Новая Земля (1934, перевод Сергея Городецкого)

Эта страница в настоящее время постепенно дописывается Во избежание конфликтов правок, согласуйте свои внесения с активным редактором. Это замечание не должно висеть дольше трёх дней. Дата начала работы Имя участника

1. УСАДЬБА ЛЕСНИКА

О детства уголок мой милый!

С тобой расстаться я не в силах.

Как часто, утомлен дорогой,

Годами юности убогой,

К тебе я в думах улетаю

И там душою отдыхаю.

Не раз душа моя мечтала

Дорогу жизни всю сначала

Пройти еще раз, оглянуться,

Убрать с пути каменья злые,

Что губят силы молодые,

И вновь к весне моей вернуться.

Весна, весна моя! О, где ты?

Не я, твоим теплом согретый,

Приход твой радостный встречаю, —

Тебя я только провожаю.

Навеки скрылась та волна,

Что вдаль рекой унесена.

Не раз она в парах летучих

Дойдет на крыльях солнца к тучам,

Чтоб вновь на дол упасть туманом

Иль частым дождиком пролиться:

Никто не выйдет из границы

Седых законов, жизнью данных.

И ты, и ты, моя весна,

Вновь не придешь, как та волна!

Вот и теперь передо мною

Встает мой уголок пригожий,

Криницы узенькое ложе,

И елка с тихою сосною,

Обнявшиеся над водою,

Как молодые в час разлуки,

В час клятвы и любовной муки.

И вижу лес я возле хаты,

Где, взявшись за руки, девчата

Играли песни дружным хором,

Идя с работы шагом скорым.

Напевы песен их раздольных

По лесу звонко разливались,

Им все пригорки откликались,

И радость пела в звуках вольных.

А сосны, ели вековые

Под эти песни молодые

Стояли в молчаливой думе,

И в их неуловимом шуме,

В печально-сумрачном смиренье

Как будто чудилось моленье.

Вблизи сторожки лесниковой

Лес выгибался, как подкова, —

Высокий, старый и тенистый.

Шатер осины круглолистой

Сплетался с соснами, дубами,

А елки хмурыми крестами

На небе четко выделялись

И словно с тучами шептались.

Они стояли, точно вдовы,

Поодаль, хмуро-одиноко,

Поднявши к облакам высоко

Своих вершин наряд суровый.

Лес наступал и расступался,

Лужком зеленым разрывался

И обнимал двумя крылами

Приветно хату, и ветвями

Шумел над речкой, колыхался.

А снизу этот лес косматый

Подбит был выпушкой богатой:

Лозой, черемухой, крушиной,

Ольхой кудрявой и рябиной.

Глядишь, бывало, и сдается,

Что через эту ткань живую,

Сквозь эту поросль молодую

Ни мышь, ни птица не пробьется.

Из глуби леса мирно тек

Травой заросший ручеек.

К его струям неторопливым

Склонялись трепетные ивы,

Он из-под сени их густой

Едва заметной бороздой

Шел через луг, в траве скрываясь,

И, своенравно извиваясь,

Вливался в Неман голубой.

А луг — насколько хватит ока —

Свободно, пышно и широко

Простерся скатертью богатой

Вдоль Немана от самой хаты,

Сверкая яркими цветами,

Всех красок жаркими тонами,

В неуловимых переливах

Оттенков нежных. Как на нивах

Колосья, наливаясь, гнутся

И людям радостно смеются

Таким приятным тихим смехом

Под легким ветерка пробегом —

Так травы буйные, без края,

Шумят, ликуя и играя,

И ходят волны луговые

Веселой, светлой чередой,

Цветы кивают головой,

Ну как девчата молодые.

Эх, луг широкий! Луг цветущий!

Ты как живой в лучах поющих

Стоишь всегда перед очами.

Прекрасен ты, но и печален,

Как наша тихая сторонка,

Где пеленой тумана тонкой,

Синея, летний зной дрожит

И даль задумчиво глядит.

И хоть измучен я тюрьмою,

Разлукой с милой стороною, —

Душой воспрянув, оживаю,

Когда в мечтаньях озираю

Тебя, мой берег, луг искристый,

Где льется Неман серебристый

И дружной высятся толпою

Дубы, как башни, над водою.

И только тут, под их ветвями,

На солнце утомлен трудами,

Косарь спокойно отдохнет

От дум тяжелых и забот,

Овеян сладостными снами.

Здесь так привольно, так прохладно.

И птицы резвые отрадно

Поют, кружатся в ясном небе,

Везде веселый слышен щебет.

А на дубах, воздеты к звездам,

Темнеют аистовы гнезда.

Клекочут аисты, и звонко

Им жалуются аистенки

И клювы тянут из гнезда —

Птенцам давно нужна еда.

А там, где птицы возмужали,

Манить их начинают дали;

Им сладко первое усилье,

Они уже разводят крылья,

Глядишь — на локоть подлетают,

Крылами ветер загребают

И неуклюжими ногами

Смешно танцуют над дубами.

В соседстве с ними, под суками,

Скворцы и воробьи гнездятся,

Пищат, щебечут, ворошатся

И молкнут поздно вечерами.

В дупле кричат сизоворонки,

И свист над лугом резкий, громкий

Роняет коршун осторожный,

Томя простор тоской тревожной.

