Составилъ К. П. М.
Подъ редакціей Вс. С. Солоньева.
Изданіе учрежденной по Высочайшему повелѣнію Постоянной Коммисіи народныхъ чтеній.
Cъ портретомъ.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія М. Акинфіева и И. Леонтьева, Бассейная, 14.
1900.
Николай Алексѣевичъ Некрасовъ.
правитьНиколай Алексѣевичъ Некрасовъ принадлежитъ къ числу самыхъ извѣстныхъ русскихъ писателей. Писалъ онъ очень много и если бы собрать все имъ написанное, то составилось бы не меньше десятка книгъ весьма большого размѣра, но самъ Некрасовъ считалъ, что многія его сочиненія ему не удались и потому не заботился собирать и сохранять ихъ. Такъ писать разсказы и статейки, какъ писалъ Некрасовъ, могутъ многіе, а такъ слагать звучныя пѣсни, какъ онъ слагалъ ихъ, доступно лишь рѣдкимъ избранникамъ, надѣленнымъ отъ Бога особымъ даромъ.
Николай Алексѣевичъ Некрасовъ родился въ 1821 году, 22 ноября. Онъ происходилъ изъ дворянскаго рода, который когда-то былъ богатъ, но въ послѣдствіи обѣднѣлъ. Отецъ Николая Алексѣевича, Алексѣй Сергѣевичъ, служилъ въ арміи. Исполняя обязанности адъютанта, онъ, по долгу службы, постоянно находился въ разъѣздахъ. Во время своихъ странствованій, Алексѣй Сергѣевичъ познакомился съ семьею польскаго помѣщика Закревскаго. Молодому офицеру полюбилась старшая дочь Закревскаго и, несмотря на противодѣйствіе ея родителей, не хотѣвшихъ, что-бы она выходила замужъ за русскаго, онъ женился на ней.
Вскорѣ послѣ женитьбы Алексѣй Сергѣевичъ покинулъ службу, вышелъ въ отставку и поселился въ своемъ родовомъ имѣніи, сельцѣ Греншевѣ, ярославской губерніи и уѣзда.
Николай Алексѣевичъ, будущій знаменитый поэтъ, родился еще во время походной жизни отца, гдѣ-то въ подольской губерніи, но дѣтскіе годы его протекали уже въ Грешневѣ.
Когда настала пора учить мальчика, къ нему пригласили изъ Ярославля семинариста, который и подготовилъ Николая Алексѣевича къ поступленію въ ярославскую гимназію.
Отецъ Некрасова былъ человѣкъ суроваго, даже крутого нрава. Его всѣ боялись, боялся и будущій поэтъ. Наоборотъ, мать отличалась крайнею добротою, была очень ласкова съ дѣтьми и Николай Алексѣевичъ ее любилъ всѣми силами души. Любовь къ матери не ослабѣвала въ немъ въ теченіи всей жизни. Онъ благоговѣйно чтилъ ея память и это глубокое, возвышенное чувство къ матери составляетъ самую привлекательную сторону характера Николая Алексѣевича.
Поступивъ въ ярославскую гимназію, одиннадцатилѣтній Некрасовъ почувствовалъ себя на свободѣ. Тутъ не было и помина о строгостяхъ, къ которымъ онъ привыкъ въ домѣ отца. Мало по малу Некрасовъ сталъ баловаться, ученье его шло довольно плохо и, пробывъ въ гимназіи шесть лѣтъ, онъ долженъ былъ ее покинуть.
Тогда отецъ рѣшилъ, что слѣдуетъ отправить юношу въ Петербургъ и отдать въ дворянскій полкъ (нынѣшній кадетскій корпусъ), откуда онъ выйдетъ офицеромъ и будетъ служить царю и отечеству, какъ служили его предки.
Однако, дѣло произошло иначе. Пріѣхавъ въ Петербургъ, Некрасовъ случайно встрѣтился съ однимъ своимъ гимназическимъ товарищемъ, который былъ уже въ университетѣ. Товарищъ сталъ убѣждать Николая Алексѣевича бросить мысль о военной службѣ и поступить въ университетъ. Въ концѣ концовъ Некрасовъ его послушался и началъ готовиться къ университетскому экзамену.
Отецъ, узнавъ о самовольномъ рѣшеніи сына, пришелъ въ большой гнѣвъ и объявилъ, что не будетъ давать ему ни копѣйки и не станетъ заботиться о немъ, если онъ не исполнитъ его воли, т. е. не опредѣлится въ военное учебное заведеніе.
Не смотря на угрозу, Некрасовъ не подчинился требованію отца и сдѣлалъ попытку поступить въ университетъ. Попытка вышла неудачной. Экзамена Николай Алексѣевичъ не выдержалъ и потому ему пришлось записаться вольнослушателемъ, т. е. въ число лицъ, которыя хотя и допускаются въ университетъ для изученія преподаваемыхъ тамъ наукъ, но не пользуются тѣми правами, которыми пользуются студенты, выдержавшіе экзаменъ.
Между тѣмъ, лишившись помощи со стороны отца, Некрасовѣ терпѣлъ большую нужду. Случалось такъ, что ему и ѣсть было нечего, и пріютиться негдѣ.
Въ такомъ тяжеломъ положеніи Николай Алексѣевичъ, не могъ пренебрегать никакой работой, лишь-бы она давала средства къ существованію. Его литературныя способности въ то время уже начали обнаруживаться и понятно, что онъ охотно бралъ работу по этой части, предлагаемую ему издателями книгъ и журналовъ.
Трудиться Николай Алексѣевичъ умѣлъ, умѣлъ и съ деньгами обращаться. Пробившись тяжелымъ трудомъ нѣсколько лѣтъ, покинувъ университетъ (гдѣ ужь тутъ было думать объ, экзаменахъ, объ усиленныхъ занятіяхъ!) онъ мало по малу сталъ высвобождаться изъ тисковъ нужды. Къ этому времени относится его знакомство съ тогдашними извѣстными писателями, съумѣвшими оцѣнить природное дарованіе молодого поэта и помогшими ему выйти на широкую дорогу.
Не легко достался Некрасову первый успѣхъ, за то начавъ преуспѣвать, онъ преуспѣвалъ до конца жизни. Его стихотворенія доставили ему громкую извѣстность, а изданіе журналовъ, которое онъ предпринималъ съ большимъ умѣньемъ, обогатило его.
