Ни живые — ни мёртвые (Брусянин)/ДО

Ни живые — ни мертвые : Разсказъ
авторъ Василій Васильевичъ Брусянинъ

Источникъ: Брусянинъ В. В. Ни живые — ни мертвые. — СПб.: Типо-литографія «Герольдъ», 1904. — С. 89.

I

Минувшей ночью Игнатію Иванычу почему-то не спалось. Легъ онъ наканунѣ, послѣ сытнаго ужина, въ хорошемъ расположеніи духа и даже скоро заснулъ, но тутъ, какъ вихрь какой, таинственный и неспокойный, налетѣли на него сновидѣнія — и чего-чего только ни снилось ему, и все такое нехорошее. Проснется Игнатій Иванычъ съ тревогой на душѣ, повернется на другой бокъ, не раскрывая глазъ, снова забудется — и опять сновидѣнія… Утромъ проснулся онъ позже обыкновеннаго, обильно смочилъ водою голову, расчесалъ бороду и усы, помолился Богу и усѣлся пить чай. Сидя на диванѣ за круглымъ столикомъ, послѣ ночи съ тревожными сновидѣніями, онъ хмуро посматривалъ на оконныя рамы, по стекламъ которыхъ катились дождевыя капли, и прислушивался къ шипѣнію потухающаго самовара. Газетный листокъ, лежавшій около него на мягкомъ сидѣньи дивана, оставался неразвернутымъ — читать не хотѣлось; стаканъ жидкаго чая съ плавающимъ кружкомъ лимона — остылъ; остывшими казались и всѣ чувства Игнатія Иваныча: и думы, и ожиданія, и мечтанія. Бываютъ у Игнатія Иваныча такія странныя настроенія, и не рѣдко. На жизнь онъ никогда не ропталъ, положеніемъ своимъ былъ доволенъ, не нарушали его настроеній и денежныя дѣла, въ которыя онъ былъ всецѣло погруженъ; а вотъ подите — и ему не чужды колебанія въ ежедневныхъ настроеніяхъ. Раньше, въ молодости, еще смущало его иногда одиночество и жажда семьи, а теперь и этого не чувствовалось: сорокъ девять лѣтъ, прожитые Игнатіемъ Иванычемъ, все измѣнили…

Часу въ одиннадцатомъ въ маленькую квартирку Игнатія Иваныча позвонили. Пока толстая и рябая старуха кухарка ворчала, заслыша звонокъ, и медленно съ перевальцемъ двигалась къ двери, чтобы впустить гостя, Игнатій Иванычъ задавался вопросомъ — кто бы это могъ придти такъ рано и при этомъ еще такъ безцеремонно громко звонить?

— Дома? Всталъ?.. А-а… хорошо, хорошо! — слышался въ прихожей густой голосъ.

На порогѣ появился длинный и тощій господинъ, въ сюртукѣ, съ шарфомъ, обмотаннымъ вокругъ шеи, и съ мокрымъ отъ дождя котелкомъ въ рукахъ. Лицо господина было сухощаво и морщинисто, безъ усовъ и бороды, какъ у ксендза, глаза сѣрые и быстро бѣгающіе, руки длинныя и красныя, съ траурными, давно не стриженными ногтями на пальцахъ.

— Читалъ? А? Игнатій, читалъ?.. — забрасывалъ вопросами вновь прибывшій, здороваясь съ хозяиномъ.

— Что читалъ? Ничего я не читалъ, — сумрачно отвѣтилъ Игнатій Иванычъ.

— Что?.. Газетное объявленіе… Да вотъ у тебя и газета подъ носомъ.

Перегнувшись длиннымъ корпусомъ черезъ кресло, на которомъ мирно дремалъ большой бѣлый котъ, гость развернулъ небольшой тоненькій листъ уличной газетки, почти сплошь заполненный объявленіями.

— Нѣтъ, ты представь себѣ. Должно быть, это очень выгодное предпріятіе!.. Вотъ погоди — слушай: «Приглашаются компаньоны съ капиталомъ въ 2—3 тысячи для участія въ хорошо поставленномъ и выгодномъ предпріятіи, съ личнымъ трудомъ и безъ онаго. Спр. въ конторѣ К. предъявителю кредитнаго билета трехрублеваго достоинства № 267825».

Гость прочелъ объявленіе, выпучилъ на Игнатія Иваныча свои сѣренькіе глазки и воскликнулъ:

— А!.. Братъ!.. Игнатій, ѣдемъ!.. Право, попытаемъ счастье!..

— Вотъ ты всегда такъ — «попытаемъ»… Пытали мы съ тобой не разъ, да чуть было не заварили каши… Попытаемъ!.. — наконецъ возразилъ все время молчавшій Игнатій Иванычъ.

— Чудакъ! да вѣдь мы не обязаны ничѣмъ: справимся, подумаемъ… ну, тогда…

— Горячъ ты, Порфирій Иванычъ… Чуть-что прочитаешь — то ты и лыко въ строку, чуть-что услышишь — то тебѣ горы золота… Что же попусту-то ѣздить, на извозчика или на конку тратиться. А погода-то вонъ какая!

Игнатій Иванычъ махнулъ рукою по направленію окна и отхлебнулъ изъ стакана чай. Порфирій Иванычъ также покосился на окно и равнодушно отвѣтилъ:

— Что-жъ тебѣ погода? Ты пойми, чудакъ, 2—3 тысячи рублей, вѣдь это пустяки. А вдругъ, это дѣло выгодное! На биржу мы рѣдко ходимъ, на скачкахъ намъ не везетъ…

— Я сколько разъ говорилъ тебѣ не упоминать объ этихъ проклятыхъ скачкахъ! — гнѣвно воскликнулъ Игнатій Иванычъ; лицо его поблѣднѣло, глаза метали искры злобы.

— Ну, хорошо, хорошо…

Порфирій Иванычъ прогналъ съ кресла кота, усѣлся на его мѣсто и, немного отвалившись на спинку, продолжалъ покойнымъ и вмѣстѣ увѣреннымъ тономъ:

— Слушай меня, братъ. Деньги тогда только и интересны, когда онѣ не лежатъ, а въ ходу…

— Ну, пошелъ! Давно я это слышалъ!.. — вздумалъ было возразить Игнатій Иванычъ, но братъ его прежнимъ топомъ продолжалъ:

— Ничего, что слышалъ — послушай и еще… Ну, такъ вотъ-съ: деньги — вода. Застоится вода въ болотѣ или въ озерѣ, и рыба въ ней начнетъ дохнуть; а какъ въ рѣкѣ какой или ручьѣ, а то и въ морѣ… льется она тамъ, крутитъ, бурлитъ… глядишь, что-нибудь и несетъ: щепотку какую, а то и цѣлое бревнушко… Вотъ такъ и деньги: залежатся онѣ у тебя въ сундукѣ или въ бумажникѣ, и духъ отъ нихъ нехорошій пойдетъ, а какъ ты встряхнешь ими по молодецки, такъ онѣ тебѣ и дадутъ!.. Помнишь, что говорилъ отецъ-то на смертномъ одрѣ?

— Помню, — угрюмо подтвердилъ Игнатій Иванычъ.

— Ну, такъ вотъ. Не забывай этого. Только съ такими принципами отецъ и нажилъ деньги… да… Онъ, братъ, не тушилъ ихъ! да, не тушилъ!..

Порфирій Иванычъ всталъ, прошелся по комнатѣ, побарабанилъ по подоконнику пальцами, проходя мимо окна, и, возвратившись къ столу, продолжалъ дѣловымъ тономъ:

— Съ Иваномъ Лукичемъ сегодня встрѣтился, на биржу онъ ѣхалъ… Замахалъ этакъ зонтикомъ, остановилъ извозчика, да и подозвалъ меня. «Читали, — говоритъ, — въ нынѣшнемъ номерѣ?» — «Какъ же, — говорю, — читалъ». — «Ну, то-то, — говоритъ, — а все жалуетесь, что нынче всѣ дѣла въ застоѣ!» и поѣхалъ дальше…

— А что же это твой Иванъ Лукичъ самъ не направился въ контору К., вмѣсто того, чтобы на биржу-то ѣхать? — съ ироніей въ голосѣ спросилъ Игнатій Иванычъ, вспомнивъ о своей неудачѣ на скачкахъ, которая, по его глубокому убѣжденію, имѣла мѣсто, только благодаря подстрекательству Ивана Лукича.

— Странный ты! — возразилъ Порфирій Иванычъ, — Иванъ Лукичъ — человѣкъ чуть-ли не милліонщикъ, а мы съ тобою что?.. Какъ на скачкахъ продулись, и носъ на квинту?..

— Опять! — грозно оборвалъ брата Игнатій Иванычъ.

Гость понялъ, къ чему относился этотъ грозный окрикъ, и перевелъ разговоръ съ непріятной для брата темы о скачкахъ на вопросъ дня, а такимъ вопросомъ было переполошившее его газетное объявленіе.

— Двѣ-три тысячи… пополамъ — это будетъ тысяча или полторы. Развѣ ты многимъ рискуешь, если, положимъ, дѣло не удастся, а при благопріятномъ исходѣ… — Кто знаетъ, что это за дѣло, о которомъ публикуютъ… Вдругъ, братъ, мы съ тобою нападемъ на такія золотыя розсыпи!.. Надо быть, голубчикъ, американцемъ. Ты, я вижу, отсталъ, а почитай-ка какія чудеса описываются тамъ: деньги смѣло вкладываются въ предпріятіе, и подчасъ созидается такой чудеснѣйшій процентъ!..

Долго еще говорилъ Порфирій Иванычъ о деньгахъ и о томъ, какъ надо поступать съ ними, чтобы онѣ не залеживались, а напротивъ, крутясь въ вихрѣ дѣлъ, увлекали бы за собою и человѣка. Для того, чтобы разшевелить и увлечь брата, Порфирій Иванычъ вспоминалъ о тѣхъ случаяхъ, когда увлекалъ его въ различныя предпріятія и когда онъ выходилъ побѣдителемъ, слѣдя за ростомъ собственнаго капитала и еще больше становясь податливымъ на другіе смѣлые шаги въ области финансовыхъ операцій. Кончилъ Порфирій Иванычъ тѣмъ же, съ чего началъ — газетнымъ объявленіемъ, стараясь убѣдить брата, какъ хорошо вдвоемъ начинать дѣло…

II

Лѣтъ десять тому назадъ братья получили наслѣдство послѣ смерти отца, раздѣлили доставшійся капиталъ по семи съ половиною тысячъ и зажили каждый по своему. До того счастливаго времени старшій изъ нихъ, Игнатій, служилъ въ банкѣ, младшій, Порфирій — въ конторѣ какого-то желѣзнодорожнаго туза. Получивши наслѣдство, оба брата, словно сговорившись, ушли со службы и занялись денежными дѣлами. Начали они со скупки дачъ въ пригородныхъ мѣстностяхъ столицы. Скупивъ дачи, они заново отдѣлывали ихъ и перепродавали съ большимъ барышемъ въ другія руки, и эти выгодныя операціи поощрили молодыхъ капиталистовъ на дальнѣйшія смѣлыя предпріятія. Помимо этого, Порфирій Иванычъ увлекался скачками и игрой на биржѣ и, благодаря своимъ способностямъ, втянулъ въ это дѣло и брата. Во всѣхъ своихъ дѣйствіяхъ и предначертаніяхъ дѣловыхъ плановъ Порфирій Иванычъ, какъ загипнотизированный, подражалъ нѣкоему Ивану Лукичу, который, начавъ съ грошевыхъ, но смѣлыхъ предпріятій — теперь богачъ, столичный домовладѣлецъ и гласный городской думы.

Игнатій и Порфирій Петрушкины во многомъ были похожи одинъ на другого: одинаково любили они деньги, охотно подчиняя себя ихъ власти; оба были скупы, разсчетливы и недовѣрчивы къ людямъ, и оба не любили людей, старательно охраняя себя отъ нихъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, стараясь взять отъ нихъ «многое» и «ничего» не дать взамѣнъ. Люди также не любили ихъ, за исключеніемъ тѣхъ, кто служилъ имъ. Только въ одномъ непохожи были братья другъ на друга. Порфирій Иванычъ довольно охотно характеризовалъ себя «американцемъ», въ этой характеристикѣ не отказывали ему и другіе, наблюдая смѣлость и энергію, съ которыми онъ пускается въ разныя спекулятивныя предпріятія, а Игнатій Иванычъ, напротивъ, былъ сдержанъ и разсудителенъ. Деньги свои вкладывалъ онъ въ такія предпріятія, которыя на языкѣ дѣльцовъ называются «вѣрными дѣлами». Экспансивный и смѣлый «американецъ», Порфирій, вліялъ на брата, и тотъ слушался его, но вотъ, однажды, Игнатій Иванычъ, благодаря подзадориванью брата и Ивана Лукича, проигралъ на скачкахъ семьсотъ слишкомъ рублей и послѣ проигрыша впалъ въ меланхолію, проклиная и совратителей и самыя скачки, и давъ себѣ слово никогда не пытать этого призрачнаго счастья. Порфирію не нравилась происшедшая съ братомъ перемѣна, но потомъ онъ пришелъ къ заключенію, что на брата лучше всего дѣйствовать логикой рубля; надо втягивать его только въ такія предпріятія, въ успѣхѣ которыхъ никто не могъ бы усомниться. Послѣ одного крупнаго разговора, когда Игнатій Иванычъ позволилъ себѣ незаслуженно оскорбить брата разными неблаговидными намеками, между ними произошла ссора. Мѣсяца два послѣ этого младшій братъ не бывалъ у старшаго и послѣдняго не приглашалъ къ себѣ. Порфирій въ это время увлекался биржей, гдѣ ему постоянно везло, а Игнатій Иванычъ уединился, не выползая на арену спекуляцій и денежныхъ дѣлъ. Мало-по-малу, однако, вражда утратила свою остроту, и заскучавшій по братѣ Игнатій Иванычъ навѣстилъ Порфирія, и во время этого свиданія состоялось окончательное примиреніе, хотя прежнихъ отношеній между братьями уже не было: Порфирій Иванычъ и думать не смѣлъ, чтобы совратить брата на какое-нибудь денежное предпріятіе.

