелохнулся и не двинулся, съ кресла.

Они вышли въ переднюю. Аталинъ, взволнованный, смущенный, почти не вѣря отъ избытка счастья совершающемуся на его глазахъ, сталъ дрожащими руками вытаскивать изъ картоновъ привезенныя вещи.

Эльза быстро переобулась и накинула шляпку и пальто. Горничная не помогала ей, а стояла, какъ ошеломленная и дико выпуча глаза на обоихъ.

— Adieu, Franèoise, — сказала Эльза. — J’espère ne vous voir jamais non plus. Оставайтесь въ услуженіи графа. Vous êtes digne de servir monsieur le comte de Hauteville.

Въ это мгновеніе раздались въ столовой шаги Отвиля, онъ вышелъ въ переднюю и остановился на порогѣ.

— Franèoise… Tenez… C’est pour vous… И онъ бросилъ передъ ней на полъ конвертъ съ деньгами.

Аталинъ слегка вспыхнулъ и обернулся къ нему. Такому человѣку, онъ чувствовалъ, что ничего не можетъ спустить.

— C’est une gaminerie! — выговорилъ онъ рѣзко.

— Taisez vous! — вскрикнулъ графъ, блѣднѣя какъ полотно и дѣлая шагъ впередъ.

Эльза бросилась къ Аталину и схватила его за руку съ зонтикомъ, которую онъ поднималъ.

— Si vous m’aimez… Ни слова… Идемте! — отчаянно и страстно вскрикнула она, прижимаясь къ нему и заслоняя его отъ графа.

— Вы правы, — шепнулъ онъ сдавленнымъ отъ гнѣва голосомъ. — Онъ у себя, и это уже его деньги, имъ принятыя.

Чрезъ нѣсколько мгновеній они были уже на подъѣздѣ и Джонсъ, подавая лошадей, косился на вышедшую съ бариномъ даму.

Они сѣли. Джонсъ обернулся съ козелъ, не зная куда ѣхать и произнесъ:

— Куда прикажете?

— A la maison, — крикнулъ Аталинъ въ окно, но слова эти прозвучали такъ, какъ еслибы онъ вскрикнулъ: — Жизнь! Жить!

— Oh, quel moment! — тихо воскликнула Эльза, почувствовавъ то же самое.

— Да, Эльза. Такія минуты въ жизни не повторяются, — отозвался онъ дрогнувшимъ отъ волненія голосомъ и, схвативъ ея руку, онъ прильнулъ къ ней губами.

И до самаго дома они не вымолвили ни слова ни о чемъ.

Два раза собирался онъ… но она тихо и страстно умоляла:

— Tais toi…

XLVI.

Вилла въ Neuilly сразу конечно преобразилась. Въ ней была хозяйка.

Прошло нѣсколько дней, и всѣ обитатели виллы чувствовали себя въ какомъ-то чаду. Жакъ, Мадлена, садовникъ Карпо и даже флегматичный Джонсъ — всѣ будто ожили, были довольны и счастливы.

Когда-то молоденькая дѣвушка, почти дѣвочка, пришедшая сюда пѣшкомъ въ грозу, мокрая, хромая, но поразительно красивая даже въ этомъ жалкомъ видѣ — заболѣла здѣсь опасно и осталась. И всѣ тогда полюбили ее, въ особенности Мадлена, которая была главнымъ лицомъ на виллѣ и имѣла вліяніе на всѣхъ остальныхъ.

Теперь появилась та же личность, о которой въ Нельи часто вспоминали, и съ нею вмѣстѣ явилась увѣренность, что баринъ, вѣчно скучающій, несчастный, бросающій виллу на мѣсяцы и бросившій недавно на цѣлый годъ — теперь останется жить здѣсь. А вся прислуга предпочитала жить въ Нельи при баринѣ, добромъ и ласковомъ, нежели безъ него, въ заброшенномъ домѣ на своихъ харчахъ. Почемъ знать, можетъ-быть по-немногу и жизнь перемѣнится совсѣмъ, все пойдетъ иначе, заведутся и знакомые, и гости, и обѣды, и вечера, и веселье.

Всѣ они догадались тогда, годъ назадъ, что баринъ былъ неравнодушенъ къ этой petite demoiselle. Послѣ ея отъѣзда съ дамой, которую Жакъ окрестилъ прозвищемъ une drôlesse, баринъ заскучалъ страшно, а затѣмъ уѣхалъ и годъ цѣлый пропадалъ въ Россіи.

И вдругъ снова появилась въ Нельи… но уже не прежняя petite demoiselle, не прежній дичокъ, а молодая дѣвушка, держащая себя уже настоящей барышней, une bourgeoise de bonne maison. Она пополнѣла, поздоровѣла, похорошѣла. Она такъ же ласкова, но уже не косится пугливо, не конфузится, въ ней сказывается будущая хозяйка и повелительница.

— Чѣмъ она будетъ? Женой или любовницей? — тотчасъ же задала себѣ прислуга вопросъ.

Чрезъ дня три было на общемъ тайномъ совѣщаніи рѣшено, что гостья эта останется въ Нельи навсегда, будетъ хозяйкой, но будетъ лишь любовницей.

— Иначе они побывали бы прежде въ мэріи и въ русской церкви, рѣшила Мадлена. — А коль скоро monsieur le maire et le temple russe были оставлены въ сторонѣ — то, стало быть, такъ будетъ и впредь.

Но этотъ вопросъ собственно не имѣлъ значенія для прислуги на виллѣ. Все-таки любовница барина стала сразу хозяйкой. И благодаря присутствію этой молодой хозяйки, прилежная, порядливая и степенная прислуга только могла радоваться. Есть отъ кого спасибо услыхать за то, что дѣлаешь. Наконецъ, у каждаго оказались нужды, о которыхъ каждый совѣстился докучать барину. А молодая барышня, вступивъ въ роль хозяйки, сразу все замѣтила и тотчасъ же, сама, первая предупредила просьбы.

Мадлена уставала готовить на барина и на всѣхъ людей, поэтому была взята кухарка, а ей предоставлена была лишь закупка провизіи, кладовыя и наблюденіе въ домѣ. У Жака была прескверная, короткая для его роста, кровать — и у него появилась другая. Карпо была устроена комната въ домѣ, онъ сталъ только садовникомъ, а консьержъ былъ нанятъ. Джонсъ узналъ, что его бѣлыя перчатки, — а онъ франтилъ ими и надѣвалъ ежедневно чистыя — будутъ покупаться на счетъ барина.

А главное, всѣмъ было прибавлено жалованье, такъ какъ за тѣ нѣсколько лѣтъ, что всѣ были въ услуженіи chez le Russe, цѣны на все поднялись. Мадлена много лѣтъ продолжала все получать свои уговоренные сорокъ франковъ, когда ея пріятельницы, получавшія прежде тридцать, теперь давно уже получали даже на худшихъ мѣстахъ, у простыхъ буржуа, по 60 и по 70. Разумѣется, Аталину и на умъ это не приходило, а люди охали, завидовали по сосѣдству и молчали, отчасти любя русскаго барина и цѣня мѣсто, отчасти вслѣдствіе того, что сознавали, что служатъ ему не круглый годъ, не изо дня въ день. Лѣнтяи были бы рады бездѣльничать, благодаря частымъ и долгимъ отсутствіямъ барина, но такимъ людямъ, какъ Жакъ и Мадлена, оно было и досадно и невыгодно.

И все это — отъ крупной прибавки жалованья и до мелочей, до дюжины бѣлыхъ фартуковъ Мадленѣ и перчатокъ Джонсу на счетъ барина, до платья, почти не ношенаго, но вышедшаго изъ моды, которое было найдено въ шкафахъ и роздано мужскому персоналу, — все привело ихъ въ восторгъ. И какъ это все дѣлалось. Барышня, обдаривая, будто просила позволенія сдѣлать пріятное, а они, принимая и соглашаясь, — казалось — ей самой, а не себѣ дѣлали одолженіе. Она дѣйствительно была рада ихъ радостью, больше ихъ. И, разумѣется, вся прислуга тотчасъ почуяла съ кѣмъ ей придется теперь уживаться, съ доброю, ласковою и заботливою хозяйкой.

— Я сама прошла чрезъ многое! — заявила однажды Эльза на удивленье Мадлены. — Вамъ не случалось умирать съ голоду? Ну, а мнѣ два раза случалось. Мое сердце крестьянское, и право больше лежитъ къ простому люду. J’aime mieux un simple ouvrier, qu’un riche bourgeois. Un journalier est plus souvent un brave homme, qu’un rentier… Просто, но съ горячимъ убѣжденіемъ въ голосѣ, говорила это Эльза.

Подобныя дѣйствія и слова, разумѣется, быстро очаровали людей. И только разъ, одинъ лишь суровый и грубоватый Карпо, позволилъ себѣ фамильярно обсудить приказаніе барышни, какъ бы не собираясь его исполнить.

— Faites votre devoir, mon ami, кротко замѣтила она. — Не разсуждайте, а исполняйте, что приказываютъ… Это всегда главное условіе сохранять за собою свое мѣсто.

И всѣ поняли окончательно, съ кѣмъ имѣютъ дѣло.

Сама Эльза за нѣсколько дней расцвѣла и ещё болѣе, казалось, похорошѣла. Слишкомъ сіяли и сверкали счастьемъ ея всегда — даже во время болѣзни, — яркіе огненные глаза.

Она по нѣскольку разъ въ день спрашивала себя, во снѣ она ходитъ, мыслитъ, чувствуетъ и въ упоеніи млѣетъ, или это и впрямь все на яву, все дѣйствительность.

«И неужели это все опять рухнетъ!» — боязливо, съ болью, сказывалось иногда на сердцѣ, которое привыкло страдать, не знало счастья, не знало даже полнаго, долгаго спокойствія. Все хорошее въ жизни было рѣдко и было мимолетно, проскальзывало и уносилось или тонуло, какъ розовое облачко въ синевѣ неба… Только дурное длилось. Одно хорошее смѣнялось цѣлою чередой худого, темною вереницей бѣдъ…

— Неужели и это вдругъ, сразу, съ одного удара уничтожится? — съ ужасомъ, съ замираніемъ сердца спрашивала она себя и утромъ, просыпаясь около дорогого, страстно обожаемаго человѣка, и среди дня, гуляя, обѣдая, читая вмѣстѣ съ нимъ газеты, или просто молча подолгу сидя около него и глядя ему въ лицо. А когда онъ захочетъ прервать это молчаніе и разрушить это сосредоточенное упоеніе, она молитъ, едва внятно, точно таинственно:

— Tais toi…

Задавать же себѣ вопросъ: Неужели счастье сгинетъ вдругъ — было возможно. Эльзу смущалъ Аталинъ. То, что она замѣчала, вскорѣ замѣтили даже люди и говорили объ этомъ между собою.

Аталинъ былъ лишь временами веселъ и радостенъ, какъ малый ребенокъ, счастливъ, какъ можетъ быть счастливъ человѣкъ, которому судьба улыбнулась въ сорокъ пять лѣтъ въ первый разъ въ жизни. Вѣдь утренняя яркая заря засіяла на склонѣ дня жизни. А вѣдь это противно законамъ природы, это безсмыслица. А это такъ… Только теперь онъ почувствовалъ себя юношей. Только теперь ощутилъ то, чему завидовалъ всю жизнь, глядя на другихъ. Себя онъ всегда величалъ тургеневскимъ прозвищемъ, «лишнимъ человѣкомъ». И вдругъ онъ — не лишній. И для него засверкало солнце, засіяли звѣзды, запахли цвѣты, заговорила, запѣла, зашептала кругомъ природа…

Голосъ Эльзы, клянущейся ему въ любви, среди бурныхъ порывовъ страсти и огня, преобразилъ для него весь міръ.

— Я люблю, люблю тебя, шептала и плакала она, прижавшись щекой къ его щекѣ. — Понимаешь ли ты, что я хочу сказать! Нѣтъ. Нѣтъ. Ты не понимаешь. Я сама не понимаю. Comme Dieu est grand! C’est lui qui а envoyé èa ièi-bas… Теперь я знаю, что такое: жить на свѣтѣ, существовать.

Аталинъ поневолѣ, подъ обаяньемъ ея страсти, приходилъ тоже въ восторженное состояніе, какъ еслибъ ему было восемнадцать лѣтъ.

Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, временами, онъ вдругъ становился задумчивъ, озабоченъ, даже тревоженъ… Эльза допытывалась причины этихъ смѣнъ нравственнаго состоянія духа, и онъ отнѣкивался, не отвѣчалъ или лгалъ. Да. Иногда онъ лгалъ, говоря, что онъ ни о чемъ не думалъ, ничѣмъ не озабоченъ. Нѣкоторыя слова Эльзы или пустыя, незначущія, по ея мнѣнію, замѣчанья и маленькіе предположенія и планы, такъ странно дѣйствовали на него, что онъ тотчасъ становился сумраченъ и тревоженъ. Но онъ не сознавался и лукавилъ, лгалъ, стараясь насильно улыбнуться или перевести разговоръ на другое.

И она все болѣе и чаще спрашивала себя съ трепетомъ, съ холодомъ на сердцѣ…

«Неужели и это все рухнетъ… Ну, тогда одно. Смерть! Да. Тогда ничего иного не остается, какъ умереть. И скорѣе, тотчасъ, чтобы не успѣть начать страдать. Надо умереть счастливой! Въ ту секунду, когда горе начнетъ подкрадываться, надо обмануть его… Faire un saut dans l’autre monde!

Эльза ломала себѣ голову, чтобъ объяснить задумчивость, ясно видимую внутреннюю тревогу въ Аталинѣ, и не могла ничего придумать. Мысль, что онъ раскаивается въ своемъ быстромъ рѣшеніи спасти ее отъ Отвиля, не могла быть допустима. Она видѣла, что онъ любитъ ее такъ, какъ только можно любить на свѣтѣ, какъ, по ея мнѣнію, и не всѣ люди, вѣроятно, способны. Она чутко чувствовала, что онъ ее обожаетъ, боготворитъ и готовъ дѣйствительно жизнь отдать за нее такъ же легко, какъ и она за него.

— Что же это? мучилась она. — Тайна какая-нибудь? Женщина какая-нибудь? Прежняя любовь?.. Угрозы мщенья?.. Ахъ, еслибы на меня это обрушилось только, а не на него самого. Наконецъ, дѣла въ Россіи? Разоренье. Это бываетъ во Франціи сплошь и рядомъ. Но онъ не знаетъ, какъ я была бы счастлива, если бы мы обратились въ простыхъ рабочихъ. Я бы работала легче и заработывала больше денегъ! И онъ жилъ бы на мои средства! Какое бы это было счастье. Мы бы уѣхали въ глушь, въ деревню, гдѣ нѣтъ другихъ женщинъ или только простыя крестьянки.

