Ни дна, ни покрышки (Виницкая)/ОЗ 1882 (ДО)
| Ни дна, ни покрышки |
| Опубл.: 1882. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Отечественныя Записки», № 11, 1882. |
НИ ДНА, НИ ПОКРЫШКИ.
правитьВотъ уже годъ, какъ Оля окончила курсъ въ гимназіи и живетъ въ провинціальномъ городѣ съ матерью. Домъ у нихъ свой собственный, есть деревенька, Оля сыта, одѣта, обута и развлеченіями пользуется: гости бываютъ чуть не каждый день — чего бы, кажется ей недоставало? Наконецъ, въ видахъ скорѣйшаго устройства ея судьбы мать рѣшилась провести слѣдующій годъ въ столицѣ и наняла прелестную дачу на лѣто, куда они и переѣхали.
Здѣсь развита большая общительность: устраиваютъ танцы, спектакли; все, что такъ нравится молодымъ барышнямъ, предоставлено Олѣ. Казалось бы, она должна считать себя счастливой, такъ нѣтъ: она постоянно недовольна.
Лицо ея, несмотря на крайнюю молодость, какое-то апатичное, глаза смотрятъ безучастно и брезгливо, углы губъ опущены книзу, и вся она имѣетъ надутый, неудовлетворительный видъ. Вѣчно молчитъ эта Оля и только на прямо обращенные къ ней вопросы отвѣчаетъ нехотя и односложно, точно кто-нибудь ее обидѣлъ. Мать дивилась, уговаривала, приставала и, не добившись толку, махнула на нее рукой. Только по чувству долга считаетъ она необходимымъ не дать дочери отбиться отъ рукъ и при каждомъ удобномъ случаѣ дѣлаетъ ей полезныя замѣчанія и наставленія.
Сидитъ Оля за развернутой на подоконникѣ книгой и смотритъ на улицу. Дождь, слякоть, сырой мокрый запахъ, прохожій бѣднякъ шлепаетъ по грязи рваными калошами… А передъ Олей развертывается только что описанная въ книгѣ роскошная картина природы: темноголубое небо, видъ безпредѣльнаго моря, величественныя скалы и утесы уходятъ въ туманную даль; въ мертвой рощѣ слышится шопотъ; это герой и героиня даютъ торжественную клятву прежде свершить что-нибудь великое, а потомъ навѣки соединиться неразрывными узами. Удастся ли имъ?
Она съ возрастающимъ интересомъ пробѣгаетъ страницу за страницей; скоро развязка, у нея захватываетъ духъ…
— Оленька, ты бы пришила, мой другъ, пуговку къ Сережиной курткѣ? помоги матери, какъ тебѣ не грѣхъ?
— Сейчасъ, мама, вотъ только кончу.
— Пришей, говорятъ! возьму да отниму всѣ книги — что это на наказанье! говоришь, говоришь…
Оля пришиваетъ пуговицу не туда, куда слѣдуетъ, потому что мысли ея далеко, и воркотня матери возобновляется.
Но она все-таки очень довольна, потому что угадываетъ конецъ романа. Отпарывая пуговицу, она продолжаетъ съ живымъ участіемъ слѣдить за героями, и вся проникнутая ихъ высокими побужденіями, придумываетъ подвигъ для себя.
— Оля, поди, мой другъ, послушай, что это тамъ Марѳа все шепчется съ дворникомъ? ужь не ищетъ ли другое мѣсто, деньги-то небось впередъ забрала…
— Ахъ, мама!
Оля падаетъ съ высоты на землю и чувствуетъ себя глубоко несчастной.
Ее занимаютъ не одни романы: она любитъ также серьёзныя книги, но послѣднія требуютъ болѣе сосредоточеннаго вниманія, а потому она читаетъ ихъ въ постели по ночамъ, чтобы не мѣшали. Нерѣдко случается, что входитъ мать и отбираетъ свѣчку. Тогда впотьмахъ продолжается внутренняя работа головы и чувствъ.
Какая-нибудь необыкновенная будущность плѣнительно манитъ ее къ себѣ, сулитъ ей всеобщее удивленіе, похвалы, восторги, а также ненависть и злобу тѣхъ людей, которые не въ состояніи понять ея избранную натуру. Ей предстоитъ извѣстность — это несомнѣнно. Томительное нетерпѣніе овладѣваетъ ею; въ этомъ непріятномъ состояніи она ворочается въ кровати и долго не можетъ заснуть.
Разбудили ее слишкомъ рано громкимъ разговоромъ и хлопаньемъ дверей.,
Автоматически принимаетъ она услуги горничной при совершеніи туалета, послѣ чего погружается въ вялую неподвижность, не зная, за что взяться. Читать она уже не можетъ, потому что назойливыя ночныя грезы такъ пріятны, что она не хочетъ отогнать ихъ и теперь; онѣ овладѣваютъ ею всецѣло, отодвигая настоящую жизнь на задній планъ.
А настоящая жизнь кажется ей пошлой, скучной и нелѣпой; неотвязчивая тоска давитъ ее постоянно, она уже привыкла къ ней, считаетъ чѣмъ-то неизбѣжнымъ, могла бы прожить такъ очень долго, еслибы не тревожили ея, не прерывали ея мучительно пріятныхъ думъ, не отрывали безпрестанно отъ внутреннихъ созерцаній. Ей надо обдумать прочитанное. Память возсоздаетъ интересные выводы, въ которые она углубляется, начинаетъ проводить связь, испытываетъ высокое удовольствіе мысли, но маленькій братишка обращается къ ней съ вопросомъ, отчего ныньче четвергъ, а не пятница, и непремѣнно требуетъ отвѣта; пристаетъ, тормошить, цѣлуетъ ее; она его не отталкиваетъ, но принимаетъ безучастно ласки. И братъ, и мать, и вся окружающія обстановка иногда раздражаетъ ее до физическаго утомленія. Она бы хотѣла открыть кому-нибудь подходящему свое настроеніе, уяснить его себѣ и успокоиться, но чувство постояннаго одиночества только обостряется отъ присутствія домашнихъ, и вотъ она неудержимо куда-то рвется.
О бракѣ она помышляетъ не иначе, какъ съ содроганіемъ. Видѣнные ею мужчины были заурядные люди, и если родная мать тяготила ее, то что должна была она испытывать, представляя себѣ, что посторонній невѣжественный человѣкъ съ мелкой душонкой будетъ ей близокъ, заявитъ надъ ней права. Жена да боится мужа, мелькало у ней въ головѣ, и она боялась. Паническій ужасъ леденилъ ее при одной мысли о замужествѣ, на которое она смотрѣла, какъ на чудовищную пожизненную пытку.
А мать, какъ нарочно, все чаще напоминала о необходимости пристроиться и рыла между собой и дочерью цѣлую бездну; и чѣмъ глубже становилась эта бездна, тѣмъ ревнивѣе оберегала Оля свои идеалы, тѣмъ дальше уходила въ свой никому невидимый міръ.
И вотъ, чаще и чаще въ этомъ мірѣ стала появляться ея бывшая учительница, единственная личность, которая не подходила подъ общій уровень обезцвѣченныхъ людей, имѣла свою самостоятельную индивидуальность. Въ то время, когда Оля ее узнала, она могла показаться ей крупной величиной; теперь, если въ умственномъ отношеніи онѣ сравнялись, то та во всякомъ случаѣ превосходила ее опытностью и знаніемъ жизни.
Незамѣтно для самой себя, Оля отводила этой учительницѣ видное мѣсто въ той свѣтлой перспективѣ, гдѣ ждутъ ее желательные образы и гдѣ, наконецъ, учительница заняла первый планъ и освѣтила цѣлый міръ, созданный изъ дошедшихъ до Оли скудныхъ слуховъ и украшенный ея воображеніемъ.
Разладъ ея внутренняго міра съ внѣшнимъ, съ каждымъ днемъ становился ощутительнѣе и доводилъ ее до болѣзненнаго состоянія, душевный недугъ подкрадывался незамѣтно, разслаблялъ ее, и хотя она не жаловалась, но мать тотчасъ примѣчала, что Оля прихворнула, и, не зная, чѣмъ ее потѣшить, заботливо спросила: не хочется ли ей чего-нибудь.
— Мнѣ бы хотѣлось повидаться съ Оселковой, отвѣчала обыкновенно Оля.
Но Оселкову не легко было разыскать.
Оселкова была очень благоразумная дѣвица. По смерти родителей, она наслѣдства не получила, а потому, сдавъ экзаменъ, стала жить своимъ трудомъ.
