Ницше о Вагнере (Ницше)/ДО

Ницше о Вагнере
авторъ Фридрих Ницше, пер. Фридрих Ницше

Оригинал: нѣмецкій, опубл.: 1907. — Источникъ: az.lib.ru • I. Вагнеръ какъ явленіе.
II. Нитче contra Вагнеръ.
Перевод и введение Николая Полилова (1907).

Фридрихъ Нитче

НИТЧЕ О ВАГНЕРѢ

I. Вагнеръ какъ явленіе II. Нитче contra Вагнеръ Переводъ съ нѣмецкаго Н. ПОЛИЛОВА. Съ ВВЕДЕНІЕМЪ ПЕРЕВОДЧИКА. С.-ПЕТЕРБУРГЪ 1907

ВВЕДЕНІЕ.

1.

Заглавіе, данное мною этой книгѣ, не должно вводить въ заблужденіе: это далеко не все, что написано Нитче о Вагнерѣ, а лишь сравнительно небольшая часть. Тѣмъ не менѣе не одно только желаніе дать общее заглавіе книгѣ, содержащей въ себѣ двѣ отдѣльныхъ статьи, заставило меня остановиться на немъ. Если въ Германіи и даже среди близкихъ друзей философа его «Fall Wagner» былъ понятъ, какъ внезапный разрывъ съ великимъ композиторомъ, а поклонниками Вагнера, даже какъ измѣна ихъ кумиру, то тѣмъ болѣе такой ложный взглядъ можетъ возникнуть у русскаго читателя, мало знакомаго съ Нитче вообще, а еще менѣе съ исторіей его дружбы и разрыва съ Вагнеромъ въ частности. Между тѣмъ эта исторія является весьма существенной частью біографіи философа, и безъ детальнаго знанія ея очень многое въ его сочиненіяхъ, даже неимѣющихъ прямого отношенія къ Вагнеру, остается непонятнымъ. Это соображеніе прежде всего и заставило меня предпослать моему переводу собственное пространное введеніе, изложивъ въ немъ все наиболѣе существенное, касающееся отношеній геніальнаго мыслителя къ геніальному композитору. Оно является, въ моихъ глазахъ, необходимымъ, оно же вмѣстѣ съ тѣмъ даетъ мнѣ нѣкоторое право на заглавіе: Нитче о Вагнерѣ.

Мнѣ могутъ возразить, что я однако не включилъ въ книгу наиболѣе обширнаго труда Нитче о Вагнерѣ, который вѣдь тоже можно подвести подъ мое обобщающее заглавіе. Я говорю о четвертомъ «Несвоевременномъ размышленіи»: «Рихардъ Вагнеръ въ Байрейтѣ». Но это возраженіе было бы неосновательнымъ. Прежде всего «Richard Wagner in Bayreuth» только эпизодъ въ духовномъ развитіи философа, хотя и весьма важный, такъ какъ заканчиваетъ первую стадію его, — тогда какъ «der Fall Wagner» — послѣднее слово, резюме. Въ первомъ сочиненіи съ нами говоритъ не настоящій Нитче, а находящійся еще подъ мощнымъ вліяніемъ вагнеровскихъ чаръ, хотя и стремящійся всѣми силами освободиться отъ нихъ. Настоящій, подлинный Нитче начинается лишь непосредственно послѣ этого «прощальнаго письма»; лишь тогда онъ наконецъ нашелъ свой собственный путь и смѣло, но съ неисцѣлимой раной въ сердцѣ вступилъ на него. Разрывъ дружбы съ Вагнеромъ былъ этой раной; она не закрывалась до того рокового дня, когда злой недугъ овладѣлъ его духомъ и заставилъ его умолкнуть навсегда. Кромѣ того, всѣ диѳирамбы, которые онъ пѣлъ Вагнеру до момента ихъ тайнаго разрыва, т. е. до первыхъ представленій вагнеровскихъ оперъ въ только что оконченномъ байрейтскомъ театрѣ, далеко еще не доказываютъ, что онъ былъ когда-нибудь слѣпымъ поклонникомъ Вагнера, такъ сказать, заправскимъ вагнеріанцемъ. Имъ онъ не былъ никогда. Дѣло обстояло нѣсколько иначе. Молодой геній искалъ зрѣлаго генія, искалъ себѣ въ немъ наставника и друга и, казалось ему, нашелъ то, чего искалъ, въ Рихардѣ Вагнерѣ. Эта дружба, хотя и не ослѣпила, но все же очаровала его; она преисполнила его благородное сердце глубокой благодарностью, она побудила его отдаться искренно и страстно служенію дѣлу Вагнера. Въ результатѣ Нитче идеализировалъ Вагнера или, какъ онъ самъ выражается, «одарилъ его собою». Но время шло, его геній развивался, передъ нимъ предстали собственныя проблемы, внутренній голосъ звучалъ властно. Съ великимъ ужасомъ увидѣлъ онъ, что между нимъ и Вагнеромъ разверзается пропасть, что въ сущности онъ и Вагнеръ — антиподы. Подъ гнетомъ этой мысли онъ дѣлаетъ надъ собой послѣднее усиліе и пишетъ свое «прощальное письмо». При такихъ условіяхъ — надо сказать это прямо — оно не могло быть вполнѣ искреннимъ. Вотъ почему помѣстить «Рихарда Вагнера въ Байрейтѣ» 1876 г. въ одинъ сборникъ съ «туринскимъ письмомъ» 1888 г. «Вагнеръ какъ явленіе» и съ «Нитче contra Вагнеръ» кажется мнѣ совершенно недопустимымъ. «Рихардъ Вагнеръ въ Байрейтѣ» относится совсѣмъ къ другому циклу произведеній философа. Его можно соединить, какъ и всѣ четыре «Несвоевременныхъ размышленія», въ одну книгу только съ «Происхожденіемъ трагедіи», что и имѣетъ мѣсто въ нѣкоторыхъ нѣмецкихъ изданіяхъ.

2.

Не подлежитъ сомнѣнію, что твореніе и его творецъ находятся въ тѣснѣйшей внутренней связи между собою: это можно сказать съ одинаковымъ правомъ, какъ о художникахъ, такъ и о философахъ. Поэтому, чтобы вполнѣ понять ихъ произведенія, понять, почему извѣстные вопросы трактуются ими такъ, а не иначе, необходимо знать, кто такіе они сами, каковъ ихъ духовный обликъ. Выражаясь языкомъ Нитче, у каждаго изъ нихъ есть свои «идіосинкразіи», которыми обусловливается очень многое въ ихъ творчествѣ, которыми объясняется, какъ предпочтеніе, оказываемое ими извѣстнымъ проблемамъ, такъ и самое отношеніе ихъ къ этимъ проблемамъ. Если мы сравнимъ, напр., трактовку музыки, какъ искусства, у Канта, Гегеля, Шопенгауэра и Нитче, то увидимъ, что глубина и утонченность ея пониманія, а вмѣстѣ съ тѣмъ и интересъ къ ней все возрастаетъ, доходя у послѣдняго прямо до культа музыки. Если мы заглянемъ затѣмъ въ жизнеописанія этихъ мыслителей, то увидимъ, что музыкальность натуры въ данномъ случаѣ возрастаетъ въ томъ же порядкѣ. Этотъ прирожденный даръ былъ у Нитче дѣйствительно огромнымъ; вотъ почему проблема музыки не перестаетъ занимать его всю жизнь, вотъ почему она лежитъ въ основѣ его эстетическаго міросозерцанія (см. «Происхожденіе трагедіи»).

Музыкальность Нитче обнаружилась довольно рано, еще на десятомъ году его жизни. Объ этомъ свидѣтельствуетъ въ своихъ воспоминаніяхъ одинъ изъ друзей его дѣтства. «Въ это время (весною 1854 года)», говоритъ онъ, «мои друзья и я обратились къ болѣе серьезнымъ занятіямъ. Первое побужденіе къ этому исходило отъ моего друга Фридриха Нитче. Ему довелось именно услышать въ церкви одно музыкальное исполненіе, и оно такъ поразило его, что онъ рѣшилъ посвятить себя музыкѣ и усердно заняться ею. Вскорѣ, благодаря прилежанію и большому таланту, онъ сдѣлалъ огромные успѣхи въ игрѣ на роялѣ»^[1]. Еще обстоятельнѣе разсказываетъ объ этомъ случаѣ самъ Нитче. «Я пошелъ въ день Вознесенія въ городскую церковь и услышалъ тамъ величественный хоръ: аллилуйа! Онъ какъ бы побуждалъ меня присоединить къ нему свой голосъ; мнѣ казалось, что это была торжественная пѣснь ангеловъ, подъ звуки которой Іисусъ Христосъ возносится на небо. Я немедленно рѣшилъ сочинить нѣчто подобное. Тотчасъ же послѣ церкви я приступилъ къ дѣлу и по-дѣтски радовался каждому новому аккорду, рождавшемуся изъ-подъ моихъ рукъ. Не переставая заниматься этимъ нѣсколько лѣтъ, я однако пріобрѣлъ очень много, такъ какъ благодаря изученію сочетанія тоновъ научился лучше играть съ листа»^[2].

На его музыкальное развитіе въ эту пору оказывалъ большое вліяніе отецъ одного изъ его товарищей Густава К., большой знатокъ музыки и авторъ нѣсколькихъ премированныхъ сонатъ и квартетовъ. У него былъ къ тому же прекрасный рояль, такъ привлекавшій мальчика Нитче, что онъ часто по-долгу стоялъ передъ его домомъ, упиваясь чудными мелодіями Бетховена. Его другъ Густавъ К. также обладалъ недюжинными музыкальными способностями; съ нимъ онъ дѣлился своими музыкальными впечатлѣніями и разыгрывалъ ему свои собственныя сочиненія, на которыя изводилъ безъ устали огромное количество нотной бумаги. Результатъ этихъ занятій въ связи съ усерднымъ изученіемъ музыки не замедлилъ сказаться. Нитче, по его собственному признанію, «проникся непримиримой ненавистью ко всей новѣйшей музыкѣ и ко всему, что было не классическимъ»^[3]. Моцартъ и Гайднъ, Шубертъ и Мендельсонъ, Бетховенъ и Бахъ стали въ его глазахъ столпами для нѣмецкой музыки. Что касается собственныхъ его музыкальныхъ сочиненій, то они не обнаруживали въ немъ крупнаго композиторскаго таланта; гораздо лучше удавалось ему исполненіе свободныхъ фантазій, — даръ, унаслѣдованный имъ отъ отца. По свидѣтельству его сестры-біографа, эти фантазіи производили всегда сильное впечатлѣніе на окружающихъ, даже на такія тонкія художественныя натуры, какъ Козима Вагнеръ. Зато пониманіе музыки было развито въ немъ уже въ четырнадцатилѣтнемъ возрастѣ до изумительной степени, о чемъ достаточно ясно говорятъ ниже слѣдующія строки, написанныя имъ въ 1858 году.

"Богъ далъ намъ музыку прежде всего для того, чтобы она вела насъ къ небу.

«Музыка соединяетъ въ себѣ всѣ свойства, она можетъ возвышать насъ, можетъ забавлять, можетъ веселить, даже можетъ своими нѣжными, грустными звуками размягчить самое черствое сердце. Но главное назначеніе ея состоитъ въ томъ, чтобы направлять наши мысли къ высшему, возвышать насъ, даже потрясать. Это является главнымъ образомъ цѣлью церковной музыки; между тѣмъ достойно сожалѣнія, что этотъ родъ музыки все болѣе уклоняется отъ своего главнаго назначенія. Сюда относятся также хоралы, но въ настоящее время есть такіе хоралы, которые своей монотонной мелодіей далеко уступаютъ въ силѣ старымъ. Кромѣ того, музыка просвѣтляетъ душу и прогоняетъ мрачныя мысли. Кто не ощущаетъ тихаго, свѣтлаго мира, слыша простыя мелодіи Гайдна? Музыка часто говоритъ намъ звуками убѣдительнѣе, чѣмъ поэзія словами, и проникаетъ въ самые тайные изгибы нашей души. Но все, что даруетъ намъ Богъ, можетъ служить намъ на благо лишь въ томъ случаѣ, если мы пользуемся имъ правильно и мудро. Такъ, пѣніе возвышаетъ насъ и приближаетъ къ доброму и истинному. Если же музыкой пользуются только для грубаго развлеченія или для того, чтобы выставлять себя напоказъ передъ людьми, то она является грѣховной и вредной. Тѣмъ не менѣе это встрѣчается очень часто, и даже почти вся новѣйшая музыка носитъ на себѣ слѣды этого. Другое печальное явленіе то, что многіе новые композиторы стараются писать темно. Вѣдь именно такіе искусственные періоды, быть можетъ, восхищающіе знатока, оставляютъ безучастнымъ здоровое человѣческое ухо. Стремленіемъ къ крайнему оригинальничанью въ особенности отличается такъ называемая музыка будущаго разныхъ Листовъ и Берліозовъ. — Музыка является также пріятнымъ занятіемъ и защищаетъ всякаго, интересующагося ею, отъ скуки. Всѣхъ людей, презирающихъ ее, слѣдуетъ считать бездушными, животноподобными созданіями. Да будетъ всегда этотъ чудный даръ Божій спутникомъ на моемъ жизненномъ пути, и я могу считать себя счастливымъ, что возлюбилъ его. Будемъ пѣть вѣчную хвалу Господу, ниспосылающему намъ это дивное наслажденіе!»^[4].

3.

Къ тому же періоду жизни Нитче относятся его первыя поэтическія упражненія, начавшіяся даже нѣсколько ранѣе первыхъ музыкальныхъ. Разумѣется, эти упражненія девятилѣтняго поэта были очень слабы, но дѣло вовсе не въ ихъ литературныхъ достоинствахъ. Важно то, что они не были простой блажью, а являлись истинной духовной потребностью, доказательствомъ чему служитъ то, что занятій этихъ Нитче не прекращалъ До конца своей жизни и достигъ въ этой области высокой степени совершенства, почему его справедливо называютъ мыслителемъ-поэтомъ. Важно такъ же и то, что всѣ поэтическіе опыты его дѣтскихъ лѣтъ были либо лирическими, либо драматическими, т. е., согласно его эстетическимъ воззрѣніямъ (см. «Происхожденіе трагедіи»), истекали изъ того же источника, изъ того же художественнаго инстинкта, какъ и музыка.

Покинувъ въ 1858 году Наумбургъ и переселившись въ Пфорту, куда его приняли, какъ выдающагося по своимъ способностямъ мальчика, Нитче продолжалъ и въ этой школѣ усердно заниматься поэзіей и музыкой, несмотря на весьма ограниченное количество свободнаго времени. Два года спустя онъ даже основываетъ вмѣстѣ съ двоими изъ своихъ прежнихъ друзей литературный союзъ «Германію», состоявшій впрочемъ все время своего существованія (до 1863 г.) только изъ этихъ трехъ членовъ, обязавшихся представлять ежемѣсячно какую-нибудь литературную или музыкальную работу, которая затѣмъ просматривалась очереднымъ хроникеромъ изъ той же троицы, а его отчеты прочитывались на четвертныхъ общихъ собраніяхъ. Въ эту пору Нитче впервые знакомится съ музыкой Вагнера, причемъ, какъ онъ, такъ и его другъ Густавъ К., дѣлаются [ея страстными поклонниками. Самъ Нитче пишетъ объ этомъ въ своихъ воспоминаніяхъ: «Съ того момента, какъ появился Klavierauszug Тристана, я былъ вагнеріанцемъ». Сестра же его полагаетъ, что онъ сдѣлался имъ даже нѣсколько ранѣе, и что Тристанъ только довелъ это поклоненіе до апогея. «Мнѣ помнится», пишетъ она, «что во время осеннихъ каникулъ 1862 года мой братъ и его другъ Густавъ съ утра до вечера разыгрывали Klavierauszug. Такъ какъ отецъ Густава былъ рѣшительнымъ сторонникомъ классической музыки, то эти вагнеровскія оргіи справлялись у насъ. Когда Фрицъ спрашивалъ меня: „развѣ это не превосходно“, я съ грустью должна была сознаваться, что эта музыка мнѣ не совсѣмъ понятна. Впрочемъ я сомнѣваюсь, чтобы исполненіе обоихъ юношей могло тогда кому-нибудь понравиться, оба еще не слышали оперы и потому не умѣли вѣрно выдѣлять мелодію изъ чрезмѣрной массы звуковъ. Оба производили невообразимый шумъ, пѣніе ихъ сильныхъ голосовъ порою напоминало вой. Разсказываютъ, что одна глухая женщина, жившая противъ насъ, подъ впечатлѣніемъ ужасныхъ звуковъ, достигшихъ даже до ея слуха, пугливо выглянула въ окно, думая, что гдѣ-нибудь горитъ». — «Позже мой братъ умѣлъ поистинѣ восхитительно воспроизводить Тристана на роялѣ. Тристанъ оставался для насъ обоихъ всегда музыкой par excellence»^[5].

Этотъ фактъ «вагнеріанства» Нитче не слѣдуетъ однако понимать въ томъ смыслѣ, что со времени знакомства съ вагнеровской музыкой онъ отдается ей исключительно. Изъ его собственныхъ писемъ и замѣтокъ не видно даже, чтобы онъ оказывалъ этой музыкѣ рѣшительное предпочтеніе. Бетховенъ, Шуманъ, Гайднъ не перестаютъ быть его любимыми композиторами. Много времени тратится имъ по прежнему на самостоятельное сочинительство, и ничто не указываетъ, чтобы въ этомъ отношеніи онъ сдѣлался подражателемъ Вагнера. Страсть къ музыкѣ вообще усиливается въ немъ за послѣдніе годы пребыванія въ Пфортѣ до такой степени, что школа начинаетъ тяготить его, и посвятить себя всецѣло своему любимому дѣлу становится его мечтой. По всей вѣроятности, отъ осуществленія ея его удержали не только внѣшнія обстоятельства, какъ полагаетъ онъ самъ, но также и пробудившіяся въ немъ новыя духовныя стремленія, именно увлеченіе философскими проблемами. Послѣднее обстоятельство, равно какъ и его собственныя работы въ этомъ направленіи за послѣдніе годы существованія литературнаго союза «Германія» указываютъ еще на одну важную черту въ духовномъ обликѣ Нитче, именно на его критическій даръ. Довольно яркое проявленіе этого дара мы видимъ уже въ приведенномъ выше сужденіи четырнадцатилѣтняго мальчика о музыкѣ, а углубляясь въ исторію его дѣтства, найдемъ и необходимыя психологическія предусловія его: чрезвычайную самостоятельность характера, проявившуюся уже очень рано, и изумительную правдивость, указывающую на прирожденную любовь къ истинѣ, являющуюся, по мнѣнію сестры философа, фамильной чертой Нитче. По крайней мѣрѣ она вспоминаетъ, что слышала разъ, какъ одна изъ ея тетокъ сказала съ холодной гордостью: «Мы, Нитче, презираемъ ложь»^[6]. Насколько развился впослѣдствіи этотъ критическій даръ, указывать не приходится: всѣ книги Нитче достаточно краснорѣчиво говорятъ объ этомъ.

Итакъ, мы видимъ, что двойственность всѣхъ произведеній Нитче, сочетаніе въ нихъ элемента художественнаго съ элементомъ критическимъ объясняется соединеніемъ въ его натурѣ двухъ высшихъ инстинктовъ, — явленіе, вообще говоря, довольно рѣдкое. Что оба они, инстинктъ художественный и инстинктъ критическій, были чрезвычайно мощны, объ этомъ свидѣтельствуетъ раннее ихъ проявленіе. Но который изъ нихъ былъ сильнѣе, это рѣшить довольно трудно. Быть можетъ, мы не ошибемся, если скажемъ, что оба они были равносильны (явленіе еще болѣе рѣдкое), и періодическое преобладаніе одного надъ другимъ постоянно чередовалось. Этимъ объясняется то обстоятельство, что Нитче пережилъ не одну духовную весну, что онъ извѣдалъ не мало увлеченій и разочарованій, сказывающихся въ его произведеніяхъ зачастую непримиримыми противорѣчіями.

Уже художественныя дарованія указываютъ на необычайную чуткость и впечатлительность этой натуры; прибавимъ сюда кристальную чистоту и благородство души, изумительную честность по отношенію къ себѣ и другимъ, неустрашимость въ изслѣдованіи, кипучую энергію въ работѣ — и въ общихъ чертахъ духовный портретъ Нитче будетъ готовъ. Остается сказать лишь нѣсколько словъ о томъ значеніи, которое онъ придавалъ дружбѣ. Съ самаго ранняго дѣтства онъ обнаруживалъ большую разборчивость въ этомъ отношеніи и могъ казаться даже мало общительнымъ. Въ дѣйствительности это было далеко не такъ; у него всегда была потребность имѣть друзей, но именно друзей, а не просто пріятелей. Дружба была въ его глазахъ высшимъ чувствомъ, связывающимъ людей, даже болѣе высокимъ, чѣмъ любовь. Можно сказать, что она доходила у него до степени страсти, и что разочарованія въ друзьяхъ причиняли ему такія же, если не болѣе глубокія, страданія, какія причиняетъ людямъ обманувшая ихъ надежды женская любовь. Разочарованія же эти были неизбѣжны, ибо онъ искалъ такой дружбы, которая обусловливалась бы полной гармоніей душъ.

4.

Хотя, по собственному признанію Нитче, уже въ послѣдніе годы пребыванія въ Пфортѣ онъ отказался отъ мысли посвятить себя искусству, благодаря «правильному самопознанію», и заполнилъ этотъ пробѣлъ ревностнымъ изученіемъ филологіи, тѣмъ не менѣе и въ годы своего студенчества онъ не прекращаетъ занятій музыкой. Такъ въ Боннѣ онъ поступаетъ даже въ городской Gesangverein, постоянно поддерживаетъ близкія отношенія съ такими же, какъ самъ, любителями музыки и даже продолжаетъ заниматься композиціями, однако по прежнему не дерзаетъ выступать съ ними передъ большой публикой, а остается въ тѣсномъ кругу близкихъ друзей и родныхъ. Его переселеніе изъ Бонна въ Лейпцигъ также объясняется не столько желаніемъ расширить свои свѣдѣнія по филологіи, сколько желаніемъ усовершенствоваться въ музыкѣ. Что касается его «вагнеріанства», то, какъ въ Боннѣ, такъ и въ Лейпцигѣ оно все еще остается въ прежней фазѣ. Къ этому прибавляется еще новое увлеченіе, увлеченіе Шопенгауэромъ, философія котораго такъ гармонировала съ его тогдашнимъ пессимистическимъ настроеніемъ, вызваннымъ въ немалой степени пустотой жизни боннскаго студенчества. Онъ самъ говоритъ въ письмѣ къ одному изъ друзей: «Три вещи являются моимъ отдохновеніемъ, но рѣдкимъ отдохновеніемъ, мой Шопенгауэръ, шумановская музыка, наконецъ прогулки въ одиночествѣ». Оставаясь по прежнему ревностнымъ почитателемъ Вагнера, онъ тѣмъ не менѣе уже начинаетъ относиться къ нему критически, что видно изъ одного его письма изъ Кёзена отъ и октября 1866 года, гдѣ между прочимъ встрѣчаются слѣдующія строки: «Музыкой я занимался мало, такъ какъ въ Ксзенѣ въ моемъ распоряженіи нѣтъ рояля. Но я взялъ съ собою Klavierauszug Валкиріи Рихарда Вагнера, вызывающей во мнѣ весьма смѣшанныя чувства, такъ что я не рискую высказать какого-либо сужденія. Великія красоты и virtutes уничтожаются въ ней столь же великими безобразіями и недостатками, но + а + (-- а) даютъ въ результатѣ о»^[7].

Посѣтивъ вторично Лейпцигъ въ концѣ октября 1868 года уже по окончаніи университета, Нитче познакомился тамъ съ сестрой Вагнера, женой профессора Брокгауза, а вслѣдъ за тѣмъ и съ самимъ Рихардомъ Вагнеромъ, находившимся въ ту пору въ Лейпцигѣ инкогнито. Нѣсколькими днями ранѣе ему довелось слышать въ одномъ концертѣ исполненіе вступленія къ Тристану и Изольдѣ и увертюры къ Мейстерзингерамъ, и вотъ что пишетъ онъ по этому поводу своему другу Эрвину Роде: «Я не въ состояніи относиться къ этой музыкѣ съ холодной критикой; всѣ фибры, всѣ нервы содрагаются у меня, и я давно не испытывалъ такого продолжительнаго восхищенія, какъ отъ этой послѣдней увертюры^[8]». Понятно, что, когда черезъ нѣсколько дней послѣ этого концерта онъ получилъ коротенькую записку отъ одного пріятеля, гласившую: «если хочешь познакомиться съ Рихардомъ Вагнеромъ, то приходи въ четыре безъ четверти въ Café théâtre», у него, по собственному его признанію, «закружилась голова». Разумѣется, онъ побѣжалъ въ назначенный часъ на свиданіе и тутъ узналъ отъ пріятеля довольно интересную подробность. Вагнеръ сыгралъ какъ-то въ присутствіи подруги своей сестры, г-жи Ричль, одно мѣсто изъ Мейстерзингеровъ; оказалось, что это мѣсто ей хорошо знакомо благодаря исполненію Нитче. Это вызвало радостное удивленіе великаго композитора, и онъ выразилъ желаніе познакомиться съ молодымъ филологомъ. Въ первыхъ числахъ ноября Нитче былъ приглашенъ на вечеръ къ Брокгаузамъ, гдѣ собрался только тѣсный семейный кружокъ; здѣсь его и представили Вагнеру. Оба не только произвели другъ на друга прекрасное впечатлѣніе, но и сразу почувствовали взаимное сердечное влеченіе. Тутъ было много говорено о музыкѣ и о философіи Шопенгауэра, горячимъ поклонникомъ котораго былъ также Вагнеръ. Въ заключеніе Вагнеръ дружески простился съ молодымъ ученымъ и убѣдительно просилъ посѣщать его, чтобы вмѣстѣ заниматься музыкой и философіей.

Личное знакомство съ великимъ композиторомъ несомнѣнно сильно подогрѣло «вагнеріанство» Нитче, но это вагнеріанство продолжало оставаться вполнѣ самобытнымъ и не имѣло ничего общаго съ восторгами другихъ поклонниковъ музыки будущаго. Объ этомъ ясно горитъ слѣдующее мѣсто одного изъ его писемъ отъ 22 февраля 1869 года: «…Также и сегодняшній день долженъ быть посвященъ чествованію одного маэстро. Я приглашенъ именно на приватный ужинъ въ Hôtel de Pologne, чтобы познакомиться тамъ съ Франкомъ Листомъ.

Недавно я высказалъ кое-что изъ моихъ взглядовъ на музыку будущаго, и теперь меня со всѣхъ сторонъ атакуютъ ея приверженцы. Имъ хочется, чтобы я выступилъ въ печати на ихъ защиту, я же съ своей стороны не имѣю ни малѣйшаго желанія закудахтать сейчасъ же публично подобно курицѣ, да къ тому же мои братья in Wagnero большей частью очень глупы и отвратительно пишутъ. Дѣло въ томъ, что въ сущности они отнюдь не родственны этому генію и неспособны заглянуть въ глубину, а могутъ только скользить по поверхности. Вотъ причина того позорнаго явленія, что эта школа воображаетъ, будто прогрессъ музыки заключается именно въ тѣхъ вещахъ, которыя можно уподобить пузырямъ, выпускаемымъ тамъ и сямъ въ высшей степени своеобразной натурой Вагнера. Для книги „Опера и драма“ не созрѣлъ ни одинъ изъ этихъ малыхъ^[9]».

Вскорѣ послѣ перваго знакомства съ Вагнеромъ Нитче былъ приглашенъ на каѳедру филологіи въ Базель. Онъ покинулъ Наумбургъ, гдѣ жили его родные (мать и сестра), и отправился въ путь 13 апрѣля 1869 года. На одной изъ станцій въ его вагонъ вошли нѣсколько молодыхъ людей, ѣхавшихъ въ Карлсруэ съ спеціальной цѣлью послушать «Мейстерзингеровъ». Такого искушенія онъ побороть не могъ: онъ также вышелъ на этой станціи и пожертвовалъ днемъ, чтобы насладиться вечеромъ своей любимой оперой. Прибывъ въ Базель въ половинѣ апрѣля и устроившись кое-какъ на новомъ мѣстѣ, онъ уже 15 мая предпринимаетъ поѣздку на Фирвалыптедтское озеро, якобы съ цѣлью отдохнуть нѣсколько дней на лонѣ природы. Въ сущности же его просто тянуло къ Вагнеру, жившему въ то время на своей виллѣ Трибшенъ близъ Люцерна. Въ Люцернѣ имъ однако овладѣваетъ сомнѣніе, можетъ ли онъ отважиться сдѣлать визитъ Вагнеру, основываясь на его приглашеніи минувшей осенью, и онъ нѣсколько нерѣшительно совершаетъ свое первое паломничество въ Трибшенъ. Тутъ онъ долго стоитъ передъ домомъ, прислушиваясь къ все повторяющемуся скорбному аккорду. Наконецъ изъ сада показывается лакей и объявляетъ, ему, что до 2 часовъ господинъ Вагнеръ работаетъ, и безпокоить его нельзя. Тогда Нитче рѣшается передать по крайней мѣрѣ свою визитную карточку. Вагнеръ высылаетъ немедленно своего камердинера съ вопросомъ: тотъ ли это г-нъ Нитче, съ которымъ онъ познакомился у своей сестры въ Лейпцигѣ. Получивъ утвердительный отвѣтъ, онъ приглашаетъ молодого профессора къ обѣду, но такъ какъ въ этотъ день Нитче оказывается уже абонированнымъ, то приглашеніе переносится на ближайшій понедѣльникъ. Въ Духовъ день Нитче съ ранняго утра снова ѣдетъ въ Люцернъ и отправляется оттуда въ Трибшенъ, гдѣ проводитъ съ Рихардомъ Вагнеромъ и его женой Козимой «первый изъ тѣхъ дивныхъ дней, которые стали впослѣдствіи счастьемъ его души и утѣшеньемъ въ его одиночествѣ». Въ этотъ день Вагнеръ подарилъ ему свой портретъ, проводилъ его до «Рёсли» и, сердечно простившись съ нимъ, убѣдительно просилъ повторить свой визитъ. Какое впечатлѣніе произвелъ день, проведенный съ Вагнеромъ, на самого Нитче, видно изъ слѣдующихъ строкъ его письма къ Эрвину Роде: «Вагнеръ дѣйствительно представляетъ собою все, что мы надѣялись въ немъ увидѣть: это расточительно богатый и великій умъ, энергичный характеръ и очаровательно любезный человѣкъ, обладающій сильнѣйшимъ стремленіемъ къ знанію и т. д. Я долженъ кончить: иначе я пропою цѣлый гимнъ».

Нѣсколько дней спустя Нитче получилъ приглашеніе отъ Козины Вагнеръ посѣтить ихъ въ день рожденія ея мужа. Но, будучи въ этотъ день занятъ лекціями, онъ долженъ былъ отказаться отъ такого великаго удовольствія и ограничиться письменнымъ поздравленіемъ Вагнера, на которое получилъ отъ него слѣдующій отвѣтъ: «Глубокоуважаемый другъ! Примите — хоть и нѣсколько поздно — великую и сердечную благодарность за Ваше прекрасное и полное значенія письмо! Если я хотѣлъ тогда, чтобы Вы меня посѣтили, то повторяю Вамъ нынче мою убѣдительную просьбу навѣстить насъ какъ-нибудь запросто, о чемъ я лично говорилъ Вамъ при нашемъ прощаніи передъ „Рёсли“. Пріѣзжайте же — лишь предупредивъ заранѣе нѣсколькими строками — напримѣръ, въ субботу послѣ обѣда, оставайтесь воскресенье, а въ понедѣльникъ рано утромъ возвращайтесь обратно: вѣдь это можетъ сдѣлать каждый ремесленникъ, а тѣмъ болѣе профессоръ. Вы остановитесь у меня и проспите обѣ ночи въ нашемъ домѣ. Дайте же посмотрѣть на Васъ. До сихъ поръ нѣмецкіе земляки доставляли мнѣ не много пріятныхъ минутъ. Спасите мою не совсѣмъ твердую вѣру въ то, что я — вмѣстѣ съ Гёте и нѣкоторыми другими — называю нѣмецкой свободой»^[10]. — Нечего и говорить, что Нитче не преминулъ воспользоваться этимъ дружескимъ приглашеніемъ. Онъ пишетъ вслѣдъ за тѣмъ: «Въ Трибшенѣ живется великолѣпно, мы проводимъ тамъ время вмѣстѣ въ живѣйшей бесѣдѣ, въ симпатичнѣйшемъ семейномъ кругу и вдали отъ обычной житейской пошлости». Въ понедѣльникъ онъ вернулся очень рано въ виду своихъ лекцій въ Базель и узналъ позже, что въ эту ночь у Вагнера родился сынъ, въ чемъ оба они увидали счастливое предзнаменованіе для ихъ дружбы. Съ этихъ поръ между 25-ти лѣтнимъ Нитче и 56-ти лѣтнимъ Вагнеромъ установилась живая связь, поддерживаемая частыми свиданіями и перепиской, и, когда горькое чувство одиночества овладѣвало молодымъ профессоромъ, онъ утѣшался перспективой скораго посѣщенія ставшей ему столь близкой семьи. Въ началѣ сентября онъ уже пишетъ Роде: «Впрочемъ у меня есть тоже своя Италія, какъ и у тебя; только я могу спасаться въ ней всегда лишь на субботы и воскресенья. Она называется Трибшенъ и сдѣлалась уже мнѣ вполнѣ родною. За послѣднее время я былъ тамъ, въ короткій промежутокъ, четыре раза, да кромѣ того почти каждую недѣлю по тому же пути летитъ письмо. Дорогой другъ, то, что я тамъ узнаю и вижу, слышу и понимаю, не поддается описанію. Подумай только, что Шопенгауэръ и Гете, Эсхилъ и Пиндаръ еще живутъ». И далѣе: «…я разскажу тебѣ еще кое-что о моемъ Юпитерѣ, Рихардѣ Вагнерѣ, у котораго я время отъ времени отдыхаю и освѣжаюсь больше, чѣмъ могутъ себѣ представить всѣ мои коллеги… Какъ разъ теперь онъ получилъ первое отличіе, именно званіе почетнаго члена Берлинской Академіи Искусствъ. Страшная, богатая, потрясающая жизнь, совершенно особенная и неслыханная среди посредственныхъ смертныхъ! Потому-то онъ и стоитъ особнякомъ, опираясь на собственныя силы, постоянно устремляя свой взоръ поверхъ всего эфемернаго и являясь несвоевременнымъ въ прекраснѣйшемъ смыслѣ слова. Недавно онъ далъ мнѣ свою рукопись „о государствѣ и религіи“, предназначенную въ качествѣ мемуара для молодого баварскаго короля; она настолько выше своего времени, полна такого благородства и шопенгауэровской серьезности, что я желалъ бы быть королемъ, чтобы, получать подобныя наставленія»^[11].