Но всѣ размышленія и догадки Эльзы не приводили ни къ чему. Она не могла и приблизительно объяснить себѣ этихъ минутъ мрачнаго настроенія духа и въ особенности нападавшаго на него изрѣдка страха. Онъ будто ребячески трусилъ и боялся — видимо и ощутительно для нея — чего-то, что сейчасъ должно случиться и упасть на него, какъ громъ.

И Эльза не ошиблась. Это было такъ… Аталинъ могъ самъ вызвать этотъ ударъ, но, разумѣется, страшился его и избѣгалъ всячески. Она, Эльза, однимъ своимъ словомъ, однимъ вопросомъ могла вызвать къ нимъ призракъ, который властенъ былъ разрушить ихъ счастье однимъ мановеніемъ.

— А между тѣмъ — это дѣйствительно не громъ, не ударъ, а только призракъ! Иначе назвать нельзя! говорилъ самъ себѣ Аталинъ, впадая въ глубокую, тяжелую задумчивость и тайно страдая заранѣе отъ того, что можетъ произойти вскорѣ, всякій день, всякую минуту.

Прошло еще двѣ недѣли жизни, о которой ни онъ, ни она не могли и мечтать за мѣсяцъ назадъ, а между тѣмъ онъ становился все чаще загадочно угрюмъ, будто несчастливъ. Наконецъ, однажды поздно вечеромъ, уже собираясь итти спать, она рѣшительно приступила къ нему съ тревогой, съ отчаяніемъ.

— Любишь ли ты меня?

— Какой дикій вопросъ! нѣжно отозвался онъ.

— Не разорился ли ты? Какія вѣсти изъ Россіи?

Аталинъ отвѣтилъ на это веселымъ смѣхомъ.

— Женщина? Прежняя любовь? Угрозы? отчаянно допытывалась она.

— Я никогда еще… воскликнулъ Аталинъ. — Пойми, никогда не любилъ. Если не считать одной вспышки нѣсколько лѣтъ тому назадъ. И я никогда не былъ въ серьезной связи съ какою-либо женщиной, не зналъ ни одной кромѣ продажныхъ. Тебя одну — и тебя первую и послѣднюю, люблю я.

— Поклянись, что все это правда, грустно сказала она.

— Клянусь памятью моего покойнаго отца, единственнаго человѣка, который истинно дорогъ мнѣ былъ за всю мою жизнь.

— Зачѣмъ же ты такъ задумываешься, будто тревожишься иногда вдругъ, сразу будто пугаешься. Vois tu des revenants?

— Это тебѣ такъ кажется. Это привычка вдругъ задумываться о чемъ-нибудь, оправдывался и лгалъ онъ, чувствуя, что она чуетъ его ложь.

— Вотъ такъ и въ сказкѣ, помолчавъ, грустно зашептала Эльза… — Знаешь? Приходили феи къ счастливцу, приносили дары… Много нанесли… Все земное, возможное… И пришла одна злая фея и принесла…

— Ложку дегтя въ бочку съ медомъ, пошутилъ Аталинъ. — Что же? Все-таки такая лучше, съѣдобнѣе, чѣмъ бочка съ однимъ дегтемъ…

— Non! страстно и строго сверкнувъ глазами и мотнувъ своею пышно кудрявою головой, вскрикнула Эльза. — Non. Tout ou rien!

— Такъ жить нельзя. Жизнь людская…

— Такъ и не надо!.. Non! Non! Donne moi tout!..

И опустившись вдругъ предъ нимъ на колѣна, она крѣпко схватила его за руки и зарыдала горько:

— Tout! Tout! Ne cache rien. Tu vas me tuer!

И онъ сразу страшно смутился и оробѣлъ отъ ея голоса.

XLVII.

Всевозможными способами, увѣреніями и клятвами, ложью и притворствомъ — отдѣлался Аталинъ отъ прямого отвѣта Эльзѣ и объясненія своего загадочнаго состоянія духа.

Она успокоилась наружно, обѣщала болѣе не волноваться, не подозрѣвать и не разспрашивать, повѣря будто ему, что онъ бываетъ задумчивъ такъ, по привычкѣ, безъ причины… Якобы его мучило всегда и преслѣдуетъ теперь все то же раздуміе о безсмысліи человѣческаго существованія, о тайнѣ за гробомъ…

Эльза хорошо понимала, хотя на свой ладъ, что хочетъ онъ сказать, но инстинктъ подсказывалъ ей, что онъ лукавитъ и дѣло не въ томъ… Вѣроятнѣе онъ, просто, не можетъ повѣрить ей какую-нибудь семейную тайну. Но пусть будетъ такъ пока… Все-таки послѣ она заставитъ его раскрыть предъ нею всю свою душу… Нельзя любить человѣка, если не знаешь и не видишь его насквозь.

Между тѣмъ Аталинъ сталъ наблюдать за собой и нѣсколько дней не былъ задумчивъ, пока на сердцѣ совершалось то же… Была нравственная буря, борьба съ самимъ собой, не кончавшаяся ничѣмъ, не приведшая даже къ простому рѣшительному объясненію съ Эльзой, которое однако было настоятельно необходимо… Онъ не даромъ былъ русскій человѣкъ, — чтобы откладывать. „Утро вечера мудренѣе“. А утро являлось всегда еще проще вечера. И чѣмъ дальше, тѣмъ страшнѣе становилось вызвать самому призракъ. Лучше ждать, что она сама вызоветъ его неумышленно, однимъ словомъ, однимъ вопросомъ.

И вмѣсто какого-либо рѣшенія, онъ повторялъ только мысленно:

— Какое ужасное стеченіе обстоятельствъ!

„Но вѣрно ли, что это стеченіе обстоятельствъ виновно?“ спрашивалъ кто-то или говорила совѣсть его.» У Французовъ есть выраженіе: Une ligne de conduite. Есть ли это у тебя, россіянина, если не на дѣлѣ, въ жизни, то хоть въ языкѣ, богатомъ выраженіями. Что такое, эта «линія поведенія». Это — заранѣе предначертанное и обдуманное поведеніе въ жизни, то-есть знаніе впередъ, какъ, когда, гдѣ поступить, чтобы не сбиться въ сторону, не споткнуться и не упасть. Увы! Русскій человѣкъ, пускаясь какъ въ малый, такъ и въ долгій, трудный, иногда опасный путь — беретъ съ собой на всякій непредвидѣнный случай, себѣ въ охрану, унаслѣдованное отъ прадѣдовъ оружіе, именуемое: «авось», или другое, именуемое «какъ-нибудь».

«Я ли таковъ? думалось Аталину. — Или всѣ мы русскіе болѣе или менѣе таковы, чтобы не имѣть une ligne de conduite, а двигаться по жизненной стезѣ зигзагами отъ толчковъ зряшной невидимой руки. Что это? Идеальничанье въ практикѣ жизни, или разнузданность. Что я? Блаженный, юродивый, не думающій о хлѣбѣ насущномъ, вѣрующій въ манну небесную, или же просто: соврасъ безъ узды. Ну вотъ теперь примѣръ: могло ли бы подобное, что случилось теперь со мной, случиться съ другимъ кѣмъ-нибудь. Стеченіе обстоятельствъ, говорю я себѣ. Роковое недоразумѣніе. Рокъ… Но вѣдь это самообманъ. Такъ всегда окажешься правъ, а виновато окружающее. Вѣдь хохолъ и въ голой степи наѣхалъ и зацѣпился за верстовой столбъ и ругалъ москалей за „бисову тисноту“.

И собираясь всякій день объясниться съ Эльзой, Аталинъ всякій день робѣлъ и отступалъ… Она сказала разъ, шутя: Vois tu de revenants и почти отгадала. Предъ ними вдали стоялъ дѣйствительно призракъ, который могъ каждую минуту приблизиться и разрушить все.

Аталинъ ясно видѣлъ его и говорилъ:

„Авось не подойдетъ призракъ, или еще не скоро, очень не скоро. И, авось, все какъ нибудь распутается“.

И, какъ всегда бываетъ съ ожидающими у моря погоды, явилось внѣшнее воздѣйствіе, толчекъ — откуда и ждать было нельзя.

Однажды утромъ новый консьержъ передалъ Жаку, а этотъ подалъ Эльзѣ принесенное посыльнымъ толстое письмо на ея имя. Она изумилась и, не распечатывая, понесла его показать Аталину, который сидѣлъ въ своей библіотекѣ.

— Что же тутъ удивительнаго? сказалъ онъ.

— Мое имя и адресъ: Villa Atalagne. Это не почеркъ Марьетты или Вигана, или графа Отвиля. Да никто изъ нихъ и не напишетъ: Atalagne… А въ санаторіумъ главному доктору, который изрѣдка даетъ мнѣ вѣсти о братѣ, я написала правильно мой новый адресъ. Кто же это можетъ писать мнѣ? Вдобавокъ, гляди, цѣлое посланіе…

— Ну просто шатунъ какой-нибудь, усмѣхнулся онъ. Объясненіе въ любви. Ты часто, говоришь, получала письма въ Парижѣ, въ которыхъ тебя просили бросить стараго графа и обмѣнить его на обожающаго… такого-то… Ну вотъ теперь эти письма сюда будутъ адресовать разные вздыхатели.

— Это возможно… отвѣтила она… Но тогда… Тогда я и видѣть не желаю, не только читать. Тамъ въ rue Balzac — я ради тоски проглядывала письма и бросала въ огонь. Здѣсь же я буду просить тебя это дѣлать и затѣмъ мнѣ даже и не говорить объ содержаніи. Только теперь… Со временемъ, когда мое положеніе измѣнится — эти письма прекратятся сами собою.

Легкая тѣнь сразу пробѣжала по лицу Аталина, но онъ тотчасъ умышленно улыбнулся и протянулъ руку къ письму. Развернувъ его и увидя восемь страницъ мелкаго и очень красиваго, видимо женскаго почерка, онъ быстро глянулъ на подпись и прочелъ вслухъ: Renée Graujant de Tériel.

— Ренъ! Сестра! вскрикнула Эльза обомлѣвъ. И съ фамиліей Грожана. Она не станетъ подписываться такъ, не имѣя права на это. Она не Марьетта, дающая себѣ прозвища по» модѣ… Стало быть, она его жена! Но почему de Tériel?

Между тѣмъ онъ думалъ.

— Вотъ она разгадка. Это она, Ренъ, была въ оперѣ. У нея, родной сестры, тѣ же глаза, та же улыбка, тотъ же характерный типъ лица, но серьезнѣе, холоднѣе, будто оффиціальнѣе.

— Ну давай читать! Давай. Скорѣе. Какъ я рада! Ренъ теперь не… Не «Новая Сандрильона»! разсмѣялась она. Какъ я рада за нее. Сколько лѣтъ она, вѣроятно, мучилась и желала этого. Слава Богу!

И они прочли письмо Ренъ вмѣстѣ, вслухъ.

Эльза сіяла все болѣе, яркій румянецъ радости проступилъ на ея всегда матовомъ лицѣ. Аталинъ всячески наблюдалъ за собой, стараясь овладѣть своимъ лицомъ и голосомъ, но все-таки смущеніе и тревога одолѣвали и, наконецъ, одолѣли. Онъ кончилъ письмо и не смѣлъ взглянуть на Эльзу, старался придать голосу равнодушный оттѣнокъ, старался улыбнуться и не могъ…

Призракъ грозный и фатальный, который все стоялъ за это время въ далекѣ, теперь шагнулъ ближе, и Аталинъ съ трепетомъ ждалъ, остановится онъ или совсѣмъ подойдетъ и подниметъ на нихъ руку, чтобы разрушить все, стало быть просто убить нравственно и его, и ее.

Ренъ писала сестрѣ, что она на дняхъ познакомилась съ бывшимъ соперникомъ Грожана по выборамъ въ Палату депутатовъ, который самъ явился мириться съ счастливымъ противникомъ и заявить, что навсегда отказывается выступать кандидатомъ отъ ихъ округа. И вотъ, на основаніи важнаго событія въ ея собственной жизни и всего искренно повѣреннаго ей графомъ, она рѣшается тотчасъ писать Эльзѣ. Два мѣсяца тому назадъ она стала законной женой Грожана, и дѣти ея тоже были légitimés. Послѣ мэріи, Грожанъ подарилъ женѣ pour ses épingles — пятьдесятъ тысячъ франковъ. Все это мѣняетъ совершенно ея manière d’envisager les parents! Будучи лишь сожительницей Грожана, объясняла Ренъ, — она считала не честнымъ истратить хотя бы одинъ сантимъ на мать, сестеръ или брата, которые Грожану лица совершенно чужія, такъ какъ и она ему сама по закону была — чужая. Теперь его состояніе, даже по нотаріальному акту, состояніе ея сыновей, а кромѣ того у нея свои собственныя деньги, которыми она съ наслажденіемъ готова подѣлиться съ родными, тѣмъ паче, что при средствахъ Грожана и ихъ обстановкѣ, ей даже не нуженъ весь доходъ въ три тысячи франковъ съ капитала, подареннаго мужемъ. Сначала, когда ходили слухи въ Парижѣ, въ особенности послѣ выставки въ Салонѣ, что Эльза сожительница Отвиля — Ренъ не считала, возможнымъ снова завязать сношенія съ сестрой. Она сама была долго въ положеніи d’une femme entretenue, но она жила въ четырехъ стѣнахъ дома маленькаго мѣстечка, изрѣдка пріѣзжая въ Парижъ, чтобы скромно bourgeoisement повеселиться и поболтаться подъ руку avec son homme по магазинамъ, бульварамъ и театрамъ Парижа, но никогда на показъ себя не выставляла. Эльза же, наоборотъ, болѣе полу года бросалась въ глаза Парижанъ повсюду «avec ses cailloux et ses toilettes criardes» и была по мнѣнію Ренъ, какъ и по общему убѣжденію, «une femme du demi-monde», то-есть элегантная содержанка богача Отвиля, скоро прославившаяся, если на дерзкимъ поведеніемъ, то оригинальнымъ лицомъ и, наконецъ, нашумѣвшая своимъ изображеніемъ на скандальной картинѣ Прево. «J'étais des années la femme de ménage de Graujant, et non pas une mai tresse en titre. Mais toi — tu t’affichais!» Поэтому, объясняла Ренъ, ей, ставшей женой депутата, не приличествовало завязывать сношенія съ Эльзой. Послѣ же знакомства съ Отвилемъ и всего, что она узнала отъ него, она спѣшитъ, пока не поздно, написать сестрѣ, умоляя ее не итти на скользкій, отвратительный путь, бросить Русскаго и итти жить къ ней, чтобы выйти достойно замужъ за порядочнаго молодого человѣка… Графъ Отвиль самъ вызвался помогать имъ всячески, чтобы réhabiliter репутацію Эльзы и начать процессъ противъ Прево, чтобъ имѣть возможность гласно и публично, воочію доказать всѣмъ, что Эльза была не любовницей его, а пріемною дочерью. На это онъ представитъ даже нотаріальный документъ, по которому онъ ее усыновилъ и даже завѣщалъ, на случай смерти, часть своего состоянія.

