НИЧЕГО.
правитьI.
ЗА-ГОРОДОМЪ.
править
|
Избери маловажные свѣтскіе случая, всѣ будутъ говорятъ: онъ пишетъ вздоръ, никакой нѣтъ глубокой нравственной цѣли; избери предметъ, сколько-нибудь имѣющій серьезную нравственную цѣль, будутъ говорить: не его дѣло, пиши пустяки. Н. Гоголь.
|
Какъ плѣнительна въ первые годы замужства свѣтская женщина, въ которой умъ и сердце сочетались съ красотой. Кажется, два существа какъ-бы слились и образовали очаровательное цѣлое. Ребяческая веселость еще не измѣнила ей, а нѣтъ и слѣдовъ дѣвической робости. Все обратилось въ щеголеватость, утонченное кокетство. Восхищенный говоръ обожателей преслѣдуетъ ее всюду, а дивному деспоту остаётся лишь затрудненіе въ выборѣ — кому дать привилегію на безнадежные вздохи и тщетныя мольбы.
Александра Николаевна Сѣрпова еще недавно явилась въ свѣтѣ подъ этимъ именемъ, а уже ей надоѣли своей пустотой свѣтскій шумъ и вѣчный блескъ. Появленіе ея на балахъ осталось по-прежнему эффектнымъ. Для ней оно не перестало быть насущною потребностью. Но никогда еще такъ глубоко не увѣрялась она въ обманчивости свѣтскаго счастія, какъ теперь. Это счастіе измѣняло ей съ самаго дѣтства, хотя отъ колыбели а окружало ее какое-то мишурное благополучіе. Свѣтъ былъ стихіей, въ которой этой женщинѣ суждено было теперь гоняться за несбыточною мечтой. Ея осуществленія не нашла Александра Николаевна ни въ семействѣ, гдѣ общество мужа бы для нея тяжко и невыносимо скучно, ни на балахъ, гдѣ пестрая толпа вздыхателей надоѣдала ей заученными фразами. Александра Николаевна скоро догадалась, что довольно на ихъ комплименты отвѣчать, какъ случится, что пренебрегать пустомелями можно, что пускаться съ ними въ разсужденія — не стоитъ. Она догадалась также, что отличить двухъ-трехъ поклонниковъ, очаровать ихъ и заставить всюду прославлять ея красоту и любезность, упрочить себѣ восторженную любовь нѣсколькихъ надежныхъ вздыхателей — вѣрнѣйшее средство поставить себя на высокую ступень въ свѣтѣ и досадить завистливымъ соперницамъ, вотъ что постигла Александра Николаевна, и первымъ ея избраннымъ былъ графъ Риттеръ. Свѣтъ разомъ наговорилъ объ обоихъ и перевелъ на свой грубый языкъ подмѣченную взаимность. Неотлучнымъ спутниковъ Александры Николаевны сталъ являться Риттеръ на балахъ я гуляньяхъ. Взглянемъ на нихъ хоть теперь. За обѣдомъ, въ большой залѣ, гдѣ сотня гостей пестрѣетъ разнообразіемъ лицъ и одеждъ, Риттеръ сидитъ возлѣ Александры Николаевны и говоритъ съ нею; но говоритъ громко, почти во всеуслышаніе. Отъ-того, разговоръ ихъ сухъ и безцвѣтенъ. Да что такое ваши свѣтскіе разговоры? За исключеніемъ немногихъ, прибавлю — весьма-рѣдкихъ, они періодически ограничиваются сужденіями о свадьбахъ, о погодѣ и — иногда о музыкѣ. Былъ у насъ Листъ; пріѣхалъ Орасъ Верне; вотъ и Рубини въ Петербургѣ, и каждый ни нихъ поочередно, но не надолго доставлялъ запасъ общимъ толкамъ и пересудамъ. То ли дѣло — погода! Съищите другой неистощимый, предметъ для разговоровъ празднаго свѣта. Слушая, часто сбиваются бесѣды наши на эту тэму, невольно подумаешь, что здѣсь что человѣкъ, то и естествоиспытатель. Ею начинаются свѣтскія знакомства, ею иногда и поддерживаются. Но еще страннѣе и смѣшнѣе то, что порою самый пошлый разговоръ о дождѣ или засухѣ пролагаетъ вѣрный путь сердечному признанію… И во сколько изъисканныхъ формулъ облекаютъ сужденія о погодѣ, а особенно обѣ климатѣ вашемъ, которому въ этихъ случаяхъ достается порядка, отъ почитательницъ Маріенбада и Кастельмаре!.. Хоть оно я досадно, а надо признаться, что Александра Николаевна и графъ Риттръ говорили не о чемъ другомъ, какъ о погодѣ. Крещенскіе морозы были ими признаны баснословными, рецептъ на снѣгъ затеряннымъ, надежда на русскія зимы въ будущемъ утраченною; обсуждено было вліяніе погоды на расположеніе духа, — но вдругъ Александра Николаевна перебила ученую диссертацію Риттера.
— Давно ли, спросила она: — вы познакомились съ нашимъ климатомъ? Правда ли, что вы родились въ Бразиліи, когда отецъ вашъ былъ тамъ нашимъ министромъ? Осталось ли у васъ что-нибудь въ памяти о вашемъ дѣтствѣ?
И графъ Риттеръ сталъ пересказывать Александрѣ Николаевнѣ Орловой увлекательно-краснорѣчиво воспоминанія о странахъ далекихъ, которыя теперь сдѣлались для него столь же недоступными, какъ и минувшія лѣта дѣтства. Между-тѣмъ, одна дама антипатическаго свойства, которая при всякомъ удобномъ случаѣ мстила графу за какую-то давнюю шутку и теперь подслушала начало его разбора, обратилась къ своему привилегированному вздыхателю съ замѣчаніемъ:
— У графа Риттера только и рѣчь о погодѣ, дождѣ и снѣгѣ: настоящій ходячій барометръ! Ну, ужъ одолжила судьба Александру Николаевну… дала ей кавалера!
Въ эту пору, нескромной порицательницѣ поднесли мороженую стерлядь, и недоброжелательность дамы обратилась на рыбу и на всю чешуйчатую породу. Между-тѣмъ, шумъ приборовъ и стакановъ слились въ одинъ неясный гулъ съ говоромъ пирующихъ; лакеи суетились, разносили блюда, разливали вина. Гастрономы, и въ томъ числѣ уже знакомая намъ дама, то хвалятъ, то осуждаютъ, другіе ѣдятъ безъ разбора. Говорѣ, шумъ, смѣхъ. Уста жуютъ…
Воспользуемся этимъ мгновеніемъ, чтобъ бросить взглядъ на залу вообще и на пирующихъ въ-особенности. Зала старинная, убрана цвѣтами и зеленью; бархатнымъ экраномъ отгорожено мѣсто для оркестра. Но эта зала не аристократическая, не столичная. Замѣтно, что въ ней все прибрано и разукрашено на одинъ день; что послѣ мало кто будетъ заботиться и вспоминать объ ней; за полчаса въ ней танцовали и крутились въ вальсѣ, а теперь въ ней же усѣлись запросто обѣдать… И кто же? Цвѣтъ петербургскихъ салоновъ, l'èlité du beau monde, избранный высшій кругъ: и графиня Волынцова, и княгиня Красносельская, и княжна Галинская, и вы, которой каждое движеніе обворожительно, и вы, которой такъ пристало черное платье, вы, чьей таліи нѣтъ подобной, и вы, чей страстный, проницательна, испытующій взоръ и чудная прическа равно очаровательны. Тамъ были и графиня Холмская, и Сокольницкая; тамъ были и вы, олицетворенное совершенство,
Чей голосъ гибкій и прелестный
Намъ вѣетъ музыкой небесной…
А кавалеровъ и не перечесть. Всю бы азбуку надо было выписать для обозначенія ихъ именъ начальными буквами. Были и просто дворяне, были и графы, была и бароны, и князья… и остроумные, всегда непринужденно смѣшной С***, забавный присяжный увеселитель прекраснаго пола М***; да ещё одинъ, всегда готовый судить объ языкъ, литературѣ, законодательствѣ, трюфляхъ, театрѣ, процессахъ и модахъ.
Гдѣ же собралось это блистательное общество, куда оно попало? Вѣрно на dejeuner dansant, на journée folle? — Нѣтъ. Въ городѣ посовѣстились бы принять въ такой залѣ и сажать за столъ тамъ же, гдѣ танцовали. Но, взглянувъ въ окно, мы объяснимъ себѣ загадку. Среди грязи, множества пестро-сгруппированныхъ экипажей и праздной толпы кучеровъ, одиноко возвышается столбъ съ тремя надписями, указывающими три разныя дороги… Прочитавъ: «въ Ижору, въ Царское Село, въ Петербургъ» — не трудно догадаться, чтобы въ почтовомъ домѣ въ десяти верстахъ отъ Петербурга, на Средней-Рогаткѣ или у Трехъ-Рукъ, — какъ угодно. Дѣло въ томъ, что домъ этотъ, съ самаго утра того дня принялъ особый праздничный видъ. Съ крыши сбросили цѣлыя глыбы снѣга, которыя, повинуясь иконамъ метемпсихозы, преобразовалось въ лужи передъ домомъ; потускнѣвшія стекла старинныхъ оконъ начали снова проясняться. Жаль, что моему воображенію нельзя нарисовать на нихъ ледяныхъ узоровъ: они становятся у насъ невидалью. Жаль еще, что не могу упомянуть о поэтическихъ сосулькахъ, «которыя намъ шлетъ Аврора вмѣсто слезъ», и которыми нѣкогда такъ славилась и красовалась сѣверная столица, но которыя нынѣ уже считаются сказкою. Правда, давно не выглядывали онѣ съ петербургскихъ крышъ, и разсказъ о томъ, какъ сосулька, въ аршина два длиною, задавила будочника, уже давно причисленъ къ миѳамъ… Да, все перемѣнилось на Руси! Не поотстали мы и въ климатѣ отъ Парижа, Лондона и Вѣны…
Но, относя перемѣну погоды къ успѣхамъ просвѣщенія, я и забылъ досказать, что сегодня съ ранняго утра съѣхалось множество кибитокъ къ среднерогатской станціи; что изъ нихъ выгружали сервизы; скатерти, блюда, корзины съ шампанскимъ; пріѣхали и Сальваторъ, и Лядовъ, и похожій на Эрика-Бернара тучный прикащикъ мадамъ Сен-Жоржъ, и Григорій Михайловичъ, привилегированный буфетчикъ высшаго общества, необходимый и равнодушный зритель всѣхъ свѣтскихъ увеселеній, всегда озабоченный требованіями чая, шампанскаго, зельцерской воды или паштета… Немного позже съѣхалась молодежь, пожертвовавшая собою для веселія другихъ, юные франты обоихъ разборовъ: мундирнаго и фрачнаго, выбранные въ распорядители пира, въ директоры празднества… Ахъ, да я не сказалъ еще, что это былъ пикникъ, придуманный графинею В. среди зѣванья на скучныхъ концертахъ великаго поста, среди катанья на горахъ, безотчетнаго созерцанія живыхъ картинъ и фокусовъ Боско; это была безподобная partie de plaisir: обѣдъ, танцы утромъ, танцы вечеромъ, ужинъ — ну, словомъ, чудно снаряженная экспедиція. Едва мысль объ этомъ пикникѣ улыбнулась графинѣ, какъ облетѣла мигомъ набережныя, Морскія, Невскій-Проспектъ и Литейную. Двойные туалетіы заказывались у Сихдеръ и Швальё, а портные… Если вы когда-нибудь видѣли у Беггрова гравюру съ надписью «Daniel dans la fosse aux lions», то вотъ вѣрнѣйшее изображеніе ихъ затруднительнаго, ученическаго положенія. Львы осадили ихъ мастерскія, заказывали себѣ рейтфраки, требовали поставки ихъ въ сорокъ-восемь часовъ, гнѣвомъ и бранью платили за отговорки, морщились, ворчали, грозили портнымъ обезславить ихъ, лишить репутаціи; а мученики извинялись, не смѣли отказываться, не смѣли и браться за срочную работу. Но наконецъ въ нихъ заговорило чувство собственнаго достоинства, они всполошили всѣхъ подмастерьевъ своихъ и работниковъ, усадили ихъ за дѣло и, не разгибая ногъ въ-продолженіе двухъ сутокъ, между страхомъ и надеждою, не въ шутку напуганные присяжными львами, модные портные съумѣли одѣть ихъ. И всѣ франты genre fracas прибыли въ условный часъ, — кто въ пошевняхъ, кто въ прозрачныхъ плетеныхъ саночкахъ, кто на рысакѣ, кто на иноходцѣ на Англійскую-Набережную къ дому графини Волынцевой, Который былъ заранѣе указанъ какъ point de réunion.
Когда всѣ собрались, положено каждой дамѣ ѣхать съ однимъ изъ кавалеровъ, и разрѣшеніе вопроса этого предоставить жребію. Много удовольствія и смѣха обѣщала себѣ отъ игры случая всегда ребячески-веселая графиня. Но на дѣлѣ вышло, что случай какъ-то угодилъ всѣмъ и сообразился съ предпочтеніемъ каждой дамы. Графиня очутилась въ саняхъ S.; О. всѣ привыкли видѣть съ G., графа Риттера съ Сѣрповой — и никто не вздумалъ смѣяться сочетанію столь привычному, обыкновенному, вседневному… Одна лишь дама, которой имя, богатство и щегольство давали право на почетный титулъ львицы и исправленіе должности красавицы, была крайне-недовольна, что ей пришлось сѣсть въ сани молодаго франта, съ которымъ разговаривала она только случайно, который пренебрегалъ ея приглашеніями и, всегда занятый двадцатью другими львицами, проектами охоты, покупкой лошадей и посѣщеніемъ Михайловскаго-Театра, никогда не заботился о своемъ представленіи той, которую жребій назначилъ ему теперь въ спутницы…
На улицахъ было грязно. Снѣгъ, выпавшій наканунѣ, таялъ и превращался въ лужи. Пробило часъ на адмиралтейской башнѣ, и по площади промчались сани радужною вереницею. Разноцвѣтныя попоны, блестящія сбруи, пестрыя шляпки, наклоненныя на лица красавицъ, кисейныя вуали; ковры, развевавшіеся на спинкахъ охотничьихъ саней, удалыя тройки, кучера въ бархатныхъ шапкахъ на-бекрень и въ кафтанахъ съ бобровой опушкою, гордые коренные и ловкія пристяжныя — все это пронеслось дивною фантасмагоріею минутнымъ явленіемъ волшебнаго фонаря, по оживленнымъ улицамъ Петербурга и достигло Московской Заставы. Тамъ понеслось съ сугроба въ ухабъ, со снѣга въ лужу — и весь этотъ поѣздъ саней остановился забрызганный, запачканный, обезображенный у Средней-Рогатки. — За туалетомъ послѣдовали танцы, за танцами обѣдъ, за обѣдомъ балъ, за баломъ ужинъ, и графиня Волынцева, навальсировавшись вдоволь и ловко ускользнувъ изъ рукъ Римбаха, призналась, что никогда такъ не веселилась, какъ на этомъ безтолковомъ пикникѣ.
— Это отъ этого, замѣтилъ какой-то интриганъ, любившій говорить длинно и чопорно: — отъ-того, что вамъ нравится все, что выходитъ изъ круга обыкновеннаго, и этотъ пикникъ, эта взлелѣянная вами мечта, онъ живъ, веселъ, прелестенъ, какъ вы сами…
— И также безтолковъ, смѣясь возразила графиня.
— О, нѣтъ! онъ очаровательно-милъ, носитъ печать необыкновеннаго, того, что Французы удачно называютъ excentricité, которое рождено нашимъ временемъ. Смотрите: это балъ не балъ, даже не то, что завтракъ съ танцами; наряды дамскіе просты, на насъ не сюртуки и не фраки, а что-то среднее между тѣмъ и другимъ, — все это вѣрное отраженіе вашего вѣка, полнаго странностей и противоположностей, бѣгущаго во слѣдъ невозможному, неуловимому, породившему пароходы, вальсъ въ два такта, проволочные мосты, игру въ преферансъ, стеклянныя платья, и занятаго примѣненіемъ дѣйствія паровъ къ аэростатамъ… — Ораторъ вдругъ остановился.
Графини уже не было въ залѣ. Одинъ свѣтскій чурбанъ, boeuf à la mode, дремалъ тамъ на стулѣ; другой господинъ, котораго уши всегда готовы къ услугамъ любаго болтуна, раболѣпно слушалъ бредни интригана, и когда онъ остановился, то вдругъ подхватилъ довольно-неудачно:
— Прекрасный потолокъ, прочное строеніе, прежде былъ загородный дворецъ, теперь станція, — sic transit gloria mundi!
— Все въ мірѣ станція: и палаты вельможи, и хата нищаго, сухо отвѣчалъ интриганъ, разобиженный невниманіемъ къ его изъисканнымъ фразамъ.
Между-тѣмъ, дамы въ третій разъ переодѣлись. Въ сѣняхъ и у подъѣзда заторопился разъѣздъ. Мужчины толпились въ прихожей и оттискивали свои калоши съ такимъ же тщаніемъ, какъ сыны Мухаммеда ищутъ свои туфли при выходѣ изъ мечети. Въ бархатномъ салопѣ вишневаго цвѣта, съ кружевнымъ платочкомъ на головѣ, сидѣла графиня Волынцева на ступеняхъ лѣстницы въ ожиданіи кареты. Риттеръ задумчиво прислонился къ периламъ.
— Что такъ занимаетъ ваше сіятельство? спросила его графиня и прибавила шопотомъ: — не давишняя ли спутница ваша, не дама ли мазурки, не сосѣдка ли за столомъ?.. и всѣмъ имъ одно имя, вѣрный, постоянный рыцарь, — Александра Николаевна Сѣрпова, не такъ ли?
— Нѣтъ, графиня, не то. Я не на шутку озадаченъ… Не могу равнодушно видѣть возрастающее съ каждымъ днемъ число хорошихъ вальсёровъ. Этого никогда не бывало; оно не къ добру: я тоскую при мысли, что насъ скоро замѣнятъ какими-нибудь паровыми машинами…
Громкій хохотъ графини въ сопровожденіи привычной фразы: «послушайте, какъ онъ мило бредитъ», перешелъ электрическою искрою отъ львицы къ львицѣ. Риттеръ, довольный такимъ успѣхомъ, сталъ острить и шутить. Всѣ смѣялись, веселились и разстались, какъ сошлись, безъ особенной радости и сожалѣній. Садясь, при помощи Раттера, въ свою карету и прощаясь съ нимъ, Александра Николаевна сказала графу: завтра нѣтъ ни раута, ни концерта; я дома.
Вслѣдъ за тѣмъ, молодежь разсѣялась по санямъ, закуривъ пахитосы, регаліи, папилитосы и маниліи. При блѣдномъ сіяніи луны, вяло тянулась процессія по большой дорогѣ. Шлагбаумъ ровно полчаса былъ поднятъ и часовой равнодушно глядѣлъ на проѣзжавшіе экипажи, удовольствовавшись лаконическими отвѣтами двухъ-трехъ лакеевъ: «съ дачи, отъ Трехъ-Рукъ!»
Когда въ залъ почтоваго дома раздавались торжественные звуки мазурки, когда она попеременно обращалась то въ вальсъ, то и галопъ, къ станціи подъѣхала забрызганная бричка, влекомая запалёной четверкой, и колокольчикъ смолкъ у подъѣзда. Слуга, промокшій до костей, соскочилъ съ облучка и высадилъ полусоннаго барина. При свѣтѣ фонаря на лѣстницѣ, не трудно было разглядѣть его нарядъ: смѣсь чего-то воинственнаго и фантастическаго. Молодому человѣку было лѣтъ девятнадцать; на головѣ его была фуражка, съ отвагой надвинутая на правый бокъ и украшенная густою шолковой кистью; темные волосы спадали кудрями на плечи; лицо у путника было усталое, глаза сонные; верхняя одежда ни шуба, ни пальто, ни дать ни взять — мѣшокъ съ прорѣхами и карманами для трубки, кисета, фосфорическихъ снарядовъ и подорожной; пара пистолетовъ, выглядывавшая на груди изъ-подъ меховой опушки верхней одежды, довершала странный нарядъ.
— Лошадей! сказалъ онъ, встрѣтивъ на лѣстницѣ смотрителя котораго отродье такъ удачно назвалъ князь Вяземскій —
Коллежскій регистраторъ,
Почтовой станціи диктаторъ.
Отвѣтъ былъ лаконическій — « нѣтъ».
— Давайте скорѣе, ѣду по казенной надобности! прикрикнулъ проѣзжій.
— Нѣтъ лошадей… всѣ въ разгонѣ, сударь, возразилъ жалобнымъ тономъ тощій диктаторъ: — хотите, осмотрите сами конюшню…
Между-тѣмъ, звуки штраусова вальса достигли очарованнаго слуха путника, — и смотритель, уловивъ на лицѣ его свѣжіе слѣды быстраго перехода отъ досады къ удовольствію, поспѣшилъ прибавить:
— Да что вы, сударь, сумлѣваетесь? чемъ ждать въ моей душной каморкѣ, посмотрите, какъ у насъ наверху веселятся, пляшутъ…
— Вошь, что выдумалъ; довольно видѣлъ я вашихъ глупыхъ свадебъ!
— Нѣтъ, сударь, не таковская свадьба, какъ говорить изволите; а у насъ и обѣдали, и танцуютъ, и ужинать будутъ всѣ городскія княгини и графини.
— Смотритель или пьянъ… или правъ, подумалъ проѣзжій, и когда онъ разузналъ на верху въ чемъ дѣло, тотчасъ же сбросилъ съ себя пальто, обчистился и вошелъ въ черномъ бархатномъ сюртукъ въ комнату, сосѣднюю съ танцовальной залой…
Проѣзжій этотъ былъ князь Волгинъ, лишившійся родителей въ дѣтствѣ и теперь окончившій курсъ въ Московскомъ Университетѣ со степенью кандидата. Пока скупые опекуны и жадный попечитель поочередно высасывали производительныя силы изъ его родовыхъ вотчинъ, князь не вмѣшивался въ убыточное управленіе и въ-замѣнъ получилъ неограниченную свободу въ распоряженіи своею особою. Изъ него вышелъ дѣльный повѣса, всегда готовый покутить на студенческой пирушкѣ и провести ночь за диссертаціей о пандектахъ и новеллахъ, побраниться на лекціи, помириться за бокаломъ аи… Но теперь Волгинъ стоялъ уже на рубежѣ между жизнью академическою и свѣтскою. Давно уже привѣтною мечтою улыбался ему въ свѣтскомъ созвѣздіи плѣнительный образъ графини Волынцевой; давно уже онъ мѣтилъ во львы, — и вотъ, среди большой дороги ему пахнуло петербургскимъ большимъ свѣтомъ, ему представился случай быть незамѣтно наблюдателемъ бала, гдѣ собрались избранные члены столичнаго ареопага… О, этого случая не пропустилъ Волгинъ! Ни одно изъ словъ, случайно долетавшихъ до него, ни одна поза, ни единый шагъ, не ускользнули отъ его вниманія. Все понялъ онъ и постигъ въ пять минутъ, и Волгинъ-студентъ, никогда невидавшій свѣтскихъ сборищъ, уже на другой день былъ одѣтъ и причесанъ какъ левъ, танцовавшій съ очаровательной графиней, имѣлъ его манеры и походку и, послѣ нѣсколькихъ прогулокъ по Невскому, прослылъ франтомъ, въ ожиданіи выдачи патента на почетное званіе льва. Не успѣлъ однакожь совсѣмъ оглядѣться Волгинъ, какъ вѣсть о смерти тетки и наслѣдствѣ заставила его скакать на почтовыхъ въ Кострому. Пока передъ княземъ пестрѣютъ въ грязномъ разнообразіи избитыя дороги, мосты, канавы, станціи, селы, города; пока аппетиту его представляются единственною отрадою баранки, вафли и торжковскія котлеты, пока для него часто
Столбы заставъ бѣлѣютъ
пока передъ нимъ толпятся праздная дворня, бородачи-оратаи, тунеядцы-прикащики и сварливыя ключницы, ну, словомъ — пока герой нашъ, свободный житель міра, почетный гражданинъ поднебеснаго пространства, — онъ намъ не нуженъ. И такъ, пожелаемъ ему счастливаго пути и скораго свиданія на петербургскомъ паркетѣ.