Однако годы лишеній оставили неизгладимый слѣдъ на здоровьѣ поэта. Въ 1875 году обнаружились ясные признаки того недуга, который свелъ Некрасова въ могилу. Ни леченіе заграницей, ни усилія лучшихъ докторовъ — ничто не помогло, и 27 декабря 1877 года, на пятьдесятъ седьмомъ году жизни, Николай Алексѣевичъ скончался послѣ многихъ мѣсяцевъ ужасныхъ страданій.
О людяхъ, щедро одаренныхъ природой и съумѣвшихъ воспользоваться этими дарами для завоеванія себѣ славы и виднаго положенія, обыкновенно судятъ вкривь и вкось, и трудно разобраться, сколько въ людскихъ толкахъ правды и сколько лжи. Зависть къ чужому успѣху дѣлаетъ людей злыми и мстительными. Они ни надъ чѣмъ не задумываются, лишь-бы унизить человѣка, поднявшагося выше ихъ, и забросать грязью имя, черезчуръ громкое.
У Некрасова, какъ у поэта въ высшей степени одареннаго и человѣка, достигшаго очень большихъ успѣховъ, было, разумѣется, много завистниковъ и враговъ. Они и при жизни его, и послѣ смерти распускали про него самые дурные слухи, и теперь мудрено распознать, — что выдумано недоброжелателями Некрасова и въ чемъ есть доля правды.
Несомнѣнно одно, что Николай Алексѣевичъ любилъ славу и богатство и ради достиженія ихъ нерѣдко поступалъ вопреки своимъ настоящимъ понятіямъ и прирожденнымъ склонностямъ. Онъ сходился съ людьми, не внушавшими ему сочувствія и расположенія, единственно потому, что считалъ ихъ полезными для себя. Ему не претило соглашаться, опять таки ради той или иной выгоды, съ мнѣніями, въ душѣ имъ нераздѣляемыми.
Конечно, эта расчетливая уступчивость и покладливость, эта погоня за извѣстностью и богатствомъ, не взирая ни на что, должны быть поставлены въ. упрекъ знаменитому писателю. Но тутъ чрезвычайно важно знать, какъ онъ самъ относился къ своимъ слабостямъ, осуждалъ себя или оправдывалъ, мучила его совѣсть или внѣшній блескъ ослѣплялъ и усыплялъ его душу?
На эти вопросы самъ Некрасовъ отвѣчаетъ въ нѣкоторыхъ своихъ стихотвореніяхъ. Онъ говоритъ о «годахъ гнетущихъ впечатлѣній», т. е. о годахъ своей невеселой юности, оставившихъ въ немъ «неизгладимый слѣдъ». Въ мучительной борьбѣ прошла его молодость и «долгая буря» поселила въ душѣ его «привычки рабской тишины», иначе сказать, малодушной уступчивости и склонности ладить со всѣми.
Сознаніе своей грѣховности, своихъ ошибокъ и заблужденій поэтъ излилъ въ лучшихъ строфахъ замѣчательнаго стихотворенія Рыцарь на часъ. Въ этомъ стихотвореніи онъ мысленно переносится въ родное село, гдѣ прошло его дѣтство, гдѣ умерла и похоронена его обожаемая мать. И вотъ, онъ видитъ себя въ родномъ краю:
Въ сторонѣ отъ большихъ городовъ,
Посреди безконечныхъ луговъ,
За селомъ, на горѣ невысокой,
Вся бѣла, вся видна при лунѣ,
Церковь старая чудится мнѣ
И на бѣлой церковной стѣнѣ
Отражается крестъ одинокій.
Да! я вижу тебя, Божій домъ!
Вижу надписи вдоль по карнизу,
И апостола Павла съ мечемъ,
Облаченнаго въ свѣтлую ризу.
Поднимается сторожъ старикъ
На свою колокольню — руину;
На тѣни онъ огромно — великъ:
Пополамъ пересѣкъ всю равнину.
Поднимись! — и медлительно бей,
Чтобы слышалось долго гуденье!
Въ тишинѣ деревенскихъ ночей
Этихъ звуковъ властительно пѣнье:
Если есть въ околодкѣ больной,
Онъ при нихъ встрепенется душой
И, считая внимательно звуки,
Позабудетъ на мигъ свои муки;
Одинокій ли путникъ ночной
Ихъ заслышитъ — бодрѣе шагаетъ;
Ихъ заботливый пахарь считаетъ
И, крестомъ осѣнись въ полуснѣ,
Проситъ Бога о вёдренномъ днѣ.
Звукъ за звукомъ, гудя, прокатился,
Насчиталъ я двѣнадцать часовъ.
Съ колокольни старикъ возвратился,
Слышу шумъ его звонкихъ шаговъ,
Вижу тѣнь его; сѣлъ на ступени,
Дремлетъ, голову свѣсивъ въ колѣни.
Онъ въ мохнатую шапку одѣтъ,
Въ балахонѣ убогомъ и темномъ…
Все, чего не видалъ столько лѣтъ,
Отъ чего я пространствомъ огромнымъ
Отдѣленъ — все живетъ предо мной,
Все такъ ярко рисуется взору,
Что не вѣрится мнѣ въ эту пору,
Что-бъ не могъ я увидѣть и той,
Чья душа здѣсь незримо витаетъ,
Кто подъ этимъ крестомъ почиваетъ…
Повидайся со мною, родимая,
Появись легкой тѣнью на мигъ!
Всю ты жизнь прожила нелюбимая,
Всю ты жизнь прожила для другихъ…
Неужели за годы страданія,
Тотъ, Кто столько тобою былъ чтимъ,
Не пошлетъ тебѣ радость свиданія
Съ погибающимъ сыномъ твоимъ?
Я кручину мою многолѣтнюю
На родимую грудь изолью,
Я тебѣ мою пѣсню послѣднюю,
Мою горькую пѣсню спою.
О, прости! То не пѣснь утѣшенія,
Я заставлю страдать тебя вновь,
Но я гибну и ради спасенія
Я твою призываю любовь!
Я пою тебѣ пѣснь покаянія,
Что-бы кроткія очи твои
Смыли жаркой слезою страданія
Всѣ позорныя пятна мои.
Чтобы силу свободную, гордую,
Что въ мою заложила ты грудь,
Укрѣпила ты волею твердою
И на правый наставила путь
Да, я вижу тебя, блѣднолицую,
И на судъ твой себя отдаю…..
Мнѣ не страшны друзей сожалѣнія,
Не обидно враговъ торжество, —
Изреки только слово прощенія,
Ты, чистѣйшей любви божество!