Прошло года полтора, въ продолженіи которыхъ Игнатій Иванычъ жилъ, ничего не предпринимая, проѣдая купоны, которые то и дѣло приходилось отрѣзать. Этотъ процессъ «отрѣзанія» довольно своеобразно повліялъ на психику Игнатія Иваныча.

Раньше, участвуя въ предпріятіяхъ, онъ видѣлъ, что, несмотря на нѣкоторый рискъ, все же чаще выходило такъ, что, подводя итогъ къ концу года, Игнатій Иванычъ замѣчалъ увеличиваніе своего капитала, а, за годъ бездѣйствія — капиталъ этотъ увеличивался лишь обычнымъ процентомъ, который не удовлетворялъ Игнатія Иваныча, тѣмъ болѣе, что часть его приходилось проживать. Это обстоятельство вогнало Игнатія Иваныча въ тоску, и онъ заскучалъ, проклиная непріятный инцидентъ съ братомъ, — и ему снова захотѣлось дѣла, суетни и бѣготни подъ пріятное бряцаніе золота… Нѣсколько разъ и очень осторожно почему-то онъ старался намекнуть брату, что не прочь снова вступить съ нимъ въ компанію и припасть къ какому-нибудь источнику обогащенія. Догадливый Порфирій Иванычъ, конечно, сообразилъ, въ чемъ дѣло, слѣдя за оттѣнками рѣчи брата и вылавливая тщательно скрытые намеки; лучше врача понялъ онъ, отчего братъ поблѣднѣлъ и осунулся и кажется такимъ скучнымъ и убитымъ. И Порфирій Иванычъ терпѣливо сталъ выжидать случая, когда можно бы было возвратить брата къ прежней жизни. Случай этотъ представился ему, когда онъ прочелъ таинственное газетное объявленіе, такое привлекательное въ своемъ замаскированномъ соблазнѣ. Вотъ почему онъ и пріѣхалъ къ брату въ это пасмурное осеннее утро…

— Ну, такъ какъ же, Игнатій, поѣдемъ? — спросилъ наконецъ Порфирій Иванычъ послѣ продолжительной паузы.

— Ужъ и не знаю, что дѣлать, — растягивая каждое слово, отвѣчалъ тотъ, — поѣхать, конечно, хорошо, и отчего бы не поѣхать…

— Ну, такъ въ чемъ же дѣло?..

— А дѣло, видишь-ли, въ томъ — что это за дѣло такое? даромъ бы не проѣхаться?..

— Чудакъ, право!.. Ну, тамъ увидимъ!..

Игнатію Иванычу страшно хотѣлось поѣхать, и своей нерѣшительностью онъ хотѣлъ только показать брату, что его собственныя убѣжденія теперь ужъ не такъ-то легко поколебать, и что теперь онъ уже не тотъ легкомысленный Игнатій Иванычъ, котораго раньше легко было вовлечь въ какое угодно предпріятіе, лишь бы только показать издали проценты, хотя бы въ видѣ невѣрнаго предположенія. Въ дѣйствительности же, теперь больше, чѣмъ когда-нибудь, Игнатій Иванычъ былъ слабъ передъ соблазномъ этого всесильнаго процента…

— Да ужъ что раздумывать — поѣдемъ, что-ли! — наконецъ согласился онъ, поднявшись съ дивана.

III

Братья вышли на улицу, въ осеннихъ пальто съ приподнятыми воротниками, съ засученными у сапогъ панталонами и въ галошахъ. Въ рукахъ каждаго изъ нихъ было по зонту, сердце каждаго сосалъ какой-то червь ожиданій, весьма пріятно щекочущій нервы.

Шелъ мелкій осенній дождь, было холодно; улицы и дома казались темными и скучными, люди были недовольны непогодой — спѣшили, бранились и нервничали… Весело бесѣдуя, братья добрались до Владимірской по конкамъ и вышли изъ тѣснаго вагона, направляясь въ справочную контору. Здѣсь они получили отъ какого-то господина адресъ предпринимателя, напечатавшаго объявленіе, и снова вышли на холодную и мокрую улицу. Порфирій Иванычъ немного прозябъ и началъ соблазнять брата зайти въ ресторанъ на той же улицѣ, но тотъ не сразу на это согласился. Игнатій Иванычъ скрывалъ, но его положительно колотила лихорадка ожиданія, и ему, какъ только возможно скорѣе, хотѣлось добраться по адресу и узнать, что это за таинственное предпріятіе?

— Зайдемъ не надолго, выпьемъ по рюмочкѣ, закусимъ, да и въ путь-дорогу! ѣхать далеко!.. Можетъ быть, въ ресторанѣ кого-нибудь изъ нашихъ встрѣтимъ, — старался уговорить брата Порфирій Иванычъ.

Забѣжавши въ ресторанъ, закусивши и не встрѣтивъ никого изъ «своихъ», братья пустились въ дальнѣйшее путешествіе въ роты Измайловскаго полка. Оба рѣшили, что ѣхать удобнѣе и приличнѣе случаю на извозчикѣ, и, немного поторговавшись съ хмурымъ отъ непогоды «Ванькой», усѣлись въ пролетку съ приподнятымъ верхомъ и поѣхали. Съ извозчика сошли они около четырехъ-этажнаго коричневаго дома на пятой ротѣ. Игнатій Иванычъ осмотрѣлъ домъ, провѣрилъ, тотъ-ли нумеръ красуется на фонарикѣ у воротъ, и потомъ взоръ его скользнулъ по рядамъ оконъ. У воротъ направо была мелочная лавочка, по другую сторону воротъ виднѣлся подъѣздъ, а дальше, надъ дверью, ведущей въ подвальный этажъ, была прибита вывѣска съ изображеніемъ гроба; на темномъ фонѣ вывѣски золотыми буквами значилось «Гробовое заведеніе П. Ф. Силина»; другія двѣ вывѣски прибиты были по сторонамъ двери и на каждой изъ нихъ было написано: «Гробы разныхъ вѣроисповѣданій, а также металлическіе и проч.»

Игнатій Иванычъ машинально прочелъ эти надписи, посмотрѣлъ на мрачное изображеніе гроба на вывѣскѣ и отвернулся: мрачнымъ вдругъ стало и его лицо. Съ дѣтскихъ лѣтъ Игнатій Иванычъ всегда побаивался смерти, и какой-то безотчетный, необъяснимый страхъ преслѣдовалъ его всякій разъ при видѣ покойника, гроба, похоронной процессій и другихъ атрибутовъ смерти; все это дурно настраивало его одинокую душу. Съ непріятнымъ чувствомъ отвернулся отъ вывѣски Игнатій Иванычъ и въ это утро и принялся торопить брата, который, благодаря недостатку въ какой-то мелочи, никакъ не могъ разсчитаться съ извозчикомъ. Братья звонкомъ вызвали дворника и спросили, какъ пройти въ квартиру № 17. Дворникъ указалъ на дверь налѣво. Около двери на облѣзлой, смоченной дождемъ стѣнѣ была прибита жестяная дощечка съ изображеніемъ гроба и руки, указывающей перстомъ куда-то внизъ. Игнатій Иванычъ отвернулся отъ изображенія гроба и влѣзъ въ воротникъ пальто, а Порфирій Иванычъ, напротивъ, по близорукости, вплотную подошелъ къ дощечкѣ и, равнодушнымъ взоромъ окинувъ начертанное на ней, послѣдовалъ за братомъ. Изъ холодныхъ и сырыхъ сѣней двустворчатая дверь вела въ квартиру гробового мастера Петра Флегонтыча Силина; на двери была прибита мѣдная дощечка съ именемъ, отчествомъ и фамиліей послѣдняго.

Дверь братьямъ открыла дѣвушка лѣтъ пятнадцати. Пропустивши посѣтителей въ маленькую прихожую, она посторонилась и вопросительно посмотрѣла въ лицо Порфирія Иваныча; тотъ объяснилъ ей причину своего визита. Изъ двери направо, застегивая пуговицы короткаго пиджака, вышелъ невысокій толстякъ, съ лысой головой, широкимъ лицомъ, темной бородкой и плутоватыми карими и блестящими глазками.

— Прошу покорнѣйше… Проходите… пожалуйте! — говорилъ онъ, указывая на дверь прямо, и, пропуская братьевъ въ узенькій корридорчикъ, просилъ проходить осторожно, такъ какъ по обѣ стороны прохода стояли прислоненныя къ стѣнѣ и лежали группами какія-то доски различной длины и толщины.

Въ корридорѣ пахло сырымъ деревомъ и скипидаромъ.

— Пожалуйте налѣво, въ контору! — командовалъ сзади идущій толстякъ.

Братья повиновались и, дойдя до двери налѣво, пріостановились. Въ комнатѣ съ низкимъ потолкомъ, которая носила названіе конторы, у окна стояла конторка, два-три мягкихъ стула размѣщались около нея и вдоль стѣны. Около же лѣвой стѣны комнаты и въ простѣнкахъ между окнами, стояли одинъ на другой взгроможденные гробы, обитые золотымъ и серебрянымъ глазетомъ, съ металлическими ручками и блестящими ножками. Въ раскрытую дверь въ помѣщеніи магазина также виднѣлись гробы, шкафы съ парчей, металлическіе вѣнки и другія принадлежности похоронныхъ процессій.

Оба брата невольно поддались какому-то странному и жуткому впечатлѣнію, но толстенькій господинъ какъ будто и не замѣтилъ ихъ смущенія, прося посѣтителей присѣсть на стулья и вкрадчивымъ теноркомъ объясняя, что это дѣйствительно онъ сдѣлалъ публикацію, вызывая компаньоновъ для участія въ выгодномъ и хорошо поставленномъ предпріятіи. Братья сидѣли на стульяхъ, все еще не отдѣлавшись отъ неловкаго впечатлѣнія и прислушиваясь къ тенорку словоохотливаго хозяина. Особенно жалкимъ казался Игнатій Иванычъ. Лицо его осунулось и поблѣднѣло, губы отвисли, руки и ноги дрожали, словно его привели въ склепъ и сейчасъ же живымъ положатъ въ одинъ изъ заготовленныхъ гробовъ. Онъ тѣснился съ своимъ стуломъ къ брату и, слушая толстенькаго человѣка, не слышалъ, что онъ говоритъ. Силинъ дѣловитымъ тономъ знакомилъ Порфирія Иваныча съ подробностями веденія дѣла, ссылаясь на выгодность предпріятія, попутно дѣлая какія-то цифровыя выкладки и упоминая о какихъ-то процентахъ. Порфирій Иванычъ, раньше брата отдѣлавшись отъ мимолетнаго непріятнаго чувства, слушалъ гробовщика съ серьезностью въ лицѣ.

— Почему же вы приглашаете компаньоновъ, если такъ хорошо идетъ ваше дѣло? — наконецъ, спросилъ онъ, хитро посмотрѣвъ въ глаза гробовщика.

— Да, видите-ли, такъ ужъ вышло… Самъ-то я еще тутъ въ одно предпріятіе вхожу, съ кумомъ своимъ… Тоже очень выгодное дѣло… Онъ, видите-ли, имѣетъ спеціальную велосипедную мастерскую; теперь пришлось дѣло-то расширить, а деньжонокъ у него не хватило, ну, я и вошелъ къ нему, такъ сказать, пайщикомъ. Капиталъ-то свой я вложилъ туда, а на расширеніе вотъ этого-то дѣла у меня и не хватаетъ, почему я рѣшилъ опубликовать — не найдутся-ли желающіе въ компаньоны. Дѣло это, клянусь вамъ Богомъ, очень выгодное!.. Хорошо бы этакъ магазинчикъ побольше, да пошире бы развернуться…

Порфирій Иванычъ съ большимъ вниманіемъ выслушивалъ разсужденія Силина. Ему нравился этотъ человѣкъ съ быстро бѣгающими плутоватыми глазками. Хорошимъ чутьемъ «американца» Порфирій Иванычъ угадалъ, что ведетъ бесѣду съ бывалымъ и опытнымъ человѣкомъ, и, ничего еще не предрѣшая по части предложенія Силина быть его компаньономъ, онъ уже порѣшилъ вступить съ гробовщикомъ въ дѣловыя отношенія. Что работа гробовщика выгодна, объ этомъ зналъ онъ и раньше, не разъ касаясь этого вопроса съ пріятелями.

Игнатій Иванычъ, напротивъ, ждалъ, когда, наконецъ, поднимется братъ, и они уйдутъ изъ этого мрачнаго помѣщенія, отъ стѣнъ котораго, тусклыхъ оконъ почти вровень съ мостовой, а главное, отъ этихъ гробовъ — вѣетъ удушливымъ и мрачнымъ склепомъ; порой ему казалось даже, что гробы эти, плотно прикрытые крышками и составленные другъ на дружку, полны покойниками, и отъ нихъ такъ отвратительно пахнетъ. Подвальное помѣщеніе квартиры и магазина гробовщика, дѣйствительно, было сырое, съ запахомъ невысохшихъ досокъ и гнили сырыхъ, давно не ремонтированныхъ, стѣнъ — и не мудрено, если Игнатію Иванычу показалось, что пахнетъ отъ гробовъ… Онъ необычайно изумился и даже повернулся на стулѣ, когда услышалъ голосъ брата.

