Не то... (Мамин-Сибиряк)/ДО

Не то...
авторъ Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

Опубл.: 1882. Источникъ: az.lib.ru

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА ТОМЪ ДЕСЯТЫЙ ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ и ПЕТРОГРАДЪ Приложеніе журналу «Нива» на 1917 г.

НЕ ТО… Повѣсть.

I.

— Прекрасная картина: дама съ кошечкой! — какимъ-то шипящимъ, выцвѣтшимъ голосомъ повторялъ маленькій, сѣденькій стариковъ, походившій на сѣдого ежа. — Умиляюсь, Леонида Гавриловна… Кстати, дама съ кошечкой читаетъ книжку съ чувствительными стихами.

«Дама съ кошечкой» черезъ плечо презрительно взглянула на ядовитаго старичка и опять углубилась въ чтеніе лежавшей на столѣ книги. Этотъ взглядъ заставилъ старичка съежиться, и онъ какъ-то по-дѣтски хихикнулъ себѣ въ кулачокъ. Они сидѣли на небольшой террасѣ, выходившей въ старый тѣнистый садъ пузатыми колонками quasi-русскаго стиля и крутой деревянной лѣсенкой съ раскрашенными перилами. Двѣ стеариновыхъ свѣчи въ стеклянныхъ колпакахъ освѣщали только столъ, за которымъ сидѣла «дама съ кошечкой», а дальше разсѣянный свѣтъ точно замиралъ-- въ мягкомъ сумракѣ лѣтней ночи, окутывавшей и садъ, и террасу, и бѣлесоватую полоску воды, проглядывавшую въ концѣ-главной аллеи. Гдѣ-то нерѣшительно посвистывалъ соловей, точно музыкантъ, настраивавшій свой инструментъ., для концерта… Пахло сиренью, акаціей и свѣжей травой. Со своего кресла-качалки сердитый старичокъ-ежъ видѣлъ клочокъ неопредѣленнаго, сѣро-сине-фіолетоваго неба, съ мигавшей на немъ парой бойкихъ звѣздочекъ, а съ другой стороны, въ отворенную дверь, ярко освѣщенную столовую. Центръ его доля зрѣнія занимала «дама съ кошечкой», хотя она и сидѣла къ нему въ три четверти, какъ говорятъ фотографы.

— Въ сущности, если разобрать серьезно, такъ вся наша жизнь… — началъ опять старикъ, отчеканивая слова и хлопая сухой, сморщенной ладонью по ручкѣ кресла. — Леонида Гавриловна, вы, вѣроятно, думаете, что живете или, по крайней мѣрѣ, жили, какъ изъ вѣжливости думаютъ дамы вашего возраста? Успокойтесь: это только скверная иллюзія… Живетъ вотъ котъ, который ѣстъ и спитъ до одурѣнія, живетъ цѣпная собака, лошадь, а всѣ мы, человѣки, только притворяемся, что живемъ. Это «насъ возвышающій обманъ» — не больше того… Да!.. Въ сущности вы, напримѣръ, платите вотъ за этотъ домъ, на террасѣ котораго мы сейчасъ имѣемъ удовольствіе бесѣдовать, платите по книжкамъ мяснику, въ мелочную лавочку, дровянику и каждый день ложитесь спать съ мыслью, гдѣ бы завтра призанять денегъ. Эта комедія жизни логически закончится платой за визитъ доктору, который и васъ и меня отправитъ на тотъ свѣтъ. Развѣ это жизнь, Леонида Гавриловна? Это подлогъ, дама съ кошечкой, а не жизнь, и мы родимся на бѣлый свѣтъ злостными банкротами…

— Если бы все это не повторялось вами каждый день, Ефимъ Иванычъ, то я назвала бы вашу мысль остроумной, — грубовато отвѣтила Леонида Гавриловна, раскуривая папиросу и по-мужски закладывая ногу на ногу, — повторяться для умнаго мужчины то же самое, что бѣлила и румяна для перезрѣлой красавицы…

— Пріасходно, дама съ кошечкой!.. — прошипѣлъ Ефимъ Иванычъ, — для пущей язвительности онъ коверкалъ слова и, находя это очень остроумнымъ, самъ первый заливался сухимъ, дребезжащимъ смѣхомъ, — пріасходно, Леонида Гавриловна… Вотъ вы и стишки чувствительные читаете кстати. Самое подходящее занятіе… Жизни нѣтъ, такъ будемъ ее изъ книжки вычитывать.

Леонидѣ Гавриловнѣ было подъ пятьдесятъ, но для этого рокового возраста она сохранилась замѣчательно. Если что ее портило, такъ это излишняя полнота и нѣкоторая небрежность въ костюмѣ. Впрочемъ, теперь, при колеблющемся освѣщеніи, она казалась гораздо моложе, и Ефимъ Иванычъ, пристально вглядываясь въ крупныя, характерныя черты ея лица, точно старался припомнить что-то такое хорошее, но не могъ и только жевалъ сухими, тонкими губами. Въ своей лѣтней парѣ изъ китайскаго шелка онъ казался еще меньше, чѣмъ былъ на самомъ дѣлѣ, особенно, когда горбился и подгибалъ свои короткія ножки подъ качалку. Остриженные подъ гребенку сѣдые, жесткіе волосы придавали ему какой-то колючій видъ. Странный былъ человѣкъ этотъ Ефимъ Иванычъ. Являвшійся почти каждый день къ Леонидѣ Гавриловнѣ, чтобы подразнить ее. Это доставляло ему какое-то обидное удовольствіе. Языкъ Ефима Ивановича жегъ, какъ крапива, а мозгъ точно былъ утыканъ булавками. Сама Леонида Гавриловна не только терпѣла его присутствіе, но даже скучала безъ него, потому что въ своемъ одиночествѣ рада была всякому живому существу. Вѣдь одиночество такая страшная вешь, особенно для людей, жизнь которыхъ въ прошломъ, въ воспоминаніяхъ, переливающихся въ мозгу, какъ китайскія тѣни на экранѣ волшебнаго фонаря. Поддразниванья Ефима Иваныча даже нравились Леонидѣ Гавриловнѣ, потому что вызывали такое щемящее и ноющее чувство, которое служило острой приправой въ скучающему одиночеству. Такимъ образомъ Ефимъ Иванычъ являлся каждый вечеръ, усаживался въ «свою» качалку и наблюдалъ за Леонидой Гавриловной, которая не обращала на него, повидимому, никакого вниманія и въ его присутствіи продолжала свою безыменную женскую работу кроила, шила, вязала, ухаживала за цвѣтами, возилась съ любимымъ старымъ котомъ, который постоянно лежалъ у нея на колѣняхъ и вообще пополняла свой женскій день механизмомъ работы. Сегодняшній вечеръ походилъ на всѣ другіе вечера.

— Ну-съ, что же говоритъ вашъ, разслабленный поэтикъ? — спрашиваетъ Ефимъ Иванычъ послѣ длинной паузы, — т.-е., поэтъ съ позволенія сказать…

— Это Надсонъ, — отвѣтила коротко Леонида Гавриловна и прочла съ аффектаціей старинныхъ чтецовъ:

Тшетно въ сердцѣ уставшемъ отъ мукъ и тревогъ,

Исцѣляющихъ звуковъ я жадно ищу

Онъ растоптанъ и смятъ, мой душистый вѣнокъ.

Я безъ пѣсни борюсь и безъ пѣсни грущу!..

— Ха-ха! Сладенькое чиликанье моднаго поэтика?.. — язвилъ Ефимъ Иванычъ, заливаясь своимъ ядовитымъ смѣшкомъ. — Исцѣляющіе звуки… душистый вѣнокъ… однимъ словомъ, все на своемъ мѣстѣ, а вмѣстѣ это называется поэзіей! Ха-ха…

— А что же по-вашему?

— По-моему? По-моему, милая моя дама съ кошечкой, это нытье, сапоги въ смятку и вообще галиматья. Да-съ… Что-то такое худосочное, больничное и, вообще, противное здоровому человѣку. Плачутъ только женщины — въ этомъ ихъ главная сила, а поэтъ долженъ возбуждать во мнѣ высокія чувства, поднимать духъ… Что жить скверно — я знаю и безъ него. Истинная поэзія не должна знать слезъ… По-моему вотъ гдѣ поэзія: законъ Мальтуса, законъ борьбы за существованіе, теорія утилитаризма, но для такихъ вещей еще не родилось поэтовъ. Ваши поэты — поэты человѣческаго вырожденія и существуютъ они только для такихъ же выродившихся человѣковъ и человѣчицъ. Посмотрите на лѣсного звѣря или лѣсную птицу — каждый экземпляръ въ своемъ родѣ совершенство, какъ выразитель господствующаго типа, наиболѣе приспособившагося къ существованію при наличности данныхъ условій. Тамъ все бодро, свѣжо, красиво, и только одинъ человѣкъ хнычетъ; потому что онъ извратилъ всѣ основныя требованія природы и поддерживаетъ свое гнилое существованіе искусственными средствами. Вотъ гдѣ источникъ всѣхъ этихъ «исцѣляющихъ звуковъ» и «душистыхъ вѣнковъ»… Хи-хи!..

— Неправда!.. Поэтъ говоритъ мнѣ то, что я сама пережила и перестрадала, и я люблю его именно за это. Это не вырожденіе, а откликъ живого человѣка на то, чѣмъ вы болѣете и страдаете… Мнѣ доставляетъ наслажденіе перечитывать вотъ именно такія наболѣвшія строфы.

— Точь-въ-точь, какъ во времена Карамзинской «Бѣдной Лизы»… Сентиментализмъ! Хе-хе…

— Такъ можетъ разсуждать только такой узкій эгоистъ, какъ вы… Да!.. Вы извращаете великія поученія, факты и клевещете на самую жизнь, на человѣческую природу, потому что вы еще разъ эгоистъ.

— Пріасходно!.. Вамъ не нравятся мои слова? Всякая трезвая мысль для васъ является личнымъ оскорбленіемъ, и вы будете вѣчно жить въ сумеркахъ собственной нездоровой фантазіи.

Это уже взбѣсило Леониду Гавриловну, такъ что она швырнула книгу и прогнала кота. Ефимъ Иванычъ продолжалъ ехидно улыбаться, счастливый вызваннымъ эффектомъ.

— А вы, вы что такое представляете своей особой? — уже съ азартомъ накинулась на него Леонида Гавриловна. —Вы — дрянной человѣкъ, и, если хотите знать, я искренно презираю васъ. Да!.. Вѣдь я жила, любила, дѣлала, можетъ-быть, ошибки, страдала и радовалась и дала жизнь другимъ… За каждою женщиной остается будущее, купленное муками материнства, а вотъ вы… Гдѣ тѣ женщины, которыхъ вы любили? Что я говорю: любили… Развѣ могли вы когда-нибудь хотя приблизительно почувствовать смыслъ этого святого слова? Ваша любовь — это легкія интрижки и еще болѣе легкіе цвѣты удовольствій, о которыхъ вамъ самимъ стыдно сейчасъ вспоминать… Я удивляюсь только одному, какъ вамъ не стыдно смотрѣть прямо въ глаза мнѣ, матери семейства? Въ жизни природы вы были карманнымъ воришкой, таскавшимъ чужіе носовые платки, — вотъ ваша любовь, ваша жизнь, вашъ эгоизмъ, и вотъ почему вы никогда не поймете настоящей поэзіи, и вотъ почему я глубоко презираю васъ, несчастный!

— Это называется изъ пушки по воробью, Леонида Гавриловна…

Взбѣшенная этимъ разговоромъ, Леонида Гавриловна, съ выступившими на лицѣ красными пятнами и горѣвшими глазами, хотѣла сказать кавалеру еще какую-то круппую дерзость и уже раскрыла ротъ, какъ въ этотъ критическій моментъ, точно у нея въ самомъ ухѣ, дрогнулъ и замеръ почтовый колокольчикъ. Дорожный тяжелый экипажъ съ грохотомъ подкатился къ крыльцу, и въ отвѣтъ по всему дому захлопали двери, точно влетѣла какая-то фантастическая птица-вѣщунья съ деревянными крыльями. Раздались молодые, легкіе шаги, мелькнули двѣ тѣни, и на террасу ворвались молодой человѣкъ и молодая дѣвушка.

— Мамочка… милая!..

— Нина!.. Вадя!..

Ефимъ Иванычъ поднялся съ кресла и отвернулся лицомъ въ садъ, чтобы не видѣть этой нѣжной сцены встрѣчи. Онъ даже фукнулъ носомъ, какъ старый котъ, на котораго брызнули холодною водой. Поздоровавшись съ молодыми людьми довольно сухо, онъ отыскалъ свою соломенную шляпу и какъ-то неловко началъ прощаться.

— Ефимъ Иванычъ, куда вы бѣжите? — заговорила дѣвушка, ухвативъ его за рукавъ. — Неужели мы съ Вадей такъ напугали васъ?.. =

— Нѣтъ, мнѣ, барышня Ниночка, пора домой… Не въ пору гость хуже татарина. Адью, monsieur et mesdames…

Круто повернувшись на каблукахъ, Ефимъ Иванычъ маленькими шажками спустился съ террасы въ садъ и по широкой центральной аллеѣ направился въ сгустившуюся молочную мглу весенней душистой ночи. «Барышня Ниночка» удивленными глазами проводила убѣгавшаго друга дома, а потомъ вопросительно посмотрѣла на мать, почему сна, мама, не сказала ни одного слова, чтобы удержать старика? Леонида Гавриловна чутьемъ поняла охватившее дочь чувство молодой, хорошей жалости и сухо отвѣтила на ея нѣмой вопросъ:

— Пусть его уходитъ…

— Мамочка, и тебѣ его не жаль?

— Нисколько; это эгоистъ.

А «эгоистъ» быстро шагалъ по аллеѣ, размахивая своею камышевою палкой, и повторялъ вслухъ съ особеннымъ ожесточеніемъ:

— Пріасходно!.. Красныя дѣтки пріѣхали… А мы не желаемъ бытъ лишними, чортъ возьми!

Онъ не чувствовалъ, охватывавшей его душистой весенней мглы, не слышалъ громкихъ соловьиныхъ поцѣлуевъ, которыми отдавалъ старый садъ, не видѣлъ взвѣшенной въ воздухѣ серебристой пыли луннаго свѣта и быстро шагалъ впередъ, точно хотѣлъ скрыться отъ самого себя, только бы не слышать и не чувствовать этой глупой радости, которая гналась за нимъ молодымъ смѣхомъ и радостными, молодыми голосами.

— Мама, милая, дорогая!.. — повторяла Нина въ сотый разъ, обнимая мать и покрывая поцѣлуями ея лицо, шею и руки. — Какъ я соскучилась о тебѣ, родная…

— Нина, ты меня задушишь… — какимъ-то упавшимъ голосомъ отвѣчала Леонида Гавриловна, слабо защищаясь. — А ты что же, Вадимъ?.

— Я?.. Я ничего, мама…

— Ты, кажется, и не поздоровался со мной?

— Ахъ, мама, какія ты вещи говоришь: я знаю свои, обязанности и проявилъ сыновнія чувства довольно ярко… Наконецъ одна Нина тебя задушитъ.

Этотъ сухо-ироническій отвѣтъ подѣйствовалъ на Леониду Гавриловну непріятно, — она, какъ большинство матерей, любила сына больше, чѣмъ дочь, а теперь была немного обижена.

— Впрочемъ, я забыла, что ты уже совсѣмъ большой мужчина… — отвѣтила она съ плохо скрываемымъ раздраженіемъ. — А всѣ большіе мужчины… Ну, однимъ словомъ, объ этомъ въ другой разъ.

II.

Изъ сада Ефимъ Иванычъ вышелъ прямо въ переулокъ, узкій и кривой, какіе сохраняются только по глухимъ провинціальнымъ городкамъ. До его холостой квартиры было около версты, что по провинціальной ариѳметикѣ составляло очень большое разстояніе.

— Красныя дѣтки пріѣхали… — повторялъ старикъ вслухъ, размахивая палкой, точно расчищалъ передъ собой дорогу отъ обступившихъ ее призраковъ. — Семейная радость… хи, хи!..

Уѣздный городокъ Сысольскъ, стоявшій на сплавной хлѣбной рѣкѣ Смолкѣ, давно уже спалъ, и только кой-гдѣ мелькали еще запоздалые огоньки — въ домѣ у соборнаго протопопа, въ аптекѣ, у адвоката Биряева, у купца Егорова. Ефимъ Иванычъ тысячу разъ проходилъ по этой дорогѣ и отлично зналъ каждый камешекъ, каждый переулокъ, каждый заборъ. Онъ отъ души всегда ненавидѣлъ свое родное захолустье, а судьба точно въ насмѣшку устроила такъ, что Ефиму Иванычу въ этомъ вороньемъ гнѣздѣ привелось жить все время и, вѣроятно, приведется кончить здѣсь же и дни живота. Эта мысль убивала его и старикъ впадалъ иногда даже въ трагическое настроеніе.

— Помилуйте, развѣ это не трагедія: цѣлую жизнь прожить въ какомъ то лягушатникѣ? — возмущался онъ. — Да… И не видѣть ничего — рѣшительно ничего. Между тѣмъ гдѣ-то люди живутъ настоящею жизнью, гдѣ-то постоянно свѣтитъ солнце… э, да что тутъ говорить. Это настоящая трагедія, когда свѣтъ сходится клиномъ вотъ именно въ такой мурьѣ… Прожить двадцать лѣтъ на одной улицѣ и тутъ же умереть…

Этотъ ропотъ имѣлъ основанія, какъ увидимъ ниже. Сейчасъ Ефиму Иванычу особенно грустно было возвращаться подъ свою смоковницу, и онъ даже остановился на углу одной улицы, раздумывая, гдѣ бы провести остатокъ вечера. Просто взять и зайти въ первый попавшійся домъ «на огонекъ» благо онъ зналъ всѣхъ въ Смольскѣ и его всѣ знали. А то зайти въ трактиру гдѣ поютъ арфистки… Послѣдняя мысль просто устыдила Ефима Иваныча своимъ безобразіемъ, и онъ какою-то виноватою походкой побрелъ къ своему пепелищу. Низенькій деревянный домикъ въ три окна глядѣть на улицу съ такимъ добродушіемъ. Ефимъ Иванычъ медленно подошелъ по деревянному тротуару къ своей калиткѣ и началъ стучаться, — цѣлыхъ десять лѣтъ Ефимъ Иванычъ собирался завести звонокъ, да такъ и не могъ собраться.

— Умерли вы, что ли? — закричалъ онъ, когда на дворѣ послышалось шлепанье босыхъ ногъ.

Калитку отворилъ заспанный кучеръ Ѳедька, глупый малый, котораго Ефимъ Иванычъ собирался прогнать съ глазъ долой ровно десять лѣтъ, какъ и устроить звонокъ. Обругавъ вѣрнаго раба, Ефимъ Иванычъ вошелъ на крыльцо, нащупывая поручни лѣстницы, знакомую стѣну и обитую зеленою клеенкой дверь. Онъ долго не могъ попасть ключомъ въ замокъ и еще разъ обругался. Въ передней было темно, и это ничтожное обстоятельство возмущало Ефима Иваныча каждый разъ. Ну, что стоило купить стѣнную лампочку и заставлять Ѳедьку зажигать ее каждый вечеръ? Подъ столомъ въ передней послышались нерѣшительная возня и удары хвостомъ по деревянному полу, — это зажирѣвшій старый сеттеръ Трезоръ выражалъ дружескія чувства. Прежде онъ прыгалъ на грудь, скакалъ по мебели, а теперь состарился, оглохъ, поглупѣлъ и едва шевелился.

«Неужели и я такой же буду?» — въ ужасѣ подумалъ старикъ, чиркая спичкой.

Квартира Ефима Иваныча состояла изъ трехъ комнатъ — гостиная, кабинетъ и спальня. Изъ передней вторая дверь вела въ кухню, гдѣ обиталъ Ѳедька съ кухаркой Лукерьей. Обстановка комнатъ была самая простая, на провинціальный ладъ, за исключеніемъ кабинета, гдѣ шелъ рядъ шкаповъ съ книгами, полки съ книгами, столы и стулья, заваленные книгами. Старинный большой письменный столъ составлялъ главный центръ всей этой обстановки, его душу, — двадцать лѣтъ Ефимъ Иванычъ проработалъ за нимъ и свыкся настолько, что не могъ даже себя представить безъ своего письменнаго стола. На полу сложены были кипы газетъ, папки съ разными бумагами и картоны съ вырѣзками изъ газетъ, объявленіями и всевозможными брошюрами.

По обычаю, на отдѣльномъ столикѣ въ гостиной Лукерья приготовила холодный ужинъ, по Ефимъ Иванычъ не прикоснулся къ нему, а машинально прошелъ къ своему столу и сѣлъ въ рабочее кресло. На столѣ предъ его носомъ лежала начатая вчера статья о земскомъ хозяйствѣ въ Смольевскомъ уѣздѣ, — она теперь почему-то непріятно подѣйствовала на Ефима Иваныча, и онъ сердито сунулъ нѣсколько написанныхъ листовъ въ ближайшую папку, гдѣ хранились недоконченныя статьи.

— Къ чему? — вслухъ спросилъ самого себя Ефимъ Иванычъ и разсмѣялся своимъ сухимъ смѣхомъ. — А вѣдь Леонида Гавриловна сказала правду: гдѣ тѣ женщины, которыхъ я любилъ?

Ему, по ассоціаціи идей, припомнилась знаменитая фраза изъ «Фру-фру»: «нѣтъ женщины»… Да, ея не было, и мертвымъ холодомъ вѣяло отъ этихъ стѣнъ и отъ всей этой печатной и писаной бумаги, представлявшихъ собой фикцію жизни. Въ сущности, ко всѣмъ бабамъ Ефимъ Иванычъ относился съ легкимъ оттѣнкомъ, холостого презрѣнія, но въ тяжелыя минуты своей холостой хандры онъ сознавалъ, чего ему недоставало для полноты жизни, и начиналъ злиться, какъ было и сейчасъ. Всю-то жизнь онъ положилъ вотъ на эту писаную бумагу…

Кое-какъ раздѣвшись, Ефимъ Иванычъ улегся на диванѣ въ кабинетѣ и началъ дремать съ открытыми глазами. Иногда достаточно ничтожнаго факта, чтобы вызвать цѣлую вереницу непрошенныхъ видѣній, какъ было и. сейчасъ. Пріѣздъ «красныхъ дѣтокъ», нарушившій обычный вечеръ, вызвалъ это тяжелое душевное настроеніе Ефима Иваныча. Чужая радость отозвалась въ душѣ старика глухою, застарѣлою болью.

Онъ лежалъ и видѣлъ себя молодымъ, совсѣмъ молодымъ, когда еще слушалъ лекціи въ казанскомъ университетѣ въ началѣ шестидесятыхъ годовъ. Хорошее было время, кругомъ хорошіе люди, и самого себя Ефимъ Чакушинъ чувствовалъ тоже хорошимъ человѣкомъ. Такое уже было общественное настроеніе, когда хотѣлось вѣрить всему хорошему. Сынъ бѣднаго уѣзднаго врача, Ефимъ Чакушинъ мечталъ о міровыхъ вопросахъ, о правдѣ жизни и лютой борьбѣ съ господствующимъ зломъ. Тогда о себѣ, о своемъ- счастьѣ, о своемъ положеніи мало заботились, потому что интересы жизни лежали внѣ отдѣльной личности. Чакушинъ былъ уже на послѣднемъ курсѣ юридическаго факультета, когда по одной студенческой исторіи долженъ былъ оставить aima mater. Это былъ первый житейскій ударъ, слѣдствія котораго распространились на всю послѣдующую жизнь… Что такое дипломъ — пустая формальность, не больше, и не всѣмъ же жить на бѣломъ свѣтѣ съ университетскими дипломами. Чакушинъ попробовалъ служить тамъ и сямъ, но вездѣ его преслѣдовали неудачи, и онъ кончилъ тѣмъ, что вернулся въ родной городъ, гдѣ и поселился. Движеніе изъ столицъ и университетскихъ центровъ по радіусамъ разошлось тогда по провинціи, и въ сферу его дѣйствія попалъ между прочимъ Смольскъ, гдѣ открывалось земство, устраивались школы и т. д.

Странная и какая-то роковая эта тяга къ себѣ домой, въ родныя мѣста, какъ проявленіе чего-то такого, что стоитъ выше насъ и что владѣетъ нами. Съ мыслью о родинѣ всегда связано представленіе, что именно тамъ хорошо, тамъ тепло и уютно, а все остальное нехорошо уже тѣмъ, что оно чужое. Именно съ этими чувствами Чакушинъ въѣзжалъ въ Смольскъ, гдѣ у него никого и родныхъ не оставалось. Въ самомъ дѣлѣ, послужить родинѣ, приложить здѣсь свои силы и знанія — что можетъ быть лучше, чище и выше? Отъ отца оставался тотъ самый домишко, въ которомъ Чакушинъ жилъ и сейчасъ, и въ немъ онъ пережилъ и своё хорошее время, какъ теперь короталъ старческое лихолѣтіе. Господи, чѣмъ онъ только ни былъ, гдѣ ни служилъ и за что ни брался? И такъ до старости, до сѣдыхъ волосъ, до старческаго брюзжанья и злости, а когда-то и Ефимъ Иванычъ чувствовалъ себя такимъ счастливымъ, былъ душой компаніи, весельчакомъ и балагуромъ. Послѣдовательно онъ служилъ въ земствѣ, инспекторомъ народныхъ училищъ, предсѣдателемъ мѣстнаго статистическаго комитета, агентомъ страхового общества, членомъ городской управы, мировымъ судьей — вездѣ его любили, вездѣ онъ быстро дѣлался своимъ человѣкомъ и вездѣ долженъ былъ бросать службу по какой-нибудь исторіи, которую самъ создавалъ и которая въ концѣ концовъ обрушивалась всею тяжестью на его же голову. Все время онъ слѣдилъ за литературой и запоемъ читалъ газеты, посылая время отъ времени въ разныя изданія свои корреспонденціи, замѣтки и маленькія статейки. За недосугомъ онъ не могъ создать ничего капитальнаго, а несъ на себѣ развѣдочную мелкую службу для текущей прессы и постепенно сдѣлался мѣстнымъ корреспондентомъ, обличителемъ и горюномъ, какъ его называла въ насмѣшку близкіе люди. Во всякомъ случаѣ, это былъ интересный типъ, созданный послѣдними тремя десятилѣтіями и неизвѣстный раньше. Теперь Чакушинъ былъ только корреспондентомъ и больше ничего, а поэтому вмѣсто «горюна» его враги называли его уже прямо «бѣльмомъ».

— А что же, это для меня самое подходящее названіе! — соглашался Ефимъ Иванычъ. — Такъ до смерти и останусь «бѣльмомъ»…

Но все это была внѣшняя сторона, та скорлупа, подъ которой остается человѣкъ для себя, со своими личными чувствами, горемъ и радостями.

По пріѣздѣ въ Смольскъ, Ефимъ Иванычъ на первомъ же, кажется, выходѣ въ свѣтъ, въ кружокъ своихъ близкихъ единомышленниковъ, познакомился съ Леонидой Гавриловной, тогда еще молоденькою дѣвушкой, извѣстной въ кружкѣ подъ именемъ «цвѣтущей Ленушки». Это была милая русская дѣвушка изъ мелкой чиновничьей семьи, такая простая, искренняя я вообще хорошая — такъ и назвалъ ее Ефимъ Иванычъ въ первую же встрѣчу. Его поразила въ цвѣтущей Ленушкѣ необыкновенная чистота русскаго типа — эти большіе сѣрые глаза, бѣлый большой лобъ, овалъ лица, тяжелая русая коса и немного лѣнивыя движенія. Но и здѣсь Ефима Иваныча постигла жестокая неудача: сердце Ленушки уже принадлежало другому счастливцу. Ефимъ Иванычъ приходилъ въ отчаяніе, рвалъ на себѣ волосы и даже хотѣлъ застрѣлиться. Ленушка вышла за военнаго врача Горбылева, который оказался большимъ негодяемъ, — пьянствовалъ, развратничалъ, а главное, совсѣмъ не раздѣлялъ хорошихъ увлеченій жены и даже смѣялся надъ ними. Результатомъ этого супружества явились дѣти — сынъ Вадимъ и дочь Нина, и затѣмъ супруги, послѣ пятилѣтняго супружества, разошлись. Все это происходило на глазахъ Ефима Иваныча, и онъ вдвойнѣ болѣлъ и за свою несложившуюся жизнь и за свою первую любовь.