Въ концѣ письма Ренъ горячо и любовно умоляла Эльзу вернуться на путь чести, если это возможно, и сдѣлаться въ домѣ ея и мужа, въ ихъ семьѣ, «leur troisième enfant chéri», послѣ двухъ сыновей, ея кузеновъ.

Дочитавъ письмо, Эльза глубоко задумалась, радостно сіяя. Она думала:

— Слава Богу. Теперь только бы Марьетту вернуть на этотъ путь… А я съ него не сходила и не сойду…

Аталинъ, дочитавъ письмо, силился быть, если не довольнымъ, то равнодушнымъ ко всему, что онъ узналъ…

Но ударъ былъ слишкомъ силенъ и лицо его, противъ воли, потемнѣло… Глухая буря закипѣла на душѣ, забушевала кругомъ и будто могучею волной хлестнула въ него, топя и увлекая въ пучину…

— Конецъ! думалось ему. — Вотъ самъ Отвиль признаетъ то, что я и безъ него зналъ. И вотъ она сама теперь это скажетъ. Скажетъ и спроситъ: Когда отвѣчать сестрѣ Ренъ и что отвѣчать?

— Ты опять взволновался! Опять то же лицо! вдругъ воскликнула Эльза, придя въ себя и глядя на него, почти испуганно. — Что же это? По поводу письма Ренъ — суровое лицо и та же тревога. Что это? Ради Бога.

— Ничего. Помилуй… Я просто…

И онъ не зналъ, что сказать.

— Ты боишься, что я соглашусь переѣзжать къ Ренъ, чтобъ искать мужа, молодого человѣка, какъ она говоритъ… Но ты безумный! Вѣдь это теперь даже невозможно. Напиши она мнѣ еще, когда я была съ Отвилемъ — то, конечно, я тотчасъ бы поѣхала жить въ честный домъ, къ родной сестрѣ, а не осталась бы въ его квартирѣ, съ репутаціей и прозвищемъ содержанки старика. Но теперь я въ домѣ человѣка, котораго давно люблю и гдѣ я скоро буду вполнѣ счастлива, какъ и Ренъ.

Аталинъ откачнулся въ креслѣ и почти задохнулся. Призракъ приблизился сразу и сталъ около нихъ обоихъ.

Призракъ этотъ былъ — простой вопросъ:

— Когда наша свадьба?

Эльза смолкла, глядя въ окно и улыбаясь кроткою, счастливою улыбкой. А онъ слышалъ чей-то голосъ, будто ея голосъ, или голосъ этого призрака, говорящаго, объясняющаго:

— …Честная дѣвушка, которую, вслѣдствіе глупаго поведенія Отвиля, Парижъ считалъ его любовницей… Бросилась безъ оглядки на призывъ милаго, звавшаго стать его законной petite femme.

И Аталинъ вдругъ закрылъ себѣ лицо руками.

— Что съ тобой? вскрикнула Эльза.

Онъ пересилилъ себя и выговорилъ глухо.

— Сегодня вечеромъ мы объяснимся, Эльза… Между нами страшное недоразумѣніе. Нѣтъ… Даже такъ назвать нельзя. Я не знаю, какъ назвать. Я не знаю, бываетъ ли такое на свѣтѣ, что случилось съ нами… Мы слишкомъ вѣрили другъ въ друга…

— Я ничего не понимаю, дрожащимъ голосомъ выговорила Эльза, а внутреннее чувство снова шепнуло: «Гляди же! — Не обманывай себя. Вѣдь есть что-то?.. И вотъ рухнетъ вдругъ все… И тогда помни, — что дѣлать тебѣ»…

XLVIII.

Подъ предлогомъ неотложнаго дѣла, Аталинъ сталъ собираться въ Парижъ, намѣреваясь вернуться только къ обѣду. Дѣла у него никакого не было, но ему необходимо было удалиться отъ Эльзы, которая каждое мгновенье могла пожелать ускорить объясненіе.

Однако его замыселъ удался на половину. Она пожелала тоже прокатиться, и предложила довезти его до Большихъ бульваровъ и вернуться. Онъ, конечно, согласился.

Но почему откладывалъ онъ объясненіе и рвался изъ дому безъ всякой цѣли? Нѣтъ, цѣль была. Онъ хотѣлъ просто собраться съ мыслями и приготовиться къ роковой бесѣдѣ, даже просто хотѣлъ успокоить нервы видомъ пестрой толпы и шумомъ улицъ Парижа, такъ какъ чувствовалъ, что у него умъ за разумъ заходитъ и сказывается такое нравственное и даже физическое утомленіе, такое разслабленіе, что положительно не хватитъ силъ на вечернее объясненіе.

Такъ какъ погода была великолѣпная, — ясный, будто весенній день того времени года, что зовется l'été de la Saint-Martin, то было отдано приказаніе запречь коляску, новое ландо. Эльза быстро перемѣнила туалетъ, и они, странные оба, наружно веселые, но внутренно смущенные, выѣхали, косясь молча другъ на друга.

«Да. Страшное состояніе, думалъ онъ, сидя въ ландо, которое франтовски шибко неслось въ Парижъ чрезъ предмѣстье Тэрнъ. — Состояніе близкое къ умопомѣшательству. Я ѣду глупо поболтаться въ толпѣ. Почему? По той же причинѣ, по которой присужденный къ казни преступникъ, за часъ до гильотины, пьетъ чашку кофе и куритъ сигару… и смакуетъ или критикуетъ то и другое… И когда онъ не рисуется, то поступаетъ дѣльно, осмысленно. Онъ обманываетъ себя, не даетъ себѣ думать объ гильотинѣ, которую уже готовятъ и прилаживаютъ. Такъ и я теперь… Казнь сегодня вечеромъ и избѣгнуть ее нельзя. Но эта казнь страшнѣе… Я долженъ быть сначала палачемъ дорогого существа, а потомъ уже и самъ жертвой».

Когда они были вблизи бульвара Гаусмапа, Эльза вдругъ показала ему налѣво и радостно вымолвила:

— Когда-нибудь я надѣюсь говорить по праву: mon temple.

Аталинъ промолчалъ. Это была русская церковь, крестъ которой мелькнулъ между домами.

Вскорѣ, окружающій шумъ, рокотъ и движенье развлекли ихъ, развеселили вполнѣ. Они заговорили о всякихъ пустякахъ.

На углу улицы Royale и начала Большихъ бульваровъ оказалась, какъ и всегда, сплошная масса экипажей. Они поѣхали шагомъ и, поровнявшись съ бюро омнибусовъ, противъ церкви Мадлены, должны были совсѣмъ остановиться, такъ какъ густая кучка народу окружала два-три омнибуса, поочередно наполняя ихъ.

Джонсъ напрасно хлопалъ бичемъ. Народъ, хотя и подъ самымъ дышломъ, все-таки не сторонился.

Аталинъ и Эльза невольно глядѣли на толпящихся мужчинъ и женщинъ, которыхъ ихъ ландо почти прижало къ омнибусу. Эльза прочитала надпись на дощечкѣ омнибуса и обернулась къ Аталину.

— Скажи. Я все хочу узнать… Что значитъ: les filles du Calvaire. Странное названіе для бульвара. Что такое Calvaire. Я что-то такое учила, но забыла.

Аталинъ хотѣлъ отвѣчать, но она вдругъ тихо ахнула, глядя на кого-то среди кучки, стоявшей у самаго экипажа. Аталинъ глянулъ и какъ будто слегка смутился. Предъ ними, въ трехъ шагахъ отъ ландо, стояла и иронически смотрѣла на нихъ дама, просто, но изящно одѣтая, вся въ черномъ.

Въ рукахъ ея была контрамарка съ нумеромъ для мѣста въ омнибусѣ, и она ждала своей очереди въ вереницѣ пассажировъ.

— La Comtesse, шепнула Эльза, опуская глаза и называя такъ даму въ силу привычки. Это была бывшая графиня, ставшая госпожею Монклеръ.

Бывшая покровительница Эльзы упорно поглядѣла имъ въ лицо, потомъ усмѣхнулась насмѣшливо и ядовито и повернулась къ нимъ спиной.

Чрезъ нѣсколько мгновеній толпа растаяла, наполнивъ три омнибуса, и экипажъ ихъ двинулся.

— Мнѣ непріятно, что мы встрѣтили ее, заговорила Эльза.

— Почему?

— Теперь — непріятно… Послѣ — мнѣ будетъ все равно. — Она сейчасъ сказала мнѣ глазами, чѣмъ считаетъ меня. По отношенію къ графу — она ошиблась. А теперь?! Теперь она права… Пока — права!

Аталинъ не отвѣтилъ, но чрезъ минуту, около Оперы, остановилъ Джонса и вышелъ изъ экипажа.

— Я назадъ… Чрезъ Елисейскія поля, сказала Эльза. — Ты не опоздаешь къ обѣду? Смотри… А то твой любимый ragoût будетъ испорченъ…

— Нѣтъ. Не опоздаю… сурово отозвался онъ, и когда экипажъ, съ трудомъ повернувшій назадъ въ тѣснотѣ движенія, исчезъ въ плотной массѣ другихъ экипажей, Аталинъ двинулся, но остановился снова среди площадки предъ Оперой.

— Она и не подозрѣваетъ, шепнулъ онъ… Она смущается и боится, гадаетъ и ищетъ… Но какъ далеко мысль ея отъ истины, отъ дѣйствительности. Вотъ это и страшно!

И постоявъ нѣсколько минутъ, онъ спросилъ себя: «Куда же дѣваться? Что дѣлать? Къ Гарнье? За совѣтомъ? Какой вздоръ!»

И онъ вдругъ вспомнилъ о Марьеттѣ.

— Да. Объяснюсь прежде съ ней, рѣшилъ онъ. — Зачѣмъ? Самъ не знаю.

И взявъ фіакръ, онъ чрезъ двадцать минутъ былъ по доброй волѣ и собственно безъ всякой нужды у квартиры антипатичной ему когда-то женщины, и теперь лишь отчасти жалкой ему.

Дверь, на звонокъ его, отперъ Виганъ и, узнавъ его, воскликнулъ.

— Ah! Vous venez de sa part. Она у васъ! Пожалуйте! Объяснитесь.

Голосъ Вигана былъ крикливъ, рѣзокъ, почти грубъ, и Аталинъ, непріятно пораженный этою фамильярностью, недоумѣвалъ, по какому праву Виганъ вдругъ принялъ такой тонъ съ нимъ.

Они вошли въ гостиную, и Аталинъ увидѣлъ, что полуодѣтый Баптистъ, въ брюкахъ и рубашкѣ, съ отстегнутыми и болтающимися сзади помочами, въ однихъ носкахъ, лохматый и будто неумытый еще, находится въ сильно возбужденномъ состояніи… Или пьянъ, или, по малой мѣрѣ, съ похмѣлья.

Онъ хотѣлъ тотчасъ спросить Марьетту, но Баптистъ перебилъ его почти грубо.

— Какое порученіе дала она вамъ? Я предупреждаю васъ, что вы напрасно играете въ эту игру. Я ни ей, ни вамъ такъ шутить съ собой не позволю. Она не имѣла права спасаться къ вамъ въ Нельи. Ну-съ, какую новость вы мнѣ привезли?

— Никакой, холодно и недоумѣвая, отвѣтилъ Аталинъ. — Я даже васъ не понимаю. — Вамъ нѣтъ собственно до насъ никакого дѣла, и намъ до васъ точно также.

— Что? Что — о? крикнулъ Виганъ, наступая, и лицо его, зеленоватое, будто усталое, какъ бы помятое отъ безсонницы и пьянства, вдругъ приняло безсмысленно-свирѣпое выраженіе.

— Что съ вами? Объяснитесь! разсердился Аталинъ, хотя ему было далеко не до того.

— Мнѣ?.. Нѣтъ до нея никакого дѣла? Вы являетесь между нами судьей! По какому это праву, mon cher monsieur А!? Ну — съ? Qu’est ce que c’est, que cette etue. Отвѣчайте.

— Ну-съ, слушайте! вспылилъ Аталинъ… Я явился не къ вамъ и разговаривать съ вами не желаю. А такъ какъ Марьетта не хочетъ выходить, или ее даже нѣтъ, то я ухожу. А до меня и Эльзы, — знайте, — вамъ теперь нѣтъ никакого дѣла… Теперь далеко не то, что было прежде…

И Аталинъ быстро двинулся въ переднюю.

— Стойте! вскрикнулъ Виганъ. — Это недоразумѣніе. — Это такъ оставить нельзя.

Слово «недоразумѣніе» взволновало Аталина. Это слово онъ самъ себѣ повторялъ теперь чуть не ежеминутно. И даже сегодня десятокъ разъ было оно у него на умѣ и на языкѣ.

Онъ остановился, обернулся и хотѣлъ уже сказать:

— Это не доразумѣніе до васъ опять-таки не касается.

Но Виганъ предупредилъ его вопросомъ.

— Марьетта не у васъ? Не въ Нельи? Вы не отъ нея ко мнѣ.

— Что вы? А qui en avez vous!

— Oh, que c’est bête! воскликнулъ Виганъ. — Простите. Nom de Dieu… Я съ ума спятилъ. Вы къ Марьеттѣ. Вы даже ничего не знаете. Вѣдь ея нѣтъ. Нѣтъ. Я думалъ она къ вамъ убѣжала и собирался сегодня къ вамъ. Она пропала. Elle а filé. Она воображаетъ, что она меня броситъ. Такъ! Просто!.. Me planter? Moi!.. Какъ же?.. Позволю я. Ого-го-го! Меня испугаютъ? Кто это? Il n’est pas né, celui la!..

Аталинъ наконецъ понялъ все и, пожавъ плечами, хотѣлъ молча выйти, но Виганъ, нѣсколько успокоившись, снова остановилъ его.

— Je vous demande bien pardon, monsieur de Taline. Я прошу убѣдительно простить. Я такъ взволнованъ, что дѣлаю и говорю однѣ глупости второй день. Марьетта меня бросила, пропала. Я вообразилъ, что она бѣжала къ вамъ и прислала васъ для переговоровъ. Voila le rébus — éxpliqué. Но это не все. Позвольте мнѣ теперь все-таки просить васъ заранѣе — дать мнѣ слово, что вы въ наше дѣло съ ней не впутаетесь. Она грозилась мнѣ недавно, что возьметъ у васъ денегъ, чтобъ уѣхать изъ Парижа et passer la frontière. Я знаю, что это была не похвальба съ ея стороны. На то и русскіе, чтобы давать деньги кому попало и зря… Вы должны дать мнѣ слово, что вы ей денегъ не дадите. Слышите.