Эх, луг широкий! Как живой,

Покрытый свежею травой,

Ты зеленеешь предо мною,

Сияя светлою красою.

Как женщины, к которым старость

Тайком, исподтишка подкралась,

Чтоб незаметно отобрать

Их силу, красоту и стать, —

Так рядом с хатою, в садочке,

Пригнувшись тихо в уголочке,

Дремали старые две ивы.

А тут же, стройны и красивы,

Деревья юные стояли

И весело на свет взирали.

Раскинув ветви над бурьяном,

Росла здесь груша с тонким станом,

И над забором валом пышным

Кудряво зеленели вишни.

Был невелик, конечно, сад —

Рябина, три дичка подряд,

Меж ними липка молодая,

Как будто внучка дорогая.

Но как же радостно и мило

Пчела тут в ульях гомонила!

И как приятно пахло медом!

Плодились пчелы с каждым годом,

Что лето — ульев прибывало,

Хоть было их уже немало.

И гул стоял и днем и ночью.

Бывало, летом, в час рабочий,

Вдруг разнесется крик веселый:

«Эй, тятя! Дядя! Вышли пчелы!..»

За хатой, прямо возле сада,

Навес стоял с гуменцем рядом,

А под навесом снасть простая:

Возок, телега запасная,

Колеса, хомуты и сани

И ульев несколько, заране

Уж приготовленных; ушат,

Кадушка, старый понаряд

И прочий запыленный хлам

Ютился здесь по всем углам.

Всё — вещи, нужные для дома!

Гуменце, крытое соломой,

От долгой жизни поседело,

Солома клочьями висела,

Ее и ветры потрепали,

Да и мальцы поободрали,

На крышу лазая, бывало,—

Их это дело забавляло.

А под щитом на паутине

Засохший колос-сиротина

Один в тиши слегка качался;

С каких он пор тут обретался —

Никто не мог бы дать ответа!

Еще старей постройки этой

Был хлев замшелый и гнилой;

Стоял он там, с годами споря,

Едва держась, как на заборе

Горшок, разбитый кочергой.

Давно подъеденный червями

И набок сдвинутый ветрами,

Тот хлев казался старичиной,

Согбенным тяжкою кручиной.

А сбоку, в поле, недалеко

Виднелся погреб одиноко, —

Припав к сырой земле стрехою,

Он зарастал густой травою.

Среди запущенных строений

В глуби двора стояла хата;

Она была щеголевата,

Как та шляхтянка из селенья,

Что в праздник около костела,

Чуть-чуть поднявши край подола,

Преважно ходит под зонтом

И юбкой вертит, как хвостом,

С дорожек пыль, песок сметая

И в хлопцев глазками стреляя.

За хатой поле начиналось,

Где рожь густая колыхалась,

Росли овес, ячмень, гречиха,

Привольно было там и тихо!

Мой уголок, мой кров родной!

Теперь я для тебя чужой.

И лес и поле всё такие,

Но люди здесь живут другие.

Печаль мне в душу западает,

Что в вечность канули годочки,

Мои счастливые денечки, —

Весна промчалась молодая!

Теперь завесу лет раздвинем

И оком пристальным окинем

Житье Михася и Антося,

Посмотрим, как там всё велося.

2. ВОСКРЕСНОЕ УТРО В воскресный день, лишь рассветало, Мать у печи уж хлопотала Со сковородкой, с чепелою — Пекла блины. А под рукою Мальцы толкались и галдели, На пламя яркое глядели. Услон свое уж занял место, На нем квашня стояла с тестом, И уполовник то и дело Нырял в нее легко, умело И тесто лил на сковородки. Оно с шипеньем растекалось И в печку тотчас устремлялось, А там, у всех перед глазами, Спекалось гладкими кружками. Из печи мать их доставала И быстро на услон кидала, Мальцы ж во все глаза следили И на лету блины ловили, Намазывая салом впрок. Поодаль чистый чугунок Поставлен был для верещаки, — Мать припасла снадобий всяких: 219 Лучку, и перчику, и сала, Всё с квасом и мукой смешала, Заправила листом лавровым — И блюдо славное готово! Тогда и праздник для ребят, Когда едою день богат. Звон сковородок на рассвете Был так всегда приятен детям И в этой хате, тусклой, тесной, Казался музыкой чудесной. Недаром дядя,спозаранок Послать желая мальчуганов На пастбище коров стеречь, Бил сковородкою о печь. Теперь же, усладясь едою, Ребята тешились игрою: Носились с криком возле хаты, Гоняя кур; как поросята, В песке барахтались сестрички. Алесь бродил вблизи кринички, Что из чащобы вытекала И дужкой хату огибала. Бродил, подсвистывая птицам, И ягоды сбирал в кошницу. Безлюдно становилось в хате — Свое у каждого занятье: С ружьишком в лес шагал Михась, В обход привычный торопясь. Антось, поднявшийся с зарею, Забрав червей и котелок, Уже спешил, не чуя ног, На Неман тропкою лесною И там блаженствовал с удой, — Рыбак был дядя удалой, Как и работник — всем на диво. А Владя гнал коров лениво, Травил украдкой сеножать, В дому же оставалась мать. Ох, эта женская работа! Тревоги, вечная забота, То ты у печки, то на поле — Минуты нет покоя, воли. 220 Одно еще не кончишь — следом Другое, — хоть ты разорвись! Такая уж у бабы жизнь, Удел тот всем хозяйкам ведом. Вот и сегодня: печь закрыла, Посуду наспех перемыла — Иди на гряды, для свиней Ботвы нарви, да поскорей! А этот Юзик, шалунишка, Совсем глупыш еще мальчишка, Кутенком под ногами вьется, Пыхтя, за мамкою плетется, Знай от работы отбивает И только сердце надрывает. Всё выше солнце поднималось, Листва росою умывалась, И в небе облачка живые Неслись, как гуси молодые, Цепочкой белой над лугами, Над свежим лесом и полями. А ветерок шальной, игривый Чесал зеленым травам гривы, В саду балясничал с рябиной, Как хлопец озорной с девчиной. А там осины простодушно О ком-то сплетничали дружно И так болтали, так смеялись, Что аж до корня сотрясались, - Такая, видно, их порода! Вернулась мамка с огорода. «Алесь, сынок, встречай коров! Беги скорей, сними засов!.. Ох, горе с вами, нет покою, Стой, лучше я сама открою. Куда ты, Юзик? В хату живо!..» Загнавши в хлев скотину, В ладя Тотчас же ринулся к оладьям, Оставив лапти и онучи Среди двора в песке сыпучем. 221