Съ этого времени «вагнеріанство» Нитче вступаетъ въ новый фазисъ. Онъ становится апостоломъ Вагнера, ревностнымъ пропагандистомъ его идей и не ограничивается въ этомъ отношеніи тѣснымъ кругомъ своихъ друзей. Дѣло дошло даже до того, что онъ чуть было не убѣдилъ Великую Княгиню Александру Іосифовну (бывшую ученицу его отца), находившуюся въ ту пору проѣздомъ въ Базелѣ, осчастливить своимъ посѣщеніемъ Трибшенъ, несмотря на то, что Вагнеръ, хотя и пользовался уже тогда покровительствомъ баварскаго короля Людвига II, но еще не былъ принятъ при княжескихъ дворахъ. Каждое новое обращеніе кого-либо изъ его друзей въ вагнеріанство радовало его безконечно. Вотъ, что пишетъ онъ, напримѣръ, въ мартѣ 1870 года своему другу Герсдорфу: «Что мы наконецъ вполнѣ сходимся въ мнѣніяхъ насчетъ Рихарда Вагнера, это служитъ для меня чрезвычайно цѣннымъ доказательствомъ нашей близости… Какъ радовался я, что ты такъ ревностно штудируешь „Оперу и драму“! Я тотчасъ же написалъ объ этомъ моимъ трибшенскимъ друзьямъ. Вообще для нихъ мои друзья не являются чужими: и если ты послѣ перваго представленія Мейстерзингеровъ напишешь обстоятельное письмо Вагнеру, то это вызоветъ большую радость, а вмѣстѣ съ тѣмъ узнаютъ точнѣе, что представляетъ собою авторъ письма. Само собою разумѣется, что, если ты навѣстишь меня когда-нибудь, то мы поѣдемъ въ Трибшенъ. Близкое непосредственное знакомство съ такимъ геніемъ безконечно обогащаетъ жизнь. Для меня все самое лучшее и самое прекрасное связано съ именами Шопенгауэра и Вагнера, и я гордъ и счастливъ, что схожусь въ этомъ съ самыми близкими моими друзьями»^[12].

Непонятый и порвавшій связь съ міромъ, Вагнеръ жилъ со своей семьей въ Трибшенѣ очень уединенно. Даже въ Люцернѣ врядъ ли кто имѣлъ понятіе о его значеніи, за исключеніемъ единичныхъ личностей, да развѣ еще у содержателей отелей было смутное представленіе, что этотъ господинъ Вагнеръ представляетъ собою что-то замѣчательное: разъ одинъ король остановился въ Люцернѣ съ очевидной цѣлью посѣтить его, и кромѣ того нѣсколько разъ въ Трибшенъ отправлялись знатнаго вида господа, о которыхъ потомъ думали, что это были принцы или высокопоставленныя особы. Вагнеръ порою горько жаловался на свое одиночество и называлъ своего молодого друга Нитче единственнымъ своимъ утѣшеніемъ. Друзья философа, профессоръ Роде и баронъ фонъ Герсдорфъ, встрѣчали у него также сердечный пріемъ. Самъ Вагнеръ говорилъ позже сестрѣ Нитче: «Вашъ братъ трибшенецъ, и его друзья — мои друзья». И еще: «Вашъ братъ и его друзья совершенно новый, удивительный видъ людей, который я до сихъ поръ считалъ совершенно невозможнымъ».

Мало-по-малу при такой уединенной жизни вдали отъ свѣта между Вагнерами и Нитче возникла глубокая и тѣсная дружба. Они дѣлили между собою всѣ большія и маленькія печали и радости, вмѣстѣ страдали отъ преждевременнаго исполненія въ Мюнхенѣ «Золота Рейна» и «Валкиріи», равно какъ отъ всѣхъ нескромныхъ разоблаченій и злостныхъ нападокъ на композитора, но вмѣстѣ и радовались успѣшному ходу его большихъ работъ: «Гибели боговъ» и «Автобіографіи». Вагнеры принимали живѣйшее участіе въ работахъ Нитче и съ большимъ усердіемъ перечитывали и обсуждали ихъ. Но дѣло не ограничивалось только духовными интересами, сообщали другъ другу даже мелочи повседневной жизни, разсказывали о проказахъ дѣтворы, доставлявшихъ взрослымъ большое удовольствіе, и т. п. Козима Вагнеръ не стѣснялась даже постоянно давать молодому ученому самыя разнообразныя порученія, совершенно забывая, что имѣетъ дѣло съ профессоромъ и докторомъ филологіи, и помня только о его 25-ти годахъ. Хотя въ виду признанной непрактичности Нитче эти порученія сводились обыкновенно къ тому, что онъ долженъ былъ передавать въ соотвѣтствующіе магазины записки съ подробнымъ описаніемъ требуемаго, однако самъ Нитче не ограничивался этой ролью. Онъ не только осматривалъ весьма тщательно художественныя вещи, книги и другіе предметы, въ которыхъ зналъ толкъ, но также и дѣтскія игрушки. Такъ, напр., онъ однажды нашелъ, что король кукольнаго театра мало напоминаетъ настоящаго, а чортъ не такъ черенъ, какъ бы слѣдовало; одежда рождественскаго ангела показалась ему въ Базелѣ не совсѣмъ соотвѣтствующей принятому на небѣ обычаю, а потому онъ выписалъ ее изъ Парижа. Эти мелочи довольно характерны, какъ для личности Нитче, такъ и для отношеній, установившихся въ короткое время между нимъ и Вагнерами: видно, что онъ сдѣлался не только другомъ, но и членомъ этой семьи.

Не мало помогалъ онъ также самому Рихарду Вагнеру, печатавшему тогда свою автобіографію въ очень ограниченномъ количествѣ экземпляровъ; онъ не только велъ переговоры съ типографіей, но первое время даже держалъ корректуру, отъ которой впрочемъ Вагнеръ впослѣдствіи освободилъ его, находя совершенно справедливо, что у него и безъ того достаточно работы. Изъ собственныхъ работъ Нитче за это время появились: «Гомеръ и классическая филологія», «Греческая музыкальная драма» и «Сократъ и трагедія». Послѣдняя была напечатана въ 1871 году, но рукопись ея была послана Вагнерамъ еще въ февралѣ 1870 г. и произвела большую сенсацію. Въ ней Нитче въ первый разъ развивалъ подробнѣе и точнѣе, чѣмъ въ разговорахъ, свои мысли объ уничтоженіи древней діонисовской трагедіи раціоналистическимъ духомъ Сократа и Еврипида. Вагнеръ сообщилъ ему по этому поводу, что послѣ чтенія рукописи ему пришлось потратить немало времени, чтобы успокоить свою подругу, на которую смѣлость и прямота мысли подѣйствовали сначала ошеломляюще. Только послѣ вторичнаго чтенія впечатлѣніе ея измѣнилось и, по ея собственному выраженію, «было на этотъ разъ огромнымъ и прекраснымъ». Самъ Вагнеръ отнесся "къ работѣ своего молодого друга очень сочувственно, посовѣтовавъ ему даже заняться болѣе обстоятельной разработкой затронутыхъ имъ вопросовъ. Совѣтъ этотъ былъ однако совершенно излишнимъ. Молодого философа уже давно «волновала масса эстетическихъ проблемъ и отвѣтовъ», и публичныя рѣчи (каковыми были три названныя работы) служили ему лишь предлогомъ для разработки маленькихъ частей системы, которую онъ имѣлъ въ виду изложить въ большомъ сочиненіи о грекахъ и даже чувствовалъ заранѣе, какого рода будетъ вынашиваемое имъ твореніе, ибо неоднократно говорилъ въ ту пору: «Наука, искусство и философія до такой степени срастаются во мнѣ теперь, что я непремѣнно когда-нибудь рожу центавра».

5.

Война 1870—1871 года на время прервала трибшенскую идиллію Нитче. Несмотря на то, что базельская профессура не только освобождала его отъ военной службы (онъ отбывалъ воинскую повинность по окончаніи университета и числился затѣмъ въ прусскомъ ландверѣ), но и была даже связана съ обязательствомъ не принимать участія въ военныхъ дѣйствіяхъ, ибо съ принятіемъ ея онъ долженъ былъ экспатріироваться, тѣмъ не менѣе чувство долга не позволяло ему воспользоваться своимъ правомъ, и онъ обратился къ швейцарскому правительству съ просьбой разрѣшить ему, если не вступить въ ряды войскъ, то по крайней мѣрѣ хоть внести посильную лепту въ общее дѣло своей родины въ качествѣ санитара.

Правительствомъ было разрѣшено только послѣднее, и въ началѣ августа 1870 года Нитче отправился на театръ военныхъ дѣйствій. Однако послужить отечеству пришлось ему недолго. Постоянный видъ чужихъ страданій, который едва могла выносить его чувствительная натура, и безсонныя ночи въ конецъ измучили его; къ тому же онъ опасно заболѣлъ. Въ результатѣ онъ уже черезъ два мѣсяца вернулся еле живой на родину въ Наумбургъ, а затѣмъ, не успѣвъ даже хорошенько оправиться, въ концѣ октября уже снова вступилъ въ свою должность.

Глубоко погруженный еще съ начала 1870 года въ свои новыя проблемы, Нитче не разставался съ ними и среди ужасовъ войны; конечно, онъ не могъ заниматься въ это время письменнымъ изложеніемъ волновавшихъ его мыслей, но внутренняя работа не прекращалась въ немъ ни на минуту даже въ періодъ его тяжелой болѣзни. Особенно сильнымъ стимуломъ къ работѣ служило страстное желаніе сдѣлать что-нибудь существенное для Вагнера; для достиженія этой цѣли ему казалось необходимымъ освѣтить вагнеровскій вопросъ съ высшей точки зрѣнія и связать вагнеровское искусство съ высшей и прекраснѣйшей формой всяческаго искусства, т. е. искусства эллинскаго. Насколько трудна была для него эта задача, насколько не гормонировало съ искусствомъ Вагнера его общее воззрѣніе на эллинизмъ, это видно изъ относящихся къ тому времени сочиненій Нитче, изданныхъ лишь послѣ его смерти. «Какъ возникаетъ такая книга», пишетъ онъ самъ въ началѣ 1872 года Эрвину Роде, «сколько труда и муки стоитъ отстранять отъ себя тѣснящіяся со всѣхъ сторонъ другія представленія, о мужествѣ концепціи и честности разработки никто не имѣетъ даже понятія: менѣе же всего о той огромной, задачѣ, которую я взялъ на себя по отношенію къ Вагнеру, и которая поистинѣ была для меня причиной многихъ и тяжкихъ тайныхъ огорченій»^[13].

Какъ бы то ни было, ожидаемый «центавръ» родился. Этимъ «центавромъ» было «Рожденіе трагедіи изъ духа музыки». Цѣль была достигнута. Съ появленіемъ этой книги установился болѣе глубокій взглядъ на вагнеровское искусство, какъ на возрожденное діонисовско-эллинское искусство; имя Вагнера стали связывать съ новыми надеждами, съ новыми ожиданіями, увлекавшими въ началѣ семидесятыхъ годовъ восхищенное нѣмецкое юношество. Болѣе же всѣхъ былъ восхищенъ самъ Вагнеръ, не имѣвшій до той поры накакого представленія объ аполлоновской и діонисовской проблемѣ, какъ художественномъ принципѣ.

«Происхожденіе трагедіи» было встрѣчено на первыхъ порахъ гробовымъ молчаніемъ. Странной и чуждой показалась въ философскихъ кругахъ эта книга, которую не могли подвести ни подъ какую рубрику. Но этотъ холодный пріемъ не смущалъ автора. Онъ былъ вполнѣ вознагражденъ письмами изъ Трибшена. Тотчасъ же по полученіи книги Вагнеръ пишетъ ему: «Дорогой другъ! Болѣе прекраснаго, чѣмъ Ваша книга, я еще не читалъ ничего! Все великолѣпно! Пишу Вамъ наскоро, такъ какъ чтеніе привело меня въ сильное возбужденіе, и я долженъ подождать, пока ко мнѣ вернется разумъ, чтобы прочесть, ее какъ слѣдуетъ. — Я сказалъ Козимѣ, что послѣ нея сейчасъ же идете Вы: затѣмъ большой промежутокъ до Ленбаха, который написалъ поразительно похожій мой портретъ!.. До свиданія! Заѣзжайте скорѣе на минутку, проведемъ время по-діонисовски!» — И нѣсколько позже: "…Вы издали трудъ, не имѣющій себѣ подобнаго. Всякое вліяніе, которому Вы когда-либо подвергались, сведено характеромъ эт"Эй работы почти на нѣтъ: что выдѣляетъ Вашу книгу изъ всѣхъ другихъ, такъ это полная увѣренность, съ которой выражается въ ней глубокое своеобразіе… Мы два раза прочитали Вашу книгу — утромъ каждый отдѣльно, вечеромъ вмѣстѣ — и жалѣемъ, что у насъ нѣтъ еще обѣщанныхъ двухъ экземпляровъ. За одинъ экземпляръ мы постоянно споримъ. Я все еще пользуюсь ею, чтобы приводить себя въ промежутокъ времени между завтракомъ и работой въ надлежащее настроеніе; ибо съ тѣхъ поръ, какъ я ее читаю, я опять работаю надъ послѣднимъ актомъ"^[14]. Еще болѣе восторженное письмо получилъ Нитче отъ Козины Вагнеръ.

«Происхожденіе трагедіи» было, такъ сказать, утренней зарей всемірной славы Вагнера. Его солнце уже начало всходить надъ Байрейтомъ. Въ январѣ 1872 года онъ ѣдетъ туда, чтобы подготовить все для осуществленія своихъ плановъ, и встрѣчаетъ полное сочувствіе. Трибшенской идилліи, длившейся три года, приходилъ конецъ. «Да, Байрейтъ!» говорила уже 18 января Козима Вагнеръ своему молодому другу, «теперь мы должны стать „трагическими людьми“. Богъ знаетъ, осуществится ли эта новѣйшая идея, но это почти безразлично, мы можемъ лишь стремиться къ этому; если насъ ждетъ удача, то мы переживемъ тамъ то, къ чему вы насъ зовете… Въ апрѣлѣ мы, вѣроятно, уже отправимся въ Вѣну, и тогда прости! прелестный Трибшенъ, гдѣ родилось также Рожденіе трагедіи и столь многое, что, быть можетъ, уже никогда не повторится»^[15].

Прощаніе съ Трибшеномъ наполнило сердце Нитче глубокой тоской. Пріѣхавъ туда въ послѣдній разъ въ концѣ апрѣля, онъ засталъ Козиму Вагнеръ уже за укладкой. Молча сѣлъ онъ за рояль и началъ фантазировать, изливая въ звукахъ чувства, переполнявшія его душу. Вся скорбь, всѣ надежды и тревоги, которыхъ не выразить словами, воспоминанія о прекрасныхъ дняхъ, проведенныхъ подъ этимъ кровомъ, и чувство утраты чего-то невозвратимаго звучало въ этихъ мелодіяхъ то ликованіемъ, то жалобой. Даже двадцать лѣтъ спустя, когда ихъ отношенія такъ рѣзко измѣнились, Козима Вагнеръ не могла равнодушно вспомнить объ этой чарующей фантазіи, объ этой пѣсни прощанія Нитче съ Трибшеномъ, своимъ «островомъ блаженныхъ». Та же скорбь звучитъ и въ его письмѣ къ Герсдорфу: «Прошлую субботу было грустное и трогательное прощаніе съ Трибшеномъ. Итакъ, Трибшена больше нѣтъ: мы бродили тамъ, точно среди развалинъ, печаль лежала на всемъ, она была разлита и въ воздухѣ и въ облакахъ, собака не хотѣла ѣсть, прислуга, если вѣрить ея словамъ, не переставала рыдать. Мы укладывали рукописи, письма и книги — ахъ, это было такъ безутѣшно! Эти три года, которые я провелъ близъ Трибшена, въ теченіе которыхъ я былъ тамъ 23 раза — какого значенія полны они для меня! Чѣмъ былъ бы я, если бы ихъ у меня не было! Я счастливъ тѣмъ, что увѣковѣчилъ для себя этотъ трибшенскій міръ въ моей книгѣ»^[16]…

6.

Весна 1872 года была временемъ полнаго расцвѣта дружбы Нитче съ Вагнеромъ. Можно даже опредѣлить точнѣе ея кульминаціонный пунктъ, — имъ является торжество закладки байрейтскаго театра, состоявшееся 22 мая. По крайней мѣрѣ самъ Нитче пишетъ годъ спустя послѣ этого событія: «Я думаю, что это были самые счастливые дни моей жизни. Въ воздухѣ носилось что-то такое, чего я никогда въ другое время не чувствовалъ, что-то совершенно невыразимое, но чреватое надеждами». Какое глубокое впечатлѣніе произвелъ тогда на него Вагнеръ, видно изъ слѣдующаго отрывка изъ «Несвоевременныхъ размышленій». «Когда въ тотъ майскій день 1872 года на байрейтскомъ холмѣ былъ заложенъ первый камень, подъ проливнымъ дождемъ и мрачнымъ небомъ, Вагнеръ поѣхалъ съ нѣсколькими изъ насъ обратно въ городъ; онъ молчалъ и при этомъ долго смотрѣлъ вглубь самого себя взоромъ, котораго не выразить словомъ. Въ этотъ день начинался шестидесятый годъ его жизни: все прежнее было подготовкой къ этому моменту. Извѣстно, что люди въ минуту крайней опасности или вообще, когда они принимаютъ какое-нибудь важное рѣшеніе въ жизни, концентрируютъ въ безконечно ускоренномъ процессѣ внутренняго созерцанія все пережитое и съ удивительной ясностью вспоминаютъ, какъ самое близкое, такъ и самое далекое. Кто знаетъ, что видѣлъ Александръ Великій въ то мгновеніе, когда заставилъ Азію и Европу пить изъ одной общей чаши? Но то, что внутренно созерцалъ въ этотъ день Вагнеръ — какъ онъ развился, чѣмъ онъ сталъ, чѣмъ онъ будетъ — это мы, его близкіе, можемъ до нѣкоторой степени угадать: и только этотъ взоръ Вагнера дастъ намъ возможность понять его великое дѣло, — чтобы это пониманіе послужило ручательствомъ въ его плодотворности»^[17].

Еще въ январѣ 1872 года Нитче писалъ Эрвину Роде: «Я заключилъ союзъ съ Вагнеромъ; ты не можешь себѣ представить, какъ мы теперь близки, и какъ тѣсно соприкасаются наши планы»^[18]. И дѣйствительно все, что задумывалъ тогда Нитче, было связано съ мыслью о Вагнерѣ; при всемъ, что онъ дѣлалъ, онъ спрашивалъ себя: «будетъ ли это также хорошо и для Вагнера?» Ибо великій композиторъ былъ очень обидчивъ и часто мучилъ себя и другихъ недовѣріемъ. Мы уже видѣли на примѣрѣ «Происхожденія трагедіи», что многія мысли, волновавшія въ то время философа, остались невысказанными имъ въ этой книгѣ только изъ боязни, что онѣ будутъ не по сердцу Вагнеру; девятый томъ полнаго собранія сочиненій Нитче служитъ этому достаточнымъ доказательствомъ. Но этого мало. Нитче часто жертвовалъ и личными удовольствіями, чтобы не причинить даже самой маленькой непріятности своему другу. Такъ, напримѣръ, на Пасхѣ 1872 г. онъ отказался отъ поѣздки на югъ съ сыномъ Феликса Мендельсона, который звалъ его съ собою въ Италію, — отказался только потому, что Вагнеръ не былъ въ дружескихъ отношеніяхъ съ Мендельсономъ отцомъ и при своей подозрительности могъ косо посмотрѣть на эту поѣздку. Не останавливали его и болѣе серьезныя жертвы. Какъ разъ въ это же время у него явилось намѣреніе оставить профессуру подъ тѣмъ предлогомъ, что онъ-де лучше будетъ поучать людей постарше, чѣмъ студенты, и «хочетъ вѣжливенько ткнуть носомъ нѣмецкихъ ученыхъ въ то, чего они не видятъ своими близорукими глазами». Нечего и говорить, что это былъ именно только предлогъ; тайнымъ же мотивомъ, побуждавшимъ его къ такому шагу, являлось желаніе сдѣлать что-нибудь для Вагнера, доказать на дѣлѣ свою любовь, исполнить свою священную обязанность. Изъ одного письма къ Роде видно, что онъ намѣревался въ слѣдующую зиму совершить турнэ по Германіи и прочесть въ вагнеровскихъ ферейнахъ цѣлый рядъ лекцій о вагнеровскомъ «Кольцѣ Нибелунга». Однако этотъ планъ не былъ приведенъ въ исполненіе, какъ оказавшійся непрактичнымъ, да и самъ Вагнеръ былъ противъ того, чтобы его молодой другъ бросилъ профессуру.

Довольно яркимъ выраженіемъ тогдашнихъ чувствъ его къ Вагнеру являются слѣдующія строки его письма къ тому же Роде въ апрѣлѣ 1872 года. «Сердечную и великую радость доставилъ ты мнѣ тѣмъ, что послалъ письмо Вагнеру. Для самаго лучшаго и благороднаго, къ чему мы стремимся, у насъ вѣдь нѣтъ другого покровителя, почему ему по справедливости надлежитъ приносить въ жертву все, что растетъ на нашемъ собственномъ полѣ. Если мнѣ чего-нибудь поэтому недостаетъ, то именно твоего присутствія: мы должны бы всегда вмѣстѣ поучаться у него и идти впередъ въ познаніи его твореній. Кольцо Нибелунга все болѣе и болѣе вырисовывается передъ моимъ изумленнымъ взоромъ — какъ нѣчто неимовѣрно-гигантское, совершенное и безподобное. Но тяжело знакомиться съ такими твореніями: вотъ почему тотъ, кто полагаетъ, что онъ многое въ нихъ прочувствовалъ и понялъ, долженъ также и говорить о нихъ — отсюда мой зимній планъ»^[19]. — Мы видимъ, что это уже не только дружба, а поклоненіе, но мы видимъ также, что оно сопряжено съ жертвами, а значитъ, съ тайной внутренней борьбой и страданіями. Приведенныя строки о новомъ циклѣ вагнеровскихъ оперъ-драмъ совсѣмъ не гармонируютъ съ ранѣе цитированнымъ сужденіемъ Нитче о Валкиріи, а также съ категорическимъ утвержденіемъ его сестры-біографа, что въ сущности онъ цѣнилъ дѣйствительно высоко только Тристана и Мейстерзингеровъ, тогда какъ къ другимъ произведеніямъ Вагнера относился довольно" холодно и даже до личнаго знакомства съ нимъ часто находилъ ихъ немузыкальными и банальными. Это даетъ намъ право заключить, что его очаровывала въ ту пору не столько музыка, сколько сама геніальная личность Вагнера, которую онъ вдобавокъ идеализировалъ со всѣмъ энтузіазмомъ, свойственнымъ молодости. Немалую роль въ этомъ играла, по всей вѣроятности, и трагическая судьба Вагнера, судьба одинокаго, непризнаннаго генія; съ другой стороны нельзя не упомянуть о томъ обстоятельствѣ, что Нитче очень рано потерялъ отца и съ дѣтства чувствовалъ всю тяжесть этой утраты, лишившей его друга-попечителя, который былъ ему такъ нуженъ. Въ этомъ отношеніи весьма характерно свидѣтельство Е. Фёрстеръ-Нитче, что «Шопенгауэръ былъ для него не книгой, а другомъ», и что, будь философъ живъ въ то время, когда Нитче познакомился съ его произведеніями, онъ непремѣнно отправился бы къ нему, «чтобы привѣтствовать его, какъ друга и отца». Но какъ тогда при всемъ своемъ преклоненіи передъ великимъ мыслителемъ онъ не принималъ его воззрѣній безъ критики, о чемъ свидѣтельствуетъ написанный, вѣроятно, въ 1867 году отрывокъ «Критика шопенгауэровской философіи», такъ и теперь его чувство къ Вагнеру не было слѣпымъ, а было только страстнымъ поклоненіемъ. По крайней мѣрѣ относящіяся къ этому періоду (1870—1872) интимныя замѣтки, которыя Нитче дѣлалъ въ тиши своего кабинета или во время уединенныхъ прогулокъ, свидѣтельствуютъ о томъ, что онъ далеко не во всемъ сходился съ Вагнеромъ, но еще питалъ надежду обратить его въ свою вѣру. А что онъ въ свою очередь оказывалъ значительное вліяніе на Вагнера, доказываетъ лучше всего III актъ Зигфрида, написанный, по собственному признанію Вагнера, подъ впечатлѣніемъ его знакомства съ Нитче^[20].

Естественно, что при такомъ отношеніи къ себѣ и Вагнеръ чувствовалъ сердечное влеченіе къ своему молодому другу, котораго онъ къ тому же такъ высоко цѣнилъ. Однако къ этому влеченію постоянно примѣшивалась нѣкоторая тревога за будущее, точно онъ заранѣе предвидѣлъ, что ихъ жизненные пути скрестились только случайно и вскорѣ опять разойдутся навсегда. Несмотря на всю любовь и уваженіе, которое оказывалъ ему Нитче, Вагнеръ никогда не могъ отдѣлаться отъ мысли, что «этотъ Нитче идетъ своей собственной дорогой». Возможно, что подозрительность его заходила даже дальше, и что въ душу его не разъ закрадывалось сомнѣніе: ужъ не отгадываетъ ли его другъ, при всей своей любви къ нему, въ немъ больше того, чѣмъ было бы ему желательно? Такія мысли были для Вагнера невыносимы, ибо, по словамъ Е. Фёрстеръ-Нитче, «онъ, подобно Іеговѣ, не терпѣлъ другихъ боговъ рядомъ съ собою»^[21].

7.

За годъ, протекшій со времени закладки байрейтскаго театра, Нитче видѣлся съ Вагнерами только разъ въ Страсбургѣ, возвращаясь изъ своей поѣздки въ Италію. На Пасхѣ 1873 года онъ снова ѣдетъ въ Байрейтъ, куда увлекаетъ съ собою Эрвина Роде, и застаетъ своихъ друзей въ угнетенномъ настроеніи. Финансовая сторона байрейтскаго предпріятія обстоитъ изъ рукъ вонъ плохо, все предпріятіе грозитъ рушиться. Это повергаетъ его въ глубокую скорбь; сознаніе, что онъ занимался своими греками въ то время, когда на его друзей сыпались неудачи, даже вызываетъ въ немъ угрызенія совѣсти; онъ откладываетъ въ сторону свою работу: «Философія грековъ въ трагическій вѣкъ», и готовится къ выступленію на защиту великаго дѣла.

Первый вопросъ, которымъ онъ задался при этомъ, былъ: гдѣ причина такого равнодушія къ великой байрейтской идеѣ? — «Въ нашихъ превратныхъ взглядахъ на образованіе», отвѣтилъ онъ себѣ съ глубокимъ возмущеніемъ. Тутъ кстати ему попался подъ руку образчикъ такого псевдообразованія, «Старая и новая вѣра» Давида Штрауса, гдѣ этотъ вообще недюжинный ученый съ невѣроятнымъ самодовольствомъ разсуждаетъ на тему: какіе мы сдѣлали однако огромные успѣхи. Случай показался ему вполнѣ подходящимъ, чтобы излить свой гнѣвъ и скорбь, отрезвить браваго нѣмца отъ его опьяненнаго самоудивленія и показать ему безъ всякихъ прикрасъ его собственный портретъ, портретъ образованнаго филистера, размѣнявшагося на мелочи и потерявшаго способность видѣть все истинно великое. Подъ «великимъ» тутъ, конечно, подразумѣвался Вагнеръ и Байрейтъ. Такъ возникло первое «Несвоевременное размышленіе»: «Давидъ Штраусъ». По крайней мѣрѣ объ этомъ свидѣтельствуетъ одна собственная замѣтка Нитче, относящаяся къ 1875 году, и его письмо къ Роде въ маѣ 1873 года, т. е. вскорѣ послѣ возвращенія отъ Вагнеровъ^[22].

Получивъ первыя извѣстія о новой работѣ своего друга, Вагнеръ горѣлъ нетерпѣніемъ въ ожиданіи ея выхода въ свѣтъ и, когда книжка наконецъ появилась въ августѣ 1873 года, написалъ ему пространное письмо, въ которомъ мы однако уже не находимъ того восхищенія, какое вызвало въ немъ нѣкогда «Происхожденіе трагедіи». Правда, отъ этого, какъ и отъ прежнихъ писемъ Вагнера, все еще вѣетъ искренней любовью и участіемъ, но о самой книгѣ говорится очень мало и довольно двусмысленно, а въ заключительныхъ строкахъ чувствуется старая тревога за будущее. «Что касается Васъ», гласятъ эти строки, «то повторяю Вамъ слова, сказанныя мною недавно среди своихъ; именно, что я предвижу время, когда мнѣ придется защищать Вашу книгу отъ Васъ самихъ. — Я снова читалъ ее и клянусь Вамъ Богомъ, что считаю Васъ единственнымъ человѣкомъ, знающимъ, чего я хочу»^[23].

Помимо этого Нитче принималъ и непосредственное участіе въ споспѣшествованіи байрейтскому предпріятію. Такъ, когда въ началѣ 1873 г. Нѣмецкій музыкальный ферейнъ назначилъ премію за лучшее популярное сочиненіе о вагнеровскомъ «Кольцѣ», онъ приложилъ съ своей стороны немало труда къ организаціи этого дѣла. Лѣтомъ того же года онъ пытался основать вагнеровскій ферейнъ также и въ Швейцаріи, но предпріятіе это не имѣло успѣха, несмотря на всѣ его старанія, такъ какъ въ то время въ Швейцаріи еще очень мало интересовались Вагнеромъ. Все это лѣто онъ провелъ въ постоянной тревогѣ за Байрейтъ и, когда предсѣдатель вагнеровскихъ ферейновъ предложилъ ему, по желанію самого Вагнера, написать воззваніе къ нѣмецкому народу въ пользу байрейтскаго предпріятія, онъ безропотно выполнилъ и эту задачу, чѣмъ впрочемъ не оказалъ дѣлу никакой помощи, такъ какъ его воззваніе было отклонено делегатами ферейновъ, какъ написанное въ слишкомъ серьезномъ и пессимистическомъ тонѣ. Не согласившись на переработку его, Нитче тѣмъ не менѣе самъ посовѣтовалъ поручить составленіе новаго воззванія профессору Штерну. Однако и послѣднее потерпѣло полное фіаско: четыре тысячи подписныхъ листовъ, разосланныхъ по книжнымъ и музыкальнымъ магазинамъ Германіи, остались чистыми, только въ Гиссенѣ студенты подписались на нѣсколько талеровъ.

