Галлерея Шлиссельбургскихъ узниковъ
Подъ редакціею: Н. Ѳ. Анненскаго, В. Я. Богучарскаго, В. И. Семевскаго и П. Ф. Якубовича
Часть I. Съ 29 портретами.
Весь чистый доходъ предназначается въ пользу бывшихъ шлиссельбургскихъ узниковъ.
С.-Петербургъ. Типографія М. М. Стасюлевича, Bac. остр., 5 лин., 28. 1907.
Николай Даниловичъ Похитоновъ.
правитьНиколай Даниловичъ Похитоновъ, по происхожденію дворянинъ, родился въ Миргородѣ Полтавской губерніи и былъ сыномъ генералъ-майора, начальника артиллеріи корпуса гренадеровъ. Предназначенный отцомъ къ военной службѣ, онъ учился сначала въ военной гимназіи въ Кіевѣ, потомъ въ Петербургѣ въ Артиллерійскомъ училищѣ (кончилъ по первому разряду въ 1876 г. и былъ выпущенъ въ 5-ую артилл. бригаду) и, наконецъ, завершилъ свое военное образованіе въ Артиллерійской Академіи, куда поступилъ въ 79 г., а кончилъ въ маѣ 82 г. Во время войны съ Турціей 77—78 г. онъ былъ на полѣ дѣйствій и съ отличіемъ участвовалъ въ осадѣ Плевны, которую громилъ артиллеріей, за что и получилъ нѣсколько орденовъ, красовавшихся на его мундирѣ. Его знакомство съ революціонными идеями началось еще въ артиллерійскомъ училищѣ, гдѣ онъ былъ одновременно съ С. Дегаевымъ, впослѣдствіи предавшимъ его. Въ Академіи они были тоже товарищами, но Дегаевъ былъ вынужденъ оттуда выйти по причинѣ «неблагонадежности».
Русско-турецкая война во многомъ просвѣтила Николая Даниловича: какъ потомъ онъ разсказалъ на судѣ, ему, какъ и другимъ офицерамъ, казалось страннымъ «освобождать» Болгарію и давать ей конституцію, когда собственная страна, стоящая ничуть не ниже въ культурномъ отношеніи, остается безправной и автократической. Болѣе серьезное участіе въ революціонномъ движеніи Николай Даниловичъ принялъ въ 80-мъ году, когда осенью этого года, по иниціативѣ Исполнительнаго Комитета партіи Народной Воли, было положено начало чисто военной организаціи съ собственнымъ центромъ, состоявшимъ на первый разъ изъ Суханова, Рогачева и барона Штромберга[1]. Дегаевъ, самъ вступившій въ члены одного изъ военныхъ кружковъ, подчиненныхъ этому центру, предложилъ и Николаю Даниловичу сдѣлать то же и ввелъ его въ домъ Суханова, откуда и начались оживленныя сношенія Похитонова съ партіей Народной Воли.
Какъ очень неглупый, молодой и красивый офицеръ, Николай Даниловичъ производилъ очень пріятное впечатлѣніе своей изящной фигурой, интеллигентностью и разсудительностью. Это послѣднее качество особенно ясно выступало при обсужденіи вопроса объ инструкціи, о которой въ ту зиму не однажды заходила рѣчь на собраніяхъ у Суханова. Страстный и энергичный, Николай Евгеньевичъ строилъ разные планы и увлекалъ всѣхъ своимъ сжатымъ и сильнымъ краснорѣчіемъ, а Николай Даниловичъ говорилъ трезвыя слова, возвращавшія къ дѣйствительности… Сравнивая тогдашнее положеніе дѣлъ. съ настоящимъ, въ самомъ дѣлѣ можно откровенно сознаться, что сколько нибудь основательныхъ надеждъ на городское возстаніе тогда не могло быть. Стихійный элементъ, который сообщаетъ движенію силу и даруетъ побѣду, въ то время вполнѣ отсутствовалъ. Поэтому выступленіе революціонной организаціи съ оружіемъ въ рукахъ на улицу было бы дѣломъ искусственнымъ и неминуемо кончилось бы даже не пораженіемъ, а неудачей. И, какъ въ 1876 г. при демонстраціи 6 декабря на площади Казанскаго собора, мы остались ничтожной кучкой, не понятые и не поддержанные, такъ и въ 80—81 г. горсть смѣльчаковъ, выступившихъ на улицу съ призывомъ къ возстанію, ограничилась бы составомъ собственной организаціи и была бы раздавлена, вѣроятно, даже не войскомъ, а дворниками и родственными имъ элементами.