Сквозь лапы сосен синью жгучей Пылает небо. Стая тучек Спокойно на востоке бродит, И мирно, мирно всё в природе. Вверху, над сосняком зеленым, Хлопочут пчелы с тихим звоном, Букашки весело летают, — Должно быть, праздник свой справляют И так тонюсенько жужжат, Как будто то лучи дрожат. А на прогалинках на голых Стада кузнечиков веселых, И только ступишь там ногой, Они заскачут пред тобой,— Вот так и прыснут все проворно, Как на ветру с ладони зерна. А бабочки и мотыльки, Быстры, нарядны и легки. Порхают плавно, как танцуют, — Кого угодно зачаруют. И как тропинки хороши В шелках травы, в лесной тиши! Сквозь сумрак золотом лучатся!.. Эх, благодать на воле, братцы! Неторопливо размышляя И мерно меж дерев шагая, Михал из лесу вышел к дому; Заслышав батьки шаг знакомый, К воротам во весь дух из хаты Все разом кинулись ребята. Схватив ружье и шапку с бляхой (Уйдя тотчас в нее с ушами), Алесь порхнул счастливой птахой. А Костусь сумку взял с кистями И лесника значок блестящий. «Скорей вы там, народ пропащий! — Кричит им дядя с ноткой злости. — Идут, как будто шляхта в гости!» 225 3. ЗА СТОЛОМ «Ну, завтракать давайте будем, — Обедают уж, верно, люди. Ставь верещаку, мать, живей. И стар, и мал — за стол дружней!» — Наш дядя громко возглашает И стол скатеркой застилает. Стол был в углу под образами. Мать принесла кружок с блинами И хлеба черного коврижку Размером с доброго зайчишку. По старшинству Антось с Михалом, Как это и всегда бывало, В конце стола места заняли, Чтобы не лазать в угол тесный, — Бог с ним, с почетным этим местом! Обычно ж гостя там сажали, Блюдя порядок вековой. Теперь же угол был пустой, И в нем Алесь расположился — Присев на корточки, возился, Шушукаясь тихонько с братом. Костусь сидел с Михалом рядом, На стол глядел совсем не жадно, Успев набить живот изрядно, Но всё же блин, балуясь, мял И батьку, ерзая, толкал. Близ дяди — Владик, с уголочка. Детей — как на току снопочков! Семья не малая, сказать: Отец во-первых, дядя, мать, Четыре хлопца, три девчины; Все сели на места по чину, Лишь мать у печки хлопотала, Горячий чугунок достала (Запахло вкусно луком, салом!), А за столом на верещаку Уже готовили атаку, На это хлопцы были хваты! Блины кроили на квадраты (Хоть геометрии не знали!), 226 На вилки ловко надевали, Как на тычки сажают вешки, — Тут некогда глядеть и мешкать, Когда уж на столе еда. Чуть миска сунулась сюда — Со всех сторон, как по приказу, В нее все вилки лезут сразу. Умолкнул шум, возня стихает. Момент серьезный наступает! Пофукивают все и студят, Из верещаки шкварки удят. Меньшие — Юзик, Ганка, Геля,— Как и всегда, отдельно ели, Они порядка не держали, И их с большими не сажали. Мальчишка в миску пальцем лазал И верещакой лавку мазал. Сестренки злиться начинали И за вихры его хватали. Согласье сразу пропадало, Война не в шутку закипала. Но не сдавал позиций Юзик И лихо ложкою валтузил Сестренок— Гелю и Ганулю. Они же с двух сторон тянули Братишку за уши и били. Потом их старшие мирили, Кладя конец слезам и спорам Таким всеобщим приговором: «Ну, поцелуйтесь же с братишкой!» И тотчас угасала вспышка. А за столом молчком сидели. Там хлопцы ссориться не смели, — Чуть что, рога подпилят сразу, Щелчка получишь за проказы Иль подзатыльника такого, Что ерзать не захочешь снова. Коль забывался кто из малых, Отец на хлопчиков, бывало, 227 Так выразительно глядел, Что, забывая о еде, Они чуть в лавку не врастали, Тот взгляд мальцы отлично знали. Как в деревнях велось повсюду, Все ели из одной посуды, Макали дружно, не зевали И шкварки смачные жевали. Когда же в миске снедь кончалась, На дне чуток лишь оставалось, — Хозяйка молча поднималась И в сени шла, а там у ней Была еда еще вкусней. Из заповедного чулана Творог, заправленный сметаной, Для завершения стола Она торжественно несла. Ребята мигом курс меняли И батьку с дядей оставляли Потеть одних над верещакой. Антось старательно, со смаком, Блином румяным, как лопаткой, Со дна вычерпывал остатки. Михал же ел теперь помалу, Чтоб дяде больше перепало, — Антось работал за двоих И на плечах тащил своих Весь труд тяжелый хлебороба — Ну, и почет ему особый. И если попадалась шкварка, Тут начинали спорить жарко: «Бери, Антось!» — «Уж нет охоты». — «Бери. Ты больше поработал». И спор на том они кончали, Что шкварку эту разрезали. Над творогом и над сметаной Усердствовали так же рьяно И быстро миску опростали. Ребята от больших отстали, Лишь баловались, а не ели, 228 Жевали вяло, еле-еле, Тараща сонные глаза. Но вот и батька отвалился И набожно перекрестился, Взор возведя на образа. Всё со стола убрала мать, Посуду