Выше уже было сказано, что при всей сердечности своихъ отношеній къ Нитче Вагнеръ часто мучилъ себя подозрѣніями на его счетъ. Весьма вѣроятно, что это обстоятельство въ связи въ его вообще тяжелымъ характеромъ порождало порою, по крайней мѣрѣ за послѣднее время трибшенскаго періода, недоразумѣнія между друзьями. На этотъ счетъ имѣются нѣкоторыя косвенныя указанія въ письмахъ Козины Вагнеръ послѣ упомянутаго въ началѣ этой главы свиданія въ Страсбургѣ. Въ нихъ она неоднократно вспоминаетъ, какъ хорошо провели они вмѣстѣ эти дни, и выражаетъ надежду, что впредь между ними невозможны никакія недоразумѣнія. Значитъ, раньше они были. Одно изъ такихъ недоразумѣній случилось, вопреки ея увѣренности, и въ началѣ 1873 года. Проводя рождественскія каникулы у родныхъ въ Наумбургѣ, Нитче получилъ приглашеніе отъ Вагнера завернуть на обратномъ пути въ Базель къ нему въ Байрейтъ. Но каникулы были и безъ того слишкомъ коротки; если бы Нитче исполнилъ его просьбу, ему почти не пришлось бы отдохнуть отъ своей тяжелой профессорской работы, что было крайне необходимо для его здоровья. Поэтому онъ отклонилъ приглашеніе и наивно удивлялся потомъ, что не получаетъ изъ Байрейта нѣсколько недѣль никакихъ извѣстій. Лишь долго спустя послѣ Рождества узналъ онъ отъ Герсдорфа, что Вагнера очень обидѣлъ его отказъ. Убѣдившись однако изъ письма самого Нитче, совершенно не подозрѣвавшаго объ этомъ, что объ обидѣ тутъ не можетъ быть и рѣчи, Вагнеръ смѣнилъ гнѣвъ на милость, и уже въ февралѣ Нитче пишетъ Гесдорфу: «Я получилъ отъ Вагнера и его жены чудныя письма; выяснилось то, чего я вовсе не зналъ, что Вагнеръ былъ очень обиженъ моимъ неприбытіемъ къ новому году — ты зналъ объ этомъ, дорогой другъ, но скрылъ отъ меня. Но всѣ тучи разсѣялись, и очень хорошо, что я ничего не зналъ, ибо въ иныхъ случаяхъ можно сдѣлать не лучше, а еще гораздо хуже. Впрочемъ Богъ знаетъ, какъ часто даю я поводъ Вагнеру къ неудовольствіямъ: я каждый разъ удивляюсь этому и совершенно не могу раскусить, въ чемъ тутъ собственно дѣло. Тѣмъ болѣе счастливъ я, что теперь опять заключенъ міръ. — Скажи же мнѣ, какъ смотришь ты на эти повторяющіяся недоразумѣнія. Я совершенно не могу себѣ представить, какъ можно быть болѣе преданнымъ и вѣрнымъ Вагнеру въ главномъ, чѣмъ я: если бы я могъ себѣ это представить, то сдѣлалъ бы еще болѣе въ этомъ отношеніи. Но въ маленькихъ побочныхъ вещахъ и въ извѣстномъ необходимомъ мнѣ, почти „санитарномъ“ воздержаніи отъ болѣе частаго совмѣстнаго жительства я долженъ сохранить свободу, дѣйствительно лишь для того, чтобы выдержать эту вѣрность въ высшемъ смыслѣ. Объ этомъ, разумѣется, нельзя говорить ни слова, но вѣдь это чувствуется — и очень грустно, если это влечетъ за собою огорченія, недовѣріе и молчаніе. Въ этотъ разъ я ни минуты не думалъ, что дамъ поводъ къ такому сильному неудовольствію; и я положительно боюсь, что такіе случаи сдѣлаютъ меня еще болѣе мнительнымъ, а я мнителенъ уже и безъ того»^[24]. Герсдорфъ утѣшилъ Нитче, какъ могъ, и онъ вскорѣ успокоился совершенно, тѣмъ болѣе, что въ перспективѣ была поѣздка на Пасху въ Байрейтъ, результатомъ которой, какъ уже сказано, былъ его «Давидъ Штраусъ». Однако обидчивость и несправедливое недовѣріе Вагнера могли наводить его на дѣйствительно нелестныя для послѣдняго мысли. По крайней мѣрѣ самъ онъ пишетъ нѣсколько позже: «Есть нѣчто, возбуждающее въ высшей степени недовѣріе къ Вагнеру: это собственное недовѣріе Вагнера. Оно настолько возмутительно, что я дважды сомнѣвался, музыкантъ ли онъ»^[25].

8.

Рядъ статей подъ общимъ заглавіемъ «Несвоевременныя размышленія» былъ задуманъ Нитче ранѣе, чѣмъ появился его «Давидъ Штраусъ», и потому естественно, что вскорѣ за этой первой изъ нихъ, именно въ февралѣ 1874 г., вышла вторая: «Польза и вредъ исторіи». Это было первое сочиненіе философа, неимѣвшее прямого отношенія къ Вагнеру или его искусству, — и что же! въ Байрейтѣ его встрѣтили холодно. Самъ Вагнеръ отдѣлался довольно двусмысленнымъ письмомъ въ отвѣтъ на полученіе новой книги своего друга; письмо Козины Вагнеръ, правда, нѣсколько теплѣе и участливѣе, однако и въ немъ, при чтеніи между строкъ, чувствуется какое-то недоумѣніе, какое-то разочарованіе, точно она хочетъ сказать: къ чему Вы написали все это, милый другъ, для кого Вы написали все это? Но Нитче не думалъ еще въ ту пору, что письма даже такихъ друзей надо читать между прочимъ и между строкъ; онъ былъ въ правѣ надѣяться, что они отнесутся сочувственно также и къ его работамъ въ иной области, чѣмъ вагнеровское искусство, тѣмъ болѣе, что онъ и безъ того уже слишкомъ много сдѣлалъ тогда для Вагнера. Хуже же всего то, что объ истинномъ отношеніи Вагнеровъ къ своей новой работѣ онъ узналъ стороною значительно позже полученія писемъ отъ нихъ. Если мы примемъ во вниманіе, какое высокое значеніе въ его глазахъ имѣла дружба, и какъ ненавидѣлъ онъ вообще всякую ложь, то поймемъ, что долженъ былъ онъ почувствовать, когда увидѣлъ ясно, что въ Байрейтѣ на него смотрятъ, только какъ на апологета Вагнера.

Мысль, что для сохраненія этой дружбы онъ долженъ приковать себя къ дѣлу Вагнера, какъ къ галерѣ, дѣйствительно могла показаться ему страшной. Надо сказать, что 1874 г. долженъ быть разсматриваемъ вообще, какъ начало серьезнаго кризиса въ духовномъ развитіи Нитче. Онъ уже достигъ того возраста, когда даже въ заурядномъ человѣкѣ пробуждается стремленіе освободиться отъ всякихъ постороннихъ вліяній и пойти своимъ собственнымъ путемъ, къ своей собственной, хотя, быть можетъ, и еще смутно сознаваемой цѣли. Это чувство достигнутой полноты силъ, это непреодолимое желаніе испытать ихъ въ борьбѣ проявленіемъ въ полной мѣрѣ собственной индивидуальности, того своеобразнаго нѣчто, которое является внутренней сущностью всякаго человѣка, должно быть особенно сильнымъ у крупныхъ, геніальныхъ натуръ. И, быть можетъ, въ этомъ единственная причина того, что судьба ихъ всегда носитъ на себѣ печать глубокаго трагизма: выражаясь языкомъ Дарвина, они меньше всего обладаютъ «способностью приспособленія». Исключенія тутъ, вообще говоря, встрѣчаются рѣдко, и во всякомъ случаѣ къ такимъ исключеніямъ нельзя отнести Нитче, у котораго, напротивъ, эта неспособность къ приспособленію доходила до крайности, причиняя ему зачастую глубокія нравственныя страданія.

Уязвленный въ своихъ лучшихъ чувствахъ, глубоко обиженный несправедливой холодностью именно тѣхъ людей, отъ которыхъ онъ былъ въ правѣ ожидать не только поддержки и сочувствія, но даже и благодарности, Нитче глубже уходитъ въ самого себя, и тяжелое чувство человѣка, дошедшаго до рокового распутья, овладѣваетъ имъ. Пріѣхавшая по обыкновенію въ концѣ апрѣля 1874 г. къ нему на лѣто въ Базель сестра застаетъ его въ угнетенномъ настроеніи. «Онъ говорилъ тогда», пишетъ она въ своей книгѣ, «обо всемъ, особенно же о себѣ самомъ, очень мрачно»^[26]. Между тѣмъ внутренній голосъ, звавшій его къ своей цѣли, звучалъ въ немъ все сильнѣе, и онъ прислушивался къ нему все внимательнѣе. Первый шагъ въ этомъ направленіи былъ уже сдѣланъ; начатое имъ еще въ январѣ третье «Несвоевременное размышленіе»: «Шопенгауэръ какъ воспитатель», уже близилось къ концу. Это «прощальное письмо» Нитче одному изъ кумировъ его юности было въ главныхъ чертахъ закончено въ іюнѣ того же года и, по собственному его признанію, дало ему чувство невыразимаго облегченія.

Небольшая поѣздка по Рейну, предпринятая имъ въ то же время вдвоемъ съ сестрою, также способствовала улучшенію его настроенія. Тѣмъ временемъ и Вагнеръ, вѣроятно почувствовавшій свою неправоту и пожелавшій загладить ее, сталъ усиленно приглашать его къ себѣ въ Байрейтъ. Но желая посвятить каникулы окончательной обработкѣ своего третьяго «Несвоевременнаго размышленія», Нитче отклонилъ это приглашеніе, что вызвало снова неудовольствіе Вагнера. Сообщая объ этомъ своему другу, Герсдорфъ, вѣроятно, проявилъ слишкомъ большую настойчивость, убѣждая его пріѣхать; по крайней мѣрѣ Нитче отвѣчаетъ ему нѣсколько раздраженно: «Какъ взбрела тебѣ на умъ, дорогой другъ, странная мысль принудить меня угрозой къ посѣщенію Байрейта? Выходитъ какъ будто, что я добровольно пріѣхать не желаю — а между тѣмъ я видѣлся съ байрейтцами въ прошломъ году два раза и въ позапрошломъ тоже два раза — живя въ Базелѣ и при моихъ жалкихъ каникулахъ! — Мы вѣдь оба знаемъ, что Вагнеръ отъ природы очень склоненъ къ подозрительности — но я не думаю, чтобы было полезно еще раздувать эту подозрительность. Наконецъ — подумай же и о томъ, что у меня есть обязанности по отношенію къ самому себѣ, выполнять которыя, при моемъ весьма неустойчивомъ здоровіи, очень трудно. Право, никому не слѣдовало бы принуждать меня къ чему-нибудь. Отнесись ко всему этому сердечно и по-человѣчески!»^[27]

Какъ бы то ни было, въ августѣ того же 1874 года онъ поѣхалъ-таки въ Байрейтъ, и тутъ произошелъ извѣстный инцидентъ съ «Triumphlied» Брамса. Рѣчь объ этомъ инцидентѣ будетъ нѣсколько ниже. Здѣсь же необходимо сдѣлать небольшое отступленіе и сказать нѣсколько словъ о здоровіи Нитче, на которое онъ жалуется въ только что приведенномъ письмѣ. На этотъ счетъ существуетъ совершенно неправильный взглядъ, что будто чуть не все творчество его должно быть разсматриваемо, какъ чисто патологическое. Такое заблужденіе является результатомъ довольно обычнаго у поверхностныхъ людей смѣшиванія причины со слѣдствіемъ. Многіе полагаютъ, что лихорадочное творчество Нитче есть слѣдствіе его болѣзни, тогда какъ справедливо именно обратное, что болѣзнь его была слѣдствіемъ этого лихорадочнаго творчества, этого неукротимаго стремленія духа къ работѣ. Само же по себѣ такое стремленіе врядъ ли можно считать явленіемъ патологическимъ, ибо оно присуще всѣмъ геніальнымъ, т. е. высшимъ натурамъ, хотя и не въ равной степени. Въ данномъ случаѣ оно было дѣйствительно чрезмѣрнымъ, и это сознавалъ самъ его носитель, сказавшій о себѣ довольно мѣтко, что онъ принадлежитъ къ числу такихъ машинъ, которыя могутъ разорваться.

Отъ природы Нитче обладалъ очень хорошимъ здоровьемъ; это достаточно доказываетъ исторія его дѣтства и юности. Рано, а именно еще въ школѣ, онъ началъ страдать только глазами, да и то весьма вѣроятно, что въ этомъ немалую роль играли не особенно свѣтлыя школьныя помѣщенія. Болѣе или менѣе продолжительныя головныя боли были у него за все шестилѣтнее пребываніе въ Пфортѣ, т. е. отъ 14-ти до 2о-ти-лѣтняго возраста только два раза. Такимъ же хорошимъ здоровьемъ пользовался онъ и въ студенческіе годы. Первая серьезная болѣзнь постигла его на 24-мъ году жизни, да и та была травматическаго происхожденія. Отбывая въ то время воинскую повинность въ конной артиллеріи въ Наумбургѣ, онъ такъ сильно ударился разъ при неудачномъ прыжкѣ на коня грудью о переднюю луку сѣдла, что разорвалъ себѣ грудные мускулы и повредилъ грудную кость. Насколько здоровой была его натура, видно уже изъ того, что она сама переработала начавшійся вслѣдъ за тѣмъ опасный воспалительный процессъ при весьма неудачномъ леченіи. Рѣзкій поворотъ къ худшему въ здоровіи Нитче начинается послѣ кампаніи 1870—1871 года, во время которой онъ заболѣлъ одновременно острымъ катарромъ кишокъ и дифтеритомъ. Слишкомъ сильныя средства, къ которымъ ему пришлось при этомъ прибѣгать, въ связи съ тяжелыми впечатлѣніями отъ всѣхъ ужасовъ войны, потрясли до основанія его сильный организмъ. Продолжительный отдыхъ могъ бы, вѣроятно, возстановить его силы, но онъ не хотѣлъ быть больнымъ, не хотѣлъ этого отдыха и этимъ погубилъ свое здоровье. Сильныя средства окончательно испортили ему желудокъ, а преждевременное возвращеніе къ работѣ повлекло за собою сильнѣйшія головныя боли, повторявшіяся черезъ каждыя 2—3 недѣли. Пытаясь избавиться отъ нихъ всевозможными средствами, онъ только ухудшалъ дѣло. Къ этому присоединялись еще безсонница и частыя страданія глазъ.

Однако не слѣдуетъ думать, что только физическія потрясенія подорвали и продолжали подтачивать его здоровье. Потрясенія нравственныя, какъ видно уже на примѣрѣ его военно-санитарной дѣятельности, играли въ этомъ также значительную роль, а при той чудовищной впечатлительности, какою обладалъ онъ, уберечься отъ нихъ было невозможно. Онъ самъ говоритъ въ одномъ изъ писемъ, относящихся къ 1875 году: «Нашъ братъ никогда не страдаетъ только физически, напротивъ, все до такой степени переплетается съ духовными кризисами, что я совершенно не понимаю, какъ могли бы излечить меня когда-нибудь однѣ только аптеки и кухни»^[28]. Такое потрясеніе между прочимъ имѣло мѣсто въ началѣ 1875 года. Нитче жилъ тогда вмѣстѣ съ двоими изъ своихъ друзей. Одинъ изъ нихъ былъ нѣкій д-ръ Р., съ которымъ онъ состоялъ въ близкихъ отношеніяхъ уже въ теченіе восьми лѣтъ. Вдругъ онъ узнаетъ совершенно неожиданно, что этотъ д-ръ Р. вознамѣрился сдѣлаться католическимъ священникомъ. Это открытіе повергло его въ неописуемый ужасъ: между нимъ и человѣкомъ, котораго онъ считалъ другомъ, вдругъ разверзлась бездонная пропасть. Онъ никакъ не могъ понять, чтобы философъ, долженствующій ставить выше всего свободу мысли, могъ рѣшиться на такое ужасное духовное рабство, а сознаніе, что это сдѣлалъ его другъ, причиняло ему нестерпимую душевную боль. Послѣ долгихъ споровъ д-ръ Р. однако измѣнилъ свое рѣшеніе и вернулся къ первоначальному намѣренію посвятить себя педагогической дѣятельности. Тѣмъ не менѣе прощаніе друзей было очень тяжкое, и на другой день послѣ отъѣзда Р. Нитче слегъ въ постель съ головной болью, продолжавшейся тридцать часовъ и сопровождавшейся частой рвотой желчью. Эти дни были началомъ долгой болѣзни, отъ которой ему удалось нѣсколько оправиться только лѣтомъ въ Баденъ-Баденѣ.

Въ то же лѣто пріѣхала въ Баденъ и сестра философа, прогостившаяся болѣе мѣсяца, съ конца февраля до начала апрѣля, у Вагнеровъ въ Байрейтѣ. На ея глазахъ Нитче снова ожилъ, но все еще не могъ спокойно вспомнить о событіи, причинившемъ ему столько нравственныхъ мученій, и говорилъ, когда объ этомъ заходила рѣчь: «ты не можешь себѣ представить, сколько я выстрадалъ за эту зиму, вся эта исторія нанесла мнѣ глубокую рану. Что другъ и сожитель также совершенно не понимаетъ близкаго ему человѣка — вѣдь это ужасно». Не безъ причины за это время между ними только и было разговоровъ, что о Вагнерахъ. Вотъ что пишетъ по этому поводу она сама: "Братъ никакъ не могъ прекратить своихъ разспросовъ, я же была неистощима въ разсказахъ о томъ, что дѣлали и говорили Вагнеры; только позже мнѣ стало ясно, что подъ его вопросами скрывалась глубокая тревога. Но тогда я могла передать ему только о самыхъ сердечныхъ выраженіяхъ горячей преданности.

"Въ Баденъ-Баденѣ я въ первый разъ замѣтила, что при всемъ уваженіи къ Вагнеру и его женѣ мой братъ высказывалъ совершенно несходныя съ ихъ взглядами воззрѣнія на различные эстетическіе вопросы. Разъ мы сидѣли въ паркѣ, и въ то время, когда онъ живо развивалъ такого рода мысли, я замѣтила вдругъ, что по другую сторону куста сидѣлъ какой-то господинъ, который, облокотившись на спинку скамьи и повернувшись къ намъ лицомъ, внимательно слушалъ нашъ разговоръ. Это былъ Тургеневъ, фотографію котораго я видѣла какъ разъ въ это утро на выставкѣ въ одной витринѣ. Когда онъ увидѣлъ, что его подслушиваніе нами замѣчено, онъ всталъ и съ вѣжливымъ поклономъ прошелъ мимо насъ. Насъ очень интересовало, достаточно ли Тургеневъ понималъ по-нѣмецки, чтобы быть въ состояніи слѣдить за такимъ разговоромъ. «Хорошо еще, что онъ не знаетъ, кто мы такіе», сказалъ братъ, «а то бы въ концѣ концовъ нашъ разговоръ дошелъ до Вагнера — это вызвало бы безконечныя непріятности». «Но», возразила я горячо, «вѣдь не можетъ же Вагнеръ ожидать, чтобы его друзья раздѣляли всѣ его взгляды?» «Тѣмъ не менѣе онъ требуетъ этого», отвѣтилъ онъ медленно и задумчиво"; — и тутъ мнѣ вспомнилась исторія, доказывавшая именно это.

"Лѣтомъ 1874 г. мы съ братомъ слышали въ Базелѣ «Triumphlied» Брамса. Исполненіе было чудное и очень понравилось ему. Отправляясь въ августѣ 1874 г. въ Байрейтъ, онъ взялъ туда Klavierauszug этой пьесы, подъ предлогомъ наивной увѣренности, что она доставитъ удовольствіе Вагнеру. Я говорю «подъ предлогомъ», потому что, размышляя объ этомъ позже, пришла къ заключенію, что эта партитура въ красномъ переплетѣ была чѣмъ-то вродѣ пробнаго камня, и что поэтому великій гнѣвъ Вагнера не былъ, повидимому, совершенно безосновнымъ. Но тутъ я уступаю мѣсто самому Вагнеру, обладавшему драгоцѣнной способностью иронизировать надъ самимъ собою:

«Вашъ братъ положилъ красную книгу на рояль, и каждый разъ, когда я сходилъ въ залъ, красное пятно бросалось мнѣ въ глаза — оно формально раздражало меня, совершенно такъ же, какъ красный платокъ быка. Я, конечно, понялъ, что Нитче хотѣлъ мнѣ тогда сказать: посмотри-ка, вотъ тоже человѣкъ, способный создать кое-что хорошее, — ну, и однажды вечеромъ меня прорвало, да вѣдь какъ прорвало!» Вагнеръ отъ души смѣялся, вспоминая объ этомъ. «Что же сказалъ мой братъ?» спросила я робко. «Онъ не сказалъ ни слова», отвѣтилъ Вагнеръ, «онъ покраснѣлъ и удивленно посмотрѣлъ на меня съ скромнымъ достоинствомъ. Я далъ бы сейчасъ сто тысячъ марокъ, чтобы обладать такимъ умѣніемъ вести себя, какъ этотъ Нитче, всегда аристократичный, никогда не теряющій своего достоинства, это приноситъ большую пользу въ свѣтѣ».

"Этотъ разсказъ Вагнера вспомнился мнѣ въ ту минуту. «Фрицъ», сказала я, «почему не сообщилъ ты мнѣ объ исторіи съ Triumphlied Брамса? Вагнеръ разсказалъ мнѣ обо всемъ самъ». Фрицъ молча вперилъ куда-то взоръ и наконецъ отвѣтилъ тихо: «Лиза, тогда Вагнеръ не былъ великъ»^[29].

Такова эта исторія, искаженная нѣкоторыми вагнеріанцами въ басню о томъ, что будто Нитче передалъ Вагнеру написанную имъ самимъ оперу, о которой Вагнеръ сказалъ съ сердцемъ, что она ничего не стоитъ, чѣмъ глубоко былъ обиженъ Нитче, порвавшій вслѣдствіе этого съ нимъ всякую связь.

9.

Съ августа 1874 до іюля 1876 года Нитче не видѣлся съ Вагнеромъ, хотя неоднократно получалъ отъ него приглашенія. На каждое такое письмо онъ отвѣчалъ искренней благодарностью, обѣщалъ непремѣнно пріѣхать и даже съ своей стороны предлагалъ всевозможные проекты, но, какъ совершенно вѣрно чувствовалъ Вагнеръ, пользовался всякимъ предлогомъ, чтобы отсрочить свиданіе или совершенно уклониться отъ него. Лѣто 1875 года, какъ мы уже видѣли, было посвящено леченію, — предлогъ вполнѣ основательный для того, чтобы отказаться отъ посѣщенія Байрейта, несмотря на то, что тамъ какъ разъ въ это время происходили репетиціи постановки «Кольца» въ новомъ театрѣ и вообще шли дѣятельныя приготовленія къ торжественному открытію его въ слѣдующемъ году. Но къ этому слѣдуетъ прибавить, что Нитче не только не страдалъ отъ невозможности быть въ это время въ Байрейтѣ, а даже радовался ей. Онъ никогда не переносилъ такъ терпѣливо всего, что препятствовало его поѣздкѣ, включая сюда и собственную болѣзнь, ибо смутно чувствовалъ, что этимъ отсрочивается нѣчто угрожающее въ будущемъ, нѣкое безповоротное рѣшеніе. Въ письмахъ къ Вагнерамъ и друзьямъ Роде и Герсдорфу, находившимся въ концѣ лѣта въ Байрейтѣ, онъ старался всѣми силами скрыть свои истинныя чувства, не желая причинять имъ огорченія; тѣмъ не менѣе въ нихъ нетрудно прочесть между строкъ, что былого очарованія уже нѣтъ, что, такъ сказать, одна половина его души уже отвратилась отъ Вагнера. Но никто изъ близкихъ къ нему людей еще не хотѣлъ видѣть этого. Только Козима Вагнеръ, повидимому, чувствовала истину и въ одномъ письмѣ къ Герсдорфу (еще до его пріѣзда) отозвалась очень холодно и безъ особеннаго сожалѣнія объ отсутствіи Нитче. Получивъ отъ друга извѣстіе съ выдержками изъ этого письма, Нитче встревожился, ужъ не разгадали ли въ Байрейтѣ, въ чемъ дѣло, и отвѣчаетъ ему: «Сердечно благодарю за извѣстія изъ Байрейта. Одно замѣчаніе! не вѣетъ ли отъ словъ Козимы Вагнеръ, которыя ты передаешь въ своемъ письмѣ, нѣкоторымъ холодомъ? Впрочемъ я могу обманываться и, быть можетъ, являюсь въ настоящее время слишкомъ чувствительнымъ или даже невѣрнымъ термометромъ. Повода я не подавалъ. Между прочимъ она получила отъ меня письмо. Бѣдная женщина! у нея черезчуръ много хлопотъ. Кто бы могъ помочь ей!»^[30].

Нечего и говорить, что пустой самъ по себѣ инцидентъ съ «Triumphlied» Брамса и даже холодное отношеніе Вагнеровъ къ его второму «Несвоевременному размышленію» отнюдь не являются единственными причинами начавшагося охлажденія между друзьями. Конечно, черта характера Вагнера, довольно рѣзко проявившаяся въ обоихъ этихъ фактахъ, далеко не изъ тѣхъ, которыя способствуютъ упроченію истинно-дружескихъ отношеній между людьми, и должна была дѣйствовать отталкивающе на человѣка съ такимъ самостоятельнымъ характеромъ, какъ Нитче, но, во-первыхъ, онъ зналъ о ней и раньше и тѣмъ не менѣе переносилъ ее, равно какъ зналъ также о другихъ слабостяхъ Вагнера, напримѣръ, о его чрезмѣрной подозрительности, къ которой тоже относился довольно снисходительно; во-вторыхъ, что касается холоднаго отношенія Вагнеровъ къ упомянутому его труду, то за него онъ несомнѣнно былъ вознагражденъ, хотя бы и отчасти, восторженнымъ пріемомъ, который встрѣтило его третье «Несвоевременное размышленіе»: «Шопенгауэръ какъ воспитатель», неимѣвшее прямого отношенія къ Вагнеру такъ же, какъ и второе. Но дѣло въ томъ, что разочарованіе въ Вагнерѣ, какъ человѣкѣ, усиливалось разочарованіемъ въ немъ, какъ художникѣ, а послѣднее необходимо должно было идти crescendo, по мѣрѣ того какъ развивался геній самого Нитче. Онъ все болѣе и болѣе сознавалъ и чувствовалъ, что между ними нѣтъ никакой гармоніи душъ, а, напротивъ, все рѣзче проявляется полный диссонансъ, но долго боялся признаваться въ этомъ даже самому себѣ и лелѣялъ тайную надежду, что этотъ диссонансъ еще можетъ разрѣшиться въ гармонію. Кромѣ того, личныя слабости Вагнера сами по себѣ не могли бы имѣть въ его глазахъ особенно важнаго значенія, если бы онѣ искупались истиннымъ величіемъ души. А какъ понималъ онъ это величіе, видно изъ одного его письма, относящагося къ 1878 году, гдѣ, высказавшись о слабостяхъ Вагнера, онъ говоритъ слѣдующее: «Во всемъ этомъ Вагнеръ довольно часто признавался самъ въ интимныхъ бесѣдахъ съ глаза на глазъ; мнѣ хотѣлось бы, чтобы онъ дѣлалъ это публично, ибо въ чемъ же состоитъ величіе характера, если не въ томъ, чтобы быть въ состояніи ополчаться ради торжества истины также и на самого себя»^[31].

Если двухлѣтній періодъ, въ теченіе котораго Нитче не видѣлся съ Вагнеромъ, съ одной стороны дѣйствительно способствовалъ отсрочкѣ окончательнаго разрыва, то съ другой онъ не могъ не усилить въ немъ внутренняго чувства отчужденія. Находясь въ это время внѣ всякаго непосредственнаго воздѣйствія со стороны Вагнера, какъ художника, онъ началъ трезвѣе смотрѣть на его искусство, тѣмъ болѣе, что вмѣстѣ съ тѣмъ зрѣли и устанавливались вполнѣ его собственные эстетическіе взгляды. Уже въ 1874 году мы находимъ въ его замѣткахъ основную мысль его «туринскаго письма» 1888 г. «Der Fall Wagner», что Вагнеръ замаскированный актеръ, подобно тому, какъ Гёте былъ замаскированнымъ живописцемъ, а Шиллеръ замаскированнымъ ораторомъ. Ранѣе этого времени Нитче хотя и не сходился съ Вагнеромъ въ многихъ эстетическихъ взглядахъ, какъ это видно изъ дополнительныхъ статей къ «Происхожденію трагедіи», но во всякомъ случаѣ не находился въ полной оппозиціи къ его искусству, даже болѣе того, онъ часто видѣлъ въ немъ то, чего въ дѣйствительности не было, но что ему хотѣлось видѣть. Теперь съ его глазъ мало-по-малу начала спадать пелена, и художникъ Вагнеръ началъ все болѣе и болѣе вырисовываться передъ нимъ въ своемъ истинномъ свѣтѣ. Однако увлеченіе все еще было слишкомъ сильно, личная привязанность слишкомъ глубока, — отсюда всѣ надежды, что ему еще удастся раскрыть Вагнеру его заблужденія. Въ этомъ отношеніи исторія съ «Triumphlied» Брамса можетъ быть разсматриваема, какъ слабая попытка показать Вагнеру, что его музыка не исключаетъ другихъ формъ ея, которыя также заслуживаютъ вниманія. По крайней мѣрѣ въ собственныхъ замѣткахъ Нитче этого періода, сопоставляющихъ Вагнера и Брамса, мы находимъ между прочимъ слѣдующія строки: «Тиранъ не признаетъ ничьей индивидуальности, кромѣ собственной и своихъ близкихъ. Велика опасность для Вагнера, если онъ не признаетъ Брамса и т. д.: или евреевъ»^[32]. Прибавленіе о евреяхъ объясняется тѣмъ, что Вагнеръ былъ (или сталъ?) ярымъ антисемитомъ, тогда какъ Нитче глубоко презиралъ антисемитизмъ.

Какъ бы то ни было, время съ 1874 по 1876 годъ является временемъ серьезнаго кризиса въ отношеніяхъ обоихъ друзей, хотя по наружному виду все оставалось какъ будто по старому. Справедливость требуетъ прибавить къ этому, что самъ Вагнеръ питалъ по прежнему вполнѣ искреннее влеченіе къ своему молодому другу и дѣйствительно чувствовалъ потребность въ личномъ общеніи съ нимъ. Даже его подозрительность не выражалась въ такой рѣзкой формѣ, какъ раньше, точно онъ наконецъ призналъ за нимъ право на нѣкоторую строптивость, хотя все еще ворчалъ по старой привычкѣ. Но если нельзя сказать того же о Нитче, если въ его письмахъ, относящихся къ этому періоду, уже можно слишкомъ многое прочесть между строкъ, то надо отдать справедливость и ему: онъ употреблялъ всѣ усилія, чтобы воскресить въ себѣ то, что умирало въ немъ. И старое счастье, которымъ такъ долго, еще съ дней его юности, наполняли его душу творенія Вагнера, снова всплывало въ ней, когда сердечныя письма его байрейтскихъ друзей приходили къ нему. Въ его памяти воскресали другіе блаженные дни, когда на небѣ ихъ дружбы еще не было ни одного облачка, и онъ съ трепетомъ спрашивалъ себя: чѣмъ была бы моя жизнь безъ Вагнера и его твореній! Чувство глубокой благодарности не позволяло ему молчать и излилось въ концѣ концовъ въ его второмъ «прощальномъ письмѣ»: «Рихардъ Вагнеръ въ Байрейтѣ».

Надъ этимъ сочиненіемъ Нитче проработалъ съ августа по октябрь 1875 года, но, неудовлетворенный имъ, отложилъ его въ сторону и даже отказался было отъ мысли напечатать его. Въ началѣ 1876 года состояніе его здоровья было настолько плохо, что даже вся корреспонденція между Базелемъ и Байрейтомъ велась исключительно его друзьями. Но весна принесла ему выздоровленіе, и къ дню рожденія Вагнера онъ пишетъ ему первое послѣ долгаго перерыва собственноручное письмо, на которое получаетъ отъ него самый сердечный отвѣтъ, звучащій искренней скорбью о двухлѣтней разлукѣ съ другомъ. Въ душѣ Нитче снова воскресаютъ старые счастливые дни ихъ близости; хранить молчаніе, когда приближаются дни высшаго торжества Вагнера, становится для него невозможнымъ, онъ собираетъ всѣ свои силы, заканчиваетъ свое «прощальное письмо» и печатаетъ его лѣтомъ 1876 года.

Все время печатанія его однако не перестаетъ мучить мысль, не сквозитъ ли въ этой книгѣ между строкъ нѣчто негармонирующее съ ея общимъ хвалебнымъ тономъ, не проскальзываетъ ли въ ней гдѣ-нибудь его истинный взглядъ на весь вагнеровскій вопросъ, столь рѣзко измѣнившійся въ невыгодную для Вагнера сторону. Опасенія эти оказались излишними. Книга была встрѣчена друзьями восторженно. Козима Вагнеръ читала ее чуть не всю ночь и на слѣдующее же утро послала ему благодарственную телеграмму, а самъ Вагнеръ написалъ 12 іюля 1876 года: «Другъ! Ваша книга колоссальна! — Откуда у Васъ только такое знаніе меня? — Пріѣзжайте же скорѣе и пріучитесь на репетиціяхъ къ впечатлѣніямъ!»^[33] — Это было послѣднее письмо Вагнера къ Нитче.

10.

«Если бы счастливая судьба покровительствовала дружбѣ моего брата съ Вагнеромъ», пишетъ въ своей книгѣ Е. Фёрстеръ-Нитче, "то она воспрепятствовала бы ему поѣхать въ Байрейтъ. Онъ все еще соединялъ со словомъ Байрейтъ вѣру и надежду, что Вагнеръ и его искусство предстанутъ тамъ передъ нимъ въ новомъ побѣдномъ ореолѣ. Картина торжества, въ которомъ, какъ актеры, такъ и зрители представлялись ему въ равной степени замѣчательными и достойными удивленія, то огромное впечатлѣніе, которое должны были произвести оба эти фактора, объединенные въ своихъ высшихъ ощущеніяхъ, — все это волновало его въ глубинѣ души и наполняло великими, хотя и неясными надеждами. Поэтому онъ поѣхалъ уже въ половинѣ іюля съ чувствомъ живѣйшей радости на репетиціи, хотя еще не вполнѣ оправился и отдохнулъ послѣ трудной работы надъ своимъ четвертымъ «Несвоевременнымъ размышленіемъ»^[34].

Но уже первыя извѣстія, полученныя ею изъ Байрейта, встревожили ее. «Я уже почти раскаялся!» писалъ Нитче. «Ибо до сихъ поръ было очень плачевно… Въ понедѣльникъ я былъ на репетиціи, мнѣ совсѣмъ не понравилось, и я долженъ былъ уйти»^[35]. Тонъ слѣдующаго письма, правда, нѣсколько бодрѣе, но, какъ оказалось впослѣдствіи, это была искусственная бодрость, вызвать которую въ себѣ ему стоило страшнаго напряженія всѣхъ душевныхъ силъ. Въ концѣ его онъ такъ же торопитъ сестру пріѣхать скорѣе, какъ и въ концѣ перваго, точно это могло послужить для него якоремъ спасенія. Чувствуя, что дѣло плохо, сестра торопится, какъ только возможно, но въ самый день отъѣзда получаетъ третье письмо: «Мнѣ страстно хочется уѣхать отсюда, слишкомъ безразсудно оставаться дольше. Меня охватываетъ ужасъ передъ каждымъ изъ этихъ художественныхъ вечеровъ, и все же я не уѣзжаю… Мнѣ опротивѣло все это. Также и во время перваго представленія я не хочу быть здѣсь; гдѣ-нибудь, только не здѣсь, гдѣ для меня не существуетъ ничего, кромѣ мученій»^[36].