— А это интересно! — воскликнулъ Порфирій Иванычъ, прерывая воодушевленную рѣчь Силина. — Подумать объ этомъ слѣдуетъ. Все, что вы говорили, Петръ Флегонтычъ, это такъ заманчиво… Какъ бы съ вами поподробнѣе да поосновательнѣе обсудить все это…

Порфирій Иванычъ съ увлеченіемъ развелъ руками и, повернувъ лицо къ брату, добавилъ:

— А?.. Какъ ты на этотъ счетъ, Игнатій?..

Встрѣтившись съ изумленнымъ взоромъ брата, Порфирій Иванычъ замялся на секунду, но потомъ снова переспросилъ:

— Игнатій Иванычъ! Какъ ты на этотъ счетъ? — и, не дождавшись отвѣта брата, обратился уже къ Силину:

— Намъ бы, знаете, куда-нибудь въ ресторанчикъ, вотъ мы тамъ и поговорили бы!.. Кто знаетъ, можетъ быть, до чего-нибудь и договорились бы!..

— Что-жъ, это хорошо! Здѣсь, — рукой подать, есть чудеснѣйшій ресторанчикъ и не дорогой! — живо поднявшись со стула, воскликнулъ Силинъ.

— Нѣтъ, ужъ я домой!.. — сумрачно проговорилъ Игнатій Иванычъ и также поднялся.

— Какъ!.. — изумился гробовщикъ.

— Да… видите-ли… что-то вдругъ подъ ложечкой заныло… что-то нездоровится… Вонъ я брату говорилъ, чтобы онъ одинъ поѣхалъ: третій день что-то нездоровится мнѣ, а тутъ еще погода, холодъ…

— А вотъ и хорошо бы, знаете-ли, рюмочку, другую рябиновочки!.. — старался разсѣять печаль на лицѣ Игнатія Иваныча гробовщикъ.

— Нѣтъ, ужъ я домой! вы все съ братомъ переговорите…

Игнатій Иванычъ протянулъ было руку гробовщику, чтобы распроститься съ нимъ, но Порфирій Иванычъ остановилъ его вопросомъ:

— Что ты, Игнатій, и вправду нездоровъ?

— Да!.. страсть, какъ больно подъ ложечкой!..

— Ну, хорошо, до свиданія, я вечеромъ заѣду къ тебѣ! — рѣшилъ Порфирій Иванычъ, не замѣтивъ лжи брата и проникаясь сожалѣніемъ, что вытащилъ его изъ дома въ такую скверную погоду.

Игнатій Иванычъ распрощался и ушелъ, а братъ его вмѣстѣ съ гробовщикомъ прошли въ мастерскую.

Громадная квадратная комната подвальнаго этажа, въ четыре окна, выходившія во дворъ, была занята мастерской гробовщика. Въ мрачномъ и душномъ помѣщеніи стоялъ шумъ и грохотъ отъ ударовъ топоровъ и молотковъ, лязга и шипѣнья рубанковъ и пилъ. Одни рабочіе строгали доски, другіе пилили, третьи сколачивали остовъ громаднаго гроба… Въ углу, налѣво, двое рабочихъ обивали свѣтлымъ глазетомъ только что сколоченный небольшой гробикъ, а рядомъ съ ними у стѣны рыжій, замазанный краскою, маляръ окрашивалъ свѣтло-коричневой краской сосновый гробъ, приставивъ его къ промозглой и сырой стѣнѣ мастерской… На длинномъ прилавкѣ два подростка и мастеръ, видимо, начинали новую работу. На прилавкѣ лежала длинная еловая доска, а мастеръ съ ленточной мѣркой въ рукахъ обмѣривалъ доску, намѣчая мелкомъ черточки, гдѣ надо обрѣзать доску по желанію новаго заказчика. Въ мастерской пахло красками, скипидаромъ и еще чѣмъ-то непріятнымъ и удушливымъ; казалось, эти сосновыя и еловыя доски, перенесенныя въ низкое помѣщеніе, утратили свой древесный запахъ и пріобрѣли здѣсь какой-то другой…

— Вотъ вамъ и мастерская! — говорилъ Силинъ, вводя Порфирія Иваныча въ комнату.

Гробовщикъ снова увлекся и началъ знакомить гостя съ тонкостями производства выгоднаго товара. Часъ спустя, Порфирій Иванычъ и Силинъ сидѣли въ ресторанѣ за завтракомъ и обсуждали планъ будущей совмѣстной работы.

IV

Распростившись съ братомъ и съ гробовщикомъ, Игнатій Иванычъ вышелъ на улицу; приподнявши воротникъ, застегнулъ онъ пальто на всѣ пуговицы, раскрылъ зонтъ и, сумрачно посматривая на прохожихъ, подозвалъ извозчика. Противъ обыкновенія не торгуясь, залѣзъ онъ въ пролетку и приказалъ ѣхать скорѣе.

Въ квартиру гробовщика входилъ онъ съ какимъ-то щекочущимъ чувствомъ, а вышелъ оттуда въ подавленномъ и сумрачномъ настроеніи. Знакомое ему гнетущее чувство — боязнь смерти — придавило его, сковало его недалекій суевѣрный умъ, заполонивъ его одинокую мистическую душу. Ему казалось, что не въ закрытомъ экипажѣ сидитъ онъ, а лежитъ въ глазетовомъ гробу съ мѣдными ручками и блестящими ножками, и что крупный дождь барабанитъ не по приподнятому верху пролетки, а по крышкѣ гроба, въ которомъ онъ лежитъ ни живой, ни мертвый… Почему-то въ памяти его запечатлѣлся этотъ желтый глазетовый гробъ, съ мѣдными ручками и блестящими ножками; будто онъ самъ пріѣхалъ къ гробовщику и выбралъ именно этотъ гробъ…

Вернувшись домой, Игнатій Иванычъ прошелъ въ спальню, поднялъ на окнахъ сторы и легъ въ постель. Перепуганная разстроеннымъ видомъ его кухарка обратилась къ Игнатію Иванычу съ разспросами — не простудился-ли онъ? не попалъ-ли подъ конку или подъ извозчичью пролетку? или не вынули-ли у него изъ кармана кошелекъ съ деньгами, какъ это случилось годъ тому назадъ на богослуженіи въ Троицкомъ соборѣ?

— Нѣтъ, нѣтъ!.. Нездоровится мнѣ, вѣрно, простудился, — только и пробормоталъ Игнатій Иванычъ и, закинувъ руки за голову, вытянулся на постели во весь ростъ.

— Малинки бы вамъ, Игнатій Иванычъ, попить… А?.. Есть малинка-то, прикажите заварить? — участливо спрашивала кухарка.

Чего бы, казалось, ни предложила ему въ это время старуха, онъ на все бы согласился: въ эту минуту Игнатій Иванычъ нуждался въ сочувствіи другихъ и въ ихъ совѣтѣ. Ему представлялось, что если онъ останется одинъ, — то непремѣнно умретъ, а братъ, по знакомству съ Силинымъ, купитъ именно тотъ глазетовый гробъ, который не выходилъ изъ его разстроенной головы, и потомъ его зароютъ въ сырой и холодной могилѣ.

Кухарка напоила Игнатія Иваныча горячей малинкой, одѣла его пальто и шубой поверхъ одѣяла, и, крестясь и что-то нашептывая, тихонько вышла въ сосѣднюю комнату. Оставшись одинъ, Игнатій Иванычъ высунулъ изъ-подъ одѣяла голову и безпокойнымъ взоромъ осмотрѣлъ спальню. Въ окна, изъ-за смоченныхъ дождемъ стеколъ, глядѣлъ сумрачный, дождливый день. Еще большимъ страданіемъ и страхомъ переполнилась его душа при видѣ сѣрыхъ тяжелыхъ тучъ, ползущихъ по небу… Одиночество пугало Игнатія Иваныча, и онъ позвалъ къ себѣ кухарку…

— Что, баринъ, что?.. Нездоровится вамъ?.. Вишь — и лицо-то какое блѣдное да худое и подъ глазами-то сине́-сине́!.. Дохтура не позвать-ли?..

Старуха говорила такимъ тономъ, какъ будто и дѣйствительно надо было позвать доктора, хотя въ этомъ не было никакой нужды. Игнатій Иванычъ согласился съ мнѣніемъ кухарки, и черезъ часъ явился докторъ.

Молодой человѣкъ ощупалъ пульсъ на рукѣ больного, измѣрилъ температуру, осмотрѣлъ языкъ и, задавши нѣсколько вопросовъ, пожалъ плечами и задумчиво проговорилъ:

— Вы, должно быть… У васъ, должно быть, была какая-нибудь непріятность?.. Ну, можетъ быть, вы испугались чего-нибудь, или получили какое-нибудь непріятное извѣстіе?

Игнатій Иванычъ молчалъ и вопросительно смотрѣлъ въ лицо доктора, стараясь по глазамъ его прочесть то, чего, казалось ему, — тотъ почему-то не договариваетъ.

— Вы очень мнительны, должно быть?.. вотъ что… — наконецъ, проговорилъ докторъ, стараясь сколько возможно спокойнѣе смотрѣть въ глаза больного. — Жарокъ-то у васъ, дѣйствительно, есть, небольшой… Ну, да вѣдь — погода-то нынче вонъ какая, долго-ли простудиться…

Докторъ распространился еще немного о гадкомъ петербургскомъ климатѣ и о погодѣ послѣднихъ дней; одобривъ лѣченіе малинкой, онъ преподалъ больному еще нѣсколько совѣтовъ и уѣхалъ. Послѣ отъѣзда доктора Игнатій Иванычъ немного успокоился, пообѣдалъ, не вылѣзая изъ-подъ одѣяла, и легъ, обливаясь потомъ: малинка начала свое удивительное дѣйствіе.

Проснулся онъ только тогда, когда въ спальнѣ было совершенно темно, а изъ сосѣдней комнаты черезъ неплотно притворенную дверь падала узкая полоска свѣта. Изъ зальца до слуха Игнатія Иваныча донесся сдержанный говоръ кухарки и еще чей-то тихій голосъ, по которому онъ скоро узналъ брата.

— Братъ! Порфирій! — негромко произнесъ больной.

— Ты что это, дѣйствительно заболѣлъ и даже доктора призывалъ? — спросилъ Порфирій Иванычъ, появившись въ дверяхъ спальной и поворачивая лицо въ ту сторону, гдѣ стояла кровать.

Сзади Порфирія Иваныча шла кухарка съ лампой въ рукахъ.

— Абажуръ надѣнь! фу-ты! — нервно воскликнулъ онъ, но потомъ успокоился, когда раскраснѣвшееся лицо его потонуло въ тѣни.

— Ну, ужъ, доложу я тебѣ, и попали мы въ цѣль! Великолѣпно! Восхитительно!.. Съ Силинымъ мы почти уже до всего договорились, осталось только деньги вложить и начать новое дѣло… Нѣтъ, ты, Игнатій, и представить себѣ не можешь, какъ все это хорошо! Выгодно-то какъ! Какой процентъ можно нажить, если дѣло расширить и новый магазинчикъ открыть!.. Мы покажемъ тогда всѣмъ этимъ «Конкордіямъ»!..

Замѣтивъ, что братъ ни звукомъ, ни жестомъ не отзывается на пламенную рѣчь, Порфирій Иванычъ склонился надъ постелью больного и, вытянувъ лицо, спросилъ:

— Ты что, Игнатій, спишь?..

— Нѣтъ! — покойно отвѣтилъ тотъ.

— Что же ты ничего не скажешь?..

— Что же мнѣ сказать-то?..

— Какъ, что?.. — изумился Порфирій Иванычъ, и въ голосѣ его послышались нотки неудовольствія. — Да ты согласенъ?.. Согласенъ ты вложить деньги въ это дѣло?

— Нѣтъ, не могу я…

— Почему?..

— Такъ, нездоровится мнѣ что-то…

— Позволь! да вѣдь это не вѣчно будетъ… Вонъ Дарья говоритъ, что былъ докторъ и сказалъ, что все это — пустяки, завтра ты будешь здоровъ…

— Нѣтъ… — не то: здоровъ я или нѣтъ…

— Ну, такъ что же?.. — нетерпѣливо воскликнулъ Порфирій Иванычъ.

— А то, что я не могу вложить деньги въ это… Ну, въ такое дѣло! Не нравится оно мнѣ! Не могу я!

— Чудакъ, право! да не все-ли равно? Если не мы съ тобой, такъ кто же нибудь найдется и вступитъ въ компанію съ Силинымъ.

— Ну, пусть, кто хочетъ, тотъ и вступаетъ, а я не могу и не могу!..

Заслыша въ голосѣ брата раздраженіе не на шутку, Порфирій Иванычъ съ минуту помолчалъ, но потомъ твердо заявилъ:

— Ну, а я такъ рѣшилъ вступить съ Силинымъ въ компанію и вотъ, потомъ ты увидишь — какую рыбку выпустилъ изъ-подъ самаго носа!..

Порфирій Иванычъ также вспылилъ и, твердо ступая по скрипучимъ половицамъ, прошелся по комнатѣ. Игнатій Иванычъ слѣдилъ за неуклюжей тѣнью брата, которая двигалась то по стѣнѣ, то по потолку, и думалъ о своемъ здоровьѣ, о докторѣ, силясь припомнить его послѣднія слова и сожалѣя, что далъ ему за визитъ только рубль, а за его слово утѣшенія можно бы было дать два и даже три рубля…

Порфирій Иванычъ немного посидѣлъ, побарабанилъ пальцами по ручкѣ кресла и, повторивъ еще разъ, что дѣлается компаньономъ Силина, ушелъ.

Въ эту ночь Игнатій Иванычъ долго не могъ заснуть, борясь съ невеселыми, еще никогда не испытанными имъ чувствами и настроеніями. Чудилось ему, что въ немъ, помимо воли, выросла и поднялась какая-то сила, и сила эта нудной тяжестью давитъ мозгъ и сердце… Смерть во всемъ чудилась ему, и это отравляло все его существованіе.