Она преподавала ариѳметику въ пансіонѣ благородныхъ дѣвицъ и имѣла частные уроки; обязанности свои исполняла терпѣливо и добросовѣстно, особенной нужды не испытывала и благодарила судьбу. По вечерамъ бесѣдовала она съ сосѣдями по квартирѣ, приготовляя оборку или воротникъ къ слѣдующему дню, или зашивая платье на изорванныхъ мѣстахъ; ни книгъ, ни газетъ она не читала и не имѣла никакихъ убѣжденій.
Но сосѣдъ ея за тонкой стѣной имѣлъ убѣжденія.
Съ тѣхъ поръ она стала внушать серьёзныя опасенія, и это высоко поставило ее въ своемъ собственномъ мнѣніи. Стало быть, она не ничтожество какое, если сильные міра безпокоятся ея существованіемъ.
Очень это было ей лестно; и она всѣми мѣрами поддерживала себя на такой высотѣ, въ виду чего придала своей наружности такой видъ, что при встрѣчѣ съ ней, всякій благомыслящій человѣкъ сворачивалъ въ сторону.
Неблагомыслящіе люди стали находить ее очень умной и каждому, сказанному ею слову придавали особенное значеніе. Но и благомыслящіе и неблагомыслящіе ошибались, такъ какъ на самомъ дѣлѣ она ничего замѣчательнаго въ себѣ не заключала, и наружность ея была очень обыкновенная.
Высокая, широкоплечая брюнетка съ рѣшительными манерами, ходитъ торопливо, причемъ пятками загребаетъ и отбрасываетъ не всегда безукоризненно чистый подолъ темно-коричневаго платья. На спинѣ ея виситъ подогнутая косица; лицо живое, подвижное, круглые каріе глаза смотрятъ бойко; крупныя губы рѣдко улыбаются.
Шляпа на ней съ четвероугольнымъ донышкомъ въ родѣ конфедератки; она смастерила ее сама изъ переплета старой книги Евтушевскаго, обтянула чернымъ лоскуткомъ, и для красы, къ одному углу донышка прикрѣпила шелковую кисточку. Несмотря на всѣ эти несовершенства туалета, она производила пріятное впечатлѣніе задушевностью своего голоса, смягчающаго ея рѣзкую манеру говорить, а также всей своей особой, дышащей самоувѣренностью и живымъ задоромъ.
За послѣднее время стала она подвергаться непредвидѣннымъ случайностямъ. Пойдетъ, напримѣръ, въ гости къ знакомымъ, не зная, что ихъ уже нѣтъ въ квартирѣ и тамъ застрянетъ. Или: пошлетъ по почтѣ письмо и въ отвѣтъ получить личное приглашеніе пожаловать отъ совсѣмъ постороннихъ, незнакомыхъ людей. Все это она на себѣ испытала, ибо злой рокъ преслѣдовалъ ее всюду и довелъ до того, что она обязалась отказаться отъ профессіи учительницы.
Но она не упала духомъ. Внезапно появилась она передъ лицомъ редактора газеты «Ни то ни се», попросила у него работы и до тѣхъ поръ не ушла, пока онъ не согласился исполнить ея просьбу. Съ тѣхъ поръ, какъ только у нея истрачивались деньги, она развертывала иностранный журналъ, выбирала длинную статью, читала три страницы сначала, три въ серединѣ и три съ конца, потомъ излагала прочитанное своими словами, и если выходило ужь очень непонятно, то добавляла своими собственными разсужденіями. Это она называла компиляціей, несла къ редактору «Ни то ни се» и до тѣхъ поръ не уходила отъ него, пока онъ при ней не сдавалъ ея работы наборщику.
И зажила она еще лучше прежняго, даже возбуждала зависть въ литературной мелкотѣ. Мелкота подстраивала ей козни, но безуспѣшно, ибо ее было очень трудно огорчить.
Но однажды редакторъ пересталъ ее бояться. Онъ завалилъ ее болѣе трудною и менѣе оплачиваемой работой и требовалъ, чтобы она поспѣвала всюду, гдѣ другіе не поспѣли. Она старалась. Между прочими занятіями по редакціи ей пришлось поправлять корреспонденціи изъ внутреннихъ губерній. Когда черезъ ея руки прошли сотни писемъ неизвѣстныхъ ей людей, ей стало казаться, что она ихъ знаетъ, видитъ и жалѣетъ. Она лишилась сна и аппетита и не находила покоя. Не выходятъ у нея изъ головы эти письма. Всѣ они, какъ граматныя, такъ и неграматныя просятъ правды, а напечатать ихъ нельзя. — Такъ никто ихъ и не узнаетъ.
А еслибъ можно было предать ихъ гласности, то несправедливость и насиліе исчезли бы отъ одного стыда. Такъ полагала Оселкова. Но невозможное невозможно. Ей велѣно было поправлять только тѣ, гдѣ говорится о постороннихъ предметахъ, но читать она могла всѣ письма, сколько угодно. Не стерпѣло ея бѣдное сердце.
Она затаила въ карманѣ нѣсколько самыхъ раздирательныхъ, облитыхъ слезами жалобъ и рѣшилась показать ихъ кому слѣдуетъ. Первымъ дѣломъ собрала она въ узелъ свое имущество и понесла къ ростовщику, дорогу къ которому отлично знала. Но ростовщикъ за «имущество» ничего не далъ, а напротивъ, самъ попросилъ объ одолженіи. Узнавъ, что Оселкова собралась въ столицу, онъ далъ ей объемистую рукопись, которую нѣкогда заложилъ ему одинъ мѣстный беллетристъ за 50 копеекъ, и, разумѣется, просрочилъ. Эту рукопись обязывалась Оселкова сбыть въ столицѣ, что она охотно взялась исполнить.
Пріѣхавъ въ столицу, разыскала она свѣдущаго человѣка съ цѣлью спросить его совѣта. При взглядѣ на нее свѣдущій человѣкъ, не видѣвшій ея давно, удивился происшедшей въ ея наружности перемѣнѣ, и съ участіемъ освѣдомился о причинѣ ея блѣдности и худобы.
— Здоровы ли вы? спросилъ онъ, крѣпко пожимая ей руку.
— Здорова-то здорова, грустно отвѣтила она: — только по нынѣшнимъ временамъ совѣстно толстѣть.
И она объяснила ему предметъ своихъ заботъ. «Пріѣхала хлопотать о свободѣ печати», заключила она свой разсказъ.
Свѣдущій человѣкъ разсмѣялся и назвалъ ее идеалисткой.
А она твердила свое:
— Пойду и попрошу. Все выскажу; по крайней мѣрѣ, будутъ знать и можетъ быть даруютъ. Тогда справедливость восторжествуетъ въ нашемъ отечествѣ и будетъ очень хорошо.
— Или вы о двухъ головахъ? недоумѣвалъ свѣдущій человѣкъ.
— На что же мнѣ двѣ головы? Я ровно ничѣмъ не рискую въ своемъ предпріятіи; самое худшее, чего могу ожидать — это, если меня прогонятъ.
— То-то не погнали бы слишкомъ далеко!
— За правду-то? что вы! горячо возразила она. — Я буду очень просить; я скажу, что потребность высказывать мысли и нужды такъ непреодолима, что чѣмъ больше ее заглушать, тѣмъ упорнѣе она будетъ прорываться другими путями; что общество желаетъ разсѣять мракъ, дать восторжествовать свѣту и истинѣ… Много еще скажу и очень буду просить.
Свѣдущій человѣкъ чуть не умеръ со смѣху и, когда успокоился, заговорилъ насмѣшливымъ тономъ:
— И вамъ отвѣтятъ: сударыня, крѣпко бы не хотѣлось давать свободу печати, но если вы непремѣнно этого желаете, то такъ и быть, извольте, только для васъ. Такой, что ли, отвѣтъ надѣетесь вы получить?
— Нѣтъ, не надѣюсь, предвижу даже неудачу, но вѣдь лиха бѣда кому-нибудь начать, найдутся желающіе продолжать и добьются. Я начну. Къ кому бы мнѣ обратиться, какъ вы посовѣтуете?
— Обратитесь къ доктору Балансному, это будетъ самое лучшее для васъ.
Она обидѣлась и ушла.
Чтобы разсѣять свою досаду на свѣдущаго человѣка, который выказалъ такъ мало участія къ ея дѣлу, Оселкова принялась за порученіе еврея. Она вошла въ редакцію самаго лучшаго журнала, самодовольно приподнесла рукопись секретарю и подождала отвѣта.
Черезъ короткое время секретарь вынесъ обратно рукопись, брезгливо держа ее двумя пальцами за уголокъ, и сказалъ ей, глядя въ сторону:
— Предлагать подобныя вещи значитъ оскорблять редакцію, можете идти.