II.
ПАЛАГЕЯ ТЕРЕНТЬЕВНА.
править
За все равно благодаренъ.,
Не смотря на искреннее желаніе нарисовать поэтическую картину съ безоблачнымъ небомъ, необозримо-свѣтлымъ горизонтомъ и солнцемъ, озаряющимъ златымъ сіяніемъ массивныя зданія города, вызваннаго волею генія изъ болотъ Ингерманландіи на высокую ступень политическаго міра; не смотря на страшную охоту описывая живую дѣятельность незыблемаго театра великихъ дѣлъ государственныхъ, торговыхъ предпріятій, спекуляцій, веселыхъ бредней, сплетней и пошлостей, — я принужденъ, чтобъ достигнуть палладіума моего авторскаго самолюбія, чтобъ добыть прозваніе добросовѣстнаго повѣствователя, снова низойдти съ высоты увлекательныхъ мечтаній до грязной существенности. Я долженъ признаться читателю, что, при такой же дурной, грязной и туманной погодѣ, какую нашелъ онъ въ первой главѣ этого разсказа, неслась по Каменностровскому-Проспекту щегольская коляска, запряженная парой вороныхъ коней, миновавъ Дворцовую-Набережную и Троицкій-Мостъ. Въ коляскѣ сидѣло двое молодыхъ людей. Они равнодушно смотрѣли на влажную, сырую природу, ихъ окружавшую. Ихъ вниманіе не привлекали ни стаи галокъ, свободно разгуливавшія по поднебесью, ни автоматы, вооруженные алебардами, ни Чухны, попадавшіеся имъ на встрѣчу въ одноколкахъ съ четырьмя шестами по угламъ; ни круглолицыя Охтенки, ни тучныя купчихи, обремененныя лисьими салопами; ни ледъ, таявшій на рѣкѣ: — видно было по всему, что наши герои, по какому-то необъяснимому чувству, чуждались уличнаго быта, и что пока пара борзыхъ коней несла ихъ на Петербургскую-Сторону, мысли ихъ были далеки отъ скуднаго міра, ихъ окружавшаго. Окрыленная воспоминаніемъ, неслась ихъ мечта къ возвышенному пьедесталю, на которомъ каждый изъ нашихъ сантиментальныхъ путниковъ видѣлъ свою… львицу.
Но чего искать имъ, чопорнымъ поклонникамъ красавицъ высшаго тона, на Петербургской-Сторонѣ, гдѣ живутъ одни отринутые большимъ свѣтомъ ремесленники, непризнанные таланты, кой-какія купцы. Фабриканты и скромные труженики-чиновники? — Вы думаете озадачить совѣстливаго повѣствователя такимъ вопросомъ? Подивитесь же, въ свою очередь, быстротѣ его отвѣта и сознайтесь въ своемъ безпечномъ невѣдѣніи и непростительномъ равнодушіи ко всему необычайному.
Вотъ уже два мѣсяца, какъ только и говорятъ въ петербургскомъ высшемъ кругу о Палагеѣ Терентьевнѣ, почтенной шестидесятилѣтней вдовицѣ, живущей на Петербургской-Сторонѣ, въ Бомбардирской-Улицѣ, въ домѣ сенатскаго регистратора Цыбулькина. И вы не знаете ея, васъ не представили ей? Помилуйте, къ ней ѣздятъ всѣ модныя дамы; всѣ мужчины, хоть нѣсколько извѣстные, на-перехватъ навѣщаютъ ее. Такъ знайте же: Палагея Терентьевна не что иное, какъ предальновидная персона, доморощенная m-lle le Normand. Дама съ вѣсомъ однажды заговорила о ней въ модной гостиной — и всѣ стали ѣздить къ Палагеѣ Терентьевнѣ. Загадочные отвѣты и меткія предсказанія пиѳіи озадачили многихъ, и скромная звѣзда Палагеи Терентьевны внезапно возсіяла извѣстностью. Ловкими изрѣченіями, искуснымъ гаданіемъ ворожея пріобрѣла и утвердила за собой въ большомъ свѣтѣ патентованное прозваніе: «la devine-resse fashionablement infaillible».
Вотъ куда несло непреодолимое любопытство нашихъ героевъ въ іохимовой коляскѣ. Одного изъ нихъ мучила двусмысленная пріязнь Александры Николаевны Сѣрповой, и онъ рѣшился поднять завѣсу будущаго, покрывало русской Изиды. Этотъ любознательный левъ былъ графъ Риттеръ. На другой день послѣ пикника, онъ еще потягивался въ кровати, хотя былъ уже первый часъ, когда къ нему вошелъ Гуляевъ, давній пріятель, всегда замысловатый на выдумки поразвлечься, всегда живой и болтливый, всегда встававшій съ разсвѣтомъ и ложившійся при первомъ крикѣ пѣтуха, — совершенство, до котораго никакъ не могъ достичь Риттеръ, ложившійся поздно, и для котораго раннее вставанье губило цѣлый день. Вакштафъ, сигары, «жуковъ» и потребныя ко вкушенію ихъ орудія, разбросанныя по комнатамъ графа, всегда отдавались въ полное распоряженіе Гуляева. Онъ войдетъ, бывало, скажетъ: «здравствуй, mon cher», закуритъ трубку, подсядетъ къ Риттеру на кровать и понесётъ свѣтскую околёсицу. Говоритъ, говоритъ, и не думаетъ о томъ, слушаетъ его графъ, или нѣтъ. Тотъ-себѣ дремлетъ ли подъ его говоръ, перелистываетъ ли докладъ, допиваетъ ли чашку мокскаго кофе, дочитываетъ ли романъ, — гостю и горя мало. Болтаетъ, болтаетъ, и кончитъ всегда тѣмъ, что предложитъ Риттеру какую-нибудь partie dе plaisir, па которую графъ почти противъ воли согласится, или вытащитъ на свѣжій воздухъ, увлечетъ на Невскій, гдѣ подцѣпятъ они князя Коршунова, Г*** совѣтника, Д'** повѣреннаго въ дѣлахъ, и станутъ-себѣ разгуливать фешенёблями,
Пока недремлющій брегетъ
Не прозвонитъ для нихъ обѣдъ…
А тутъ посыплются предложенія идти отвѣдать новаго кушанья à Іа Soubise, или à la Montenegro; пойдетъ диссертація о превосходствѣ Сен-Жоржа надъ Дюма, и рѣдко-рѣдко удастся Риттеру отдѣлаться отъ докучливаго, но добраго и милаго товарища увѣреніемъ, что отозванъ къ границѣ Долининой, или къ старой тетушкѣ княгинѣ Сицкой, которой обязанъ уваженіемъ, почтеніемъ, а особенно пунктуальнымъ появленіемъ въ урочные дни въ ея штофной гостиной.
Но какую роль играетъ Гуляевъ въ большомъ свѣтѣ? спросите вы. Онъ богатъ, и у него нѣтъ связей. Чтобъ отвязаться отъ докучливыхъ просьбъ его познакомить съ высшимъ кругомъ, университетскій товарищъ князь Коршуновъ привозилъ изрѣдка Гуляева на балы графини В. и представилъ нѣсколькимъ львицамъ. Однакожь, не смотря на то, что зналъ большой свѣтъ болѣе по-наслышкѣ, Гуляевъ всегда готовъ былъ описывать любой праздникъ, судить о достоинствѣ ліонскихъ гобеленовыхъ тканей, украшающихъ залы княгини Г. и графа К.; бранить балы, на которые его не приглашали; восхищаться китайской посудой графини Б. и булевыми шкапами княгини В., пересказывать, какъ графъ Р. завѣщалъ свою библіотеку въ 6,000 томовъ князю Н. Г., описывать во всей подробности костюмы д--скаго маскарада, называть домъ графа Г. l’ideal du comme il faut, хотя всѣ старанія его полюбоваться этимъ совершеннѣйшимъ соединеніемъ комфорта съ роскошью оставались втунѣ; хвалить вкусные обѣды графа С.; отъ разсказа о послѣднемъ спектаклѣ бросаться къ разсужденіямъ о магнетизмѣ и электричествѣ, превозносить дивный голосокъ княгини Л., описывать всю прелесть, всю чудную гармонію дуэта, пѣтаго ею съ Рубини, — и все это не смотря на то, что Я — и никогда не приглашали Гуляева на свои музыкальные вечера, что онъ никогда не обѣдалъ въ знатномъ кругу и лишь изрѣдка принимали его по утрамъ, и то изъ жалости, между-тѣмъ, какъ всего чаще его не пускали далѣе прихожей, при чемъ онъ обыкновенно вынималъ карточки, на которыхъ виднѣлись скромно, но золотыми вычурами выпечатанныя слова: «Michel Gouliajeff», и загибалъ ихъ безпощадно въ-слѣдствіе лаконическихъ отвѣтовъ горделивыхъ швейцаровъ: «дома нѣтъ, почиваютъ, извиняются, нездоровы» и т. п. И визиты эти, увы! оставались безъ послѣдствій и отплаты; а прійдетъ, бывало, къ Риттеру Гуляевъ, его такъ и снѣдаетъ досада, какъ увидитъ кучу визитныхъ карточекъ на особомъ столикѣ. И онъ безжалостно кусаетъ ногти, когда на нѣсколькихъ свѣжихъ карточкахъ прочтетъ громкія имена князя Л., графа В., нѣсколькихъ министровъ, дипломатовъ, каммергера III., дѣйствительнаго статскаго совѣтника Февралева… Безсмысленно посмотритъ Гуляевъ на разнородные шрифты билетиковъ и потянетъ Риттера къ допросу.
— Что, братецъ, сами у тебя были графъ Василій Дмитріевичъ и Д*** повѣренный?
— Да, отвѣчаетъ разсѣянно Риттеръ.
— А посолъ? а князь Л.?
— Помилуй, о чемъ тутъ спрашивать, вѣтренинкъ? Развѣ я сановникъ какой? Довольно чести, что прислали… возражаетъ графъ уже съ нетерпѣніемъ.
— А князь Владиміръ Петровичъ лично былъ у тебя?
— Не знаю, право; кажется, самъ заѣзжалъ. Спроси у моего человѣка, если ужь это такъ тебя интересуетъ, скажетъ наконецъ съ досадою Риттеръ и, отвернувшись, займется другимъ чѣмъ-нибудь, только ужь не-докучливымъ пріятелемъ; тотъ, замѣтивъ, что надоѣлъ до крайности, берется за шляпу, но на другой день снова завернетъ къ графу отъ не чего-дѣлать.
Такъ случилось и въ то утро, которое я принялся-было описывать. Небывалая зима рѣшительно превращалась тогда въ весну. Мартъ былъ на дворѣ. Концерты, рауты, озаренные па-минуту блескомъ осуществленной мечты — среднерогатскаго пикника, уже всѣмъ жестоко надоѣли. Въ эту-то пору общей скуки и пресыщенія, Гуляевъ, котораго изобрѣтательность давно уже изощрялась надъ новой выдумкой, явился снова къ графу Риттеру съ чудною находкой, съ совершенно-необыкновенной и небанальной partie de plaisir. Онъ замыслилъ затащить друга на Петербургскую-Сторону къ искусной ворожеѣ, предреченія которой непремѣнно должны были озадачить его мнительность на нѣсколько дней.
— Поѣдемъ, братецъ, поѣдемъ къ Палагеѣ Терентьевнѣ: она мастерица гадать, говорилъ Гуляевъ полусонному пріятелю: — она тебѣ опишетъ все твое прошедшее, повторитъ всѣ твои вчерашнія остроты…
— Особенно если ты съ нею за-одно, возразилъ графъ, зѣвая.
— Полно вздорить, отвѣчалъ Гуляевъ, закуривая регалію. — Ахъ, мой милый, что у тебя за сигары! Курить ихъ — лакомство, наслажденіе!.. Ну, да одѣвайся же и поѣдемъ.
Это увѣщаніе кончилось тѣмъ, чѣмъ обыкновенно заключались увѣщанія Гуляева. Риттеръ разсудилъ весьма-основательно, что ѣхать ему въ департаментъ поздно, и что отсутствію его будутъ радёхоньки двѣ-три черныя души; что лучше покориться неизбѣжному року, и позвалъ Фейерштейна, своего каммердинера, изъ Нѣмцевъ.
Деревянные домики, сѣренькіе, жолтые и зеленые; хаты, обшитыя досками и необтесанныя, мелькали предъ глазами нашихъ путниковъ. Сторожевые псы преслѣдовали ихъ своимъ докучливымъ лаемъ; полунагіе мальчишки, спускавшіе кораблики въ весеннихъ лужахъ, боязливо отступали, испуганные ржаніемъ вороныхъ коней и повелительнымъ крикомъ: «пади! пади!»
Коляска остановилась у скромнаго домика съ палисадникомъ, ставнями самаго сомнительнаго цвѣта, на которомъ оставались кой-гдѣ слѣды прежней лилейной бѣлизны; мезониномъ, похожимъ но положенію на пизанскую башню, и воротами, которыя скрипѣли и визжали, носимыя вѣтромъ то вправо, то влѣво, и съ незапамятнаго времени лишенныя точки опоры.
— Ты здѣшній? отрывисто спросилъ Гуляевъ одного изъ мальчишекъ, который выскочилъ изъ лужи, чтобъ попытаться влѣзть на запятки щегольской коляски, и отложилъ осуществленіе своего замысла при видѣ озабоченныхъ лицъ нашихъ франтовъ; онъ устремилъ на нихъ большіе безмысленные глаза.
— Здѣшній-съ; чего же вамъ надо? возразилъ мальчикъ.
— Такъ ведя же насъ скорѣе къ Палагеѣ Терентьевнѣ.
Мальчикъ самымъ дѣломъ изъявилъ согласіе; калитка отворилась со скрипомъ; графь Риттеръ послѣдовалъ за вожатымъ, а Гуляевъ, всегда безпечный и неосторожный, хотѣлъ-было пройдти калитку, напѣвая въ-полголоса «Quand on est petit, on n’est pas grand… гм! гм!..» Такъ нѣтъ: недовольно наклонился, неловкимъ движеніемъ сшибъ шляпу, и пустилась она летать изъ лужи въ лужу но волѣ разъяреннаго вѣтра. Толпа ребятишекъ бросилась вслѣдъ за шляпой. Жалокъ былъ Гуляевъ въ эту минуту. Его терзали нетерпѣніе и любопытство. Онъ уже воображалъ себѣ, что Палагея Терентьевна начала гадать графу. Болѣе четверти часа прошло, пока, догнавъ шляпу, ребятишки обчистили ее и пока просьбы ихъ о пожалованіи на чай за находку сбѣжавшей шапки не были удовлетворены одна за другой. Каждый изъ нихъ отъискалъ ее первый, каждый изъявилъ притязаніе на награду, и пока Петька доказывалъ неотъемлемыя и неоспоримыя права свои на премію, та же шляпа была яблокомъ раздора для Фильки и Прошки, которые боролись до упаду, стараясь втоптать другъ друга въ грязь… Трудно было Гуляеву сладить со всѣми и примирить всѣ самолюбія. Наконецъ, выгрузивъ цѣлый запасъ гривенниковъ, онъ вздохнулъ свободно, и, на этотъ разъ, очень осторожно нагнувшись, вошелъ въ калитку. Пройдя душныя сѣни, которыхъ атмосфера была не что иное, какъ tutti frutti запаховъ капусты, снятковъ, грибовъ и копченой рыбы, Гуляевъ снова нагнулся, когда мальчикъ растворилъ предъ нимъ дверь. Но, увы! здѣсь встрѣтила юношу пожилая женщина въ пестромъ платкѣ, повязанномъ на голову, и на вопросъ его о Палагеѣ Терентьевнѣ, отвѣчала, что она уже гадаетъ его пріятелю, что входить теперь не годится и что ему надо будетъ выждать здѣсь конца гаданія. Это была настоящая пытка для Гуляева. Принужденный сидѣть въ закопченой свѣтёлкѣ, гдѣ запахъ лампаднаго масла преобладалъ двумя третями надъ остальною третью чистаго воздуха, гдѣ взору Гуляева, любившему встрѣчать бархатъ, парчи, штофныя обои, гамбсову мебель, модныя лица, картины Верне и произведенія Кановы, представлялись единственною отрадою лубочные портреты Блюхера, султана Селима и графа Хвостова, да бракованная посуда въ шкапѣ за стекломъ, пестрые печные изразцы, кровать съ бѣльемъ сомнительнаго цвѣта и грязная улица за тусклыми двойными окнами, заставленными бумажными алоемъ, бархатцами и резедой.
Между-тѣмъ, въ сосѣдней комнатѣ, въ которой было больше претензій на роскошь, чѣмъ въ первой, на волосяномъ диванѣ, за столомъ, покрытомъ цвѣтною ярославскою скатертью, съ колодой въ рукѣ, сидѣла сухощавая, высокая старуха съ безжизненнымъ, потухшимъ взоромъ и безцвѣтнымъ лицомъ. Подлѣ нея сидѣлъ въ креслахъ графъ Риттеръ и слѣдилъ испытующимъ взоромъ за движеніями новаго дельфійскаго оракула. Мебель краснаго дерева съ чехлами, симметрически разставленная вдоль стѣнъ; на коммодѣ, покрытомъ клеенкой, гипсовыя вазы съ поддѣльными персиками и виноградомъ; подъ стекляннымъ колпакомъ восковой амуръ, когда-то купленный на вербахъ; на стѣнахъ усердныя приношенія сосѣда-маляра: портреты съ яблоковъ, арбузовъ, селедокъ и ветчины, а на окнахъ опять горшки съ бумажными цвѣтами. Тихо было въ горницѣ: тишину нарушали лишь завыванія вѣтра, да дребезжали ветхія рамы и скрипѣли ворота. Палагея Терентьевна, молча поглядѣвъ на Риттера, наконецъ начала свои прорицанія:
— О, сударь мой, да вы птичка высокаго полета… Что пожаловали ко мнѣ, вдовѣ безъименной? Что прикидываетесь спокойнымъ?.. Меня не обманете: къ вамъ порой кручина и горе приходятъ, гости незваные… вотъ мы и призадумаетесь, пригорюнитесь. Знаю, вамъ хочется многаго, да и невозможнаго. Вы порядкомъ-таки настойчивы: чего захотите, тому ужъ и быть неминуемо. Дружитесь вы не легко, не всѣмъ вѣрите; а ужь если полюбите, такъ вы надежный другъ: положиться можно на вашу пріязнь. Хочется вамъ полезнымъ быть и службу сослужить царю, да принимаетесь иногда за дѣло круто. Вы не то, чтобъ много о себѣ думали, Но и не безъ спѣси. Вамъ хочется много значить, большими интересами ворочать и политичными великатностями заправлять. Ждите, терпите, надѣйтесь. Одна марьяжная дама по васъ сохнетъ, да вы и не замѣчаете, — пускай сохнетъ, а брюнетка, что и теперь у васъ въ головѣ сидитъ, — она и васъ проведетъ, какъ и всѣхъ… Что проку вамъ въ этомъ волокитствѣ! А вотъ, развѣ походите за блондинкой, вотъ что двѣ родныя сестры въ бѣломъ домѣ живутъ; изъ этого можетъ выйдти толкъ — марьяжъ: стоитъ захотѣть. Встрѣчаетесь вы съ ними часто, за случаемъ сойдтись дѣло не станетъ, да еще русый король поможетъ. Вѣдь вы большое знакомство ведете, и все по гостямъ, въ знатномъ кругу; а домой пріѣдете, сейчасъ за книжку, да и впрокъ вамъ пошла грамота: въ васъ много хорошаго, что еще и наружу не выходило…
Палагея Терентьевна не успѣла кончить послѣднюю фразу, какъ дверь сосѣдней комнаты шумно растворилась и влетѣлъ Гуляевъ, которому испытаніе сидѣть наединѣ пришлось не по силамъ. Палагея Терентьевна, завидѣвъ его, перемѣшала карты, которыя ужь начала-было раскладывать, и послѣ формальнаго выговора отъ графа Риттера за ребяческое нетерпѣніе, и послѣ настойчивыхъ убѣжденій Гуляева, продолжать при немъ гаданье, ворожея снова разложила карты и сказала:
— Вы, сударь, не въ нашемъ краю родились: долго не знали снѣга и морозовъ, и я бы посмѣла назвать васъ бусурманомъ, еслибъ у васъ душа не была русская и сердце теплое, православное. Рано вы осиротѣли; но бубновый король сталъ печься объ васъ и заправлять вашимъ интересомъ. Посидѣли вы въ клѣткѣ, а тамъ пустились по бѣлу-свѣту: теперь знакомство у васъ крупное и затѣи большой руки… Много молодёжи бываетъ у васъ: вы любите ихъ принять и угостить, а надежныхъ друзей между ними нѣтъ, развѣ одинъ, съ которымъ вы всего чаще бываете, о которомъ тоскуете и безпокоетесь, когда въ сутки не удалось свидѣться… Служба вамъ пойдетъ въ прокъ: у васъ на груди будутъ золотыя бляхи; крестовъ вамъ навѣшаютъ, сударь, кучу: будете политикантомъ, да-съ! подхватила старуха, и, обратившись къ Гуляеву, спросила: — а вамъ погадать?
— Да развѣ тутъ и все о брюнеткѣ? живо перебилъ ее графъ Риттеръ.
— Э, да выкиньте ее изъ головы, батюшка, говорятъ вамъ! возразила Палагея Терентьевна и снова начала раскладывать колоду картъ.
Риттеръ надулся и сталъ расхаживать по комнатѣ, порою останавливаясь, чтобъ пожатіемъ плечь или невольнымъ ахъ выразить удивленіе къ тому искусству и меткости, съ которыми Палагея Терентьевна описывала безтолковый характеръ Гуляева, увѣряя даже, что онъ, но вѣтрености и непостоянству, крайне похожъ на шаловливый нравъ внука ея Сеньки, который его и графа проводилъ къ ней отъ коляски. Ворожея предрекла Гуляеву постоянную утѣху отъ неутомимаго болтанья, неуспѣхъ у прекраснаго пола, раннюю отставку, позднюю женитьбу, непріятныя похожденія и вѣчное шатанье и кочеванье по свѣту, — такъ-что на мигъ бросила траурный покровъ на златыя мечты юноши и порядкомъ озаботила его; но вскорѣ веселый характеръ Гуляева взялъ верхъ надъ печалью, и оба пріятеля, наградивъ старуху за ея предреченія бѣлой бумажкой, сѣли въ коляску, волнуемые разнородными впечатленіями.
— Это просто, братецъ, чрезвычайный навыкъ, познаніе лицъ, étude de physiognomie. Черты лица болѣе или менѣе выражаютъ характеръ… чему же тутъ удивляться, что обо мда вѣдьма сказала, будто я запальчивъ, заносчивъ и сумасброденъ, а тебя назвала хладнокровнымъ, аккуратнымъ, и настойчиво-влюбчивымъ? говорилъ Гуляевъ, усѣвшись въ коляску.
— Да, да, точно, она сказала это, разсѣянно отвѣчалъ Риттеръ.