Пріѣхавъ въ Байрейтъ наканунѣ первой генеральной репетиціи, сестра Нитче уже не застала его тамъ и на слѣдующій день получила отъ него новое письмо изъ Клингенбрунна: «Дорогая сестра, вѣроятно ты уже въ Байрейтѣ и нашла тамъ добрыхъ людей, которые позаботятся о тебѣ послѣ моего исчезновенія. Я знаю вполнѣ опредѣленно, что не могу вынести пребыванія тамъ, да собственно мы должны были знать это раньше! Подумай только, какъ осторожно долженъ былъ я вести себя до сихъ поръ, послѣдніе годы. Я чувствую себя послѣ кратковременной жизни тамъ такимъ усталымъ и истощеннымъ, я совершенно не могу оправиться. Мѣсто здѣсь прекрасное, густые лѣса и горный воздухъ, какъ на Юрѣ. Думаю остаться здѣсь, быть можетъ, дней десять, но не вернусь снова въ Байрейтъ… Итакъ, мы, вѣроятно, не увидимся въ этомъ году! Какъ однако складываются обстоятельства! Мнѣ необходимо напрячь всѣ силы, чтобы вынести безконечное разочарованіе этого лѣта. Не увижу я также и друзей; для меня теперь все — ядъ и пагуба»^[37].

Въ Клингенбруннѣ Нитче дѣйствительно провелъ около десяти дней, совершая прогулки по лѣсамъ и усердно занимаясь писаніемъ. Тутъ возникло многое изъ вошедшаго впослѣдствіи въ его книгу «Человѣческое, слишкомъ человѣческое», гдѣ впервые ясно выразилось то, что подготовлялось въ немъ долгіе годы, именно полный переворотъ въ его прежнихъ воззрѣніяхъ. Однако послѣ десятидневнаго бѣгства его снова потянуло въ Байрейтъ, и онъ появился тамъ за день до начала первыхъ представленій. Вѣроятно, онъ еще не могъ или не хотѣлъ убѣдиться въ томъ, что въ Байрейтѣ для него все кончено. Его пригнала обратно тоска по той «діонисовской» музыкѣ, которая раньше слышалась ему въ твореніяхъ Вагнера. Ему такъ хотѣлось вновь отдаться старымъ чарамъ, но, увы! это оказалось уже невозможнымъ.

Во избѣжаніе всякихъ сомнѣній слѣдуетъ замѣтить, что никакихъ внѣшнихъ поводовъ къ неудовольствіямъ между нимъ и Вагнеромъ не было. Напротивъ того, Вагнеръ относился къ нему особенно внимательно и превозносилъ его при всякомъ удобномъ случаѣ. Но Нитче избѣгалъ всѣхъ этихъ почестей, громкія похвалы Вагнера были ему непріятны. Оба они несомнѣнно чувствовали, что между ними оставалось много невысказаннаго, но не пытались заговорить объ этомъ. Только разъ за все время какъ будто выдалась счастливая минута, когда нѣсколько искреннихъ словъ Вагнера могли снова привязать къ нему бывшаго друга. «Я помню», говоритъ Е. Фёрстеръ-Нитче, «какъ однажды утромъ мы отправились къ Вагнерамъ и встрѣтились въ саду съ маэстро, собиравшимся куда-то идти. Не могу уже вспомнить точно, что именно сказалъ Вагнеръ, но глаза моего брата вдругъ засвѣтились, и полный напряженнаго ожиданія взоръ его не отрывался отъ губъ Вагнера, — быть можетъ, онъ ждалъ, что Вагнеръ скажетъ: „о, другъ, все торжество не болѣе, какъ фарсъ, нѣтъ ничего похожаго на то, къ чему мы оба стремились, о чемъ мы оба мечтали; также и моя музыка должна бы быть кое-чѣмъ совершенно инымъ, я хочу снова вернуться къ простотѣ и мелодіи!“. Была ли несбыточной надежда моего брата, что Вагнеръ могъ сказать нѣчто подобное? Какъ бы то ни было, если въ первыхъ словахъ его былъ намекъ на это, то въ послѣдующихъ тотчасъ же обнаружилось, что это было заблужденіе. Свѣтъ радости погасъ въ глазахъ брата. Нѣтъ! Вагнеръ уже не былъ настолько молодъ, чтобы отнестись критически къ самому себѣ»^[38].

Два года разлуки не прошли даромъ: разочарованіе въ Вагнерѣ, какъ художникѣ было полное и глубокое. У Нитче уже не оставалось никакого сомнѣнія въ томъ, что въ этомъ искусствѣ ничто не было такимъ, какимъ представлялось ему раньше, что всѣ его прежнія ощущенія были просто самообманами. Нѣтъ, это была не музыка будущаго, не новая заря ея, а закатъ! Вотъ къ какому результату привелъ его Байрейтъ. Это открытіе настолько потрясло его, что онъ надолго погрузился въ то самое «пиѳагорейское молчаніе», которое рекомендуетъ читателю въ своемъ четвертомъ «Несвоевременномъ размышленіи» по отношенію къ вагнеровскому искусству. «Только объ оркестрѣ говорилъ онъ иногда», пишетъ его сестра, «и всегда съ величайшимъ удивленіемъ; часто онъ прибавлялъ при этомъ: чего-нибудь подобнаго ты больше никогда не услышишь»^[39].

Особенно тяжелы были для него съ этихъ поръ разговоры о его послѣднемъ «Несвоевременномъ размышленіи»: «Рихардъ Вагнеръ въ Байрейтѣ». Когда сестра спросила его разъ о причинѣ этого, онъ сказалъ: «Ахъ, людямъ слѣдовало бы оставить старыя исторіи»; а на ея возраженіе, что вѣдь со времени появленія книги прошло только пять недѣль, онъ отвѣтилъ: «Мнѣ онѣ кажутся пятью годами»^[40].

Лишь въ концѣ 1878 года Нитче нашелъ въ себѣ силы разобраться въ своихъ байрейтскихъ впечатлѣніяхъ. Онъ написалъ тогда много замѣтокъ для книжки о Шопенгауэрѣ и Вагнерѣ, въ которой хотѣлъ выяснить свое отношеніе къ обоимъ этимъ наставникамъ и руководителямъ его юности. Всѣ эти замѣтки помѣщены въ XI томѣ полнаго собранія его сочиненій.

11.

Осенью 1876 года Нитче предпринялъ продолжительное путешествіе по Италіи и провелъ ноябрь въ Сорренто, гдѣ въ ту же пору жила вся семья Вагнеровъ. Между обѣими виллами все время царилъ миръ и согласіе; обѣ стороны дѣлали видъ, что все обстоитъ по старому, тогда какъ въ дѣйствительности обѣ чувствовали, что въ сущности имъ уже больше не о чемъ говорить. Нитче работалъ тогда надъ своей новой книгой («Человѣческое, слишкомъ человѣческое»), но не дѣлалъ даже и попытокъ дѣлиться съ Вагнеромъ по прежнему своими мыслями: полное взаимное отчужденіе сознавалось слишкомъ ясно. Тѣмъ не менѣе въ слѣдующемъ году ему пришло въ голову издать свое новое сочиненіе анонимно, чтобы его друзья, особенно же Вагнеръ, могли высказаться о немъ безъ всякаго стѣсненія. «Я хочу дождаться», говорилъ онъ тогда, «чтобы Вагнеръ призналъ сочиненіе, направленное противъ него»^[41]. Намѣреніе это, судя по наброску одного письма къ Вагнеру, впослѣдствіи однако измѣнилось: авторъ книги долженъ былъ оставаться неизвѣстнымъ для всѣхъ его друзей, кромѣ Вагнера, которому онъ сообщаетъ подробно о причинахъ, побуждающихъ его выступить на этотъ разъ анонимно. Отсюда видно, что его все еще интересовало больше всего, какъ приметъ его новую книгу Вагнеръ. Проявитъ ли онъ при этомъ величіе души? Сдѣлаетъ ли онъ, хотя бы и съ болью въ сердцѣ, попытку отнестись къ нему справедливо? Признаетъ ли онъ за нимъ право на личную свободу, не лишая его своей дружбы? Вотъ вопросы, волновавшіе его въ то время. Затѣя съ анонимомъ впрочемъ потерпѣла крушеніе вслѣдствіе упрямства издателя. Тогда Нитче замѣнилъ проектированное письмо стихотворнымъ посвященіемъ въ дружески-шутливой формѣ, при которомъ и отправилъ книгу въ Байрейтъ. Единственнымъ отвѣтомъ ему было гробовое молчаніе.

Впрочемъ отвѣтъ онъ собственно получилъ. Совершенно случайно въ то же самое время Вагнеръ послалъ изящный томикъ текста Парсифаля «дорогому другу Фридриху Нитче», какъ значилось въ посвященіи. «Это скрещеніе двухъ книгъ», пишетъ Нитче значительно позже, «произвело на меня такое впечатлѣніе, точно я услышалъ какой-то зловѣщій звукъ. Не напоминалъ ли онъ звукъ скрещиванія двухъ шпагъ? — Во всякомъ случаѣ мы оба почувствовали это: ибо мы оба молчали. — Въ это время появились первыя „Bayreuther Blätter“: я понялъ, для чего настала самая пора: — Невѣроятно! Вагнеръ сдѣлался благочестивымъ»…^[42] Но если въ этихъ строкахъ, написанныхъ въ 1888 году, не слышно тоски о потерѣ друга, то далеко не такъ было въ 1878 году. Въ его тогдашнихъ письмахъ слишкомъ ясно звучитъ эта нота. Его не радовали сочувственные отзывы немногихъ другихъ друзей и не огорчалъ холодный пріемъ, который встрѣтила книга въ публикѣ. Въ Байрейтѣ молчали, — вотъ что больше всего удручало его, и чувство полнаго одиночества овладѣвало имъ.

Дѣло еще ухудшилось тѣмъ, что до Нитче стали доходить стороною весьма нелестные отзывы о немъ Вагнеровъ, напр., будто бы Вагнеръ какъ-то сказалъ: «Ахъ, знаете, Нитче читаютъ теперь лишь постольку, поскольку его сочиненія имѣютъ отношеніе къ нашему дѣлу». Передатчикомъ подобныхъ вѣстей былъ Хемницъ, тогдашній издатель байрейтской газеты, а одновременно и сочиненій Нитче, При этомъ были нѣкоторыя основанія предполагать, что онъ дѣлалъ это не по собственному почину, а передавалъ лишь то, что ему разсказывали спеціально для этой цѣли.

Такія вѣсти глубоко огорчали Нитче; они убивали его послѣднюю надежду, а между тѣмъ, какъ свидѣтельствуетъ его сестра, онъ, быть можетъ, сильнѣе всего любилъ Вагнера именно въ эти годы, когда для него все болѣе и болѣе выяснялась неизбѣжность полнаго разрыва. Да и самъ онъ пишетъ въ 1879 году: «То прощаніе, когда наконецъ люди разстаются, потому что чувство и разсудокъ находятся уже въ полномъ разладѣ, доводитъ нашу близость къ человѣку до апогея, и мы напрягаемъ всѣ силы, чтобы разрушить стѣну, которую природа воздвигла между нимъ и нами»^[43]. Поэтому онъ отнюдь не желалъ, чтобы его друзья порвали связь съ Вагнеромъ и пишетъ по этому поводу 11-го іюня 1878 года барону Зейдлицу: «Мнѣ доставляетъ большое удовольствіе, что одинъ изъ моихъ друзей оказываетъ расположеніе къ Вагнеру: ибо я лично все менѣе и менѣе въ состояніи доставлять ему радость (разъ что онъ таковъ — старый человѣкъ, котораго уже не измѣнишь). Его и мои стремленія діаметрально противоположны. Это причиняетъ мнѣ немало страданій — но, служа истинѣ, нужно быть готовымъ на всякую жертву. Впрочемъ, если бы онъ зналъ все то, что я таю въ сердцѣ противъ его искусства и его цѣлей, то считалъ бы меня за одного изъ своихъ злѣйшихъ враговъ — къ числу которыхъ я, какъ извѣстно, не принадлежу»^[44].

Въ это именно время Нитче занимался упомянутымъ выше небольшимъ сочиненіемъ о Шопенгауэрѣ и Вагнерѣ. Общее направленіе его достаточно характеризуютъ два слѣдующихъ афоризма.

«Вагнеру никогда не забудутъ того, что онъ во второй половинѣ девятнадцатаго столѣтія на свой манеръ (хотя, конечно, не такъ, какъ подобаетъ хорошимъ и разумнымъ людямъ) напомнилъ объ искусствѣ, какъ о важномъ и великомъ дѣлѣ».

«О Вагнерѣ, какъ и о Шопенгауэрѣ, можно безъ стѣсненія говорить даже при ихъ жизни — ихъ величіе, что бы ни пришлось положить на другую чашку вѣсовъ, всегда перетянетъ. Тѣмъ болѣе слѣдуетъ предостерегать отъ ихъ опаснаго дѣйствія»^[45].

Какъ мы видимъ, въ основу этой небольшой книжки Нитче хотѣлъ положить справедливое и мягкое отношеніе къ кумирамъ своей юности. Но въ это самое время, именно въ августѣ 1878 года, въ «Bayreuther Blätter» появилась статья Вагнера подъ заглавіемъ «Публика и популярность», содержавшая въ себѣ цѣлый рядъ злостныхъ нападокъ на Нитче, хотя имя послѣдняго и не было названо прямо. Статья эта дѣлала невозможнымъ для Нитче выдержать въ своей книгѣ первоначальный мягкій ея тонъ, а отвѣчать въ суровомъ тонѣ онъ не хотѣлъ да и не могъ, такъ какъ былъ не раздраженъ, а глубоко опечаленъ выходкой Вагнера. Разумѣется, послѣ этого его собственное отношеніе къ Вагнеру нѣсколько измѣнилось, какъ видно изъ слѣдующихъ строкъ его письма къЗейдлицу: « --О Вагнерѣ я сужу совершенно свободно. Все это событіе должно было произойти именно такъ; оно благодѣтельно, и я широко использую мою эмансипацію отъ него для духовнаго развитія. — Нѣкто сказалъ мнѣ, что „байрейтскій карикатуристъ неблагодарный дуракъ“ — я отвѣтилъ: „людей съ такимъ высокимъ призваніемъ надо мѣрить по отношенію къ гражданской добродѣтели благодарности мѣркой ихъ призванія“. — Впрочемъ я, быть можетъ, не являюсь болѣе „благодарнымъ“, чѣмъ Вагнеръ, а что касается глупости…

Но я, можетъ быть, сказалъ уже слишкомъ много, въ Васъ возмущается „вагнеріанецъ“ и ищетъ камней… Нѣтъ, дорогой другъ, Вы не бросите ими въ меня, я знаю это.. —Но сдѣлайте мнѣ также честь никогда не защищать меня. Моя позиція дѣлаетъ меня слишкомъ гордымъ, прошу извиненія! — Полагаю, что и моимъ друзьямъ слѣдовало бы гордиться вмѣстѣ со мною»^[46].

Слабая попытка сестры философа весною 1879 года примирить его съ Вагнерами не увѣнчалась успѣхомъ. Написавъ съ этой цѣлью письмо Козимѣ Вагнеръ, она получила отъ нея весьма сердечный отвѣтъ относительно всего, что касалось ея лично, но сужденіе ея о послѣдней книгѣ Нитче («Человѣческое слишкомъ человѣческое») было настолько;уничтожающимъ, что о примиреніи нечего было и думать. "Ты говоришь о «недоразумѣніи» и «навѣтахъ», «дорогая моя», пишетъ Козима; «но ничего подобнаго не было, а было съ нашей стороны молчаніе, которое, конечно, не прекратится. Книга твоего брата опечалила меня; я знаю, онъ былъ боленъ, когда писалъ всѣ эти въ интеллектуальномъ отношеніи столь незначительные, а въ моральномъ столь достойные сожалѣнія афоризмы, когда онъ, человѣкъ глубокаго ума, трактовалъ поверхностно все серьезное и говорилъ о вещахъ ему неизвѣстныхъ; хоть бы Небо дало ему тогда настолько здоровья, чтобы по крайней мѣрѣ не издавать этого печальнаго свидѣтельства своей болѣзни! Я прочла изъ всего этого лишь немного, потому что это немногое сказало мнѣ, что твой братъ долженъ благодарить меня, если я не познакомилась основательно со всей книгой. Авторъ „Шопенгауэра какъ воспитателя“ смѣется надъ христіанствомъ! И именно въ такомъ же духѣ, какъ это дѣлаютъ всѣ! Позволь же намъ молчать объ этомъ, автора этой книги я не знаю, твоего же брата, давшаго намъ такъ много прекраснаго, я знаю и люблю, и это сохранится во мнѣ»^[47].

Такъ закончился романъ дружбы двухъ геніевъ. Самъ Нитче не пытался возобновить прежнихъ отношеній и нисколько не претендовалъ на Вагнера за то, что и онъ не дѣлалъ этого съ своей стороны. Въ глубинѣ души онъ былъ даже благодаренъ ему за это и не разъ говаривалъ впослѣдствіи въ шутку: «шесть лѣтъ (1869—1876 г.) употребилъ я на то, чтобы въ конецъ разрушить свое здоровье страстнымъ вагнеріанствомъ, шесть лѣтъ понадобилось мнѣ потомъ, чтобы освободиться отъ него и снова сдѣлаться здоровымъ»^[48].

12.

Разрывъ дружбы съ Вагнеромъ при всей его предвидѣнной неизбѣжности произвелъ глубокое потрясеніе во всемъ существѣ Нитче. Онъ буквально изнемогъ отъ всего пережитого за двухлѣтній періодъ 1876—1878 г. и тѣломъ и душою, изнемогъ до такой степени, что долженъ былъ бросить профессуру, и нѣкоторое время смотрѣлъ на жизнь, какъ человѣкъ, которому уже нечего ожидать въ будущемъ. Съ этихъ поръ начинаются долгіе годы его странствій, упорной борьбы съ болѣзнью и все возрастающаго духовнаго одиночества. Онъ не чуждается людей, онъ по прежнему ищетъ ихъ, но находитъ только жалкихъ пигмеевъ. Да и кто могъ не показаться ему пигмеемъ послѣ Вагнера! Кто могъ когда-нибудь замѣнить его! Эта дружба оставалась для него всегда лучшей страницей его жизни, и онъ, по собственному признанію, ни за что не согласился бы вычеркнуть ее изъ своего прошлаго. Пусть онъ разочаровался въ Вагнерѣ, какъ художникѣ, разочаровался въ немъ даже, какъ въ человѣкѣ, — одного онъ никогда не могъ забыть, что Вагнеръ былъ все-таки великъ, и что этотъ великій человѣкъ былъ его духовнымъ воспитателемъ. Чувство глубокой благодарности къ Вагнеру не покидало его никогда, мысль его постоянно возвращалась къ развѣнчанному кумиру и воздвигла не одинъ поэтическій мавзолей на гробницахъ былого. Измѣнивъ только мѣстоименіе въ словахъ нашего великаго поэта, про него можно сказать:

И новымъ преданный страстямъ

Онъ разлюбить его не могъ:

Такъ храмъ оставленный — все храмъ,

Кумиръ поверженный — все богъ!

---

Возвращаясь въ 1882 году изъ Италіи въ Германію, Нитче еще разъ посѣтилъ свой «оставленный храмъ». Онъ вышелъ въ Люцернѣ и отправился оттуда въ Трибшенъ. Тамъ онъ сидѣлъ на берегу Фирвальштедтскаго озера, отдавшись нахлынувшимъ на него воспоминаніямъ о лучшей порѣ своей жизни, и въ концѣ концовъ разразился рыданіями. Разсказывая потомъ объ этомъ сестрѣ, онъ прибавилъ: "Я чувствовалъ слишкомъ ясно, что у меня никогда больше не будетъ такихъ чудныхъ дней, и спрашивалъ себя, какую жертву потребуетъ еще отъ меня мой суровый жребій, до какого сорта дружбы опущусь я еще, послѣ того какъ отказался, долженъ былъ отказаться отъ Вагнера и Козиньи^[49].

А въ одной изъ его замѣтокъ, относящихся къ тому же времени, читаемъ: «Искалъ ли уже хоть одинъ человѣкъ истины такъ, какъ это дѣлалъ до сихъ поръ я — именно противоборствуя и противорѣча всему, что было благодѣтельно для моихъ интимныхъ чувствъ?»

Въ искренности этого признанія мы не имѣемъ никакого основанія сомнѣваться. Всѣ произведенія Нитче, оставляя въ сторонѣ вопросъ объ ихъ философскомъ значеніи и литературныхъ достоинствахъ, носятъ на себѣ ясную печать такой «интеллектуальной честности». Поэтому, какъ бы мы ни относились къ его сужденіямъ вообще и о вагнеровскомъ вопросѣ въ частности, мы должны имѣть въ виду, что эти сужденія выражали всегда его подлинныя мысли въ каждую данную эпоху его духовнаго развитія, и что личный элементъ въ дурномъ смыслѣ слова въ нихъ совершенно отсутствуетъ. Вагнеровскій вопросъ, какъ и всѣ остальные вопросы, имѣлъ у Нитче свои фазы; послѣднюю изъ нихъ и характеризуетъ его туринское письмо 1888 года: «Вагнеръ какъ явленіе». Оно резюмируетъ окончательные взгляды философа на вагнеровское искусство, установившіеся у него за періодъ времени 1878—1888 года. Высказать ихъ онъ считалъ себя обязаннымъ, потому что смотрѣлъ на себя, какъ на главнаго виновника всеобщаго крайняго и, въ его глазахъ, весьма вреднаго увлеченія Вагнеромъ; а такъ какъ это сочиненіе вызвало даже среди близко знавшихъ его лицъ ложное мнѣніе, что будто его такъ называемое «отпаденіе» отъ Вагнера совершилось внезапно и именно въ 1888 году, то онъ поспѣшилъ издать вслѣдъ за нимъ небольшой сборникъ «Нитче contra Вагнеръ», помѣстивъ въ него главнымъ образомъ всѣ мѣста изъ своихъ сочиненій указаннаго періода, касающіяся Вагнера.

Такимъ образомъ, какими бы «суровыми», по собственному выраженію Нитче, ни казались намъ его сужденія о Вагнерѣ, это были его истинныя сужденія. Можно даже сказать болѣе, — въ прилагаемыхъ статьяхъ они выражены въ смягченной формѣ, о чемъ свидѣтельствуетъ самъ Нитче въ одной замѣткѣ, написанной имъ въ ноябрѣ 1888 года, вскорѣ послѣ того, какъ вышелъ его «Fall Wagner». «Чтобы отнестись справедливо къ этому сочиненію», говоритъ онъ въ ней, «надо страдать отъ судьбы музыки, какъ отъ открытой раны: Отъ чего страдаю я, страдая отъ судьбы музыки? — Отъ того, что музыка лишена ея міропрославляющаго, подтверждающаго характера, — отъ того, что она сдѣлалась музыкой декаданса и уже перестала быть свирѣлью Діониса… Но если кто-нибудь подобно мнѣ чувствуетъ въ дѣлѣ музыки собственное дѣло, исторію собственныхъ страданій, то онъ найдетъ это сочиненіе все еще слишкомъ снисходительнымъ, слишкомъ мягкимъ. Быть веселымъ въ такихъ случаяхъ и добродушно высмѣивать попутно самого себя — ridendo dicere sewerum, — гдѣ verum dicere оправдало бы всякую суровость — это сама гуманность. Кто собственно сомнѣвается въ томъ, что я, какъ старый артиллеристъ, могу выкатить противъ Вагнера мое тяжелое орудіе? — Все рѣшительное въ этомъ дѣлѣ я оставилъ при себѣ, — я любилъ Вагнера» — ^[50].

Остается сказать еще нѣсколько словъ о томъ увлеченіи, съ которымъ Нитче говоритъ въ началѣ своего «туринскаго письма» о Карменъ Бизе. Какъ могъ онъ увлечься Бизе послѣ Вагнера? — вотъ вопросъ, на который отвѣтить трудно. Несомнѣнно однако, что это увлеченіе было вполнѣ искреннимъ; объ этомъ свидѣтельствуютъ его собственныя письма, относящіяся къ зимѣ 188! — 1882 года, когда ему довелось въ первый разъ услышать Карменъ. Быть можетъ, ему почудилась въ этой музыкѣ «свирѣль Діониса»?.. Не знаю. Каждый разъ, когда я останавливался надъ этимъ вопросомъ, мнѣ вспоминались его слова: «Есть свободные дерзкіе умы, которые хотятъ скрыть и отрицать, что въ сущности у нихъ въ груди разбитое, неисцѣлимое сердце — случай Гамлета: и тогда даже само дурачество можетъ служить маской злосчастному слишкомъ увѣренному знанію»^[51].

---

Заканчивая настоящее введеніе, представляющее собою лишь общій и блѣдный очеркъ «трагедіи одной души», привожу несомнѣнно говорящій именно о ней афоризмъ самого Нитче, озаглавленный имъ «Звѣздная дружба»:

«Мы были друзьями и стали чужими. Но такъ и надо, и мы не хотимъ скрывать этого отъ себя, какъ чего-то позорнаго. Мы — два корабля, у каждаго изъ которыхъ своя цѣль и свой путь; мы, конечно, можемъ встрѣтиться и отпраздновать нашу встрѣчу, какъ сдѣлали это нѣкогда, — а тогда отважные корабли стояли такъ спокойно въ одной гавани и подъ однимъ солнцемъ, что могло казаться, будто они уже у цѣли, и будто у нихъ была одна цѣль. Но всемогущая сила нашей задачи разогнала насъ снова въ разныя стороны, въ разныя моря и поясы, и, быть можетъ, мы больше никогда не свидимся, — а быть можетъ и свидимся, но уже не узнаемъ другъ друга: разныя моря и солнца измѣнили насъ! Что мы должны были стать чужими другъ другу, этого требовалъ законъ, царящій надъ нами: именно потому должны мы также и больше уважать другъ друга! Именно потому мысль о нашей былой дружбѣ должна стать еще болѣе священной! Должно быть, есть огромная невидимая кривая и звѣздная орбита, въ которой включены наши столь различные пути и цѣли, какъ маленькіе участки, — возвысимся до этой мысли! Но наша жизнь слишкомъ коротка, и наше зрѣніе слишкомъ слабо для того, чтобы мы могли быть болѣе чѣмъ друзьями въ смыслѣ этой высшей возможности. — Такъ будемъ же вѣрить въ нашу звѣздную дружбу, даже если мы должны были стать земными врагами»^[52].

Н. Полиловъ.

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Я дѣлаю себѣ маленькое облегченіе. Это не только чистая злоба, если въ этомъ сочиненіи я хвалю Бизе за счетъ Вагнера. Подъ прикрытіемъ многихъ шутокъ я говорю о дѣлѣ, которымъ шутить нельзя. Повернуться спиной къ Вагнеру было для меня чѣмъ то роковымъ; снова полюбить что-нибудь послѣ этого — побѣдой. Никто, быть можетъ, не сросся въ болѣе опасной степени съ вагнеріанствомъ, никто упорнѣе не защищался отъ него, никто не радовался больше, что освободился отъ него. Длинная исторія! — Угодно, чтобы я формулировалъ ее однимъ словомъ? — Если бы я былъ моралистомъ, кто знаетъ, какъ назвалъ бы я ее! Быть можетъ, самопреодолѣніемъ. — Но философъ не любитъ моралистовъ… онъ не любитъ также красивыхъ словъ…

Чего требуетъ философъ отъ себя прежде всего и въ концѣ концовъ? Побѣдить въ себѣ свое время, стать «безпременнымъ». Съ чѣмъ, стало быть, приходится ему вести самую упорную борьбу? Съ тѣмъ, въ чемъ именно онъ является сыномъ своего времени. Хорошо! Я такъ же, какъ и Вагнеръ, сынъ этого времени, хочу сказать d33;cadent: только я понялъ это, только я защищался отъ этого. Философъ во мнѣ защищался отъ этого.

Во что я глубже всего погрузился, такъ это дѣйствительно въ проблему декаданса, — у меня были основанія на это. «Добро и зло» — только варіантъ этой проблемы. Если присмотришься къ признакамъ упадка, то поймешь также и мораль, — поймешь, что скрывается за ея священнѣйшими именами и оцѣнками: оскудѣвшая жизнь, воля къ концу, великая усталость. Мораль отрицаетъ жизнь… Для такой задачи мнѣ была необходима самодисциплина: --: возстать противъ всего больного во мнѣ, включая сюда Вагнера, включая сюда Шопенгауэра, включая сюда всю современную «человѣчность». — Глубокое отчужденіе, охлажденіе, отрезвленіе отъ всего временнаго, сообразнаго съ духомъ времени: и какъ высшее желаніе, око Заратустры, око, озирающее изъ страшной дали весь фактъ «человѣкъ», — видящее его подъ собою… Для такой цѣли — какая жертва была бы не соотвѣтственной? какое «самопреодолѣніе», какое «самоотреченіе»!

Высшее, что я извѣдалъ въ жизни, было выздоровленіе. Вагнеръ принадлежитъ лишь къ числу моихъ болѣзней.

Не то, чтобы я хотѣлъ быть неблагодарнымъ по отношенію къ этой болѣзни. Если этимъ сочиненіемъ я поддерживаю положеніе, что Вагнеръ вреденъ, то я хочу ничуть не менѣе поддержать и другое, — кому онъ, несмотря на это, необходима, — философу. Въ другихъ случаяхъ, пожалуй, и можно обойтись безъ Вагнера: но философъ не воленъ не нуждаться въ немъ. Онъ долженъ быть худой совѣстью своего времени, — для этого онъ долженъ наилучшимъ образомъ знать его. Но гдѣ же найдетъ онъ для лабиринта современной души болѣе посвященнаго проводника, болѣе краснорѣчиваго знатока душъ, чѣмъ Вагнеръ? Въ лицѣ Вагнера современность говоритъ своимъ интимнѣйшимъ языкомъ: она не скрываетъ ни своего добра, ни своего зла, она потеряла всякій стыдъ передъ собою. И обратно: мы почти подведемъ итога, цѣнности современнаго, если ясно поймемъ добро и зло у Вагнера. — Я вполнѣ понимаю, если нынче музыкантъ говоритъ: «я ненавижу Вагнера, но не выношу болѣе никакой другой музыки». Но я понялъ бы также и философа, который объявилъ бы: «Вагнеръ резюмируетъ современность. Ничего не подѣлаешь, надо сначала быть вагнеріанцемъ…»

Вагнеръ какъ явленіе.

Туринское письмо въ маѣ 1888.

Ridendo dicere s ever um.... 1.

Я слышалъ вчера — повѣрите ли — въ двадцатый разъ шедевръ Бизе. Я снова вытерпѣлъ до конца съ кроткимъ благоговѣніемъ, я снова не убѣжалъ. Эта побѣда надъ моимъ нетерпѣніемъ поражаетъ меня. Какъ совершенствуетъ такое твореніе! Становишься самъ при этомъ «шедевромъ». — И дѣйствительно каждый разъ, когда я слушалъ Карменъ, я казался себѣ болѣе философомъ, лучшимъ философомъ, чѣмъ кажусь себѣ въ другое время: ставшимъ такимъ долготерпѣливымъ, такимъ счастливымъ, такимъ индусомъ, такимъ осѣдлымъ… Пять часовъ сидѣнія: первый этапъ къ святости! — Смѣю ли я сказать, что оркестровка Бизе почти единственная, которую я еще выношу? Та другая оркестровка, которая теперь въ чести, вагнеровская, — звѣрская, искусственная и «невинная» въ одно и то же время и говорящая этимъ сразу тремъ чувствамъ современной души, — какъ вредна для меня она! Я называю ее сирокко. Непріятный потъ прошибаетъ меня. Моей хорошей погодѣ настаетъ конецъ.

Эта музыка кажется мнѣ совершенной. Она приближается легко, гибко, съ учтивостью. Она любезна, она не вгоняетъ въ потъ. «Хорошее легко, все божественное ходитъ нѣжными стопами»: первое положеніе моей эстетики. Эта музыка зла, утонченна, фаталистична: она остается при этомъ популярной, — она обладаетъ утонченностью расы, а не отдѣльной личности. Она богата. Она точна. Она строитъ, организуетъ, заканчиваетъ: этимъ она представляетъ, собою контрастъ полипу въ музыкѣ, «безконечной мелодіи». Слышали ли когда-нибудь болѣе скорбный трагическій тонъ на сценѣ? А какъ онъ достигается! Безъ гримасъ! Безъ фабрикаціи фальшивыхъ монетъ! Безъ лжи высокаго стиля! — Наконецъ: эта музыка считаетъ слушателя интеллигентнымъ, даже музыкантомъ, — она и въ этомъ является контрастомъ Вагнеру, который, какъ бы то ни было, во всякомъ случаѣ былъ невѣжливѣйшимъ геніемъ въ мірѣ (Вагнеръ относится къ намъ какъ бы словно, онъ говоритъ намъ одно и то же до тѣхъ поръ, пока не прійдешь въ отчаяніе, — пока не повѣришь этому).