Ахъ, какъ страдалъ Ефимъ Иванычъ, страдалъ издали, какъ многіе хорошіе люди, которые стѣсняются даже высказать свое участіе. Леонида Гавриловна въ это время занималась въ народной школѣ и оставалась все такой же ясною и свѣтлою — всю любовь, всѣ непріятныя чувства и женскую нѣжность она перенесла теперь на своихъ дѣтей, воспитаніемъ которыхъ занималась запоемъ. Ефимъ Иванычъ часто бывалъ у нея, принималъ довольно живое участіе въ судьбѣ дѣтей и выжидалъ терпѣливо случая, когда уляжется, горе цвѣтущей Ленушки. Но его и на этотъ разъ предупредили — выискался такой человѣкъ, который сразу завладѣлъ еще не остывшимъ сердцемъ соломенной вдовушки. Это былъ земскій статистикъ, пріѣхавшій въ Смольскъ изъ столицы. Ленушка съ нимъ и уѣхала изъ Смольска, а черезъ пять лѣтъ вернулась: второй опытъ супружества оказался неудачнѣе перваго, такъ что она даже пробовала отравиться. На сценѣ опять появился все тотъ же Ефимъ Иванычъ, но это былъ уже озлобленный и тяжелый человѣкъ, который слишкомъ много пережилъ, чтобы шутить и улыбаться попрежнему. Разъ, въ откровенную минуту, онъ признался Леонидѣ Гавриловнѣ:

— Эхъ, Леонида Гавриловна, если бы вы тогда..

— Что тогда?..

— Однимъ словомъ, я разсчитывалъ, что вдвоемъ мы прожили бы недурно.

Леонида Гавриловна съ удивленіемъ посмотрѣла на него и только никачала головой.

— Все къ лучшему, Ефимъ Иванычъ, — замѣтила она. — Вотъ мы теперь остаемся съ вами друзьями, а тогда еще неизвѣстно… У васъ, по крайней мѣрѣ, теперь нѣтъ тяжелыхъ воспоминаній и позднихъ сожалѣній. А какъ я ненавижу самоё себя иногда, если бы вы только знали…

Ефимъ Иванычъ грустно поникъ головой. Леонида Гавриловна разсуждала съ чисто-женскимъ эгоизмомъ и заднимъ числомъ дула на чужую горячую воду. Драматизмъ положенія для Ефима Иваныча усложнялся дѣтьми, которыя говорили ему о пережитыхъ радостяхъ не имъ, а другимъ, о неиспытанномъ счастьѣ и волненіяхъ. Онъ и любилъ ихъ, какъ дѣтей Ленушки, и точно ненавидѣлъ, какъ представителей фамиліи Горбылева. Это двойное чувство оскорбляло его и доставляло новыя мученія. Въ заключеніе, Ленушка на его глазахъ состарилась… Да, этотъ роковой процессъ совершался на его глазахъ и разрушалъ каждый день одну иллюзію за другой. А впереди больше не оставалось ничего — это было ужасное слово, которое давило, какъ могильная плита.

Ежедневныя посѣщенія Леониды Гавриловны давали исходъ наболѣвшему чувству. Ефимъ Иванычъ, подъ видомъ своихъ сарказмовъ и ядовитыхъ выходокъ, пряталъ многое, о чемъ Леонида Гавриловна, можетъ-быть, и не догадывалась. Появленіе «красныхъ дѣтокъ» явилось только лишней каплей этихъ тяжелыхъ испытаній, напоминало о далекомъ прошломъ, объ его несбывшихся надеждахъ и непережитыхъ радостяхъ.

— Пріасходно… — шепталъ старикъ, лежа у себя на диванѣ. — Что же, я никому не желаю мѣшать и никому не мѣшалъ!

III.

Въ первую минуту, когда Леонида Гавриловна увидѣла дѣтей, ее охватилъ страхъ, тотъ инстинктивный страхъ, когда человѣкъ не рѣшается признаться самому себѣ, что онъ боится. Шумная радость перваго свиданія хотя на время избавляла ее отъ страшнаго призрака, который все больше и больше отдѣлялъ ее отъ дѣтей, по мѣрѣ ихъ роста. Сейчасъ она старалась быть счастлива счастіемъ насѣдки. Сынъ Вадимъ сильно похудѣлъ, но вмѣстѣ и возмужалъ, — юношеская полнота исчезла вмѣстѣ съ молодымъ пушкомъ усовъ и бороды. Теперь это былъ почти настоящій мужчина, съ настоящими усами и настоящею бородой. Онъ держатъ себя тоже какъ большой человѣкъ, т.-е. больше молчалъ, предоставляя Нинѣ проявлять нѣжныя родственныя чувства. Вадимъ лицомъ напоминалъ мать и для мужчины былъ почти красавецъ. Зато Нина выросла дурнушкой и, какъ показалось матери, еще больше подурнѣла за этотъ годъ, потому что сильно пополнѣла, — она отъ матери унаслѣдовала только цвѣтущее здоровье. Все время, пока пила чай, Нина щебетала, какъ птица, которую выпустили полетать въ комнатѣ, пока чистятъ клѣтку.

— А я не ждала васъ такъ рано, — говорила Леонида Гавриловна, съ тайной материнской грустью поглядывая на дурнушку-дочь.

— А мы нынче раньше кончали, мама… т.-е. кончила я со своей консерваторіей, — отвѣчала Нина. — А Вадимъ отложилъ свои экзамены до осени. У нихъ тамъ что-то опять вышло въ Петровской академіи…

— Ничего не вышло: это ты придумываешь, — сумрачно отвѣтилъ Вадимъ, закуривая новую папироску.

— Ну, объ этомъ мы еще успѣемъ поговорить, — тактично замѣтила Леонида. Гавриловна, поднимая брови.

Ниночка принялась разсказывать, какъ они ѣхали: сначала по желѣзной дорогѣ, въ третьемъ классѣ, а потомъ на пароходѣ, во второмъ. На пароходѣ вмѣстѣ съ ними ѣхалъ Сережа Бизяевъ, — онъ бросилъ университетъ и теперь сотрудничаетъ въ какомъ-то ужасномъ листкѣ.

— Мама, у Сережи талантъ… ей-Богу! — наивно увѣряла Нина. — Ему платятъ большія деньги за его статьи… очень большія деньги!.. Онъ такимъ франтомъ ѣдетъ, особенно по сравненію съ Вадимомъ…

— Набитый дуракъ, — процѣдилъ сквозь зубы Вадимъ. — И газета дрянь, и статьи Сережи сплошная глупость. Просто кувыркается передъ публикой за мѣдный пятачокъ…

— Вотъ и врешь! — спорила Нина; лицо у нея вдругъ покрылось красными пятнами. — Дуракамъ такихъ денегъ не платятъ, а Сережа зарабатываетъ, мама, что-то около пяти тысячъ…

— Не можетъ быть! — изумилась Леонида Гавриловна и вопросительно посмотрѣла на сына. — Пять тысячъ…

— Да, что-то около этого, — небрежно отвѣтилъ Вадимъ на нѣмой вопросъ.

— Да, да… И все такой же скромный, — продолжала Нина. — Потомъ на пароходѣ мы познакомились съ однимъ купчикомъ, мама… Знаешь торговца хлѣбомъ Егорова, — его сынъ. И представь себѣ, онъ совсѣмъ не глупый, хотя и безъ всякаго образованія… да, совсѣмъ порядочный…

— Прибавь, что онъ ухаживалъ за тобой, — замѣтилъ Вадимъ съ покровительственною улыбкой. — Конечно, отъ скуки…

Нина совсѣмъ покраснѣла, встрѣтивъ любящій материнскій взглядъ, — вѣдь за ней никто и никогда не ухаживалъ, какъ за другими дѣвушками.

— Зовутъ его Сосипатромъ Ефимычемъ, мама, — продолжала Нина послѣ паузы. — Такое смѣшное имя… А онъ простой, этотъ Сосипатръ Ефимычъ, и все разсказываетъ про свою торговлю, какъ они живутъ у себя дома, какъ обманываютъ крестьянъ, покупателей, -другъ друга.

— Ничего и смѣшного нѣтъ: кулачье гнѣздо, — авторитетно замѣтилъ Вадимъ и прибавилъ: — этотъ Егоровъ просто соврасъ и купеческій оболтусъ…

— Нѣтъ, въ немъ есть что-то такое, — спорила Нина. — Мама, милая, вотъ интересно будетъ посмотрѣть, какъ встрѣтятся Сережа и Ефимъ Иванычъ… ха-ха!.. Оба писатели… А Сережа ужасно походитъ на своего отца и такой же застѣнчивый, а пишетъ бойко и остроумно.

И за ужиномъ Нина разсказывала все время про Сережу и молодого купчика, и сама первая смѣялась, когда успѣвала сказать какое-нибудь смѣшное словечко. Леонида Гавриловна слушала ее со вниманіемъ, — право, совсѣмъ славная эта «барышня Ниночка». Ей даже захотѣлось поцѣловать дурнушку-дочь, но она стѣснялась сына, серьезнаго не по лѣтамъ, да и телячьи нѣжности въ ихъ семьѣ какъ-то были не приняты.

— Ну, дѣти, на сегодня достаточно: идите спать, — проговорила она своимъ обычнымъ материнскимъ тономъ, какъ говорила имъ маленькимъ, и сконфузилась. — Утро вечера мудренѣе…

Вадимъ и Нина переглянулись и улыбнулись: мать принимаетъ ихъ за маленькихъ.

— Зачѣмъ ты, мама, отпустила Ефима Иваныча? — говорила Нина на прощанье, потягиваясь и зѣвая, — Онъ такой славный, и я соскучилась о немъ…

— Скверный эгоистъ, — сурово отвѣтила Леонида Гавриловна.

Леонида Гавриловна провела не менѣе тревожную ночь, чѣмъ Ефимъ Иванычъ.

Неожиданный пріѣздъ дѣтей взволновалъ ее и поднялъ цѣлую тучу полузабытыхъ воспоминаній. Она лежала въ своей постели до бѣлаго свѣта съ открытыми глазами, еще разъ переживая свое прошлое. Ей было душно, и она распахнула окно спальни, выходившее въ садъ. Соловей пѣлъ всю ночь, и такъ сильно пахло сиренью, что у Леониды Гавриловны закружилась голова. Она такъ и задремала у окна, почему-то думая о Сережѣ Бизяевѣ, о молодомъ купчикѣ Егоровѣ, о которыхъ разсказывала Нина. Свои мысли точно задернуло дымомъ.

Пробужденіе Леониды Гавриловны тоже было необычно; ее кто-то обнялъ, крѣпко и горячо обнялъ, и чье-то горячее лицо прижалось къ ея лицу. Она даже вскрикнула спросонья.

— Мама, миленькая, это я…

— Ахъ, Нина, какъ ты меня напугала!..

— Миленькая мамочка, я вышла въ садъ прогуляться — я нынче рано встаю — и вдругъ вижу тебя въ окнѣ. Мнѣ такъ захотѣлось обнять тебя, крѣпко-крѣпко обнять… Вотъ такъ!

Сильныя руки такъ крѣпко обхватили шею Леониды Гавриловны, и она начала смѣшно барахтаться, напрасно стараясь вырваться изъ объятій Нины,

— Сумасшедшая, ты меня задушишь!..

— Ахъ, мама, какъ я тебя люблю, если бы ты знала… Мама, ты пока умоешься, а потомъ я принесу тебѣ чаю. Понимаешь, какая трогательная картина: мать, пьющая чай съ дочерью. Нѣтъ, это какъ-то нескладно выходитъ: «чай съ дочерью». Лучше такъ: «дочь, пьющая чай съ матерью…» Опять глупо! Просто: въ гостяхъ у матери. Мамочка, миленькая, не сердись на мою болтовню: мнѣ ужасно весело, и потомъ я такъ соскучилась о тебѣ.

Леонида Гавриловна не привыкла, чтобы дѣти ухаживали за ней, поэтому чувствовала себя точно виноватой передъ кѣмъ-то. Въ самомъ дѣлѣ, она больше любила Вадима, а дочь ей напоминала перваго мужа, да и сама по себѣ Нина была такая некрасивая. Можетъ-быть, это было простое физическое отвращеніе, которое иногда появляется въ семьяхъ въ самыхъ ужасныхъ формахъ. Все это Леонида Гавриловна передумала, пока умывалась, и ей припомнились разные мелкіе случаи изъ дѣтской жизни, когда она была несправедлива къ Ниночкѣ, а вѣдь дѣти чувствуютъ такую несправедливость съ болѣзненною яркостью. Ребенокъ тянется къ любящей рукѣ, какъ растеніе къ свѣту. И вотъ теперь точно въ наказаніе эта нелюбимая Нина ласкается къ матери, говоритъ ласковыя слова, а баловень-сынъ и вниманія не обращаетъ. Эта горькая мысль отравила пробужденіе Леониды Гавриловны.

— А вотъ и чай, — громко заявила Нина, появляясь съ подносомъ въ дверяхъ. — Тебѣ, мама, какихъ сливокъ: вареныхъ или сырыхъ?

— Не лучше ли въ столовой, Нина?

— Нѣтъ, здѣсь, потому что здѣсь намъ никто не помѣшаетъ, моя милая, моя родная. А тамъ можетъ Вадимъ прійти — онъ рано встаетъ, какъ и я, — или Ефимъ Иванычъ. Какъ онъ смѣшно вчера убѣгалъ, мама?

— Съ чего ты взяла, что Ефимъ Иванычъ придетъ рано утромъ?

— Да такъ, языкъ сболтнулъ. Я его даже во снѣ видѣла: такой старый-старый и такой жалкій. Если старыя дѣвы смѣшны, то старые холостяки просто жалки. А что же ты сухарей не берешь, мама? Можетъ-быть, ты любишь тѣ маленькія кругленькія булочки, которыя лежатъ въ корзинкѣ въ буфетѣ? Ну, не буду, не буду больше приставать!..

За первою же чашкой чая Нина успѣла повторить матери все то, о чемъ разсказывала вчера вечеромъ. Леонида Гавриловна любила въ дочери задумчивое настроеніе, которое скрадывало ея некрасивость, и намѣренно дѣлала паузы, наблюдая ее. Въ ея душѣ поднималось такое радостное и вмѣстѣ горькое чувство.

— Мамочка, мнѣ кажется… — нерѣшительно заговорила Нина, — мнѣ кажется, что ты иногда жалѣешь меня. Да? Я это чувствую, и мнѣ дѣлается такъ тяжело-тяжело… Я видѣла у тебя Надсона, у него есть прекрасное стихотвореніе:

Бѣдный ребенокъ, — она некрасива!..

То-то и въ школѣ и дома она

Такъ не смѣла, такъ всегда молчалива.

Ахъ, красота — это страшная сила!..

— Не всѣмъ же быть красавицами, Нина…

— Нѣтъ, мама, это просто несправедливо! Да… И знаешь, какой со мной случай былъ нынче дорогой. Я уже тебѣ разсказывала про Егорова, Онъ, представь себѣ, много читалъ, хотя и безъ всякаго порядка. Хорошо. Я и спрашиваю его (хотѣла испытать), читалъ ли онъ тотъ извѣстный романъ, который въ ваше время, мама, произвелъ такую сенсацію. И представь себѣ, мама, онъ читалъ… Я и спрашиваю его: «а какъ вамъ нравится Вѣра Павловна?» Онъ засмѣялся — понялъ, что я его экзаменую — и говоритъ: «вамъ правду сказать?» — «Конечно, правду». Онъ посмотрѣлъ на меня такъ умненько и говоритъ: «Весьма читалъ я вашу Вѣру Павловну и по своей глупости не понялъ». — «Чего не поняли?» — «А вотъ этого самаго: ежели, сказать къ примѣру, эту бы самую Вѣру Павловну воспой обезобразило (такъ, мама, и говоритъ: „воспой“), такъ что бы тогда было? Всѣ ихніе разговоры около красоты держатся, а нѣтъ этой самой красоты — нѣтъ и умныхъ разговоровъ». Знаешь, мама, я даже растерялась и не знаю, что ему сказать, а онъ умненько такъ смотритъ на меня и опять улыбается. Не договорилъ, однимъ словомъ…

— По-своему, по-купечески онъ правъ, Нина. У нихъ все по-своему…

Нина замолчала и старалась не смотрѣть на мать. Она тоже чего-то не договаривала.

— Мама, онъ не только по-купечески правъ, а правъ вообще, — тихо заговорила Нина съ подавленнымъ вздохомъ. — Счастье существуетъ только для хорошенькихъ женщинъ… Никакой умъ, никакой талантъ не сдѣлаетъ дурнушку счастливой, — это тоже вѣрно, что тамъ ни говори. Если даже такая дурнушка выходитъ замужъ, то ее преслѣдуетъ печать безобразія въ собственныхъ дѣтяхъ. Это ужасно, мама!.. Мнѣ теперь опротивѣла музыка, которою я раньше такъ увлекалась, потому что она тоже говоритъ только о счастьѣ и красотѣ. Это несправедливо, мама, т.-е. несправедлива природа, которая однимъ даетъ все, а другимъ ничего. А люди еще усиливаютъ эту несправедливость…

Замѣтивъ, что ея слова производятъ на мать непріятное впечатлѣніе, Нина сразу перемѣнила тонъ и даже весело засмѣялась.

— Какая ты странная, Нина! — удивлялась Леонида Гавриловна. — Никакъ я тебя не пойму…

— Да и понимать нечего, малюсенькая мамулечка!.. плевать мнѣ и на красоту и на красавицъ. Изживемъ вѣкъ не хуже другихъ… Знаешь, что я тебѣ скажу, мама?.. Вѣдь это мы, цивилизованные люди, не умѣемъ жить, а посмотри на мужиковъ — тамъ цѣнится не красивая кукла, а женщина-работница, мать здоровыхъ дѣтей. Вотъ я и пойду въ деревню замужъ… Меня и то одинъ мужикъ на желѣзной дорогѣ похвалилъ: «Вотъ такъ дѣвка, — говорите, — хоть сейчасъ на ней воду вози!» Это онъ насчетъ моего здоровья… А помнишь, мама, у Некрасова: «Что ни дѣвка, то малина!» Вотъ это настоящая, здоровая поэзія здороваго рабочаго человѣка… Тутъ и жизнь, и смыслъ, и здоровое счастіе.

IV.

Чакушинъ просидѣлъ дома безвыходно цѣлыхъ два дня. Одъ все время ужасно злился, что должны были чувствовать и кучеръ Ѳедька, и кухарка Лукерья, и собака Трезоръ. Особенно тяжело ему было по вечерамъ, — его такъ и тянуло къ Леонидѣ Гавриловнѣ, но какая-то непонятная гордость удерживала дома. Что онъ пойдетъ дѣлать туда? Старикъ шипѣлъ, злился и строчилъ одну корреспонденцію за другой, причемъ всѣмъ сестрамъ досталось по серьгамъ — и земству, и городскому управленію, и торговой депутаціи, и санитарному комитету, и мѣстной газетѣ «Смольскій Листокъ». Правда, на третій день Чакушинъ получилъ коротенькую записочку отъ Леониды Гавриловны («Куда вы пропали, сумасшедшій человѣкъ? Если желаете осчастливить насъ своимъ посѣщеніемъ, то мы будемъ готовиться къ торжественному пріему» и т. д.), но отвѣтомъ не удостоилъ.

— Что прикажете отвѣтить господамъ? — спрашивала горничная, принесшая записку.

— Скажи: пріасходно.

Эта записка взбѣсила старика окончательно, такъ что онъ даже плюнулъ вслѣдъ горничной. Въ самомъ дѣлѣ, за кого они его принимаютъ? Поманили пальчикомъ, Ефимъ Иванычъ и побѣжалъ пѣтушкомъ… Въ озлобленіи старикъ даже пнулъ ногой ни въ чемъ неповиннаго Трезора, а когда вошла Лукерья спрашивать «насчетъ обѣду», онъ неистово затопалъ на нее ногами и выгналъ вонъ… Собственно прислуга ни въ грошъ не ставила своего барина, и Лукерья помирала со смѣху, когда вернулась въ кухню.

— Какъ индѣйскій пѣтухъ кинулся на меня! — разсказывала она. — Ножками топчетъ, ручки кулачками сдѣлалъ, головка трясется. Напугалъ до смерти. Ха-ха…

Лукерья и Ѳедька долго помирали со смѣху, а баринъ шагалъ у себя по кабинету, какъ часовой, и все ворчалъ что-то себѣ подъ носъ. Къ обѣду онъ едва притронулся, а вечеромъ велѣлъ подать стаканъ чаю прямо въ кабинетъ. Работа, какъ извѣстно, лучшее утѣшеніе во всѣхъ житейскихъ горестяхъ, и Ефимъ Иванычъ писалъ безъ устали, до того, что правѣй рука отекла. Онъ дѣлитъ легкія передышки, откидываясь на спинку кресла и закрывая глаза. Въ одинъ изъ такихъ моментовъ стукъ въ окно заставилъ его вздрогнуть. Когда онъ взглянулъ, то увидѣлъ въ окнѣ одинъ шелковый дамскій зонтикъ.

— Ефимъ Иванычъ…

Это была Нина, улыбающаяся, свѣжая и почти красивая.

— Я за вами, Ефимъ Иванычъ: одѣвайтесь сейчасъ и идемте къ намъ. На что это похоже: убѣжали тогда и носу не показываете… Я это принимаю лично на свой счетъ…

— Работа, барышня Ниночка… старческіе недуги… вообще свинство.

— Хорошо, одѣвайтесь, а я васъ за воротами подожду.

Ефимъ Иванычъ взмолился и едва выговорилъ себѣ право прійти черезъ часъ, ссылаясь на спѣшное окончаніе какой-то важной работы. Врать онъ не умѣлъ, и Нина это чувствовала потому его голоса, по неловко бѣгавшимъ взглядамъ и каждому движенію.

— Хорошо… — коротко согласилась она. — Если вы измѣните слову, данному женщинѣ, то…

— …то пошлите мнѣ шелковый шнурокъ, и я повѣшусь на немъ, какъ дѣлаютъ всѣ порядочные люди въ Турціи.

— Черезъ часъ, — слышите?..

Когда-то Ефимъ Иванычъ занимался съ маленькою Ниной — училъ ее читать и писать, а поэтому сохранилъ къ ней болѣе теплыя чувства, чѣмъ къ Вадиму. Сама Леонида Гавриловна не умѣла учить своихъ собственныхъ дѣтей и ужасно горячилась.

Черезъ часъ Чакушинъ подходилъ къ дому Леониды Гавриловны, — для сокращенія пути онъ пользовался садовою калиткой, никогда не запиравшейся. Еще издали онъ заслышалъ громкій говоръ молодыхъ голосовъ и какой-то неестественный смѣхъ Нины. Завидѣвъ его, она бѣгомъ отправилась къ нему навстрѣчу, какъ дѣлала это маленькою дѣвочкой.

— У васъ гости? — хмуро спрашивалъ Чакушинъ, останавливаясь.

— Сережа Визяевъ, потомъ Егоровъ…

— Это еще что за фруктъ?

— А сынъ извѣстнаго купца Егорова. Мы съ нимъ на пароходѣ познакомились… Очень интересный колодой человѣкъ.

— Соврасъ?

— Вѣроятно, есть и это.

Леонида Гавриловна встрѣтила Ефима Иваныча довольно сухо, такъ что послѣдній мысленно покаялся, зачѣмъ согласился на любезное приглашеніе Нины. Онъ какимъ-то ежомъ посмотрѣлъ на притихшую молодую публику и, сдѣлавъ общій поклонъ, проговорилъ офиціальнымъ тономъ:

— Имѣю честь представиться: Ефимъ Чакушинъ.

— Что это какой у васъ сегодня видъ: точно вы муху проглотили: — язвительно замѣтила Леонида Гавриловна.

— Позвольте представиться, потому какъ много наслышаны про васъ, Ефимъ Иванычъ… — заговорилъ бѣлобрысый молодой человѣкъ, во-время прерывая ядовитую реплику Чакушина. — Меня зовутъ Сосипатръ Ефимычъ Егоровъ. Какъ-то не приходилось встрѣчаться раньше…

Къ Чакушину протянулась пухлая, бѣлая рука, украшенная кольцами, и снъ брезгливо протянулъ свою руку.

— Страннаго въ этомъ ничего нѣтъ, — отвѣтилъ онъ, саркастически разглядывая, «субъекта»: — въ трактирахъ я не бываю, по ярмаркамъ не ѣзжу, хлѣба не скупаю…

— Однимъ словомъ, разныхъ приходовъ, — весело подхватилъ Егоровъ, стараясь не замѣчать непріятнаго тона. — А что касаемое трактировъ, такъ это точно-съ, есть такой грѣхъ… При нашей дикости это первое дѣло въ трактиръ, особливо, ежели тамъ приспособлены арфянки. Такое ужъ колесо заведено, Ефимъ Иванычъ: у васъ свое удовольствіе, а у насъ свое.

Средняго роста, коренастый и плотный, молодой купчикъ ничѣмъ не отличался отъ другихъ купчиковъ — ни наружностью ни манерами. Что-то такое рыхлое и приторное было въ этомъ полномъ лицѣ, особенно когда оно улыбалось съ галантерейною слащавостью. Одѣтъ онъ былъ вполнѣ прилично, безъ излишней пестроты, какъ одѣваются богатые провинціалы. Вообще, приличный молодой человѣкъ, какъ Ефимъ Иванычъ ни оглядывалъ его. Сережа Визяевъ походилъ на мальчика, такой розовый, съ удивительно бѣлою кожей на шеѣ и на рукахъ. Онъ сидѣлъ за Вадимомъ и какъ-то по-дѣтски выглядывалъ на Ефима Иваныча, котораго почему-то боялся съ дѣтства. Сейчасъ ему было какъ-то совѣстно и за свою лѣтнюю пару изъ шелка, и за выхоленныя руки, и за свой, румянецъ, и за ту развязность, съ какой Егоровъ рекомендовался Ефиму Иванычу. Свое личное впечатлѣніе онъ провѣрялъ по лицу Нины, которая улыбалась ему одними глазами.

— Что же, пріасходно! — неожиданно проговорилъ Ефимъ Иванычъ, прерывая Егорова.

— Т.-е. въ какомъ же это смыслѣ превосходно? — спрашивалъ купчикъ, нимало не смутившись.

— А то, что прежде купцы могли только обманывать да безобразничать, а вотъ вы купецъ съ разговоромъ… Меня это радуетъ.

Егоровъ засмѣялся и, прищурившись, обвелъ публику своими безцвѣтными глазами.

— Очень ядовито-съ для перваго знакомства, — проговорилъ онъ совершенно другимъ тономъ. — По-нашему это называется: оптомъ дешевле. Обругали все купеческое сословіе за-разъ, и достаточно… А между прочимъ-съ, Ефимъ Иванычъ, могу вамъ сказать, что вы даже весьма его мало понимаете, т.-е. нашу то купеческую-то черноту. Что тамъ говорить про обманъ да безобразіе — это цвѣточки… Вы вотъ всю жизнь книжки читали да газету писали, гдѣ же вамъ все знать, значитъ, то самое, что ни въ какой книгѣ не пропечатано. И даже весьма не знаете, могу васъ увѣрить-съ…

— Сосипатръ Ефимычъ, бросьте вы свой купеческій жаргонъ, — обратилась къ нему Нина, — и говорите по-человѣчески… Вѣдь это вы нарочно поддразниваете Ефима Иваныча и напускаете на себя.

— Что же, можно и по-другому, — какъ-то просто согласился Егоровъ и, придвинувшись къ Чакушину, заговорилъ: — Мнѣ давно хотѣлось познакомиться съ вами, Ефимъ Иванычъ, а вы меня хотѣли поставить сразу въ неловкое положеніе. Но это пустяки…

— А что же не пустяки, по-вашему? — въ свою очередь другимъ тономъ спрашивалъ Ефимъ Иваанычъ, внимательно вглядываясь въ страннаго купеческаго «совраса».

— А не пустяки то, что мы готовы сдѣлать несправедливость каждую минуту, и нисколько намъ не совѣстно…

— Ого! — изумился Чакушинъ.

Всѣ смотрѣли теперь на Егорова съ невольнымъ страхомъ, что онъ скажетъ испытанному спорщику. Вадимъ и Сережа переглянулись, сдерживая улыбку.