Весь 1881-й годъ Николай Даниловичъ продолжалъ дѣятельныя сношенія съ агентами Исполнительнаго Комитета, при чемъ сферой его пропагаторской и агитаціонной дѣятельности были военные. Ближайшими товарищами его въ это время были офицеры: Николай Михайловичъ Рогачевъ (впослѣдствіи казненный), Панинъ и Николаевъ (высланные административно въ 84-мъ году). Въ половинѣ декабря, задержанный на квартирѣ доктора Мартынова, Николай Даниловичъ подвергся обыску и на время долженъ былъ сократить свои революціонныя знакомства, а въ маѣ 82 г., кончивъ Академію, отправился сначала на Кавказъ лѣчиться, а потомъ въ г. Кобеляки Полтавской губ., гдѣ стояла его бригада. Тамъ его застала измѣна Дегаева: 31 марта 83 года онъ былъ арестованъ и отправленъ въ Петербургъ. Если бы не собственное признаніе, то едва-ли его могли осудить очень строго, такъ какъ никакихъ показаній Дегаева на судѣ не читалось, и среди документовъ слѣдствія они отсутствовали. Самымъ важнымъ пунктомъ, кромѣ голословнаго оговора относительно участія въ военной организаціи, была собственноручная записка Похитонова о примѣненіи взрывчатыхъ веществъ въ формѣ ракетъ, написанная имъ для С. Златопольскаго и найденная за годъ раньше при арестѣ агента Исп. Комитета — Теллалова. Весь послѣдній періодъ передъ арестомъ Похитоновъ жилъ не въ Петербургѣ, въ которомъ у него было много революціонныхъ знакомствъ, а въ провинціальномъ городишкѣ, гдѣ, но собственному признанію, въ революціонномъ смыслѣ былъ совершенно безполезенъ. Въ виду общаго положенія дѣлъ въ партіи, я, помню, предлагала ему взять долгосрочный отпускъ или совсѣмъ оставить военную службу, чтобы уѣхать изъ провинціи и всецѣло отдаться дѣлу пропаганды и агитаціи въ военной средѣ. Но дѣйствовать въ столицахъ подъ своимъ именемъ они, находилъ неудобнымъ, такъ какъ былъ уже скомпрометированъ въ глазахъ полиціи, а «перемѣнить шкурку», какъ онъ выражался, т.-е. перейти въ нелегальные считалъ невозможнымъ, потому что врачи предписывали ему спокойную жизнь, угрожая въ противномъ случаѣ — сумасшествіемъ.
Отказъ этотъ, однако, не спасъ Потихонова… Дегаевъ, хотя и зналъ всѣ эти обстоятельства, такъ какъ участвовалъ въ переговорахъ, все же предалъ своего товарища но школѣ, человѣка, котораго самъ ввелъ въ военную организацію и къ которому, судя по внѣшности, всегда относился съ особенной мягкостью, нѣжно называя «Похитончикомъ»…
Отклонивъ предложеніе сдѣлать революціонное дѣло главнымъ дѣломъ своей жизни, Похитоновъ не вышелъ изъ организаціи, не отказался отъ сношеній и помощи организаціоннымъ планамъ того времени. Для этого къ нему пріѣзжалъ подполковникъ М. Ю. Ашенбреннеръ, артиллеристъ H. М. Рогачевъ, и видѣлась съ нимъ я. Дегаевъ раскрылъ всѣ эти обстоятельства, и Похитоновъ, послѣ ареста, не счелъ нужнымъ въ чемъ-либо запираться.
На судъ, происходившій въ концѣ сентября 1884 г., онъ явился сильно измѣнивишимся: больно было смотрѣть — такъ онъ поблѣднѣлъ и исхудалъ. За то печать одухотворенности легла на это лицо, раньше бывшее обыкновеннымъ лицомъ человѣка отъ міра сего.
Въ послѣднемъ словѣ онъ сказалъ краткую, довольно выразительную рѣчи о содержаніи которой было упомянуто въ началѣ.
Приговоръ объявилъ ему смертную казнь… Но, уступая просьбамъ отца, къ которому онъ былъ очень привязанъ, и, кажется, изъ боязни скомпрометировать его своимъ непокорствомъ, онъ подалъ прошеніе о помилованіи и былъ заключенъ въ, ІІІлиссельбургъ на каторгу безъ срока.
Похитоновъ не отличался ни особенной энергіей, ни силой характера. Это была натура мягкая, нуждавшаяся въ товарищеской поддержкѣ и склонная къ эпикурейству: онъ любилъ жизнь и всѣ радости ея. Какъ человѣку, довольно избалованному, безъ малѣйшей нотки аскетизма, ему, быть можетъ, было тяжелѣе, чѣмъ кому-либо въ Шлиссельбургѣ, и его жизнь тамъ была полна страданья и завершилась катастрофой.
Всѣмъ извѣстно, что въ тюремномъ заключеніи человѣка сильно поддерживаетъ мысль о товарищахъ, о томъ, что они тоже страдаютъ, что дѣлишь съ ними одну и ту же участь… Несомнѣнно, въ первые годы заточенія въ Шлиссельбургѣ эта мысль оказывала большую поддержку и Похитонову. Но его въ особенности трогала участь женщинъ, поставленныхъ въ такія же суровыя условія, какъ и онъ. Въ одной запискѣ, писанной въ 88-мъ году, онъ говоритъ: «если бы не Вашъ примѣръ, то жизнь здѣсь была бы невозможна»…
Такъ рыцарское отношеніе къ женщинѣ сказывалось и въ каменномъ мѣшкѣ, въ которомъ мы были заключены.
Рядомъ съ № 21, въ которомъ жилъ Похитоновъ, находился Ю. Н. Богдановичъ (№ 22). Это сосѣдство, знакомство съ чистой и благородной личностью Богдановича имѣло тоже свое значеніе… Позднѣе, ближайшими друзьями Николая Даниловича были: Л. А. Волкенштейнъ и I. Д. Лукашевичъ.