Но она была упорна и потребовала самого редактора, но редакторъ сказалъ:
— Совѣтую вамъ отнести это произведеніе въ уединенное мѣсто, и ручаюсь, что тамъ оно отвергнуто не будетъ.
Она постояла, постояла и ушла.
Пришлось опять идти за совѣтомъ къ свѣдущему человѣку.
— Плюньте на это дѣло, сказалъ онъ: — поступите съ рукописью по совѣту редактора и успокойтесь. А прочемъ, покажите-ка рукопись, съ вами она?
Она показала.
Свѣдущій человѣкъ взглянулъ и побагровѣлъ отъ злости.
— Вы не читали! почти закричалъ онъ на нее.
— Нѣтъ, не читала, отвѣтила съ несвойственной ей кротостью Оселкова, только теперь догадываясь, что ей прежде всего слѣдовало просмотрѣть рукопись.
Она открыла ее въ одномъ мѣстѣ и увидала, что авторъ съ восторгомъ воспѣваетъ величіе души благородной дамы, которая намѣревалась уморить въ себѣ будущаго ребенка, но убоявшись каторги и мужа, вышла побѣдительницей въ борьбѣ надъ собой.
И что дальше, то хуже: безграматно, грязно, возмутительно.
Несмотря на крѣпкіе нервы, Оселкова почувствовала себя нехорошо, и долго совѣстилась взглянуть собесѣднику въ глаза, а тотъ, укоризненно покачивая головою, проговорилъ:
— Такъ вамъ и надо: не суйтесь въ другой разъ, будьте осмотрительнѣе, а то сломя голову, не спросясь броду и т. д.
— Но могло ли мнѣ придти въ голову, чтобы даже жидъ могъ источать изъ себя что-нибудь подобное? оправдывалась Оселкова.
— Ахъ, вы идеалистка! было ей отвѣтомъ.
Оселкова рѣшительнымъ движеніемъ руки надвинула на лобъ конфедератку и повернулась къ двери.
— Куда вы?
— Просить свободы печати.
Онъ удержалъ ее и усадилъ.
— Не суйтесь, хуже бы не вышло, вѣдь намъ обѣщаны законы о печати.
— Когда же это будетъ.
— Теперь, должно быть, скоро.
— Ну, по-смо-трю…
Послѣ утомительнаго дня, придя домой, Оселкова раздѣлась, распустила волосы и вытянулась въ длинномъ креслѣ, не надѣвъ даже блузы, потому что въ комнатѣ было жарко натоплено. Только что она стала соображать, чего бы ей купить на ужинъ, какъ дверъ ея комнаты тихо пріотворилась и изъ темной передней кто-то сталъ на нее смотрѣть.
— Кто тамъ? тревожно окликнула она, инстинктивно набрасывая на плечи попавшее подъ руку полотенце.
— Это я-съ, отвѣчала горничная.
— Что-жь вы не входите?
Молчаніе.
Оселкова всмотрѣлась, и вдругъ ей показалось, что у горничной двѣ головы.
Быстро схвативъ свѣчку, подскочила она къ двери и въ ту же минуту одна изъ головъ исчезла.
По дальнѣйшемъ изслѣдованіи, голова эта оказалась принадлежащей незнакомому мужчинѣ, который прятался въ уголъ и отворачивалъ то въ одну, то въ другую сторону свое лицо, скрытое поднятымъ барашковымъ воротникомъ. Виднѣлись только одни любознательные рысьи глаза.
— Что вамъ надо? задыхаясь отъ негодованія, кричала Оселкова: — какъ вы смѣете вторгаться и подсматривать? кто васъ впустилъ?
— Извините, что обезпокоилъ.
Незнакомецъ шмыгнулъ въ кухню и но черной лѣстницѣ скрылся.
— Что сей сонъ обозначаетъ? обратилась она къ подошедшей хозяйкѣ.
Хозяйка была молодая вдова изъ благородныхъ, любившая соединять въ своихъ костюмахъ синій, красный и бѣлый цвѣта.
— Извините, я не знала.
— Чего вы не знали?
— Что вы не одѣты, а то бы я просила его придти въ другой разъ посмотрѣть комнату.
— Я вамъ заплатила за мѣсяцъ, а вы комнату отдаете? и что это за жилецъ, который ходитъ ночью нанимать квартиру по черной лѣстницѣ, и не звонясь… а?.. я васъ спрашиваю.
Голосъ ея принялъ такія грозныя ноты, что хозяйка поспѣшила скрыться съ глазъ ея.
Мрачныя думы охватили Оселкову, когда она опять усѣлась въ кресло; забывъ объ ужинѣ, она ждала, что дальше будетъ.
Когда всѣ въ домѣ улеглись, вошла къ ней кухарка, очень добрая женщина, и горестно вздохнувъ, предложила ей погадать на картахъ; но какъ ихъ ни раскладывала, все выходило одно и тоже предвѣщаніе: Оселковой предстояли скорая перемѣна жизни и дальняя дорога.
Она дала кухаркѣ двугривенный и стала ждать, что будетъ дальше.
Нѣсколько дней по улицамъ слѣдовали за ней рысьи глаза, которые она тотчасъ узнавала, за какимъ бы воротникомъ они не прятались.
Вначалѣ это ее интересовало, она бодрилась, потѣшалась, надолго исчезая въ магазинахъ и заставляя незнакомца зябнуть на морозѣ, но постепенно настроеніе ея дѣлалось серьёзнѣе и стало совсѣмъ мрачнымъ.
Она не могла дать себѣ отчета въ собственныхъ мысляхъ, но сознаніе чего-то недостойнаго въ человѣческихъ отношеніяхъ тяготило ее, подавляло ея духъ; она почувствовала потребность стряхнуть съ себя униженіе, во что бы то ни стало. Остановилась, подумала и, бойко тряхнувъ косицей, подошла къ незнакомцу съ просьбой указать ей какую-то улицу.
Тому, какъ и слѣдовало ожидать, оказалось но дорогѣ. Онъ пошелъ рядомъ.
— Охота вамъ? взглянувъ на него изъ-подлобья, спросила Оселкова.
— Насчетъ чего съ?
— Мерзнуть. Нанялись бы лучше скалывать ледъ, теплѣе бы вамъ было.
— Какія вы идеалистки-съ! И онъ глупо захихикалъ.
— Пойдемте вмѣстѣ обѣдать къ Мильбрету, я за васъ заплачу полтинникъ, неожиданно предложила она.
Онъ недовѣрчиво покосился.
— Да ну, пойдемте, чему вы удивляетесь, вѣдь я эксцентричная!
— Покорнѣйше васъ благодарю, очень радъ.
— Еще бы!
Послѣ этого незнакомецъ вздумалъ было развязно заговорить, но не даромъ Оселкова выработала себѣ свирѣпый взглядъ, передъ которымъ на полусловѣ обрывались самые предпріимчивые кавалеры.
Такъ они и промолчали всю дорогу.
Когда же въ ресторанѣ онъ жадно въѣлся въ лѣнивыя щи, она вдругъ поднялась съ мѣста со словами: — молодой человѣкъ, кушайте на здоровье, а я сейчасъ… И не успѣлъ онъ отогнуть отъ тарелки голову, какъ она покинула залу, довольно сдержанно сошла съ лѣстницы, а на улицѣ пустилась бѣжать, сѣла на перваго извощика, и проговорила:
— Рубль на чай… гони, а то опоздаю.
Галопомъ примчались къ вокзалу, и только-что успѣла вскочить въ вагонъ, какъ поѣздъ тронулся.
Оселкова благополучно возвратилась изъ столицы. Безъ багажа, съ пустымъ карманомъ и пустымъ желудкомъ, легко было идти: она постукивала каблуками по обледенѣлымъ тротуарнымъ плитамъ, направляя свои стопы прямо къ редактору «Ни то ни Се», въ надеждѣ, что онъ, по обыкновенію, велитъ ей подать стаканъ чаю и ей удастся обогрѣться и отдохнуть съ дороги. Застала она его въ типографіи. Онъ просматривалъ матеріалы для завтрашняго номера и въ тоже время помогалъ своими указаніями новой корректоршѣ.
Неопытная корректорша выказывала изумительную почтительность къ представителю современной интеллигенціи и ловила на лету каждое слово своего непогрѣшимаго ментора. А такъ какъ Оселкова непогрѣшимость отвергала, то безъ всякаго благоговѣнія, сѣла, а потомъ сказала:
— Здравствуйте.