— Вотъ вы о купечествѣ заговорили, Ефимъ Иванычъ, а сами видѣли его только издали, — продолжалъ Егоровъ спокойно и увѣренно. — Вы знаете, кто живетъ сейчасъ на Руси? Купецъ… Не смѣшивайте старыхъ купцовъ и нынѣшнихъ, а затѣмъ купцы тѣ же люди, какъ и всѣ другіе, слѣдовательно между нами есть и хорошіе, и дурные, и средніе. Да… У насъ вѣдь только три сословія: мужикъ, купецъ да баринъ. Мужикъ въ темнотѣ своей остается всю жизнь, баринъ ищетъ благороднаго да легкаго хлѣба, а живетъ одинъ купецъ. Вѣдь у него ни земли, ни ученаго диплома, ни выгодной службы, живи своей собственной смекалкой. Вотъ онъ и живетъ… Посмотрите-ка, какъ онъ работаетъ, какъ рискуетъ, какъ изворачивается, приспособляется, вылетаетъ въ трубу и опять на ноги. Никто такъ не знаетъ Россіи, какъ купецъ, и нѣтъ такого уголка, котораго бы онъ по обнюхалъ и не обшарилъ. Денегъ у него мало, пути сообщенія его губятъ, плохой кредитъ, медленные обороты капитала, волокита разная, а вѣдь онъ выворачивается… И чугунка гремитъ, и пароходъ по рѣкѣ съ баржей бѣжитъ, и фабрика дымитъ, и храмъ Божій красуется, и мало ли еще чего дѣлается купеческой рукой. А вы вотъ этого и не видите, Ефимъ Иванычъ, а только одинъ обманъ да безобразіе. А господа, настоящіе господа, позвольте васъ спросить, не обманываютъ и не безобразничаютъ?.. Еще похуже купцовъ, только вся разница и томъ, что купецъ все дѣлаетъ въ свою голову, на свои собственныя деньги, а господа и безобразничаютъ на чужія…

— Браво! — крикнула первой Леонида Гавриловна, и ее поддержала молодежь дружнымъ смѣхомъ.

— А что же, вѣдь дѣйствительно того… вы совершенно правы! — неожиданно проговорилъ Чакушинъ и, протягивая руку Егорову, прибавилъ: — очень и очень, радъ познакомиться, г. Егоровъ.

Нина горѣвшими глазами смотрѣла на мать, провѣряя по выраженію ея лица общее настроеніе: странный купчикъ сдѣлался сразу своимъ въ этой компаніи. Онъ выросъ такъ же неожиданна, какъ молодой дубъ. Всѣ сразу оживились, заговорили и почувствовали себя легче, точно вотъ этотъ новый человѣкъ снялъ какую-то невѣдомую тяжесть. Молчалъ одинъ Сережа и внимательно слушалъ; его розовое лицо дѣлалось умнымъ именно въ такіе моменты, какъ у Нины въ минуты раздумья. Чакушипънъ совсѣмъ разошелся и, хлопая Егорова по плечу, повторялъ:

— Пріасходно: сила, паровая машина, черноземъ… такъ, ваше степенство?

— Именно, паровая машина, — соглашался Егоровъ, улыбаясь: — она бываетъ несправедлива только тогда, когда плохо работаетъ, а сама по себѣ она машина и больше ничего. А другое, напримѣръ, воздушный шаръ: взлетитъ онъ высоко, а толку отъ этого на расколотый грошъ; никому ни тепло ни холодно.

— Ха-ха! — заливался Чакушинъ, — это вы по нашему адресу, ваше степенство?.. Недурно сказано.

— Ужъ это какъ вамъ угодно, Ефимъ Иванычъ.

Хорошее общее настроеніе все-таки было нарушено неожиданною выходкой Ефима Иваныча противъ Сережи, — онъ безъ всякаго повода напалъ на него, какъ на сотрудника уличной газеты.

— Въ наше время молодежь думала о другомъ въ ваши года, молодой человѣкъ. Да-съ… Чистоту свою блюла и идеалы создавала, о нескверномъ житіи думала, а вы что?.. Вотъ я гроши получаю, хотя тысячу разъ больше вашего знаю, а душу свою ни за какія тысячи не продамъ. Да-съ… Мнѣ жаль васъ, жаль живого и по-своему способнаго человѣка.

Леонида Гавриловна, противъ обыкновенія, почти все время молчала, занятая своими собственными мыслями. Все, что происходило сейчасъ, служило выраженіемъ чего-то недоказаннаго, что можно было чувствовать только между строкъ. И Ефимъ Иванычъ, и Сережа, и Егоровъ сошлись здѣсь не даромъ. Ее это и радовало и пугало, и въ то же время она старалась не выдать себя, чувствуя наблюдавшій ее взглядъ дочери.

IV.

Большой двухъэтажный каменный домъ присяжнаго повѣреннаго Бизяева стоялъ на углу Соборной площади. Онъ былъ купленъ еще въ золотое время введенія въ Смольскѣ новыхъ судебныхъ учрежденій, когда пріѣхавшій сюда новый адвокатъ Бизяевъ наживалъ десятки тысячъ. Однихъ векселей сколько протестовалось, и боявшіеся незнакомыхъ порядковъ купцы платили налетѣвшимъ адвокатамъ дикую пошлину. Но — увы! — золотое время прокатилось, а купцы научились сами протестовать векселя, и адвокатскіе гонорары понизились. Явилась конкуренція въ молодыхъ присяжныхъ повѣренныхъ, въ ихъ помощникахъ и просто въ ходатаяхъ по дѣламъ. Адвокатъ Бизяевъ, плотный, высокій и вообще массивный мужчина, съ красивымъ лицомъ и замѣчательно сохранившимся цвѣтомъ кожи, считался лучшимъ адвокатомъ въ Смольскѣ. Этотъ солидный человѣкъ рѣдко гдѣ показывался, потому что находился подъ домашнимъ игомъ у своей тщедушной и некрасивой жены Анны Ѳедоровны, бывшей вдобавокъ старше его лѣтъ на пять. У себя дома адвокатъ Бизяевъ рѣшительно не имѣлъ никакого значенія, а когда выходилъ изъ дому, то Анна Ѳедоровна выдавала ему на извозчика и мелочи по расчету изъ копейки въ копейку. Въ адвокатскомъ домѣ все держалось и жило именно этими копеечными расчетами, и Анна Ѳедоровна дребезжала съ утра до ночи, разсчитывая, высчитывая и пересчитывая всѣ расходы и приходы. Когда приходилъ кліентъ и когда нужно было назначить размѣръ гонорара, Бизяевъ извинялся и выходилъ въ сосѣднюю комнату, чтобы посовѣтоваться съ женой. Когда пріѣзжалъ на каникулы сынъ, Анна Ѳедоровна, кое-какъ поздоровавшись, производила сейчасъ же самую строгую ревизію его имущества и путевыхъ расходовъ. Такъ же точно было и въ этотъ разъ, хотя Сережа пріѣхалъ домой уже вполнѣ самостоятельнымъ человѣкомъ. Производя слѣдствіе имущества сына, Анна Ѳедоровна сдѣлала открытіе, которое заставило ее онѣмѣть. Это прочемъ, общая странность всѣхъ матерей, которыя никакъ не хотятъ видѣть въ своихъ дѣтяхъ большихъ людей, имѣющихъ право поступать, какъ поступаютъ большіе люди. Однимъ словомъ, Анна Ѳедоровна нашла въ бумагахъ сына ни больше ни меньше, какъ любовную записку, написанную неизвѣстною женскою рукой.

— Это что такое? — строго спросила она, показывая записку, — а?

— Это… это, maman, записка, — пролепеталъ Сережа виноватымъ голосомъ, какъ пойманный школьникъ. — Да, записка.

— Вижу, что записка… И даже подписана: «Твоя Нина».

— Да, подписана…

Сережа весь покраснѣлъ вмѣстѣ съ шеей и не впалъ, куда дѣвать свои виноватые глаза. Мать смотрѣла на него съ такимъ изумленіемъ, точно Сережа кого-нибудь отравилъ, а потомъ рухнулась на ближайшій стулъ и залилась слезами.

— Вотъ… благодарность… вотъ результаты нашихъ заботъ, огорченій, слезъ… — шептала она, заламывая руки. — Достаточно было явиться какой-то негодяйкѣ, и все пошло прахомъ!.. «Твоя Н--ина…» Ха-ха!.. А ты ей пишешь, вѣроятно: «Твой Сергѣй…» До чего я дожила? Боже мой, Боже!.. Все погибло, все пропало… Для чего наконецъ я жила?

Послѣ слезъ, просьбъ и материнскихъ увѣщаній Анна Ѳедоровна приступила къ главному, именно, кто была авторъ записки. По тутъ розовый Сережа оказалъ самое непонятное упрямство и только отрицательно качалъ головой.

— Такъ ты не желаешь сказать, кто она? — наступала она на сына въ припадкѣ чисто-материнской ярости. — Не желаешь?

— Я не имѣю права, maman…

— Да вѣдь я-то мать, а не чужая. Ты это забылъ, Сережа?.. Да, мать… твоя мать. А она тебѣ чужая… да, чужая. Она хочетъ отнять тебя у семьи, такъ это ей не удастся. Такъ пусть и знаетъ… Какая-нибудь шлюха, проходимка…

— Maman…

— Молчать! Я знаю все, если хочешь… Это нигилистячье отродье, m-lle Горбылева. А ты думалъ, что мать дура и ничего не пойметъ…

Сережа уже не краснѣлъ, а только отрицательно покачалъ годовой. Истощивъ всѣ способы, Анна Ѳедоровна обратилась къ послѣднему средству и принялась уговаривать Сережу ласково и нѣжно, но и это было безуспѣшно.

— А, такъ ты вотъ какъ, — проговорила она въ заключеніе и прибавила: — но я въ моемъ собственномъ домѣ разврата не потерплю. Да…

Эта сцена закончилась въ кабинетѣ мужа. Анна Ѳедоровна обрушилась на своего супруга всею тяжестью материнскаго горя.

— Вотъ достойный плодъ вашего собственнаго развратнаго поведенія! — гремѣла она, простирая худыя руки. — Да… Сынъ пошелъ по дорожкѣ своего папаши. Да и чего другого можно было ожидать?..

— Аня, Анечка, успокойся, — бормоталъ Бизяевъ. — Не слѣдуетъ такъ волноваться изъ-за всякаго пустяка… Молодой человѣкъ… Однимъ словомъ, мало ли что бываетъ въ юности.

— Значитъ, вы открыто покровительствуете разврату родного сына? И это въ моемъ домѣ… А мнѣ совѣтуете успокоиться, какъ сумасшедшей?!.. О, чудовище разврата!.. извергъ!..

Съ Анной Ѳедоровной сдѣлалась истерика. Бизяевъ совершенно растерялся и въ довершеніе бѣды облилъ ее какимъ-то спиртомъ. Этотъ скромный человѣкъ дома постоянно находился въ подозрѣніи относительно нравственности, и ни одного выхода въ свѣтъ супруговъ не обходилось безъ скандала. Анна Ѳедоровна ревновала мужа даже къ кухаркамъ, не говоря уже о его кліенткахъ. Несчастный человѣкъ вѣчно оправдывался въ несдѣланныхъ никогда преступленіяхъ, а это вело къ новымъ сценамъ. Даже окна въ его кабинетѣ были заставлены непроницаемыми ширмочками, чтобы онъ не могъ въ окно переглядываться съ проходившими по тротуару женщинами. Кажется, въ концѣ концовъ Бизяевъ и самъ начиналъ подозрѣвать себя въ разныхъ дурныхъ похожденіяхъ.

Когда Анна Ѳедоровна пришла въ себя, она изрекла слѣдующій приговоръ:

— Ты сегодня же отправишься къ Горбылевой… понимаешь? И объяснишь ей прямо, что намъ все извѣстно… что Сережа еще мальчикъ и нехорошо пользоваться его неопытностью, что наконецъ я не желаю имѣть своего дочерью это нигилистячье отродье. Понимаешь? Такъ и скажи… Конечно, я приму свои мѣры, но пусть эти нигилистки знаютъ, что я ихъ знать не хочу… И притомъ эта Нина такая рожа, что на огородъ чучеломъ поставить, а Сережа красавецъ. Понимаешь? Такъ и скажи… Да самъ-то, самъ-то не дѣлай сладкихъ глазъ, когда будешь разговаривать съ нигилистками… Тебѣ вѣдь все равно; только была бы юбка. Да… Не кокетничай и не заигрывай.

Бывали у Бизяева щекотливыя порученія и непріятныя передѣлки, но такого случая еще не подвертывалось. Грозила двойная непріятность: съ одной стороны, непріятное объясненіе съ дамой, а съ другой, предвидѣлись еще домашнія сцены изъ-за этого объясненія. Анна Ѳедоровна будетъ точить его и ѣсть цѣлую недѣлю.

— Подождать бы, Аня… — пробовалъ онъ заявить.

— Нѣтъ, сейчасъ же… Слышишь!..

Бизяевъ такъ привыкъ повиноваться женѣ, что и самъ наконецъ повѣрилъ, что нужно итти и объясниться. У Бизяевыхъ были свои лошади, но самъ владыка ходилъ пѣшкомъ или ѣздилъ на извозчикахъ, а на своихъ лошадяхъ выѣзжала только сама Анна Ѳедоровна. Такъ же было и теперь. Бизяевъ выбралъ для перваго визита послѣобѣденное время, въ надеждѣ застать Леониду Гавриловну одну, — онъ ее видалъ раза два, но сейчасъ плохо помнилъ, какая она. Въ Смольскѣ ее всѣ называли просто нигилисткой. Когда Бизяевъ былъ уже совсѣмъ близко къ цѣли своего посѣщенія, имъ вдругъ овладѣла почти дѣтская нерѣшительность. Что онъ будетъ говорить по такому казусному дѣлу? Храбрости ему придала только мысль о женѣ: возложенное порученіе нужно исполнить свято.

Леонида Гавриловна послѣобѣденное время проводила на террасѣ, гдѣ Бизяевъ и нашелъ ее. Она встрѣтила его довольно сурово и нѣсколько разъ оглядѣла съ ногъ до головы самымъ подозрительнымъ образомъ.

— Я къ вамъ, Леонида Гавриловна, по одному дѣлу… да… — тянулъ Бизяевъ, повертывая лѣтнюю соломенную шляпу въ рукахъ.

— По дѣлу! — удивилась Леонида Гавриловна. — У меня въ судѣ, насколько помню, никакихъ дѣлъ нѣтъ… Впрочемъ, говорите.

— Нѣтъ, зачѣмъ судебное… Вѣрнѣе: домашнее дѣло. Во всякомъ случаѣ, этотъ разговоръ долженъ остаться между нами.

Леонида Гавриловна видѣла Бизяева-отца вблизи еще въ первый разъ и находила, что это совсѣмъ не такой человѣкъ, какого она себѣ представляла по разсказамъ. Онъ даже ей нравился своей мужской неловкостью, — такой массивный мужчина и конфузится.

— Я къ вашимъ услугамъ, — проговорила она уже смягченнымъ тономъ и даже придвинула свое кресло ближе, чтобы удобнѣе слушать.

Спокойный, увѣренный тонъ хозяйки въ свою очередь ободрилъ Бизяева, и онъ въ первый разъ прямо въ глаза посмотрѣлъ на Леониду Гавриловну. Она тоже ему понравилась, — женщина еще хоть куда, несмотря на свои роковые года.

— Ну-съ, я жду, — проговорила Леонида Гавриловна, заинтригованная таинственнымъ приступомъ.

Бизяевъ выпрямился, откашлялся, посмотрѣлъ на дверь въ столовую и заговорилъ:

— Вы извините меня, Леонида Гавриловна… Можетъ-быть, вамъ покажется страннымъ моя миссія…

— Послушайте, да будетъ вамъ жилы-то изъ меня тянуть! Ну, въ немъ дѣло?..

— Видите ли, я… т.-е. моя жена… вообще, мы… однимъ словомъ…

Дальше Бизяевъ окончательно подавился, покраснѣлъ и безъ всякихъ предисловій подалъ роковую записку. Леонида Гавриловна пробѣжала ее, вся вспыхнула и покраснѣла въ свою очередь.

— Что же вы хотите отъ меня? — глухо прошептала она, машинально перечитывая записку.

— Я, т.-е. жена… Видите ли, дѣло въ томъ, что все это крайне неудобно, — бормоталъ Бизяевъ уже совершенно безпомощно. — Поставьте себя на наше мѣсто, т.-е. на мѣсто родителей… Конечно, съ другой стороны, молодые люди… увлеченіе… Если предупредить во-время…

— Я знаю только то, что вы заставляете меня краснѣть, какъ мать и какъ женщину! — рѣзко оборвала! его Леонида Гавриловна. — Но еще больше мнѣ стыдно за васъ, потому что вы баба… Нѣтъ, хуже бабы! Да… Вѣдь вы сами не пошли бы съ подобнымъ нелѣпымъ объясненіемъ, я въ этомъ увѣрена. Васъ подослала ваша жена, и это самое худшее… Такъ вы и передайте ей, что подобныя записки больше всего компрометируютъ дѣвушку, а ужъ никакъ не вашего Сережу. Если хотите знать, такъ я сама первая не желаю этого брака. Да, не желаю… Я не для вашего Сережи растила дочь, да онъ и не стоитъ ея.

— Позвольте, Леонида Гавриловна…

Но Леонида Гавриловна уже разошлась, и удержать ее не было никакой возможности. Сгоряча она изъ оборонительнаго положенія перешла въ наступательное и высказала Бизяеву все, что знала про его семейную жизнь. А знала она гораздо больше, чѣмъ онъ могъ когда-нибудь предполагать. Онъ слушалъ съ опущенною головой и не возражалъ ни одного слова, потому что все было правда.

— Если я позволяю себѣ все это говорить, то потому только, что отъ души жалѣю васъ, — продолжала Леонида Гавриловна. — По натурѣ вы, вѣроятно, не злой и не дурной человѣкъ, но дѣлаетесь хуже всякаго дурного… У васъ полная атрофія воли, и вы играете въ жизни самую унизительную роль. Вы только подумайте о сегодняшнемъ своемъ поступкѣ: вы изъ простой вѣжливости, изъ чувства простой деликатности не должны были дѣлать того, что сдѣлали. Во мнѣ вы оскорбили мать. Я краснѣю теперь за васъ, милостивый государь. А что касается этой несчастной записки, то…

— Могу сказать только одно, Леонида Гавриловна: вы правы… Я имѣлъ несчастіе думать до сихъ поръ, что о моихъ домашнихъ дѣдахъ зналъ только я одинъ. Да… Обвинять женщину вообще, жену въ частности, по-моему, очень некрасиво для мужчины: это оскорбительнѣе даже того, что вы сейчасъ мнѣ высказали. Однимъ словомъ, въ своемъ положеніи виноватъ одинъ я… Но, съ другой стороны, и вы позволяете себѣ слишкомъ много. Да… Мало ли что вы могли знать про то, что касается меня одного, но это еще не даетъ вамъ права вмѣшиваться въ мою семейную жизнь.

— Я и не вмѣшивалась, пока вы сами не вызвали меня на это. Да, сами… Вашъ сегодняшній поступокъ я хотѣла только объяснить, въ вашу же пользу. Ни васъ ни вашей жены я не имѣла до сихъ поръ чести знать лично, а Сережа бывалъ у насъ еще гимназистомъ, когда учился вмѣстѣ съ моимъ сыномъ Вадимомъ. Онъ у насъ бывалъ въ домѣ запросто, какъ свой человѣкъ. Полагаю, что въ этомъ ничего дурного нѣтъ… Что произошло потомъ и какъ произошло — я знаю столько же, какъ и вы. Повліять на дочь въ ту или другую сторону — въ этомъ, кажется, сейчасъ вопросъ? Да?.. Но я скажу вамъ откровенно, что сама я столько пережила и такъ неудачно сложилась моя личная жизнь, что брать на себя отвѣтственность за будущность дочери мнѣ просто страшно. Мнѣ кажется, что стоитъ мнѣ вмѣшаться въ это дѣло, чтобы сдѣлать молодыхъ людей несчастными. У меня даже есть относительно этого что-то въ родѣ предчувствія, какъ это ни странно говорить. Я старалась воспитывать дѣтей по своимъ идеямъ и въ большинствѣ случаевъ не достигла желаемыхъ результатовъ. Видите, какъ я откровенна… Можетъ-быть, это происходило оттого, что мнѣ недоставало мужского авторитета. Впрочемъ, къ чему я все это говорю?

— Нѣтъ, говорите…

— Дочь я, конечно, люблю и знаю ея главные недостатки, какъ невѣсты: она некрасива и бѣдна. А вѣдь это все въ глазахъ вашей жены… Но, съ другой стороны, я сама не желаю этого брака, потому что въ характерѣ Сережи много вашихъ, отцовскихъ чертъ: онъ безхарактерный человѣкъ, а для мужчины это синонимъ человѣка погибшаго. Мой жизненный опытъ привелъ меня къ заключенію, что равноправность, конечно, хороша, но твердая воля должна преобладать въ мужчинѣ. Онъ даже можетъ заблуждаться, можетъ быть немного деспотомъ, но на своемъ семейномъ кораблѣ онъ все-таки долженъ быть капитаномъ, и, разъ жена потеряла къ нему свое женское уваженіе — потеряно все. Вѣроятно, васъ удивляетъ слышать такія мысли отъ нигилистки? Но я такъ много думала объ этомъ, и вотъ почему вашъ Сережа не годится въ мужья моей дочери, дѣвушкѣ немного экспансивной, но съ характеромъ. Да, я не желаю, чтобы они повторили вашу жизнь: преобладаніе еще не дѣлаетъ женщину счастливой…

Они сидѣли и разговаривали самымъ мирнымъ образомъ, какъ хорошіе старые знакомые. Леонида Гавриловна увлеклась общими вопросами и развивала занимавшіе ее вопросы воспитанія, нравственности и счастія. Бизяевъ слушалъ ее съ сосредоточеннымъ вниманіемъ, и все, что говорила Леонида Гавриловна, служило новымъ обвиненіемъ противъ него. Онъ съ глухою болью сознавалъ, какъ по-свински прожилъ почти всю жизнь и что можно вѣдь было бы прожить нѣсколько иначе. Несмотря на свое покаянное настроеніе, онъ чувствовалъ себя сейчасъ точно лучше и бодрѣе, и ему хотѣлось сидѣть здѣсь, на террасѣ, хотѣлось, чтобы Леонида Гавриловна говорила. «Она хорошая», думалъ онъ, опуская глаза. Но по привычкѣ онъ взглянулъ на часы и ужасался; дѣдовой визитъ продолжался уже цѣлыхъ два часа. Бизяевъ поднялся такой смущенный и неловко началъ прощаться.

— Послушайте, да вѣдь я должна была сердиться на васъ, — проговорила съ печальною улыбкой Леонида Гавриловна.

— Лежачаго не бьютъ…

— И это говоритъ мужчина?.. Стыдитесь… Какъ это странно: мужчинѣ все дано, и какъ рѣдко онъ можетъ воспользоваться этимъ. Природа точно мститъ ему и самыхъ хорошихъ мужчинъ отдаетъ въ руки дурнымъ женщинамъ.

— И наоборотъ… Необходимо извѣстное равновѣсіе, Леонида Гавриловна, а природа самая экономная хозяйка.

Она молча протянула ему руку и отвернулась къ окну. Почему-то ей теперь бросились въ глаза необыкновенно бѣлая шея Бизяева и его бѣлыя руки, точно у женщины. Онъ постоялъ, еще разъ поклонился и быстро вышелъ, точно хотѣлъ убѣжать отъ чего-то. А Леонида Гавриловна стояла у окна и смотрѣла въ садъ, на деревья, на куртины съ цвѣтами и по необъяснимой ассоціаціи припоминала странный афоризмъ, что «деревья счастливы уже тѣмъ, что не знаютъ скуки».

Какъ это ни странно, но Леонида Гавриловна какъ-то совсѣмъ не могла сейчасъ сосредоточиться на мысли о дочери.

V.

Открытіе Анны Ѳедоровны имѣло такія послѣдствія, которыхъ она на могла предугадать. Во-первыхъ, ее поразилъ слишкомъ затянувшійся визитъ мужа и вообще странное настроеніе, въ какомъ онъ вернулся домой.

— Ты, кажется, съ ума сошелъ? — встрѣтила она его по обыкновенію.

Но онъ только посмотрѣлъ на нее непонимающими глазами и даже улыбнулся. Затѣмъ онъ довольно безсвязно передалъ свой разговоръ съ «нигилисткой» и, по малодушію, привралъ: какъ онъ наступилъ на «нигилистку», какъ «нигилистка» смутилась и т. д. Въ послѣдніе годы врать вошло уже у него въ привычку, потому что этимъ путемъ онъ избавлялся отъ разныхъ, семейныхъ непріятностей, какъ было и теперь. Затѣмъ, когда Анна Ѳедоровна успокоилась, Бизяеву вдругъ сдѣлалось совѣстно за собственное вранье. Для чего онъ это сдѣлалъ, когда и безъ того онъ ни въ чемъ не былъ виноватъ? Въ концѣ концовъ онъ почувствовалъ себя обычно скверно и невольно вспомнилъ о томъ, какъ онъ легко себя чувствовалъ тамъ, на террасѣ. Анна Ѳедоровна не обратила особеннаго вниманія на мужа по той простой причинѣ, что была всецѣло поглощена своимъ Сережей, котораго пилила съ утра до ночи. Сережа даже поблѣднѣлъ отъ этой пытки и старался незамѣтно куда-нибудь скрыться изъ дома. Онъ поддавался матери, но не могъ рѣшиться на серьезное объясненіе съ Ниной: ему было жаль и матери и Нины. Съ другой стороны, являлась предательская мысль о томъ, какъ бы только дотянуть до осени, а тамъ онъ уѣдетъ, и всему конецъ. Отецъ молчалъ, какъ всегда, и только нѣсколько разъ пытливо посмотрѣлъ на сына. У Горбылевыхъ Сережа старался бывать только при чужихъ или когда дома Вадимъ, чтобы не встрѣчаться съ Ниной съ глазу на глазъ.

Благодаря этимъ обстоятельствамъ, Сережа какъ-то странно сошелся съ Егоровымъ. Этотъ купчикъ затащилъ его къ себѣ въ домъ и принялся душить виномъ.

— Живи веселѣе, скорѣе повѣсятъ, — повторялъ Егоровъ, похлопывая гостя по плечу. — Такъ-то, Сергѣй Леонидычъ…

Купеческій домъ былъ устроенъ, какъ всѣ купеческіе дома: богато и неудобно. Самъ старикъ Егоровъ жилъ въ нижнемъ этажѣ, а сынъ занималъ верхній, т.-е. у него была спальня, она же и комната жены, а остальныя комнаты оставались парадно-необитаемыми. Дорогіе обои, шелковая мебель, драпировки, ковры — все было нагромождено съ чисто-купеческимъ безвкусіемъ, и добавленіемъ къ этой меблировкѣ служила жена Егорова-сына, еще молодая женщина, но какая-то совсѣмъ безцвѣтная и точно пришибленная.

— Наша супруга… — съ какимъ-то презрѣніемъ отрекомендовалъ Сережѣ жену Егоровъ. — Женщина вполнѣ допотопная.

Сережа сразу почувствовалъ себя неловко: Егоровъ издѣвался надъ женой при незнакомомъ человѣкѣ. Вообще, во всей обстановкѣ этой жизни было что-то такое тяжелое и фальшивое, какъ и самъ Егоровъ, на людяхъ бывшій совсѣмъ другимъ человѣкомъ. Сережѣ казалось, что этотъ нахалъ-купчикъ и на него смотритъ съ какимъ-то презрѣніемъ, хотя прямо и не высказывается. Нѣсколько разъ онъ точно что-то хотѣлъ спросить Сережу и удерживался.

— Пи-са-тель… — повторялъ Егоровъ съ особеннымъ удареніемъ и улыбался. — Что же, хорошее дѣло. Просвѣщайте темную массу, вносите свѣтъ знанія, — а мы будемъ учиться… Знаніе — сила. Такъ вѣдь, Сергѣй Леонидычъ?

Странно, что Сережа чувствовалъ себя мальчикомъ именно передъ Егоровымъ, чего не испытывалъ даже въ присутствіи самого Ефима Иваныча, котораго тотъ же Егоровъ побаивался. Дѣло въ томъ, что Сережа отлично понималъ Ефима Иваныча, а у Егорова для него многое было непонятно, именно то, чего онъ не могъ высказать ему, Сережѣ, и что, видимо, его занимало больше всего. Разъ они зашли вмѣстѣ въ трактиръ съ арфистками, гдѣ Егоровъ былъ совершенно какъ дома. Купчикъ сразу преобразился.

