НЕ ХОТѢЛЪ.
(Случай).
править
…Вавиловна, бормоча молитвы, собрала въ желѣзный ящикъ огарки восковыхъ свѣчей, поправила свѣтильню въ паникадилѣ у Николая Чудотворца, положила нѣсколько земныхъ поклоновъ передъ иконой «Утоли моя печали», и все вздыхая, все приговаривая молитвенныя слова, хотѣла уже запереть часовню…
Порогъ переступилъ оборванный, невысокаго роста и заморенаго вида подростокъ лѣтъ пятнадцати, блѣдный, некрасивый, съ большими выпуклыми сѣрыми глазами и русыми вихрастыми волосами.
— Ишь позжину какую выбралъ, — проворчала Вавиловна, однако посторонилась, чтобы дать дорогу вошедшему, — прости мя грѣшную, Господи, Царица небесная, Матушка!…
— Бабушка, нельзя ли хлѣбца?… — робко и сконфуженно пробормоталъ оборванецъ.
— Съ Богомъ, съ Богомъ, съ Богомъ… Богъ подастъ. Самой на прокормленіе не ахти хватаетъ… Прости мя, господи, грѣшную рабу твою, Матушка Царица Небесная!… Лодырь! — разсердилась Вавиловна.
Мальчикъ повернулъ къ выходу.
— Постой, — окликнула его старуха, — да стой, лодырь экій! Пойдемъ въ келью — накормлю… Ну, чего бѣльмы уставилъ? Пойдемъ, говорятъ, — приглашала Вавиловна, задвигая засовомъ дверь часовни.
Часовня была каменная, просторная, съ высокими полукруглыми окнами и свѣтлымъ, хотя тѣснымъ помѣщеніемъ для сторожихи.
Келья, какъ величала свой уголъ Вавиловна, — содержалась ею опрятно и порядливо. Около чугунной печурки, замѣняющей и плиту, зачастую невыносимо дымящей, ровной кучкой были сложены дрова; вычищенный самоваръ и мѣдный кофейникъ, стоя на безупречной чистоты некрашенномъ столѣ, ослѣпляли своимъ блескомъ; узкая кровать, отъ пышной перины и многочисленныхъ подушекъ, имѣла важный, внушительный видъ и только неопрятныя темныя пятна, съ признаками плѣсени на стѣнѣ и въ углахъ, нарушали уютность кельи.
— Ну, садись, — указала Вавиловна гостю на деревянный табуретъ возлѣ стола.
Прихрамывая своей больной отъ ревматизма ногой, она направилась къ печуркѣ, подбросила въ нее полѣна два, налила изъ небольшой зеленой кадки воды въ жестяной чайникъ и поставила его кипятить.
— Пока што, поѣшь!
Она достала изъ шкафа, въ столѣ, большой ломоть пирога съ капустой.
— Купчиха-мелочница нонче принесла, пошли ей, Господи, добраго здоровья, Царица Небесная Матушка…
Мальчикъ, несмотря на голодъ, ѣлъ такъ, точно ему причинили что-то совсѣмъ непріятное и нежелательное; медленно откусывалъ куски и глоталъ ихъ почти не пережеванными.
— Какъ звать-то тебя? — спросила Вавиловна, когда добрыхъ полъ-ломтя было уничтожено.
— Сергѣемъ, — вяло протянулъ мальчикъ.
— На какого ангелъ справляешь; на Радонежскаго либо на Преподобнаго Валаамскаго?
— Не знаю.
— Ахъ ты, и впрямь лодырь! Ангела своего не знаешь… — старуха укоризненно покачала головой. — Родителевъ нѣту, аль живы?
— Нѣту.
— Ишь ты какой! Сирота, значитъ!… — вздохнула Вавиловна, — въ родительскую субботу всегда поминовеніе подай да молись, милый, Царицѣ Небесной Покрову и Утоли моя печали Матушкѣ, — всѣмъ сирымъ защита: «Отыскающая погибшихъ бѣды отъ враговъ, бѣды отъ некоренія и досажденія, спаси мя, Матушка Царица Небесная, защити и спаси!…» Они чувствуютъ, родители тамъ, когда за нихъ Бога молятъ, охъ какъ чувствуютъ… Можетъ, милый, ты родителевъ изъ аду должонъ выручать — молись и въ субботу поминовеніе не забывай.