Что враги? Пусть клевещутъ язвительнѣй,
Я пощады у нихъ не прошу:
Не придумать имъ казни мучительнѣй
Той, которую въ сердцѣ ношу!
Что друзья? Наши силы неровныя:
Я ни въ чемъ середины не зналъ,
Что обходятъ они, хладнокровные,
Я на все безразсудно дерзалъ;
Я не думалъ, что молодость шумная.
Что кипучая сила пройдетъ
И влекла меня жажда безумная.
Жажда жизни — впередъ, и впередъ!
Увлекаемъ безславною битвою,
Сколько разъ я надъ бездной стоялъ,
Поднимался твоею молитвою,
Снова падалъ — и вовсе упалъ!
Выводи на дорогу тернистую!
Разучился ходить я по ней,
Погрузился я въ тину нечистую
Мелкихъ помысловъ, мелкихъ страстей…
Это настоящая исповѣдь измученной, страдающей души человѣка, который сознаетъ, что онъ самъ виновникъ своихъ мученій и. страданій. Его не страшатъ сожалѣнія друзей и не обижаетъ торжество враговъ. Онъ даже, какъ будто, находитъ себѣ оправданіе передъ ними, потому что былъ смѣлѣе ихъ, потому что молодая сила жизни кипѣла въ немъ могучимъ клюнемъ, но эти оправданія — не извиненіе. Онъ знаетъ, что давно сбился съ праваго пути, давно утратилъ твердую волю, погрузился въ тину «мелкихъ помысловъ, мелкихъ страстей». Онъ палъ низко, можетъ быть безвозвратно? Нѣтъ, не безвозвратно, потому что въ его душѣ живетъ яркое сознаніе грѣха, потому что онъ не разучился каяться, потому что онъ ищетъ помощи не въ чемъ либо внѣшнемъ, суетномъ, а въ святой молитвѣ матери.
Это порывъ высокій, вдохновленный, свидѣтельствующій о томъ, что если поэтъ и зарывалъ порученный ему талантъ, то все же не зарылъ его окончательно.
Здѣсь нужно сказать, что вообще чувство къ матери внушало Некрасову глубокія и величавыя настроенія. Оно же поддерживало въ немъ внутреннюю религіозность, которую онъ малодушно скрывалъ отъ иныхъ своихъ друзей — и которая все-таки прорывалась въ его стихахъ съ замѣчательною силою. Лучшимъ доказательствомъ этому является стихотвореніе Тишина, рисующее, вмѣстѣ съ религіозностью Некрасова, и его искреннюю любовь къ родинѣ.
Все рожь кругомъ, какъ степь живая,
Ни замковъ, ни морей, ни горъ…
Спасибо, сторона родная,
За твой врачующій просторъ!
За дальнимъ Средиземнымъ моремъ,
Подъ небомъ ярче твоего,
Искалъ я примиренья съ горемъ
И не нашелъ я ничего!….
И нынѣ жадно повѣряю
Мечту любимую мою,
И въ умиленьи посылаю
Всему привѣтъ… Я узнаю
Суровость рѣкъ, всегда готовыхъ
Съ грозою выдержать войну,
И ровный шумъ лѣсовъ сосновыхъ,
И деревенекъ тишину,
И нивъ широкіе размѣры…
Храмъ Божій на горѣ мелькнулъ
И дѣтски чистымъ чувствомъ вѣры
Внезапно на душу пахнулъ.
Нѣтъ отрицанья, нѣтъ сомнѣнья,
И шепчетъ голосъ неземной:
«Лови минуту умиленья,
Войди съ открытою душой!
Какъ ни тепло чужое море,
Какъ ни красна чужая даль,
Не ей поправить наше горе,
Размыкать русскую печаль!….
Войди! Христосъ наложитъ руки
И сниметъ волею святой
Съ души оковы, съ сердца муки
И язвы съ совѣсти больной»…
Я внялъ… я дѣтски умилился…
И долго я рыдалъ и бился
О плиты старыя челомъ,
Что-бы простилъ, что-бъ заступился,
Что-бъ осѣнилъ меня крестомъ
Богъ угнетенныхъ, Богъ скорбящихъ,
Богъ поколѣній, предстоящихъ
Предъ этимъ скуднымъ алтаремъ!
Какъ въ стихотвореніи Рыцарь на часъ, гдѣ поэтъ обращается къ матери, открываетъ передъ нею изболѣвшую душу и молитъ о помощи, такъ и въ приведенныхъ строфахъ вы слышите громкій и искренній голосъ человѣка, ищущаго отрады и успокоенія тамъ, гдѣ ихъ ищутъ всѣ простыя, безхитростныя сердца. Здѣсь въ Некрасовѣ необыкновенно ясно сказался русскій человѣкъ и мы должны это хорошенько запомнить, потому что тогда намъ будутъ вполнѣ понятны и близки его стихотворенія, въ которыхъ онъ изображаетъ дорогія каждому изъ насъ картины русской природы и жизни, озаряя ихъ свѣтомъ любви къ родной сторонѣ и теплымъ, истинно христіанскимъ чувствомъ.
Именно въ этихъ стихотвореніяхъ и заключается да сторона дарованія Некрасова, которая даетъ ему право на названіе русскаго народнаго поэта.
Некрасовъ горячо любилъ русскую природу, заключающую въ своемъ кажущемся однообразіи необыкновенную прелесть и красоту.
…Родной, любимый видъ!
Тамъ зелень ярче изумруда,
Нѣжнѣе шелковыхъ ковровъ
И какъ серебряныя блюда
На ровной скатерти луговъ
Стоятъ озера!.. ночью темной
Мы миновали лугъ поемный
И вотъ ужь ѣдемъ цѣлый день
Между зелеными стѣнами
Густыхъ березъ. Люблю ихъ тѣнь
И путь усыпанный листами!
Здѣсь бѣгъ коня неслышно тихъ,
Легко въ ихъ сырости пріятной,
И вѣетъ на душу отъ нихъ
Какой-то глушью благодатной.
Скорѣй туда — въ родную глушь!..
Поэтъ одухотворяетъ изображаемыя имъ картины природы чувствомъ человѣка, отчего онѣ становятся еще краше и производятъ еще болѣе сильное впечатлѣніе.
Вотъ среди опустѣлыхъ полей, позднею осенью, тянется несжатая полоска. «Грустную думу наводитъ она» —
Кажется, шепчутъ колосья другъ другу:
"Скучно намъ слушать осеннюю вьюгу,
"Скучно склоняться до самой земли,
"Тучныя зерна купая въ пыли!