— Ну, Сергѣй Леонидычъ, тряхнемъ… — повторилъ онъ, потирая руки отъ удовольствія. — Фараоны пусть поютъ, а мы холодненькаго закажемъ. Такъ вѣдь я говорю?..

Сережа тоже былъ въ настроеніи, а тутъ гремитъ хоръ, и кружится голова, и все точно несется куда-то. Немалое удовольствіе Сережѣ доставляла мысль, что за все заплатитъ Егоровъ — въ немъ уже сказывалась материнская жадность. А Егоровъ похлопывалъ его по плечу и все пилъ съ какимъ-то ожесточеніемъ красное вино, водку, пиво, шампанское и опять водку. Въ отдѣльномъ, номерѣ, гдѣ они сидѣли, появились скоро и арфистки, приходившія просить денегъ на ноты. Егоровъ съ какимъ-то остервенѣніемъ заставлялъ ихъ пить вмѣстѣ съ собой, а потомъ выгонялъ.

— Развѣ это люди, Сережа? — говорилъ онъ, взмахивая рукой. — Это все товаръ… А вотъ дорого то, чего ни на какія деньги не купишь. Да. А есть такіе люди и даже весьма есть.

— Конечно, есть, — лѣниво соглашался Сережа.

— И люди есть, и свою душу не повернешь, Сережа. Ее-то ужъ не купишь. Нѣтъ, братъ, шалишь… Тутъ скидки не будетъ, а заплати сполна, да еще и съ процентами. Ужъ это, братъ, вѣрно… Вотъ отчего я, женатый человѣкъ, съ арфянками путаюсь! Изъ дому-то точно сквознымъ вѣтромъ дуетъ… Эхъ, да ничего ты, Сережа, не поймешь!.. Такъ это подкатитъ подъ душу, такъ тошно сдѣлается, точно вотъ взялъ бы да самого себя и разорвалъ. Вотъ и сейчасъ, сижу я здѣсь, скверно мнѣ, а домой итти и того хуже…

— Зачѣмъ же вы женились, если не любили жены?

— Ахъ, это совсѣмъ другая статья… Какая тамъ любовь! И другіе такъ же… А скверно то, что я видѣть не могу жены: такъ у меня и закипитъ… Она молчитъ, боится меня, а мнѣ это еще тошнѣе. И вѣдь самому мнѣ страшно дѣлается, Сережа…

— Чего же страшно, Сосипатръ Ефимычъ?

— Чего страшно? — повторилъ Егоровъ вопросъ и такъ улыбнулся, что у Сережи мурашки по спинѣ побѣжали. — Себя я боюсь… да. Въ башкѣ точно туманъ заходитъ, всего затрясетъ… Эхъ, да что тутъ говорить! Эй, эѳіопское племя, нажаривай…

Эти посѣщенія трактира стали повторяться, и каждый разъ пьяный Егоровъ непремѣнно возвращался къ своей обычной темѣ о тошной жизни и даже плакалъ. Встрѣчаясь у Горбылевыхъ, Егоровъ и Сережа держали, себя, какъ шапочные знакомые, не подавая никакого вида относительно своего: сближенія. Сережа понималъ только одно, что у Егорова лежитъ что-то тяжелое на душѣ, чего онъ никогда не выскажетъ, а будетъ только ходить кругомъ да около. Впрочемъ, Леонида Гавриловна поглядывала на нихъ довольно испытующе, но тоже молчала. Она, вообще, въ послѣднее время сдѣлалась такою, печальной и неразговорчивой..

Несмотря на свое упорное желаніе избѣжать объясненій съ Ниной, или, по крайней мѣрѣ, отдалить по возможности моментъ такихъ объясненій, Сережа попался самымъ неожиданнымъ образомъ. Въ городскомъ театрѣ давали любительскій спектакль, и въ антрактѣ публика гуляла въ садикѣ, разбитомъ около театра. Вотъ здѣсь Сережа и Нина встрѣтились. Оба почувствовали себя очень неловко.

— Вы, можетъ-быть, думаете, что я васъ ловлю? — заговорила первой Нина, когда они шли въ дальній конецъ аллеи.

— Нѣтъ, я этого не думаю… — съ едва замѣтнымъ раздраженіемъ въ голосѣ отвѣчалъ Сережа. — Я лично очень радъ васъ видѣть, тѣмъ болѣе, что мы какъ-то нынче совсѣмъ не встрѣчаемся.

— Какъ не встрѣчаемся? По крайней мѣрѣ десятки разъ видѣлись…

— Да… при постороннихъ. Вы понимаете, о чемъ я говорю.

— Я уже забыла…

Нина сухо засмѣялась и сдѣлала крутой поворотъ. Зонтикъ въ ея рукахъ сдѣлалъ какое-то судорожное движеніе, точно подшибленное крыло птицы. Сережа испытывалъ тяжелое состояніе накоплявшагося озлобленія, — онъ только ждалъ предлога, чтобы поднять ссору. Раньше они часто такъ ссорились, но сейчасъ Нина сдержалась.

— Вы, вѣроятно, уже предчувствуете непріятное объясненіе… — заговорила она простымъ тономъ, какимъ говорятъ о самыхъ обыкновенныхъ вещахъ. — Да? Такъ этого объясненія не будетъ… Вы знаете, что дѣлаете, и я тоже знаю, что должна сдѣлать. Гораздо важнѣе вопросъ о томъ, когда вы уѣзжаете отсюда…

— Пока я еще не знаю самъ, но постараюсь это сдѣлать поскорѣе… чтобы доставить вамъ удовольствіе.

Колкость прошла незамѣченной, и Сережа почувствовалъ, какъ въ немъ уже начинается упадокъ озлобленія. Онъ всегда переживалъ мучительное состояніе, когда терялъ надъ собой волевой контроль…

— Мы разстанемся друзьями, Сереж… Сергѣй Леонидычъ, — веселымъ голосомъ проговорила Нина. — У васъ своя дорога, у меня своя. Помните, какъ прежде мы ссорились? Больше этого не будетъ…

— Зачѣмъ же вы сейчасъ говорите съ такимъ раздраженіемъ?

— Я? Нѣтъ, это вы раздражаетесь… и я не понимаю…

Ссора готова была вспыхнуть, но дѣвушка опомнилась и принужденно засмѣялась…

— Не правда ли, какіе мы оба смѣшные? — заговорила она. — Встрѣтились — и говорить не о чемъ… Что же могло быть впереди? Однимъ словомъ, кончилось бы тѣмъ, что вы бы спились съ горя и начали бы шататься по трактирамъ, какъ Егоровъ. Несчастные мужья всегда такъ дѣлаютъ…

Сережа чувствовалъ, какъ покраснѣлъ въ темнотѣ, — это былъ ударъ прямо по лицу.

— Кстати, вы, вѣроятно, знаете, какой сюрпризъ устроила ваша maman моей maman? Я это узнала только недавно и очень жалѣла….

— О чемъ?!

— Да вообще..? Я не желаю ставить никого въ фальшивое положеніе, тѣмъ болѣе, что… Впрочемъ, звонокъ. Идемте…

Она сама взяла его подъ руку и быстрыми шагами повела по аллеѣ къ освѣщенному входу въ театръ. Онъ только чувствовалъ ея неровное дыханіе и то, что этою сценой было кончено все. Неужели такъ быстро и такъ просто?.. Ни слезъ, ни жалобъ, ни упрековъ, ни жалкихъ бабьихъ словъ…

У самаго подъѣзда Нина замедлила шаги, точно хотѣла что-то сказать Сережѣ, но въ дверяхъ показалась приземистая фигура Егорова, и дѣвушка быстро освободила свою руку. Егоровъ посмотрѣлъ на «счастливую парочку» прищуренными глазами и едва замѣтно улыбнулся.

— Какая превосходная погода, Нина Петровна, — заговорилъ онъ, галантно раскланиваясь. — Можно сказать, что одно великолѣпіе…

Дѣвушка посмотрѣла на него удивленными глазами: какъ онъ могъ такъ спокойно говорить въ такую минуту?.. У нея кружилась голова, а земля уходила изъ-подъ ногъ. Для чего этотъ болванъ торчитъ на подъѣздѣ, для чего звонокъ, приглашающій публику въ театръ, для чего эта безтолковая суета кругомъ, когда у нея и темно и пусто на душѣ? Она оглянулась, отыскивая глазами Сережу, но его уже не было. «Бѣжалъ…» — мелькнуло въ головѣ Нины обидное слово.

— Вы въ какихъ мѣстахъ? — спрашивалъ Егоровъ. — Въ ложѣ-съ?

— Нѣтъ, въ партерѣ… т.-е. въ ложѣ.

— Такъ-съ…

Публика съ безтолковою торопливостью столпилась у входа, прижавъ Нину къ стѣнѣ. Она какъ-то безпомощно покорилась этой живой волнѣ и опять видѣла все то же пухлое лицо Егорова, которое сейчасъ вызывало въ ней какое-то неопредѣленное досадное чувство. Что ему нужно? Что онъ уставился на нее, точно никогда не видалъ?.. Ахъ, да, нужно итти въ театръ: дѣйствіе уже началось. Она, пошатываясь, вошла въ партеръ и едва отыскала свое кресло. Ей казалось, что всѣ смотрятъ на нее, что страшное горе выступаетъ у нея въ выраженіи лица, въ каждомъ движеніи, и она старалась принять равнодушный видъ, какъ всѣ другіе, и упорно смотрѣла на сцену ничего не видѣвшими глазами. Всего больше она боялась взглянуть направо, гдѣ въ третьей ложѣ отъ сцены сидѣлъ Сережа. Она чувствовала, какъ онъ время отъ времени смотрѣлъ на нее, прикрывъ глаза биноклемъ, и это страшно ее смущало. Просидѣть такъ цѣлое дѣйствіе, вѣдь это цѣлая пытка! Зачѣмъ она сейчасъ же не ушла домой?.. И ушла бы, если бы не встрѣтился Егоровъ. Даже въ такую минуту человѣкъ не можетъ избавиться отъ общепринятой фальши: она не хотѣла выдать своего настроенія передъ чужимъ человѣкомъ. А въ головѣ безъ конца идетъ послѣдній разговоръ съ Сережей… Да, послѣдній. Ничего особеннаго не было высказано, но и онъ и она это чувствовали. Мысль съ болѣзненною настойчивостью возстановляла все то, что было понятно безъ словъ и что скрывалось за самыми обыкновенными фразами, въ интонаціи голоса, въ выраженіи глазъ. Наступалъ тотъ моментъ, когда человѣкъ признаётся самому себѣ, что все потеряно и дальше итти некуда. Съ другой стороны, въ дѣвушкѣ проснулось гордое чувство: да, она несчастна, но никто, никто не долженъ былъ этого знать. А меньше всѣхъ Сережа… Это било немного мстительное чувство, и дѣвушка все старалась взглянуть на себя со стороны, какъ посторонній человѣкъ. Что такое Сережа?.. И хорошаго-то въ немъ ничего нѣтъ, если разобрать серьезно… Рѣшительно ничего. А Ефимъ Иванычъ относится къ нему какъ къ мальчишкѣ.

— Нина Петровна… — раздался надъ ея ухомъ знакомый голосъ.

— Ай! Что?..

Дѣйствіе кончилось и публика уже наполовину вышла изъ театра, а передъ Ниной стоялъ Егоровъ и улыбался. Она прочитала въ его глазахъ, что онъ все видитъ и все понимаетъ, и ей вдругъ сдѣлалось гадко.

— Я васъ провожу, Нина Петровна, — предлагалъ Егоровъ.

— Куда?

— Домой…

— Развѣ спектакль кончился?

— Нѣтъ, но вамъ пора домой…

Въ его голосѣ послышались задушевныя ноты, и Нина повиновалась. Ей даже было пріятно, что она можетъ ни о чемъ не думать, подчиняясь чужой волѣ. А какая сильная рука, на которую она сейчасъ опиралась… Въ физической силѣ мужчины есть неотразимая прелесть.

Изъ театра они пошли пѣшкомъ. Егоровъ подавленно молчалъ. Ночь была мѣсячная. Городъ уже спалъ, и чѣмъ дальше они шли отъ центра, тѣмъ сильнѣе былъ этотъ сонъ.

— Ефимъ Иванычъ орудуетъ… — замѣтилъ Егоровъ, когда они проходили мимо домика Чакушина: въ его кабинетѣ виднѣлся свѣтъ. — Надо полагать, корреспонденціи свои пишетъ. А знаете что, Нина Петровна: этотъ самый Ефимъ Иванычъ единственный человѣкъ, которому я завидую…

— Вотъ это странно…

— Даже нисколько. Весьма онъ утвердился на своей точкѣ и больше знать ничего не хочетъ… Отлично. Увѣренность въ немъ… Сиди да разбирай, что хорошо, что нехорошо, а самъ этакъ въ сторонкѣ остается.

— Нашли чему завидовать…

— А то какъ же? Вотъ и вы сейчасъ, ежели раздумаетесь, то же самое скажете… Эхъ, Нина Петровна, мудрено на бѣломъ свѣтѣ жить!.. За другого бы человѣка душу свою отдалъ, а онъ и не замѣчаетъ… Нѣтъ, хуже: онъ, другой-то, о какомъ-нибудь нестоящемъ третьемъ человѣкѣ сокрушается. И ничего не подѣлаешь…

— Ничего не подѣлаешь…

— Отчего же это?

— Не знаю…

Егоровъ опять замолчалъ. Они уже подходили къ калиткѣ сада. Сквозь листву деревьевъ чуть брезжилъ свѣтъ на террасѣ. Егоровъ остановился.

— Что же вы, проводите до террасы, — замѣтила Инна равнодушно. — Тамъ чаю напьемся….

— Нѣтъ, благодарю покорно, Нина Петровна…

— Какой-то вы странный сегодня, Сосипатръ Ефимовичъ: никакъ васъ не поймешь.

— А вотъ я не вѣрю, что вы меня не понимаете. Притворство одно… И даже очень понимаете, Нина Петровна!

— Вотъ какъ!..

Вмѣсто отвѣта Егоровъ схватилъ дѣвушку за талію, привлекъ ее къ себѣ однимъ движеніемъ и съ какимъ-то изступленіемъ началъ цѣловать, Нина сопротивлялась, не издавая ни одного звука, но онъ былъ сильнѣе ея.

— Не любишь… не любишь… — шепталъ онъ.

— Нѣтъ… — шопотомъ же отвѣтила она.

Желѣзныя руки распались сами собой отъ этого маленькаго слова, дѣвушка отбѣжала нѣсколько шаговъ и остановилась.

— Вы… вы, кажется, приняли меня за… за арфистку, — проговорила она и засмѣялась. — Прощайте…

Егоровъ сдѣлалъ движеніе догнать ее и даже поднялъ кверху руки, точно хотѣлъ ее ударить, но опомнился и только замычалъ. Она не бѣжала отъ него, а шла своею увѣренною походкой. Онъ постоялъ, проводилъ ее глазами и погрозилъ вслѣдъ кулакомъ.

VI.

Между матерью и дочерью установились неловкія, натянутыя отношенія, Со стороны могло показаться, что Леонида Гавриловна точно ревнуетъ Нину. Впрочемъ, онѣ между собой теперь говорили мало и больше о такихъ предметахъ, которые совсѣмъ не касались личныхъ отношеній. Нина окончательно не понимала мать и только чувствовала, что та все время въ какомъ-то враждебномъ настроеніи. Свое личное горе дѣвушка скрывала отъ всѣхъ постороннихъ и близкихъ глазъ, какъ человѣкъ бережетъ больную руку или свѣжую рану. Ее удивляло только одно, именно, что время отъ времени въ ихъ домѣ появлялся гостемъ отецъ Бизяевъ, старавшійся приходить тогда, когда Леонида Гавриловна оставалась одна. Эти визиты тщательно скрывались отъ Анны Ѳедоровны, и въ душу Нины закралось страшное подозрѣніе относительно значенія этихъ таинственныхъ визитовъ. Ефимъ Иванычъ тоже хмурился, фукалъ носомъ и не упускалъ случая сказать Леонидѣ Гавриловнѣ какую-нибудь колкость; онъ дѣлалъ исключеніе только для Нины, къ которой относился съ преувеличенною внимательностью, какъ къ больному ребенку,

— Барышня Ниночка, о чемъ вы думаете? — спрашивалъ онъ ее иногда, глядя такимъ испытующимъ взглядомъ.

— О чемъ я думаю, Ефимъ Иванычъ? А вотъ о чемъ: отчего я не настоящая барышня — такая бѣленькая, такая наивная, такая безпомощная, такая кроткая. Вѣдь въ этомъ есть своя поэзія, т.-е. въ такой кисейной барышнѣ, которая не знаетъ даже, какъ вода кипитъ. Если бы я была мужчиной, я влюбилась бы именно въ такую барышню, чтобы она была моя вся, смотрѣла моими глазами, слышала моими ушами, думала моими мыслями. И она была бы счастлива своею безпомощною зависимостью, какъ комнатная собачка, и я тоже.

— Пріасходно… Кто же вамъ мѣшаетъ превратиться именно въ такую барышню-овечку?

— Не умѣю притворяться, Ефимъ Иванычъ. А впрочемъ, я болтаю ужасныя глупости.

Близилась осень, которая должна была разрѣшить все. Вадимъ какъ-то проговорился за обѣдомъ, что оставляетъ свою академію и поступаетъ управляющимъ въ какое-то имѣніе. Сережа тоже собрался уѣзжать въ столицу, чтобы продолжать свою газетную лямку, — онъ отдохнулъ и успѣлъ соскучиться.

— Эхъ, молодость: всѣ торопятся, всѣ куда-то ѣдутъ… — говорилъ однажды Ефимъ Иванычъ, проводя рукой по своей сѣдой щетинѣ. — А вотъ нашему брату и ѣхать некуда да и ждать нечего.

— Вы — эгоистъ, Ефимъ Иванычъ, — шутила Нина, — потому что думаете только о себѣ. Вы пожили въ свою долю, и завидовать другимъ нехорошо. Мама совершенно справедливо называетъ васъ эгоистомъ.

— Что же, я согласенъ, барышня Ниночка, такъ эгоистомъ останусь до конца.

Сережа и Егоровъ бывали попрежнему и по прежнему вмѣстѣ. Нина замѣчала одно, что Сережа находится подъ вліяніемъ этого мудренаго купчика, но никакихъ объясненій не желала имѣть съ нимъ. Дерзость Егорова, однако, продолжалась: ему не только не было совѣстно за сцену въ саду, но онъ еще вызывающе поглядывалъ на Нину, точно желалъ добиться отъ нея другого отвѣта. Онъ производилъ впечатлѣніе сумасшедшаго человѣка, и дѣвушка какъ-то инстинктивно стала его бояться.

— А бы скоро убьете жену, Сосипатръ Ефимычъ? — спросила однажды Нина отчаяннаго купчика.

— Когда вы меня полюбите, тогда и убью.

— Вотъ поэтому я васъ никогда и не полюблю. Да…

Сердиться по-настоящему на Егорова она не могла, потому что это былъ совершенно особенный человѣкъ, не походившій на всѣхъ остальныхъ. Въ немъ была какая-то сила и особенная энергія, которая невольно привлекала своей цѣльностью. О сценѣ въ саду Нина не разсказала никому, даже матери, которая всегда повторяла, что зависитъ отъ женщины, какъ съ ней держатъ себя мужчины. Въ данномъ случаѣ дѣвушка рѣшительно не могла обвинить саноё себя въ чемъ-нибудь, а сердиться на Егорова не стоило. Но все это пустяки, а главное оставалось. Нина старалась не думать о Сережѣ и не могла. Она знала его съ дѣтства, когда онъ еще бывалъ у нихъ гимназистомъ. Такой былъ скромный и серьезный мальчикъ, которымъ учителя не могли нахвалиться. Затѣмъ, вторично они встрѣтились въ Москвѣ, т.-е. Сережа самъ разыскалъ ихъ. Онъ былъ радъ видѣть земляковъ и сталъ ходить чуть не каждый день. Придетъ, сядетъ и слушаетъ, какъ Нина проходитъ свои консерваторскіе уроки.

— И вамъ не скучно? — удивлялась дѣвушка, наблюдая друга дѣтства.

— Нисколько…

Въ награду за такое терпѣніе Нина исполняла какую-нибудь любимую пьесу, и Сережа дѣлался окончательно счастливымъ. Они цѣлые вечера проводили въ умныхъ разговорахъ или что-нибудь читали вмѣстѣ. Сережа оставилъ университетъ со второго курса, но продолжалъ интересоваться разными вопросами и читалъ очень много. Газетная работа оставляла ему достаточно свободнаго времени. Сколько было пережито хорошихъ минутъ, какія даются только молодостью. А затѣмъ само собой случилось то, что дѣлаетъ изъ мужчины и женщины одно цѣлое. До этого момента Нина умѣла видѣть и понимать недостатки и достоинства Сережи, а потомъ все это исчезло, подавленное однимъ чувствомъ, — больной человѣкъ теряетъ ощущеніе всего тѣла, а чувствуетъ только одно больное мѣсто. Да, они мечтали о своей будущей жизни, простой и трудовой, причемъ не будетъ ничего похожаго на то, какъ живутъ другіе, тѣ другіе, которые отравляютъ жизнь другъ другу. Въ проектѣ предполагалось жить гдѣ-нибудь недалеко отъ Москвы, какъ живутъ англичане, чтобы совмѣстить удобства дешевой деревенской жизни съ преимуществами столицы. Сережа могъ работать и въ деревнѣ, а Нина занялась бы хозяйствомъ въ широкомъ смыслѣ. Все было обдумано, распланировано и разсчитано впередъ. Съ этими мыслями и чувствами молодые люди явились въ Смольскъ, чтобы повидаться въ послѣдній разъ передъ самостоятельною жизнью съ родными. Что сдѣлалось съ Сережей — Нина не могла никакъ понять, а чувствовала только жгучее оскорбленіе, какое испытываетъ одна женщина, утрачивающая любовь мужчины. Въ долгіе часы одинокаго раздумья она обсуждала этотъ роковой вопросъ со всѣхъ сторонъ и ничего нз могла придумать. У нея даже не было соперницы, а просто Сережа разлюбилъ ее. Его увлеченіе было простою вспышкой молодого чувства, а для нея въ этомъ заключалось все. Онъ въ ея глазахъ, какъ въ глазахъ каждой искренне любящей женщины, не былъ ни хорошъ ни дуренъ и не могъ быть сравниваемъ съ кѣмъ-нибудь другимъ, потому что, по простой логикѣ, вѣдь другого Сережи не могло быть. О, она умѣла любить и отдавалась вся, и теперь отказалась отъ него тоже потому, что слишкомъ его любила и не могла помириться на какомъ-нибудь компромиссѣ. Все или ничего — выбора не существовало. И все это переживать каждый день, каждый часъ и думать, что найдется другая женщина, которая займетъ ея мѣсто, будетъ радоваться ея радостями, а она остается одна, одна, одна. Нѣтъ, это было что-то такое ужасное, подавляющее и громадное!

Перебирая свои воспоминанія, Нина не находила ничего, въ чемъ бы могла упрекнуть самой себя, и въ ней поднималось оскорбленное чувство, мѣшавшее ей объясниться съ Сережей подробно. Пусть онъ самъ придетъ, пусть самъ первый заговоритъ. Какъ онъ не можетъ понять такой простой вещи, что она женщина и что ей неудобно напрашиваться на объясненія. Если бы онъ дѣйствительно любилъ, то все это давно сдѣлалъ бы по инстинкту, изъ чувства деликатности. Всѣ эти мысли и чувства поднимались вихремъ, какъ только дѣвушка оставалась одна.

А время летѣло. Стоялъ конецъ іюля, а въ началѣ августа Сережа уѣзжалъ въ Москву. Погода стояла холодная и дождливая. Черезъ Вадима Нина знала, что Сережа уѣзжаетъ на-дняхъ, и чѣмъ ближе наступалъ роковой срокъ, тѣмъ сильнѣе овладѣвало ею какое-то невыносимое безпокойство. Она запиралась по цѣлымъ днямъ въ своей комнатѣ и не показывалась, когда приходили посторонніе, какъ Ефимъ Иванычъ, Егоровъ или отецъ Бизяевъ. Однажды вечеромъ ей особенно было тяжело. Назойливый дождь шелъ съ утра. Деревья въ саду уныло шумѣли. Нина лежала на кушеткѣ съ раскрытою книгой и смотрѣла въ пространство. На нее по вечерамъ находило что-то въ родѣ столбняка, какъ было и сейчасъ.

«А что, если онъ уѣдетъ завтра, а я его больше не увижу? — мелькнуло у нея въ головѣ. — Вѣдь онъ можетъ уѣхать каждую минуту…»

Жгучее чувство охватило ее. Она быстро надѣла непромокаемое пальто, накинула на голову простой платокъ и пошла въ садъ. Что она сдѣлаетъ — ей было еще не ясно, но она знала только одно, что должна увидѣть Сережу сейчасъ же и сказать ему все. Да, все… Что онъ дѣлаетъ?.. Вѣдь онъ не понимаетъ, что убиваетъ въ ней душу. Конечно, не понимаетъ, а иначе никогда не сдѣлалъ бы ничего подобнаго. Она не замѣтила, какъ прошла весь садъ, какъ потомъ шла по грязной и темной улицѣ, какъ очутилась на площади противъ бизяевскаго дома. Комната Сережи была въ мезонинѣ, но сейчасъ окна оставались неосвѣщенными, значитъ, его не было дома. Дѣвушку охватило такое отчаяніе, точно этими темными окнами глядѣла на нее сама смерть.

— Куда? — шептала она. — Нѣтъ, я его увижу… Сережа, милый…

Она взяла перваго попавшагося на глаза извозчика и велѣла ѣхать къ дому Егорова. Дремавшій у воротъ на лавочкѣ дворникъ объяснилъ ей, что Сосипатра Ефимыча дома нѣтъ.

— А гдѣ онъ, вы не знаете?

— Не могу знать, барышня…

Слово «барышня» привело Нину немного въ себя: дворникъ, вѣроятно, принялъ ее за одну изъ тѣхъ особъ, съ которыми Егоровъ безобразничалъ по трактирамъ. Ахъ, да, они теперь въ трактирѣ, тамъ, гдѣ поютъ арфистки.

— Въ «Якорь»! — крикнула она извозчику.

Трактиръ съ арфистками былъ ярко освѣщенъ, что его рѣзко выдѣляло изъ среды другихъ обывательскихъ построекъ. Нина велѣла извозчику остановится у тротуара и послала его за швейцаромъ. Она только теперь почувствовала, что ноги у нея совсѣмъ мокрыя и голова тоже. Швейцаръ подошелъ къ экипажу неохотно и подозрительно посмотрѣлъ на нее.

— Егоровъ у васъ, т.-е. въ трактирѣ?

— Какой Егоровъ?

— Ахъ, какой вы… Ну, Сосипатръ Ефимычъ…

— Какъ будто не примѣчалъ… Раньше они бывали, это точно-съ, а сейчасъ ихъ нѣтъ.

— Вы обманываете… Онъ здѣсь, я знаю. Только мнѣ нужно не его, а молодого человѣка, который съ нимъ. Сынъ адвоката Бизяева… знаете?

Рублевая бумажка, сунутая швейцару, не потребовала дальнѣйшихъ объясненій. Пять минутъ, которыя пришлось ждать, показались Нинѣ вѣчностью. Но вотъ на подъѣздѣ показался знакомый силуэтъ, и она рванулась къ нему, какъ птица.

— Сережа!.. милый, родной!..

Онъ въ первое мгновеніе не узналъ ея и даже попятился. Платокъ на головѣ у нея сбился, и спутанные, мокрые отъ дождя волосы падали на глаза.

— Что вамъ нужно отъ меня? — сухо спросилъ онъ, дѣлая шагъ назадъ.

Она не поняла, что онъ сказалъ, но ее убилъ самый тонъ, какимъ была сказана эта мертвая фраза. На нее точно пахнуло холодомъ смерти, и она безпомощно посмотрѣла кругомъ, инстинктивно отыскивая поддержки.

— Я… я больше не могу, Сережа… Это невозможно! Ахъ, какъ я измучилась… Вѣдь вся жизнь, цѣлая жизнь разбита… Что я сдѣлала? Чѣмъ я заслужила такое безчеловѣчное отношеніе?.. Я ждала, что ты самъ придешь и объяснишь все откровенно… Вѣдь я понимаю, что нельзя заставить себя любить… Боже мой, какъ я измучилась!..

Дѣвушка чувствовала, что говоритъ совсѣмъ не то, что нужно сказать и о чемъ она думала послѣднія недѣли, а онъ посмотрѣлъ на не’е и былъ возмущенъ обстановкой самой сцены: объясненіе на улицѣ, ночью, при извозчикѣ… Она просто хотѣла сдѣлать ему скандалъ, какъ самая простая баба, которая будетъ ревѣть на цѣлую улицу. Въ послѣдній разъ въ театрѣ ему было ее жаль, а теперь онъ ненавидѣлъ ее и молчалъ.

— Что же ты ничего не отвѣчаешь? — шептала она, схватывая его руку. — Гдѣ я отыскиваю тебя?! Грязный вертепъ… пьяная компанія… Нѣтъ, не то: ты свободенъ…

— Полагаю, что я не обязанъ никому давать отчетовъ въ своемъ поведеніи, — сухо отвѣтилъ онъ, отнимая руку.

— И это все?.. это послѣднее слово? — застонала она, чувствуя, какъ земля точно уходитъ изъ-подъ ногъ, а въ груди нѣтъ воздуха. — Сережа… Сережа…

Дальше все подернулось какимъ-то туманомъ. Нина какъ во снѣ помнила, что чья-то сильная рука поднимала ее съ тротуара, та же рука поправляла ей волосы и платокъ на головѣ, а изъ отвореннаго окна трактира неслась дикая пьяная пѣсня:

Я надѣну платье бѣло,

Чтобы сердце не болѣло…

— Нина Петровна, голубушка, опомнитесь… Богъ съ вами! — шепталъ ей незнакомый голосъ. — Я васъ довезу домой…

— Нѣтъ, я не хочу домой…

Та же сильная рука усадила ее на извозчика, и дѣвушка безсильно покорялась, потому что ей было все равно. Кто-то сѣлъ съ ней рядомъ, и опять незнакомый голосъ заговорилъ:

— Ахъ, барышня… Плевое это самое дѣло: не стоитъ. Да развѣ онъ можетъ что-нибудь понимать?..

Это былъ Егоровъ. Онъ сидѣлъ безъ шапки, какъ выскочилъ изъ трактира на крикъ. Нина узнала его, когда экипажъ медленно тащился мимо фонаря.

— Куда вы меня везете?

— Не бойтесь… Пальцемъ не трону, родная. Ахъ, Боже мой… Звѣрь я, пьяный звѣрь, а только и я понимаю… Простите меня, Нина Петровна… Помните, тамъ въ саду… Убить меня мало за мое звѣрство, а все-таки я чувствую. Голубушка, не убивайтесь…

Извозчикъ остановился около дома Ефима Иваныча. Егоровъ помогъ Нинѣ выйти и такъ дернулъ звонокъ, что Ѳедька выскочилъ, какъ встрепаный.

— Ефимъ Ивановичъ дома?

— Дома…

— Вотъ проводи барышню, болванъ…

Егоровъ подождалъ, пока дѣвушка дошла до подъѣзда, вскочилъ на извозчика и крикнулъ:

— Валяй въ «Якорь», чортова кукла!..

Ефимъ Иванычъ встрѣтилъ гостью въ передней. Онъ растерялся, когда узналъ Нину.

— Ниночка-барышня… откуда? — бормоталъ онъ, помогая снимать мокрое пальто.

— Не знаю… ничего не знаю… — шептала она, хватаясь рукой за стѣну.

Онъ провелъ ее къ себѣ въ кабинетъ, усадилъ на кушетку и остановился. Дальше онъ не зналъ, что дѣлать. Нина смотрѣла на него остановившимся непонимающими глазами и тоже молчала. Она была блѣдна, какъ полотно.

— Что съ вами, милая барышня? Нѣтъ, это глупый вопросъ: я все понимаю… Боже мой, вѣдь у васъ ноги совсѣмъ мокрыя… Вы простудитесь. Гдѣ-то у меня былъ коньякъ…

— Ничего мнѣ не нужно…

— Ну, это ужъ мое дѣло!.. Погода адская… А мы сейчасъ чайку напьемся. Я тутъ сидѣлъ и строчилъ, вдругъ слышу — отчаянный звонокъ… Опять глупо… Такъ мы сейчасъ будемъ чай пить… Вы съ сухарями или съ булкой?.. Съ коньякомъ это отлично выйдетъ… Да позвольте, я ботинки сниму…

Нина сначала инстинктивно спрятала ноги, а потомъ пассивно отдалась въ эти маленькія, старческія, безсильныя руки, которыя тащили съ нея мокрыя ботинки. Она смотрѣла на сѣдую голову Ефима Иваныча и въ первый разъ заплакала.

— Меня Егоровъ привезъ къ вамъ… — шептала она, глотая слезы. — Онъ меня поднялъ и привезъ.

— И отлично сдѣлалъ! Онъ умная каналья… да.

Появился самоваръ и чай съ коньякомъ. Нина глотала горячую жидкость съ чувствомъ отвращенія, — глотала только потому, чтобы не огорчить вотъ этого хорошаго старика, который ухаживалъ за ней, какъ за ребенкомъ.

— А вы помните, барышня Ниночка, какъ я ухаживалъ за вами, когда вы еще были такая маленькая? Горло у васъ болѣло. Леонида Гавриловна тогда бѣгала по урокамъ, а я дежурилъ около васъ. Маленькая такая кроватка стояла, а въ кроваткѣ — маленькая больная дѣвочка.

— Да… помню… Вы тогда еще мнѣ зайчика подарили.

— Вотъ, вотъ… Давайте, закроемъ ноги пледомъ или надѣньте мои туфли. Нѣтъ, лучше пледъ. Нужно согрѣться и возстановить теплоту… Знаете, организмъ требуетъ извѣстнаго равновѣсія. Я еще прибавлю коньяку… Отличное средство.

Старикъ выбился изъ силъ, ухаживая за гостьей, и все смотрѣлъ ей въ лицо, точно старался что-то узнать въ немъ — такое близкое-близкое, что его пугало и радовало. Наконецъ онъ проговорилъ:

— Знаете, барышня Ниночка, а вѣдь вы ужасно походите на мать. Да… я раньше этого не замѣчалъ.

Нина поморщилась: она знала, что Ефимъ Иванычъ былъ когда-то безнадежно влюбленъ въ мать, и ей это было непріятно сейчасъ думать. Но это продолжалось всего одну минуту, а затѣмъ она разсказала Ефиму Иванычу все, что съ ней было сегодня и что было раньше. Онъ слушалъ ее внимательно, опустивъ глаза, и только время отъ времени проводилъ рукой по волосамъ.

— Мнѣ вѣдь не слѣдовало этого дѣлать, Ефимъ Иванычъ… — шептала она упавшимъ голосомъ. — Я поступила безтактно, какъ послѣдняя баба… Я понимаю, что мой поступокъ вызвалъ въ немъ одно отвращеніе… Да… Человѣкъ, который потерялъ гордость, и не заслуживаетъ ничего другого. Ахъ, какъ я любила его!

— О такихъ людяхъ и говорить-то не стоитъ… — сурово замѣтилъ Ефимъ Иванычъ, шагая по комнатѣ. — Что такое этотъ Сережа? Дрянь во всѣхъ отношеніяхъ — и больше ничего

— Нѣтъ, вы его не знаете, Ефимъ Иванычъ. Онъ хорошій, только безхарактерный.

— Послушайте, барышня Ниночка, я кое-что видѣлъ на своемъ вѣку, и повѣрьте моимъ сѣдымъ волосамъ, что я въ данномъ случаѣ больше, чѣмъ правъ. Человѣкъ, который ставитъ въ такое положеніе дѣвушку, мерзавецъ! Да. И я удивляюсь только одному, что женщины любятъ именно такихъ мерзавцевъ. Отчего вы не полюбили настоящаго хорошаго человѣка, а вотъ такого выродка? Какая-то продажная тварь… газетная тля… Ну, объ этомъ мы еще поговоримъ… Да… поговоримъ… А теперь — наплевать! Слава Богу, свѣтъ не клиномъ сошелся, и не такое горе изнашивается.

— Какой вы добрый, Ефимъ Иванычъ!

Эти слова заставили старика покраснѣть.

— Я-то добрый? — зашипѣлъ онъ. — Ха-ха-ха! Вы думаете, мнѣ жаль васъ вотъ сейчасъ? Да насколько! Развѣ есть хоть одна женщина, которая не находилась хоть разъ въ вашемъ положеніи, — это неизлѣчимо-больныя существа, которыя гонятся за призраками собственной фантазіи. И такъ всегда будетъ и всегда… Это — смертный приговоръ вашей женской природѣ! А потомъ вы лге утѣшитесь какими-нибудь жалкими стишопками. Для этого существуютъ спеціальные поэты. Вы понимаете, что мнѣ просто обидно за человѣческую природу, за разумное созданіе.

— А вы все-таки… добрый!

Черезъ часъ Ефимъ Иванычъ отвезъ успокоенную дѣвушку домой. Онъ проводилъ ее черезъ садъ до ея комнаты, а самъ пошелъ на террасу, гдѣ виднѣлся огонекъ. Старикъ принялъ довольно равнодушный видъ, поднимаясь по лѣстницѣ; а когда поднялъ глаза, то увидѣлъ прежде всего адвоката Бизяева, который смущенно поднялся съ мѣста. Леонида Гавриловна сидѣла на своемъ мѣстѣ съ книгой въ рукахъ.

— Ахъ, вы здѣсь… — протянулъ Ефимъ Иванычъ, улыбнулся, махнулъ рукой и повернулъ назадъ.

Леонида-Гавриловна не издала ни одного звука, а только закрыла глаза.

VII.

Чакушинъ прервалъ интересный разговоръ. На террасѣ нѣкоторое время царило неловкое молчаніе. Леонида Гавриловна сдѣлала видъ, что не придала особеннаго значенія странному появленію Ефима Иваныча. Бизяевъ сидѣлъ совершенно неподвижно, какъ человѣкъ, который боится, чтобы не спугнуть что-то такое дорогое и рѣдкое.

— Странный человѣкъ этотъ Ефимъ Иванычъ! — проговорилъ наконецъ Бизяевъ, нарушая молчаніе.

— Вы находите? — сухо проговорила Леонида Гавриловна, прищуривъ глаза. — Онъ эгоистъ.

— Вотъ именно. Мнѣ это почему-то всегда казалось, хотя я, кромѣ хорошаго, ничего о немъ не слышалъ. Знаете, настоящій эгоизмъ проявляется часто въ неуловимыхъ формахъ. Особенно рѣзко это выражается въ женщинахъ. Я дѣлю женщинъ на двѣ неравныхъ категоріи: эгоистокъ pur sang и женщинъ, которыя никогда лично для себя не жили.

— Вѣдь есть и мужчины такіе?

— Очень рѣдко. Я говорю про послѣдній случай. Да. Это даже хорошо въ мужчинѣ, то-есть — эгоизмъ, потому что женщинѣ доставляетъ удовольствіе покоряться болѣе сильной волѣ. И нѣтъ ничего хуже, какъ видѣть женщину-деспота. Къ сожалѣнію, въ семьяхъ это послѣднее встрѣчается гораздо чаще, чѣмъ можно было бы предполагать, потому что дѣвушки выбираютъ себѣ именно такихъ податливыхъ мужей.

— Это доказываетъ только то, что нынѣшнія дѣвушки стали умнѣе, чѣмъ были мы въ свое время.

— Не думаю, Леонида Гавриловна, что деспотизмъ можетъ сдѣлать кого-нибудь счастливымъ.

Онъ горько, улыбнулся и посмотрѣлъ на хозяйку такимъ долгимъ и хорошимъ взглядомъ. Леонида Гавриловна, вмѣсто отвѣта, достала часы и молча показала глазами на стрѣлку, показывавшую одиннадцать.

— Вы меня гоните? — тихо спросилъ онъ.

— И даже очень гоню… въ вашихъ же собственныхъ интересахъ, Леонидъ Евгеньевичъ. Вамъ достанется за сегодняшнее отсутствіе изъ дому да еще въ такое непоказанное время.

— Охъ, какъ достанется! — вздохнувъ, проговорилъ Бизяевъ. — Знаете, у меня, когда я возвращаюсь домой, такое ощущеніе, что я будто виноватъ, виноватъ неопредѣленно, но весь виноватъ, виноватъ каждымъ движеніемъ, каждымъ взглядомъ, дыханіемъ. Я, даже начинаю вѣрить въ собственную виновность, а затѣмъ… презираю себя. Это — ужасное чувство! Вотъ и сейчасъ, развѣ хорошо то, что я говорю про себя?

— Въ принципѣ, пожалуй, и нехорошо, а на практикѣ иногда бываетъ потребность высказаться, подѣлиться своими мыслями, наконецъ, просто услышать ихъ высказанными вслухъ, при дневномъ свѣтѣ. А все-таки вамъ пора…

— Ухожу… ухожу…

Бизяевъ почти всегда собирался уходить по нѣскольку разъ и снова оставался, точно его задерживала какая-то возраставшая сила. Потомъ онъ точно спохватывался, молча пожималъ руку и почти убѣгалъ. Онъ и сейчасъ сдѣлалъ такъ же, но Леонида Гавриловна его остановила уже на лѣсенкѣ въ садъ.

— Послушайте, Леонидъ Евгеньевичъ! Мы съ вами не договорились да главнаго, именно, въ какомъ положеніи дѣла нашего молодого поколѣнія? Матери узнаютъ новости этого рода послѣдними, какъ обманутые мужья…. Можетъ-быть, вы что-нибудь знаете?

— Я знаю двѣ вещи: на-дняхъ Сережа уѣзжаетъ въ Москву, а затѣмъ… затѣмъ… это негодный мальчишка, насколько я успѣлъ присмотрѣться къ нему, такъ что ваша дочь немного потеряетъ въ немъ. Я скажу больше: это — тихонькій негодяй. Вообще, я не обольщаю себя относительно его, какъ вы видите.

— И для меня это небольшое утѣшеніе! Прощайте!

Когда Бизяевъ шелъ домой, его неотступно преслѣдовалъ вопросъ, почему Ефимъ Иванычъ позволилъ себѣ такую дерзкую выходку. Онъ только теперь въ надлежащей мѣрѣ оцѣнилъ ее, потому что она относилась столько же къ нему, какъ и къ хозяйкѣ дома. «Да… это дерзкій, выживающій изъ ума старикъ, котораго все-таки слѣдовало бы проучить…»

«Въ самомъ дѣлѣ, за кого онъ принимаетъ меня? — думалъ Бизяевъ, спотыкаясь въ темнотѣ. — Что я? Ухаживатель, любовникъ? Нѣтъ, его необходимо проучить…»

Дальше Бизяевъ рисовалъ во всѣхъ подробностяхъ сцену самаго объясненія съ желчнымъ корреспондентомъ и то, какъ онъ доведетъ его въ концѣ концовъ до сознанія неприличія его поступка.

«Онъ — порядочный человѣкъ! — разсуждалъ Бизяевъ вслухъ, жестикулируя въ темнотѣ, какъ будто стоялъ за своимъ адвокатскимъ пюпитромъ предъ невидимыми присяжными засѣдателями. — Да… честный, а честный человѣкъ всегда сознаётся въ сдѣланной ошибкѣ!»

— Позвольте… чортъ возьми! — послышался въ темнотѣ голосъ. — Этакъ можно и задавить живого человѣка!

Бизяевъ, дѣйствительно, столкнулся на тротуарѣ, недалеко отъ своего дома, съ Ефимомъ Иванычемъ, который прогуливался въ темнотѣ. Нѣсколько мгновеній они стояли молча.

— Это вы?

— А это вы?

По молчаливому соглашенію они пошли рядомъ, даже нога въ ногу. Темнота мѣшала имъ видѣть другъ друга, и это значительно облегчило назрѣвавшее объясненіе. Послѣ довольно длинной паузы Бизяевъ началъ первый и довольно обстоятельно изложилъ ходъ своихъ мыслей, нарушенныхъ на мгновеніе этою встрѣчей. Ефимъ Иванычъ выслушалъ его до конца и только нѣсколько разъ, уже по привычкѣ, фукнулъ носомъ.

— Ну-съ, и что же-съ? — сухо спросилъ онъ. — Если вы находите естественнымъ и понятнымъ свое собственное поведеніе, то и я такъ же могу относиться къ собственной персонѣ… Впрочемъ, если вы непремѣнно этого желаете, то я согласенъ признать за собой нѣкоторую виновность, хотя… однимъ словомъ, это васъ не касается. А вотъ вы своему Сережѣ скажите, чтобы онъ убирался отсюда по добру, по здорову… да… Такъ что я очень кстати встрѣтилъ васъ.

— Онъ уѣзжаетъ на-дняхъ, но я не совсѣмъ понимаю вашъ угрожающій тонъ.

— Никакого тона нѣтъ, а просто, если я его встрѣчу гдѣ-нибудь, то убью, какъ собаку, и больше ничего. Теперь поняли? Представьте себѣ, что у васъ есть взрослая дѣвушка-дочь, и что находится такой мерзавецъ, который… однимъ словомъ, долгъ порядочнаго мужчины убить такого негодяя, какъ убиваютъ бѣшеную собаку.

Ефимъ Иванычъ настолько разгорячился, что даже показалъ при помощи своей палки, какъ это дѣлаютъ, — они стояли теперь у фонаря, и при этомъ скудномъ освѣщеніи Бизяевъ могъ видѣть отчетливо всѣ воинственныя эволюціи Ефима Иваныча.

— Вы согласны со мной? Да? — приставалъ къ нему расходившійся старикъ.

«Онъ, кажется, немного того… хватилъ!» — невольно подумалъ Бизяевъ, наблюдая своего неистовствовавшаго собесѣдника.

Они пошли дальше, причемъ Бизяевъ, подхвативъ Ефима Иваныча подъ руку, передалъ свой послѣдній разговоръ о Сережѣ съ Леонидой Гавриловной.

— Вы можете ее спросить… — повторилъ Бизяевъ съ особенною настойчивостью.

Когда они поровнялись съ домомъ Бизяева, Ефимъ Иванычъ замедлилъ шаги, но Бизяевъ не остановился, и они пошли дальше.

— Зайдемте ко мнѣ! — предложилъ Ефимъ Иванычъ.

— Зайдемте! — храбро согласился Бизяевъ, рѣшившій про себя, что семь бѣдъ — одинъ отвѣтъ.

Но рѣшимость оставила его у самой калитки домика Ефима Иваныча. Когда на звонокъ залаялъ Трезоръ и появился кучеръ Ѳедька, Бизяевъ началъ быстро прощаться.

— Куда же вы? — удивлялся Ефимъ Иванычъ.

— На свою полочку… — съ горькою улыбкой отвѣтилъ адвокатъ. — Мнѣ сегодня достанется отъ жены, потому что я проходилъ лишнихъ три часа. Можетъ-быть, придется соврать, что успѣю придумать дорогой. Вы, старые холостяки, этого не поймете.

«Какой странный человѣкъ!» — невольно подумалъ Ефимъ Иванычъ, когда Бизяевъ скрылся въ темнотѣ.

А Бизяевъ шагалъ къ своему дому и рѣшительно ничего не могъ придумать въ свое оправданіе. Сказать, что ѣздилъ куда-нибудь по дѣлу, былъ въ засѣданіи городской думы, въ клубѣ — все равно, Анна Ѳедоровна не повѣритъ и допытается правды. Именно допытается, какъ это умѣла дѣлать она одна. И это называется жизнью… Бизяевъ впередъ отчетливо представлялъ себѣ грозную супругу, которая встрѣчаетъ его упреками, слезами, жалобами и сценой. И такъ каждый разъ. Человѣкомъ — какъ всѣ другіе люди — онъ чувствовалъ себя только внѣ дома, особенно, когда бывалъ у Леониды Гавриловны, гдѣ отдыхалъ душой. Сколько разъ у него являлась предательская мысль о томъ, чтобы разойтись съ женой, какъ это дѣлаютъ другіе. Онъ отдалъ бы съ удовольствіемъ все, что имѣлъ, половину своихъ доходовъ, но только не переживать бы этихъ подлыхъ моментовъ какого-то собачьяго униженія. Что было всего сквернѣе, такъ это то, что Анна Ѳедоровна бросила бы его по первому слову и нѣсколько разъ дѣлала какія-то отчаянныя попытки къ этому, но его схватывала каждый разъ смертная жалость къ ней, въ которой онъ видѣлъ и мать своихъ дѣтей, и вѣрнаго друга, и неизбѣжную судьбу. Вѣдь у каждаго человѣка есть своя судьба, неизбѣжная и роковая… Дальше Бизяевъ видѣлъ себя гдѣ-то въ номерахъ, на положеніи соломеннаго вдовца, и ему дѣлалось жаль всѣхъ тѣхъ мелочей и пустяковъ, которыми обставленъ былъ ежедневный обиходъ его жизни. Все это пріобрѣталось съ такимъ трудомъ, и все это вдругъ бросить? Нѣтъ, невозможно!

«Подлая я дрянь и больше ничего!» — говорилъ онъ себѣ вслухъ.

Уже входя въ переднюю, Бизяевъ придумалъ фортель: онъ раньше не хотѣлъ тревожить материнскаго сердца Анны Ѳедоровны разсказомъ о Сережиныхъ художествахъ, а теперь рѣшился пожертвовать имъ, чтобы хотя на время спасти свою собственную шкуру. Выгораживая себя, Бизяевъ переиначилъ событія въ такомъ порядкѣ, что будто бы сначала онъ встрѣтилъ Ефима Иваныча, жаждавшаго Сережиной крови, а потомъ уже направился къ Леонидѣ Гавриловнѣ для подробныхъ объясненій, и что добился своего.

— Теперь это дѣло можно считать конченнымъ! — храбро вралъ Бизяевъ, удивляясь собственной изобрѣтательности. — Да… я ей высказалъ все откровенно и заставилъ ее согласиться.

— Съ чѣмъ согласиться-то? — спросила Анна Ѳедоровна, испытующе глядя на супруга

— Вообще… эта дѣвушка, поведеніе которой компрометируетъ нашего Сережу. Сережа еще мальчикъ и очень довѣрчивый… да! Нельзя же заставлять человѣка жениться насильно. Однимъ словомъ, я сказалъ ей все и въ очень жесткой формѣ.

Бизяевъ тяжело перевелъ духъ; онъ говорилъ совсѣмъ не то, что хотѣлъ за десять минутъ до этого рокового объясненія, и удивлялся, какъ все это вышло. Анна Ѳедоровна выслушала его съ поразительнымъ терпѣніемъ, — у нея въ головѣ засѣлъ Ефимъ Иванычъ, отыскивавшій по городу Сережу съ револьверомъ въ рукахъ. Мужу она все-таки не вѣрила, а потому проговорила съ внушительною разстановкой;

— Хорошо! Съ тобой я еще переговорю лично о твоемъ поведеніи, а что касается Сережи… Однимъ словомъ, я завтра сама съѣзжу къ этой нигилисткѣ и дѣйствительно разъясню все.

Подобнаго исхода своей дипломатіи Бизяевъ совершенно не ожидалъ и опѣшилъ окончательно. Вѣдь это будетъ ужасно, если Анна Ѳедоровна сама ринется къ Леонидѣ Гавриловнѣ и произведетъ тамъ скандалъ. И все это надѣлалъ онъ своимъ безсовѣстнымъ враньемъ.

Но все-таки сегодняшній день былъ спасенъ, и Бизяевъ испытывалъ какую-то малодушную радость. До завтра онъ былъ застрахованъ отъ семейнаго ненастья, а завтра нужно будетъ что-нибудь придумать.

«Господи, до чего можетъ дойти человѣкъ! — въ ужасѣ думалъ Бизяевъ, когда раздѣвался въ своемъ кабинетѣ. — Повѣсить меня мало».

Дальше онъ разсмѣялся, представляя себѣ сцену, какъ встрѣтятся двѣ «бабы» — онъ про себя такъ называлъ жену и Леониду Гавриловну. Пусть ихъ поцапаются, если дѣло ужъ пошло на то.

Съ этими коварными мыслями адвокатъ Бизяевъ и заснулъ тревожнымъ и мучительнымъ сномъ. Онъ всю ночь видѣлъ Ефима Иваныча, который гонялся уже не за Сережей, а за нимъ съ громаднымъ ножомъ въ рукахъ. Потомъ Ефимъ Иванычъ превратился въ башибузука, а этотъ послѣдній въ Анну Ѳедоровну, а Анна Ѳедоровна все повторяла ему:

— Иди, иди сюда! Я поговорю съ тобой, мой милый! А гдѣ ты пропадалъ вчера цѣлый вечеръ? Не обманывай! Я все знаю.

VIII.

Намѣреніе Анны Ѳедоровны отправиться къ «нигилисткѣ» осуществилось только черезъ двѣ недѣли, потому что, разъ, ей нужно было отправить Сережу въ Москву, а второе — послѣ отъѣзда сына она слегла на нѣсколько дней въ постель. Нервы у нея дѣйствительно разыгрались не на шутку, но и лежа въ постели эта энергичная мамаша не оставляла своего намѣренія и впередъ приготовлялась къ жестокой схваткѣ съ «нигилисткой». Какъ опытный игрокъ, она обдумала всѣ возможныя комбинаціи предстоящаго объясненія и впередъ выдвинула всѣ оправдательные мотивы, которые «нигилистка» только могла придумать. Тутъ были и діалоги, и монологи, и лирическія отступленія, и тѣ ядовитыя словечки, которыя только могутъ зародиться въ одномъ женскомъ мозгу.

Наконецъ наступилъ и рѣшительный день. Самъ Бизяевъ ужасно волновался все время и напрасно дѣлалъ попытки уговорить жену отказаться отъ этого путешествія.

— Ты опять захвораешь… — мямлилъ онъ. — Наконецъ, она можетъ наговорить тебѣ дерзостей… Отъ подобныхъ женщинъ нужно ожидать всего.

Но Анна Ѳедоровна была непреклонна, и уговоры мужа производили на нее обратное дѣйствіе, какъ это и бываетъ въ большинствѣ случаевъ.

Она отправилась, конечно, на своихъ лошадяхъ и даже въ коляскѣ, точно на свадьбу. Изъ дома Анна Ѳедоровна выѣзжала крайне рѣдко и теперь испытывала даже удовольствіе прогулки, благо стоялъ такой чудный и крѣпкій осенній денекъ. Листья на деревьяхъ уже прихвачены были двумя холодными утренниками, и все пестрѣло увядающими осенними красками. Въ Смольскѣ почти у каждаго дома былъ свой садъ, особенно въ центральныхъ улицахъ.

Но вотъ и деревянный одноэтажный домъ, въ которомъ свила себѣ гнѣздо «нигилистка». Анна Ѳедоровна позвонила у деревяннаго подъѣзда. Показалась горничная.

— По дѣлу… — коротко замѣтила гостья, передавая свою визитную карточку.

Горничная провела ее въ гостиную и просила подождать. Обстановка была очень скромная, и Анна Ѳедоровна подозрительно осматривала каждую вещь, точно все здѣсь дышало измѣной и злодѣйскими замыслами. Простенькіе обои, простенькая мебель, нѣсколько гравюръ на стѣнахъ, шкапъ съ книгами (это въ гостиной-то?), тощій коврикъ, тощія занавѣски на окнахъ — и только. Что было хорошо, такъ цвѣты — фикусы, бегоніи, пальмы и даже араукаріи. Въ сосѣдней комнатѣ, куда скрылась горничная, кажется, шло какое-то оживленное объясненіе, какъ догадалась Анна Ѳедоровна по обрывку долетѣвшей до нея фразы. Потомъ все стихло, послышались увѣренные шаги, и на порогѣ показалась Леонида Гавриловна. Что поразило Анну Ѳедоровну, такъ это то, что лицо «нигилистки» носило на себѣ явные слѣды самыхъ обыкновенныхъ женскихъ слезъ, — именно этого она никакъ не предвидѣла.

— М-me Бизяева? — коротко спросила хозяйка и, не подавая руки, пригласила гостью садиться. — Я догадываюсь о цѣли вашего визита и, чтобы не затруднять васъ неловкимъ и для васъ и для меня объясненіемъ, скажу прямо, что вы напрасно себя затрудняли…

— Именно?