Разсужденіе, приправленное, какъ всегда водилось у Гуляева, пантомимами и маханьемъ рукъ, какъ оно ни было замысловато и пересолено выраженіями, схваченными на-лету изъ книгъ и лекцій, утрачено нынѣ для потомства: этой диссертаціи внималъ лишь вѣтеръ; кучеръ Захаръ мысленно былъ въ конюшнѣ на соломѣ; мальчишка Сенька, притаившійся на запяткахъ, заботился только о томъ, какъ бы его не замѣтили и не согнали кнутомъ; а между-тѣмъ, Риттеръ соображалъ, соображалъ и не зналъ какъ сообразить сказанія и предреченія Палагеи Терентьевны, — думалъ, думалъ и не зналъ, что придумать..Онъ почти не замѣтилъ, какъ коляска домчалась до Морской, и едва могъ запомнить, какъ отдѣлался отъ приглашенія Гуляева отвѣдать что-то новое у Сен-Жоржа…
Скоро пришлось графу одѣваться, чтобъ ѣхать на званый обѣдъ, и пока онъ надѣваетъ модный фракъ, обрызгиваетъ его эссбукетомъ и поправляетъ свою прическу, заглянемъ еще въ послѣдній разъ на Петербургскую-Сторону.
Палагея Терентьевна растрепанная, сердитая, похожая не только на фурію, по и являвшая собою живой образъ духа тьмы, бѣгала съ огромнымъ пучкомъ-розогъ въ-слѣдъ за своимъ внукомъ Сенькой, который всячески старался отъ нея увернуться и страшился еще болѣе разъяреннаго вида своей почтенной бабушки, чѣмъ ея меткаго прута.
— Ой-ой, баба, не буду! кричалъ Сенька, дрожа всѣмъ тѣломъ; а старуха машетъ-себѣ розгой, да приговариваетъ: «Вотъ я те дамъ на запяткахъ кататься до Троицкаго-Моста… вотъ я те… выхлеснулъ бы тебѣ кучеръ кнутомъ глазъ, такъ мнѣ жь бы пришлось калеку кормить….»
Дорого покупалъ Сенька науку нравственности. Палагея Терентьевна одна имѣла надъ нимъ власть и безпощадно журила его за малѣйшій проступокъ. Но, измѣнивъ на этотъ разъ своей обыкновенной дальновидности, она не догадалась, что поѣздка Сеньки на запяткахъ была первымъ проявленіемъ его спекулаціоннаго торговаго духа, и что Палагеѣ Терентьевнѣ слѣдовало бы лишь видѣть въ шалости Сеньки рѣдкое умѣнье его извлекать всю возможную пользу изъ обстоятельствъ и людей, людей и обстоятельству.
III.
СВѢТЪ — ЗМѢНА СЧАСТЬЯ.
править
А сердце женское шутя.
Какъ приговоренный ждетъ помилованія, такъ Риттеръ нетерпѣливо выжидалъ окончанія пышнаго обѣда. Онъ не заботился о предлагаемыхъ ему изъисканныхъ твореніяхъ Французской кухни, не подносилъ ко рту мы одну изъ полныхъ рюмокъ, выровненныхъ къ струнку передъ его приборомъ; и даже, когда пытка кончилась, когда встали изъ-за стола, Риттеръ отказался отъ кофе и отъ рюмки мараскина. Многіе замѣтили эту двусмысленную воздержность графа; но, какъ водится, хозяйка не упрашивала его покушать того, отвѣдать другаго; а гости мотали себѣ на усѣ, да ничего не говорили нашему герою. Послѣ обыкновеннаго разговора о новой пьесѣ, послѣ горячаго пренія о русской оперѣ, послѣ нѣсколькихъ сужденій о среднерогаткинскомъ пикникѣ, Риттеръ нашелъ удобный случай удалиться. Что наговорено было въ залѣ на его счетъ колкихъ замѣчаній, въ короткое время его пребыванія на лѣстницѣ, пока толстый швейцаръ не крикнулъ «графа Риттера карета!» растворяя дверь и отдавая честь булавой, не мое дѣло объ этомъ упоминать. Дорогой лишь, сидя въ каретѣ, опомнился графъ и сообразилъ, что поступилъ за обѣдомъ не слишкомъ-дипломатически, и что не слѣдовало бы обнаруживать задумчивость, наведенную на него ворожеей, подобно столбняку или сну, навѣянному манипуляціями магнетизёра. Что жь дѣлать? Нашъ герой имѣлъ большой недостатокъ въ глазахъ свѣта: онъ былъ откровененъ, еще болѣе не хотѣлъ, чѣмъ не умѣлъ, быть скрытнымъ, и рѣдко-рѣдко надѣвалъ маску. Но здѣсь онъ поступилъ какъ школьникъ, и вообще, настойчивая любовь его къ Александрѣ Николаевнѣ, хоть и не была его первою наклонностью, а заставляла его дѣлать непростительные промахи. Графъ Риттеръ уже четвертую зиму пользовался правомъ гражданства въ большомъ свѣтѣ, имѣлъ запасъ ума и опытности, читалъ уже не по складамъ книгу свѣтскихъ уставовъ, заучилъ ее даже твердо; но что же остается дѣлать человѣку благородному и, къ-несчастію, откровенному, когда запавшая въ его сердце искра пріязни разгорится пожаромъ, когда горячее чувство клокочетъ въ немъ лавой и просится наружу, когда что шагъ, то препятствіе; когда сонмъ предразсудковъ сторожитъ каждое слово; когда этотъ самый человѣкъ, стараясь прояснить окружившій его туманъ, сознаётъ, что онъ просто игрушка въ рукахъ свитскаго ребенка-кокетки, — о, тогда тяжело становится на душѣ: черная дума подернетъ чело печалью и навьетъ грусть на сердце… Нашъ герой соединялъ въ се бъ пылкій идеализмъ съ постоянствомъ и настойчивостью, былъ и чувствителенъ, " страстенъ, и раздражителенъ, и самолюбивъ до крайности. Онъ былъ увѣренъ, что Александра Николаевна находитъ удовольствіе въ его бесѣдѣ, во многомъ ему сочувствуетъ; но ему не доставало убѣжденія во взаимности, въ любви такой, какой онъ добивался… Онъ зналъ, что много было сочинено на ихъ счетъ пошлыхъ толковъ и небылицъ; но, порою пренебрегая сплетнями глупцовъ, порою приводимый ими въ отчаяніе, тѣмъ болѣе, что они не имѣли никакого основанія, Риттеръ готовъ былъ слѣдовать за Дангомъ въ адъ для отъисканія клеветника, виновника вздорнаго вымысла… но графа удерживало здравое разсужденіе, что если онъ бросится на защиту Александры Николаевны и, всегда готовый умереть за нее, падетъ отъ руки наглеца, то что скажетъ свѣтъ? будетъ ли оправдана Александра Николаевна въ глазахъ этого ослѣпленнаго и неумолимаго судьи, который играетъ репутаціями какъ картами?… Нѣтъ, она будетъ осуждена еще громче, еще безжалостнѣе. И объ эти камни преткновенія всегда разбивались замысловатыя предпріятія Риттера. Ему не разъ хотѣлось сорвать личину съ любаго изъ тѣхъ франтовъ, которые въ сущности были не что иное, какъ старыя болтуньи, начиненныя новостями, сплетнями и модными вѣстями; ему хотѣлось обнаружить, заклеймить, поймать на самомъ дѣлѣ ложь и клевету… Но гдѣ же способы, орудія, случаи? И всѣ разсужденія такого рода всегда приводили графа къ одному заключенію, которое, какъ живительный лучъ солнца, проникало въ его разгоряченное Соображеніе и обыкновенно.выражалось такъ: «Я же буду виноватъ: къ-чему же это поведетъ? Александра Николаевна перестанетъ ли быть предметомъ лжесвидѣтельствованій, когда въ глазахъ свѣта я давно сочтенъ ея привилегированнымъ обожателемъ?»
Всегда платившій признательностью за пріязнь, за вниманіе къ нему, Риттеръ, при первой встрѣчѣ съ Александрой Николаевной, постигъ, что эта женщина поняла его, что она ему сочувствуетъ, что сердце ея готово для него раскрыться, что оба они созданы для взаимности, и невольно, незамѣтно для самого себя, графъ предался пагубной страсти, которая, при его настойчивомъ и упрямомъ характерѣ, уже не могла быть пустою пріязнью безъ цѣли и послѣдствій, а становилась рычагомъ его земнаго бытія, руководителемъ его чувствъ и дѣйствій, источникомъ вдохновеній и радости… Графъ любилъ немногихъ; но за то пріязнь его, добытая дорогою цѣной, была надежна — и вообще, описывая его характеръ, ворожея удачно указала на его основныя черты.
Въ-самомъ-дѣли, съ ранняго дѣтства, его характеръ развивался подъ вліяніемъ умной матери. Ея попеченія пріучили его къ звукамъ род на то языка; ея нѣжною заботливостью дышало дитя; но когда, подъ тѣнистыми вѣтвями пышныхъ деревъ бразильскихъ, среди природы вѣчно-живой и цвѣтущей, на берегу залива, куда изрѣдка убѣгало оно отъ надзора вѣрной негритянки и любовалось разноцвѣтными, радужными раковинами, — когда на этомъ же берегу почилъ прахъ родной, — о, тогда все перемѣнилось для осиротѣвшаго ребенка… Удрученный горемъ отецъ повезъ его въ Россію, и старался привить отроку свои благородныя чувства, свою любовь къ отчизнѣ, и перелить въ сердце его свои чувства прекраснаго, свое стремленіе къ добру и пользѣ. Послѣ долгаго плаванія изъ Ріо-Жанейро, путники добрались до Лондона: здѣсь внезапный недугъ сразилъ одинокаго старца; сына своего сталъ онъ посылать въ колледжъ, а потомъ, добравшись до родины, отдалъ Богу душу, оставляя сироту на попеченіи своего достойнаго друга, втораго себя. И вотъ — первыя лѣта молодости застали нашего героя не участникомъ шумныхъ студенческихъ пирушекъ, а спокойнымъ созерцателемъ высокихъ истинъ науки… и подъ сѣнію ея укрывался онъ долго съ свойственнымъ ему постоянствомъ, пока не пробилъ часъ освобожденія.
Графъ Риттеръ и въ свѣтѣ не утратилъ дѣвственныхъ чувствъ своихъ. Умомъ и ловкостью добылъ онъ въ немъ почетное мѣсто, усердно занялся службой и скоро былъ призванъ принять участіе въ дѣлѣ преобразованія одной изъ отраслей управленія. Онъ давно таилъ въ душѣ желаніе и готовность быть полезнымъ, чувствовалъ въ себѣ силы слѣдовать высокому призванію смѣло, неуклонно, и посвятить службѣ весь запасъ свѣжихъ силъ, всю любовь свою къ добру… И Риттеръ, праправнукъ совѣтника Петрова, вызваннаго изъ разсадника великихъ людей того времени — Германіи, — Риттеръ, потомокъ сановниковъ и посланниковъ, графъ двухъ имперій, съ именемъ, которое нѣкогда сіяло среди грозныхъ европейскихъ браней, и которое теперь почти было забыто за недостаткомъ представителей угасавшаго рода, — Риттеръ принялся за бюрократическую работу съ ребяческимъ усердіемъ. Ему дали мѣсто столоначальника, и онъ принялъ его. Фортуна то улыбалась графу, то хмурилась на него и, рядомъ со службой, умѣлъ онъ вести успѣхи свои въ обществѣ. Дальній родственникъ, совершенный типъ души благородной и безкорыстной, представилъ Риттера петербургской знати, среди которой ему тотчасъ же отъискались троюродныя тетушки и дяди à la mode de Bretagne. Безъ нихъ жестка бы показалась графу наука дебютанта, — а какъ съ перваго раза увидѣли его за столомъ у княгини Сицкой, и какъ она объявила, что Риттеръ ей племянникъ, тогда всѣ привѣтно улыбнулись новичку… Потомъ пошли мелочные успѣхи, и наконецъ дѣло дошло до того, что общій гласъ призналъ Риттера поклонникомъ Александры Николаевны Сѣрповой. Это была львица, какъ мы уже сказали; слѣдовательно, она не выходила изъ двадцати-пяти-лѣтняго возраста. Она — по рожденію, связямъ и замужству — принадлежала къ высшему обществу. Свадьба ея, отпразднованная великолѣпно, была не что иное, какъ сочетаніе ея тысячи душъ съ двумя тысячами крестьянъ гвардіи полковника Дмитрія Борисовича Сѣрпова. Любовь, душа женитьбы, была послѣдняя принята въ разсчетъ при этомъ соединеніи двухъ вотчинъ, богатыхъ лѣсомъ, скотомъ, винокуренными заводами и мериносами. Александра Николаевна, воспитанная въ подмосковной деревнѣ и, слѣдовательно, склонная къ мечтательности, не безъ отвращенія постигла, что ее отдавали въ добавокъ приданому; однакожь, повинуясь необходимости, пошла подъ вѣнецъ съ горемъ пополамъ, нарушивъ обѣтъ, данный въ дѣтствѣ Серёжѣ, бѣдному сиротѣ, воспитанному въ домѣ ея отца и умершему въ горячкѣ на девятнадцатомъ году, — обѣтъ, быть его женой или пойдти въ монастырь. Воспоминаніе о томъ, какъ чувство свѣтскихъ приличій и внезапно заговорившая спѣсь въ сердцѣ, на днѣ котораго притаился гербъ, осѣненный княжескою шапкой, вступили у Александры Николаевны въ тяжкую борьбу съ любовью къ Серёжѣ, и какъ замѣнившая ее холодность глубоко уязвила его сердце и свела юношу въ могилу, — это воспоминаніе долго было тягостно для Александры Николаевны, и, рѣшившись идти замужъ, она рѣшилась также искать замѣны счастью въ чаду шумныхъ увеселеній, устремиться во слѣдъ всѣмъ развлеченіямъ, которыми изобилуетъ Петербургъ, броситься безъ оглядки въ этотъ быстрый водоворотъ мнѣній, предразсудковъ, преній, великаго, смѣшнаго и вздорнаго, — бездонный омутъ эгоизма, мелочныхъ самолюбій, вздорныхъ замысловъ, дерзновенныхъ надеждъ и пагубныхъ страстей.
Въ комнатѣ, обитой штофами, озаренной магическимъ полусвѣтомъ карселя, или лампы «съ коловратнымъ движеніемъ», какъ ихъ называетъ фабрикаитъ на Карповкѣ, — на диванѣ, обставленномъ цвѣтами, зеленью, этажерками съ старинными кубками, фарфоровыми куколками и китайскими разными разностями, сидѣла Александра Николаевна Сѣрпова, и не-хотя перелистывала французскій романъ, потомъ засматривалась на картинку моднаго журнала, гдѣ такъ вѣрно изображенъ былъ образецъ камалій, замѣнившихъ нынѣ мантиліи a la cardinal, бурнусы и т. п….
Дверь растворилась, приподнялась занавѣска — вошелъ графъ Риттеръ. Александра Николаевна подала ему руку, сказавъ по-французски:
— А, здравствуйте! что за блѣдность и озабоченный видъ? Прошу и наружностью не походить на Claude Frollo и Гернани… Вы вчера веселѣе были на пикникѣ, хоть и хуже была погода, г. живой барометръ… Садитесь же, вотъ сюда, поближе, хоть барометры и не садятся…
— Да, я таковъ, Александра Николаевна; не умѣю защищаться отъ вліянія внѣшнихъ впечатлѣній и рѣдко удается мнѣ превозмочь, побѣдить это чувство… Всего чаще, наружность моя и слова вѣрно отражаютъ занимающія меня мысли, медленно говорилъ Риттеръ, опускаясь въ кресла.
— Это всегда было по мнѣ, поспѣшно отвѣчала Александра Николаевна. — Вы знаете, графъ, фанатически защищаю я и превозношу благородную откровенность. Знаю, она васъ не всегда къ добру приводитъ. Вы любите немногихъ. Тѣмъ лестнѣе попасть въ этотъ тѣсный, заколдованный кругъ. Вы любезничаете не со всѣми; не для всѣхъ у васъ улыбка на устахъ. Вы невнимательны и безмолвны со многими, даже иными пренебрегаете и не стараетесь скрывать отъ нихъ это чувство, — вотъ отъ-чего у васъ много недоброжелателей и враговъ.
— Да, сказалъ Риттеръ: — я имѣю рѣдкій даръ внушать антипатію, и многіе, никогда неслыхавшіе отъ меня «да» и «нѣтъ», давно уже провозгласили меня глупцомъ, нелюдимомъ, медвѣдемъ, и надѣлили полусотнею подобныхъ эпитетовъ. Но скажите, не смѣшно ли осуждать человѣка за то только, что онъ не занимается всѣми, не лѣзетъ изъ кожи, чтобъ угодить всѣмъ, а старается нравиться и быть тѣмъ, что онъ есть въ-самомъ-дѣдѣ, лишь для тѣхъ существъ, которыя, по его мнѣнію, стоятъ выше обыкновенныхъ?..
Александра Николаевна, задумчиво склонивъ головку, беззаботно перебирала бахраму своей бархатной мантильи. Тишина царствовала въ будуарѣ. Графъ продолжалъ, увлекаясь болѣе и болѣе завѣтною мечтою:
— Да, не всѣмъ дано чувствовать и понимать другъ друга. Есть сердца энциклопедическія, всеобщія, которыя готовы слушать однимъ ухомъ дерзновенное и самонадѣянное признаніе льва и несвязный лепетъ безнадежнаго вздыхателя; есть женщины, которымъ мало одной любви для ихъ соблазнительной репутаціи. Онѣ группируютъ около себя пеструю толпу поклонниковъ, и безжалостно смѣются надъ ними. Для нихъ поклонники эти такъ же нужны, какъ раненая птичка на шляпку, какъ свѣжія перчатки, какъ модный камаль; все это на время, — поносятъ и бросятъ. А между-тѣмъ, цѣль достигнута: пріобрѣтена громкая извѣстность, тронуто за-живо множество самолюбій, возбуждены зависть и ревность, разлита желчь у нѣсколькихъ соперницъ. Но умная, благородная женщина не можетъ быть такою. Любовь должна быть талисманомъ ея земнаго бытія; она должна преобладать у ней надъ всѣми чувствами, и сіять одинокимъ путеводнымъ свѣтиломъ, а не цѣлымъ созвѣздіемъ, должна быть надежная, глубокая, взаимная…
— О, какъ далеко завлекаетъ васъ ваша философія! смѣясь сказала Александра Николаевна, перебивая рѣчь графа.
— Напротивъ того, возразилъ онъ хладнокровно: « — я ближе къ цѣли, чѣмъ бывалъ когда-нибудь. Въ-теченіе года ежедневныхъ встрѣчъ и бесѣдъ, вы узнали меня довольно… Есть вопросъ, разрѣшеніе котораго важно для насъ обоихъ. Вы знаете свойства моего сердца: оно не сочувствуетъ толпѣ; оно давно уже въ васъ нашло что-то родное и пріютилось къ нему; вы знаете, что сердце это полно постоянства и любви, что девизъ его — подобенъ девизу плюща, обвившаго ваши любимые экраны: прививаюсь, или умираю… И вамъ не трудно угадать, что верхомъ блаженства для меня будетъ… что земнымъ раемъ почту я жизнь мою, если…
Александра Николаевна глядѣла прямо въ глаза графу и, не кончивъ словъ своихъ, онъ остановился; а она отвѣчала тотчасъ же, безъ выраженія гнѣва, а скорѣе съ благосклоннымъ соболѣзнованіемъ:
— Не доканчивайте. Дослышу ли я вашу прекрасно-обдуманную фразу, или нѣтъ, послѣдствія будутъ одни и тѣ же. Я имѣю къ вамъ дружеское расположеніе съ первыхъ дней нашего знакомства: всегда уважала въ васъ умъ, благородство, познанія и какое-то нравственное превосходство надъ толпою; я отличила васъ съ перваго раза, почувствовала къ вамъ увлечете, пріязнь… Но любить васъ, какъ вы это, кажется, понимаете, измѣняя долгу супруги и матери, я еще, право, не собиралась. Послушайте: надѣйтесь на меня всегда, какъ на вѣрнаго друга, готоваго принять участіе въ васъ, раздѣлить радость и горе; но любви не ждите отъ меня: я не ищу путеводнаго талисмана, не нужно мнѣ счастія, какимъ его творятъ львы и франты, — мое серди, е уже изныло отъ страданіи — прибавила Александра Николаевна вздыхая: — и давно уже
Мой талисманъ — воспоминанье
И неизмѣнная любовь…
Но къ кому, спросите вы? Ахъ! — вымолвила Александра Николаевна, какъ-то странно смѣясь: — къ могилъ, къ скелету… — И слезы заблистали на густыхъ рѣсницахъ красавицы, щеки ея покрылись мгновеннымъ румянцемъ, грудь стала вздыматься учащеннымъ дыханьемъ. Александра Николаевна медленно опустила голову; локоны ея встрепенулись и волнами улеглись по разгорѣвшемуся лицу. Она была изумительно-хороша, и левъ стоялъ передъ нею смущеннымъ созерцателемъ ея дивныхъ красотъ. Наконецъ она встала. Графу обнаружились еще два чудныя сокровища Александры Николаевны: прелестная талія, стянутая толстымъ пестрымъ шнуркомъ, который оканчивался двумя кистями, — да ножки, которыхъ изваянія могли улечься рядомъ съ оттискомъ безподобной руки принцессы Боргезъ и которыя достойны были пера Пушкина… Александра Николаевна подошла близко къ графу, говоря: — Я не буду просить васъ именемъ страсти, которой не могу сочувствовать — объ ней и рѣчи быть не можетъ… но прошу васъ, если вы имѣете немного дружбы и пріязни ко мнѣ, не говорите мнѣ больше о любви. Пускай ея и не будетъ въ поминѣ между нами, — вы не повѣрите какъ меня это утѣшитъ и успокоитъ. Вы видите, — я теперь разстроена, головная боль съ утра уже не даетъ мнѣ покоя, и я осталась до-сихъ-поръ въ кабинетѣ, чтобъ не измѣнить данному вчера обѣщанію побесѣдовать съ вами. Теперь ужь поздно. Прощайте. Надѣюсь, что мы скоро съ вами увидимся и, уже не трогая раздраженной струны любви, найдемъ для разговора другіе предметы, отъ которыхъ я не расплачусь…
— О, вѣрьте, сердце мое, мое чувство извиняетъ меня, — и такъ на это не буду тратить словъ; но смѣю васъ увѣрить, что я всѣмъ готовъ пожертвовать для вашего спокойствія, — рыцарски отвѣчалъ растроганный графъ.
— Вы благороднѣйшій человѣкъ! сказала Александра Николаевна, подавая ему руку.
— Несравненная женщина! говорилъ про себя Риттеръ, разставаясь съ нею.
Въ то же время, въ одномъ домѣ высшаго тона заговорили о красотѣ Александры Николаевны Сѣрповой. Дама, которой бы слѣдовало идти въ отставку изъ львицъ, злобно улыбаясь, подхватила: — Ахъ, да я сейчасъ отъ нея… Подъѣзжаю и вижу, что стоитъ у дома карета. Приказываю спросить, чья. Говорятъ: графа Риттера… — Войдти было бы неделикатно, сказала дама, самодовольно озираясь во всѣ стороны: — ну, какъ же нарушать tête à tête?.. Я велѣла ѣхать сюда… О, я не люблю быть въ тягость моимъ добрымъ пріятельницамъ!..
Общее молчаніе послѣдовало за этой выходкой; но много имѣло оно значенія. Кто закусилъ губы, кто потупилъ взоръ, кто поглядывалъ на сосѣда, кто улыбался принужденно, кто злобно… — Наконецъ были и такія лица, которыя всегда и вездѣ ничего не выражаютъ.
IV.
ПИРЪ ГОРОЙ.