Аталинъ снова разсердился и, дернувъ плечами отъ нетерпѣнья, самъ отворилъ дверь и вышелъ на лѣстницу.

— Не шутите со мной! — снова дерзко крикнулъ Виганъ ему вслѣдъ. — Gardez vous en bien.

Аталинъ сталъ спускаться по темной лѣстницѣ, насколько могъ быстрѣе, но Виганъ вышелъ изъ квартиры на площадку и кричалъ черезъ перила:

— Gardez vous en. Je ne vous dis que èa! Человѣкъ въ моемъ положеніи всякому опасенъ. Никто во всемъ Парижѣ меня не испугаетъ и не переупрямитъ. Il n’est pas né encore celui la.

Аталинъ спускался внизъ уже спокойнѣе, сердясь на себя лишь за то, что онъ могъ хотя на минуту потерять терпѣніе и самообладаніе.

"До того ли мнѣ теперь! — думалось ему. — А все-таки хорошо сдѣлала эта жалкая, женщина, что наконецъ бросила негодяя и звѣря, быстро къ тому же «просвѣтившагося» въ Парижѣ.

Выйдя на улицу, онъ остановился въ нерѣшительности.

— Куда же дѣваться до обѣда? — вымолвилъ онъ вслухъ и тотчасъ прибавилъ: — Боже мой! Думалъ ли я когда-нибудь, что я буду избѣгать, хоть бы на часъ времени, оставаться наединѣ съ Эльзой.

И, пройдя нѣсколько шаговъ, онъ взялъ ѣхавшій на встрѣчу свободный фіакръ и приказалъ кучеру рѣзко и рѣшительно, будто послѣ сильной внутренней борьбы:

— Au quartier latin.

Кучеръ спросилъ, конечно, улицу и нумеръ, но Аталинъ отъ смуты на душѣ окончательно забылъ и то и другое и напрасно силился вспомнить адресъ доктора Гарнье.

Онъ велѣлъ ѣхать въ улицу Ecole de médecine, надѣясь, что изъ нея пѣшкомъ самъ по памяти найдетъ и улицу и домъ. И онъ не ошибся. Правда, только чрезъ часъ и ѣзды, и поисковъ пѣшкомъ, но онъ все-таки нашелъ друга-доктора.

По счастью у Гарнье уже кончался пріемъ больныхъ и камердинеръ его, обрадовавшись Аталину, проводилъ его въ кабинетъ и заявилъ, что баринъ тотчасъ освободится совсѣмъ.

Гарнье явился радостный, сіяющій, даже румяный и сильно пополнѣвшій.

— Ну-съ? Что случилось? Что прикажете? смѣясь вымолвилъ онъ.

Аталинъ сталъ было извиняться, что еще не собрался съ визитомъ побывать у его жены… Но Гарнье, приглядѣвшись къ лицу друга, прервалъ его.

— Вздоръ. Все это успѣется, когда вы будете въ нормальномъ состояніи. А теперь къ дѣлу, къ дѣлу. Вы за совѣтомъ? Ну и спрашивайте.

Аталинъ вздохнулъ и выговорилъ.

— Да. Я за совѣтомъ. Я погибаю. Слушайте.

И онъ разсказалъ другу все случившееся съ нимъ, хотя и кратко, но все-таки разсказъ его длился съ полчаса. Когда онъ, наконецъ, смолкъ, Гарнье развелъ руками и вымолвилъ.

— Говорилъ я… И опять скажу… И буду повторять такимъ людямъ, какъ вы… Pas de roman, mes bons amis, surtout pas de roman. Какъ же это?.. Не желая, да сдѣлать гадость. Быть честнымъ и попасть въ подлецы. Погубить единственную на свѣтѣ личность, которую любишь и уважаешь. А все это потому, что вы вѣки вѣчные носитесь въ облакахъ.

— Посовѣтуйте! почти умоляя вымолвилъ Аталинъ. Я голову потерялъ и не знаю что дѣлать.

— Тутъ только одно остается. И вы сами знаете что.

— Что?

— Разводъ и женитьба.

— И вдругъ нарушить клятву, которую я болѣе двадцати лѣтъ свято соблюдаю.

— Ну, вотъ… Du roman! А лучше, если вы это бѣдное, честное, любящее васъ существо, уморите, убьете… Прежде выбора не было, и можно было держать эту клятву — pardonnez moi — нелѣпую. А теперь надо выбирать. Или крѣпко схватить въ обѣ руки свое и ея счастье, или разбить ея существованіе и свое… Судя по тому, какъ я ее помню и понимаю, и равно сообразивъ всѣ обстоятельства, — я предвижу трагическую развязку. Je pense que c’est très, très, très sérieux…

— Et moi donc! — воскликнулъ Аталинъ горько. Я тоже боюсь… Я больше васъ боюсь. Она стала еще рѣшительнѣе, энергичнѣе и, если это возможно только, еще честнѣе, правдивѣе, еще строже къ себѣ и другимъ…

Наступило молчаніе, и наконецъ Гарнье заговорилъ медленно, дѣловито и откладывая пальцы правой руки, какъ еслибы считалъ:

— Récapitulons! Она считалась любовницей графа Отвиля. И вы тоже ее сочли таковой. Злобствовали, завидовали, наконецъ простили и рѣшились опять любить, то-есть, иначе говоря, не смогли перестать любить. И вы ей предложили не словесно, не лично, а проклятою глупою запиской стать вашей petite femme. Вы подразумѣвали, что женщина, находящаяся въ связи съ старикомъ, никакъ не вообразитъ себѣ, что ей предлагаютъ руку и сердце, а пойметъ, что любившій и любящій ее человѣкъ предлагаетъ ей подобное же положеніе, такое, въ какомъ она находится… Но она-то, не будучи въ подобномъ положеніи, а совершенно въ иномъ, зная, что она та же честная и только зря ославленная дѣвушка, поняла, что вы рѣшаетесь наконецъ на то, на что не рѣшались прежде, на женитьбу. И она безъ всякихъ объясненій бросилась къ вамъ, какъ безумная, и отдалась, зная съ какимъ честнымъ человѣкомъ она имѣетъ дѣло. Вѣроятно, она думаетъ и твердо вѣритъ, что разводъ давно у васъ уже въ карманѣ. Вдобавокъ, когда вы собирались заговорить объ ея отношеніяхъ къ Отвилю, чувство стыда, чувство, именуемое pudeur или, скажемъ, гадливость, заставляло ее класть вамъ на губы свою ручку и говорить, мило умоляя: Tais-toi. Когда вы хотѣли заговорить затѣмъ о нѣкоторыхъ вашихъ сомнѣніяхъ, то снова отъ чувства ли стыда или отъ нежеланія грубыми человѣческими руками трогать и разворачивать святую святыхъ — то-есть вашу взаимную любовь — она снова защищала отъ васъ эту святыню, словами: Tais-toi… Ну… Ну вотъ вы и домолчались до романа, до бѣды, а затѣмъ уже сами, по собственной винѣ, умышленно молчите теперь. И домолчитесь до катастрофы. Повторяю. Она думала, вѣрила, что если ваша жена не на томъ свѣтѣ, то вы уже выхлопотали разводъ и съ нимъ явились во Францію. Итакъ, кромѣ развода — я никакого другого исхода не вижу.

— Это невозможно! — воскликнулъ Аталинъ.

Гарнье не отвѣтилъ, и наступило молчаніе. И только чрезъ минутъ пять полной тишины въ комнатѣ, докторъ заговорилъ снова.

— Oui!.. Voila par éxemple… du roman. Да къ тому же еще романъ этотъ такъ глупъ — извините — что его и разсказать признаться, нельзя. Никто не повѣритъ… Всякій предположитъ, что вы балуетесь и морочите… que vous vous fichez du monde… Да какъ же въ первый же день не спросили вы у нея: «была ты въ связи съ Отвилемъ»? Какъ она не спросила у васъ: «гдѣ и что твоя жена, умерла или ты развелся»? Ну, да однимъ словомъ, какъ вы въ первый же день не объяснились?

— Какъ же мнѣ было спрашивать, когда она мнѣ писала и затѣмъ не разъ, еще на своей квартирѣ, говорила: не осуждать ее за ея поступокъ! Какой? Затѣмъ объяснила, что она осрамлена Отвилемъ, что она пошла «на это» ради брата, а не денегъ… На что «это»? На иные же мои вопросы она зажимала мнѣ ротъ рукой и просила даже жалобно молчать. Но вѣдь все это происходило только одинъ день у нея. Въ Нельи другой… И затѣмъ уже было излишне…

— Ну-съ… Вотъ вамъ, — заговорилъ Гарнье, улыбаясь, — мой послѣдній совѣтъ, которому вы, я надѣюсь, послѣдуете. C’est l’heure du repas. Оставайтесь у насъ обѣдать. И мы съ женой поздравимъ васъ съ рѣшеннымъ разводомъ.

Аталинъ вскочилъ съ мѣста и первый разъ съ тѣхъ поръ, что зналъ доктора, недружелюбно глянулъ ему въ лицо, какъ бы упрекая за неумѣстную шутку. Гарнье понялъ и развелъ руками.

— Pas autre chose, cher ami. Pas autre chose! Только это одно вамъ остается, или… Или вы ее убьете. Je le vois d’ièi.

И то, что не разъ думалъ самъ Аталинъ, произнесенное теперь другимъ, стало ему какъ будто яснѣе и испугало его болѣе.

— Тогда, если что… — забормоталъ онъ… Если я увижу, что это ей смертельный ударъ и она способна Богъ знаетъ на какой безумный поступокъ… То тогда я… Я подумаю о моей клятвѣ отцу.

— Les morts n’on rien à faire dans les chauses d’ici-bas, произнесъ Гарнье и протянулъ руку другу.

Докторъ спѣшилъ, ибо пробило шесть часовъ, а жена его любила математическую точность въ своихъ дѣяніяхъ повседневной жизни, гдѣ сонъ смѣнялся только ѣдой, насыщеніе лишь прогулкой, а движеніе — ѣдой и сномъ.

XLIX.

Аталинъ вернулся домой спокойнѣе. Онъ будто, — какъ мореходецъ въ бурю среди окрестной тьмы, — вдругъ провидѣлъ вдали, смутно, едва видимо, тускло мерцающій маякъ, до котораго нельзя достигнуть тотчасъ, но можно держать его въ виду, можно надѣяться на спасеніе, не падать духомъ, а ждать и вѣрить…

— Да. Кромѣ развода ничего… Единственный исходъ, мысленно повторялъ онъ. — Я виноватъ. И я долженъ исправить невольный безчестный поступокъ. Да я и не могу, не хочу дѣлать ее несчастной.

Эльза встрѣтила его въ передней, нѣсколько оживленная или взволнованная. Глаза ея говорили, что за его отсутствіе произошло что-то необычное.

Онъ внимательно взглянулъ на нее, но она промолчала, взяла его подъ руку и, проведя въ гостиную, выговорила.

— Georges, Марьетта была здѣсь.

— Я этого ожидалъ. Она вѣдь бросила этого негодяя.

— Да. Но почему ты это знаешь?

— Я былъ у нея… И узналъ все отъ него самого… Онъ бѣсится и грозится.

— Зачѣмъ ты, не сказавъ мнѣ, ѣздилъ къ ней? Зачѣмъ она тебѣ понадобилась? почти съ упрекомъ вымолвила Эльза.

— Такъ. Право не знаю… Такъ… Но что же она хочетъ дѣлать?

— Она хотѣла остаться здѣсь. Я ее просила этого не дѣлать. И я ей отдала мою тысячу франковъ, которые ты мнѣ далъ на луврскій магазинъ. Она завтра уѣдетъ изъ Парижа.

— И умно сдѣлаетъ. А ты хорошо поступила. Надо знать ея адресъ, чтобы послать ей потомъ еще.

— Какъ мнѣ ее жаль! — вдругъ воскликнула Эльза. — Что съ ней сталось! Вѣдь я давно, давно не видала ее. Она старуха или… или хворая… Будто чахнетъ, таетъ отъ медленной, но неизлѣчимой болѣзни.

— Вотъ куда ведетъ подобная… началъ было Аталинъ, но Эльза положила ему ладонь на губы.

— Tais toi…

— О, это слово!… — вдругъ воскликнулъ онъ. Много зла оно сдѣлало намъ, Эльза.

Она не поняла и смотрѣла на него, улыбаясь.

— Что ты хочешь сказать?

— Узнаешь сегодня же! — вдругъ смѣло отвѣтилъ онъ. Довольно молчать. Надо скорѣе объясниться намъ, чтобы не было никакой, хотя бы малѣйшей или пустѣйшей тайны между нами.

— У меня никакой не было и нѣтъ отъ тебя и не будетъ никогда, твердо и будто гордо произнесла Эльза. Ты не такъ стало быть меня понималъ? Когда я просила тебя не разспрашивать меня, то это было по другимъ причинамъ…

И, будто подслушавъ, что говорилъ Гарнье Аталину за часъ предъ тѣмъ, Эльза, сидя около него на диванѣ, положила руки ему на плечи и заговорила горячо…

— Послушай. Не все на свѣтѣ просто… Есть нѣчто, и оно самое милое и дорогое, что хочется держать подъ спудомъ, хочется только знать и чувствовать, но не называть вслухъ и не обсуждать… Такъ бываетъ со мною… Почему, не знаю… Дальше вотъ что я тебѣ скажу. Когда я иду въ церковь хорошенько помолиться, то я выбираю une messe basse, а не обѣдню съ громкимъ хоромъ и съ органомъ… И вотъ еще тоже… Я признаюсь тебѣ теперь, чтобы объяснить то, чего я сама не понимаю… Я иногда наклоняюсь надъ тобой спящимъ и шепчу тебѣ: «Georges. Я люблю тебя!» Я знаю, что ты этого не слышишь. И мнѣ это именно и пріятно… Все это глупости, шалости, но кому же отъ нихъ вредъ? Вотъ поэтому же я иногда просила тебя молчать. Помнишь, когда мы ѣхали изъ улицы Бальзака въ Нельи, ты хотѣлъ заговорить о томъ, какое счастье быть, наконецъ, вмѣстѣ, послѣ года горя и разлуки, но я просила тебя молчать… Надо въ тишинѣ и въ тайнѣ — молиться Богу. И надо тоже тайно или скрытно — любить. И чѣмъ больше полна душа отрады, тѣмъ больше хочется молчать… Когда говоришь, то будто истрачиваешь зря сокровище, которое надо хранить въ себѣ. Ну, вотъ… Une fois pour toutes… Понялъ ты меня?

— Понялъ, Эльза. И самъ почти такъ же чувствую! нѣжно отвѣтилъ онъ.

— Зачѣмъ же ты выдумалъ, что у меня есть тайны отъ тебя.

— Я этого не говорилъ.

