Нисхождение в Мальстрём (По; Бальмонт)
| ← Черный кот | Нисхождение в Мальстрём | Манускрипт, найденный в бутылке → |
| Оригинал: англ. A Descent into the Maelström, 1841. — Перевод опубл.: 1901. Источник: Собрание сочинений Эдгара По в переводе с английского К. Д. Бальмонта. Том первый. Поэмы, сказки. — Москва: Книгоиздательство «Скорпион», 1901. — С. 197—219. |
- Википроекты
Мы достигли теперь вершины самого высокого утеса. В течение нескольких минут старик, по-видимому, был настолько утомлен, что не мог говорить.
— Еще недавно, — промолвил он наконец, — я мог бы вести вас по этой дороге совершенно так же, как самый младший из моих сыновей; но года три тому назад со мной случилось нечто, что не случалось доныне никогда ни с одним из смертных — или, по крайней мере, что ни один из смертных не пережил, чтобы рассказать — и шесть часов, которые я провел тогда в состоянии смертельного ужаса, надломили и мою душу, и мое тело. Вы думаете, что я очень стар — вы ошибаетесь. Не нужно было даже целого дня, чтобы эти волосы, черные, как смоль, побелели, чтобы все члены мои ослабли, и нервы расшатались до такой степени, что я пугаюсь тени, и дрожу при малейшем напряжении. Вы не поверите, я почти не могу смотреть без головокружения с этого небольшого утеса!
«Небольшой утес», на краю которого он беспечно улегся, так что более тяжелая часть его тела свесилась вниз, и он удерживался от падения, опираясь локтями о скользкий и покатый край обрыва — этот «небольшой утес», возносясь крутой глянцевито-черной громадой, выделялся на пятнадцать или шестнадцать сотен футов из толпы скал, теснившихся под нами. Ни за что в мире не решился бы я приблизиться и на шесть ярдов к его краю. Мало того, я до такой степени был взволнован рискованным положением спутника, что во всю длину своего тела упал на землю, уцепился за кустарники, окружавшие меня, и даже не решался посмотреть вверх на небо — напрасно боролся с самим собой, стараясь освободиться от мысли, что самые основания горы могут рушиться под бешенством ветров. Прошел значительный промежуток времени, прежде чем я сколько-нибудь мог овладеть собой и решился сесть и посмотреть в пространство.
— Бросьте вы это ребячество, — сказал проводник, — я привел вас сюда нарочно, чтобы вы лучше могли видеть сцену события, о котором я упомянул, и чтобы рассказать вам всю историю, имея перед глазами самое место действия.
— Теперь, — продолжал он с той обстоятельностью, которая была его отличительной чертой, — теперь мы находимся на самом берегу Норвегии — на шестьдесят восьмом градусе широты — в обширной провинции Нордланд — в угрюмом округе Лофодена. Гора, на вершине которой мы сидим, называется Носительницей Туч, Хельсегген. Теперь привстаньте немного выше — держитесь за траву, если вы чувствуете головокружение — вот так — взгляните теперь туда, в море, за полосу туманов.
Я взглянул, и голова у меня закружилась. Я увидал мощный простор океана, воды его были так черны, что сразу вызвали в моем воспоминании рассказ нубийского географа о Mare Tenebrarum. Панорамы более скорбной и безутешной никогда не могла бы себе представить человеческая фантазия. Справа и слева, насколько глаз мог видеть, лежали, раскинувшись, точно оплоты мира, очертанья страшно-черной нависшей скалы, и мрачный вид ее еще больше оттенялся буруном, который, высоко вскидываясь, с бешенством бился о нее своей седою гривой, крича и завывая неумолчно. Как раз против мыса, на вершине которого мы находились, на расстоянии пяти или шести миль в море, угрюмо виднелся небольшой открытый остров; или, точнее говоря, его очертания можно было различить сквозь смятение буруна, который окутывал его. Мили на две ближе к берегу возвышался другой островок, меньших размеров, чудовищно обрывистый и каменистый, и окруженный там и сям грядою темных скал.
В самом виде океана, на пространстве между более отдаленным островом и берегом, было что-то особенное. Дул ветер, по направлению к берегу, настолько сильный, что бриг, находившийся в открытом море, держался под трайселем с двойным рифом, и весь его корпус постоянно терялся из виду; и, однако же, здесь не было ничего похожего на правильное волнение, здесь было только сердитое всплескивание воды по всем направлениям, короткое, быстрое, и косвенное. Пены почти не было, она только белелась около самых скал.