V

Все, что было раньше обычнымъ въ жизни Игнатія Иваныча, измѣнилось съ этого непріятнаго визита къ гробовщику Силину. Еще никогда такъ властно и такъ продолжительно не овладѣвала имъ мысль о смерти. Каждая безпокойная и безсонная ночь не ободряетъ Игнатія Иваныча, начавшійся день ничего хорошаго не сулитъ, а будущая ночь, какъ только наступятъ сумерки, пугаетъ сходствомъ съ предыдущей, и кажется нервно разстроенному человѣку, что чѣмъ дальше — тѣмъ будетъ все хуже и хуже и, наконецъ, явится тотъ страшный итогъ всему, котораго онъ теперь такъ боится!..

Игнатій Иванычъ похудѣлъ и поблѣднѣлъ. Проснувшись утромъ послѣ короткой и тяжелой дремоты, поднималъ онъ отяжелѣвшія вѣки и печальнымъ взоромъ осматривался по сторонамъ. Какъ всегда, усаживался онъ за круглый столъ передъ диваномъ, пилъ чай съ лимономъ и развертывалъ чахлый листокъ уличной газеты. Чтеніе, впрочемъ, уже не интересовало его такъ, какъ раньше. Бывало, прежде всего онъ обращалъ вниманіе на то, какіе въ городѣ назначены аукціоны, торги и распродажи, далѣе его интересовалъ отдѣлъ биржи, справокъ, и иногда Игнатій Ивановичъ заглядывалъ въ рубрику описанія скачекъ, при чемъ нерѣдко съ неудовольствіемъ прочитывалъ имена нѣкоторыхъ рысаковъ, напоминавшихъ ему его неудачи. А теперь, развернетъ онъ газету, посмотритъ для чего-то на число и нумеръ, потомъ отложитъ неинтересный лоскутъ бумаги въ сторону и погрузится въ мрачное размышленіе. Какъ гвоздь какой-то, ржавый и рѣжущій, сидитъ въ его мозгу одна и та же мысль. Съ напраснымъ желаніемъ отогнать ее, онъ усиленно вызываетъ воспоминанія прошлаго, но это прошлое было такъ бѣдно, плоско и блѣдно, что въ памяти не осталось ни одного штриха, который теперь остановилъ бы вниманіе.

Игнатій Иванычъ родился въ Петербургѣ, здѣсь же провелъ годы дѣтства и юности, учился въ коммерческомъ училищѣ, а потомъ началъ служить. За всю эту жизнь онъ ни разу не выѣзжалъ изъ столицы дальше Парголова, гдѣ жилъ когда-то вмѣстѣ съ родителями, и дальше Сиверской, гдѣ когда-то отдыхалъ одиноко. За всю эту жизнь онъ дышалъ атмосферой петербургскихъ дѣльцовъ, сначала въ лицѣ покойнаго отца, потомъ въ лицѣ сослуживцевъ, знакомыхъ и тѣхъ многочисленныхъ кліентовъ банка, гдѣ служилъ. Получилъ онъ послѣ смерти отца наслѣдство, и только одно въ его жизни измѣнилось: онъ пересталъ служить въ банкѣ, ставши теперь уже и собственной персоной въ ряды кліентовъ. Денежныя дѣла, спекуляціи, торги и аукціоны остановили его вниманіе, и подъ руководствомъ смѣлаго брата Игнатій Иванычъ попалъ въ новую струю жизни; прошли какіе-нибудь полтора десятка лѣтъ такой жизни, и вся психика его перемѣнилась… И вдругъ теперь, когда въ банкѣ на имя Игнатія Ивановича лежитъ не одинъ десятокъ тысячъ рублей — онъ хилъ и блѣденъ и, хотя еще и не такъ слабъ тѣломъ, но уже боленъ душой. И вотъ, цѣлые дни одиноко сидитъ Игнатій Иванычъ въ своей квартиркѣ стараго холостяка и борется съ тяжелой мыслью о жизни и смерти… Жизнь прожита вяло, однообразно и не интересно, если не считать тѣхъ моментовъ душевнаго подъема, когда что-нибудь удавалось въ области денежныхъ предпріятій; смерть — еще не испытанный источникъ, къ которому судьба толкаетъ слабаго Игнатія Иваныча, и вотъ-вотъ прикоснется онъ къ роковой чашѣ и уснетъ надолго… навсегда.

Почему это раньше только жизнь останавливала его вниманіе? Только она одна и влекла его, — и ограниченный, тупой дѣлецъ шелъ навстрѣчу ей и срывалъ ея цвѣты, подчасъ не распустившіеся, подчасъ увядшіе и всегда отвратительные, съ противнымъ запахомъ? Почему это раньше только деньги были божкомъ Игнатія Ивановича, а все остальное казалось идущимъ на поклоненіе этому божку? А теперь знакомое представленіе — смерть — стало живѣе и грознѣе, а старое ощущеніе — страхъ — отравляющимъ каждый длинный день скучной жизни?..

Игнатій Иванычъ вздрогнулъ и повернулъ лицо отъ стѣны, на которой до этого онъ разсматривалъ неуклюжій рисунокъ полинялыхъ и замазанныхъ обоевъ…

На столѣ, въ простѣнкѣ между оконъ, стояла лампа подъ зеленымъ абажуромъ, яркими пятнами отражаясь на полу и на потолкѣ и оставляя остальную часть комнаты въ полумракѣ. На комодѣ, между подсвѣчниками съ нетронутыми свѣчами, стоялъ круглый металлическій будильникъ, съ бѣлымъ циферблатомъ и съ медленно движущимися стрѣлками. Не разъ въ продолженіи вечера взглядъ Игнатія Иваныча останавливался на этихъ черныхъ стрѣлкахъ, и на лицѣ его, при этомъ, отражалось выраженіе муки, по глазамъ же одержимаго безсонницею человѣка нельзя было прочесть никакой мысли: желалъ-ли онъ, чтобы стрѣлки эти двигались скорѣе, или, наоборотъ, пусть онѣ медленно двигаются одна за другою, переползая съ одной цифры на сосѣднюю, замедляя всесокрушающее время и отдаляя страшный конецъ бытія…

Въ халатѣ, съ разстегнутымъ воротомъ рубахи, Игнатій Иванычъ спустилъ ноги съ кровати, ощупалъ пальцами мягкія войлочныя туфли, опустилъ въ нихъ ноги, сталъ и тихо подошелъ къ часамъ. Стрѣлки показывали безъ четверти двѣнадцать. Глухая полночь — страшный мистическій моментъ! Съ дѣтскихъ лѣтъ внушали Игнатію Иванычу страхъ передъ этимъ таинственнымъ моментомъ, и вотъ, всѣ эти дни, онъ не можетъ заснуть, не можетъ потушить лампы, пока обѣ стрѣлки часовъ, слившись подъ самой верхней цифрой, немного передвинутся вправо, разойдутся и потомъ длинная перегонитъ короткую… Игнатій Иванычъ вздохнулъ и перешелъ къ столу. На сѣрой вязаной скатеркѣ, залитая свѣтомъ лампы, лежала толстая, старинная книга въ кожаномъ переплетѣ и съ пожелтѣвшими листами славянской печати. Эта единственная въ библіотекѣ Игнатія Иваныча забытая книга, доставшаяся ему отъ отца, цѣлые годы лежала въ комодѣ съ бѣльемъ, и только теперь онъ извлекъ ее оттуда, и, когда на душѣ пусто и мрачно, и необъяснимый страхъ смущаетъ ее, — Игнатій Иванычъ раскрываетъ забытую книгу, перелистываетъ толстыя, пожелтѣвшія отъ времени, страницы и ищетъ слова успокоенія и радости.

Когда-то давно-давно, чужіе, неизвѣстные ему люди цѣлые вѣка прожили въ невѣдомой землѣ, скитаясь въ поискахъ счастья по знойнымъ пустынямъ подъ палящими лучами солнца… Мощныя величавыя фигуры людей выступаютъ изъ тьмы временъ, а Игнатій Иванычъ, слабый и жалкій человѣкъ, ищетъ себѣ покоя на страницахъ исторіи этихъ большихъ людей и остается глухимъ къ живому слову; книга нѣма для него…

Черствый и ограниченный дѣлецъ, посвятившій всю свою жизнь золотому тельцу, онъ заглушилъ въ себѣ всѣ лучшія чувства и мысли… Когда-то, въ школѣ, ему навязали готовыя мысли изъ другой вѣчной книги, и онъ безсознательно воспринялъ ихъ, а потомъ, когда не одно десятилѣтіе отдѣлило его отъ школы — онъ забылъ, что ему говорили когда-то; и жилъ человѣкъ съ затасканными правилами жизни, дѣлая то, что дѣлаютъ другіе, такъ же, какъ и они — слѣпо… А когда страшный призракъ смерти напомнилъ о себѣ, и отъ жизни повѣяло холодомъ и могилой, въ сердцѣ не оказалось ободряющаго чувства, въ головѣ не нашлось руководящей мысли…

И Игнатій Иванычъ закрылъ забытую книгу и опустилъ на руки отяжелѣвшую голову…

Вмѣстѣ съ уединеніемъ отъ жизни и ея тревогъ Игнатій Иванычъ сдѣлался религіознымъ, почти каждый день посѣщалъ церковь, терпѣливо выстаивалъ богослуженіе, а возвращаясь домой, предавался религіознымъ размышленіямъ и читалъ библію. Въ зальцѣ и въ спальнѣ дни и ночи горѣли неугасаемыя лампады; кухарка съ удовольствіемъ ухаживала за ними, подливая масла, а Игнатій Иванычъ по ночамъ скорѣе засыпалъ въ блѣдно-красныхъ лучахъ мерцающаго пламени. Иногда по вечерамъ онъ бесѣдовалъ со старушкой, въ надеждѣ найти въ ея невѣжественной душѣ отклики своимъ духовнымъ запросамъ, и скучный вечеръ тянулся не такъ замѣтно. На всѣ религіозныя и подчасъ туманныя разсужденія Игнатія Иваныча старушка кивала головою и однотонно повторяла:

— И-и! Игнатій Иванычъ! Никто, какъ Богъ! Никто, какъ Богъ!

Съ братомъ Игнатій Иванычъ видѣлся рѣдко. Въ началѣ Порфирій Иванычъ заходилъ къ нему нѣсколько разъ, заводя разговоръ на тему о своемъ новомъ предпріятіи, по-прежнему стараясь склонить брата на участіе въ совмѣстной работѣ, но потомъ ему пришлось отказаться отъ попытокъ, и Порфирій Иванычъ посѣщалъ брата лишь для того, чтобы справиться о его здоровьѣ.

Великимъ постомъ одинъ новый знакомый Игнатія Иваныча, старикъ монахъ, посовѣтовалъ ему съѣздить въ Новгородъ, помолиться и поговѣть въ одномъ изъ монастырей. Игнатій Иванычъ послушался совѣта монаха и, вернувшись изъ монастыря покаявшимся, немного успокоился…

Вскорѣ послѣ возвращенія Игнатія Иваныча, къ нему зашелъ братъ и долго бесѣдовалъ. Игнатій Иванычъ разсказывалъ о подробностяхъ своей поѣздки, о монастырѣ и о жизни монаховъ; съ особеннымъ воодушевленіемъ разсказывалъ онъ о томъ, какъ живутъ схимники, проводя день въ постѣ и молитвѣ.

— Ужъ ты и самъ не надумалъ-ли въ монастырь? — съ скрытымъ безпокойствомъ спрашивалъ Порфирій Иванычъ.

— Нѣтъ, ужъ куда намъ съ тобой, съ грязными-то душами! А вотъ посмотрѣть на нихъ, на ихъ праведную жизнь, помолиться, да и…

— Ну что «да и»?..

— Да и умереть въ мирѣ и благочестіи, — докончилъ Игнатій Иванычъ.

— Ну-у! пошелъ опять! Подожди, успѣешь умереть-то! Вѣчно живъ не будешь, — возражалъ Порфирій Иванычъ.

Его вдругъ осѣнила страшная мысль, отъ которой ему стало даже не по себѣ. «А вдругъ, — подумалъ Порфирій Иванычъ, — уйдетъ братъ въ монастырь и денежки всѣ тамъ съ нимъ ухнутъ: пожертвуетъ на что-нибудь тамъ»…

Порфирій Иванычъ повернулся на стулѣ и заговорилъ громко и воодушевленно. Отстранивъ непріятную для себя тему о монастырѣ, онъ старался заинтересовать брата другимъ, рисуя передъ нимъ будущее полнымъ успѣха на поприщѣ денежныхъ предпріятій, но Игнатій Иванычъ оказался плохимъ собесѣдникомъ.

Какъ-то разъ Порфирій Иванычъ пришелъ къ брату возбужденный и разговорчивый больше, чѣмъ когда-либо. Игнатій Иванычъ встрѣтилъ его съ обычнымъ мрачнымъ выраженіемъ въ глазахъ.

— Что-то ты сегодня сіяющій? — только и спросилъ хозяинъ у гостя.

— А у тебя такъ, братъ, «носъ на квинту!» А это куда хуже! Заживо ты себя погребаешь!

Игнатій Иванычъ еще больше нахмурился и отвернулся къ стѣнкѣ, натягивая на себя полы халата.

Порфирій Иванычъ посмотрѣлъ на спину брата, на его лоснящуюся красную шею и, улыбнувшись, спросилъ:

— Ты, какъ будто, и не радъ моему приходу?

— Почему ты думаешь? — послѣ паузы спросилъ Игнатій Иванычъ, — не люблю только я, когда ты вотъ съ такой сіяющей физіономіей.

Мнимо больной повернулся на лѣвый бокъ и пристально посмотрѣлъ въ лицо брата.