Въ жестяномъ чайникѣ забулькала вода.
— Вотъ и готово… Сейчасъ люминацію зажжемъ!
Вавиловна сняла чайникъ, бросила туда щепотку чая, опять поставила его на чугунку, взяла крошечный мѣдный подсвѣчникъ съ восковой свѣчей и засвѣтила огонь.
Узкое пламя то горѣло маленькимъ неровнымъ язычкомъ, то трепетно вспыхивало и разгоралось, давая отблескъ въ большихъ сѣрыхъ апатичныхъ глазахъ мальчика, а лицо его при свѣтѣ стало еще блѣднѣе, болѣзненнѣе…
— На, Господи благослови, пей на здоровье!
Вавиловна поставила передъ нимъ кружку съ дымящимся чаемъ.
— Ишь ты ледощій какой, — разсматривала она его съ сокрушеніемъ, — ни батьки, значитъ, ни матки!… А сродственниковъ тоже нѣту?
— Нѣту.
— Што же ты по мастерству, што-ли?
— Въ сапожномъ.
— Што-жъ ты, милый, лодырничаешь? Изъ супротивниковъ должно?… Супротивничалъ?
— И ничего не супротивничалъ… а она сама пьяница!… — со злобной страстностью выпалилъ мальчикъ, — деньги на водку изъ кассы таскала… самъ сталъ примѣчать, къ кассѣ ключъ особый придѣлалъ… она матеріалъ… стала меня подучать, чтобъ я матеріалъ таскалъ, чтобы на водку ей съ подмастерьемъ… Какъ отъ меня отказъ, сейчасъ меня дуть… а хозяинъ пропажу замѣтилъ и онъ дуть… А ну ихъ всѣхъ къ лѣшему! Што-бъ ихъ черти заѣли!
Въ глазахъ у него сверкнулъ злой огонь, а лицо все осунулось и точно постарѣло, въ голосѣ дрожали слезы…
— Ахъ ты, Господи, прости мя грѣшную, Царица Небесная Матушка!… Эко горе… эко горе!…
— Они меня сызмальству этакъ мучили. Въ извозъ наши мужики сюды поѣхали и меня съ собой взяли. Который дядя Никита, мужикъ такой былъ, этому хозяину знакомый, онъ меня значитъ къ нему и привелъ… Спервоначалу ничего… все больше въ лавочку посылали, а какъ къ дѣлу пріучать начали, тутъ и пошло коромысло! .. Хозяинъ драться лютъ… Старшой мастеръ того пуще… Хозяинъ все по мордѣ хлясть-хлясть… такъ и хлещетъ, а мастеръ подъ самыя ребра норовитъ, въ животъ, да кулакомъ… А подмастерье однако какъ дастъ мнѣ — думалъ помру… Ей Богу! Три дня спину не разогнулъ… Дьяволы проклятые, чтобъ имъ пусто било!…
— Ахъ ты, Господи, прости ни грѣшную, Матушка Царица Нсбесная, супостаты вакіеі… Совсѣмъ нонче народъ избаловало… А все-же таки ты, милый, покорися, на все воля Господня… Вонъ на што луна и звѣзды и солнце, а всѣ покоряются и трепещутъ, денно и нощно служатъ Престолу Господню. Вотъ чудеса Божьи какія! И мы должны покоряться… Въ покореніи спасеніе и Божіе управленіе…
— А коли обида?
— И обиду терпѣть надо.
— А коли мучаютъ?
— Крестъ стало такой положенъ… Можетъ, за родителей крестъ несешь?
— А коли…
Онъ разстегнулъ воротъ рубахи, и глазамъ старухи открылась юношеская худая грудь вся въ синебагровыхъ кровавыхъ подтекахъ.
— Ахъ ты, Господи Іисусе, прости мя грѣшную, Матушка Царица Небесная!… — всплеснула руками Вавиловна, и оба замолчали.
— Какъ же это?… — первая прервала молчаніе старуха.
— Самъ въ Питеръ поѣхалъ… по своему дѣлу, въ субботу, значитъ… Они меня съ подмастерьемъ за водкой послали, и старшой мастеръ съ ними… и мнѣ рюмашку-другую дали… и всю ночь пѣсни пѣли и все ничего… къ утрему спать легли… И въ воскресенье тоже… и старшой мастеръ съ ними… опять пѣсни до утра пѣли… спать утромъ легли… и въ понедѣльникъ все пили, покуда водки хватило… А тутъ, какъ водку выпили, вынесла она инъ хозяиновъ новый спинжакъ: поди, говоритъ, къ жиду — заложи… А мнѣ стало боязно, — спинжакъ не надѣванный, какъ есть новешенькій, — не могу, говорю… Не можешь? говоритъ, да въ морду меня, а тутъ, стало быть, подмастерье подскочилъ и старшой съ нимъ и били отъ всего духу, изо всѣхъ силъ и… еще такое сдѣлали, что… — онъ запнулся, румянецъ покрылъ его блѣдныя щеки, и онъ проговорилъ съ мрачною стыдливостью: — Все-жъ таки не собака вѣдь…
Онъ, видимо, не могъ справиться съ охватившимъ его тяжелымъ воспоминаніемъ и весь дрожалъ, какъ въ приступѣ лихорадки.
— Пей, милый, пей горяченькое, — старалась успокоить его старуха.
Онъ послушно налилъ чай на блюдце.
— Какъ же это ты такъ?… — участливо спросила Вавиловна, послѣ минутнаго молчанія. — И сколько дёнъ?
— Четыре.
— И не ѣвши?
— Ремень былъ — продалъ, ватрушку купилъ… За ножикъ вотъ нечего не даютъ, — онъ вытащилъ изъ кармана широкихъ штановъ сломанный клинокъ, обломовъ сапожнаго ножа. — Три дня почесть не ѣмши.
— А ты бы въ трудолюбивый домъ, — знаешь на Лыткиной улицѣ… трудолюбивый домъ называется…
— Полиція, — буркнулъ сердито мальчикъ.
— Нѣтъ, милый, тамъ благодѣтели… Полиція, чтобы пьянымъ острастку… или какое безчинство… а тутъ благодѣтели.
— Пымаютъ — къ хозяину сведутъ… — пробормоталъ онъ уныло.
— Ишь ты горькій какой!
Вавиловна покачала головой, покрытой ситцевымъ темнымъ платкомъ, и тоже принялась за чай.
Она осѣнила себя крестомъ, вздохнула, проговорила: «Господи, благослови», налила на блюдце; на растопыренныхъ сухихъ, слегка дрожащихъ пальцахъ подносила она блюдце къ сморщеннымъ губамъ такъ осторожно, точно боялась расплескать драгоцѣнную жидкость, и затѣмъ съ маленькими передышками, не отрывая ото рта, втягивала длинными глотками чай.
Мигающій свѣтъ восковой свѣчки перебѣгалъ съ морщинистаго лица старухи на ея блѣднаго, изможденнаго собесѣдника. Темныя, сѣрыя пятна на стѣнахъ смотрѣли еще неопрятнѣе. Гдѣ-то подъ половицею скребла мышь…
— Вотъ нонеча времена какія, — задумчиво проговорила Вавиловна, прервавъ чаепитіе, — а крѣпостное слово было, всему покорялись, нигдѣ заступы не было, потому баринъ, евонная была воля, а мы ему подневольные… Я помню, вотъ какъ Лукерьина мужа Антона, — Лукерья за барышней ходила, а онъ въ камардинахъ при баринѣ состоялъ, — такъ баринъ чуть было его на конюшнѣ не загрызъ… Вотъ, милый, прости мя, Господи, грѣшную, Царица Небесная Матушка, какія дѣла были!…
— Какъ такъ загрызъ?
— А взялъ, да загрызъ — и все тутъ. Бить сталъ, а Антонъ не дайся, здоровый такой мужчина былъ, царство ему небесное, а баринъ сложенія тонкаго; Антонъ какъ толкнетъ, а баринъ ужъ не въ себѣ, освирѣпѣлъ, Антону зубами въ горло, да грызть… А барыня Митрія буфетчика послала… Митрій какъ вошелъ, такъ и ахнулъ: лежитъ Антонъ на полу, баринъ на немъ, зубами въ горло вцѣпившись грызетъ. Насилу Митрій барина оттащилъ… Антонъ совсѣмъ было кровью изошелъ… Страху что было — думали помретъ Антонъ… Благодареніе Матушкѣ Царицѣ Небесной — отходили, а баринъ даже захворалъ, въ постель легъ и все его печенкой рвало… Охъ, Господи, прости мя грѣшную, Царица Небесная Матушка, мучитель баринъ былъ… А потомъ Антона въ солдаты, значитъ, сдали, а Лукерья наша стала сохнуть, сохнуть, такъ и померла… Ни за что пропала баба, — упокой ее, господи, въ мѣстѣ злачнѣ, въ мѣстѣ покойнѣ… Охъ, горькая!…Охъ, горькая, горькая была! Одно слово — сирота.
Вавиловна прослезилась.
— А барина къ мировому звали? — злобно и нерѣшительно спросилъ мальчикъ.
— И што ты, милый, — засмѣялась старуха, — господа въ своей власти были… Вотъ нонеча и времена другія: а тебя хозяинъ бьетъ, хошь ты вольный… А мы были подневольные… Значитъ, какъ господину угодно бить и билъ, и препятствовать не смѣли!… Охъ, прости мя грѣшную, Господи Царица Небесная Матушка, и то грѣхъ, что осудила покойничка… А ты знаешь, милый, въ Писаніи сказано: не осуждайте господина своего, а Апостолъ сказалъ: не болѣе рабъ господина своего… Охъ-тих-тих-тих!…
Вавиловна налила еще по кружкѣ себѣ и гостю.
— А зато нонеча, милый, жизнь моя хорошая, — продолжала она улыбаясь, — денно и нощно благословляю благодѣтелей, славлю Матушку Царицу Небесную. Опосля воли служила я у дилехтора… Хорошій такой былъ господинъ, правильный и жена его тоже сурьезная такая дама… Не столь она была красива, сколь фасониста… Хорошіе были господа… Очень меня любили. Бывало придетъ сама на кухню: чижело тебѣ Вавиловна? Ничего, говорю, барюшка, бога не гнѣвлю, силы хватаетъ… Померъ дилехторъ, сама въ заграницу поѣхала, — къ учителю я нанялась… Пьяница былъ учитель, а ничего, баринъ хорошій… Уроки всѣ свои бывало справятъ, а ужъ послѣ, значитъ, товарищи поманятъ, а онъ слабаго сердца былъ, поманятъ — онъ и пойдетъ, а домой придетъ — ни рукой, ни ногой не владаетъ; такъ его раздѣну, какъ дите малое, и спать положу… И онъ, бывало, тверезый, тоже спрашиваетъ: чижило тебѣ Вавиловна? Чижило, батюшка, чижило, скажу, неча грѣха тамть! И впрямь измаялъ онъ меня, а тутъ купчиха-мелочница, Спиридонова, — и къ нимъ въ лавочку ходила, — и говоритъ: чижило тебѣ, баушка, все въ людяхъ, да въ услуженіи, послужи лучше Матушкѣ Царицѣ Небесной… А самъ купецъ Спиридоновъ — староста у Спаса Преподобнаго, и эта часовня къ Спасову приходу принадлежащая — вотъ, значитъ, мнѣ тутъ помѣщеніе, а отъ прихода рупь на харчи полагается… Дай Богъ здоровья, благодѣтели не оставляютъ: то кофеишка, то чаишка пришлетъ купчиха, а старому человѣку много-ль надо, прости мя грѣшную, Господи Царица Небесная Maтушка!… Вотъ только съ ногой маюсь, — лицо Вавиловны насупилось. — Охъ, трудно!… И сырость, а зимой въ часовнѣ и валешки не помогаютъ… Такъ въ нихъ и сплю… Ну, что-жъ, милый, и на покой пора… Ступай, милый, своею дорогой… Изъ кельи у меня другая дверь есть, а тамъ калиточка, и прямо на улицу… а часовеньку-то я снутри засовомъ запираю, — такъ живу старушка Божія, Господа славословлю… Ну, ступай, я тебя провожу!
Мальчикъ всталъ нехотя и съ трудомъ. При всякой перемѣнѣ положенія тѣла онъ ощущалъ боль. Въ стѣнахъ уютной кельи онъ чувствовалъ себя точно отдохнувшимъ отъ передряги своей недолгой, но безобразной жизни; горячій чай, а главное — возможность высказаться, успокоили его… Темная улица и роковая неизвѣстность будущаго были для него теперь еще ужаснѣе. Онъ ничего не сказалъ, покоряясь неизбѣжности, но его выпуклые сѣрые глаза съ такою тоской и страхомъ посмотрѣли на Вавиловну, что у ней невольно сжалось сердце.
— Ишь ты, болѣзный! Ишь ты, ледащій какой!…
Ей вспомнились синебагровые подтеки на худой груди мальчика.
— Слушай ты… лодырь!… — проговорила она сердито. — Хоша и не порядокъ, а ложись тамъ въ часовенькѣ, переночуй… На полу холодно — на вотъ цыновочку… а завтра чуть свѣтъ ужъ ступай съ Богомъ, — изъ-за тебя тутъ какого неудовольствія отъ начальства ме вышло бы. Мы тоже люди подневольные, начальству покоряемся, изъ того и хлѣбъ ѣдимъ… Охъ, Господи, прости мя, грѣшную рабу твою недостойную, Матушка Царица Небесная!…
Мальчикъ расположился вдоль наружной стѣны между окномъ и каменнымъ выступомъ, на которомъ висѣла большая, совсѣмъ потемнѣвшая икона Николая Чудотворца.
Вавиловна передъ каждымъ образомъ отвѣсила нѣсколько земныхъ поклоновъ, всякій разъ громко вздыхая, когда распрямляла старую спину, передвинула зачѣмъ-то небольшой аналой, покрытый лиловымъ бархатомъ съ нашивными изъ позумента крестами, озабоченно потрогала розовый бантъ, украшающій низъ большой лампады, еще разъ окинула внимательнымъ взглядомъ часовню и отправилась на покой.
— Ну, лодырь, спи, меньше грѣши, — сказала она, усмѣхаясь, и притворила дверь своей кельи.
Мышь пригнулась къ землѣ и, молніей перерѣзавъ часовню, скрылась въ противоположномъ углу.
— Эка дура!… — выругалъ онъ самъ себя, нарочно въ женскомъ родѣ, чтобы выразить степень своего презрѣнія къ собственной трусости, и подползъ къ кружкѣ.
Онъ попытался дрожащими, холодными руками снять ее съ крюка, но она была укрѣплена внизу на пробоинѣ, замкнутой большимъ висячимъ желѣзнымъ замкомъ.
— Ишь, чертовка!…
На этотъ разъ брань относилась въ кружкѣ. Онъ присѣлъ на корточки. Съ тупымъ, недоумѣвающимъ взглядомъ вертѣлъ онъ нерѣшительно черный, заржавленный замокъ. Вдругъ мимолетная, но опредѣленная мысль освѣтила его выпуклые сѣрые глаза. Онъ торопливо досталъ изъ кармана обломокъ ножа и засунулъ его остріемъ въ замочную скважину. На лбу выступилъ холодный потъ, страхъ и стыдъ сжимали безумно бьющееся сердце… какой-то мертвый страхъ и стыдъ, до оцѣпенѣнія… И чѣмъ больше росли они, тѣмъ съ большимъ ожесточеніемъ, близкимъ къ бѣшенству, сверлилъ онъ замокъ. Всѣ, хотя слабо развитыя, но все же человѣческія чувства исчезли въ немъ… всякая воля потухла… Онъ весь отдался во власть злой посторонней силы, страшной и безповоротной.
Отбрасывая нервнымъ движеніемъ клоки упадавшихъ то и дѣло на влажный лобъ, волосъ — онъ дышалъ громко и прерывисто. Протекали мучительныя долгія минуты… Замокъ не поддавался.
Жилы на вискахъ вздулись, дыханіе стало еще прерывистѣе, еще громче… слезы бѣшенства и отчаянія готовы были брызнуть изъ загорѣвшихся недобрымъ огнемъ глазъ. Онъ хотѣлъ уже бросить начатое дѣло. И страхъ и стыдъ ослабѣвали… Но вдругъ звѣремъ налетѣлъ на него рядъ жгучихъ, грязныхъ, отвратительныхъ воспоминаній: обида… безотчетное сознаніе позора сдавили сердце, и злость лютая, непобѣдимая злость охватила его. Онъ напрягъ послѣднія усилія. Раздался сухой, короткій, хрустящій звукъ, что-то захлябало въ отверстіи. Замокъ былъ сломанъ.
Поднимаясь слишкомъ поспѣшно, онъ поскользнулся на дрожащихъ ногахъ и выронилъ кружку… Она какъ-то жалобно звякнулъ объ полъ.
Онъ не почувствовалъ боли, хотя стукнулся колѣномъ… Онъ весь былъ полонъ только однимъ желаніемъ: взять… унести… спрятать сейчасъ же и какъ можно дальше свою добычу!
Онъ осторожно отодвинулъ засовъ наружной двери и, крѣпко сжавъ похищенную кружку, готовъ былъ навсегда покинуть ненавистныя ему въ эту минуту стѣны часовни.
Пара костлявыхъ рукъ вцѣпилась въ его плечи.
— Батюшки!… Грабитель окаянный!… — огласилъ мрачную полутьму противный, отчаянный вопль.
— Оставь, баушка!… Оставь!…
И они боролись и кричали сиплыми, сдавленными голосами; старая, сѣдая испуганная женщина въ толстой холщовой рубахѣ и блѣдный оборванный мальчикъ, съ дикими, полными страха выпуклыми сѣрыми глазами… Ихъ руки съ такой жадностью, такъ азартно цѣплялись, скользили, обхватывали злополучную кружку, точно въ ней, въ этомъ мертвомъ предметѣ, хранился залогъ ихъ счастья, жизни, силъ.
— Оставь, баушка!… Оставь!…
Придерживая крѣпко кружку одной рукой, другой — свободной, онъ, отбиваясь, толкалъ старуху въ изсохшую смуглую грудь, а она съ каждымъ ударомъ накидывалась на него еще сильнѣе:
— Грабитель!… Иродъ окаянный!…
Темный ситцевый платокъ сползъ съ головы, и пряди растрепанныхъ, сѣдыхъ, жидкихъ волосъ безпорядочно лохматились надъ ввалившимися старческими глазами.
— Иродъ проклятый! — прохрипѣла она, повиснувъ всею своею тяжестью на его тощихъ плечахъ.
Онъ рванулся и съ удвоенной силой отбросилъ ее полурастерзанную, освирѣпѣвшую, на нѣсколько шаговъ. Качнувшись раза два, какъ бы ища равновѣсія, она ударилась о каменный выступъ стѣны и, слабо вскрикнувъ, упала во весь ростъ. Кружка съ грохотомъ и звономъ покатилась по полу.
Онъ бросился ее поднимать. Онъ ползалъ въ разныя стороны, дыша съ трудомъ отъ только что выдержанной борьбы, отъ нетерпѣнія и страстнаго желанія скорѣе бѣжать. Шаря въ полутьмѣ руками по полу, онъ неовиданно задѣлъ кружку ногой… онъ схватилъ ее, задыхаясь отъ радости и страха… Онъ приготовился уже бѣвать, но… видъ все недвигающейся старухи смутилъ его и какъ-то странно, помимо его воля заставилъ вздрогнуть сердце.
— Баушка… баушка… — окликнулъ онъ ее чуть слышно.
Она была безмолвна. Ея вытаращенные глаза точно застыли въ нѣмомъ ужасѣ, а нѣмой раскрытый ротъ какъ бы собирался крикнуть на помощь.
— Баушка… баушка… — звалъ онъ ее полушепотомъ. — Баушка! — произнесъ онъ громко, и самъ испугался своего голоса.
Онъ нагнулся къ старухѣ и отпрянулъ въ смятеніи прочь: изъ небольшой разсѣчины на вискѣ текла кровь, темная, почти черная, смачивая и окрашивая своей влагой короткую прядь сѣдыхъ сбившихся волосъ.
Точно затрезвонили въ тысячу колоколовъ, гулко, раскатисто, съ мелкимъ перезвономъ, и самый большой колоколъ ударилъ прямо его по головѣ.
Какъ безумный выскочилъ онъ на улицу, безотчетно прижимая къ груди дрожащею рукой кружку.
Темная осенняя ночь, пахнувъ въ лицо, освѣжила его. Онъ бросился бѣжать.
Онъ побѣжалъ прямо, безъ оглядки, не разбирая пути.
Его торчащіе во всѣ стороны вихры совсѣмъ взъерошились отъ встрѣчнаго ночного вѣтра. Мимо мелькали слѣпыя окошки уснувшихъ домовъ, вывѣски закрытыхъ магазиновъ, церкви, ограды, сады. Въ одномъ изъ нихъ уныло каркали сонные вороны, на старыхъ березахъ, зловѣщими пятнами чернѣли ихъ огромныя гнѣзда. Вѣтка, перекинувшаяся черезъ заборъ, хлестнула его по лицу. Онъ все бѣжалъ.
Дыханіе со свистомъ вылетало изъ узкой тщедушной груди, потъ струился ручьями по блѣднымъ щекамъ, рубаха на спинѣ смокла насквозь, волосы потемнѣли и прилипли во лбу, выпуклые глаза смотрѣли вдаль безсмысленно, почти безумно, а босыя ноги быстро неслись впередъ и впередъ.
На краю города, на отлогой невысокой горѣ стоялъ бѣлый соборъ, величаво и гордо поднимая свои золоченыя главы къ небу; а внизу, у песчанаго ската тихо катились волны небольшой красивой рѣчки.
Бѣглецъ остановился, устремивъ помутившійся взглядъ на рѣчку, сморщилъ лобъ, точно напряженно хотѣлъ что-то припомнить — потомъ весь вздрогнулъ, опустился на желтый песокъ, досталъ изъ кармана обломокъ ножа и пропоролъ имъ отверстіе для монетъ въ кружкѣ, — опрокинулъ ее, и изъ чернаго пропоротаго зѣва посыпались на землю мѣдныя деньги.
Онъ, торопясь и дрожа всѣмъ тѣломъ, совалъ ихъ, не разбирая, въ карманъ драныхъ широкихъ штановъ, потомъ поднялъ высоко надъ головой опустошенную кружку и бросилъ ее наотмашь въ рѣку. Она исчезла, своимъ паденіемъ всколыхнувъ мирныя волны… снова показалась на поверхности, и важно, медленно покачиваясь, поплыла по теченію, играя въ тусклой полосѣ луннаго свѣта бѣлымъ щиткомъ.
Онъ жадными, полными нетерпѣнія, глазами смотрѣлъ ей въ слѣдъ. Вотъ она уклонилась лѣвѣе… пропала на одно время… опять показалась… опять пропала… блеснула послѣдній разъ и исчезла совсѣмъ.
А онъ все продолжалъ напряженно глядѣть въ поглотившую ее даль.
Рѣчка тихо, любовно журчала, точно хотѣла сказать странному растерзанному существу, нашедшему пріютъ на ея берегу, что міръ полонъ сказочнаго счастьи, а жизнь есть праздникъ наслажденья. И какъ бы въ отвѣтъ на этотъ ласковый лепетъ воды отрывистые, сдавленные звуки огласили окрестную тишину.
Странное растерзанное существо стонало, каталось по землѣ, корчилось отъ судорожныхъ рыданій и орошало горючими слезами холодный песокъ.
Такъ длилось нѣсколько минутъ. Наконецъ, онъ поднялъ свое искаженное, измученное лицо, на которомъ слезы смѣшались съ землею, но… то, что онъ увидѣлъ, сразу остановило его дыханіе и сковало ужасомъ сердце.
Передъ нимъ стоялъ блѣдный призракъ старухи, но не той милой и добродушной, что согрѣла и пріютила его, а другой, страшной, съ застывшимъ взглядомъ, раскрытымъ ртомъ и темною кровью на вискѣ.
— Нѣту баушка… не хотѣлъ!… Ей-Богу не хотѣлъ!… — крикнулъ онъ не своимъ голосомъ.