— У тебя вотъ есть тайны отъ меня. Или одна, но за то большая и страшная…

— Да. И ты узнаешь ее сегодня. И рѣшишь, что дѣлать.

— Я буду рѣшать! — оробѣвъ воскликнула она.

— Да. Ты рѣшишь то, что я на себя взять не могу. Впрочемъ я… почти лгу, потому что чувствую, что это рѣшено уже… Если не здѣсь, улыбаясь показалъ онъ себѣ на голову… Если не въ мозгу, который слишкомъ много и неумѣстно разсуждаетъ… то на сердцѣ или тамъ, гдѣ-то, глубоко — оно рѣшено… И мнѣ легче дышется.

— Ты меня пугаешь, задумчиво произнесла она.

За обѣдомъ Аталинъ былъ веселѣе обыкновеннаго и самъ не понималъ, что съ нимъ происходитъ. Онъ чувствовалъ и сознавалъ, что обстоятельства принуждаютъ его насильно взять тотъ путь, или ту запретную тропу, которая одна ведетъ къ ихъ взаимному счастью. Онъ хорошо зналъ и видѣлъ эту тропу тому назадъ еще годъ, — но тогда онъ и думать не смѣлъ о томъ, чтобы взять ее и выйти на «бѣлый свѣтъ», на жизнь. Теперь, Богъ вѣсть почему, онъ только ждетъ, чтобъ Эльза заставила его двинуться по этой тропѣ, которая выведетъ ихъ изъ мрака нравственныхъ пытокъ и ненужныхъ призрачныхъ мученій. Теперь все такъ сложилось, что онъ даже обязанъ нарушить клятву, данную отцу.

«Les morts n’ont rien à faire ici-bas! И все къ лучшему на свѣтѣ!» думалось ему.

Послѣ обѣда, они вышли было въ садъ. Но на дворѣ оказалось сыро, вѣтрено и собрался дождь. Пройдя и погулявъ немного въ темнотѣ и въ чащѣ, они тотчасъ продрогли и вернулись въ гостиную.

Аталинъ приказалъ зажечь каминъ и, когда пламя разгорѣлось, они придвинули два кресла и усѣлись. Онъ началъ было снова робѣть предстоящаго разговора, но вдругъ, будто встряхнувшись отъ одолѣвшаго страха, смѣло заговорилъ, прямо и почти рѣзко.

— Эльза… Отвѣчай мнѣ на мои вопросы не удивляясь, не сердясь. Я буду спрашивать непріятное тебѣ, но такъ нужно.

— Не знаю, что ты можешь такое спросить, что мнѣ будетъ непріятно.

— Эльза, тише и отчасти смущенно вымолвилъ онъ. Ты вѣдь не была въ связи съ Отвилемъ.

Она поглядѣла удивленно… потомъ разсмѣялась, но, замѣтя его серьезное и даже странно оживленное тревогой лицо, выговорила.

— Трудно даже понять? Что же это все значитъ. Ты думаешь теперь, что я была любовницей Отвиля, то-есть думаешь то же, что всѣ думали. Но прежде ты этого не думалъ, когда мнѣ написалъ.

— Думалъ, Эльза, глухо отозвался онъ.

— Что?!

— Да. Думалъ! громко и рѣзко проговорилъ онъ. Скажи мнѣ то, чего я до сихъ поръ не знаю. Какія были твои условія съ графомъ, когда ты пошла на эту жизнь съ нимъ. Ты объясняла не разъ, но намеками, что онъ обманулъ тебя…

— Условія? Платить за брата… И только… — отвѣтила Эльза и запнулась, но, помолчавъ мгновеніе, снова заговорила: — Все это просто, но противно вспоминать… Слушай. Я ему поставила условіемъ жить на маленькой квартирѣ въ одну или двѣ комнаты и носить простыя платья, не бывать съ нимъ вмѣстѣ нигдѣ никогда и вообще скрываться отъ всѣхъ, но ѣздить въ больницу и видать два раза въ недѣлю Этьена. Онъ долженъ былъ, въ случаѣ огласки и подозрѣній, говорить, что я его пріемная дочь и крестница. Онъ объяснилъ мнѣ свое предложеніе не человѣколюбіемъ, а эгоизмомъ, говорилъ, что лишившись семьи, чувствуетъ себя одинокимъ и желалъ бы имѣть хоть кого-либо, ему симпатичнаго, у кого проводить иногда вечеръ. Таковой онъ выбралъ меня. Ну, и все это оказалось вскорѣ обманомъ. Едва я согласилась, едва Этьенъ былъ помѣщенъ въ санаторіумъ, какъ понемногу Отвиль началъ предъявлять всякія требованія, но исподволь, осторожно и искусно. Сначала перемѣнилась квартира на другую, лучшую, затѣмъ обстановка въ ней, затѣмъ и мои туалеты. Потомъ начались наши выѣзды съ нимъ, сначала тайно, потомъ явно. Наконецъ, его друзья начали понемногу знакомиться со мной, а вскорѣ стали бывать у меня, приглашаемые имъ… Я боролась, но не могла ничего сдѣлать. Я знала, видѣла и понимала, что все это дѣлалось не случайно, а было задумано заранѣе и что ему, старому волокитѣ, глупо-самолюбивому, нужно было avoir une maîtresse et l’afficher dans tout Paris. Зачѣмъ? Я не знаю. Но это такъ. Еслибъ я отказалась отъ туалетовъ и выѣздовъ и стала бы жить, какъ было условлено между нами, то онъ тотчасъ же бросилъ бы меня. А это повело бы къ тому, что Этьенъ былъ бы выброшенъ изъ больницы ко мнѣ на руки… Куда? На улицу. Развѣ я могла бы его содержать, больного. Гдѣ? Какъ? Зарабатывать я могла бы въ качествѣ мастерицы только франковъ сорокъ въ мѣсяцъ — самое большое. На что же стали бы мы жить съ Этьеномъ? А главное? Лѣченье?! Что же было дѣлать. Я плакала втайнѣ, но понемногу уступала Отвилю… И вскорѣ я, разумѣется, увидѣла, что попала въ разрядъ сомнительныхъ женщинъ… И я за это не его винила, слагая всю вину на общество, судящее поверхностно. Но, наконецъ, въ началѣ лѣта я узнала навѣрное, что Отвиль дѣйствуетъ по отношенію ко мнѣ лукаво и подло, такъ какъ самъ распространяетъ слухъ, что я его любовница… Я узнала это навѣрное… Тогда я возненавидѣла его, стала презирать всей душой и, конечно, стала было собираться бросить его… Но Этьенъ? Кончилось тѣмъ, что я сказала себѣ: Пускай, я осрамлена, но совѣсть моя спокойна. Это вопросъ лишь гордости и самолюбія, а не чести. Это сравнительно пустяки. Но дальше ничего не будетъ. Честь свою и ради Этьена я не въ силахъ отдать. Вѣдь не пойду же я ради него воровать и убивать. Ну, не пойду и въ новыя Сандрильоны…

Эльза смолкла и грустно стала глядѣть въ колыхавшееся пламя камина, какъ бы задумавшись о чемъ-то, что вдругъ возстало въ ея воспоминаніи.

— Требовалъ ли затѣмъ Отвиль, заговорилъ наконецъ Аталинъ нѣсколько глухимъ голосомъ… — Чтобы сдѣлаться… Чтобы ты стала… Чтобы ты ему принадлежала.

Эльза молчала, потомъ понурилась, положила голову на руки, опираясь локтями въ колѣна, и наконецъ едва слышно произнесла…

— Онъ требовалъ… не того, что теперь между нами. На это я отвѣчать не могу, не хочу. Онъ гадкій, мерзкій старикъ. Развалина… которой нужна я была, чтобы слыть за молодого. Вотъ какъ понимаю я всю эту его затѣю. Но когда у него явились прихоти… Я не хочу говорить про это… Я ему съ отвращеніемъ позволяла только цѣловать мои руки… И дальше не пошла и не могла итти… Поэтому за послѣднее время лѣченіе бѣдняги Этьена висѣло на волоскѣ… И вотъ по счастью явился ты… Довольно объ этомъ… Тайнъ у меня нѣтъ. Но гадко вспоминать…

Она замолчала. А Аталинъ взволнованный собирался съ духомъ, чтобы продолжать.

— Эльза, получивъ мою записку съ предложеніемъ devenir ma petite femme, какъ поняла ты это выраженіе?

— Какъ поняла?!

Она выпрямилась, глядѣла на него пристально и молчала.

— Что это за вопросъ? тихо произнесла она наконецъ.

— Ты поняла… началъ было онъ, но смолкъ, не имѣя духу итти къ роковой минутѣ.

— Ты меня пугаешь! Какъ могла я понять? Только на одинъ ладъ! Но вѣдь ты какъ будто… Если ты думалъ, что я въ связи съ этимъ отвратительнымъ старикомъ, то какъ же ты рѣшился предложить мнѣ послѣ этого стать твоей женой.

— Я, Эльза, выразился petite femme, но я не…

И Аталинъ сразу смолкъ, увидя, что лицо ея измѣняется, освѣщенное колыхающимся пламенемъ камина, и становится блѣдно…

Она вдругъ нервно поднялась съ кресла, взяла щипцы въ руки, будто безсознательно и машинально, и начала, тяжело переводя дыханіе, поправлять дрова. Лицо ея, нагнутое близко къ пламени, становилось все блѣднѣе и страшнѣе. Какая-то мысль, очевидно, поразила ее, ворвалась въ ея голову и сердце, и возникшее отъ нихъ чувство, казалось, забушевало въ ней.

— Говори скорѣе… глухо произнесла она. — Говори. J’ai la mort dans Fame. Скорѣе. Я думаю ужасное… Вѣдь я ошиблась? Да?

И голосъ ея, упавшій, хрипливый, больно схватилъ его за сердце.

— Стало-быть ты думала, что я уже выхлопоталъ и имѣю разводъ въ карманѣ? сказалъ онъ.

— Разводъ? Какой?! выпрямилась она, изумленно глядя ему въ лицо.

— Разводъ съ женой.

— Съ женой?..

Эльза обернулась къ нему и замерла со щипцами въ рукахъ, а взглядъ ея, устремленный ему въ лицо, становился безсмысленъ. — Съ же-ной!.. протянула она снова, тихо, просто, какъ бы незначущее слово или же теряя способность соображать, что слышитъ и говоритъ сама.

— Эльза! воскликнулъ Аталинъ, робѣя. — Я еще не развелся. Въ какомъ положеніи былъ я годъ назадъ, въ такомъ же и теперь… Жена моя здравствуетъ. И если положеніе свое я скрываю отъ всѣхъ и мои знакомые, даже здѣсь мои люди не подозрѣваютъ ничего, то тебѣ я еще годъ назадъ сказалъ, что я женатъ, чтобъ объяснить, почему я предлагаю оскорбительное…

Въ комнатѣ раздался тихій сдавленный стонъ, и Эльза, осунувшись, будто подкошенная на мѣстѣ, упала какъ снопъ, навзничь, головой къ огню.

Аталинъ дико вскрикнулъ и бросился къ ней… Она была въ обморокѣ, мертво-блѣдная, съ раскрытымъ ртомъ, но безъ дыханія, безъ признаковъ жизни.

L.

Эльза была далеко не изъ хилыхъ женскихъ натуръ, легко теряющихъ самообладаніе, но на этотъ разъ полученный ударъ былъ настолько неожиданъ, настолько силенъ, что нравственное потрясеніе привело къ потери сознанія, а затѣмъ къ полной разбитости физической, какъ бы отъ паденія съ высоты на землю… Представленіе объ окружающемъ было смутное, какъ бы сквозь пелену. Мысли бродили, путались, обрывались. Общая слабость переходила въ горячечную дремоту.

Поднятая за-мертво у камина Аталинымъ и Мадленой и тотчасъ же перенесенная и положенная на диванъ, она пробыла безъ памяти минутъ десять, которыя показались Аталину вѣчностью. Придя въ себя, она долго озиралась кругомъ, какъ бы не понимая, что съ нею, и стараясь припомнить, что случилось…

Наконецъ она вспомнила и тихо простонала, взглянувъ на Аталина долгимъ испытующимъ взоромъ, какъ бы желая убѣдиться, что не сновидѣніе, а дѣйствительность бурно всколыхнула и возмутила все на глубинѣ души ея. По виновато смущенному лицу его она прочла отвѣтъ, отвела отъ него глаза и съ этого мгновенія ни разу не взглянула на него снова, какъ бы умышленно избѣгая видѣть его лицо… Она лежала на спинѣ съ широко открытыми глазами, но недвижно, безмолвно, и не отвѣчала ни слова на вопросы его, какъ она чувствуетъ себя и не хочетъ ли чего.

Затѣмъ спустя часъ, она тихо попросила снова позвать Мадлену. Когда горничная явилась, она приказала перенести и устроить ея постель въ той комнатѣ, гдѣ когда-то была она и хворала, въ первый разъ явившись въ Нельи.

Аталина больно кольнуло это распоряженіе, но онъ не сталъ противорѣчить.

Съ трудомъ вставъ и посидѣвъ нѣсколько минутъ на диванѣ, она, при его помощи, чрезъ силу поднялась по лѣстницѣ въ эту свою прежнюю, а теперь вновь устроенную, отдѣльную спальню.

Аталинъ оставилъ Мадлену уложить ее, а самъ тотчасъ вышелъ пройтись по саду и подышать свѣжимъ воздухомъ. Онъ чувствовалъ себя тоже дурно отъ послѣдствій испуга и нравственныхъ пытокъ за тѣ минуты, что она лежала, какъ мертвая…

Аталинъ боялся, что слишкомъ сильное нервное потрясенье перейдетъ сразу въ какую-нибудь болѣзнь. Опасные симптомы будто уже сказывались теперь… Выраженіе лица ея измѣнилось, цвѣтъ лица сразу сталъ землисто-темный, взглядъ большихъ, всегда яркихъ глазъ будто слегка потускнѣлъ и мгновеньями былъ испуганно-безсмысленный.

Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ недоумѣвалъ… Почему такъ страшно поразило ее объясненіе, что онъ еще не имѣетъ развода. Она даже какъ будто лишилась чувствъ отъ извѣстія, что онъ женатъ. Да вѣдь она же знала это, давнымъ-давно, болѣе года назадъ!

Вернувшись въ домъ, онъ сѣлъ и просидѣлъ до разсвѣта около постели Эльзы. Онъ пробовалъ, когда она шевелилась и открывала глаза, заговаривать съ ней, но она не отвѣчала ни слова, тяжело вздыхала, или тихо стонала и начинала нервно двигаться, мѣнять положенье и позы въ постели, будто металась отъ жара или боли… Затѣмъ она стихала и будто въ оцѣпенѣніи лежала съ открытыми глазами, но безъ малѣйшаго движенія по цѣлому часу.