— Ну, что новенькаго въ столицѣ? освѣдомился редакторъ: — какое впечатлѣніе получили?
Оселкова таинственно промолчала.
— Не замѣтили ли тамъ чего-нибудь особеннаго… въ воздухѣ? продолжалъ разспросы редакторъ.
Оселкова придала себѣ многозначительный видъ.
— Дѣйствительно, есть что-то особенное… скопилось…
Редакторъ насторожилъ уши.
— Вникнули бы хорошенько, да того… написали бы, а?
И онъ ожидательно выкатилъ на нее глаза.
— Пожалуй, отвѣчала она съ большимъ достоинствомъ: — я приготовлю вамъ очень интересную вещь, только вы мнѣ дайте впередъ немного денегъ; я истратила на поѣздку все свое состояніе, а потому буду просить васъ прибавить мнѣ копейку; увѣряю васъ, что удвою старанія и заслужу.
Редакторъ терпѣть не могъ подобныхъ, ни къ чему не ведущихъ разговоровъ; онъ сдѣлалъ равнодушное лицо и ничего не отвѣчалъ.
— Прибавьте мнѣ копейку, мягко, но рѣшительно настаивала Оселкова.
— Не прибавлю. Съ чего вы это взяли? я и такъ плачу вамъ дороже, чѣмъ другимъ единственно изъ снисходительности, потому что вы женщина, а я мужчина. Я поощряю женскія попытки къ труду.
При всей непритязательности, Оселковой это показалось обиднымъ.
— Какое можетъ имѣть значеніе то, что я женщина? вѣдь не глупѣе же я, напримѣръ, васъ?
Онъ видимо съ этимъ не согласился, но промолчалъ, и только пошевелилъ усами.
— Такъ будьте же вы прокляты! вскричала она, потерявъ всякое терпѣніе, и устремилась къ двери.
Она выбѣжала на улицу и, мысленно отряхнувъ прахъ съ ногъ своихъ, продолжала путь. День хотя еще и не клонился къ вечеру, но пора было подумать о ночлегѣ. Вопросъ этотъ былъ для нея трудно разрѣшимъ, такъ какъ знакомые ея по большей части были мужчины, холостые и притомъ сами ищущіе ночлега.
Послѣ непродолжительнаго размышленія, она остановилась на старушкѣ княгинѣ, помнившей ея родню. Эту княгиню она прежде навѣщала по два раза въ годъ, а за послѣднее время была у ней въ два года одинъ разъ. У ней въ квартирѣ тепло, уютно; широкій триповый диванъ располагаетъ къ отдохновенію; полъ устланъ выцвѣтшими коврами, на окнахъ банки съ увядшими цвѣтами, и тяжолыя, порыжѣлыя портьеры на дверяхъ. На этажеркѣ вазы, куклы, собачки, пѣтушки и всякая ненужная дрянь; въ углу большая клѣтка, оставленная въ память объ умершемъ попугаѣ, ровесникѣ княгини; въ ней теперь обитаетъ маленькая хорошенькая птичка.
Княгиня соотвѣтствуетъ обстановкѣ. Она любитъ украшать свои beaux restes, какъ она сама называетъ свою наружность, любитъ яркіе цвѣта и балаболки.
Платье на ней, сдѣланное изъ пестрой потемнѣвшей отъ времени шали, обильно усѣяно металлическими пуговками; браслеты, серьги, брошка изъ какого-то блестящаго минерала, а на ногахъ зеленые башмаки съ бронзовыми пряжками. Въ настоящую минуту она держитъ прекраснѣйшій чепчикъ, приготовляясь его надѣть.
— Comment trouvez-vous èa? показала она чепчикъ вошедшей Оселковой. Обращеніе было сдѣлано такъ просто, какъ будто Оселкова все время была тутъ и разговоръ не прекращался. — Не даромъ вашъ grand’oncle все хвалилъ мой вкусъ, можете судить, что я была тогда, если теперь въ стѣсненныхъ обстоятельствахъ — je tire le diable par la queue — и вотъ, видите?
Тутъ она разсказала, какъ впродолженіи двухъ недѣль лишала себя кофе и третьяго блюда, чтобы изъ экономіи пріобрѣсть болгарскій чепчикъ.
Осторожно распяливъ его на всѣхъ десяти пальцахъ, поднесла къ самому лицу Оселковой, потомъ не безъ граціи повернулась къ зеркалу, медленно возложила его на голову и, отступивъ на два шага, повертѣлась немного.
— Qu’en dites-vous, hein?
Оселкова восхитилась. Чепецъ, дѣйствительно, былъ великолѣпенъ: изъ легкой серебристой ткани, отороченный тончайшимъ кружевомъ, онъ сливался съ сѣдыми волосами, придавая княгинѣ величественный и нарядный видъ.
Княгиня цѣнила ея похвалы, зная, что она гораздо щедрѣе на порицанія; она поцѣловала ее въ щеку и велѣла Дуняшѣ подавать самоваръ, а сама, доставъ изъ шкапа начатую кулебяку съ визигой, ушла въ другую комнату, гдѣ долго звенѣла ключами, убирая чепецъ.
Въ это время, птичка пронзительно пискнула. Оселкова очень любила движеніе, а потому, представивъ себѣ, какъ необходимо полетать этой пернатой, вняла и отворила клѣтку.
— Ахъ, зачѣмъ вы выпустили птицу, теперь ея до завтра не загонишь, забрюзжала вошедшая княгиня, садясь къ столу: — вѣчныя шалости; вы и маленькая были пренесносный ребенокъ… une vraie toupie, какъ теперь помню… votre tasse… что-жь вы мало сахару?.. Не любите? — Напрасно. Чай долженъ быть, какъ и поцѣлуй: крѣпкій, горячій и сладкій! вашъ отецъ, бывало…
Княгиня разсказала черту изъ жизни отца, Оселкова посматривала на кулебяку, а птица порхала по комнатѣ, выдернула изъ лампадки фитиль, куда-то его понесла и уронила прямо на болгарскій чепчикъ!
— Débarassez-moi de votre présence! слезливо завизжала княгиня, подбородокъ и щеки которой затряслись.
Оселкова взглянула въ послѣдній разъ на кулебяку и пошла.
Была у ней знакомая француженка m-lle Фурнезъ, престарѣлая дѣвица, жившая въ нумерочкѣ на крохотные проценты съ крохотнаго капитальца, скопленнаго впродолженіи десятилѣтней педагогической дѣятельности въ Россіи; подспорьемъ ей также служили доходы отъ поздравленій съ праздниками богатыхъ соотечественниковъ. Въ ея жизни было множество случаевъ, гдѣ она совсѣмъ готова была выйти замужъ; цвѣты были заказаны и свадьба назначена, но людская зависть вмѣшивалась и разстраивала дѣло. Она очень любила объ этомъ распространяться и каждый свой разсказъ обыкновенно заключала словами:
— Enfin, j’en ai déjà pris mon parti!
Она встрѣтила Оселкову вопросомъ:
— N’avez-vous pas vingt copeks sur vous?
А та отвѣтила ей вопросомъ: нѣтъ ли у ней чего-нибудь поѣсть.
M-lle Фурнезъ достала высохшій кусочекъ лимона и, объяснивъ, что это средство въ крайнихъ случаяхъ помогаетъ заглушить голодъ, уступила ей его.
Оселкова сжевала лимонъ вмѣстѣ съ коркой, выпила стаканъ воды и разлеглась на дырявой кушеткѣ съ полной готовностью слушать скорбную эпопею несчастной дѣвицы.
Такъ какъ m-lle Фурнезъ обладала громкимъ, рѣзкимъ голосомъ, то Оселковой удалось заснуть уже на девятнадцатомъ случаѣ, когда разскащица достаточно утомленно произносила:
— Enfin, j’en ai déjà pris mon parti!
Во снѣ она увидѣла, будто редакторъ далъ ей пять цѣлковыхъ, и она сидитъ въ своей собственной комнатѣ, ѣстъ ситные хлѣбъ съ мещерскимъ сыромъ и запиваетъ молокомъ.
Но эти сладкія грезы были прерваны въ самомъ разгарѣ.
Оселкова открыла глаза.
Ее дергала за руку француженка, переодѣтая въ широкую кофту съ оборками. Сморщенное лицо ея выражало досаду и непритворный испугъ; двѣ папильотки тряслись на лбу.
Въ дверяхъ стоялъ управляющій, требуя немедленнаго удаленія Оселковой, такъ какъ она съ вечера не предъявила вида для прописки.
— Строго теперь на этотъ счетъ, ахъ, какъ строго! восклицалъ управляющій.