править
|
Гремитъ музыка; слышны хоры Вкругъ лакомыхъ твоихъ столовъ; Сластей и ананасовъ горы, И множество другихъ плодовъ Прельщаютъ чувства… Подносятъ вина чередой, И аліатико съ шампанскимъ, И пиво, русское съ британскимъ, И мозоль съ зельдерской водой. Кого такъ славно угощаешь И для кого ты расточаешь Сокровища казны твоей? Державинъ.
|
Лѣтомъ какъ-то разъединяются основные элементы, живые двигатели петербургскаго высшаго круга. Одни переселяются на острова; другихъ далеко уносятъ весенніе пароходы; остальные странствуютъ по отдаленнымъ окрестностямъ столицы: кто въ Царскомъ Селѣ, кто въ Павловскѣ, кто въ Петергофѣ или Стрѣльнѣ, а большею частію вездѣ и нигдѣ. Но, по зимней привычкѣ, по безотчетной потребности увеселеній для сведенныхъ судьбою представительницъ большаго свѣта, каждое изъ этихъ мѣстъ становится миньятюрнымъ Петербургомъ, — и слѣдствіемъ первыхъ встрѣчъ подъ тѣнію акацій, при треляхъ соловья, при душистомъ ароматѣ левкоевъ, обыкновенно бываютъ тѣ же parties de plaisir, тѣ же балы, тѣ же пикники… Здѣсь зерно общества составляютъ львицы и всегда готовыя подражать имъ дѣвушки, привыкшія галопировать подъ звуки Лядова смычка; а въ кавалерахъ никогда не бываетъ недостатка, и здѣсь-то всего чаще впервые являются военные и статскіе дебютанты, призванные къ исправленію должности отличныхъ танцоровъ за отсутствіемъ Римбаха и Ко; а вслѣдъ за тѣмъ, тѣ же новички, удачно замѣнившіе привычныхъ вальсировщиковъ, пріобрѣтаютъ извѣстность, принимаются подъ покровительство той или другой дамы и зимою наводняютъ собою свѣтскіе салоны. Вотъ сокровенный виновникъ ежегоднаго непомѣрнаго расширенія петербургскаго большаго круга: — лѣтняя пора, беззаботная и веселая, да всегда неизбѣжные въ Стрѣльнѣ и Павловскѣ пикники, прогулки верхомъ и всѣ придумываемыя замысловатою и праздною свѣтскостью развлеченія и увеселенія.
Но пользуются этимъ временемъ и выпиваютъ чашу лѣтнихъ наслажденіи до дна только на пространствѣ пути отъ нарвской заставы до Петергофа включительно, да развѣ еще въ Павловскѣ… На островахъ по утрамъ душно, пусто и скучно. Иногда ввечеру музыка въ Новой-Деревнѣ или передъ Каменно-островскимъ Театромъ. Въ воскресенье, на Крестовскомъ, кривлянья и пляска на канатѣ кривоногаго шарлатана съ фамиліей, дымъ сигаръ, толкотня, пестрота экипажей, и толпы свѣтской молодёжи у балконовъ M-mes Мейеръ, Allan и M-lle Дегранжъ. На музыку иногда пріѣдетъ графиня Волынцева и неподражаемо-граціозно машетъ хлыстикомъ, прислушиваясь къ восхищенному говору молодёжи, среди которой одни въ бѣлыхъ фуражкахъ, а другіе въ сѣрыхъ круглыхъ шляпахъ; довольной улыбкой отвѣчаетъ графиня на тяжелыя любезности стараго генерала, который, лаская ея красивую лошадку и покручивая сѣдой усъ, увѣряетъ ея сіятельство, что она могла бы быть въ его полку самымъ ловкимъ и красивымъ корнетомъ.
А что дѣлалъ Риттеръ? — Онъ исправно являлся на музыку, пилъ чай у пріятелей кавалергардовъ, и, завернувъ потомъ къ, графинѣ Волынцевой или къ княгинѣ Марьѣ Петровнѣ, кончалъ день обыкновенно тѣмъ, что закуритъ регалію и, усѣвшись въ коляску, зѣвая крикнетъ „домой“, — слово, которое всегда сильно, магнетически дѣйствуетъ на лошадей и кучеровъ. Жилъ графъ но-зимнему въ городѣ; онъ разсудилъ, что въ отпускъ проситься къ роднымъ въ Курляндію не къ чему, что платить 700 руб. за простуды и флюсы, которые обыкновенно бываютъ слѣдствіемъ бивуачнаго житья въ карточныхъ домикахъ на Карповкѣ и Черной-Рѣчкѣ, будетъ значить — бросать деньги и губить время. Утро проводилъ Риттеръ на службѣ, обѣдывалъ у Сен-Жоржа, когда не имѣлъ приглашенія на острова, вечеромъ ѣздилъ въ театръ или на музыку, да еще бывалъ въ Царскомъ-Селѣ на скачкахъ, гдѣ принадлежалъ къ числу немногихъ, принимавшихъ въ нихъ живое участіе, потому-что дорожилъ воспоминаніями о туманномъ Лондонѣ и могъ наслаждаться, любуясь потѣхой чисто-англійской, которая какъ-то не въ нашихъ нравахъ, не привилась еще къ нашему обществу, не пріобрѣла въ немъ нрава гражданства. — Кстати сказать о графѣ: онъ былъ не красавецъ, а просто недуренъ лицомъ, которое иные даже находили интереснымъ и умнымъ; онъ былъ строенъ, имѣлъ благородную поступь, одѣвался англоманомъ, никогда не дозволяя себѣ носить яркихъ жилетовъ, пестрыхъ шарфовъ и цвѣтныхъ фраковъ. Ему нравился одинъ модный романсъ, и Александра Николаевна столько же любила черный цвѣтъ, въ немъ воспѣтый, какъ и нашъ герои. На вопросъ:
Отъ-чего жь, спроситъ свѣтъ,
Такъ мнѣ милъ черный цвѣтъ?
Риттеръ всегда готовъ былъ отвѣчать не свѣту, а самому себѣ:
Я скажу: цвѣтъ тѣней,
— Цвѣтъ подруги моей…
Отъ-чего же не всѣ замѣчали наружность графа, отъ-чего для многихъ оставались скрыты его достоинства? — Отъ-того, что онъ дѣлился чувствомъ не со всѣми, и, всегда правдивый и откровенный, не бросался однакожь въ преувеличенія, не хотѣлъ сдѣлаться пошлымъ болтуномъ и прикидываться поклонникомъ двадцати кумировъ. Какъ скупой бережетъ сокровища свои, такъ Риттеръ тщательно сторожилъ свое чувство къ Александрѣ Николаевнѣ Сѣрновой; но когда и кому удавалось завязать глаза свѣту и успѣшно играть съ нимъ въ жмурки? Свѣтъ, какъ всевидящій аргусъ, замѣчаетъ все, какъ ни укрывайся отъ его. Графъ понималъ, что его считаютъ лицемѣромъ, что онъ многихъ убѣгаетъ, которымъ бы слѣдовало кланяться; убѣжденъ былъ притомъ, что первый зародышъ наклонности, закравшійся въ его душу при встрѣчѣ съ Александрой Николаевной и подстереженный свѣтомъ среди разговора самаго обыкновеннаго, уже провозглашенъ былъ пылкою страстью… Въ думахъ о своихъ отношеніяхъ къ Александрѣ Николаевнѣ, Риттеръ иногда доходилъ до софизмовъ. — Отъ свѣта ничего не скроешь, думалъ онъ про себя: ему извѣстно даже все, чего нѣтъ, какъ же ему не знать того, что есть? — и свѣтскій философъ доходилъ до заключенія, что всѣмъ извѣстно, какъ онъ страстно любитъ Александру Николаевну, какъ и ее влечетъ къ нему сочувствіе, симпатія… Но гнѣвъ благороднаго Риттера не зналъ мѣры, при мысли, что несравненную Александру Николаеву молва запечатлѣла клеймомъ позора, что ее считаютъ преступною тогда, когда ее обвинять можно было только въ необдуманномъ расточеніи сокровищъ ума и любезности, въ беззаботности о послѣдствіяхъ такой растраты, въ невинномъ, ребяческомъ увлеченіи, въ душѣ пылкой, доступной всему прекрасному; а всего болѣе, въ исканіяхъ участія и любви чистой среди свѣта, гдѣ царствуютъ деспотически лицемѣріе, медовыя уста и сердца холодныя — все ошибка непростительныя!
Графъ Риттеръ извѣдалъ свѣтъ, отъ-того онъ и не пытался его переиначить, а старался нравиться и заслужить пріязнь немногихъ отдѣльныхъ его членовъ, въ которыхъ предугадывалъ прямое благородство и пылкость чувствъ. Вотъ что и побудило графа сблизиться съ Александрой Николаевной Сѣрповой. Но впервые дошло у нихъ дѣло до признанія, и это первое объясненіе было послѣднимъ и рѣшительнымъ отъ-того, быть-можетъ, что хотя Риттеръ не разъ намекалъ на любовь и среди вальса, и стоя за стуломъ Александры Николаевны въ концертъ, и среди продолжительныхъ бесѣдъ по вечерамъ въ будуарѣ, когда оба они и не замѣчали, какъ часовая стрѣлка далеко уходила за полночь, — а Александра Николаевна при этихъ случаяхъ мастерски отшучивалась и всегда вселяла въ сердце своего поклонника чувство грусти, немного пригрѣтое однакожь надеждою. Графъ предавался чарующему обману, не винилъ Александры Николаевны, и любовь его росла, и, разростаясь, глубоко укоренялась. Въ роковой день послѣ пикника, усталая, полубольная, Александра Николаевна, чувствуя себя не въ силахъ шутить, впервые заговорила рѣшительно, — и съ-тѣхъ-поръ Риттеръ сталъ рѣже ѣздить къ Александрѣ Николаевнѣ, убѣгалъ ея на концертахъ и раутахъ, а весной сама судьба помогла его рѣшимости. Александра Николаевна уѣхала въ свою подмосковную, — и тогда-то лишь Риттеръ понялъ всю мѣру своей къ ней привязанности. Вокругъ него стало пусто; сердце его было переполнено грустію. Ему хотѣлось-было писать къ Александрѣ Николаевнѣ и снова попытаться высказать ей все, что у него было на сердцѣ, но всѣ планы новыхъ попытокъ кончались вѣрнымъ выводомъ: „Александра Николаевна на досугѣ еще лучше посмѣется надо мною, непремѣнно какъ-нибудь отшутится, какъ это уже сто разъ случалось, и будетъ отвѣчать мнѣ такимъ же письмомъ, какія графиня пишетъ барону Фиренгейму… — Много я этимъ выиграю!“
Такъ прошло лѣто, и Риттеръ, если не совершенно разлюбилъ героиню своего свѣтскаго романа, то по-крайней-мѣрѣ сталъ къ ней гораздо-равнодушнѣе, особенно когда осень повѣяла на его мозгъ прозою и принудила графа отъ ничего-дѣлать предаваться хладнокровнымъ разсужденіямъ о томъ, какъ все подъ луною непостоянно, холодно, сыро, скоропреходяще, ненадежно, дождливо, какъ всѣ чувства въ свѣтѣ лишь на срокъ, какъ тщетно силимся мы иногда уловить невозможное… И вотъ, однажды утромъ, когда снѣгъ улегся бѣлою пеленою по улицамъ петербургскимъ, графъ Риттеръ встрепенулся какъ ястребъ, засидѣвшійся на скалѣ, потребовалъ виц-мундиръ и, усѣвшись въ сани, храбро поѣхалъ въ департаментъ, въ который не заглядывалъ съ недѣлю.
Морозъ трещалъ на дворѣ; оживлялся Петербургъ, промѣнявшій жалкую, осеннюю, европейскую физіономію — на живую, дѣятельную, русскую… Все измѣнилось съ приходомъ зимы. И сердце нашего героя подчинилось закону природы. Что стало съ нимъ? Сердце Риттера было пусто, а умъ занятъ — приготовленіемъ доклада.
Скучна бываетъ зима, начавшаяся дѣтскими балами. За ними вяло тянутся jours fixes и утомительные обѣды. Но когда зима является подъ торжественные звуки народнаго гимна, подъ трели польскаго, начатаго хозяиномъ дома съ безцѣнной и необычайной гостьей, среди великолѣпнаго пиршества, — тогда она предвѣстница разнообразныхъ, живыхъ радостей. Такъ было и на этотъ разъ послѣ скучнаго лѣта и еще болѣе-скучной осени. Собрались снова разрозненные судьбой необходимые представители высшаго круга, и на зовъ повелѣвающей ими богини тщеславія, каждый изъ нихъ готовъ былъ отвѣчать: „здѣсь“, такъ же громогласно, какъ отвѣтствуютъ M-lle Falcon и маленькій Рамазановъ на спросъ стараго педанта въ „Школьномъ Учителѣ“. — Назначили день большаго бала: хозяинъ и хозяйка всполошились, разослали во всѣ стороны печатныя приглашенія, словомъ, занялись всѣми приготовленіями. Не прошло трехъ сутокъ, какъ уже вдоль набережной, къ ярко-освѣщенному дому, обставленному лѣсами иллюминаціи, тянулся рядъ каретъ, и каждая изъ нихъ, остановившись передъ выстроенной у подъѣзда палаткой, дарила балъ разряженной львицей, или скромною дѣвушкой безъ упованія — на кавалера, который бы захотѣлъ танцовать съ нею, или сановникомъ въ лентѣ и звѣздахъ, или юношей съ незавиднымъ настоящимъ и большими надеждами на будущее, или присяжнымъ игрокомъ, или отчаянной охотницей до вальса, или заносчивымъ, самонадѣяннымъ львомъ, или почтенною дамою съ брильянтовымъ крестомъ и вензелемъ на плечѣ, или… — Но довольно… Вотъ, уже всѣ залы полны. Хозяинъ, въ мундирѣ и лентѣ, усталъ принимать гостей и пожимать имъ руки; протянулся польскій по раззолоченнымъ покоямъ, чинно протанцевали нѣсколько кадрилей; смѣняли ихъ порою галопъ и вальсъ; вотъ и мазурка ограничилась двумя фигурами, и все хлынуло въ обширную залу, гдѣ на нѣсколькихъ десяткахъ столовъ накрытъ ужинъ… Пестрота, говоръ, шумъ. Вотъ дорогіе гости сѣли за столъ хозяйки, на которомъ красуется чудесное плато: серебряная группа, представляющая борьбу римскихъ гладіаторовъ. Вездѣ разставлены вазы въ рѣдкими фруктами, съ благоухающими цвѣтами; вездѣ саксонскій фарфоръ и богемскій хрусталь. Далѣе, еще большой столъ; на немъ другое плато: храмъ славы изъ мозаики и на немъ самъ Caesar Augustus:
На сребророзовыхъ копяхъ
На златоглавомъ фаэтонѣ…
А тамъ, гдѣ своды залы поддерживаются массивными столбами въ византійскомъ вкусъ, гдѣ стѣны росписаны al fresco картинами индійскаго и арабскаго быта; тамъ, гдѣ многочисленное общество обсѣло столъ, и гдѣ, среди серебрянаго плато, въ порфировыхъ вазахъ пылаютъ голубые огни; тамъ, гдѣ существенность становится поэзіею, въ этомъ живомъ подобіи балтазарова празднества, на отдаленномъ концѣ стола, узнаете вы Александру Николаевну Сѣрпову и рядомъ съ нею Риттера. Они уже видѣлись до бала; на балѣ, какъ это Часто случается, не сошлись и не танцевали; а теперь, будучи ея сосѣдомъ, графъ выпросилъ себѣ первый танецъ послѣ ужина. На бѣду его, это была новая мазурка отъ-того, что первая продолжалась только до полуночи и что молодёжи, запасшейся въ лѣтнюю пору свѣжими силами, хотѣлось продлить балъ и навеселиться до-сыта.
Заиграли чудный мотива» мазурки. Риттеръ усѣлся подлѣ Александры Николаевны, и по мѣрѣ того, какъ толпа стала рѣдѣть въ залѣ и непринужденность рядомъ съ откровенностью пробиваться въ сердца, графъ сбился на старую тэму, и если не заговорилъ именно о любви, то по-крайней-мирѣ далъ разгулъ грустнымъ воспоминаніямъ и упрекамъ. Александра Николаевна внимательно и терпѣливо слушала его; порою отшучивалась, порою прикидывалась довѣрчивою, смѣялась; а Риттёръ настаивалъ, увѣрялъ, и вотъ чѣмъ кончилъ словоохотный и раздраженный обожатель:
— Вамъ легко по-прежнему платить сомнѣніемъ и колкой насмѣшкой за искренность и голосъ правды. А я оставался имъ вѣренъ, когда счастье казалось мнѣ возможнымъ и даже когда вы меня раззнакомили съ надеждой. Почему же вамъ смѣшны теперь сожалѣнія о моемъ прошедшемъ? — Не отъ-того ли, что вы увлекли меня быстро за собою и вздумали играть моимъ сердцемъ какъ игрушкой? Да, я безсознательно стремился вамъ въ слѣдъ, то лелѣемый мечтами любви, то мучимый сомнѣніемъ… А что же нашелъ я у васъ, когда перешелъ за черту платоническихъ бредней и вздумалъ домогаться взаимности? — Я нашелъ у васъ пустое сердце, а въ замѣнъ — голову, переполненную умомъ, мечтательностью, мыслями и хорошими и дурными, софизмами и истинами… Тогда-то въ бесѣдахъ съ вами я сталъ губить чувства одно за другимъ: тогда сознаніе существенности замѣнило у меня мечты юности и, какъ эпидемическій недугъ, пустота внезапно перешла изъ вашего сердца въ мое. — И Риттеръ долго бы еще тянулъ свою романтическую эклогу, еслибъ въ ту пору не подошелъ къ его дамѣ всегда веселый и беззаботный Гагеборнъ, предлагая ей на выборъ свѣтскаго новичка и заслуженнаго гражданина салоновъ.
Графъ опустилъ голову и, невнимательный къ очаровательнымъ звукамъ мазурки и поэтическимъ разливамъ оркестра, едва слѣдилъ взоромъ за своей дамой., которую такъ внезапно сочеталъ случаи съ юнымъ дебютантомъ. Нашъ герой призадумался, глядя, какъ новичокъ ловко припрыгиваетъ, какъ лицо его свѣжо, какъ глаза полны огня, какъ волосы его кудрявы и волнисты. Риттеръ невольно припомнилъ стихи Пушкина:
……………..Его ланиты
Пухъ нѣжный легко оттѣнялъ.
Въ его очахъ восторгъ сіялъ;
Страстей неопытная сила
Кипѣла въ сердцѣ молодомъ…
И съ умиленіемъ на немъ
Царица взоръ остановила…
Мечтатель встаетъ со стула, поспѣшно вставляетъ въ глазъ черепаховый лорнетъ, — и что же? — картина, такъ живо нарисованная поэтомъ, осуществляется на дѣлъ… Риттеръ видитъ и не вѣритъ…
— Да, да, говоритъ онъ про-себя: — такъ было и со мною въ день нашего знакомства… Вотъ ужь она въ третій разъ обѣгаетъ съ нимъ залу, смотритъ на него привѣтно, лукаво, — она ему правится… о, съ какимъ увлеченіемъ они кружатся!
И предъ стуломъ графа Риттера остановилась молодая чета. Новичокъ учтиво расшаркался, Александра Николаевна благосклонно кивнула головкой, — и не прошло минуты, какъ графиня Волынцева подошла къ Александрѣ Николаевнѣ съ княземъ Волгинымъ и отрекомендовала его какъ молодаго человѣка, qui débule très bien dans le monde… Риттеръ покосился на него; но, не замѣчая этого, графиня взяла ихъ обоихъ…
— Какихъ чувствъ или качествъ хотите вы быть представителями, господа? спросила ихъ весело графиня.
— Безвѣрія, отвѣчалъ Риттеръ.
— Фанатизма, возразилъ Волгинъ, и ихъ обоихъ подвела она къ Александрѣ Николаевнѣ. Выборъ былъ въ пользу дебютанта, и онъ снова пробѣжалъ съ нею свѣтскую арену, а Риттеръ танцовалъ съ графиней.
— У васъ жаркое преніе съ вашей дамой? vaut mieux tard que jamais; вы давно уже ея поклонникъ въ глазахъ свѣта: пора завоевать ея сердце, сказала она на лету; по графъ, опытный рыцарь XIX вѣка, отшутился какою-то свѣтскою пошлостью и, возвратившись къ своей дамѣ, довольно-неловко поздравилъ ее съ новою побѣдою…
— За чѣмъ стараетесь вы перемѣнить предметъ разговора? сухо возразила Александра Николаевна: — я еще не отвѣчала на ваши упреки. Оправдываться мнѣ смѣшно; но обвинить васъ не трудно. Довольно будетъ короткаго объясненія. Я васъ отличила съ перваго дня нашею знакомства, потому-что находила сходство въ нашемъ образѣ мыслей. Но частыя бесѣды наши давали ли вамъ право требовать моей любви? Взаимность мыслей безъ взаимности чувствъ предположить, правда, трудно; но, повторяю, гдѣ же права ваши на мое сердце, гдѣ же права на упреки и насмѣшливыя колкости? Вы сами обманули себя небывалой мечтой: вообразили себѣ взаимность, гдѣ было только сочувствіе, — любовь, гдѣ была лишь дружба, симпатія…
Александра Николаевна еще не кончила, какъ уже мазурка обратилась въ шумный вальсъ. Мета замелькала за четой; пришли за Александрой Николаевной, вспомнили о Риттерѣ, и такимъ образомъ разговоръ, не предвѣщавшій хорошей развязки, кончился, какъ кончаются всѣ свѣтскія знакомства, сплетни, интриги, вздыханія и разсужденія, — ничѣмъ.
Обѣ спорившія стороны были равно убѣждены въ правотѣ и непреложности своихъ доводовъ, и это преніе, которымъ занялось на одинъ вечеръ нѣсколько дамъ, всегда алчущихъ новостей и загадокъ, было забыто на другой день, осталось недоконченнымъ, бывъ со стороны Риттера нескромною выходкою, дѣтскимъ лепетомъ оскорбленнаго самолюбія, а со стороны Александры Николаевны слабою защитою своего кокетства. И этотъ несвязный, безтолковый процессъ, остановленный въ своемъ ходѣ мановеніемъ Лядова смычка, попалъ мигомъ въ число des causes perdues.
Между-тѣмъ, вальсъ былъ во всемъ блескѣ, балъ въ полномъ разгарѣ. Новичокъ не переставалъ кружиться съ Александрой Николаевной. Графъ Риттеръ также вальсировалъ хорошо: его безпрестанно выбирали, и онъ уже не сошелся болѣе съ своей дамой. Ею любовались многіе, и Волгинъ, кружась съ нею, съ перваго вечера попалъ въ цехъ присяжныхъ вальсировщиковъ. Теперь на нихъ урожай страшный. Прежде, ихъ можно было перечесть по пальцамъ; а съ тихъ-поръ, какъ Эс… и Ст… затанцовали у насъ по-вѣнски, въ два такта, — явилась за ними толпа счастливыхъ подражателей, и вальсъ сталъ общимъ достояніемъ, столь же обыкновеннымъ, какъ лайковыя перчатки, завитые волосы и блѣдныя лица. Вотъ почему и нашъ новичокъ, посвященный въ тайны двухтактнаго вальса, не уступалъ любому льву въ искусствѣ скользить по паркету. Но вслѣдъ за вальсомъ, послышались звуки, чуждые музыкальному уху князя, и понеслись вереницею три-четыре пары. Дебютантъ смотритъ: вальсъ не вальсъ, галопъ не галопъ…
— Ахъ, «полька», «полька»!.. что за прелестный танецъ! послышалось отовсюду… И обыкновенное украшеніе стѣнъ, осѣненное большими чепцами, вооруженное лорнетами и опахалами; и перезрѣлыя львы, усѣвшіяся стройною фалангою за колоннами; и кавалеры военные и штатскіе, — всѣ повторили то же восклицаніе. Въ немъ музыкальное ухо новичка различило множество оттѣнковъ тона, которые переходили отъ чрезмѣрнаго восхищенія къ зависти и досадѣ. Волгинъ окинулъ быстрымъ взглядомъ двѣ-три танцовавшія пары. Онъ узналъ между ними рука-объ-руку съ черноволосымъ красавцемъ васъ, поэтическую звѣзду сѣвера: онъ увидѣлъ графиню всегда и вездѣ неподражаемую и обворожительную; примѣтилъ тамъ и Александру Николаевну, и въ минуту постигъ, что настоящее поприще свѣтскихъ отличій — «полька», что, вертясь между трехъ такихъ почетныхъ паръ, онъ упрочитъ свою репутацію, что ему станутъ завидовать, объ немъ станутъ упоминать кстати и не кстати, — и вотъ, рядомъ съ первымъ пыломъ любви, прокралась змѣя суетнаго тщеславія въ дѣвственное сердце… Вотъ ужь звуки «польки» замираютъ; нѣтъ, они переходятъ изъ упоительнаго piano въ торжественное crescendo… и, ободренный ими, спѣшитъ юноша къ Александрѣ Николаевнѣ. Они скользятъ, вертятся, кружатся; на нихъ засматриваются, ими любуются, имъ завидуютъ, — и уже для нихъ приготовленъ цѣлый романъ сплетенъ, басень и прибаутокъ…
А гдѣ же Риттеръ? — Не боитесь: не измѣню стоической важности его мизантропическаго характера; не представлю его за тарелкой майонеза, за стаканомъ crément, или за блюдомъ трюфлей подъ салфеткой… Графъ давно уѣхалъ, не выждавъ окончанія вальса и, пока карету Риттера кричали на подъѣздѣ, новичокъ пожиналъ лавры на свѣтской аренѣ: его представляли львицамъ и почтеннымъ обладательницамъ модныхъ салоновъ, и онѣ на перехватъ звали его на свои jours fixes, рауты, балы…
На другой день, князь Волгинъ всюду развозилъ свои карточки. Имя его переходило изъ устъ въ уста на разводѣ, на англійскихъ горахъ, на Невскомъ-Проспектѣ, у Сен-Жоржа и Дюме. Извѣстность свѣтскаго новичка достигла даже до цыганскаго табора, гдѣ Любаша докучливо просила князя Вязникова привезть къ нимъ поскорѣе того, что у нихъ такъ круто въ танцахъ заворачиваетъ…
Въ эту самую пору, Риттеръ сидѣлъ въ саняхъ на Англійской-Набережной передъ домомъ Александры Николаевны. Послѣ десяти минутъ хладнокровнаго ожиданія, весьма-похвальнаго при 8 градусахъ мороза, швейцаръ возвратился съ отказомъ:
— Александра Николаевна извиняется: изволитъ убираться къ д--скому балу, гдѣ въ костюмахъ будутъ.