— Дальний остров, — снова начал старик, — называется у норвежцев Вурргом. Тот, что находится на середине дороги, зовется Москё. На милю к северу лежит Амборен. Вон там раскинулись Ислесен, Готхольм, Кейльдхельм, Суарвен, и Букхольм. Далее — между Москё и Вурргом — Оттерхольм, Флимен, Сантфлесен, и Стокхольм. Таковы истинные наименования этих мест — но почему вообще их нужно было именовать, этого не понять ни вам, ни мне. Вы слышите что-нибудь? Вы видите какую-нибудь перемену в воде? Мы были теперь минут около десяти на вершине Хельсегген, к которой поднялись из нижней части Лофодена, таким образом, что мы ни разу не могли взглянуть на море, пока оно вдруг не вспыхнуло перед нами, когда мы взошли на высоту. Между тем как старик говорил, я услышал громкий и постепенно возраставший гул, подобный реву огромного стада буйволов на американских прериях; и в то же самое мгновение я увидал под нами то, что моряки называют водяной сечкой; она быстро превращалась в крутящийся поток, который убегал по направлению к востоку. Пока я смотрел на него, этот поток приобретал в своем стремленьи чудовищную быстроту. Каждый момент прибавлял что-нибудь к его скорости — к его слепому бешенству. В течение пяти минут все море до Вуррга, как нахлестанное, исполнилось непобедимой ярости; но главное волненье клокотало в пространстве между берегом и Москё. Здесь обширная водная поверхность, испещренная и изрубцованная тысячью встречных потоков, внезапно охватывалась бешеными конвульсиями — кипела, свистела, вздымалась, как будто тяжело дыша — вставала круговым движеньем гигантских и бесчисленных водоворотов, и, крутясь, уносилась и падала, все вперед, на восток, с той необузданной быстротой, с которой воды убегают, покидая горный скат.
Через несколько мгновений в этой картине произошла другая резкая перемена. Вся поверхность сделалась несколько более гладкой, и водовороты один за другим исчезли, и огромные полосы пены забелелись там, где до сих пор их не было совсем. Эти полосы, распространяясь на громадное расстояние, и сплетаясь между собою, восприняли, наконец, в себя круговое движение осевших водоворотов и как бы образовали зародыш нового водоворота, более обширного. Вдруг — совершенно внезапно — он принял явственные, резко определенные очертания круга, имевшего более мили в диаметре. Край водоворота обозначился в виде широкого пояса из блестящей пены; но ни одна из частиц ее не ускользала в пасть чудовищной воронки, внутренность которой, насколько глаз мог ее измерить, являлась гладкой, блестящей, и агатово-черной водной стеной, наклоненной к горизонту приблизительно под углом в сорок пять градусов; эта водная стена с ошеломляющей стремительностью вращалась своим выпуклым наклоном, и посылала ветрам ужасающие возгласы, не то крик, не то рев, такие вопли, каких даже мощный водопад Ниагары, в своей агонии, никогда не посылает Небесам.
Гора колебалась в своем основании, и утес содрогался. Я бросился на землю, лицом вниз, и уцепился за чахлую траву, охваченный крайним нервным возбуждением.
— Это, — проговорил я, наконец, обращаясь к старику, — это, конечно, знаменитый водоворот Мальмстрём.
— Да, — отвечал старик, — он так иногда называется. Мы, норвежцы, называем его Москестрём, потому что на полдороге здесь находится остров Москё.
Обычные описания этого водоворота нимало не подготовили меня к тому, что я увидал. Описание, которое сделал Ионас Рамус, быть может, самое обстоятельное изо всех, не дает ни малейшего представления о величавом ужасе этой картины — о безумном очаровании новизны, захватывающем зрителя. Я не знаю в точности, с какого именно пункта, и в какое время, упомянутый писатель наблюдал водоворот; но, во всяком случае, не с вершины Хельсегген, и не во время бури. В его описании есть, однако, места, которые могут быть приведены ради отдельных подробностей, хотя они крайне слабы в смысле обрисовки впечатления всей картины.
«Между Лофоденом и Москё, — говорит он, — глубина воды составляет от тридцати пяти до сорока саженей; но, с другой стороны, по направлению к Веру (Вурргу) эта глубина уменьшается настолько, что не дает надлежащего пути для морского судна́, рискующего разбиться о скалы, что случается и при самой тихой погоде. Когда наступает прилив, поток с бурной стремительностью спешит ринуться в пространство между Лофоденом и Москё, но рев его свирепого отлива, бегущего в море, превышает гул самых громких и самых страшных водопадов — шум слышен за несколько лиг, и водовороты или водные пропасти отличаются такой обширностью и глубиной, что если корабль вступит в область его притяжения, он неизбежно поглощается и уносится на дно, и там расщепляется о подводные скалы, когда же вода стихает, обломки выбрасываются вверх. Но эти промежутки спокойствия наступают только от отлива до прилива, и в ясную погоду, продолжаются не более четверти часа, и затем бешенство водоворота постепенно опять возрастает. Когда он бушует наиболее яростно, и когда его свирепость усиливается штормом, к нему опасно подходить на расстояние норвежской мили. Лодки, и яхты, и корабли, бывают увлечены течением, если они заранее не остерегутся, до вступления в сферу его притяжения. Подобно этому, нередко случается, что киты подходят слишком близко к течению, и бывают захвачены его яростным порывом; невозможно описать, как они ревут тогда и стонут в своих бесполезных попытках освободиться. Случилось раз, что медведь, пытаясь переплыть из Лофодена к Москё, был захвачен потоком и поглощен им; при этом он выл так страшно, что его слышали на берегу. Громадные стволы сосен и елей, будучи поглощены потоком, снова выплывают вверх изломанными и расщепленными до такой степени, что как будто на них выросла щетина. В этом ясное доказательство, что дно состоит из острых подводных камней, среди которых они бьются, подчиняясь силе течения. Поток этот регулируется приливом и отливом моря,— по истечении каждых шести часов. В 1645 году, рано утром, в Воскресенье на Мясопустной Неделе, поток свирепствовал с такой яростью и с таким необузданным грохотом, что камни отрывались на прибрежных домах и падали на землю».