стала полоскать. Свернув цигарку молчаливо, Антось курил неторопливо. Не двигаясь, сидел Михась, В большие думы углубись. И Ганна и Антоний знали, Где мысли Михася витали, Что их ласкало, что томило, В какие дали их манило. Давно уж батька жил мечтою Разжиться собственной землею, Чтоб никому не подчиняться, С начальством никаким не знаться, — Кого б Михал ни повстречал, Он случая не упускал Порасспросить насчет землицы: Где продается, чем богата, Какие выгоды и плата, И есть ли речка иль криница. Чем больше служба докучала. Тем больше батьку волновала Мысль о земле — ведь так немного Он просит для себя у бога! Свой дом, к чему он так стремился, Ему вершиной счастья мнился, И наш Михал там жил душою, Другой не видя пред собою Судьбы прекрасней и раздольней! Ах, как бы он воспрянул, вольный, Забыв панов и гнет их лютый, Их крепко стянутые путы! Нередко дома в тихий час Любил рассказывать Михась, Где о земле он что проведал. 229 И нынче, только отобедал, Предался вновь мечтам чудесным. И говорил так интересно, И так был радостен и светел, Что все затихли, даже дети, Как музыке, словам внимая. О, это был рассказ о рае! «Узнал я всё, как на ладони, Насчет земельки у Заблонья, — Повествовал семье Михась, Улыбкой доброй озарясь. — Не знаю уж, с чего начать. Там огороды — слышишь, мать? — Так урожайны, так богаты, И близко, тут же возле хаты! Земля жирна без удобренья, Капуста — просто загляденье! С ведро кочны там вырастают, Штук двадцать кадку наполняют! А репа! А морковь! А мак! Петрушка, огурцы, бурак! Всего, всего — ну просто страх! Растет там всё, как на дрожжах. И речка есть. А рыбы, рыбы! Вот где, Антось, брат, пожил ты бы! — Подвел Михась под дядю мину. — Лови линей и ешь сомину, Сомы же ростом как телята!» Антось обнять готов был брата, Рыбак заядлый в нем сказался, Он смачно крякнул и поднялся, А от улыбки ус мохнатый Полез аж за ухо куда-то. «Ну, словом, всё лежит под боком. Земли же той как раз волока, Слой чернозему — в пол-аршина! Не то, что тут — песок да глина. А рожь берется там на диво: Поедешь меж хлебов весною — В них конь скрывается с дугою! И ячменя — вари хоть пиво! Овес, гречиха — словно лозы. 230 А что у нас? Одни занозы Под ногти только загоняешь, Пока две горсти нажинаешь! Усадьба — с добрым старым садом. И лес, к примеру, тоже рядом, — Дубы до неба, ясень, клены. Там не придется бить поклоны — Просить весной у пана жита. Там ты свободным станешь, сытым, Соседи все живут как братья. А здесь зажат, затиснут всяк, Грызут друг друга за пустяк, Суды да вечные проклятья. К тому же волость там под боком, А значит, школа недалеко. Давно пора детей учить, Не век же им без света жить, Расти, на бор лишь дикий глядя. Смотри, вон дуб какой уж Владя!» Алесь на лавке встрепенулся И быстро к батьке обернулся: «А я-то вырос разве мало?» — Спросил он, фыркнув, у Михала. «Ты? — рассмеялся вдруг отец. — Один порок имеешь важный — Уж больно свищешь носом страшно, А так ты тоже молодец!» Алесь не рад был, что вмешался, И в угол поскорей убрался. Михал умолкнул, ожидает, Что скажут дядя или мать. И стало явственно слыхать, Как муха в хате пролетает. «Коль вправду там земля богата — И лес и речка рядом с хатой, — Чего ж ее не покупают? Иль нас с тобою поджидают? — Спросила мать. — Кабы на свете Такая где-нибудь лежала, Она давно б не пустовала, Один ты, что ль, ее приметил? 231 Иль те, кто без земли сидят, Уж разжилися все и спят? Была бы доброй в самом деле, Давно бы ею завладели». — «И завладеют, может, днями, Пока ты возишься с горшками Да над своим дрожишь корытом, — Ответил ей Михал сердито. — Ждешь, поднесут тебе на блюде? За ней годами ходят люди. А так сидеть да размышлять — Вовек не будет толку, мать!» — «То правда», — дядя отозвался: Он в мыслях с братом соглашался. «Да пусть пойдет не всё там споро, — Сказал Михал, — а под забором Уж не помрем, коль есть землица. Эх, поскорей бы распроститься И с лаской панскою, и с криком, Стать самому себе владыкой. Какое счастье тут имеем? И что покинуть мы жалеем? Иль крыша застлана блинами? Углы подперты пирогами? Иль здесь растет особый гриб? А, чтоб с панами он погиб! Служить, конечно, было б можно, Когда б лесничий так безбожно Не прижимал своих людей. Не человек он — лютый змей! Кого он только не обидел! Таких панов и свет не видел. Да хоть бы пан, а то зараза, Так, прихвостень, байструк, пролаза, Рога приставить — чистый бес! А гонору-то — до небес. И жить уж не стает охоты, Напрасны все твои заботы. Как на колу сидишь, страдаешь И только долю проклинаешь! А чуть покрепче ветер грянет — И прахом всё твое старанье