— Да очень просто: моя дочь выходитъ замужъ. Вы этого, вѣроятно, не ждали? Можете теперь успокоиться.

Анна Ѳедоровна совершенно растерялась, потому что именно такого оборота дѣла она уже окончательно не ожидала. Произошла неловкая пауза. Леонида Гавриловна сидѣла у стола и смотрѣла на гостью безучастными глазами. Въ этотъ моментъ дверь ея комнаты пріотворилась, и на порогѣ показался Ефимъ Иванычъ. Онъ принялъ паузу за то, что гостья уже уѣхала, и теперь смотрѣлъ на нее съ откровеннымъ любопытствомъ. Въ свою очередь Анна Ѳедоровна узнала его и въ ужасѣ отодвинула свое кресло: предполагаемый убійца Сережи стоялъ въ двухъ шагахъ. Леонида Гавриловна объяснила себѣ молчаніе гостьи недовѣріемъ къ своимъ словамъ и проговорила, указывая на Ефима Иваныча:

— Рекомендую: мой будущій зять.

— Очень пріятно… — бормотала Анна Ѳедоровна. — Я слышала такъ иного хорошаго о m-r Чакушинѣ… Очень пріятно!

Черезъ пять минутъ коляска возвращалась, а дожидавшійся ея возвращенія Бизяевъ облегченно вздохнулъ: значитъ, Леонида Гавриловна не приняла, и тому дѣлу конецъ. Можно себѣ представить его изумленіе, когда Анна Ѳедоровна разсказала все.

— Что же это такое? — изумился онъ, разводя руками.

Потомъ онъ подумалъ, что вотъ бы какъ слѣдовало соврать женѣ, а не плести ахинею, какъ сдѣлалъ онъ. Эхъ, и тутъ не догадался.

Визитъ Анны Ѳедоровны совпалъ для Леониды Гавриловны съ самымъ критическимъ моментомъ. Именно, къ завтраку явился Ефимъ Иванычъ, въ послѣднее время рѣдко показывавшійся. Онъ держалъ себя какъ-то странно к даже казался смущеннымъ, что уже окончательно удивило Леониду Гавриловну. Онъ посидѣлъ съ полчаса настоящимъ гостемъ и все ерошилъ свою сѣдую щетину.

— Барышня Ниночка вамъ ничего не говорила? — спросилъ онъ въ ваключеніе и еще больше смутился.

— Глупый вопросъ! — обрѣзала его Леонида Гавриловна по своей привычкѣ. — Мало ли о чемъ мы говоримъ съ ней!

— Да… гм… то-есть… я хотѣлъ, видите ли, спросить, что не говорила ли она чего-нибудь обо мнѣ?

— Не помню. Кажется, нѣтъ. А что случилось?

Путаясь и подбирая слова, Ефимъ Иванычъ началъ такъ издалека, что даже вспотѣлъ.

— Вамъ, можетъ-быть, холодной воды? — иронически спросила любезная хозяйка.

— Воды? Зачѣмъ воды? — повторялъ Ефимъ Иванычъ, не понимая, что дѣлается и что онъ городитъ самъ.

Появленіе Нины разрѣшило, наконецъ, эту сцену.

— Да вотъ пусть она сама говоритъ… — закончилъ Ефимъ Иванычъ, начиная бѣгать по комнатѣ.

— Мама, я выхожу замужъ… — очень рѣшительно начала Нина. — Тебя, быть-можетъ, удивитъ мой выборъ, но я иного и серьезно думала, и другого рѣшенія не можетъ быть. Однимъ словомъ, я выхожу замужъ за Ефима Иваныча, котораго очень люблю… да.

Леонида Гавриловна поднялась, какъ ужаленная, и нѣсколько времени еыотрѣла то на дочь, то на Ефима Иваныча, а потомъ горько засмѣялась.

— Могу сказать только одно, что вижу предъ собой двухъ сумасшедшихъ, — проговорила она. — Если ты, Нина, по своей неопытности можешь дѣлать глупости, то Ефиму Иванычу просто совѣстно. Мнѣ стыдно слушать подобныя глупости, господа. Что же вы молчите? Впрочемъ, вамъ и говорить нечего…

— Нѣтъ, есть что сказать, — вступилась Нина. — Ты находишь Ефима Иваныча для меня старымъ…

Ефимъ Иванычъ весь съежился и даже закрылъ глаза.

— Но вѣдь я-то все вижу и понимаю, — продолжала Нина. — Конечно, о безумной любви здѣсь не могло быть и рѣчи, о той любви, которая описывается въ стихахъ… Достаточно глубокаго уваженія къ мужу, который прежде всего долженъ быть другомъ, опорой и покровителемъ. Любовь можетъ пройти, мама, а мужъ-другъ не измѣнитъ и не обманетъ…

Нина сдѣлала шагъ къ матери, но та умоляющимъ взглядомъ остановила ее. Наступила тяжелая пауза, которая и была нарушена звонкомъ Анны Ѳедоровны. Леонида Гавриловна какъ разъ въ это время неожиданно расплакалась, но собрала всѣ свои силы и вышла къ гостьѣ.

— Что же вы молчали, Ефимъ Иванычъ? — ласково укоряла Нина. — Мнѣ же и пришлось говорить…

— Ахъ, я совсѣмъ растерялся… — конфузливо признался Ефимъ Иванычъ, ероша волосы. — Могу сказать, положеніе!

Дѣвушка въ волненіи прошлась по комнатѣ и, остановившись подъ носомъ Ефима Иваныча, глухо проговорила:

— Я понимаю: вы были влюблены въ maman, какъ я въ Сережу.

Теперь Ефимъ Иванычъ соскочилъ и забѣгалъ по комнатѣ, — Нина попала въ самое больное мѣсто.

Когда Леонида Гавриловна вернулась, проводивъ Анну Ѳедоровну, она нашла жениха и невѣсту довольно надутыми, и ей вдругъ сдѣлалось такъ жаль дочь, какъ жалѣла ее, когда она маленькою безпомощною дѣвочкой бывала больна. Леонида Гавриловна знакомъ попросила Нину выйти, — она чувствовала, что опять расплачется. Ефимъ Иванычъ бѣгалъ по комнатѣ и немилосердно ерошилъ волосы. Онъ былъ такъ же жалокъ, какъ бываетъ жалокъ попавшійся въ капканъ звѣрь.

— Вы понимаете, Ефимъ Иванычъ, что Нина безумствуетъ съ отчаянія, — начала тихо Леонида Гавриловна. — Что же васъ ожидаетъ впереди, несчастный человѣкъ?.. Вы въ два съ половиной раза старше ея и будете никуда негодною развалиной, когда она только еще начнетъ жить полной жизнью. Я не договариваю того, что вы должны сами отлично понимать…

— А если я ее люблю? Я буду за ней ухаживать, какъ нянька… буду беречь… и. повѣрьте, что сумѣю устранить свою особу, когда это будетъ нужно.

— Это нужно сдѣлать сейчасъ! — подхватила Леонида Гавриловна. — Вы ее любите и сдѣлаете это… Во всей этой исторіи я считаю виноватой только одну себя, потому что недостаточно любила Нину… не умѣла любить. Да… Я сознаю свою вину и хочу ее поправить. Меня отдѣляла отъ дѣтей несчастная тѣнь ихъ отца: я въ нихъ чуяла враждебную мнѣ кровь, чуяла ненавистнаго человѣка и… и…

Леонида Гавриловна точно захлебнулась послѣдними словами, безсильно опустилась на стулъ и зарыдала, громко, безутѣшно, искренне, какъ никогда не плакала о самой себѣ.

— Надо мной тяготѣетъ какое-то проклятіе… — шептала она, закрывая лицо руками. — Да… Есть такіе люди, которымъ не слѣдуетъ родиться на бѣлый свѣтъ. А между тѣмъ никогда и ничего я не дѣлала съ какимъ-нибудь эгоистическимъ расчетомъ, лично для себя… И вотъ теперь начинается кара въ родныхъ дѣтяхъ… Я даже не подозрѣвала, что до такой степени люблю Нину… Вы этого, все равно, не поймете и убирайтесь вонъ!.. Вы… вы всегда были эгоистомъ…

Ефимъ Иванычъ вышелъ въ гостиную, изъ гостиной въ переднюю, изъ передней на улицу и тутъ только сообразилъ, что безъ шапки итти нехорошо. Когда онъ вернулся въ гостиную, Леонида Гавриловна позвала его, еще разъ обругала и опять выгнала.

— Эгоистъ отвратительный!..

На подъѣздѣ Ефима Иваныча догнала Нина. Она была совсѣмъ одѣта. Взявъ его подъ руку, она пошла рядомъ.

— Я къ вамъ, Ефимъ Иванычъ… — шептала она, прижимаясь къ нему плечомъ. — Т.-е. къ себѣ… Здѣсь я чужая.

Она тихо засмѣялась, прижимая его руку и заглядывая ему въ глаза. У Ефима Иваныча мурашки бѣжали по спинѣ отъ этихъ неиспытанныхъ ласкъ, а въ глазахъ прыгали какія-то необыкновенныя геометрическія фигуры.

Леонида Гавриловна увидѣла ихъ въ окно, бросилась къ двери, чтобы остановить, но только застонала и, пошатываясь, вернулась въ свою комнату. Она плохо сознавала, что дѣлается кругомъ, и только мысль о дочери сверлила ей мозгъ. Да, она не любила этой дурнушки, она была несправедлива къ ней, она не умѣла угадать ея настроенія, уговорить, успокоить и удержать отъ послѣдней глупости, которую дѣлаетъ женщина. Дальніе ее возмущало органически то, что человѣкъ, когда-то любившій ее, женится на ея дочери: это было чувство не ревности, а того органическаго отвращенія, которое мѣшаетъ вамъ ѣсть живую рыбу. Странно, что Леонида Гавриловна думала теперь о дочери, какъ думаютъ о покойникахъ, и обвиняла себя въ фиктивныхъ преступленіяхъ.

Опять цѣлую ночь не спала Леонида Гавриловна, какъ въ день пріѣзда дѣтей, и все думала. Ей пришла въ голову мысль о томъ, что вотъ, если бы Вадимъ былъ дома (онъ уже уѣхалъ на службу), то она могла бы посовѣтоваться съ нимъ, какъ съ мужчиной, что дѣлать и какъ быть.

— Конечно, этотъ дикій порывъ пройдетъ, — разсуждала она, — а потомъ не останется даже того похмелья, которымъ сопровождается даже обманутая любовь!.. Нина хочетъ этимъ путемъ отомстить своему Сережѣ и жестоко ошибется…

Мысль о Ефимѣ Иванычѣ поднимала въ ней всю кровь, и про себя Леонида Гавриловна ругала «эгоиста» новыми словами. Вѣдь это правда, что старики сходятъ съ ума и чѣмъ старше, тѣмъ быстрѣе. Нужно не имѣть капли здраваго смысла, чтобы дойти до подобной нелѣпости… Но что ни думала она и какъ ни бранила Ефима Иваныча, а въ окончательномъ выводѣ получался все-таки одинъ и тотъ же выводъ, именно, что виновата главнымъ образомъ все-таки она, какъ плохая мать. Взять хоть нынѣшнее лѣто. Оно началось съ того, что Нина такъ тепло и хорошо отнеслась къ ней. Дошло дѣло даже до изліяній, а потомъ опять наступили дружески-холодныя отношенія благодаря этому Сережѣ. Леонида Гавриловна стѣснялась вызывать дочь на откровенность по такому щекотливому обстоятельству, а Нина могла принять это за безучастность. Эта натянутость закончилась вполнѣ эффектно.

IX.

Женитьба Чакушина произвела въ Смольскѣ сенсацію, такъ что «молодые» сдѣлались предметомъ общаго вниманія на цѣлыхъ двѣ недѣли. Скучающая провинціальная публика ухватилась за этотъ случай съ восторгомъ, обсуждая его на всѣ лады, какъ умѣютъ это дѣлать только люди, безусловно праздные и поэтому свободные. Общее вниманіе подогрѣвалось еще много тѣмъ, что «молодые» почти никуда не показывались, а сидѣли больше дома. Единственное удовольствіе, которое они себѣ позволяли, это — поѣздки на своей лошади въ пригородныя деревни. Утромъ уѣдутъ, а вечеромъ вернутся. Нина любила ѣздить безъ кучера и сама правила лошадью. Это былъ маленькій гнѣдой иноходецъ, упрямый, какъ оселъ, но умѣвшій бѣгать въ минуту хорошаго расположенія съ замѣчательною быстротой. Нина каждый день ходила въ конюшню къ своему любимцу, кормила его и ухаживала.

— Онъ положительно все понимаетъ. — увѣряла она мужа. — А упрямится бѣжать по-настоящему каждый разъ потому, что бережетъ себя…

Другимъ любимцемъ молодой хозяйки былъ старый Трезоръ, который теперь провожалъ ее на улицѣ, какъ и подобаетъ вѣрному псу. Поѣздки по деревнямъ, когда выпалъ первый снѣжокъ, сдѣлались настоящимъ праздникомъ. Нина всегда оживлялась на свѣжемъ воздухѣ и болтала всю дорогу. Любимою темой для разговоровъ была мысль о томъ, чтобы со временемъ купить свою землю, десятинъ сорокъ, построить свой домикъ (много ли двоимъ нужно?) и заняться своимъ хозяйствомъ: сѣять хлѣбъ, разводить овощи, завести пчельникъ, овецъ, коровъ и такъ далѣе. Городъ для нихъ представлялся чѣмъ-то чужимъ и почти враждебнымъ.

— Я буду отличною деревенскою бабой, — увѣряла Нина. — У меня талантъ… Буду сама косить и жать и ходить за коровами.

— Все это отлично, но у тебя есть одинъ маленькій недостатокъ, — резонировалъ Ефимъ Иванычъ: — ты всегда куда-то торопишься, а такіе люди рѣдко доводятъ что-нибудь до конца… Это мое личное наблюденіе, которое можетъ быть и ошибочнымъ.

— А вотъ увидите…

Нина говорила мужу всегда «вы», а онъ иногда «вы», иногда «ты», смотря по расположенію духа.

Въ этихъ поѣздкахъ они облюбовали себѣ деревушку Вахрамеевку, стоявшую на пригоркѣ, надъ рѣчкой Вахрамейкой. Отъ города до нея было всего верстъ двадцать, и дорога сначала шла лѣсомъ, а потомъ заливными лугами. За Вахрамеевкой пестрой скатертью разстилались уже однѣ пашни. Избъ до сотни разсыпалось по угору въ самомъ живописномъ безпорядкѣ. На лучшемъ мѣстѣ, на крутомъ мысу, стояла новая пятистѣнная изба вдовы Левонтьихи, у которой они и останавливались. Это былъ настоящій крестьянскій «дворъ», не распавшійся даже со смертью старика, мужа Левонтьихи. Теперь «большила» одна старуха, подъ началомъ у которой состояли два женатыхъ сына и незамужняя дочь. Левонтьиха была крѣпкая старуха и пользовалась въ своей деревнѣ репутаціей бѣдовой бабы, у которой никакое дѣло отъ рукъ не отобьется.

— Милости просимъ, гостеньки дорогіе, — встрѣчала она Чакушиныхъ каждый разъ съ низкимъ поклономъ.

Какимъ ржанымъ хлѣбомъ она угощала городскихъ гостей, какимъ молокомъ — ничего лучшаго Нина не желала. Это былъ одинъ восторгъ… Между прочимъ, она познакомилась со всею обстановкой крестьянскаго хозяйства, и не было въ домѣ такого угла, котораго бы она не осмотрѣла. Ей все нужно было видѣть и все знать: какъ бабы обряжаютъ скотину, какъ мочатъ льны, какъ ставятъ на зиму «кроснй» и т. д.

— Изъ молодыхъ да ранняя, — удивлялась Левонтьиха. — Ничего, несмотря, какъ крестьяне живутъ… Городскимъ-то все любопытно.

Когда бабы освоились съ Ниной, то сами, въ свою очередь, начали ее допрашивать обо всемъ, а главное, о Ефимѣ Иванычѣ, котораго сначала приняли за «родителя», что ужасно смѣшило Нину. Сама старуха вызнавала все очень политично, сторонкой.

— Конечно, глупые мы люди, не за обычай у насъ, чтобы молодыя дѣвки за стариковъ замужъ выходили, — тянула она. — Рано у насъ женятъ молодыхъ ребятъ, чтобы не баловали…

— А все-таки женятся и старики, какъ мой мужъ? — допытывала Нина.

— Бываетъ… Вдовцы, которые дѣтные остаются, такъ женятся, ежели капиталъ позволяетъ. Тоже вѣдь жену надо кормить…

— На комъ же женятся такіе вдовцы?

— А на солдаткахъ, али тоже на вдовахъ.

— А на дѣвушкахъ?

— Бываетъ и такъ, ежели дѣвушка съ ошибочкой… Всячина бываетъ и по деревнямъ. Балуется нонѣ народъ…

Нина грустно покраснѣла. Она въ глазахъ Левонтьихи была именно такой «дѣвушкой съ ошибочкой», которая пошла за старика, чтобы прикрыть какой-нибудь дѣвичій грѣхъ. Деревенская логика безжалостна и смотритъ на вещи слишкомъ откровенно. Все это подѣйствовало на Нину какъ-то раздражающе, поднимая улегшееся прошлое. Зато Ефимъ Иванычъ былъ въ восторгѣ отъ деревни и въ ней одной видѣлъ все свое спасеніе. Жизнь получала новый яркій смыслъ… А главное, Нина найдетъ здѣсь приложеніе своимъ силамъ и не будетъ испытывать скуки — этого главнаго бича городской жизни.

— Я могу продать свой городской домишко, — соображалъ онъ: — дадутъ за него тысячи полторы или двѣ… А потомъ у меня есть два выигрышныхъ билета… Ну, одинъ словомъ, тысячи двѣ наберемъ, чтобы купить землю, а потомъ ее заложимъ и на эти деньги выстроимъ все хозяйство.

— Нѣтъ, зачѣмъ продавать домъ, — протестовала Нина съ дѣловымъ видомъ настоящей хозяйки, — это нашъ уголъ на всякій случай… Мало ли что можетъ быть. Лучше будемъ во всемъ себѣ отказывать и копить деньги… Вы заработаете около тысячи рублей въ годъ, я буду давать уроки музыки — вотъ и деньги.

На этомъ практическомъ пути прежде всего нужно было отказаться отъ гнѣдого иноходца и кучера Ѳедьки, которые въ общей сложности стоили около двухсотъ рублей въ годъ. Нина готова была пожертвовать этимъ единственнымъ удовольствіемъ, чтобы поскорѣе добиться цѣли, но Ефимъ Иванычъ протестовалъ: онъ самъ привыкъ держать свою лошадь, а затѣмъ ему хотѣлось доставить женѣ это ничтожное развлеченіе. Гнѣдко остался въ конюшнѣ и продолжалъ ѣсть овесъ съ большимъ аппетитомъ.

— А на чемъ мы стали бы ѣздить въ Вахрамеевку? — спрашивалъ Ефимъ Иванычъ.

— На извозчикѣ… Это гораздо дешевле.

— Оно дешевле-то дешевле, да только совсѣмъ не то. Да…

Ефимъ Иванычъ былъ счастливъ, настолько счастливъ, что даже боялся объ этомъ думать, точно открытая мысль могла спугнуть это запоздавшее счастіе. Его огорчало только одно, именно, что онъ не могъ быть вполнѣ откровеннымъ съ женой: многаго она не должна была знать. Мало ли черныхъ мыслей у такихъ стариковъ, какимъ былъ онъ, и въ свое время Нина сама переживетъ ихъ, платя неизбѣжную дань возрасту. Такъ, у Ефима Иваныча уже не было молодой впечатлительности, не было той жизнерадостности, которой безсознательно счастлива молодость, а зйтѣмъ выдвигался цѣлый рядъ воспоминаній, начиная съ того, что въ своей женѣ Ефимъ Иванычъ любилъ свою молодость, свое неизжитое чувство, свою скрытую любовь къ Леонидѣ Гавриловнѣ. А затѣмъ Ефимъ Иванычъ чаще и чаще началъ задумываться о своей старости, о тѣхъ черныхъ дняхъ, когда человѣку въ удѣлъ остаются «трудъ и болѣзнь». Да, сейчасъ онъ былъ здоровъ, могъ^; работать, но въ такіе годы не слѣдуетъ забывать, что существуютъ и параличи, и старческіе ревматизмы, и тому подобный спутники рокового возраста.

Первая семейная тѣнь налетѣла совершенно неожиданно и въ такомъ мѣстѣ, гдѣ трудно было бы ее предполагать. Въ одну изъ своихъ поѣздокъ въ Вахрамеевку они остались ночевать у Левонтьихи, потому что запоздали, а Нина боялась волковъ. Ноябрьскій день коротокъ, и сумерки спустились очень рано, въ половинѣ пятаго. Нина была въ восторгѣ, что проведетъ первую зимнюю ночь въ настоящей деревнѣ. Имъ отвели на ночлегъ всю чистую половину большой избы, полную сосноваго запаха. Они напились чаю и сидѣли около стола въ самомъ хорошемъ настроеніи, болтая о своей будущей деревенской жизни. Но въ разгаръ этой бесѣды послышался ожесточенный лай деревенскихъ собакъ, а затѣмъ къ избѣ подъѣхали охотничьи сани на высокихъ копыльяхъ. Вышелъ какой-то человѣкъ въ полушубкѣ и постучалъ дуломъ ружья въ окно хозяйской половины.

— Охотники… — равнодушно замѣтила Нина, разглядывая въ окно стоявшій на дорогѣ оригинальный экипажъ. — Вѣроятно, просятся ночевать.

Переговоры велись довольно долго, а потомъ охотники были пущены на ночлегъ. Ефимъ Иванычъ долго вслушивался въ происходившій за дверью разговоръ и, поморщившись, сказалъ:

— А вѣдь это, знаешь, кто?.. Егоровъ…

— Не можетъ быть!.. — обрадовалась Нина. — Позовемъ его пить чай вмѣстѣ съ нами…

Не дожидаясь согласія мужа, она вышла въ сосѣднюю избу и нашла Егорова за столомъ, — онъ сидѣлъ въ нагольномъ полушубкѣ и только-что налилъ изъ походной фляги серебряный стаканчикъ. Рядомъ съ нимъ сидѣлъ рябой и невзрачный приказчикъ.

— Здравствуйте, Сосипатръ Ефимовичъ…

Егоровъ былъ настолько изумленъ, что расплескалъ водку и поставилъ стаканчикъ на столъ.

— Какъ же это такъ-съ, Нина Петровна-съ… — бормоталъ онъ смущенно, поглядывая на свой полушубокъ. — Вполнѣ неожиданность…

Она не дала ему опомниться и потащила въ свою комнату. Что ее удивило, такъ это холодный пріемъ, оказанный гостю Ефимомъ Иванычемъ. Онъ точно весь съежился, какъ дѣлалъ это раньше. Егоровъ тоже чувствовалъ себя не въ своей тарелкѣ. Все это возмущало Нину, и она отказывалась понимать поведеніе мужа.

— Какая же здѣсь охота, Сосипатръ Ефимычъ? — спрашивала Нина, чтобы какъ-нибудь поддержать разговоръ.

— А всякая, Нина Петровна… Сейчасъ мы на косачей выѣхали, — лихое дѣло по первому снѣжку. Птица довольно глупая: разсядется по деревьямъ, хоть руками ее бери. Подъѣдешь это на саночкахъ и изъ винтовки… Любезное дѣло, Нина Петровна, эта охота! Встряхнешься, точно весь помолодѣешь…

— И напьешься кстати, — ядовито прибавилъ Ефимъ Иванычъ, — еще любезнѣе…

— Бываетъ-съ и такъ… — согласился Егоровъ и посмотрѣлъ на Ефима Иваныча дерзкими глазами. — Когда въ человѣкѣ кровь заходитъ — надо же ее унять чѣмъ-нибудь, а тутъ такъ умаешься, что ни папы ни мамы, какъ говорится.

— Ну, такую охоту можно въ первомъ трактирѣ найти, — еще ядовитѣе замѣтилъ Ефимъ Иванычъ. — Не все ли равно, гдѣ ни бить баклуши.

— Нѣтъ-съ, ужъ это вы «ахъ, оставьте», сударь. Вы о баклушахъ и понятія не имѣете… А промежду прочимъ, пустой и нестоящій разговоръ….

Чтобы наказать нелюбезность мужа, Нина проговорила:

— Отчего вы къ намъ въ городѣ никогда не зайдете, Сосипатръ Ефимычъ? Я всегда буду рада васъ видѣть у себя…

— Очень благодаренъ, Нина Петровна, но все какъ-то время не выдавалось. По осенямъ мы въ разъѣздахъ: скупаемъ хлѣбъ, потомъ въ Москву… Вотъ только-что успѣлъ вернуться изъ Первопрестольной-съ. И даже имѣю вамъ передать поклонъ-съ отъ Сергѣя Леонидыча-съ…

Нина разомъ поблѣднѣла, какъ полотно, и смотрѣла на Егорова широко раскрытыми глазами. Ефимъ Иванычъ тоже поблѣднѣлъ отъ бѣшенства и уже сдѣлалъ шагъ къ нахалу, какъ Егоровъ совершенно спокойнымъ тономъ прибавилъ:

— Сергѣй Леонидычъ, можно сказать, вступилъ въ законный бракъ… Я и въ шаферахъ былъ-съ. На одной арфисткѣ женились. Въ трактирѣ она пѣла. А впрочемъ, до свиданія-съ…

Это неожиданное извѣстіе совершенно ошеломило супруговъ. Наступило тяжелое молчаніе, когда Егоровъ вышелъ.

— Что же, этого нужно было ожидать, — проговорилъ Ефимъ Иванычъ, точно оправдываясь.

— Вы рады? — тихо спросила Нина, глотая слезы. — Да?.. А сейчасъ какъ вы встрѣтили Егорова?.. Соперникъ… ха-ха!..

— Нина…

— Не говорите со мной ничего: такъ поступаютъ только дрянные люди. Вы дѣлаете смѣшнымъ и себя и меня… А впрочемъ, все равно!..

Цѣлыхъ три дня продолжался домашній адъ, и Ефимъ Иванычъ не зналъ, какъ успокоить жену. Онъ по-своему объяснилъ ея настроеніе и крѣпился.

X.

Послѣ выхода дочери замужъ Леонида Гавриловна почувствовала какое-то угнетающее одиночество. Раньше хотъ Ефимъ Иванычъ приходилъ по вечерамъ коротать время, а теперь онъ показывался только изрѣдка и никогда одинъ. Леонидѣ Гавриловнѣ даже казалось, что Нина ревнуетъ его къ ней. Это ее и возмущало и огорчало до глубины души, а между тѣмъ не съ кѣмъ было подѣлиться своимъ настроеніемъ. Правда, пріѣзжалъ зимой Вадимъ, но онъ показался ей такимъ чужимъ и такимъ натянутымъ. Онъ всегда, держалъ себя большимъ эгоистомъ и говорилъ только о своихъ дѣлахъ. Откуда такой эгоизмъ? Чужой человѣкъ — Егоровъ относился къ ней лучше. Леонида Гавриловна это чувствовала и была рада, когда этотъ «блудный сынъ россійской коммерціи», какъ называлъ его Ефимъ Иванычъ, заходилъ къ ней.

— Каково живете-можете? — спрашивалъ Егоровъ, обрушиваясь на стулъ безъ приглашенія. — А я соскучился… Дай, думаю, провѣдаю, какъ Нина Петровна поживаютъ-съ?..

— Ничего, живетъ…

— Умный человѣкъ Ефимъ Иванычъ. Весьма уважаю..

— Я нынче плохо разбираю, кто уменъ, кто нѣтъ…

— А только обидѣлись на меня Ефимъ Иванычъ, когда я имъ про женитьбу Сережи сблаговѣстилъ. Даже изъ лица измѣнились, а я обыкновенно сдуру сболтнулъ… Мнѣ-то какое дѣло?.. Самъ хуже всѣхъ… Смотрѣть-то на себя тошно въ другой разъ, Леонида Гавриловна. Ей-Богу… Подойду къ зеркалу, посмотрю и плюну прямо въ морду себѣ.

— Что ужъ сокрушаетесь: не хуже другихъ.