Чтеніе, изученіе иностранныхъ языковъ и физическій трудъ наполняли время Николая Даниловича въ Шлиссельбургѣ. Онъ сталъ хорошимъ мастеромъ, любилъ токарное, но въ особенности столярное ремесло. Его здоровье до 1895 года было довольно удовлетворительно, — такъ, напр., цынги и кровохарканья у него никогда не было. Человѣкъ живого темперамента, онъ былъ обыкновенно очень дѣятеленъ и предпріимчивъ, и всѣ его тюремныя затѣи были направлены къ тому, чтобы доставитъ удовольствіе Л. А. Волкенштейнъ, для которой онъ созидалъ буфеты и шкафчики, кресла и полочки, шкатулки, точеные грибочки, вазочки и другія безчисленныя бездѣлушки.
Однажды на Рождество онъ ухитрился устроить для насъ даже елку, настоящую елку съ разноцвѣтными фонарями и восковыми свѣчами… Вообще, по части баловства онъ былъ мастеръ своего дѣла и въ дни имянинъ 16 и 17 сентября проявлялъ виртуозность, свидѣтельствовавшую о большой опытности. Задолго до этихъ дней все мужское населеніе тюрьмы облагалось обыкновенно налогами и добровольно постилось: собирался сахаръ, копилось масло, рисъ и селедки. Изъ огородовъ брались наилучшіе овощи, срывались грибы, если они появлялись на гнилушкахъ, и т. д. Затѣмъ, все это перерабатывалось импровизировавными поварами по строго обдуманному плану. Похитоновъ бралъ кусокъ цвѣтной папки, рисовалъ толстыхъ купидоновъ, трубящихъ въ рогъ, и четкимъ почеркомъ писалъ меню. Это былъ длинный перечень всевозможныхъ и невозможныхъ блюдъ, названіе которыхъ новичекъ никакъ не могъ бы воспроизвести. Къ сожалѣнію, такой листъ, долго хранившійся, какъ воспоминаніе о кулинарномъ творчествѣ, не могъ выити изъ стѣнъ крѣпости, чтобы найти себѣ мѣсто здѣсь. Тамъ морковь называлась непремѣнно «carotte», а рѣпа «rave»; были entre-mets и dessert, и по всему было видно, что авторъ не только читывалъ карту кушаній въ ресторанахъ, но частенько пользовался ею и на практикѣ… Такъ устраивалось то, что департаментъ полиціи, быть можетъ и не иронически, называлъ «фестивалями»…
Но, среди работы и тюремныхъ развлеченій, тоска, повидимому, не переставала грызть Похитонова. Такъ, однажды, должно быть въ 94 г. онъ явился на прогулку, весь сіяющій, съ широкой улыбкой на губахъ и радостнымъ огонькомъ въ глазахъ. «Что съ вами?» спрашиваютъ товарищи. А онъ, прижимая руку къ груди, со смѣхомъ отвѣчаетъ: «Сейчасъ докторъ изслѣдовалъ меня и говоритъ, что у меня начинается!..» Онъ разумѣлъ чахотку…
Въ другой разъ, по разсказу Лукашевича, у Похитонова, относительно еще здороваго, вырвались слова, что онъ «покончить съ собой», что «такъ жить нельзя»…
Похитоновъ сошелъ съума. Для ненаблюдательнаго глаза это совершилось почти внезапно. Можно опредѣлить даже число, когда въ тюрьмѣ впервые осмѣлились громко сказать: «Похитоновъ сошелъ съума». Это было ю или и сентября 1895 г. Въ дѣйствительности же, психіатръ открылъ бы въ немъ признаки душевной болѣзни еще года за два, если не больше. Дѣло въ томъ, что нравственный обликъ Похитонова сталъ уже давно явственно измѣняться. Мягкій и уступчивый, онъ началъ выказывать запальчивость и необычайное упрямство. Разныя мелочи, сами по себѣ не стоющія вниманія, часто пріобрѣтаютъ въ четырехъ стѣнахъ тюрьмы громадное значеніе. Тамъ, какъ нельзя болѣе, приложимы слова графа Толстого, что нѣтъ на свѣтѣ мелочи, которая не разрослась бы до громадныхъ размѣровъ, — стоитъ только сосредоточить на ней вниманіе. Многія выходки Похитонова объяснялись ложно, именно съ этой точки зрѣнія, и получили совершенно иное толкованіе въ болѣе поздній періодъ, когда свѣтъ разума въ его головѣ совсѣмъ погасъ.
Тяжело было видѣть, какъ психическая дѣятельность человѣка разлагается… Лѣтомъ 95 г. Н. Д. предложилъ товарищамъ заниматься математикой и былъ очень разсерженъ, когда послѣ нѣсколькихъ уроковъ пришлось отказаться отъ продолженія ихъ, потому, что въ его изложеніи рѣшительно не было возможности что-нибудь понять… Въ другой разъ онъ пригласилъ нѣсколькихъ человѣкъ выслушать его докладъ объ экономическомъ положеніи Россіи. Это былъ небольшой рефератъ, составленный по «Вѣстнику Финансовъ» и состоявшій изъ самаго дикаго панегирика тогдашнему министру финансовъ — Витте. Этотъ докладъ, по существу совершенно безсодержательный, находился въ такомъ противорѣчіи съ экономическими и демократическими взглядами революціонера, что вызвалъ крайнее недоумѣніе въ слушателяхъ.