V.
ЛЕВЪ ФОЛЬБЛУТЬ.
править
все равно, что разводъ безъ музыки.
Fr. Soulié.
(Пародія.)
На Каменноостровскомъ-Театрѣ только-что кончилось представленіе новой пьесы, и взоры всѣхъ львовъ, онагровъ и медвѣдей, устремились къ мѣсту, гдѣ привыкли видѣть графиню Волынцеву. Но ложа ея была пуста; а въ сосѣдней сидѣла Александра Николаевна Сѣрпова. Мужъ ея только-что уѣхалъ въ собранье на воды, и она осталась на-единѣ съ княземъ Волгинымъ.
Постараемся теперь не увлечься страстными и преувеличенными сужденіями свѣтскаго звѣринца, а уединимся гдѣ-нибудь въ скромномъ седьмомъ ряду, или прокрадемся невидимкой въ ложу Сѣрповой и разложимъ химически мысли, чувства и дѣйствія Александры. Николаевны и ея новаго поклонника.
О, какъ сблизили ихъ тесть мѣсяцевъ знакомства и вседневныхъ свиданіи! Волгинъ былъ влюбленъ и, не заботясь о послѣдствіяхъ своей склонности, Александра Николаевна часто неосторожно кокетничала, порою была восхитительно-любезна, слушала князя съ увлеченіемъ, — удивительно ли послѣ этого, что въ глазахъ свѣта Волгинъ только смѣнилъ Риттера? У Александры Николаевны часто обѣдалъ ея новый любимецъ, между-тѣмъ, какъ графъ пропадалъ безъ вѣсти по днямъ и недѣлямъ, и она забывала уже объ немъ освѣдомляться. Пока по цѣлымъ часамъ просиживалъ Волгинъ въ ея будуарѣ, танцовалъ съ нею всѣ польки и мазурки, бывалъ въ ея ложѣ въ театрѣ, да и теперь, тотчасъ же по отъѣздѣ Дмитрія Борисовича Сѣрпова, подсѣлъ поближе къ Александрѣ Николаевнѣ и сталъ ей нашептывать любезности. Она улыбалась, иногда громко смѣялась, и когда поднялся занавѣсъ, спросила у князя аффишку…
Между-тѣмъ, взоры всѣхъ зрителей устремились на сцену. Лишь одинъ какой-то сухощавый старичокъ, направивъ двойной лорнетъ на дожу Александры Николаевны Сѣрповой, разсмотрѣлъ, что князь подалъ ей сложенную аффишку, что когда Александра Николаевна поспѣшно развернула ее, то изъ ней выпала какая-то бумажка, что тогда Александра Николаевна живо схватила се, судорожно сжала въ рукъ, причемъ яркій румянецъ выступилъ на щечки Сѣрповой… За тѣмъ, съ видомъ простодушнымъ, веселымъ, беззаботнымъ, она посмотрѣла на своего поклонника, показала ему что-то на сценѣ, и оба громко разсмѣялись…
Минутъ десять спустя, Александра Николаевна поспѣшно встала, и Волгинъ, съ видомъ озабоченнаго обожателя, подалъ ей камаль. Оба вышли изъ ложи. На лѣстницъ встрѣтили они нѣсколько незнакомыхъ лицъ, и вскорѣ лакеи, въ голубомъ ливрейномъ фракѣ, гороховыхъ штиблетахъ и въ круглой шляпѣ съ скромнымъ позументомъ, громогласно объявилъ: «Сѣрповой экипажъ!», а князю доложилъ, что его дрожки еще не пріѣхали; пріѣдутъ же, такъ ихъ пошлютъ къ Александрѣ Николаевнѣ. Она же, всегда вѣтренная, беззаботная и чуждая свѣтскаго педантизма, предложила Волгину ѣхать съ нею домой; онъ, разумѣется, былъ въ восхищеніи, садясь въ модную, низкую, щегольскую коляску Александры Николаевны.
Въ это время сходилъ съ лѣстницы нашъ доморощенный Фальстафъ: пресловутый игрокъ, съ волосами изъ сѣро-пепельнаго цвѣта, и вѣчно румянымъ, самодовольнымъ, глупо-улыбающимся лицомъ. Онъ все высмотрѣлъ изъ своей засады: видѣлъ, какъ Александра Николаевна приглашала князя сѣсть въ ея коляску, замѣтилъ, какъ онъ поспѣшно исполнилъ ея волю… Чему жь удивляться послѣ этого, что, пріѣхавъ на балъ въ заведеніе минеральныхъ водъ, узнавъ тамъ занятаго партіей шорт-виста Дмитрія Борисовича Сѣрпова и показывая на него пальцемъ, нашъ Фальстафъ началъ разсказывать все, что видѣлъ, и даэісе болѣе, приправляя свои наглыя шутка и тяжелыя сплетни замѣчаніемъ, что Александры Николаевны на балѣ нѣтъ, равно и князя Волгина, что они-себѣ счастливы, — а мужъ-то, мужъ? играетъ въ вистъ!?!… ха, ха, ха!…
Мысль о счастіи была, однакожь, далеко отъ Александры Николаевны: она, грустно улыбаясь, развернула дорогой раздушенную, красивую бумажку, которой Волгинъ ввѣрилъ любовныя объясненія и. требованія… Пробѣжавъ ихъ, Александра Николаевна стала придумывать, какъ бы заговорить рѣшительнымъ, гордымъ голосомъ оскорбленной женщины; проучить шалуна, или отшутиться ѣдкими и остроумными насмѣшками… Но, увы! у доброй Александры Николаевны на всѣ любовныя признанія былъ одинъ отвѣтъ: любить не могу, любви не хочу: всѣ вы ошибаетесь и думаете найдти чувства и страсти тамъ, гдѣ одинъ пепелъ, одни сожалѣнія и грустныя воспоминанія.
Въ это время, коляска вдругъ остановилась на берегу Невы, противъ тони, у дачи, которую нанималъ на это лѣто Дмитрій Борисовичъ Сѣрповъ…
Въ комнатѣ, замысловатому убранству которой содѣйствовалъ утонченный вкусъ Александры Николаевны, гдѣ цвѣты наполняли воздухъ благоуханіемъ, и разныя модныя бездѣлушки украшали столы, каминъ и стѣны; гдѣ большой, пестрый китайскій фонарь, привѣшенный къ жалу искусно-изваяннаго изъ орѣховаго дерева я посаженнаго на хвостъ величаваго дракона, проливалъ радужный свѣтъ на померкшее пустое пространство, — на низенькомъ табуретѣ, новый Гамлетъ у ногъ новой Офеліи, которая въ чудномъ образѣ Александры Николаевны сидѣла въ высокихъ готическихъ креслахъ, полу-лежалъ влюбленный Волгинъ. Увлеченный еще болѣе таинственностью, игрой случая, восхищенный созерцаніемъ дивной красоты Александры Николаевны, князь на ея колкія и острыя шутки отвѣчалъ горячимъ признаніемъ и упорными увѣреніями, въ которыхъ сильно высказывалась страсть. Александра Николаевна сперва было сдѣлала выговоръ князю за письмепное объясненіе, которое, по словамъ ея, было непростительнымъ поступкомъ и неосторожною шалостью; но Волгинъ слушалъ терпѣливо всѣ эти выраженія негодованія и гнѣва.
Не далѣе, какъ за мѣсяцъ предъ тѣмъ, нашъ молодой левъ, выслушавъ подобное наставленіе перезрѣлой львицы, отвѣчалъ на него: «Сударыня, мое признаніе не должно было возбуждать вашего неудовольствія, но, напротивъ, должно было порадовать ваше самолюбіе. Впрочемъ, вы видите: я слушаю васъ терпѣливо; но только потому, что вы давно уже, по лѣтамъ вашимъ, пріобрѣли право читать мораль и журить молодёжь; а я еще долго буду въ томъ счастливомъ возрастѣ, которому такъ нужны наставленія, которому не надо ничего спускать, и въ которомъ мы должны, со смиреніемъ къ почтеннымъ сѣдинамъ, принимать заслуженные выговоры».
Но теперь было совсѣмъ иначе: князя Волгина нельзя было узнать при его, въ-самомъ-дѣлѣ, смиренномъ и задумчиво-внимательномъ видѣ.
Вниманіе и безотвѣтное смиреніе Волгина поразили Александру Николаевну; они послужили вѣрнѣйшимъ доказательствомъ искренности его чувствъ, и невольно ея выраженія смягчались, переходя постепенно отъ упрековъ къ снисходительнымъ увѣщаніямъ, отъ выговоровъ къ дружескимъ совѣтамъ; онъ не сводилъ съ нея своихъ чорныхъ глазъ; лицо его то оживлялось, то покрывалось блѣдностью. Наконецъ, Александра Николаевна сказала:
— Вы не хотѣли меня погубить въ глазахъ свѣта: положимъ такъ. Я въ этомъ увѣрена..о Но вы были очень-неосторожны. На что вамъ моя взаимность? Какъ можно было подать мнѣ, вмѣстѣ съ аффишкой, любовное объясненіе? Да что же бы стадо съ нами, еслибъ я уронила эту записку, если бы въ ложѣ забыла ее, еслибъ она упала въ партеръ?
Князь несвязнымъ лепетомъ оправдывался; говорилъ, что нетерпѣніе, неизвѣстность давно мучили его; что онъ не надѣялся имѣть новый случай отдать ей свое письмецо и отъ-того воспользовался первымъ удобнымъ… Но Александра Николаевна хорошо понимала, что въ случаяхъ къ объясненію не было недостатка у князя; что ему просто хотѣлось блеснуть легкостью слога, плѣнить ее Фразами, которыя въ разговорѣ смѣшны, а на бумагѣ искусительны; что князю хотѣлось смѣлою мѣрой напасть въ-расплохъ на сердце Александры Николаевны и завоевать его разомъ. Она все это понимала, и потому не слушала пустыхъ отговорокъ Волгина.
— Повѣрьте, продолжала она: — бросьте любовь свою ко мнѣ, и поберегите до времени пламенныя чувства. Я не въ силахъ раздѣлять ихъ, и вы ребенокъ, если хотите овладѣть невозможнымъ. Нѣтъ, не бросайтесь вслѣдъ моему сердцу, какъ шалунъ бѣжитъ вслѣдъ за неуловимымъ мотылькомъ; не будьте настойчивы въ страсти, которая не оживится взаимностью и будетъ лишь походить на поединки Донъ-Кихота съ вѣтреными мельницами… Называйте, пожалуй, мое сердце ледянымъ: это разсмѣшитъ, а не оскорбитъ меня, потому-что смѣшно требовать у меня того, чего я не въ силахъ дать. Сказать женщинѣ: «любите меня, потому-что я люблю васъ», такъ же пошло и безумно, какъ бѣгать за собственною тѣнью! Между нами, можетъ-быть, много общаго въ мысляхъ и чувствахъ, — этого я не отвергаю… но любовь, — гдѣ мнѣ взять ее для васъ?.. Я понимаю, какой силлогизмъ вывели вы, наблюдая за моимъ свѣтскимъ поведеніемъ, — вы вообразили себѣ, что женщина, которая, къ-несчастію, не любитъ своего мужа и не можетъ его любить, непремѣнно должна любить другаго, и какъ въ васъ много хорошаго и увлекательнаго, то самолюбіе помогло убѣжденію, и вы себѣ сказали: отъ-чего же этимъ другимъ не быть мнѣ? Признаюсь, хоть я и знаю вашу самонадѣянность, но всё-таки имѣла о васъ лучшее мнѣніе. Надо быть очень увѣрену въ успѣхѣ, чтобъ бросаться въ любовныя объясненія, жаркія пренія и заводить переписку тамъ, гдѣ это васъ не можетъ повести ни къ чему… Право, я не думала, что вы изберете эту протоптанную, банальную дорогу… Въ умѣ моемъ я ставила васъ выше. Я полагала, что вы удовольствуетесь пріязнію не такою, какую даютъ мои свѣтскія сестры, которыхъ мнѣнія и мысли мѣняются съ появленіемъ каждой журнальной книжки, — а дружбу надежную и прочную. Вы требуете любви у безотвѣтнаго сердца… Оно пусто, повторяю я вамъ, и любви у меня нѣтъ для васъ! Не-уже-ли и вы, котораго я такъ отличала въ толпѣ, и который, по мнѣнію свѣта, принадлежитъ мнѣ одной, не-уже-ли и вы похожи на всѣхъ… и готовы обнимать женщину, которая для васъ забудетъ не только предразсудки свѣта, но и священный голосъ долга и совѣсти, а послѣ, испивъ грубое наслажденіе до дна, будете презирать и осмѣивать легковѣрную жертву? не-ужь-то и вы готовы ненавидѣть ту, которая не подаритъ васъ ни взаимностью, ни разочарованіемъ, и которая просто откажется отъ вашихъ безразсудныхъ требованіи?
Задумчиво сидѣлъ Волгинъ, и, восторженно засмотрѣвшись на Александру Николаевну, перебилъ ея рѣчь:
— Вы выражаетесь очень-ловко, но напрасно думаете, что я способенъ кого-нибудь ненавидѣть. Я слушаю васъ безъ досады, однакожь задаю себѣ вопросъ: зачѣмъ взоръ вашъ казался мнѣ залогомъ счастія, зачѣмъ онъ мнѣ обѣщалъ радости, зачѣмъ чудный голосъ вашъ и теперь еще вѣетъ мнѣ надеждой на сердце? Вы же говорили мнѣ по утрамъ: «увидимся вечеромъ, пріѣзжайте ко мнѣ: я люблю бесѣдовать съ вами; вы своимъ присутствіемъ нарушаете однообразіе моей жизни…» И я, какъ послушный рабъ, являлся на зовъ вашъ: сердце мое было полно надежды, а въ двадцать лѣтъ такъ вѣрится въ счастье, такъ незнакомы чувства съ коварствомъ и лицемѣріемъ!.. О, скорѣе бы я согласился умереть, чѣмъ найдти ихъ въ любимой женщинѣ…
— Не обвиняйте меня, а выслушайте, возразила Александра Николаевна: — меня никогда не обманывала ваша спокойная, беззаботная наружность. Я знала, что огонь ваша стихія, что когда предстоитъ пытка вашему самолюбію, вы готовы истребить все, даже самого-себя. Но вамъ пора уже возмужать; годъ свѣтской жизни долженъ былъ разогнать въ умѣ вашемъ цѣлую толпу несбыточныхъ мечтаній, и повѣрьте мнѣ, счастье ваше мнѣ дорого, будущность ваша не престаетъ занимать меня, и изъ всѣхъ женщинъ, которыхъ вы встрѣчаете въ свѣтѣ, ни одна не станетъ говорить съ вами такъ откровенно, какъ я. Забудьте свою любовь ко мнѣ. Какъ жертва гибнетъ на кострѣ, такъ жизнь моя угаснетъ среди блестящихъ пиршествъ свѣта, и тогда едва-ли вспомнятъ обо мнѣ двѣ-три любящія избранныя души… И по-прежнему будутъ толпиться и кружиться люди, стремиться всегда вслѣдъ чему-то и достигать лишь одной общей цѣли; не также ли на землѣ будетъ все обманчиво-прекрасно?
— Какую грусть наводите вы на меня такими мыслями, до осуществленія которыхъ оба мы еще можемъ прожить полвѣка, поспѣшно возразилъ князь Волгинъ.
— Нѣтъ, продолжала Александра Николаевна: — будущее темно; но оставимъ его въ покоѣ и займемся настоящимъ… Князь, вы имѣете прямое благородство и много достоинствъ… послушайте меня: нынѣшней зимой станутъ вывозить въ свѣтъ мою дальнюю родственницу, княжну Дружносельскую. Вы ее встрѣчали у меня и должны согласиться, что она красавица. Явится она на паркетѣ — и за вздыхателями у ней дѣло не станетъ. Будьте къ ней внимательны, любезны; вы непремѣнно понравитесь: остальное предоставьте мнѣ… И послѣ свадьбы везите молодую жену за границу, постарайтесь забыть меня совершенно… Повѣрьте мнѣ, что и тогда ни время, ни разстояніе не измѣнятъ моихъ дружескихъ чувствъ, а покуда, я вамъ, право, открываю самую блистательную будущность. Княжна дѣвушка дивной красоты и образованія необыкновеннаго. Вы съ нею будете счастливы…
Волгинъ молча стоялъ, и скрестивъ руки на груди, слушалъ Александру Николаевну, да порою удивлялся, какъ она съ отвлеченныхъ сужденій низошла до разсчетовъ существенныхъ. Могъ ли онъ хладнокровно слышать это, тогда какъ мысленно душа его сливалась съ ея душой и огнь чувствъ просился наружу?.. Волгинъ подалъ дрожавшую руку Александрѣ Николаевнѣ, говоря, «довольно, прощайте!… вамъ мало было одинъ разъ оскорбить меня: разомъ предложили вы мнѣ и разлюбить васъ и измѣнить страсти глубокой; вы — жестокая женщина!» И Волгинъ крѣпко пожалъ ея руку…
Окно было растворено. Ночной воздухъ вѣялъ прохладой въ теплый будуаръ. Въ немъ все было тихо; лишь вѣтеръ колыхалъ листья березъ въ аллеѣ, да носился вдали неясный шумъ проѣзжавшихъ по мосту экипажей… Вдругъ послышался стукъ подъѣхавшихъ дрожекъ и конское ржаніе у подъѣзда; кто-то дернулъ колокольчикъ…
Сильно билось сердце Александры Николаевны въ ту минуту, какъ рука ея была въ дрожавшей рукѣ Волгина, и онъ воспользовался минутнымъ смущеніемъ, обманчивымъ проблескомъ раскаянія; какъ тать ночной восторжествовалъ князь надъ женскою слабостью… Пока стучали у подъѣзда, Волгинъ былъ въ объятіяхъ Александры Николаевны и срывалъ поцалуй за поцалуемъ съ ея коралловыхъ губъ. Насилу удалось ей вырваться изъ его объятій и проговорить едва-внятно: «это наглое насиліе, милостивый государь! извольте выйдти!»
Въ эту пору уже перестали стучать! и у подъѣзда не было экипажа.
Испуганный внезапнымъ стукомъ его и своимъ невольнымъ порывомъ страсти, князь схватилъ шляпу и плащъ, забытый имъ на спинкѣ готическаго кресла, выпрыгнулъ въ окошко… и пошелъ своей дорогой.
Между-тѣмъ, растворилось венеціанское окно въ верхнемъ этажѣ дома, занимаемаго Александрой Николаевной, и выглянулъ Дмитріи Борисовичъ, беззаботно покуривая трубку.
Ни онъ, ни удалявшійся князь Волгинъ не примѣтили, какъ мелькнуло что-то бѣлое въ аллеѣ и мгновенно скрылось въ кустахъ акаціи…
За Волгинымъ не пріѣхалъ его кучеръ, и князь принужденъ былъ идти пѣшкомъ, закутавшись въ длинный карбонарій съ бархатными отворотами. Тихо было подъ соснами и березами Каменнаго-Острова, и лишь по ту сторону Невы кой-гдѣ мелькали огоньки въ смиренныхъ домикахъ Новой-Деревни. Задумчиво и медленно ступалъ мечтатель и останавливался лишь пробужденный отъ тяжкаго обаянія хриплымъ возгласомъ будочника: «кто идетъ?». Князь миновалъ мостъ и приблизился къ занимаемой имъ дачѣ въ Строгановскомъ-Саду.
Рѣка была гладка, какъ зеркало: ни одна запоздалая ладья не нарушала торжественнаго усыпленія невскихъ водъ, и дерзновенныя весла гуляки-перевощика не прорѣзывали дремавшихъ волнъ. Лишь въ отдаленіи близь какого-то завода разложенный на баркѣ огонекъ заревомъ отражался на небосклонѣ…
Пробило два часа и первые лучи солнца явились изъ-за опушки лѣса. Стало свѣтать… и князь, который остановился-было въ задумчивости передъ палиссадникомъ своей дачи, гдѣ въ эту ночь только кошки задавали концертъ мяуканьемъ и на свободѣ лазили по кустамъ, засмотрѣлся на то, какъ замысловато, сантиментально, стыдливо и звучно изъясняется кошачья любовь… и, невольно сравнивъ ея затѣи съ бурными страстями человѣчества, Волгинъ мгновенно разочаровался.
Сонный слуга встрѣтилъ Волгина въ сѣняхъ и, снявъ съ него плащъ, по привычкѣ подалъ трубку. Князь, самъ не зная, что дѣлаетъ, машинально взялъ ее; но опомнился, когда увидѣлъ, что человѣкъ его рветъ остатки какой-то тетради… Волгинъ поспѣшно приблизился къ этому Герострату просвѣщенія, и не безъ гнѣва узналъ въ рукахъ своего Ивана остальные листы психологическихъ записокъ, которыя этотъ варваръ находилъ годными лишь для трубки. Когда князь выхватилъ тетрадь изъ рукъ хищника и выбранилъ его порядкомъ, то усталый взоръ юноши остановился на слѣдующихъ строкахъ:
«Въ назначенный срокъ самая уже природа пробуждаетъ чувства, неизвѣстныя въ отрочествѣ. Въ эту пору лицо цвѣтетъ, ланиты румянятся, взоръ искрится жизнію. Два существа ищутъ другъ друга и не могутъ дать отчета себѣ въ томъ, что они ищутъ. Хотятъ быть вмѣстѣ, жить одною жизнію, дышать одною душою и давать волю игривымъ мечтамъ… Сладкій обманъ! Думаютъ, что вознеслись уже въ надзвѣздный міръ, пьютъ чистое, небесное наслажденіе, тогда какъ, въ-самомъ-дѣлѣ, исполняютъ только предначертанія природы, для которой, съ этими побужденіями, они не болѣе и не менѣе, какъ прекрасные цвѣты.»