Куда ж деваться. Закукуешь! У пана век не провекуешь». Замолкли в хате все угрюмо. Но всех одна томила дума: Идут года за часом час, Живешь так-сяк, пока живется, А всё ж когда-нибудь придется Свой хлеб искать, искать свой квас. 4. ПЕРВОЕ ХОЗЯЙСТВО «Так как же быть? — спросил Антон. — Давай уже со всех сторон Обсудим и рассмотрим дело, Чтоб за него приняться смело И дальше действовать как должно! Любая служба ненадежна, А в этом пекле и тем боле — Не сладко жить под панской волей. Но с чем мы двинемся в дорогу? Добра у нас не так уж много. А коль твои карманы тощи, То сесть на мель простого проще!» — «Ну, ты вперед уж забегаешь, Да только плохо всё считаешь. Ведь, ежели пошло на то, Есть и у нас, брат, кое-что: Двор, часть отцовского надела — Вот уж не меньше тыщи целой; А там земельный банк поможет, Быка, корову продадим, Ни перед чем не постоим: В таких делах робеть негоже. Коль есть желанье и охота, Не страшен и сам черт с болота!» — Сказал Михась с усмешкой гордой, Сказал решительно и твердо. А мать сидела молчаливо, О чем-то думая тоскливо, 233 Сказать хотела и не смела О том, что в сердце накипело. «Вот как раздумаешься только, Уж так на сердце станет горько, — Не удержалась, всё ж сказала. — Нет одного, другого мало. А коль живешь, не размышляешь, То и беды не замечаешь. Земли у нас хоть и немного, А всё же есть, и слава богу. Лишись ее — поймешь утрату: Где ты тогда поставишь хату, Коль вдруг несчастье разразится? На службе может всё случиться. И на чужбине, в белом свете Никто тебя, ой, не приветит. А землю ту — бог с ней, с землею! — Возьмешь ли голою рукою? Там всё так смутно, незнакомо, Так лучше уж держаться дома!» — «Вот тоже разговор чудной! — Сказал Михась, махнув рукой. — Иль землю мы уже сбываем? Мы лишь к примеру рассуждаем. К чему нам двор такой у хаты? Иль строить думаешь палаты? Тогда, что ль, и решать начнем, Когда внезапно грянет гром?» — «Конечно, жаль бросать свой двор,— Сказал Антось, чтоб кончить спор, — Но надо же дотолковаться И одного уж всем держаться. Заблонье то должны мы сами Своими осмотреть глазами, Не полагаясь на людей, — Язык людской ведь без костей! Тут дело нужно, а не слово, Не то что ляпнул — и готово! Я так смекаю: выбрать час И осмотреть уж всё зараз, Чтоб разобраться, кто тут правый. 234 Достойна ль шуму вся облава. Быть может, там волков и нет!» На том закончен был совет. Я здесь прерву повествованье, Чтоб возвратиться к прошлым дням И показать истоки вам Надежд Михала и старанья На новой почве укрепиться — Обзавестись своей землицей. А заодно и мир забытый Хочу еще раз помянуть, В тот темный угол заглянуть, Где, ледяным покровом скрыты, По руслам, в глубине пробитым, Криницы свежие текут. Михал... Спросите лучше сами Про полесовщика Михала. Его вся волость наша знала. Он был известен меж панами! Да что паны! Князь Радзивилл Порой с Михалом ласков был, Ему свое дарил он слово: Ценил, знать, службу лесникову. В округе всех крестьян Михал От мала до велика знал. Потрава ль где или покража — Разыщет мигом и докажет, И уж дойдет до голубочка, Ну как по нитке до клубочка. Так и не диво, что Михала В селе любили очень мало. И наш Михась про это ведал. Да что поделать? Так уж с дедов Велось от века и ведется: Народ простой в оковах бьется. Михал, как только оженился, Тогда ж от батьки отделился, Жить в тесноте не пожелав. Ушел на баржи он, на сплав, 235 До пруссов дважды доходил, — Где белорус каш не бродил?! Но вскоре бросил это дело, Жить по-бродяжьи надоело, Решил на службу он толкнуться — Ведь дома негде развернуться. И у лесничего в каморе Нашел Михал работу вскоре. Лесничий — плут каких немало — Ценил по-своему Михала: Как бессловесную скотину, И день и ночь гонял детину. В ответ на жалобы Михала Он говорил ему, бывало: «Что ж! Добрый конь и тянет дюже!» — И стягивал хомут потуже. Михал рабочих нанимал, За панским стадом наблюдал, На нем лежал и сенокос, Всю службу он исправно нес. Что тут поделаешь? Старался!.. В другое место перебрался — Ему лесничий «удружил». И вот засел Михал в глуши, Где только лес, кусты да поле, Да ветра посвисты на воле. Земельки было там — волока. Тут корни наконец глубоко Пустить он мог бы и обжиться, С душой, усердно потрудиться; Да не везло никак Михалу — Земля тяжелая попала, Вся под пыреем и сивцом. Спокойно заяц под кустом Мог отдыхать здесь на приволье: Соха вовек здесь не ходила. Тоскливо, неприютно было В пустом и одичалом поле. Не с лошадьми и не с волами, А так вот, с голыми руками Пришел сюда Михал весною. 