Повторяю: я становлюсь лучшимъ человѣкомъ, когда со мной говоритъ этотъ Бизе. Также и лучшимъ музыкантомъ, лучшимъ слушателемъ. Можно ли вообще слушать еще лучше? — Я зарываюсь моими ушами еще и подъ эту музыку, я слышу ея причину. Мнѣ чудится, что я переживаю ея возникновеніе — я дрожу отъ опасностей, сопровождающихъ какой-нибудь смѣлый шагъ, я восхищаюсь счастливыми мѣстами, въ которыхъ Бизе неповиненъ. — И странно! въ сущности я не думаю объ этомъ или не знаю, какъ усиленно думаю объ этомъ. Ибо совсѣмъ иныя мысли проносятся въ это время въ моей головѣ… Замѣтили ли, что музыка дѣлаетъ свободнымъ умъ? даетъ крылья мысли? что становишься тѣмъ болѣе философомъ, чѣмъ болѣе становишься музыкантомъ? — Сѣрое небо абстракціи какъ бы бороздятъ молніи; свѣтъ достаточно силенъ для всего филиграннаго въ вещахъ; великія проблемы близки къ постиженію; міръ, озираемый какъ бы съ горы. — Я опредѣлилъ только что философскій паѳосъ. — И неожиданно ко мнѣ на колѣни падаютъ отвѣты, маленькій градъ изъ льда и мудрости, изъ рѣшенныхъ проблемъ… Гдѣ я? — Бизе дѣлаетъ меня плодовитымъ. Все хорошее дѣлаетъ меня плодовитымъ. У меня нѣтъ другой благодарности, у меня нѣтъ также другого доказательства для того, что хорошо. —

2.

Также и это твореніе спасаетъ; не одинъ Вагнеръ является «спасителемъ». Тутъ прощаешься съ сырымъ сѣверомъ, со всѣми испареніями вагнеровскаго идеала. Уже дѣйствіе освобождаетъ отъ этого. Оно получило отъ Мериме логику въ страсти, кратчайшую линію, суровую необходимость; у него есть прежде всего то, что принадлежитъ жаркому поясу, сухость воздуха, limpidezzа въ воздухѣ. Тутъ во всѣхъ отношеніяхъ измѣненъ климатъ. Тутъ говоритъ другая чувственность, другая чувствительность, другая веселость. Эта музыка весела; но не французской или нѣмецкой веселостью. Ея веселость африканская; надъ нею тяготѣетъ рокъ, ея счастье коротко, внезапно, безпощадно. Я завидую Бизе въ томъ, что у него было мужество на эту чувствительность, которая не нашла еще до сихъ поръ своего языка въ культурной музыкѣ Европы, — на эту болѣе южную, болѣе смуглую, болѣе загорѣлую чувствительность… Какъ благодѣтельно дѣйствуютъ на насъ желтые закаты ея счастья! Мы выглядываемъ при этомъ наружу: видали ли мы гладь моря когда-либо болѣе спокойной? — И какъ успокоительно дѣйствуетъ на насъ мавританскій танецъ! Какъ насыщается наконецъ въ его сладострастной меланхоліи даже наша ненасытность! — Наконецъ любовь, переведенная обратно на языкъ природы любовь! Не любовь «высшей дѣвы!» Не санто-сентиментальность! А любовь, какъ фатумъ, какъ фатальность, циничная, невинная, жестокая — и именно въ этомъ природа! Любовь, по своимъ средствамъ являющаяся войною, по своей сущности смертельной ненавистью половъ! — Я не знаю другого случая, гдѣ трагическая соль, составляющая сущность любви, выразилась бы такъ строго, отлилась бы въ такую страшную формулу, какъ въ послѣднемъ крикѣ дона Хозе, которымъ оканчивается пьеса:

«Да! я убилъ ее,

я — мою обожаемую Карменъ!»

— Такое пониманіе любви (единственное, достойное философа --) рѣдко: оно выдвигаетъ художественное произведеніе изъ тысячи другихъ. Ибо въ среднемъ художники поступаютъ, какъ всѣ, даже хуже — они неправильно понимаютъ любовь. Не понялъ ея также и Вагнеръ. Они считаютъ себя безкорыстными въ любви, потому что хотятъ выгодъ другого существа, часто наперекоръ собственнымъ выгодамъ. Но за это они хотятъ владѣть этимъ другимъ существомъ… Даже Богъ не является тутъ исключеніемъ. Онъ далекъ отъ того, чтобы думать: «что тебѣ до того, что я люблю тебя?» — онъ становится ужасенъ, если ему не платятъ взаимностью. L’amour — это изреченіе справедливо и для боговъ, и для людей — est de tous les sentiments le plus égoïste, et par conséquent, lorsqu’il estblessé, le moins généreux. (Б. Констанъ).

3.

Вы видите уже, какъ значительно исправляетъ меня эта музыка? Il faut méditerr anise г la musique., я имѣю основанія для этой формулы (По ту сторону добра и зла, 220). Возвращеніе къ природѣ, здоровье, веселость, юность, добродѣтель! — И все же я былъ однимъ изъ испорченнѣйшихъ вагнеріанцевъ… Я былъ въ состояніи относиться къ Вагнеру серьезно… Ахъ, этотъ старый чародѣй! чего только онъ не продѣлывалъ передъ нами! Первое, что предлагаетъ намъ его искусство, это увеличительное стекло: смотришь въ него и не вѣришь глазамъ своимъ, — все становится большимъ, даже Вагнеръ становится большимъ… Что за умная гремучая змѣя! Всю жизнь она трещала намъ о «покорности», о «вѣрности», о «чистотѣ»; восхваляя цѣломудріе, удалилась она изъ испорченнаго міра! — И мы повѣрили ей…

— Но вы меня не слушаете? Вы сами предпочитаете проблему Вагнера проблемѣ Бизе? Да и я не умаляю ея цѣнности, она имѣетъ свое обаяніе. Проблема спасенія — даже достопочтенная проблема. Вагнеръ ни надъ чѣмъ такъ глубоко не задумывался, какъ надъ спасеніемъ: его опера есть опера спасенія. У него всегда кто-нибудь хочетъ быть спасеннымъ: то мужчина, то дѣвица — это его проблема. — И какъ богато варьируетъ онъ свой лейтмотивъ! Какія удивительныя, какія глубокомысленныя отклоненія! Кто, если не Вагнеръ, училъ насъ, что невинность спасаетъ съ особенной любовью интересныхъ грѣшниковъ? (случай въ Тангейзерѣ). Или, что даже вѣчный жидъ спасется, станетъ, осѣдлымъ, если женится? (случай въ Морякѣ-скитальцѣ). Или что старыя падшія женщины предпочитаютъ быть спасаемыми цѣломудренными юношами? (случай Кундри). Или что молодыя истерички больше всего любятъ, чтобы ихъ спасалъ ихъ врачъ? (случай въ Лоэнгринѣ). Или что красивыя дѣвушки больше всего любятъ, чтобы ихъ спасалъ рыцарь-вагнеріанецъ? (случай въ Мейстерзингерахъ). Или что также и замужнія женщины охотно пріемлютъ спасеніе отъ рыцаря? (случай Изольды). Или что -«стараго Бога», скомпрометировавшаго себя морально во всѣхъ отношеніяхъ, спасаетъ вольнодумецъ и имморалистъ? (случай въ «Кольцѣ»). Подивитесь особенно этому послѣднему глубокомыслію! Понимаете вы его? Я — остерегаюсь, понять его… Что изъ названныхъ произведеній можно извлечь еще и другія ученія, это я охотнѣе сталъ бы доказывать, чѣмъ оспаривать. Что. вагнеровскій балетъ можетъ довести до отчаянія — а также до добродѣтели! (еще разъ Тангейзеръ). Что можетъ имѣть очень дурныя послѣдствія, если не ляжешь во-время спать (еще разъ Лоэнгринъ). Что никогда не слѣдуетъ слишкомъ точно знать, съ кѣмъ собственно вступилъ въ бракъ (въ третій разъ Лоэнгринъ). — Тристанъ и Изольда прославляютъ совершеннаго. супруга, у котораго въ извѣстномъ случаѣ есть только одинъ вопросъ: «но почему вы не сказали мнѣ этого раньше? Ничего нѣтъ проще этого!» Отвѣтъ:

«Этого я не могу тебѣ сказать;

и о чемъ ты спрашиваешь,

этого ты никогда не можешь узнать».

Лоэнгринъ содержитъ въ себѣ торжественное предостереженіе отъ изслѣдованія и спрашиванія. Вагнеръ защищаетъ этимъ христіанское понятіе «ты долженъ и обязанъ вѣрить». Знаніе есть преступленіе противъ высшаго, противъ священнѣйшаго… Морякъ скиталецъ проповѣдуетъ возвышенное ученіе, что женщина привязываетъ и самаго непостояннаго, на языкѣ Вагнера, «спасаетъ». Тутъ мы позволимъ себѣ вопросъ. Положимъ именно, что это правда, развѣ это является уже вмѣстѣ съ тѣмъ и желательнымъ? — Что выйдетъ изъ «вѣчнаго жида», котораго боготворитъ и привязываетъ къ себѣ женщина? Онъ только перестанетъ быть вѣчнымъ; онъ женится, онъ перестаетъ уже интересовать насъ. Переводя на языкъ дѣйствительности: опасность художниковъ, геніевъ — а вѣдь это несть «вѣчные жиды» — кроется въ женщинѣ: обожающія женщины являются ихъ гибелью.. Почти ни у кого нѣтъ достаточно характера, чтобы не быть погубленнымъ — «спасеннымъ», когда онъ чувствуетъ, что къ нему относятся, какъ къ богу: — онъ тотчасъ же опускается до женщины. Мужчина трусъ передъ всѣмъ вѣчно-женственнымъ: это знаютъ бабенки. — Во многихъ случаяхъ женской любви и, быть можетъ, какъ разъ въ самыхъ выдающихся, любовь есть лишь болѣе тонкій паразитизмъ, внѣдреніе себя въ чужую душу, порою даже въ чужую плоть — ахъ! всегда съ какими большими расходами для «хозяина». — --

Извѣстна судьба Гёте въ моралино-кислой стародѣвичьей Германіи. Онъ всегда казался нѣмцамъ неприличнымъ, онъ имѣлъ искреннихъ поклонницъ только среди евреекъ. Шиллеръ, «благородный» Шиллеръ, прожужжавшій имъ уши высокими словами, — этотъ былъ имъ по сердцу. Что они ставили въ упрекъ Гёте? «Гору Венеры»; и то, что онъ написалъ венеціанскія эпиграммы. Уже Клопштокъ читалъ ему нравоученіе; было время, когда Гердеръ, говоря о Гёте, очень любилъ употреблять слово «Пріапъ». Даже Вильгельмъ Мейстеръ считался лишь симптомомъ упадка, моральнымъ «обнищаніемъ». «Звѣринецъ домашняго скота», «ничтожество» героя въ немъ раздражало, напримѣръ, Нибура: онъ разражается въ концѣ концовъ жалобой, которую могъ бы пропѣть Битерольфъ: «Ничто не производитъ болѣе тягостнаго впечатлѣнія, чѣмъ если великій духъ лишаетъ себя крыльевъ и ищетъ своей виртуозности въ чемъ-нибудь гораздо болѣе низменномъ, отрекаясь отъ высшаго»… Прежде же всего была возмущена высшая дѣва: всѣ маленькіе дворы, всякаго рода «Вартбурги» въ Германіи открещивались отъ Гёте, отъ «нечистаго духа» въ Гёте. — Эту исторію Вагнеръ положилъ на музыку. Онъ спасаетъ Гёте, это понятно само собой; но такъ, что онъ вмѣстѣ съ тѣмъ благоразумно принимаетъ сторону высшей дѣвы.. Гёте спасается: молитва спасаетъ его, высшая дѣва влечетъ его въ высь…

— Что подумалъ бы Гёте о Вагнерѣ? — Гёте разъ задалъ себѣ вопросъ, какова опасность, висящая надъ всѣми романтиками: какова злополучная участь романтиковъ. Его отвѣтъ: «подавиться отъ отрыганія жвачки нравственныхъ и религіозныхъ абсурдовъ». Короче: Парсифаль философъ прибавляетъ къ этому еще эпилогъ. Святость — быть можетъ, послѣднее изъ высшихъ цѣнностей, что еще видитъ толпа и женщина, горизонтъ идеала для всего, что. отъ природы близоруко. Среди же философовъ, какъ и всякій горизонтъ, простое непониманіе, какъ бы запираніе воротъ передъ тѣмъ, гдѣ только начинается ихъ міръ, — ихъ опасность, ихъ идеалъ, ихъ желательность… Выражаясь скромнѣе: la philosophie ne suffit pas au grand nombre. Il lui faut la sainteté.--

4.

— Я разскажу еще исторію «Кольца». Она относится сюда. Это тоже исторія спасенія: только на этотъ разъ обрѣтаетъ спасеніе самъ Вагнеръ. — Вагнеръ половину своей жизни вѣрилъ въ революцію, какъ вѣрилъ въ нее только какой-нибудь французъ. Онъ искалъ ея въ руническихъ миѳахъ, онъ полагалъ, что нашелъ въ лицѣ Зигфрида типичнаго революціонера. — «Откуда происходятъ всѣ бѣдствія въ мірѣ?» -спросилъ себя Вагнеръ. Отъ «старыхъ договоровъ»: отвѣтилъ онъ, подобно всѣмъ идеологамъ революціи. По-русски: отъ обычаевъ, законовъ, моралей, учрежденій, отъ всего того, на чемъ зиждется старый міръ, старое общество. «Какъ устранить бѣдствія изъ міра? Какъ упразднить старое общество?» Лишь объявленіемъ войны «договорамъ» (обычаю, морали). Это дѣлаетъ Зигфридъ. Онъ начинаетъ это дѣлать рано, очень рано: уже его возникновеніе есть объявленіе войны морали — онъ рождается отъ прелюбодѣянія, отъ кровосмѣшенія… Не сага, а Вагнеръ является изобрѣтателемъ этой радикальной черты: въ этомъ пунктѣ онъ поправилъ сагу… Зигфридъ продолжаетъ, какъ началъ: онъ слѣдуетъ лишь первому импульсу, онъ переворачиваетъ вверхъ дномъ все традиціонное, всякое уваженіе, всякій страхъ. Что не нравится ему, то онъ повергаетъ въ прахъ. Онъ непочтительно ополчается на старыхъ боговъ. Но главное предпріятіе его сводится къ тому, чтобы эмансипировать женщину, — «освободить Брунгильду»… Зигфридъ и Брунгильда; таинство свободной любви; начало золотого вѣка; сумерки боговъ старой морали — зло уничтожено… Корабль Вагнера долго бѣжалъ весело по этому пути. Нѣтъ сомнѣнія* что Вагнеръ искалъ на немъ своей высшей цѣли. — Что же случилось? Несчастье. Корабль наскочилъ на рифъ; Вагнеръ застрялъ. Рифомъ была шопенгауэровская философія; Вагнеръ застрялъ на противоположномъ міровоззрѣніи. Что положилъ онъ на музыку? Оптимизмъ. Вагнеръ устыдился. Къ тому же еще оптимизмъ, которому Шопенгауэръ придалъ злостный эпитетъ, — нечестивый оптимизмъ. Онъ устыдился еще разъ. Онъ долго раздумывалъ, его положеніе казалось отчаяннымъ… Наконецъ ему забрезжилъ выходъ: рифъ, на которомъ онъ потерпѣлъ крушеніе, какъ? если онъ объяснитъ его, какъ цѣль, какъ тайное намѣреніе, какъ подлинный смыслъ своего путешествія? Тутъ потерпѣть крушеніе — это тоже была цѣль. Вепе navigavi, cum naufragium feci… И онъ перевела. «Кольцо» на языкъ Шопенгауэра. Все покосилось, все рушится, новый міръ такъ же дуренъ, какъ старый: — Ничто, индійская Цирцея, манитъ… Брунгильдѣ, которая по прежнему замыслу должна была закончить пѣснью въ честь свободной любви, утѣшая міръ соціалистической утопіей, съ которой «все станетъ хорошимъ», приходится теперь дѣлать нѣчто другое. Она должна сначала изучить Шопенгауэра; она должна переложить въ стихи четвертую книгу «Міра какъ воли и представленія». Вагнеръ былъ спасенъ… Серьезно, это было спасеніе. Благодѣяніе, которымъ Вагнеръ обязанъ Шопенгауэру, неизмѣримо. Только философъ декаданса далъ художнику декаданса самого себя…

5.

Художнику декаданса — слово сказано. И съ этого момента я становлюсь серьезнымъ. Я далекъ отъ того, чтобы безмятежно созерцать, какъ этотъ декадентъ портитъ намъ здоровье — и къ тому же музыку! Человѣкъ ли вообще Вагнеръ? Не болѣзнь ли онъ скорѣе? Онъ дѣлаетъ больнымъ все, къ чему прикасается, онъ сдѣлалъ больною музыку —

Типичный декадентъ, который чувствуетъ необходимость своего испорченнаго вкуса, который заявляетъ въ немъ притязаніе на высшій вкусъ, который умѣетъ заставить смотрѣть на свою испорченность, какъ на законъ, какъ на прогрессъ, какъ на завершеніе.

И отъ этого не защищаются. Его сила обольщенія достигаетъ чудовищной величины, вокругъ него курится ѳиміамъ, ложное пониманіе его называетъ себя «евангеліемъ», — онъ склонилъ на свою сторону отнюдь не только нищихъ духомъ!

Мнѣ хочется открыть немного окна. Воздуха! Больше воздуха!…

Что въ Германіи обманываются насчетъ Вагнера, это меня не удивляетъ. Меня удивило бы противное. Нѣмцы состряпали себѣ Вагнера, которому они могутъ поклоняться: они еще никогда не были психологами, ихъ благодарность выражается въ томъ, что они ложно понимаютъ. Но что обманываются относительно Вагнера въ Парижѣ! гдѣ уже почти не представляютъ собою ничего иного, какъ психологовъ. И въ Петербургѣ! гдѣ еще отгадываютъ такія вещи, какихъ не отгадываютъ даже въ Парижѣ. Какъ родственъ долженъ быть Вагнеръ общему европейскому декадансу, если послѣдній не чувствуетъ въ немъ декадента! Онъ принадлежитъ къ нему: онъ его протагонистъ, его величайшее имя… Чтутъ себя, когда превозносятъ до небесъ его. — Ибо уже то, что не защищаются отъ него, есть признакъ декаданса. Инстинктъ ослабленъ. Чего слѣдовало бы бояться, то привлекаетъ. Подносятъ къ устамъ то, что еще скорѣе низвергаетъ въ бездну. — Угодно примѣръ? Но стоитъ только понаблюдать за режимомъ, который самолично предписываютъ себѣ анемичные, или подагрики, или больные сахарной болѣзнью. Опредѣленіе вегетаріанца: существо, нуждающееся въ укрѣпляющей діэтѣ. Ощущать вредное, какъ вредное, мочь запрещать себѣ нѣчто вредное — это еще признакъ молодости, жизненной силы. Истощеннаго привлекаетъ вредное: вегетаріанца — овощи. Сама болѣзнь можетъ быть возбудителемъ къ жизни: только надо быть достаточно здоровымъ для этого возбудителя! — Вагнеръ усиливаетъ истощеніе: въ силу этого привлекаетъ онъ слабыхъ и истощенныхъ. О, это счастье гремучей змѣи стараго маэстро, который всегда видѣлъ, что къ нему идутъ именно «дѣточки»! —

Я устанавливаю прежде всего такую точку зрѣнія: искусство Вагнера больное. Проблемы, выносимыя имъ на сцену — сплошь проблемы истеричныхъ — конвульсивное въ его аффектахъ, его чрезмѣрно раздраженная чувствительность, его вкусъ, требующій все болѣе острыхъ приправъ, его непостоянство, переряжаемое имъ въ принципы, не въ малой степени выборъ его героевъ и героинь, если посмотрѣть на нихъ, какъ на физіологическіе типы (-- галлерея больныхъ! --): все это вмѣстѣ представляетъ картину болѣзни, не оставляющую никакого сомнѣнія. Wagner est une névrose. Ничто, быть можетъ, не извѣстно нынѣ такъ хорошо, ничто во всякомъ случаѣ не изучено такъ хорошо, какъ протеевскій характеръ вырожденія, переряжающійся здѣсь въ искусство и въ художника. Наши врачи и физіологи имѣютъ въ Вагнерѣ интереснѣйшій случай, по крайней мѣрѣ очень полный. Именно потому, что ничто не является болѣе современнымъ, чѣмъ это общее недомоганіе, эта поздность и чрезмѣрная раздражимость нервной машины, Вагнеръ — современный художникъ par excellence, Каліостро современности. Къ его искусству самымъ соблазнительнымъ образомъ примѣшано то, что теперь всѣмъ нужнѣе всего — три великихъ возбудителя истощенныхъ, звѣрское, искусственное и невинное (идіотское).

Вагнеръ — великая порча для музыки. Онъ угадалъ въ ней средство возбуждать больные нервы, — для этого онъ сдѣлалъ больною музыку. Онъ обладаетъ не малымъ даромъ изобрѣтательности въ искусствѣ подстрекать самыхъ истощенныхъ, возвращать къ жизни полумертвыхъ. Онъ мастеръ въ гипнотическихъ пріемахъ, онъ валитъ даже самыхъ сильныхъ, какъ быковъ. Успѣхъ Вагнера — его успѣхъ у нервовъ и, слѣдовательно, у женщинъ — сдѣлалъ всѣхъ честолюбивыхъ музыкантовъ учениками его тайнаго искусства. И не только честолюбивыхъ, также и умныхъ… Нынче наживаютъ деньги только больной музыкой, наши большіе театры живутъ Вагнеромъ.

6.

— Я опять позволю себѣ развлеченіе. Я предполагаю, что успѣхъ Вагнера воплотился, принялъ образъ, что онъ, вырядившись человѣколюбивымъ ученымъ музыкантомъ, втерся въ среду молодыхъ художниковъ. Какъ вы полагаете, что сталъ бы онъ тамъ говорить? —

Друзья мои, сказалъ бы онъ, объяснимся въ пяти словахъ. Легче создавать плохую музыку, чѣмъ хорошую. Какъ? а если это кромѣ того и выгоднѣе? дѣйствительнѣе, убѣдительнѣе, упоительнѣе, надежнѣе? болѣе по-вагнеровски?.. Pulchrum est paucorum hominum. Довольно скверно! Мы понимаемъ латынь, мы понимаемъ быть можетъ, и нашу выгоду. Прекрасное имѣетъ свою пяту: мы знаемъ это. Для чего же, значитъ, красота? Почему не выбрать лучше великое, возвышенное, гигантское, то, что возбуждаетъ массы? — И еще разъ: легче быть гигантскимъ, чѣмъ прекраснымъ; мы знаемъ это…

Мы знаемъ массы, мы знаемъ театръ. Лучшіе изъ сидящихъ тамъ, нѣмецкіе юноши, рогатые Зигфриды и другіе вагнеріанцы, нуждаются въ возвышенномъ, глубокомъ, побѣждающемъ. Все это мы еще можемъ. И другіе, также сидящіе тамъ, образованные кретины, маленькіе пресыщенные, вѣчно женственныя, счастливо переваривающіе, словомъ, толпа, — также нуждаются въ возвышенномъ, глубокомъ, побѣждающемъ. У нихъ у всѣхъ одна логика. «Кто сшибаетъ насъ съ ногъ, тотъ силенъ; кто возвышаетъ насъ, тотъ божественъ, кто заставляетъ насъ что-то чуять, тотъ глубокъ». Рѣшимтесь. Же, господа музыканты: будемъ сшибать ихъ съ ногъ, будемъ возвышать ихъ, будемъ заставлять ихъ что-то чуять. Все это мы еще можемъ.

Что касается послѣдняго, то здѣсь исходная точка нашего понятія «стиль». Прежде всего никакой мысли! Ничто не компрометируетъ болѣе, чѣмъ мысль! А состояніе передъ мыслью, напоръ еще не рожденныхъ мыслей, обѣщаніе будущихъ мыслей, міръ, каковъ онъ былъ до сотворенія его Богомъ, — recrudescence хаоса… Хаосъ заставляетъ чуять что-то…

Говоря языкомъ маэстро: безконечность, на безъ мелодіи.

Что касается, во-вторыхъ, сшибанія съ ногъ, то это уже относится частью къ области физіологіи. Прежде всего изучимъ инструменты. Нѣкоторые изъ нихъ дѣйствуютъ убѣдительно даже на внутренности (-- они открываютъ проходъ въ печень, какъ говоритъ Гендель), другіе завораживаютъ спинной мозгъ. Окраска звука является здѣсь рѣшающимъ; что звучитъ, это почти безразлично. Рафинируемъ въ этомъ пунктѣ! Для чего расточать себя на что-нибудь другое? Будемъ характеристичны, въ звукѣ до глупости! Это припишутъ нашему генію, если мы будемъ давать звуками много отгадывать! Будемъ раздражать нервы, убьемъ ихъ, будемъ метать громы и молніи, — это сшибаетъ съ ногъ…

Прежде же всего сшибаетъ съ ногъ страсть. — Сговоримся относительно страсти. Нѣтъ ничего дешевле страсти! Можно обходиться безъ всѣхъ добродѣтелей контрапункта, не нужно ничему учиться, — на страсть насъ всегда хватитъ! Красота дается тяжело: будемъ остерегаться красоты!… И даже мелодія!! Будемъ поносить, друзья мои, будемъ поносить, если только мы серьезно относимся къ идеальному, будемъ поносить мелодію. Нѣтъ ничего опаснѣе прекрасной мелодіи! Ничто не портитъ вѣрнѣе вкусъ! Мы пропали, друзья мои, если опять полюбятъ прекрасныя мелодіи!..

Принципъ: мелодія безнравственна. Доказательство: Палестрина. Примѣненіе: Парсифаль. Недостатокъ мелодіи даже освящаетъ…

А вотъ опредѣленіе страсти. Страсть — или гимнастика безобразнаго на канатѣ энгармоники. — Отважимся, друзья мои, быть безобразными! Вагнеръ отважился на это! Будемъ смѣло мѣсить грязь отвратительнѣйшихъ гармоній! Не будемъ щадить нашихъ рукъ! Только это сдѣлаетъ насъ естественными…

Послѣдній совѣтъ! Быть можетъ, онъ резюмируетъ все. — Будемъ идеалистами! — Это, если не самое умное, то все же самое мудрое, что мы можемъ сдѣлать. Чтобы возвышать людей, надо быть самому возвышеннымъ. Будемъ парить надъ облаками, будемъ взывать къ безконечному, обставимъ себя великими символами! Sur sum! Bumbum!-- нѣтъ лучшаго совѣта. «Приподнятая грудь» пусть будетъ нашимъ аргументомъ, «прекрасное чувство» нашимъ защитахъ комъ. Добродѣтель остается правой даже въ спорѣ съ контрапунктомъ. «Кто дѣлаетъ насъ лучшими, какъ можетъ тотъ самъ не быть хорошимъ?» такъ разсуждало всегда человѣчество. Такъ будемъ же исправлять человѣчество! — это дѣлаетъ хорошимъ (это дѣлаетъ даже «классикомъ». — Шиллеръ сталъ «классикомъ»). Погоня за низменнымъ возбужденіемъ чувствъ, за такъ называемой красотой энервировала итальянца: останемся нѣмцами! Даже отношеніе Моцарта къ музыкѣ — Вагнеръ сказалъ это въ утѣшеніе намъ! — было въ сущности фривольнымъ… Не будемъ никогда допускать, чтобы музыка «служила для отдохновенія»; чтобы она «увеселяла»; чтобы она «доставляла удовольствіе». Не будемъ никогда доставлять удовольствіе! — мы пропали, если объ искусствѣ начнутъ опять думать гедонистически… Это скверный восемнадцатый вѣкъ… Говоря въ сторону, ничто не можетъ быть полезнѣе противъ этого, чѣмъ нѣкоторая доза — ханжества, sit venia verbo. Это придаетъ достоинство. — И выберемъ часъ, когда окажется подходящимъ смотрѣть мрачно, вздыхать публично, вздыхать по-христіански, выставлять напоказъ великое христіанское состраданіе. "Человѣкъ испорченъ: кто спасетъ его? что спасетъ его? — Не будемъ отвѣчать. Будемъ осторожны. Поборемъ наше честолюбіе, которому хотѣлось бы создавать религіи. Но никто не долженъ сомнѣваться, что мы его спасаемъ, что только наша музыка спасаетъ… (Трактатъ Вагнера «Религія и искусство»).

7.

Довольно! Довольно! Боюсь, что подъ моими веселыми штрихами слишкомъ ясно опознали ужасную дѣйствительность — картину гибели искусства, гибели также и художниковъ. Послѣдняя, гибель характера, быть можетъ, получитъ предварительное выраженіе въ слѣдующей формулѣ: музыкантъ становится теперь актеромъ, его искусство все болѣе развивается, какъ талантъ лгать. Я буду имѣть случай (въ одной изъ глазъ моего главнаго произведенія, носящей заглавіе «Къ физіологіи искусства») показать ближе, что это общее превращеніе искусства въ нѣчто актерское также опредѣленно выражаетъ физіологическое вырожденіе (точнѣе, извѣстную форму истеріи), какъ и всякая отдѣльная испорченность и увѣчность провозглашеннаго Вагнеромъ искусства: напримѣръ, безпокойность его оптики, вынуждающая каждое мгновеніе мѣнять мѣсто по отношенію къ нему. Ничего не понимаютъ въ Вагнерѣ, если видятъ въ немъ лишь игру природы, произволъ и причуды, случайность. Онъ не былъ «неполнымъ», «погибшимъ», «контрадикторнымъ» геніемъ, какъ говорили. Вагнеръ представлялъ собой нѣчто совершенное, типичнаго декадента, у котораго отсутствуетъ всякая «свободная воля», является необходимой всякая черта. Если что-нибудь интересно въ Вагнерѣ, такъ это логика, съ которой физіологическій недостатокъ, какъ практика и процедура, какъ новаторство въ принципахъ, какъ кризисъ вкуса, дѣлаетъ заключеніе за заключеніемъ, шагъ за шагомъ.

Я остановлюсь на этотъ разъ лишь на вопросѣ стиля. — Чѣмъ характеризуется всякій литературный декадансъ? Тѣмъ, что цѣлое уже не проникнуто болѣе жизнью. Слово становится сувереннымъ и выпрыгиваетъ изъ предложенія, предложеніе выдается впередъ и затемняетъ смыслъ страницы, страница получаетъ жизнь за счетъ цѣлаго, — цѣлое уже не является больше цѣлымъ. Но вотъ что является образомъ и подобіемъ для всякаго стиля декаданса: всякій разъ анархія атомовъ, дисгрсгація воли, «свобода индивидума», выражаясь языкомъ морали, — а развивая это въ политическую теорію, «равныя права для всѣхъ». Жизнь, равная жизненность, вибрація и избытокъ жизни втиснуты въ самыя маленькія явленія, остальное бѣдно жизнью. Всюду параличъ, тягость, оцѣпенѣніе или вражда и хаосъ: и то и другое все болѣе бросается въ глаза, по мѣрѣ того какъ восходишь къ высшимъ формамъ организаціи. Цѣлое вообще уже не живетъ болѣе: оно является составнымъ, разсчитаннымъ, искусственнымъ, arte factum.--

У Вагнера началомъ служитъ галлюцинація: не звуковъ, а жестовъ. Къ нимъ-то и подыскиваетъ онъ звуко-семіотику. Если хотите подивиться ему, то посмотрите, какъ онъ работаетъ тутъ: какъ онъ тутъ расчленяетъ, какъ онъ добываетъ маленькія частности, какъ онъ ихъ оживляетъ, выращиваетъ, дѣлаетъ видимыми. Но на этомъ исчерпывается его сила: остальное не стоитъ ничего. Какъ бѣденъ, какъ робокъ, какой профанаціей отдаетъ его способъ «развивать», его попытка по крайней мѣрѣ хоть воткнуть одно въ другое то, что не выросло одно изъ другого! Его манеры напоминаютъ при этомъ привлекательныхъ и въ иномъ для вагнеровскаго стиля frères de Goncourt: такая бѣдность возбуждаетъ нѣчто вродѣ жалости. Что Вагнеръ переряжаетъ въ принципъ свою неспособность къ органическому творчеству, что онъ устанавливаетъ «драматическій стиль» тамъ, гдѣ мы устанавливаемъ лишь его неспособность къ стилю вообще, это соотвѣтствуетъ смѣлой привычкѣ, сопровождавшей Вагнера всю жизнь: онъ пристегиваетъ принципъ тамъ, гдѣ у него нехватаетъ способности (-- очень отличаясь этимъ, кстати сказать, отъ стараго Канта, любившаго другую смѣлость: именно всюду, гдѣ у него нехватало принципа, замѣщать его «способностью» въ человѣкѣ…). Повторяю: достоинъ удивленія и симпатіи Вагнеръ лишь въ изобрѣтеніи мелочей, въ измышленіи деталей, — мы будемъ вполнѣ правы, провозгласивъ его мастеромъ перваго ранга въ этомъ, нашимъ величайшимъ миньятюристомъ музыки, втискивающимъ въ самое маленькое пространство безконечный смыслъ и сладость. Его богатство красокъ, полутѣней, таинственностей угасающаго свѣта избаловываетъ до такой степени, что почти всѣ музыканты кажутся послѣ этого слишкомъ грубыми. — Если мнѣ повѣрятъ, то высшее понятіе о Вагнерѣ извлекается не изъ того, что нынче въ немъ нравится. Это изобрѣтено для того, чтобы склонить на свою сторону массы, нашъ братъ отскакиваетъ отъ этого, какъ отъ слишкбмъ наглой фресковой живописи. Что такое для насъ раздражающая суровость увертюры къ Тангейзеру? Или циркъ Валкиріи? Все, что изъ вагнеровской музыки стало популярнымъ также и внѣ театра, обладаетъ сомнительнымъ вкусомъ и портитъ вкусъ. Маршъ Тангейзера, по-моему, возбуждаетъ подозрѣніе въ мѣщанствѣ; увертюра къ Морякускитальцу — это шумъ изъ ничего; прологъ, къ Лоэнгрину далъ первый, лишь слишкомъ рискованный, слишкомъ удавшійся примѣръ того, какъ гипнотизируютъ также и музыкой (-- я не терплю никакой музыки, честолюбіе которой не простирается далѣе дѣйствія на нервы). Но, оставляя въ сторонѣ магнетизера и стѣнного живописца Вагнера, есть еще другой Вагнеръ, откладывающій маленькія драгоцѣнности: нашъ величайшій меланхоликъ музыки, полный взоровъ, нѣжностей и утѣшительныхъ словъ, которыхъ у него никто не предвосхитилъ, мастеръ въ тонахъ грустнаго и сонливаго счастья… Лексиконъ интимнѣйшихъ словъ Вагнера, все короткія вещицы отъ пяти до пятнадцати тактовъ, все музыка, которой никто не знаетъ… Вагнеръ обладаетъ добродѣтелью декадентовъ, состраданіемъ. — — —

8.