Только изрѣдка безсвязно шептала она. И только два слова, повторяемыя часто, могъ онъ разслышать и понять:

— Ca femme! Marié!

Такъ прошла вся ночь, и только на зарѣ она дѣйствительно спокойно заснула и стала дышать ровнѣе.

Посадивъ Мадлену около постели вмѣсто себя, измученный Аталинъ ушелъ въ свою спальню, показавшуюся ему унылой и опостылѣвшей, и, не раздѣваясь, легъ на диванъ, чтобы только долежать и отдохнуть съ полчаса. Но усталость взяла свое и онъ тотчасъ заснулъ глубокимъ, тяжелымъ сномъ. Проснувшись часовъ въ девять, онъ вскочилъ и быстро, но тихо и осторожно, двинулся къ комнатѣ Эльзы и остановился у запертой двери, такъ какъ услыхалъ голосъ Мадлены.

Горничная громко разсказывала что-то такое, и это доказывало, что Эльзѣ гораздо легче.

Не сразу понялъ онъ въ чемъ дѣло, но наконецъ сообразилъ… Мадлена разсказывала, что бываетъ и что было съ нею отъ испуга при пожарѣ и съ ея братомъ, за которымъ гнался бѣшеный быкъ.

— Monsieur doit regretter de vous avoir ainsi fait peur, кончила она. Конечно, онъ не предвидѣлъ этого и не ожидалъ.

— Разумѣется. Я виновата, а не онъ, отозвалась Эльза. И голосъ ея показался Аталину слегка глухимъ, но спокойнымъ.

«Слава Богу», подумалось ему.

И онъ вошелъ въ комнату.

— Какъ ты себя чувствуешь? вымолвилъ онъ, стараясь придать голосу спокойный оттѣнокъ.

— Bien! кратко отвѣтила Эльза, но не поглядѣла ему въ лицо и даже не подняла глазъ. Помолчавъ, она прибавила: — Но я такъ страшно слаба, что останусь въ постели весь день.

Аталинъ выслалъ Мадлену, приказавъ подать кофе, и, оставшись на единѣ съ Эльзой, съ волненьемъ ждалъ, что скажетъ она. Но долго напрасно ожидалъ онъ. Она упорно молчала. Онъ не рѣшался заговорить первый.

Мадлена подала кофе, пристроивъ и накрывъ маленькій столикъ около постели. Эльза сѣла въ кровати, взяла свою чашку, намазывала масло на жженные сухари или «торты» и пила кофе, какъ всегда, какъ бы совершенно здоровая и спокойная. Только лицо ея было попрежнему темное, коричневое, что всегда случалось съ ней въ минуты крайняго возбужденія и волненія.

Аталинъ умышленно сдѣлалъ нѣсколько пустыхъ вопросовъ, она тихо, отрывисто, односложно отвѣтила. Со стороны казалось, что они въ пустой ссорѣ и просто «будируютъ» какъ влюбленные, по пословицѣ: милые бранятся только тѣшатся. А между тѣмъ онъ мучился отъ нетерпѣнія знать, къ чему пришла она и что рѣшила.

Когда Мадлена снова явилась, убрала все и ушла, онъ тихо вымолвилъ: — Что же? Эльза?

Но она не отвѣтила, какъ еслибы и не слыхала вопроса. Онъ порывисто поднялся съ мѣста и грустный, тревожный, двинулся было изъ комнаты. Эльза будто встрепенулась и остановила его движеніемъ руки.

— Одно слово! произнесла она вдругъ громко и рѣшительно, будто поневолѣ заговоривъ отъ подступившаго гнѣва или мгновеннаго порыва отчаянія.

— Я готовъ и только и прошу объясниться вполнѣ, отвѣтилъ онъ почти радостно.

— Объяснять нечего… Я только одно тебѣ хочу сказать… Это нужно…

— Но вѣдь ты напрасно мучаешься, страдаешь. Пойми, Эльза, что все поправимо… Все въ нашихъ рукахъ, и если…

— Слушай… прервала она рѣзко… Пойми ты… Я же все поняла и знаю… Слушай. Когда ты говорилъ мнѣ… Ну, тогда, въ Парижѣ, годъ назадъ… Ты говорилъ, что ты женатъ. Я рѣшила, что ты лжешь, обманываешь. И я не знала… Пойми! Не знала, что ты женатъ. Иначе я никогда бы… О, никогда!.. Malheur à moi!.. Я сама себя погубила. Ты поступилъ правдиво, честно. Я повѣрила росказнямъ болтуновъ въ замкѣ Отвиль, а не тебѣ… Я поступила безсмысленно. И вотъ я наказана. За мою срамную роль при графѣ — я тоже наказана. Недоразумѣніе ужасное, роковое, но понятное. Такъ и должно было случиться.

— Эльза, я могу, повторяю, имѣть разводъ и тогда все…

— Assez! Assez! махнула она рукой. Я все сказала…

— Это будетъ лишь простая формальность. Мы болѣе двадцати лѣтъ не видались съ этою женщиной, которую я презираю. А клятва, про которую я говорилъ тебѣ, клятва умиравшему отцу…

— Au mon de Dieu, assez! воскликнула Эльза отчаянно. Уйди! Оставь меня… Потомъ… А теперь… Уйди.

Аталинъ растерянно и грустно поглядѣлъ на нее и медленно вышелъ. Часа черезъ два онъ снова пришелъ, но она отвернулась къ стѣнѣ лицомъ.

И затѣмъ весь этотъ день прошелъ, томительный, мучительный, не разъяснившій ничего.

Что думала Эльза, онъ не зналъ; на что рѣшилась она, догадаться было нельзя. Говорить она упорно не хотѣла.

— Laisse moi, тихо отзывалась она на всѣ вопросы его.

LI.

На слѣдующій день, рано поднявшись и тихонько войдя въ комнату Эльзы, Аталинъ остановился на порогѣ, непріятно удивленный.

У постели Эльзы сидѣла Марьетта. Она поднялась къ нему навстрѣчу и знакомъ попросила его выйти вмѣстѣ въ другую комнату. Видъ ея, скромный и серьезный, какое-то темное шерстяное платье и исхудалое печальное лицо, съ впалыми тусклыми глазами, наконецъ будто надтреснутый, унылотихій и спокойный голосъ, когда она заговорила — сразу заставили Аталина иначе отнестись къ ея нежданному появленію. Марьетта окончательно становилась ему жалкой.

— Эльза просыпалась и опять задремала, заявила она почти шепотомъ. Мы говорили, но она отказалась объясниться. Скажите, что случилось у васъ.

Аталинъ вздохнулъ и отвернулся… Они стояли у окошка, и онъ, не отвѣтивъ, сталъ грустно смотрѣть на деревья предъ домомъ, которыя раскачивалъ осенній вѣтеръ, срывая, крутя въ воздухѣ и разнося послѣдніе листья…

— Она не жалуется ни на что, говоритъ, что здорова… продолжала Марьетта. — Но она два раза сказала… Сказала, мнѣ… — Марьетта потупилась сурово и произнесла будто противъ воли. — Она говоритъ, что жестоко наказана за свою гордость, за то, что презирала меня, а теперь стала такая же…

Аталинъ молча сѣлъ на подоконникъ и, прислонивъ локоть на холодную раму, уныло оперся на руку головой.

— Вы мнѣ позволите остаться ходить за ней… Это будетъ для меня практика для начала. Mes débuts de bonne soeur. Я рѣшилась итти въ сестры милосердія.

— Вы?! невольно вырвалось у него.

— Да. Вы удивлены. Что же… Лучше въ сестры, нежели въ горничныя или въ консьержи à tirer le cordon.

— Конечно. Но это страшно трудно. Тутъ надо призваніе.

— Une vocation… Это такъ говорится. А моя вся жизнь была ли призваніемъ. Все случай дѣлаетъ. Раскаешься, да поздно… Quand tout est parti… и все потеряно, молодость, красота, веселость. Quand personne ne veut plus de vous, rendez vous nécéssaire autrement… Молодость прошла быстро, авось и старость не затянется. А то можно ее и сократить. Вотъ одна моя пріятельница, съ прозвищемъ Sot-l’y-laisse, на дняхъ распорядилась. Поставила около постели un chaudron съ жаромъ, заперла дверь и легла… Къ вечеру ее нашли мертвою. Pas plus difficile que èa… Простое усыпленіе. Et èa fait le compte.

— Послушайте, вымолвилъ Аталинъ. — Если Виганъ явится сюда дѣлать скандалы… это будетъ мнѣ крайне непріятно, въ особенности теперь, по многимъ причинамъ.

— Если явится, и я увижу, что мирно нельзя съ нимъ кончить, s’il fait du potin… Я съ нимъ уѣду, но чрезъ день опять его брошу и скроюсь гдѣ-нибудь въ меблированныхъ комнатахъ…

— Уѣзжайте лучше въ провинцію… Онъ сталъ совсѣмъ бѣшеный… Я думаю, онъ пьетъ.

— За послѣднее время онъ страшно пилъ и все абсентъ. Et l’on prétend que cela vous mâne à un abroutissement complet.

— Abrutissement, поправилъ ее Аталинъ.

— Ну да, не поняла Марьетта. Вѣдь эту гадость зовутъ теперь Fassomoir.

— Онъ отъ васъ не отстанетъ… Уѣзжайте подальше и всего лучше въ Нормандію.

— Hors de Paris! покачала Марьетта головой. Трудно. Я привыкла. Какая же жизнь внѣ Парижа. Нѣтъ, я здѣсь хочу начать le métier de bonne soeur de charité.

— Ce n’est pas un metier, ma chere mamzelle Mariette! нетерпѣливо отвѣтилъ онъ. — Обучиться этому нельзя. Нужно призваніе. Да потомъ васъ и не примутъ ни въ одну общину. Справятся о прошломъ и откажутъ.

— Вы думаете…

— Навѣрное.

— Стало-быть возврата нѣтъ. C’est joli. Ну, если не дадутъ сдѣлаться une hônnete femme… тогда останется то же, что сдѣлала Со-Ли-лэсъ.

Въ эту минуту въ спальнѣ раздался голосъ Эльзы, которая звала сестру. Они вошли вмѣстѣ.

Эльза была на видъ совершенно спокойна, вполнѣ оправившаяся. Она поглядѣла на Аталина вопросительно, будто желая знать, какъ онъ относится къ появленію Марьетты. Онъ догадался.

— Если ты желаешь, сказалъ онъ, — mamzelle Mariette хочетъ за тобою ходить.

— Нѣтъ. Я совершенно здорова и потомъ я ей совѣтую скорѣе уѣзжать изъ Парижа. И во всякомъ случаѣ у васъ не оставаться. Если она сдержитъ свое обѣщаніе начать жить на другой ладъ, то я можетъ быть… если не устроюсь иначе, какъ мнѣ хочется… тоже къ ней переѣду, и мы станемъ вмѣстѣ работать, а скопивъ денегъ магазинъ откроемъ.

— Voila qui serais amusant! быстро отозвалась Марьетта. — Цѣлый день народъ видишь.

— Ну… Если такъ… тихо сказала Эльза. — То лучше и не пробовать… Tu seras toujours la même. Знаешь что, Марьетта. Мы вмѣстѣ не магазинъ откроемъ, а вмѣстѣ ляжемъ въ постель… И сдѣлаемъ такъ, какъ Со-ли-лэсъ…Всѣ мы должны такъ кончать. Nous autres…

— Эльза! горькимъ упрекомъ вырвалось у Аталина;

— Да что у васъ происходитъ? воскликнула Марьетта. — Вы любите другъ друга depuis un siècle и, наконецъ, зажили здѣсь вмѣстѣ, спокойно… А дѣло опять не ладится отъ ея характера. Что же? Лучше развѣ быть любовницей d’une ganache, comme ton vieux Haute ville! Всякая, самая послѣдняя, пропащая женщина все-таки aimerait mille fois mieux--monsieur de Taline.

— Это пытка! шепнула Эльза, закрывая лицо руками.

— Перестаньте, рѣзко выговорилъ Аталинъ. — Эти разговоры неумѣстны. Дѣйствительно, лучше уѣзжайте. Извините… Но я не могу согласиться на ваше присутствіе здѣсь.

— Да, уѣзжай… И лучше всего подальше отъ Парижа, сказала Эльза. — Я тоже скоро уѣду.

— Alors… Si vous me chassez, отвѣтила Марьетта обиженнымъ тономъ, то дѣлать нечего. Je me la casse! съ тривіально рѣзкимъ движеніемъ прибавила она.

LII.

Послѣ полудня Эльза, простившись и сбывъ съ рукъ Марьетту, поднялась съ постели, одѣлась и сошла внизъ въ гостиную. Она была на видъ спокойна, но лицо оставалось по прежнему темно. Не только выраженіе было суровое и жесткое, но и цвѣтъ лица не былъ обычный свѣтло-матовый, а коричневый… Она замѣтно похудѣла за эти два дня, щеки осунулись и глаза подернулись синевой, казались больше, но глубже впавшими. Аталинъ молча встрѣтилъ ее, хотѣлъ обнять и поцѣловать, но она отстранилась, тихо вымолвивъ:

— Laisse moi…

Они сѣли у того же камина… Она понурилась въ своемъ креслѣ, задумалась и сидѣла, какъ бы предполагая не заговаривать цѣлый день.

— Эльза, вымолвилъ онъ черезъ минуту. — Вѣдь это же невозможно… Такъ…

— Что? отозвалась она разсѣянно.

— Мучиться задаромъ! Зачѣмъ себя терзать всячески, когда я тебѣ говорю, что дѣло въ нашихъ рукахъ. Чрезъ полгода я могу быть свободнымъ человѣкомъ и ты сдѣлаешься моею женой.

— Никогда!.. шепнула она твердо.

— Почему?..

— Я не хочу этого. Я.

— Ты не можешь не хотѣть. Скажи, что тебя смущаетъ.

Эльза помолчала и затѣмъ произнесла холодно, какъ бы отдавая приказаніе.

— Разскажи мнѣ подробно все… Какъ ты женился? Когда?.. Почему разошелся съ женой? Зачѣмъ скрываешь, что женатъ?.. И почему твой отецъ взялъ съ тебя такую клятву?

Аталинъ сразу ободрился, придвинулъ свое кресло ближе къ ней и заговорилъ съ одушевленіемъ.

Онъ сталъ разсказывать всѣ малѣйшія подробности своей незатѣйливой жизни съ дѣтства. Оіта слушала съ напряженнымъ вниманіемъ… Извѣстіе, что отецъ Аталина былъ простой крестьянинъ, поразило ее, и лицо ея на мгновеніе оживилось.

— Не даромъ я полюбила тебя! грустно отозвалась она. Я не понимала, какъ могу я любить un aristo. Теперь ясно.