И онъ увидѣлъ, какъ сѣдая голова качнулась точно съ укоромъ, а глаза стали живыми и походили на строгіе глаза большого образа, тамъ, — въ мрачной часовнѣ.
Онъ весь застылъ; онъ чувствовалъ, что умираетъ… Вдругъ что-то подняло его съ земли и повлекло туда, наверхъ къ собору… Зачѣмъ? Онъ самъ не зналъ; но было такъ нужно, и онъ шелъ спотыкаясь, рискуя каждую минуту упасть отъ волненія и страха.
Онъ дошелъ и остановился, въ недоумѣніи, передъ массивными входными дверями собора…
Онъ смотрѣлъ на эти двери и на бѣлыя стѣны и на золоченыя главы и не могъ понять: зачѣмъ онъ здѣсь?… и ждалъ чего-то, мучительно ждалъ…
Сырой сентябрьскій воздухъ, пробираясь въ широкіе рукава рубахя, заставлялъ вздрагивать плечи, дрожь пробѣгала по всему тѣлу, но онъ не чувствовалъ холода, палимый внутреннимъ, сжигающимъ его огнемъ.
Луна пропала, близился блѣдный осенній разсвѣтъ. И рѣчка, и песокъ, и бѣгай соборъ, и жалкій мальчикъ, у дверей храма, одѣлись легкой сѣрой дымкой тумана.
А онъ все стоялъ, все ждалъ чего-то, этотъ жалкій мальчикъ…
Можетъ быть, онъ вѣрилъ въ силу чуда… можетъ быть, думалъ, что распахнутся эти тяжелыя двери, и Богъ, живущій за нами, явится передъ нимъ?… Но двери не отворялись, а Богъ недоступный, непонятный для него, грозный и карающій, наполнялъ еще большею тревогою сердце…
Его потянуло опять назадъ, къ рѣкѣ; но почему-то онъ не пошелъ прямо, а сталъ огибать соборъ. Онъ двигался медленно, вяло волоча ноги… вдругъ онъ вскрикнулъ и весь задрожалъ: у иконы, вдѣланной въ наружную стѣну, висѣла небольшая мѣдная кружка.
Въ одну минуту онъ очутился возлѣ нея и, полной пригоршней вытащивъ изъ кармана деньги, сталъ опускать монету за монетой… Онъ опускалъ ихъ въ узкую темную щель, съ безумной дикой радостью, и плакалъ, и приговаривалъ, захлебываясь отъ слезъ:
— Нѣту, бабушка, не хотѣлъ… Ей Богу не хотѣлъ!
Когда звякнула послѣдняя монета, онъ поднялъ кверху блѣдное лицо, и осѣнивъ себя крестомъ, сталъ глядѣть куда-то далеко далеко, дальше собора, рѣчки, и ската, и занимающейся въ небѣ зари… Онъ созерцалъ, — этотъ полуребенокъ, полузвѣрь — онъ отдавалъ во власть чему-то сильному, великому свою истерзанную душу, онъ смутно чувствовалъ Бога, не понимая этого самъ…
Грубые человѣческіе голоса вывели его изъ божественнаго оцѣпенѣнія: о чемъ-то спорили, гремѣли ключами…
Онъ испуганно спустился къ рѣчкѣ… онъ оглянулся еще разъ на соборъ, на городъ, какъ бы спрашивая ихъ о чемъ-то или прощаясь съ ними, и бросился бѣжать…
Съ высоты бѣлой колокольни грянулъ ударъ колокола, загудѣлъ и разнесся въ воздухѣ… другой ударъ… третій… Звонили къ заутрени.
Солнце, спрятанное въ тучѣ, возвѣщало о мглистомъ, ненастномъ днѣ. Рѣчка слегка вздулась въ ожиданіи дождя и ея свинцовыя волны пѣнились у береговъ.
Мощно гудѣлъ колоколъ, призывая къ молитвѣ, разносясь далеко въ пространствѣ и своимъ торжественнымъ, мѣрнымъ звонокъ точно гналъ все дальше и дальше отъ города растрепанное, никому не дорогое, никому не нужное созданіе, съ жалкимъ обликомъ человѣка… А онъ все бѣжалъ… бѣжалъ… бѣжалъ..