"Насъ, что ни ночь, раззоряютъ станицы
"Всякой пролетной прожорливой птицы,
"Заяцъ насъ топчетъ и буря насъ бьетъ…
"Гдѣ же нашъ пахарь? Чего еще ждетъ?
"Или мы хуже другихъ уродились?
"Или, не дружно цвѣли — колосились?
"Нѣтъ, мы не хуже другихъ — и давно
"Въ насъ налилось и созрѣло зерно.
"Не для того-же пахалъ онъ и сѣялъ,
"Что-бы насъ вѣтеръ холодный развѣялъ? «
Конечно, это не колосья шепчутъ, это проносятся въ головѣ человѣка думы при видѣ несжатой полосы, оставленной щ» добычу осенней бурѣ, прожорливой птицѣ, торопливому зайцу. И слышится въ уныломъ свистѣ вѣтра печальный отвѣтъ:
Вашему пахарю моченьки нѣтъ.
Зналъ для чего и пахалъ онъ, и сѣялъ,
Да, не по силамъ работу затѣялъ,
Плохо бѣднягѣ — не ѣстъ и не пьетъ,
Червь ему сердце больное сосетъ,
Руки, что вывели, борозды эти,
Высохли въ щепку, повисли, какъ плети,
Очи потускли и голосъ пропалъ,
Что, о заунывную пѣсню пѣвалъ,
Какъ, на соху налегая рукою,
Пахарь задумчиво шелъ полосою.
Такимъ же грустнымъ настроеніемъ, хотя и переданнымъ иначе, проникнута картина рубки лѣса. Жалко лѣса,! Сколько тутъ было кудрявыхъ березъ…
Тамъ изъ-за старой, нахмуренной ели
Красные гроздья калины глядѣли,
Тамъ, поднимался дубокъ молодой.
Птицы царили въ вершинѣ лѣсной,
По низу всякіе звѣри таились…
Вдругъ, мужики съ топорами явились —
Лѣсъ зазвенѣлъ, застоналъ, затрещалъ.
Заяцъ послушалъ — и вонъ побѣжалъ..
Въ темную нору забилась лисица,
Машетъ крыломъ осторожнѣе птица,
Въ недоумѣньи тащатъ муравьи
Что ни попало, въ жилища свои,
Съ пѣснями трудъ человѣка спорился:
Словно подкошенъ, осинникъ валился,
Съ трескомъ ломали сухой березнякъ,
Корчили съ корнемъ упорный дубнякъ,
Старую сосну сперва подрубали,
Послѣ арканомъ ее нагибали
И, поваливши, плясали на ней,
Что-бы къ землѣ прилегла поплотнѣй.
Такъ, побѣдивъ послѣ долгаго боя,
Врагъ уже мертваго топчетъ героя.
Много тутъ было печальныхъ картинъ:
Стономъ стонали верхушки осинъ,
Изъ перерубленной старой березы
Градомъ лилися прощальныя слезы
И пропадали одна за другой
Данью послѣдней на почвѣ родной.
Кончились поздно труды роковые.
Вышли на небо свѣтила ночныя,
И надъ поверженнымъ лѣсомъ луна
Остановилась, кругла и ясна.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тѣни ходили по пнямъ бѣловатымъ,
Жидкимъ, осинамъ, березамъ косматымъ,
Низко летали, вились колесомъ
Совы, шарахаясь о земь крыломъ;
Звонко кукушка вдали куковала,
Да, какъ безумная, галка кричала,
Низко летая надъ лѣсомъ… но ей
Не отыскать неразумныхъ дѣтей!
Всѣ подробности этой замѣчательной картины точны и жизненны. Лѣсъ не представляется здѣсь сплошною, какъ-бы безличною, массою деревьевъ. Нѣтъ, здѣсь вы легко различаете особенности каждаго дерева, подобно тому, какъ одинъ человѣкъ отличается отъ другого. Люди и живутъ неодинаково, и умираютъ каждый по своему: тотъ мужественно и спокойно, другой съ жалобами и стонами, третій какъ снопъ валится подъ ударомъ страшной косы смерти. Такъ-же умираютъ и деревья. Съ трескомъ ломится сухой березнякъ, трудно, медленно поддается ударамъ упрямый дубъ, сопротивляется топору дровосѣка старая сосна.
Поэтъ, сжившійся съ природою и научившійся понимать всѣ ея голоса, такъ передаетъ картину лѣса, гибнущаго подъ звонъ топора, что мы уже перестаемъ видѣть въ деревѣ неодушевленный предметъ, и смятеніе, испытываемое дружной семьею осинъ, березокъ и елей невольно сообщается намъ. А какъ становится понятенъ этотъ переполохъ птицъ, лишенныхъ любимаго пріюта, растерявшихъ птенцовъ, изгнанныхъ изъ насиженныхъ гнѣздъ!..
А вотъ и богатырь русскій — мощный дѣдъ морозъ. Величаво и грозно его появленіе:
Не вѣтеръ бушуетъ надъ боромъ,
Не съ горъ побѣжали ручьи,
Морозъ-воевода дозоромъ
Обходитъ владѣнья свои.
Глядитъ, хорошо-ли метели
Лѣсныя тропы занесли,
И нѣтъ-ли гдѣ трещины, щели,
И нѣтъ-ли гдѣ голой земли?
Пушисты-ли сосенъ вершины,
Красивъ-ли узоръ на дубахъ?
И крѣпко-ли скованы льдины
Въ великихъ и малыхъ водахъ?
Идетъ — по деревьямъ шагаетъ
Трещитъ по замерзлой водѣ
И яркое солнце играетъ
Въ косматой его бородѣ.
Идетъ морозъ:
И самъ про себя удалую,
Хвастливую пѣсню поетъ:
«Метели, снѣга и туманы
Покорны морозу всегда;
Пойду на моря-окіяны,
Построю дворцы изо льда.
Задумаю — рѣки большія
Надолго упрячу подѣ гнетъ,
Построю мосты ледяные,
Какихъ не построитъ народъ.
Гдѣ быстрыя, шумныя воды,
Недавно, свободно текли —
Сегодня прошли пѣшеходы,
Обозы съ товаромъ прошли…
Богатъ я, казны не считаю,
А все не скудѣетъ добро;
Я царство мое убираю
Въ алмазы, жемчугъ, серебро».
