Не угодил (Забытый)/ОЗ 1883 (ДО)

Не угодил
авторъ О. Забытый

Опубл.: 1883. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

НЕ УГОДИЛЪ.

РАЗСКАЗЪ.

I.

Домъ отца Петра стоялъ нѣсколько поодаль отъ крестьянскихъ домовъ, возлѣ самой церкви. Обычная тишь деревенской жизни какъ-то сильнѣе чувствовалась владѣльцемъ въ этомъ уединенномъ жилищѣ, особенно въ вечернее, или ночное время. Раздастся ли лай собакъ въ деревнѣ, донесется ли издали чей-либо крикъ, всѣ эти звуки какъ будто электрическимъ токомъ пробѣгали по нервамъ батюшки. Онъ слегка вздрагивалъ и тревожно прислуживался. Кажется, пора бы было ему свыкнуться съ деревенской жизнью. Онъ деревенскій уроженецъ; всѣ каникулы, какія только полагались въ длиннѣйшій курсъ ученія, онъ проводилъ также въ деревнѣ; наконецъ, онъ уже третій годъ священствуетъ; его будятъ и въ полночь и за-полночь на «требы» въ приходъ; почти ежедневно, среди сладкаго утренняго сна, чуть не надъ головой его раздаются рѣзкіе, гулкіе удары церковнаго колокола…

Вотъ сидитъ онъ въ своемъ уютненькомъ зальцѣ, возлѣ стола, и читаетъ газету. На столѣ горитъ маленькая, дешевенькая лампа; возлѣ нея лежатъ, торопливо постукивая, карманные часы съ открытымъ циферблатомъ; тутъ же, нѣсколько поодаль, лежитъ требникъ, тщательно обернутый епитрахилью. О. Петръ не только читаетъ газету, но какъ бы разыгрываетъ ея содержаніе. На его круглой, смуглой физіономіи съ точностію отражаются всѣ оттѣнки этого содержанія. Низкій, широкій лобъ его то наморщится, то просіяетъ; выпуклые, вдумчивые и ровно бы стоячіе глаза то прищурятся и померкнутъ, то широко раскроются и заблестятъ, причемъ рука его, съ короткими пальцами, энергично шмыгнетъ по чернымъ лоснящимся волосамъ.

— О, Боже мой, Боже мой! въ раздумьи произноситъ онъ, свертывая газету.

Раздался плачъ ребенка.

— Что такое? что такое? тревожно восклицаетъ онъ, вскочивъ съ мѣста.

— Да ничего. Плачетъ… спокойно отозвалась супруга изъ другой комнаты.

Батюшка вздохнулъ облегченною грудью и началъ прохаживаться. Но и прохаживался онъ съ какою-то особенною осторожностью, всячески стараясь не соступить съ узенькаго половика, идущаго отъ угольнаго стола залы до норога передней. Только что онъ приблизился къ этому порогу, какъ съ крыльца кто-то сильно застучалъ въ дверь.

— О, Боже мой! съ испугомъ прошепталъ о. Петръ и чуть не бѣгомъ выскочилъ изъ темной передней.

Онъ нѣсколько разъ подходилъ къ угловому столу, схватывалъ съ него лампу, доходилъ съ ней до половины залы, и снова возвращался, ставя лампу на прежнее мѣсто. Между тѣмъ, послѣ долгихъ, громкихъ опросовъ со стороны работницы, гость былъ впущенъ въ сѣни. Широко распахнувъ дверь, звучно сопя и покашливая, онъ тяжело ввалился въ переднюю и сталъ у порога.

— Кто это? спросилъ издали о. Петръ.

— Это мы… Благословите! послышалось изъ передней.

— Да кто вы-то? допытывался батюшка, медленно приближаясь къ передней.

— Да мы… Антонъ Жмыховъ. Аль не узнали?

— А-а… Ну, что тебѣ? Иди сюда.

— Ну… зачѣмъ же туда… Мы этого не сдѣлаемъ.

— Иди, иди!

— Нѣтъ, ужь увольте. Все едино.

— Ну, что съ тобой дѣлать, коли ты такой упорный! сказалъ батюшка, и оглянулся.

Въ залу вышла молоденькая матушка.

— А, Настя! произнесъ о. Петръ. — Дай, пожалуйста, сюда лампу; тутъ вотъ… Нужно поговорить.

Черезъ нѣсколько секундъ оба супруга выстроились въ дверяхъ. При свѣтѣ лампы оказалось, что Антонъ пришелъ не съ пустыми руками, а съ приношеніями. Окорокъ ветчины онъ уже успѣлъ сложить возлѣ себя на полъ, прислонивъ его къ стѣнѣ, а четвертную бутыль съ водкой, какъ вещь особенно цѣнную и важную, торжественно держалъ передъ собой, облапивъ ее обѣими руками. Шапка его валялась на полу подлѣ окорока.

— Благословите, батюшка! промолвилъ бородатый, сѣдой гость, щуря плутоватые сѣрые глаза. — Эко вотъ… неловко-то мнѣ.

— Да ты поставь, посовѣтовала матушка.

— И то развѣ поставить? (Антонъ бережно опустилъ бутыль на подъ).

— Къ чему это ты притащилъ? Ничего этого не нужно, промолвилъ о. Петръ, благословляя посѣтителя.

— Нельзя, кормилецъ; это ужь изстари.

— Ты скажи сперва, въ чемъ дѣло?

— Да дѣло тутъ видимое. Осень. Тотъ крутитъ, другой крутитъ. Посмотрѣлъ-посмотрѣлъ, да и своего вздумалъ окрутить. Оглядѣли съ старухой дѣвку: какъ быть слѣдуетъ… подходитъ. Только бы Богъ далъ совершеніе.

— Значитъ, свадьбу затѣваешь?

— Да ужь, стало быть, свадьбу. Только вотъ не знаю, какъ Господь…

— Что-жь тутъ… Если все въ порядкѣ, такъ и обвѣнчаемъ… когда угодно, проговорилъ батюшка.

— Да ужь порядокъ будетъ самый настоящій. Не первую свадьбу на свѣтѣ играемъ.

— Сыну-то вышли лѣта?

— А то какъ же? Еще какъ вышли-то: вотъ на Спиридона-поворотъ солнца — ужь девятнадцать исполнится. Вы чай сами знаете… по книгамъ-то.

— Да вѣдь васъ много: всѣхъ на память не заучишь. Ну, да это… я справлюсь. А невѣста совершеннолѣтняя?

— И невѣста какъ слѣдуетъ. Въ добрый часъ сказать — здооровая дѣвка! Ей тоже, гляди, столько же, а то и больше.

— Она чья?

— Изъ Жорновки, Михайлина дочь… Михайлы. Еще у него нашъ староста жеребенка лѣтось купилъ.

— Жеребенокъ тутъ ни причемъ, а дѣло въ томъ, что невѣста изъ чужого прихода. Въ такомъ случаѣ, ты представь мнѣ отъ тамошняго священника выписку изъ метрическихъ книгъ.

— Изъ метрики?

— Ну да… Выписку о годѣ рожденія, о томъ, была ли она въ прошломъ году у исповѣди… Онъ тамъ знаетъ; ты только ему заяви.

— Гм. Выходитъ, выпись…

— Ну да. Вотъ мы соберемъ свѣдѣнія, сдѣлаемъ въ церкви публикацію, напишемъ «обыскъ» и повѣнчаемъ.

Матушка передала лампу мужу и ушла. Антонъ потоптался на мѣстѣ, утерся полой, мелькомъ обревизовалъ свое приношеніе и началъ:

— Батюшка, вы ужь меня избавьте отъ этой выписи.

— Нельзя. Такъ требуется. Это необходимо, изъяснялъ батюшка.

— Да вѣдь ежели бы сомнѣніе какое, али бы невѣдомое дѣло — ну такъ… выпись! а тутъ какое-жь сомнѣніе? Я ее сполна знаю. И другіе также. Лѣта… Чего тутъ лѣта? Ай мы слѣпые? Дуракъ и тотъ скажетъ, что ей чуть не къ двадцати подкатываетъ. А также и исповѣдь… Тамъ сосѣди другъ дружку знаютъ, вмѣстѣ въ церкву ходятъ. Дѣло на виду. Любого спросить можно.

— Положимъ; но всѣ эти свѣдѣнія должны быть формальныя, на бумагѣ и непремѣнно отъ священника, внушалъ о. Петръ. — Ты человѣкъ пожилой, долженъ бы знать всѣ эти порядки. Самъ же ты сказалъ, что не первый разъ на свѣтѣ свадьбу играешь.

— Такъ-то такъ, да порядки-то эти… (Антонъ почесалъ за ухомъ).

— Я тутъ не вижу никакихъ для тебя затрудненій, продолжалъ о. Петръ. — Жорновка не далеко, съѣздить не долго.

— Батюшка, я тоже вѣдь про себя разсуждаю. Батька тамъ… этотъ священникъ жорновскій… извѣстно какой. Надо прямо сказать: трудный человѣкъ! Пріѣдешь къ нему, а его дома нѣтъ, либо скажетъ: недосугъ. А то скажетъ: давай красненькую. А между тѣмъ дѣломъ мы было собрались вотъ къ этому воскресенью и все приладили. Какъ же тутъ время тянуть? А вѣдь онъ затянетъ, батька-то, священникъ-то этотъ. А мясоѣдъ проходитъ. Вы таки это разсудите.

— Я разсуждаю, но поступить иначе не могу.

— Ну, ей къ не можете?.. Какъ будто ужь это въ самомъ дѣлѣ… Кто-жь ее не знаетъ? Дѣвка вся на виду… При упокойникѣ отцѣ Поликарпѣ у насъ бывало все можно. Это вы такъ… не желаете…

— Послушай, Антонъ! началъ о. Петръ, съ нѣкоторымъ раздраженіемъ: — или согласись или лучше прекратимъ разговоръ. Я тебѣ дѣло говорю, и ты долженъ слушать. (Онъ перехватилъ ламну изъ одной руки въ другую).

— Ну, ладно, батюшка, ладно: выпись, такъ выпись. Богъ съ ней совсѣмъ, уступчиво проговорилъ Антонъ.

— Ну, вотъ и отлично, одобрилъ о. Петръ. Но, какъ оказалось, преждевременно, потому что Антонъ сейчасъ же присовокупилъ такую ограничительную мысль, отъ которой батюшка снова почувствовалъ себя неловко. А мысль эта была слѣдующая:

— Только, батюшка, вотъ что: вы насъ повѣнчайте, а эту самую выпись я послѣ предоставлю. Какъ управимся, да все угомонится, я вамъ и предоставлю.

— О, Боже мой, не могу я, сказалъ — не могу! какъ-то страдальчески произнесъ о. Петръ.

— Да вѣдь все едино, истязательно продолжалъ Антонъ: — выпись таже будетъ, что теперь, что тогда. И «обрыскъ» этотъ ничуть не попортится.

— А можетъ, попортится? горячо возражалъ о. Петръ. — Можетъ, окажется, что невѣста несовершеннолѣтняя? Можетъ, окажется, что она близкая родня твоему сыну? Можетъ, окажется… да что говорить!.. Мало ли что можетъ оказаться? Я предвидѣть не могу и не могу быть заранѣе спокойнымъ. Можетъ выйти Богъ знаетъ что. Отвѣчай тогда. Посмотри-ка, что мы въ книгахъ-то пишемъ: а если мы что-либо утаили, или невѣрно показали, то подвергаемся строжайшему суду нетолько церковному, но и свѣтскому уголовному!. Вотъ!

Сказавъ это, о. Петръ считалъ свою аргументацію поконченною, такъ какъ послѣдній доводъ казался ему неотразимо убѣдительнымъ. Но ни тутъ-то было.

— А ужь я бы вамъ трешницу накинулъ… сверхъ положеннаго, брякнулъ Антонъ послѣ самой кратчайшей паузы.

Это такъ поразило о. Петра, что онъ въ первыя минуты не зналъ, что и сказать, и только безпокойно водилъ глазами, какъ будто чего-то отыскивая.

— Стыдно тебѣ, Антонъ! сказалъ онъ наконецъ съ сердитой укоризной. — Къ чему ты вздумалъ со мной торговаться? Я, кажется, никогда съ вами не торговался и теперь ничего не просилъ, даже полсловомъ не намекалъ. Иди съ Богомъ. Довольно.

Онъ быстро повернулъ въ залъ, поставилъ лампу на свое мѣсто и, сѣвъ возлѣ стола, опустилъ голову. Изъ темной передней доносилось сопѣніе и покашливаніе Антона.

— Батюшка! воскликнулъ наконецъ Антонъ.

Батюшка поморщился, но не отозвался.

— Батюшка! повторилъ гость.

— Что еще? спросилъ о. Петръ, не вставая съ мѣста.

— Стало быть — порѣшимъ такъ…

— Какъ? (О. Петръ нехотя двинулся къ передней).

— Да ужь выходитъ такъ, какъ вы говорили. И выпись, и все какъ слѣдуетъ… Только бы намъ воскресенье-то не проморгать.

— Конечно; иначе и быть не можетъ, изъяснилъ батюшка, стоя уже за чертой зальнаго освѣщенія.

— Н-да… Что-жь теперь… Пусть ужь по вашему. Стало быть — желаю здравствовавъ. Благословите!

— Богъ благословитъ. Во имя Отца и Сына… Дай Богъ тебѣ.

— Вѣстимо, дай Богъ. Это — первое дѣло.. Такъ вы ужь примите… Чѣмъ Богъ послалъ… Водочки, а стало быть и свининки… Гм.

— Это лишнее. Не нужно мнѣ ничего, отрекся батюшка. — Неси домой.

— Нѣтъ, это ужь позвольте… Какъ же такъ? Это даже обидно. Ай ужь мы какіе… Слава Богу, не побираемся.

— Такъ отдай тѣмъ, которые побираются, предложилъ о. Петръ.

— Вона! Да мало ли ихъ побирается-то? Всѣхъ не одѣлишь. Мы и такъ не отказываемъ. Нищій у насъ свой кусосъ получаетъ, по положоному. «Изволь… прими Христа ради». А это дѣло особое. Изстари…

— Мало ли что изстари. Не все то хорошо, что изстари, возразилъ батюшка. — Я вотъ по новому тебѣ говорю: возьми и неси домой… или отдай тому, кому ѣсть нечего.

— Нѣтъ, зачѣмъ же. Это невозможно. Это выходитъ: «спѣто про попа, а съѣлъ кто попалъ». Вы ужь простите: такая глупая пословица у насъ есть… Такъ просимъ прощенія. Счастливо оставаться!

— Возьми, возьми! настойчиво произнесъ о. Петръ, тряся головой. — Иначе я… все равно завтра утромъ отошлю съ работницей.

— Да что вы, батюшка, помилуйте! взмолился Антонъ.

— Я тебѣ говорю: возьми! строго воскликнулъ о. Петръ.

Антонъ, пыхтя, подобралъ свои приношенія и съ какой-то неясной воркотней шагнулъ въ темныя сѣни.

— О, Боже мой! простоналъ батюшка, шагая по залу и потирая лобъ.

Чрезъ нѣсколько минутъ, въ переднюю пробралась боковыми дверями матушка съ огаркомъ въ рукахъ.

— Гдѣ-жь тутъ? спросила она, осматривая переднюю.

— Что? спросилъ въ свою очередь батюшка, подходя къ передней.

— А вотъ, что принесъ… Антонъ-то?

— Я ему велѣлъ назадъ взять.

— Это что еще за глупости! Опять таже исторія! прогнѣвалась матушка.

— Ахъ, оставь, Настя. Никакихъ тутъ глупостей нѣтъ. Ну на что мнѣ этотъ окорокъ? на что мнѣ водка? Будетъ. Прославили свое племя христарадничествомъ.

Матушка съ досадой погасила огарокъ и, усѣвшись на диванъ, продолжала:

— Какое-жь тутъ христарадничество? Самъ же вчера читалъ въ «Церковно Общественномъ Вѣстникѣ»… Всѣмъ собираютъ: и яйцами, и сметаной, и пенькой, и…

— Что-жь, развѣ хвалятъ за это? возразилъ о. Петръ, ходя по залу и тревожно потирая руки.

— Хвалятъ или не хвалятъ, я къ тому говорю, что стало быть не ты одинъ… всѣ собираютъ. А тутъ даже и сбору нѣтъ: сами принесли — какъ же не взять? Это ужь Богъ знаетъ что!

— Будетъ, пожалуйста! взмолился батюшка. — Видно мы съ тобой никогда не сговоримся.

— Тутъ и сговариваться нечего; нужно дѣло дѣлать. Принесли, и бери. Покойникъ папаша мой никогда не сговаривался и всегда, бывало, слушалъ, что мамаша скажетъ. Оттого и домъ у насъ былъ — полная чаша.

— Чаша… Ты видишь только одну чашу и не видишь другой… Вотъ чего ты не видишь!.. Насъ всего трое; всего у насъ вдоволь: къ чему эта алчность?

— Трое… А какъ будетъ пятеро? А какъ будетъ десятеро? Тогда что ты скажешь? Тогда вдвое-втрое брать начнешь, да ужь поздно будетъ… Тогда…

— Да ну. будетъ! рѣзко оборвалъ батюшка, махнулъ рукой и ушелъ въ другую комнату.

II.

О. Петръ принадлежалъ къ числу священниковъ послѣдней формаціи. Это типъ батюшки, живущаго по преимуществу нервами, рефлектирующаго и скорбящаго — не своими только, но и чужими скорбями. Учился онъ не шибко, но за то много читалъ, слыхалъ кое-гдѣ серьёзныя разсужденія о житьѣ-бытьѣ народномъ и, наконецъ, самъ сталъ присматриваться къ этому житью, хотя поздно, но внимательно, серьёзно и заботливо. Мало по малу у него сложился идеалъ общественной дѣятельности, который былъ незнакомъ нетолько старымъ батюшкамъ, но и большинству новыхъ. По окончаніи курса въ семинаріи, онъ пристроился учителемъ въ небольшомъ городкѣ. Но учительская служба не удовлетворяла его. Дѣятельность, втиснутая въ очень тѣсныя рамки, дѣятельность, регулируемая звонками и цифрами, дѣятельность, состоящая въ отмѣриваніи установленныхъ параграфовъ и совершающаяся въ такой средѣ, въ которой можно говорить, но нельзя разговаривать, такая дѣятельность не соотвѣтствовала его стремленіямъ. Ему хотѣлось погрузиться въ жизнь болѣе содержательную и разнообразную; хотѣлось дѣятельности просторной, съ результатами болѣе ощутительными. Поэтому, онъ чрезвычайно обрадовался, когда ему удалось выхлопотать себѣ священническое мѣсто въ многолюдномъ селѣ Воротнѣ. Его не смутило даже то обстоятельство, что онъ обязывался взять себѣ въ супруги дочь только что умершаго священника этого села. Дѣвушка была весьма недурненькая блондинка и притомъ не какая-нибудь деревенская неучь, а персона, стяжавшая себѣ дипломъ епархіальнаго училища. Оба эти достоинства, въ соединеніи съ необыкновенной простотой и наивностью въ обращеніи, легко подкупили жениха въ ея пользу. При первомъ же свиданіи съ ней, онъ рѣшилъ, что она будетъ любить его, сочувствовсть ему, и никогда и ни въ чемъ не будетъ ему мѣшать. И вотъ Петръ Аѳанасьичъ сдѣлался отцомъ Петромъ, а Настасья Поликарповна — матушкой.