Когда Аталинъ, разсказывая, коснулся обстоятельствъ своей женитьбы по приказанію отца и затѣмъ передалъ возмутительныя подробности поведенія своей жены, почти вскорѣ послѣ брака, — Эльза покачала головой и выговорила, оживляясь:

— Horrible! Infame! Какъ можетъ женщина обманывать своего законнаго мужа, я этого никогда понять не могла и никогда не пойму. Можно возненавидѣть мужа, можно уйти отъ него въ монастырь, въ сестры милосердія, наконецъ просто уйти, жить одной… Но оставаться, взять любовника за его спиной и лгать, обманывать его и всѣхъ… Не понимаю…

Подробно разсказавъ, какъ госпожа Аталина сама уѣхала отъ него къ своимъ роднымъ и какъ старикъ призвалъ его, умирая, и потребовалъ отъ него клятвы… Аталинъ горячо и краснорѣчиво сталъ доказывать, что онъ не можетъ теперь сдержать обѣщанное, а вслѣдствіе рокового недоразумѣнія между ними даже не долженъ… Онъ, напротивъ, долженъ, обязанъ, какъ честный человѣкъ, нарушить эту клятву и назвать ее своею женой. И законное стремленіе къ личному счастію, и разумъ, и совѣсть, и долгъ — все вмѣстѣ требуютъ этого.

Аталинъ смолкъ и сталъ глядѣть въ лицо Эльзы, которое было теперь уже не сурово, а лишь печально. Онъ ждалъ, что скажетъ она.

— Почему отецъ твой потребовалъ это? заговорила она наконецъ. Почему онъ не считалъ тебя въ правѣ отомстить этой женщинѣ разводомъ или если не мстить, то просто себя освободить, своей жизни не портить?

Аталинъ объяснилъ, что отецъ его, человѣкъ строгихъ правилъ въ жизни и глубоко вѣрующій христіанинъ, слѣпо благоговѣйно относился ко всѣмъ постановленіямъ церкви. Поэтому онъ считалъ разводъ грѣхомъ и кощунствомъ. Если бракъ, сочетаніе двухъ людей на всю жизнь, — есть таинство, то люди не могутъ разрушать дѣло рукъ Божіихъ… Если же допустить, что могутъ, то стало быть бракъ — не таинство, а формальность, какъ простой контрактъ, купчая, нотаріальная сдѣлка…

— Странно!.. воскликнула Эльза. Какъ это странно!

— Что? удивился онъ.

— Да, именно… Это дѣло рукъ Божіихъ, съ печальнымъ восторгомъ заговорила она, — таинственное, Богомъ созданное и опредѣленное на землѣ людямъ. Соединеніе двухъ, мужчины и женщины, святымъ чувствомъ, громаднымъ, точно отдѣляющимъ ихъ двухъ отъ всѣхъ другихъ людей, живущихъ кругомъ… Это соединеніе чудное и священное и непонятное вполнѣ нашему уму… Вотъ такое точно, какъ рожденіе или смерть. Я не знала, не могла это выразить, разсказать, но такъ, именно такъ считала всегда. Второй или третій бракъ — безсмыслица.

— Но Эльза!.. Если я… самъ… Если я не вѣрю, что это таинство… то я могу допускать разводъ. Ради нашего счастія мы можемъ теперь…

— Вдвойнѣ не можемъ… вскрикнула она горько. Мы… Ты и я… Я не могу стать женой, законной, Богомъ благословляемой и поэтому счастливой — человѣка женатаго, то-есть принадлежащаго другой женщинѣ par devant Dieu et les hommes. Ты не можешь стать моимъ мужемъ по той же причинѣ и кромѣ того еще вслѣдствіе клятвы, данной отцу. Послѣ нарушенія подобныхъ священныхъ обязательствъ предъ близкими, ушедшими въ тотъ міръ — что же останется еще… Дальше… Итти убивать… Нѣтъ! Нѣтъ! Всему этому… Да. Конецъ! Конецъ!

Она тихо подняла руки, взяла себя за голову и прошептала что-то съ страданьемъ въ голосѣ, но Аталинъ не разслышалъ словъ.

— Эльза. Ради Бога, вникни. Пойми… Нельзя же такъ играть своей и чужой жизнью.

— Да. Да. Жизнью играть нельзя!.. воскликнула она. Но вотъ что ужасно, что обстоятельства, случайности играютъ вами какъ грошевой игрушкой. За что? Чѣмъ я это заслужила?! И теперь?.. Теперь? Что же остается?.

Аталинъ снова горячо и страстно началъ убѣждать ее.

— Я это рѣшилъ, Эльза, безповоротно, кончилъ онъ. — И рѣшилъ со спокойной совѣстью. Если насъ, при нашей любви, не благословитъ небо, какъ ты говоришь, то кого же тогда… Повторяю, это рѣшенное дѣло. Ты не можешь оставаться въ этомъ положеніи любовницы. Поэтому успокойся и не терзай себя.

Эльза отняла руки отъ головы, обернулась къ нему и съ обычнымъ огнемъ въ глазахъ и въ голосѣ, когда она бывала возбуждена, вымолвила твердо:

— Да. Я не останусь въ этомъ положеніи. Это выше силъ моихъ. Я не могу прожить даже мѣсяцъ, зная, что я не имѣю права и никогда не получу его — прямо смотрѣть людямъ въ глаза. Мнѣ надо скорѣе стать законной женой честнаго человѣка, который меня будетъ любить и уважать, простивъ все… Или надо… Не жить!

— Что ты хочешь сказать? Я тебѣ. именно, это же и говорю. То же самое…

— Нѣтъ. Нѣтъ. Не то же.

— Объяснись! тревожно воскликнулъ Аталинъ.

— Скоро. Завтра, послѣ завтра ты узнаешь. А пока болѣе ни слова объ этомъ.

И напрасно начиналъ онъ снова тотъ же разговоръ и всячески умолялъ ее объясните ему ея загадочныя слова. Она отвѣчала все то же, что онъ узнаетъ вскорѣ, какъ она намѣрена поступить.

День прошелъ томительный, убійственный.

Наконецъ уже вечеромъ, послѣ горячихъ, неотступныхъ просьбъ Аталина рѣшить ихъ участь, Эльза вдругъ отвѣтила рѣзко:

— Laisse moi! Если ты будешь меня преслѣдовать такъ, то я уйду тотчасъ изъ этого дома… На улицу! Вѣдь мнѣ же некуда больше. Сестра Ренъ меня — такую — не приметъ. Хочешь ты меня выгнать на улицу, чтобъ я была подобрана полиціей какъ бродяга — то продолжай просить о невозможномъ, не должномъ, безчестномъ и грѣховномъ… Лучше не мучай напрасно себя и меня…

И просидѣвъ молча весь вечеръ, она рано ушла на верхъ къ себѣ въ спальню.

Аталинъ одѣлся, вышелъ въ садъ и долго бродилъ, несмотря на вѣтеръ и стужу.

«Кажется былъ я несчастливъ здѣсь, горько думалось ему, годъ тому назадъ, когда она уѣхала вдругъ отсюда съ Марьеттой и затѣмъ пропала безъ вѣсти. А теперь еще хуже! Да, хуже! Боже мой. Неужели нельзя пересилить ее, побороть»…

Наконецъ онъ вернулся въ домъ и тихонько, чтобы не разбудить Эльзу, такъ же, точь въ точь, какъ тогда, годъ назадъ, осторожно поднялся на верхъ. Проходя мимо дверей комнаты Эльзы, онъ остановился, прислушался и вдругъ вздрогнулъ, встрепенулся всѣмъ тѣломъ. Онъ разслышалъ страшныя, глухія рыданья. Она очевидно закрылась съ головой одѣяломъ и всячески душила эти неудержимыя рыданія. Онъ схватился за замокъ. Дверь была заперта. Онъ хотѣлъ начать стучать въ дверь, но рука замерла. Онъ понялъ, что это было бы полнымъ, жестокимъ и немыслимымъ насиліемъ надъ ней. И онъ быстро прошелъ къ себѣ, бросился на диванъ и, схвативъ себя за голову, снова воскликнулъ въ сотый разъ:

— Какъ убѣдить, пересилить? Неужели это невозможно? Можетъ быть завтра же, то-есть чрезъ нѣсколько часовъ, я, Богъ вѣсть, что узнаю… Но что? Что?!

LIII.

На утро, около десяти часовъ, Аталинъ проснулся какъ отъ толчка. Что-то насильственно разбудило его, прервавъ крѣпкій сонъ, тяжелый, почти болѣзненный, какъ обморокъ. Какое-то странное чувство, еще во снѣ, вдругъ возникло въ немъ. Смутная боязнь, ожиданіе неминучей бѣды, предчувствіе несчастія.

— Не ушла ли она?.. Не бѣжала ли? — вдругъ спросилъ онъ себя и вскочилъ съ постели. И какъ это не пришло мнѣ на умъ вчера. Что же я? Безумный, малый ребенокъ. Надо было распорядиться, не допускать этого.

Онъ позвонилъ и сталъ ждать трепетно и боязливо. Жакъ постучался и вошелъ.

— Mademoiselle? — выговорилъ онъ и, спохватясь, прибавилъ: — Que fait mademoiselle Elza? Гдѣ она? Встала?

— Давно встала. Еще въ восемь часовъ… И теперь у нея кто-то въ гостяхъ.

Аталинъ изумленно и испуганно поглядѣлѣна Жака.

— Да-съ. Поднявшись и сойдя внизъ, mademoiselle объяснила, что если кто явится и будетъ ее спрашивать, то провести гостя въ библіотеку и доложить ей. Такъ я и сдѣлалъ.

— Кто же это?

— Простите. Я не счелъ нужнымъ спросить его имя и докладывать, такъ какъ mademôiselle приказала заранѣе принять.

— Но это не тотъ, не Виганъ? Не тотъ господинъ, что былъ здѣсь годъ назадъ.

— Pardon, monsieur… Это простой рабочій. Блузникъ. Маленькій, рыжеватый et Fair simple… très simple.

И безъ всякой видимой причины, вдругъ то же чувство страха еще сильнѣе нахлынуло на Аталина.

— Гдѣ они? Въ библіотекѣ?

— Точно такъ-съ!

Аталинъ быстро, спѣша, кой-какъ, не владѣя собой отъ волненья, началъ умываться и одѣваться.

— Завтра! — говорилъ онъ вслухъ. Да. Вотъ завтра… Нынче!.. Гость. Рабочій. Это онъ! Стало-быть онъ все рѣшитъ. Кто — онъ? Это не случайность. Она знала, предупредила людей. Онъ рѣшитъ. Что же это! Нѣтъ. Такъ нельзя.

Чрезъ четверть часа, отчасти овладѣвъ собой и наружно-спокойный, онъ спустился внизъ и, войдя въ библіотеку, остановился на порогѣ.

Эльза сидѣла на стулѣ у круглаго стола, гдѣ клались газеты дня, а противъ нея сидѣлъ рабочій въ синей блузѣ съ иголочки, толстыми складками топорщившейся на груди и на плечахъ. Отъ новой дешевой матеріи, ни разу еще не мытой, слегка пахло ея обычнымъ фабричнымъ запахомъ. Онъ держалъ свой картузъ въ обѣихъ рукахъ, на колѣняхъ, и мялъ его. Быстро поднявшись при появленіи Аталина, онъ поклонился по крестьянски подобострастно, ради вѣжливости, улыбаясь и обнажая рядъ коричневыхъ зубовъ.

Лицо его черезчуръ простое, почти вульгарное, глуповато-доброе, покрытое веснушками, съ круглыми, сѣренькими глазками, затѣмъ цвѣтъ волосъ бѣлокуро-рыжеватый, наконецъ, маленькій ростъ и широкія плечи, легкая сутуловатость и здоровенныя руки и ноги — все дѣлало его крайне неказистымъ на видъ.

Эльза при входѣ и изумленіи Аталина нѣсколько мгновеній умышленно молчала, какъ бы давая ему время разглядѣть гостя. Когда Аталинъ перевелъ глаза на нее, то увидѣлъ, что лицо ея сохраняло еще слѣдъ ночныхъ горькихъ рыданій, а быть можетъ и безсонницы.

— Un ami à moi, — произнесла Эльза, и голосъ ея былъ хрипливый, сдавленный будто судорогой.

— Очень радъ, — машинально отозвался Аталинъ.

— Это мой старинный пріятель, первый по времени другъ, — продолжала она. Мой и братнинъ. Etienne adorait jadis monsieur Frédéric.

Гость этотъ былъ Альзасецъ изъ Теріэля, все еще служившій по прежнему въ багажномъ отдѣленіи желѣзнодорожной станціи.

«Фредерикъ! Альзасецъ, преслѣдуемый за его произношеніе и неуклюжесть? — думалъ Аталинъ. — Какъ часто говорила она объ немъ».

И Аталинъ сразу многое вспомнилъ, зналъ, что за человѣкъ предъ нимъ. И онъ измѣнился въ лицѣ отъ смутнаго чувства, отъ дикой мысли или невѣроятнаго предположенья, которое, какъ молнія, сверкнуло въ его головѣ. И въ то же мгновенье онъ будто слышалъ, или ощущалъ, или самъ себѣ говорилъ мысленно:

«Онъ! Да! Ты съ ума сошелъ. Нѣтъ, это такъ! Именно онъ! Это безуміе! Да. Но такъ… Вѣрно!»

— Сядьте и выслушайте, — сказала Эльза едва слышно и такимъ голосомъ, какъ если бы сильная судорога сжимала ей горло.

Взявъ стулъ слегка дрожащей отъ волненья рукой, онъ придвинулъ его и сѣлъ. Фредерикъ тоже конфузливо опустился на край своего стула.

Скромнаго и глуповатаго Альзасца очевидно смущалъ этотъ визитъ и нахожденіе въ домѣ русскаго, котораго часто видалъ онъ на станціи Теріэля и въ замкѣ Отвиль. Два раза русскій этотъ самъ росписался въ книгѣ его, при полученіи посылокъ на его имя. Однажды Фредерикъ помогъ Аталину, снесъ въ вагонъ его вещи и получилъ на чай пятьдесятъ сантимовъ.

Аталинъ, съ своей стороны, ничего этого теперь не помнилъ, но лицо Альзасца было ему смутно знакомо…

«Такъ вотъ „каковъ“, вотъ „который“ — этотъ Фредерикъ», думалъ онъ, вспоминая все, что зналъ отъ Эльзы объ этомъ Альзасцѣ.

Сколько разъ шутила и смѣялась она надъ тѣмъ, что онъ былъ собственно «первою любовью» ея. И мало этого… Когда она вернулась въ Теріэль, послѣ отъѣзда изъ Нельи, Фредерикъ радостно встрѣтилъ ее, два вечера просидѣлъ у нихъ въ домикѣ… А когда они съ матерью и Этьеномъ двинулись навсегда изъ Теріэля — Фредерикъ вызвался провожать ихъ двѣ станціи… Когда же онъ совсѣмъ прощался съ ними — Эльза это помнила и надъ этимъ не смѣялась — въ глазахъ его стояли крупныя слезы… Но онъ никогда не обмолвился, ничего ей не сказалъ, ни прежде, ни въ эту минуту. Эльза все это оцѣнила, поняла и глубоко почувствовала. И съ тѣхъ поръ, болѣе года, изрѣдка она думала и даже иногда, кротко улыбаясь, говорила Аталину.