Убирая свое царство «въ алмазы, жемчугъ, серебро», морозъ-воевода населяетъ его такою тишиною, которая неотразимо дѣйствуетъ на сердце человѣка. И особенно властна, особенно упоительна эта тишина въ лѣсу.
Нѣтъ глубже, нѣтъ слаще покоя,
Какой посылаетъ намъ лѣсъ,
Недвижно, безтрепетно стоя
Подъ холодомъ зимнихъ небесъ,
Нигдѣ такъ глубоко, и вольно
Не дышетъ усталая грудь,
И ежели жить намъ довольно,
Намъ слаще нигдѣ не уснуть!
Ни звука! Душа умираетъ
Для жизни и страсти. Стоишь
И чувствуешь, какъ поглощаетъ
Ее эта мертвая тишь.
Ни звука! И видишь ты синій
Сводъ неба, да солнце, да лѣсъ,
Въ серебряный матовый иней
Наряженный, полный чудесъ,
Влекущій невѣдомой тайной,
Глубоко безстрастный…
Тишина и холодный серебряный блескъ зимней природы навѣваетъ безстрастіе и, леденя въ жилахъ кровь; леденитъ въ сердцѣ чувство. Не то весна! Прилетитъ она — вся ласка, вся нѣга и упованіе, и самая лютая тоска, какъ снѣгъ, таетъ подъ ея животворными лучами.
Некрасовъ превосходно изобразилъ эту волшебную власть весны въ стихотвореніи Зеленый шумъ.
Идетъ-гудётъ зеленый шумъ,
Зеленый шумъ, весенній шумъ!
Играючи, расходится
Вдругъ вѣтеръ верховой:
Качнетъ кусты ольховые,
Подниметъ пыль: цвѣточную,
Какъ облако. Все зелено —
И воздухъ, и вода.
Идетъ весна, пробуждается природа, спадаетъ съ сердца мука. Былъ человѣкъ кровно оскорбленъ, оскорбленъ любимою женою, убить хотѣлъ измѣнницу — хоть и была она всегда кротка и безотвѣтна, даже ножъ припасъ, но —
Идетъ-гудётъ зеленый шумъ,
Зеленый шумъ, весенній шумъ!
Какъ молокомъ облитые
Стоятъ сады вишневые,
Тихохонько шумятъ;
Пригрѣты теплымъ солнышкомъ,
Шумятъ новеселѣлые
Сосновые лѣса,
А рядомъ новой зеленью
Лепечутъ пѣсню новую
И липа блѣднолистая,
И бѣлая березонька…
Шумитъ тростинка малая,
Шумитъ высокій кленъ…
Шумятъ они по новому,
По новому, весеннему…
Идетъ-гудётъ зеленый шумъ,
Зеленый шумъ, весенній шумъ!
Слабѣетъ дума лютая,
Ножъ валится изъ рукъ,
И все мнѣ пѣсня слышится
Одна — въ лѣсу, въ лугу:
«Люби, покуда любится,
Терпи, покуда терпится,
Прощай, пока прощается,
И — Богъ тебѣ судья!»
Въ стихотвореніи Зеленый Шумъ сказалась не только замѣчательная чуткость Некрасова къ явленіямъ природы, но и его пониманіе душевнаго склада русскаго человѣка. Вѣрующій русскій человѣкъ таитъ въ своемъ сердцѣ много прекрасныхъ, возвышенныхъ чувствъ. Оттого теплая, нѣжная ласка природы, весенній шумъ лѣса, благоуханіе первыхъ цвѣтовъ такъ сильно дѣйствуютъ на его душу и легко открываютъ ее для любви, терпѣнія, прощенія.
Впадая въ грѣхъ, живя во грѣхѣ долгіе годы, русскій человѣкъ все-таки сохраняетъ въ себѣ способность каяться и, при Божьей помощи, нерѣдко совсѣмъ перерождается духовно. Эту глубоко — своеобразную особенность русскаго человѣка Некрасовъ, какъ настоящій русскій поэтъ, прекрасно передалъ въ стихотвореніи Власъ.
Власъ былъ богатый, но не добромъ разбогатѣвшій мужикъ. Жилъ онъ великимъ грѣшникомъ, побоями вогналъ во гробъ жену, укрывалъ конокрадовъ и разбойниковъ, всячески притѣснялъ и обижалъ бѣдныхъ односельчанъ:
Бралъ съ родного, бралъ съ убогаго,
Слылъ кощеемъ-мужикомъ;
Нрава былъ крутого, строгаго…
Наконецъ и грянулъ громъ.
Власу худо; кличетъ знахаря —
Да поможёшь-ли тому,
Кто снималъ рубашку съ пахаря,
Кралъ у нищаго суму?
Только пуще все неможется,
Годъ прошелъ — а Власъ лежитъ…
И построить церковь божится,
Если смерти избѣжитъ.
Говорятъ, ему видѣніе
Все мерещилось въ бреду:
Видѣлъ свѣта преставленіе,
Видѣлъ грѣшниковъ въ аду:
Мучатъ бѣсы ихъ проворные,
Жалитъ вѣдьма-егоза,
Еѳіопы — видомъ черные
И какъ уголья глаза —
Крокодилы, зміи, скорпіи
Припекаютъ, рѣжутъ, жгутъ…
Воютъ грѣшники въ прискорбіи,
Цѣпи ржавыя грызутъ.
Громъ глушитъ ихъ вѣчнымъ грохотомъ,
Удушаетъ лютый смрадъ,
И кружитъ надъ ними съ хохотомъ
Черный тигръ — шестикрылатъ.
Тѣ на длинный шестъ нанизаны,
Тѣ горячій лижутъ полъ…
Тамъ на хартіяхъ написаны,
Власъ грѣхи свои прочелъ…
Власъ увидѣлъ тьму кромѣшную
И послѣдній далъ обѣтъ…
Внялъ Господь — и душу грѣшную
Воротилъ на вольный свѣтъ.
Роздалъ Власъ свое имѣніе,
Самъ остался босъ и голъ,
И сбирать на построеніе
Храма Божьяго пошелъ.
Съ той поры мужикъ скитается
Вотъ ужь скоро тридцать лѣтъ,
Подаяніемъ питается —
Строго держитъ свой обѣтъ.
Сила вся души великая
Въ дѣло Божіе ушла:
Словно съ роду жадность дикая,
Непричастна ей была…
Полонъ скорбью неутѣшною,
Смуглолицъ, высокъ и прямъ,
Ходитъ онъ стопой неспѣшною
По селеніямъ, городамъ.