Въ лѣтніе мѣсяцы того же года у него вырывались вопросы: «Вѣрите-ли вы въ спиритизмъ?» — Нѣтъ. — «А я — вѣрю… вчера ко мнѣ приходила мать… Нѣтъ, нѣтъ! я не долженъ говорить объ этомъ»…
Чрезъ нѣкоторое время опять онъ заговаривалъ о спиритическихъ духахъ и снова обрывалъ себя, видимо, сознавая, что это больныя идеи, и надо бороться съ ними.
Около 14—15 сентября вся тюрьма уже единогласно и открыто признала, что Похитоновъ — погибъ. Съ этого времени онъ, можно сказать, пересталъ уже быть въ правильномъ общеніи съ остальной тюрьмой. Онъ не выходилъ на прогулку, легъ въ постель и объявилъ, что боленъ… Пересталъ мѣнять бѣлье, умываться и началъ посылать то тому, то другому записки жалобно-просительнаго характера насчетъ чего-нибудь съѣстного. А то учинялъ сборъ различныхъ продуктовъ и, образовавъ изъ нихъ отвратительную смѣсь, раздавалъ по камерамъ. Цѣлый день у него горѣла дурно заправленная керосинка, чада которой онъ не замѣчалъ, и часто появлялся съ лицомъ не чище трубочиста. Изъ его камеры постоянно слышался стукъ какой-то безпорядочной шумной работы: онъ забиралъ, гдѣ можно, столярные инструменты, безъ толку колотилъ ими но доскамъ, послѣ чего эти инструменты, напр., стамески, оказывались сломанными пополамъ. Онъ перепортилъ такимъ образомъ все, что у него было въ камерѣ: рубилъ направо и налѣво, ломалъ и рвалъ, не щадя даже карточекъ своихъ родныхъ. Иногда, потребовавъ, чтобъ его отперли, онъ выходилъ въ общій корридоръ съ пустой наволочкой на плечѣ и обходилъ всѣхъ, подходя къ двери каждой камеры и распѣвая дѣланнымъ, дребезжащимъ голосомъ на подобіе каликъ перехожихъ: «подайте милостыньку, Христа ради»… При этомъ онъ пріоткрывалъ такъ называемый «глазокъ» въ двери и заглядывалъ внутрь. Электрическій свѣтъ камерной лампочки, падая и отражаясь изъ глубины его глаза, производилъ жуткое впечатлѣніе: изъ глаза исходилъ пучекъ сверкающихъ лучей, и, кромѣ неестественнаго ослѣпительнаго блеска, въ немъ нельзя было уловить никакого выраженія… А надтреснутый странный голосъ изъ-за двери монотонно тянулъ: «милостыньку… милостыньку… Христа ради»…
Жандармы держали его доселѣ на общемъ положеніи, рядомъ съ здоровыми, полубольными и больными: всѣ одинаково должны были терпѣть… По требованію, его выводили какъ и всѣхъ другихъ, въ корридоръ, если онъ хотѣлъ облиться водой въ ванной или подойти за-чѣмъ нибудь къ двери сосѣда. Въ мастерскія, которыя тогда находились въ старой тюрьмѣ, онъ не ходилъ. Кажется, онъ просто забылъ объ ихъ существованіи, а можетъ быть — жандармы сами перестали его водить.
Въ это время онъ очень много говорилъ и еще болѣе писалъ на темы о способахъ добыть громадныя деньги для революціоннаго дѣла. Цѣлую кучу безпорядочно нарванныхъ листовъ бумаги, небрежно исписанной карандашемъ, онъ посылалъ то одному, то другому, требуя самымъ настойчивымъ и даже задорнымъ образомъ отзыва, и притомъ, конечно, хвалебнаго. Такъ однажды и я получила цѣлый ворохъ такихъ листовъ. Отнесясь добросовѣстно къ задачѣ, я внимательно прочла весь манускриптъ. Тутъ были всевозможные, безо всякой связи между собой, проэкты получить милліоны, — куда милліоны! — билліоны и трилліоны на дѣло революціи, и притомъ самымъ простымъ способомъ. Изъ всей кучи нелѣпыхъ плановъ я помню одно предложеніе, касавшееся весьма выгоднаго приготовленія рамокъ для портретовъ. Николай Даниловичъ предполагалъ дѣлать ихъ посредствомъ штампа, накладываемаго на доску. Одинъ, два удара — и рамка готова, и за каждую можно взять 20 коп. Дальше высчитывалось, какъ въ самое короткое время можно надѣлать такихъ рамокъ безчисленное множество и получить милліоны, тысячи милліоновъ рублей. Голова кружилась отъ несмѣтныхъ и столь доступныхъ богатствъ…
Все населеніе тюрьмы, измученное проявленіями болѣзни Похитонова, скоро пришло въ крайне нервное состояніе. Всѣ ждали, что вотъ-вотъ самъ онъ сдѣлаетъ что-нибудь непоправимое, или съ нимъ сдѣлаютъ что-нибудь ужасное. И казалось, нѣтъ выхода изъ этого положенія, потому что кромѣ Похитонова въ тюрьмѣ уже нѣсколько лѣтъ томились еще два психически больныхъ: Щедринъ и Конашевичъ… Умные и энергичные прежде, а теперь — одинъ страдающій маніей величія и устраивающій шумныя сцены, а другой — весь день фальшивымъ голосомъ распѣвающій: «Красавица! довѣрься мнѣ!!.», а въ промежуткахъ пишущій удивительное сочиненіе «Компонатъ», гдѣ на протяженіи множества страницъ была единственная разумная фраза, которая могла бы вырваться изъ глубины и не омраченной души: «Господи! Когда же кончится эта каторга!!.»