«Се pauvre ami! Si c'était à recommencer?! Dieu sait!»

И все это забылъ Аталинъ, и все это вспомнилъ теперь.

— Monsieur Georges. Вотъ вкратцѣ все… чрезъ силу выговорила Эльза, едва владѣя своимъ голосомъ, который дрожалъ, рвался и звучалъ хрипомъ… Я написала Фредерику записку и звала сюда… Я сейчасъ ему все объяснила. Онъ знаетъ все, что случилось со мной, и какъ случилось. Онъ по-прежнему любитъ меня и не… Продолжаетъ уважать меня. Я его уважаю и люблю давно. C’est un brave homme, un honnête garèon. Мы рѣшили все… И мы не боимся. Nous travaillerons aux barrières, et nous n’aurons pas le temps d'étre malheureux.

— Эльза! Ради Бога! воскликнулъ Аталинъ, чуть не теряя разсудокъ и чувствуя, что готовъ упасть въ обморокъ.

— Умоляю васъ… примириться, выговорила Эльза съ чувствомъ. Другого исхода нѣтъ. Мы останемся друзьями, будемъ видаться, когда вы захотите. Фредерикъ ревновать не будетъ. Онъ меня знаетъ. Онъ дастъ мнѣ то, что я ставлю теперь выше всего на свѣтѣ — положеніе законной жены. И онъ знаетъ, что я не опорочу, не осрамлю это святое званіе. Правда, Фредерикъ, вѣдь это все такъ?..

— Oh, oui, отозвался восторженно Альзасецъ. Monsieur не имѣетъ понятія, обернулся онъ къ Аталину, — quelle brave fille que èa est — la Gazelle. Vrai, у а pas d’autre. Я вѣдь ee зналъ еще крошкой. И по моему сужденію, она ни въ чемъ не виновна. Трудно сиротѣ на свѣтѣ жить. Злыхъ людей много. Я всю мою жизнь теперь ей одной… Я счастливѣйшій человѣкъ… Я теперь… Я…

Фредерикъ отчаянно махнулъ рукой съ картузомъ и воскликнулъ:

— Quoi donc! Qu' est qu’y a encore à bavasser. Нѣтъ того человѣка, который бы на mamzelle Elzire не женился! Ça va sans dire! Не я одинъ… Tout le pays. Всѣ знаютъ, какая это дѣвушка — la Gazelle. C’est le bon Dieu! Là! Мы будемъ счастливы. Она хочетъ, чтобъ я выхлопоталъ себѣ прежнее мѣсто Вигана, сторожа у моста. Ну, что же? Мнѣ его дадутъ, я знаю. И возьмемъ изъ больницы le «petiot» къ себѣ. On vivra en famille.

Аталинъ схватилъ себя за голову, блѣдный какъ полотно, и зашатался на стулѣ… Эльза вскочила съ мѣста и съ крикомъ бросилась къ нему. Фредерикъ наивно растерялся.

Чрезъ мгновеніе Жакъ съ Мадленой были также въ комнатѣ и ухаживали за потерявшимъ сознаніе Аталинымъ.

Но въ тотъ же день, въ сумерки, все-таки онъ былъ одинъ на виллѣ. Эльза простилась съ нимъ такъ же, какъ и со всѣми людьми, спокойно, твердо, съ суровымъ лицомъ… Онъ почти не сознавалъ, что творится…

— Mes jours sont comptés, прошепталъ онъ невольно, послѣдній разъ подавая ей руку.

— Et les miens? вопросомъ, тихо и грустно, отозвалась она.

LIV.

Чрезъ недѣлю Аталинъ получилъ письмо по почтѣ со штемпелемъ Теріэля и узналъ почеркъ Эльзы. Это было событіемъ среди унынія и мертвой тиши на виллѣ.

Въ четырехъ строкахъ было извѣщеніе, что она только что вернулась изъ мэріи и изъ церкви.

Онъ прочелъ и перечелъ нѣсколько разъ эти строки, потомъ поднялся и досталъ револьверъ изъ ящика стола.

Повертѣвъ его въ рукахъ нѣсколько минутъ, онъ бросилъ его на письменный столъ и вымолвилъ вслухъ.

— Нѣтъ. Такъ нельзя. Потомъ, конечно. Но не сейчасъ… Надо дѣла привести въ порядокъ… Надо передать все въ разныя московскія благотворительныя общества въ память отца. И надо тоже, чтобъ она была богата, а не была съ мужемъ de braves ouvriers. Пусть они будутъ счастливы не въ одни лишь рѣдкіе часы отдыха отъ работы. Стало-быть когда-же? Неужели придется ѣхать въ Россію ради формальностей… Чта же дѣлать!

Затѣмъ онъ поглядѣлъ на револьверъ и усмѣхнулся озлобленно.

— Когда ты узнаешь, ты поймешь, какъ я тебя любилъ. Поймешь поздно, что сдѣлала! И счастлива не будешь… Поймешь, что многое на свѣтѣ ничто иное, какъ навязанная людямъ, — невѣдомо кѣмъ и зачѣмъ — отвратительная ложь, сугубый обманъ! Безсмысленные призраки отъ колыбели до могилы обступаютъ человѣка и мѣшаютъ жить, когда и безъ того мудрено и безотрадно это жалкое, случайное существованіе… Боже мой, да можно ли придумать что-нибудь безцѣльнѣе этой жизни. Жизнь муравья неизмѣримо разумнѣе. Онъ не стремится къ недостижимому. И неужели у Тебя нѣтъ другихъ міровъ, гдѣ все… человѣчнѣе… Гдѣ существованіе на уровнѣ хотя бы здѣшняго, даруемаго Тобою разума. Гдѣ существа не презираютъ себя и окружающее и неспособны уходить самовольно со скрежетомъ и проклятіями, какъ я вотъ рѣшилъ уйти отсюда, не зная куда, но зная, что горше ничего не найду… Вѣчная тьма — разумная, тьма въ сравненіи съ этимъ мизерно мерцающимъ свѣтомъ, освѣщающимъ загадки и безсиліе.

Послѣ полученія рокового извѣстія отъ Эльзы, что онъ безвозвратно потерялъ ее и съ нею потерялъ все… Аталинъ занялся своими дѣлами и убивалъ время въ мелочахъ, въ перепискѣ съ сестрой, съ нотаріусомъ въ Москвѣ и съ управляющимъ фабрикой.

«Убивать время, вѣдь это — убивать себя! часто думалось ему. За то, убей себя и убьешь все и всѣхъ. Твой конецъ — будетъ концомъ міра».

Чрезъ нѣсколько дней уныло-однообразная жизнь въ Нельи была снова прервана выдающимся случаемъ.

Рано утромъ на виллу явилась полиція… Комиссаръ разспрашивалъ прислугу и затѣмъ пожелалъ видѣть самого домовладѣльца.

Онъ желалъ попросить у Аталина нѣкоторыхъ свѣдѣній.

Дѣло шло объ извѣстной на виллѣ личности, которую сыщики и агенты тайной полиціи разыскивали по всему Парижу и окрестностямъ. Это былъ шатунъ и souteneur, скрывшійся послѣ совершенія возмутительнаго убійства, которое разсказывалось подробно на столбцахъ всѣхъ газетъ и взволновало даже такихъ обывателей, какъ Парижане, которыхъ удивить трудно.

Негодяй зарѣзалъ свою любовницу въ ея квартирѣ, обезглавилъ ее и повѣсилъ ея голову надъ улицей, привязавъ за волосы къ ставнѣ окошка…

Убійца успѣлъ, однако, бѣжать и скрыться, прежде чѣмъ прохожіе замѣтили кровь на троттуарѣ и увидѣли женскую голову, висящую со стѣны дома.

Въ квартирѣ, на груди изуродованнаго трупа, распростертаго на полу, была пришпилена булавкой бумажка — записка.

"Cette pauvre fille а payé ce que la société me devait. J’ai tué, parce que je voulais vivre! Quelle dérision! Je sais que la guillotine m’attend. Mais elle attendra longtemps, la chère dame. Je file dans le nouveau monde, pour vous empecher de m’envoyer dans l’autre. Canailles!..

Полицейскій комиссаръ разсказалъ все это и подтвердилъ нумеромъ газеты, которая была при немъ. Онъ попросилъ Аталина дать свѣдѣнія, какія только онъ можетъ.

Черезъ недѣлю Аталинъ узналъ отъ Жака, читавшаго газеты, что убійца попался въ домѣ депутата г. Грожана, куда нахально пришелъ, съ пьяну, вечеромъ, во время большого бала. Онъ явился съ запиской на имя хозяйки, въ которой просилъ тотчасъ выслать тысячу франковъ, грозясь, въ случаѣ отказа, страшнымъ скандаломъ среди бала. Шантажъ не удался благодаря присутствію духа госпожи Грожанъ и преступникъ былъ тотчасъ арестованъ.

LV.

Прошло болѣе полугода. Весна была уже на дворѣ, воскрешая природу, призывая все къ покой жизни, нашептывая даже людямъ начать жить сначала: «Авось будетъ хорошо! Лучше!»

Мѣстечко Теріэль, станція и въ полутора верстѣ отъ нея маленькій сторожевой домикъ близъ рельсъ и огромнаго желѣзнодорожнаго моста — все одѣвалось зеленью. Передъ домикомъ, гдѣ жилъ уже мѣсяца три новый сторожъ съ женой и больнымъ мальчикомъ, разводился и готовился садикъ, дорожки и клумбы.

Въ теплый, но туманный день, уже въ сумерки, въ сторожевомъ домикѣ было тихо и пусто… Мальчикъ блѣдный, худой, изможденный болѣзнью, лежалъ одинъ въ постели. Ему хотѣлось пить, но онъ не могъ, не умѣлъ спросить этого… А тѣ, кто за нимъ любовно всегда ухаживали, были въ отсутствіи… Сторожъ, крайне смущенный многимъ происшедшимъ дома въ эти послѣдніе дни, все таки пошёлъ дозоромъ по своему участку полотна.

Жена его, заперевъ заставы у моста въ ожиданіи скораго поѣзда въ Парижъ, исчезла и противъ обыкновенія не ждала прохода его съ флагомъ въ рукахъ.

Однако не далеко отсюда, на полугорѣ крутого берега, подъ самымъ мостомъ, бѣлѣлось что-то. Это и была женщина въ простомъ ситцевомъ платьѣ, полинявшемъ отъ мытья. Она сейчасъ спустилась сюда, бросила флагъ и сѣла на пробивающуюся траву, оперевъ локти въ колѣна, скорчившись и положивъ голову на руки. Казалось, будто она въ порывѣ горькаго отчаянія и неодолимой муки безсознательно схватила себя за черную, густо-кудрявую голову…

Прошло минутъ десять, она не двигалась, будто забылась… Вдали раздался глухой гулъ, потомъ стихъ, но тотчасъ же раздался ближе и громче… Скоро этотъ гулъ сталъ грознымъ грохотомъ, будто невидимая рука сыпала каменьями по окрестности… Два пронзительные свистка прорѣзали воздухъ… Наконецъ загрохоталъ, будто содрогаясь, огромный мостъ и отъ его трепета будто глухо вздохнула и застонала рѣка.

Сидѣвшая подъ мостомъ вздрогнула, очнулась, подняла голову. Черные глаза ея блеснули ярче, зловѣщимъ свѣтомъ, сверкнули отвагой безумія.

Въ мгновенье вскочила она, быстро вбѣжала на гору и стала у рельсъ на выѣздѣ съ моста, гдѣ несся съ грохотомъ поѣздъ.

Паровозъ будто стоялъ среди моста, но выросталъ, становился все больше, все виднѣе… И вотъ онъ передъ ней за десятокъ шаговъ…

— Georges, — дико вскрикнула она, взмахнувъ руками къ небу. И однимъ прыжкомъ бросилась она на встрѣчу поѣзда и исчезла…

Паровозъ пронесся, за нимъ вереницей бѣжали вагоны, а подъ ихъ вертящимися колесами мелькало что-то бѣлое… Вагоны пробѣжали всѣ и это бѣлое — бѣлѣлось уже на пустыхъ рельсахъ.

Но поѣздъ сразу круто остановился… Машинистъ, кондуктора и десятокъ пассажировъ, соскочивъ на полотно дороги, побѣжали назадъ къ мосту и окружили несчастную.

Женщина была раздавлена на смерть, колеса прорѣзали грудь… Она уже не дышала, и только въ большихъ черныхъ глазахъ еще не погасъ свѣточъ жизни…

Шумя, толкуя, крича и ужасаясь несчастію, женщину подняли съ рельсъ, бережно перенесли и внесли въ послѣдній вагонъ…

— C’est la femme du garde-barrières! сказалъ кто-то.

— Какъ? Да вѣдь они получили на дняхъ огромное наслѣдство за границей. Pas de chance!

Десятки пассажировъ повылѣзли между тѣмъ изъ вагоновъ и сбѣгались къ мѣсту происшествія… Но тутъ же раздался громкій и повелительный крикъ кондукторовъ:

— En voitures, messieurs. En voitures!

И снова полотно дороги быстро опустѣло… Всѣ исчезли въ вагонахъ. Поѣздъ тронулся, загремѣлъ, задвигался шибче, наконецъ понесся, и какъ змѣй, — скользя и извиваясь своимъ желѣзнымъ туловищемъ, — пропалъ за холмомъ.

На станціи сдали тѣло изуродованное и безжизненное…

Но мертвое лицо, обрамленное массой черныхъ кудрей, было красиво… Мертвые глаза, глубокіе, умные, кроткіе, все еще блестѣли и, пристально глядя на толпящихся любопытныхъ, смущали ихъ своею красотой, своею загадкой, вопросомъ о чемъ-то, на что у людей отвѣта нѣтъ!

Новая Сандрильона (Салиас)/ДО

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ГРАФА Е. А. САЛІАСА.

Новая Сандрильона.

НОВАЯ САНДРИЛЬОНА.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXIII.

XXIV.

XXV.

XXVI.

XXVII.

XXVIII.

XXIX.

XXX.

XXXI.

XXXII.

XXXIII.

XXXIV.

XXXV.

XXXVI.

XXXVII.

ХХXVIII.

XXXIX.

XL.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

II.

III.

IV.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXIII.

XXIV.

XXV.

XXVI.

XXVII.

XXVIII.

XXIX.

XXX.

XXXI.

XXXII.

ХXXIII.

XXXIV.

XXXV.

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА.