Не так живи как хочется, а так как Бог велит (Энгельгардт)/ДО

Не так живи как хочется, а так как Бог велит
авторъ Софья Владимировна Энгельгардт

Опубл.: 1854. Источникъ: az.lib.ru

НЕ ТАКЪ ЖИВИ КАКЪ ХОЧЕТСЯ, А ТАКЪ КАКЪ БОГЪ ВЕЛИТЪ.

ПОВѢСТЬ.

Это случилось въ Москвѣ, года два тому назадъ.

Въ небольшой комнатѣ, слабо освѣщенной стеариновой свѣчей, горѣвшей подъ зеленымъ колпакомъ, въ просторномъ сафьянномъ креслѣ, вдоволь снабженномъ подушками, покоилась Катерина Михайловна Кремницкая. Ей было лѣтъ сорокъ, но казалось болѣе, въ силу рѣдко проложенныхъ по ея блѣдному и исхудалому лицу слѣдовъ болѣзни и внутреннихъ тревогъ. Ея глаза сохранили однако всю живость выраженія и съ любовью останавливались на молодомъ человѣкѣ, сидѣвшемъ противъ нея: онъ просилъ руки Анны, единственной дочери Катерины Михайловны. По своей наружности Викторъ Иванычъ Тарбеневъ (такъ звали молодого человѣка) принадлежалъ къ числу тѣхъ людей, мимо которыхъ вы сто разъ пройдете, не замѣчая ихъ. Въ немъ васъ не поразитъ ни богатство природныхъ данныхъ, ни обиліе тѣхъ условныхъ совершенствъ, которыя создаютъ личность привлекательную, если не достойную исключительнаго вниманія; и такое отсутствіе особенностей, ласкающихъ глазъ, не выкупалось въ Тарбеневѣ ни одной рѣзко-характерною чертой, примѣтами внутренней энергіи, невольно дѣйствующими на воображеніе. Онъ не былъ ни дуренъ, ни хорошъ собой; правда, что его сухіе члены, его довольно высокій станъ, которому постоянныя занятія придали преждевременную сутуловость, не были лишены гибкости и силы; но это совершенно исчезало за неуклюжими подробностями туалета обличавшаго въ портномъ Тарбенева высокое презрѣніе въ требованіямъ современнаго вкуса и полное довѣріе къ необузданнымъ внушеніямъ собственной фантазіи. Правда также, что свѣтлорусые волосы Тарбенева вились природно, но нельзя было не замѣтить, что ни парикмахерскій гребень, ни женская заботливость не придавали имъ должнаго блеска и шелковистости. При строгомъ осмотрѣ вы убѣждались что широкая и худощавая рука его могла бы служить моделью ваятелю; но вплоть остриженныя ногтя, неровность и краснота кожи вопили противъ недостатка холы….. Одно, что могло остановить васъ, еслибъ вы невзначай встрѣтили Тарбенева, — это необыкновенная звучность и чистота его голоса. Но встрѣтить Тарбенева въ свѣтѣ невозможно, и вы, вѣроятно, не услышите его голоса.

— Вы не рѣшались прямо просить ея руки потому только, что вы меня не знаете, говорила ему Катерина Михайловна. — Зачѣмъ было прибѣгать къ намекамъ и вертѣться около вопроса? Ваша гордость не подвергалась отказу. Вы человѣкъ, не свѣтскій; ваше имя неизвѣстно, но я знаю васъ за благороднаго человѣка. Вы даете уроки, чтобы добыть себѣ пропитаніе; но за дочерью моею не болѣе сорока тысячъ приданаго; она почти не богаче васъ, и воспитана въ привычкахъ строгой простоты: я прочила ее на скромный удѣлъ. Вручаю вамъ судьбу этого ребенка.

Слезы прервали голосъ матери. Въ сильномъ смущевіи Тарбеневъ взялъ ея руку и поцаловалъ. Катерина Михайловна продолжала:

— Васъ пугала мысль о прежнихъ связяхъ моихъ съ обществмъ? Другъ мой, онѣ разорваны разъ на всегда. Когда я вышла замужъ, я была богата, хороша собой и нѣсколько лѣтъ прожила съ мужемъ въ большомъ свѣтѣ. Мы нѣжно любили другъ друга и наслаждались жизнію, не заботясь о будущемъ. Мужъ мой былъ довѣрчивъ и слабъ. Мнимые друзья изъ собственныхъ выгодъ, втянули его въ спекуляціи, и въ короткое время не стало нашего состоянія и исчезли друзья. Такъ неожиданно обнаружилось наше несчастье, что мой бѣдный мужъ не вынесъ удара и скорооостижно умеръ. Тутъ выказалась не только холодность, но и злоба тѣхъ, отъ которыхъ я въ правѣ была ожидать участія и помощи…. Надобно вамъ сказать, что еще при жизни мужа за мной ухаживалъ одинъ молодой человѣкъ, котораго я даже не удостоивала вниманіемъ. Распустили слухъ, что я съ нимъ состояла въ перепискѣ, и что мужъ мой, случайно узнавъ о томъ, насильственно прекратилъ свою жизнь. Я чувствовала, что мнѣ не по силамъ мои новыя обязанности. Убитая горемъ, неопытная въ дѣлахъ, забытая цѣлымъ свѣтомъ, одна съ семилѣтнею дочерью, я чуть чуть не сошла съ ума!…. Но возмущенная гордость утѣшила меня отъ измѣны близкихъ мнѣ людей, а необходимость заставила приняться за дѣло. Я пожертвовала всѣмъ состояніемъ, чтобы выплатить долги мужа, и оставила за собой маленькую деревеньку, куда и переѣхала съ моей Анной, и гдѣ мы прожили безвыѣздно одинадцать лѣтъ. Мои любящія способности сосредоточились на этомъ ребенкѣ. Я одна занималась ея воспитаніемъ даже не держала при ней гувернанки, не терпя между нею и мной никакого посредничества. Когда ей минуло семнадцать лѣтъ, меня стала преслѣдовать мысль о ея будущности. Въ кругу нашихъ сосѣдей, впрочемъ людей добрыхъ и насъ искренно полюбившихъ, Анна не могла познакомиться ни съ обществомъ, ни съ жизнью; а ей надо было жить, видѣть людей, узнать счастье! Но что было дѣлать? Возвратиться въ общество тѣхъ людей, которые въ теченіе одинадцати лѣтъ не позаботились о вашемъ существованіи, бросить ее въ тотъ свѣтъ, гдѣ изъ зависти или пустоты меня оклеветали и забыли! Возможно ли это? Часто мнѣ казалось, что я не долго проживу, и тогда найдутся люди, которые распорядятся будущностью моей дочери и, подъ видомъ благодѣтельнаго подвига, отравятъ ея молодость и испортятъ ея нравственность. Эта мысль не давала мнѣ покоя. Я рѣшилась, во что бы не стало, вступить въ новыя связи и пристроить Анну какъ Богъ пошлетъ, къ какому кругу ни принадлежалъ бы честный человѣкъ, который ее полюбитъ…

Я продала послѣднюю деревню и переѣхала въ Москву. Бывшихъ своихъ знакомыхъ я не вижу, за исключеніемъ двухъ-трехъ лицъ, которыя, узнавъ о моемъ пріѣздѣ, явились ко мнѣ сами и, кажется, не совсѣмъ забыли наши прежнія сношенія. Когда случай познакомилъ меня съ вами, когда я васъ узнала и убѣдилась въ вашей любви къ моей Аннѣ, мое сердце радостно забилось. Отъ васъ я не скрою этого чувства, вы поймете его. Я обожаю дочь мою, и любовь ваша къ ней первое вознагражденіе за одинадцать лѣтъ лишеній и мелочныхъ заботъ! Тяжко мнѣ становилось иногда. Посмотрите: я старуха, а мнѣ всего сорокъ лѣтъ!

Катерина Михайловна говорила съ жаромъ: глаза ея наполнялись слезами; румянецъ внутренняго волненія горѣлъ на ея щекахъ, голосъ дрожалъ, и она рукой проводила по сѣдымъ волосамъ своимъ, еще недавно чернымъ и прекраснымъ…

— Какъ я счастливъ! какъ я счастливъ! повторялъ Тарбеневъ, съ умиленіемъ смотря на больную и не находя словъ для полнаго выраженія своихъ чувствъ. Но… еще одинъ вопросъ….. Вы согласны; а она?

— Успокойтесь на этотъ счетъ, отвѣчала Катерина Михайловна; — До встрѣчи съ вами, Анна жила въ уединеніи и не знаетъ, что такое любовь. Вы еще мало говорили съ ней, она васъ просто дичилась; но я успѣла убѣдиться, что она васъ видитъ съ удовольствіемъ, хотя и не понимаетъ, что вы ее любите. Теперь въ вашихъ рукахъ завладѣть ея неопытнымъ сердцемъ. Проведите съ нами вечеръ; послѣ вашего отъѣзда, я ей скажу о вашемъ предложеніи, и не сомнѣваюсь въ ея согласіи.

— Вы думаете? отвѣчалъ Викторъ. — Съ какимъ счастіемъ беру я на себя отвѣтственность за ея будущность! Я не богатъ, но она не увидитъ недостатковъ; я буду трудиться, чтобы доставить ей излишекъ. До сихъ поръ я жилъ беззаботно, теперь стану работать охотнѣе, съ опредѣленной цѣлью. Не сомнѣвайтесь въ счастіи вашей дочери, если только оно зависитъ отъ меня!

— Не сомнѣваюсь, другъ мой, но едва ли успѣю его увидѣть, отвѣчала грустнымъ голосомъ Катерина Михайловна, погружаясь въ свое кресло.

Въ эту минуту дверь отворилась, и восьмнадцати-лѣтняя дѣвушка вошла въ комнату. Она была безукоризненно хороша собою. Самый взыскательный наблюдатель не могъ бы упрекнуть въ малѣйшей неправильности ея нѣсколько строгій профиль, большіе черные глаза и роскошно развитый станъ. Столько было жизни и молодости въ ея широкихъ плечахъ, здоровый румянецъ такъ прозрачно разливался по ея щекамъ, что нельзя было не подивиться такому сочетанію совершенствъ молодости и женской красоты.

Она подошла къ матери, поцаловала ее и поклонилась Tapбеневу. Онъ ей протянулъ руку; она съ нѣкоторымъ удивленіемъ подала ему свою и вопросительно взглянула на мать. Въ первый разъ жизнь Тарбенева озарялась свѣтлымъ событіемъ.

Вышедши изъ университета, онъ прожилъ до двадцати-семи лѣтъ безсемейно, въ кругу товарищей, не заботясь о будущемъ днѣ. Доходъ съ незначительнаго капитала, оставленнаго ему родителями, и уроки по часамъ обезпечивали его существованіе. Но не рѣдко ему случалось, съ беззаботностью русскаго человѣка, прожить въ одинъ день долгими трудами вырученныя деньги и потомъ долгое время переносить всякаго рода лишенія, пока новымъ трудомъ не покрывались издержки грѣшнаго дня. Тарбеневъ давалъ уроки исторіи и русской словесности. На занятія свои по этимъ двумъ любимымъ своимъ предметамъ онъ смотрѣлъ какъ на продолженіе университетскаго курса, трудился безропотно, хотя и не родился труженикомъ: онъ не годился ни въ ученые, ни въ спеціалисты, и напрасно, и долго искалъ своей спеціальности…. Науку онъ любилъ по своему. Въ первой молодости онъ уже обладалъ способностью отдѣлять самые сухіе предметы отъ педантскихъ формъ, доводить истину до послѣдняго выраженія простоты и открывать въ этомъ грудѣ неисчерпаемый источникъ чистопоэтическихъ наслажденій. Это свойство развивалось въ немъ съ годами, стало находить приложеніе во всякомъ явленіи и наконецъ обратилось въ родъ помѣшательства. По укоренившейся привычкѣ Тарбеневъ аккуратно отправлялся въ девять часовъ на уроки; но если случалось ему пройдти мимо магазина и взглянуть на изящную статуэтку, то онъ забывалъ объ урокѣ, выдавалъ послѣдній рубль, уносилъ домой свое пріобрѣтеніе, и по цѣлымъ часамъ, не сводя съ него глазъ, лежалъ на диванѣ въ своей комнаткѣ. Это созерцаніе продолжалось нѣсколько дней сряду, потомъ онъ начиналъ свыкаться съ новымъ предметомъ увлеченія, съ вѣрностью знатока подмѣчалъ его недостатки и вновь возвращался къ трудовой жизни. Въ оперѣ ли понравится ему мотивъ, откроетъ ли онъ невзначай книгу, и бросится ему въ глаза забытый стихъ, онъ и ходитъ себѣ по улицамъ, не узнавая друзей, толкая прохожихъ и напѣвая все тотъ же мотивъ, или повторяя завѣтную строку. Объ мертвыхъ языкахъ онъ говорилъ какъ антологическій поэтъ; изъ исторіи составилъ великолѣпную эпопею и на историческихъ дѣятелей смотрѣлъ съ тѣмъ пристрастіемъ, которое возбуждаютъ въ насъ только современные и близкіе намъ люди…

Разъ онъ увлекся химіей, и вотъ по какому случаю: мы вмѣстѣ прочли исторію средневѣковаго химика Раймонда Люллія. «Хроника говоритъ, что онъ былъ влюбленъ въ знаменитую испанскую красавицу, которая на его признавніе въ любви отвѣчала, что отъ нея зависитъ его разочаровать, и обнаживъ грудь, показала созрѣвающій на ней ракъ. Раймондъ, приведенный въ отчаяніе, посвятилъ себя на отысканіе цѣлебнаго средства, долго странствовалъ, трудился въ лабораторіяхъ, рылся въ фоліантахъ; и наконецъ средство было найдено. Раймондъ возвратился на родину и явился къ своей возлюбленной. Но она была уже стара и безобразна: года протекли незамѣтно, ихъ Раймондъ не считалъ. Мысли его приняли другое направленіе. Онъ обратился къ религіи, сдѣлался миссіонеромъ и былъ убитъ въ Африкѣ.»

Тарбеневъ молча закрылъ книгу и принялся ходить по комнатѣ. Вдругъ онъ началъ мнѣ разсказывать объ Раймондѣ Люлліѣ, но не ту повѣсть, которую мы прочли въ немногихъ сжатыхъ строкахъ, а повѣсть дополненную, подробную, знакомившую меня не только съ историческою личностью, но и съ самою наружностью средневѣковаго мечтателя: предо мною воплощался одинъ изъ типическихъ портретовъ Вандика; мнѣ видѣлся Раймондъ въ черной бархатной одеждѣ, съ огромной фрезой, съ остроконечной бородкой и бѣлой рукою, выразительно прижатой къ груди. Но Тарбеневъ разрушилъ также внезапно, какъ его создалъ, этотъ романическій образъ, исполненный земныхъ страстей. Онъ вдругъ перенесся въ послѣдній періодъ жизни Раймонда, мѣткими чертами опредѣлилъ переходъ его отъ земной любви къ религіозной восторженности; и мнѣ чудился сѣдой монахъ съ строгимъ взглядомъ, съ фанатической рѣчью, карающей земныя страсти и призывающей на мученическіе подвиги. Образы, вызванные передо мною Тарбеневымъ, не мѣшали мнѣ слѣдить за нимъ самимъ въ эти минуты: онъ походилъ на вдохновеннаго импровизатора. Но импровизація кончилась, а внутренній жаръ въ немъ нескоро остылъ, и подъ вліяніемъ исторіи Раймонда Люллія онъ посвятилъ химіи цѣлые три мѣсяца вакаціоннаго времени.

Такими-то выходками онъ и прослылъ неизлечимымъ сумасбродомъ во мнѣніи своихъ товарищей, постоянно журившихъ его за недостатокъ практическаго смысла. Въ сущности изъ нихъ немногіе знали настоящую цѣну Тарбеневу; но всѣ любили видѣть его въ холостомъ своемъ кругу, за нѣсколько шумнымъ обѣдомъ, вслѣдствіе котораго онъ обыкновенно спалъ безъ просыпу часовъ десять сряду и цѣлый день потомъ ходилъ словно угорѣвшій… Самъ же Тарбеневъ друзей своихъ любилъ съ пристрастіемъ, обличавшимъ въ немъ сердце, созданное для любви. Въ любви ему до сихъ поръ не везло, для него рано миновались тѣ года, въ которые молодой человѣкъ довольствуется связью, и давно душа его требовала прочной и нравственной привязанности. Сколько разъ увлекаясь этой потребностью, онъ, при случайной встрѣчѣ съ хорошенькимъ женскимъ личикомъ, заносился, Богъ знаетъ, въ какой фантастическій міръ и многими совершенствами надѣлялъ незнакомую ему женщину, и при первомъ сближеніи съ ней пугался ея нравственной испорченности.

Было ли то дѣломъ случая, или дѣйствительно образованность въ извѣстномъ кругу остается исключительнымъ удѣломъ мужчины, только до знакомства своего съ Анной Тарбеневъ не встрѣчалъ женщины, которая бы хоть замедлила оказаться живой пародіей имъ заранѣе созданнаго призрака… Въ свою очередь и женщины, которыхъ встрѣчалъ Тарбеневъ, оставались недовольны имъ. Надобно сознаться, что въ среднихъ слояхъ общества онъ не производилъ никакого эффекта: не носилъ яркихъ цвѣтовъ, не говорилъ напыщеннымъ слогомъ и вообще держалъ себя очень прилично.

Въ первый разъ онъ увидѣлъ Анну у крестной своей матери, Марьи Петровны Райской, хозяйки того дома, который нанимала Кремницкая. Необыкновенная красота Анны, дѣвственная, неподдѣльная ея скромность, близкая къ застѣнчивости, поразили Тарбенева.

Черезъ нѣсколько дней онъ нашелъ случай явиться въ домъ Катерины Михайловны: Анна, одѣтая въ простенькое бѣлое платье, сидѣла противъ кресла больной матери и читала ей вслухъ стихи Лермонтова. Викторъ заговорилъ съ Анной: она покраснѣла по уши и опустила глаза на книгу.

Голова и сердце Виктора вспыхнули, онъ влюбился не на шутку. Много провелъ онъ безсонныхъ ночей, пересталъ видѣться съ товарищами и почти не ходилъ на уроки. Ему безпрестанно слышался свѣжій голосъ повторявшій:

Меня тревожитъ духъ лукавый

Неотразимою мечтой…

Тогда начали осуществляться смутныя желанія его души, и раскрылась передъ нимъ волшебная будущность. Вся его любовь къ прекрасному, всѣ его созерцательныя привычки перенеслись на любимую женщину какъ на источникъ всего прекраснаго, какъ на неистощимый предметъ созерцанія. Познакомить это молодое существо съ первыми волненіями любви, развить его умственныя и душевныя начала, получить живой отзывъ на потребности собственнаго сердца! Боже мой! отъ мысли о такомъ блаженствѣ, у Виктора захватывало духъ!

Но сбыточно ли это?

Въ первый разъ отъ роду Викторъ сталъ вглядываться въ свое общественное положеніе и впалъ въ тоску…. Марья Петровна Райская не замедлила отгадать, что сильно затронуто сердце молодого человѣка. Она обладала практическимъ русскимъ умомъ, которому не нужна обработка для здравой оцѣнки вещей. Въ качествѣ хозяйки дома навязавшись на знакомство съ Кремницкой, она мигомъ обсудила ея положеніе. Любовь Виктора казалась ей дѣломъ далеко не безнадежнымъ на томъ основаніи, что Катерина Михайловна, при всей своей образованности, бѣдна, оставлена свѣтомъ, страдаетъ смертельной болѣзнью, и что дочь у ней невѣста. Марья Петровна безъ обиняковъ приступила къ объясненію съ Викторомъ, которому сильно не понравилось предлагаемое ему посредничество крестной матери, хотя онъ и зналъ ее за очень добрую женщину. Онъ наотрѣзъ просилъ ее не вмѣшиваться въ это дѣло, но какъ утопающій схватился за соломенку: слова Марьи Петровны заронили первую надежду въ его сердце; онъ сталъ объяснять въ пользу любви своей хорошее къ нему расположеніе Катерины Михайловны, долго вертѣлся около объясненія и насилу, насилу вымолвилъ рѣшительное слово!

Тарбеневъ, конечно, не ожидалъ, чтобы Катерина Михайловна такъ охотно дала свое согласіе. Онъ едва вѣрилъ счастью, выпадавшему на его долю, и боясь проронить хоть частичку этого счастья, глазъ не спускалъ съ своей красавицы.

— Анна, дай намъ чаю, сказала Катерина Михайловна. — Кажется Викторъ Иванычъ до него охотникъ.

— А не правда ли, я мастерица разливать чай? спросила Анна.

— Мнѣ нравится все, что вы дѣлаете, отвѣчалъ Тарбеневъ.

Мой герой, какъ видите, мало заботился объ взысканномъ выраженіи своихъ чувствъ. Но въ какой бы формѣ не повторялись общія мѣста языка влюбленныхъ: затѣйливымъ ли выраженіемъ скрыта ихъ ветхость, или просто онѣ высказаны человѣкомъ, даже не говорящимъ по французски, за ними остается преимущество глубоко западать въ сердце женщины. Чистосердечная лесть одно изъ главныхъ очарованій любви. Къ-тому же Викторъ былъ первый мужчина, котораго Анна видѣла вблизи; она самодовольно улыбалась и выбѣжала изъ комнаты, чтобы выполнить приказаніе матери. Вскорѣ подали самоваръ, и Анна съ заботливостью хозяйки принялась хлопотать около чайнаго стола. Незамѣтно прошелъ этотъ вечеръ для дѣйствующихъ лицъ моего разсказа, соединенныхъ общимъ чувствомъ счастья. Чѣмъ-то привольнымъ вѣяло отъ скромной комнаты, гдѣ все отзывалось миромъ семейной жизни, гдѣ скудость матеріальныхъ средствъ скрывалась своего рода щеголеватостью, обличавшей на всемъ присутствіе заботливой руки: на окнахъ кисейная драпировка необыкновенной бѣлизны, бѣлые чехлы на креслахъ и диванахъ, не хитро выкрашенныхъ темной краской подъ орѣхъ, на столѣ книги въ новыхъ переплетахъ…. Туалетъ самой Анны отличался свѣжестью едва ли не слишкомъ безупречною: ея платье изъ дешевой кисеи черезчуръ бережливо сохранялось отъ малѣйшей складки, по которой можно было догадаться, что оно надѣто уже не въ первый разъ, оно какъ будто прямо съ иголочки попало на плеча Анны, да и сшито было съ излишней отчетливостью, пригнано въ самый разъ, какъ выражаются русскіе люди, а, казалось, стягивало ставъ красавицы и вредило свободѣ ея движеній.

Все это не помѣшало Виктору замѣтить, что Авна очаровательна въ этомъ платьѣ.

— Я сама его сшила, сказала она.

— Неужели, спросилъ Викторъ. — Вамъ не скучно тратить время на работу, не созданную для васъ?

— Отчего же? это занятіе мнѣ кажется не только не скучнымъ, по и очень пріятнымъ. Вы, можетъ быть, не знаете, что мы бѣдны… Маменька желала, чтобы я все сама дѣлала, даже шила платье и бѣлье. Съ тѣхъ поръ, какъ maman больна, я одна занимаюсь хозяйствомъ.

Этотъ отвѣтъ чрезвычайно понравился Виктору. Простота и отсутствіе ложнаго стыда — достояніе полной образованности,

— Когда же вы успѣваете читать «Демона»? спросилъ Викторъ.

— Всему своя очередь, отвѣчала Анна. — Лермонтова я читаю съ maman по вечерамъ.

И Анна засмѣялась, такъ, безъ причины, какъ смѣются дѣти, но такимъ свѣжимъ смѣхомъ, что Тарбеневъ его заслушался.

Катерина Михайловна долго смотрѣла на нихъ; но ея нервы не вынесли потрясеній этого вечера; радостное волненіе отозвалось на ея больномъ организмѣ, она видимо ослабѣвала.

— Я дурно спала сегодня, сказала она: — и пойду отдохнуть, а тебѣ, Анна, поручаю занимать Виктора Иваныча.

Викторъ довелъ ее до двери, воротился къ Аннѣ, и сѣлъ возлѣ нея. Въ ея свѣтлыхъ глазахъ не было ни смущенія, ни задумчивости. Она болтала о погодѣ, о хозяйствѣ, о своей радости видѣть Москву, и прочее. Викторъ менѣе слушалъ Анну, нежели любовался ею; онъ понималъ, что ему суждено призвать эту дѣвственную душу еще къ незнакомымъ ей волненіямъ, и не сомнѣвался въ магнетической силѣ любви. Вдругъ Анна встала: ей почему-то отъ взгляда Виктора становилось неловко; не зная, чѣмъ занять страннаго гостя, она открыла книгу.

— Вы, кажется, говорили, что любите стихи? спросила она. — Хотите, я буду читать?

И прочла, сама не зная что, страстную страницу, на которой случайно раскрылась книга. Викторъ, себя не помня и уступая непобѣдимому влеченію, нагнулся къ Аннѣ, схватилъ ея руку и такъ крѣпко прижалъ къ губамъ своимъ, что Анна вскрикнула и быстрымъ движеніемъ высвободила свою руку. На ея лицѣ, покрывшемся румянцемъ, изобразилась оскорбленная дѣвственная чистота. Викторъ, въ раскаяніи, готовъ былъ упасть передъ ней на колѣни.

— Простите меня, сказало онъ едва внятно и, схвативъ шляпу, быстро вышелъ изъ комнаты.

Анна съ неописаннымъ удивленіемъ посмотрѣла ему вслѣдъ, потомъ бросилась къ дверямъ и побѣжала въ спальню своей матери. Катерина Михайловна не снала еще.

— Развѣ Тарбеневъ уѣхалъ? спросила она.

— Уѣхалъ, maman, отвѣчала Анна: — да знаете, что онъ сдѣлалъ?

И разсказала выходку Тарбенева.

Катерина Михайловна улыбнулась и молча прижала къ груди своей наклоненную голову дочери.

— Ангелъ мой, я дала ему право такъ поступать. Сегодня онъ просилъ твоей руки, и я обѣщала, что ты согласишься идти за него замужъ. Скажи сама, вѣдь тебѣ нравится Тарбеневъ?

— Ахъ, maman! что это такое? ты шутишь.

— Послушай: ты въ иныхъ случаяхъ положительна не по лѣтамъ, а въ другихъ сущій ребенокъ. Обдумай и отвѣчай. Ты говорила мнѣ, что съ удовольствіемъ видишь Тарбенева?

— Ну да, конечно, я его вижу съ удовольствіемъ.

— Мы часто съ тобой говорили о замужствѣ, о назначеніи женщины, о супружескихъ обязанностяхъ?.. Ты знаешь, какъ я ихъ высоко цѣню…. Нравится ли тебѣ Тарбеневъ достаточно, чтобы ты могла пойдти ка него замужъ?

— Конечно, maman, онъ мнѣ нравится; но что касается до замужства, это какъ ты хочешь.

— Я предвидѣла твой отвѣтъ, сказала Катерина Михайловна послѣ минутраго молчанія: — и потому дала слово Тарбеневу. Я рада, что ты полагаешься на мой выборъ и предоставляешь мнѣ располагать твоей судьбой. Но этого мало. Мнѣ бы хотѣлось, чтобы здѣсь ты дѣйствовала по собственному внушенію болѣе, чѣмъ по моемъ наставленіямъ. Чувствуешь ли ты въ себѣ способность его любить?

Анна долго думала.

— Это, maman, само собою разумѣется, отвѣчала она наконецъ. — Если мнѣ суждено быть его женой, я буду его любить. Какъ скоро онъ тебѣ нравится, то почему же ему не нравиться и мнѣ?

— Ты поймешь, отчего, когда привяжешься къ нему. О чемъ вы говорили?

— Мы много говорили. Я ему разсказала, какъ мы переѣхали въ Москву; онъ все слушалъ и смотрѣлъ на меня, да только такъ странно слушалъ и смотрѣлъ. Я стала читать, и вдругъ онъ поцаловалъ мою руку. Ты понимаешь, до какой степени меня удивилъ его поцалуй; вѣдь я не имѣла понятія о его намѣреніяхъ.

— А что же онъ говорилъ?

— Что онъ говорилъ? онъ тоже много говорилъ.

— Онъ отличный человѣкъ, сказала Катерина Михайловна. — Въ мои лѣта рѣдко ошибаются въ людяхъ. Когда я убѣдилась, что онъ тебя любитъ, я стала пристально всматриваться въ него, часто разговаривать съ нимъ, вызывать наружу самыя задушевныя мысли, узнала и полюбила его. Ты присутствовала при нашихъ бесѣдахъ, и могла убѣдиться, что онъ благороденъ, уменъ и образованъ.

Анна молчала.

— Состоянія у него нѣтъ, продолжала Катерина Михайловна: — но у тебя будетъ маленькій капиталъ, и я увѣрена, что, разъ принявъ на себя семейныя обязанности, этотъ человѣкъ будетъ трудиться и трудиться съ пользою для васъ обоихъ.

Анна все молчала.

— Пока я буду жива, сказала опять Катерина Михайловна: — я съ вами не разстанусь, и въ послѣднія минуты меня утѣшитъ мысль, что ты счастлива.

— Ахъ, maman, не говори этого… Ты будешь жить со мной!

— Онъ довершитъ твое образованіе, замѣнитъ меня тамъ, гдѣ мнѣ измѣнили силы. Ты еще такъ молода, тебѣ многаго не достаетъ.

— Какже это, maman? ужь когда я выйду замужъ я учиться ее буду. У женщины и безъ того много занятій.

— Безспорно; но есть занятія для ума, который не весь же долженъ быть обращенъ на ежедневныя хозяйственныя распоряженія. Женщина должна образовать себя; ей прежде всего должно быть другомъ своего мужа.

— Конечно такъ, maman. Я отъ мужа ничего не буду скрывать.

Долго еще разговаривали мать и дочь. Анна нѣсколько разъ замѣчала, что Катеринѣ Михайловнѣ пора заснуть; да и у ней самой слипались глаза. Нѣжно поцаловавъ мать, она отправилась раздѣться, осмотрѣла, не измялось ли и не изорвалось ли платье, потомъ заказала обѣдъ на завтрашній день и осторожно воротилась въ спальню, гдѣ горѣла лампада, образуя кругъ трепетнаго сіянья на потолкѣ. При свѣтѣ этой лампады, больная слѣдила за движеніями своей дочери, и много чувствъ волновало ея грудь. Думая объ Аннѣ, она вспомнила свою протекшую молодость и безсознательно сравнивала себя съ дочерью, но такъ, чтобы сравнененіе непремѣнно обратилось въ пользу Анны. Она видѣла, какъ Анна стала на колѣни и молилась; ей показалось, что она молилась долѣе обыкновеннаго. Анна нѣсколько минутъ сидѣла на своей кровати и словно задумалась, но ея голова опустилась на подушку, и вскорѣ ровное дыханіе спящей стало долетать до слуха Катерины Михайловны.

— Ну, такъ спятъ чистые сердцемъ! подумала мать.

Майская ночь уже пролетѣла, а Катерина Михайловна все еще смотрѣла на спящую свою Анну.

Нѣсколько дней послѣ этого вечера Тарбеневъ и Анна сидѣли рядомъ, рука въ руку. Онъ успѣлъ побѣдить робость своей невѣсты; Анна платила неизбѣжную дань молодости: она любила Тарбенева. И такъ создана была Анна, что чувство, освященное обязанностями, должно было пустить глубокіе корни въ ея сердце, и только такое чувство могло вызвать наружу полный запасъ ея любящихъ способностей.

Викторъ смотрѣлъ на нее съ непонятнымъ ослѣпленіемъ, оправдывающимъ древнее изображеніе бога любви съ повязкой на глазахъ. Онъ никогда такъ долго не заглядывался на статуэтку или гравюру и не зачитывался новой книги. За ребяческой веселостью Анны, за непринужденностью ея обращенія, за искренностью ея чувства и ласковаго, а стыдливаго вмѣстѣ, исчезла въ его глазахъ ограниченность ея природы. Въ сущности Анна принадлежала къ числу тѣхъ женщинъ, которыя въ данномъ случаѣ беззаботно и безсознательно сгубятъ чужой вѣкъ, а свой проживутъ съ чистой совѣстью невѣдѣнія… Безпристрастному зрителю не трудно было съ разу разгадать Анну; но ослѣпленіе Виктора поддерживалось данными его собственной природы еще болѣе нежели привлекательными свойствами красавицы, ставшей центромъ того міра, въ которомъ онъ жилъ душею, — міра, составленнаго изъ всего, что онъ любилъ въ жизни, природѣ и искусствѣ…

— Какъ хорошъ этотъ вечеръ! говорилъ онъ своей Аннѣ. — Прежде я не наслаждался бы имъ какъ теперь. Понимаешь ли?…

Скажу той звѣздѣ, что такъ ярко сіяетъ,

Давно не встрѣчались мы въ мірѣ широкомъ…

— Тебѣ не хочется ли погулять? предупредительно спрашивала Анна. — Сойдемъ въ полисадникъ; я пойду надѣну калоши.

— Какъ я люблю твое имя, говорилъ Викторъ. — Анна значитъ благодать.

— Говорятъ, что всякое имя что-нибудь да значитъ, замѣчала Анна.

Викторъ наслаждался мыслью ознакомить ее съ любимыми его авторами. Анна уже многое прочла подъ руководствомъ матери, и когда Викторъ открывалъ книгу, она говорила, что это она знаетъ, что это хорошо написано, а если приходилось выслушивать чтеніе, старалась подавить зѣвоту. У нея были назначены часы для хозяйственныхъ распоряженій, и ничто въ свѣтѣ не заставило бы ее измѣнить разъ заведенный порядокъ Пошли ей судьба сто тысячъ годоваго дохода, Анна не отказалась бы отъ своихъ привычекъ, но обѣдъ заказывала бы уже не изъ двухъ, а изъ шести блюдъ, и сметала бы пыль съ бархатнаго, а не съ дешеваго шерстянаго платья. Такой характеръ рѣдкое явленіе въ нашемъ обществѣ и тѣмъ пріятнѣе дѣйствуетъ на русскаго человѣка… Ослѣпленіе Виктора было полное, но не могло быть продолжительнымъ. Есть организація до такой степени благородныя и нѣжныя что нравственныя ихъ начала не заглушаются пыломъ крови и неизбѣжными увлеченіями молодости. Не прошло трехъ недѣль, Тарбеневъ сталъ хандрить, сбиваясь самъ въ значеніи своей хандры; онъ хотѣлъ объяснить ее нервнымъ разстройствомъ и множествомъ ничтожныхъ причинъ, къ которымъ безсознательно прибѣгалъ для того, чтобы не сознаться въ грустной истинѣ. Но истина бросалась ему въ глаза, и послѣ долгой и безполезной борьбы съ самимъ собою Викторъ далъ себѣ полный отчетъ въ своемъ положеніи. Ему просто становилось тяжко и скучно въ обществѣ Анны; разъ даже у него вырвалось нетерпѣливое движеніе, за которое онъ обвинилъ себя въ нетерпимости и сухости. Онъ старался утѣшить себя мыслью, что умственное образованіе Анны запущено, и что ему слѣдуетъ пробудить въ ней многія еще дремлющія струны, не останавливаясь на разрѣшеніи вопроса о томъ, дѣйствительно ли существуютъ эти струны. Онъ сталъ вызывать Анну на анализы и споры; но она не спорила, а оказывала необыкновенную приверженность къ разъ принятымъ ею понятіямъ, никакъ не объясняя, почему она ихъ освоила. Она выслушивала доводы Виктора и возвращалась къ первому своему положенію, какъ будто бы рѣчь шла вовсе не о немъ. Это свойство обнаруживалось ярче и ярче при каждомъ свиданіи Виктора съ Анной, стало предметомъ особеннаго вниманія Виктора и часто возбуждало въ немъ плохо скрытую досаду. Напрасно женская и материнская ловкость Катерины Михайловны поспѣвала на помощь Анны; Анна неожиданной выходкой выводила материнскую хитрость на чистую воду. Иногда Тарбеневъ приводилъ къ Кремницкимъ друзей своихъ съ тайной надеждой пріучить невѣсту свою къ образу мыслей образованныхъ людей, дать ей новое направленіе. Она всѣхъ принимала ласково, всѣхъ угощала чаемъ и разъ навсегда затверженнымъ привѣтомъ; а потомъ одной и той же постоянной формулой опредѣляла каждую новую личность: «Да, онъ очень уменъ!» Одинъ живописецъ, пріятель Виктора, вызвался нарисовать пастелемъ портретъ Анны. Назначили день перваго сеанса; Анна стала къ нему готовиться и заранѣе обдумывать свой туалетъ. Ей хотѣлось быть одѣтой къ лицу, и она высказала нѣсколько дикихъ мыслей на этотъ счетъ; но Викторъ умолялъ ее остаться въ простомъ ежедневномъ платьѣ, а Катерина Михайловна поддерживала Виктора, говоря, что портретъ его собственность. Въ назначенное утро Тарбеневъ явился вмѣстѣ съ художникомъ. Но Анна воспользовалась сномъ матери, чтобы нарядиться по своему. Она явилась въ гостиную въ розовомъ платьѣ очень пышномъ и очень неудачномъ. Кромѣ того, что оно сообщало ей слишкомъ праздничную наружность, оно и сидѣло на ней неловко, до того стягивало ея станъ и плечи, что полнота ихъ теряла всю свою естественность и красоту. Прическа была подъ стать платью. Волосы красавицы были немилосердо взбиты и правильными, тяжелыми буклями опускались за ея плечи и верхнюю часть шеи.

Викторъ глядѣлъ на Анну съ подавленными движеніями досады; молодой художникъ какъ-то вяло принялся за работу. Викторъ не вытерпѣлъ, сталъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, потомъ отозвалъ Анну въ сторону и спросилъ ее, кто занялся ея туалетомъ.

— Я сама, отвѣчала она.

— Да это ни на что не похоже, сказалъ онъ: — и ты была бы во сто разъ лучше, ежели бы послушалась меня. Посмотри, ты не очень высока ростомъ, и твои локоны тебя давятъ. Платье это слишкомъ по тебѣ сшито… Ради Бога, возьми гребенку и зачеши себѣ волосы какъ нибудь иначе.

— Ахъ, Викторъ! отвѣчала Анна, сильно задѣтая въ своемъ самолюбіи: — право, ты непонятенъ. Снять мои локоны! Да я за ними просидѣла до двухъ часовъ ночи!

— Позволь мнѣ сдѣлать по своему, сказалъ Викторъ, понизивъ голосъ. — Сядь… Вотъ, вотъ — и такъ будетъ гораздо лучше.

Онъ приподнялъ концы локоновъ и закинулъ ихъ за косу. Эта импровизированная прическа необыкновенно пристала къ правильному овалу лица Анны. Викторъ взялъ со стола кусокъ барежа, приготовленный для какого-то рукодѣлья, и ловкими складками драпировалъ плечи своей невѣсты.

— Опрокинься на спинку креселъ, сказалъ онъ. — Все равно… какъ придется. Пусть одна рука придерживаетъ драпировку, а другая ляжетъ на ручку креселъ, какъ попало… какъ тебѣ удобнѣе… такъ прекрасно!… Калитинъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ живописцу: — посмотри, она похожа на Аріадну. Опусти немного голову на грудь, Анна… Видишь, какъ теперь локоны оттѣняютъ лобъ и какъ живописно падаютъ съ косы… А какъ ловко легла эта драпировка! Не правда ли? Начинай! тебѣ удастся этотъ портретъ!

— Да ты всѣ букли мои измялъ, сказала Анна плаксивымъ голосомъ. — Позволь мнѣ хоть пригладить ихъ.

— Нѣтъ, пожалуйста, оставь… Я не позволю никакой перемѣны.

Художникъ сталъ всматриваться въ свою модель и смѣлыми чертами набросалъ прямой профиль, правильный овалъ лица, безукоризненныя линіи шеи Анны; но онъ не могъ сладить съ взглядомъ, остававшимся безъ выраженія.

— Отдохните, говорите, повторялъ онъ. — Попробуйте смотрѣть внизъ… на вашу руку… вотъ такъ…

Анна опустила глаза, и живописецъ нарисовалъ ихъ полузакрытыми. Это обстоятельство не ускользнуло отъ Виктора. Онъ задумчиво сидѣлъ противъ Анны.

— Быть не можетъ, думалъ онъ: — чтобъ эта восхитительная голова лишена была мысли! Гармонія цѣль природы. Нѣтъ! Катерина Михайловна не съумѣла дать должное направленіе этой природѣ… Какъ ни говори, свѣтская женщина невольно вноситъ въ воспитаніе дѣтей много свѣтской пустоты!…

Портретъ быстро подвигался; сеансъ продолжался часа полтора. Когда онъ кончился, Викторъ, въ восхищеньи отъ работы, обнялъ художника, который скромно радовался своему успѣху и отправился домой, обѣщаясь возвратиться на слѣдующій день.

— Тебѣ точно нравится этотъ портретъ? спросила Анна.

— Чудо! отвѣчалъ Викторъ. — Взгляни сама.

— Да скажи, Викторъ, отчего черты карандаша такъ грубы? тутъ нѣтъ никакой нѣжности. Ты не находишь?

— Это-то именно составляетъ красоту рисунка. Смотри, видишь ли, сколько движенія въ этой рукѣ, которая придерживаетъ драпировку. Въ ней осязательно чувство стыдливости: она спѣшитъ закрыть грудь и плечи. Сколько задумчивости въ наклонѣ головы!

— По крайней мѣрѣ закажи для него золотую рамку: онъ будетъ гораздо лучше.

Викторъ разсматривалъ портретъ и не отвѣчалъ.

— А вотъ, продолжала Анна: — я тебѣ покажу маменькинъ портретъ.

Она отворила бюро и вынула изъ него миніатюрный рисунокъ, сильно сбивавшійся на журнальную картинку; размѣръ глазъ былъ увеличенъ, а ротъ съуженъ до невозможности; штрихи волосъ казались проведенными не кистью, а тончайшей иголкой.

— Тебѣ нравится этотъ портретъ? спросилъ Викторъ.

— Очень. Я думала, что и мой будетъ также нарисованъ. Maman никогда не была такъ хороша, какъ на этомъ портретѣ, а въ томъ и состоитъ искусство живописца, чтобы уловить сходство, а вмѣстѣ и польстить оригиналу.

— Это искаженіе природы ты называешь лестью! вскричалъ Викторъ. — Кто тебѣ далъ такое дикое понятіе объ искусствѣ! Въ какомъ пошломъ романѣ прочла ты это?… Слушай!

И словно подъ вліяніемъ внезапнаго внушенія, онъ быстро раскрылъ лежавшій на столѣ томъ Гоголя и прочелъ первую часть «Портрета».

— Понимаешь ли? спросилъ онъ, весь взволнованный чтеніемъ этихъ превосходныхъ страницъ: — понимаешь ли ты теперь, что цѣль художника пониманіе природы? Всякое улучшеніе — глупость, и всегда остается ниже истины! Искусство не терпитъ прихотей невѣждъ; вездѣ и въ живописи, и въ поэзіи оно отбросило вымышленные размѣры и условныя красоты. Искусство свято, какъ говоритъ Гоголь. Оно всегда возьметъ свое; оттого то и пали всевозможныя натянутыя школы романтиковъ и классиковъ. Въ природѣ вѣчное разнообразіе; нѣтъ общей мѣрки ея красотамъ. Цосмотри, какъ разрослось это дерево, какъ хороши и развѣсисты его вѣтви, и ты не найдешь двухъ одинакихъ вѣтвей; ищи гармоніи въ цѣломъ, а не въ повтореніи подробностей! Для красоты портрета не должно быть ничего заученаго ни въ нарядѣ, ни въ постановкѣ, ни въ самой отдѣлкѣ. Вездѣ необходимо присутствіе мысли, душевное движеніе, говорящее воображенію!… Тебѣ вѣрно случалось на постояломъ дворѣ видѣть портретъ хозяина, написанный деревенскимъ маляромъ? Часто портретъ похожъ на хозяина, но не похожъ на человѣка. Точно такой же маляръ писалъ портретъ твоей матери!

Долго еще говорилъ Тарбеневъ, и все съ большимъ жаромъ и теряя изъ виду, что ученіе дѣтей начинается азбукой… Анна слушала, но не понимая и не оживляясь: Галатея не сходила съ своего пьедестала.

— Нѣтъ, замѣтила она, когда замолчалъ Викторъ: — маменькинъ портретъ очень хорошъ.

Викторъ махнулъ рукой, взялся за шляпу и направился къ дверямъ. Анна, испуганная его быстрымъ движеніемъ, побѣжала за нимъ. Онъ обернулся, холодно поцаловалъ ее въ лобъ, сказалъ, что будетъ вечеромъ, и вышелъ.

---

Долго безъ цѣли бродилъ онъ по улицамъ; въ обѣденное время зашелъ въ трактиръ, гдѣ нашелъ двухъ-трехъ знакомыхъ; но вмѣсто обѣда выпилъ два стакана вина, а пріятелей своихъ удивилъ странностью своего обращенія: первый разъ въ жизни онъ придирался ко всякому слову съ явнымъ намѣреніемъ завести споръ.

Бѣдный Тарбеневъ искалъ насильственнаго развлеченія. Въ восьмомъ часу онъ медленнымъ шагомъ отправился къ Кремницкямъ.

Ему навстрѣчу выбѣжала Анна.

— Викторъ, я тебя ждала, сказала она: — маменька занемогла.

— Что съ ней? спросилъ Викторъ.

— Не знаю, докторъ ничего не сказалъ.

Викторъ торопливо вошелъ въ спальню. Въ сущности его такъ разстроилъ утренній разговоръ, что дурная вѣсть не могла подѣйствовать на него, какъ на свѣжаго человѣка. Но съ перваго взгляда на больную, онъ понялъ, что ея положеніе безнадежно. Тяжкія страданія вырывали у ней невольные стоны.

Увидавъ Тарбенева, она знакомъ подозвала его къ себѣ.

— Вы, кажется, сегодня повздорили съ Анной, проговорила она съ усиліемъ. — Тѣмъ лучше. Журите ее, она немного избалована… она взрослый ребенокъ.

Катерина Михайловна старалась улыбнуться. Викторъ, тронутый ея неусыпной заботливостью о дочери, обратилъ въ шутку утреиній споръ свой съ Анной и просилъ больную заниматься только собой.

— Я жду доктора, отвѣчала она: — впрочемъ, онъ и былъ, а мнѣ все не легче.

Викторъ вызвался ѣхать за докторомъ, и вышелъ изъ спальни; Анна слѣдовала за нимъ. Ей въ голову не приходило, что болѣзнь матери опасна.

— Куда же ты ѣдешь, Викторъ? спросила она. — Докторъ самъ скоро будетъ. Гдѣ ты его отыщешь. Maman не въ первый разъ такъ занемогаетъ; я знаю, это скоро пройдетъ.

— Я не покоенъ, на ея счетъ, отвѣчалъ Викторъ: — и сейчасъ поѣду.

— Какъ хочешь! я помню, какъ-то разъ у меня заболѣла голова: ты тоже придумалъ Богъ знаетъ что, а я на другой же день была совершенно здорова.

Викторъ уѣхалъ, не возражая.

Катерина Михайловна умирала жертвою чувства, которому она посвятила восьмнадцать лѣтъ своей жизни. Такъ умираютъ многія женщины на свѣтѣ, унося съ собой тайну своихъ страданій. Бѣдная мать не долго радовалась счастливому событію, которымъ устроивалась судьба ея дочери. Это самое событіе подвергло Анну испытанію, окончательно давшему Катеринѣ Михайловнѣ всю мѣру ея материнскаго ослѣпленія. Въ этотъ день, послѣ безсонной ночи, она долго лежала въ постели, вслушивалась въ разговоръ Анны и Тарбенева и поняла, но поздно, что имъ никогда не слѣдовало бы встрѣчаться другъ съ другомъ, что они другъ друга обрекаютъ на вѣчное горе!

Сильное нравственное потрясеніе, которому подверглась Катерина Михайловна, разрѣшилось нервною горячкою.

Черезъ часъ Викторъ воротился съ докторомъ. Больная выслала Анну изъ комнаты и съ неженскою твердостью требовала, чтобы докторъ не скрывалъ отъ нея опасности ея положенія.

Докторъ старался смягчить свой отвѣтъ, во Катерина Михайловна поняла, что нѣтъ надежды на выздоровленіе. Она задумалась и молчала нѣсколько минутъ, потомъ перскрестилась и, обратясь къ Виктору, сказала нетвердымъ голосомъ:

— Мнѣ надо сдѣлать кой-какія распоряженія, Викторъ; дайте мнѣ листъ бумаги и карандашъ.

Викторъ молча подалъ бумагу. Катерина Михаиловна съ большимъ усиліемъ написала нѣсколько строкъ и поручила Виктору вложить записку въ конвертъ.

— Пишите адресъ, прибавила она; — Елисаветѣ Васильевнѣ Петровской. Надо сію минуту послать къ ней человѣка верхомъ. Она живетъ въ сорока верстахъ отъ Москвы, по Владимірской дорогѣ. Мои люди знаютъ, гдѣ ее найдти.

Когда Тарбеневъ распорядился отсылкою записки, Катерина Михайловна сказала:

— Петровская была замужемъ за нашимъ родственникомъ. Я ей поручу Анну до времени вашей свадьбы. Изъ всѣхъ близкихъ мнѣ людей она одна меня не забыла, но обстоятельства не позволили ей сдѣлать для насъ все, что она хотѣла сдѣлать. Теперь она свободна и пріѣдетъ на мою просьбу… Помнишь ли ты Лизу? спросила она у вошедшей Анны.

— Очень помню, maman. Она была у насъ въ деревнѣ и подарила мнѣ платье съ розовыми бантами.

— Она очень полюбила тебя, замѣтила Катерина Михайловна.

— Да. Что же тебѣ велѣлъ докторъ, maman?

— Докторъ велѣлъ мнѣ поставить піявки.

Анна постоянно ухаживала за матерью, сама помогала ставить ей піявки, подавала ей лекарства въ назначенные часы и между тѣмъ находила время записать расходъ, присмотрѣть за порядкомъ въ домѣ, и продолжала увѣрять, что Викторъ обладалъ необыкновенною способностью волноваться безъ причины. Виктора возмущало это спокойствіе, которое онъ былъ готовъ приписать отсутствію чувства. Онъ бы въ Аннѣ предпочелъ порывы отчаянія и безразсудныя опасенія нѣжной природы… Ночью Катерина Михайловна была въ забытьи и бредила. Анна сидѣла у ея изголовья, а Викторъ, облокотясь на спинку кровати, молча смотрѣлъ поочереди то на блѣдное лицо умирающей, то на полное жизни лицо ея дочери.

Висѣвшая передъ образомъ лампада освѣщала эти двѣ женскія головы. И странное дѣло! Виктора въ первый разъ поразило ихъ сходство, въ ту самую минуту, какъ онѣ должны были поражать страшной противоположностью жизни и смерти… Отдѣльныя черты этихъ двухъ лицъ были однѣ и тѣ же. Только впалость лица и вообще худоба Катерины Михайловны придали рѣзкость ея профилю, который прежде, какъ и профиль Анны отличался нѣжностью и тонкостью очертаній. вообще, было менѣе правильности въ увядшей красотѣ Катерины Михайловны. Ея сухой, горбоватый носъ очень чувствительнымъ, далеко не греческимъ изгибомъ сливался со лбомъ; форма ея черныхъ глазъ опредѣлялась менѣе строгими линіями; болѣе развиты были ея губы… Вглядываясь въ это сходство, Викторъ понялъ, почему оно давно не бросилось ему въ глаза. Потому что не въ совершенствѣ лини состояла истинная красота Катерины Михайловны, а въ богатствѣ выраженія. Это была красота женщины, мыслящей и страстной!… Виктору невольно пришломъ голову, что въ двадцать лѣтъ Катерина Михайловна была бы именно та женщина, которую бы онъ могъ полюбить надолго всѣми силами своей души. Ему больно стало смотрѣть на Анну. Блѣдный какъ смерть, онъ отошелъ отъ кровати и мѣрными шагами принялся ходить по комнатѣ.

Поутру Катерина Михайловна потребовала духовника. Горничныя съ заплаканными глазами окружили ея постель, а докторъ молча стоялъ у окна. Тутъ только Анна поняла всю мѣру опасности, вышла въ другую комнату и громко зарыдала. Викторъ, тронутый и почти обрадованный ея слезами, взялъ ея руки:

— Плачь, душа моя, сказалъ онъ тихимъ голосомъ. — Нельзя не оплакивать потери такой матери.

— Пойдемъ, помолимся за нее, отвѣчала она сквозь слезы.

Но день прошелъ, не принеся пользы больной, и также прошла безсонная ночь. Анна сидѣла у ногъ матери на кровати, грустно потупивъ голову. Къ утру она утомилась, и сонъ ею овладѣлъ нечувствительно. Голова ея опустилась; она легла поперекъ кровати, рукой обнимая ноги Катерины Михайловны; волосы ея разсыпались, яркій румянецъ молодости заблисталъ на ея щекахъ. Такъ хороша и непорочна показалась она Виктору въ эту минуту, что онъ обвинилъ себя въ непростительной строгости прежнихъ сужденій и заглядѣлся за свою невѣсту! Ему самому нужно было освѣжиться; онъ осторожно вышелъ изъ спальни. Комнаты не были убраны; въ домѣ никто не смѣлъ шевельнуться…

Ходили ли вы когда нибудь за больнымъ, который не выздоровѣлъ?… Какъ отчетливо вспоминается каждый часъ этого тяжкаго времени, какъ живо представляются воображенію всѣ мѣстныя подробности? Поутру безпорядокъ въ комнатахъ, догорѣвшая свѣча на столѣ, тетрадь бумаги съ листомъ, надорваннымъ для рецепта, и перомъ, еще не высохшимъ; во всемъ домѣ мертвая тишина!… И сколько эта обстановка нагоняетъ на душу тяжелыхъ, безотрадныхъ чувствъ! Викторъ прошелъ въ залу и открылъ окно, обращенное на палисадникъ. Солнце всходило; на Виктора пахнуло утреннимъ воздухомъ, напитаннымъ запахомъ едва распускавшихся березовыхъ листьевъ. По мостовой стали кой гдѣ раздаваться стукъ телѣгъ и дребезжанье извощичьихъ дрожекъ; мало по малу городъ началъ оживляться. Долго Викторъ сидѣлъ у окна, въ глубокомъ раздумьи. Мысли о смерти Катерины Михайловны приводили его къ сознанію всѣхъ обязанностей, которыя выпадали на его долю. На нихъ онъ смотрѣлъ теперь иначе нежели въ первые дни своего сватовства. Счастливѣйшею долею казалась ему тогда трудовая жизнь, посвященная пользѣ любимой женщины. Его утренняя работа щедро вознаграждалась вечернею бесѣдой, длившейся долго, долго въ ночь; живой обмѣнъ мыслей установлялся между нимъ и его Анной: какъ охотно она у него училась, какія онъ открывалъ въ ней душевныя сокровища и съ какою гордостью знакомилъ ее съ своими друзьями!

Мало по малу стала блѣднѣть эта картина семейнаго счастья. Страшно остыли мечты о жизни вдвоемъ и незамѣтно перешли въ безотрадное чувство долга, само собою сложившееся въ душѣ Виктора, который съ нѣкоторыхъ поръ избѣгалъ давать себѣ отчетъ въ своихъ чувствахъ… Но теперь наставало время ихъ провѣрки, и Викторъ обдумывалъ свое положеніе, уже не увлекаясь ложными надеждами и не скрывая отъ себя горькихъ истинъ. Въ замѣнъ умной, пылкой и любящей женщины ему доставалась добрая хозяйка и честная жена: онъ былъ обреченъ на душевное одиночество; но во всемъ винилъ одну свою опрометчивость и рѣшался за нее безропотно поплатиться. Въ утѣшеніе себѣ онъ старался убѣдиться, что женщина, о которой онъ мечталъ, едва ли сбыточное явленіе. Однако смертельная грусть ложилась ему на сердце: его первый рѣшительный шагъ въ жизни — вызывалъ его на борьбу съ лучшими надеждами молодости! Но онъ отъ борьбы не уклонился, и Анна могла разсчитывать на безмятежную будущность, конечно, не потревоженную сознаніемъ чужаго несчастья!… Раздавшійся на дворѣ стукъ колесъ прервалъ размышленія Виктора… Онъ видѣлъ, какъ у подъѣзда остановилась запыленная коляска. Изъ нея вышла женщина, въ дорожномъ платьѣ суроваго цвѣта и въ соломенной шляпѣ, съ длиннымъ зеленымъ вуалемъ. Это была Петровская. Викторъ поспѣшилъ къ ней навстрѣчу. Первый ея вопросъ былъ о Катеринѣ Михайловнѣ.

— Ей не лучше, отвѣчалъ Викторъ.

— Можно ли ее видѣть?

— Она, кажется, заснула.

Петровская вошла въ залу, опустилась на стулъ и сказала въ полголоса:

— Какъ я боялась опоздать!

— Катерина Михайловна васъ ждетъ съ нетерпѣніемъ.

— Скажите, пожалуйста, вы докторъ Катерины Михайловны?

— Я женихъ ея дочери.

— А?… она слегка поклонилась. Скажите, неужели нѣтъ никакой надежды?

— Кажется, никакой.

Она молча облокотилась на столъ.

— Я узнаю, не проснулась ли Анна, продолжалъ Викторъ: — она утомилась и тоже спала.

— Прошу васъ не будить и… я подожду.

— Не угодно ли вамъ чаю? спросилъ Викторъ. — Вы, кажется, устали?

— Дайте, пожалуйста. Я дѣйствительно устала.

Викторъ приказалъ подать чаю и неохотно воротился въ залу, Петровская ему не понравилась. Ему неловко было говорить съ ней; на него повѣяло холодомъ отъ ея пріемовъ, отъ гордаго выраженія ея походки, отъ едва замѣтнаго наклоненія головы, которымъ она отвѣчала на его поклонъ, отъ лаконизма ея вопросовъ и отвѣтовъ. Болѣе привычный глазъ сразу отгадалъ бы въ этихъ пріемахъ результатъ тщательнаго свѣтскаго воспитанія, пріучающаго къ крайней-воздержности въ выраженіи всякого душевнаго движенія.

Что касается до наружности, Петровская была высока и стройна. Когда она откинула свой вуаль, Викторъ увидѣлъ неправильныя, но довольно тонкія черты ея лица, котораго болѣзненная блѣдность переходила около висковъ въ желтоватые отливы. Годы ея трудно было отгадать: она принадлежала къ числу тѣхъ женщинъ, которыхъ года опредѣляются минутнымъ выраженіемъ необыкновенно подвижной физіономіи. Всматриваясь въ нее, вы въ ней находили что-то юное и вмѣстѣ ласковое, что особенно зависѣло отъ бархатнаго взгляда карихъ глазъ, которые она часто опускала. Вообще она была интересна, но не болѣе.

Она расположилась на диванѣ, обратилась къ Тарбеневу, какъ бы желая ему что-то сказать, и закрыла лицо платкомъ.

— Мнѣ жаль Катерину Михайловну, сказала она наконецъ, — жизнь ея была грустна… Что, Анна выросла, похорошѣла? Когда я ее видѣла, она была почти ребенкомъ.

Ея слезы и бархатность взгляда нѣсколько помирили съ ней Виктора. Онъ подробно отвѣчалъ на ея вопросы, но замѣтилъ, что она слушала разсѣянно, и что лицо ея выражало одну усталость, какъ будто весь запасъ ея чувствительности истощился однимъ невольнымъ движеніемъ.

Въ комнату вошла Анна, Петровская ее поцаловала, потрепала по щекѣ какъ ребенка и вмѣстѣ съ нею отправилась въ спальню. Катерина Михайловна ей обрадовалась и пожелала остаться съ ней наединѣ. Петровская обернулась къ Виктору и сказала ему: «теперь отправляйтесь домой и отдохните, я васъ замѣню», и стала на колѣно у кровати больной.

Ихъ бесѣда продолжалась довольно долго, но казалось, Катерину Михайловну безпокоила какая-то недоказанная мысль.

— Послушай, Лиза, сказала она наконецъ: — судьба Анны, кажется, устроена, но какъ ручаться за будущее? Тарбеневъ прекрасный человѣкъ, и Анна къ нему привязалась, но они едва узнали другъ друга, когда я дала согласіе на ихъ свадьбу. Кто знаетъ? можетъ быть, ихъ характеры и не сойдутся. Если Аннѣ не суждено быть его женой, ты ее не оставишь?

— Никогда, сказала Лиза. — Но что за сомнѣніе? Вашъ выборъ не можетъ быть дуренъ.

— О нѣтъ! отвѣчала Катерина Михайловна: — но кто знаетъ? Мало ли разстроивается свадьбъ, и иногда это бываетъ къ лучшему. Они ничѣмъ не связаны… Я, можетъ быть, налагаю на тебя тяжелую обязанность, прибавила она, глубоко вздохнувъ.

— Удалите эту мысль, возразила Лиза; — я готова сдѣлать все, что только отъ меня зависитъ для васъ и для вашей дочери.

Эти слова видимо успокоили больную, но разговоръ ее утомилъ. Однако къ вечеру она почувствовала облегченіе и ласкала Анну, спросила чаю и вскорѣ послѣ того уснула. Петровская приняла этотъ сонъ за счастливый переломъ болѣзни и вышла изъ комнаты съ обрадованной Анной. Домъ былъ такъ тѣсенъ, что онѣ расположились въ гостиной.

Петровская замѣнила свое дорожное платье бѣлымъ пенюаромъ, распустила волосы и, пока ихъ расчесывала горничная, зѣвнула и сказала Аннѣ:

— Разскажи же мнѣ что-нибудь. Очень ты любишь своего жениха?

— Да… очень, отвѣчала Анна, слегка покраснѣвъ. — А какъ онъ вамъ нравится?

— Онъ мнѣ очень нравится, отвѣчала Лизавета Васильевна, хотя она едва замѣтила Тарбенева.

— Не правда ли, онъ хорошъ собой?

— Да… да, можетъ быть, разсѣянно отвѣчала она.

— Да вѣдь вы его видѣли? Какъ же вы его находите?

— Право, еще не знаю. Съ физіономіей мужчины знакомишься, когда его коротко узнаешь; а хорошъ ли онъ собой, это видишь тогда только, когда начинаешь его любить.

— Какъ это странно, да вѣдь черты его не мѣняются, когда его полюбишь.

— Иногда и мѣняются, отвѣчала Лизавета Васильевна съ невольной улыбкой. — Что же ты рада, что переѣхала въ Москву?

— Ахъ! какъ рада. А вы здѣсь не живете?

— Я никогда не живу постоянно ни въ городѣ, ни въ деревнѣ, а такъ, какъ придется.

— Какъ это должно быть весело дѣлать все, что вздумается!

— Какой ты еще ребенокъ! замѣтила Лизавета Васильевна, всматриваясь въ нее.

— Развѣ не правда, что это весело?

— Не скажу. Вотъ ты любишь Таребенева. Еслибъ тебѣ предложили промѣнять его на полную свободу дѣйствій, была ли бы ты согласна?

— О, разумѣется, нѣтъ!

— Стало быть свобода для женщины хороша только тогда, когда ей пятьдесятъ лѣтъ или когда ее обезобразила оспа.

— Да! у васъ нѣтъ ни мужа, ни дѣтей… Что же вамъ скучно жить одной? спросила Анна. — Maman мнѣ говорила, что вы любите наряды.

— Наряды? когда-то я любила ихъ, а теперь стара.

— Вы стары?

Эта мысль разсмѣшила Анну, которая не переставала разсматривать Лизавету Васильевну съ дѣтскимъ любопытствомъ, сама не понимая, что именно въ ней было особеннаго, неуловимаго, чего она не замѣчала ни въ одной женщинѣ. Она смотрѣла на ея темные длинные волосы, которые та соединила въ одну косу и небрежно подобрала подъ гребенку, но такъ ловко, какъ не всегда удается при тщательной уборкѣ. Платье, лента, обувь, все было у нея въ совершенной гармоніи, хотя не было ничего изысканнаго, ни блестящаго. Бѣлой рукой Лизаветы Васильевны Анна. занималась какъ игрушкой и любовалась перстнемъ, надѣтымъ на мизинецъ.

Викторъ воротился, и они долго сидѣли втроемъ, навѣдываясь повременамъ о Катеринѣ Михайловнѣ, которая еще не просыпалась. Этотъ продолжительный сонъ начиналъ тревожить Виктора. Онъ тихо подошелъ къ больной. Она лежала съ полу закрытыми глазами, дыханье ея было тяжело: она отходила. Лизавета Васильевна обернулась къ Виктору, не рѣшаясь на вопросъ. Викторъ понялъ и грустно покачалъ головой. Всѣ трое простояли до утра около этой кровати… Ежели вы когда нибудь были свидѣтелемъ тяжелаго перехода отъ жизни въ вѣчность, вы поймете, что перо отказывается передать этотъ страшный процессъ: послѣднія судорожныя движенія, полубредъ, неясныя отрывистыя слова, слабое выраженіе убѣгающей мысли… Нѣтъ! лучше жизнь съ ея минутными радостями, съ ея долговременными расплатами… Страшно умирать!

---

Погребальные проводы продолжались три дня. Анна очень плакала и даже бросила всѣ обычныя свои занятія. Но молодость ваяла свое: у Анны не заболѣла голова, не поблѣднѣли щеки. Она крѣпко засыпала ночью, но, проснувшись, только въ неизмѣнный часъ обѣда или завтрака отходила отъ гроба матери… Лизавета Васильевна, напротивъ, изнемогла совершенно. На ея впечатлительную и нервную организацію сильно подѣйствовалъ рядъ печальныхъ сценъ. Она была не въ состояніи выстоять отпѣванье: Викторъ вывелъ ее на паперть, гдѣ ее освѣжилъ весенній воздухъ… По окончаніи церемоніи, Петровская сѣла въ карету съ Анной и Викторомъ, и первая прервала молчаніе.

— Анна, сказала она: — ты уже не вернешься въ этотъ домъ.

— А куда же мы ѣдемъ? спросила Анна.

— Ко мнѣ. Для меня уже нанятъ домъ, и мы съ тобой не разстанемся до твоей свадьбы. Викторъ Иванычъ будетъ у насъ каждый день.

— Ты теперь у меня одинъ остался, Викторъ, сказала Анна, протягивая ему руку.

Смыслъ этого слова глубоко отозвался въ душѣ Виктора. Свѣтлый и нарядный домъ Петровской, казалось, былъ ею выбранъ именно съ желаніемъ освободиться отъ воспоминанія печальныхъ картинъ. Всѣ окна были уставлены цвѣтами; столы завалены книгами, журналами, литографированными портретами, принадлежностями рисованья и женскаго рукодѣлья… Смѣна обстановки не замедлила отразиться на Петровской; она занялась окончательнымъ устройствомъ своего жилища, разстановкою вещей и просила своихъ гостей не стѣсняться ея присутствіемъ и быть какъ дома.

— Я не умѣю занимать гостей, сказала она: — а предоставляю имъ заниматься мной или собой, какъ имъ вздумается.

Послѣ обѣда Анна стала проситься домой, чтобы въ цѣлости перевезти вещи. Лизавета Васильевна отговаривала ее ѣхать, но Анна настояла.

— Отпустите меня, говорила она. — Я поѣду съ няней. Конечно, грустно, но безъ меня будетъ плохой порядокъ. Какъ ты думаешь, Викторъ?

— Это совершенно въ твоей волѣ, отвѣчалъ Тарбеневъ.

— Такъ я поѣду.

— Какъ хочешь, сказала Лизавета Васильевна: — прикажи заложить карету. Я боялась, чтобъ эта поѣздка тебя не разстроила.

Анна отправилась.

Извѣстно, что ничто такъ не сближаетъ людей какъ путешествіе или хлопоты около больного. Такого рода сближеніе избавляетъ новое знакомство отъ общихъ предварительныхъ формальностей. Въ продолженіе четырехъ дней, проведенныхъ вмѣстѣ, Виктору приходилось не разъ ухаживать за Лизаветой Васильевной, подавать ей стаканъ воды или флаконъ съ летучей солью и даже отгонять съ нея мухъ, во время сна. Такимъ образомъ, хотя Викторъ и Лизавета Васильевна въ сущности оставались незнакомыми другъ съ другомъ, онъ силою обстоятельствъ сталъ ей почти свой человѣкъ, и между ними установились отношенія, исключающія всякую принужденность обращенія. Но въ Тарбеневѣ не совсѣмъ изгладилось первое непріятное впечатлѣніе, которое произвела на него Петровская. Правда, онъ узналъ въ ней чувствительное сердце; но почему же такъ сдерживалась, такъ неохотно выражалась эта нѣжная женская черта? И какъ съ чувствомъ дружбы къ семейству Кремницкихъ согласовать совершенное равнодушіе Лизаветы Васильевны къ нему, къ Тарбеневу, и къ его положенію въ этомъ семействѣ? Какъ она не сдѣлала ни одного вопросу о знакомствѣ Виктора съ Анной, объ ихъ сватовствѣ, наконецъ о характерѣ Виктора, объ его житьѣ-бытьѣ? Такія противорѣчія подстрекали любопытство Тарбеяева, и оно не разъ уже выражалось въ нѣсколько нескромныхъ формахъ, свойственныхъ человѣку совершенно незнакомому съ условіями свѣта.

— Вы измучились этими днями, сказала Лизавета Васильевна Виктору, послѣ продолжительнаго молчанія.

— Ничего, лѣтомъ я свободенъ и успѣю отдохнуть.

— А въ прочее время года вы очень заняты?

— Очень, часто съ утра до вечера.

Было опять молчаніе.

— Но вы, началъ Викторъ: — вы похудѣли въ эти четыре дня.

— Вѣроятно. На мнѣ всегда отзываются такія сцены. Мнѣ вообще суждено оживать изрѣдка, и то не на радость себѣ.

— Извините, я не совсѣмъ понимаю, сказалъ Викторъ, немного подумавъ.

— Очень просто: есть нравственная смерть, какъ есть смерть физическая.

— Не думаю, чтобъ это были два отдѣльныя явленія; иначе надо допустить, что природа дѣйствуетъ безъ цѣли… Мнѣ неизвѣстны обстоятельства вашей жизни; но позвольте мнѣ думать, что вашъ образъ мыслей измѣнится; онъ отзывается или крайней молодостью, или раздражительностью болѣзни.

Лизавета Васильевна взглянула на Виктора какъ на школьника, съ которымъ не стоитъ тратить словъ.

— Какъ тихо! сказала она, отворяя окно и съ явнымъ намѣреніемъ перемѣнить разговоръ.. — Вы, вѣроятно, любите лунный свѣтъ, а я его не терплю. За то какъ хорошъ этотъ молодой мѣсяцъ!

И не занимаясь болѣе Викторомъ, она облокотилась на окно и, глядя вдаль, принялась довольно фальшиво напѣвать какой-то романсъ…

Никторъ долго смотрѣлъ на ея задумчивую голову и готовъ былъ поклясться, что эта женщина далеко не отжила. Ему смерть хотѣлось возобновить прерванный разговоръ, но трудно было сдѣлать это безъ особенной неловкоети.

— Скажите, вы очень заняты въ деревнѣ? рѣшился наконецъ спросить Викторъ.

— Очень, отвѣчала Лизавета Васильевна. — По цѣлымъ часамъ скучаю надъ акварелью или журналомъ. По вечерамъ, какъ слѣдуетъ, гуляю по аллеямъ сада и слушаю пѣсни соловьевъ. Впрочемъ, аллеи и соловьи не успѣли мнѣ надоѣсть: я ограничиваюсь только шапочнымъ знакомствомъ съ ними, гуляю для моціона и не долѣе положеннаго времени.

— Я понимаю, сказалъ Викторъ: — что при извѣстныхъ условіяхъ на насъ болѣзненно дѣйствуетъ природа. Пока ваши любящія способности обрѣчены въ бездѣйствіе, вы не можемъ безъ нѣкотораго раздраженія смотрѣть на общее спокойствіе и гармонію, изъ которыхъ насъ выключили обстоятельства. Но скучать надъ акварелью или книгой странно: вы вольны въ выборѣ занятій, какъ же вы ихъ выбрали не по душѣ?

— Видно душа моя слишкомъ взыскательна и не довольствуется ученическимъ рисункомъ или разсказомъ неизвѣстнаго мнѣ автора. Впрочемъ, положимъ, что я увлекусь разсказомъ, чтожь изъ этого? Можно биться объ закладъ, что стоитъ познакомиться съ самимъ разсказчикомъ, чтобы совершенно разочароваться.

Въ ея голосѣ слышалось что-то горькое и насмѣшливое; но Тарбеневъ не отказался отъ своихъ разспросовъ.

— Вы давно отказались отъ свѣта?

— Давно, вотъ уже три года я почти никого не вижу.

— Жаль.

— Я не жалѣю. Кѣмъ себя окружить? Положительные люди хвастаютъ своею сухостью, а идеалисты бездарны.

— Можетъ быть, но одиночество разовьетъ въ васъ начало эгоизма.

— Да, я чувствую, что эти начала довольно глубоко пустили во мнѣ корни.

— Почему вы такъ думаете?

— По самымъ вѣрнымъ признакамъ. Я готова жертвовать всѣмъ и всѣми моей любви къ спокойствію и чувству самосохраненія.

— Не то вы доказали, однакожь, явившись на зовъ Катерины Михайловны.

— Это другое дѣло. Катерина Михайловна оказала мнѣ участье и дружбу въ эпоху тяжкаго для меня испытанія. Я этого не забыла.

— Тотъ еще не эгоистъ, кто способенъ помнить.

— Да я вижу, вы дѣйствительно ревностный заступникъ человѣчества, сказала Лизавета Васильевна, улыбаясь. — Вы желаете меня возстановить въ моихъ собственныхъ глазахъ. Я бы сама дорого дала, чтобы вѣрить по прежнему на слово и въ свое и въ чужое совершенство. Но едва ли это сбыточно; у меня пропала охота къ короткимъ знакомствамъ, и въ глаза мнѣ бросаются однѣ смѣшныя стороны людей. На людей и на свѣтъ такъ смотрятъ очень многіе со временъ Ларошфуко.

— Какъ жаль, что вы себѣ дали такое направленіе, возразилъ Тарбеневъ. — Оно причиною страннаго въ васъ противорѣчія. Оскорбительная холодность вашихъ пріемовъ предупреждаетъ противъ васъ людей, не заслужившихъ вашего гнѣва; а между тѣмъ имъ стоитъ только вглядѣться въ васъ, чтобы понять все, что подъ этой оболочкой есть въ васъ милаго и привлекательнаго. Это я говорю по опыту: это выводъ изъ моего знакомства съ вами. Не вѣрьте на слово въ совершенство людей, но и не отказывайте имъ безусловно во всемъ, даже въ способности понимать, что хорошо и что дурно. И знаете, въ сущности безвѣріе есть сознаніе, въ безсиліи; имъ страдаетъ тотъ, кто упалъ духомъ отъ первыхъ случайныхъ неудачъ. И какъ въ добавокъ преувеличивается значеніе этихъ неудачъ! Вы любили и были обмануты?… Но люди, въ которыхъ вы ошиблись, не были безусловно дурными людьми уже потому, что любили васъ хоть минутно и нравились вамъ хоть на время. За что же ихъ ненавидѣть?

— Ага! вы, кажется, проповѣдуете равнодушіе?

— Между терпимостью и равнодушіемъ неизмѣримое разстояніе. Я уважаю иное чувство — негодованіе, и даже допускаю личную злобу, конечно, какъ исключеніе. Непріязненно смотрѣть на всѣхъ безъ исключенія; но сознательно убивать въ себѣ всякое чувство любви и врожденную впечатлительность — это болѣе нежели непростительно, это, мнѣ кажется…

— Смѣшнымъ? прервала Лизавета Васильевна.

— Я сужу иначе, нежели вы съ Ларошфуко, отвѣчалъ Тарбеневъ: — и не однѣ смѣшныя стороны явленій мнѣ бросаются въ глаза.

Лизавета Васильевна съ удивленіемъ посмотрѣла на него. Ее озадачивало новое для нея явленіе человѣка образованнаго при совершенномъ незнаніи свѣтскихъ формъ. Она напрасно искала бы въ его словахъ что-нибудь оскорбительное или неприличное. Нѣтъ, онъ говорилъ съ ней просто и смѣло, безъ притязаній на простоту и рѣзкость и съ чувствомъ уваженія, съ которымъ порядочный человѣкъ всегда относятся къ женщинѣ. Его пріемы далеко не великосвѣтскіе, при всей живости, оставались приличными и носили особый оригинальный отпечатокъ, чего онъ самъ конечно не подозрѣвалъ.

Взглянувъ на Тарбенева и встрѣтясь съ нимъ взглядомъ, Лизавета Васильевна покраснѣла, какъ бы уличенная въ дѣтскомъ любопытствѣ, и быстро отвернулась къ окну, чтобы скрыть минутное смущеніе.

— Вы говорите по англійски? спросила она вдругъ.

— Я учился англійскому языку: читаю, но не говорю.

— Помните вы стихи Байрона:

When we two parted

In silence and tears…

Какъ я люблю ихъ! Сколько въ нихъ сердечной тоски по обманутому чувству, и сколько сквозитъ любви въ этихъ словахъ упрека и страданья:

«They know not I know thee

Who know thee too well: —

Long, long shall true thee

Too deeply to tell!»

— Мнѣ самому всегда особенно нравилось это стихотвореніе. Но замѣчайте, что вы невольно допускаете чувство нѣжной тоски по обманутой любви… И вѣренъ этотъ внутренній голосъ сердца: посланное намъ испытаніе не должно въ насъ искоренять начало чувства, а только открывать намъ глаза на ошибочное его приложеніе. И Богъ знаетъ, кого обвинять въ такой ошибкѣ? Виноватъ ли тотъ, о которомъ мы слишкомъ гордо думали, или не правы мы сами тѣмъ, что не умѣемъ смириться, что одно совершенство считаемъ достойнымъ своей любви.

— О, нѣтъ! сказала Лизавета Васильевна. — Я скорѣе впадала въ другую крайность. Я всегда боялась и избѣгала людей безукоризненныхъ (что можетъ быть основано на смутномъ сознаніи моихъ собственныхъ недостатковъ), и часто напротивъ привязывалась къ людямъ очень даже порочнымъ во мнѣніи многихъ; меня въ человѣкѣ поражала какая нибудь симпатичная черта, которая въ моихъ глазахъ служила ему извиненіемъ во всѣхъ возможныхъ недостаткахъ; или просто: я любила за то, что любили меня. Я понимаю, что въ такомъ чувствѣ много эгоизма и несправедливости, и что оно не доказываетъ душевной возвышенности…

— Оно доказываетъ способность безпредѣльной любви… сказалъ Тарбеневъ.

Участіе Тарбенева къ Лизаветѣ Васильевнѣ выражалось, можетъ быть, въ нескромныхъ формахъ; но давно она не видала къ себѣ такого искренняго участія и видимо увлекалась разговоромъ съ человѣкомъ, на котораго еще недавно смотрѣла съ такимъ пренебреженіемъ и гордостью!

Но разговоръ былъ прерванъ внезапнымъ появленіемъ Анны. Она взошла въ гостиную съ заплаканными глазами и съ узломъ въ каждой рукѣ.

— Все кончено! сказала она, кладя узлы на столъ.

Викторъ вопросительно посмотрѣлъ на нее, не доумѣвая о какомъ концѣ она говоритъ. Анна обратилась къ Лизаветѣ Васильевнѣ.

— Я расплатилась за все. Не можете ли вы размѣнять мнѣ денегъ? У меня не было мелкихъ, и я заняла у Марьи Петровны.

— Прошу тебя объ этомъ не думать, отвѣчала Лизавета Васильевна: — я пошлю къ Марьѣ Петровнѣ, и все будетъ сдѣлано.

— Какъ вы добры, сказала Анна, обнимая ее. — Викторъ, что ты такъ смотришь?… ты очень усталъ?

Она ему протянула руку и знакомъ показала мѣсто возлѣ себя.

— Какъ хороша Анна! замѣтила Петровская, обращаясь къ Виктору.

— Я это повторялъ ей много разъ, отвѣчалъ Викторъ, ласково взглянувъ на Анну.

Анна хотѣла что-то сказать, но ей не удалось.

На другой день утромъ она застала Лизавету Васильевну за довольно-запутаннымъ домашнимъ счетомъ. Лизавета Васильевна за. нимъ сидѣла уже съ полчаса и начинала выходить изъ терпѣнія. Анна вызвалась на работу и такъ убѣдительно просила Лизавету Васильевну передать разъ на всегда въ ея распоряженіе все счетоводство и домашнее хозяйство, что Лизавета Васильевна убѣдилась, что это не жертва со стороны Анны, а прямая любовь къ этому роду занятій. Вслѣдствіе этого открытія каждая изъ нихъ вступила въ свою сферу: Анна стала хозяйничать, а Лизавета Васильевна… Но Богъ знаетъ, какъ жила Лизавета Васильевна. У нея одинъ день не приходился на другой. Она не терпѣла назначенныхъ часовъ для занятій, прогулокъ и разговоровъ, рисовала, брала книгу, молчала или разговаривала, какъ и когда хотѣла… На неровности ея характера никто не могъ пожаловаться: онѣ никому не были въ тягость. Но не было конца ея причудамъ: то говорила она съ увлекательною живостью, то вдругъ, задумывалась и отъ нея уже не возможно было добиться ни слова; иногда она искала развлеченья въ обществѣ своихъ домашнихъ, а чаще по цѣлымъ днямъ не выходила изъ своей комнаты… Не берусь рѣшить, съ чего взялись такія странности, что въ нихъ было врожденнаго Лизаветѣ Васильевнѣ, и что привитаго ей воспитаніемъ и обстоятельствами ея жизни. Лизавета Васильевна была балованной дочерью своей матери, и все ея воспитаніе было направлено къ тому, чтобы льстить ея природнымъ наклонностямъ. Пылкая дѣвочка охотнѣе читала нежели училась или работала; а по мѣрѣ того, какъ рѣзче обозначались ея вкусы, ими стали руководиться при выборѣ чтеній, которыхъ кругъ мало помалу ограничился Шиллеромъ, Пушкинымъ и Лермонтовымъ. Легко понять, какъ было настроено воображеніе Лизаветы Васильевны при вступленіи ея въ свѣтъ, и какъ свѣтъ оскорбилъ чувства,; вынесенныя ею изъ міра любви и фантазіи. Первыя неудачи Лизаветы Васильевны заставили ее вздыхать по семейной жизни, въ которой она видѣла естественный исходъ своимъ любящимъ способностямъ. Она вышла замужъ, но за свѣтскаго и пустаго человѣка, и не была счастлива. Овдовѣвъ, она почувствовала всю тяжесть одиночества и праздности и окончательно упала духомъ…

Весь этотъ рядъ неудачъ дѣло не совсѣмъ случайное. Залоги ихъ лежали въ ея характерѣ, страстномъ по преимуществу. Для такихъ женщинъ вся загадка жизни разрѣшается чувствомъ любви. Но много ли въ свѣтѣ удачныхъ романовъ? а за чертою этого рѣдко достигаемаго счастья такія женщины не видятъ ничего достойнаго наполнить ихъ жизнь. Для свѣта пропадаютъ богатыя данныя ихъ природы, и свѣтъ въ правѣ обвинить ихъ за односторонностъ и исключительность ихъ направленія.

Не ужели рядомъ съ обвиненіемь не найдется слова въ ихъ оправданіе?…

Не возможно было не полюбить Лизавету Васильевну, узнавши ея во вседневной жизни. Я уже сказала, что она никого не стѣсняла своими причудами; но этого мало: она становилась центромъ домашняго круга, когда бывала въ духѣ… Она не только баловала Анну какъ ребенка, возила ее кататься и кормила конфектами, но и помогала ей ладить съ Викторомъ. Викторъ хотѣлъ, чтобы Анна училась рисовать, и взялъ ей учителя по часамъ. Анна повиновалась въ надеждѣ, что день свадьбы разлучитъ ея на вѣкъ съ карандашами и кистью. Разумѣется, уроки шли изъ рукъ вонъ плохо и бѣсили Виктора. Лизавета Васильевна принялась работать вмѣстѣ съ Анной, часто даже за нее, и своими разсказами, шутками, а иногда и ободрительнымъ словомъ умѣла пріохотить Анну, если не къ самой живописи, то по крайней мѣрѣ къ часамъ, которые ей посвящались… Вечеромъ являлся Викторъ.

— Наговоритесь вдоволь, а потомъ мы побудемъ вмѣстѣ, говорила Лизавета Васильевка.

Она брала книгу или работу и оставляла жениха съ невѣстою вдвоемъ. Ей случалось прислушиваться къ ихъ бесѣдѣ, которая шла или очень вяло, или незамѣтно переходила въ монологъ, когда Викторъ вздумывалъ что-нибудь доказывать или объяснять Аннѣ; ея же критическія замѣчанія ограничивались краткимъ словомъ «Нѣтъ!»… или все восклицаніями отчасти порицательными:

— Что это, Викторъ! Какой ты право странный!

Лизавета Васильевна слушала и вчужѣ досадовала на упрямую непонятливость Анны, и старалась, объяснить себѣ чувство Виктора къ мраморной красавицѣ. Иногда она близко подходила къ истинѣ и догадывалась о подвигѣ самопожертвованія нашего бѣднаго героя. Съ своей стороны Лизавета Васильевна дѣлала все, что могла, и являлась на выручку влюбленнымъ, какъ скоро какая нибудь выходка Анны заставляла молчать «страннаго» Виктора.

Но присутствіе Лизаветы Васильевны не надолго пособляло горю. Иногда завязывался полный интереса искренній разговоръ, и чѣмъ болѣе онъ оживлялся, тѣмъ тяжеле становилась собесѣдникамъ нѣмая роль Анны, которая одна не понимала неловкости своего положенія. Разговоръ прекращался изъ чувства деликатности очень понятнаго, очень напоминающаго поговорку: plus royal que le roi.

Также мало клеилось дѣло при постороннихъ посѣтителях. Когда къ Петровской являлся кто изъ ея прежнихъ знакомыхъ, Анна оставалась въ своемъ углу, а Викторъ, не охотникъ до новыхъ лицъ, или молчалъ, или брался за шляпу и. уходилъ домой.

Вообще какой-то безладимой отзывалась внутренняя жизнь этихъ трехъ лицъ, случайно соединенныхъ въ одинъ домашній кругъ, какъ будто между ними было что-то недоговоренное, нерезгаданное…

Между тѣмъ Викторъ отсталъ отъ обычныхъ своихъ занятій и незамѣтно впалъ въ то соверцательцое и восторженное состояніе, въ какомъ видали его всѣ его близкіе знакомые, когда чѣмъ-нибудь было затронуто его воображеніе. Изъ каждаго свиданія своего съ Петровской онъ выносилъ запасъ живыхъ впечатлѣній, которыя нечувствительно и постепенно сложилась въ серьёзное чувство, такъ-что самъ Викторъ долго не подозрѣвалъ мѣры угрожавшей ему опасности….. Дѣльнымъ людямъ, кргорые невозвратно осудятъ моего героя, я отвѣчу, что онъ сдѣлалъ все, что отъ него зависѣло, чтобы примириться съ ожидавшей его будущностью. можетъ быть, даже онъ поступилъ съ излишнмъ донкихотствомъ; впрочемъ я никому не навязываю своего-личнаго мнѣнія, и отдаю Тарбенева на судъ моихъ читателей, предоставляя себѣ право смотрѣть на него съ пристрастіемъ стараго друга. Этому пристрастью есть оправданіе. Богъ знаетъ почему, во множествѣ моихъ воспоминаній о Тарбеневѣ не сохранилось ни одного прозаичного воспоминанія: мнѣ приходятъ на умъ и читанныя имъ имъ мои любимые стихи, и горячо имъ выгаданная задушевная мысль, и самыя его молчаніе и задумчивость "вызывавшія меня на невольный вопросъ: «О чемъ груститъ?»…

"Что ищетъ онъ въ странѣ далекой?

«Что кинулъ онъ въ краю родномъ?»

Лизаветѣ Васильевнѣ и въ голову не приходило, что Викторъ можетъ ее полюбить. Участіе его къ ней высказывалось въ такихъ новыхъ для нея формахъ, что подъ ними ей трудно было угадать давно ей знакомое чувство… Объ Викторѣ она душевно жалела, понмая, въ какую мѣру Анка способна испортить жизнь порядочнаго человѣка. Ей было жаль и самой Анны и Лизавета Васильевна сомнѣвалась, чтобы стало Виктора на цѣлую жизнь молчанья и терпѣнія; а что будетъ съ Анной когда скажется его горе? Бѣдная дѣвушка любила своего жениха, какъ и сколько могла любить, любовью….. прочной скорѣе нежели безпредѣльной. Изъ этого не слѣдуетъ однакоже, чтобы Анна умѣла оцѣнить достоинства Виктора; она знала за нимъ одно только неоспоримое достоинство, но за то исключительно ему принадлежавшее: «Викторъ мнѣ мужъ» говорила она. Разскажу вамъ по этому поводу обстоятельство, и само по себѣ довольно ничтожное, и лишенное строгой связи съ ходомъ романа. Это отступленіе вы мнѣ простите, мой читатель…..

Разъ утромъ явился къ Лизаветѣ Васильевнѣ Мильшинъ, дальній ея родственникъ.

— Кто это? спросила Анна, когда лакей сказалъ незнакомое ей имя.

— Откуда и зачѣмъ онъ явился? сказала Лизавета Васильевна вмѣсто отвѣта, пока молодой человѣкъ красивой наружности подходилъ къ дверямъ гостиной.

— Вы здѣсь, а я объ этомъ узнаю только вчера, сказалъ Мильшинъ послѣ предварительнаго shake-hands.

— Я случайно въ Москвѣ и никого еще не видала, отвѣчала Лизавета Васильевна, представляя его Аннѣ.

Мильшинъ былъ одѣтъ съ большею тщательностью. Безукоризненность его прически доказывала, что онъ только-что вышелъ изъ рукъ парикмахера, послѣ продолжительнаго сеанса. Слишкомъ затейливый узелъ шарфа, украшеннаго блестящей булавкой, роза въ петлицѣ и хлыстикъ spartaman’а съ перваго взгляда обличали подражателя, а не властелина моды. Пріемы и разговоръ Мильшина отличались необыкновенной развязностью.

— Случайность также привела меня къ вамъ, сказалъ онъ, садясь возлѣ Лизаветы Васильевны. — Вчера я былъ въ Сокольникахъ у нашей общей кузины Нины Алесовой, когда ей принесли вашу записку, а сегодня чуть свѣтъ…

….. И я у вашихъ ногъ!

Скажите, вы не тронуты моей поспѣшностью?

— Напротивъ, и тѣмъ болѣе, что я никогда не имѣла права на все разсчитывать, отвѣчала Лизавета Васильевна съ легкой ироніей.

— Вы знаете, я человѣкъ мгновенья! продолжалъ Мильшинъ: — не умѣлъ побѣдить какого-то глупаго чувства и любопытства, свойственнаго человѣческой природѣ, и пріѣхалъ къ вамъ вопреки всѣхъ моихъ убѣжденій. По моему, свиданье послѣ долгихъ лѣтъ разлуки — опасная и пошлая вещь! Да! лишняя морщина на лицѣ или ея сердцѣ разомъ опошлить прошедшее. Гораздо благоразумнѣе было бы хранитъ въ первобытной, свѣжести память прошлаго. Вы похудѣли, поблѣднѣли, у меня уже пробивается сѣдина, и оба мы вѣроятно успѣли утратить много вѣрованій, много молодости! Вопросъ: къ чему я пріѣхалъ?

— Да это надо у васъ спросить, отвѣчала Лизавета Васильевна, смѣясь.

— Ну, дайте ручку и не сердитесь. Помните, я когда-то пользовался преимуществомъ васъ бѣсить?

— Это правда: вы мнѣ ужасно надоѣдали.

— А къ чему привели васъ мои нравоученія? Онѣ не измѣнили ребяческихъ свойствъ вашей природы, вамъ кажется на роду написано вѣчно проходить мимо своего назначенія и искать его — въ лунѣ!… А что, какъ теперь? Года васъ не измѣнили?

— Ни на волосъ.

— Я такъ и думалъ. Я не встрѣчалъ наружности обманчивѣй вашей. Посмотришь — на васъ всѣ признаки пламенной природы; вглядишься — нѣтъ существа солиднѣе и холоднѣе васъ! А когда-то вы чуть чуть не стали героиней моего романа, хотя женщинѣ трудно произвести на меня сильное впечатлѣніе. Бывало, въ длинныя вечера смотришь на васъ сквозь дымъ пахитоски и невольно повторяешь:

«Elle est jaune comme une orange,

Elle est vive comme un oiseau!»

— Не увлекайтесь воображеніемъ: вы совсѣмъ не на меня смотрѣли.

— А что, перебилъ Мильшинъ: — вы все по прежнему ищете глубокомыслія въ Alfred de Musset? — вы все по прежнему его любите?

— До такой степени, что не произношу его имени всуе…. А вы еще танцуете?

— Ахъ! не говорите, балы мнѣ надоѣли до смерти, и будущей зимой я на нихъ не ѣздокъ…. Но, кажется, прибавилъ онъ, обращаясь къ Аннѣ: — они оживятся новымъ и прекраснымъ явленіемъ, способнымъ разстроить мои планы?

Анна молчала.

— Анна Васильевна въ траурѣ и не будетъ выѣзжать, сказала Петровская.

— Но все-таки мы будемъ имѣть счастье васъ встрѣчать? спросилъ Мильшинъ,

— Нѣтъ, я не думаю, отвѣчала наивно Анна: — развѣ у Лизаветы Васильевны, если она останется въ Москвѣ.

— Гдѣ бы то ни было, лишь бы знать, гдѣ именно. Къ несчастью, Лизавету Васильевну постигла мизантропія; не дай Богъ, чтобъ она васъ посвятила въ свою вѣру.

— Я была бы рада, сказала Анна: — мнѣ бы хотѣлось подражать ей во всемъ.

— Какое же это будетъ несчастіе для васъ, а для насъ въ особенности, возразилъ Мильшинъ, самодовольно улыбаясь своимъ собственнымъ словамъ. — Ваша кузина ни когда не знала толку въ жизни: я ей не разъ это говорилъ, и она не разъ на меня сердилась.

— Отъ чего же? спросила Анна: — я васъ не понимаю.

— Тѣмъ лучше! Завидно тому, кому суждено заронить въ молодое сердце первыя тревожныя мысли о жизни, о будущемъ! Вы прекрасны, вы будете любимы много разъ, если разгадаете тайну жизни, если поймете цѣну юности, которая составляетъ всю прелесть чуства, альфу и омегу счастья! Вы скажетесь мнѣ сегодня, что же завтра привлечеть меня къ вамъ? женщина должна быть таинственна какъ богиня Изида; тогда только она понимаетъ свое назначеніе; тогда только она способна надѣлить насъ множествомъ неуловимыхъ наслажденій, которыя сводятъ съ ума и оставляютъ за собой множество неудовлетворенныхъ желаній…

— Анна на васъ смотритъ, какъ будто бы вы говорили по арабски, замѣтила Лизавета Васильевна.

— Въ ея года это прелестно, отвѣчалъ Мильшинъ, — и, повѣрьте, слишкомъ скоро пройдетъ.

Кто-то еще пріѣхалъ съ визитомъ къ Лизаветеѣ Васильевнѣ; она занялась новымъ посѣтителемъ, а Мильшинъ расположился возлѣ Анны въ надеждою вознаградить себя за надежду своихъ попытокъ на вниманіе Лизаветы Васильевны. Анна отвѣчала по простотѣ душевной на замысловатыя его любезности и темныя теоріи; и Мильшинъ не дождался отъ нея ни хитрой улыбки, ни знаменательно опущеннымъ глазъ. Впрочемъ, Анна слушала благосклонно, и изрѣдка яркая краска выступала на ея щекахъ, что Мильшинъ, конечно, приписывалъ вліянію своихъ словъ; онъ продолжалъ говорить съ необыкновеннымъ увлеченіемъ, былъ чрезвычайно эффектенъ, остался до крайности доволенъ собой и отправился, вѣроятно, набирать новыхъ слушателей той же проповѣди о богинѣ Изидѣ и другихъ не менѣе назидательныхъ предметахъ.

Лизавету Васильевну пугала мысль, что фразёрство Мильшина можетъ подѣйствовать на воображеніе Анны.

— Этотъ человѣкъ мнѣ страшно разстроиваетъ нервы, сказала она, выждавъ отъѣзда гостей: — онъ непозволительно пустъ и смѣшенъ.

— О комъ вы это говорите, спросила Анна: — неужели о Мильшинѣ?

— Разумѣется…

— Какъ онъ уменъ! какъ онъ милъ! сказала Анна. — Да нѣтъ, вы шутите!

— Это ты шутишь, Анна! я была увѣрена, что онъ тебѣ до смерти надоѣлъ своимъ вздоромъ, который я рѣшительно отказываюсь понимать.

— Какъ надоѣлъ!…. и вы это называете вздоромъ!…. Нѣтъ, я не повѣрю, что вы это говорите не въ шутку. Я знаю, что я не встрѣчала человѣка умнѣе и любезнѣе Мильшина.

— За исключеніемъ Виктора, надѣюсь,

— Викторъ другое дѣло. Я буду его женой и ни на кого его не промѣняю. Но я увѣрена, что если я не совсѣмъ, поняла то, что говорилъ Мильшинъ, то это оттого только, что я еще не приквыкла къ обществу. Я никогда не слыхивала, чтобы кто нибудь такъ хорошо говорилъ.

— Помилуй! а Викторъ?

— Вы опять о Викторѣ. Я вамъ говорю, что это совсѣмъ не то. Еслибъ я и находила, что Мильшинъ умнѣе его, все-таки Викторъ остается моимъ женихомъ, а Мильшинъ мнѣ чужой. Но что правда, то правда. Викторъ все говорятъ о такихъ вещахъ, которыхъ я не понимаю, а Мильшинъ говоритъ такъ хорошо и вмѣстѣ такъ тонко…. Нѣтъ, я ее знаю, за что вы его не любите.

— Мнѣ не за что его не любить; я даже не скажу о немъ, что онъ дурной человѣкъ; но хотѣла бы тебѣ доказать, что тебѣ нравится каррикатура…

— Какъ! вы еще скажете, что онъ дуренъ собой и не хорошо одѣвается?

— Я скажу, что онъ желалъ бы хорошо одѣваться, но щегольство ему также плохо удается, какъ и теоріи.

— Это ужь слишкомъ; въ этомъ случаѣ я не задумаюсь отдать ему преимущество передъ Викторомъ. Что же вы скажете объ Викторѣ, если вы такъ взыскательны?

— Викторъ одѣвается просто, безъ претензій, которыя тебѣ самой покажутся смѣшными, когда ты будешь по опытнѣе. Ты поймешь тогда, что Викторъ оригиналенъ, а Мильшинъ — плохая копіямъ незавидныхъ моделей….

— Нѣтъ, заключила Анна, Викторъ будетъ моимъ мужемъ и его нечего сравнивать съ другими. А что правда, то правда!

— Ну, такихъ увлеченій, кажется, нечего бояться, подумала Лизавета Васильевна.

Затѣмъ разговоръ перешелъ къ общимъ вопросамъ. Викторъ явился и вступилъ въ права наставника, на смѣну утомленной Лизаветѣ Васильевнѣ. Урокъ продолжался не долго и не совсѣмъ благополучно кончился. Викторъ не замѣчалъ, что онъ вообще сталъ взыскательнѣе къ Аннѣ съ тѣхъ поръ, какъ любилъ Лизавету Васильевну; а въ этотъ день онъ былъ особенно не въ духѣ и, выведенный изъ терпѣнія какой-то неожиданной выходкой своей ученицы, взялся за шляпу и вышелъ.

Анна вообразила, что онъ шутитъ и не замедлитъ вернуться.

Но полчаса прошло въ напрасномъ ожиданіи. Анна струсила, и глаза ея наполнились слезами. Лизавета Васильевна издали видѣла нетерпѣливое движеніе Виктора, а теперь ей казалось уже слишкомъ продолжительнымъ молчаніе влюбленной четы; она бросила работу и вошла съ гостиную; увидѣвъ Анну въ слезахъ и одну, она догадалась, въ чемъ дѣло.

— Анна, что съ тобою? спросила она, цалуя ее.

— Нечего, отвѣчала Анна.

— Какъ ничего? ты плачешь. Скажи мнѣ, что тебя огорчало.

— Такъ, ничего. Я совсѣмъ не плачу.

— Анна, продолжала она: — ты иногда упрямишься какъ летя. Ну вотъ теперь отъ чего ты не хочешь говорить откровенно?

— Что же я буду говорить?

Лизавета Васильевна поняла, что Анна молчитъ изъ оскорбленнаго самолюбія болѣе нежели изъ упрямства, и рѣшилась сама заговорить объ Викторѣ.

— Послушай, ты видишь, что я тебѣ желаю добра. Ты молода и неопытна, это правда, но все-таки тебѣ пора ознакомиться съ человѣкомъ, котораго ты видаешь каждый день. А ты объ этомъ слишкомъ мало стараешься.

Анна молчала.

— Знаешь, вѣдь онъ тѣмъ кончитъ, что тебя разлюбитъ.

Эта мысль поразила Анну и вызвала ее на откровенность.

— Да что же мнѣ дѣлать? сказала она, всхлипывая: — я не для того, чтобъ его разсердить… Я его такъ люблю, что готова все дѣлать, что онъ только хочетъ. Я умру, если онъ меня разлюбитъ.

— Успокойся, душа моя, отвѣчала Лизавета Васильевна, испуганная такимъ неожиданнымъ взрывомъ чувствительности. Этого не случится, если ты будешь внимательна къ тому, что любитъ Викторъ; а теперешній его гнѣвъ не долго продолжится: Викторъ вспыльчивъ, вотъ и все.

— Ну а если онъ будетъ также сердиться на меня; когда я буду его женой?

— Чтожь за бѣда? и не то простишь мужу, котораго любишь. Вспыльчивые люди не злопамятны, да и ладить съ ними легко, какъ скоро узнаешь ихъ характеръ. Я хочу тебя побранить именно за то, что ты пренебрегаешь случаемъ, польстить вкусамъ и желаніямъ Виктора. Онъ, кажется, не слишкомъ взыскателенъ; ты сама виновата. Вотъ, напримѣръ, на дняхъ онъ говорилъ, что ему не нравятся на тебѣ эти толстыя букли; зачѣмъ ты ихъ надѣла сегодня, и еще фальшивыя въ добавокъ?

— Потому что такъ лучше.

— Положимъ; но если онъ находитъ, что такъ хуже? Вѣдь ты ему хочешь нравиться?

— Разумѣется, ему: отъ того я и причесываюсь, какъ мнѣ лучше къ лицу; въ нарядахъ я больше знаю толку, нежели онъ.

— На его мѣстѣ я бы тебѣ этого не простила. Женщина жертвуетъ всѣмъ человѣку, котораго любитъ: своими понятіями, вкусами и привычками, невольно замѣняя ихъ его вкусами, привычками и понятіями. Она всячески ему доказываетъ, что ни минуты не перестаетъ думать о немъ и о любви своей. А о себѣ самой она забыветъ. Понимаешь ли?

— Конечно, понимаю; все, что вы говорите, я готова сдѣлать, когда я буду женою Виктора. Теперь я еще не привыкла. Вы такъ умны и такъ добры, научите меня….

— Я тебѣ сказала все, что могла; не упрямся: дѣлай не то, что тебѣ нравится, а что нравится Виктору. Ну что же ты ему скажешь, когда онъ придетъ?

— Я ему ничего не скажу; я не знаю, за что онъ на меня разсердился; я была права.

— Положимъ, что права; но онъ этого не находитъ; создайся вередъ нимъ, что ты виновата.

— Да это вамъ легко говорить; а онъ разсердился изъ пустяковъ, и, вотъ видите, не возвращается.

И Анна опять принялось плакать.

Въ передней раздался звонокъ.

— Вотъ онъ! сказала Лизавета Васильевна и побѣжала на встрѣчу Тарбеневу.

Онъ казался грустенъ; Лизавета Васильевна взяла его за руку и прямо изъ залы ввела въ боковой кабинету, гдѣ она рисовала съ Анной по утрамъ.

— Викторъ, сказала она (Лизавета Васильевна въ первый разъ называла его но имени): — я хочу васъ побранить. Анна въ слезахъ. Вы знаете, что она ребенокъ и любитъ васъ, а вы….

Лизавета Васильевна должна была кончить упрекомъ и рѣшительно не умѣла: въ ея глазахъ Викторъ былъ болѣе нежели правъ.

— Я дѣйствительно виноватъ, отвѣчалъ онъ: я не знаю, что со мною дѣлается, но иногда я самъ себя не узнаю…. браните меня.

— Пойдемте къ ней, она еще плачетъ.

Викторъ взялъ руку Лизаветы Васильевны и молча поцаловалъ; потомъ отправился въ гостиную, гдѣ Анна ждала его, призывая на помощь наставленія Лизаветы Васильевны. Но на этотъ разъ онѣ оказалось не нужными; ей не пришлось ни виниться, ни оправдываться передъ Викторомъ; онъ первый сказалъ ей:

— Анна, мы повздорили; ты на меня не сердишься?

— Нѣтъ, отвѣчала Анна, радостно улыбаясь. — Тебѣ только стоитъ сказать, что мнѣ дѣлать, чтобы ты не сердился. Я уже о сегодняшнемъ спорѣ говорить не буду, а завтра перемѣню прическу.

Мировая удалась только въ половину; Викторъ не прояснялся, а Анна молчала, глядя на него изъ подлобья. На томъ и застала ихъ Лизавета Васильевна; но не того ей хотѣлось; ее разстроили и слезы Анны, и грусть Тарбенева; она рѣшилась, во что бы ни стало, освободиться да и ихъ освободить отъ непріятныхъ впечатлѣній.. Надобно ей отдать справедливость, она дѣятельно принялась за работу. Она переходила отъ Tapбенева къ Аннѣ и отъ Анны къ Тарбеневу, шутила съ ними, каждому по очереди говорила ласковое или утѣшительное слово…. но все дѣло не ладилось….

Вдругъ ей бросился въ глаза комизмъ ея собственнаго положенія: она играла роль мольеровской Флорины. Эта мысль показалась ей до такой степени забавной, что она смѣялась чуть-чуть не до нервнаго припадка…. Ея смѣхъ оказался заразительнымъ: прояснились всѣ лица и случай помогъ Лизаветѣ Васильевнѣ въ достиженіи задуманной цѣли….

— Вотъ, вы какъ веселы сегодня, Лизавета Васильевна, сказала Анна. — А вѣдь вы обѣщали, что покажете мнѣ ваши вещи, когда будете въ духѣ. Что бы вамъ показать ихъ теперь?

— Подай мнѣ это, сказала Лизавета Васильевна, указывая на шкатулку изъ краснаго дерева съ мѣдной насѣчкой. Замокъ щелкнулъ, и изъ шкатулки повѣяло едва чувствительнымъ запахомъ мускуса. Лизавета Васильевна сбросила наложенный сверху тонкій листъ пожелтѣвшей хлопчатой бумаги, и Анна впилась глазами въ открывшіяся передъ ною драгоцѣнности всякаго рода: браслеты, серьги, кольца, ожерелья и, наконецъ, полный уборъ (если такъ можно перевести, французское техвическое слово parure). Все это для Лизаветы Васильевны имѣло значеніе воспоминаній; надъ каждой вещью она задумывалась какъ надъ развалиной, уцѣлѣвшей отъ той или другой эпохи ея жизни.

— Какъ этому давно! говорила она въ полголоса, какъ будто сама съ собой. — Вотъ ужь цѣлые три года!

— Какъ это хорошо! говорила въ свою очередь Анна, вынимая вещи поочередно и разглядывая ихъ съ возрастающимъ восторгомъ, очень понятнымъ въ дѣвушкѣ, съизмала непріученной къ роскоши. — Боже мой, какъ это хорошо! Отчего, Лизавета Васильевна, вы не носите этихъ драгоцѣнностей?

— Тебѣ нравится этотъ уборъ? Возьми его себѣ. Я имъ не дорожу.

Анна не вѣрила своимъ ушамъ. Долго она отказывалась понимать. Наконецъ ея благодарность выразилась взрывомъ радости, напоминающей дикарей: она съ веселымъ смѣхомъ перебирала подаренныя ей вещи, прыгала, цаловала руки Лизаветы Васильевны. Лизавета Васильевна смотрѣла на нее съ удовольствіемъ и съ завистью и сама надѣла ей ожерелье, серьги и браслетъ.

— Викторъ, что же ты не похвалишь? Хороша ли я такъ? спрашивала она, обращаясь къ Тарбеневу. — Вотъ теперь вели нарисовать мой портретъ. Пойду, покажусь нянѣ; она меня не узнаетъ!

И Анна выбѣжала изъ комнаты.

Въ эту минуту въ красотѣ Анны было столько блеску, такое вопіющее противорѣчіе той скромной средѣ, о которой еще такъ недавно мечталъ Викторъ, что онъ невольно подумалъ: «есть этой красотѣ другая, болѣе приличная рама, мѣсто ей въ ярко освѣщенной бальной залѣ, въ толпѣ нарядныхъ женщинъ и свѣтскихъ франтовъ»… Онъ молча посмотрѣлъ вслѣдъ своей невѣстѣ и потомъ взглянулъ на Лизавету Васильевну, какъ будто онъ или сравнивалъ обѣихъ женщинъ, или чужими впечатлѣніями провѣрялъ свою мысль объ Аннѣ…. Можетъ быть, о ней и думала Петровская. Ея голова опустилась на грудь, руки легли вдоль колѣнъ, это было олицетвореніе задумчивости… Викторъ подошелъ къ ней:

— А что же вы мнѣ дадите? спросилъ онъ тихо.

— Я объ этомъ думала, сказала она: — хочу непремѣнно дать вамъ что-нибудь на память изъ этой шкатулки, но не придумаю, что…. Возьмите вотъ это, продолжала она, подавая ему небольшой бумажникъ, составленный изъ двухъ серебряныхъ пластинокъ стариннаго, высокаго чекана.

— Да это слишкомъ хорошо для вещи, подаренной на память, возразилъ Викторъ.

— Какой вздоръ! я хочу, чтобъ вамъ нравился мой подарокъ. Въ эту книжку я когда-то вписывала счастливыя дни моей жизни, и вамъ даю ее на счастье.

— Благодарю васъ, сказалъ Викторъ. — я съ ней никогда не разстанусь.

Онъ открылъ бумажникъ; между листами пергамента былъ вложенъ пожелтѣвшій листокъ почтовой бумаги, на которомъ былъ нарисованъ красивый профиль молодого человѣка. Черты карандаша уже поблѣднѣли отъ времени, а годъ, число и нѣсколько словъ, подписанныхъ въ концѣ страницы, стерлись до такой степени, что невозможно было ихъ разобрать. Тарбеневъ молча закрылъ бумажникъ и положилъ въ карманъ.

Между тѣмъ Лизавета Васильевна заботливо искала и не ваходила чего-то въ шкатулкѣ.

— Какъ это странно! говорила она, проводя пальцами по лбу. — Куда это дѣлось? Не можетъ быть, чтобъ онъ затерялся…

Но какъ она ни искала, перебирая всѣ вещи, выдвигая затаенные ящики, потерянный предметъ не находился.

Она съ досадой закрыла шкатулку и принялась искать на полу.

— Посмотри, Анна, сказала она: — маленькій листокъ почтовой бумаги… Вѣроятно, онъ выпалъ, когда я вынимала вещи…

Но листокъ не нашелся…

---

Между тѣмъ дни шли своимъ чередомъ.

Настало время хлопотать о приданомъ Анны, и она просила о содѣйствіи Марью Петровну Райскую, которая блистательно оправдала оказанное ей довѣріе.

Марья Петровна обладала способностью торговаться, — такъ что приводила въ изумленіе не только своихъ знакомыхъ, но даже рядныхъ сидѣльцевъ. Она очень хвастала этимъ дарованьемъ и охотно бралась снабдить васъ лентами за пять копѣекъ серебромъ и шляпками въ два цѣлковыхъ. Истиннымъ ея торжествомъ было возвращеніе изъ города и выгрузка на показъ множества галантерейныхъ товаровъ и матерій, нѣсколько гнилыхъ и вышедшихъ изъ моды, но за то баснословной дешевизны. Эта почтенная особа знала всѣ времена года, когда товаръ дешевѣетъ или поднимается въ цѣнѣ, и съ этими измѣненіями безошибочно соображала свои набѣги на гостиный дворъ, который былъ ей извѣстенъ какъ собственная спальня.

Анна не могла нахвалиться своей спутницей и отправлялась съ ней въ ряды для закупокъ съ тѣмъ удовольствіемъ, съ которымъ дѣвушка въ ея лѣта ѣдетъ на балъ иди и гулянье. Въ дни, назначенные для этихъ поѣздокъ, Анна отказывалась отъ обѣда и, наскоро позавтракавъ, во второмъ часу была уже у Марьи Петровны, съ которой не разставалась вплоть до вечера.

— Вы сегодня свободны? спросила Лизавета Васильевна у Виктора, который противъ своего обыкновенія явился Съ утра въ ту самую минуту, когда выѣхала Анна.

— Свободенъ, отвѣчалъ онъ: — и если можно; останусь съ вами.

— Такъ знаете, что мы сдѣлаемъ: я собираюсь въ Сокольники, къ моей кузинѣ Алесовой; Анна взяла карету, велите заложить кабріолетъ, и поѣдемте вмѣстѣ со мною. Вы уже пообѣдали, а я сейчасъ завтракала; мы успѣемъ погулять до возвращенья Анны.

Погода была прекрасная: присутствіе іюльскаго солнца чувствовалось сквозь прозрачныя облака, которыми съ утра подернулось небо. Викторъ и Лизавета Васильевна уже миновали весь лабиринтъ московскихъ улицъ, почти пустыхъ въ лѣтніе мѣсяцы, и съѣхали на мягкую почву Полеваго Двора, Городомъ они ѣхали молча: быстрая ѣзда по мостовой въ открытомъ экипажѣ предоставляетъ невыгодныя условія для разговора.

— Чтожь мы продолжаемъ молчать? сказала вдругъ Лизавета Васильевна. — О чемъ вы думаете?

— О васъ, отвѣчалъ Тарбеневъ.

— Что же именно?

— Что Вы необыкновенно хороши подъ Вашимъ бѣлымъ вуалемъ.

— Да я не знала за вами способности подмѣчать такія вещи.

— Почему же?

— Да такъ; я полагала, что вы довольно равнодушны къ подробностямъ женскаго туалета.

— Дѣйствительно, отвѣчалъ Викторъ: — я не съумѣю рѣшить, въ какомъ магазинѣ вы купили вашу шляпу, и не скажу вамъ, чѣмъ ея фасонъ отличается отъ прошлогодняго; но это не лишаетъ меня права имѣть свое мнѣніе въ дѣлѣ вкуса. Въ безпрестанныхъ измѣненіяхъ моды мнѣ понятно постоянное присутствіе чувства изящнаго. Почему вы этого не допускаете.

— Безъ причины; это правда, отвѣчала Лизавета Васильевна. — Это доказываетъ мнѣ, что я васъ еще несовершенно знаю.

— Какже это дѣлается, что я васъ такъ хорошо, знаю? спросилъ Викторъ.

— Не ручайтесь. Хотя я далёко не загадка, меня почти всегда понимали вкривь и вкось. Многіе мнѣ говорили о моихъ недостаткахъ, и до сихъ поръ мнѣ не привелось слышать двухъ одинакихъ сужденій. Скажите вы.

— Я такъ часто объ васъ думалъ, что это мнѣ не трудно. Вы, напримѣръ, болѣе нежели кто нибудь способны оцѣнить хорошую сторону людей; но вы ее не умѣете угадывать; а васъ на нее наводитъ случай. Въ моихъ глазахъ это самый рѣдкій вашъ недостатокъ.

— Вы, можетъ быть, правы, отвѣчала она, послѣ набольшаго молчанія. — Но это даетъ мнѣ невыгодное мнѣніе о самой себѣ.

— Это несчастная черта вашего характера, сказалъ Викторъ. — Сколько пропало даромъ преданности и истинной къ вамъ любви!

Между тѣмъ они объѣхали часть сокольницкой рощи, такъ недавно обращенной въ англійскій паркъ, и разстались, у подъѣзда дачи, гдѣ жила Алесова.

— Подождите меня здѣсь, сказала Лизавета Васильевна, выходя изъ кабріолета: — у Алесовой я просижу не болѣе полу часа; вы не успѣете соскучиться; а послѣ мы походимъ по рощѣ.

Она вошла въ цвѣтникъ, примыкавшій къ террасѣ дачнаго домика; а Тарбеневъ переѣхалъ черезъ дорогу и привязалъ лошадь къ тротуарной тумбѣ и легъ подъ дерево у опушки лѣса, противъ самаго цвѣтника. Надъ головою Виктора колебались вѣтви высокой сосны, стрѣлою проносилось ласточки, а выше измѣнчивыми и прихотливыми узорами скользили прозрачныя тучки… Любо человѣку лежать въ тѣни и глядѣть въ глубокое небо, ни о чемъ не думая!

Но не легко было на сердцѣ у Виктора, хотя невозможно опредѣлить съ ясностью, о чемъ именно онъ думалъ. Имъ овладѣло то безпокойство, въ которое насъ повергаютъ возникшіе передъ нами затруднительные и грустные вопросы. Женщина умѣетъ отплакаться отъ этого тревожнаго состоянія; но мужчинѣ трудно отъ него освободиться… Викторъ уже сознался передъ самимъ собой, что онъ страстно, безпредѣльно любитъ Петровскую. Много примѣровъ безнадежной любви; но ей бываютъ утѣшенія, которыхъ лишенъ Викторъ: за нее вознаграждаетъ будущность, которой нѣтъ у него! Его любовь — чувство сосредоточенное въ самомъ себѣ, обреченное на вѣчное молчаніе не только передъ любимою женщиной, но и передъ тѣми друзьями, съ которыми онъ привыкъ дѣлить печали и радости.

Невыносимо это вынужденное душевное одиночество!

Но то ли еще ждетъ Виктора въ будущемъ! онъ готовится жить въ вѣчномъ принужденіи съ Анной, въ которую такъ неосторожно заронилъ первую искру чувства, и отъ которой не можетъ отказаться. Боже мой! куда завлекла его потребность любви! И какъ было принять за любовь врожденное человѣку влеченіе къ красотѣ? Онъ и теперь поклоняется ей въ любви своей къ Лизаветѣ Васильевнѣ; но какая разница! Теперь уже самое чувство любви развило въ немъ способность понимать ни кѣмъ, можетъ быть, не замѣченную и непонятную красоту, лишенную наружнаго блеска и богатую внутреннимъ смысломъ. Со времени первой его встрѣчи съ Лизаветой Васильевной, какое значеніе получили въ его глазахъ и ласкающее выраженіе ея взгляда, и медленность ея движеній, только случайно оживляющихся, и блѣдность ея лица — отраженіе скорбной души, обещающей блаженства,

. . . . которымъ нѣтъ названья

И мѣры нѣтъ!…

Нѣтъ сомнѣнія! такая женщина встрѣчается разъ въ жизни и не изглаживается память о ней. Но тѣмъ хуже! къ чему эта встрѣча поведетъ Виктора? Возможно всегда жить, какъ живетъ онъ теперь, со дня на день, ожидая съ мучительнымъ нетерпѣніемъ часа, свиданія съ Петровской и возвращаясь домой на безсонницу или на тревожные сны? А если неизбѣжна перемѣна въ его отношеніяхъ къ ней, какой будетъ эта перемѣра? Очевидно, къ худшему: можетъ быть, разлука!

Страшно думать!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но слава Богу! прошли срочные полчаса, и Лизавета Васильевна показалась въ цвѣтникѣ. Викторъ пошелъ къ ней навстрѣчу; они уже были въ десяти шагахъ другъ отъ друга, когда между ними неожиданно появился всадникъ, давно разъѣзжавшій шагомъ взадъ и впередъ по улицѣ и озиравшійся во всѣ стороны съ озабоченнымъ видомъ человѣка, выѣхавшаго на условленное свиданіе.

Завидѣвъ издали соломенную шляпку, таинственный искатель приключеній далъ шпоры своему скакуну, подскакалъ къ Лизаветѣ Васильевнѣ и нагнулся кх ней.

— Нарумовъ! воскликнула она.

— Это вы! сказалъ онъ съ выраженіемъ глубокаго удивленія.

Ясно было, что онъ готовился не къ этой встрѣчѣ; но онъ мигомъ нашелся: ударилъ свою лошадь и исчезъ въ облакѣ пыли… Лизавета Васильевна, блѣдная какъ смерть, смотрѣла яму въ слѣдъ, не двигаясь въ мѣста и не замѣчая присутствія Виктора, который уже стоялъ возлѣ нея и подхватилъ ее на руки, въ ту самую минуту, когда она пошатнулась и чуть-чуть не упала на дорогу. Викторъ вынесъ ее на опушку лѣса и совершенно растерялся. Ему не пришло въ голову бѣжать до сосѣдній домъ за стаканомъ воды; онъ сталъ звать ее по имени и говорить отрывистыя, страстныя слова… Къ счастью, она скоро очнулась, стала на ноги и прислонилась къ дереву, оглядываясь съ удивленіемъ. Первымъ движеніемъ Виктора, когда она пришла въ себя, было опуститъ ея вуаль: уже два-три гуляющихъ москвича остановились противъ нихъ и оглядывали ихъ безцеремонно съ головы до ногъ.

— Поѣдемте, сказала она шопотомъ: — я не хочу здѣсь остаться.

Викторъ молча подалъ ей руку, и они вышли на дорогу.

— Викторъ, какъ я васъ перепугала, сказала Лизавета Васильевна, взглянувъ на него.

Дѣйствительно, онъ былъ блѣднѣе ея, губы его дрожали, и онъ не могъ отвѣчать.

— Успокойтесь, ради Бога, продолжала она. — Теперь это прошло!…

Они сѣли въ кабріолетъ.

— Поѣдемте куда нибудь, сказала Лизавета Васильевна, испуганная молчаніемъ Виктора. — Мнѣ душно здѣсь… да и вамъ надо освѣжиться…

— Поѣдемте, отвѣчалъ Тарбевевъ нетвердымъ голосомъ.

Онъ свернулъ влѣво, далъ возжи лошади, и кабріолетъ быстро покатился по направленію къ Троицкому шоссе и Останкину.

Но недолго Лизавета Васильевна думала о своемъ спутникѣ. Она не могла опомниться отъ неожиданной встрѣчи съ забытымъ ею человѣкомъ, и первое ея сильное волненіе обратилось въ слезы, которыя она утирала украдкой отъ Виктора. Но Викторъ ихъ замѣтилъ, и въ немъ заговорило чувство мучительной ревности.

— Неужели, спросилъ онъ: — вы еще такъ любите этого человѣка?

— Нѣтъ, отвѣчала Лизавета Васильевна: — я его не люблю. Вчера еще я поклялась бы что равнодушно увижусь съ нимъ; но послѣ всего, что я выстрадала, равнодушіе, видно, невозможно! И какъ меня оскорбляетъ его обращеніе со мной. За что онъ меня стыдится? Такъ ли должно выражаться чувство раскаянія въ человѣкѣ, котораго долго я считала достойнымъ любви? Или ему нечего щадить женщину, какъ скоро отъ нея нечего ждать! Вы видѣли, онъ даже не поклонился, онъ спѣшилъ отвернуться и ускакать!

— Да онъ не успѣлъ узнать васъ, отвѣчалъ Викторъ.

— Онъ назвалъ меня по имени.

— Вамъ, вѣроятно, послышалось, что онъ васъ назвалъ.

— Викторъ, у васъ благородное сердце, отвѣчала Лизавета Васильевна. — Нѣтъ сомнѣнія, что онъ узналъ меня, но не будьте къ нему строже нежели къ другимъ. Онъ дурно поступилъ со мною, но не ручайтесь ни за кого.

— Что вы говорите? сказалъ Викторъ съ жаромъ. — Нѣтъ! нравственная мысль о женщинѣ возникла въ вашемъ поколѣніи. Отжили Печорины! ихъ нѣтъ и не будетъ. Мы помнимъ, что еще недавно былъ вѣренъ и современенъ этотъ типъ, и едва вѣримъ себѣ. О циническихъ понятіяхъ XVIII вѣка я и не говорю. Кто допуститъ возможность теперь однимъ развратомъ составить себѣ славное имя, какъ были тому примѣры за восемьдесятъ лѣтъ тому назадъ. Нѣтъ! умнѣе и нравственнѣе стало общество; оно можетъ снисходить къ слабостямъ и смѣшнымъ сторонамъ людей, но должно ненавидѣть и гнать порокъ, который ему вреденъ.

— Я рада вѣрить, Викторъ. — Лучше поплатиться за такія убѣжденія, нежели прожить вѣкъ свой безъ любви и вѣры въ людей!

— Слава Богу! сказалъ Викторъ. — Вы будете всегда молоды душой.

Кабріолетъ остановился у воротъ останкинскаго сада.

— Куда мы пріѣхали? спросила Лизавета Васильевна, озираясь кругомъ.

— Развѣ вы здѣсь не бывали? Тѣмъ лучше, я особенно люблю это мѣсто.

Они вступили въ длинный корридоръ аллеи во вкусѣ Ленотра.

«J’aime ces allées ou l’on se voit de si loin»,

говорила напудренная маркиза.

Лизавета Васильевна и Тарбеневъ шли рука объ руку. Tapбеневъ забывалъ свое горе и весь отдавался минутному блаженству, которое выпадало на его долю. Но о чемъ думала она? Смутно, недовѣрчиво въ первый разъ она останавливалась на мысли, что Викторъ ее любитъ. Теперь, когда она успѣла оправиться отъ другихъ впечатлѣній, она стала припоминать несвязныя слова его, которыя едва слышала въ ту минуту, какъ начала приходить въ себя; тогдашняя блѣдность и смущеніе Виктора поражали ее только теперь. Но мысль о любви его была такъ нова и неожиданна для Лизаветы Васильевны, что она не рѣшалась сдѣлать прямой выводъ изъ своихъ соображеній, но невольно задумывалась… И вдругъ ей казалось, что непозволительно преувеличиваетъ все ея воображеніе….

— Скажите, спросила она: — когда… это случилось, въ рощѣ много было гуляющихъ?

— Они васъ не видали, отвѣчалъ Викторъ.

Тутъ Лизавета Васильевна вспомнила, какъ онъ опустилъ ея вуаль. Это воспоминаніе было для ней неожиданнымъ подтвержденіемъ ея догадокъ, прямымъ отвѣтомъ на вопросъ о любви Тарбенева. Уступая внезапному и безсознательно честному внушенію, она вдругъ покинула его руку.

— Что съ вами? спросилъ онъ.

Надо было чѣмъ-нибудь объяснить необдуманность этого движенія. Лизавета Васильевна поняла, до какой степени оно было неловко…

— Мнѣ вздумалось новой дорогой вернуться назадъ, отвѣчала она. — Пройдемте окраиной пруда; но тропинка узка и нельзя идти рядомъ… Ступайте за мной.

Лизавета Васильевна пошла медленно, но съ каждой минутой нечувствительно прибавлялась быстрота ея шага. Ея не останавливали неожиданныя препятствія, безпрестанно встрѣчавшіяся на извилистой, почти заглохшей тропинкѣ. Лизавета Васильевна на всемъ ходу освобождала отъ сухихъ сучьевъ широкія оборки своего платья, нагибалась, проходя подъ густымъ навѣсомъ вѣтвей, загорожавшихъ ей путь; опять выпрямлялась и продолжала идти. Она сняла свою шляпку, чтобъ свободнѣй дышать загороднымъ воздухомъ, и передъ Викторомъ поочередно, смотря по извилинамъ тропинки, мелькали въ зеленой листвѣ то густая коса Лизаветы Васильевны, то ея профиль, оживленный движеньемъ… Эта прогулка чуть-чуть не обратилась въ опасную игру. Подъ вліяніемъ событій этого дня, такъ неожиданно сблизившихъ героевъ моей повѣсти, сердце Виктора переполнялось минутнымъ блаженствомъ, воображеніе увлекало его, какъ говорится, въ седьмое небо. Онъ слѣдовалъ за Лизаветой Васильевной, которая шла все шибче и шибче…. и ему уже стало казаться, что она бѣжитъ отъ него и манитъ его за собой… Въ самомъ дѣлѣ она почти бѣжала: она пугалась до ускорявшихся шаговъ Виктора… онъ точно преслѣдовалъ ее, и она не смѣла оглянуться… Вдругъ ея поясъ запутался въ колючія вѣтки шиповника; Лизавета Васильевна остановилась, протянула руку къ вѣткамъ, и ея рука коснулась руки Виктора…. Онъ остановился, едва переводя дыханіе. Глаза ея встрѣтилась съ его взглядомъ и невольно опустились…

— Пойдемте тише, я устала, проговорила она.

Они вышли опять на широкую дорогу аллеи и сѣли на скамью.

Оба молчали.

— Какъ хорошо здѣсь! сказалъ наконецъ Викторъ.

— Да, отвѣчала Лизавета Васильевна. — Намъ надо еще разъ собраться сюда и съ Анной.

Это имя чуть не разрушило гармоніи всей прогулки; но Викторъ старался отвѣчать равнодушно:

— Непремѣнно. Но здѣсь еще не все вамъ знакомо. Я сейчасъ велю отпереть дворецъ.

— Не поздно ли?

— Восемь часовъ; теперь мы никого не застанемъ дома; куда же намъ спѣшить? Дождитесь меня здѣсь.

Когда Лизавета Васильевна осталась одна, ей разомъ съ поразительною вѣрностью представился цѣлый рядъ незначащихъ и почти неуловимыхъ обстоятельствъ, едва ею замѣченныхъ прежде и явно говорившихъ о любви Тарбенева къ ней: множество частностей въ отношеніяхъ его къ Аннѣ; способность его никогда не забывать ни одного слова, сказаннаго ему Лизаветой Васильевной; его постоянное вниманіе ко всѣмъ ея прихотямъ; цвѣтокъ, который выпалъ изъ ея волосъ и который Викторъ унесъ съ собою, будто бы желая справиться о его латинскомъ названіи…

Не оставалось никакого сомнѣнія, что Викторъ ее любитъ… И все болѣе задумывалась Лизавета Васильевна, чертя кончикомъ своего зонтика какіе-то узоры на пескѣ; она едва замѣтила, какъ воротился Викторъ, подалъ ей руку, приглашая идти… и только ступивши на каменныя ступени дворца, она вспомнила, куда онъ ее ведетъ…

Я не берусь за описаніе останкинскаго дворца; читателю случалось, вѣроятно, засыпать надъ страницами болѣе даровитыхъ авторовъ, посвященными описаніямъ такого рода. (Стоитъ припомнить первую главу «Notre Dame».) Но я обязана сказать, какое впечатлѣніе произвело на Лизавету Васильевну это прихотливое и теперь заброшенное жилище русскаго вельможи. Обозрѣвъ весь дворецъ, она старалась дать себѣ отчетъ въ общемъ его расположеніи или припомнить разнообразные его детали. Въ ея памяти оставался только капризный лабиринтъ великолѣпныхъ залъ и галлерей, перерѣзанныхъ арками, украшенныхъ статуями, поставленными въ ниши, семейными портретами, связками старинныхъ оружій. Все это сливалось въ какое-то фантастическое цѣлое, которое невольно воображеніе населяетъ отжившими образцами…

И Лизаветѣ Васильевнѣ, и Виктору казалось, что вотъ сейчасъ между колоннъ раздастся дѣтскій шагъ лермонтовской княжны…. И мало ли еще романическихъ тѣней вызывало сюда ихъ воображеніе!

— Не правда ли, сказала Лизавета Васильевна: — здѣсь невозможно быть одной, здѣсь необходимъ воспріимчивый спутникъ?

— Я оттого и хотѣлъ быть вами.

— Вы угадали, что Останкино мнѣ понравится?

— Я зналъ это навѣрное.

Такое сходство вкусовъ еще наканунѣ показалось бы Лизаветѣ Васильевнѣ дѣломъ случайнымъ; но теперь ей былъ понятенъ тайный смыслъ этихъ словъ; она не отвѣчала, но робко взглянула на Виктора: лицо его сіяло счастьемъ. Они шли молча. Викторъ не хотѣлъ выдать свою тайну, а Лизавета Васильевна боялась поощрить недозволенное и нераздѣле иное чувство…

Набѣгавшіе сумерки напомнили имъ объ отъѣздѣ. На возвратномъ пути Лизаветой Васильевной овладѣвало сальное безпокойство. Она думала, что Анна ждетъ ихъ давно и тоскуетъ по Викторѣ. Она обвиняла себя и его и, несмотря на его увѣщанія, повторяла, что ихъ поступокъ непростителенъ и умоляла ѣхать скорѣй. У подъѣзда она выпрыгнула изъ кабріолета и вбѣжала въ залу…

Анна только-что воротилась отъ Марьи Петровны, у которой пила чай, пріѣхавъ изъ города. Она еще не успѣла снять своей шляпки и съ видомъ совершеннаго удовольствія, перебирала и пересчитывала свертки товаровъ, грудою сложивъ ихъ на столъ.

Лизавета Васильевна чрезвычайно обрадовалась, что ея опасенія оказались тщетными. Анна спросила, куда они ѣздили и, едва разслушавъ отвѣтъ, принялась развязывать свои покупки и показывать ихъ Лизаветѣ Васильевнѣ. Она раскладывала передъ ней куски матерій, безпрестанно спрашивая:

— Ну, какъ вы думаете, что это стоитъ?… А какъ вы оцѣните вотъ это?

Лизавета Васильевна умышленно набавляла цѣны къ неописанному восторгу Анны, которая повторяла, что приданое никто не съумѣлъ бы такъ закупить, какъ Марья Петровна, что Лизавета Васильевна понятія не имѣетъ объ искусствѣ пріобрѣтать дорогія вещи за дешевую цѣну, что это искусство самое завидное, потому что ходить по лавкамъ, выбирать товары и токовать ихъ — одно изъ завиднѣйшихъ удовольствій въ жизни.

Анна болтала безъ умолку, къ крайнему удовольствію Лизаветы Васильевны, которая не находила ни слова, чтобъ поддержать разговоръ.

Вскорѣ Лизавета Васильевна стала жаловаться на усталость: Викторъ ушелъ; но Анна еще продолжала мучить ее разсказами о Марьѣ Петровнѣ и гостиномъ дворѣ; наконецъ все было показано, Анну стала клонить дремота, и Лизавета Васильевна отправилась въ свою комнату…

---

Лизаветѣ Васильевнѣ не хотѣлось спать, но хотѣлось быть одной: ея мысли неотвязчиво обращались къ неожиданному для нея открытію. Я желала бы сказать, къ чести моей героини, что оно возмутило всѣ благородныя начала ея души, и что первою ея мыслью было заступиться за права Анны на сердце Виктора. Къ сожалѣнію, я обязана сознаться, что чувство эгоистической радости было первымъ чувствомъ Лизаветы Васильевны: она еще можетъ быть любима! для нея можно забыть восемнадцать лѣтъ и красоту Анны! Давно и чистосердечно она простилась съ счастьемъ; но камнемъ на сердцѣ лежалъ у ней покой, на который она считала себя обреченной обстоятельствами, и одно присутствіе любви еще нераздѣленной, только-что угаданной ею, уже наполняло ея душу тревожнымъ ожиданіемъ, близкимъ къ радостной надеждѣ…

Но въ сущности Лизавета Васильевна была честная женщина и не могла не вспомнить наконецъ объ Аннѣ и объ умирающей ея матери. Анна, конечно, не стоила своего жениха и была не по немъ, но привязалась къ нему всѣми силами своей ограниченной природы; а Лизавета Васильевна не любила Виктора. Это обязывало ее удаляться отъ Виктора, сколько дозволяло ея положеніе: не то, чтобъ она считала себя способной поощрить нераздѣленное ей чувство (въ ней не было ни на волосъ кокетства), но она знала за собой другую способность — полюбить за то, что ее любятъ… И такъ подвижны и живы были ощущенія Лизаветы Васильевны, что она уже раскаявалась въ своемъ первомъ себялюбивомъ порывѣ и заснула, обдумывая средство устроить дѣло къ лучшему.

Событія протекшаго дня совершенно иначе передумывались Викторомъ. Отъ мучительной ревности онъ перешелъ къ убѣжденію, что его соперникъ не любимъ. Этого мало: Лизавета Васильевна съ нимъ, съ Викторомъ, откровенно говорила о главной тайнѣ своей жизни, какъ съ искреннимъ другомъ, катъ съ единственнымъ человѣкомъ достойнымъ ея довѣрія. Онъ былъ счастливъ и не хотѣлъ отказаться отъ своего счастья. Ему казалось возможнымъ согласовать строгость супружескихъ обязанностей съ духовною привязанностью къ другой женщинѣ. Анна никогда и не позавидовала удѣлу Лизаветы Васильевны, а жить безъ нея Викторъ не могъ. Викторъ сталъ жить новою жизнью, которой онъ предвидѣлъ долгую и счастливую будущность. Все разомъ для него перемѣнилось. Опять въ немъ явилась охота и способность къ труду; онъ сталъ веселъ какъ человѣкъ, у котораго легко на сердцѣ; его отношенія къ Аннѣ стала естественны и постоянно ровны. Въ Викторѣ не осталось и слѣдовъ прежняго нетерпѣнія и взыскательности; а Аннѣ не было повода казаться особенно безтолковой или упрямой. Викторъ называлъ ее своей хозяйкой и безусловно хвалилъ всѣ ея планы о будущемъ устройствѣ ихъ дома, о порядкѣ, который она собиралась завести на кухнѣ или въ прачешной. Анна хлопотала съ утра до вечера, толковала съ портнихами, сама кроила себѣ платья, вообще была совершенно счастлива; иногда, правда, плакала, когда ей напоминали о матери… но это случалось такъ рѣдко и проходило такъ скоро!