Среди этого напряженнаго выжиданія произошелъ инцидентъ, который могъ имѣть кровавую развязку. Однажды, когда почти всѣ были въ старой тюрьмѣ, въ мастерскихъ, при чемъ заперты были только Я А. Волкенштейнъ и я, двери же остальныхъ мастерскихъ были отперты[2], внезапно изъ новой тюрьмы явился взволнованный Мартыновъ и заявилъ, что жандармы бьютъ Похитонова… Моментально въ корридоръ собралась толпа, возмущенная, негодующая… Поднялся шумъ, крикъ и угрозы по адресу жандармовъ. Ихъ было человѣка 3—4, и однимъ изъ нихъ былъ Гаврюшенко по прозванію «бурханъ». Начались пререканія: жандармы распинались, что ничего подобнаго быть не можетъ, а Мартыновъ увѣрялъ, что ошибиться онъ не могъ.
Съ особенной энергіей защищался Гаврюшенко и, между прочимъ, на упреки, что бить больного позорно, сказалъ: «Да развѣ же на насъ креста нѣтъ?!» На это Яновичъ, очень горячій и нервный, задыхаясь, крикнулъ: «вы — подлецъ!» Въ ту же минуту обиженный изо всей силы дернулъ звонокъ, проведенный въ кордегардію, и заперъ рѣшетчатыя ворота, отдѣлявшія корридоръ отъ прихожей… Не успѣлъ никто опомниться, какъ послышались поспѣшные мѣрные шаги, и у рѣшетки появились солдаты съ ружьями на перевѣсъ. Наступилъ рѣшительный моментъ, когда изъ-за рѣшетки могли засвистать пули… Тогда-то П. С. Поливановъ, отличавшійся крайней, совершенно болѣзненной вспыльчивостью, когда онъ не помнилъ, что творитъ, побѣжалъ въ мастерскую и схватилъ топоръ, конечно, чтобы защищаться и рубить жандармовъ, бывшихъ среди насъ. Но Василій Ивановъ, въ мастерскую котораго прибѣжалъ Петръ Сергѣевичъ, успѣлъ задержать его и вырвать опасное орудіе.
Въ то же время появленіе вооруженныхъ солдатъ отрезвило Гаврюшенко, и онъ. отправилъ ихъ назадъ.
Эта исторія не вызвала никакихъ репрессій: только Мартыновъ[3] за распространеніе ложныхъ слуховъ былъ на три дня лишенъ прогулки.
Комендантъ Гангардтъ, понимая причину общаго возбужденія, обѣщалъ, вмѣстѣ съ докторомъ Безродновымъ, хлопотать объ увозѣ Похитонова, а пока — успокаивалъ насъ тѣмъ, что при немъ ни одинъ жандармъ не посмѣлъ бы наложить руку на кого-либо изъ заключенныхъ, такъ какъ разъ навсегда онъ, молъ, отдалъ приказъ, чтобы «ни однимъ пальцемъ никто не смѣлъ коснуться ихъ»… Вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ совершенно искренно умилялся надъ словами жандарма: «Развѣ на насъ креста нѣтъ?» Но намъ-то хорошо было извѣстно, что крестъ на жандармахъ былъ и при другихъ комендантахъ. Однакоже, эти добрые христіане производили нещадныя избіенія, нападая семеро на одного. Поповъ, Василій Ивановъ, Манучаровъ, Минаковъ, Мышкинъ, Кобылянскій — всѣ были у насъ въ памяти… И эти, съ крестомъ на шеѣ, люди, желая, должно быть, получить также крестъ и на грудь, имѣли нахальство и жестокость уснащать побои еще различными словцами, въ родѣ: «вотъ и моя рука!» или: «вотъ тебѣ и отъ меня, бѣлый негръ!» и т. п.[4]. Вся эта исторія, конечно, не подѣйствовала успокоительно на наши нервы, и дальнѣйшее пребываніе Похитонова въ общей тюрьмѣ стало казаться невыносимымъ даже и самой жандармеріи. Докторъ Безродновъ обнадеживалъ, что высшее начальство согласится помѣстить его въ домъ умалишенныхъ, а въ ожиданіи этого — предлагалъ перенести его на жительство въ старую тюрьму, гдѣ онъ уже не могъ бы никого безпокоить. Но перспектива оставить душевно больного въ полномъ одиночествѣ, въ совершенно изолированномъ зданіи, на произволъ нашихъ добрыхъ знакомыхъ — избивателей 80-хъ годовъ, у которыхъ не могли же развиться гуманныя чувства на ихъ собачьей службѣ, — казалась ужасной. Обсудивъ дѣло, тюрьма рѣшила, чтобы кто-нибудь изъ товарищей сопровождалъ туда Похитонова, и жилъ тамъ въ качествѣ свидѣтеля, служа порукой, что надъ больнымъ товарищемъ не будетъ производиться никакихъ насилій. Это было тѣмъ болѣе необходимо, что болѣзнь быстро прогрессировала: манія величія, религіозный бредъ, припадки буйства и стремленіе къ самоубійству переплелись въ самую острую и угрожающую форму сумасшествія, когда для обузданія припадковъ уже нельзя было не прибѣгать къ физической силѣ. А извѣстно, что и на свободѣ нерѣдко происходятъ въ такихъ случаяхъ отвратительныя злоупотребленія, когда грубые и злые сторожа, потерявъ терпѣнье, ломаютъ ребра и разбиваютъ головы своимъ паціентамъ…. Выборъ палъ на I. Д. Лукашевича, который всегда былъ въ наилучшихъ отношеніяхъ съ Николаемъ Даниловичемъ. Эта дружба, наряду съ мягкостью и физической силой Іосифа Дементьевича, казалась наилучшимъ условіемъ для человѣка, который долженъ былъ видаться съ больнымъ и служить посредникомъ между нимъ и жандармами въ случаѣ какихъ-нибудь конфликтовъ или невыполнимыхъ требованій.
Тюремная администрація одобрила этотъ планъ, такъ какъ онъ обезпечивалъ общее спокойствіе: вѣрить жандармамъ мы не могли, а Лукашевичъ могъ передавать въ новую тюрьму самыя точныя свѣдѣнія о состояніи больного и обращеніи съ нимъ.
Счастливый случай спасъ для этихъ страницъ два письма, написанныя Лукашевичемъ во время этого добровольнаго сожительства съ несчастнымъ товарищемъ (конечно, въ разныхъ камерахъ). Эти письма, набросанныя второпяхъ, подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ только что пережитаго, полны реализма и составляютъ живую страницу изъ лѣтописи человѣческихъ скорбей.
№ 1[5]. Я страшно взволнованъ, дорогая Вѣра Николаевна, и до сихъ поръ не могу прійти въ себя…..
Нѣсколько дней подъ рядъ Похитоновъ велъ себя очень спокойно и пѣлъ божественные псалмы. Вчера вечеромъ и ночью у него быіи сильнѣйшія галлюцинаціи, и онъ ужасно кричалъ. Воздѣвши руки къ потолку и устремивъ глаза вверхъ, онъ то звалъ жандармовъ смотрѣть, какъ грядетъ Господь Богъ въ сіяніи великомъ, то, ставши передъ стѣной, грозилъ кулакомъ и ругалъ воображаемыхъ лицъ. Днемъ онъ былъ спокоенъ. Когда его въ урочное время позвали въ ванну, онъ сказалъ, что пойдетъ только въ такомъ случаѣ, если его пустятъ одного, и жандармы не будутъ неотступно при немъ присутствовать. Но послѣ роздачи ужина онъ потребовалъ вдругъ, чтобы его вели купаться. Вымывшись, онъ, при возвращеніи въ свою камеру, бросился неожиданно въ девятый номеръ, но его тотчасъ же схватили и безъ большого труда втащили въ его № 10. Прошло, быть можетъ, съ полчаса, какъ я услышалъ вдругъ, что жандармы вбѣжали въ камеру Похитонова, и тамъ началась возня: Похитоновъ умоляющимъ голосомъ чего-то просилъ. Я началъ стучать въ двери которую вахмистръ сейчасъ же отперъ и сообщилъ мнѣ, что Похитоновъ легъ на ролъ навзничь, приподнялъ ножку койки и, вставивъ ее себѣ въ ротъ, хотѣлъ проткнуть позвоночникъ… Я побѣжалъ и — увидѣлъ… Два жандарма вяло и нерѣшительно держали Похитонова за ноги; онъ лежалъ на половину подъ койкой, крѣпко схватившись одной рукой за желѣзный переплетъ ея, а другой стараясь проткнуть себѣ грудь остріемъ ножки. Я ухватился за ножку, чтобы не дать ему искалѣчить себя. Жандармы, увидѣвъ меня, тотчасъ удалились, и Похитоновъ, почувствовавъ, что у него ноги свободны, сталъ бить меня ногами, крича: «Не мѣшайте мнѣ покончить съ собой!» Я не выпускалъ ножки изъ рукъ. Когда жандармы увидѣли, что Похитоновъ не перестаетъ барахтаться, то снова схватили его за ноги. Онъ на время затихъ. Я присѣлъ возлѣ и пытался заговорить. Такъ какъ Похитоновъ все время держался за переплетъ койки, лежа на полу, то я пододвинулъ ему подъ голову полушубокъ. Онъ сказалъ: «Вотъ это хорошо!» Затѣмъ началъ говорить о самоубійствѣ и, между прочимъ, обмолвился фразой: «Я уже лишился одного глаза». Не могу сказать, насколько серьезно онъ поранилъ себѣ горло и ушибъ или оцарапалъ глазъ ножкой койки. Я пробовать снова заговорить съ нимъ, но онъ крикнулъ: «Вонъ отсюда!» Я отошелъ къ дверямъ. Въ это время онъ снова сталъ барахтаться, и жандармы его вытащили изъ-подъ койки, такъ что онъ только руками держался за нее, а тѣло его висѣло въ воздухѣ, и онъ не переставалъ вырываться. Вдругъ онъ закричалъ раздирающимъ голосомъ: «Батько! ты видишь, какъ они меня мучатъ! Порази ихъ всѣхъ!…» Ужасно… Затѣмъ на нѣсколько мгновеній успокоился. Озираясь кругомъ, онъ вдругъ увидѣлъ меня и, перекрестившись, взмолился: «Заклинаю васъ вашей матерью, умоляю васъ всѣмъ, что вамъ дорого, — размозжите мнѣ голову или грудь круглякомъ!»…