236 Тяни соху хоть сам с семьею, С женой, со всеми малышами! Но всё же твердыми ногами Ступил он на пустырь бесплодный. «Не плачь, не будешь здесь голодной; Бог даст, помалу разживемся И, может быть, добра дождемся, — Так утешал Михал жену, — Живыми не пойдем ко дну! Земли же — глянь! Не схватишь глазом!..» И за свое хозяйство сразу Он взялся, не жалея сил, Коня, коровку раздобыл, Завел свиней, две-три овечки. А из деревни той порою Антось с сохой и бороною Приехал к брату и под гречку Вспахал у леса клин немалый. И оживать та пустошь стала. Запахло взрытой целиною, Как бы сам бог над той землею Прошел и ласково взглянул. Антось упорно спину гнул И в землю вкладывал все силы. И вот, как будто из могилы, На белый свет травинкой чистой, Густою щеткой бархатистой Ростки выходят из земельки. И как ребенок в колыбельке, Что крепнет, быстро подрастает И уж головку поднимает, Мир озирая удивленно, — Так малый стебелек зеленый Стремится к солнцу лепестками, Как к матери дитя руками. Меж тем ребята подрастали, В работе старшим помогали. Хозяйство крепло постепенно: В косьбу луга запахли сеном, На поле важно, сановито Рядами встали копны жита, Украсив золотом поляны, 237 А в огороде мак багряный, Раскрыв нарядные листочки, Сплетал из них свои веночки Вокруг головки чуть склоненной, Такой пригожей и зеленой. И часто в добрую погоду Михась, идя домой с обхода, Хоть чувствовал, что ноют ноги, А всё ж сворачивал с дороги И делал круг, — как утерпеть, Чтоб не зайти, не поглядеть На рожь хозяйскими глазами? Идет, а ветер с колосками Ведет приятный разговор. Всё леснику ласкает взор. Пройдет он, обогнув лесок, Весь клин и в пальцы осторожно, Еще зеленый и порожний, Возьмет усатый колосок. Осмотрит с ласкою во взгляде И нежно так рукой погладит, Как бы сыночка своего, И прояснится взор его. Тот уголок глухой и дикий Старанье дяди, труд великий В короткий срок преобразили, Красой, богатством наделили. Всё зацвело, загомонило, Как будто бы живая сила От сна природу пробудила. Гумно полнело с каждым годом, И богател сарай приплодом, И начал лишний грош водиться, Был хлеб, и было чем прикрыться,— Всё в дом пришло, где жил Михась. Давно уже и мать сжилась С тем уголком, забыв про горе, А ряд кувшинов на заборе Гласил открыто, что дела 238 Хозяйка хорошо вела, Что молока в хозяйстве вволю. В сарайчике, при самом поле, Свинья, как хворая, стонала, Хотя болезней знать не знала. Уж так велит ее натура: Стонать и нос держать понуро — Мол, тяжело ей жить на свете. А поросятки, ее дети, Всему, казалось, удивлялись И, весело визжа, толкались. А вот семья другой породы — Десяток кур, петух дородный — Перед крыльцом червей искала: Цыплят наседка призывала, Сбиваясь в кучку поплотней, Они послушно шли за ней. Росло хозяйство молодое, Трудом тяжелым нажитое. Подчас ненастною весною Теплом повеет, тишиною, И облаков густых завеса Вдруг разорвется, опадет, И солнце ласково блеснет Над нивами, над шумным лесом, -* На землю яркий свет прольется, И всё кругом повеселеет, На миг притихнет, присмиреет, Глядишь — и вот уже сдается: Навеки сгинуло ненастье, А в мире лишь покой и счастье. Но так ли это? Вдруг нежданный Завоет ветер ураганный, И даль полей печальной станет, Покой недолгий в вечность канет, На всем угрюмости следы, Всё с замираньем ждет беды. Вот так и в жизни: мчатся волны, 239 То радости, то горя полны, Одна сменяется другою. И не успел Михал с семьею Пяти годков прожить в покое, Как слухи стали появляться, И сам лесничий намекал, Чтоб в скором времени Михал Готовился переселяться, С углом обжитым расставаться. И эта весть семью смутила, К труду охоту всю отбила: Опять клади здоровье, силы В чужую землю, в дол постылый, Соленым потом обливайся, Навел порядок — собирайся И вновь иди отсюда в гости... Эх вы, паны! Эх, егомости! 5. ПЕРЕСЕЛЕНЬЕ Весенних дней Михал с семьею Тревожно ждал: всегда весною В лесничестве перетасовка Объездчиков и лесников — Уж тут порядок был таков. Как ни вывертывайся ловко, Лесничий к просьбам глух и нем, Его не прошибешь ничем, Ну словно бык какой упрется. «А может, даст бог, перетрется И тут годок иль два пробудем?» — Не веря ни себе, ни людям, Всё ж, хоть и робко, наш Михал Жену и брата утешал. Но вот на «сессии» Михала К себе лесничий вызывает. «Ну, это что-то означает, И уж добра тут, верно, мало». Он в канцелярию приходит И глаз с лесничего не сводит.