И психологическія воспоминанія совокупились въ одну живую картину въ воображеніи Волгина тогда уже, когда усталые члены его отдыхали на мягкой постели и онъ приходилъ въ состояніе, среднее между сномъ и бдѣніемъ, которое другъ Волгина, князь Галицскій, такъ хорошо описалъ въ своемъ посланіи къ нему:
Cel intervalle est plein de douces rêveries,
D’images voluptueuses, souvenirs de nos folies,
De rêves brillants de gloire et de rêves d’ambition —
Moments délicieux de fascination.
На другой день, вся молодёжь съѣхалась съ музыки къ князю Волгину на чай. Вѣтренный поклонникъ Александры Николаевны, если не совсѣмъ забылъ ея наставленія и рѣшимость не любить его, то по-крайней-мѣрѣ положилъ не обнаруживать своей размолвки свѣту и въ глазахъ его остаться обожателемъ прежняго кумира. Небрежно и самодовольно отвѣчалъ князь на разспросы юныхъ друзей о здоровьѣ Александры Николаевны и двусмысленными уловками оправдывалъ ея отсутствіе на балѣ минеральныхъ водъ…
Что такое сходка свѣтской молодёжи, сказать не трудно. Здѣсь щеголь, тщательно затянутый въ ручевскій фракъ, небрежно сбрасываетъ его; здѣсь всякій говоритъ своимъ языкомъ; здѣсь смѣло высказываются мнѣнія, хотя за эту откровенность иногда дорого расплачиваются. Здѣсь надушонный и завитой дипломатъ, который на балѣ ниже травы, тише воды, заводитъ громкое преніе, выкуриваетъ трубку за трубкой, осушаетъ бокалъ за бокаломъ, ввѣряетъ все свое состояніе коварной двойкѣ, дѣлаетъ дублеты на бильярдѣ, хвастаетъ своими лошадьми и закулисными интригами…
То же повторилось на импровизированной пирушкѣ князя Волгина. Тамъ слышалось безпрестанно: «покупаю, вистъ, насъ».
— Ну, да посуди, пожалуйста, Волгинъ, что за дрянная игра у меня; смотри: король, валетъ самъ-шостъ… а онъ козыряетъ, козыряетъ, и я въ простякахъ!?…
Громко бы засмѣялся графъ Риттеръ, слушая эти толки, онъ, который ненавидѣлъ игру и не могъ удержать въ рукахъ двухъ картъ долѣе минуты, по его тутъ не было, а гдѣ же онъ былъ? объ этомъ узнаемъ послѣ…
Риттеръ рѣдко посѣщалъ Волгина, и могли ли эти два льва любить другъ друга, тогда какъ одинъ замѣнилъ другаго у Александры Николаевны, тогда какъ Волгинъ почти выжилъ Риттера изъ ея будуара и тогда какъ пословица давно уже рѣшила, что и два медвѣдя въ одной берлогѣ не уживаются…
Но среди пестраго разнообразія гостей князя Волгина, при блескѣ карселевыхъ лампъ, при шумѣ приборовъ, при столкновеніи бокаловъ, не найдемъ ли мы характера самостоятельнаго, такого, который бы могъ и не въ нашей скромной повѣсти занять первое мѣсто? Мы укажемъ хоть на князя Галинскаго, который любилъ въ Волгинѣ его ребячески-веселый правъ и добродушіе. Онъ часто навѣщалъ его и своими дружескими совѣтами нерѣдко удерживалъ Волгина отъ многихъ глупостей. Но лишь въ обществѣ молодежи видѣлись они, и Волгинъ часто сожалѣлъ, что ему приходилось проводить значительную часть недѣли, большую часть дня безъ князя Галинскаго. Онъ не любилъ шума и блеска большаго свѣта, тщательно укрывался отъ его заманчивыхъ искушеній. Онъ умѣлъ жить безъ него, даже отчасти презиралъ его и не скрывалъ такого чувства.
Это, скажете вы, однакоже, характеръ любаго романа или повѣсти, и, чтобъ угодить читателю, я не стану затрудняться въ выборѣ новаго героя. Я укажу хоть на молодаго человѣка, котораго рѣзко отличаютъ небольшой ростъ, спокойное лицо и чрезвычайное единство, гармонія, соотвѣтственность частей тѣла. Этотъ безбрадый юноша съ щегольскою, но не замысловатою прическою, съ живымъ, проницательнымъ взглядомъ, сидитъ на диванѣ подлѣ кавалергарда и, не принимая прямаго участія въ игрѣ, довольствуется тѣмъ, что иногда даетъ совѣты своему пріятелю и предостерегаетъ его порою отъ проигрышей, неизбѣжныхъ при частомъ наполненіи стакановъ шипящею влагою. Этотъ молодой человѣкъ — Митя Тѣневъ. Онъ уже тому два года выведенъ былъ близкимъ родственникомъ, знатнымъ сановникомъ, на петербургскую свѣтскую арену; но онъ не бросился на встрѣчу всѣмъ радостямъ, непріятностямъ и искушеніямъ, всѣмъ розамъ съ сокровенными иглами, которыми ее разукрасили людскія слабости и страсти. Тѣневъ, съ перваго дня появленія своего въ модной гостиной, составилъ рѣзкую противоположность со всѣмъ тѣмъ, что ее наполняло. Не жалкое сознаніе собственнаго ничтожества, не смѣшная дои-кихотовская спѣсь, не глупое и пустое самолюбіе, но благородное чувство своего достоинства говорило въ немъ громко и удерживало его отъ сближенія съ свѣтомъ. Тѣневъ предугадывалъ, что первое слово, которое онъ броситъ на судъ его, будетъ перетолковано и осмѣяно, что уже въ немъ, еще свѣтскомъ новичкѣ, отъискали небывалые недостатки, что злословіе уже не пощадило его незлобиваго взгляда, — и вотъ Тѣневъ, котораго благородное чувство оскорблялось, когда онъ видѣлъ, какъ иныхъ достойныхъ молодыхъ людей не оцѣняютъ, какъ ими пренебрегаютъ зато только, что не пронырство руководитъ ими; замѣчая, притомъ, какъ для нихъ готова всегда двусмысленно-холодная улыбка и ѣдкая насмѣшка, Тѣневъ мысленно содрогался, негодовалъ на свѣтъ, на его предразсудки и лицемѣріе. Пылкій юноша далъ себѣ слово не идти имъ открыто на-перекоръ, но оправдать на дѣлѣ свое имя, оставаться въ тѣни, живя въ свѣтѣ по долгу и связямъ, удаляться отъ него всячески, не знакомясь опытомъ со всѣми пронырствами, низостями и интригами, которыя посредственность приводитъ въ дѣйствіе для стяжанія права гражданства въ большомъ свѣтѣ. Тѣневъ хотѣлъ прямо стать на высокую ступень, когда найдется въ немъ существо, юному сердцу сочувствующее и его достойное. Такъ и сбылось. Прошелъ годъ, насталъ другой, и чувство, запавшее въ благородную душу Александры Николаевны Сѣрновой, скоро обнаружилось. Подъ маской и въ домино говорятъ много вздорнаго и ложнаго; но Александра Николаевна надѣвала ихъ тогда лишь, когда сердце ея чувствовало въ этомъ настоятельную потребность. Въ одинъ вечеръ, во время непродолжительнаго гулянья по галлереямъ Дворянскаго-Собранія, удалось Александрѣ Николаевнѣ показать Тѣневу, что она постигла тайну его наружной дикости, что она готова отличить его и поставить высоко въ свѣтѣ его одинокую и скромную звѣзду. Съ-той-поры, стали замѣчать, что Тѣневъ танцуетъ то съ Александрой Николаевной Сѣрповой, то съ другими самыми почетными львицами, ея пріятельницами. Впрочемъ, между ними никогда не бываетъ много постепенностей: число львицъ, будучи весьма-ограничено, не допускаетъ рѣзкихъ оттѣнковъ въ знатности, умѣ и привлекательности. И завиднымъ становилось положеніе Тѣнева: начали ахать и удивляться, что нашли остроуміе, оригинальность взглядовъ и сужденій, любезность и вообще много того, чѣмъ дорожатъ въ свѣтѣ, — въ Тѣневѣ, въ которомъ этотъ ослѣпленной аргусъ, по непростительному равнодушію и небреженію, такъ долго не примѣчалъ ничего. Но Тѣневъ и тутъ повелъ себя благоразумно; онъ сталъ хорошъ съ графомъ Риттеромъ и подружился съ княземъ Волгинымъ. Между пріязнію обоихъ искусно лавировалъ онъ и, не помышляя о громкомъ и часто не къ добру ведущемъ титулѣ присяжнаго поклонника львицы, не думалъ объ осуществленіи несбыточныхъ замысловъ; а просто, удовольствовавшись настоящимъ, сталъ дорожить своимъ мѣстомъ въ свѣтѣ, которымъ былъ обязанъ собственному уму и терпѣнію. Тѣневъ лучше всѣхъ разгадалъ Александру Николаевну и не сталъ гнаться за ея неуловимою любовью. Да и теперь, просидѣвъ цѣлый часъ въ будуарѣ Александры Николаевны, хладнокровно и аккуратно описывалъ туалеты ея пріятельницъ на послѣднемъ балѣ, высчитывалъ число посѣтителей и, выкуривъ нѣсколько пахитосовъ, отправился на музыку, а оттуда къ Волгину.
Между-тѣмъ, Александра Николаевна была подъ гнётомъ какой-то тяжелой апатіи, сплина или хандры, которымъ такъ часто бываютъ подвержены люди, избалованные свѣтскими радостями. И это естественно. Эти радости, которымъ такъ рѣдко сочувствуютъ умъ и сердце, оставляютъ по себѣ всего чаще обременительную пустоту… Однакожъ, узнавъ отъ Тѣнева, что онъ увидится съ Волгинымъ, Александра Николаевна, чтобъ поступить дипломатически и не соблазнить свѣтской, щекотливой нравственности внезапнымъ разрывомъ съ княземъ, поручила Тѣневу поклониться ему отъ нея; князь Волгинъ, разумѣется, былъ очень-обрадованъ вѣсточкой о своей львицѣ, а между-тѣмъ, расточая беззаботно свой умъ, какъ моты сорятъ деньгами, онъ былъ со всѣми любезенъ, говорливъ, остроуменъ среди шума и разгульнаго блеска оргіи.
Нѣсколько дней спустя, нашъ князь такъ славно обдѣлалъ свои дѣла, что его снова увидѣли на музыкѣ въ Новой-Деревнѣ верхомъ, вѣрнымъ спутникомъ Александры Николаевны, которая въ одеждѣ "амазонки была обворожительно-прелестна. Личико ея, казалось, выражало столько страсти и вмѣстѣ столько презрѣнія къ свѣту… Она какъ-будто не дорожила его мелочными требованіями, а ставила себя выше ихъ. Она небрежно слушала вольныя рѣчи, двусмысленныя выходки и отважныя признанія обступившей ее молодёжи. Во всемъ умѣла она найдти смѣшную, веселую сторону, и, насказавъ множество фразъ, отпустить каждаго ни съ чѣмъ.
Что говорили и думали объ Александрѣ Николаевнѣ въ эту пору представители второстепенныхъ обществъ, онагры и медвѣди съ бронзовыми цѣпочками по жилетамъ и съ большими набалдашниками на тростяхъ? — О, досадно описывать разнообразіе предположеній и выводовъ этихъ господъ, которые знаютъ большой свѣтъ лишь понаслышкѣ и любуются имъ только въ театрѣ и на гуляньяхъ. Довольно сказать, что эти господа принимали за чистую монету каждую шутку, всякое слово Александры Николаевны, и изъ каждой ея улыбки, а особенно изъ вертлявой услужливости князя Волгина, выводили такія заключенія, что я, который знаю многихъ подобныхъ Александрѣ Николаевнѣ дамъ и всегда готовь отстаивать ихъ репутацію… что у меня перо не поворотится описывать неудачные толки и пересуды такихъ гг. близорукихъ наблюдателей.
На одномъ костюмированномъ балъ, въ разговоръ пожилой дамы и словоохотнаго господина со звѣздой, какъ-то случайно объяснилась завязка моей хроники.
Вотъ какъ говорила дама:
— Мы всегда старались выказать себя какъ-можно-красивѣе. Отъ-чего же теперь женщины стали прикидываться дурными, надѣвая наряды, которые имъ вовсе не къ-лицу?
И вотъ что отвѣчалъ словоохотный господинъ со звѣздой:
— Тутъ ничего нѣтъ удивительнаго. У женщинъ теперь новый родъ нравственнаго лицемѣрія. На-примѣръ, кто скажетъ, глядя на Александру Николаевну Сѣрпову, что она добрая мать и вѣрная жена? Она окружена молодёжью, ей сыплются привѣтствія и шутки; всякій говоритъ съ нею какъ хочетъ; иныхъ она отличаетъ до того, что это, впрочемъ весьма-невинное и безвредное въ сущности отличіе даетъ пищу и разгулъ злымъ языкамъ. Для поверхностныхъ умовъ, такая женщина и всѣ ей подобныя несравненно-виновнѣе ханжи, которая, прикидываясь праведницею, никакъ не позволяетъ себѣ засматриваться на львовъ, между-тѣмъ, какъ ея жизнь есть рядъ связей, тщательно-скрытыхъ отъ зоркаго свѣта, которыя могли бы, однакожь, послужить матеріалами для славнаго нравоописательнаго романа подъ заглавіемъ «Les mystères de la Prude»… Слава Богу, у насъ такихъ женщинъ немного; а тѣ, которыя помыкаютъ всѣми приличіями въ свѣтѣ, для которыхъ нѣтъ ничего хорошаго и достойнаго состраданія, разговоръ которыхъ отзывается цинизмомъ и насмѣшкой, — женщины, на лицѣ которыхъ надѣта какая-то замысловатая маска, у которыхъ столько плѣнительнаго, утонченнаго кокетства въ обращеніи и словахъ, — постарайтесь узнать такое существо безъ маски, поймать его на добромъ дѣлѣ, и вы въ немъ найдете столько чувства, столько добра, словомъ, такое доброе сердце, какого никогда не подозрѣвали…
— Помилуйте! что это за нравственный маскарадъ? возразила недовольнымъ тономъ пожилая дама.
— Какъ же не маскарадъ? продолжалъ господинъ со звѣздой: — но, конечно, и число этихъ женщинъ, которыя въ свѣтѣ такъ умно скрываютъ и сердце и чувство, довольно-ограниченно. Больше такихъ, которыя подражаютъ первымъ, постоянно добиваются званія львицъ и, поставляя его цѣлію своей жизни, все-таки понимаютъ его на-выворотъ. Въ этихъ госпожахъ, какъ ни старайтесь, не найдете вы никогда ни сердца, ни ума, ни души, ни даже порядочной маски!..
VI.
ЖИВАЯ ГАЗЕТА.
править
|
Il a y une coquetterie distraite, innocente, mais mille fois plus compromettante que bien des fautes. Eugène Sue.
Les jours se suivent et ne se ressemblent pas. (Пословица).
|
Прошла еще зима съ неизбѣжнымъ рядомъ баловъ, толковъ, приглашеніи, концертовъ, обѣдовъ, раутовъ, и петербургскій воздухъ, согласуясь съ требованіями нашего климата, который сталъ совершенно-европейскимъ, уже вѣялъ весенней прохладой, пока въ угоду веселому народу русскому возникали на Адмиралтейской-Площади балаганы, притонъ замысловатой нищеты; возвышались quasi-ледяныя горы, развернулись пестрые Флаги, повисли на шалашахъ вывѣски съ небывалыми кунстштюками, и въ трактирахъ послышались безпрестанныя требованія жирныхъ масляничныхъ блиновъ…
Въ одинъ изъ послѣднихъ дней шумнаго карнавала, Гуляевъ, нашъ старый знакомый, удрученный неуспѣхами и при всякомъ удобномъ случаѣ поминавшій лихомъ Палагею Терентьевну, повѣся носъ шелъ по Морской, недовольный тѣмъ, что, къ довершенію бѣды, не засталъ графа Риттера, и что не удалось предложить ему посѣтить балаганы Сулье и Легата, а затѣмъ зайдти къ Излеру ради блиновъ и растегаевъ; отъ нечего дѣлать Гуляевъ завернулъ въ магазинъ, гдѣ ему чрезвычайно угождали, потому-что онъ въ немъ заказывалъ въ-теченіе года болѣе тысячи визитныхъ карточекъ. Какъ у Гуляева обыкновенно досужные отъ концертовъ дни великаго поста посвящались исключительно на составленіе списка кому и куда посылать билетики на Пасхѣ; какъ каждый изъ нихъ бережно обертывался и заклеивался въ особую бумажку, — то и теперь Гуляевъ, видя близость окончанія масляницы, счелъ нужнымъ заблаговременно позаботиться о столь важномъ предметѣ въ его жизни. Услужливая мадамъ показала ему множество новыхъ искусительныхъ билетиковъ; но Гуляевъ рѣшился остаться вѣрнымъ прежней краснорѣчивой простотѣ своихъ карточекъ и золотымъ вычурамъ. Но вотъ счастье и находка для Гуляева! — между разными образчиками онъ замѣтилъ объявленіе совершенно-новое, неожиданное…
— Ахъ, да вѣдь это секретъ еще! что вы берете? сказала мадамъ, притворяясь разгнѣванною. — Ничего, ничего, я такъ себѣ возьму это, возразилъ Гуляевъ, улыбаясь самодовольно: — а, кстати, приготовьте мнѣ триста карточекъ по прежней формѣ…
Билетъ уже былъ спрятанъ въ боковой карманъ, и тогда лишь радостный взоръ Гул лева встрѣтился съ приготовленными для князя Волгина карточками… — Весельчакъ вдругъ нахмурился, какъ-будто вспомнивъ что-то непріятное… и вышелъ изъ магазина съ видомъ мрачнымъ и озабоченнымъ.
Въ то же время, утомленный балами и увеселеніями, князь Волгинъ игралъ у себя на бильярдѣ съ Тѣневымъ; они шутили, смѣялись: Тѣневъ говорилъ, что не надѣется на себя, что играетъ безъ очковъ; князь отвѣчалъ весело и непринужденно: «тѣмъ лучше, значитъ — ты ихъ уступаешь мнѣ!»
Полосатыя скамьи тянулись вдоль стѣнъ, на которыхъ развѣшаны были англійскія гравюры, представлявшія лошадей, конюховъ, охоты, скачки, и двѣ картины изображали Мазепу среди степей Малороссіи, принесеннаго разъяреннымъ бѣгуномъ, вольнымъ дѣтищемъ лѣсовъ, въ табунъ дикихъ степныхъ коней… — На этихъ картинахъ порою отдыхалъ взоръ Тѣнева, недовольнаго превосходствомъ игры Волгина. Да, князь былъ мастеръ своего дѣла и такъ же рѣдко упускалъ случай сдѣлать разомъ восьмнадцагь очковъ, какъ всадить пулю въ бубноваго туза на разстояніи десяти шаговъ. Чудный боецъ и славный охотникъ былъ князь Волгинъ, и недаромъ стѣны его кабинета разукрашены были саблями, вѣтвистыми оленьими рогами, шпагами, шашками всѣхъ величинъ и націй; недаромъ въ симметрическомъ порядкѣ разставлены были у него ружья рѣдкаго достоинства, на столахъ лежали тщательно-сберегаемые пистолеты Лепажа и Кухенрейтера, и на полу разостланы медвѣжьи шкуры, — а въ углу кабинета красовалось цѣлое чучело нѣкогда-застрѣленнаго княземъ мишки, который, какъ раболѣпный евнухъ, сторожилъ его курительные препараты, упорно сжималъ въ лапахъ нѣсколько цареградскихъ чубуковъ, и не отдавалъ ихъ до тѣхъ поръ, пока извѣстная пружина въ его лапѣ не уступала настойчивости гостя.
Пройдя рядъ фантастически-убранныхъ комнатъ, въ бильярдной появился Гуляевъ… Мы до-сихъ-поръ не успѣли сказать, что этотъ замѣчательный человѣкъ пользовался теперь уже не одной, но двумя репутаціями: къ званію неудачнаго льва онъ присоединилъ званіе неудачнаго писателя; въ досадѣ на то, что высшій кругъ ему не дается, онъ рѣшился отмстить ему въ повѣстяхъ, которыя ему очень хотѣлось сдѣлать весьма-колкими и насмѣшливыми, но которыхъ, къ-сожалѣнію, въ низшихъ кругахъ не понимали, а въ высшихъ — не читали.
Раскланявшись съ Волгинымъ и пожавъ руку Тѣневу, Гуляевъ обратился къ первому съ важнымъ видомъ:
— Князь, мнѣ надо съ вами объясниться наединѣ, сказалъ онъ.
Волгинъ, недослушавъ его, облокотился на бильярдъ и старался удачно задѣть желтый шаръ и, всадивъ его въ среднюю лузу, отвѣчалъ разсѣянно:
— Извольте, я готовъ; но возьмите покуда мой кій и съиграйте за меня!
Гуляевъ съ оскорбленнымъ видомъ отступилъ, говоря: — Да это новая насмѣшка! грубость, persifflage!
— Ахъ, совсѣмъ нѣтъ! возразилъ князь, громко разсмѣявшись и догадываясь въ чемъ дѣло: — не взъищите съ меня за разсѣянность. Понимаю: я вамъ, кажется, отвѣтилъ не то, что надо; но теперь я сдѣлалъ желтаго, достигъ желанной цѣли, и вотъ, Тѣневъ, третья партія за тобой — завтра отъиграешься какъ запасешься очками; теперь я къ вашимъ услугамъ, м. г., сухо сказалъ Волгинъ, уводя незванаго гостя въ кабинетъ. Князь, усадивъ Гуляева подлъ себя на оттоманку, отрывисто спросилъ:
— Что вамъ отъ меня угодно?
Гуляевъ отвѣчалъ: Вчера, на балѣ, въ мазуркѣ, уступая мѣсто кому-то, вы меня толкнули. Я вамъ замѣтилъ, что вы меня, кажется, хотите задавить; а вы небрежно сказали: — не могу же задавить даму! — я возразилъ: по можно-бы предупредить и извиниться; а вы отвѣчали мнѣ невниманіемъ. Теперь я пришелъ за вашими извиненіями и въ случаѣ отказа, Тѣневъ вѣрно согласится быть моимъ секундантомъ и позаботится объ условіяхъ неизбѣжной дуэли…
— Послушайте, позвольте вамъ сказать откровенно, сказалъ князь улыбаясь: — вы затѣваете пустяки; вы знаете, ^къ я хорошо стрѣляю и дерусь; чтожь вы мнѣ навязываете душегубство? — Всѣмъ извѣстно, какъ я разсѣянъ: сами вы могли сегодня въ этомъ убѣдиться… Не-ужь-то вамъ хочется видѣть меня у ногъ вашихъ и не-уже-ли вы станете меня уважать, найдя во мнѣ труса и пресмыкающагося наглеца? Не лучше ли вамъ повѣрить моему искреннему сознанію въ разсѣянности и въ минутной досадѣ, происшедшей отъ совершенно-посторонняго обстоятельства? Не-ужь-то вамъ нравится это смѣшное рыцарство, которое вызываетъ на горячее объясненіе двухъ человѣкъ, невидимому враговъ, и которые, ставъ другъ противъ друга съ смертнымъ приговоромъ въ рукѣ, поцарапаются или пострѣляютъ въ воздухъ, а тамъ скажутъ другъ другу, какъ ожесточенные Французы-дуэлисты: «Touchez là; vous êtes le plus honnête homme du monde!» Вѣдь это кукольная комедія, за которую у насъ дорою расплачиваются. Хоть я и вѣтренникъ, но уважаю слова закона и, какъ благородный человѣкъ, принужденъ буду, сойдясь съ вами, выстрѣлить на воздухъ. Я такъ легкомысленъ, беззаботенъ и недальновиденъ, что не дорожу жизнію; притомъ же, ничто меня къ ней не привязываетъ. Съ громкимъ именемъ и ничтожнымъ чиномъ разстанусь я также безъ сожалѣнія, хоть для перемѣны образа жизни, который начинаетъ меня тяготить и надоѣдать мнѣ. Куда ни упрячутъ меня, я всюду буду тѣмъ же безтолковымъ, разсѣяннымъ, веселымъ мальчишкой…
Гуляевъ выслушалъ разсужденіе Волгина и согласился, что лѣзть на дуло пистолета въ самомъ дѣлѣ глупо, что напугаетъ онъ своей выходкой цѣлый полкъ тетушекъ, бабушекъ, дядюшекъ и мамушекъ, — и уразумѣлъ, что путешествовать въ телегѣ но дурнымъ дорогамъ, да отдыхать на свѣтскихъ лаврахъ при плескѣ Куры и Терека, не очень завидно, — сообразилъ все это и, уже понизивъ тонъ, отвѣчалъ: " — Я съ вами согласенъ; однакожь я все-таки оскорбленъ вами, а вы не извиняетесь…
— Недостаточно ли я извинилъ свою разсѣянность, возразилъ князь и, нетерпѣливо пожимая плечами, подумалъ: — этотъ человѣкъ такъ и напрашивается на пощочину…
— Ну, послушайте, сказалъ Волгинъ, снова обращаясь къ Гуляеву: — вотъ средство смыть обиду, какъ вамъ угодно называть мою невольную разсѣянность: возьмемте эспадроны, надѣнемте маски, и тотъ, кто первый промахнется и спарируетъ неудачно, согласится, что его противникъ правъ. Предоставить этотъ вопросъ разрѣшенію случая, вѣрнѣйшее средство помириться…
— Извольте, извольте, отвѣчалъ Гуляевъ.