Въ первое время своего новаго служенія, о. Петръ испытывалъ высокое наслажденіе при сознаніи, что онъ взялъ на себя величайшую миссію совѣтчика, умиротворителя, утѣшителя, всяческаго помощника и отца. И настроеніе его было чрезвычайно свѣтлое. Но, къ сожалѣнію, оно продолжалось весьма недолго.

Вскорѣ о. Петръ долженъ былъ путешествовать по приходу. Тутъ онъ наткнулся на картины такой нищеты, какой во всю жизнь не видывалъ. (Въ томъ селѣ, въ которомъ онъ самъ родился и выросъ, народъ жилъ сравнительно сносно). По издавна установленной таксѣ, каждый домохозяинъ долженъ платитъ причту за визитъ въ этотъ праздникъ пятіалтынный. Сумма ничтожная, но у сколькихъ домохозяевъ не оказалось и такой суммы! Вотъ о. Петръ, низко пригнувъ голову, шагнулъ въ избушку дѣда Терентія. За нимъ вошли два псаломщика, сопровождаемые въ свою очередь просвирней, церковнымъ сторожемъ и еще какими-то неопредѣленными собирателями… съ земли русской. Визитёры едва втиснулись въ крошечную хатку. Раздалось пѣніе. Оттертые на задній планъ, къ печкѣ, хозяева (старикъ и старуха) истово крестились, громко вздыхали и плаксиво мигали загноившимися глазами. Пѣніе кончилось. Старики благоговѣйно приложились къ кресту, звонко чмокнули руку батюшки, молча отвѣсили визитёрамъ по глубокому поклону, молча же отошли въ сторонку и прижались къ лавкѣ.

— Ну, старички, какъ поживаете? спросилъ о. Петръ.

Старички переглянулись, но не тознались.

— Какъ, молъ, поживаете? повторилъ батюшка, завертывая крестъ концомъ епитрахили.

— Не въ силахъ, кормилецъ! прошамгаилъ старикъ, сдѣлавъ шагъ впередъ.

— Такъ ужъ… будто грѣхъ… А то хоть бы и не ходили къ намъ, батюшка, проговорила старуха. — Ежели бы все слава Богу — ну, такъ, а то… одна назола сердцу. Совѣсть-то есть, а взять негдѣ.

— Что такое? Говорите прямо, сказалъ о. Петръ.

— Да мы и то прямо, снова зашамкалъ старикъ. — Не въ силахъ. Не обезсудь, кормилецъ. Обожди. Богъ дастъ, къ Святой сынъ придетъ, либо пришлетъ, тогда отдадимъ сполна. А теперь ужъ помилосердуй, Христа ради, касатикъ!

— Да неужели у васъ и пятіалтыннаго нѣтъ? Что за пустяки такіе? вставилъ псаломщикъ.

— Родимый! воскликнула старуха. — Шутка сказать — пятіалтынный! Ты погляди-ка вотъ, какой мы хлѣбушекъ-то ѣдимъ.

Она приподняла уголъ тряпки, прикрывавшей на лавкѣ «хлѣбушекъ». Изъ-подъ тряпки выглянула глыба темносѣрой массы. Въ избушкѣ съ полминуты длилось молчаніе. Визитёры созерцали «хлѣбушекъ». А вѣтеръ нагло ломился въ единственное окно, рѣзко дребежжа треснувшимъ стекломъ.

— Кочергой, батюшка, выгребаемъ, а не то чтобъ лопатой! объяснила старуха и снова закрыла достопримѣчательность.

О. Петръ досталъ изъ кармана мелочи, сколько попалось, торопливо сунулъ старухѣ въ руку и молча устремился изъ хаты. Старуха, разронявъ деньги, въ смущеніи причитала: «Господи, что это такое? Какъ же это такъ? касатикъ ты мой… Старикъ проводи батюшку-то. Что жь это ты?» Но старикъ, упершись руками въ колѣнки и забывъ все и всѣхъ, напрягалъ всѣ силы своего ослабѣвшаго зрѣнія, чтобы разыскать раскатившіяся по полу монеты.

Подобныя сцены, которыхъ о. Петръ перевидалъ нѣсколько еще на первыхъ же шагахъ своей пастырской дѣятельности, глубоко потрясали его. Онъ твердо рѣшился идти на помощь всякому горю, всякой нищетѣ. Но не всегда это было ему посильно. Дѣдъ Терентій съ своею старухой дѣтски утѣшились нѣсколькими монетами, но о. Петру приходилось быть свидѣтелемъ и такого горя, гдѣ ни монетами, ей убѣжденіями ничего нельзя было сдѣлать.

Разъ, среди бѣлаго дня, ни съ того, ни съ сего, вспыхнулъ въ селѣ Воротнѣ пожаръ, и часа черезъ два, отъ длинной вереницы домовъ уцѣлѣлъ только домъ о. Петра, кабачокъ, да нѣсколько примыкавшихъ къ нему хатъ. Бабы съ жалкими остатками имущества, группами сидѣли по дорогѣ, по огородамъ и выли съ разнообразными причитаніями. Ребятишки, напуганные пламенемъ и оставленные безъ всякаго вниманія, подняли страшный ревъ. Мужики и парни меланхолически бродили по пепелищу, безцѣльно расковыривая ногами дымящійся мусоръ. Въ одномъ мѣстѣ нѣсколько мужиковъ уставились въ рядъ и тупо посматривали на пожарище. Ошалѣвъ отъ нежданнаго горя, они какъ бы совсѣмъ лишились дара слова. Стоятъ, кашляютъ, сморкаются, поглядываютъ другъ на друга — и ни слова. Рѣдко кто пробормочетъ точно въ бреду: «Да-а… Вотъ этакъ-то… Ишь оно какъ… Теперь вотъ и поди!» Вдругъ, одинъ изъ стоящихъ съ краю шеренги мужикъ благимъ матомъ закричалъ:

— Бра-а-тцы!

Всѣ на него оглянулись. Онъ тащилъ изъ кармана коряваго полушубка сжатую въ кулакъ руку. Вмѣстѣ съ кулакомъ показывался на свѣтъ Божій и вывороченный второпяхъ карманъ,

— Чего ты?

— Ца-алко о-овый! взвизгнулъ мужикъ потрясая кулакомъ. — Сейчасъ умереть — цалковый! Вотъ онъ!

Физіономія мужика сіяла восторженной радостью: глаза ярко блестѣли. Всѣ окружили счастливца.

— Какъ же это ты?

— Гдѣ же это ты его…

— Вотъ такъ Степка!

— Ну-ка, покажь… загалдѣли любопытствующіе, точно встрепенувшись отъ сна.

— Вотъ онъ, вотъ онъ, не сомнѣвайтесь! кричалъ Степка, потряхивая бумажку за уголокъ. — Стою… Рука этакъ въ карманѣ. Я малость пошевелилъ — граматка! Думаю: откуда-жь у меня граматка! Ужь не цалковый ли? Тяну — онъ и есть! И какъ это онъ — хоть убей, не помню! Вотъ, братцы — а? Цаалко-овый! Вѣдь это что значитъ — а?

Степка перевернулся и высоко подпрыгнулъ.

— Счастье людямъ… Поди ты вотъ. Точно съ неба свалилось.

— Должно, умолилъ! слышалось въ толпѣ, которая со времени бѣшенаго возгласа Степки значительно возросла.

— Давайте-ка, братцы, у себя пошаримъ, предложилъ кто-то: — можетъ, и у насъ не плоше Степки. И всѣ, какъ по сигналу, сунулись въ карманы. Но поиски не привели къ серьёзнымъ открытіямъ.

Между тѣмъ Степка, переполненный восторгомъ, выкидывалъ разныя штуки. Держа находку въ пригоршняхъ, онъ дулъ на нее, мычалъ, взвизгивалъ, топоталъ ногами.

— Да ужь будетъ тебѣ, ограничилъ его кто-то изъ толпы. — Онъ ли, не онъ ли… съ деньгами!

— Да лѣшіе вы этакіе, вѣдь ца-алко-овый! Аль сказать вамъ словечко?.. А? Сказать что-ль?

— Полно куражиться-то! послышалось изъ толпы.

— Ха-ха-ха-ха а а! раскатился Степка. — Пр-р-о-пить его! крикнулъ онъ наконецъ и звонко пришлепнулъ рубль на ладони.

— Дѣло!

— Вотъ такъ придумалъ! подхватили мужики, плотно сдвигаясь къ Степкѣ.

— Аль ты ополоумѣлъ? съ какимъ-то испугомъ воскликнулъ одинъ старикъ. — Чѣмъ бы Бога возблагодарить, а онъ… Ахъ, Степка, Стенка!

— Чего «Степка»! огрызнулся счастливецъ. — На кой лядъ онъ мнѣ нуженъ? Избу что-ль, на него поставишь? хозяйство заведешь? Ахъ ты, старина-старина! Жилъ, жилъ, да и выдумалъ. Пойдемъ, робя, чего тамъ… По крайности, планиду свою обмоемъ.

И онъ проворно зашагалъ по пожарищу. Мужики съ шумомъ и гамомъ двинулись за нимъ.

— Стой, робя, не такъ! скомандовалъ Степка, быстро обернувшись къ товарищамъ. — Нужно, чтобъ честь-честью. Не осталось ли тамъ возжишекъ какихъ? Живо! Бѣгите скорѣй!

Что другое, а ничтожныя вещи мужикъ умѣетъ спасти отъ самаго ужаснаго пожара. И вотъ разсыпавшаяся въ разныя стороны команда Степки въ мигъ притащила пары двѣ возжей и покорно сложила ихъ у ногъ командира. Степка приступилъ къ дѣлу. Сложивъ бумажку въ длину узкой полоской, онъ съ пресерьёзнымъ видомъ сталъ привязывать ее къ концу веревки. Конецъ оказался не цѣлесообразно толстымъ. Степка выругался, размочалилъ его на тонкія нити и удачно прикрѣпилъ рубль. Мужики съ дѣтскимъ любопытствомъ и безмолвной улыбкой слѣдили за дѣйствіями собрата.

— Теперь съ Богомъ! заключилъ Степка.

Онъ бросилъ привязанный рубль на землю, перекинулъ другой конецъ веревки черезъ плечо, отступилъ на нѣсколько шаговъ въ сторону и скомандовалъ:

— Заходи, робя, становись по порядку! Заходи-заходи!

Мужики на перебой полѣзли водъ веревку, хохоча и подпрыгивая.

— Ну, что, совсѣмъ? освѣдомился Стенка, оглянувшись.

— Постойте, постойте! не хватаетъ! тревожно заявило нѣсколько мужиковъ, не попавшихъ подъ веревку.

Степка быстро устранилъ неудобство, навязавъ другія возжи, и черезъ минуту длинная вереница погорѣльцевъ, подъ предводительствомъ счастливца, поволокла къ кабаку несчастный рубль.

— Во-отъ не-е йдетъ, во-отъ не-е-йдетъ, а-а за а-хочетъ, та-акъ но-о-йдетъ! возглашалъ Степка, сильно наклоняясь впередъ.

— П-п-по-о-йдетъ! и по-о-йдетъ! вторили мужики хоромъ, притворно напрягаясь и сгибая спины.

— Лѣвой! Правой! Лѣвой! Правой! варіировалъ одинъ недавній солдатъ изъ средины вереницы.

— О-го-о! подхватывали остальные.

Старикъ, возставшій на защиту рубля, нѣсколько минутъ оставался на своемъ мѣстѣ. Потомъ значительно кашлянулъ и тоже поплелся за процессіей.

О. Петръ, спокойный за свое жилище, во все время пожара находился на мѣстѣ бѣдствія: суетился, распоряжался, помогалъ вытаскивать вещи, успокоивалъ. Утомленный физически и измученный нравственно, онъ даже не могъ сразу пройти довольно большого разстоянія отъ мѣста пожара до своего дома, и зашелъ отдохнуть въ одну изъ уцѣлѣвшихъ отъ огня хатъ. Возвращаясь оттуда, онъ какъ разъ натолкнулся на процессію съ рублемъ.

— Что такое? воскликнулъ онъ съ недоумѣніемъ.

— Ничего, отозвался за всѣхъ Степка, не останавливаясь, и тутъ же скомандовалъ: — дотягивай, робя, дотягивай! Маленько осталось. Во-отъ не-е-йдетъ…

— Что вы это дѣлаете? возгласилъ батюшка, понявъ въ чемъ дѣло.

— Планиду празднуемъ, объяснилъ Степка.

— Остановитесь! взывалъ батюшка, идя съ боку вереницы. — Образумьтесь, что вы это? Господь съ вами!

Мужики остановились, но не размыкали цѣпи.

— Послѣ страшнаго гнѣва божія у васъ такое безобразіе! внушалъ о. Петръ. — Нужно прійти въ себя… пока хоть семью свою пріютить куда-нибудь… А вы что?

Мужики, сперва ошеломленные горемъ, потомъ ненормально наэлектризованные нелѣпой затѣей, слушали слова священника, какъ что-то совершенно ихъ некасающееся. Только Степка нѣсколько постигъ смыслъ этихъ словъ, но они нетолько не подѣйствовали на него успокоительно, а даже еще раздражили его.

— Чего положеніе? рѣзко крикнулъ онъ. — Тебѣ можно… «Положеніе»!.. А кабы самого этакъ достало — гляди, и самъ бы нитащилъ… Дотягивай, робя, дотягивай! Разъ! Ухъ! Эхъ-на-а! Пошла-а!..

И ошалѣлая вереница побрела дальше.

О. Петръ остановился, какъ пришибленный.

Сочувствіе о. Петра къ прихожанамъ и гуманное отношеніе къ нимъ весьма не нравились причту. Псаломщики съ досадой смотрѣли на батюшку, когда онъ склонялся на просьбу того или другого мужика сбавить плату за свадьбу, за сорокоустъ и т. п., или когда онъ совершалъ какую-либо «требу» для бѣдняка даромъ и при этомъ еще давалъ ему денегъ. Хотя о. Петръ относилъ подобныя пожертвованія на свой личный счетъ и сполна выдавалъ причетникамъ ихъ части изъ всей суммы сбора, но это ихъ не успокоивало. Имъ казалось, что батюшка играетъ въ популярность, что онъ, не нуждаясь въ деньгахъ, съ заднею мыслію, соритъ ими направо и налѣво, къ ущербу благосостоянія своихъ сослуживцевъ. Сперва они молчали и только хмурились. Потомъ чувство подозрительности и недовольства перешло у нихъ въ чувство ядовитой злобы, они начали протестовать. Однажды, по окончаніи обѣдни, когда народъ вышелъ изъ церкви, оба причетника подступили къ батюшкѣ съ цѣлію объясниться начистоту. Первый началъ Никанорычъ, церковникъ лѣтъ шестидесяти, толстый, со огромною головой, широчайшимъ кривимъ ртомъ и заплывшими глазами.

— Батюшка, вы вотъ что, началъ онъ, принявъ вызывающую позу: — коли хотите награждать мужиковъ, такъ платите изъ своихъ, а насъ ужь увольте. Намъ тянуться за вами нельзя.

— Я и не заставляю васъ тянуться за мной, возразилъ о. Петръ. — Если я кому даю что отбудь, такъ дѣйствительно изъ своихъ. Вы свое получаете сполна.

— Вотъ то-то и есть, что не получаемъ, вставилъ другой причетникъ, Пантелеичъ, черный, какъ цыганъ, съ орлинымъ носомъ. — Развѣ до васъ-то мы столько получали?

— Я не знаю, сколько вы до меня получали, но вамъ пора увѣриться, что я васъ никогда и ничѣмъ не могу обидѣть.

— Гм-гм… промычалъ Никанорычъ. — Это намъ виднѣй… Я вотъ при четвертомъ священникѣ служу, а этакой вольности не видалъ.

— Какой вольности? удивился о. Петръ.

— Такой… пояснилъ Наканорычъ. — Развѣ мужика можно такъ запускать? Вмѣсто десяти рублей — восемь, вмѣсто двухъ — рубль брать! Какъ это понять? Именно, вы это нарочно… на зло намъ. Вамъ, конечно, ничего: ваша часть всегда большая, сколько ни скащивайте, а намъ ущербъ. Да еще что! Теперь ужь мужику-то нашъ братъ и сказать не смѣй, и попросить лишнее не моги. «Намъ, говоритъ, батюшка — и тотъ ничего, а вы что»? Развѣ это не обидно? Мы тоже вамъ ничего не сдѣлали. Свое дѣло знаемъ… Не первый годъ… Четвертаго священника переживаю. Какъ хотите, а мы терпѣть больше не будемъ. На васъ у насъ владыка есть. Такъ-то.

— Что-жь, жалуйтесь! уступчиво проговорилъ о. Петръ.

— И пожалуемся. Свое искать никто не запретитъ. Такъ-то, заключилъ Никанорычъ.

И Петръ не счелъ нужнымъ болѣе возражать, но послѣ этого разговора на него нашло нѣкоторое раздумье.

— Можетъ быть, они и правы съ своей точки зрѣнія, думалъ онъ уже дома, сидя за чаемъ. — Ближайшимъ виновникомъ ихъ недоборовъ являюсь я. Но что же мнѣ дѣлать? Не могу же я пустить въ ходъ вымогательство, въ пользу двухъ лицъ. И съ кого вымогать? («Хлѣбушекъ»! мелькнуло у него въ головѣ). И безъ того не установишь желательной нравственной связи съ народомъ; что же было бы, еслибы я слѣдовалъ традиціонный системѣ? Но, съ другой стороны, что же дѣлать и псаломщикамъ? Положимъ, они люди грубоватые, не имѣютъ правильныхъ понятій о человѣческихъ отношеніяхъ. Но вѣдь и имъ нужно чѣмъ-нибудь жить…

О. Петру припомнилась одна журнальная статья, гдѣ обсуждался вопросъ о матеріальномъ положеніи духовенства, и онъ продолжалъ:

— Какъ вѣдь вѣрно разочтено! Неужели нельзя такъ сдѣлать? Всѣ бы мы были съ жалованіемъ. Никакихъ недоразумѣній, никакихъ столкновеній изъ-за гроша ни съ народомъ, ни съ причтомъ. А теперь вотъ… Ишь накинулись… какъ на врага, на злодѣя. Тяжело!