— Но позволь… съ чего же мнѣ-то приходить въ уныніе?.. — съ недоумѣніемъ произнесъ Порфирій Иванычъ и развелъ руками. — Впрочемъ, дѣло не въ этихъ разговорахъ. Пришелъ я къ тебѣ, чтобы поднять тебя съ постели, да встряхнуть получше, чтобы ты хоть немножко на человѣка походилъ…

Порфирій Иванычъ пересѣлъ на постель брата и, обхвативъ его за талію, началъ:

— Дѣло, братъ, отыскалось новое! Слышишь. Мы съ Петромъ Флегонтычемъ устраиваемъ складъ велосипедовъ, пишущихъ машинъ… ну, тамъ и другихъ разныхъ новѣйшихъ изобрѣтеній… По-братски съ удовольствіемъ бы я принялъ тебя въ компаньоны, ты скоро и самъ убѣдишься, какъ это выгодно… Понимаешь, товаръ этотъ идетъ страсть какъ!

Порфирій Иванычъ немножко помолчалъ, какъ бы ожидая отвѣта со стороны брата и, не дождавшись, продолжалъ:

— Ну, я понимаю… Положимъ, не въ твоемъ духѣ гробами торговать, такъ вѣдь и другія дѣла есть!.. А то, посмотри на себя — жалость смотрѣть! Ханжей какой-то сдѣлался ты, по монастырямъ разъѣзжаешь. Не могу же я смотрѣть на это хладнокровно!..

Расправивъ кисточку пояса, которымъ былъ опоясанъ братъ, Порфирій Иванычъ помолчалъ съ секунду и снова продолжалъ:

— Я не сейчасъ увлекаю тебя въ компанію, а вотъ — погоди, присмотрись къ тому, что мы будемъ дѣлать, тогда и разсуди. Недѣльки черезъ двѣ будетъ готово помѣщеніе, и мы начнемъ свое дѣло. Магазинъ, братъ, чудеснѣйшій сняли, на Литейной, недалеко отъ Невскаго… Товары у насъ будутъ хорошіе… а вѣдь нынче какъ торгуютъ этими велосипедами, да машинами разными!.. Ха-ха-ха!.. — разсмѣялся Порфирій Иванычъ, — совсѣмъ скоро люди разучатся и ходить и писать, а все, знаешь-ли, машины будутъ: вмѣсто ногъ — машины, вмѣсто рукъ — машины, и вмѣсто головы еще какую-нибудь штуку придумаютъ!

Порфирій Иванычъ долго еще говорилъ на тему новыхъ изобрѣтеній и предпріятій, по обыкновенію увлекаясь и рисуя передъ братомъ новыя соблазнительныя перспективы дѣятельности и новые источники наживы, но Игнатій Иванычъ казался непоколебимымъ въ своемъ созерцаніи жизни и смерти. Наконецъ, Порфирій Иванычъ всталъ съ намѣреніемъ уйти.

— Вотъ что, Игнатій, подумай ты тутъ на досугѣ, а потомъ и скажи твое рѣшеніе: черезъ нѣсколько дней я побываю у тебя… Ну, прощай!

Порфирій Иванычъ пожалъ руку брата, подошелъ къ двери и, останавливаясь у порога, добавилъ:

— Черезъ двѣ недѣли, въ воскресенье, у насъ въ новомъ магазинѣ молебствіе по случаю открытія… Непремѣнно приходи… Слышишь, Игнатій!..

— Можетъ быть, — тихо отвѣтилъ тотъ.

Порфирій Иванычъ сообщилъ брату адресъ новаго магазина и ушелъ. Въ первую минуту послѣ его ухода Игнатій Иванычъ хотѣлъ было вернуть брата и нѣсколько подробнѣе распросить его объ условіяхъ новаго предпріятія, но потомъ его что-то удержало отъ этого намѣренія, и онъ остался въ постели, съ которой не вставалъ цѣлыми днями.

Въ сущности, острый характеръ мизантропіи, въ которую впалъ предрасположенный къ этой болѣзни духа Игнатій Иванычъ, миновалъ, и онъ переживалъ теперь какую-то тихую душевную грусть: словно онъ недавно утратилъ что-то дорогое и теперь не знаетъ, что съ собою дѣлать — искать-ли новыхъ предметовъ увлеченія, или оплакивать старые, которыхъ уже нѣтъ? — Призывъ брата участвовать въ какомъ-то соблазнительномъ новомъ предпріятіи ободрилъ Игнатія Иваныча, и теперь, сидя по вечерамъ и все еще грустя, онъ нерѣдко задумывался и объ этомъ «новомъ», о которомъ такъ увлекательно говорилъ братъ; порой онъ даже досадовалъ, что такъ медленно движется время, и день освѣщенія новаго магазина такъ далекъ!

Наконецъ, день этотъ наступилъ. Въ воскресенье, часу въ двѣнадцатомъ утра, Игнатій Иванычъ отправился на Литейную, и въ заново отдѣланномъ помѣщеніи засталъ уже начавшееся богослуженіе. Недалеко отъ священника и діакона, облаченныхъ въ свѣтлыя ризы, стоялъ Порфирій Иванычъ въ новомъ сюртукѣ и въ бѣломъ галстухѣ, а немного поодаль виднѣлась чистенькая кругленькая фигурка Силина. Петръ Флегонтычъ былъ также въ сюртукѣ, въ бѣломъ галстухѣ и въ рукѣ держалъ громадный неуклюжій цилиндръ. Всюду въ помѣщеніи магазина были разложены и разставлены товары. У стѣны, налѣво, какъ войско во фронтѣ, стояли велосипеды разныхъ системъ, на прилавкахъ и на столахъ виднѣлись пишущія машины и какіе-то, еще незнакомые Игнатію Иванычу, приборы и инструменты. Свѣтлое облаченіе на священнослужителяхъ, чисто на чисто выбѣленныя стѣны и потолокъ, вылощенный полъ, блестящіе новенькіе велосипеды и машины, наконецъ, сіяющія физіономіи Порфирія Иваныча и Силина и какихъ-то дамъ, нарядно одѣтыхъ, — отъ всего этого вѣяло чѣмъ-то праздничнымъ, радостнымъ и веселымъ, поднимая и въ душѣ Игнатія Иваныча какія-то, давно не испытанныя, чувства. Съ благоговѣніемъ присутствуя на богослуженіи, онъ усердно молился, прося у Бога ниспосланія благодати брату на пути его новой дѣятельности. Прикладываясь къ кресту въ рукахъ батюшки, Игнатій Иванычъ съ какимъ-то радостнымъ и трепетнымъ чувствомъ вытянулъ свое лицо и на мгновеніе закрылъ глаза, когда прохладная «святая» вода оросила его лицо, залитое краской возбужденія. Прослезившись, онъ расцѣловался съ братомъ, когда кончилось молебствіе, и съ чувствомъ пожалъ громадную руку Петра Флегонтыча. Послѣ молебствія всѣ присутствовавшіе на открытіи магазина, не исключая батюшки и діакона, отправились къ Порфирію Иванычу на завтракъ.

VI

Игнатій Иванычъ возродился. Прежняя необъяснимая тоска, заполнявшая его душу, смѣнилась покоемъ и довольствомъ жизнью; страхъ передъ таинственнымъ призракомъ смерти уступилъ мѣсто жаждѣ жизни, и онъ, подстрекаемый неутомимымъ братомъ, примкнулъ къ новому предпріятію, пріобщивъ къ капиталу брата и Силина двѣ тысячи рублей. Теперь, вставая утромъ, онъ уже не хандрилъ и не нылъ, какъ это было еще такъ недавно, а, напротивъ, съ юношеской торопливостью спѣшилъ напиться чаю, пробѣгая листокъ любимой уличной газеты, и отправлялся на Литейную. Спѣшно шагая по шумному проспекту, онъ издали засматривался на громадную вывѣску надъ дверями магазина и любовался толпою зѣвакъ, столпившихся у оконъ его новаго храма возрожденія.

Порфирій Иванычъ не скрывалъ ни отъ себя, ни отъ другихъ того удовольствія, съ какимъ онъ хвастался, что ему удалось обновить тусклую и неинтересную жизнь брата. Впрочемъ, и въ жизни этого предпріимчиваго человѣка не мало измѣнилось. Началось съ того, что гробовую мастерскую, въ которой по-прежнему орудовалъ онъ вмѣстѣ съ Силинымъ, пришлось перевести съ глухой роты полка на одну изъ шумныхъ улицъ, пришлось также расширить и обновить магазинъ, и дѣла фирмы «П. И. Петрушкина и П. Ф. Силина» пошли блестяще на зависть другимъ предпринимателямъ по производству гробовъ. Трудъ между Петрушкинымъ и Силинымъ распредѣлялся такъ: Силинъ, какъ опытный гробовщикъ, завѣдывалъ мастерской, а Порфирій Иванычъ управлялъ магазиномъ, принималъ заказы на гроба, нерѣдко посѣщая квартиры новопреставленныхъ, чтобы снять мѣрку; на немъ же лежалъ трудъ рекламированія мастерской по случаю перевода ея на новое мѣсто; Игнатій Иванычъ завѣдывалъ складомъ велосипедовъ и другихъ «новѣйшихъ изобрѣтеній».

Игнатій Иванычъ глубоко благодарилъ брата за то, что тотъ помогъ ему раздѣлаться съ тяжелыми размышленіями о жизни и смерти. Жизнь казалась ему теперь еще дороже и краше, нежели всѣ эти безпокойныя замыканія въ самомъ себѣ и мрачныя размышленія, лишающія его сна, аппетита и дѣлающія каждый грядущій день повтореніемъ минувшаго, едва пережитаго. И все это измѣнилось, благодаря такому, въ сущности, невинному обстоятельству.

Никогда еще Игнатій Иванычъ не былъ обладателемъ недвижимой собственности — земли, дома или магазина. Деньги онъ имѣлъ, но это было какое-то кристаллизованное, незамѣтное для другихъ богатство, которое и сберегалось-то тамъ гдѣ-то, въ чужихъ сундукахъ и охранялось чужой заботливостью. А теперь, подходя къ складу велосипедовъ и другихъ новѣйшихъ изобрѣтеній, онъ любовался громадной вывѣской съ собственной фамиліей, правда, рядомъ еще съ фамиліей какого-то Силина, но зато онъ собственными глазами видѣлъ начертанные золотомъ по темно-коричневому фону иниціалы собственнаго имени и отчества. Въ немъ вдругъ проснулась необъяснимая и необыкновенная жажда владѣть, — владѣть чѣмъ-нибудь такимъ, что было бы замѣтно и для другихъ, и чтобы его имя связывалось во-едино съ этимъ очевиднымъ и осязаемымъ богатствомъ; въ немъ день за днемъ разгоралась жажда имѣть много земли или выстроить большой-большой домъ, рента съ которыхъ давала бы ему тотъ процентъ на капиталъ, ради котораго влачилась вся его скучная и неинтересная жизнь. Магазинъ на Литейной сталъ теперь его единственнымъ предметомъ вниманія и ежедневныхъ попеченій. Съ утра до поздняго вечера онъ почти безвыходно сидѣлъ въ магазинѣ, поджидая покупателя, который представлялся ему дорогимъ неизмѣннымъ другомъ. Когда этотъ неизмѣнный другъ не являлся, а длинные часы ожиданій становились скучными, онъ расхаживалъ по магазину, разсматривая подробности нѣкоторыхъ товаровъ, съ особеннымъ любопытствомъ останавливаясь на сложномъ механизмѣ пишущихъ машинъ, или вступалъ въ разговоры съ приказчиками, стараясь внушить имъ правила обращенія съ покупателемъ. Оставаясь одинокимъ все въ той же крошечной квартиркѣ, свидѣтельницѣ недавнихъ мучительныхъ размышленій и тяжелыхъ настроеній, Игнатій Иванычъ предавался теперь уже другимъ размышленіямъ. За вечернимъ чаемъ онъ просматривалъ, обыкновенно, торговыя книги магазина, затѣмъ рылся въ грудѣ различнаго рода каталоговъ, занимался сравненіемъ цѣнъ на товары, или по нѣскольку разъ перечитывалъ письма заказчиковъ, этихъ далекихъ друзей неизвѣстной ему провинціи…

И только изрѣдка, послѣ дня труда и заботъ, когда Игнатій Иванычъ ложился въ постель и тушилъ свѣчу, его покой смущали непріятныя размышленія. Невольно прислушиваясь къ тишинѣ ночи, начиналъ онъ, обыкновенно, съ упрековъ по собственному адресу за прошлые, такъ безплодно прожитые годы. Если-бы онъ послушался отца, когда тотъ незадолго до смерти выражалъ дѣтямъ свою послѣднюю волю, поучая ихъ «не тушить деньги, а пускать ихъ въ водоворотъ дѣлъ», — теперь онъ, навѣрно, былъ бы замѣтнымъ человѣкомъ и виднымъ богачемъ въ городѣ. Чѣмъ дальше упрекалъ онъ самого себя за эту непоправимую ошибку, тѣмъ больше завидовалъ брату, капиталъ котораго увеличился въ пять или въ шесть разъ, а когда-то они получили поровну, всего-то по семи съ половиною тысячъ! И, можетъ быть, онъ былъ бы теперь и богатъ и знатенъ, если-бы слушался Порфирія Иваныча и не относился скептически къ его замысламъ и «американскому» способу бросанья своихъ денегъ въ водоворотъ риска.

— Ну, что, Игнатій, правду я говорилъ тебѣ — слушайся, слушайся! — Вотъ ты скоро убѣдишься, что я правъ, — началъ какъ-то Порфирій Иванычъ, зайдя вмѣстѣ съ братомъ въ ресторанъ позавтракать. — Дѣла наши по складу идутъ прекрасно! Всѣ расходы по отдѣлкѣ магазина и тамъ, другіе, разные — давно покрыты. Ежемѣсячный расходъ также покрывается съ лихвой!..