Въ это время, изъ столовой вѣялъ пріятный запахъ сыра и котлетъ, и Тѣневъ, потерявъ терпѣніе въ ожиданіи Волгина съ его докучливымъ гостемъ, ужь упряталъ въ свой желудокъ полдюжины блиновъ. Наконецъ, вздохнувъ самодовольно, онъ спохватился Волгина и вошелъ въ кабинетъ въ ту самую минуту, какъ князь, который гнушался извиненій и спѣшилъ отшутиться отъ докучливаго противника, съ намѣреніемъ спарировалъ плохо. Полновѣсный ударъ вражьяго эскадрона прозвучалъ надъ маской Волгина и, скидывая ее, онъ объявилъ, что доволенъ.
Остальная храбрость Гуляева истощилась надъ блинами. Къ довершенію смѣшной стороны этой дуэли, не доставало только французскаго привѣтствія: «vous êtes le plus honnête homme du monde!», которымъ Волгинъ никогда не согласился бы почтить своего вздорнаго противника. Однакожь, осушая третій бокалъ шампанскаго, Гуляевъ бросилъ заказную, печальную маску и возвратился къ первобытному своему характеру, котораго отличительныя черты были утомительная веселость и несносная словоохотность. Гуляевъ вдругъ предложилъ Волгину и Тѣневу на угадъ великую новость.
— Ну, да что же такое? нетерпѣливо спрашивалъ князь: — новый дагеротипъ, что ли? наровой аэростатъ? вынули гинею изъ горла Брюнеля? выдумали новую игру въ карты, новую фигуру для мазурки?
— Да говорите же, перебивалъ Типовъ: — ужь Александра Николаевна не порѣзалась ли стекляннымъ платьемъ? не воскресъ ли медвѣдь, котораго Волгинъ приставилъ въ евнухи къ трубкамъ? Листъ пріѣхалъ, что ли?
Хладнокровно внимая всѣмъ любопытнымъ распросамъ слушателей, Гуляевъ медленно вынулъ изъ кармана билетъ и сказалъ:
— Вотъ экземпляръ avant la lettre новости, еще неизвѣстной въ Петербургѣ, Братцевъ его на дняхъ разошлютъ, а этотъ новорожденный малютка достался мнѣ по дружбѣ, ради родственнаго участья… Словомъ, тутъ Гуляевъ сталъ завираться болѣе и болѣе, а между-тѣмъ Волгинъ выхватилъ изъ рукъ его билетъ съ вожделѣнною новостью и прочелъ громко:
«Князь и княгиня Дружносельскіе имѣютъ честь извѣстить о помолвкѣ дочери ихъ княжны Марьи Степановны съ графомъ Петромъ Васильевичемъ Риттеромъ.»
По мѣрѣ того, какъ Волгинъ вникалъ въ смыслъ читаемаго, голосъ его слабѣлъ, румянецъ досады и ревности покрывалъ щеки. Онъ вспомнилъ живо и совѣты Александры Николаевны, и то, какъ привѣтно улыбалась ему княжна, какъ онъ ей платилъ холодностью за пріязнь, и какъ мало-по-малу ихъ отношенія совершенно измѣнялись — голосъ его замеръ на имени Риттера, и билетъ выпалъ изъ рукъ его.
Женихъ! какъ это слово звучитъ пріятно для слуха восторженнаго юноши! Предъ нимъ отверстый рай! любовь и взаимность, душа готовая сродниться съ его душой, клятва и поцалуй у подножія престола…
Графъ Риттеръ былъ вполнѣ счастливъ; наконецъ, мечты его осуществлялись; онъ находилъ на землѣ то, что начиналъ уже почитать несбыточнымъ, и его воображеніе изъ одной крайности бросилось въ другую; теперь онъ фанатически вѣрилъ въ пріязнь и дружбу, неподдѣльность чувствъ; самыя преувеличенныя понятія о страсти казались ему чѣмъ-то весьма-естественнымъ.
Но какъ сдѣлалось все это? спросятъ меня. — Очень-просто: подобно Волгину, Риттеръ не разъ видѣлъ княжну Дружносельскую у Александры Николаевны; она примѣтила его вниманіе, онъ замѣтилъ красоту ея, прислушался къ первымъ невольнымъ порывамъ дѣвственнаго сердца, въ которыхъ было что-то близкое со всегдашнимъ состояніемѣ его души; притомъ, не разъ случалось Риттеру бесѣдовать съ княжной къ кабинетѣ Александры Николаевны, пока Сихлеръ примѣряла ей платье, или le brave Andrieux убиралъ ее къ балу. Сердце Риттера было пусто; онъ обманывалъ себя наружнымъ спокойствіемъ, а внутренно изнывалъ отъ безплодныхъ самопожертвованіи, отъ оскорбленнаго самолюбія; но между-тѣмъ, чувство глубокое, готовое и любить и надѣяться, незамѣтно ему самому, таилось въ душѣ его. Есть предчувствія необманчивыя, которыя вѣютъ отрадой на сердце — и вѣрить имъ надо, ибо часто одна минута рѣшитъ участь цѣлой жизни. Однажды, послѣ трехмѣсячнаго затворничества надъ книгами и кипами бумагъ, Риттера что-то невольное потянуло на балъ въ заведеніе минеральныхъ водъ. Тамъ дебютировала княжна Дружносельская, и этотъ самый вечеръ Волгинъ провелъ съ-глаза-на-глазъ съ Александрой Николаевной. Пока онъ слушалъ философическія увѣщанія, Риттеръ любовался юной княжной, танцовалъ съ нею; она нѣсколько разъ выбирала его въ мазуркѣ, и, просидѣвъ остальную часть бала подлѣ старой княгини, Риттеръ получилъ приглашеніе за-просто посѣщать ея домъ въ промежуткахъ между обѣдомъ и позднимъ вечеромъ (dans les avant-soirées). Графъ рѣже и рѣже сталъ посѣщать Александру Николаевну и графиню Волынцеву, и пріятели, встрѣчая его въ коляскѣ на Каменноостровскомъ-Проспектѣ, никакъ не догадывались, что онъ ѣдетъ на обѣдъ или на вечеръ къ Дружносельскимъ. На этотъ разъ, отъ вниманія свѣта и отъ говора праздной молвы какъ-то ускользнули и поведеніе графа на водахъ, и его частыя поѣздки къ Дружносельскимъ. А каждая изъ нихъ доставляла ему случай открывать новые проблески ума, отголоски чувства въ прекрасной дѣвушкѣ и вызывать наружу поочередно всѣ сокровенныя совершенства ея чудной души. Такъ прошло нѣсколько упоительныхъ вечеровъ, и онъ уже называлъ ее своею Маріею. Риттеръ понималъ, что ей нужны сердце пылкое, а не прожженое страстью; умъ выше людскихъ разсчетовъ, но душу дѣвственную… Словомъ, графу удалось похоронить въ сердцѣ послѣднюю искру любви къ Александрѣ Николаевнѣ и, какъ путникъ, сбросившій тяжелую ношу, онъ наконецъ вздохнулъ свободно.
Какъ увлекательно и страстно было первое несвязное, искреннее признаніе моего героя, и какимъ обворожительнымъ лепетомъ отвѣчала ему княжна, — это понятно каждому, на долю котораго Провидѣніе удѣлило хоть одну благодатную минуту любви и поэзіи. Для давно-желанной развязки повѣсти, не нужны подробности. Довольно сказать, что счастье считалъ графъ уже не мечтою, и что видѣлъ его на-яву, лицомъ къ лицу; что на балы онъ уже являлся весьма-рѣдко, что его встрѣчали, и то лишь въ извѣстные дни, въ гостиной его нарѣченной тетушки, княгини Сицкой, гдѣ графъ добросовѣстно исправлялъ должность услужливаго родственника, занимался гостями, которыхъ обыкновенно считаютъ лишнею мебелью въ залѣ, — или угощалъ любезностями дѣвицъ, смиренно уединявшихся въ скромный уголокъ гостиной, гдѣ онѣ укрывались отъ ревнивыхъ взглядовъ львицъ, которыя на нихъ, бѣдныхъ, всегда досадуютъ, увы! — можетъ-быть, потому-что видятъ во многихъ изъ нихъ нетерпѣливыхъ наслѣдницъ ихъ извѣстности. Княжна Дружносельская, не любя баловъ, рѣдко ихъ посѣщала, а графъ Риттеръ радъ былъ случаю разстаться на время со свѣтомъ и укрыться отъ злословія. Всѣ рѣзкіе переходы отъ любви къ охлажденію, отъ восторженной страсти къ неполному чувству дружбы, не погасили души его; новая любовь оживила и отразилась въ самомъ лицѣ его; возвратились и давно забытая улыбка и веселыя рѣчи. Кто не знаетъ? счастье — неумолимый деспотъ: пригрѣетъ кого, — и, все счастливцу покажется и веселѣе, и лучше, и живѣе, и краше… и улетятъ черныя думы такъ далеко, что слѣдовъ ихъ не останется…
Теперь графъ началъ находить, что и родъ службы, имъ избранный, обѣщаетъ блистательную будущность; сталъ понимать, что на ряду съ мелочными разсчетами, при волненіи множества самолюбій, среди пестроты мнѣній, во всякой вѣтви управленія есть почетныя мѣста для избранныхъ, — что въ обществѣ молодомъ и обильномъ силами, такъ еще много великаго и недовершеннаго, что всякая рука, принимающаяся за святое дѣло, не лишняя, — что есть просторъ для силы ума и для исполненія долга, и что быть оружіемъ правительства, защитникомъ несчастныхъ, покровителемъ угнетенныхъ, посильнымъ ревнителемъ величія отчизны — что все это не только можетъ; но и должно удовлетворить самаго пылкаго честолюбца.
Было около полудня, когда графъ Риттеръ, одѣтый въ весеннее пальто, вошелъ въ тѣсную и душную лабораторію пресловутаго Сальватора для заказа свадебныхъ корнетовъ. Мальчикъ, лѣтъ девяти, въ бѣлой курткѣ, подтянутой передникомъ, чистившій померанцы за грязнымъ деревяннымъ столомъ, радуясь случаю отдохнуть, отворилъ графу дверь и принялся смотрѣть на него, какъ-бы стараясь что-то припомнить. Бойкая и смѣлая физіономія мальчика стала оживляться по мѣрѣ того, какъ онъ всматривался въ черты лица посѣтителя. Мальчикъ тотчасъ же скомандировалъ товарища наверхъ за хозяиномъ; а самъ, подкравшись къ графу, смѣло началъ разговоръ:
— Да, вѣдь я васъ, сударь, знаю. Вы пріѣзжали къ бабушкѣ, и она вамъ гадала. Я же на запяткахъ вашей милости до мосту прокатился. Жутко за то и досталось: бабушка, Богъ ей прости, не тѣмъ будь помянута, сильно осерчала, отдѣлала порядкомъ: и калекой называла, и кормить цѣлый годъ не хотѣла, и всякой всячины нагородила… а ужь сѣкла-то, сѣкла!.. и съ этими словами мальчикъ сдѣлалъ смѣшную и вмѣстѣ жалкую гримасу.
— А что же съ нею сталось? спросилъ удивленный графъ, въ которомъ живо возобновилось воспоминаніе о домѣ Цыбулькина, о Палагеѣ Терентьевнѣ, о Гуляевѣ, недовольномъ сравненіемъ его вѣтренности съ шаловливостью Сеньки, — и Риттеръ невольно улыбнулся, глядя на стоявшаго предъ нимъ внука колдуньи и припоминая все, что происходило весною за три года предъ тѣмъ.
— Померла, сударь; да, еслибъ осталась жива, то ужь мнѣ бъ и житья не было на свѣтѣ; всѣ бы кости переломала: такъ больно журила. А какъ померла, такъ маменькѣ моей деньжонки кой-какія оставила; меня отдали, по моей волѣ, къ кандитеру, — мастерство-то лакомое, сударь… Вотъ выучусь, такъ самъ хозяиномъ буду, и тогда просимъ любить да жаловать. Тутъ, не измѣнивъ давней наклонности — извлекать всю возможную пользу изъ обстоятельствъ и людей, Сенька выпросилъ у графа четвертакъ на чай, пока не появился Сальваторъ и не вступилъ въ важный переговоръ съ графомъ о формѣ, величинѣ и красивой наружности свадебныхъ корнетовъ…
— Правду сказала ворожея, замѣтилъ графъ, поворачивая изъ Большой-Морской на Невскій и мѣрнымъ шагомъ расхаживая по троттуару: — я забылъ Александру Николаевну и теперь женюсь на прелестной блондинкѣ: странно, непонятно…
Въ это время, князь Коршуновъ подхватилъ подъ руку задумчиваго пріятеля и принялся поздравлять съ женитьбой, которую называлъ нѣсколько разъ среди продолжительной бесѣды mariage très bien assorti et parfaitement convenable… Замѣтимъ мимоходомъ, что наканунѣ тотъ же самый Коршуновъ, громче всѣхъ кричалъ на пирушкѣ у Волгина, что Риттеръ недостоинъ княжны Дружносельской, что онъ Богъ-вѣсть откуда и недовольно-богатъ ни деньгами, ни связями. И хотя все это былъ вздоръ, дѣйствіе зависти и нахальства, но ни одинъ голосъ не послышался въ защиту отсутствующаго.
VII.
RESPICE FINEM.
править
V. Hugo.
(Поговорка).
Н. Гоголь.
Зачѣмъ мы перестали читать Горація? — Зачѣмъ не напоминаетъ онъ намъ свое: quidquid agis, prudenter agas et respice finem[1]? Золотое правило!.. Зачѣмъ забыли мы его?.. Зачѣмъ забылъ его нашъ князь Волгинъ?
Сперва Александра Николаевна, боясь насмѣшекъ, продолжала прежнее обращеніе съ княземъ; она уже дала слово перемѣнить дружескія отношенія на холодность; но сила привычки восторжествовала въ слабой женщинѣ, и все пошло по прежнему…
Еще разъ выпалъ снѣгъ, а съ нимъ вмѣстѣ посыпались и бальныя приглашенія… Но въ тотъ вечеръ, который намъ слѣдуетъ описывать, не было бала; а у князя *** былъ литературный вечеръ. Смѣнялись любопытные и занимательные предметы другими, прорывались новые взгляды и оригинальные проблески мыслей. Здѣсь и ученый дипломатъ, и талантливый царедворецъ, и обладатель юмора par excellence, и умный путешественникъ, и безпристрастный наблюдатель китайскихъ нравовъ и быта… Здѣсь сходбище большинства талантовъ Россіи — и чрезвычайную прелесть такихъ вечеровъ составляетъ эта смѣсь разнородныхъ стихій, которыя роднятся по самой своей противоположности. Здѣсь чтятъ память Пушкина и вспоминаютъ о Жуковскомъ; здѣсь все дышетъ умомъ, жизнью и мыслію; здѣсь съ участіемъ толкуютъ о русской оперѣ, добросовѣстно судятъ о литературѣ, о музыкѣ, объ исторіи, — то-есть, не о той, подъ которою разумѣютъ въ свѣтѣ безконечные толки о покражѣ, о вчерашней докучливой сосѣдкѣ въ театрѣ и о разныхъ сплетняхъ. Здѣсь даже, вопреки обычаю, можно иногда пріобрѣсти и новыя познанія и обогатить запасъ своихъ воспоминаній.
Не знаемъ, какъ Волгинъ попалъ въ эту академію, — объяснить трудно, но что до этого за дѣло! Растянувшись въ мягкихъ креслахъ, онъ выкурилъ регалію, бросилъ невпопадъ нѣсколько словъ въ завязавшійся разговоръ о Гёте и превратившійся въ жаркое преніе, зѣвнулъ и, завидѣвъ вошедшаго Солонинскаго, помѣщика, недавно прибывшаго въ Петербургъ и деревенскаго сосѣда, который слылъ мастеромъ на гороскопы и ученымъ краніологомъ, князь бросился ему на встрѣчу, прося сдержать давно уже данное слово — пощупать его черепъ и поразсмотрѣть руку. Вѣрнѣйшее средство отвязаться отъ Волгина было исполнить его желаніе, и Солонинскій, выпрямивъ ладонь юноши, приблизилъ къ ней свѣчу, и вотъ гороскопъ Волгина, за подлинность котораго ручается мое искусство въ стенографіи:
— У васъ есть страсть, которая часто высказывается и которая, не смотря на то, что вы ее тщательно выживаете, преобладаетъ надъ всѣми вашими наклонностями… Co-временемъ, большой разгулъ предстоитъ вашему уму: теперь вы стѣснены обстоятельствами и людьми, хотя сами не признаете надъ собою никакой посторонней власти и чуждаетесь всякой заботы… Вы добры, откровенны, словоохотливы. Это часто вамъ вредить, и вы можете нажить себѣ большія непріятности, давая волю языку. Вы думаете: онъ просто себѣ тамъ прицѣпленъ, чтобъ толкать о небо… Ничуть; иногда слово стоитъ жизни человѣка, — ну, обратимся къ черепу, сказалъ Солонинскій и сталъ ощупывать голову князя. — Да помилуйте, продолжалъ Солонинскій: — свѣтскій молодой человѣкъ! мало того, что вы таки частенько надѣваете на лицо маску, прикидываетесь агнцемъ, да вы и всѣ шероховатости черепа заградили густыми волосами, прической исполинской длины… а, ну вотъ скажу, какъ Архимедъ: нашелъ, нашелъ!.. лихая шишка, нечего сказать!.. да вы не агнецъ, а просто волкъ… попробуй пустить васъ въ овчарню: мастерски охотитесь въ чужихъ помѣстьяхъ; влюбчивы, батюшка, очень… Впрочемъ, при вашемъ непостоянствѣ и жаждѣ перемѣнъ, вы ненадежный вздыхатель. Особенныя обстоятельства и жаркая страсть, которая у васъ не можетъ быть продолжительною, должны доставить вамъ успѣхъ и тамъ, гдѣ не надѣетесь на него. Однакожь, вы никогда ничего долго не желаете и ни о чемъ не сожалѣете: чувство грусти, когда оно западетъ вамъ въ сердце, бываетъ мгновенно, хотя и сильно. Откровенно скажу: у васъ много дурныхъ наклонностей; но воспитаніе, природная доброта и беззаботливость обуздали ихъ. Самолюбіе, часто пустое и ничтожное, заставляетъ васъ жертвовать полезнымъ пріятному. Въ васъ много противоположностей. Впрочемъ, всѣ качества хороши сами-по-себѣ; одни злоупотребленія ихъ вредны. Даже органы, которые сперва называли расположеніемъ къ убійству и кражѣ, и которые теперь точнѣе названы органами пріобрѣтенія и истребленія, означаютъ лишь способность къ такимъ побужденіямъ, которыя, встрѣтившись въ одномъ и томъ же черепѣ, ослабляютъ взаимно другъ друга; но соединенный съ умственными способностями, каждый изъ этихъ органовъ можетъ повести къ преступленію…
Между-тѣмъ, пробило полночь въ сосѣдней комнатѣ, и Волгинъ, uа-скоро поблагодаривъ Солонинскаго, поспѣшно сбѣжалъ съ лѣстницы и на дорогѣ, разумѣется, забылъ двѣ трети его предреченій. Много экипажей стояло на Михайловской-Площади, много каретъ подъѣзжало къ дому Дворянскаго-Собранія, и, выскочивъ изъ саней, Волгинъ поспѣшно побѣжалъ въ кассу за билетомъ…
— Князёкъ, узнаешь ли меня? Взгляни на эти розовые банты и вспомни, что ты обѣщалъ вальсировать со мной. Пойдемъ. Скоро кончится балъ, и его замѣнитъ вялая процессія масокъ.
Этими словами встрѣтило Волгина женское домино кофейнаго цвѣта, останавливая его въ дверяхъ залы, гдѣ горѣли сотни свѣчей подъ высокими сводами и оркестръ заливался, въ угоду охотницамъ до вальса. Волгинъ разсѣянно осматривалъ домино кофейнаго цвѣта.
— У тебя ноги лучше памяти, князёкъ, продолжала докучливая маска: — ты ловко вальсируешь, а обѣщанія свои забываешь!
Волгинъ, улыбнувшись при мысли, что маска взялась продолжать его гороскопъ, отвѣчалъ весело:
— А, прелестная маска! да ты изъ тѣхъ, которыя засматриваются на меня, когда я вальсирую; ты одна изъ старыхъ дѣвъ, съ которыми я никогда не танцую… Признаюсь, славная выдумка: надѣла маску, и воображаетъ, что это даетъ ей право ангажировать, абонировать! ха, ха, ха!
И, продолжая смѣяться, Волгинъ побѣжалъ во слѣдъ розовому домино, которое легко порхнуло мимо его и которое было ему очень-знакомо, потому-что онъ самъ купилъ его у Юнкера… А тутъ — откуда ни возьмись, подвернулась маска, у которой глаза сверкали какимъ-то адскимъ замысломъ; смѣясь она сказала князю:
— Давно ли ты, Волгинъ, отвыкъ отъ побѣдъ и выучился прыгать въ окна… О томъ, какъ тебя выгоняютъ изъ будуаровъ, ты не разсказываешь, хвастунъ!