Тѣмъ временемъ, одинъ унтеръ побѣжалъ дать знать начальству. Явились: смотритель, докторъ, офицеръ и еще нѣсколько жандармовъ (ихъ было въ началѣ только 3). Увидѣвши доктора, Похитоновъ сказалъ, чтобы его пустили, давъ обѣщаніе быть спокойнымъ. Онъ сѣлъ на стульчикъ, спросилъ папиросу, которую ему далъ офицеръ и, закуривши, началъ говорить доктору, что онъ рѣшился покончить съ собой и просилъ не мѣшать ему. Когда же докторъ сталъ его уговаривать, возразилъ, что онъ сегодня написалъ послѣднюю бумагу и свелъ всѣ земные счеты; что докторъ ничего не знаетъ, что уже вчера Господь Богъ во всемъ великолѣпіи снизошелъ на землю, и теперь водворилось царствіе божіе; что возмутительно и безчеловѣчно удерживать его въ этой юдоли слезъ, стенаній и вѣчныхъ мученій, когда онъ можетъ сейчасъ возсоединиться со своимъ отцомъ и своими дорогими родными и пребывать въ вѣчномъ блаженствѣ и чистѣйшей радости… И много, и долго говорилъ въ этомъ родѣ. Затѣмъ попросилъ, чтобъ его сводили снова въ ванну: онъ хочетъ освѣжиться холодной водой. Его повели. Онъ позвалъ меня къ себѣ. Я сталъ возлѣ плиты. Когда онъ уже кончалъ одѣваться, онъ сказалъ мнѣ: «отодвиньтесь влѣво!» Я отступилъ, и въ это время на освободившееся пустое мѣсто онъ бросился и схватилъ выдвижную вьюшку, что надъ плитой. Но жандармы тотчасъ схватили его за руки. Въ свѣтлой комнатѣ[6] онъ пытался еще что-нибудь схватить, но, будучи окруженъ толпой жандармовъ, ничего не могъ сдѣлать. Тогда онъ сталъ жаловаться доктору: зачѣмъ его держатъ за руки, когда онъ спокоенъ. Но докторъ, присутствовавшій при этой сценѣ, сказалъ жандармамъ, чтобы они увели Похитонова подъ руки въ камеру. Здѣсь онъ потребовалъ чаю, и завѣдующій тотчасъ налилъ ему кружку. Онъ снова сталъ бесѣдовать съ докторомъ на тему о самоубійствѣ и обозвалъ его нѣсколько разъ нахаломъ за то, что по разнымъ бумагамъ, которыя Похитоновъ отправлялъ въ Департаментъ, никакихъ рѣшеній до сихъ поръ не получилось. Когда затѣмъ онъ настойчиво сталъ говорить, что долженъ покончить съ собой, то докторъ и смотритель сказали ему, что, если онъ сдѣлаетъ попытку къ самоубійству, на него надѣнутъ сумасшедшую рубаху; при этомъ смотритель сдѣлалъ распоряженіе жандармамъ, чтобы одинъ изъ нихъ безсмѣнно дежурилъ у дверей и смотрѣлъ въ окошечко, а въ случаѣ тревоги звонкомъ давалъ знать въ караулъ, гдѣ будутъ наготовѣ 5 человѣкъ. На угрозы смотрителя относительно сумасшедшей рубахи Похитоновъ отвѣтилъ: «А совѣсть, совѣсть что вамъ на это скажетъ?..»
Докторъ прописалъ ему на ночь хлоралъ-гидрата, чтобы онъ хорошо выспался.
Жизнь Похитонова ужасна… и не удивительно это страстное желаніе умереть, умереть во что бы то ни стало…
Еще зимой, когда онъ былъ относительно въ здравомъ умѣ, и я однажды помогалъ ему носить ящики съ цвѣтами въ парникъ на храненіе, онъ мн+, сообщилъ свое рѣшеніе покончить съ собою. Я старался его разубѣдить, выставляя на видъ, что грусть и отчаяніе могутъ пройти и смѣниться жизнерадостнымъ чувствомъ. Но онъ скептически помоталъ головой и сказалъ: «нѣтъ больше силъ терпѣть!»
№ 2. Дорогая Вѣра Николаевна! Я написалъ вамъ записку къ ужину, но когда смотритель мнѣ сказалъ, что Похитонова увозятъ завтра утромъ, на радостяхъ забылъ послать вамъ. Во мнѣ еще тлѣетъ слабая надежда на улучшеніе состоянія Похитонова. Быть можетъ, искусство петербургскихъ психіатровъ и не окажется безсильнымъ при его лѣченіи.