Игнатій Иванычъ молча слушалъ брата и въ тайнѣ благодарилъ его за все, за все. Наговоривъ еще не мало на тему о преуспѣваніи дѣлъ, Порфирій Иванычъ выпилъ рюмку рябиновки, внимательно посмотрѣлъ въ лицо брата и, немного понизивъ голосъ, таинственно продолжалъ:

— Можетъ быть, сегодня здѣсь мы повстрѣчаемся съ однимъ господиномъ… Недавно я съ нимъ познакомился, — интересный, шельма!.. Онъ просилъ меня познакомить также его съ тобою…

Игнатій Иванычъ поднялъ глаза и съ любопытствомъ посмотрѣлъ на брата.

— Онъ, видишь-ли, разными дѣлами занимается, биржевыми, комиссіонными, ну, и другими… Видимо, и деньги у него водятся…

— Но позволь… Зачѣмъ же я ему понадобился? — недоумѣвающе спрашивалъ Игнатій Иванычъ.

— Чудакъ ты, право! да вѣдь это всѣ такъ дѣлаютъ: въ нашемъ дѣлѣ чѣмъ больше знакомыхъ — тѣмъ больше рублей… Ха-ха! наивный ты, братъ!.. Дитя какое-то!..

Игнатій Иванычъ обидѣлся и замолчалъ. Въ этотъ разъ ему не удалось познакомиться съ таинственнымъ дѣльцомъ, но онъ не особенно жалѣлъ объ этомъ.

— Между прочимъ, онъ приглашаетъ всѣхъ насъ вступить въ товарищество и открыть велодромъ… — продолжалъ Порфирій Иванычъ, когда вмѣстѣ съ братомъ вышелъ на улицу.

— Велодромъ?..

— Да, дѣло это прекрасно пойдетъ, если его умѣло поставить… Я былъ какъ-то разъ въ Москвѣ; дѣла у нихъ тамъ шли блестяще; а эти велосипедисты народъ — ой-ой какой!.. Всѣ, вѣдь, они папенькины да маменькины сынки, съ шальными деньгами…

По обыкновенію, Порфирій Иванычъ увлекся и этой темой, и чего-чего только не наговорилъ онъ!

Трудно было сказать, какова профессія Дормидонта Сидорыча Перушкина. Всегда онъ былъ прилично одѣтъ въ модное платье и тщательно выбритъ, носилъ модный цилиндръ, курилъ сигары изъ коротенькаго янтарнаго мундштука съ золотымъ ободкомъ; на цвѣтномъ жилетѣ, прикрывавшемъ его жирный отвисшій животъ, постоянно бряцала массивная золотая цѣпь съ брелоками. На полномъ мясистомъ лицѣ Дормидонта Сидорыча было всегда одно и то же выраженіе чувства собственнаго достоинства и безмятежнаго покоя; говорилъ онъ не громко, но убѣдительно.

Порфирій Иванычъ познакомился съ нимъ гдѣ-то случайно. Сначала толстякъ произвелъ на него безразличное впечатлѣніе, но потомъ, когда рѣчь зашла о дѣлахъ, Порфирій Иванычъ сообразилъ, что человѣкъ этотъ интересный, и, какъ всегда въ такихъ случаяхъ, его повлекло къ новому знакомому, какъ къ человѣку нужному. Порфирій Иванычъ поспѣшилъ, конечно, познакомить съ этой находкой и товарищей своихъ — брата и Силина.

Какъ-то разъ, послѣ утомительной бѣготни по дѣламъ, Игнатій Иванычъ зашелъ къ Доминику выпить рюмку водки и закусить. Это былъ часъ, когда ресторанъ, обыкновенно, переполненъ дѣловой публикой. Потолкавшись у буфета, Игнатій Иванычъ запасся кулебякой, отыскалъ незанятый круглый столикъ и усѣлся возлѣ него. Вдругъ неожиданно увидѣлъ онъ Дормидонта Сидорыча. Толстякъ сидѣлъ у такого же столика съ газетой въ рукахъ и со сдвинутымъ на затылокъ цилиндромъ. Въ желтыхъ зубахъ держалъ онъ неизмѣнный янтарный мундштукъ и немилосердно дымилъ сигарой. Передъ нимъ на столикѣ стоялъ на половину опорожненный бокалъ съ пивомъ и остатки завтрака…

— Дормидонтъ Сидорычъ, нельзя-ли мнѣ около васъ примоститься? — началъ Игнатій Иванычъ, отрывая знакомаго отъ газеты.

— А-а! Игнатій Иванычъ! пожалуйста!.. Здравствуйте!.. — воскликнулъ тотъ, пожимая руку знакомаго и уступая ему мѣсто рядомъ.

Толстякъ отложилъ газету въ сторону, попыхалъ сигарой и началъ разспрашивать собесѣдника о городскихъ новостяхъ и о дѣлахъ. Игнатій Иванычъ разсуждалъ о своихъ дѣлахъ съ замѣтной уклончивостью, отдѣлываясь больше общими фразами и пытливо разглядывая узенькіе заплывшіе глазки Дормидонта Сидорыча.

— Зашелъ я сюда, знаете-ли, какъ всегда — позавтракать: думалъ — кого-нибудь встрѣчу, да вотъ на этомъ и пришлось порѣшить, — онъ указалъ рукою на пиво и на блюдце съ остатками кулебяки и продолжалъ. — Можетъ быть, мы съ вами перейдемъ въ ту комнату, да какъ слѣдуетъ и позавтракаемъ?..

Игнатій Иванычъ посмотрѣлъ на часы, подумалъ и отвѣчалъ:

— Пожалуй… недолго только — въ магазинъ тороплюсь…

— Успѣете. У васъ тамъ дѣло на всѣхъ парахъ… Какъ-то на-дняхъ я заходилъ къ вамъ, да не засталъ…

— Да, мнѣ говорили…

Оба поднялись и перешли въ сосѣднюю комнату. Здѣсь они не сразу отыскали мѣсто: Дормидонту Сидорычу хотѣлось непремѣнно усѣсться за столикъ вдвоемъ, а такое мѣстечко нашлось не сразу. Наконецъ, они усѣлись у окна и начали бесѣду. Первымъ заговорилъ Дормидонтъ Сидорычъ и, очевидно, уже на тему, заранѣе обдуманную.

— Мы какъ-то говорили съ вами относительно велодрома, — началъ онъ, — дѣло это давно улыбалось мнѣ, затрудняюсь я только въ томъ, какъ бы это осуществить… Мнѣ одному-то прямо-таки трудно начать, дѣло это требуетъ денегъ…

— Да, дѣло сложное, — соглашался и Игнатій Иванычъ. — Только что же… если бы быть увѣреннымъ, что дѣло пойдетъ хорошо — такъ отчего бы и не попробовать…

— У меня тутъ наклевывается одна очень интересная комбинація, — прерывая собесѣдника, началъ Дормидонтъ Сидорычъ. — У одного моего знакомаго, видите-ли, есть усадебное мѣстечко на Пескахъ… Постройки-то тамъ не важныя: деревянный домъ и флигель; а мѣсто… главнымъ образомъ, мѣсто хорошее: на видной улицѣ и недалеко отъ Невскаго… Онъ не прочь бы и продать его, да, видите-ли, связанъ онъ нѣкоторыми обязательствами — заложена она, усадьба-то, и всего за пять тысячъ рублей… Я бы и одинъ перехватилъ это мѣстечко-то, да что потомъ дѣлать?.. А мѣсто хорошее — двадцать пять саженъ на улицѣ, да тридцать во дворѣ…

Дормидонтъ Сидорычъ говорилъ тихимъ и вкрадчивымъ голосомъ, боясь высказать больше того, что было необходимо, чтобы заинтересовать новаго человѣка.

Благодаря своей опытности, онъ угадалъ, что Игнатій Иванычъ не то, что его братъ Порфирій. Опытному дѣльцу еще при первомъ знакомствѣ показалось, что этого «увальня» легче обойти, нежели того «орла» и «доку»; о Силинѣ Дормидонтъ Сидорычъ и не думалъ. Дѣла, которыми онъ занимался, были таковы, что приходилось употреблять въ помощь всякаго рода ухищренія и обходы, что можно дѣлать только въ сношеніяхъ съ недалекими или начинающими дѣльцами. Замѣтилъ онъ также, что Игнатій Иванычъ жаденъ до денегъ, а соединеніе этихъ двухъ качествъ — жадности и слѣпоты — не разъ помогало дѣльцу въ его темныхъ дѣлишкахъ.

— А какъ вы думаете — не дорого продастъ усадьбу вашъ знакомый? — наконецъ, спросилъ Игнатій Иванычъ, долго удерживаясь отъ этого вопроса.

— Нѣтъ, дорого не возьметъ… — Дормидонтъ Сидорычъ слегка склонился къ собесѣднику и таинственно добавилъ, — дѣла у него не важныя, только бы усадьбу съ рукъ сбыть… Долговъ — видимо-невидимо.

Заинтересовавшись сообщеніемъ новаго знакомаго, Игнатій Иванычъ просилъ его назначить свиданіе здѣсь же или еще гдѣ-нибудь. Къ себѣ онъ никого не рѣшался звать, немного стѣсняясь за обстановку своей квартиры, гдѣ-то на Петербургской сторонѣ, въ глухой улицѣ, во второмъ дворѣ. Порфирій Иванычъ давно совѣтовалъ брату перемѣнить квартиру, переселиться въ городъ и обставить новое жилье такъ, чтобы можно было, не краснѣя, принимать дѣловыхъ людей.

— Намъ, голубчикъ, надо показывать себя не замарашками, — наставительно говорилъ когда-то Порфирій Иванычъ, — квартира, костюмъ и вся вообще внѣшность, — все это — великая вещь въ нашемъ дѣлѣ. На виду сталъ — такъ будь, братъ, виднымъ. Кредиторъ — созданіе чистоплотное, любитъ онъ, что бы все было чисто, красиво, богато… Вотъ сколько я говорю тебѣ — купи цилиндръ! Сбрось ты этотъ поганый котелокъ!.. Опять же часики получше бы завелъ, да и цѣпочку-то, чтобы не краснѣть за нее…

Вспомнивъ наставленіе брата, Игнатій Иванычъ вынулъ изъ кармана жилета недавно пріобрѣтенные золотые часы съ толстой цѣпью, и, громко щелкнувъ крышкой ихъ, проговорилъ:

— Пора… пора…

Черезъ часъ Дормидонтъ Сидорычъ сидѣлъ въ громадномъ и мрачномъ кабинетѣ купца Чиркина и съ улыбкой на устахъ повторялъ:

— Этотъ не ускользнетъ! Нѣтъ, не ускользнетъ: я обставлю его… Вотъ тогда вы, Иванъ Иванычъ, перестанете говорить, что я менѣе опытенъ, чѣмъ вашъ другъ Терентьевъ…

Купецъ Чиркинъ, человѣкъ съ сѣдой лысой головой и выпяченными впередъ скулами, побарабанилъ пальцами по кипѣ какихъ-то бумагъ и грубо спросилъ:

— Кто онъ такой?..

— Кто его знаетъ. Два брата ихъ: одинъ жохъ порядочный, не скоро его обойдешь, ну, а этотъ — податливъ, а главное жаденъ, — счастливо улыбаясь, говорилъ Дормидонтъ Сидорычъ, съ лаской посматривая въ глаза своего патрона.

— Что же, дѣйствуйте, что обѣщалъ — то и получите, — говорилъ купецъ дѣловито. — Смотрите, только скорѣе все это обдѣлайте, потому — деньги мнѣ нужны, да и онъ-то, чтобы не прозрѣлъ… Главное, отъ этого, братца-то его, пооберегайте: только съ дуракомъ и можно оборудовать это дѣло…

Дормидонтъ Сидорычъ ушелъ отъ Чиркина, увѣряя послѣдняго, что дѣло оборудуетъ, какъ слѣдуетъ, и на другой день, утромъ, зашелъ въ магазинъ на Литейной съ намѣреніемъ переговорить съ Игнатіемъ Иванычемъ.

— Случайно встрѣтился вчера съ этимъ знакомымъ, у котораго мѣсто-то на Пескахъ, — началъ онъ, пожимая руку Игнатія Иваныча и отводя его къ окну, какъ бы для того, чтобы ихъ разговоръ не подслушали служащіе магазина. — Дѣло у насъ уладится, только надо мнѣ завтра, или какъ-нибудь на недѣлѣ увидѣться съ вами и переговорить кое о чемъ. Только попрошу васъ — держите все это между нами, потому — дѣло выгодное, сейчасъ же налетятъ коршуны, а этакъ… тихимъ-то манеромъ, безъ конкуренціи, лучше…

Толстякъ говорилъ такимъ глубоко таинственнымъ голосомъ, что эта таинственность сообщилась и Игнатію Иванычу. Они условились завтра же повстрѣчаться у Доминика и разошлись.

VII

Солидный съ виду и дѣловитый Дормидонтъ Сидорычъ произвелъ самое выгодное впечатлѣніе на Игнатія Иваныча. Его важная манера держать себя, безукоризненный костюмъ. перстни на рукахъ, дорогіе часы, массивные серебряные портсигаръ и портмоне, палка съ какимъ-то причудливымъ набалдашникомъ, — все это такъ импонировало и внушало неотразимое впечатлѣніе…

Какъ дитя, тайно радовался Игнатій Иванычъ при мысли, что перехитрилъ и брата и Силина, какъ ни хвастались они своей изворотливостью въ дѣлахъ. Главное же, что радовало его, это увѣренность, что наконецъ-то онъ сдѣлается обладателемъ того осязаемаго богатства, какое представлялось ему въ видѣ какой бы то ни было недвижимости, и богатствомъ этимъ завладѣетъ онъ, помимо вліянія и стараній брата, самостоятельно.