— Да ужъ я-то больше знаю про себя, каковъ я есть сахаръ… Жену теперь извожу который годъ, безобразничаю, а на душѣ ночь темная. Эхъ, Леонида Гавриловна, не стоитъ жить на бѣломъ свѣтѣ!.. Сколько это въ человѣкѣ одного звѣрства… Когда на охотѣ идешь по лѣсу, такъ всякій звѣрь, всякая птица, всякая козявка отъ тебя прячется. Значитъ, хорошъ человѣкъ…

Между прочимъ, Егоровъ разсказывалъ Леонидѣ Гавриловнѣ вполнѣ откровенно о своихъ трактирныхъ похожденіяхъ, о ярмарочномъ разливномъ морѣ, о кутящей братіи… Это была грязная изнанка жизни, въ которой потонулъ несчастный розовый Сережа.

— Для чего вы мнѣ разсказываете про эти гадости? — спросила Егорова однажды Леонида Гавриловна.

Онъ посмотрѣлъ на нее и улыбнулся своею умною улыбкой.

— А догадайтесь.

— Хотите исповѣдаться и показнить себя?

— Есть и это, потому какъ весьма васъ уважаю…

— Ну, а еще почему?

— Жалѣю васъ, Леонида Гавриловна… Вотъ вы, можетъ-быть, иногда считаете себя несчастною женщиной, а я вамъ хочу показать, что несчастные тѣ, у кого совѣсть нечиста, — кто насильничаетъ, кто звѣрство свое тѣшитъ. Думаете, легко грѣшной-то душѣ? Честнымъ людямъ у насъ, пожалуй, и дѣлать нечего. Вотъ они и сидятъ по своимъ угламъ… Совѣсть-то не зальешь виномъ, не запоешь пѣснями!

Удивительный былъ человѣкъ этотъ Егоровъ, и Леонида Гавриловна никакъ не могла его понять, что онъ такое. Одно было несомнѣнно, что онъ принадлежитъ къ разряду тронутыхъ людей и что-то держилтъ на умѣ.

Другимъ гостемъ Леониды Гавриловны былъ Бизяевъ, который долго не показывался послѣ отъѣзда Сережи. Леонида Гавриловна записала его давно въ разрядъ психопатовъ. Бизяевъ приходилъ и разсказывалъ о себѣ всю подноготную, — не жаловался, не рисовался, а говорилъ о себѣ, какъ о постороннемъ человѣкѣ.

— Тошный вы человѣкъ, ежели разобрать, — говорила иногда Леонида Гавриловна, когда ей надоѣдало слушать. — Мало васъ строжитъ ваша Анна Ѳедоровна… Я васъ не такъ бы держала.

— А знаете, что самое скверное: зачѣмъ она жертву изъ себя разыгрываетъ? Лицо сдѣлаетъ постное…

— Бить васъ надо, вотъ что, чтобы не ныли…

Разъ, когда такъ сидѣлъ и нылъ Бизяевъ, неожиданно явилась Нина.

— Ты одна? — удивилась Леонида Гавриловна.

— Да… а что? Ефимъ Иванычъ занятъ срочною работой, ему совсѣмъ некогда…

Нина была въ такомъ разсѣянномъ настроеніи, что даже позабыла поздороваться съ Бизяевымъ, который привсталъ и остался съ протянутою рукой.

— Нина, что же ты не поздороваешься съ Леонидомъ Евгеньичемъ?.. — замѣтила Леонида Гавриловна, пожимая плечами.

— Ахъ, виновата… — такъ же разсѣянно извинилась Нина, протягивая руку Бизяеву. — Мнѣ показалось, что я поздоровалась съ вами.

— Что-нибудь случилось? — спрашивала Леонида Гавриловна.

— Нѣтъ, особеннаго ничего… — уклончиво отвѣтила Нина и какъ-то вопросительно посмотрѣла на Бизяева. — Просто я давно не видалась съ тобой, мама, и пришла провѣдать. Отчего ты такъ рѣдко бываешь у насъ?

— Да все какъ-то такъ… — въ свою очередъ уклончиво отвѣтила Леонида Гавриловна. — Состарилась, тяжело подниматься съ насиженнаго мѣста.

Разговоръ завязался ни о чемъ, потому что мѣшалъ Бизяевъ, а онъ и не думалъ уходить. Нина горѣла нетерпѣніемъ поговорить съ матерью съ глазу на глазъ и опять посмотрѣла на гостя такими глазами, точно хотѣла его выгнать. Леонида Гавриловна видѣла это нетерпѣніе и нарочно ничего не предпринимала, чтобы помучить дочь, — у нея явилось именно такое желаніе. А Бизяевъ сидѣлъ и разсказывалъ какое-то удивительное дѣло изъ своей уголовной практики.

— Это интересно… — поощряла его Леонида Гавриловна, съ улыбкой наблюдая Нину, кусавшую отъ нетерпѣнія губы.

Это вниманіе настолько воодушевило Бизяева, что онъ даже началъ жестикулировать, а Леонида Гавриловна хохотала, довольная комедіей. Потомъ, помучивъ Нину цѣлый часъ, она оборвала оратора на половинѣ разсказа:

— Ну, на сегодня довольно, Леонидъ Евгеньичъ… Окончательно вы уморите меня въ слѣдующій разъ, а теперь вамъ пора домой. Понимаете, что это значитъ?..

Бизяевъ только поднялъ брови и, смущенный, началъ быстро и неловко прощаться. Нина проводила его печальными глазами и отвернулась къ окну. Сегодня она была такая блѣдная, и глаза казались совсѣмъ большими.

— Я догадываюсь, что у тебя случилось какое-нибудь недоразумѣніе съ мужемъ! — заговорила Леонида Гавриловна, дѣлая удареніе на словѣ «мужъ». — Что же, въ семейной жизни это неизбѣжная вещь, съ которой необходимо примириться впередъ…

Нина отрицательно покачала головой. Леонида Гавриловна пожала плечами и замолчала, хотя это безмолвное отрицаніе ее заинтриговало больше, чѣмъ она сама могла ожидать

— Можетъ-быть, письмо? — спросила Леонида Гавриловна послѣ длинной паузы.

Этотъ вопросъ заставилъ Нину горько улыбнуться. Она посмотрѣла на мать прищуренными глазами и заговорила неровнымъ, взволнованнымъ голосомъ:

— Твои вопросы, мама, доказываютъ только то, что ты меня не любишь и никогда не любила. Да… Одна любовь все видитъ и все понимаетъ…

— Можетъ-быть, ты хотѣла сказать не это? — спросила ее Леонида Гавриловна дрогнувшимъ голосомъ, чувствуя, какъ вся кровь бросилась ей въ голову, — ты не обдумала того, что сейчасъ вырвалось у тебя…

— Къ сожалѣнію, это не мѣшаетъ моимъ словамъ быть горькою истиной, мама… Можетъ-быть, мнѣ не слѣдовало такъ говорить, но вѣдь у меня никого нѣтъ, съ кѣмъ я могла бы сказать слово.

— А мужъ?

Нина горько улыбнулась и опустила голову. Мать не хотѣла ее понимать, и это отозвалось въ ея душѣ глухой болью. Она собрала всѣ силы, чтобы не расплакаться.

— Если бы я была матерью и если бы моя дочь вышла замужъ, — заговорила она дѣланно-спокойнымъ голосомъ, — я догадалась бы, что и она въ свое время можетъ сдѣлаться матерью.

У Леониды Гавриловны опустились руки и даже раскрылся отъ изумленія ротъ; она хотѣла что-то сказать, но, какъ это иногда бываетъ, мысль не воплотилась въ свою звуковую оболочку, а такъ и осталась въ мозгу голой мыслью. Нина можетъ сдѣлаться матерью — вѣрнѣе, Ефимъ Иванычъ будетъ отцомъ, нѣтъ, это что-то такое дикое и нелѣпое, что рѣшительно ни съ чѣмъ не вязалось. Онъ еще могъ быть мужемъ, нянькой, но отцомъ… Въ другое время она громко расхохоталась бы, а теперь смотрѣла на дочь и повторяла:

— Ты… ты ошибаешься!..

— О, нѣтъ, мама… Я была у женщины-врача: третій мѣсяцъ.

— Ефимъ Иванычъ знаетъ?

— Пока нѣтъ. Вѣдь онъ младенецъ, мама, и мнѣ его иногда дѣлается просто жаль. А лично меня это открытіе испугало… Я не боюсь того, чего боятся всѣ другія женщины, то-есть болѣзни и смерти, а мнѣ просто страшно. Я сама не умѣю объяснить, мама, что со мною дѣлается, но я точно вся другая стала… Ефимъ Иванычъ во всякомъ случаѣ не пойметъ моего настроенія, и я думала…

Леонида Гавриловна горячо обняла дочь и со слезами на глазахъ прошептала:

— Дѣточка моя, прости меня… Когда ты сдѣлаешься матерью, можетъ-быть, поймешь меня. Нѣтъ, сохрани тебя Богъ отъ того, что переживала я. Забудь мои слова, теперь нужно думать и говорить о другомъ… Да, я была, можетъ-быть, и несправедлива къ тебѣ, но это еще не значитъ, что я не люблю тебя. Впрочемъ, все это одни слова.

— Мама, милая, родная!..

— Пожалуйста, никому не говори объ этомъ, это наша тайна… Въ дѣтяхъ единственное преимущество женщины передъ мужчиной, которое стоитъ всѣхъ другихъ.

«Тайна» Нины яркимъ свѣтомъ озарила одиночество Леониды Гавриловны, точно она сама помолодѣла на двадцать лѣтъ. Передъ ней уже брезжило будущее, опредѣленное и ясное. Было для чего жить и стоило жить… Она теперь каждый день ѣздила въ чакушинскій домъ, чѣмъ первое время немало смущала Ефима Иваныча…

— Ну, здравствуйте, гадкій эгоистъ! — здоровалась она съ нимъ. — Все строчите?.. Принимайте тещу, какъ слѣдуетъ.

Ефимъ Иванычъ не видалъ еще ее такою веселой и смутно догадывался, что между матерью и дочерью что-то произошло, а что — онъ не могъ опредѣлить. Женщины для него всегда составляли неразрѣшимую загадку. А Леонида Гавриловна осмотрѣла во всѣхъ подробностяхъ весь домъ, произвела строгую ревизію, причемъ кухаркѣ Лукерьѣ сильно досталось, и вообще проявила себя вполнѣ тещей. Она даже перевезла часть своей мебели и устроила комнату Нинѣ со всѣми удобствами.

— Для чего это? — удивился Ефимъ Иванычъ. — Вѣдь жили же мы раньше… и ничего.

— Ничего вы не понимаете, эгоистъ.

Сохранить тайну удалось не дольше мѣсяца.

Когда Ефимъ Иванычъ узналъ все, онъ пробѣжалъ по комнатѣ нѣсколько разъ и, разставивъ руки, проговорилъ свое любимое словечко:

— Пріасходно!

XI.

Жизнь Ефима Иваныча пошла по совершенно новой колеѣ, выдвинувъ на сцену такіе интересы, заботы и тревоги, о существованіи которыхъ онъ и не подозрѣвалъ, или думалъ, что они существуютъ для другихъ, какъ мы представляемъ себѣ смерть. Кажется, чего проще, что у женатаго человѣка будутъ дѣти, а между тѣмъ эта болѣе чѣмъ простая мысль повергала Ефима Иваныча въ несказанное удивленіе: вдругъ у него, Ефима Иваныча, будетъ сынъ или дочь… Въ его программѣ жизни такой комбинаціи не было предусмотрѣно, и Ефимъ Иванычъ никакъ не могъ представить себя отцомъ семейства. Неужели онъ будетъ такъ же глупо радоваться, какъ другіе отцы, и еще болѣе глупо воображать, что его ребенокъ единственный по своимъ достоинствамъ экземпляръ, что такихъ еще дѣтей не было и не будетъ?.. Эта родительская радость всегда возмущала Ефима Иваныча со стороны, а теперь приходилось выступать дѣйствующимъ лицомъ. Да, въ домикъ Ефима Иваныча готовился войти таинственный гость, въ ожиданіи котораго все должно было перемѣниться.

— Что же вы-то ничего не дѣлаете? — нападала на него Леонида Гавриловна, пылавшая энергіей и воодушевленіемъ.

— Что же я буду дѣлать? — смиренно спрашивалъ Ефимъ Иванычъ, чувствовавшій себя предъ кѣмъ-то очень виноватымъ.

— Ахъ, ничего вы не понимаете… Только не мѣшайтесь, ради Бога, а то вѣчно подъ руки лѣзете.

Когда Леонида Гавриловна бранилась, Ефимъ Иванычъ еще выносилъ, но онъ чувствовалъ, что она иногда такъ любовно смотритъ на него, и это послѣднее приводило его въ бѣшенство. Въ самомъ дѣлѣ, на что это похоже… Вечеромъ, когда Ефимъ Иванычъ щелкалъ у себя въ кабинетѣ, Леонида Гавриловна нѣсколько разъ проходила мимо, о чемъ-то вздыхала, а потомъ подсаживалась къ столу и заводила самый бабій разговоръ.

— Если родится мальчикъ, мы назовемъ его Юріемъ… — думала она вслухъ. — Я вамъ не мѣшаю? Юрій — прекрасное русское имя. Развѣ оно вамъ не правится?

— Нѣтъ, очень нравится… Я люблю русскія имена.

— И Нина тоже… А если дѣвочка, то назовемъ Ириной. Я желала бы, чтобы непремѣнно родилась дѣвочка… Безъ дѣвочки какая же семья — пусто, холодно, голо. Сынъ вырастетъ, и только его и видѣли…

Это слово «вырастетъ» опять задѣвало Ефима Иваныча за живое: вѣдь знаетъ Леонида Гавриловна, что онъ старъ и что, по всей вѣроятности, не доживетъ до того момента, когда сынъ или дочь вырастутъ, — знаетъ и говоритъ. Даже не со зла говоритъ, а просто такъ, бабій стихъ накатился. А между тѣмъ вотъ это именно слово его и коробило, рисуя очень печальную перспективу его семейныхъ радостей: ну, протянетъ онъ много-много десять лѣтъ, а тамъ и отставка… Хорошо еще, если во-время успѣеть умереть, а если захватитъ безсильная жалкая старость, когда человѣкъ въ тягость и себѣ и другимъ? Нѣтъ, лучше на думать на такія проклятыя темы, а будетъ то, что будетъ.

— Пріасходно… — повторялъ онъ, шагая по своему кабинету.

А воображеніе продолжало работать упорно въ одномъ направленіи. Ефимъ Иванычъ видѣлъ молодую вдову съ ребенкомъ на рукахъ, видѣлъ окружавшую ее все тѣснѣе бѣдность, а затѣмъ ребенокъ безъ воспитанія и призора, мать озлобленная, на всю жизнь несчастная женщина… Вообще, отраднаго было впереди немного, и Ефимъ Иванычъ долженъ былъ сознаться самому себѣ, какую глупость онъ сдѣлалъ своею запоздалою женитьбой, потому что онъ не предвидѣлъ именно того, что слѣдовало предвидѣть. Возмущало Ефима Иваныча и то, что сама Нина точно не желала понимать своего положенія, поддаваясь вліянію окружавшихъ ее женщинъ. Въ общемъ, она была спокойнѣе, чѣмъ можно было бы ожидать: мысль о ребенкѣ поглощала ее, выражаясь въ тысячѣ такихъ мелочей, о которыхъ Ефимъ Иванычъ не имѣлъ никакого представленія. Онъ нѣсколько разъ пробовалъ завести съ женой какой-нибудь серьезный разговоръ на одну изъ излюбленныхъ общественныхъ темъ; Нина его слушала, а потомъ прерывала неожиданнымъ вопросомъ:

— Я думаю пригласить въ крестные Егорова… Ты какъ полагаешь?

— Почему именно Егорова?

— Мнѣ такъ хочется… Видишь ли, онъ такъ хорошо ко мнѣ относится.

Спорить съ Ниной сейчасъ было невозможно, потому что она начинала капризничать, плакала и дѣлала сцены, а поэтому Ефимъ Иванычъ долженъ былъ впередъ соглашаться на все. Ну что же, Егоровъ, такъ Егоровъ — пусть будетъ крестнымъ. Фунтъ чаю принесетъ на крестины, а потомъ крестникъ будетъ носить ему именинные пироги.

Но и это все еще ничего и со всѣмъ этимъ можно было примириться. Окончательно выводила изъ себя Ефима Иваныча новая гостья, именно акушерка Карнаухова, которую въ одно прекрасное утро привела съ собой Леонида Гавриловна. Это была высокая, здоровенная и безобразная баба, которая держала себя съ развязностью какого-нибудь фокусника. Въ Смольскѣ она знала всѣхъ и все и приносила съ собой цѣлый ворохъ всевозможныхъ сплетенъ, которыми отравляла, кажется, самый воздухъ. Къ Ефиму Иванычу эта особа относилась свысока и позволяла себѣ по его адресу такія откровенныя шуточки, какихъ онъ не выносилъ.

— А, виновникъ торжества… — здоровалась она съ нимъ, по-мужски сжимая его маленькую руку. — Нехорошо, молодой человѣкъ, такъ поступать съ нами, бѣдными женщинами! Впрочемъ, всѣ мужчины одинаковы: это такіе эгоисты, тираны, изверги.

Энергичная женщина сама же первая и смѣялась своимъ милымъ шуточкамъ, показывая гнилые зубы. Ефимъ Иванычъ избѣгалъ съ ней встрѣчаться, хотя это и оказывалось рѣшительно невозможнымъ на пространствѣ нѣсколькихъ комнатъ. Приходилось сдѣлать видъ, что это его не касалось, и даже Ефимъ Иванычъ самъ хихихалъ притворнымъ смѣхомъ. Бабы окончательно его одолѣвали. Неожиданнымъ утѣшителемъ явился для него докторъ-акушеръ, нѣмецъ Клюгеръ, въ присутствіи котораго m-me Карнаухова сразу присмирѣла. Нѣмецъ говорилъ ей «ты» и третировалъ на каждомъ шагу, какъ это умѣютъ дѣлать только доктора со своими фельдшерами, фельдшерицами и сидѣлками. Въ Смольскѣ этотъ Клюгеръ славился, какъ въ своемъ родѣ знаменитость. Раньше Ефимъ Иванычъ стѣснялся его приглашать, потому что года три тому назадъ очень ядовито прошелся на его счетъ въ одной изъ своихъ корреспонденцій.

— О, старый зло я запоминалъ, — говорилъ Клюгеръ, пожимая руку Ефиму Иванычу. — Весьма запоминалъ… Не плевай колодца, будешь напиваться.

— Я по-своему былъ правъ, Карлъ Карловичъ… — оправдывался Ефимъ Иванычъ, дѣлая жалкое лицо. — Это доказываетъ только то, что вы нѣсколько иначе смотрите на вещи, чѣмъ я.

— О, совсѣмъ другой, совсѣмъ другой… Я ѣмъ свой хлѣбъ, вы будетъ ѣшь свой. Мы оба ѣдимъ хлѣбъ… Я старый зло позабывалъ.

Въ заключеніе Клюгеръ добродушно похлопалъ Ефима Иваныча по плечу и даже лукаво подмигнулъ. Вообще, онъ оказывался очень милымъ человѣкомъ, за исключеніемъ того, что рѣшительно не выносилъ присутствія Карнауховой, которую преслѣдовалъ по пятамъ.

Однимъ словомъ, въ жизнь домика Ефима Иваныча одинъ за другимъ врывались внѣшніе элементы и властно занимали свое мѣсто, вытѣсняя старые порядки.

Въ этихъ мелочахъ и новыхъ заботахъ время летѣло съ поразительною быстротой. Наступалъ рѣшительный моментъ. Ефимъ Иванычъ слѣдилъ за женой и находилъ, что она съ какою-то фатальной покорностью отдается судьбѣ. Роды наступили скорѣе, чѣмъ это предполагалъ Клюгеръ. Ефимъ Иванычъ весь побѣлѣлъ, когда начались приступы родовыхъ болей, и Нина совершенно упала духомъ. Она металась на постели такая жалкая, испуганная, съ искаженнымъ отъ страданія лицомъ. Ефимъ Иванычъ не зналъ, куда ему дѣваться, и только закрывалъ въ ужасѣ глаза. Пріѣхавшая Леонида Гавриловна послала его за Клюгеромъ.

— Что же вы сами-то не могли догадаться! — кричала она, раздѣваясь въ передней. — Несчастный человѣкъ!.. Да заверните сначала къ Карнауховой: она нужнѣе.

Ефимъ Иванычъ выскочилъ на подъѣздъ безъ шапки и потомъ уже спохватился. Карнаухову онъ встрѣтилъ на дорогѣ, полетѣлъ къ Клюгеру, котораго, къ счастію, засталъ дома.

— Докторъ, голубчикъ, ради Бога, спасите!..

— Э, ничево!.. Это бываетъ…

Какъ онъ медленно одѣвался, этотъ проклятый нѣмецъ, какъ искалъ свой платокъ, какъ надѣвалъ калоши, — прошла цѣлая вѣчность, прежде чѣмъ сѣли на извозчика. Дорогой нѣмецъ разсказывалъ какую-то политическую новость, о какой-то рѣчи Бисмарка въ рейхстагѣ, а Ефимъ Иванычъ не понималъ ничего: слова теперь были для него пустымъ звукомъ. Вотъ и домикъ… Что-то тамъ дѣлается?..

— Э, ничево… — тянулъ нѣмецъ, медленно вваливаясь въ переднюю. — Это бываетъ…

Ихъ встрѣтила торжествующая m-me Карнаухова: все кончилось, и больная не нуждалась въ помощи доктора. Изъ приличія онъ все-таки прошелъ въ спальню, что-до такое разспрашивалъ, пошутилъ надъ больной, лежавшей съ закрытыми гдазами, и похвалилъ новорожденнаго. Это былъ мальчикъ, т.-е. сейчасъ просто кусокъ корчившагося и пищавшаго мяса. Ефимъ Иванычъ отнесся къ новорожденному почти враждебно, занятый только мыслями о матери, которая взглянула на него такимъ измученнымъ взглядомъ.

— Э, мальшикъ здоровый… — замѣтилъ Клюгеръ, чтобы сказать что-нибудь.

Леонида Гавриловна няньчилась съ ребенкомъ, имѣя такой дѣловой видъ. Она больше не обращала на Ефима Иваныча никакого вниманія, поглощенная своею новою ролью бабушки. Больная съ удивленіемъ смотрѣла кругомъ, какъ раздавленный человѣкъ, у котораго прошли острыя боли. Она даже улыбнулась, только теперь замѣтивъ страдальческое выраженіе лица Ефима Иваныча. Онъ не замѣчалъ, какъ по его лицу катились слезы…

Дальше пошло такъ, какъ идетъ вездѣ. На девятый день Нинѣ позволили оставить постель. Когда она подошла къ зеркалу, то не узнала себя: некрасивое лицо сдѣлалось почти красивымъ мягкостью своего выраженія и какою-то особенною глубиной взгляда. А главное, на душѣ было такъ хорошо и полно, точно начиналась новая жизнь.

Да это и была новая жизнь, которая размѣрялась сначала днями, потомъ недѣлями, мѣсяцами, по мѣрѣ того, какъ росъ маленькій человѣкъ, заполонившій своего особой весь домъ. Ефимъ Иванычъ торжествовалъ, наблюдая настроеніе жены; ребенокъ сдѣлалъ ее счастливой… Имя ему было дано по желанію бабушки — Юрій.

— Знаешь, она меня ревнуетъ къ Юркѣ… — сообщала Нина мужу. — Да… И какъ это смѣшно! Посмотри, съ какимъ видомъ она беретъ его изъ моихъ рукъ, точно хочетъ утащить.

Леонида Гавриловна, дѣйствительно, привязалась къ ребенку съ болѣзненной страстью, какъ всѣ бабушки, еще не исчерпавшія свою женскую энергію, которую онѣ переносятъ на внучатъ. Она теперь почти все время проводила здѣсь и точно обижалась, когда Нина брала ребенка кормить. Ей казалось, что Нина все дѣлаетъ не такъ, и что ребенокъ въ ея рукахъ терпитъ большія непріятности.

Крещеніе Юрки явилось громаднымъ событіемъ. Ефимъ Иванычъ надѣялся, что Нина забудетъ свою фантазію пригласить въ крестные Егорова, но она настояла на этомъ съ мягкимъ упорствомъ, которое удивило даже Леониду Гавриловну.

— Я могу только удивляться тебѣ, Нина, — замѣтила она, пожимая плечами. — Егоровъ, положимъ, особенный человѣкъ, но какой же онъ крестный отецъ?..

— Мама, оставимте этотъ разговоръ, — мягко настаивала Нина. — Могу же я что-нибудь пожелать?.. Ужъ вамъ-то, кажется, должно быть все равно.

— Мнѣ все равно? Ты ошибаешься…

— Я говорю о религіи… Егоровъ, можетъ-быть, и погибшій человѣкъ, но онъ вѣритъ въ Бога, и для него обрядъ не будетъ пустой формальностью, какъ для нашихъ другихъ знакомыхъ.

Собственно, знакомыхъ подходящихъ и не было, потому что Леонида Гавриловна давно уже вела слишкомъ замкнутую жизнь. Нину поддержалъ Ефимъ Иванычъ, желавшій угодить женѣ.

Егоровъ, приглашенный для такого случая, выказалъ и умѣлость и даже серьезность.

— Что же, окрестимъ… Дѣло житейское-съ, — повторялъ онъ, поглядывая на Нипу. — Однимъ гражданиномъ будетъ больше… Законное дѣло.

Крестилъ молодой приходскій священникъ, высокій и чахоточный. Онъ ужасно стѣснялся Ефима Иваныча, въ которомъ видѣлъ прежде всего грознаго корреспондента. Егорова батюшка огорчилъ, потому что наотрѣзъ отказался пить. Кумой была, конечно, Леонида Гавриловна.

XII.

Тѣ неровности въ отношеніяхъ, которыя Ефимъ Иванычъ замѣчалъ за женой въ послѣднее время, совершенно исчезли вмѣстѣ съ материнствомъ. Нина сейчасъ находилась въ такомъ хорошемъ, ровномъ настроеніи, когда человѣкъ ничего не желаетъ лучшаго. Жизнь потекла день за днемъ, какъ она идетъ въ счастливыхъ семьяхъ. Ефимъ Иванычъ работалъ съ особеннымъ жаромъ и успѣвалъ сдѣлать столько, что самъ удивлялся. Онъ ушелъ съ головой въ свою скорлупку, изъ которой на время былъ вышибленъ. Нина ему помогала, просматривая разныя спеціальныя изданія, дѣлая вырѣзки тъ газетъ и переписывая. Она успѣвала въ то же время ухаживать за ребенкомъ, который вырасталъ не по днямъ, а по часамъ, какъ увѣряла бабушка. Первая дѣтская улыбка сдѣлала настоящій праздникъ, и Леонида Гавриловна даже расплакалась отъ радости.

— Какая ты нервная, мама… — удивлялась Нина.

— Вѣроятно, потому, что на мою долю жизнь отпустила такъ мало улыбокъ, — задумчиво отвѣчала Леонида Гавриловна. — Скажу больше: у меня выработался какой-то вѣчный страхъ, который я скрываю отъ всѣхъ. Ты не замѣчала? Видишь, какъ я умѣю притворяться… Страхъ безотчетный, въ родѣ того, который нападаетъ на человѣка въ темнотѣ. Мнѣ все кажется, что вотъ-вотъ разразится какая-нибудь гроза… Юрка улыбнулся, и мнѣ страшно.

— Тебѣ нужно лѣчиться, родная… Посовѣтуйся съ докторомъ. А то и на меня ты тоску нагонишь.

— Ахъ, если бы былъ такой докторъ, который могъ бы убивать воспоминанія, Нина! И странное дѣло, — у этихъ воспоминаній есть своя таинственная жизнь: они то какъ будто исчезаютъ, то проявляются рельефнѣе, а то захватываютъ всего и переходятъ въ галлюцинаціи. Хотѣлось бы большинство изъ нихъ вырвать, какъ сорную траву. Есть такой моментъ, вѣроятно, у каждаго, когда начинаешь жить воспоминаніями… Это не зависитъ отъ возраста и отъ личныхъ желаній. Впрочемъ, что я тебѣ говорю: ты еще молода, и тебѣ далеко до грустныхъ воспоминаній!..