За послѣдніе дни я, впрочемъ, наблюдаю въ немъ рѣзкое ослабленіе умственныхъ способностей. Галлюцинаціи учащаются. Вчерашнюю ночь онъ не спалъ, былъ безпокоенъ и часто кричалъ. Кругъ его пониманія настолько сузился, что онъ не можетъ уже осмыслить важнѣйшихъ предметовъ изъ своей обстановки; отправленія организма совершенно не подчиняются сознанію… Послѣ обѣда у него были галлюцинаціи, и онъ сильно кричалъ. Во время ванны докторъ и смотритель сообщили ему, что завтра его увезутъ въ Петербургъ, но онъ, очевидно, ихъ не понялъ. Смотрителю же показалось, что онъ не вѣритъ словамъ доктора, и онъ предложилъ мнѣ поговорить объ этомъ съ Похитоновымъ. Послѣ ужина я отправился къ Похитонову и долго бесѣдовалъ съ нимъ. Онъ быль въ благодушномъ настроеніи, но у него страшный сумбуръ въ головѣ. Изъ моихъ словъ объ увозѣ, а также изъ увѣреній смотрителя и доктора, слышанныхъ имъ ранѣе, у него сложилось смутное сознаніе, что вскорѣ должно что-то случиться, и при томъ хорошее, но онъ не можетъ уже осмыслить такого простого факта, что его увезутъ отсюда, и что для него начнется нѣкоторымъ образомъ новая жизнь. Это хорошее ему представляется то въ видѣ милліардовъ и билліардовъ рублей, которые посыплются къ нему со всѣхъ сторонъ, то въ видѣ общаго поклоненія, которое воздадутъ ему всѣ живущіе и ранѣе жившіе цари и короли, то въ видѣ наступленія царствія божія. При этой послѣдней мысли онъ такъ увлекся, что не хотѣлъ ждать до завтра и просилъ сейчасъ же принести ему топоръ, чтобъ раскроить всѣмъ намъ черепъ: тогда всѣ мы сразу очутимся въ раю… Отъѣздъ отсюда — для него уже непосильная идея! Какая большая разница къ худшему между его душевнымъ состояніемъ недѣли 2 1/2 тому назадъ и теперешнимъ! Тогда у него былъ еще интересъ къ работамъ, къ чтенію, а теперь онъ называетъ величайшимъ «комизмомъ», что ему не даютъ инструментовъ, ему, по распоряженію котораго работаетъ цѣлое артиллерійское вѣдомство и пропасть всякихъ обществъ. Самая рѣчь его стала безсвязна и подчасъ состоитъ изъ безсмысленнаго набора словъ, напр. въ такомъ родѣ: «стѣна — препятствіе, телеграфистъ — по телеграфу, а собака съѣла телеграмму — комизмъ» и т. д. Мы дружески распрощались, но завтра я буду присутствовать при его увозѣ. Въ то время, какъ я пишу это письмо, Похитоновъ все покрикиваетъ: вѣроятно, у него снова галлюцинаціи.
4 февр. 1896 г.
5*го февраля 1896 г. изъ верхнихъ оконъ новой тюрьмы былъ виденъ неподалеку отъ квартиры доктора черный возокъ… и въ одну минуту разнеслась вѣсть, что Похитонова увозятъ. Его сопровождалъ докторъ Безродновъ, который всегда былъ другомъ заключенныхъ. Переодѣтый жандармъ сидѣлъ на козлахъ…
Итакъ, 12 лѣтъ назадъ Николай Даниловичъ вступилъ въ Шлиссельбургскую обитель — молодымъ, привлекательнымъ человѣкомъ, съ любознательнымъ и развитымъ умомъ, съ живымъ и дѣятельнымъ темпераментомъ… А теперь его увозили и даже обѣщали показать роднымъ… въ какомъ видѣ?!
Это не былъ уже человѣкъ: разумъ погасъ, логика исчезла… ни мысли… ни чувства… ни даже правильныхъ инстинктовъ…
Въ Петербургѣ его помѣстили въ Николаевскій военный госпиталь, въ психіатрическое отдѣленіе.
Но Похитоновъ пробылъ тамъ недолго: въ томъ же 1896 году онъ умеръ… И хорошо, что послѣдніе дни его жизни прикрыты занавѣсомъ для тѣхъ, кто его любилъ, для его товарищей по борьбѣ, за свободу и страданіямъ за нее!
30 сент. 1906 г.
- ↑ Желябовъ и Колоткевичъ состояли комиссарами Исп. Комитета при этомъ центрѣ.
- ↑ Безпрестанныя отпиранія и запиранія дверей — то затѣмъ, чтобы взять доску, то передать клей, — такъ измучали жандармовъ, что они перестали запирать мастерскія мужчинъ.
- ↑ Рабочій, осжденный въ Кіевѣ, въ 1884 г.
- ↑ Впрочемъ, Гаврюшенко былъ по отношенію къ намъ однимъ изъ лучшихъ жандармовъ, и до этого инцидента никто не могъ на него жаловаться. Въ послѣдніе годы (съ 1901 г.) онъ былъ сдѣланъ каптенармусомъ и уже не имѣлъ съ нами дѣла, но мы получили полное отвращеніе къ нему послѣ того, какъ онъ распоряжался казнью Балмашева и съ бодрымъ духомъ шнырялъ мимо оконъ тюрьмы, таща подъ полой то пилу, то топоръ или веревку для висѣлицы, продѣлывая всѣ свои палаческія обязанности съ тѣмъ же добродушнымъ лицомъ, съ какимъ оказывалъ мелкую услугу нашимъ минералогамъ, принося, напр., съ поля громадный кусокъ прекраснаго бѣлаго кварца для коллекцій.
- ↑ Писано въ концѣ января 1896 г.
- ↑ Это была обширная комната рядомъ съ кухней. Ея окна были устроены, какъ въ обыкновенныхъ домахъ. а не вверху, какъ дѣлается въ тюрьмахъ. Поэтому комнату звали «свѣтлой», и она служила для установки горшечныхъ цвѣтовъ, спасая ихъ отъ гибели изъ-за отсутствія свѣта въ камерахъ. Прим. В. Ф.