А он, малец, как лист осины, Дрожит от страху, плачет, жмется. «Засни, мой мальчик! Гром уймется. Не бойся, милый! Ты со мною!» — И мать горячею рукою Его за шею обнимает; И к матери он приникает, И гром уж больше не пугает. Он спрятан, не страшна напасть. Ну, а к кому теперь припасть? Кого просить? Кому молиться? От смерти как оборониться? .. А может, это так, пустое? Тревоги никакой не стоит? Ведь он в груди не чует боли. В конце концов, всё в божьей воле! И в нем надежда снова тлеет, Отводит страх и сердце греет, Как солнце землю после бури. Уж так у всех людей в натуре. Да лихо это цепким было, Оно с Михалом не шутило! Сперва Михал перемогался, Болезни злой не поддавался, Потом лечиться начал сам, Доверясь сельским знахарям, Пил зелья разные и травы, Но всё ж здоровья не поправил, Зимою к доктору Михала Возили раза два в морозы, А злая хворь свои занозы Всё глубже в тело запускала: Ничто ему не помогало. Лежит он, сумрачный и смутный, Глаза бесцветны стали, мутны И в глубину души глядят. Печален и суров их взгляд. И мучит горькое сознанье, Что ты от жизни отрешен И, может, уж приговорен, И близок с нею час прощанья. 455 Житье ж тащилось, как всегда, В заботах, в тяготах труда, То медленнее, то быстрее Тропой пробитою своею. С порядком этим вечным в ногу Все в доме шли одной дорогой, И только он под крышей хаты, Как будто льдинами зажатый, Один влачил часы свои, Уж выбитый из колеи. И то, что ранее, бывало, Его так сильно волновало, Теперь душе его недужной Казалось мелким и ненужным. Над ним стоит судьба немая, Своих завес не поднимая. Но есть ли что-нибудь другое За этой темнотой немою? Михалу жутко и тоскливо, И сердце в нем стучит пугливо. Ох, страшно смертное томленье! Что ждет его? Могила, тленье! Он хочет жить... Прочь, мрак и тьма! Там тяжело, там ночь сама... И он погибнет в той пустыне? О, нет же, нет! Кровь в жилах стынет! Как жизнь летуча, скоротечна! Он разве жил? .. О вечность, вечность! Кто обоймет тебя, измерит? Кто даст ответ? Кому поверить? Волною потрясен угрюмой, Михал не хочет дальше думать. «Ну, что ты, мать? А ты б присела, — Жене он говорит несмело И ждет сочувствия, надежды. — Дай руку, милая. Ну, где ж ты?» И у нее в душе тоска. Да, песня жизни коротка! И как не вовремя стихает! Но Ганна боль перемогает, 456 А в горле слезы комом, льются, И давят, жгут, на волю рвутся! «Помру я, Ганна!.. Ой, как жарко!.. До дна свою я выпил чарку!..» — И удивляется Михал: Не то сказал он, что желал, Совсем не то... Ну что ж, пускай!.. «Ты эти думы отгоняй! Немало люди ведь болели, Болели годы, не недели, И сколько случаев таких! А смерть не уносила их». Михал с усмешкою кривою Качает тихо головою, Устало, тяжело вздыхает, И вновь душа его блуждает Вдали от жизни, а глаза Туманит горькая слеза. Антоний шумно входит в хату И, сев на лавку возле брата, Смеется, шутит разудало, Чтоб как-нибудь развлечь Михала, Надежду добрую подать И думы мрачные прогнать. «Ну как, Михась? Ты, брат, бодрись! Не падай духом, не клонись! Л день какой! Эх, день хороший! Пройтись теперь бы по пороше!» — «Пойти — пойду, да не вернусь! Пойду туда же, где Петрусь, В Теребежи — под крест сосновый...» — «Ох и чудак ты, право слово! Так и пошел! Ну, нет, брат, дудки! Ты брось, Михась, такие шутки! Еще походим мы с сохою, Еще и над своей землею Ты попотеешь, и немало — По картам бабка так гадала. Нет, нет! Пожить придется нам!» — Антоний говорит, а сам Душою никнет, холодеет, — 457 Знать, вправду худо! Смертью веет: Пред нею не захлопнешь дверь! И, дело странное, теперь Любой пустяк, как ни был мал, Особый смысл приобретал: То куры в хате задурят, Кудахчут целый час подряд. Одна ж из них, взмахнув крылом, Вдруг кукарекнет петухом С каким-то бесовским задором; То где-то в чаще леса ворон Закаркает зловеще, глухо, А то в трубе завоет вьюга, Затянет жалобно, пугливо, Иль загугукает тоскливо По вечерам сова ночная, В кустах ольховых пролетая, Застонет так, что сердце ноет. А то собака вдруг завоет. Всё это — вести издалека, На правду страшную намеки, Всё это неспроста бывает — Всё смерть-старуху закликает. А ночь придет!.. Эх, ночь-темница, Каких ты ужасов криница! Глядит в окно и сердце гложет Без отступа... Ой, милый боже!.. В объятьях стужи ледяных Трепещет тонкий серп луны, На стеклах белит он полотна, Такой печальный и холодный. Михал не спит, а боль тупая Растет, под сердце подступает. Нет ни надежды, ни желаний. Его померкшее сознанье Всё беспокоит, всё тревожит. Ни спать, ни есть уж он не может. Огонь колышется и пляшет, Кругом немые тени машут. Они качаются, трясутся И смехом пустеньким смеются; 458 То бегать по стенам начнут, То снова медленно плывут. Огонь всё движется, всё скачет... Михал вдруг слышит — кто-то плачет. Иль то бубенчик под дугой Звенит печалью и тоской? А чьи же очи там блеснули? .. И мысли далеко скакнули В поток просторов и времен, Где нет границ и нет препон. Глядит Михал. Нет, что такое? Он не один, а их уж двое: Один Михал — больной и сонный, Другой — силач неугомонный. Один лежит, другой идет, Идет по лесу без забот, Веселый, песню распевает. Того ж, дурной, не замечает, Что за спиной, за шагом шаг, Крадется страшный, темный вра В каком-то длинном балахоне И водит пальцем по ладони, Кивнет с усмешкой и чертит, Записывает, ворожит. Кто он такой? Чего он хочет? Что он, нагнувшись, там бормочет? И неприятный запах тленья Пахнул от черного виденья... И запах ладана исходит... Так это ж смерть за ним там ходит! Иль это поп? .. И всё пропало. Михала и следа не стало. Куда ж он делся? Где он, где? Эх, быть беде! Ну, быть беде! Ах, нет! Вот он! Он волком стал: Бежит — испуг его забрал. Ой, прорубь! Ой! Он — прыг туда, И понесла его вода. Конец... В воде он пропадает. Ушел под лед, а лед сверкает. Взирают, дрогнув, дебри леса. 459 И вдруг какая-то завеса Под чьей-то страшною рукой, Сближая небеса с землей, Надвинулась суровой мглой. Михалу стало тяжело, В груди дыханья не хватает, А мрак всё ниже нависает, И светлый круг немой пустыни Вот-вот погаснет в тьме-пучине. Михал кричит и в страхе бьется, Чуть-чуть завеса раздается. Глаза он тяжко размыкает. В его руке — рука другая. Он изнемог, теснит дыханье. Ах, сколько скорби и страданья! Он просит помощи людей, Жены, и брата, и детей. Ведь небо черство, небо глухо И не приклонит к людям уха; Хоть ты проси, хоть ты моли, Хоть сердце стонущее вынь, — Не шевельнешь его твердынь. Оно далеко от земли, Оно бесчувственно, немое И безответное, пустое. «Ты узнаешь меня, Михал?» Он веки тяжкие поднял И на жену уставил взгляд: «Жена... Спаси меня!.. О, брат... Спаси, спаси!.. Спасайте, детки!..» И струи слез полынью едкой В глазницах впалых выступают. Михал вздохнул и затихает. «Ой, свечку, свечку! Умирает!» Лицо дрожит в последней муке, На грудь бессильно пали руки. Михал еще раз содрогнулся, Еще на миг один очнулся, Как будто что припоминая... Он дышит, но дыханья мало, И вдруг ему всё ясно стало. 460 «Антось.. * Родной мой... Жить кончаю! Я весь сгорел, брат... Умираю. Веди хозяйство... сам, один, Как брат родной, как лучший сын... Бог не судил мне видеть воли, Свой хлеб посеять не позволил. Земля... земля... люби родную. Трудись над ней. И дай красу ей! На новый лад... Жизнь сделай новой... Детей не брось... Ох!..» — И готово. Ни слов живых, ни сердца стука. И холодеющую руку Антось целует, и рыдает, II к телу брата припадает. В поле, в поле При дороженьке Наклонился крест Над могилою. Все тропинки шли В свет широконький, Привели ж они К той могилушке. Ой вы, дороженьки людские, Тропинки узкие, кривые, Во тьме свои вы петли вьете, Как будто по лесу бредете. Простор вас кличет небывалый, Где горизонт лазурно-алый, Где солнца так пригожи взоры, Где думы ткут свои узоры, Чтоб жизнь по-новому начать, И счастье воли сердцу дать, И разогнать его тревоги... Свободный путь!.. Когда ж во мгле Ты засверкаешь на земле И все в одну сведешь дороги?