— «Очень хорошо! Но какъ можно потерять свой вкусъ отъ этого декадента, если случайно самъ не музыкантъ, если случайно самъ не декадентъ?» — Наоборотъ. Какъ можетъ это не случиться! Попробуйте-ка! — Вы не знаете, кто такой Вагнеръ: это очень большой актеръ! Есть ли вообще болѣе глубокое, болѣе тяжелое дѣйствіе въ театрѣ? Посмотрите-ка на этихъ юношей — оцѣпенѣлыхъ, блѣдныхъ, бездыханныхъ! Это вагнеріанцы: они ничего не понимаютъ въ музыкѣ, — и несмотря на это Вагнеръ покоряетъ ихъ… Искусство Вагнера давитъ ста атмосферами: нагибайтесь же, иначе нельзя… Актеръ Вагнеръ является тираномъ, его паѳосъ ниспровергаетъ всякій вкусъ, всякое сопротивленіе. — Кто обладаетъ этой убѣдительной силой жеста, кто видитъ до такой степени опредѣленно, до такой степени прежде всего жестъ! Это затаиваніе дыханія вагнеровскаго паѳоса, это нежеланіе крайняго чувства выпустить изъ своихъ рукъ, эта ужасающая длительность такихъ состояній, гдѣ уже мгновеніе готово задушить!…

Былъ ли Вагнеръ вообще музыкантомъ? Во всякомъ случаѣ онъ былъ больше кое-чѣмъ другимъ: именно несравненнымъ bistrio, величайшимъ мимомъ, изумительнѣйшимъ геніемъ театра, какой только былъ у нѣмцевъ, нашимъ сценировщикомъ par excellence. Его мѣсто въ какой-то другой области, а не въ исторіи музыки: съ ея великими истыми представителями его не слѣдуетъ смѣшивать. Вагнеръ и Бетховенъ — это богохульство — и въ концѣ концовъ даже несправедливость по отношенію къ Вагнеру… Также и какъ музыкантъ, онъ былъ лишь тѣмъ, чѣмъ былъ вообще: онъ сдѣлался музыкантомъ, онъ сдѣлался поэтомъ, потому что скрытый въ немъ тиранъ, его актерскій геній, принуждалъ его къ этому. Мы не угадаемъ ничего въ Вагнерѣ, пока не угадаемъ его доминирующаго инстинкта.

Вагнеръ не былъ музыкантомъ по инстинкту. Онъ доказалъ это тѣмъ, что отбросилъ всѣ законы, говоря точнѣе, всякій стиль въ музыкѣ, чтобы сдѣлать изъ нея то, что ему было нужно, театральную реторику, средство выраженія, усиленія жестовъ, внушенія, психологически-картиннаго. Тутъ мы можемъ считать Вагнера изобрѣтателемъ и новаторомъ перваго ранга — онъ неизмѣримо увеличилъ словесныя средства музыки — это Викторъ Гюго музыки, какъ языка. Конечно предполагая, что прежде всего допускается, что музыка можетъ, смотря по обстоятельствамъ, быть не музыкой, а языкомъ, орудіемъ, ancilla dramaturgica. Музыка Вагнера, не защищаемая театральнымъ вкусомъ, вкусомъ очень толерантнымъ, просто плохая музыка, быть можетъ, вообще самая худшая изъ всѣхъ. Если музыкантъ уже не можетъ сосчитать до трехъ, то онъ становится «драматическимъ», становится «à la Вагнеръ»…

Вагнеръ почти открылъ, сколько магическаго можно совершить даже разложенной и какъ бы сдѣланной элементарною музыкой. Его сознаніе этого доходитъ до чего-то жуткаго, какъ и его инстинктъ полной ненужности высшихъ законовъ, ненужности стиля. Довольно элементарнаго — звука, движенія, окраски, словомъ, чувственности музыки. Вагнеръ никогда не разсчитыветъ, какъ музыкантъ, исходя изъ какой-либо совѣсти музыканта: онъ хочетъ дѣйствія, онъ не хочетъ ничего, кромѣ дѣйствія. И онъ знаетъ то, на что ему приходится дѣйствовать! — Въ этомъ онъ обладаетъ безцеремонностью, какою обладалъ Шиллеръ, какою обладаетъ каждый жрецъ театральнаго искусства, онъ обладаетъ также и его презрѣніемъ къ тому міру, который онъ повергаетъ къ своимъ ногамъ!.. Являешься актеромъ, если имѣешь въ качествѣ преимущества передъ остальными людьми одно познаніе: что должно дѣйствовать, какъ истинное, то не должно быть истиннымъ. Это положеніе формулировано Тальмой: оно заключаетъ въ себѣ всю психологію актера, оно заключаетъ въ себѣ — не будемъ сомнѣваться въ этомъ! — также и его мораль. Музыка Вагнера никогда не является истинной.

— Но ее считаютъ таковою: и это въ порядкѣ вещей.

Пока человѣкъ еще ребенокъ и вагнеріанецъ въ придачу, онъ считаетъ Вагнера даже богачемъ, даже крайнимъ расточителемъ, даже владѣльцемъ обширныхъ помѣстій въ царствѣ звука. Въ немъ удивляются тому, чему молодые французы удивляются въ Викторѣ Гюго, «царственной щедрости». Позже и тому и другому удивляются по обратнымъ причинамъ: какъ мастеру и образцу экономіи, какъ умному хозяину. Никто не можетъ сравниться съ ними въ искусствѣ сервировать княжескій столь на скромныя средства. — Вагнеріанецъ съ его вѣрующимъ желудкомъ даже насыщается той пищей, которую выколдовываетъ ему его маэстро. Намъ же, инымъ людимъ, требующимъ въ книгахъ, какъ и въ музыкѣ, прежде всего субстанціи и едва удовлетворяющимся только «сервированными» столами, приходится гораздо хуже. По-русски: Вагнеръ даетъ намъ не достаточно кусать. Его recitativo — мало мяса, уже больше костей и очень много подливки — окрещено мною «alla genovese»: чѣмъ я отнюдь не хотѣлъ польстить генуэзцамъ, но конечно хотѣлъ польстить болѣе древнему recitativo, recitativo secco. Что же касается вагнеровскаго «лейтмотива», то онъ выходитъ изъ предѣловъ моего кулинарнаго пониманія. Если бы меня вынудили къ этому, я, быть можетъ, опредѣлилъ бы его, какъ идеальную зубочистку, какъ случай освободиться отъ остатковъ кушаній. Остаются «аріи» Вагнера. — Но я не скажу больше ни слова.

9.

Также и въ построеніи дѣйствія Вагнеръ прежде всего актеръ. Ему прежде всего приходитъ въ голову сцена, которая безусловно произведетъ впечатлѣніе, дѣйствительная actio {Примѣчаніе. Было истиннымъ несчастіемъ для эстетики, что слово «драма» всегда переводили словомъ «дѣйствіе». Не одинъ Вагнеръ заблуждается въ этомъ; заблуждаются еще всѣ; даже филологи, которымъ слѣдовало бы знать это лучше. Античная драма имѣла въ виду великія сцены паѳоса, — она исключала именно дѣйствіе (переносила его передъ начало или за сцену). Слово «драма» дорическаго происхожденія: и по дорическому словоупотребленію оно означаетъ «событіе», «исторію», оба слова въ іератическомъ смыслѣ. Древнѣйшая драма представляла мѣстную легенду, «священную исторію», на которой покоилась основа культа (-- стало быть, не дѣланіе, а совершеніе; δρᾶυ вовсе не значитъ по-дорически «дѣлать»).} съ горельефомъ жестовъ, сцена, сшибающая съ ногъ — ее онъ продумываетъ до глубины, только изъ нея уже извлекаетъ онъ характеры. Остальное вытекаетъ отсюда сообразно технической экономіи, неимѣющей основаній быть утонченной. Вѣдь передъ Вагнеромъ не публика Корнеля, которую ему надо щадить: просто девятнадцатый вѣкъ. Вагнеръ вѣроятно судилъ объ «одномъ, что нужно» приблизительно такъ же, какъ судитъ нынче всякій другой актеръ: рядъ сильныхъ сценъ, одна другой сильнѣе, — и вперемежку много умной глупости. Онъ прежде всего стремится гарантировать самому себѣ дѣйствіе своего произведенія, онъ начинаетъ третьимъ актомъ, онъ доказываетъ себѣ свое произведеніе его послѣднимъ воздѣйствіемъ. Имѣя руководителемъ такое пониманіе театра, не находишься въ опасности нечаянно создать драму. Драма требуетъ суровой логики: но какое было дѣло Вагнеру вообще до логики! Повторяю: вѣдь не публика Корнеля была передъ нимъ, которую ему надо бы щадить: просто нѣмцы! Извѣстно, къ какой технической проблемѣ прилагаетъ драматургъ всѣ свои силы, часто потѣя кровавымъ потомъ: дать завязкѣ, а также и развязкѣ необходимость, такъ, чтобы онѣ были возможны въ единственномъ видѣ, чтобы обѣ онѣ производили впечатлѣніе свободы (принципъ наименьшаго расходованія силы). Ну, при этомъ Вагнеръ меньше всего потѣетъ кровавымъ потомъ: извѣстно, что для завязки и развязки онъ расходуетъ наименьшее количество силы. Возьмите какую-нибудь «завязку» Вагнера подъ микроскопъ — она разсмѣшитъ васъ, даю слово. Нѣтъ ничего забавнѣе завязки Тристана, развѣ что завязка Мейстерзингеровъ. Вагнеръ не драматургъ, не надо позволять себя ничѣмъ дурачить. Онъ любилъ слово «драма»: вотъ и все — онъ всегда любилъ красивыя слова. Несмотря на это, слово «драма» въ его сочиненіяхъ просто недоразумѣніе (-- а также благоразуміе: Вагнеръ всегда относился свысока къ слову «опера» — ); вродѣ того, какъ слово «духъ» въ Новомъ Завѣтѣ является просто недоразумѣніемъ. — Онъ былъ уже не достаточно психологомъ для драмы; онъ инстинктивно уклонялся отъ психологической мотивировки — чѣмъ? тѣмъ, что всегда ставилъ на ея мѣсто идіосинкразію… Очень современно, не правда ли? очень по-парижски! очень décadent!. Кстати сказать, завязки, которыя Вагнеръ фактически умѣетъ развязывать съ помощью драматическихъ изобрѣтеній, совсѣмъ другого рода. Приведу примѣръ. Положимъ, что Вагнеру нуженъ женскій голосъ. Цѣлый актъ безъ женскаго голоса — это не годится! Но «героини» въ эту минуту всѣ несвободны. Что же дѣлаетъ Вагнеръ? Онъ освобождаетъ старѣйшую женщину міра, Эрду: «вставайте, старая бабушка! Вы должны пѣть!» Эрда поетъ. Цѣль Вагнера достигнута. Онъ тотчасъ же снова спроваживаетъ старую даму. «Зачѣмъ собственно вы пришли? Уходите! Продолжайте, пожалуйста, спать!» — In summa: сцена полная миѳологическаго трепета, при которой вагнеріанецъ что-то чуетъ…

— «Но содержаніе вагнеровскихъ текстовъ! ихъ миѳическое содержаніе, ихъ вѣчное содержаніе!» — Вопросъ: какъ провѣрить это содержаніе, это вѣчное содержаніе? — Химикъ отвѣчаетъ: надо перевести Вагнера на языкъ реальнаго, современнаго, — будемъ еще болѣе жестоки! на языкъ мѣщанскаго! Что выйдетъ при этомъ изъ Вагнера? — Между нами, я пробовалъ это. Нѣтъ ничего болѣе занимательнаго, ничего нельзя больше рекомендовать для прогулокъ, какъ разсказывать себѣ Вагнера въ уменьшенныхъ пропорціяхъ: напримѣръ, представить себѣ Парсифаля кандидатомъ богословія съ гимназическимъ образованіемъ (-- послѣднее, какъ необходимое для чистой глупости). Какія неожиданности переживаешь при этомъ! Повѣрите ли вы мнѣ, что вагнеровскія героини всѣ безъ исключенія, если только ихъ сперва очистить отъ героической шелухи, какъ двѣ капли воды, похожи на мадамъ Бовари! — какъ и обратно, будетъ понятно, что Флоберу ничто не мѣшало перевести свою героиню въ скандинавскую или карѳагенскую обстановку и затѣмъ, миѳологизировавъ ее, предложить Вагнеру въ качествѣ либретто. Да, говоря вообще, Вагнеръ, повидимому, не интересовался никакими иными проблемами, кромѣ тѣхъ, которыми интересуются нынче маленькіе парижскіе декаденты. Постоянно въ пяти шагахъ отъ госпиталя! Все совершенно современныя проблемы, все проблемы большихъ городовъ! не сомнѣвайтесь въ этомъ!.. Замѣтили ли вы (это относится къ данной ассоціаціи идей), что вагнеровскія героини не рожаютъ дѣтей? — Онѣ не могутъ этого… Отчаяніе, съ которымъ Вагнеръ схватился за проблему дать возможность Зигфриду вообще быть рожденнымъ, выдаетъ, какъ современно чувствовалъ онъ въ этомъ пунктѣ. — Зигфридъ «эмансипировалъ женщину» — однако безъ надежды на потомство. — Наконецъ фактъ, остающійся для насъ непостижимымъ: Парсифаль отецъ Лоэнгрина! Какъ онъ это сдѣлалъ? — Не нужно ли тутъ вспомнить о томъ, что «цѣломудріе творитъ чудеса»?..

Wagnerus dixit princeps in castitate auctoritas.

10.

Кстати еще нѣсколько словъ о сочиненіяхъ Вагнера: они между прочимъ являются школой благоразумія. Система процедуръ, примѣняемая Вагнеромъ, можетъ быть примѣнена къ сотнѣ другихъ случаевъ, — имѣющій уши слышать да слышитъ. Быть можетъ, я получу право на общественную признательность, если точно формулирую три самыхъ цѣнныхъ процедуры.

Все, чего Вагнеръ не можетъ, негодно.

Вагнеръ могъ бы еще многое: но онъ не хочетъ этого, изъ ригоризма въ принципѣ.

Все, что Вагнеръ можетъ, никто не сдѣлаетъ послѣ него, никто не сдѣлалъ до него, никто не долженъ дѣлать послѣ него… Вагнеръ божественъ…

Эти три положенія составляютъ квинтъ-эссенцію литературы Вагнера: остальное — «литература».

— Не всякая музыка до сихъ поръ нуждалась въ литературѣ: мы хорошо сдѣлаемъ, если поищемъ здѣсь достаточнаго основанія. Развѣ музыка Вагнера слишкомъ трудно понимается? Или онъ боялся обратнаго, что ее слишкомъ легко поймутъ, — что ее поймутъ безъ достаточнаго труда? — фактически онъ всю свою жизнь повторялъ одно положеніе: что его музыка означаетъ не только музыку! А больше! А безконечно больше!.. «Не только музыку» — такъ не скажетъ никакой музыкантъ. Повторяю, Вагнеръ не могъ творить изъ цѣлаго, у него не было никакого выбора, онъ долженъ былъ создавать поштучно, «мотивы», жесты, формулы, дубликаты и сотни одинаковаго, онъ оставался риторомъ въ качествѣ музыканта, — онъ долженъ былъ поэтому принципіально выдвигать на первый планъ «это означаетъ». «Музыка всегда лишь средство»: это было его теоріей, это было прежде всего вообще единственно возможной для него практикой. Но такъ не думаетъ никакой музыкантъ. — Вагнеру была нужна литература, чтобы убѣдить всѣхъ считать его музыку серьезной, считать ее глубокой, «потому что она означаетъ безконечное»; онъ былъ всю жизнь комментаторомъ «идеи». — Что означаетъ Эльза? Но тутъ не можетъ быть сомнѣнія: Эльза это «безсознательный духъ народа?» (-- «это познаніе необходимо сдѣлало меня совершеннымъ революціонеромъ» --).

Припомнимъ, что Вагнеръ былъ молодымъ въ то время, когда Гегель и Шеллингъ увлекали умы; что онъ угадалъ, что ему стало очевидно, что только и считаетъ нѣмецъ серьезнымъ — «идею», хочу сказать, нѣчто темное, невѣдомое, смутное; что. ясность является среди нѣмцевъ возраженіемъ, логика — опроверженіемъ. Шопенгауэръ сурово уличилъ эпоху Гегеля и Шеллинга въ безчестности, — сурово, но также и несправедливо: онъ самъ, старый пессимистическій фальшивый монетчикъ, поступалъ нисколько не «честнѣе» своихъ знаменитыхъ современниковъ. Оставимъ въ сторонѣ мораль. Гегель это вкусъ… И не только нѣмецкій, а европейскій вкусъ! — Вкусъ, который понялъ Вагнеръ! — до котораго онъ чувствовалъ себя доросшимъ! который онъ увѣковѣчилъ! — Онъ только сдѣлалъ примѣненіе къ музыкѣ — онъ изобрѣлъ себѣ стиль, означающій «безконечное», — онъ сталъ наслѣдникомъ Гегеля… Музыка, какъ «идея»…

И какъ поняли Вагнера! — Та же самая порода людей, которая бредила Гегелемъ, бредитъ нынче Вагнеромъ; въ его школѣ даже пишутъ по-гегелевски! — Прежде всѣхъ понялъ его нѣмецкій юноша. Два слова «безконечный» и «значеніе» уже были достаточны: ему сдѣлалось при этомъ невыразимо хорошо. Не музыкой покорилъ себѣ Вагнеръ юношей, а «идеей»: — богатство загадокъ въ его искусствѣ, его игра въ прятки подъ ста символами, его полихромія идеала — вотъ что влечетъ къ Вагнеру этихъ юношей; это геній Вагнера въ создаваніи облаковъ, его гоньба, блужданіе и рысканье по воздуху, его «всюду» и «нигдѣ», точь-въ-точь то самое, чѣмъ прельщалъ и увлекалъ ихъ въ свое время Гегель! — Среди вагнеровской множественности, полноты и произвола они являются какъ бы оправданными сами передъ собой — «спасенными» — Они слушаютъ съ дрожью, какъ великіе символы звучатъ въ его искусствѣ изъ туманной дали тихимъ громомъ; они не сердятся, если порою въ немъ бываетъ сѣро, скверно и холодно. Вѣдь всѣ они безъ исключенія, подобно самому Вагнеру, сроднились съ дурной погодой, нѣмецкой погодой! Встанъ ихъ богъ: но Вотанъ богъ дурной погоды… Они правы, эти нѣмецкіе юноши, разъ они уже таковы: какъ могло бы недоставать имъ въ Вагнерѣ того, чего недостаетъ намъ, инымъ людямъ, намъ, халкіонцамъ — la gaya scienya; легкихъ ногъ; остроумія, огня, граціи; великой логики; танца звѣздъ; надменной геніальности; зарницъ юга; гладкаго моря — совершенства…

11.

— Я сказалъ, гдѣ мѣсто Вагнера — не въ исторіи музыки. Что же онъ означаетъ, несмотря на это, въ ея исторіи? Начавшееся главенство актера въ музыкѣ: капитальное событіе, наводящее на размышленія, а также, быть можетъ, возбуждающее страхъ. Формулируя: «Вагнеръ и Листъ». — Еще никогда честность музыкантовъ, ихъ «подлинность» не подвергалась равному по опасности испытанію. Вѣдь очевидно: большой успѣхъ, успѣхъ у массъ уже не на сторонѣ подлинныхъ, — надо быть актеромъ, чтобы имѣть его! — Викторъ Гюго и Рихардъ Вагнеръ — они означаютъ одно и то же: что въ упадочныхъ культурахъ, что всюду, гдѣ рѣшеніе переходитъ въ руки массъ, подлинность становится лишней, убыточной, вызывающей пренебреженіе. Лишь актеръ возбуждаетъ еще великое одушевленіе. — Этимъ начинается для актера золотой вѣкъ, — для него и всего, что сродни его породѣ. Вагнеръ шествуетъ съ барабанами и флейтами во главѣ всѣхъ художниковъ декламаціи, изображенія, виртуозности; онъ убѣдилъ прежде всего капельмейстеровъ, машинистовъ и театральныхъ пѣвцовъ. Не забудемъ и музыкантовъ оркестра: — онъ «спасъ» ихъ отъ скуки… Движеніе, созданное Вагнеромъ, переходитъ даже въ область познанія: цѣлыя соотвѣтствующія науки медленно всплываютъ изъ вѣковой схоластики. Чтобы привести примѣръ, я подчеркиваю особенно заслуги Римана въ ритмикѣ, перваго, кто примѣнилъ также и къ музыкѣ главное понятіе знаковъ препинанія (къ сожалѣнію, выразивъ его безобразнымъ словомъ: онъ называетъ это «фразировкой»). — Все это, говорю съ благодарностью, лучшіе изъ почитателей Вагнера, самые достойные уваженія — они просто имѣютъ право почитать Вагнера. Общій инстинктъ связываетъ ихъ другъ съ другомъ, они видятъ въ немъ ихъ высшій типъ, они чувствуютъ себя силой, даже большой силой съ тѣхъ поръ, какъ онъ воспламенилъ ихъ собственнымъ жаромъ. Если гдѣ-нибудь вліяніе Вагнера было дѣйствительно благодѣтельнымъ, то именно тутъ. Еще никогда въ этой сферѣ столько не думали, столько не хотѣли, столько не работали. Вагнеръ вложилъ во всѣхъ этихъ художниковъ новую совѣсть: чего они требуютъ отъ себя, хотятъ отъ себя теперь, того они никогда не требовали до Вагнера — они были слишкомъ скромны для этого. Въ театрѣ царитъ другой духъ съ тѣхъ поръ, какъ тамъ царитъ духъ Вагнера: требуютъ самаго труднаго, порицаютъ сурово, хвалятъ рѣдко, — хорошее, выдающееся считается правиломъ. Вкусъ уже больше не нуженъ; даже голосъ. Вагнера поютъ только разбитымъ голосомъ: это дѣйствуетъ «драматично». Даже дарованіе исключено. Espressivo во что бы то ни стало, какъ этого требуетъ вагнеровскій идеалъ, идеалъ декаданса, плохо уживается съ дарованіемъ. Для него нужна просто добродѣтель — хочу сказать, дрессировка, автоматизъ, «самоотреченіе». Ни вкуса, ни голоса, ни дарованія: сценѣ Вагнера нужно только одно — германцы… Опредѣленіе германцевъ: послушаніе и длинныя ноги… Полно глубокаго значенія то, что появленіе и возвышеніе Вагнера совпадаетъ по времени съ возникновеніемъ «имперіи»: оба факта означаютъ одно и то же — послушаніе и длинныя ноги. — Никогда лучше не повиновались, никогда лучше не повелѣвали. Вагнеровскіе капельмейстеры въ особенности достойны того вѣка, который потомство назоветъ нѣкогда съ боязливымъ почтеніемъ классическимъ вѣкомъ войны. Вагнеръ умѣлъ командовать; это-то и сдѣлало его великимъ учителемъ. Онъ командовалъ, какъ непреклонная воля къ себѣ, какъ дисциплинированіе себя всю жизнь: Вагнеръ, который, быть можетъ, являетъ собою величайшій примѣръ самонасилія въ исторіи искусствъ (--онъ превзошелъ даже близко родственнаго ему въ остальномъ Альфіери. Примѣчаніе туринца).

12.

Это познаніе, что наши актеры болѣе достойны уваженія, чѣмъ какіе-либо прежніе, не соединяется съ пониманіемъ того, что они менѣе опасны… Но кто еще сомнѣвается въ томъ, чего я хочу, — каковы три требованія, которыя на этотъ разъ влагаетъ въ мои уста моя злоба, моя забота, моя любовь къ искусству?

Чтобы театръ не становился господиномъ надъ искусствами.

Чтобы актеръ не становился соблазнителемъ подлинныхъ.

Чтобы музыка не становилась искусствомъ лгать.

Фридрихъ Нитче.

Прибавленіе.

— Серьезность послѣднихъ словъ позволяетъ мнѣ привести здѣсь еще нѣкоторыя положенія изъ одной ненапечатанной статьи, которыя по крайней мѣрѣ не оставляютъ сомнѣнія въ моемъ серьезномъ отношеніи къ этому дѣлу. Названная статья озаглавлена: Чего Вагнеръ намъ стоитъ.

Приверженность къ Вагнеру обходится дорого. Смутное чувство этого существуетъ еще и нынѣ. Даже и успѣхъ Вагнера, его побѣда не вырвала съ корнемъ этого чувства. Но нѣкогда оно было сильнымъ, было страшнымъ, было какъ бы мрачной ненавистью, — почти въ теченіе трехъ четвертей жизни Вагнера. То сопротивленіе, которое онъ встрѣтилъ у насъ, нѣмцевъ, достойно всяческой похвалы и почета. Отъ него защищались, какъ отъ болѣзни, — не доводами — ими не поборешь болѣзни — а препонами, недовѣріемъ, угрюмостью, отвращеніемъ, мрачной серьезностью, точно въ лицѣ его всюду бродила великая опасность. Господа эстеты скомпрометировали себя, когда они, изъ трехъ школъ нѣмецкой философіи, объявили абсурдную войну принципамъ Вагнера разными «если» и «ибо» — какое было ему дѣло до принциповъ, даже собственныхъ! — У самихъ нѣмцевъ оказалось достаточно разума въ инстинктѣ, чтобы не позволять себѣ тутъ никакихъ «если» и «ибо». Инстинктъ ослабленъ, если онъ раціонализируется: ибо тѣмъ, что онъ раціонализируется, онъ ослабляется. Если есть признаки того, что, несмотря на общій характеръ европейскаго декаданса, въ нѣмецкомъ существѣ все еще живетъ нѣкоторая степень здоровья, инстинктивное чутье вреднаго и грозящаго опасностью, то я менѣе всего хотѣлъ бы, чтобы въ ихъ числѣ игнорировали это тупое сопротивленіе Вагнеру. Оно дѣлаетъ намъ честь, оно позволяетъ даже надѣяться: такъ много здоровья Франція не могла бы уже выказать. Нѣмцы, замедлители par excellence въ исторіи, теперь самый отсталый культурный народъ Европы: это имѣетъ свою выгоду, — именно въ силу этого они относительно и самый молодой народъ.

Приверженность къ Вагнеру обходится дорого. Нѣмцы совсѣмъ недавно утратили нѣчто вродѣ страха передъ нимъ, — желаніе освободиться отъ него являлось у нихъ при всякомъ случаѣ^[53]. — Помнятъ ли еще то курьезное обстоятельство, при которомъ совсѣмъ подъ конецъ, совсѣмъ неожиданно снова проявилось старое чувство къ Вагнеру? При погребеніи Вагнера первое нѣмецкое Вагнеровское общество въ Мюнхенѣ возложило на гробъ его вѣнокъ, надпись котораго тотчасъ же стала знаменитой. «Спасеніе спасителю!» — гласила она. Каждый удивлялся высокому вдохновенію, продиктовавшему эту надпись, каждый удивлялся вкусу, на который приверженцы Вагнера имѣютъ привилегію; однако многіе (это было довольно странно!) сдѣлали въ ней одну и ту же маленькую поправку: «Спасеніе отъ спасителя!» — Вздохнули свободнѣе. —

Приверженность къ Вагнеру обходится дорого. Измѣримъ ее по ея дѣйствію на культуру. Кого собственно выдвинуло на первый планъ вызванное имъ движеніе? Что все болѣе и болѣе развивало оно? — Прежде всего претензіи профановъ, идіотовъ въ искусствѣ. Они организуютъ теперь ферейны, они хотятъ насаждать свой «вкусъ», они хотѣли бы даже разыгрывать судей in rebus musicis et musicantibus. Во-вторыхъ: все большее равнодушіе ко всякой строгой, аристократичной, совѣстливой выучкѣ въ служеніи искусству; на ея мѣсто поставлена вѣра въ геній, по-русски: наглый дилеттантизмъ (-- формула для этого имѣется въ Мейстерзингерахъ). Въ третьихъ и это самое худшее: театрократію — сумасбродную вѣру въ преимущество театра, въ право театра на господство надъ искусствами, надъ искусствомъ… Но надо сто разъ говорить прямо въ лицо вагнеріанцамъ, что такое театръ: всегда лишь подъ искусства, всегда лишь нѣчто второе, нѣчто огрубленное, нѣчто надлежащимъ образомъ выгнутое, вылганное для массъ! Тутъ и Вагнеръ не измѣнилъ ничего: Байрейтъ — большая опера, — а вовсе не хорошая опера… Театръ есть форма демолатріи въ цѣляхъ вкуса, театръ есть возстаніе массъ, плебисцитъ противъ хорошаго вкуса… Это именно и доказываетъ случай Вагнера: онъ покорилъ толпу, онъ испортилъ вкусъ, онъ испортилъ даже нашъ вкусъ къ оперѣ! —

Приверженность къ Вагнеру обходится дорого. Что она дѣлаетъ съ умомъ? освобождаетъ ли Вагнеръ умъ? — Ему свойственна всякая двойственность, всякая двусмысленность, вообще все, что убѣждаетъ невѣждъ, не доводя ихъ до сознанія, для чего ихъ убѣдили? Это дѣлаетъ Вагнера соблазнителемъ высокаго стиля. Нѣтъ ничего усталаго, отжившаго, жизнеопаснаго и поносящаго міръ въ духовной области, что не было бы взято его искусствомъ тайно подъ защиту, — это самый черный обскурантизмъ, скрываемый имъ подъ свѣтлыми покровами идеала. Онъ льститъ каждому нигилистическому (-- буддистскому) инстинкту и переряжаетъ его въ музыку, онъ льститъ каждой христіанственности, каждой религіозной формѣ декаданса. Откройте свои уши: все, что выросло на почвѣ оскудѣвшей жизни, вся фабрикація фальшивыхъ монетъ трансценденціи и потусторонняго, имѣетъ въ искусствѣ Вагнера своего высшаго защитника — не формулами: Вагнеръ слишкомъ уменъ для формулъ — а убѣжденіемъ чувственности, которая въ свою очередь снова дѣлаетъ умъ дряблымъ и усталымъ. Музыка, какъ Цирцея… Его послѣднее произведеніе является въ этомъ его величайшимъ шедевромъ. Парсифаль вѣчно сохранитъ свое значеніе въ искусствѣ обольщенія, какъ геніальный пріемъ обольщенія… Я удивляюсь этому творенію, я хотѣлъ бы быть его авторомъ; за отсутствіемъ этого факта я понимаю его… Вагнеръ никогда не былъ болѣе вдохновеннымъ, чѣмъ въ концѣ. Утонченность въ соединеніи красоты и болѣзни заходитъ здѣсь такъ далеко, что какъ бы бросаетъ тѣнь на прежнее искусство Вагнера: — оно кажется слишкомъ свѣтлымъ, слишкомъ здоровымъ. Понимаете ли вы это? Здоровье, свѣтлость, дѣйствующія какъ тѣнь? почти какъ возраженіе?.. Настолько мы уже чистые глупцы… Никогда еще не было болѣе великаго мастера въ удушливыхъ іератическихъ благовоніяхъ, — никогда еще не жилъ равный знатокъ всего маленькаго безконечнаго, всего дрожащаго и чрезмѣрнаго, всѣхъ фемининизмовъ изъ идіотикона счастья! — Отвѣдайте только, друзья мои, волшебнаго зелья этого искусства! Вы нигдѣ не найдете болѣе пріятнаго способа энервировать вашъ духъ, забывать о вашемъ мужествѣ подъ розовымъ кустомъ… Ахъ, этотъ старый чародѣй! Этотъ Клингзоръ^[54] изъ Клингзоровъ! Какъ воюетъ онъ этимъ съ нами! съ нами, свободными умами! Какъ угодливо говоритъ онъ каждой трусости современной души чарующими звуками дѣвичьяго голоса! — Никогда не существовало такой смертельной ненависти къ познанію! — Надо быть циникомъ, чтобы не быть здѣсь обольщеннымъ, нужно имѣть способность кусать, чтобы не боготворить здѣсь. Хорошо, старый обольститель! Циникъ предостерегаетъ тебя — cave сапет…

Приверженность къ Вагнеру обходится дорого. Я наблюдаю юношей, долго подвергавшихся его инфекціи. Ближайшимъ, сравнительно невиннымъ дѣйствіемъ является порча вкуса. Вагнеръ дѣйствуетъ, какъ продолжающееся употребленіе алкоголя. Онъ притупляетъ, онъ засоряетъ желудокъ. Специфическое дѣйствіе: вырожденіе ритмическаго чувства. Вагнеріанецъ называетъ въ концѣ концовъ ритмическимъ то, къ чему я примѣняю греческую поговорку «мутитьболото». Уже гораздо опаснѣе порча понятій. Юноша становится ложнымъ плодомъ — «идеалистомъ». Онъ перегналъ науку; въ этомъ онъ стоитъ на высотѣ маэстро. Взамѣнъ этого онъ разыгрываетъ философа; онъ пишетъ байрейтскія газеты; онъ разрѣшаетъ всѣ проблемы во имя отца, сына и святого маэстро. Худшимъ, конечно, остается порча нервовъ. Пройдитесь ночью по большому городу, вы услышите всюду, какъ съ торжественной яростью насилуютъ инструменты, — къ этому примѣшивается порою дикій вой. Что тамъ происходитъ? Юноши молятся Вагнеру… Байрейтъ смахиваетъ на водолечебницу. — Типичная телеграмма изъ Байрейта: bereits bereut (уже покаялись). — Вагнеръ вреденъ для юношей; онъ является роковымъ для женщины. Что такое, съ точки зрѣнія врача, вагнеріанка? — Мнѣ кажется, что врачъ долженъ бы поставить молодымъ женщинамъ со всею серьезностью слѣдующую альтернативу совѣсти: одно или другое. — Но онѣ уже выбрали. Нельзя служить двумъ господамъ, если одинъ изъ нихъ Вагнеръ. Вагнеръ спасъ женщину; женщина построила ему за это Байрейтъ. Вся — жертва, вся — покорность: нѣтъ ничего, чего бы ему не отдали. Женщина бѣднѣетъ на благо маэстро, она становится трогательной, она стоитъ передъ нимъ нагая. Вагнеріанка — самая прелестная двусмысленность изъ существующихъ нынѣ: она воплощаетъ дѣло Вагнера, — она является знаменіемъ побѣды его дѣла…. Ахъ, этотъ старый разбойникъ! Онъ крадетъ у насъ юношей, онъ крадетъ даже нашихъ женъ и тащитъ ихъ въ свою пещеру… Ахъ, этотъ старый Минотавръ! Чего онъ уже намъ стоилъ! Ежегодно приводятъ ему въ его лабиринтъ вереницы прелестнѣйшихъ дѣвъ и юношей, чтобы онъ проглотилъ ихъ, — ежегодно взываетъ вся Европа: «собирайтесь на Критъ! собирайтесь на Критъ!..»