Нѣтъ ему пути далекаго:
Былъ у матушки Москвы,
И у Каспія широкаго,
И у царственной Невы.
Ходитъ съ образомъ и книгою,
Самъ съ собою говоритъ
И желѣзною веригою
Тихо на ходу звенитъ.
Ходитъ въ зимушку студеную,
Ходитъ въ лѣтніе жары,
Вызывая Русь крещеную
На посильные дары.
И даютъ, даютъ прохожіе…
Такъ изъ лепты трудовой
Выростаютъ храмы Божіи
По лицу земли родной.
Скорбь о грѣхахъ и покаяніе Власа близки и понятны русскому сердцу. Да, Власъ былъ великимъ грѣшникомъ, но онъ созналъ свою грѣховность, покаялся передъ Богомъ, наложилъ на себя послушаніе и свято выполняетъ его.
Сколько такихъ Власовъ и теперь странствуютъ по широкой Руси, изъ одного ея конца въ другой. Можетъ быть среди нихъ нѣтъ великихъ грѣшниковъ, подобныхъ некрасовскому Власу и несутъ они не такое строгое послушаніе, какое наложилъ на себя Власъ, но эти люди дѣлаютъ хорошее, доброе дѣло «Вызывая Русь крещеную на посильные дары». Много ихъ стараніями воздвиглось сельскихъ храмовъ, Богъ дастъ, еще больше воздвигнется въ будущемъ. Некрасовъ прекрасно понималъ это и выразилъ въ заключительныхъ строкахъ стихотворенія:
И даютъ, даютъ прохожіе…
Такъ изъ лепты трудовой
Выростаютъ храма Божіи
По лицу земли родной.
Религіозность русскаго народа всегда производила на Некрасова умиляющее впечатлѣніе, и онъ не разъ передавалъ его въ прочувствованныхъ словахъ. Одно изъ лучшихъ стихотвореній Николая Алексѣевича, посвященное русскимъ дѣтямъ, заслуживаетъ въ этомъ смыслѣ особаго вниманія. Поэтъ ѣхалъ къ Ростову высокимъ холмомъ —
Лѣсокъ малорослый
Тянулся на немъ:
Береза, осина,
Да ель, да сосна,
А слѣва — долина,
Какъ скатерть ровна.
Пестрѣлъ деревнями,
Дорогами долъ,
Онъ все понижался
И къ озеру шелъ.
Ни озера, дѣти,
Забыть не могу,
Ни церкви на самомъ
Ея берегу.
Тутъ чудо картину
Я видѣлъ тогда!
Ее вспоминаю
Охотно всегда…
Начну по порядку.
Я ѣхалъ весной
Въ страстную субботу
Предъ самой святой.
Домой поспѣшая
Съ тяжелыхъ работъ,
Съ утра намъ встрѣчался
Рабочій народъ.
Я добраго всѣмъ имъ
Желаю пути;
Въ родныя деревни
Скорѣе придти,
Омыть съ себя копоть
И потъ трудовой
И встрѣтить Святую
Съ веселой душой.
Стемнѣло. Болтая
Съ своимъ ямщикомъ
Я ѣхалъ все тѣмъ же
Высокимъ холмомъ,
Взглянулъ на долину,
Что къ озеру шла,
И вижу — долина
Моя ожила:
На каждой тропинкѣ,
Ведущей къ селу,
Толпы появились;
Вечернюю мглу
Огни озарили:
Куда-то идетъ
Съ пучками горящей
Соломы народъ.
Куда? Я подумать
Еще не успѣлъ,
Какъ колоколъ громко
Отвѣтъ прогудѣлъ!
У озера ярко
Горѣли костры, —
Туда направлялись
Нарядны, пестры,
При свѣтѣ горящей
Соломы, толпы…
У Божьяго храма
Сходились тропы,
Народная масса
Сдвигалась, росла…
Чудесная, дѣти,
Картина была!..
Народъ, живущій въ такой любви къ Богу, ищущій у Него утѣшенія и поддержки и всей душою радующійся въ Его великіе и свѣтлые праздники, конечно, и въ обыденной своей жизни не можетъ не проявлять добраго, христіанскаго чувства, — къ кому бы оно ни относилось, — къ звѣрю, къ птицѣ, даже къ насѣкомому.
Некрасовъ такъ именно и смотритъ на родной народъ. Трогателенъ и правдивъ его разсказъ о томъ, какъ крестьяне выручили изъ бѣды пчелокъ. Разлилась весною вода, все затопило, на сушѣ уцѣлѣли только селенья, да огороды съ ульями. "Пчелка, — разсказываетъ крестьянинъ своему ребенку, — осталась водой окруженная,
Видитъ и лѣсъ, и луга вдалекѣ,
Ну — и летитъ, ничего, на легкѣ,
А какъ назадъ полетитъ, нагруженная,
Силъ не хватаетъ у милой. — Бѣда!
Пчелами вся запестрѣла вода.
Тонутъ работницы, тонутъ, сердечныя!
Горю помочь мы не чаяли, грѣшные,
Не догадаться самимъ бы во вѣкъ,
Да нанесло человѣка хорошаго,
Подъ Благовѣщенье, помнишь прохожаго?
Онъ надоумилъ, Христовъ человѣкъ!
Слушай сынокъ, какъ мы пчелокъ избавили.
Я при прохожемъ тужилъ-тосковалъ;
«Вы бы имъ до суши вѣхи поставили»,
Это онъ слово сказалъ!
Вѣришь, чуть первую вѣху зеленую
На воду вывезли, стали втыкать,
Поняли пчелки сноровку мудреную:
Такъ и валятъ, и валятъ отдыхать!
Какъ богомолки у церкви на лавочкѣ,
Сѣли — сидятъ. На бугрѣ-то ни травочки,
Ну, а въ лѣсу и въ поляхъ благодать:
Пчелкамъ не страшно туда залетать!
Все отъ единаго слова хорошаго!
Такъ по совѣту, умнаго прохожаго выручили крестьяне пчелокъ изъ бѣды, сохранили ихъ жизнь и сохранили себѣ работницъ. Сколько здѣсь пониманія нрава «Божьей твари» и какимъ свѣтлымъ, теплымъ чувствомъ проникнутъ разсказъ.