— Пей чай-то, простылъ давно, напомнила супруга.

— Ахъ, да… Сейчасъ, Настя, сейчасъ! смущенно проговорилъ батюшка, точно виноватый, и залпомъ выпилъ холодный стаканъ.

— Замечтался! продолжала Настя, вновь наливая мужу чай. — Ты поменьше мечтай. Сидитъ, какъ у праздника. Не то чай, не то Богъ знаетъ что. Сиди, дожидайся его. Вѣдь скучно. Хоть бы поговорилъ о чемъ-нибудь…

— Хорошо, хорошо… Мнѣ больше не нужно, не сердись, успокоительно проговорилъ о. Петръ.

Какъ ни старался батюшка примириться въ душѣ съ своими причетниками и оправдать ихъ рѣзкій протестъ, но содержаніе этого протеста и тонъ его глубоко запали ему въ душу. Онъ сохранилъ въ своихъ отношеніяхъ къ псаломщикамъ прежнюю мягкость и деликатность, но каждый разъ при свиданіи съ ними чувствовалъ стѣсненіе и нѣкоторый страхъ. Ему стало представлятся, что каждый изъ его сослуживцевъ носитъ за-пазухой по камню. Онъ желалъ бы одинъ исправлять всѣ церковныя службы и требы и посылать псаломщикамъ причитающійся имъ доходъ на домъ, лишь бы не встрѣчаться съ ними, не видѣть ихъ недовольныхъ лицъ, не замѣчать ихъ ядовитыхъ перемигиваній и таинственныхъ перешоптываній.

Въ трудныя минуты жизни о. Петръ думалъ найти если не поддержку, то сочувствіе и утѣшеніе въ своей женѣ. Но онъ и тутъ ошибся. Настя оказалась нетолько не подготовленной, но и неспособной понимать его стремленія. Родители ея олицетворяли собой заскорузлое скопидомство и низкопробную нѣгу простаковской любви. Помѣстивъ дочку въ женскую бурсу, они аккуратно и щедро снабжали ее субсидіями на булочки, сухарики, пирожное, конфекты и т. п., тогда какъ многія изъ ея подругъ въ той же бурсѣ лишены были возможности пить чай. На каникулы и почти на всѣ праздники ее брали домой, экстраординарно пичкали, лелѣяли и постоянно внушали ей горделивую мысль, что она теперь «не какая-нибудь простая поповна, а дѣвушка образованная, все равно, что свѣтская». Когда она перешла въ пятый классъ, ей сшили платье со шлейфомъ, что еще болѣе возвысило ее въ собственныхъ глазахъ. Сверхъ обычныхъ уроковъ по учебнымъ предметамъ, она за особую плату брала уроки музыки, въ которой зашла такъ далеко, что играла не только «Ѣхалъ казакъ за Дунай», но и «Молитву дѣвы». Этого мало. Она еще училась — тоже за особую плату — французскому языку и отлично знала даже такую фразу, какъ je ne sais pas. Въ довершеніе всего, она тайкомъ отъ начальницы, въ заднихъ аппартаментахъ училищнаго зданія, выучилась польку танцовать. Ну, барышня, да и только… Когда эта барышня сдѣлалась матушкою, обладательницей и полной распорядительницей отцовскаго имущества, госпожой надъ работницей и работникомъ, хозяйкой надъ коровами, овцами, курами, индѣйками и т. п., то всѣ познанія по наукамъ, означеннымъ въ ея дипломѣ, у нея какъ рукой сняло. Въ ней ожили и затрепетали материнскіе инстинкты «древляго» скопидомства. Грубая жадность и дикій эгоизмъ овладѣли ею съ удивительной быстротой, тѣмъ болѣе, что воспитаніе въ женской бурсѣ нисколько не содѣйствовало уничтоженію предрасположеній къ этимъ добродѣтелямъ. Вліяніе училищной образованности обнаруживалось только въ высокомѣріи, съ какимъ она относилась нетолько къ причетникамъ и прихожанамъ, но и къ мужу.

Когда о. Петръ, въ первое время своего священства, началъ выяснять передъ женой задачи и характеръ своей новой дѣятельности и развивать свои планы, Настя сперва отсмѣивалась и отдѣлывалась неопредѣленными фразами, въ родѣ: «Ну, что впередъ загадывать? какъ придется… Поживемъ — увидимъ». Потомъ стала говорить: «Вотъ еще что затѣваетъ! Ну, гдѣ-жъ таки это бываетъ? Смѣшно даже». Наконецъ (и довольно скоро) выступила уже съ прямымъ, настойчивымъ противорѣчіемъ и противодѣйствіемъ всему, что мужъ высказывалъ или дѣлалъ. О. Петръ пытался съ ней спорить, силился доказать ей правоту своихъ мыслей и разумность дѣйствій, но напрасно. «Э, поди ты»!.. безцеремонно обрывала его Настя, нерѣдко на самомъ патетическомъ мѣстѣ рѣчи. О. Петръ, обычно словоохотливый и живой, смолкъ, замкнулся въ себя, и дѣйствовалъ на свой страхъ.. Это въ свою очередь увеличивало недовольство и кропотливость матушки. Иной разъ, вечеркомъ, въ видахъ сближенія и примиренія съ супругой, батюшка скажетъ:

— Настя, сыграй что-нибудь!

Иногда Настя пуститъ мимо ушей предложеніе супруга, а иногда и сыграетъ, молча и какъ будто нехотя. Выслушавъ въ сотый разъ, какъ «Поѣхалъ казакъ за Дунай» и какъ молится дѣва, о. Петръ не почувствуетъ никакого душевнаго облегченія, вздохнетъ и забарабанитъ пальцами по столу, или по стеклу.

Правильности семейныхъ и общественныхъ отношеній о. Петра повредило еще слѣдующее обстоятельство. Волостной писарь, красивый, ловкій и разухабистый брюнетъ, выключенный изъ второго класса какого-то учебнаго заведенія, издавна былъ знакомъ съ Настасьей Поликарновной. Когда она сдѣлалась матушкой, онъ не замедлилъ познакомиться и съ о. Петромъ и началъ часто посѣщать ихъ домъ. Сперва батюшка былъ радъ этому знакомству. Во-первыхъ, писарь нѣкоторымъ образомъ интеллигенція; во-вторыхъ, онъ близко стоитъ къ народу и отъ него можно узнать много интереснаго и поучительнаго относительно народной жизни. Такими соображеніями руководствовался батюшка, радушно принимая въ свой домъ новаго знакомаго. Но соображенія его не оправдались. Писарь оказался вовсе неспособнымъ къ серьёзнымъ бесѣдамъ. О народѣ онъ отзывался крайне презрительно, и нахально разсказывалъ о своихъ безсовѣстныхъ продѣлкахъ съ мужиками и бабами. Онъ даже не любилъ много разговаривать съ батюшкой, а больше льнулъ къ матушкѣ; неумолкаемо тараторилъ съ ней о всякихъ пустякахъ, отпускалъ сальныя остроты, каждый разъ просилъ ее играть, нѣжно подтягивалъ ей «Казака», причемъ ужасно кривлялся, ломался, принималъ нескромныя позы и дѣлалъ масляные глазки. Настя всѣмъ этимъ была весьма довольна, весело хохотала, болтала, рѣзвилась. Нѣсколько стѣсняясь обществомъ батюшки, писарь сталъ выбирать для своихъ посѣщеній такое время, когда Настасья Поликарновна оставалась одна. Такъ продолжалось съ полгода. О. Петръ морщилея-ыорщился, и наконецъ въ минуту наибольшаго раздраженія, безцеремонно выгналъ развеселаго гостя вонъ. Матушка вышла изъ себя, обозвала мужа «необразованнымъ мужикомъ, невѣжей, хамомъ», и нетерпимость ея къ о. Петру еще болѣе усилилась.

— Дьячковское отродье! Привыкъ тамъ съ дьячками.. Кромѣ невѣжества и буйства ничего не можетъ понимать! не разъ упрекала она супруга. (О. Петръ имѣлъ несчастіе родиться отъ дьячка). За что, про что оскорбилъ благороднаго человѣка? Скандалистъ! Ты непремѣнно долженъ извиниться передъ нимъ. На что похоже? Живешь въ этакой глуши, никакого свѣта не видишь. Явился мало-мальски живой, благородный человѣкъ, и вдругъ этакая исторія! Невѣжа! Думаетъ, ужасно весело съ нимъ сидѣть! Уткнется въ книгу, либо въ газету, либо начнетъ разводить свои полоумныя рацеи. Ужасно весело! Ха-ха-ха-ха! Вотъ Богъ послалъ! Посмотрѣли бы папенька съ маменькой.

И нѣсколько разъ о. Петру приходилось выслушивать эти укоризны. Но онъ терпѣливо отмалчивался. Оставивъ жену въ покоѣ, онъ принялся за писаря. Узнавъ изъ его же собственныхъ разсказовъ, какія злоупотребленія и беззаконія допускаетъ онъ по отношенію къ крестьянамъ, батюшка принялъ сторону послѣднихъ. При всякомъ удобномъ случаѣ онъ внушалъ и растолковывалъ имъ, какъ нужно поставить себя къ писарю, чтобъ избавиться отъ его вымогательствъ. Писарь скоро замѣтилъ рѣзкую перемѣну въ отношеніяхъ къ нему мужиковъ и, заподозривъ вліяніе о. Петра, къ прежней злобѣ присоединилъ еще и жажду мести. Кромѣ того, о. Петръ сталъ замѣчать, что псаломщики частенько похаживаютъ къ оскорбленному деревенскому администратору. Наконецъ, онъ узналъ, что тріумвиратъ замышляетъ противъ него что-то грандіозно-злое.

Все это довело о. Петра до того нервно-напряженнаго состоянія, въ которомъ мы застали его въ началѣ первой главы

III.

Было двѣнадцать часовъ того самаго воскреснаго дня, который намѣченъ былъ Антономъ для бракосочетанія сына съ «здоровой» дѣвкой изъ Жорновки. О. Петръ только-что пообѣдалъ и собрался отдохнуть. Вдругъ раздался звонъ колокольчиковъ и бубенчиковъ. Батюшка заглянулъ въ окно. Къ церкви ухарски подкатывалъ довольно длинный свадебный поѣздъ.

— Должно быть, Антонъ, заключилъ о. Петръ. — Что бы еыу къ обѣднѣ… Прямо бы, не выходя изъ церкви… Только-было собрался прилечь, а онъ…

Батюшка расчесалъ волосы и бороду и началъ одѣваться. Но не успѣлъ онъ кончить своего туалета, какъ въ домъ вломился Антонъ и въ мигъ очутился въ залѣ.

— Ну, что? спросилъ батюшка, застегивая подрясникъ.

— Все какъ слѣдуетъ. Привалили — и женихъ, и невѣста, и сродственники, громко объяснилъ Антонъ, размашисто жестикулируя.

— Свидѣтельство привезъ?

— Свидѣтельство? Какое свидѣтельство?

— Свѣденія о невѣстѣ…. отъ жорновскаго священника.

— Нѣтъ, не привезъ.

— Какъ же это ты? Вѣдь я тебѣ говорилъ.

— Это все наплевать!

— Какъ «наплевать»? Неужели ты до сихъ поръ не понимаешь? Я безъ этого вѣнчать не могу.

— А мы сдѣлаемъ такъ, что повѣнчаешь.

— Какъ же это ты сдѣлаешь?

— А такъ. Положено тебѣ десять цѣлковыхъ, а мы прикинемъ еще пятокъ. Вотъ и вся недолга!

— Да не могу я, пойми ты это. Не нужно мнѣ твоего пятка.

— Небось пригодится: не щенки…

— Я тебѣ русскимъ языкомъ говорю, что не могу. Почему ты не взялъ свидѣтельства?

— А ежели я не хочу? ломался Антонъ, прислонясь къ переборкѣ. — А ежели я къ энтому батькѣ не хочу? А ежели я его знать не хочу?

— Ты пьянъ! замѣтилъ о. Петръ.

— Нѣтъ еще, не пьянъ, а выпить — выпилъ, по свадебному дѣлу. Этого никто мнѣ запретить не можетъ.

— Пока не представишь свидѣтельства, я вѣнчать не буду.

— Этого нельзя. Это притѣсненіе. Всѣ въ готовности, харчей припасли видимо-невидимо, наварили, нажарили, къ церкви подѣхали… нельзя! Нѣтъ, это не подходитъ.

— Не могу.

— Нѣтъ, можете.

— Не пойду я!

— Нѣтъ, пойдешь.

— Ну, довольно. Иди, не раздражай меня.

— Не пойдешь?!

— Послушай, Антонъ, я тебя велю вывести, если ты словъ не понимаешь, заключилъ о. Петръ.

— Вывести? Гм-гм… Нѣтъ, зачѣмъ же. Мы сами дорогу знаемъ. Вывесть… какъ бы не вывесть! бормоталъ проситель, нѣсколько озадаченный. — Я вѣдь тоже разговаривать не хочу. Возьму да уйду.

Онъ медленно и неловко провелъ ладонью но лбу, молча покачался изъ стороны въ сторону, и сильно хлопнувъ шапку объ руку, неровными шагами направился къ двери.

— Такъ помни же ты это! неистово крикнулъ онъ, пріотворивъ дверь изъ сѣней и тотчасъ же захлопнувъ.

— Караулъ! караулъ! кричалъ Антонъ, подбѣгая къ поѣзжанамъ.

— Что ты? что такое? встревожились тѣ.

— Батька тѣснитъ, вѣнчать не хочетъ.

Всѣ, кромѣ жениха и невѣсты, остававшихся въ экипажѣ, окружили потерпѣвшаго. Тутъ же очутился и одинъ изъ причетниковъ, Никанорычъ.

— Какъ же это такъ? Алъ что не по закону?

— Все какъ есть но закону. Не хочетъ и шабашъ.

— Ты-бъ ему набавилъ, ужь куда ни шло! предложилъ дружка.

— Да вѣдь онъ насчетъ этого, кажись, не дюже… не падокъ! замѣтилъ кто-то.

— Кто не надокъ? Попъ-то? встрялъ Никанорычъ. — Много вы его знаете! Вы лучше мнѣ повѣрьте. Это онъ васъ заманивалъ… чтобы не вдругъ… Знаю я ихъ. Четвертаго попа переживаю, а этакого еще не видывалъ. Съ виду будто тихоня, а на дѣлѣ ободрать готовъ. То ничего, а какъ вотъ попался Антонъ, побогаче, онъ и насѣлъ. О-о, это не попъ, а казня египетская. За что онъ теперь Антона?.. Чего такого онъ не соблюлъ? Четвертной не посулилъ — вотъ чего не соблюлъ!

Рѣчь Никанорыча видимо подѣйствовала на слушателей. Они стояли съ вытаращенными глазами и вообще имѣли такой видъ, будто уразумѣли непостижимую дотолѣ истину. Антонъ даже умилился.

— Никанорычъ! воскликнулъ онъ: — соблюлъ я, аль нѣтъ? Ты самъ видишь. Мы съ тобой изстари…

— Соблюлъ, Антонъ Митричъ, все соблюлъ.

— Зачѣмъ же онъ говоритъ: «подай выпись»? Вѣдь вонъ она, дѣвка-то, сидитъ. Кто ее не знаетъ? А онъ: выпись, да и шабашъ! Это какъ по твоему?

— Пустое, чего тамъ! изъяснялъ Никанорычъ. — Придирается, дѣло видимое. Говорю: казня! Съѣсть готовъ! Четвертаго попа…

— Я, говоритъ, тебя въ зашей отсюда.

— Это онъ сказалъ? попъ? встрепенулся Никанорычъ.

— Попъ.

— Тебѣ?

— Мнѣ.

— Это исконному, почтенному, уважаемому прихожанину? подстрекалъ ораторъ. — Вотъ видишь? Ты теперь самъ видишь… Это оселъ, а не попъ. И ты стерпѣлъ?

— Нѣтъ, не стерпѣлъ! рисовался Антонъ.

— Что же ты ему?

— Я говорю… Ахъ, ты, я говорю… Одно слово — не стерпѣлъ. Развѣ стерпишь? Одно слово… Карау-улъ!

— Постой, ты не горлань. Нужно дѣло дѣлать.

— Что же мнѣ теперь?

— Прошеніе на него… приговоръ. Притѣсняетъ… алченъ… и, противно священству: въ зашей… Вотъ ему и покажутъ. У архіерея поповъ много въ запасѣ. Какого ни пришлютъ, все лучше будетъ.

— А ты, Никанорычъ, съ нами? Подпишешь? закинулъ Антонъ.

— А то какъ же. Мы оба… Я раньше всѣхъ его раскусилъ. Четвертаго попа…

— Приговоръ, народъ! Слышь, приговоръ, оживленно воскликнулъ Антонъ. — Дружка, бѣги — сзывай. Къ писарю… чтобъ всѣ.

— А какъ же молодыхъ-то? Жениха-то съ невѣстой? возразилъ дружка.

— По домамъ! скомандовалъ Антонъ, и тутъ же поправился: — нѣтъ, пусть ѣдутъ ко мнѣ. Кати съ ними… для скорости. Сзывай! Опосля всѣ ко мнѣ. Сыграемъ по своему… Все едино. Всего въ волю.. А опосля еще наготовимъ. Такъ и скажи: всѣхъ, молъ, ублаготворитъ хочетъ!

— Хорошо, хорошо! соглашался дружка, проворно усаживаясь въ повозку.

Лошади повернули отъ церковной ограды. Колокольчики и бубенчики тревожно зазвенѣли.

— Эй, стой, погоди! закричалъ Антонъ. — Я самъ ѣду.

Въ залѣ волостного правленія тѣснится толпа мужиковъ. За столомъ, съ самодовольной улыбкой, предсѣдательствуетъ писарь, имѣя одесную Никанорыча, а ошуйю Пантелеича. Передъ нимъ стопка бумаги, въ рукѣ перо.

— Ну-съ, возглашаетъ писарь: — этотъ пунктъ, кажется, отдѣланъ. Вымогательство… притязательность — и… Гм! Сіе могутъ подтвердить крестьяне: Антонъ Жмыховъ, Иванъ Лопуховъ, а также церковнослужители… Гм!

Онъ положилъ перо, потеръ руки и продолжалъ:

— Теперь о побояхъ. Антонъ, ты въ это время одинъ у него былъ?

— Одинъ, отозвался Антонъ.

— Эхъ, кабы еще хоть одного человѣка. Крѣпче бы… проговорилъ писарь.

— Что-жь, пропиши, пожалуй, меня, предложилъ дружка. — Все едино. Пиши: «а въ томъ числѣ и Родивонъ».

Черезъ нѣсколько минутъ, писарь изобразилъ и прочиталъ, какъ «священникъ Петръ Богородицкій, выйдя въ переднюю къ пришедшимъ къ нему крестьянамъ Антону Жмыхову и Родіону Крапивину, приглашавшимъ его, священника, на совершеніе таинства брака, и узнавъ о малой онаго цѣнности (о чемъ изъяснено выше), безчинно затопалъ на нихъ, крестьянъ, своими ногами, и, звѣрски схвативъ ихъ, крестьянъ — по просту говоря — за шиворотъ, собственноручно вытолкалъ ихъ въ сѣни, сопрягая съ неприличными ругательствами, вслѣдствіе чего поименованные крестьяне остались въ самомъ несчастномъ и обидномъ положеніи, какъ касательно брака, такъ и въ разсужденіи здоровья. Сіе могутъ подтвердить…» И проч.

— Ну, что бы такое еще? спросилъ предсѣдатель. — Въ карты онъ играетъ?

— А кто его знаетъ! отозвалось нѣсколько голосовъ.

— «Кто его знаетъ»! передразнилъ писарь. — Тутъ нужно говорить прямо. Вотъ и это бы записали!

— Можетъ, и играетъ, началъ Антонъ. — Какъ, чай, не играть? Чего-жь ему дѣлать-то? Вѣстимо, играетъ. Иные вонъ по цѣлымъ, ночамъ заваливаютъ.

— Играетъ… и неоднократно! серьёзно и рѣшительно произнесъ Никанорычъ, сдвинувъ брови.

— Такъ я запишу? предложилъ писарь.

— Вали!

— Какъ же записать: кто подтвердитъ?

— Да всѣ. Такъ и пиши. Чего на него смотрѣть-то? отвѣтилъ Антонъ.

И вотъ явился третій пунктъ обвиненія.

— Теперь бы еще что-нибудь этакое.. для загвоздки, сказалъ писарь. — Ужь писать, такъ писать.

Мужики промолчали.

— Насчетъ водочки, напримѣръ? пояснилъ протоколистъ, — Можетъ, зашибался иной разъ? Въ приходѣ, напримѣръ? А еще тучше, еслибы кто въ церкви замѣтилъ его выпивши… Вотъ бы ловко-то! Тогда бы ужъ прямо шабашъ.

— Этого-то за нимъ будто не видно, пробурчали прихожане.

— Да вы припомните-ка. Вѣдь тутъ достаточно и одного случая. Неужели никогда не замѣчали?

— Нѣтъ, что-жь… Чего другого, а этого, кажись… Да, можетъ, и такъ будетъ? Довольно прописано.

— Гдѣ же имъ замѣтить? началъ Никанорычъ, громко крякеувъ. — Это человѣкъ потаенный. Въ приходѣ это всего отказывается, а дома — такъ подъ Свѣтлое воскресепье готовъ напиться до положенія.

— Неужели подъ Пасху?

— Подъ Па-асху! отрѣзалъ свидѣтель. — Сталъ это я его облачать въ алтарѣ, а отъ него разитъ!

— Слышите? обратился писарь къ мужикамъ. — Вѣдь это чего стоитъ! Писать, что-ль?

— Что-жь, прописывай! Коли Никанорычъ видѣлъ, такъ и мы не отстанемъ, отозвался Антонъ. — Взялись, такъ нужно какъ слѣдуетъ.

— Пусть пишетъ! поддержимъ! обнадежилъ народъ.

И писарь приступилъ къ изложенію новаго обвинительнаго пункта. Когда этотъ пунктъ былъ прочтенъ и одобренъ, писарь, немного помолчавъ, обратился къ мужикамъ съ слѣдующею рѣчью:

— Вотъ, господа, я вамъ пригодился. Помогъ вамъ, научилъ, наставилъ. И ничего не прошу съ васъ за это. Богъ съ вами. А вы со мной не совсѣмъ чисты. Вѣдь правда? А? По совѣсти…

— Мы вашей милости ничего… Что-жь мы? Мы, кажись, завсегда… отвѣтило нѣсколько голосовъ.

— Нѣтъ, признайтесь, приставалъ писарь. — Теперь дѣло прошлое. Теперь я вижу, что вы опять какъ слѣдуетъ… цѣните меня. Ну, а прежде? Вотъ хоть бы ты, Прохоръ… Да и ты, Сергѣй, тоже… А также вотъ и Анисимъ съ Алексѣемъ.. Помните? Я вѣдь не забылъ. Конечно, я не сержусь. Васъ кто-нибудь подбивалъ? А? Скажите по совѣсти. Дѣло прошлое.

— Ну, чего тамъ вспоминать! Мало ли что бываетъ! отозвался за всѣхъ Прохоръ.

— Положимъ. Но мнѣ все-таки любопытно: кто васъ подбивалъ? А? Назовите этого человѣка. Ну? Кто же? А?

— Да опять же все батька, сообщилъ, наконецъ, Прохоръ.

— Ну, вотъ. Только всего и нужно, заключилъ писарь. — Такъ и будемъ знать. Гм… Это статья тоже не малая. Это тоже нужно въ жалобу занести. Гм… Вотъ оно гдѣ здо-то… Противъ начальства!.. Гм-гм…

— Да нешто и это въ просьбу? Это не касаемое, вступился Прохоръ.

— Какъ не касаемое? горячо воскликнулъ писарь. — Противъ начальства? О-го! Если не въ этой, такъ я въ другой просьбѣ попрошу объ этомъ, и тогда ужь не одного попа, а и васъ всѣхъ зацѣплю. Сами признались… при свидѣтеляхъ. Шутка сказать: противъ начальства! По нынѣшнимъ временамъ, за этакое дѣло въ Сибири мѣста не найдете… Чтобъ до этого не доводить, давайте лучше въ этой же жалобѣ пропишемъ. Попу все равно не сдобровать. По крайней мѣрѣ, себя очистите. Добра желаючи, говорю… Свидѣтели между вами есть? четверо? Всѣхъ поименую.

— Именуй, именуй! поощрилъ Антонъ. — Скорѣй доканаемъ. Мнѣ попъ однажды самъ сказывалъ, что у нихъ теперь строго. У нихъ теперь и въ книгахъ вишь пишется: «чуть что не по закону, сейчасъ подъ судъ».

— Развѣ? произнесъ писарь.

— А то какъ же? Прямо сказано: въ самый уголовный судъ, подтвердилъ Никанорычъ.

— Ну, валяй, валяй! сдались мужики. — Только поскорѣе. Пора и къ концу.

И писарь вдохновенно и быстро намахалъ добавочный доносъ, съ точнымъ обозначеніемъ лицъ, «кои сіе подтвердить могутъ».

Утомленные длинной канцелярской процедурой, мужики, какъ школьники послѣ отпускнаго звонка, ринулись къ выходу.

— Погодите, погодите! кричалъ писарь. — Нужно прочесть все сполна, набѣло.

Но слушать было почти уже некому. Изъ многочисленной толпы просителей только одинъ Антонъ не успѣлъ еще перешагнуть порога выходной двери.

— Антонъ! поди-ка сюда, Антонъ! возглашалъ писарь, выскочивъ изъ-за стола..

— Чего? Вѣдь ужь кончили, отвѣтилъ Антонъ, не оборачиваясь.

— Поди сюда… безтолковый! Нужное дѣло…

— Ну? произнесъ Антонъ, нехотя подойдя къ писарю.

— Ты вотъ что… началъ писарь, положивъ Антону руку на плечо.

— Ослобони, пожалуйста, взмолился Антонъ. — Вѣдь все ужь обдѣлали. А тамъ меня ждутъ.

— Да ты слушай, что говорятъ-то, ворона!

— Ну-ну… Только, будь другъ, поскорѣй.

— Сейчасъ же ступай въ Жорповку и, во что бы то ни стало, возьми у тамошняго попа свѣденіе о дѣвкѣ. Ну, дай тамъ ему… Даже красненькой не жалѣй, если запроситъ… внушительно, съ удареніемъ на каждомъ словѣ проговорилъ писарь.

— Во-на! Опять сначала! воскликнулъ Антонъ и почесалъ въ затылкѣ.

— Постой, постой! Выслушай до конца,

— Да что «до конца»… Ждутъ!

— Тебѣ говорятъ — молчи и слушай, крикнулъ писарь, тряхнувъ Антона за плечо.

Антонъ умолкъ. Писарь продолжалъ:

— Это необходимо! Иначе и просьба не въ просьбу. Чтобъ непремѣнно ныньче же… во что бы то ни стало! Видишь ли: свѣдѣніе это… оно хоть и не очень, но, можетъ быть, и требуется. Вотъ и нужно, чтобы на немъ было поставлено нынѣшнее число. Замѣть: нынѣшнее число. Когда начнется судъ, вотъ ты это свѣдѣніе и покажешь: я, молъ, все, что нужно представилъ нону, въ тотъ же день… Замѣть: въ тотъ же день… и свѣдѣніе, молъ, выхлопоталъ, а попъ все-таки не сталъ вѣнчать. Попу-то и некуда будетъ податься. Теперь онъ упираетъ на свѣдѣніе, а ужь тогда ему совсѣмъ нечего будетъ сказать. «Ну-ка, скажутъ, покажи свѣдѣніе-то, какое на немъ число стоитъ?» Ты покажешь. Посмотрятъ — какъ разъ это самое число! Тогда попу сразу шабашъ. Сразу увидятъ, что онъ нечистъ.

— Гм-гм…

— Такъ непремѣнно ныньче же…

— Ладно. Просимъ прощенія, Семенъ Нестерычъ, заключилъ Антонъ, поспѣшно откланиваясь.

— То-то и есть-то. Гусь ты этакой! торжественно воскликнулъ писарь, мощно потрясая Антона за оба плеча. — За этакія дѣлато въ иныхъ мѣстахъ сотни берутъ, а я тебѣ даромъ… «Семенъ Нестерычъ»… Ну, да послѣ сочтемся. Свои люди.

Но когда Нестерычъ произносилъ послѣднюю мысль, содержащую въ себѣ нѣкій намекъ, Антонъ былъ уже на крыльцѣ.

Въ залѣ засѣданія остались только клирики и Нестерычъ. Они сидѣли здѣсь еще довольно долго и, предупреждая событія, праздновали побѣду выпивкой.

— Меня тоже не трогай! хвалился писарь. — Я не то что попа, я даже… даже и… даже и исправника подковырнуть могу. Вотъ что! А то какой-нибудь попъ!

— Какого ни пришлютъ, все лучше этого будетъ. Это вѣрно… Это вѣрно! твердилъ Никанорычъ, стуча по столу кулакомъ.

Пантелеичъ по обыкновенію подтверждалъ кивкомъ каждую чужую мысль и глубокомысленно наполнялъ то-и-дѣло опорожняемыя рюмки.

Антонъ и его союзники, вознаграждая себя за гражданскій подвигъ, шумно отпраздновали несостоявшуюся свадьбу. Ритуалъ, созданный для свадебнаго пиршества, былъ продѣланъ сполна. Будущій свекоръ и дружка, сильнѣй другихъ отуманенные винными парами, до того смѣшали призрачное съ дѣйствительнымъ, что потащили-было quasi-молодыхъ спать. Только мольбы и энергическая атака бабъ не допустила это дикое желаніе до осуществленія.

О «свѣдѣніи насчетъ дѣвки» Антонъ вспомнилъ лишь въ половинѣ слѣдующаго дня.

IV.

Въ домѣ о. Петра прежде всѣхъ узнала о событіи прислуга. Прислуга довела объ этомъ до свѣдѣнія матушки, а матушка передала потомъ батюшкѣ.

— Вотъ какую кутерьму ты поднялъ! упрекала Настасья Поликарповна мужа. — Я такъ и знала, что дѣло добромъ не кончится. Хотѣлъ пооригинальничать. Вотъ и возьми! Этакой скандалъ поднять! Женѣ-то какое безславіе! Подъ судомъ… Ха-ха-ха… Вотъ это такъ!

— Перестань, Настя, началъ о. Петръ, стараясь казаться хладнокровнымъ. — Неужели можно придавать значеніе глупостямъ пьянаго мужика?

— Тутъ не одинъ мужикъ, а все общество. Тутъ же и причтъ, тутъ же, говорятъ, и Семенъ Нестерычъ. Всѣхъ вооружилъ противъ себя.

— Никого я не вооружалъ, оправдывался о. Петръ.

— Это тебѣ такъ кажется. Я помню, какъ жилъ мой папенька и вижу, какъ ты живешь. У тебя все выходитъ наоборотъ. Папенька, бывало, не станетъ нѣжничать съ дьячками, да съ мужиками; зато, бывало, съ роду не обидитъ человѣка благороднаго. И было все хорошо: благородные его уважали, а сиволапые пикнуть не смѣли. Ужь сколько разъ я тебѣ говорила — нѣтъ-таки, повелъ по своему. Вотъ теперь и расхлебывай… Чего шатаешься изъ угла въ уголъ? Руки-то заложилъ… Точно награду какую получилъ! Нужно что-нибудь дѣлать.

— Совсѣмъ нечего тутъ дѣлать, рѣшительно и съ досадой проговорилъ о. Петръ.

— Какъ нечего? Какъ нечего? горячилась матушка.

— А что же прикажете? спросилъ подсудимый, нервически морщась.

— Нужно предупредить, отклонить… съѣздить къ благочинному, съѣздить въ консисторію. Какъ добрые люди дѣлаютъ? Папенька, бывало… какъ только жалоба, сейчасъ же въ консисторію. И всегда выходилъ правъ.

— Такъ и на знаменитаго папеньку были жалобы? поддѣлъ о. Петръ.

— То есть… конечно, были… что-же… Но противъ него всегда съ носомъ оставались… И то онъ всегда въ консисторію ѣздилъ. А вѣдь ты всѣхъ противъ себя вооружилъ; всѣхъ какъ есть. Тебѣ сейчасъ же нужно ѣхать.

— Съ какой стати? возразилъ о. Петръ. — Я ни передъ кѣмъ и ни въ чемъ не считаю себя виноватымъ. Я стою на законной почвѣ. Пусть пресмыкаются тѣ, у кого рыльце въ пушку.

— Пусть, пусть… пусть! волновалась матушка. — Пусть въ монастырь запрутъ на полгода! Пусть хоть въ дьячки разстригутъ! Пусть… Даже рада буду! ей-Богу, буду рада! заключила она и ушла.

О. Петръ храбрился только на словахъ. Въ душѣ онъ сильно тревожился. Нервы его еще болѣе разстроились и онъ началъ испытывать муку безсонныхъ ночей. Строго анализируя свои намѣренія, точно провѣряя свои отношенія и дѣйствія, онъ приходилъ къ успокоительному заключенію, что въ нихъ ничего не было безчестнаго, фальшиваго. Но тѣмъ труднѣй было ему переварить тотъ фактъ, что изъ его «добраго и честнаго» выросло злое и гнусное. Это противорѣчіе мучило, терзало и — подчасъ — совершенно подавляло его. «Неужели я невѣрно понялъ свое призваніе? думалъ онъ иногда во мракѣ безсонной ночи. — Неужели эта сфера дѣятельности не но мнѣ? Что же остается дѣлать?.. Конечно, это должно кончиться пустяками; но что за отношенія! Чего достигнешь при такихъ отношеніяхъ? Того ли я желалъ? Говорятъ: перемелется — мука будетъ. Но когда же все это перемелется? Да и перемелется ли? Еслибы зависѣло отъ меня одного, а то вѣдь здѣсь взаимодѣйствіе нѣсколькихъ силъ… Тяжело… За что?!».

Между тѣмъ жалоба пошла въ ходъ — «по начальству». Антонъ торжествовалъ. Однако, союзники его раздѣляли съ нимъ побѣдное настроеніе лишь до тѣхъ поръ, пока вмѣстѣ съ нимъ пировали и опохмѣлялись. Но когда жизнь ихъ вошла въ свою обычную колею, ими овладѣло чувство раскаянія. Случайно сойдясь вдвоемъ или втроемъ, они обыкновенно перекидывались словами, въ родѣ слѣдующихъ:

— Какъ разсудишь, такъ мы батьку своего… такъ… зря.

— Да, надо правду сказать, попутались маленько. Антонъ этотъ… И шутъ его знаетъ, какъ это мы опрокинулись.

— Что-жь теперь дѣлать? Теперь ужь пошло… Ничего не подѣлаешь.

— Опять же и писарь этотъ затянулъ.

— Ну, да вѣдь… Что-жь теперь?.. То-то вотъ глупость-то наша. И батьку, и себя, выходитъ, подвели… такъ… зря. Теперь вотъ отвѣчать будешь.

— И будешь…

Сознаніе нѣкоторой виновности передъ «батькой» выразилось у «жалобщиковъ» тѣмъ, что они стали избѣгать встрѣчи съ нимъ. Когда же имъ нужно было о чемъ-нибудь попросить его, они посылали къ нему съ этою цѣлью бабъ. Если же батюшкѣ приходилось быть у кого-нибудь изъ жалобщиковъ съ требой, то жалобщикъ на это время обыкновенно удалялся изъ дома. Послѣ этого бѣглецъ спрашивалъ у своей бабы:

— Ну, что батька? Ничего?

— Ничего.

— Не говорилъ этакого-такого?

— Ничего не говорилъ.

— Оказія!.. Ну, человѣ-ѣкъ!.. И нелегкая насъ попутала! Вотъ ужь подлинно!

Недѣль черезъ пять послѣ подачи знаменитой жалобы, консисторія назначила надъ о. Петромъ слѣдствіе. Слѣдователемъ явился о. Измаилъ, пожилой и многоопытный батюшка, видавшій на своемъ вѣку виды поважнѣй тѣхъ, которые представились ему въ «дѣлѣ» о. Петра. Въ средѣ мужиковъ неожиданно выросъ новый вопросъ: о томъ, куда помѣстить «слѣдственника». Никому не хотѣлось пріютить его въ своей хатѣ. У кого либо изъ лицъ заинтересованныхъ, о. Измаилъ самъ не пожелалъ остановиться. Тѣ же, которые были незаинтересованы настоящимъ казусомъ, отрекались отъ чести видѣть у себя важнаго гостя--изъ безотчетнаго страха, какъ бы ихъ самихъ не притянули. «Дѣло опасное, разсуждали они: — все равно, что около огня ходишь… слѣдствіе!..» Слѣдователь почти полдня провелъ безпріютнымъ странникомъ, не имѣя возможности приступить къ дѣлу. Наконецъ, послѣ шумныхъ пререканій «міра», онъ былъ помѣщенъ въ церковную караулку. Сюда-то были созваны лица, имѣющія прикосновеніе къ дѣлу.

«Жалобщиковъ» стали приводить къ присягѣ. Стоя съ поднятыми руками, они какъ-то нѣмо и глухо повторяли грозныя слова. Глядя на ихъ мрачныя раскраснѣвшіяся лица, потупленные взоры, можно было подумать, что это подсудимые, которымъ угрожаетъ неминуемая кара. Когда присяга кончилась, «жалобщики» подняли страшную толкотню и давку, стараясь спрятаться другъ за друга. Одни молча вздыхали и принужденно откашливались; другіе, ни къ кому не обращаясь, шептали: «Вонъ оно, дѣло-то… Этакую страсть принять… Господи!»

Приступлено было къ допросу.

— Ну, Антонъ Жмыховъ, разскажите, какъ было дѣло, но которому вы принесли на о. Петра жалобу, возгласилъ о. Измаилъ, усаживаясь за крошечный, шатающійся столикъ.

— Да какъ оно было-то? Такъ и было… началъ Антонъ. — Дюже притѣсняетъ.

— Чѣмъ же онъ притѣсняетъ?

— Да вѣнчать не сталъ. Вотъ это собственно и есть. Ну, а я, выходитъ, не стерпѣлъ. Потому, сами посудите, все въ готовности… Женихъ, невѣста, сродственники… Припасено всего видимо-невидимо… и все хинью пошло.

— Почему же священникъ отказаіся вѣнчать твоего сына? Онъ не говорилъ тебѣ объ этомъ?

— Ничего не говорилъ. Я туда-сюда: батюшка-кормилецъ… такой-сякой… Нѣтъ! Уперся на своемъ: не пойду, да и шабашъ. Все положеное ему выдавалъ по чести, какъ должно. Чего ему еще хотѣлось — это мнѣ неизвѣстно.

— А много-ль онъ съ тебя требовалъ за свадьбу?

— Онъ не требовалъ; я самъ давалъ… все какъ слѣдуетъ; а онъ не беретъ. Вотъ это-то и больно. Ужь ежели бы недостача какая…

— Можетъ быть, бракъ не совсѣмъ законный? Не всякаго же можно вѣнчать. Можетъ быть, по бумагамъ чего-нибудь не доставало?

— Это что? Что я выпись-то отъ Жорновскаго попа не взялъ? Это онъ вретъ. Я ему тогда же предоставилъ, да онъ не принялъ. А я въ ту же пору… Развѣ я не знаю? Вѣдь она… вотъ она, вотъ, выпись-то… (Антонъ досталъ изъ-за пазухи «выпись» и подалъ слѣдователю).

— Въ какой день ты хотѣлъ повѣнчать своего сына? спросилъ о. Измаилъ, внимательно разсмотрѣвъ документъ.

— Въ воскресенье, извѣстно, отвѣтилъ Антонъ.

— Давно это было?

— Да недѣль, выходитъ, пять… не то четыре… Постой… Нѣтъ, такъ… пять. Какъ сейчасъ помню, за двѣ недѣли до заговѣнъ.

О. Измаилъ взглянулъ на потолокъ, немного подумалъ и продолжалъ:

— А на этомъ свѣдѣніи выставлено такое число, которое приходилось во вторникъ… уже послѣ твоего воскресенья. Значитъ, въ воскресенье ты являлся къ о. Петру безъ этого свѣдѣнія; потому, онъ и отказалъ тебѣ.

— Нѣтъ, я все въ точности… въ ту-жь пору. А онъ не взялъ: «не хочу», говоритъ.

— Въ ту-жь пору… Какъ же число-то поставлено спустя пору?

— Этого я ужь не знаю. Это дѣло не наше. Мы люди не граматные, и числовъ этихъ никакихъ не знаемъ. Пропишутъ намъ, мы и тово…

— Гм-гм, произнесъ о. Измаилъ и принялся что-то писать.

Антонъ стоялъ молча, переминался съ ноги на ногу, озирался по сторонамъ, сморкался, перемѣщалъ руки изъ-за спины въ карманы полушубка и обратно, и наконецъ проговорилъ:

— Ваше благословеніе! теперь мнѣ можно уволиться?

— Нѣтъ, погоди, ты мнѣ еще нуженъ.

— Та-жъ… протянулъ Антонъ и, немного помолчавъ, прибавилъ: — а испить мнѣ можно?

— Испить можно, разрѣшилъ слѣдователь.

Пока Антонъ утолялъ жажду, о. Измаилъ успѣлъ кончить изложеніе добытого имъ на допросѣ «по первому пункту». Но вотъ Антонъ установился на прежнемъ мѣстѣ, и слѣдователь продолжалъ вопросы:

— Теперь разскажи, какъ о. Петръ билъ тебя?

— Что-жь тутъ разсказывать? Вѣдь это все тамъ прописано, уклончиво проговорилъ Антонъ.

— Нельзя… требуется. Ты долженъ разсказать все подробно. Ну, какъ же онъ тебя билъ?

— Да онъ не то чтобъ билъ, а такъ… ровно бы попхнулъ.

— Подробно, подробно разсказывай.

— Да какъ же. еще? Я говорю, что попхнулъ. А я ему: ахъ вы, говорю, батюшка-батюшка… А еще священникъ!..

— Ты въ это время разговаривалъ съ нимъ, или уже уходилъ?

— Нѣтъ, я разговаривалъ. Я ему всѣ резоны приводилъ. Стою эдакъ возлѣ печки, а онъ поодаль. Вотъ какъ сейчасъ вижу.

— И больно пхнулъ?

— Да, порядкомъ-таки.

— Во что же: въ грудь, въ бокъ или въ спину?

— Въ спину, ваше благословеніе, прямо въ спину… вотъ это самое мѣсто.

— Гм-гм… И всѣхъ васъ также пхнулъ въ спину?

— Кого «всѣхъ»? Вѣдь я одинъ къ нему приходилъ.

— Написано, что и другіе съ тобой приходили.

— Какіе-жь другіе?.. А можетъ, и были. Кто ихъ знаетъ… Да такъ… были, были.

— Не помнишь, кто?

— Признаться — не помню, а были. Это точно, что были.

— Что-жь, о. Петръ и другихъ такъ же пхалъ, какъ и тебя?

— Другихъ-то? Гм… не примѣтилъ. Должно быть, такъ же. Потому онъ у насъ, коли осерчаетъ, такъ ему все едино.

— Хорошо. Ну, погоди пока, сказалъ о. Измаилъ и что-то еще записалъ. — Теперь разскажи, гдѣ, когда и съ кѣмъ о. Петръ игралъ въ карты? снова обратился онъ къ Антону.

— Разно… гдѣ подойдетъ, отвѣтилъ Антонъ, утирая со лба потъ.

— Напримѣръ?

— А? переспросилъ Антонъ.

— Я говорю: укажи хоть одинъ случай, когда ты… ты лично, своими глазами видѣлъ, какъ о. Петръ игралъ въ карты, пояснилъ слѣдователь.

— Да вѣдь… Развѣ онъ покажется? Гдѣ жь нашему брату за нимъ усмотрѣть.

— А какъ же въ жалобѣ написано, что ты самъ это видѣлъ?

— Видѣлъ не я, Никанорычъ видѣлъ, дьячокъ нашъ; а я только слышалъ. Извѣстно, слухомъ земля полнится. Да и такъ разсудить: съ чего-жь ему не играть? Другіе играютъ, а онъ будетъ терпѣть! Что онъ, святой что-ль?

О. Измаилъ еще что-то записалъ.

— Теперь будетъ, что ли? освѣдомился Антонъ значительно упавшимъ голосомъ.

— Погоди, мы еще поговоримъ.

— Да что-жь все меня одного? Тамъ вонъ есть другіе, которые… возразилъ Антонъ.

— Спрошу и другихъ, дойдетъ чередъ. А ты вотъ скажи теперь, какъ о. Петръ пьяный служилъ въ церкви.

— Когда? спросилъ Антонъ.

— Да вотъ тогда, когда ты это видѣлъ.

— Это опять же все Никанорычъ. Дюже, вишь, хмѣленъ былъ объ Святой, на утрени.

— Ты былъ тогда въ утрени?

— А какъ же? нехристь, что ли?

— Самъ-то ты замѣтилъ, что батюшка былъ «хмѣленъ»?

— Въ ту-то пору не замѣтилъ, а какъ Никанорычъ послѣ сказалъ, такъ я и мекаю: чуть ли и вправду не былъ хмѣленъ.

— Если онъ былъ дюже хмѣленъ, такъ этого нельзя было не замѣтить.

— Да вѣдь какъ его замѣтишь? Ежели-бъ я возлѣ него былъ, служилъ бы съ нимъ. А то поди-ка… издаля то…

— А у васъ народъ христосуется съ священникомъ въ концѣ свѣтлой утрени?

— А то какъ же? Это ужь положено.

— И ты христосовался?

— А то какъ же?

— И все-таки не замѣтилъ, что о. Петръ былъ сильно пьянъ?

— Да вѣдь… какъ замѣтить-то? Опять же когда это было-то? Еще вонъ когда! Развѣ все упомнишь?

— А въ другое время ты часто видѣлъ его пьянымъ? продолжалъ о. Измаилъ.

— Я за нимъ не подсматривалъ, огрызнулся Антонъ: — часто онъ пьетъ или не часто. По моему, лучше бы пилъ, да посходнѣе бы былъ. Главное дѣло, дюже не сходенъ. Житья нѣтъ!

О. Измаилъ снова принялся писать, а Антонъ, постоявъ съ минуту, продолжалъ:

— Ну, такъ теперь я пойду, ваше благословеніе.

— Нѣтъ, еще не пойдешь.

— Да что-жь мнѣ тутъ… до завтрева что-ль?

— Можетъ быть, и до завтра. Жди и лишняго не болтай! строго замѣтилъ слѣдователь.

Антонъ замолчалъ. На лицѣ его выражалось и утомленіе и недовольство и опасеніе чего-то.

— Въ жалобѣ еще прописано, что о. Петръ возбуждаетъ крестьянъ противъ начальства, продолжалъ слѣдователь, вскинувъ глаза на Антона. — Объясни мнѣ, въ чемъ тутъ дѣло…

Антонъ молчалъ.

— Противъ какого это начальства возбуждалъ васъ о. Петръ?

— Какое же у насъ въ деревнѣ начальство? проговорилъ наконецъ Антонъ. — Противъ писаря нашего онъ кой кого подбивалъ, это точно.

— Какъ же онъ подбивалъ?

— Да такъ. Не по закону, вишь, поступаетъ этотъ писарь… Ну, а писарь это узналъ, и пошла перепалка. Писарь говоритъ: живъ не буду, коли его не пугну. И насъ всѣхъ притянуть хочетъ… А что подбивалъ — это точно. Спросите хоть прочихъ.

Этимъ и закончилось снятіе показаній съ главнаго виновника жалобы. Записавъ слова Антона по послѣднему пункту, о. Измаилъ прочиталъ ему все показаніе цѣликомъ, и Антонъ призналъ записанное вѣрнымъ. Затѣмъ о. Измаилъ приказалъ позвать къ нему съ улицы слѣдующаго свидѣтеля. (За тѣснотой судебной камеры, свидѣтели, въ ожиданіи допроса, стояли на улицѣ).

Подъ гнетомъ собственныхъ тревожныхъ чувствъ и въ виду хмураго и пришибленнаго Антона, всѣ остальные свидѣтеликрестьяне нетолько не подтверждали «сіе», но даже хвалили о. Петра. Въ отвѣтъ на различные вопросы то и дѣло слышалось:

— Этого не умѣю сказать. Дѣло прошлое… не видалъ…

Или:

— Надо прямо сказать: не слыхалъ. А отецъ Петръ… что-жь… батька какъ батька. Далъ бы Богъ всякому.

Или:

— Я, ваше благословеніе, какъ передъ Богомъ, потому — крестъ Христовъ цѣловалъ… Души марать не хочу. Все это языки одни и больше ничего. Антонъ этотъ зашумѣлъ тогда, мы и вступились. Дѣло свадебное — извѣстно… Ну и попутались… и вышло, будто о. Петръ намъ неудобенъ. А мы отъ него, кромѣ хорошаго, ничего не видѣли. Что-жь… Грѣхъ сказать… Ей-Богу. Послѣ-то и спохватились, да что-жь сдѣлаешь! А тутъ еще писарь грозитъ… Вы ужь, ваше благословеніе, заступитесь.

Тверже и выдержаннѣе всѣхъ оказался Никанорычъ. Онъ сильно поддерживалъ обвиненіе о. Петра по всѣмъ пунктамъ, причемъ свободно рисовалъ самыя фантастическія картины мнимыхъ безобразій своего настоятеля.

— Полно врать-то! Что ты въ самомъ дѣлѣ? не разъ останавливали его нѣкоторые изъ допрошенныхъ свидѣтелей.

— Нѣтъ, я не вру, ваше высокоблагословеніе, не смущаясь продолжалъ Никанорычъ. — Они что? Много ли они знаютъ? Развѣ они вхожи къ нему? Служатъ что ли они съ нимъ? А у меня онъ, можно сказать, день и ночь на глазахъ. Четырехъ священниковъ пережилъ; слава Богу, могу понимать…

Отпустивъ свидѣтелей, слѣдователь пригласилъ къ себѣ о. Петра. О. Петръ явился взволнованный и угрюмый. Торопливо подойдя къ о. Измаилу, онъ молча сунулъ ему руку. Слѣдователь потянулся цѣловаться. О. Петръ, въ смущеніи, чуть шмыгнулъ по его губамъ краемъ своего уса.

— Скажите, пожалуйста, въ чемъ тутъ дѣло? началъ о. Петръ.

— Кляузное дѣло, кляузное, отвѣтилъ о. Измаилъ. — Признаться, я даже и ожидалъ. Впрочемъ, вы не смущайтесь. Вотъ не угодно ли вамъ… (Онъ подалъ о. Петру «бумаги»). Потрудитесь прочитать все дѣло.

О. Петръ взвѣсилъ «дѣло» на рукѣ, мелькомъ взглянулъ на первую страницу, перевернулъ на послѣднюю и, уставившись на одну какую-то строку, молча потрогивалъ мякишемъ большого пальца края большой тетради. Между тѣмъ, о. Измаилъ продолжалъ:

— Обвиненія весьма серьёзныя, важныя… вѣскія обвиненія! Но дѣло направлено, кажется, такъ, что… Вотъ вы увидите. Извольте, извольте читать! Потомъ, вы должны будете изъяснить, довольны вы слѣдствіемъ или нѣтъ. Если недовольны, то всѣми ли пунктами или только нѣкоторыми. Если нѣкоторыми, то какими именно. Буде же вы окажетесь слѣдствіемъ довольны, то такъ прямо и напишите: «дѣло читалъ и слѣдствіемъ по оному доволенъ. Священникъ такой-то». Тогда и конецъ. Ну-съ, такъ извольте прочесть.

О. Петръ началъ читать дѣло уже подрядъ. Прочитавъ полстраницы, онъ досталъ изъ кармана платокъ и нѣсколько разъ провелъ имъ по лицу.

— Продолжайте, продолжайте! ободрительнымъ тономъ произнесъ слѣдователь. — Дѣло, какъ увидите далѣе, направлено такъ, что кажется… Продолжайте… И потомъ изъясните, какъ я вамъ сказалъ.

О. Петръ кончилъ первую страницу, пробѣжалъ глазами вторую и отложилъ тетрадь въ сторону.

— Что же вы?

— Не могу! сказалъ о. Петръ, снова утираясь платкомъ.

— Нечетко написано? Ну, позвольте, я самъ… Я ужь вчитался, сказалъ о. Измаилъ и взялъ связку бумагъ въ руки.

О. Измаилъ читалъ довольно быстро, громкимъ баритономъ оканчивая каждую точку обрывистой, низкой нотой. О. Петръ слушалъ, облокотившись на столъ обѣими руками и низко наклонивъ голову. По мѣрѣ ознакомленія его съ содержаніемъ «дѣла», физіономія его принимала болѣе и болѣе страдальческое выраженіе. Тогда, на нѣкоторыхъ пунктахъ ея дѣлались нервическія подергиванія. Когда же чтеніе дошло до наиболѣе пикантныхъ мѣстъ обвиненія, онъ быстро вскочилъ и началъ шагать взадъ и впередъ близь стола. О. Измаилъ, не переставая читать, поворачивалъ голову и двигалъ въ воздухѣ тетрадь, соотвѣтственно поворотамъ, совершаемымъ о. Петромъ при ходьбѣ. Онъ читалъ все громче и громче и даже съ нѣкоторымъ воодушевленіемъ, но энергія чтенія оказалась обратно пропорціональною силѣ воспріятія со стороны о. Пегра. Начиная со второй половины «дѣла», онъ слушалъ уже съ недостаточнымъ вниманіемъ; наконецъ, вовсе пересталъ слушать. «Кляузное дѣло, кляузное!» мелькало у него въ головѣ, и сердце его болѣзненно сжималось. «Дѣло направлено, кажется, такъ, что»… припоминалось ему черезъ минуту, и онъ старался уловить въ этой фразѣ нѣкоторое утѣшеніе. Но тутъ же припоминалась ему иная фраза слѣдователя: «обвиненія серьёзныя, вѣскія обвиненія»… и онъ снова чувствовалъ себя подавленнымъ. Собственно его подавляла не громадность возможной опасности, а та грубая, наглая подлость, которая такъ пышно развертывалась на «кляузныхъ» листахъ и по отношенію къ которой онъ считалъ непримѣнимыми средства разумной честной борьбы. Показанія, какія дало слѣдователю большинство крестьянъ, показанія конфузливыя, совѣстливыя, могли бы порадовать о. Петра, могли бы примирить его, по крайней мѣрѣ, съ паствой; но эти показанія были «изображены» въ концѣ дѣла, а онъ, какъ сказано, не слушалъ этого конца. Нравственно истерзанный, о. Петръ изнемогъ и физически, и снова присѣлъ на табуретъ.

О. Измаилъ дочитывалъ уже послѣднія строки. Кончивъ чтеніе, онъ набралъ цѣлыя легкія воздуху и, раздувъ щеки, медленно выпускалъ его тонкою струею. Потомъ слѣдователю захотѣлось расправить члены: заложивъ ладони на затылокъ, онъ отклонился назадъ.

— Ну-съ, такъ вотъ-съ… проговорилъ онъ наконецъ. — Теперь вы изволили узнать все. Потрудитесь обдумать, взвѣсить и изъяснить мнѣ, какъ вы намѣрены къ этому отнестись. Соотвѣтственно этому мы и… тово…

О. Петръ молчалъ.

Принявъ это молчаніе за признакъ «обдумыванія» и «взвѣшиванія», о. Измаилъ рѣшилъ не мѣшать психическимъ процессамъ коллеги. Онъ поднялся и тихо, на цыпочкахъ, точно въ присутствіи умирающаго, отошелъ къ окну. Здѣсь о. Измаилъ досталъ изъ кармана массивный и лишенный многихъ зубовъ гребень и методически расчесалъ свои длинные, густые волосы.

О. Петръ продолжалъ сидѣть неподвижно, въ однажды принятой позѣ.

Слѣдователь обозрѣлъ изъ окна караулки все, что можно было изъ него обозрѣть, справился по своимъ карманнымъ часамъ относительно времени и, поднесши къ носу сильный зарядъ табаку, осторожно, искоса взглянулъ на коллегу. О. Петръ всталъ и разслабленнымъ шагомъ направился къ слѣдователю.

— Порѣшили? спросилъ слѣдователь, насытивъ одну ноздрю.

— Порѣшилъ, какъ-то беззвучно отвѣтилъ о. Петръ.

— Ну, и прекрасно! одобрилъ слѣдователь и съ энергической поспѣшностью препроводилъ по адресу оставшуюся на большомъ пальцѣ часть табачнаго заряда. — Да и пора ужь, добавилъ онъ, идя къ столу. — Времени-то ужь вонъ сколько, а я — совѣстно сказать — ничего еще не ѣлъ; утромъ пожевалъ кое-что… дома… да вотъ до сихъ поръ… Такъ на чемъ же вы порѣшили? Довольны слѣдствіемъ? Или имѣете что возразить?

— Доволенъ, глухо проговорилъ о. Петръ.

— Всѣми пунктами, или…

— Всѣми.

— Ну, слава Богу! обрадовался слѣдователь. — Значитъ, вамъ остается въ этой силѣ расписаться и… Богу слава! Такъ потрудитесь, пожалуйста. (Онъ обмакнулъ перо и подалъ его о. Петру). Вотъ здѣсь вотъ… Пишите: дѣ-ло сі-е…

О. Петръ съ усиліемъ вывелъ букву «Д» и остановился.

— Ну-те, ну-те! поощрялъ слѣдователь. — Тутъ вѣдь немного: «Дѣло сіе читалъ и слѣдствіемъ по оному доволенъ». А потомъ съ особой строки: Священникъ такой-то.

Руки о. Петра сильно дрожали, и онъ съ трудомъ кончилъ несложную диктовку слѣдователя. Между тѣмъ, начинало смеркаться.

— До свиданія! кротко произнесъ о. Петръ, подавая руку слѣдователю.

— Будьте здоровы! отвѣтилъ тотъ. Онъ облобызалъ подсудимаго и, придерживая его руку, продолжалъ: — Дѣло направлено, кажется, такъ, что… Но представьте себѣ: съ самаго ранняго утра не ѣлъ… ей-богу! Вотъ вѣдь наше дѣло какое.

— И это все изъ-за меня! замѣтилъ о. Петръ. — При другихъ обстоятельствахъ я бы съ удовольствіемъ помогъ вашему горю, но теперь не могу. Извините, пожалуйста. Я положительно боленъ. Не чаю до дома дойти.

Онъ началъ разыскивать шапку, а о. Измаилъ, заматывая ниткой свернутыя въ трубку бумаги, бормоталъ: «Дѣлать нечего, придется завернуть на постоялый дворъ. Вотъ этакъ трудишься-трудишься, да на свой же счетъ и тово»…

V.

О. Петръ дѣйствительно едва добрался до дома. Его, какъ говорится, всего сварило. Онъ торопливо раздѣлся, бросился въ постель и съ головой укрылся одѣяломъ. Настасья Поликарповна, несмотря на настойчивыя требованія разъяснить ей, въ чемъ дѣло, ничего не могла отъ него добиться.

Батюшка заболѣлъ весьма серьёзно, такъ что недѣли три нетолько не могъ служить, но и подняться съ постели. Продолжительное домашнее заключеніе о. Петра объяснялось «въ приходѣ» различно. Антонъ пустилъ молву, что «батьку уже отставили» и что онъ теперь «сидитъ и все пишетъ въ разныя мѣста просьбы, чтобы ему дали хоть какое ни-на-есть мѣстишко». Другіе настаивали на дѣйствительномъ фактѣ, что «батюшка хвораетъ и больше ничего: вѣдь и онъ тоже человѣкъ»… Никанорычъ, въ свою очередь, увѣрялъ, что «попъ съ досады запилъ не наживо-насмерть»…

Произведенное по «дѣлу» о. Петра слѣдствіе породило въ селѣ своего рода расколъ, сопровождавшійся сильнымъ антагонизмомъ. Тѣ изъ крестьянъ, которые или смягчили на слѣдствіи свои отзывы объ о. Петрѣ, или вовсе отказались подтверждать прописанное съ ихъ словъ въ жалобѣ, возбудили противъ себя вражду и ненависть, главнымъ образомъ, со стороны Антона и писаря. Антонъ не могъ себѣ простить тѣхъ расходовъ, какіе онъ дѣлалъ на пріобрѣтеніе сторонниковъ, и часто съ вѣскими ругательствами повторялъ: «Лучше бы я это самое вино на дорогу тогда вылилъ, чѣмъ этакихъ измѣнниковъ поить?» Писарь тоже изъ себя выходилъ — и все на тѣхъ же «неискусныхъ» свидѣтелей; обзывалъ ихъ неотесанными и безсовѣстными и грозилъ согнуть въ бараній рогъ.

Консисторское судилище представляло собой продолговатую комнату въ три окна. Налѣво отъ входа, у стѣны, что-то въ родѣ каѳедры — для секретаря. Посрединѣ комнаты длинный, покрытый клеенкой столъ. На немъ полинявшее зерцало, кипы бумагъ, справочныя книги и массивные счеты. Возлѣ стола, по одну сторону два кресла, и по другую столько же, для «членовъ». На креслахъ возсѣдаетъ украшенная камилавками, крестами и орденами «коллегія». За спиной одного изъ «членовъ» стоитъ его столоначальникъ съ связкою бумагъ и громко «докладываетъ» «извлеченіе изъ дѣла, возникшаго въ — комъ уѣздѣ». «Члены» слушаютъ докладъ. Секретарь, между тѣмъ, просматриваетъ еще какія-то бумаги, дѣлая на нихъ по временамъ помѣтки краснымъ карандашомъ. Изрѣдка онъ прерываетъ свои занятія и, повернувшись ухомъ въ сторону чтеца, глубокомысленно подтягиваетъ нижнюю губу подъ верхнюю и сдвигаетъ брови.

Читалось дѣло о священникѣ села Воротни, Петрѣ Богородицкомъ.

Сухопарый столоначальникъ, кончивъ докладъ, осторожно подложилъ «дѣло» своему «члену» и на досугѣ принялся на всѣ лады откашливаться и сморкаться. Начался «обмѣнъ мнѣній».

— Вотъ такъ молодые попы! началъ первоприсутствующій, рыжій бородатый протоіерей, съ синеватыми сумками подъ глазами. — Это хуже всякихъ старыхъ. Ишь вѣдь какую совокупность учинилъ! Не успѣлъ еще какъ слѣдуетъ на мѣстѣ усѣсться, и ужь… этакой позоръ!

— Я тутъ не вижу особеннаго позора, возразилъ о. Борщевъ, (добрякъ, съ маленькой сѣденькой бородкой, держащій всегда голову на бокъ и относящійся къ «дѣламъ» sine ira et studio). Мнѣ кажется, что это дѣло «дутое», искуственно возбужденное и искуственно построенное. Это сейчасъ видно. У меня не мало такихъ дѣлъ перебывало.

— Да вѣдь тутъ голословнаго ничего нѣтъ, сказалъ первоприсутствующій: — все опирается на свидѣтельствахъ, и слѣдствіемъ жалоба не опровергнута. Гдѣ же тутъ «дутое»?

— А гдѣ же собственно тутъ свидѣтельства? снова возразилъ о. Борщевъ. — Тотъ не видалъ, другой не слыхалъ: вотъ что добыто слѣдствіемъ.

— Такъ вы стало быть не весь докладъ выслушали, продолжалъ обвинитель.

— Нѣтъ, весь.

— Нѣтъ, позвольте, я вамъ докажу. (Первоприсутствующій началъ рыться въ «дѣлѣ». Столоначальникъ совалъ изъ-за его плеча то ту, то другую руку, чтобъ помочь ему перевернуть листъ). Вотъ напримѣръ: «Антонъ Жмыховъ показалъ»… (онъ прочелъ, что показалъ Антонъ Жмыховъ). Далѣе… Вы, Иванъ Иванычъ, идите тамъ… къ своимъ дѣламъ. Мы васъ тогда позовемъ. (Столоначальникъ откланялся и удалился). Далѣе: «Псаломщикъ Исаія Никаноровъ Могилинъ показалъ…» (Онъ прочелъ, что показалъ Никанорычъ). Это что? Видите?

— Что-жь, только два лица… Да при томъ, что это за показанія? замѣтилъ о. Борщевъ.

— Нѣтъ-съ, извините, важныя показанія. Какъ но вашему, отцы святіи? обратился онъ къ остальнымъ двумъ членамъ.

— Н-да, показанія важныя, отозвался одинъ.

— Н-да, очень важныя показанія, повторилъ другой.

— Я нѣсколько знаю о. Петра, снова началъ Борщевъ. — Онъ такой славный былъ юноша. И эти обвиненія противъ него, по моему, ни съ чѣмъ несообразны.

— Стало быть, сообразны, коли вотъ возникли… продолжалъ главарь. — Мало ли кто прежде былъ хорошъ, а потомъ… Вѣдь и Рыковъ былъ хорошъ, и Мельницкій былъ хорошъ, а потомъ… Да что далеко брать? Возьмемъ родное-то свое племя. Давно ли въ черниговской епархіи судили попа за вымогательство? А теперь вотъ въ Кіевѣ — одного судили за то, что работницу свою розгами высѣкъ… А тоже, небось, прежде хороши были; пожалуй еще пятерки въ поведеніи имѣли. Мало ли что было… Пока онъ на глазахъ у начальства, такъ онъ хорошъ. А какъ посадили его въ деревню, въ глушь, безъ всякаго присмотра (благочинный развѣ начальство для него?), такъ онъ на просторѣто и развернется, страсти-то и вскипятъ, и всплывутъ наружу… А тамъ… и дѣльце въ консисторію! Вотъ вѣдь это какъ бываетъ. Нѣтъ, такихъ обуздывать надо, и чѣмъ моложе провинившійся, тѣмъ строже нужно его приструнить. Отъ нихъ и владыкѣ скорбь, и анархіи поношеніе. Они… Они…

Тутъ ораторъ быстро выхватилъ изъ кармана темный ситцевый платокъ; воспользовавшись этимъ антрактомъ, о. Борщевъ замѣтилъ:

— Вы ныньче, о. Сильверстъ, что-то особенно строги. Мало ли намъ попадалось такихъ? И вы, какъ помнится, никогда такъ сильно не вооружались…

— Мало ли что… Мало ли что… подхватилъ о. Сильверстръ, комкая въ рукахъ платокъ. — То были времена, а теперь другія. Мнѣ самъ владыка на дняхъ говорилъ, что мы должны въ настоящее время свое духовенство подтянуть. Теперь вотъ, слава Богу, школы опять намъ хотятъ отдать. Значитъ, довѣряютъ. Вотъ и нужно подтянуть. Въ самомъ дѣлѣ: насъ хотятъ возвысить, а мы будемъ себя ронять! Нѣтъ, непремѣнно подтянуть, скрутить надо! Тогда и будетъ… А если у насъ нынчѣ совокупность, завтра совокупность, а мы будемъ сквозь пальцы…

— Ну, вы ужь очень далеко зашли, замѣтилъ Борщевъ.

— Нѣтъ, не далеко, оппонировалъ первоприсутствующій. — Самъ владыка изволилъ выразить. Кромѣ того, и въ газетахъ… тоже самое… Зашелъ-то я не далеко, а вотъ развѣ долго разговаривалъ. Прямо бы къ дѣлу: наложить наказаніе въ высшей степени, да и все. Вы, очевидно, противъ этого, сказалъ онъ, взглянувъ на о. Борщева. — Значитъ, подавайте особое мнѣніе… (О. Борщевъ молча кивнулъ головой). Ну, а вы какъ, отцы святіи?

— Слѣдуетъ наказать, отвѣтилъ одинъ.

— Разумѣется, стоитъ, отвѣтилъ другой.

— Ну, вотъ! произнесъ о. Сильверстъ. — Опредѣленіе по сему дѣлу составлю я, такъ какъ мой столоначальникъ докладывалъ его. Только вотъ нужно уяснить и получше обосновать нѣкоторые пункты. Собственно вотъ — относительно картъ. Остальныя обвиненія таковы, что намъ ужь приходилось имѣть съ ними дѣло: подвести ихъ подъ статьи не трудно. А карты какъ-то до сихъ поръ у насъ не опредѣлены. Между тѣмъ, это такое зло, такое поношеніе въ духовенствѣ, что… Я бы всѣхъ этихъ играющихъ въ священномъ санѣ… просто ужь и не знаю, что бы я съ ними сдѣлалъ… Давно бы пора вывести эту мерзость, а въ настоящее время тѣмъ паче. Непремѣнно нужно пресѣчь. Только бы вотъ статью подыскать. Быть не можетъ, чтобъ такой статьи не было. Это только небреженіе наше…

И онъ началъ рыться въ книгѣ. Минутъ черезъ десять, онъ съ торжествомъ провозгласилъ:

— Вотъ, напримѣръ… Развѣ это не подходитъ? между преступленіями священнослужителей, навлекающими на виновнаго жестокую кару, упоминается игра въ тавлеи. А что такое тавлеи? Несомнѣнно, это — карты. И какъ это мнѣ прежде въ голову не приходило?.. Тавлеи, отъ латинскаго tabula — табличка. А карты и суть таблички. Въ какія еще таблички можно играть? Не въ таблицы же умноженія! Вотъ подъ это и подведемъ.

— Это будетъ произвольное толкованіе, замѣтилъ о. Борщевъ.

— Совершенно вѣрно, вступился, наконецъ, секретарь. — Прямого указанія на карты въ церковныхъ узаконеніяхъ нѣтъ, да и быть не могло, потому что какія же карты… въ древности? А мы должны основываться на буквальномъ смыслѣ законовъ.

— Ну, а что-жь это такое тавлеи-то? напиралъ о. Сильвестръ. — Не таблички же умноженія, въ самомъ дѣлѣ… не хронологическія же или пасхальныя таблицы.

— Что такое тавлёи — неизвѣстно, продолжалъ секретарь: — но я считаю долгомъ обратить васъ къ смыслу законовъ.

Произошла нѣкоторая пауза, во время которой было произведено нѣсколько облегчительныхъ вздоховъ и израсходовано нѣсколько понюшекъ табаку. Наконецъ, о. Сильвестръ, собравъ на лбу кожу въ крупныя морщины, тихо проговорилъ:

— Вотъ развѣ лото… Тоже вѣдь таблички… Что-жь, хоть и лото. Если ужъ за лото опредѣляется… этакое, то за карты тѣмъ паче надлежитъ… Я все-таки такъ полагаю, закончилъ онъ уже громко и тряхнулъ головой. Кожа у него на лбу снова расправилась, и глаза быстро обѣжали всѣхъ присутствующихъ.

— Опять-таки скажу: неосновательно, возразилъ секретарь.

— Что-жь, стало быть — пускай играютъ? Стало быть, это подобаетъ священному сану? иронизировалъ о. Сильвестръ.

— Кто говоритъ, что «подобаетъ»? отозвался секретарь. — Занятіе, конечно, неодобрительное. Только подъ букву подвести нельзя, вотъ въ чемъ дѣло. Естественнѣй всего отнести это просто къ неодобрительнымъ поступкамъ. Такъ и изложить въ опредѣленіи: «и нѣкоторые другіе неодобрительные поступки». Выйдетъ глухо и въ тоже время вѣрно.

— «Неодобрительные поступки»… съ разстановкой повторилъ о. Сильвестръ. — Оно пожалуй, но вѣдь это слабо. За тавлеи-то вѣдь — лишеніе сана… вотъ вѣдь что!

— Ну, что о вы! удивился о. Борщевъ. — Развѣ о. Петръ заслужилъ такое страшное наказаніе?

— «Что вы».. Я ужь вамъ говорилъ, что я… Повторять не буду, внушительно произнесъ о. Сильвестръ. — Да и за кого вы заступаетесь? Человѣкъ самъ на себя рукой махнулъ, а вы его очищаете.

— Какъ это «рукой махнулъ»? Почемъ вы знаете?

— Это очевидно. До сихъ поръ глазъ не кажетъ. Значитъ, очень ужь стыдно ихъ показать; значитъ, на дѣлѣ-то еще больше нечистъ, чѣмъ на бумагѣ. Другой чуть что, сейчасъ явится, проситъ, убивается. А этотъ и знать не хочетъ!

Недѣли черезъ три, о. Петру былъ объявленъ чрезъ благочиннаго указъ. Указъ этотъ занималъ нѣсколько листовъ и изложенъ былъ довольно безтолково. Свидѣтельскія показанія были въ немъ безжалостно оборваны и неимовѣрно искажены. «На что воспослѣдовала — стояло въ концѣ указа — таковая резолюція: хотя данныя на слѣдствіи показанія большей части свидѣтелей не вполнѣ согласуются съ содержаніемъ жалобы, но, принимая во вниманіе вообще важность прописаннаго въ семъ дѣлѣ, нельзя не подвергнуть сомнѣнію невинность обвиняемаго іерея, Петра Богородицкаго, а посему, въ предупрежденіе и пресеченіе неблагопристойностей съ его стороны на будущее время, а также для устраненія соблазна въ прихожанахъ, уже поколебавшихся въ довѣріи къ своему пастырю, предписать іерею Богородицкому указомъ пріискать себѣ въ теченіе двухъ мѣсяцевъ какое-либо иное мѣсто, не ближе семидесяти верстъ отъ губернскаго города, причемъ поставить ему на видъ, что такая мѣра примѣняется къ нему лишь по младости его и въ уваженіе прежней, доброй о немъ аттестаціи, и что, при первомъ же слѣдующемъ обнаруженіи его неблагонадежности, онъ будетъ подвергнутъ болѣе строгой карѣ».

Пока о. Петръ читалъ указъ, Настасья Поликарповна смотрѣла ему черезъ плечо.

— Что же я буду дѣлать? обратился батюшка къ разсыльжому.

— Обыкновенно-съ… отозвался разсыльный, изъ дореформенныхъ дьячковъ.

— Да я не знаю… Указъ этотъ у меня что ли, останется?

— Нѣтъ-съ, отецъ благочинный приказали, чтобы вы подписались и отдали опять мнѣ. А я ему передамъ.

— Написать, что читалъ, и больше ничего?

— Ну, да-съ. Обыкновенно-съ…

— Какъ же это… Хоть бы копію снять… въ раздумьи проговорилъ о. Петръ.

— Ужь этого я не знаю-съ. Только указъ велѣно возвратить.

О. Петръ прошелся по комнатѣ, немного подумалъ, потеръ лобъ и, махнувъ рукой, присѣлъ къ столу подписываться. Чрезъ нѣсколько минутъ, разсыльный, уже засунувъ за пазуху указъ, съ низкими поклонами твердилъ «покорнѣйше васъ благодарю-съ» за пожертвованный ему двугривенный.

— Что тамъ такое написано? освѣдомилась матушка.

— Велѣно пріискать другое мѣсто… втеченіе двухъ мѣсяцевъ, запинаясь, изъяснилъ о. Петръ.

— О, Боже мой! воскликнула Настасья Поликарповна, всплеснувъ руками. — Вѣдь это ужасъ! До чего ты довелъ!

— Не обвиняй хоть ты то. Неужели ты серьёзно убѣждена, что я совершилъ рядъ преступленій? замѣтилъ о. Петръ.

— Не говорю о преступленіяхъ, но все-таки…

Батюшка сдѣлалъ гримасу и пожалъ плечами.

— Тутъ кривляться нечего. Конечно, самъ виноватъ.

— Чѣмъ же?

— Тѣмъ, что не послушался. Русскимъ языкомъ говорила: ступай къ благочинному, ступай въ консисторію… Ничего бы этого не было. А теперь вотъ гонятъ. Шутка сказать…

Голосъ матушки оборвался, глаза наполнились слезами.

— Но я не пойду отсюда — такъ ты и знай! твердо продолжала она, оправившись. — Отдать за безцѣнокъ родной домъ, уступить родительское гнѣздо… ни за что, ни за что! Переселиться Богъ знаетъ куда… Будутъ смотрѣть какъ на ссыльныхъ… Униженіе, оскорбленіе… Не могу, не хочу, не согласна!.. Нужно всѣми силами добиваться, чтобъ удержать свое мѣсто: оправдываться, просить, послѣднее отдать кому нужно, лишь бы настоять на своемъ… Въ какихъ мерзавцахъ остались бы тогда всѣ эти негодяи! Какъ бы я ихъ тогда осрамила, стиснула, затерла… на твоемъ мѣстѣ! Этихъ дьячковъ такъ бы осквернила, что ихъ въ два дня съ лица земли бы стерла! Такой бы страхъ на всѣхъ навела, что никто пикнуть бы не смѣлъ, не то что жаловаться. Охъ, Господи, представить себѣ не могу… ну, просто не могу представить! Пріискать мѣсто! Лучше ужь на край свѣта, къ невѣдомымъ людямъ, гдѣ никто тебя не знаетъ, никто не слыхалъ объ этомъ срамѣ! Боже ты мой! только что начала жить — и до чего дожила!..

При этихъ словахъ слезы покатились у ней по щекамъ. Она вскочила съ дивана и выбѣжала изъ залы.

О. Петръ во время послѣдняго монолога супруги, стоялъ подлѣ окна и, шумно дыша черезъ носъ, смотрѣлъ въ даль, и долго оставался онъ въ такомъ положеніи. Во всю остальную часть дня онъ не сказалъ никому ни слова. Только передъ тѣмъ, какъ ложиться спать, онъ отдалъ работнику приказаніе задать лошадямъ побольше овса.

— Настя, я ѣду, объявилъ о. Петръ женѣ утромъ слѣдующаго дня.

— Куда? спросила Настасья Поликарповна.

— Хочу объясниться, отвѣтилъ супругъ.

— Хватился… Давно бы слѣдовало!

И больше этого супруги ни слова не сказали до самаго момента прощанія. Настасья Поликарповна, стораясь казаться серьёзною и обиженною, въ тоже время весьма дѣятельно хлопотала о снаряженіи мужа въ дальній путь. Прощаясь же съ мужемъ, она даже улыбнулась, хотя довольно сдержанно, и перекрестила его большимъ крестомъ, за что о. Петръ порывисто и крѣпко поцѣловалъ ее.

VI.

Пріѣхавъ въ губернскій городъ, о. Петръ остановился на «Поповскомъ подворьи», получившемъ такое названіе отъ того, что на немъ изстари останавливалось преимущественно пріѣзжее духовенство.

Было одиннадцать часовъ утра. О. Петръ напился чаю, облекся во все чистенькое и, мысленно повторивъ проэктъ предстоящаго объясненія съ архіереемъ, взялъ шляпу и направился изъ своего «номера». Когда онъ распахнулъ дверь въ корридоръ, то замѣтилъ какого-то духовнаго, въ полинявшей на плечахъ, коричневой рясѣ, запиравшаго свою дверь на противоположной сторонѣ корридора. Когда о. Петръ проходилъ мимо неизвѣстнаго, тотъ обернулся къ нему лицомъ и… оказался извѣетнымъ. Это былъ о. Процеллинъ, изъ старинныхъ архіерейскихъ пѣвчихъ, служившій въ одномъ уѣздѣ съ о. Петромъ.

— А-а, птенчикъ! воскликнулъ онъ, устремляясь къ о. Петру съ распростертыми объятіями. (Отцы поцѣловались). Слышалъ, слышалъ! продолжалъ онъ, вмѣсто обычныхъ распросовъ о здоровьи и тому подобномъ: — все слышалъ… и поскорбѣлъ… и подосадовалъ за васъ. Да, батенька, поскорбѣлъ! повторилъ онъ, глядя на «птенчика» любовно и вмѣстѣ насмѣшливо. — Что же вы теперь… какъ?

— Да вотъ пріѣхалъ объясниться, отвѣтилъ о. Петръ.

— М-м… Не напрасно ли? серьёзно произнесъ о. Процеллянъ. — Я ваше дѣло знаю во всей подробности: вчера въ консисторіи разузналъ. Еслибы пораньше — ну, такъ. Нужно, батенька, ковать желѣзо, пока горячо. Лѣзь, приставай, изъ горла тяни, рви зубомъ, но только въ свое время--вотъ мое правило. А это что? Спустя пору, по малину… Еслибъ я такъ зѣвалъ, какъ вы, такъ меня давно обратили бы въ ничто. Вотъ въ послѣдній-то разъ… вѣдь какъ было зацѣпили!

— Слышалъ, слышалъ! заявилъ въ свою очередь о. Петръ.

— А вѣдь вырвался! торжественно воскликнулъ Процеллинъ и захохоталъ.

— Неужели?

— Ей-Богу. Опять имѣю мѣсто, да еще какое мѣсто! А отчего? Все оттого, что во-время. А вы… ну, теперь едвали… Положительно могу сказать. Ужь повѣрьте.

О. Петръ сдвинулъ брови и потупился. Процеллинъ установилъ на него пристальный взглядъ, попрежнему выражающія сочувствіе и вмѣстѣ насмѣшливость.

— Знаете что? таинственно началъ Процеллинъ, тронувъ коллегу за плечо.

— Ну? (О. Петръ поднялъ голову).

— Я имѣю сказать вамъ нѣсколько словъ… важныхъ для васъ словъ.

— Сдѣлайте милость.

— Только тутъ нѣсколько неудобно. Зайдемте пока ко мнѣ… или къ вамъ… ну, хоть къ вамъ, это все равно.

— Право, не знаю… заколебался о. Петръ: — вѣдь я собрался было идти!

— Да вѣдь и я собрался идти… какъ видите. Для васъ же… какихъ-нибудь пять минутъ… Потомъ и пойдете, если ужь вамъ такъ хочется. А можетъ быть, и не пойдете, когда узнаете…

О. Петръ ввелъ гостя въ свой номеръ.

— Не мѣшало бы заперетъ… на всякій случай, посовѣтовалъ о. Процеллинъ.

О. Петръ щелкнулъ ключомъ. Оба батюшки усѣлись на кожанный, просиженный въ видѣ гнѣздъ, диванъ. Гость кашлянулъ въ ладонь и началъ:

— Все, что я вамъ сейчасъ сообщу, есть великій секретъ. Предваряю васъ. Чтобъ ни Боже мой! Ни гу-гу! Я да вы… и больше чтобъ никто.

— Будьте увѣрены.

— То то… Ну-съ, а дѣло, батенька, вотъ въ чемъ. Наклевывается одно мѣстечко.

— Гдѣ?

— Погодите, погодите. Это совсѣмъ не въ нашихъ палестинахъ. Мѣстечко, батенька, изъ ряда вонъ. Экстренное мѣстечко… Разсказчикъ отгородилъ ротъ ладонью, нѣсколько наклонился къ собесѣднику и почти шопотомъ продолжалъ:

— Въ Теплинскѣ… раскольники… ищутъ себѣ попа.

— Ну-у… отозвался о. Петръ, махнувъ рукой.

— Да вы погодите, вы еще не знаете! громко сказалъ Процеллинъ и тутъ же снова зашепталъ: — раскольники эти… не какіе-нибудь тамъ… безобразники. Я не знаю, какого именно они толка… Вообще этихъ толковъ ихнихъ я до сихъ поръ не разберу… Но люди хорошіе, отличный народъ. Это я знаю доподлинно. Да. Такъ вотъ они ищутъ. Мѣстечко прямо райское: обезпеченіе великолѣпное, дѣла почти никакого, почетъ громаднѣйшій, уваженіе необыкновенное. Никакихъ этихъ дрязгъ, придирокъ… Житье — умирать не надо! Доподлинно знаю…

— Почемъ же вы это знаете?

— А у меня такіе посредники есть. Люди самые вѣрные. Да. Между нами будь сказано, я самъ туда закидывалъ. Какъ дѣлишки-то мои зашатались въ послѣднее время, вижу, исторія плохая, едва ли на этотъ разъ отверчусь. Я и махнулъ… Ужь все пошло было на ладъ. Дали слово… и съ готовностію. Только что-то еще хотѣли разузнать… зали… Такъ вотъ бы вамъ…

О. Процеллинъ выпрямился, откинулся на спинку дивана и пытливо посматривалъ на своего протеже.

— Что же вы сами-то не воспользовались? возразилъ о. Петръ, окинувъ значительнымъ взглядомъ вытянутую, жолтую, почти безъ всякой растительности физіономію благодѣтеля.

— Да я бы и воспользовался, непремѣнно бы воспользовался! оживленно подхватилъ Процеллинъ. — Вѣдь все ужь было готово. Но… вдругъ, не думано-негадано, получилъ мѣсто, и притомъ мѣсто очень хорошее. Подумалъ-подумалъ… Чего мнѣ еще искать? Буду тереться до конца… между своими. Человѣкъ я ужь не молодой… какъ-то привыкъ… А ваше дѣло совсѣмъ другое. Васъ вотъ ошельмовали, вы и повѣсили голову. Подите-ка теперь… Нужное время проворонили. Порядочнаго мѣста вы себѣ не найдете, не сумѣете найти. Я вѣдь васъ знаю. Ныньче, батенька, только съ зубами и можно жить. А вамъ гдѣ же, помилуйте! А ну те-ка… Махните!

Благодѣтель энергично махнулъ рукой и вскочилъ съ мѣста.

— Идетъ что-ль? Ну?

О. Петръ, сложивъ руки на колѣняхъ и потупя голову, продолжалъ сидѣть молча.

— Право, спасибо скажете! продолжалъ искуситель. — Ну? Эхъ, ей-богу, сейчасъ бы и магарычъ роспили! воскликнулъ онъ и ловко перевернулся на каблукѣ.

— Вопросъ для меня совершенно новый и необычайный, началъ наконецъ о. Петръ. — Подумать на эту тему — я подумаю, но рѣшительнаго ничего не могу теперь сказать.

— Ну, что это такое! Вѣдь другой на вашемъ мѣстѣ сейчасъ же бы побѣжалъ, съ завязанными глазами полетѣлъ бы. Вотъ ужь не понимаю! оживленно тараторилъ о. Процеллинъ. — Пока будете думать-то, тамъ ужь кто-нибудь слимонитъ… Сейчасъ же дѣйствуйте. Я вотъ вамъ… Погодите, гдѣ это тутъ у меня… (Онъ принялся шарить въ карманахъ). Вотъ… На-те-ка. Это адресъ того лица, къ которому вы должны обратиться съ заявленіемъ своего желанія.

О. Петръ принялъ лоскутокъ исписанной бумажки и сталъ его разсматривать.

— Возьмите, возьмите! сказалъ благодѣтель: — онъ мнѣ теперь не нуженъ. Ну, право — я за васъ радъ. Ей-богу, никому бы не уступилъ! Выпить-то у васъ есть что-нибудь?

— Выпить — нѣтъ, отвѣтилъ о. Петръ. — Закусочка есть… домашняя. Впрочемъ, я могу… (Онъ зазвенѣлъ въ карманѣ мелочью).

— Ну, когда-то что будетъ… перебилъ Процеллинъ. — Постойте, я сейчасъ…

Черезъ минуту онъ притащилъ изъ своего номера бутылку водки и заторопился.

— Ну, такъ гдѣ тамъ у васъ… Пора вѣдь и перекусить, въ самомъ дѣлѣ.

Отцы закусили.

— Ого! воскликнулъ Процеллинъ, взглянувъ на часы. — Вотъ тебѣ и на. Хотѣлъ кое-что купитъ, но теперь ужъ видно… Черезъ четверть часа поѣздъ отходитъ. Впрочемъ, это пустяки. Можно еще на денекъ остаться. Слава Богу, своего добился, да и вамъ вотъ добро сдѣлалъ. Такъ-такъ-то, батенька!..

Процеллинъ распростился и вышелъ въ корридоръ, но тотчасъ же вернулся и, слегка пріотворивъ дверь, кивкомъ подозвалъ къ себѣ о. Петра. Тотъ подошелъ.

— А все-таки секретъ! таинственно прошепталъ о. Процеллкнъ.

Разставшись съ гостемъ, о. Петръ сѣлъ въ уголъ дивана, скрестилъ на груди руки и закрылъ глаза. Въ головѣ его кружились какіе-то клочкй разнообразныхъ мыслей. «Консисторія… Пріискать мѣсто… Жена… Писарь… дьячки… О. Процеллинъ… Раскольники»… Потомъ снова: «Пріискать мѣсто… Раскольники… Жена»… И т. п. Ему захотѣлось простора, свѣжаго воздуху, и онъ началъ отыскивать шапку. Шапка лежала на окнѣ, загороженная столомъ. Батюшка подошелъ къ столу. Здѣсь на большомъ синемъ листѣ сахарной бумаги валялись обглоданныя косточки курятины и крошки сдобныхъ лепешекъ. Завернутая въ отдѣльномъ клочкѣ соль была подмочена водкой и расползлась по столу. Окинувъ глазами всю эту картину, о. Петръ, порывисто схвативъ шапку, выбѣжалъ изъ своей кануры.

Очутившись на улицѣ, батюшка быстро зашагалъ по тротуару, вовсе не имѣя въ виду куда-нибудь заходить. Ему было легко, весело. Онъ даже напѣвалъ что-то дорогой. Самъ не замѣчая того, онъ дошелъ до воротъ архіерейскаго дома. Изъ воротъ, навстрѣчу ему, шелъ какой-то священникъ, страшно раскраснѣвшійся, съ блуждающимъ взоромъ, и на пути торопливо поправлялъ пазуху и одергивалъ полы.

— Преосвященный принимаетъ? полюбопытствовалъ о. Петръ.

— Я былъ послѣдній… Ужъ заперли… проговорилъ проситель, не останавливаясь.

О. Петръ почему-то даже обрадовался, когда услышалъ, что архіерей уже не принимаетъ. На церковной колокольнѣ, почти надъ самой головой его, часы звонко и отчетливо пробили два. О. Петръ, постоявъ еще съ минуту на одномъ мѣстѣ, повернулъ опять по направленію къ своему номеру. На возвратномъ пути онъ купилъ въ одномъ магазинѣ письменныхъ принадлежностей и нѣсколько почтовыхъ марокъ. Прійдя въ номеръ, онъ проворно счистилъ со стола остававшуюся на немъ дрянь и, доставъ изъ кармана роковой адресъ, принялся строчить по немъ письмо. Письмо вышло длинное, обстоятельное и нечуждое по мѣстамъ краснорѣчія. Въ концѣ письма о. Петръ убѣдительнѣйше просилъ скораго отвѣта и прописалъ свой адресъ.

Когда онъ уже опустилъ письмо въ почтовый ящикъ и такимъ образомъ сдѣлалъ первый шагъ въ новомъ направленіи, онъ вспомнилъ о своей Настѣ и тревожное чувство снова закралось въ его душу и смутило его. Батюшка опасался, какъ бы Настасья Поликарповна своими возраженіями и упрямствомъ не разстроила карьеры. Онъ снова провѣрилъ всѣ доводы въ пользу перехода и наконецъ рѣшилъ въ объясненіяхъ съ супругой ударить главнымъ образомъ на два пункта: «обезпеченіе великолѣпное; почетъ громаднѣйшій».

Вечеромъ къ нему опять заглянулъ о. Процеллинъ.

— Я забылъ еще вотъ что… началъ онъ хриплымъ голосомъ.

— Что такое?

— А насчетъ формуляра. Вамъ теперь должно быть попачкаютъ его. Такъ вы вотъ что: какъ поладите съ раскольниками-то, сейчасъ и просите его очистить, чтобъ тамъ никакого окаянства не было прописано. Понимаете? Желаю, молъ, въ другую епархію перейти. Это они охотно… какъ только въ другую епархію, такъ все простятъ. Непремѣнно такъ сдѣлайте. Покажете раскольникамъ, скажутъ: «вотъ такъ батька!» До свиданія!

VII.

Дней черезъ шесть послѣ пріѣзда о. Петра изъ губернскаго города, онъ получилъ съ почты письмо. Судя по незнакомому, старческому почерку и безграматности адреса, онъ сразу догадался, откуда это письмо. Торопливо разорвавъ конвертъ, онъ прочелъ слѣдующее:

«Ваше благословеніе. Письмо ваше я получилъ и по оному отвѣтствую. Какъ собственно вамъ желательно, чтобы къ намъ, и мы тому рады. Докладывалъ я совѣту, и совѣтъ изъявилъ на оное согласіе. По словамъ вашимъ радостно уповать, что вы пастырь добрый. И такъ мы съ своей стороны дай Богъ. Только личности вашей не видавши и коротко не знавши, утвердить оное затруднительно. Потому какъ намъ несподручно и по дѣламъ недосугъ, то вы какъ-нибудь соблаговолите на свиданіе сообща. Тогда бы и поговорили обо всемъ. А заочно больше сказать вамъ не могу. А мѣшкать нечего: дѣло важное. Покорнищи просимъ и ожидаемъ. А въ случаѣ — нельзя, то увѣдомить, въ какихъ мысляхъ бы находитесь касательно онаго. Купецъ Иванъ Шубѣевъ».