Относительно глубины воды, я не понимаю, каким образом можно было ее измерить в непосредственной близости от водоворота. «Сорок саженей» дожны относиться только к частям канала, примыкающим вплоть к берегу Москё или к берегу Лофодена. В центре Москестрёма глубина воды должна быть неизмеримо больше; чтобы убедиться в этом — достаточно бросить косвенный взгляд в пропасть водоворота с самого высокого утеса Хельсегген. Глядя вниз с этой вершины на ревущий Флегетон, я не мог не улыбнуться на простоту, с которой добрейший Ионас Рамус рассказывает, как о вещах трудно допустимых, анекдоты о китах и медведях; ибо мне представлялось совершенно очевидным, что самый громадный линейный корабль, какой только может быть в действительности, войдя в сферу этого убийственного притяжения, мог бы бороться с ним не более, чем перышко с ураганом, и должен был бы исчезнуть мгновенно и целиком.
Попытки объяснить данное явление — некоторые из них, я помню, казались мне, при чтении, достаточно убедительными — теперь представлялись очень трудными и малоудовлетворительными. Общепринятое объяснение заключается в том, что этот водоворот, так же как три небольшие водоворота, находящиеся между Феррейскими островами[1], «обусловливается ничем иным, как столкновением волн, поднимающихся и опускающихся, во время прилива и отлива, против гряды скал и рифов, теснящих воду таким образом, что она обрушивается, подобно водопаду; и таким образом, чем выше поднимается течение, тем глубже должно оно упасть, и естественным результатом всего этого является водоворот, сила поглощения которого, со всей ее громадностью, достаточно может быть узнана по опытам менее значительным».— Так говорит Encyclopaedia Britannica. Кирхер и другие воображают, что в центре канала Мальстрёма находится бездна, проникающая сквозь земной шар, и выходящая в какой-нибудь очень отдаленной части его — в одном случае, почти решительно, называется Ботнический залив. Такая мысль, сама по себе пустая, показалась мне теперь, пока я смотрел, очень правдоподобной; и когда я сообщил о ней моему проводнику, я был не мало удивлен, услышав, что, хотя почти все норвежцы держатся такого воззрения, он его не разделяет. Что касается первого представления, он признался, что он неспособен его понять, и в этом я согласился с ним; потому что, как ни убедительно оно на бумаге, оно делается совершенно непостижимым и даже нелепым среди грохота пучины.
— Ну, теперь вы видели водоворот —, сказал старик, — и, если вам угодно, проползите кругом по скале; на подветренной стороне нас не будет оглушать грохот воды, и я расскажу вам историю, которая убедит вас, что я кое-что должен знать о Москестрёме.
Я последовал его указанию, и он продолжал.
Мне и двум моим братьям принадлежал когда-то смак, оснащенный как шкуна, приблизительно в семьдесят тонн. На этом судне́ мы обыкновенно ловили рыбу среди островов, находящихся за Москё, близь Вуррга. Во время сильных приливов на море всегда бывает хороший улов, если только выбрать подходящую минуту, и иметь мужество для смелой попытки; но из всех Лофоденских рыбаков только мы трое сделали постоянным ремеслом такие поездки за острова. Обычная рыбная ловля происходит гораздо ниже к югу. Рыба там есть всегда, и можно ее брать без большого риска; потому эти места и предпочитаются. Но избранные места, находящиеся выше, среди скал, доставляют рыбу не только более тонкого качества, но и в гораздо большем изобилии, так что нередко за один день мы добывали столько, сколько осторожный рыбак не мог бы наскрести и за целую неделю. В конце концов, мы как бы устроили отчаянную спекуляцию — вместо труда у нас был жизненный риск, и вместо капитала отвага.