Обѣ женщины принялись его умолять оставить ихъ въ покоѣ, а онъ съ своей стороны убѣдительно просилъ ихъ не погубить его.
Оселкова пригрѣлась, разоспалась и не была расположена дышать чистымъ воздухомъ, а потому старалась продлить время въ препирательствахъ. Полулежа и сладко позѣвывая, она задавала по нѣскольку разъ одни и тѣже вопросы и заставляла повторять отвѣты.
— Какъ же это такъ — не понимаю! спрашивала она.
— Очень просто-съ: правила такія вышли.
— Удивительно! Неужели даже на одну ночь?
— Неугодно ли посмотрѣть?
— Нѣтъ, кромѣ шутокъ, есть такія правила?
— Пожалуйте въ контору взглянуть.
— Съ которыхъ же это поръ и по какимъ причинамъ?
Управляющій давалъ обстоятельный отвѣтъ, и приводилъ нѣсколько примѣровъ крупной штрафовки.
— Ужасно. Представьте себѣ мое-то положеніе: куда же я теперь дѣнусь?
— Въ частный домъ ежели… я думаю, можно.
— Нѣтъ, я не согласна, за что же?
— Я не въ томъ смыслѣ-съ, то есть въ частной квартирѣ, въ семействѣ.
И управляющій начиналъ съ самаго начала. Это продолжалось болѣе часа, и въ сердце Оселковой уже стала закрадываться надежда дотянуть до утра, какъ француженка зѣвнула и сказала:
— Enfin, il faut en prendre son parti, ma chère.
Оселковой больше ничего не оставалось, какъ уйти.
Была оттепель. Темная, сырая ночь пронизывала ее до костей, порывистый вѣтеръ охватывалъ снизу до верху, то крутя у ногъ ея платье, то распахивая борты пальто, врывался въ рукава, за лифъ платья, колотилъ по спинѣ.
Крѣпко скрестивъ на груди руки и придерживая воротникъ подбородкомъ, она вяло подвигалась, продолжая дремать на ходу; точно паутиной стянуло ея лицо, вѣки тяжело опускались, ноги были налиты свинцомъ. Сильный позывъ къ отдыху заставлялъ ея воображеніе превращать каждый видимый предметъ въ кровать, ее тянуло лечь на тротуарѣ, она завидовала дворникамъ, уютно прислоненнымъ въ амбразурахъ воротъ; она вспомнила, что не далеко на дворѣ, гдѣ живетъ княгиня, есть подъ лѣстницей очень удобный уголокъ, благополучно до него добралась и. скорчилась въ полусидячемъ положеніи въ пространствѣ квадратнаго аршина.
Охвативъ руками колѣни и пригнувъ къ нимъ лицо, она нашла, что пользуется сравнительно удобнымъ положеніемъ, и въ этой позѣ замерла.
— Другіе бы не могли провести ночь подъ лѣстницей, а мнѣ это нипочемъ, я здорова и сильна! проникаясь самоуваженіемъ, утѣшала себя бѣдная Оселкова.
Подвальной сыростью и прѣлью отдавало передъ ея носомъ и кружило ей голову; вся ея короткая жизнь, состоящая изъ непрерывнаго ряда мытарствъ, встала передъ ней въ гниломъ запахѣ этого темнаго угла, и чудилось ей, что она покачивается въ лодкѣ на поверхности тинистаго болота, и дремлетъ, унеревъ голову въ деревянный выступъ. Усталость, холодъ и всѣ огорченія исчезли изъ памяти… Но ненадолго. Она ощутила на своемъ лицѣ энергичное и неоднократное прикосновеніе метлы. Настало утро, чистили дворъ, а кстати и подъ лѣстницей, гдѣ ея не замѣтили или приняли за неодушевленный предметъ.
Она не шевелилась, покуда все не стихло на дворѣ; тогда она осторожно выглянула и незамѣтно прокралась за ворота.
Чтобы обогрѣться, вошла она въ библіотеку, гдѣ за входъ деньги предъявляютъ не впередъ и куда ее безпрепятственно впустили.
Газета «Клеветникъ» извѣщала, что открыто злоумышленіе, которое только благодаря своевременно принятымъ мѣрамъ не причинило существеннаго вреда. Газета «Ни то ни се» къ этому извѣстію присовокупляла, что единственно изъ любви къ отечеству она берется дать полезное по сему предмету указаніе.
Слѣдовало описаніе примѣтъ, очень сходныхъ съ наружностью Оселковой: отважный видъ, суровый взглядъ и т. д.
А газета «Кляуза» докладывала, что виновница была въ тайныхъ сношеніяхъ съ редакторомъ «Ни то ни се», и незадолго передъ тѣмъ ѣздила въ столицу. Оселкова стала просматривать столичныя газеты. Одна начиналась словами: благодаря распорядительности… Другая словами: благодаря неустанной бдительности… Третья: благодаря содѣйствію…
Только что развернула Оселкова четвертую газету, какъ господинъ, напротивъ ея сидѣвшій и читавшій «Ни то ни се», сталъ на нее пристально смотрѣть.
Она отвернулась, скривила губы, сморщила носъ, опустила внизъ глаза, скромно сложила руки на животѣ и въ этомъ видѣ благополучно выбралась изъ читальни. По счастью, библіотекарь стоялъ въ это время на лѣсенкѣ задомъ къ двери и тянулся за книгой на верхнюю полку, а потому ея не увидалъ.
Страшно ей стало на улицѣ.
Всѣ всматривались въ нее, подстерегая подходящее движеніе, но она скромно держала руки на желудкѣ, сохраняя на лицѣ гримасу, принятую въ библіотекѣ.
Извощикъ присталъ, чтобы она прокатилась, но не получивъ въ отвѣтъ ни слова, спросилъ безъ всякихъ предисловій, крѣпко придержавъ ее за локоть:
— Не надо ни богатыхъ, ни бѣдныхъ, такъ, что ли, по твоему?
— Надо, надо! залепетала она передъ строгимъ экзаменаторомъ.
Не смѣя лишній разъ моргнуть, бродила она изъ улицы въ улицу, нигдѣ не останавливаясь и не замедляя шага, и такъ проходила до самаго вечера, мысленно сравнивая себя съ Агасферомъ. Когда стемнѣло, распорядительность, бдительность и содѣйствіе усилились и стало еще страшнѣе. Оселкова чувствовала нестерпимую усталость и желаніе присѣсть хотя на тумбу, но ей казалось, что она слышитъ крики… И она шла, а фонари предательски на нее подмигивали. И вотъ на тротуарѣ легла передъ ней тѣнь, вотъ она вытягивается, ростетъ… Ей чуется, что кто-то подкрадывается. Съ отчаянной рѣшимостью быстро оборачивается она назадъ и попадаетъ лбомъ въ бороду прохожаго; онъ ворчитъ и проходитъ мимо.
Прачка ушибла ее своей корзиной и ее же ругнула. Оселкова вѣжливо извинилась. Славная женщина: спѣшитъ, трудится, ей нѣтъ до другихъ дѣла; Оселкова хочетъ догнать ее и о чемъ-то попросить, она сама не знаетъ о чемъ, но та уже далеко.
Дома стали рѣже, потянулись огороды, щелеватые заборы, лачуги, прохожихъ нѣтъ; уже никто ея теперь не видитъ. Она свободно передохнула, погрузилась по колѣна въ канаву, полную рыхлымъ талымъ снѣгомъ, перетащилась черезъ глинистую насыщенную водой насыпь, и вотъ она за чертою города.
Кругомъ тихо, просторно; подъ темной пеленой ночи далеко бѣлѣетъ снѣговая равнина. Трудно идти: мѣстами въ ямахъ снѣгъ доходитъ до колѣнъ, она вытаскиваетъ завязшую ногу, падаетъ, поднимается и опять идетъ. Тѣло отъ усталости какъ бы повисло на костяхъ и тянется къ землѣ; въ головѣ неумолкаемо стучитъ. Она осмотрѣлась.
Вокзалъ желѣзной дороги на половину загородилъ собой фабрику, которая грозитъ ей своими длинными трубами. Тамъ много людей: страшно… Она напрягла силы и задвигалась скорѣй. Чуть-чуть доносятся до слуха какіе-то неопредѣленные звуки, но ничего не видно, только два фонаря у заставы издали свѣтятся неподвижными яркими точками.
Она обернулась и долго на нихъ смотрѣла расширенными зрачками, постепенно блѣднѣя и ослабѣвая.
— Что она видитъ! Фонари зашевелились, двинулись съ мѣста… бѣгутъ… за ней!
Она схватилась руками за голову.