Второе прибавленіе.

— Мое письмо, повидимому, не защищено отъ одного недоразумѣнія. На извѣстныхъ лицахъ показывается выраженіе благодарности; я слышу даже скромное ликованіе. Предпочелъ бы тутъ, какъ и во многомъ, быть понятымъ. — Но съ тѣхъ поръ, какъ въ виноградникахъ нѣмецкаго духа завелось новое животное, имперскій червь, знаменитая rhinoxera, не понимаютъ болѣе ни одного моего слова. Даже Крестовая газета свидѣтельствуетъ мнѣ объ этомъ, не говоря уже о Центральной литературной газетѣ. — Я далъ нѣмцамъ глубочайшія книги, какими только они вообще обладаютъ — достаточное основаніе, чтобы нѣмцы не поняли изъ нихъ ни слова… Если я въ этомъ сочиненіи воюю съ Вагнеромъ — и мимоходомъ съ однимъ нѣмецкимъ «вкусомъ» — если у меня есть суровыя слова для байрейтскаго кретинизма, то я менѣе всего хотѣлъ бы доставлять этимъ торжество какимъ-либо другимъ музыкантамъ. Другіе музыканты въ сравненіи съ Вагнеромъ въ счетъ не идутъ. Дѣло вообще обстоитъ скверно. Гибель является всеобщей. Болѣзнь коренится глубоко. Если Вагнеръ остается именемъ для гибели музыки, какъ Бернини для гибели скульптуры, то все же онъ не является ея причиной. Онъ только ускорилъ ея tempo — конечно, такъ, что стоишь съ ужасомъ передъ этимъ почти внезапнымъ низверженіемъ, паденіемъ въ бездну. У него была наивность декаданса: это было его превосходствомъ. Онъ вѣрилъ въ него, онъ не останавливался ни передъ какой логикой декаданса. Другіе медлятъ — это отличаетъ ихъ. Больше ничего!.. Общее у Вагнера съ «другими» — я перечислю его: упадокъ организующей силы, злоупотребленіе традиціонными средствами безъ оправдывающей способности, способности къ цѣли: фабрикація фальшивыхъ монетъ въ подражаніи великимъ формамъ, для которыхъ нынѣ никто не является достаточно сильнымъ, гордымъ, самоувѣреннымъ, здоровымъ; чрезмѣрная жизненность въ самомъ маленькомъ; аффектъ во что бы то ни стало; утонченность, какъ выраженіе оскудѣвшей жизни: все болѣе нервовъ вмѣсто мяса. — Я знаю лишь одного музыканта, который въ состояніи еще нынѣ вырѣзать увертюру изъ цѣльнаго дерева: и никто его не знаетъ… Что нынче знаменито, то, по сравненію съ Вагнеромъ, создаетъ не «лучшую» музыку, а лишь болѣе нерѣшительную, болѣе безразличную: — болѣе безразличную, потому что половина уничтожается тѣмъ, что существуетъ цѣлое. А Вагнеръ былъ цѣлымъ; а Вагнеръ былъ цѣлой испорченностью; а Вагнеръ былъ мужествомъ, волей, убѣжденіемъ въ испорченности — что такое еще Іоаннъ Брамсъ!.. Его удача была нѣмецкимъ недоразумѣніемъ: его приняли за антагониста Вагнера, — нуждались въ антагонистѣ! — Такіе не создаютъ необходимой музыки, такіе создаютъ прежде всего слишкомъ много музыки! — Если человѣкъ не богатъ, то онъ долженъ быть достаточно гордымъ для бѣдности!.. Симпатія, безспорно внушаемая тамъ и сямъ Брамсомъ, совершенно независимо отъ этого партійнаго интереса, партійнаго недоразумѣнія, была долго для меня загадкой: пока наконецъ почти случайно я не дознался, что онъ дѣйствуетъ на опредѣленный типъ людей. У него меланхолія неспособности; онъ творитъ не отъ избытка, онъ жаждетъ избытка. Если вычесть то, въ чемъ онъ подражаетъ, что онъ заимствуетъ отъ великихъ старыхъ или экзотически-современныхъ формъ стиля — онъ мастеръ въ копированіи — то останется, какъ его собственное, тоска… Это угадываютъ тоскующіе и неудовлетворенные всѣхъ видовъ. Онъ является слишкомъ мало личностью, слишкомъ мало центромъ… Это понимаютъ «безличные», периферическіе, — они любятъ его за это. Въ особенности онъ является музыкантомъ извѣстнаго вида неудовлетворенныхъ женщинъ. Пятьдесятъ шаговъ дальше: и находишь вагнеріанку — совершенно такъ же, какъ на пятьдесятъ шаговъ далѣе Брамса находишь Вагнера — вагнеріанку, лучше отчеканенный, болѣе интересный, прежде всего болѣе пріятный типъ. Брамсъ трогателенъ, пока онъ тайно мечтаетъ или скорбитъ о себѣ — въ этомъ онъ «современенъ» — онъ становится холоденъ, онъ уже не привлекаетъ нашего вниманія, какъ только дѣлается наслѣдникомъ классиковъ… Брамса любятъ называть наслѣдникомъ Бетховена: я не знаю болѣе осторожнаго эвфемизма. — Все, что заявляетъ нынѣ въ музыкѣ притязаніе на «высокій стиль», въ силу этого фальшиво либо по отношенію къ намъ, либо по отношенію къ себѣ. Эта альтернатива наводитъ на размышленія: именно она заключаетъ въ себѣ казуистику относительно цѣнности двухъ случаевъ. «Фальшиво по отношенію къ намъ»: противъ этого протестуетъ инстинктъ большинства — оно не хочетъ быть обманутымъ; я лично, конечно, все-таки предпочелъ бы этотъ типъ другому («фальшиво по отношенію къ себѣ»). Это мой вкусъ. — Говоря понятнѣе, говоря для «нищихъ духомъ»: Брамсъ — или Вагнеръ… Брамсъ не актеръ. Можно подвести добрую часть другихъ музыкантовъ подъ понятіе Брамсъ. Не скажу ни слова объ умныхъ обезьянахъ Вагнера, напримѣръ, о Гольдмаркѣ: съ «Царицей Савской» человѣку мѣсто въ звѣринцѣ — можно позволять себя показывать. — Нынче могутъ создавать хорошо, создавать мастерски только маленькое. Только тутъ возможна честность. — Но ничто не можетъ излечить музыку въ главномъ, отъ главнаго, отъ фатальности быть выраженіемъ физіологическаго противорѣчія, — быть современной. Самое лучшее обученіе, самая совѣстливая выучка, принципіальная интимность, даже изоляція въ обществѣ старыхъ мастеровъ — все это остается палліативнымъ, говоря точнѣе, иллюзорнымъ, потому что уже не имѣешь въ себѣ предусловій для этого: все равно, будетъ ли это сильная раса какого-нибудь Генделя или бьющая черезъ край животность какого-нибудь Россини. — Не каждый имѣетъ право на каждаго учителя: это относится къ цѣлымъ вѣкамъ. — Сама по себѣ не исключается возможность, что гдѣ-нибудь въ Европѣ еще есть остатки болѣе сильныхъ поколѣній, типично болѣе несовременныхъ людей: оттуда можно бы еще надѣяться на запоздалую красоту и совершенство также и для музыки. Въ лучшемъ случаѣ то, что мы еще можемъ увидѣть, будутъ исключенія. Отъ правила же, что испорченность главенствуетъ, что испорченность фатальна, не спасетъ музыку никакой богъ. —

Эпилогъ.

— Удалимся въ концѣ концовъ, чтобы передохнуть, на минуту изъ того тѣснаго міра, въ которомъ заставляетъ пребывать духъ всякій вопросъ о цѣнности личностей. У философа есть потребность вымыть руки, послѣ того какъ онъ такъ долго занимался «случаемъ Вагнера». — Даю мое понятіе современнаго. — Каждое время имѣетъ въ своей мѣрѣ силы также и мѣру того, какія добродѣтели ему дозволены, какія запрещены. Либо оно имѣетъ добродѣтели восходящей жизни: тогда оно противится въ силу самаго глубокаго основанія добродѣтелямъ нисходящей жизни. Либо оно само есть нисходящая жизнь, — тогда оно нуждается и въ добродѣтеляхъ упадка, тогда оно ненавидитъ все, что оправдывается только полнотою, только чрезмѣрнымъ богатствомъ силъ. Эстетика неразрывно связана съ этими біологическими предусловіями: есть эстетика декаданса, есть и классическая эстетика, — «красота сама по себѣ» это химера, какъ и весь идеализмъ. — Въ болѣе тѣсной сферѣ такъ называемыхъ моральныхъ цѣнностей нельзя найти большаго контраста, нежели мораль господъ и мораль христіанскихъ понятій о цѣнностяхъ: послѣдняя выросла на гнилой насквозь почвѣ (-- евангелія приводятъ намъ точь-въ-точь тѣ самые физіологическіе типы, которые описываютъ романы Достоевскаго), мораль господъ («римская», «языческая», «классическая», «ренессансъ»), наоборотъ, является символическимъ языкомъ удачности, восходящей жизни, воли къ власти, какъ принципа жизни. Мораль господъ утверждаетъ такъ же инстинктивно, какъ христіанская отрицаетъ («Богъ», «тотъ міръ», «самоотреченіе» — все отрицанія). Первая отдаетъ вещамъ отъ своей полноты — она прославляетъ, она украшаетъ, она осмысливаетъ міръ — послѣдняя дѣлаетъ цѣнность вещей бѣднѣе, блѣднѣе обезображиваетъ ихъ, она отрицаетъ міръ. «Міръ» это христіанское бранное слово. — Эти формы контраста въ оптикѣ цѣнностей обѣ необходимы: это способы смотрѣть, которымъ не поможешь никакими основаніями и опроверженіями. Не опровергнешь христіанства, не опровергнешь болѣзни глазъ. Что съ пессимизмомъ боролись, какъ съ нѣкоей философіей, это было вершиной ученаго идіотизма. Понятія «истинный» и «ложный», какъ мнѣ кажется, не имѣютъ въ оптикѣ никакого смысла. — Противъ чего только и слѣдуетъ защищаться, такъ это противъ фальши, противъ инстинктивнаго двуязычія, не желающаго чувствовать эти контрасты, какъ контрасты: какова, напримѣръ, была воля Вагнера, который былъ не малымъ мастеромъ въ такой фальши. Поглядывать исподтишка на мораль господъ, на аристократическую мораль ( — исландская сага является почти важнѣйшимъ ея документомъ --) и при этомъ проповѣдывать противоположное ученіе, ученіе о «евангеліи низменныхъ», о потребности въ спасеніи!.. Я удивляюсь, кстати сказать, скромности христіанъ, ходящихъ въ Байрейтъ. Я самъ не вынесъ бы извѣстныхъ словъ изъ устъ какого-нибудь Вагнера. Есть понятія, которымъ не мѣсто въ Байрейтѣ… Какъ? христіанство, состряпанное для вагнеріанокъ, быть можетъ вагнеріанками — ибо Вагнеръ былъ въ дни старости вполнѣ feminini generis --? Повторяю, нынѣшніе христіане кажутся мнѣ слишкомъ скромными… Если Вагнеръ былъ христіаниномъ, ну, тогда Листъ, быть можетъ, былъ отцомъ церкви! — Потребности въ спасеніи, сущности всѣхъ христіанскихъ потребностей, нечего дѣлать съ такими шутами: она — самая честная форма выраженія декаданса, самое убѣжденное, самое мучительное подтвержденіе его въ возвышенныхъ символахъ и пріемахъ. Христіанинъ хочетъ освободиться отъ себя. Le moi est toujours haïssable. Аристократическая мораль, мораль господъ, наоборотъ, коренится въ торжествующемъ Да себѣ, — она есть самоподтвержденіе, самопрославленіе жизни, она также нуждается въ возвышенныхъ символахъ и пріемахъ, но лишь «потому что ея сердце слишкомъ полно». Все прекрасное, все великое. искусство относится сюда: сущность обоихъ — благодарность. Съ другой стороны отъ нея нельзя отдѣлить инстинктивнаго отвращенія къ декадентамъ, насмѣшки, даже ужаса, вызываемаго его символикой: это является почти ея доказательствомъ. Знатный римлянинъ смотрѣлъ на христіанство, какъ на foeda superstitio: напомню о томъ, какъ относился къ кресту послѣдній нѣмецъ съ аристократическимъ вкусомъ, Гете. Тщетно искать болѣе драгоцѣнныхъ, болѣе необходимыхъ контрастовъ^[55]…

— Но такая фальшь, какъ фальшь байрейтцевъ, не является нынче исключеніемъ. Всѣ мы знаемъ неэстетическое понятіе христіанскаго юнкерства. Эта невинность среди контрастовъ, эта «добрая совѣсть» во лжи скорѣе современна par excellence, этимъ почти опредѣляется современность. Современный человѣкъ представляетъ собою въ біологическомъ отношеніи противорѣчіе цѣнностей, онъ сидитъ между двумя стульями, онъ говоритъ сразу да и нѣтъ. Что-жъ удивительнаго, если именно въ наше время сама фальшь становится плотью и даже геніемъ? что Вагнеръ «жилъ среди насъ»? Не безъ основанія назвалъ я Вагнера Каліостро современности… Но всѣ мы невѣдомо для себя, противъ воли носимъ въ себѣ цѣнности, слова, формулы, морали противоположнаго происхожденія, — мы, если насъ разсматривать съ физіологической точки зрѣнія, фальшивы… Діагностика современной души — съ чего начала бы она? Съ рѣшительнаго вонженія ланцета въ эту инстинктивную противорѣчивость, съ высвобожденія ея противоположныхъ цѣнностей, съ вивисекціи, произведенной надъ ея поучительнѣйшимъ случаемъ. — Случай Вагнера для философа счастливый случай, это сочиненіе, пусть слышатъ это, внушено благодарностью…

Нитче contra Вагнеръ.

Замѣтки психолога.

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Всѣ ниже слѣдующія главы выбраны изъ моихъ прежнихъ сочиненій не безъ осторожности — нѣкоторыя изъ нихъ относятся даже къ 1877 году — онѣ, быть можетъ, кое-гдѣ пояснены, прежде всего сокращены. Будучи прочтены одна за другою, онѣ не оставятъ сомнѣнія ни относительно Рихарда Вагнера, ни относительно меня: мы антиподы. При этомъ поймутъ еще и другое: напримѣръ, что это essai для психолога, а не для нѣмцевъ… У меня есть читатели вездѣ, въ Вѣнѣ, въ Петербургѣ, въ Копенгагенѣ и Стокгольмѣ, въ Парижѣ, въ Нью-Іоркѣ — у меня нѣтъ ихъ въ низменной странѣ (Flachland) Европы, въ Германіи… И я могъ бы также сказать на ухо кое-что господамъ итальянцамъ, которыхъ я люблю такъ же сильно, какъ я. .. Quoique tandem Crispi… Triple alliance: съ «имперіей» интеллигентный народъ всегда дѣлаетъ лишь mésalliance…

Туринъ, Рождество 1888 г.

Фридрихъ Нитче.

Гдѣ я удивляюсь.

Полагаю, что художники часто не знаютъ, что они лучше всего могутъ: они слишкомъ тщеславны для этого. Ихъ стремленія направлены кое къ чему болѣе гордому, чѣмъ, повидимому, являются эти маленькія растенія, которыя умѣютъ расти въ дѣйствительномъ совершенствѣ на своей почвѣ ново, причудливо и прекрасно. Послѣднее хорошее ихъ собственнаго сада и виноградника оцѣнивается ими какъ попало, и ихъ любовь и ихъ пониманіе не равнаго ранга. Вотъ музыкантъ, который больше, чѣмъ какой-нибудь другой, обладаетъ мастерскимъ умѣніемъ извлекать звуки изъ области страдающихъ, угнетенныхъ, измученныхъ душъ и одарять рѣчью даже нѣмое страданіе. Никто не сравнится съ нимъ въ краскахъ поздней осени, въ неописуемо трогательномъ счастіи послѣдняго, самаго послѣдняго, самаго краткаго наслажденія, ему вѣдомы звуки для тѣхъ таинственно жуткихъ полночей души, когда, повидимому, порывается связь между причиной и дѣйствіемъ, и каждое мгновеніе можетъ возникнуть нѣчто «изъ ничего». Онъ удачнѣе всѣхъ черпаетъ съ самаго дна человѣческаго счастья и какъ бы изъ выпитаго кубка его, гдѣ самыя горькія и противныя капли напослѣдокъ и на зло слились съ самыми сладкими. Онъ знаетъ, какъ устало влачится душа, которая уже не можетъ болѣе прыгать и летать, не можетъ даже ходить; у него мрачный взоръ затаенной скорби, пониманія безъ утѣшенія, разлуки безъ признанія; да, какъ Орфей всякаго тайнаго страданія, онъ выше кого-либо, и впервые имъ вообще внесено въ искусство нѣчто такое, что до тѣхъ, поръ казалось невыразимымъ и даже недостойнымъ искусства — циническія возмущенія, напримѣръ, на которыя способенъ только самый страждущій, равнымъ образомъ кое-что совсѣмъ маленькое и микроскопическое души, какъ бы чешуйки ея земноводной природы — , да, онъ мастеръ въ совсѣмъ маленькомъ. Но онъ не хочетъ быть имъ! Его натура любитъ, напротивъ, большія стѣны и смѣлую стѣнную живопись!.. Онъ не видитъ того, что его духъ обладаетъ инымъ вкусомъ и склонностью — противоположная оптика — и любитъ больше всего сидѣть въ углахъ развалившихся домовъ: тамъ, скрытый, скрытый отъ самого себя, пишетъ онъ свои подлинные шедевры, которые всѣ очень коротки, часто лишь въ одинъ тактъ, — тамъ лишь становится онъ вполнѣ хорошимъ, великимъ и совершеннымъ, быть можетъ, только тамъ. — Вагнеръ человѣкъ, который глубоко страдалъ — его преимущество передъ остальными музыкантами. — Я удивляюсь Вагнеру во всемъ, въ чемъ онъ кладетъ на музыку себя. —

Гдѣ я дѣлаю возраженія.

Этимъ я не говорю, что считаю эту музыку здоровой, — менѣе всего тамъ, гдѣ она говоритъ о Вагнерѣ. Мои возраженія противъ музыки Вагнера — возраженія физіологическія: зачѣмъ еще переряжать ихъ въ эстетическія формулы? Вѣдь эстетика не что иное, какъ прикладная физіологія. — Мой «фактъ», мой «petit fait vrai» заключается въ томъ, что я уже не дышу болѣе легко, когда на меня дѣйствуетъ эта музыка; что сейчасъ же на нее злится и возмущается моя нога: у нея есть потребность къ такту, танцу, маршу — подъ Вагнеровскій Kaisermarsch не можетъ даже маршировать молодой германскій императоръ — она требуетъ отъ музыки прежде всего восторговъ, заключающихся въ хорошемъ ходѣ, шаганіи, танцѣ. Однако не протестуетъ ли также и мой желудокъ? мое сердце? мое кровообращеніе? не сокрушаются ли мои внутренности? Не становлюсь ли я при этомъ неожиданно охрипшимъ?.. Чтобы слушать Вагнера, мнѣ нужны pastilles Gérandel… Итакъ я спрашиваю себя: чего собственно хочетъ все мое тѣло отъ музыки вообще? Ибо нѣтъ никакой души… Полагаю, что своего облегченія: какъ бы того, чтобы всѣ животныя функціи были ускорены легкими, смѣлыми, рѣзвыми, самоувѣренными ритмами; какъ бы того, чтобы мѣдная, свинцовая жизнь утратила свою тяжесть, благодаря золотымъ, нѣжнымъ, маслоподобнымъ мелодіямъ. Моя тоска хочетъ отдохнуть въ тайникахъ и пропастяхъ совершенства: для этого нужна мнѣ музыка. Но Вагнеръ дѣлаетъ больнымъ. — Что мнѣ театръ? Что мнѣ судороги его «нравственныхъ» экстазовъ, въ которыхъ толпа — а кто не «толпа»! — находитъ свое удовлетвореніе! Что мнѣ весь мимическій фокусъ-покусъ актера! — Вы видите, что я по существу созданъ антитеатраломъ, въ глубинѣ моей души гнѣздится глубокое презрѣніе къ театру, этому искусству массъ par excellence, презрѣніе, присущее нынѣ всякому артисту. Успѣхъ на театрѣ — этимъ теряютъ мое уваженіе безвозвратно; неуспѣхъ — тогда я настораживаю уши и начинаю уважать… Но Вагнеръ, наоборотъ, на ряду съ Вагнеромъ, создавшимъ самую одинокую музыку, какая только есть, былъ по существу своему кромѣ того жрецомъ театра и актеромъ, быть можетъ, самымъ вдохновеннымъ мимоманомъ изъ всѣхъ когда-либо существовавшихъ, также и какъ музыкантъ… И кстати сказать, если теоріей Вагнера было, что «драма есть цѣль, а музыка всегда лишь средство» — то практикой его было, напротивъ, съ начала до конца, что «поза есть цѣль, драма же, а также музыка есть всегда лишь средство». Музыка, какъ средство для уясненія, усиленія, одухотворенія драматическихъ жестовъ и актерскаго плѣненія чувствъ; и вагнеровская драма лишь поводъ для многихъ интересныхъ позъ! — Онъ обладалъ, на ряду со всѣми другими инстинктами, командующими инстинктами великаго актера во всемъ безъ исключенія: и, какъ сказано, также въ качествѣ музыканта. — Однажды я не безъ труда уяснилъ это одному вагнеріанцу pur sang, — ясность и вагнеріанецъ! я не скажу болѣе ни слова. Были основанія еще прибавить къ этому, «будьте же немножко честнѣе по отношенію къ самому себѣ! вѣдь мы не въ Байрейтѣ. Въ Байрейтѣ честны только въ массахъ, въ одиночку же лгутъ, облыгаютъ себя. Оставляютъ себя самого дома, когда отправляются въ Байрейтъ, отказываются отъ права на собственный языкъ и выборъ, на свой вкусъ, даже на свою храбрость въ томъ видѣ, въ какомъ проявляютъ ее въ собственныхъ четырехъ стѣнахъ по отношенію къ Богу и міру. Въ театръ никто не приноситъ утонченнѣйшихъ чувствъ своего искусства, менѣе же всего художникъ, работающій для театра, — недостаетъ одиночества, все совершенное не выноситъ свидѣтелей… Въ театрѣ становишься толпой, стадомъ. Женщиной, фарисеемъ, голосующимъ скотомъ, покровителемъ, идіотомъ — вагнеріанцемъ: тамъ даже и личная совѣсть подчиняется нивеллирующимъ чарамъ великаго множества, тамъ царствуетъ сосѣдъ, тамъ становишься сосѣдомъ…»

Вагнеръ какъ опасность.

1.

Цѣль, преслѣдуемую новѣйшей музыкой въ томъ, что теперь носитъ очень громкое, но неясное названіе «безконечной мелодіи», можно уяснить себѣ тѣмъ, что пойти въ море, постепенно терять увѣренный шагъ по его дну и наконецъ отдаться на милость и немилость стихіи: приходится плавать. Въ прежней музыкѣ надо было въ изящномъ или торжественномъ, или пламенномъ движеніи взадъ и впередъ, быстрѣе и медленнѣе, нѣчто другое, именно танцовать. Нужная для этого мѣра, соблюденіе опредѣленныхъ равныхъ промежутковъ времени и напряженій силы требовало отъ души слушателя постоянной обдуманности, — на контрастѣ этой болѣе прохладной струи воздуха, вѣющей отъ обдуманности, и разгоряченнаго дыханія упоенія зиждились чары всякой хорошей музыки. — Рихарду Вагнеру захотѣлось другого рода движенія, — онъ ниспровергъ физіологическія предусловія доселѣшней музыки. Плавать, парить — уже не ходить, не танцевать… Быть можетъ, этимъ сказано самое рѣшающее. «Безконечная мелодія» хочетъ именно нарушить всякую равномѣрность времени и силъ, она даже издѣвается надъ ней порою, — ея богатство изобрѣтательности заключается какъ разъ въ томъ, что звучитъ для болѣе стараго уха, какъ ритмическая парадоксальность и сквернословіе. Изъ подражанія, изъ господства такого вкуса можетъ возникнуть для музыки самая большая опасность, какую только можно себѣ представить, — полное вырожденіе ритмическаго чувства, хаосъ на мѣсто ритма… Опасность достигаетъ своего апогея, если такая музыка все тѣснѣе примыкаетъ къ совершенно натуралистическому, не подчиняющемуся никакому закону пластики актерству и мимикѣ, которыя хотятъ дѣйствія и ничего больше… Espressivo во что бы то ни стало и музыка на службѣ, въ рабствѣ у позы — это конецъ…

2.

Какъ? развѣ это въ самомъ дѣлѣ первая добродѣтель декламаціи, какъ, повидимому, полагаютъ нынѣ декламаторы музыки, — достигать при всякихъ обстоятельствахъ такого горельефа, который уже не можетъ быть превзойденъ? Не является ли это, напримѣръ, въ приложеніи къ Моцарту, подлиннымъ грѣхомъ противъ духа Моцарта, веселаго, мечтательнаго, нѣжнаго, влюбленнаго духа Моцарта, который къ счастью не былъ нѣмцемъ, и серьезность котораго — милостивая, золотая серьезность, а не серьезность прямодушнаго нѣмца… Не говоря уже о серьезности «каменнаго гостя»… Но вы полагаете, что всякая музыка должна быть музыкой «каменнаго гостя», — что всякая музыка должна вырываться изъ камня и потрясать слушателя до самыхъ его кишокъ?.. Только такъ пусть дѣйствуетъ музыка! — На кого же тутъ дѣйствуютъ? На нѣчто такое, на что знатный художникъ никогда не долженъ дѣйствовать, — на массу! на незрѣлыхъ! на пресыщенныхъ! на болѣзненныхъ! на идіотовъ! на вагнеріанцевъ!..

Музыка безъ будущаго.

Изъ всѣхъ искусствъ, могущихъ вырастать на почвѣ опредѣленной культуры, музыка появляется, какъ послѣднее изъ всѣхъ растеній, быть можетъ, потому что она самое глубокосидящее изъ нихъ и, слѣдовательно, выходитъ позже всѣхъ, — осенью, въ періодъ отцвѣта всякій разъ ей соотвѣтствующей культуры. Впервые въ искусствѣ нидерландскихъ мастеровъ нашла свой отзвукъ душа христіанскаго средневѣковья, — ея тоническая архитектура является позже рожденной, но истой и единокровной сестрой готической архитектуры. Впервые въ музыкѣ Генделя зазвучало лучшее души Лютера и родственныхъ ему людей, іудейско-героическая черта, которая дала реформаціи черту величія — ветхій завѣтъ, сдѣлавшійся музыкой, а не новый. Впервые Моцартъ заплатилъ вѣку Людовика XIV и искусства Расина и Клода Лоррэна звонкой монетой; впервые въ музыкѣ Бетховена и Россини отзвучалъ восемнадцатый вѣкъ, вѣкъ мечтаній, разбитыхъ идеаловъ и мимолетнаго счастья. Каждая истинная, каждая оригинальная музыка есть лебединая пѣснь. — Быть можетъ, что и наша послѣдняя музыка, какъ она ни господствуетъ и какъ она ни властолюбива, просуществуетъ лишь очень короткое время: ибо она выросла изъ культуры, почва которой быстро опускается, — изъ сейчасъ же потонувшей культуры. Извѣстный католицизмъ чувства и удовольствіе, доставляемое какой-нибудь такъ называемой «національной» отечественной стариной со всѣми ея безобразіями, являются ея предусловіями. Вагнеровское пользованіе старыми сагами и пѣснями, въ которыхъ ученый предразсудокъ училъ насъ видѣть нѣчто германское par excellence — нынче мы смѣемся надъ этимъ — новое одухотвореніе этихъ скандинавскихъ чудовищъ жаждой восторженной чувственности и умерщвленія чувственности — все, что беретъ и даетъ Вагнеръ по части матеріаловъ, образовъ, страстей и нервовъ, выражаетъ отчетливо также духъ его музыки, предполагая, что сама она, какъ и всякая музыка, не умѣетъ говорить о себѣ недвусмысленно: ибо музыка женщина… Не слѣдуетъ поддаваться заблужденію относительно этого положенія дѣла въ силу того, что мы живемъ въ реакціи, среди реакціи. Вѣкъ національныхъ войнъ, ультрамонтанскаго мученичества, весь этотъ характеръ антракта, свойственный теперешнему состоянію Европы, можетъ въ самомъ дѣлѣ доставить внезапную славу такому искусству, какъ вагнеровское, не гарантируя ему этимъ будущаго. У самихъ нѣмцевъ нѣтъ будущаго…

Мы — антиподы.

Быть можетъ, припомнятъ, по крайней мѣрѣ среди моихъ друзей, что вначалѣ я смотрѣлъ на этотъ современный міръ съ нѣкоторыми заблужденіями и преувеличенными оцѣнками, во всякомъ случаѣ, какъ надѣющійся. Я понималъ — кто знаетъ, на основаніи какого личнаго опыта? — философскій пессимизмъ девятнадцатаго вѣка, какъ симптомъ высшей силы мысли, побѣдоноснаго избытка жизни, который выразился въ философіи Юма, Канта и Гегеля, — я принималъ трагическое познаніе за прекраснѣйшую роскошь нашей культуры, за самый драгоцѣнный, самый аристократическій, самый опасный видъ ея расточительности, но все-таки, въ силу ея чрезмѣрнаго богатства, за ея дозволенную роскошь. Равнымъ образомъ я истолковалъ себѣ музыку Вагнера, какъ выраженіе діонисовской мощи души, я воображалъ, что слышу въ ней землетрясеніе, которымъ наконецъ разражается издревле запруженная первобытная сила жизни, равнодушная къ тому, что отъ этого можетъ поколебаться все, что называетъ себя нынѣ культурой. Вы видите, чего я не опозналъ, вы видите равнымъ образомъ, чѣмъ одарилъ я Вагнера и Шопенгауэра — собою… Каждое искусство, каждая философія можетъ быть разсматриваема, какъ цѣлебное и вспомогательное средство возрастающей или нисходящей жизни: они предполагаютъ всегда страданіе и страдающихъ. Но есть два вида страдающихъ, во-первыхъ, страдающіе отъ избытка жизни, которые хотятъ діонисовскаго искусства, а также трагическаго пониманія жизни и воззрѣнія на жизнь, — и, во-вторыхъ, страдающіе отъ оскудѣнія жизни, которые требуютъ отъ искусства и философіи покоя, тишины, гладкаго моря или же опьяненія, судорогъ, оглушенія. Месть самой жизни — самый сладострастный видъ опьяненія для такихъ оскудѣвшихъ!.. Двойной потребности послѣднихъ отвѣчаетъ такъ же Вагнеръ, какъ и Шопенгауэръ — они отрицаютъ жизнь, они поносятъ ее, это дѣлаетъ ихъ моими антиподами. — Самый богатый избыткомъ жизни, діонисовскій богъ и человѣкъ, можетъ позволить себѣ не только созерцаніе страшнаго и проблематическаго, но даже и страшное дѣяніе и всякую роскошь разрушенія, разложенія, отрицанія, — у него злое, безсмысленное и безобразное является какъ бы дозволеннымъ, какъ оно является дозволеннымъ въ природѣ — вслѣдствіе избытка воспроизводящихъ, возстановляющихъ силъ — въ природѣ, которая можетъ создать изъ всякой пустыни роскошную плодоносную страну. Наоборотъ, самому страждущему, самому бѣдному жизнью, понадобилась бы больше всего кротость, миролюбіе и доброта — то, что нынче называется гуманностью — какъ въ мысляхъ, такъ и въ поступкахъ, понадобился бы, если можно, богъ, который былъ бы исключительно богомъ для больныхъ, спасителемъ, равнымъ образомъ понадобилась бы логика, абстрактная понятность бытія даже для идіотовъ — типичные «вольнодумцы», какъ и «идеалисты» и «прекрасныя души», всѣ декаденты — словомъ, понадобилась бы извѣстная теплая, отвращающая страхъ тѣснота и заключенность въ оптимистическихъ горизонтахъ, допускающая оглупѣніе… Такъ научился я мало-помалу понимать Эпикура, противоположность діонисовскаго грека, равнымъ образомъ христіанина, который въ самомъ дѣлѣ есть лишь извѣстный видъ эпикурейца и своимъ «вѣра дѣлаетъ блаженнымъ» слѣдуетъ принципу гедонизма такъ далеко, какъ возможно — за предѣлы всякой интеллектуальной честности… Если я имѣю нѣкоторое преимущество передъ всѣми психологами, то оно заключается въ томъ, что мой взоръ болѣе изощренъ въ той труднѣйшей и опаснѣйшей сферѣ обратнаго заключенія, въ которой дѣлается большинство ошибокъ — обратнаго заключенія отъ творенія къ творцу, отъ дѣянія къ его виновнику, отъ идеала къ тому, кому онъ нуженъ, отъ каждаго образа мыслей и оцѣнокъ къ командующей подъ ихъ прикрытіемъ потребности. — По отношенію къ артистамъ всѣхъ видовъ я руководствуюсь теперь слѣдующимъ главнымъ различеніемъ: является ли тутъ творческой ненависть къ жизни или избытокъ жизни? Въ Гете, напримѣръ, творческимъ сдѣлался избытокъ, въ Флоберѣ ненависть: Флоберъ, новое изданіе Паскаля, но, какъ артистъ, съ инстинктивнымъ сужденіемъ въ основѣ: «Flaubert est toujours haïssable, l’homme n’est rien, l’oeuvre est tout»… Онъ мучилъ себя, когда сочинялъ, совершенно такъ же, какъ Паскаль мучилъ себя, когда мыслилъ — оба чувствовали «неэгоистично»… «Безкорыстіе» — принципъ декаданса, воля къ концу, какъ въ морали, такъ и въ искусствѣ. —

Гдѣ мѣсто Вагнера.