Мы держали наше судно́ в небольшой бухте, приблизительно на пять миль выше здешней по берегу; и в хорошую погоду мы неукоснительно пользовались затишьем, наступавшим на четверть часа между приливом и отливом, чтобы пересечь главный канал Москестрёма, значительно выше прудка, и затем бросить якорь где-нибудь близь Оттерхольма, или неподалеку от Сантфлесена, где приливы не так сильны, как в других местах. Здесь мы обыкновенно оставались приблизительно до того времени, когда опять наступало затишье, затем снимались с якоря и возвращались домой. Мы никогда не пускались в такую экспедицию, если не было устойчивого бокового ветра, для поездки и возвращения — такого ветра, относительно которого мы могли быть уверены, что он не спадет до нашего возвращения — и мы редко ошибались в расчетах. Дважды, в течение шести лет, мы были вынуждены целую ночь простоять на якоре по причине мертвого штиля — явление здесь поистине редкостное; и однажды мы пробыли на рыболовном месте почти целую неделю, умирая от голода, благодаря тому, что вскоре после нашего прибытия поднялся шторм, и канал сделался слишком беспокойным, чтобы можно было думать о переезде. В этом случае мы были бы увлечены в море, несмотря ни на что (ибо водовороты кружили нас в разных направлениях так сильно, что, наконец, мы запутали якорь и волочили его), если бы нас не отнесло в сторону одним из бесчисленных перекрестных течений — что сегодня здесь, а завтра там — после чего попутный ветер привел нас к Флимену, где нам удалось стать на якорь.
Я не могу рассказать вам и двадцатой доли разнообразных затруднений, которые мы встречали в местах рыбной ловли — это скверные места даже в хорошую погоду — но мы всегда пускались на разные хитрости и умели благополучно избегать ярости Москестрёма; хотя иногда душа у меня уходила в пятки, если нам случалось на какую-нибудь минуту опередить затишье или опоздать. Ветер иногда был не так силен, как мы полагали при отправлении, и мы двигались медленнее, чем хотели бы, между тем как поток делал управление лодкой совершенно немыслимым. У моего старшего брата был сын восемнадцати лет, и у меня тоже были два славные молодца. Они очень были бы нам полезны в подобных случаях — они могли бы нам грести, и помогали бы нам во время рыбной ловли, но хоть сами мы рисковали, все же у нас как-то не хватало духу подвергать опасности еще и детей,— потому что, в конце концов, ведь, действительно, опасность была, и очень большая.
Вот уже, без нескольких дней, ровно три года, как произошло то, о чем я хочу вам рассказать. Это было 10-го июля 18—, день этот здешние жители не забудут никогда — такого страшного урагана здесь никогда еще не было; и, однако же, все утро, и даже несколько часов спустя после полудня, с юго-запада дул легкий и постоянный ветерок, между тем как солнце ярко светило, так что самый старый моряк не мог бы предусмотреть того, что должно было случиться.
Около двух часов пополудни мы втроем — два мои брата и я — прошли через острова, и вскоре почти нагрузили нашу лодку прекрасной рыбой, которой в этот день, как мы все заметили, было больше, чем когда-либо. Было ровно семь часов на моих часах, когда мы снялись с якоря и отправились домой, чтобы перейти самое опасное место Стрёма при затишьи — которое, как мы знали, будет в восемь часов.
С правой стороны кормы на нас дул свежий ветерок, и в течении некоторого времени мы шли очень быстро, совсем не помышляя об опасности, так как у нас не было ни малейшей причины предчувствовать ее. Вдруг — совершенно врасплох — мы были застигнуты ветерком, пришедшим к нам с Хельсеггена. Это было что-то совсем необыкновенное — никогда ничего подобного с нами раньше не случалось — и я начал немного беспокоиться, не зная, в сущности, почему. Мы пустили лодку по ветру, но совершенно не двигались, благодаря приливу, и я уже хотел предложить пристать к якорному месту, как, взглянув за корму, мы увидали, что весь горизонт окутан какой-то странной тучей медного цвета, выраставшей с изумительной быстротой.
Между тем ветер, зашедший к нам с носа, исчез, настало мертвое затишье, и мы кружились по всем направлениям. Такое положение вещей продолжалось, однако, слишком недолго, чтобы дать нам время для размышлений. Менее чем через минуту на нас налетел шторм — еще минута, и все небо окуталось мраком — и стало так темно, и брызги начали прыгать так бешено, что мы не видели друг друга в нашей лодке.
Безумно было бы пытаться описать такой ураган. Самый старый моряк во всей Норвегии никогда не испытывал ничего подобного. Мы успели спустить паруса прежде, чем вихрь вполне захватил нас; но, при первом же порыве ветра, обе наши мачты, как подпиленные, перекинулись через борт — вместе с грот-мачтой упал мой младший брат: он привязал себя к ней для безопасности.