Нѣтъ, это ей представилось: фонари стоятъ на мѣстѣ, а это земля подъ нею движется… быстрѣй, быстрѣй, какъ бы удержаться?
Ноги ея подкосились и она упала головой на что-то жесткое. Это подушка. Нарочно ей такую положили: маленькимъ полезно спать на жесткомъ. Все, что непріятно большимъ, полезно маленькимъ, ужь это всегда такъ… Ну, все равно, она уснетъ, только вотъ шеѣ немного больно.
— Одѣнься потеплѣе, ты вся издрогла, слышитъ она ласковый голосъ.
Это ея мать.
— Не выходи безъ провожатаго на улицу, тебя тамъ кто-нибудь обидитъ или испугаетъ, лошадка можетъ задавить.
Вотъ и пришлось…
— Мама! ты не сердись! я, право, не виновата, меня напрасно все наказываютъ, вѣдь я не злая, ты знаешь; моли Бога, чтобы скорѣе это прошло. Мнѣ страшно, страшно…
Рѣзкій свистъ локомотива привелъ ее въ сознаніе и поставилъ на ноги; проснулся инстинктъ самосохраненія, откуда взялись силы.
Она бѣжала безъ оглядки по длинной черной проталинѣ, пока не стукнулась во что-то твердое. При сѣроватомъ зарожденіи утра разглядѣла она полуразрушенный колодезь, поспѣшно, не разсуждая въ него влѣзла и притаилась.
Нѣсколько минутъ не могла она перевести дыханія.
— Вѣдь я человѣкъ, выговорила она вслухъ совсѣмъ не своимъ голосомъ. — Нѣтъ, я этого никогда не прощу!
И скрипнула зубами.
Какая-то неиспытанная боль въ тѣлѣ заставила ее скорчиться на шаткихъ дощечкахъ; судорожно уцѣпилась она за покрытое плѣсенью бревно, впиваясь въ него ногтями; голова опустилась на грудь, непріятная, влажная теплота разлилась по всему тѣлу.
Вѣтеръ съ воемъ ворвался-было въ колодезь и мгновенно стихъ, захлопнулъ дверцу и понесся дальше въ поле.
Наконецъ-то ей никто не помѣшаетъ заснуть.
Немного времени прошло съ тѣхъ поръ, но Оселкова очень измѣнилась. Послѣдующія событія ея жизни, покрытыя мракомъ неизвѣстности, глубоко на ней отразились и произвели переворотъ въ ея характерѣ.
Она не создавала, не устроивала своей жизни, будучи поставлена въ невозможность бороться съ обстоятельствами, была всегда пассивнымъ игралищемъ судьбы, что не мѣшало ей воспринимать, чувствовать, мыслить и слагаться въ типъ, весьма распространенный въ Россіи.
Ясный іюньскій день застаетъ ее идущею по шоссе мимо окрестныхъ столичныхъ дачъ. Одѣта она прилично и по модѣ: дамская тюлевая шляпка придаетъ ей респектабельный видъ, зонтикъ ея, башмаки и всѣ аксесуары туалета не лишены нѣкоторой изысканности. Манеры и походка еще не совсѣмъ установились, но она слѣдитъ за собой не напрасно и ничѣмъ не отличается отъ прочихъ женщинъ средняго круга.
Щеки ея впали и глаза сдѣлались глубже, выраженіе лица совсѣмъ не то: что-то затаенное, выстраданное легло между бровей и образовало складку тяжелаго опыта.
Всѣ эти внѣшнія перемѣны, порожденныя инстинктомъ самосохраненія, въ соединеніи съ сдержаннымъ, почти враждебнымъ отношеніемъ къ постороннимъ людямъ, свойственны огромному большинству и считаются признакомъ благоразумія, а потому Оселкова не кидается въ глаза и не кажется оригинальной до тѣхъ поръ, пока она не встрѣчаетъ друзей или, по крайней мѣрѣ, не враговъ или, наконецъ, человѣка, котораго она не считаетъ хуже себя. Тогда на искренность и доброту она отвѣчаетъ съ своей врожденной задушевностью, и тѣмъ шумнѣе ея порывы, чѣмъ дольше она подавляла ее въ себѣ.
Много хорошенькихъ домовъ и цвѣтниковъ промелькнуло мимо нея, тихія воды пруда соблазняли своей свѣжестью. Оселкова все замедляла шаги и, наконецъ, сѣла отдохнуть у калитки, въ тѣни цвѣтущей сирени за чугунной рѣшоткой крайней дачи. Слышно какъ на террасѣ разговариваютъ двѣ дамы. Одна изъ нихъ моложавая, нарядная женщина съ неосмысленными глазами и спокойнымъ стереотипно улыбающимся лицомъ показалась ей знакомой. Она вглядывается въ нее. Точно, она не ошиблась: это Катерина Ивановна, въ домѣ которой она провела когда-то лѣто, занимаясь съ ея дочерью Олей.
Ей хорошо съ ними жилось. Катерина Ивановна была добра, ученица — послушна и способна. Какъ бы охотно она теперь съ ними повидалась, но нельзя: прогонятъ или поступятъ еще хуже.
Оселкова съ любопытствомъ слушаетъ разговоръ. Катерина Ивановна только что наказала своего сына за то, что онъ отдалъ свои деньги попрошайкѣ, вмѣсто того, чтобы сберечь ихъ на вѣнокъ для украшенія дѣдушкиной могилы.
— Сергѣй! кричитъ она ему: — проси прощенья.
Но онъ должно быть не разслыхалъ.
Мрачно озираясь по сторонамъ, сидитъ онъ на дальней скамейкѣ цвѣтника, лишенный права принимать участіе въ играхъ товарищей; а товарищи — два маленькихъ мальчика, радуясь, что бабушка привезла ихъ въ гости на чистый воздухъ, весело рѣзвятся и заигрываютъ съ Сережей. Бабушка Пелагея Петровна степенно обмахиваетъ жирное лицо вчетверо сложенной газетой; она очень цѣнитъ сообщество Катерины Ивановны, стоящей выше ея по положенію, просвѣщенію и въ другихъ разныхъ отношеніяхъ, а потому старается доказать, что умѣетъ держать себя: избѣгаетъ вульгарныхъ выраженій и уснащаетъ рѣчь ломанными французскими фразами.
— Ке-се-ке-се-ке Парнель? спрашиваетъ она Катерину Ивановну.
— C’est un бунтовщикъ, qui mérite d'être pendu, отвѣчаетъ та безъ запинки.
— Ахъ, maman, ничего вы не читаете, а говорите! возмутилась молодая дѣвушка, сидящая на другомъ концѣ террасы.
Оселкова тотчасъ узнала свою Олю.
Катерина Ивановна понизила голосъ и наставительно произнесла немного въ носъ:
— Не слѣдуетъ вмѣшиваться въ разговоръ, когда васъ не спрашиваютъ! Что это такое: молчитъ, молчитъ и вдругъ не кстати выскочитъ.
Послѣ этого замѣчанія Оля взяла книгу и, обернувшись задомъ къ разговаривающимъ, постепенно втянулась въ чтеніе.
— Да, теперь такія времена, продолжаетъ между тѣмъ гостья: — вотъ и у насъ — давно ли это было: сидятъ они за круглымъ столомъ, глаза у всѣхъ налиты, а по всему полу разбросаны сторублевыя бумажки…
— Да, слышала, благодушно отозвалась Катерина Ивановна: — поскорѣй бы ужь! Оля, какъ ты сидишь: ноги!
Оля, машинально повинуясь, приняла болѣе граціозную позу.
Дымчатое легкое платье мелкими сборочками и буфами красиво обволакиваетъ ея тонкую, маленькую фигуру; темнокаштановые волосы, спущенные бахрамой на высокій лобъ, сзади завязаны въ пучокъ розовой лентой. У ней матово-бѣлое лицо, хорошенькій прямой носикъ и широкій подбородокъ; темные глаза прищурены вдаль и въ одну точку.
Она забыла все окружающее, и чуть замѣтно улыбается долгой вдумчивой улыбкой: передъ ней носятся неопредѣленные призраки, и между ними она видитъ себя, окруженною ореоломъ славы. Сердце ея замираетъ отъ томительнаго сладкаго ожиданія…
— Что это ты засмотрѣлась, Оля? ѣдетъ что ли кто?
Дѣвушка встала, заложила страницу травинкой и направилась къ калиткѣ.
— Куда ты?
— Я недалеко, въ рощу.
— Опять? Нельзя, нельзя, душа моя, это не деревня, чтобъ бѣгать одной; ужо всѣ вмѣстѣ погуляемъ, когда начнется музыка.