Тихо и мирно текла жизнь въ чакушинскомъ домикѣ, сосредоточившись около маленькаго существа, которое всѣхъ согрѣвало своимъ дѣтскимъ лепетомъ, улыбками и озарявшимися сознаніемъ взглядами чистыхъ дѣтскихъ глазъ. Это былъ тотъ путеводный блуждающій огонекъ, который велъ впередъ заблудившихся въ жизненномъ лѣсу. Изъ знакомыхъ время отъ времени появлялся только Егоровъ, который держалъ себя съ такимъ тактомъ, что Ефимъ Иванычъ пересталъ хмуриться, а даже улыбался, когда въ комнату вваливалось его сыромятное степенство. Отъ одного только не могли отучить крестнаго, именно, чтобы онъ не носилъ подарковъ: Егоровъ вѣчно тащилъ съ собою что-нибудь — игрушки, сласти, колясочку для катанья.

— Ничего этого не нужно, Сосипатръ Ефимычъ, — уговаривала Нина, — Юрка рѣшительно ничего не понимаетъ…

— Онъ-то не понимаетъ, да я понимаю все, Нина Петровна. Ужъ это оставьте: характеръ у насъ такой, купеческій. А вашего Юрку я даже весьма люблю. Знатный мальчуга выйдетъ. Только вѣдь испортите: приметесь учить, въ гимназіи морить, и выйдетъ отшибленный человѣкъ…

— Я его торговать посажу, — шутила Нина.

— Что же, дѣло хорошее, и напрасно господа презираютъ эту самую торговлю. Вотъ въ Америкѣ всѣ — коммерсанты. Да-съ, наше-то безобразіе не отъ торговли, а отъ того, что сами-то мы всѣ помеломъ писаны… Интереса у насъ никакого нѣтъ. Еще вотъ нужда кого давитъ, такъ тотъ бьется, а какъ выбился изъ этой самой нужды — и пропалъ. Ужъ повѣрьте мнѣ…

Любимою темой для разговоровъ опять была Вахрамеевка и деревенская жизнь, которая теперь осмысливалась существованіемъ Юрки.

— Что же, хорошо и въ деревнѣ, — соглашался Егоровъ, знавшій деревню лучше всѣхъ. — Только вѣдь и въ деревнѣ такіе же люди, какъ въ городѣ… А что касается желанія господъ жить въ деревнѣ, такъ лучше и не надо. Главное, воздухъ чистый, и денегъ дѣвать некуда… правильно. А ежели разобрать, такъ и жить-то совсѣмъ не стоитъ… Себя обманываешь, а не живешь.

Послѣднее заключеніе вызывало всегда страстный отпоръ со стороны Ефима Иваныча, который горѣлъ всякими интересами и злобами дня.

— Вы, ваша сыромятность, зарылись въ навозѣ, вотъ и не стало интереса! — выкрикивалъ онъ съ ажитированными движеніями всего тѣла. — Попросту это называется свинствомъ… да. Сколько дѣла кругомъ, а вамъ жизнь надоѣла. А впрочемъ, такимъ людямъ самое лучшее…

— Повѣситься? — добавлялъ Егоровъ.

— Да, вообще, устранить себя тѣмъ или другимъ способомъ. Если бы вы, коммерсантъ Егоровъ, вмѣсто того, чтобы облапошивать почтеннѣйшую публику, въ чемъ заключается ваша провиденціальная роль, — если бы вы взяли револьверъ и застрѣлились, то вѣдь это было бы просто смѣшно.

— Даже весьма смѣшно… — соглашался Егоровъ. — Нестоящій разговора предметъ, Ефимъ Иванычъ. Всякій человѣкъ по-своему съ ума сходитъ, да еще считаетъ, что онъ-то и есть, который умнѣе всѣхъ.

— Будетъ вамъ, господа, — прерывала подобные споры Леонида Гавриловна, — нашли тему…

Такъ прошла цѣлая зима, тихо, въ работѣ, безъ всякихъ происшествій. Юрка уже сидѣлъ давно и даже дѣлалъ первыя попытки хожденія около стульевъ. Нина съ особеннымъ нетерпѣніемъ ожидала наступленія весны, чтобы переѣхать въ Вахрамеевку. Ей уже рисовались картины того, какъ она будетъ вывозить въ колясочкѣ своего Юрку, какъ будетъ съ нимъ гулять по полямъ и лугамъ, и какъ быстро вырастетъ мальчикъ на лонѣ матери-природы. А зима запирала въ комнатѣ, гдѣ нельзя было повернуться. Сколько велось хорошихъ разговоровъ на эту тему!

— Скорѣе бы весна, — повторяла Нина, взметывая Юрку къ потолку.

Ребенокъ взмахивалъ ручонками и говорилъ на своемъ воляпюкѣ, что весной все будетъ отлично. Вѣдь онъ все понималъ, рѣшительно все, въ чемъ начиналъ убѣждаться даже Ефимъ Иванычъ. На эту тему происходили самые трогательные супружескіе разговоры. Относительно квартиры на лѣто устроено было все еще зимой. Сначала въ Вахрамеевку съѣздилъ Ефимъ Иванычъ одинъ и договорился съ Левонтьихой, а потомъ ѣздила Нина, чтобы вымѣрить «дачу» и распланировать меблировку. Левонтьиха уступала всю переднюю избу, а сама на лѣто перебиралась всей семьей въ заднюю.

— Упокоимъ васъ, вотъ какъ упокоимъ! — увѣряла Левонтьиха, всѣми силами старавшаяся угодить городскимъ господамъ. — Въ ниточку вытянусь… Что бы вамъ прошлое-то дѣто пріѣхать: всласть бы погуляли.

— Да какъ-то такъ время прошло, бабушка: межъ пальцевъ. Все собирались, да такъ и не собрались.

Такъ какъ героемъ лѣтняго сезона являлся Юрка, то и приготовленія къ лѣтнему сезону приняли довольно сложный характеръ. Нужно было впередъ все предусмотрѣть, взвѣсить и обсудить. Но въ самый разгаръ этихъ сборовъ случилось неожиданное происшествіе, которое перевернуло все вверхъ дномъ. Недѣли за двѣ до отъѣзда «въ окончательной формѣ», какъ говорилъ Ефимъ Иванычъ, зашелъ Егоровъ. Нина была дома совершенно одна. Онъ бывалъ у Чакушиныхъ нерѣдко, и въ такомъ визитѣ ничего особеннаго не было, хотя Нинѣ какъ-то не случалось оставаться съ нимъ одной.

— Вы уѣзжаете скоро? — разсѣянно спрашивалъ онъ такимъ тономъ, когда думаютъ о чемъ-нибудь другомъ. — Что же, — чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше…

Сначала Нина не поняла смысла послѣдней фразы, а потомъ вдругъ поблѣднѣла и съ какимъ-то ужасомъ посмотрѣла на Егорова, точно боялась прочитать на его лицѣ свой смертный приговоръ.

— Онъ здѣсь? — прошептала она, опускаясь на ближайшій стулъ. — Да? Говорите же, ради Бога…

— Да, здѣсь… Совсѣмъ очертѣлъ, ужъ извините за словечко. Отъ прежняго Сережи и тѣни не осталось…

— Вы его видѣли? своими глазами?.. Онъ измѣнился, говорите?.. Ахъ, что я говорю… Мнѣ-то какое дѣло! Все давно убито, похоронено и забыто… Нѣтъ, я не то говорю. Вы его видѣли? Онъ спрашивалъ обо мнѣ? Нѣтъ, не говорите… не нужно…

— Да вы не того, Нина Петровна… Эхъ, языкъ проклятый: продалъ. Ну что жъ изъ того, что пріѣхалъ, а потомъ уѣдетъ: вотъ и весь разговоръ. Не стоитъ онъ мизинца вашего, Нина Петровна… Жену давно бросилъ, теперь по трактирамъ колируетъ. Человѣческій образъ потерялъ… Однимъ словомъ, въ родѣ меня, только я-то чувствую свое полное безобразіе, а онъ… Ѣду я по Проломной, а онъ навстрѣчу. Смѣется… Одѣтъ чистенько, а глаза красные, и весь образъ въ большомъ подозрѣніи. Знакомое намъ дѣло… Поговорили: то, се. Ну, о васъ этакъ стороной спрашиваетъ и опять смѣется. Такъ бы я его въ морду… Удивительное это дѣло, Нина Петровна, какъ на свѣтѣ бываетъ: нестоящаго человѣка любятъ всегда, а стоящій-то пропадаетъ… И пропадаетъ онъ отъ этой самой причины, что нестоящій. Это и съ женщинами и съ мужчинами одинаково случается…

— Вы хотите меня утѣшить, Сосипатръ Ефимычъ?..

— Нѣтъ, я такъ, къ слову… Однако я засидѣлся у васъ. Прощайте…

Нина не удерживала его и машинально протянула руку. Егоровъ задержалъ ее въ своей рукѣ, быстро поцѣловалъ, чего никогда не дѣлалъ, и почти выбѣжалъ изъ комнаты. Откуда-то съ лѣстницы донеслась послѣдняя фраза:

— Прощайте… Можетъ, скоро увидимся!

Нина была въ такомъ настроеніи, что все это промелькнуло передъ ней точно во снѣ; послѣ ей казалось, что послѣднюю фразу она сама придумала. Ее сейчасъ охватило одно ощущеніе, ощущеніе какого-то холода и мертвой пустоты, которая душила ее. Въ слѣдующій моментъ у нея явилась мысль, зачѣмъ она здѣсь, въ этомъ домѣ, гдѣ все для нея чужое. Какой ужасный смыслъ въ одномъ этомъ словѣ: чужое… Нина съ ужасомъ оглядывала эти стѣны, мебель и вся дрожала, какъ человѣкъ, поставленный подъ дуло пистолета. А въ головѣ вихремъ проносились безсвязныя мысли, вѣрнѣе сказать — клочья мыслей, точно тамъ произошелъ взрывъ. Пошатываясь, она вошла въ дѣтскую и съ новымъ ужасомъ замѣтила, что и здѣсь все чужое, заглянула въ кроватку, гдѣ спалъ Юрка, и отшатнулась… Это былъ чужой ребенокъ, она обманывала себя ложнымъ чувствомъ материнства и не могла его любить. Развѣ такъ любятъ дѣтей? Развѣ думаютъ объ этомъ, когда любятъ?.. Она стояла надъ дѣтскою кроваткой и холодѣла каждою каплей крови, какъ преступникъ, подведенный къ плахѣ. Этотъ несчастный ребенокъ былъ ея казнью, а она радовалась…

— Боже мой, я схожу съ ума! — мелькнуло у нея въ головѣ.

Она машинально одѣлась, вышла на ухицу и, взявъ перваго извозчика, отправилась прямо къ матери. На счастіе, Леонида Гавриловна была дома. Разстроенный видъ дочери ее перепугалъ.

— Нина, на тебѣ лица нѣтъ! Голубушка, что случилось?..

Нина вся дрожала и только смотрѣла на мать молящими, страшными глазами. Леонида Гавриловна дала ей выпить холодной воды и какого-то спирта, перебирая въ умѣ всевозможные случаи разныхъ несчастій. Когда Нина расплакалась, она вздохнула свободнѣе: сколько горя изнашивается вотъ этими дешевыми бабьими слезами.

— Мама, родная, милая… — шептала Нина, ломая руки. — Со мной было что-то ужасное, такое, чего я не умѣю тебѣ передать. Я сходила съ ума и сама это чувствовала… да…

— У тебя нервы… Не слѣдуетъ себя распускать, тѣмъ болѣе, что у тебя на рукахъ ребенокъ. Нужно умѣть забывать о себѣ: это величайшій секретъ жизни, который достигается только долгимъ опытомъ. Я, кажется, начинаю догадываться о причинахъ твоего сумасшествія, потому что мой неизмѣнный кавалеръ, папа-Бизяевъ, вотъ уже нѣсколько дней, какъ глазъ не кажетъ… Что-нибудь опять хитритъ.

Успокоившись нѣсколько, Нина разсказала по порядку все, что случилось. Леонида Гавриловна выслушала ее съ опущенными глазами и ничего не отвѣчала, какъ опытный исповѣдникъ, который даетъ кающемуся собраться съ силами.

— И только? — спросила она.

— Только… Мама, вѣдь я уважаю Ефима Иваныча, и онъ даже не долженъ этого подозрѣвать. Зачѣмъ напрасно его мучить?.. Я успокоюсь, а все пойдетъ по-старому… Только вотъ Юрка… Ахъ, какое это ужасное чувство, мама: чужой, совсѣмъ чужой!.. Я чувствовала, что умирала… душа умирала…

Въ этотъ моментъ ворвался Ефимъ Иванычъ, перепуганный, блѣдный. Онъ облегченно вздохнулъ, когда увидѣлъ жену.

— Что же это ты дѣлаешь, Нина? — заговорилъ онъ. — Пріѣзжаю домой, тебя нѣтъ… Жду часъ, жду другой, — нѣтъ. Меня точно охватило какое-то скверное предчувствіе… Едва доѣхалъ сюда.

— Это я виновата, что задержала её, — выручила Леонида Гавриловна.

— Кажется, сто первый случай въ вашей жизни, Леонида Гавриловна, что вы признали себя виноватой, — ядовито замѣтилъ Чакушинъ и прибавилъ совершенно другимъ тономъ: — представьте себѣ, ѣду сюда… Поровнялся съ домомъ Егорова, а тамъ толпа народа. Что такое? Оказывается…

— Онъ застрѣлился?! — крикнула Нина, вскакивая.

— Нѣтъ, отравился…

Съ Ниной сдѣлалось дурно. Леонлда Гавриловна махнула Ефиму Иванычу рукой, чтобы онъ уходилъ. Слезы, истерическій смѣхъ и опять слезы.

— Господи, да что же это такое? — взмолилась Леонида Гавриловна, ломая руки. — Да ты влюблена въ него была, что ли?..

— Ахъ, мама, не то… Совсѣмъ не то!..

XIII.

Весенній яркій день. Ликующимъ свѣтомъ залито все кругомъ, и какъ-то ярче выступаетъ убожество провинціальнаго города, когда стаялъ послѣдній снѣгъ и выступили наружу всѣ ямы, дыры и прорѣхи. Хороши одни сады, а особенно садъ при домѣ, въ которомъ живетъ Леонида Гавриловна. Она и квартиру эту нанимаетъ только для сада. Какая жизнь начинаетъ развертываться въ немъ съ первымъ весеннимъ лучомъ. Вѣтви березъ и тополей набухаютъ, почки наливаются, пробивается зелеными усиками первая травка, — гдѣ-то невидимо и беззвучно творится тайна обновленія. Прилетѣли грачи, скворцы, синицы, точно желанные гости на праздникъ. Леонида Гавриловна сама приводитъ въ порядокъ садовыя дорожки, цвѣточныя клумбы, садовую террасу. А солнце, этотъ источникъ жизни, такъ и припекаетъ… Опять можно проводить цѣлые дни на террасѣ съ книгой въ рукѣ. Нынѣшняя весна особенно дорога Леонидѣ Гавриловнѣ, потому что въ свой садъ она вывезла въ новенькой колясочкѣ Юрку. У Ефима Иваныча нѣтъ сада, и она воспользовалась этимъ предлогомъ, чтобы перетащить ребенка къ себѣ хоть на время.

Итакъ, яркій весенній день. Леонида Гавриловна сидитъ на своей террасѣ, а около нея въ своей колясочкѣ спитъ Юрка. Свѣжій воздухъ нагналъ на ребенка крѣпкій сонъ, и Леонида Гавриловна чутко прислушивается къ его ровному дыханію. Напротивъ у стола сидитъ Вадимъ. Онъ пріѣхалъ въ Смольскъ съ первымъ пароходомъ, но появленіе сына не вызвало въ душѣ Леониды Гавриловны прежней восторженной радости, хотя она и не видала его очень долго. Разсматривая его, она видитъ только, какъ онъ сильно возмужалъ за это время, обросъ бородой и пріобрѣлъ самоувѣренный мужской тонъ. Мать нѣсколько разъ вглядывается въ него прищуренными глазами и находитъ, что для мужчины Вадимъ почти красавецъ и, навѣрно, пользуется большимъ успѣхомъ у женщинъ, хотя и важничаетъ, какъ молодой пѣтухъ. Онъ живетъ въ Смольскѣ уже нѣсколько дней, ему, видимо, нужно что-то сказать матери, но онъ все не можетъ выбрать удобнаго времени для такого разговора, а Леонида Гавриловна сама его не начинаетъ.

— Этотъ молодой человѣкъ, кажется, всѣхъ свелъ съ ума, — иронизируетъ Вадимъ, показывая глазами на Юркину колясочку. — Всѣ эти дни я только и слышу разговоры о немъ…

— Тебя это удивляетъ, потому что ты, къ сожалѣнію, не можетъ помнить того времени, когда самъ былъ такимъ же героемъ, какъ сейчасъ Юрка.

— О чемъ же тутъ жалѣть, мутерхенъ?.. Ребенокъ какъ ребенокъ, и больше ничего… Какой-то статистикъ, у котораго оказалось много лишняго времени, высчиталъ, что на земномъ шарѣ въ каждую секунду родится по одному человѣку…

— Что же изъ этого слѣдуетъ?

— Особеннаго ничего…

Неловкая пауза и скрытое раздраженіе безъ всякаго повода. Вадимъ закуриваетъ папироску съ разсчитанной медленностью.

— Впрочемъ, я разсуждаю въ этомъ случаѣ немножко пристрастно, — тянетъ онъ, подбирая слова, — именно, какъ завистливый конкурентъ… Нужно тебѣ сказать, мутерхенъ, что я тоже сочеталъ себя узами Гименея вотъ уже больше года и тоже осчастливленъ, но только барышней, а не молодымъ человѣкомъ.

— Пріятная новость…

— Если я тебѣ ничего не писалъ обо всемъ этомъ, то просто изъ чувства деликатности, чтобы не взволновать твоего женскаго любопытства.

— Благодарю за откровенность, но не завидую твоей женѣ.

— Ей и трудно завидовать, потому что она умерла.

— Я ее понимаю…

Опять пауза, мучительная и обидная. Леонида Гавриловна подавляетъ тяжелый вздохъ, догадываясь, о чемъ пойдетъ рѣчь. Вадимъ раскуриваетъ вторую папироску, дѣлаетъ нѣсколько туровъ по террасѣ и останавливается въ нерѣшительности, но Леонида Гавриловна предупреждаетъ его.

— Тебѣ нужно избавиться отъ твоей барышни, чтобы осчастливить новую женщину?.. Что же, я съ удовольствіемъ возьму твою барышню, которая у меня найдетъ все то, чего не получала дома… Можешь быть спокоенъ.

Вадимъ закусилъ губу и посмотрѣлъ на мать злыми, прищуренными глазами…….

— Да, я женюсь и на этотъ разъ на богатой молодой дѣвушкѣ… Ребенокъ былъ бы лишнимъ.

— Что же, ты уже успѣлъ полюбить эту богатую молодую дѣвушку?

Этотъ вопросъ разсмѣшилъ молодого человѣка.

— Мутерхенъ, мы говоримъ на двухъ разныхъ языкахъ и собьемся на терминологіи… У меня ужъ такъ устроена голова, что я просто не понимаю многихъ мудреныхъ словъ, которыя для тебя, можетъ-быть, составляли и составляютъ все.

— Меня ты можешь оставить въ покоѣ, дорогой мой… Я до конца буду вѣрить мудренымъ хорошимъ словамъ: это неизлѣчимая болѣзнь. И самое лучшее, если мы оставимъ дальнѣйшій разговоръ.

На бѣду въ этотъ моментъ пріѣхала Нина. Вадимъ встрѣтилъ ее ироническою улыбкой, которую замѣтила только Леонида Гавриловна.

— Опять отложили отъѣздъ? — спросила она.

— Какой отъѣздъ? — удивилась Нина. — Ахъ, да, въ Вахрамеевку… Мнѣ что-то нездоровится… Какъ-нибудь на-дняхъ… Что Юрка?

— Какъ видишь, блаженствуетъ.

Нина присѣла къ колясочкѣ и долго смотрѣла на спавшаго ребенка. Вадимъ смотрѣлъ на нее и опять улыбался.

— Нина, сейчасъ можно написать картину, — заговорилъ онъ, — и послать въ «Ниву» съ подписью: «Счастливая мать».

Она не поняла насмѣшки и только посмотрѣла на него разсѣяннымъ взглядомъ, а потомъ обратилась къ матери:

— Мама, какъ ты думаешь, брать намъ въ Вахрамеевку Юркину кроватку? Вѣдь онъ можетъ спать въ колясочкѣ.

— Глупости говоришь, — рѣзко замѣтила Леонида Гавриловна. — Пока Юрка катается въ своей коляскѣ, кроватка провѣтривается, и наоборотъ. Нельзя ребенка держать въ одной колясочкѣ…

— Я это подтверждаю, — прибавилъ Вадимъ. — А что подѣлываетъ Ефимъ Иванычъ?

— Онъ отправился куда-то по дѣламъ… Кажется, въ земскую управу или въ думу, — не помню хорошенько. А что?..

— Да такъ… Я всегда завидую людямъ, которые такъ работаютъ.

Послышался звонокъ, и на террасу вошелъ Бизяевъ-отецъ. Онъ никакъ не ожидалъ встрѣтить здѣсь Вадима и Нину именно въ эту пору и ужасно смутился. Неловко поздоровавшись, онъ заговорилъ еще болѣе неловко о погодѣ.

— А что Сережа? — перебилъ его Вадимъ,

— Уѣхалъ, вчера уѣхалъ, — отвѣтилъ Бизяевъ и облегченно вздохнулъ. — Знаете, у него тамъ свои дѣла, а здѣсь только время терялъ.,

— Странно, что онъ даже не зашелъ къ намъ, — замѣтилъ Вадимъ, вызывающе глядя на мать. — Вотъ и вѣрь послѣ этого въ дружбу и разныя высокія чувства.

Леонида Гавриловна постаралась замять разговоръ и все смотрѣла на Нину, которая сидѣла неподвижно у стола, точно мертвая. Въ лицѣ ни кровеніи, глаза какіе-то потухшіе. Бизяевъ посидѣлъ съ полчаса и началъ прощаться. Леонида Гавриловна притронулась къ рукѣ Нины и проговорила:

— Что съ тобой, Нина? Какая ты странная…

— Я? — удивилась Нина и даже разсмѣялась. — Ахъ, не то, мама.. M-r Бизяевъ, вы меня довезете?.. Намъ по пути…

— Съ удовольствіемъ…

— А какъ же Юрка? — спрашивала Леонида Гавриловна. — Нина, ты не пріѣдешь?..

— Мама, я скоро вернусь: я дома забыла одну вещь…

Въ дверяхъ Нина остановилась, посмотрѣла на мать и на колясочку, въ которой спалъ Юрка, и быстрыми шагами пошла въ столовую.

— Для чего ты разстроилъ ее? — накинулась Леонида Гавриловна ея Вадима съ особеннымъ ожесточеніемъ. — Тебѣ доставляетъ удовольствіе дразнить ее?..

— Я, кажется, ничего не сказалъ такого…

— Довольно!.. Говоря откровенно, хотя ты и мой сынъ, я имѣла ошибку думать о тебѣ лучше. Да, я думала о тебѣ лучше, Вадимъ… Жизнь слишкомъ часто обманываетъ насъ, и я не желаю тебѣ только одного, чтобы ты ошибся въ своихъ собственныхъ дѣтяхъ, когда они сдѣлаются большими. Это послѣдней горе, которое уносится только въ могилу…

Произошла довольно горячая сцена, разрѣшившаяся слезами Леониды Гавриловны. Закрывъ лицо руками, она повторяла:

— Въ тебѣ сейчасъ, Вадимъ, я вижу твоего отца, а въ немъ было несчастіе всей моей жизни… Я думала, что оно умерло вмѣстѣ съ нимъ, на оно живо… оно здѣсь… Это самая страшная кара для женщины!..

Въ этотъ моментъ вбѣжала горничная и, путаясь, заявила, что Вадима Петровича спрашиваетъ какой-то господинъ по очень спѣшному дѣлу

— Вотъ тебѣ разъ… — протянулъ молодой человѣкъ, довольный, что этимъ ничтожнымъ обстоятельствомъ заканчивается тяжелая семейная сцена. — Кто бы это могъ быть?..

Когда онъ вошелъ въ гостиную, то въ дверяхъ передней къ своему изумленію увидѣлъ Бизяева, перепуганнаго, блѣднаго. Онъ не могъ даже говорить, а прямо потащилъ за собой Вадима.

— Что такое случилось?..

— Леонидѣ Гавриловнѣ, — бормоталъ Бизяевъ, — не нужно ничего говорить сейчасъ… Подготовьте… Ахъ, Боже мой, какой ужасъ! И вѣдь все сейчасъ случилось, сію минуту…

Въ рукахъ у Бизяева оказался смятый конвертъ съ короткимъ адресомъ: Мамѣ. Вадимъ взялъ его почти силой.

— Одну минуту подождите… — умолялъ Бизяевъ. — Подъѣзжаемъ мы къ дому, т.-е. я подвезъ Нину Петровну. Дорогой она даже смѣялась и разсказывала что-то такое про Егорова. Помните, купеческій сынокъ, который недавно отравился?.. Хорошо… Подъѣхали… Нина Петровна и просить подождать одну минуточку, чтобы написать записку Леонидѣ Гавриловнѣ. Потомъ сама выноситъ конвертъ… Только я отъѣхалъ, какъ слышу выстрѣлъ… другой выстрѣлъ… Вернулся, а она уже готова. Я сюда съ конвертомъ… На дорогѣ встрѣчаю Ефима Иваныча, а онъ уже по моему лицу догадался, что случилось что-то… Нѣтъ, я ему самъ сказалъ, что ѣду отъ нихъ… Однимъ словомъ, Богъ знаетъ что такое!..

---

Прошла весна, прошло лѣто, наступила осень. Каждый вечеръ Ефимъ Ивановичъ отправлялся къ Леонидѣ Гавриловнѣ, сгорбленный, разбитый, молчаливый, точно его придавила какая-то невидимая рука. Онъ шелъ туда не гостемъ, а какъ домой, потому что тамъ у него оставалась послѣдняя ниточка жизни. Молча раздѣвался одъ въ передней, молча проходилъ въ дѣтскую, гдѣ стояли двѣ кроватки, и просиживалъ здѣсь вечеръ, пока Леонида Гавриловна укладывала дѣтей спать. Ихъ было двое: мальчикъ Юрка и дѣвочка Надежда. Всѣ интересы, всѣ мысли и чувства сосредоточивались только на этихъ дѣтяхъ, а разговоровъ о себѣ больше не существовало, да и не могло быть.

— Вотъ что, Леонида Гавриловна, — проговорилъ разъ Ефимъ Иванычъ: — а становлюсь старъ, и мнѣ тяжело ходить къ вамъ такъ далеко, особенно теперь, осенью… Переѣзжайте-ка ко мнѣ. Какъ вы находите подобную мысль?..

Леонида Гавриловна горько заплакала. Она сама нѣсколько разъ думала объ этомъ, но ее удерживалъ страхъ жить тамъ, гдѣ застрѣлилась Нина, а поэтому она сама предложила Ефиму Иванычу свой домъ продать и переселиться къ ней.

— Начнемъ нашу жизнь снова, — шептала она сквозь слезы. — Не для себя жизнь, конечно, а вотъ для этихъ сиротъ.

Ефимъ Иванычъ переселился… Вообще, въ немъ проявилась полная покорность и даже умѣнье повиноваться. Разъ передъ Рождествомъ, когда они засидѣлись въ столовой, онъ сказалъ:

— У васъ сохранилось письмо Нины? То письмо, послѣднее?.. Я его читалъ тогда, но оно совершенно вылетѣло у меня изъ головы.

Леонида Гавриловна принесла смятый листокъ почтовой бумаги, на моторомъ твердой рукой было написано:

«Мама, родная, прости меня… Я умираю, потому что не въ состояніи больше выносить своей душевной пытки… Это ужасно, и этого никто не пойметъ… Изъ жизни вышло совсѣмъ не то, чего я ожидала. Ты одна только поймешь меня… Твоя Нина».

Ефимъ Иванычъ внимательно перечиталъ роковой листокъ и спросилъ:

— И вы поняли все?

— Очень хорошо: у всѣхъ въ жизни есть свое «не то», а это уже дѣло характера примириться съ нимъ, какъ это дѣлали всю жизнь мы съ вами, или покончить разомъ, какъ сдѣлала Нина. Я не оправдываю ея, но понимаю.

1891.