Как игрушка, как перышко, носилась наша лодка по воде. На ровной ее палубе был только один маленький люк около носа, и мы всегда имели обыкновение заколачивать его, перед тем как отправлялись через Стрём. Мы делали это из опасения перед бурным морем, но теперь, если бы это не было сделано, мы должны были бы сразу пойти ко дну, потому что в течение нескольких мгновений мы были совершенно погребены в воде. Как мой старший брат ускользнул от смерти, я не могу сказать, ибо я не имел случая осведомиться об этом. Что касается меня, едва только я выпустил фок-зейль, как плашмя бросился на палубу, упираясь ногами в узкий носовой шкафут, и цепляясь руками за рым-болт около низа фок-мачты. Я сделал это совершенно инстинктивно, но, без сомнения, это было лучшее, что можно было сделать — думать же о чем бы то ни было я не мог — я был слишком ошеломлен.
Несколько мгновений, как я сказал, мы были совершенно погружены в воду; и все это время я сдерживал дыхание, и не выпускал болта. Потом, чувствуя, что я более не могу оставаться в таком положении, я стал на колени, все еще держа болт, и таким образом мог свободно вздохнуть. Наша лодочка сама отряхивалась теперь, как собака, только что вышедшая из воды, и таким образом до некоторой степени высвободилась из моря. Я старался теперь, как только мог, стряхнуть с себя оцепенение, овладевшее мной, и собраться с мыслями настолько, чтобы посмотреть, что теперь нужно делать, как вдруг почувствовал, что кто-то уцепился за мою руку. Это был мой старший брат, и сердце мое запрыгало от радости, потому что я был уверен, что он упал за борт — но в следующее мгновение эта радость превратилась в ужас — он наклонился к моему уху и выкрикнул одно слово: «Москестрём!»
"Никто никогда не узнает, что́ я чувствовал в это мгновение. Я дрожал с головы до ног, как будто у меня был сильнейший приступ лихорадки. Я хорошо знал, что́ он разумел под этим словом — я знал, что́ он хотел сказать мне. Ветер гнал нас к водовороту Стрёма, мы были привязаны к нему, и ничто не могло нас спасти!
Вы понимаете, что, пересекая канал Стрёма, мы всегда совершали наш путь значительно выше водоворота, даже в самую тихую погоду, и тщательно выслеживали и выжидали затишье — а теперь мы мчались прямо к гигантской водной яме, и это при таком урагане! «Наверно, — подумал я, — мы придем туда как раз во время затишья — есть еще маленькая надежда» — но через мгновенье я проклял себя за такую глупость, за такую бессмысленную надежду. Я слишком хорошо понимал, что мы погибли бы даже и в том случае, если бы мы были на корабле, снабженном девятьюстами пушек.
В это время первый порыв бешеной бури прошел, или, быть может, мы уже не так его чувствовали, потому что убегали от него; во всяком случае, волны, которые сперва лежали низко под ветром и бессильно пенились, теперь выросли в настоящие горы. Странная перемена, кроме того, произошла на небе. Везде кругом оно по-прежнему было черным, как смоль, но почти как раз над нами оно разорвалось, внезапно обнаружился круглый обрыв совершенно ясной лазури,— ясной, как никогда, и ярко, ярко голубой — и сквозь это отверстие глянул блестящий полный месяц, струивший сияние, какого я никогда раньше не видал. Все кругом озарилось до полной отчетливости — но, Боже, что за картина была освещена этим сиянием!
Раза два я пытался заговорить с братом — но, непонятным для меня образом, шум увеличился до такой степени, что я не мог заставить его расслышать хотя бы одно слово, несмотря на то, что кричал ему прямо в ухо изо всех сил. Вдруг он покачал головой, побледнел, как смерть, и поднял вверх палец, как бы желая сказать «слушай»!
Сперва я не мог понять, что он хочет этим сказать — но вскоре чудовищная мысль вспыхнула во мне. Я вынул свои часы. Они стояли. Я взглянул на них, подставляя циферблат под лучи месяца, и мгновенно залился слезами, и швырнул часы далеко в океан. Они остановились на семи часах! Мы пропустили время затишья, и водоворот Стрёма свирепствовал теперь с полной силой!
Если лодка хорошо сделана, надлежащим образом снаряжена, и не слишком обременена грузом, волны, при сильном шторме, в открытом море, кажутся всегда ускользающими из-под нее — для человека, привыкшего к суше, это представляется очень странным, и мы, моряки, называем это — верховой ездой. До сих пор мы очень быстро ехали таким образом по волнам, но теперь гигантский подъем моря подхватил нас из-под кормы, и вырастая, взмахнул с собой — выше — выше — как будто под самое небо. Я не мог бы поверить, чтобы когда-нибудь морской вал мог подняться так высоко. И потом мы качнулись вниз, и соскользнули, и нырнули, так быстро, что у меня закружилась голова, как будто я падал во сне с вершины огромной горы. Но в то время как мы были вверху, я успел бросить быстрый взгляд кругом — и этого взгляда было совершенно достаточно. В одно мгновенье я рассмотрел наше точное положение. Москестрём был приблизительно на четверть мили прямо перед нами — но он был столько же похож на всегдашний Москестрём, как водоворот, который вы сейчас видите, на мельничный лоток. Если бы я не знал, где мы были, и что нас ожидало, я совсем не узнал бы места. Теперь же я, в невольном ужасе, закрыл глаза. Веки сжались сами собой, как от судороги.