Оля сѣла на прежнее мѣсто; губы ея слегка дрогнули и подбородокъ выдвинулся впередъ.
— Ты мнѣ читать мѣшаешь, мама, не вытерпѣла она.
— При гостяхъ такъ говорить невѣжливо; ужь ты большая, пора принимать участіе въ разговорѣ.
Оля закусила губу.
— Ты же мнѣ сейчасъ сказала, чтобъ я не вмѣшивалась въ разговоръ.
— Не умничай, пожалуйста, оставь книгу, сядь сюда; повѣрь, я для твоей же пользы… Ну, не дуйся.
Катерина Ивановна поцѣловала дочь.
— Поговори съ нами, утѣшь мать.
Оля немного подумала и обратилась къ гостьѣ:
— Пелагея Петровна, у меня есть до васъ просьба, вамъ это ничего не стоитъ, вы живете въ городѣ, поищите, пожалуйста, адресъ моей бывшей учительницы Оселковой.
— Съ удовольствіемъ. Вы, должно быть, любите ее?
— Да, я ее очень люблю.
Оселкова дальше не слушала; вся сдержанность съ нея слетѣла, внутри задрожала веселая, живая струнка. Она отворила калитку и со всего разбѣга прыгнула черезъ три ступеньки на середину террасы.
— Вотъ я!
Дѣти завизжали отъ восторга и окружили ее.
— Ахъ, бѣшенная, ахъ, бѣшенная! подошла къ ней Катерина Ивановна: — и не здоровается ни съ кѣмъ! гдѣ это вы пропадаете?
— Я путешествую инкогнито въ этихъ краяхъ, услыхала, что меня здѣсь поминаютъ, и явилась. Рады, что ли?
— Еще бы! я всегда вамъ очень рада, садитесь, пожалуйста.
Оселкова взглянула на стулъ, гдѣ была Оля, но та ушла, чтобы справиться съ охватившимъ ее радостнымъ волненіемъ.
— Что васъ давно не видно? освѣдомилась хозяйка.
— Дѣла.
— Какія такія, желала бы я знать.
— Много будете знать, скоро состарѣетесь.
— Какъ вѣжливо!
Вошла Оля и неловко поклонилась Оселковой. Онѣ поцѣловались.
— Какъ вы выросли, Оля!
— Выросла да ума-то не вынесла, ввернула мать: — все книжки читаетъ, а дѣла не дѣлаетъ.
— Вѣдь я тебя слушаюсь, мама, и все исполняю.
— Молчи, сдѣлай милость, не съ тобой говорятъ! что я хотѣла сказать? да… Уткнется въ книгу и сидитъ! ужь я отнимала, отнимала, такъ въ рощѣ стала пропадать, никакъ не удержишь дома.
— А вы не отнимайте книгъ, тогда ее не выгонишь изъ дома, посовѣтовала Оселкова.
Катеринѣ Ивановнѣ это не понравилось, она пренебрежительно оттопырила губы.
— Вамъ-то ужь, кажется, никто читать не запрещаетъ, а все-таки на мѣстѣ не сидите, все мыкаетесь по бѣлу свѣту. И куда это васъ носитъ — не пойму. Недавно васъ искала для Сережи, такъ по справкѣ оказалось, что выѣхали неизвѣстно куда.
— Ну, такъ что-жь?
— Не хорошо. На мѣстѣ и камень обростаеть.
— Подъ лежачій камень и вода не бѣжитъ, невозмутимо опровергла Оселкова.
Оля съ восхищеніемъ на нее взглянула, а Катерина Ивановна продолжала въ томъ же тонѣ.
— Впрочемъ, это ваша воля; вы можете оригинальничать и рыскать, сколько вамъ угодно, потому что ни у кого на шеѣ не сидите, и сами за себя отвѣчаете, а ея совсѣмъ другое дѣло.
Оля смутилась и пошла. Въ словахъ матери нѣтъ и тѣни раздраженія, во тѣмъ обиднѣе кажутся они ей.
Оселкова замяла щекотливый разговоръ.
— Вы бы лучше угостили чѣмъ-нибудь, чѣмъ несообразныя вещи говорить, потребовала она съ напускной безцеремонностью.
— Сейчасъ, сейчасъ, засуетилась Катерина Ивановна: — тамъ все готово.
Солнце давно зашло; сумерки вдали сгустились; наступилъ тихій, теплый вечеръ.
— Милости просимъ въ столовую, пригласила Катерина Ивановна.
Всѣ размѣстились вокругъ накрытаго стола. Пелагея Петровна повертѣла въ рукахъ ложку, разсмотрѣла ее и принялась разсказывать:
— А у насъ недавно какой случай былъ: приходитъ въ кухню какая-то женщина и проситъ меня вызвать, кухарка за мной сходила въ спальню; выхожу: кланяется мнѣ эта женщина, учтивая такая. Вамъ, говоритъ, сударыня, сливочнаго масла не угодно ли, хорошее у меня изъ деревни, настоящее масло, немѣшанное; теперь я съ собой не захватила, а завтра, если прикажете, принесу, дешево отдамъ. — Ну, приноси, говорю. Она опять поклонилась и ушла. Хвать-похвать: нѣтъ серебряной ложки!
— Тссъ! соболѣзнуетъ Катерина Ивановна. — Сергѣй! вилку! давно ли ты былъ наказанъ! Olga! vos coudes.
— Ma фуа, я вычту изъ жалованья у кухарки, чтобъ не зѣвала въ другой разъ.
— А то что же! разумѣется, неужели-жь спускать? согласилась Катерина Ивановна.
Оля пожала плечами, и хочетъ что-то возразить, но мать прерываетъ ее воскицаніемъ:
— Оля, тебѣ говорятъ, руки!
И она, въ молчаливомъ послушаніи, снимаетъ руки со стола.
— Оля, какъ мнѣ хочется васъ совратить и увести отсюда! шутливо вмѣшивается Оселкова, не придавая значенія своимъ словамъ.
Блѣдное личико Оли зарумянилось и глаза метнули веселый огонекъ.
— Она у меня умница, спокойно возражаетъ Катерина Ивановна: — хоть я и журю ее, но знаю, что никому не удастся ее у меня отнять.
— Это мнѣ-то не удастся? мало вы меня знаете! захочу, такъ завтра же ея здѣсь не будетъ.
И Оселкова лукавымъ взглядомъ подзадорила Катерину Ивановну.
— Постойте, вотъ мы васъ сейчасъ отправимъ въ участокъ, расшутилась и та: — городовой, гдѣ онъ тутъ?
Всѣ добродушно посмѣиваются.
Оселкова догадывается, что гостья тоже остается ночевать, а потому спрашиваетъ:
— Куда вы меня положите? если я стѣсню, то вы не церемоньтесь, я уйду.
— Не безпокойтесь, все готово, ласково улыбается Катерина Ивановна.
Въ проходной комнатѣ Оселкова задѣваетъ ногой за матрацы, приготовленные для дѣтей на полу, а на покатомъ короткомъ диванчикѣ устроено неудобное ложе.
— Это мнѣ? спрашиваетъ Оселкова.
Но ее провели въ отдѣльную комнату съ свѣтло-голубыми обоями, гдѣ горитъ красивый ночникъ и ждетъ мягкая, чистая постель, кофточка, туфли, на столикѣ какое-то питье, книга; все предусмотрѣно радушной хозяйкой.
— Съ чего вы взяли, что я улягусь на лучшемъ мѣстѣ? энергично протестуетъ Оселкова: — пустите меня на полъ, а то уйду.
— Ложитесь, ложитесь! вы у меня рѣдкая гостья, привѣтливо настаиваетъ Катерина Ивановна.
— Ужь и лучшее, какъ бы не такъ! съ умильно доброй улыбкой подтруниваетъ Пелагея Петровна, загораживая стульями свой диванчикъ: — самое что ни на есть худшее, скучайте тамъ одни, а намъ здѣсь вмѣстѣ весело какъ будетъ!
Боясь обнаружить охватившее ее хорошее чувство, Оселкова спѣшитъ уединиться въ голубую комнатку.
Съ наслажденіемъ вытягиваетъ она усталое тѣло, раскидываетъ руки на подушкѣ и пріятно жмурится. На душѣ у ней празднично, свѣтло. Лѣниво потянулась, лѣниво подняла голову и задула огонь.
Наступила успокоительная темнота, Оселкова погрузилась въ сладкую дремоту.
— Милые люди, добрые, хоть и неразвитые! но я люблю, всѣхъ люблю… радость бы имъ сдѣлать великую… нѣжно шепчетъ она, засыпая.
— Вы не спите?
Оселкова вздрогнула.