Но не съ однѣми пчелками случается бѣда. Случилась однажды бѣда и съ соловьями. Тутъ ужь кругомъ былъ виноватъ человѣкъ. Соловьи, какъ пѣвчая птица, въ цѣнѣ и крестьяне ихъ ловятъ въ большомъ количествѣ. Около одной деревни стояла роща, куда очень любили залетать соловушки. Но такъ какъ имъ постоянно ставили въ этой рощѣ сѣти, то они, въ концѣ концовъ, начали пролетать мимо и садиться въ другихъ мѣстахъ. Пришла весна, крестьяне ждутъ, что вотъ раздадутся чудныя соловьиныя пѣсни, а роща молчитъ, какъ нѣмая.
Ужь вотъ и праздникъ наступилъ
И на полянѣ погуляли,
Да праздникъ имъ не въ праздникъ былъ!
Крестьяне бороды чесали
И положили межъ собой —
Умѣлъ же Богъ на умъ наставить! —
На той полянѣ, въ рощѣ той
Сѣтей, силковъ во вѣкъ не ставить.
И понемногу соловьи
Опять привыкли къ рощѣ нашей
И нынче, милые мои,
Имъ мѣста нѣтъ любѣй и краше!
Туда съ сѣтями много лѣтъ
Никто и близко не подходитъ
И строго на строго завѣтъ
Отъ сына къ внуку переходитъ.
За то весною лѣсъ гремитъ!
Что день, то новый хоръ прибудетъ…
Подъ пѣсни ихъ деревня спитъ,
Ихъ пѣсня насъ поутру будитъ.
Послѣ этихъ стихотвореній мы перейдемъ къ «Крестьянскимъ дѣтямъ», гдѣ Некрасовъ рисуетъ деревенскую дѣтвору, рѣзвящуюся и бѣгающую на волѣ, и въ то же время помогающую роднымъ въ ихъ работѣ.
Любопытны и любознательны деревенскіе, ребятишки, все ихъ занимаетъ, все имъ разсмотрѣть надо, все имъ покажи!
Проходитъ черезъ деревню разный рабочій людъ — лудильщики, портные, столяры, плотники. Ребятишки обступятъ ихъ гурьбою, начнутся разсказы, разспросы.
Рабочій разставитъ, разложитъ снаряды —
Рубанки, подпилки, долота, ножи,
«Гляди чертенята!» а дѣти и рады:
Какъ пилишь, какъ лудишь — имъ все покажи!
Прохожій заснетъ подъ свои прибаутки,
Ребята за дѣло — пилить и строгать!
Иступятъ пилу — не наточишь и въ сутки!
Сломаютъ буравъ — и съ испугу бѣжать.
Случалось, такъ цѣлые дни пролетали:
Что новый прохожій, то новый разсказъ.
Ухъ, жарко!.. До полдня грибы собирали:
Вотъ изъ лѣсу вышли — на встрѣчу какъ разъ
Синѣющей лентой, извилистой, длинной
Рѣка луговая: спрыгнули гурьбой
И русыхъ головокъ надъ рѣчкой пустынной,
Что бѣлыхъ грибовъ на полянѣ лѣсной!
Рѣка огласилась и смѣхомъ, и воемъ —
Тутъ драка — не драка, игра — не игра…
А солнце палитъ ихъ полуденнымъ зноемъ.
Домой, ребятишки! обѣдать пора!
Вернулись. У каждаго полно лукошко,
А сколько разсказовъ! Попался косой,
Поймали ежа, заблудились немножко
И видѣли волка… У, страшный какой!….
Грибная пора отойти не успѣла —
Гляди, ужь чернехоньки губы у всѣхъ,
Набили оскому — черника поспѣла!
А тамъ и малина, брусника, орѣхъ!
Ребяческій крикъ, повторяемый эхомъ,
Съ утра и до ночи гремитъ по лѣсамъ.
Испугана пѣньемъ, ауканьемъ, смѣхомъ
Взлетитъ ли тетеря, закокавъ птенцамъ,
Зайченокъ-ли вскочитъ — содомъ, суматоха!
Вотъ старый глухарь съ облинялымъ крыломъ
Въ кусту завозился… ну, бѣдному плохо!
Живого въ деревню тащатъ съ торжествомъ.
Однако, довольно гулять, пора приниматься и за работу. Но и самый трудъ поворачивается къ ребенку своею нарядной, привлекательною стороной. Ребенокъ видитъ, какъ поле отецъ удобряетъ.
Какъ въ рыхлую землю бросаетъ зерно,
Какъ поле затѣмъ зеленѣть начинаетъ,
Какъ колосъ растетъ, наливаетъ зерно;
Готовую жатву подрѣжутъ серпами,
Въ снопы перевяжутъ, на ригу свезутъ,
На мельницѣ смелютъ и хлѣбъ испекутъ.
Отвѣдаетъ свѣжаго хлѣба ребенокъ
И въ поле охотнѣй бѣжитъ за отцомъ.
Ребенокъ съ охотой и удовольствіемъ начинаетъ трудиться, помогая матери и отцу. Сознаніе, что онъ въ семьѣ не дармоѣдъ и самъ работаетъ по мѣрѣ силъ, внушаетъ ему даже нѣкотораго рода гордость. Иной разъ эти маленькіе работники не прочь и поважничать.
Однажды, — разсказываетъ поэтъ, —
въ студенную зимнюю пору
Я изъ лѣсу вышелъ; былъ, сильный морозъ.
Гляжу, поднимается медленно въ гору
Лошадка, везущая хворосту возъ.
И шествуя важно, въ спокойствіи чинномъ,
Лошадку ведетъ подъ узцы мужичекъ.
Въ большихъ сапогахъ, въ полушубкѣ овчинномъ,
Въ большихъ рукавицахъ, а самъ съ ноготокъ!
— Здорово, парнище! — "Ступай себѣ мимо! "
— Ужь больно ты грозенъ, какъ я погляжу!
Откуда дровишки? — «Изъ лѣсу, вѣстимо,
Отецъ, слышишь, рубитъ, а я отвожу».
(Въ лѣсу раздавался топоръ дровосѣка).
— А что, у отца-то большая семья?
— «Семья-то большая, да два человѣка
Всего мужиковъ-то: отецъ мой, да я».
— Такъ вотъ оно что! А какъ звать тебя? — «Власомъ».
— А кой тебѣ годикъ? — «Седьмой миновалъ».
Ну, мертвая! крикнулъ малюточка басомъ,
Рванулъ подъ узцы и быстрѣй зашагалъ.
Мирное, свѣтлое дѣтство деревенскаго ребенка, протекающее на вольномъ воздухѣ, среди приволья луговъ и лѣсовъ, подготовляетъ человѣка къ труду и облегчаетъ ему трудъ своими отрадными воспоминаніями и впечатлѣніями. Обращаясь къ крестьянскимъ дѣтямъ, Некрасовъ говоритъ:
Играйте же, дѣти, ростите на волѣ!