Во все время пути до ресторана онъ раздумывалъ на эту тему и, медленно двигаясь по солнечной сторонѣ Невскаго, счастливо улыбался. Ему представлялось, что, купивши усадебное мѣсто, онъ разстанется съ мыслью о велодромѣ и начнетъ хлопотать о постройкѣ дома, что и солиднѣе и выгоднѣе. У него не мало было знакомыхъ домовладѣльцевъ, благосостояніе которыхъ упрочено за счетъ бездомныхъ обитателей столицы, покорныхъ всесокрушающей десницѣ домовладѣльца. Извѣстно всѣмъ также, какъ созидаются эти многоэтажные дома хорошо испытанными путями займа, залога, перезалога и т. п. Игнатій Иванычъ не разъ бесѣдовалъ съ такими строителями, благодаря этому вѣрному пути стяжавшими себѣ почетъ и уваженіе, а онъ могъ бы рискнуть на это, располагая не однимъ десяткомъ тысячъ рублей…

Дормидонту Сидорычу пришлось ожидать Игнатія Иваныча нѣсколько минутъ. Дѣлецъ казался необыкновенно веселымъ и возбужденнымъ. Непринужденно смѣясь, онъ предложилъ другу рюмку коньяку, на что тотъ охотно согласился. Аппетитно прожевывая какую-то лакомую закуску, Дормидонтъ Сидорычъ говорилъ:

— Ну, теперь въ путь… Мы позавтракаемъ у Лейнера, а потомъ уже и дальше… Не забывайте, Игнатій Иванычъ, сегодня я распоряжаюсь! — подбадривалъ товарища толстякъ.

Въ первоклассномъ ресторанѣ Дормидонтъ Сидорычъ заказалъ обильный явствами завтракъ и попросилъ подать лучшее вино.

— Вотъ мы съ вами отсюда прямо и отправимся къ тому, моему знакомому. Я уже предупредилъ его, и онъ будетъ ждать… Ему очень пріятно съ вами познакомиться… — смѣло началъ Дормидонтъ Сидорычъ, подливая вино въ стаканъ собесѣдника. — Дѣло, знаете сами, важное, и медлить тутъ нечего… Если съ вашей стороны не будетъ особенной проволочки, то это дѣло мы втроемъ скоро оборудуемъ…

Дѣлецъ отпилъ нѣсколько глотковъ вина и лукаво продолжалъ:

— Если вамъ почему-либо покажется невыгоднымъ вступить въ покупку одному, то я къ вашимъ услугамъ, свободныя деньги у меня есть…

— Нѣтъ, почему же!.. Если онъ не очень будетъ дорожиться, то я и одинъ могу, — заявилъ Игнатій Иванычъ и немного омрачился, испугавшись за такой нежелательный исходъ, и въ эту минуту ему страстно захотѣлось поспѣшить къ знакомому Дормидонта Сидорыча и скорѣе вступить въ переговоры.

Съ какой-то разсѣянностью прикасаясь къ кушаньямъ и непрерывно опоражнивая стаканъ за стаканомъ, Игнатій Иванычъ торопилъ съ аппетитомъ завтракавшаго собесѣдника, а тотъ, замѣтивъ нервность Игнатія Иваныча, еще больше старался разжечь въ немъ всколыхнувшіяся страсти.

Чиркинъ, дѣйствительно, еще наканунѣ былъ предупрежденъ относительно предстоящаго визита. Гостей онъ поджидалъ съ завтракомъ, но узнавъ, что они къ нему прямо изъ ресторана, принялся расхваливать какія-то заграничныя вина, плавно поводя рукою къ столу, уставленному бутылками.

Немного захмѣлѣвшіе дѣльцы начали разговоръ непосредственно съ предмета, которымъ всѣ одинаково были заинтересованы. Чиркинъ, не скупясь, расхваливалъ «мѣстечко» на Пескахъ, а Дормидонтъ Сидорычъ поддакивалъ ему, стараясь, однако, показать, что держитъ руку покупщика. Послѣ двухчасовой бесѣды съ виномъ, съ восторженными возгласами и съ дѣловымъ и серьезнымъ обсужденіемъ вопроса, совѣщавшіеся порѣшили, что могутъ все кончить на пустякахъ. Чиркинъ предложилъ Игнатію Иванычу изъ своей суммы, до которой они договорились, уплатить шесть съ половиною тысячъ теперь, а остальныя было рѣшено разсрочить на два или три года. Покупщикъ, недолго думая, согласился, и они условились о днѣ и часѣ, когда можно будетъ приступить къ совершенію акта продажи.

Замѣтя въ собесѣдникѣ склонность обзавестись собственнымъ домомъ, Чиркинъ принялся доказывать, что никакихъ велодромовъ на усадебномъ мѣстѣ устраивать не надо, а, напротивъ, слѣдуетъ сейчасъ же приступить къ постройкѣ дома.

— А ужъ людей-то я вамъ порекомендую хоть сейчасъ! — говорилъ онъ, подливая вино въ бокалъ Игнатія Иваныча. — Кредитъ у подрядчиковъ тоже мы съ Дормидонтомъ Сидорычемъ похлопочемъ… А тамъ, понятное дѣло, можно кое-гдѣ и въ банкахъ перехватить, да и такъ-то есть люди, которые не любятъ, чтобы ихъ денежки залеживались.

Чиркинъ воодушевился, и прежнюю свою рѣчь, полную вздутыхъ и лживыхъ обѣщаній, началъ украшать уже завѣдомою неправдою.

— Можетъ быть, видѣли на Васильевскомъ островѣ мои дома-то? Всѣ они лѣтъ десять тому назадъ также выстроены, а теперь, посмотрите-ка, какую прибыль даютъ!.. Правда вѣдь, Дормидонтъ Сидорычъ?..

— Да, да… еще бы! — подтверждалъ тотъ.

Чиркинъ, упоминая о домахъ на Васильевскомъ островѣ, имѣлъ въ виду дома, принадлежащіе его родному брату; зналъ объ этомъ и Дормидонтъ Сидорычъ, но его-ли дѣло разувѣрять довѣрчиваго слушателя и простодушнаго неопытнаго дѣльца? Сколько могъ, онъ старался теперь только объ одномъ, чтобы сдѣлка состоялась, потому что онъ выиграетъ отъ этого, получивъ отъ Чиркина условленныя десять процентовъ, а въ случаѣ неудачи, пожалуй, придется спустить всѣ эти перстни, часы, портсигары и янтарные мундштуки, а безъ этихъ атрибутовъ что же будетъ дѣлать агентъ темнаго царства столицы?

Вскорѣ послѣ этого былъ совершенъ актъ на запроданную усадьбу на Пескахъ, и только уже послѣ того, какъ были вручены Чиркину шесть съ половиною тысячъ, Игнатій Иванычъ разсказалъ брату и Силину о своихъ планахъ. Тѣ оба обрушились страшнымъ негодованіемъ и открыто называя Игнатія Иваныча «измѣнщикомъ». Обманутые Игнатіемъ Иванычемъ компаньоны понимали, какъ дешево пріобрѣлъ тотъ усадьбу, на которой можно, дѣйствительно, выстроить доходный домъ.

Особенно сильно негодовалъ на него Силинъ. Стараясь почему-то замаскировать свои чувства, онъ говорилъ сладкимъ и вкрадчивымъ голосомъ:

— Вѣдь если мы, дорогой мой Игнатій Иванычъ, всѣ трое будемъ держаться другъ друга — то вѣдь какихъ дѣлъ-то натворимъ! Вѣдь мы никого бы постороннихъ не допустили къ этому дѣлу… Домъ-то этотъ мы выстроили бы, да и продали бы его… А за какую сумму!.. А тамъ опять бы еще и еще домъ!..

— Конечно, конечно, Игнатій… Это непростительное съ твоей стороны поведеніе… Хоть бы слово! хоть бы намекъ!.. Мы не чуждались тебя!.. Да… не хорошо…

По лицу Порфирія Иваныча блуждали красныя пятна, руки и ноги тряслись отъ такого неожиданнаго пораженія.

— Но, позволь, Порфирій. Развѣ я не могу распоряжаться своими деньгами?.. Въ чемъ могу, я не отступлю отъ васъ, работаю въ компаніи, ну, а въ этомъ дѣлѣ мнѣ захотѣлось попробовать силы самостоятельно, — также возбужденно возражалъ «измѣнщикъ».

Такія пререканія, впрочемъ, не повліяли на отношенія братьевъ и Силина другъ къ другу. Послѣдній, вмѣстѣ съ Порфиріемъ Иванычемъ, простили «измѣнщику», чувствуя, что ссориться съ нимъ вообще невыгодно.

Благодаря стараніямъ Чиркина и Дормидонта Сидорыча, Игнатій Иванычъ принялся за строительство. Деревянныя постройки на запроданной усадьбѣ были сломаны, а мѣсяца два спустя послѣ этого было приступлено къ закладкѣ фундамента во всю ширину усадьбы по улицѣ. Правда, капиталъ Игнатія Иваныча сильно поубавился послѣ этой сдѣлки, потому что, кромѣ условленныхъ шести съ половиною тысячъ, врученныхъ Чиркину, пришлось еще выдать до тридцати тысячъ подрядчикамъ и архитекторамъ, но, несмотря на это, онъ торжествовалъ, всецѣло занявшись постройкой. Въ магазинѣ онъ бывалъ уже рѣже, съ братомъ и Силинымъ видѣлся также не часто.

Прошло полгода — и вдругъ неожиданно надъ Игнатіемъ Иванычемъ разразилась гроза. Усадьба, которую запродалъ ему Чиркинъ, какъ оказалось, не принадлежала изворотливому дѣльцу, а онъ былъ всего лишь опекуномъ сиротъ-племянниковъ, которымъ, собственно, и принадлежала эта усадьба. Разорившемуся дѣльцу, запутавшемуся въ разныхъ темныхъ дѣлишкахъ, необходимо было добыть до семи тысячъ рублей, чтобы выкупить выданные имъ когда-то подложные документы, за совершеніе которыхъ Чиркинъ подвергнулся бы большему наказанію, нежели за нарушеніе нѣкоторыхъ пунктовъ по управленію ввѣреннымъ его попеченію имуществомъ сиротъ. Сдѣлка Игнатія Иваныча была признана незаконной, и договоръ его съ Чиркинымъ потерялъ силу. Чиркинъ, впрочемъ, не избѣжалъ тюрьмы, улизнулъ только отъ наказанія Дормидонтъ Сидорычъ, скрывшійся неизвѣстно куда. Искъ Игнатія Иваныча, которымъ ему хотѣлось взыскать выданные задатки съ подрядчиковъ, также не сослужилъ никакой службы обманутому строителю; ему же пришлось еще уплатить судебныя издержки.

Потрясенный происшедшимъ, Игнатій Иванычъ заболѣлъ и слегъ въ постель. Услышавъ о случившемся, Порфирій Иванычъ поскакалъ къ брату, и видя, что съ нимъ дурно, привезъ доктора, которому пришлось констатировать у паціента нервное потрясеніе.

— Что будетъ дальше — трудно предсказать, но въ такіе годы… я васъ долженъ предупредить, какъ брата… Въ такіе годы дѣло кончается дурно… — заключилъ докторъ, на ухо передавая свои опасенія Порфирію Иванычу.

— Что же, вы думаете, будетъ съ нимъ? — съ испугомъ спросилъ тотъ.

Докторъ пожалъ плечами, какъ бы изумляясь недогадливости слушателя, и тихо добавилъ:

— Можетъ быть… легкое помѣшательство; больной, очевидно, пережилъ большую непріятность.

Порфирій Иванычъ закусилъ верхнюю губу и покосился на дверь въ спальню, гдѣ лежалъ больной.

Послѣ ухода доктора онъ прошелся по комнатѣ и осторожно заглянулъ за дверь. Игнатій Иванычъ лежалъ въ постели съ высоко приподнятой на подушкахъ головою. Глаза его, немного сощуренные, но лихорадочно блестѣвшіе, были устремлены въ одну точку; скрещенные руки покоились на груди, полы халата безпорядочно разметаны по сторонамъ. Больной, очевидно, не замѣтилъ высунувшейся изъ-за двери головы брата, продолжая всматриваться въ окно, а Порфирій Иванычъ, притаивъ дыханіе, скрылся и безшумно опустился на диванъ.

Болѣзнь брата обезкуражила его своею неожиданностью, а что болѣзнь эта была серьезна, въ этомъ Порфирій Иванычъ не сомнѣвался, припоминая тонъ голоса доктора, съ которымъ тотъ высказалъ свой приговоръ. Еще такъ недавно они вмѣстѣ, ничего не подозрѣвая, работали; не прошло и полгода послѣ того, какъ они немного повздорили, упрекая другъ друга въ измѣнѣ — и вотъ теперь — конецъ всему. Когда тянулся процессъ Чиркина, въ которомъ косвенно фигурировалъ и Игнатій Иванычъ, онъ глубоко скорбѣлъ, что треплется имя того, кто уже на краю могилы, но, вотъ, процессъ этотъ кончился благополучно для брата, и этотъ, посѣдѣвшій за одну ночь, человѣкъ, оказался почти нищимъ.

Порфирій Иванычъ зналъ, сколько денегъ было вложено братомъ въ предпріятіе по складу, зналъ, сколько тысячъ было безразсудно ухлопано на постройку, и его занималъ теперь вопросъ — сколько еще осталось денегъ у брата послѣ всѣхъ этихъ неудачъ? Разрѣшить этотъ вопросъ Порфирію Иванычу хотѣлось во что бы то ни стало, но онъ почему-то не могъ рѣшиться задать его брату. Невольно задавался онъ и еще однимъ вопросомъ, и почему-то также боялся попытаться разрѣшить его, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, ему страстно хотѣлось знать, какъ распорядится братъ оставшимися деньгами передъ смертью. Онъ зналъ, конечно, и вѣрилъ въ то, что существующіе законы въ пользу его, единственнаго наслѣдника, не сомнѣвался онъ также и въ томъ, что духовное завѣщаніе, составленное человѣкомъ не въ твердомъ умѣ, легко оспорить, и не боялся дурного исхода, если бы брату вздумалось пожертвовать деньги какому-либо постороннему лицу или учрежденію… Несмотря на эти соображенія, ему все-таки хотѣлось знать, чѣмъ дѣло кончится.