Утромъ слѣдующаго дня о. Петръ уже катилъ по желѣзной дорогѣ въ Теплинскъ. Мысли его вертѣлись все около одного предмета. Ему невольно припоминались разные эпизоды изъ исторіи раскола и газетныя корреспонденціи о современномъ его состояніи. То представлялась ему типическая фигура протопопа Аввакума, и припоминалось, какъ «ангелъ приносилъ еыу въ темницу штецъ зѣло пресладкихъ» и какъ «курочка, смотрѣніемъ божіимъ, несла ему въ день по три яичка»; то воскресалъ въ его памяти курьёзный разсказъ о томъ, какъ въ Тулѣ раскольничій архіерей потерялъ ночью митру на мостовой и т. п. И батюшкой овладѣвала грусть. Потомъ эта грусть разсѣевалась, при воспоминаніи о другихъ, болѣе свѣтлыхъ явленіяхъ изъ жизни раскольниковъ, и онъ успокоивался. При этомъ его окрыляла мысль, что онъ можетъ «принести пользу».

Въ размышленіяхъ о. Петръ и не замѣтилъ, какъ пріѣхалъ въ Теплинскъ. Домъ Шубѣева стоялъ въ концѣ одной изъ глухихъ улицъ города. Онъ былъ каменный, двухъ-этажный, очень длинный, но довольно узкій, съ маленькими окнами. Линія фасада была нѣсколько искривлена. Замѣтно было, что домъ, въ настоящихъ своихъ размѣрахъ, явился не сразу, но посредствомъ разновременныхъ пристроекъ и надстроекъ. Парадная дверь находилась сбоку, у самаго угла дома. Къ этому же углу примыкали окрашенныя въ пепельный цвѣтъ массивныя ворота, въ одной половинѣ которыхъ была продѣлана калиточка. Подойдя къ передней двери, о. Петръ нашелъ ее запертою. Звонка не оказалось. Батюшка отворилъ въ воротахъ калиточку и заглянулъ на дворъ. Огромная мохнатая собака заметалась на цѣпи и ожесточенно залаяла густымъ басомъ. Изъ растворенной конюшни вышелъ кучеръ съ метлой.

— Кто тутъ? спросилъ онъ, идя къ воротамъ.

— Иванъ Савельичъ дома? освѣдомился о. Петръ.

— Вамъ на что?

— Нужно. Онъ приглашалъ меня повидаться съ нимъ.

— Вамъ самого нужно, или…

— Самого, самого. Дома онъ?

— Подождите, я схожу наверхъ, сказалъ кучеръ и, поставивъ метлу въ уголъ, удалился.

Долго что-то ходилъ онъ. Наконецъ, на парадной лѣстницѣ послышались чьи-то шаги, глухо застучалъ деревянный засовъ, щелкнулъ ключъ, и гостя впустила какая-то старушка въ повязкѣ. О. Петръ вошелъ въ переднюю; слѣдомъ за нимъ торопливо вбѣжала и старушка. Гость прошелъ въ залъ. Старушка сопровождала его сбоку и засматривала ему въ лицо. Когда же батюшка остановился посреди зала, она зашла прямо противъ него и, сжавъ руки на груди, принялась разсматривать его уже во всѣхъ подробностяхъ. Это смутило о. Петра. Чтобъ не замѣчать пытливыхъ взглядовъ старухи, онъ началъ разсматривать залъ. Залъ былъ просторный, въ пять оконъ. Растеній никакихъ. Въ переднемъ углу, въ нѣсколько рядовъ, уставлены былъ темныя иконы. Нѣкоторыя изъ нихъ были въ дорогихъ ризахъ, съ жемчужными украшеніями. Передъ иконами висѣла большая мѣдная лампада. На самомъ верху иконостаса торчала вербная вѣтка. Въ двухъ простѣнкахъ висѣли старинныя зеркала; черезъ каждое изъ нихъ перекинуто было длинное, чистое полотенце, съ расшитыми концами. На срединѣ потолка висѣла люстра. Мебели по стѣнамъ было много: мягкія, неуклюжія кресла и стулья краснаго дерева перемѣшивались съ вѣнскими гнутыми стульями. Возлѣ одной стѣны стоялъ старинный диванъ съ высокою выгнутою спинкой. Передъ нимъ столъ, покрытый бѣлой скатертью. Изъ зала вели двѣ двери въ невѣдомые покои: высокая двустворчатая и низенькая, одностворчатая; обѣ были затворены. «Что-жь это онъ не выходитъ? подумалъ о. Петръ, остановивъ глаза на первой двери. — Быть не можетъ, чтобы онъ выдерживалъ меня для пущей важности». Батюшка начиналъ чувствовать себя нѣсколько тоскливо. Онъ раза два прошелся по залу и присѣлъ на первый попавшійся стулъ.

Но вотъ половинки высокой двери отворились, и въ залѣ показался Шубѣевъ, въ наглухо застегнутой суконной поддевкѣ, въ простыхъ личныхъ сапогахъ и съ ситцевымъ платкомъ въ рукѣ, который онъ держалъ за одинъ уголъ. Это былъ старикъ лѣтъ шестидесяти, средняго роста, тонкій, худощавый. Лицо узкое, продолговатое и чрезвычайно блѣдное; небольшая, клиномъ, бородка — совершенно сѣдая; но въ усахъ сохранилось еще нѣсколько черныхъ волосъ. Носъ длинный, тонкій, съ сплюснутыми ноздрями. Щеки глубоко ввалились. На вискахъ также впадины, рѣзко обозначающія линіи высокаго лба; кожа на лбу туго натянута и блеститъ. Глаза маленькіе, черные, смотрятъ рѣзко и будто удивленно. Двѣ вертикальныя насѣчки между бровями придавали всей физіономіи оттѣнокъ вдумчивости и рѣшительности. Густые, совершенно бѣлые волосы на головѣ обильно намаслены. На нихъ сохранился, въ видѣ рубца, слѣдъ отъ недавно снятой фуражки.

Прежде чѣмъ подойти къ о. Петру, онъ значительно мигнулъ караулившей гостя старушкѣ, и та мгновенно скрылась. Батюшка отрекомендовался. Старикъ съ низкимъ поклономъ указалъ ему на диванъ и проговорилъ: «милости просимъ».

— Такъ это вы самый и есть? началъ Шубѣевъ. — Оченно хорошо-съ. (Онъ отбивалъ слова такъ, что у него выходило удареніе на каждомъ словѣ). Вотъ и потолкуемъ. Извѣстно ли вамъ наше положеніе?

— Долженъ сознаться, что не совсѣмъ извѣстно, отвѣтилъ о. Петръ — Я просилъ бы васъ разъяснить мнѣ все обстоятельно.

— Та-акъ-съ, произнесъ старикъ.

Онъ мелькомъ взглянулъ на батюшку и, немного подумавъ, продолжалъ:

— У насъ, изволите видѣть, были допрежь свои законные священники, отъ своего епископа. Потомъ епископъ этотъ преставился. На его мѣсто поставили намъ другого, да поставили-то не по правиламъ: нужно бы собору его посвятить, а его посвятилъ одинъ только епископъ. И почалъ онъ ставить поповъ. А мы этихъ поповъ не захотѣли. Иные, правда, пріемлютъ ихъ, а мы не пріемлемъ. Вотъ и пріискиваемъ себѣ.

— Ну-те, а служеніе у васъ какъ? спросилъ о. Петръ.

— Служеніе у насъ благолѣпное, исконное, по древнимъ истовымъ книгамъ. И напѣвы самые умилительные. У насъ ужь не полагается чего-нибудь эдакаго… да-съ. Такъ это вамъ не трудно будетъ? Вѣдь вы къ нашему непривычны?

— О, нѣтъ. Что-жь тутъ особеннаго! отозвался о. Петръ. — Вообще раскольники вѣдь мало рознятся отъ православныхъ. Собственно обрядовая часть… Ну, тамъ… перстосложеніе…

— Позвольте, какъ вы изволили сказать? съ разстановкой произнесъ Шубѣевъ, прищурясь и наклонивъ ухо въ сторону о. Петра. — Вы, кажется, сказали: «раскольники»? Что это такое — «раскольники»?

— То есть, старообрядцы, поправился батюшка, нѣсколько смутившись. — Вѣдь это давнее и общепринятое названіе. Я вовсе не соединяю съ нимъ что-либо оскорбительное.

— «Общепринятое»… Мало ли что! возразилъ старикъ, перекладывая платокъ изъ одной руки въ другую. — Общепринятое, да неправильное. Вотъ что. Раскольниковъ, сударь, нѣтъ. Это выдумалъ Никонъ, по надмѣнности своей. Мы, сударь, не раскольники, а содержащіе древлюю вѣру православную! Такъ-то… Опять же, вы говорите: «разница небольшая». Нѣтъ, большая, сударь, разница. Ужь не одна сотня лѣтъ прошла, а мы все держимъ. Значитъ, не все едино. Вотъ хоть бы знаменіе креста… У васъ три перста, а у насъ два.

— Но вѣдь смыслъ-то тотъ же, замѣтилъ о. Петръ: — святая Троица и два естества.

— Тотъ же, да не тотъ же, продолжалъ старикъ. — У насъ все крѣпко, основательно, а у васъ нѣтъ. (Онъ положилъ платокъ на диванъ и вытянулъ правую руку съ перстами, сложенными для древляго крестнаго знаменія). Сказано: преклонъ небеса, съ вышнихъ соступи, дольняя соедини. Вотъ у насъ одинъ главный-то перстъ и сошелъ книзу. (Онъ снова подобралъ правую руку). Такъ-то. А у васъ что сказано? Ничего! Нѣтъ, у насъ, сударь, крѣпко. Какъ-то пріѣзжалъ къ намъ Павелъ Прусскій. Ужь на что, кажись… Но мы его посрамили… Скажетъ что-нибудь супротивъ насъ, а мы ему сейчасъ книгу. Онъ еще, а мы опять книгу. Вертѣлся-вертѣлся… У насъ все есть, а у него нѣтъ ничего. Видитъ, дѣло-то плохо, выписалъ невѣсть откуда книгъ и началъ ужь по нимъ… А мы ему опять книги. Такъ ничего и не подѣлалъ. Такъ-то.

— Да я такъ себѣ замѣтилъ, сказалъ о. Петръ. — Не увѣщевать же я васъ пріѣхалъ, а послужить для васъ.

— Дай Богъ, дай Богъ. Самое лучшее. У насъ, сударь, хорошо: благочинно, мирно, любовно. Въ обидѣ не будете. Положимъ вамъ полторы тысячи, домикъ отведемъ. За требы у насъ не полагается — не такъ, какъ у васъ — но желающимъ не возбранено… по усердію. И многіе даютъ. И самъ я всегда даю. Вотъ, Господь дастъ, и послужите, если усердіе ваше есть.

— Я бы съ удовольствіемъ.

— Самое лучшее… А что, бумага какая-нибудь есть при васъ? Я бы полюбопытствовалъ.

— Документы?

— Ну, да.

— Теперь нѣтъ, но я могу въ скоромъ времени доставить, если только вы меня обнадежите.

— Та-акъ-съ. Вы ужь простите меня. Я въ васъ не сомнѣваюсь, но, знаете, такъ… для совѣсти. Тогда бы я и совѣту-то вольнѣй доложилъ. Нельзя, знаете… Было время, когда наши прародители, по нуждѣ, всякихъ принимали. Но то по нуждѣ, а мы теперь въ благополучіи обрѣтаемся. Намъ нужны люди хорошіе. Пастырь! — вы это возьмите! Дѣло высокое. Вы ужь простите. Я не то чтобы… а такъ… для совѣсти.

— Чтожъ такое… Дѣло естественное, сказалъ о. Петръ.

— Да-съ. Именно естественное… Вотъ, Богъ дастъ, устроимъ все, совѣтъ утвердитъ, тогда примете помазаніе и будете нашъ.

— Какъ, помазаніе? удивился батюшка.

— А какъ же? Безпремѣнно. Безъ этого нельзя, объяснилъ старикъ. — По нашему, совершеніе ваше не полное. Вотъ помазаніе-то васъ и очиститъ. Какъ же? Безъ этого нельзя.

О. Петръ надвинулъ брови и задумался. Шубѣевъ пристально смотрѣлъ на него сбоку. Въ забывчивости, батюшка медленно вытащилъ изъ кармана портсигаръ и досталъ изъ него папироску.

— Ай-ай-ай! воскликнулъ старикъ, такъ что о Петръ вздрогнулъ. — Какимъ вы дѣломъ занимаетесь! Это ужь напрасно… это вы напрасно! продолжалъ онъ, качая головой.

— Да это пустяки… Глупая привычка… Можно бросить, въ смущеніи оправдывался о. Петръ, снова пряча папиросу.

— Нѣтъ, не скажите этого… не скажите! наставительно отчеканивалъ старецъ. — Это не пустяки. «Привычка»! Привычка — дѣло великое. Съ ней совладать трудно и не всякому подъ силу. Это я на опытѣ знаю. Былъ у меня дѣдушка и нюхалъ онъ этотъ самый табакъ. И выбрали его старостой церковнымъ. Такъ вѣдь какую муку-то принялъ-съ! Страсть! Стоитъ это у ящика, и искушаетъ его понюхать. Ну, просто, говоритъ, смерть. А нельзя-съ. Стоитъ на возвышеніи… И зазорно, и грѣшно. Вотъ ему подступитъ-подступитъ… ежится, бѣдный, скорбитъ, терзается, а терпитъ, все терпитъ. Да вѣдь сколько мѣста бился-то! Ажь захворалъ. Но такъ-таки, царство ему небесное, и не понюхалъ… Вотъ что значитъ привычка. А вы говорите… Но вѣдь не всякому дано. Дѣдушка вотъ преодолѣлъ, а другой не можетъ. Онъ, по крайности, былъ мірянинъ… еще не такъ зазорно. А ужь батюшкѣ-то заниматься этакимъ дѣломъ совсѣмъ непригоже. А у васъ теперь это у всѣхъ въѣлось. Эгта ѣду въ Москву, въ некурящемъ вагонѣ, гляжу: какой-то батька сидитъ и куритъ-съ. — Э-э, говорю, вы, батюшка, ужь не извольте этого. — «А что?» — Да первое дѣло, молъ, отъ начальства правилъ повѣшенъ, чтобъ не курить, а второе — вы, говорю, отецъ духовный, вамъ не подобаетъ. — «Я, говоритъ, здѣсь не священникъ». — А кто же? говорю, баринъ-съ? — «Нѣтъ». — Мужикъ-съ? — «Нѣтъ». — Развѣ, говорю, вы не знаете, что на всякомъ мѣстѣ владычествіе его? Такъ я ужь самъ ушелъ въ другой вагонъ.

— Табакъ я брошу курить. Вы напрасно безпокоитесь, сказалъ о. Петръ.

— Дай Богъ, дай Богъ! проговорилъ старикъ, утирая платкомъ носъ. — Только не всякому дано, прибавилъ онъ, глубоко вздохнувъ. — Вы какихъ будете лѣтъ?

— Мнѣ тридцать лѣтъ.

— О о, какъ вы млада! По поличью-то, я думалъ, вамъ ужь сорокъ есть. Какъ млада, ай-ай-ай! Это неловко.

— Чѣмъ же неловко? возразилъ батюшка. — Дѣло не въ лѣтахъ. Теперь молодъ, но со временемъ буду и старъ, если Богъ дастъ пожить на свѣтѣ.

— Это такъ-съ. Но намъ желательно бы пастыря пожилого, почтеннаго, чтобъ былъ потверже… Тридцать лѣтъ!

Старикъ задумался.

— Больше ничего мнѣ не сообщите? спросилъ о. Петръ, подождавъ съ минуту.

— Больше ничего-съ, отвѣтилъ Шубѣевъ, встрепенувшись.

Проситель всталъ. За нимъ поднялся и хозяинъ.

— Такъ если вы ничего противъ меня не имѣете… изъяснилъ батюшка. — Условія ваши я принимаю. Документы я или вышлю по почтѣ, или лично представлю, какъ угодно.

— Поговорю! поговорю совѣту. Какъ онъ разсудитъ… отвѣтилъ старикъ, устойчиво глядя о. Петру въ глаза.

— Затѣмъ… будьте здоровы! сказалъ батюшка, откланиваясь.

— Позвольте, остановилъ хозяинъ и полѣзъ въ карманъ.

О. Петръ подождалъ.

— Вотъ вамъ! сказалъ старикъ, подавая батюшкѣ трехрублевую бумажку.

— Зачѣмъ это? возразилъ о. Петръ, сдѣлавъ шагъ назадъ.

— Это на извощика-съ.

— Богъ съ вами, съ какой стати? отговаривался батюшка.

— Нельзя-съ. Прошу принять, наступалъ старикъ.

— Не нужно, благодарю васъ.

— Нѣтъ, извольте-съ.

— Ну, право же, не возьму.

— Развѣ обидно-съ?

— Гм… Если хотите, обидно, брякнулъ въ торопяхъ о. Петръ.

— Да-а, ну… Въ такомъ случаѣ — дѣло ваше. Мы обижать не желаемъ, серьёзно проговорилъ старикъ, снова пряча бумажку.

— Нѣтъ, право, мнѣ кажется…

— А мнѣ кажется, перебилъ старикъ: — что ежели вы желаете быть нашимъ, такъ откачиваться отъ насъ не должны. Вотъ что мнѣ кажется.

И старикъ значительно кивнулъ головой.

— Полноте, Иванъ Савельичъ, стоитъ ли толковать! успокоительно и съ улыбкной проговорилъ о. Петръ. — Богъ дастъ, поладимъ. Заслужу. Будьте покойны.

Иванъ Савельичъ молчалъ.

— До свиданія, заключилъ батюшка и двинулся въ переднюю. Прежняя старушка, въ повязкѣ, снова откуда-то вынырнула и побѣжала отпирать о. Петру дверь.

Черезъ недѣлю о. Петръ получилъ отъ Шубѣева письмо слѣдующаго содержанія: «Ваше благословеніе. Совѣтъ много объ васъ обдумывалъ. И какъ собственно вы дюже млади, то сочли васъ неудобнымъ на оное. Собственно вотъ это и есть. Истинно соболѣзную и, можно сказать, скорблю насчетъ васъ. Но что дѣлать. Воля Божія. Засимъ остаюсь купецъ Иванъ Шубѣевъ».

О. Забытый.

"Отечественныя Записки", № 5, 1883