Не более как через две минуты, мы внезапно почувствовали, что волны осели, и нас окутала пена. Лодка сделала резкий полуоборот с левой стороны, и затем ринулась в этом новом направлении с быстротой молнии. В то же самое мгновенье оглушительный рев воды был совершенно заглушен каким то пронзительным криком — вы бы подумали, что это несколько тысяч паровых судов свистят своими выпускными трубами. Мы были теперь в полосе буруна, всегда окружающего водоворот; и я, конечно, подумал, что в следующее мгновение мы погрузимся в бездну — заглянуть в которую хорошенько мы не могли, потому что с ошеломляющей быстротой неслись вперед. Лодка совсем не погружалась в воду, а скользила, как пузырь, по поверхности зыби. Правая сторона судна́ примыкала вплоть к водовороту, а слева высился покинутый нами гигантский простор океана. Подобно огромной судорожно искривляющейся стене, он высился между нами и горизонтом.
Это может показаться странным, но теперь, когда мы были в самой пасти водного обрыва, я был гораздо более спокоен, чем тогда, когда мы только приближались к нему. Убедившись, что надежды больше нет, я в значительной степени освободился от того страха, который сначала подавил меня совсем. Я думаю, что это — отчаяние напрягло мои нервы.
Можно подумать, что я хвастаюсь — но я говорю вам правду — я начал размышлять о том, как чудно умереть таким образом, и как безумно было бы думать о такой ничтожной вещи, как моя собственная личная жизнь, перед этим чудесным проявлением могущества Бога. Мне кажется, что я покраснел от стыда, когда эта мысль сверкнула в моем уме. Вскоре после этого мной овладело непобедимо-жгучее любопытство относительно самого водоворота. Я положительно чувствовал желание исследовать его глубины, хотя бы ценой той жертвы, которая мне предстояла; и о чем я больше всего сожалел, это о том, что никогда я не буду в состоянии рассказать о тайнах, которые должен буду увидеть, моим старым товарищам, что находятся там, на берегу. Странные, конечно, это мысли в уме человека, находящегося в такой крайности, и я часто думал потом, что вращение лодки по окружности бездны могло вызвать в моем уме легкий бред.
Было еще одно обстоятельство, которое помогло мне овладеть собой, это — исчезновение ветра; он не мог теперь достигать до нас — потому что, как вы видите сами, полоса буруна значительно ниже общей поверхности океана, и этот последний громоздился теперь над нами, высокой, черной, громадной грядой. Если вы никогда не были на море во время настоящей бури, вы не можете себе представить, как помрачаются мысли, благодаря совокупному действию ветра и брызг. Вы слепнете, вы глохнете, вы задушены, и у вас исчезает всякая способность что-либо делать или о чем-либо размышлять. Но теперь мы, в значительной степени, освободились от таких затруднений — совершенно так же, как преступнику, осужденному на смерть, дозволяются в тюрьме разные маленькие снисхождения, запретные, пока его участь еще не решена.
Сколько раз мы совершили круг по поясу водоворота, этого я не могу сказать. Мы мчались кругом и кругом, быть может, в течение часа, мы не плыли, а скорее летели, постепенно все более и более приближаясь к центру зыби, и все ближе и ближе к ее страшной внутренней кайме. Все это время я не выпускал из рук рым-болта. Брат мой был на корме, он держался за небольшой пустой бочонок, в котором мы брали с собой воду, и который тщательно был привязан под сторожевой вышкой; это была единственная вещь на палубе, не смытая валом, когда вихрь впервые налетел на нас. Как только мы приблизились к краю водного колодца, брат мой выпустил из рук бочонок и схватился за кольцо, стараясь, в агонии ужаса, вырвать его из моих рук: нам обоим оно не могло служить одновременно, потому что было недостаточно широко. Я никогда не чувствовал такой глубокой тоски, как в тот момент, когда увидел его попытку — хотя я знал, что он был сумасшедшим, когда делал это — что это был бешеный маниак, охваченный чувством острого испуга. Я, однако, не стал спорить с ним из-за места. Я знал, что не может быть никакой разницы в том, мне или ему будет принадлежать кольцо, я выпустил болт, и ухватился за бочонок у кормы. Сделать это мне было не особенно трудно, потому что лодка бежала кругом достаточно устойчиво и держалась на ровном киле, покачиваясь только туда и сюда вместе с изменениями в направлении гигантских взмахов водоворота. Едва я уселся на своем новом месте, как лодка быстро накренилась правой стороной, и бешено помчалась в водную пропасть. Я быстро прошептал какую-то молитву, и подумал, что все кончено.