Нашъ герой отступилъ на шагъ, разсматривая маску и придумывая острый отвѣтъ; а ужь маска скрылась въ толпѣ. Волгину стало досадно; но скоро другія маски разсѣяли его; онѣ нашептывали ему о взаимности Александры Николаевны, о его ловкости и богатствѣ, вспоминали ему ничтожнѣйшіе случаи его свѣтской жизни. И Волгинъ, который не былъ врагъ преувеличеній, котораго могъ раздосадовать только лишь укоръ въ неуспѣхѣ, сталъ разговорчивъ и веселъ по обыкновенію. Онъ и не подозрѣвалъ, что когда удача ему казалась возможною, то же злое домино, которое озадачило его наминуту ѣдкой насмѣшкой, станетъ тутъ же подкапывать его воздушные замки; что злословіе, подъ личиной участія, уже рѣшилось погубить его надежды и пресѣчь всѣ пути къ новымъ попыткамъ надъ сердцемъ Александры Николаевны. На-бѣду, Волгинъ все еще любилъ ее и, послѣ непродолжительной размолвки, видя себя снова, въ глазахъ свѣта, поклонникомъ Александры Николаевны, сѣтовалъ внутренно на это почетное званіе, которое не вело ни къ какой цѣли. Его самолюбіе, болѣе чѣмъ сердце, страдало отъ неумолимости Александры Николаевны. Ему хотѣлось пастоять на своемъ. И, порою, чтобъ потѣшить себя. Волгинъ переставалъ щадить репутацію Александры Николаевны, или, лукаво защищая ее, убѣждалъ всѣхъ въ ея преступности. Да, тогда хвастовство его прибѣгало къ выдумкамъ, а болтливость завлекала далѣе, чѣмъ ему-самому хотѣлось. О послѣдствіяхъ Волгинъ не думалъ, забывая и своего Горація на запыленной полкѣ, и страницу, поразившую его въ психологической тетрадкѣ; часто вызывалъ онъ m-me Allan послѣ скрибовой пьесы: «Le verre d’eau, ou les effets et les causes», но никогда не останавливался на мысли, заключающейся въ этихъ словахъ…
Дмитріи Борисовичъ Сѣрповъ, человѣкъ обыкновенный и добродушный, разъигрывалъ и въ свѣтѣ и дома самую второстепенную ролю, иногда даже жалкую, — и вотъ отъ-чего, не сводя въ-продолженіе трехъ лѣтъ нашего лорнета съ Александры Николаевны, мы до-сихъ-поръ упоминали объ ея мужѣ только мимоходомъ. Посватавшись за Александру Николаевну на-авось, не развѣдавъ объ ея сердечномъ расположеніи, онъ имѣлъ несчастіе внушить ей самое неопредѣленное чувство, которое, мѣсяцъ спустя послѣ свадьбы, обратилось въ холодность, потомъ въ пренебреженіе… Первое впечатлѣніе, которое имѣетъ всегда сильное вліяніе на женщинъ, было невыгодное, и если лестные отзывы тетушекъ-свахъ и убѣжденія отца минутно подѣйствовали на Александру Николаевну, то время изгладило ихъ на вѣки. Въ свѣтѣ, гдѣ большая часть супруговъ, по необъяснимому самоотверженію, живутъ для всѣхъ, забывая только самихъ-себя въ этомъ счету, Александра Николаевна видѣлась съ мужемъ сколь-возможно-рѣже и не думала искать въ немъ и тѣни тѣхъ достоинствъ, которыя время и случаи обнаруживали ей въ Риттерѣ, Волгинѣ и Тѣневѣ… И Дмитрій Борисовичъ Сѣрповъ, еще до конца медоваго мѣсяца, тридцати лѣтъ отъ-роду, съ красивымъ, мужественнымъ лицомъ, добрымъ сердцемъ и по-крайней-мѣрѣ приверженный къ Александрѣ Николаевнѣ, обреченъ былъ неизвѣстности и попалъ въ цехъ мужей, которыхъ обязанность платить долги жены, провожать ее на балъ, садиться за карточный столъ при первомъ сигналѣ къ танцамъ, бродить съ завязанными глазами но бѣлу-свѣту, угадывать желанія своенравной супруги, повиноваться раболѣпно всѣмъ ея прихотямъ, избѣгать встрѣчъ съ ея обожателями и, въ награду за всѣ угожденія, жертвы и ребяческое послушаніе, не видѣть улыбки, не слышать ласковаго слова. Умнаго человѣка едвали постигнетъ такая судьба; а если постигнетъ, то едва-ли не доведетъ до отчаянія. У нашего Дмитрія Борисовича доставало ума на то, чтобъ одѣться прилично, чтобъ повернуться и поклониться въ гостиной, не говорить съ львицами о сѣнномъ покосѣ и неурожаѣ, а всегда имѣть готовый запасъ общихъ мѣстъ для разговора, никогда не высказывать своего мнѣнія, держась приговора большинства голосовъ. Много есть Сѣрповыхъ на свѣтѣ. Смотришь на нихъ, — и вотъ, кажется, родились они не во время, женились не кстати, умерли не въ-попадъ; у нихъ что шагъ, то неудача; мало знали радостей и не умѣли осчастливить ни себя, ни другихъ…
Понималъ свою жизнь Дмитрій Борисовичъ; зналъ, что его угожденія жена ни со что не ставитъ, что подаренные имъ камаліи и браслеты никогда не надѣваются, что въ будуарѣ ея онъ лишній. Довѣрчивый и любящій всего болѣе свое спокойствіе, Дмитрій Борисовичъ рѣшился не искать объясненій странному обхожденію Александры Николаевны, ни въ чемъ ей не препятствовать и не прекословить; но все-таки былъ убѣжденъ, что она не перейдетъ за черту обязанностей супруги. Сѣрповъ думалъ-себѣ съ-проста: «пускай за ней ухаживаютъ; не одна вѣдь она кокетка; да притомъ, какъ ни балагурь молодёжь, а я все-таки ея мужъ». И, основываясь на этомъ разсужденіи, Дмитрій Борисовичъ спокойно игралъ въ вистъ на балахъ и, возвращаясь домой, никогда не справлялся о томъ, кто просиживалъ по цѣлымъ вечерамъ у Александры Николаевны.
На бѣду, въ это происшествіе замѣшалась золовка… но меня не поймутъ, скажу яснѣе: belle soeur. Эта особа прибыла изъ нижегородской деревни лѣтомъ, къ рожденію Дмитрія Борисовича. Обрадованный братъ уступилъ ей часть занимаемаго имъ мезонина каменноостровской дачи; а Александра Николаевна, по обыкновенію безпечная и довѣрчивая, не обратила вниманія на пріѣздъ мужниной родственницы, и все пошло по прежнему, какъ-будто бы въ домѣ были только жена-кокетка и слѣпорожденный мужъ. Вышло иначе. Въ ту самую ночь, когда Волгинъ объяснялся съ Александрой Николаевной въ ея будуарѣ, въ которомъ окно было растворено и свѣжій воздухъ вѣялъ прохладой, помните — въ пушистой аллеѣ акацій, показалось что-то бѣлое, которое то бродило какъ тѣнь, то казалось неподвижной статуей, но это привидѣніе все видѣло и слышало — то была почтенная сестра Сѣрпова, Софья Борисовна, — она же и злая маска. Обхожденіе Александры Николаевны съ Волгинымъ сперва показалось провинціалкѣ неприличнымъ, потомъ загадочнымъ, и вотъ, по непреодолимому любопытству, старинному свойству празднаго провинціализма, привыкшаго къ уѣзднымъ сплетнямъ, Софья Борисовна рѣшилась пожертвовать своимъ здоровьемъ, рискнуть насморкомъ или кашлемъ, а ужь во что бы ни стало прокрасться невидимкой въ аллею и высмотрѣть да подслушать, что дѣлается и говорится въ будуарѣ Александры Николаевны. Удалась ей попытка. Предосудительное въ глазахъ ея положеніе Волгина и хладнокровное вниманіе Александромъ Николаевны къ его рѣчамъ унизили юную чету во мнѣніи провинціалки; а поцалуи прозвучали подъ ея ухомъ въ качествѣ вопіющаго преступленія. Къ довершенію бѣды, Александра Николаевна, утомленная ея тяжелыми ласками и докучливыми разспросами о большомъ свѣтѣ, стала обходиться сухо съ Софьей Борисовной, и тогда недоброжелательство ея дошло до крайности. Долго обдумывала она свой замыселъ и, прогостивъ до зимы, воспользовалась первымъ маскарадомъ, чтобъ отмстить Волгину колкостью за его давнюю, тоже случайно подслушанную шутку надъ ея высокой таліею, и чтобъ не только поджечь ревность и подозрѣнія своего брата, но пристыдить, осмѣять его, заставить остерегаться жены какъ врага, въ глаза назвать его дуракомъ и увѣрить, что Волгинымъ житье было бы на свѣтѣ, еслибъ всѣ мужья походили на Дмитрія Борисовича и сами бы уполномочивали женъ своихъ на шалости. — Сѣрповъ болѣе часа провелъ рука-объ-руку съ маской, подъ которой и не подозрѣвалъ сестры своей, да и послѣ ему никогда въ умъ не приходило, что эта добродѣтельная мать семейства могла рѣшиться на полгода бросить дѣтей въ деревнѣ для того только, чтобъ проводить цѣлыя ночи въ аллеяхъ на стражѣ поцалуевъ и любовныхъ признаній, выжидать случая, чтобъ вывести ихъ наружу съ преувеличеніями, внушить ему, своему брату, подозрѣнія, которыхъ онъ всегда чуждался и доказать, какъ дважды-два четыре, что жена его обманываетъ…
Любовь Сѣрпова къ женѣ была довѣрчива. Не разъ отстаивалъ онъ свой образъ мыслей въ спорахъ съ сестрой. Но когда онъ услышалъ насмѣшки изъ устъ щеголеватаго домино, когда упреки эти запахли утонченной свѣтской колкостью, тогда легковѣрный и добродушный Сѣрповъ вдался въ обманъ, вообразилъ себѣ, что играетъ роль невыносимую, и что съ Александрой Николаевной ему жить уже невозможно.
Софья Борисовна жадно ловила на лицѣ брата впечатлѣніе, производимое ея словами. Ей помогли еще двѣ пріятельницы, неимѣвшія злобы противъ Александры Николаевны, но дѣйствовавшія просто въ защиту нравственности. И эти три граціи, облеченныя въ черныя домино, прикрытыя полумасками съ кружевными бородами, вмѣстѣ и поочередно нападали на бѣднаго Сѣрпова, какъ шекспировскія вѣдьмы, вызывавшія Макбета на преступленіе. Но Софья Борисовна, успѣвшая довести брата до отчаянія, во время прогулки своей по заламъ, тщательно отводила его отъ встрѣчи съ Волгинымъ… Она не могла желать ни дуэли, ни самоубійства, но ей бы хотѣлось блистательнаго разрыва, стыда и горя для Александры Николаевны; ей хотѣлось, чтобъ свѣтъ, который такъ снисходителенъ къ искусно-прикрытымъ слабостямъ, узналъ позоръ своего кумира, и чтобъ общественное мнѣніе, которое шопотомъ и мимоходомъ упоминаетъ о мелкихъ свѣтскихъ интригахъ, заговорило громко о преступной Александрѣ Николаевнѣ, заклеймило ее и выжило изъ Петербурга.
Тускло свѣтила свѣча въ кабинетѣ Дмитрія Борисовича. Трубка давно уже не дымилась, а онъ все держалъ ее во рту, какъ-бы желая добыть изъ нея мысль, которою не ссужалъ его разсудокъ. Порою слезы навертывались на глаза Дмитрія Борисовича и катились по воинственному лицу; а онъ не отиралъ ихъ, какъ-бы не замѣчая. Да, тяжело бываетъ и человѣку самому обыкновенному, когда онъ сознаетъ, что вся жизнь его была глупа и безтолкова, что поправить ошибки поздно, а начать ее съизнова, нѣтъ силъ и возможности.
Наконецъ, Дмитрій Борисовичъ всталъ, поспѣшно взялъ съ полки дорожную карту Россіи, развернулъ ее, сталъ тщательно разсматривать, и вотъ, мгновенною, внезапною, вздорною рѣшимостью своею положилъ онъ конецъ свѣтскому роману Александры Николаевны. Лицо простяка какъ-то прояснилось… онъ сталъ необыкновенно дѣятеленъ; всю ночь считалъ и откладывалъ деньги, запечатывалъ пакеты, на разсвѣтъ уѣхалъ изъ дома, былъ у того, у другаго, и чрезъ двое сутокъ все было улажено… Чего же доискивался и домогался Дмитріи Борисовичъ, куда онъ собирался?.. На Кавказъ, туда, куда стремится столько разочарованныхъ честолюбій, столько горячихъ чувствъ, охлажденныхъ тщетою жизни, столько несбыточныхъ надеждъ, столько пылкихъ воображеніи, — туда, гдѣ находитъ награду храбрый и гдѣ выливается нуля несчастливцу… Да, Дмитрій Борисовичъ, вѣчный рабъ мнѣнія, съумѣлъ однакожь пренебречь имъ на этотъ разъ, понявъ, что дуэль — глупость, а самоубійство — подлость. Онъ рѣшился, посвятивъ остатокъ дней на полезное дѣло, предоставить случаю свою будущность.
За назначеніемъ на Кавказъ не было остановка; а Александра Николаевна безъ гнѣва и сожалѣніи узнала о своеволіи мужа. Онъ не рѣшился на рѣзкое объясненіе съ нею, и этимъ, разумѣется, все испортилъ. Вотъ, что сказала о ira ему при прощаніи:
— Да чего же вы хотите, отправляясьтуда? Васъ могутъ убить!?..
— Ничуть, ma chиre; вотъ мои инструкціи: я поставленъ внѣ опасности, отвѣчалъ нѣсколько смутясь Сѣрновъ и показывая женѣ полученныя предписанія. Она бросила бѣглый, разсѣяный взглядъ на бумагу и поцаловала Дмитрія Борисовича, разумѣется, только «для проформы».
Рука его дрожала въ рукѣ Александры Николаевны, слезы показались на глазахъ, но онъ отвернулся, — и она, казалось, ничего не замѣтила. Но судорожно сжалось ея сердце, неясное чувство безпокойства и сожалѣнія вкралось въ него тогда только, когда почтовая четверка далеко унесла Сѣрпова изъ столицы, повлекши вмѣстѣ съ нимъ, нашу повѣсть къ неопредѣленному концу. Да и тутъ пришелъ Волгинъ, заговорилъ о нарядахъ и балахъ, и Дмитрій Борисовичъ по-прежнему былъ преданъ забвенію.
Полумѣры никогда къ добру не ведутъ. Въ этомъ убѣдитъ насъ и развязка поведенія Сѣрпова.
Продолжала ли Александра Николаевна читать наставленія Волгину, или предалась его обольщеніямъ, мы объ этомъ не можемъ сказать ничего съ достовѣрностью, за тѣмъ, что теперь мы уже лишены способности узнавать ея тайны. Но вотъ, что дошло до насъ но слухамъ.
Александра Николаевна стала безпокоиться о мужъ, громко сѣтовала на его отсутствіе, нетерпѣливо выжидала писемъ, ну, словомъ: скучала до крайности. Она припоминала одно за другимъ всѣ угожденія Дмитрія Борисовича, которыя всегда оставляла безъ вниманія, сознавала всю тщету своей прошедшей жизни, постигала, что изъ того же Сѣрпова, изъ котораго бы она могла сдѣлать человѣка дѣльнаго въ обществѣ и семействѣ, развивая скрытое, подъ его грубой оболочкой, прямое благородство, желанье пользы и добра, — она сама сдѣлала что-то хуже нуля, какой-то наиглупѣйшій минусъ.
Было поздно. Мракъ покрывалъ спавшій Петербургъ. Морской вѣтеръ вылъ по улицамъ, и Нева просилась изъ гранитныхъ береговъ. Алескандра Николаевна сидѣла въ креслахъ у камина, и бросала въ него, одинъ за другимъ, листки тетради, когда-то исписанной стихами. Послышался стукъ запоздалаго экипажа. Александра Николаевна вздрогнула и оглянулась, услышавъ бряцанье конскихъ копытъ о мостовую. Не смотря на полночь, ей вообразилось, что везутъ письмо отъ мужа, отъ котораго еще не получала извѣстій со дня его отъѣзда. Но вмѣсто мужа вошелъ князь Волгинъ. Лицо его обличало волненіе и безпокойство: вся Фигура его была какая-то заказная. Послѣ краткаго предисловія о томъ, какъ сбыточны иногда предчувствія и какъ безпокойство никогда не бываетъ безъ причины, Волгинъ объявилъ, что, но достовѣрнымъ извѣстіямъ, Дмитрій Борисовичъ уже съ недѣлю болѣнь въ Рязани.
Александра Николаевна устремила быстрый, испытующій взоръ на Волгина.
— Не мучьте меня приготовленіями, они хуже всякой пытки; мужъ мой убитъ, да?
И, говоря это, Александра Николаевна, уже при входѣ Волгина замѣтившая на днѣ его шляпы письмо за черною печатью, схватила его съ быстротою мысли… Она прочла его поспѣшно. Изъ него узнала она, что, не доѣзжая до Рязани, лошади понесли Дмитія Борисовича; что, выброшенный изъ брички, онъ упалъ на камень, повредилъ ногу; что рана его, память турецкаго похода, раскрылась — и что онъ истекъ кровію.
Смертная блѣдность, которая хуже всѣхъ слезъ, стоновъ, вздоховъ и обмороковъ, покрыла лицо Александры Николаевны, и недочитанное письмо задрожало въ рукѣ ея. Волгинъ, виновникъ и вѣстникъ смерти мужа, показался ей въ тотъ мигъ самымъ отвратительнымъ порожденіемъ ада, и въ его образъ вся прежняя жизнь Александры Николаевны предстала ей живымъ упрекомъ. Она молчала, блѣднѣла, и, не удостоивъ Волгина ни взглядомъ сожалѣнія, ни укоризнью, медленно опустилась въ кресла.
Князь, понимая, что съ такою женщиной, какъ Александра Николаевпа, любезность и банальныя услуги, въ столь трудную минуту, не поведутъ къ добру, тихо добрался до двери. Въ послѣдній разъ переступилъ онъ за порогъ ея будуара.
Ровно три мѣсяца спустя, когда облака сгущались надъ высотами Сергіева Монастыря и морозъ трещалъ на дворъ, влекомое усталой тройкой и скрипя по свѣжему сньгу, приближалось что-то на дровняхъ къ мирной обители, и вскорѣ остановилось у воротъ, между ча~ совень.
Въ это время, въ окнѣ гостинницы, по ту сторону дороги, поднялась занавѣска и показалось блѣдное, искаженное страданіемъ лицо женщины, когда-то прекрасное, обличавшее теперь сильное душевное волненіе.
Луна мгновенно выглянула изъ-за тучи, и освѣтила лежавшій на дровняхъ гробъ. Отверзлись желѣзные затворы, и онъ медленно вкатился въ жилище мертвыхъ.
На разсвѣтѣ мы слышали, какъ вѣтеръ разносилъ по окрестности стройное пѣніе иноковъ, какъ гремѣла на взморьѣ вѣчная память болярину Димитрію, и какъ горсть земли глухо прозвучала надъ гробовой доской.
VIII.
ДЕСЯТЬ ЛѢТЪ СПУСТЯ.
править
|
Un homme qui avait longtemps couru le momie, s’arrêta un soir tout court au milieu d’un salon et, promenant un regard scrutateur sur celle foule parce, il dit avec un sourire qui résumait toute sa vie: «Ce n'était qne èa»!? — Le désenchantement l’avait flétri de son souffle… (Изъ свѣтскаго альбома).
Не родись un богатъ, ни уменъ, а родись счастливъ. (Пословица).
|
Чуждаться семейнаго счастія, чуждаться человѣка, съ которымъ соединенъ неразрывно, искать замѣны сердечной пустоты въ свѣтѣ, полномъ эгоизма и сущности:
Какая пустая и глупая шутка!
Вотъ въ чемъ каждый день убѣждалась Александра Николаевна, живя и старья въ деревнѣ, гдѣ, забытая обществомъ и его злословіемъ, она посвятила себя лишь воспитанію дѣтей, и проводила скучные дни среди сожалѣній о безцвѣтномъ прошедшемъ, зѣвоты и грусти въ настоящемъ и сохраняя въ пустомъ сердцѣ лишь
Тоску, развалину страстей…
Вы, которые любовались Александрой Николаевной на балѣ и гуляньѣ, — вы отвернетесь отъ нея разочарованные, раздосадованные, увидѣвъ ее съ указкой въ рукѣ, въ переговорахъ съ прикащиками, въ хозяйственныхъ разсужденіяхъ съ ключницей… Да, такъ проводила жизнь свою прежняя блестящая львица. Злобной Софьѣ Борисовнѣ удалось только погубить брата; но она не достигла вполнѣ своего тайнаго замысла — заставить Сирпова передать ей права матери и управленія имѣніемъ, удалить отъ себя Александру Николаевну и умчаться въ какую-нибудь даль. — По завѣщанію Сирпова, все его имѣніе досталось женѣ, а Софьѣ Борисовнѣ остались лишь досада и безполезныя сожалѣнія. Но она вскорѣ утѣшилась, какъ утѣшаются всѣ ей подобныя: обобрала въ пухъ сиротку, надъ которой мужъ ея былъ опекуномъ, выдала ее за урода, и при всемъ этомъ осталась та же:
Солила на зиму грибы,
Вела расходы, брила лбы.
Ей раздолье въ деревнѣ. Не то, что Александрѣ Николаевнѣ, которая недавно писала своей пріятельницѣ въ Петербургъ:
«Меня начинаетъ пугать разстройство моего здоровья. Усиливаютъ его и заботы, и напряженное вниманіе, и непривычка къ труду, и малѣйшая неосторожность. Я жалѣю не о жизни. Объ ней я еще худшихъ мыслей, чѣмъ прежде: разстанусь съ нею охотно; лишь дѣтьми дышу я. Но меня страшитъ медленная смерть, постепенное разрушеніе, преждевременныя потери силъ… Я до того упала духомъ, что жесточайшій мизантропъ для меня показался бы слишкомъ-веселымъ. Остается надѣяться — лишь на весеннее солнце…»
А что же Риттеръ? Его теперь можно назвать типомъ счастливца. Онъ доволенъ службой, свѣтомъ, женой; живетъ въ прошедшемъ, въ настоящемъ, въ будущемъ; всякій годъ радуетъ его рожденіе сына или дочери; онъ даетъ обѣды и вечера; недавно получилъ золотой мундиръ съ ключомъ. По-прежнему, но спокойнѣе прежняго покуриваетъ графъ регаліи, сидя съ пріятелями въ кабинетѣ, гдѣ стѣны увѣшаны портретами заслуженныхъ предковъ, и напоминаетъ собой Китайцевъ, которые пьютъ чай, обставивъ себя урнами съ пепломъ своихъ отцовъ, нарушаютъ умственную неподвижность, обращаясь мыслію назадъ, и называютъ это жить въ прошедшемъ.
Къ довершенію блаженства, графу уже не докучаетъ Гуляевъ своими посѣщеніями. У него умерла мать, а старая скряга-тетушка такъ искусно прибрала его въ руки, что даже взяла его карманы на откупъ и разсчитываетъ всѣ его насущныя потребности. Теперь старанія Гуляева сблизиться съ петербургскимъ большимъ свѣтомъ остаются уже не въ тунѣ, а въ Тулѣ, гдѣ онъ обреченъ жить безвыѣздно. Тамъ Гуляевъ, съ прежнею ненасытимою алчностью баловъ, спектаклей, трюфлей и ручевскихъ фраковъ, настоящій grand seigneur manqué. Это заставляетъ его безпощадно поносить память Палагеи Терентьевны. А между-тѣмъ, внукъ ея Сенька обзавелся кандитерскою; даже въ день петергофскаго праздника разбилъ палатку и отважно выставилъ на вывѣскѣ: «Лиссабонъ», о которомъ одинъ насмѣшникъ сказалъ, что онъ — не на бонъ…
Но что же стало съ безпечнымъ, легкомысленнымъ виновникомъ всей кутерьмы, такъ добросовѣстно описанной въ нашей хроникѣ? — Князь Волгинъ? что онъ? гдѣ онъ?..
Князь Волгинъ тотъ же и, вѣроятно, всегда останется тѣмъ же. Вчера отправился онъ въ аэростатѣ въ Парижъ. И какъ этотъ способъ путешествованія начинаетъ дѣлать подрывъ пароходамъ и желѣзнымъ дорогамъ, особенно потому-что онъ въ большой модѣ, то Волгинъ такимъ образомъ, вѣроятно, объѣдетъ или облетитъ полсвѣта, разумѣется, не добывъ и въ воздухѣ, какъ на землѣ, ни одной поучительной мысли, а останется по прежнему самой невинной язвой общества, будетъ продолжать дѣлать дурное невзначай, разрушать мимоходомъ чужое счастье, задѣвать самолюбія…
И этотъ рядъ дѣйствій безъ толка, связи, сознанія и послѣдствій, также назовутъ — жизнью?!..
- ↑ «Что ни дѣлаешь, дѣлай благоразумно и думай о послѣдствіяхъ.»