Еще и нынѣ Франція является средоточіемъ самой возвышенной и рафинированной духовной культуры Европы и высокой школой вкуса: но нужно умѣть находить эту «Францію вкуса». Сѣверо-германская газета, напримѣръ, или тотъ, кому она служитъ глашатаемъ, видитъ во французахъ «варваровъ», — я же съ своей стороны ищу черный континентъ, гдѣ надо бы освободить «рабовъ», по сосѣдству съ сѣверо-германцами… Кто принадлежитъ къ этой Франціи, тотъ скрывается хорошо: быть можетъ, есть небольшое число людей, въ которыхъ она воплотилась и живетъ, къ тому же, быть можетъ, людей, стоящихъ не на самыхъ сильныхъ ногахъ, частью фаталистовъ, омраченныхъ, больныхъ, частью изнѣженныхъ и пропитанныхъ искусственностью, такихъ людей, которыхъ быть искусственными заставляетъ честолюбіе, — но они владѣютъ всѣмъ высокимъ и нѣжнымъ, что еще осталось нынѣ въ мірѣ. Въ этой Франціи духа, являющейся также и Франціей пессимизма, Шопенгауэръ теперь болѣе у себя дома, чѣмъ былъ когда-либо въ Германіи; его главное твореніе переведено уже дважды, второй разъ такъ отмѣнно, что я теперь предпочитало читать Шопенгауэра по-французски (-- онъ былъ случаемъ среди нѣмцевъ, какъ и я являюсь такимъ случаемъ — у нѣмцевъ нѣтъ пальцевъ для насъ, у нихъ вообше нѣтъ пальцевъ, у нихъ есть только лапы). Не говоря уже о Генрихѣ Гейне — l’adorable Heine, говорятъ въ Парижѣ — уже давно вошедшемъ въ плоть и кровь болѣе глубокихъ и задушевныхъ лириковъ Франціи. Какое употребленіе сумѣлъ бы сдѣлать изъ délicatesses такой натуры нѣмецкій рогатый скотъ! — Наконецъ, что касается Рихарда Вагнера, то вѣдь ясно, хотя, быть можетъ, и не для тупицъ, что Парижъ — настоящая почва для Вагнера: чѣмъ болѣе французская музыка будетъ подлаживаться къ потребностямъ «âme moderne», тѣмъ болѣе будетъ она вагнеризироваться, — уже и теперь она дѣлаетъ это въ достаточной степени. — На этотъ счетъ не слѣдуетъ поддаваться обману, въ который можетъ ввести насъ самъ Вагнеръ, — это было дѣйствительно низостью со стороны Вагнера, издѣваться надъ Парижемъ 1871 г. въ его агоніи… Въ Германіи, несмотря на это, Вагнеръ является только недоразумѣніемъ: кто былъ бы болѣе неспособенъ понять что-нибудь въ Вагнерѣ, чѣмъ, напримѣръ, молодой нѣмецкій императоръ? — Тѣмъ не менѣе для всякаго знатока европейскаго культурнаго движенія остается достовѣрнымъ тотъ фактъ, что французскій романтизмъ и Рихардъ Вагнеръ тѣснѣйшимъ образомъ связаны другъ съ другомъ. Всѣ они подвластны литературѣ до ихъ глазъ и ушей включительно — эти первые художники Европы съ всемірно-литературнымъ образованіемъ — большей частью даже сами пишущіе, сочиняющіе, посредники и смѣсители чувствъ и искусствъ, всѣ они фанатики выраженія, люди, дѣлающіе великія открытія въ области возвышеннаго, а также безобразнаго и отвратительнаго, дѣлающіе еще болѣе великія открытія въ эффектѣ, въ выставленіи напоказъ, въ искусствѣ выставокъ, всѣ они таланты далеко за предѣлами ихъ генія — насквозь виртуозы, съ жуткими доступами ко всему, что обольщаетъ, привлекаетъ, принуждаетъ, сшибаетъ съ ногъ, прирожденные враги логики и прямой линіи, жадные къ чуждому, экзотическому, чудовищному, ко всѣмъ опіатамъ чувствъ и ума. Въ общемъ отважно смѣлая, роскошно-насильническая, высоко летающая и высоко вздымающая порода художниковъ, которая должна была сперва преподать своему вѣку — это вѣкъ массъ — понятіе «художникъ». Но больная…

Вагнеръ какъ апостолъ цѣломудрія.

1.

— Что тутъ нѣмецкаго?

Въ нѣмецкомъ духѣ развѣ эти завыванья?

Въ нѣмецкомъ духѣ эти самоистязанья?

Иль это рукъ горѣ вздыманье

И чувствъ кадильное благоуханье?

То замирать въ молитвенномъ экстазѣ,

То падать ницъ въ нѣмецкомъ духѣ развѣ?

А эти звоны, эти переливы

И къ небесамъ фальшивые порывы?

— Что тутъ нѣмецкаго?

Нѣтъ! вы у вратъ еще, я увѣрять готовъ…

Вѣдь въ этихъ звукахъ Римъ, — католицизмъ безъ словъ!

2.

Между чувственностью и цѣломудріемъ нѣтъ необходимаго контраста; каждый хорошій бракъ, каждая подлинная сердечная любовная связь выше этого контраста. Но въ томъ случаѣ, когда дѣйствительно существуетъ этотъ контрастъ, къ счастью ему далеко еще нѣтъ надобности быть трагическимъ. Это относится по крайней мѣрѣ ко всѣмъ болѣе удачнымъ, болѣе веселымъ смертнымъ, которые далеки отъ того, чтобы причислять безъ дальнѣйшихъ разсужденій свое неустойчивое равновѣсіе между ангеломъ и petitebête. къ доводамъ противъ бытія, — самые тонкіе, самые свѣтлые люди, подобно Гафизу, подобно Гете, видѣли въ этомъ даже лишнюю приманку… Такія противорѣчія прямо соблазняютъ къ бытію… Съ другой стороны уже слишкомъ понятно, что, если когда-нибудь злополучныя животныя Цирцеи будутъ доведены до поклоненія цѣломудрію, то они увидятъ и будутъ поклоняться въ немъ своему контрасту — о, съ какимъ трагическимъ хрюканьемъ и усердіемъ! это можно себѣ представить — тому мучительному и совершенно излишнему контрасту, который Вагнеръ въ концѣ своей жизни безспорно захотѣлъ положить на музыку и вывести на сцену. Для чего однако? какъ, разумѣется, можно спросить.

3.

При этомъ, конечно, нельзя обойти и другого вопроса: какое собственно было ему дѣло до этой мужской (ахъ такой не мужской) «деревенской простоты», до этого бѣдняка и сына природы Парсифаля, который въ концѣ концовъ превращается имъ такими рискованными средствами въ католика, — какъ? развѣ этотъ Парсифаль былъ вообще задуманъ въ серьезномъ духѣ? Ибо то, что надъ нимъ смѣялись, мнѣ менѣе всего хотѣлось бы отрицать, Готфриду Келлеру тоже… Можно бы именно желать, чтобы вагнеровскій Парсифаль былъ задуманъ въ веселомъ духѣ, такъ сказать, какъ заключительная пьеса и сатирическая драма, которой трагикъ Вагнеръ какъ разъ подобающимъ ему и достойнымъ его образомъ захотѣлъ проститься съ нами, а также съ собою, прежде же всего съ трагедіей, именно эксцессомъ высшей и веселѣйшей пародіи на саму трагедію, на всю ужасающую исконнюю земную серьезность и земную скорбь, на побѣжденную наконецъ глупѣйшую форму противоестественности аскетическаго идеала. Вѣдь Парсифаль опереточный сюжетъ par excellence… Не есть ли Парсифаль Вагнера его тайный смѣхъ превосходства надъ самимъ собою, торжество его послѣдней высшей свободы художника, потусторонности художника — Вагнеръ, умѣющій смѣяться надъ собою? . Можно бы, какъ сказано, этого желать: ибо чѣмъ былъ бы Парсифаль, задуманный въ серьезномъ духѣ? Дѣйствительно ли въ немъ нужно видѣть (какъ выразились относительно меня) «выродка обезумѣвшей ненависти къ познанію, уму и чувственности»? проклятіе чувствамъ и уму разомъ, въ одномъ порывѣ ненависти? отступничество и поворотъ къ христіанско-болѣзненнымъ и обскурантическимъ идеаламъ? И въ концѣ концовъ даже отрицаніе самого себя, зачеркиваніе самого себя со стороны художника, который до тѣхъ поръ всей мощью своей воли добивался обратнаго, высшаго одухотворенія и чувственности своего искусства? И не только своего искусства, также своей жизни? Пусть вспомнятъ, съ какимъ одушевленіемъ шелъ въ свое время Вагнеръ по стопамъ философа Фейербаха. Слово Фейербаха о «здоровой чувственности» — вотъ что звучало для Вагнера, какъ и для многихъ нѣмцевъ — они называли себя молодыми нѣмцами — въ тридцатыхъ и сороковыхъ годахъ, какъ слово спасенія. Развѣ онъ переучился на этотъ счетъ въ концѣ концовъ? Такъ какъ по меньшей мѣрѣ кажется, что у него было подъ конецъ желаніе переучить на этотъ счетъ другихъ?.. Стала ли ненависть къ жизни господствовать у него, какъ у Флобера?.. Ибо Парсифаль произведеніе коварства, мстительности, тайнаго отравленія по отношенію къ предусловіямъ жизни, скверное произведеніе. — Проповѣдь цѣломудрія остается подстрекательствомъ къ противоестественности: я презираю всякаго, кто не видитъ въ Парсифалѣ покушенія на нравственность.

Какъ я освободился отъ Вагнера.

1.

Уже лѣтомъ 1876 года, во время первыхъ праздничныхъ представленій, я въ душѣ распрощался съ Вагнеромъ. Я не выношу ничего двусмысленнаго; съ тѣхъ поръ какъ Вагнеръ находился въ Германіи, онъ опускался шагъ за шагомъ до всего, что я презираю, — даже до антисемитизма… Въ самомъ дѣлѣ тогда было самое время распрощаться: вскорѣ я уже получилъ доказательство этого. Рихардъ Вагнеръ, повидимому, самый побѣдоносный, въ дѣйствительности же одряхлѣвшій отчаявшійся декадентъ, палъ вдругъ, безпомощный и разбитый, передъ христіанскимъ крестомъ… Неужели ни у кого изъ нѣмцевъ не нашлось тогда для этого ужасающаго зрѣлища глазъ, не нашлось сочувствія въ совѣсти? Былъ я единственнымъ, который отъ него — страдалъ? — Во всякомъ случаѣ, неожиданное событіе, подобно молніи, освѣтило мнѣ то мѣсто, которое я покинулъ, — и вызвало во мнѣ ту дрожь, которую ощущаетъ всякій, безсознательно подвергавшійся и избѣжавшій чудовищной опасности. Когда я пошелъ дальше одинъ, я дрожалъ; вскорѣ затѣмъ я былъ боленъ, болѣе чѣмъ боленъ, именно я изнемогъ, — изнемогъ отъ неудержимаго разочарованія во всемъ, что остается для вдохновенія намъ, современнымъ людямъ, въ растраченной всюду силѣ, работѣ, надеждѣ, юности, любви, изнемогъ отъ отвращенія ко всему идеалистическому лганью и изнѣженности совѣсти, которая снова одержала здѣсь побѣду надъ однимъ изъ храбрѣйшихъ, изнемогъ, наконецъ, и не въ малой степени отъ скорби неумолимаго подозрѣнія — что я осужденъ теперь на болѣе глубокое недовѣріе, на болѣе глубокое презираніе, на болѣе глубокое одиночество, чѣмъ когда-либо прежде. Ибо у меня не было никого, кромѣ Рихарда Вагнера… Я былъ всегда осужденъ на нѣмцевъ…

2.

Одинокій съ этихъ поръ и крайне недовѣрчивый къ себѣ, я ополчился тогда, не безъ озлобленія, противъ себя и за все, что какъ разъ причиняло мнѣ боль и было мнѣ тягостно: такъ нашелъ я снова путь къ тому отважному пессимизму, который является противоположностью всей идеалистической лжи, а также, какъ мнѣ кажется, путь къ себѣ, — къ моей задачѣ… То скрытое и властное нѣчто, для котораго мы долго не находимъ названья, пока оно наконецъ не выкажетъ себя въ качествѣ нашей задачи, — этотъ сидящій въ насъ тиранъ страшно мститъ за каждую дѣлаемую нами попытку уклониться или убѣжать отъ него, за каждую преждевременную невзыскательность, за каждое приравниваніе себя къ такимъ людямъ, въ средѣ которыхъ намъ не мѣсто, за каждую даже самую почтенную дѣятельность, если она отклоняетъ насъ отъ нашего главнаго дѣла, — даже за каждую добродѣтель, которой хотѣлось бы защитить насъ отъ суровости нашей собственной отвѣтственности. Болѣзнь является отвѣтомъ всякій] разъ, когда мы позволяемъ себѣ сомнѣваться въ нашемъ правѣ на нашу задачу, когда мы начинаемъ облегчать себя въ чемъ-нибудь. Странно и страшно вмѣстѣ! За наши облегченія мы должны нести самую суровую кару! И если бы мы вслѣдъ за тѣмъ захотѣли вернуть себѣ здоровье, то у насъ нѣтъ выбора: мы должны обременить себя тяжелѣе, чѣмъ были обременены когда-либо прежде…

Психологъ начинаетъ говорить.

1.

Чѣмъ болѣе психологъ, прирожденный, неизбѣжный психологъ и отгадчикъ душъ, начинаетъ заниматься болѣе выдающимися случаями и людьми, тѣмъ болѣе грозитъ ему опасность задохнуться отъ состраданія. Ему нужна твердость и веселость больше, чѣмъ кому-нибудь другому. Паденіе, гибель высшихъ людей есть именно правило: ужасно имѣть такое правило постоянно передъ глазами. Многообразное мученіе психолога, который открылъ эту гибель, который разъ открылъ и затѣмъ почти всегда снова открываетъ, на пространствѣ всей исторіи, эту общую внутреннюю «неисцѣлимость» высшаго человѣка, это вѣчное «слишкомъ поздно!» во всѣхъ смыслахъ, — можетъ, пожалуй, въ одинъ прекрасный день сдѣлаться причиной того, что онъ самъ погибнетъ… Почти у каждаго психолога замѣчается предательское пристрастіе къ общенію съ заурядными и уравновѣшенными людьми: этимъ выдаетъ себя то, что онъ постоянно нуждается въ цѣленіи, что ему нужно нѣчто вродѣ забвенія и бѣгства, прочь отъ того, чѣмъ отягощаютъ его совѣсть его проникновенія, разрѣзы, его ремесло. Боязнь собственной памяти слишкомъ свойственна ему. Онъ легко становится безгласнымъ передъ сужденіемъ другихъ, онъ слушаетъ съ безучастнымъ лицомъ, какъ поклоняются, удивляются, любятъ, прославляютъ тамъ, гдѣ онъ видѣлъ — или онъ даже скрываетъ свое безгласіе, подчеркивая свое согласіе съ какимъ-нибудь мнѣніемъ перваго плана. Быть можетъ, парадоксальность его положенія доходитъ до такой ужасающей степени, что какъ разъ тамъ, гдѣ онъ научился великому состраданію на ряду съ великимъ презрѣніемъ, «люди образованные» съ своей стороны учатся великому почитанію… И кто знаетъ, не оказывалось ли во всѣхъ значительныхъ случаяхъ лишь именно это, — что поклонялись богу, а богъ былъ лишь бѣднымъ жертвеннымъ животнымъ… У спѣхъ былъ всегда величайшимъ лжецомъ, — а вѣдь и твореніе, дѣло есть успѣхъ… Великій государственный мужъ, завоеватель, человѣкъ, дѣлающій открытія, переряженъ, замаскированъ своими твореніями до неузнаваемости; произведеніе, твореніе художника, философа изобрѣтаетъ впервые того, кто его создалъ, долженъ былъ создать… «Великіе люди» въ томъ видѣ, какъ ихъ чтутъ, являются послѣ этого ничтожными, плохими вымыслами, — въ мірѣ историческихъ цѣнностей господствуетъ фабрикація фальшивыхъ монетъ…

2.

— Эти великіе поэты, напримѣръ, эти Байроны, Мюссе, Поэ, Леопарди, Клейсты, Гоголи — я не отваживаюсь назвать болѣе великихъ именъ, но подразумѣваю ихъ — если взять ихъ такими, каковы они на самомъ дѣлѣ, какими они должны быть: люди минуты, чувственные, абсурдные, пятиличные, легкомысленные и внезапные въ недовѣріи и довѣріи; съ душами, въ которыхъ обыкновенно надо скрывать какой-нибудь изъянъ; часто мстящіе своими произведеніями за внутреннюю загаженность, часто ищущіе своими взлетами забвенія отъ слишкомъ вѣрнаго воспоминанія, идеалисты изъ окрестностей болота — какимъ мученіемъ являются эти великіе художники и вообще такъ называемые высшіе люди для того, кто наконецъ разгадалъ ихъ… Всѣ мы заступники посредственнаго… Понятно, почему именно въ женщинѣ, которая ясновидяща въ мірѣ страданій и, къ сожалѣнію, обладаетъ страстью помогать и спасать, далеко превосходящей ея силы, вызываютъ они такъ легко тѣ вспышки безграничнаго состраданія, которыя масса, прежде всего масса почитателей въ изобиліи снабжаетъ нескромными и самодовольными толкованіями… Это состраданіе регулярно обманывается въ своихъ силахъ: женщинѣ хочется вѣрить, что любовь все можетъ, — это свойственное ей суевѣріе. Но увы, сердцевѣдъ угадываетъ, какъ бѣдна, безпомощна, притязательна, склонна къ ошибкамъ даже самая сильная, самая глубокая любовь — какъ она скорѣе губитъ, чѣмъ спасаетъ…

3.

Духовное отвращеніе и высокомѣріе каждаго человѣка, который глубоко страдалъ, — какъ глубоко можетъ страдать человѣкъ, это почти опредѣляетъ его рангъ, — его ужасающая увѣренность, которой онъ насквозь пропитанъ и окрашенъ, увѣренность, что благодаря своему страданію онъ знаетъ больше, чѣмъ могутъ знать самые умные и мудрые, что ему вѣдомо много далекихъ страшныхъ міровъ, въ которыхъ онъ нѣкогда жилъ, о которыхъ «вы ничего не знаете»…. это духовное безмолвное высокомѣріе, эта гордость избранника познанія, «посвященнаго», почти принесеннаго въ жертву нуждается во всѣхъ видахъ переодѣванія, чтобы оградить себя отъ прикосновенія назойливыхъ и сострадательныхъ рукъ и вообще отъ всего, что не равно ему по страданію. Глубокое страданіе дѣлаетъ знатнымъ, оно обособляетъ. — Одной изъ самыхъ утонченныхъ формъ переодѣванія является эпикурейство и извѣстная, выставляемая съ этихъ поръ напоказъ храбрость вкуса, которая легко относится къ страданію и защищается отъ всего печальнаго и глубокаго. Есть «веселые люди», пользующіеся веселостью, потому что она является причиной того, что въ нихъ ошибаются, — они хотятъ, чтобы въ нихъ ошибались. Есть «научные умы», пользующіеся наукой, потому что она придаетъ веселый видъ, и потому что научность позволяетъ прійти къ заключенію, что человѣкъ поверхностенъ — они хотятъ соблазнить на такое ложное заключеніе… Есть свободные дерзкіе умы, которые хотятъ скрыть и отрицать, что въ сущности у нихъ въ груди разбитое, неисцѣлимое сердце — случай Гамлета: и тогда даже само дурачество можетъ служить маской злосчастному слишкомъ увѣренному знанію. —

Эпилогъ.

1.

Я часто спрашивалъ себя, не болѣе ли я обязанъ самымъ тяжелымъ годамъ моей жизни, чѣмъ какимъ-либо другимъ. Какъ учитъ меня моя внутренняя природа, все необходимое, если смотрѣть на него съ высоты и въ смыслѣ великой экономіи, есть также и полезное само по себѣ, — нужно не только нести его, нужно его любить… Amor fati: это моя глубочайшая внутренняя природа. — И что касается моей долгой хворостѣ, развѣ я не обязанъ ей несказанно больше, чѣмъ моему здоровью? Я обязанъ ей высшимъ здоровьемъ, такимъ, которое становится сильнѣе отъ всего, что его не убиваетъ! — Я обязанъ ей также моей философіей… Только великое страданіе является послѣднимъ освободителемъ духа, какъ наставникъ въ великомъ подозрѣніи, которое изъ каждаго U дѣлаетъ X, истое, настоящее X, т. e. предпослѣднюю букву передъ послѣдней… Только великое страданіе, то долгое, медленное страданіе, въ которомъ насъ какъ бы сжигаютъ на сырыхъ дровахъ, которое не торопится — принуждаетъ насъ, философовъ, спуститься въ нашу послѣднюю глубину и отбросить всякое довѣріе, все добросердечное, заволакивающее, кроткое, среднее, въ чемъ мы, быть можетъ, видѣли до этого нашу человѣчность. Я сомнѣваюсь, чтобы такое страданіе «улучшало»: но я знаю, что оно насъ углубляетъ… Все равно, научаемся ли мы противопоставлять ему нашу гордость, нашу насмѣшку, нашу силу воли, и поступаемъ подобно индѣйцу, который, какъ бы сильно его ни мучили, вознаграждаетъ себя по отношенію къ своему мучителю злобой своего языка; все равно, отступаемъ ли мы передъ страданіемъ въ это ничто, въ нѣмую, неподвижную, глухую покорность, самозабвеніе, самоугашеніе: изъ такихъ долгихъ опасныхъ упражненій въ господствѣ надъ собою выходишь другимъ человѣкомъ, съ нѣсколькими лишними вопросительными знаками, — прежде всего съ волей спрашивать впредь больше, глубже, строже, суровѣе, злѣе, тише, чѣмъ когда-либо до сихъ поръ спрашивали на землѣ… Довѣріе къ жизни исчезло; сама жизнь сдѣлалась проблемой. — Пусть однако не подумаютъ, что человѣкъ необходимо становится отъ этого мрачнымъ, становится филиномъ! Даже любовь къ жизни еще возможна, — только любишь иначе… Это любовь къ женщинѣ, которая возбуждаетъ въ насъ сомнѣнія…

2.

Самое удивительное одно: послѣ этого имѣешь другой вкусъ — второй вкусъ. Изъ такихъ пропастей, а также изъ пропасти великаго подозрѣнія возвращаешься новорожденнымъ, со снятой кожей, болѣе воспріимчивымъ къ щекотанію, болѣе злобнымъ, съ болѣе тонкимъ вкусомъ къ радости, съ болѣе нѣжнымъ языкомъ для всего хорошаго, съ болѣе веселыми чувствами, со второй, болѣе опасной невинностью въ радости, одновременно и болѣе ребячливымъ, и во сто разъ болѣе утонченнымъ, чѣмъ былъ когда-нибудь до этого.

О, какъ противно становится теперь человѣку наслажденіе, грубое, тупое, смуглое наслажденіе, какъ понимаютъ его остальные наслаждающіеся, наши «образованные», наши богатые и правящіе! Съ какой злобой слушаемъ мы теперь великій ярмарочный трезвонъ, съ которымъ нынѣ «образованный» человѣкъ и житель большихъ городовъ заставляетъ приневоливать себя посредствомъ искусства, книги и музыки къ «духовнымъ наслажденіямъ», съ помощью спиртныхъ напитковъ! Какъ оскорбляетъ теперь нашъ слухъ театральный крикъ страсти, какъ чуждо стало нашему вкусу все романтическое волненіе и сумятица чувствъ, которую любитъ образованная чернь, вмѣстѣ съ ея стремленіями къ возвышенному, приподнятому, взвинченному! Нѣтъ, если намъ, выздоровѣвшимъ, еще нужно искусство, то это другое искусство — насмѣшливое, легкое, летучее, божественно безмятежное, божественно искусное искусство, которое подобно чистому пламени возносится къ безоблачному небу! Прежде всего: искусство для художниковъ, только для художниковъ! Мы послѣ этого лучше понимаемъ, что для этого прежде всего нужно, веселость, всякая веселость, друзья мои!.. Мы знаемъ теперь кое-что слишкомъ хорошо, мы, знающіе: о, какъ мы теперь научаемся хорошо забывать, хорошо не знать, какъ художники!.. И что касается нашего будущаго: насъ врядъ ли найдутъ снова на стезяхъ тѣхъ египетскихъ юношей, которые раскрываютъ ночью храмы, обнимаютъ статуи и непремѣнно хотятъ обнажить, раскрыть, выставить на свѣтъ все, что вполнѣ основательно держатъ скрытымъ. Нѣтъ, у насъ отбита охота къ этому дурному вкусу, къ этой волѣ къ истинѣ, къ истинѣ «во что бы то ни стало», къ этому юношескому безумію въ любви къ истинѣ: для этого мы слишкомъ опытны, слишкомъ серьезны, слишкомъ веселы, слишкомъ прожжены, слишкомъ глубоки… Мы уже не вѣримъ болѣе тому, что истина останется истиной, если съ нея снять покрывало, — мы достаточно жили, чтобы вѣрить этому… Нынче мы считаемъ это дѣломъ приличія, не все видѣть обнаженнымъ, не при всемъ присутствовать, не все хотѣть понимать и «знать». Tout comprendre — c’est tout mépriser… «Правда ли, что боженька находится вездѣ? спросила маленькая дѣвочка свою мать: но я нахожу это неприличнымъ» — намекъ философамъ!.. Слѣдовало бы больше уважать стыдъ, съ которымъ природа спряталась подъ загадки и пестрыя неизвѣстности. Быть можетъ, истина женщина, у которой есть основанія не позволять смотрѣть своихъ основаній?.. Быть можетъ, ея имя, говоря по-гречески, Баубо?.. О, эти греки! они умѣли-таки жить! Для этого нужно храбро оставаться у поверхности, у складки, у кожи, поклоняться иллюзіи, вѣрить въ формы, звуки, слова, въ весь Олимпъ иллюзіи! Эти греки были поверхностны — вслѣдствіе глубины… И не возвращаемся ли мы именно къ этому, мы, духовные головорѣзы, которые влѣзли на самую высокую и самую опасную вершину нынѣшней мысли и осмотрѣлись оттуда, посмотрѣли оттуда внизъ? Не являемся ли мы именно въ этомъ — греками? Поклонниками формъ, звуковъ, словъ? Именно потому — художниками?..

---

1. Elisabeth Förster-Nietzsche: Das Leben Friedrich Nietzsche’s. Bd. L S. 71.
2. Тамъ же, стр. 71.
3. Тамъ же, стр. 72.
4. Тамъ же, стр. 74—75.
5. Тамъ же, стр. 135—136.
6. Тамъ же, стр. 73.
7. Тамъ же, стр. 250.
8. Тамъ же, стр. 287.
9. Тамъ же, стр. 300,
10. Тамъ же, т. II, стр. 15.
11. Тамъ же, т. II, стр. 16.
12. Тамъ же, т. II, стр. 17—18.
13. Тамъ же, т. II, стр. 54.
14. Тамъ же, т. II, стр. 68.
15. Тамъ же, т. II, стр. 75—76.
16. Тамъ же, т. II, стр. 76.
17. Unzeitgemässe Betrachtungen. Richard Wagner in Bayreuth.
18. Elis. Förster Nietzsche. Das Leben Friedrich Nietzsche’s.
19. Тамъ же, т. II, стр. 205.
20. Тамъ же, т. II, стр. 853—854.
21. Тамъ же, т. II, стр. 213 и 228.
22. Тамъ же, т. II, стр. 126 и 127.
23. Тамъ же, т. II, стр. 131.
24. Тамъ же, т. II, стр. 214.
25. Тамъ же, стр. 215.
26. Тамъ же, т. II, стр. 149.
27. Тамъ же, т. II, стр. 230.
28. Тамъ же, т. II, стр. 47.
29. Тамъ же, т. II, стр. 179—180.
30. Тамъ же, т. II, стр. 237.
31. Тамъ же, т. II, стр. 231.
32. Ges. Ausg. Bd. X, S. 399.
33. Тамъ же, т. II, стр. 242.
34. Тамъ же, т. II, стр. 243.
35. Тамъ же, т. II, стр. 244.
36. Тамъ же, т. II, стр. 245.
37. Тамъ же, т. II, стр. 245—246.
38. Тамъ же, т. II, стр. 255.
39. Тамъ же, т. II, стр. 260.
40. Тамъ же, т. II, стр. 262.
41. Тамъ же, т. II, стр. 290.
42. Тамъ же, т. II, стр. 297.
43. Тамъ же, т. II, стр. 308.
44. Тамъ же, т. II, стр. 308.
45. Тамъ же, т. II, стр. 309.
46. Тамъ же, т. II, стр. 312.
47. Тамъ же, т. II, стр. 312—313.
48. Тамъ же, т. II, стр. 390.
49. Тамъ же, т. II, стр. 412. — Надо сказать, что какъ разъ около этого времени слишкомъ довѣрчивый Нитче раскусилъ наконецъ своихъ тогдашнихъ мнимыхъ друзей, д-ра Рэ и нѣкую Саломэ.
50. Тамъ же, т. II, стр. 867.
51. Нитче contra Вагнеръ, стр. 95.
52. Fröhliche Wissenschaft, Aph. 279.
53. Примѣчаніе. — Былъ ли Вагнеръ вообще нѣмцемъ? Есть нѣкоторыя основанія для такого вопроса. Трудно найти въ немъ какую-нибудь нѣмецкую черту. Какъ великій учащійся, какимъ онъ былъ, онъ научился подражать многому нѣмецкому — вотъ и все. Его натура даже противорѣчитъ тому, что до сихъ поръ считалось нѣмецкимъ: не говоря уже о нѣмецкой музыкѣ! — Его отецъ былъ актеръ по фамиліи Geyer (коршунъ). Geyer это уже почти Adler (орелъ)… То, что до сихъ поръ циркулируетъ въ обществѣ въ видѣ «жизни Вагнера», есть faple convenue. если не нѣчто худшее. Признаюсь въ своемъ недовѣріи ко всему, что засвидѣтельствовано только самимъ Вагнеромъ. У него нехватало гордости для какой-либо правды о себѣ, никто не былъ менѣе гордъ; онъ совершенно такъ же, какъ и Викторъ Гюго, остался вѣренъ себѣ и въ біографіи, — онъ остался актеромъ.
54. Примѣчаніе. Клингзоръ — имя верховнаго судьи, встрѣчающееся въ Sängerkrieg auf der Wartburg (Состязаніе пѣвцовъ въ Вартбургѣ — сказаніе, относящееся къ XIII или XIV вѣку). Перев.
55. Примѣчаніе. О противоположности «аристократической морали» и «христіанской морали» говорила впервые моя «Генеалогія морали»: быть можетъ, нѣтъ болѣе рѣшительнаго поворота въ исторіи религіознаго и моральнаго познанія. Эта книга, мой пробный камень для того, что родственно мнѣ, имѣетъ счастіе быть доступной лишь самымъ высокимъ и строгимъ умамъ: у остальныхъ нехватаетъ для этого ушей. Надо обладать страстью въ такихъ вещахъ, гдѣ ею никто нынѣ не обладаетъ…