Чувствуя тошноту от быстрого спуска вниз, я инстинктивно уцепился за бочонок с еще бо́льшей энергией, и закрыл глаза. Несколько секунд я не решался открыть их, каждый миг ожидая конца, и удивляясь, что я еще не испытываю смертной борьбы с водой. Но мгновенье уходило за мгновеньем. Я все еще был жив. Ощущение паденья прекратилось; и движение лодки, по-видимому, было почти таким же, как раньше, когда она была в полосе пены, с той только разницей, что теперь она более накренялась. Я овладел собой, и опять взглянул на картину, раскинувшуюся кругом.
Никогда мне не забыть ощущенья испуга, ужаса, и восхищения, с которыми я посмотрел тогда. Лодка казалась подвешенной, как бы действием какой-то магической силы, в средине пути своего нисхождения, на внутренней поверхности водной воронки, обширной в окружности, гигантской по глубине — и такой, что ее совершенно гладкие бока можно было бы принять за черное дерево, если бы не удивительная быстрота, с которой они крутились, и не мерцающий призрачный блеск, исходивший от них — то были отраженные лучи полного месяца, струившиеся из описанного мною круглого отверстия между туч — вырастая в целый поток золотого сияния, лучи эти шли вдоль черных стен и проникали вниз до самых отдаленных углублений бездны.
Сначала я испытывал слишком большое замешательство, чтобы быть в состоянии отчетливо заметить что-нибудь. Все, что я увидел, это — какой-то всеобщий взрыв ужасающего величия. Однако когда я немного пришел в себя, взор мой инстинктивно устремился вниз. В этом направлении перед глазами моими не было никакого препятствия, благодаря тому положению, в каком лодка висела на наклонной поверхности водного провала. Она держалась на совершенно ровном киле — т. е., палуба ее лежала в плоскости, параллельной с плоскостью воды — но эта последняя делала наклон, под углом более чем в сорок пять градусов, таким образом, что мы как будто были опрокинуты на бок. Я не мог все же не заметить, что у меня вряд ли было больше затруднений держаться руками и ногами, чем если бы мы находились на горизонтальной плоскости, я думаю, что это обстоятельство было обусловлено быстротой, с которой мы вращались.
Лучи месяца как будто искали самого дна глубокой пучины; но я еще не мог ничего рассмотреть явственно; все было окутано в густой туман; а над туманом висела великолепная радуга, подобная тому узкому и колеблющемуся мосту, который, как говорят мусульмане, является единственной дорогой между Временем и Вечностью. Этот туман или эти брызги возникали, без сомнения, благодаря сталкиванию огромных стен водной воронки, встречавшихся на дне, но что за страшный вопль поднимался из этого тумана к Небесам, я не берусь описывать.
Едва только мы впервые скользнули в самую бездну, удаляясь от пояса пены вверху, как мы двинулись на большое расстояние вниз по уклону, но наше дальнейшее нисхождение отнюдь не было пропорциональным. Мы стремились кругом и кругом — но то было не какое-нибудь однообразное движение — а головокружительные взмахи и швырки — иногда они бросали нас только на какую-нибудь сотню ярдов — иногда заставляли нас обойти почти полную окружность водоворота. С каждым новым вращением, мы опускались вниз, медленно, но очень заметно.
Бросая взор кругом на обширную пустыню этой текучей черноты, по которой мы неслись, я заметил, что лодка была не единственным предметом, находившимся в пасти водоворота. И сверху, и снизу, виднелись корабельные обломки, громадные массы бревен и стволы деревьев, а вместе с тем более мелкие вещи, предметы домашней утвари, разломанные ящики, бочонки, и доски. Я уже описывал неестественное любопытство, сменившее мои прежние страхи. Оно, по-видимому, все росло, по мере того как я ближе и ближе подходил к своей страшной участи. Я начал теперь, с странным интересом, рассматривать разнообразные предметы, плывшие в одной с нами компании. Должно быть, у меня был бред, потому что я положительно забавлялся, размышляя об относительной скорости их разнородного нисхождения к пене, мерцавшей внизу. Я, например, поймал себя на такой мысли: «вот эта сосна, вероятно, прежде всего рухнется в пучину и исчезнет»,— и был очень разочарован, когда увидел, что ее обогнал обломок голландского торгового корабля и первый потонул. Наконец, после целого ряда подобных наблюдений, причем все были ошибочными, я почувствовал, что этот факт — факт моей неизменной ошибки в расчетах — натолкнул меня на целый ряд размышлений, от которых я опять задрожал всеми членами, и сердце мое тяжело забилось.