На то вамъ и красное дѣтство дано,
Что-бъ вѣчно любить это скудное поле,
Что-бъ вѣчно вамъ милымъ казалось оно.
Любите свое вѣковое наслѣдство,
Любите свой хлѣбъ трудовой,
И пусть обаянье поэзіи дѣтства,
Проводитъ васъ въ нѣдра землицы родной!..
Прекрасный завѣтъ! Трудъ крестьянина упоренъ и тяжелъ, но вѣдь и вообще всякій трудъ тяжелъ. Каждый трудится какъ можетъ и какъ умѣетъ. Взрослому человѣку мало приходится думать о забавахъ и удовольствіяхъ — онъ долженъ выполнять свой долгъ передъ Богомъ и ближними. Чѣмъ больше запасетъ онъ силъ въ дѣтствѣ, тѣмъ легче ему справляться, а дѣтство, протекающее въ деревнѣ, вдали отъ шумныхъ городовъ съ ихъ тѣснотою и духотою, конечно, наиболѣе счастливое дѣтство'. Поэзія его, — т. е. радостныя, свѣтлыя и возвышенныя впечатлѣнія, которыя оно даетъ, на многіе годы вливаетъ въ душу человѣка твердость и бодрость. И нельзя пожелать ближнему ничего лучшаго, какъ сохранить эту бодрость и твердость до конца жизни.
Отсюда понятно, съ какимъ умнымъ и сердечнымъ пожеланіемъ обращается Николай Алексѣевичъ къ крестьянскимъ дѣтямъ.
Мы привели, конечно, далеко не всѣ стихотворенія Некрасова, заслуживающія вниманія, тѣмъ болѣе, что многія изъ нихъ неудобны для нашего чтенія и по своимъ размѣрамъ. Но изъ приведенныхъ нами отрывковъ и образцовъ видно, что Николай Алексѣевичъ во-первыхъ обладалъ крупнымъ дарованіемъ поэта и, во-вторыхъ, таилъ въ своей душѣ чувства, обличающія въ немъ истинно русскаго человѣка. Если бы онъ всегда слушался голоса души, всегда слѣдовалъ простымъ и искреннимъ побужденіямъ сердца, онъ создалъ бы гораздо больше совершенныхъ произведеній. Но его привлекали извѣстность, богатство, успѣхъ. Онъ мало задумывался надъ тѣмъ, кому угождаетъ и, стремясь угождать, пересиливалъ себя, ломалъ въ духовномъ отношеніи. Такое уже печальное положеніе было въ то время, когда дѣйствовалъ Некрасовъ. Много являлось людей, мнившихъ о себѣ Богъ знаетъ что, старавшихся повернуть все по своему, все забрать въ свои руки. Некрасовъ зналъ, что эти люди могутъ повредить ему, и стремился ладить съ ними во. чтобы то ни стало. Но дорогою цѣною пришлось ему купить этотъ «худой миръ» — цѣною искаженія собственнаго, весьма яркаго дарованія.
Некрасовъ скончался, какъ мы сказали, въ 1877 году 56 лѣтъ отъ роду, послѣ долгой и очень мучительной болѣзни. Отрывки изъ его дневника, который онъ велъ во время болѣзни, даютъ понятіе о страданіяхъ, пережитыхъ поэтомъ. Однако, онъ продолжалъ писать, и среди этихъ предсмертныхъ стихотвореній есть одно, замѣчательное по красотѣ и вдохновенности. Оно называется Сонъ.
Мнѣ снилось, на утесѣ стоя
Я въ море броситься хотѣлъ,
Вдругъ ангелъ свѣта и покоя
Мнѣ пѣсню чудную запѣлъ:
«Дождись весны! приду я рано,
Скажу: будь снова человѣкъ,
Сниму съ главы покровъ тумана
И сонъ съ отяжелѣлыхъ вѣкъ;
И музѣ возвращу я голосъ,
И вновь блаженные часы
Ты обрѣтешь, сбирая колосъ
Съ твоей несжатой полосы».
Но дождаться весны поэту было не суждено, и не суждено было музѣ вернуть голосъ, то есть прежнюю способность слагать пѣсни.
Похороны Некрасова были пышныя. Множество народа присутствовало на нихъ и много было возложено вѣнковъ на его могилу въ Новодѣвичьемъ монастырѣ. Все это свидѣтельствовало, что извѣстность, которой онъ такъ жаждалъ и ради которой часто приносилъ ненужныя, тяжелыя жертвы, далась ему вполнѣ…
Познакомивъ слушателей съ тѣми стихотвореніями нашего поэта, въ которыхъ особенно ярко выразилось его дарованіе и которыя проникнуты искреннимъ чувствомъ религіозности, любви къ родной странѣ, ея жизни и природѣ, мы должны однако сказать, что въ изданіи сочиненій Некрасова встрѣчается также достаточное количество произведеній совсѣмъ иного рода, написанныхъ имъ на модные въ его время вопросы. Эти произведенія прежде многимъ нравились; но они имѣли значеніе временное и теперь ими рѣдко кто увлекается. Въ большинствѣ случаевъ они непріятно поражаютъ своею дѣланностью, прозаичностью, отсутствіемъ истиннаго вдохновенія и художественной красоты. Часто кажется, будто это писалъ не авторъ высокоталантливыхъ, прелестныхъ по своей искренности и глубинѣ строфъ, съ которыми мы познакомились, а совсѣмъ иной человѣкъ, съ иной душою, чувствами и мыслями.
Еслибы Некрасовъ оставилъ послѣ себя только такія стихотворенія, пришлось бы сказать, что онъ зарылъ въ землю данный ему Богомъ талантъ, и память о немъ скоро исчезла бы послѣ его смерти. Но къ счастію Николай Алексѣевичъ не всегда былъ, по его же выраженію, «увлекаемъ безславною битвою». Изливая порою въ звучныхъ пѣсняхъ затаенныя на днѣ души добрыя и возвышенныя чувства, онъ создалъ рядъ прекрасныхъ произведеній, — и эти произведенія даютъ ему право на нашу любовь и признательность. Ими онъ дѣйствительно сѣялъ «разумное, доброе, вѣчное», и они на многіе годы сохранятъ имя Николая Алексѣевича Некрасова въ ряду извѣстныхъ и дорогихъ русскому сердцу именъ.