Порфирій Иванычъ поднялся съ дивана и, подойдя къ двери и заглянувъ въ спальню, попятился, встрѣтившись съ неподвижными глазами брата.

— Игнатій! докторъ сказалъ, что это пустяки — переутомленіе, — началъ онъ, подходя къ больному.

— А?.. Пустяки, говоришь?.. — безпокойно забормоталъ тотъ и нервно задвигалъ руками. — Разумѣется, пустяки… Да… да… У меня еще осталось… Не все эти глоты хапнули, не все!..

Игнатій Иванычъ спустилъ ноги съ постели и попытался было встать, но послѣ неудачной попытки быстро опустился на кровать.

— Успокойся, Игнатій! Успокойся!.. Докторъ говорилъ о твоей болѣзни, а не о деньгахъ.

— О болѣзни?..

— Да, онъ говорилъ, что дѣло пустое, и ты скоро поправишься…

Игнатій Иванычъ дико посмотрѣлъ на брата и съ шопотомъ въ голосѣ спросилъ:

— А если не поправлюсь, то умру?.. Да?..

— Да нѣтъ же!.. Ты лягъ и успокойся. Дѣло въ томъ, что всѣ люди… ну, когда потеряютъ что-нибудь, то послѣ этого нервы у нихъ немного не въ порядкѣ… Понимаешь, переутомляются очень. И со мною это было…

Порфирій Иванычъ помолчалъ и, видя, что братъ ни однимъ звукомъ не отозвался на его разсужденія, продолжалъ:

— А относительно денегъ ты не безпокойся — наплевать… Со всѣми бываетъ… Ну, въ одномъ дѣлѣ потерпѣлъ убытокъ, такъ въ другомъ заработаешь… Ты смотри, какъ хорошо идутъ наши дѣла по магазину… Скоро, братъ, мы всѣ твои неудачи покроемъ…

При словѣ «магазинъ» растерянная мысль Игнатія Иваныча какъ бы встряхнулась, и онъ совершенно разумно принялся разсуждать о дѣлахъ, строя планы на будущее, напоминая брату о срокахъ, когда необходимо сдѣлать платежи по векселямъ, высказываясь также и о новыхъ заказахъ на товаръ. Порфирій Иванычъ обрадовался, видя брата здраво разсуждающимъ, и всѣми силами старался поддержать въ немъ этотъ скоро изсякающій источникъ свѣта.

— А вотъ, ты все, бывало, бранился, что я коплю да «тушу» деньги… Вотъ теперь и расхлебывай кашу! — послѣ продолжительной паузы началъ Игнатій Иванычъ, снова сбиваясь на тему, больше другихъ близкую ему теперь.

— Ахъ, право, Игнатій! да не думай ты обо всемъ объ этомъ. Ну, что за пустяки! Развѣ можно изводить себя изъ-за такихъ мелочей, погоди — наживемъ снова!.. Вѣдь у тебя еще, слава Богу, осталось?

— Ма-а-ло!.. — страшнымъ, сдавленнымъ шепотомъ протянулъ Игнатій Иванычъ.

Порфирій Иванычъ вздрогнулъ.

— Мало!.. мало… — продолжалъ больной, снова пытаясь приподняться, — тысячи четыре не наберется… Да, да, все, все обобрали!

Игнатій Иванычъ заплакалъ горькими слезами и спряталъ лицо свое въ ладоняхъ рукъ. Порфирій Иванычъ безпомощно смотрѣлъ на трясущуюся голову брата, безплодно стараясь успокоить его. Игнатій Иванычъ замеръ на минуту, потомъ опустилъ руки и, въ упоръ смотрѣвъ въ лицо брата, спросилъ:

— А ты дашь мнѣ въ займы?.. А?.. Дашь?..

— Господи!.. Конечно, дамъ!.. Конечно!..

Порфирій Иванычъ хрустнулъ пальцами сложенныхъ рукъ, продолжая:

— Развѣ ты можешь сомнѣваться въ этомъ, Игнатій?.. Разъ тебѣ понадобятся деньги, то — сдѣлай одолженіе — бери… бери…

Игнатій Иванычъ немного успокоился, легъ въ постель и, какъ и прежде, скрестивъ на груди руки, уставился на окно неподвижными, еще красными отъ слезъ глазами. Къ вечеру онъ немного успокоился и высказалъ желаніе уснуть. Обрадованный этимъ Порфирій Иванычъ распрощался съ нимъ и ушелъ. Въ кухнѣ онъ долго шептался съ кухаркой, объясняя той болѣзнь брата, и наказалъ старухѣ слѣдить за больнымъ ночью, и въ случаѣ, если ему будетъ худо, немедленно извѣстить его объ этомъ. Пообѣщавъ заѣхать на другой день вмѣстѣ съ докторомъ, Порфирій Иванычъ уѣхалъ.

VIII

Черезъ недѣлю Игнатія Иваныча перевезли въ Н—скую больницу душевно-больныхъ, потому что оставить его дома было бы не безопасно.

Пріѣхавъ къ брату на другой день, какъ было обѣщано, Порфирій Иванычъ уже по лицу кухарки догадался, что съ больнымъ худо.

— Всю ночь, батюшка мой, Порфирій Иванычъ, не спалъ онъ! всю ночь! — боязливо шептала еще неоправившаяся отъ пережитыхъ тревогъ старуха, помогая гостю раздѣться.

— А что?.. Что онъ дѣлалъ?..

— Сначала все въ постели лежали, да этакъ все что-то говорили сами съ собой, а потомъ вдругъ это зубами скрежетать начали. Бѣгу я въ спальню со свѣчкой, а онъ какъ на меня крикнетъ!.. Я было къ сосѣдямъ, да во-время вернулась: молъ, что это я дѣлаю?.. Тутъ — вѣрно съ часъ время прошло — призываетъ онъ меня и лампу приказываетъ засвѣтить… Обрадовалась я, чайку ему предложила, а онъ отказался… Усѣлся онъ у стола, да всю ночь и перебиралъ бумаги какія-то… и по сей часъ, смотрите-ка, сидитъ…

Въ полуотворенную дверь Порфирій Иванычъ взглянулъ чрезъ зальце въ комнату брата и увидѣлъ его склонившимся надъ столомъ, заваленнымъ бумагами.

— Братъ! — наконецъ, рѣшился произнести Порфирій Иванычъ.

Заслыша окрикъ, больной повернулъ искаженное неудовольствіемъ лицо и безпокойно спросилъ:

— Что?.. Что тебѣ?..

Руками при этомъ онъ сдѣлалъ такое движеніе, какъ будто хотѣлъ защитить бумаги отъ какого-то таинственнаго похитителя. Замѣтивъ это движеніе, Порфирій Иванычъ, насколько могъ ласково, проговорилъ:

— Игнатій! это я… Я — Порфирій Иванычъ, братъ твой.

— А-а, ты?.. ну иди, садись… только вотъ тутъ, — и Игнатій Иванычъ жестомъ указалъ черезъ порогъ на одинъ изъ стульевъ, стоявшихъ въ зальцѣ.

Гость покорно опустился на указанное мѣсто и, понизивъ голосъ, началъ:

— Я къ тебѣ, какъ обѣщалъ вчера… Тебѣ бы лучше, Игнатій, не выходить нѣсколько дней, а я тамъ въ магазинѣ все сдѣлаю, что нужно.

— Не выходить? — А развѣ это можно… Развѣ ты не знаешь, кто онъ, этотъ-то, рыженькій-то?.. Воръ онъ, шельма! Онъ ограбитъ насъ, ограбитъ!..

— Полно, Игнатій! онъ честный человѣкъ! Никого онъ не ограбитъ, да и нельзя, если-бы и захотѣлъ, вѣдь кассой-то ты завѣдуешь, — старался успокоить брата Порфирій Иванычъ.

— А… да… правда… А вотъ въ чемъ дѣло! — сбивчиво началъ Игнатій Иванычъ, — ты мнѣ дай въ займы-то, хоть тысячъ пять… А? Дашь, Порфирій?..

— Дамъ, конечно, если понадобится…

— Дай, дай!.. нужно мнѣ… всего меня обокрали!.. всего…

Игнатій Иванычъ захрипѣлъ какъ-то страшно, словно шею его сдавили чьи-то руки, и приподнялся. Уставившись въ какую-то точку стола, шепотомъ онъ продолжалъ:

— Шесть съ половиною тысячъ выдалъ я ему!.. да-а!.. А тамъ этому еще, подрядчику-то!.. — Ну, какъ они?.. — вдругъ воскликнулъ онъ и ухватился за рукавъ сюртука Порфирія Иваныча. — Какъ его, Порфирій…

Больной неистово кричалъ, хлопая лѣвою рукою по столу, а пальцами правой теребилъ руку брата. Тотъ испуганно смотрѣлъ въ красное отъ негодованія лицо Игнатія Иваныча и опасливо сторонился, чувствуя боль въ рукѣ…

Игнатій Иванычъ заплакалъ, а потомъ рыданія эти закончились громкимъ истерическимъ хохотомъ. Глаза его дико блуждали, губы искривились, на вискахъ выступили красно-багровыя жилы. Порфирій Иванычъ даже не узнавалъ этого искаженнаго мученіями лица, проникшись вдругъ какимъ-то страннымъ, двойственнымъ чувствомъ: онъ и жалѣлъ брата, и ему казалось страшнымъ и противнымъ его искаженное безуміемъ лицо.

Этотъ припадокъ оказался началомъ конца Игнатія Иваныча. Но смерть не страшна для безумнаго человѣка, его страшатъ тѣ идеи, которымъ не суждено осуществиться, или то, чего не избѣжалъ его больной мозгъ, и что тщетно отгоняло сознаніе.

Въ больницѣ Игнатій Иванычъ никого не узнавалъ. Рѣчь его была несвязна и казалась странной тѣмъ, кто ей внималъ; поведеніе его иногда смѣшило докторовъ, сидѣлокъ и служителей…

Всегда почти говорилъ онъ о деньгахъ, о строющемся домѣ и о томъ, какъ онъ будетъ получать съ жильцовъ деньги.

Иногда онъ съ бѣшеннымъ крикомъ и съ пѣной у рта убѣгалъ отъ докторовъ и фельдшеровъ, узнавая въ нихъ Чиркина… Въ такомъ припадкѣ онъ дѣлался буйнымъ, и по отношенію его приходилось принимать соотвѣтствующія мѣры. А потомъ, когда буйный порывъ проходилъ, Игнатій Иванычъ дѣлался спокойнымъ и сговорчивымъ, начиная рѣчь о магазинѣ. Иногда онъ ждалъ прихода Порфирія Иваныча, который, будто бы, обѣщалъ принести выручку, но когда братъ приходилъ — больной не узнавалъ его… Съ собою постоянно Игнатій Иванычъ носилъ толстый кожаный бумажникъ, наполненный разноцвѣтными лоскутками бумаги, и онъ часто и по долгу пересчитывалъ эти бумажки, нашептывая какія-то таинственныя цифры…

Умеръ Игнатій Иванычъ тихо, точно заснулъ… Когда безумный испустилъ послѣднее дыханіе, и смерть сомкнула поблѣднѣвшія уста, полузакрывшіеся глаза, казалось, выражали глубокое изумленіе… Когда трупъ перенесли въ покойницкую, служители съ большимъ трудомъ разжали закоченѣвшіе пальцы и вынули изъ ихъ объятій бумажникъ съ лоскутками никому ненужныхъ бумажекъ…

---

Игнатія Иваныча хоронили просто. Наканунѣ похоронъ Порфирій Иванычъ самъ сопровождалъ въ больничную покойницкую красивый гробъ, обитый свѣтло-желтымъ глазетомъ и на мѣдныхъ блестящихъ ножкахъ, чистымъ золотомъ отливали и узорныя мѣдныя ручки… Гробъ былъ сооруженъ въ мастерской «П. Ф. Силина, П. И. Петрушкина и К°». Самъ Силинъ нѣсколько разъ заходилъ въ мастерскую и руководилъ работой.

Когда погребальныя дроги, запряженныя четверней, тащились по улицамъ, во главѣ немногочисленной процессіи шли Порфирій Иванычъ и Силинъ. Оба были въ цилиндрахъ съ трауромъ и печальнымъ выраженіемъ на лицахъ.

Погода въ этотъ день была какая-то странная, какая не рѣдко бываетъ въ ноябрѣ. Солнце свѣтило ярко и даже пригрѣвало; по небу, толпясь, неслись громадные клочья густыхъ сѣрыхъ тучъ… Набѣгутъ тучи на солнце — улицы потемнѣютъ и сдѣлается холодно, отодвинутся дальше — и опять свѣтитъ солнышко и снова тепло…

Шагая за гробомъ, Порфирій Иванычъ грустилъ, посматривая на металлическій вѣнокъ, возложенный на крышку гроба. Когда тучки застилали солнышко — вѣнокъ казался тусклымъ, вѣтви его, окрашенныя подъ цвѣтъ зелени — темнѣли, тусклыми казались и мѣдныя ручки и ножки гроба.

«Вотъ, право, только не посмотри за ними — бѣда, непремѣнно напортятъ что-нибудь», — подумалъ Порфирій Иванычъ, всмотрѣвшись въ ножки гроба и замѣтивъ, что одна изъ нихъ криво вставлена въ нижнюю доску…

Солнце заслонила тучка — вѣнокъ потемнѣлъ… на улицѣ стало холоднѣе…