То, что на меня так подействовало, не было новым ужасом — то была заря самой кипучей надежды. Она возникла частью на почве воспоминания, частью благодаря теперешним наблюдениям. Я припомнил целую массу разных легких предметов, которыми был усеян Лофоденский берег: они были втянуты Москестрёмом и затем снова выброшены им. Предметы эти в громадном большинстве были разбиты самым необыкновенным образом — они были так ссажены — они были до такой степени шероховаты, точно кто сплошь утыкал их лучинками — но тут я отчетливо припомнил, что некоторые из них совсем не были обезображены. Теперь я не мог объяснить такое различие ничем иным, как предположением, что только предметы, сделавшиеся шероховатыми, были поглощены вполне — другие же предметы были втянуты в водоворот в такой поздний период прилива, или, по какой-нибудь причине, опускались вниз так медленно, что они не достигли дна, прежде чем пришла смена прилива и отлива. Возможно, подумал я, что в том и в другом случае они, таким образом, опять были выкинуты на верхний уровень океана, не претерпевши участи предметов, втянутых раньше или поглощенных более быстро. Я сделал также три важные наблюдения. Во-первых, общим правилом являлся тот факт, что чем больше были тела, тем быстрее было их нисхождение; во-вторых, между двумя массами равного размера, причем одна была сферической, а другая какой-нибудь другой формы, преимущество в скорости нисхождения было на стороне сферической; в-третьих, между двумя массами одинакового объема, причем одна была цилиндрической, а другая какой-нибудь другой формы, цилиндрическая погружалась более медленно. После того как я спасся, я много раз говорил об этом с старым школьным учителем нашего округа, и это от него я научился употреблению таких слов, как «цилиндрический» и «сферический». Он объяснил мне — хотя я забыл его объяснения — каким образом явление, мною замеченное, было естественным следствием форм плавучих предметов, и каким образом случилось, что цилиндр, вращаясь в водовороте, оказывал большее противодействие силе поглощения, и был втягиваем с бо́льшей трудностью, нежели предмет какой-нибудь другой формы тех же самых размеров[2].
Было еще одно поразительное обстоятельство, в значительной степени подкрепившее мои наблюдения, и заставившее меня с тревогой искать подтверждения их, именно, при каждом новом вращении мы проходили мимо таких предметов, как бочонок, или рей, или корабельная мачта, и многие из таких предметов, бывших на одном уровне с нами, когда я в первый раз устремил свой взор на чудеса водоворота, были теперь высоко над нами, и, по-видимому, отодвигались лишь очень мало от своего прежнего положения. Я более не сомневался, что́ мне делать. Я решился тщательно привязать себя к пустому бочонку, за который держался, отрезать его от кормы, и броситься вместе с ним в воду. Знаками я привлек внимание брата, указал ему на бочонки, плывшие около нас, и сделал все, что было в моей власти, чтобы дать ему понять мое намерение. Наконец, он, кажется, понял меня, но было ли это в действительности так, или нет, он с отчаянной решимостью начал отрицательно качать головой, и отказался покинуть свое место у рым-болта. Я не мог дотянуться до него, крайние обстоятельства не допускали ни малейшей отсрочки, и, с чувством горестной борьбы в сердце, я предоставил брата собственной его участи, привязал себя к бочонку веревкой, прикреплявшей его к корме, и без малейших колебаний бросился в море.
Я совершенно верно рассчитал результат. Вы видите, я сам вам рассказываю эту историю — вы видите, я ускользнул от смерти — и так как вы знаете, каким образом я спасся, и должны предвидеть все, что я могу еще сказать, я позволю себе поскорее кончить. Прошел, быть может, час, или около, после того как я бросился с лодки, как вдруг, отойдя вниз на значительное расстояние подо мной, она быстро сделала, одно за другим, три безумные круговые движения и, унося с собой моего возлюбленного брата, бешено ринулась, сразу и навсегда, в хаос пены, кипевшей внизу. Мой бочонок дошел немного более, чем до половины расстояния между дном пучины и тем местом, где я выскочил за борт, и громадная перемена произошла в характере водоворота. Наклон стен гигантской воронки с каждой минутой стал делаться все менее и менее крутым. Круговые движенья водоворота становились все менее и менее свирепыми. Пена и радуга мало-помалу исчезли, и самое дно бездны постепенно как бы поднялось. Небо было ясно, ветер стих, и полный месяц пышно садился на западе. Я находился на поверхности океана, в виду берегов Лофодена, и над тем самым местом, где была зловещая яма Москестрёма. Наступил час затишья — но море все еще вздымало гигантские, подобные горам, волны, оставленные ушедшим ураганом. Меня бешено мчало к каналу Стрёма, и через несколько минут я был прибит к берегу, где производилась рыбная ловля. Одна из лодок подобрала меня; я был совершенно истощен, благодаря усталости, и (теперь, когда опасность прошла) я онемел от воспоминания об ее ужасах. Рыбаки, подобравшие меня, были моими старыми товарищами, мы встречались изо дня в день, но они меня не узнали, как не узнали бы странника, пришедшего из мира духов. Волосы мои, бывшие за день до этого черными, как вороново крыло, совершенно побелели, они стали такими, как теперь. Говорят, что и все выражение моего лица переменилось. Я рассказал им мою историю — они не поверили. Я рассказываю ее теперь вам, и вряд ли могу надеяться, что вы поверите мне более, нежели веселые лофоденские рыбаки.