— А? что?
Въ открытое окно просовывается голова Оли.
— Пойдемте въ бесѣдку.
— Ну, вотъ еще! нетерпѣливо отозвалась Оселкова, кутая голову въ тонкую душистую простыню.
— Милая! пойдемте! тоскливо проситъ Оля: — мнѣ скучно одной.
— Ложитесь спать, незачѣмъ бѣгать ночью.
— Очень хочется, умоляющилъ голосомъ настаиваетъ Оля: — тамъ хорошо, хорошо.
Оселкова съ усиліемъ поднялась. Развѣ она можетъ отказать въ такой пустяшной услугѣ Олѣ, члену этой милой семьи! Она отгоняетъ сонъ и, стараясь скрыть недовольство, поспѣшно натягиваетъ пальто.
— Вылѣзайте въ окно, а то кого-нибудь разбудимъ.
И двѣ тѣни неслышно скользятъ по тропинкѣ, окаймленной колючими кустами шиповника.
— Роса, говоритъ Оля и, подобравъ въ комокъ платье, держитъ его обѣими руками передъ собой, очень мило, по дѣтски выступая открытыми до икръ ногами въ ажурныхъ чулкахъ. Оселкова сняла пальто, накинутое прямо на бѣлье, и ловко прицѣпивъ за палецъ верхнюю пуговицу, бережно несетъ его за спиной.
Теплая ночь. Въ этотъ поздній, тихій часъ никто не встрѣтится въ отдѣльномъ саду.
Тропинка съеживается и исчезаетъ въ темнотѣ, густѣютъ сучья, запахло свѣжестью, грибами, дышется легче.
Ощупью добрались онѣ до круглаго навѣса, расположеннаго на искуственномъ холмѣ.
— Курганъ, произноситъ Оля, взбираясь по винтообразной дорожкѣ.
— М-мъ… лѣниво подтверждаетъ Оселкова сзади.
— Говорятъ, здѣсь человѣческія кости зарыты… во время войны…
— М-мъ…
Луна, спрятавшаяся за прозрачное облако, выглянула въ эту минуту и облила мягкимъ свѣтомъ разнокалиберныя крыши дачъ, шоссе, цвѣтники, всю окрестность. Онѣ усѣлись на круглой площадкѣ, сорвали по вѣткѣ съ вершины ближайшаго тополя и машутъ ими передъ лицомъ. Оля кажется очень задумчивой.
— Родные такъ и не узнали, гдѣ они похоронены, всѣ ихъ забыли, а вѣдь они были храбрые! мечтательно грустно разсуждаетъ Оля.
— Кто такіе? сухо спросила, недовольная прогулкой, Оселкова.
— Вотъ эти солдаты, которые здѣсь похоронены.
— Можетъ быть, это вранье, предположила Оселкова: — можетъ быть такъ, по прихоти владѣльца, натаскали земли и поставили нѣчто въ родѣ бесѣдки. Чего вы огорчаетесь! заботъ-то у васъ настоящихъ нѣтъ.
— Я не огорчаюсь, я такъ… я люблю объ этомъ думать.
— Не все ли равно, здѣсь ли, въ другомъ ли мѣстѣ, много на свѣтѣ погибло людей… закопали ихъ въ яму и никому дѣла нѣтъ. Имена даже остались неизвѣстны, вздохнула Оля.
— Вамъ-то что же до этого? Вы должны радоваться, потому что еслибы имя каждаго хорошаго человѣка записывалось въ исторію, пришлось бы слишкомъ много учить, у васъ и такъ, глядишь, были не очень-то блестящія отмѣтки.
Оля пропустила это мимо ушей, и все тѣмъ же тихимъ, задумчивымъ голосомъ продолжала:
— А вѣдь это хорошо, хорошо… робко произнесла она и замолчала.
Оселкова скользнула по ней косымъ, подозрительнымъ взглядомъ и процѣдила сквозь зубы:
— М-да.
И громко чихнула.
— Однако, становится свѣжо, надѣну-ка лучше пальто.
— Вы ничего не знаете? не видѣли? осторожно попытала Оля.
Оселкова обезпокоилась, встала и, чутко прислушиваясь, обошла кругомъ перила, внимательно вглядываясь въ синеватостальной сумракъ.
Оля отвернулась. Лицо ея приняло то обиженное выраженіе, свойственное пытливымъ дѣтямъ, когда не удовлетворяютъ ихъ любопытству.
Долго длилось молчаніе. Оселкова заглянула на нее. Брови были хмуро сдвинуты и всѣ тонкія черты непріятно съёжились и приняли сердитый видъ.
— Ну-съ, продолжайте, Ольга Андреевна, я васъ слушаю, поддразнила она.
Оля не разжимала крѣпко стиснутыхъ губъ.
— Перестаньте дуться, подошла къ ней Оселкова: — вѣдь я шучу.
Оля подняла на нее серьёзные, строгіе глаза.
— Не всегда шутки умѣстны, низкой, грудной нотой замѣтила она, отстраняя протянутую ей руку.
— Тэ-экъ-съ, иронически протянула Оселкова: — не желаете мириться, такъ прощайте, я пойду спать.
Дѣвушка внезапно оживилась.
— Постойте! мнѣ надо съ вами говорить: я васъ ждала, надѣялась, а вы… Сядьте, что я вамъ скажу.
Она взволнованно стихла, замѣтно было, какъ усиленно дышала ея грудь.
— Я хочу съ вами уйти, чтобы никто не увидалъ.
Оселкова удивилась.
— Полноте, развѣ это возможно! я дурачилась, а вы, кажется, приняли къ серьёзъ!
— Я уйду, съ упорствомъ сказала Оля.
— Мнѣ-то что за дѣло, уходите!
— Съ вами.
— Только не со мной!
— Умоляю васъ! Оля крѣпко обхватила ее за талію.
— Перестаньте, какой вы ребенокъ, выкиньте вы это изъ головы.
Заломивъ кверху руки и запрокинувъ голову на спинку скамьи, Оля стала смотрѣть на луну съ скорбнымъ выраженіемъ обманутой надежды; глаза потускнѣли и углы губъ опустились еще ниже. Оселкова хотѣла уйти, но невозможно: нервное ощущеніе приковало ее на мѣстѣ.
Сквозь густую чащу садовъ мѣстами проскакиваютъ жидкіе снопы свѣта изъ оконъ; стукъ запоздалаго экипажа постепенно замираетъ вдали; изрѣдка щелкнетъ соловей и гдѣ-то оркестръ стонетъ страстными звуками вальса. Нѣгой и блаженной грустью наполняется сердце. Оселкова подвинулась къ дѣвушкѣ и ласково сказала:
— Что пригорюнилась, Оля?
Углы губъ приподнялись кверху и мягкая, задумчивая улыбка скользнула по лицу Оли. Не повертывая головы, она медленно начала:
— Съ нѣкоторыхъ поръ я чувствую, что въ моемъ внутреннемъ мірѣ стало шире и свѣтлѣй… Тяжко мнѣ здѣсь…
— Очень мило, снисходительно замѣтила Оселкова: — гдѣ это вы вычитали такую пышную фразу?
Оля передернула плечами; она замолчала, но вдругъ истерически заплакала.
— О чемъ?
— Удавлюсь, утоплюсь, не могу! вырвался сквозь рыданія отчаянный, сдавленный вопль.
Долго сидѣли молча. Стихло кругомъ, только вѣтви березы, низко наклонясь, таинственно шелестили въ тепломъ воздухѣ. Луна мигаетъ и глаза слипаются, а весь организмъ бодрствуетъ и сердце бьется тревожно, быстро, до боли, и хочется, чтобъ это состояніе продолжалось всегда.
А время летитъ: край неба забрезжилъ розовымъ свѣтомъ, пѣтухъ пропѣлъ, заржала лошадь; среди душистой свѣжести просыпается широкая жизнь.
Дрожь пробѣжала по тѣлу.
Обѣ медленно, но свободно вздыхаютъ и близко устремленными глазами шлютъ взаимное пониманіе. И восходъ солнца, и ласкающій запахъ цвѣтовъ, и зелень, и лазурь, все это для нихъ, для того, чтобы онѣ жили и радовались гордою радостью.
— Мое все это! всѣмъ существомъ своимъ чувствуетъ Оля, и хочетъ все охватить.
Легкія ея жадно глотаютъ воздухъ, грудь готова разорваться на части. Въ нѣмомъ экстазѣ поднявъ высоко голову, обвила ее кругомъ руками.
Онѣ весело схватились за руки и сбѣжали съ холма.
<Редакция М. Е. Салтыкова-Щедрина>