«О Байронѣ и о матерьяхъ важныхъ» не было, разумѣется, и въ поминѣ, или рѣчь, касаясь ихъ, но касалась уже ее. Изрѣдка только Анна замѣчала мимоходомъ, что она «этому не училась», да и принималась себѣ перемѣрять цѣлый кусокъ полотна, или занималась чѣмъ-нибудь другимъ въ этомъ родѣ. Уроки рисованья также, слава Богу, прекратились. Виктору случалось застать свою невѣсту въ принадкѣ страшной зѣвоты надъ копіей съ грёзовой головки; онъ упрекнулъ себя въ капризѣ и просилъ Анну не принуждать себя въ угоду ему. Анна изъявила самую наивную благодарность: «въ цѣломъ мірѣ не найдти бы ей такого мужа, какъ Викторъ», говорила она, прибирая карандаши и ненавистную ей грёзову головку… Словомъ сказать, все шло хорошо, и молодые люди, по видимому, совершенно понимали другъ друга. Лизавета Васильевна не могла надивиться такой внезапной перемѣнѣ. Но не менѣе загадочными стала ей казаться и собственныя ея отношенія къ Виктору: въ ихъ дружеской простотѣ ничто уже не отзывалось тѣмъ страстнымъ и порывистымъ чувствомъ, которое само собою сказалось въ день ихъ поѣздки въ Сокольники. Лизавета Васильевна уже начинала думать, что любовь Виктора существовала только въ ея воображеніи и, надобно ей отдать справедливость, не вмѣнила ему своей собственной ошибки въ преступленіе.

Викторъ былъ по прежнему внимателенъ къ Лизаветѣ Васильевнѣ, но сталъ веселъ и сообщителенъ, какъ никогда. И никогда Лизаветѣ Васильевнѣ не случалось открывать въ чужомъ умѣ столько пищи для своего ума; да и въ себѣ самой она прежде не подозрѣвала такого запаса любознательности. Теперь она часто вызывала Тербенева на очень серьезные вопросы (которыхъ едва коснулось ея крайне поверхностное воспитаніе), на вопросы науки, искусства, и понимала цѣну оригинальной простоты его изложенья, образности его разсказовъ и описаній. Не рѣдко разговоръ переходилъ къ предметамъ болѣе близкимъ сердцу… Лизавета Васильевна по немногу посвятила Виктора въ свою протекшую жизнь, и въ тайну своей прежней грусти… прежней, потому что она замѣтно уступала доводамъ Виктора. Она безсознательно сближалась со всѣми его понятіями, сдавалась его убѣжденіямъ, и вскорѣ его общество, стало для нея ощутительною потребностью. Такія отношенія, которыя съ каждымъ днемъ получали большую прелесть въ ея главахъ, такъ мало подходили подъ ея прежнія свѣтскія воспоминанія, что она нерѣдко задумывалась надъ причиною новаго явленія. И ей, свѣтской женщинѣ, свѣтъ уже представлялся гибелью природныхъ дарованій человѣка: «прямое образованіе, думала она, надо искать внѣ свѣтскихъ областей, въ кругу людей незаряженныхъ тщеславіемъ, посвятившихъ жизнь свою не однимъ матеріальнымъ интересамъ»… Такъ шелъ день за днемъ, и Петровская ни разу не спросила себя: любитъ ли она Тарбенева? Еще труднѣе повѣрить, что уже затронутый вопросъ о любви Тарбенева къ ней оставался неразрѣшеннымъ по крайней своей сбивчивости. Вообще Лизавета Васильевна не привыкла къ анализамъ и не вдавалась въ нихъ безъ особыхъ побудительныхъ причинъ. Ей, слава Богу, жилось теперь лучше прежняго, и она мало заботилась о томъ, что можетъ пояснить время, что можетъ открыть случай… Разъ послѣ обѣда Аннѣ вздумалось ѣхать за городъ. Она вспомнила о прогулкѣ Лизаветы Васильеввы и Виктора и объявила, что непремѣнно хочетъ видѣть Оставкино. Викторъ слегка покраснѣлъ, но отвѣчалъ, что онъ «готовъ». Лизавета Васильевна тоже безпрекословно согласилась. Но странно! они тутъ же поняли, что имъ обоимъ эта прогулка будетъ не по-сердцу, не смѣли взглянуть другъ за друга. Зато Анна сохранила полное присутствіе духа:

— Тамъ навѣрное найдется и самоваръ, и чайный приборъ, говорила она: — взять съ собою чаю, сахару и сухарей… а вотъ еще: врядъ ли тамъ есть чайныя ложечки? И чайныя ложечки взять. А ты, Викторъ, запасись какой нибудь книгой; теперь еще рано; если мы тамъ долго пробудемъ и тебѣ соскучится, можешь читать про себя или вслухъ.

— И точно, замѣтила Лизавета Васильевна.

— А я кстати принесъ, съ собой новую книгу, изъ которой хотѣлъ вамъ прочесть нѣсколько страницъ, отвѣчалъ Викторъ.

Часовъ въ шесть всѣ трое сѣли въ коляску и поѣхала. Дорогой одна Анна была весела и болтала. На ней никогда не отзывалось дурное расположеніе духа окружавшихъ ее людей; она обладала счастливою способностью ничего подобнаго не замѣчать. Въѣзжая въ Останкино, Лизавета Васильевна украдкой взглянула на Тарбенева; онъ смотрѣлъ на дорогу, облокотясь на дверцы коляски, но выраженіе его физіономіи казалось совершенно покойнымъ.

Отправились въ садъ.

Разговоръ рѣшительно не клеился и ограничивался отрывистыми замѣчаніями Анны то насчетъ встрѣтившейся имъ барыни съ моськой, то насчетъ мальчишка, стремглавъ перебѣжавшаго черезъ дорогу. Но молчаніе спутниковъ Анны становилось уже неловкостью. Свѣтская находчивость Лизаветы Васильевны поправила дѣло. Она заговорила о загородныхъ поѣздкахъ, пикникахъ, кавалькадахъ, въ которыхъ она нѣкогда участвовала. Викторъ втайнѣ радовался равнодушію, съ которымъ она вызывала воспоминанія своей свѣтской жизни; но Анна слушала съ напряженнымъ вниманіемъ.

— Какъ это весело! сказала она. — Какъ жаль, что обстоятельства лишили меня этихъ удовольствій!

— Чтожь? ты имъ очень завидуешь? спросилъ Викторъ.

— Какъ не завидовать? Ты самъ посуди: вотъ еслибъ мы съ тобой были свѣтскими людьми, по утрамъ мы бы ѣздили съ визитами въ щегольской каретѣ, а вечеромъ на балъ.

— Ты, однако, видишь, Анна, что мнѣ не жаль этой жизни.

— Вы, Лизавета Васильевна, совсѣмъ другое дѣло, отвѣчала Анна: — вы ничего не любите, а я бы, кажется, ничего больше не желала! Съ утра до вечера убирала бы свой домъ, одѣвалась бы съ такимъ вкусомъ и каталась бы въ каретѣ! прелесть! прибавила она, прикладывая пальцы къ губамъ и посылая воздушный поцалуй недосягаемому блаженству.

Тарбеневъ велъ обѣихъ женщинъ; невольнымъ, едва чувствительнымъ движеніемъ онъ прижалъ къ груди своей руку Лизаветы Васильевны, но въ ту самую минуту Анна пожала его руку.

— Мы съ тобой будемъ ѣздить на балъ? спросила она. — Конечно я не поѣду, если ты не захочешь?

— Отъ чего же? отвѣчалъ Викторъ. — Я не захочу, чтобы ты скучала дома. Выѣзжай, сколько дозволятъ ваши средства.

— Что ты говоришь! воскликнула Анна.

— Ахъ, милый, добренькій Викторъ! какое счастье бытъ твоей женой! Нѣтъ! ты одинъ могъ мнѣ полюбиться и никто другой!

«Ни другой, ни онъ», подумала Лизавета Васильевна.

— Сядемте, сказала она; — я устала.

Они расположились на скамьѣ.

— А что же дворецъ? .спросила Анна.

— Викторъ, нельзя ли его посмотрѣть?

— Хорошо, я пойду узнаю.

Черезъ десять минутъ Викторъ воротился съ отвѣтомъ, что дворца видѣть невозможно. Богъ знаетъ — почему, Лизавета Васильевна этого ожидала, и, сказать ли правду, ей было бы досадно, еслибъ Викторъ принесъ другой отвѣтъ.

— Ну такъ давайте пить чай, сказала Анна, у которой сейчасъ же подъ рукою нашлось утѣшеніе въ неудачѣ. — Пойдемте, посмотримте, гдѣ намъ лучше расположиться.

Черезъ четверть часа самоваръ былъ на столѣ.

— Какую взяли вы книгу? спросила Лизавета Васильевна. Викторъ вынулъ книгу изъ кармана, нѣсколько минутъ перебиралъ листы и прочелъ одно, изъ лучшихъ стихотвореній Лермонтова.

Немногіе одарены способностью читать стихи, можетъ быть, оттого, что очень немногіе понимаютъ ихъ. Очень часто вмѣняютъ себѣ въ обязанность читать стихи какъ прозу, забывая, что гармонія непремѣнное условіе поэтической формы. Викторъ былъ одаренъ замѣчательно музыкальнымъ голосомъ и превосходно читалъ; онъ весь увлекся чтеніемъ: машинально проводилъ рукою по лбу и откидывалъ назадъ смой русые вьющіеся волосы, какъ будто для того, чтобъ освѣжиться отъ внутренняго волненія; всѣ черты его лица оживлялись, глубокій взглядъ его голубыхъ гласъ загорался тихимъ блескомъ… Лизавета Василтевна, неожиданно пораженная выразительностію его физіономіи, съ удивленіемъ всматривалась въ Тарбенева и вслушивалась въ звучный его теноръ, передававшій стихи во всей полнотѣ мысли и во всей мелодіи звуковъ.

— Ты будешь пить чай со сливками? сказала Анна.

— Вы уже кончили? спросила Лизавета Васильевна.

— Каковы стихи! сказалъ Викторъ.

— Я никогда не слыхала такого чтенія, не знала, что вы такъ превосходно читаете стихи!

— Сначала онъ мнѣ ихъ много читывалъ, замѣтила Анна; — и много знаетъ наизусть. Вотъ твоя чашка.

Лизаветѣ Васильевнѣ не хотѣлось разставаться съ сладостнымъ впечатленіемъ, она неохотно и разсѣянно отвѣчала на вопросы Анны и только изрѣдка и робко смотрѣла на Виктора, который облокотился на стулъ, опустилъ голову на ладонь… Въ немъ еще не остыло вдохновеніе!…

Когда онъ печально взглянулъ за Лизавету Васильевну, имъ овладѣло неизъяснимое смущеніе… Отношенія ея къ Виктору вступили въ такую пору своего развитія, что изъ уже нельзя было оставаться загадкой. Достаточно было одной минуты, одного самого незначащаго обстоятельства, чтобы чувства Лизаветы Васильевны сказались ей нетолько своимъ настоящимъ именемъ, но и всею своею мѣрою. «Смерть найдетъ свою причину», говоритъ русскій человѣкъ; то же самое можно сказать и о любви. Многихъ могли поразить и чтенія Виктора, и стихи Лермонтова, но кому бы они указали на истинную красоту чтеца, и въ комъ бы воскресили всю свѣжесть, всѣ неожиданные порывы молодости?

Лизавета Васильевна поняла, что любитъ и сколько любитъ. Она и не подумала искоренить это чувство, а отдалась ему съ безотчетнымъ восторгомъ, не спрашивая себя о томъ, есть ли ему будущность и къ чему оно поведетъ? Она была счастлива, невыразимо счастлива!

Дорогой она отдѣлилась отъ разговора, сказавъ, что у нея болитъ голова, и подъ тѣмъ же предлогомъ заперлась въ своей комнатѣ, возвратившись домой. Ей нельзя было говорить о томъ, что наполняло ея душу, и хотѣлось быть одной, чтобы думать на свободѣ.

Она открыла окно, выжидая ухода Тарбенева, долго смотрѣла въ глубь длинной улицы, гдѣ наконецъ онъ скрылся, взяла книгу и перечитывала страницы, которыя читалъ онъ…. и только на разсвѣтѣ заснула тревожнымъ сномъ, не разлучившимъ ее съ очарованіями любви….

Когда поутру Анна вошла къ ней въ комнату, въ Лизаветѣ Васильевнѣ мелькнуло чувство похожее за отвращеніе; но оно исчезло при мысли, что Викторъ не любитъ Анны…. Съ Викторомъ Лизавета Васильевна свидѣлась по прежнему; она лишняго раза не пожала его руки, но все существо ея оживилось: въ бархатныхъ ея глазахъ явился непривычный блескъ, улыбка получила неотразимую прелесть; каждое движеніе дышало внутреннею радостью, даже вседневный нарядъ Лизаветы Васильевны никогда, казалось, не бывалъ ей такъ къ лицу, и никогда Лизавета Васильевна не бывала такъ увлекательна и мила…

Вся это не ускользнуло отъ Виктора, но требовало объясненія… Пользуясь отсутствіемъ Анны, которая отправилась примѣрять новое платье, онъ пытливо взглянулъ на Лизавету Витальевну. Она сидѣла въ большихъ креслахъ возлѣ лампы, поставленной на пьедесталѣ, и перелистывала какой-то журналъ. Высокіе штамбы розъ наклоняли надъ ней свои великолѣпныя верхушки. Свѣтъ лампы, падая на нее съ верху, разливался по ея волосамъ и придавалъ матовую бѣлизну цвѣту ея лица… Ея разсѣянный взглядъ переходилъ отъ страницъ книги къ узорамъ ковра: видно было, что ее занимала какая-то мысль. Вдругъ она закрыла книгу, встала, быстро подошла въ своей шкатулкѣ, отперла ее и принялась чего-то искать….

— "Это однако досадно и непонятно, сказала она: — никто кромѣ меня не отпираетъ этой шкатулки; какъ что нибудь можетъ изъ нея пропасть! Я и тогда напрасно искала его….

Знакомое уже Виктору чувство ревности зашевелилось въ его сердцѣ. Въ одинъ мигъ его воображеніе соорудило самый сумазбродный романъ, которымъ объяснялась внезапная перемѣна Лизаветы Васильевны. Мало ли что могло случиться послѣ встрѣчи въ Сокольникахъ? Развѣ не возобновляются старыя связи?

Онъ вынулъ изъ кармана подаренный ему на память бумажникъ, поспѣшно открылъ его и подалъ Лизаветѣ Васильевнѣ листокъ бумаги.

— Вотъ ваша пропажа, сказалъ онъ съ замѣшательствомъ. — Извините, что я вамъ ранѣе не возратилъ ее.

Необдуманнымъ движеніемъ Лизавета Васильевна схватила листокъ и поднесла его къ лампѣ. Онъ вспыхнулъ, и черный свертокъ пепла, по которому еще перебѣгали искры, полетѣлъ на коверъ и упалъ къ ногамъ Тарбенева.

Тарбеневъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ. Лизавета Васильевна была также смущена, также растеряна какъ и онъ… Появленіе Анны прервало это мучительное и лучшее мгновеніе ихъ жизни: Это мгновеніе уничтожило всю твердость Тарбевева, всю послѣдовательность его поведенія, всю задуманную имъ будущность!

---

Анна осталась недовольною новымъ платьемъ.

— Ну! сказала она, входя въ комнату: — поздравляю! все приходится перепарывать. Нынче просижу съ вами хоть до разсвѣта; завтра я ѣду къ Марьѣ Петровнѣ, и мнѣ ужь будетъ не до того.

Тарбеневъ не зналъ, какъ досидѣть этотъ вечеръ, и ушелъ ранѣе обыкновеннаго. Онъ задыхался отъ волненія, ему нужны были просторъ и движеніе; онъ долго ходилъ по улицамъ и уже поздно воротился домой. Сперва онъ думалъ только о своемъ счастіи, но мало по малу передъ нимъ стали раскрываться печальныя стороны его положенія. Все было сказано между нимъ и Лизаветою Васильевною. Въ силу какого же закона разстались они сегодня послѣ невольнаго признанія взаимной любви? Онъ отдалъ бы половину жизни, чтобы взглянуть на нее еще разъ въ этотъ счастливый день… Ужели этого не будетъ? думалъ онъ…. и вдругъ въ немъ блеснула безумная надежда; можетъ быть, ей также душно въ четырехъ стѣнахъ какъ и ему, и она не останется дома; можетъ быть она проѣдетъ здѣсь! Онъ растворилъ окно и сталъ глядѣть на улицу; экипажи съ трескомъ проѣзжали мимо, тѣни прохожихъ вытягивались силуэтами до самой крыши противулежащаго дома и исчезали за его угломъ…. Но и экипажи, и прохожіе становились рѣже и рѣже…. Вотъ въ послѣдній разъ по тротуару послышались чьи-то торопливые шаги, и замерли въ отдаленіи.

Весь городъ спалъ. Одни часовые протяжно перекликались! Тарбеневъ готовъ былъ заплакать какъ женщина.

Такъ прошелъ часъ, другой; уже свѣтало.

Тарбеневъ всталъ и принялся ходить по комнатѣ. Покончить съ Анной было не трудно. Даже не трудно было бы ее утѣшить: стоило ввѣрить ее покровительству богатыхъ родственниковъ, которые уже не разъ находили случай выразить, ей свое неудовольствіе на неровный бракъ; стоило дать ей возможность вступить въ свѣтъ, по которому она вздыхаетъ.

А не искать же оправданій разрыву съ Анной. Развѣ не доказано, что вымершую любовь ничѣмъ не оживить? И могло ли удержать ея чувство, основанное на дѣтскомъ заблужденіи! Упорствовать въ заблужденіи когда истина ясна какъ день, не значатъ ли добровольно себя обманывать? Ужели простительно въ пользу обмана жертвовать и своимъ и чужимъ счастьемъ?

Викторъ продолжалъ ходить неровными шагами и волновался, самъ не зная чему, еогда вопросъ такъ ясно, и логически разрѣшался въ его пользу. Чего же еще онъ добивался? Зачѣмъ выступалъ на ненужный бой съ самимъ собой? Бѣдный Викторъ! Онъ напрасно всю ночь напролетъ доказывалъ себѣ, что слова благородство, честь, убѣжденія — однѣ слова; онъ себѣ не повѣрилъ, не нашелъ ни одного парадокса, который въ немъ пересылалъ бы врожденное познаніе добра и зла…

Къ какимъ обольщеніямъ не прибѣгалъ онъ? чего не передумалъ?

И обязанъ ли онъ отвѣчать за то, что Анна ere полюбила? И полно любитъ ли она его да и способна ли любить кого нибудь на свѣтѣ? И неодинаково ли онъ связанъ въ отношеній къ обѣимъ женщинамъ? И сама Анна не желаетъ ли другей будущности?

Каждую изъ этихъ мыслей онъ встрѣчалъ какъ путь спасенія и отступался отъ каждой изъ нихъ…

Въ такихъ безпрестанныхъ переходахъ отъ надежды къ отчаянію и отъ отчаянія въ надеждѣ Тарбеневъ провелъ всю ночь безъ сна.

Яркое солнце уже давно освѣщало его комнату, онъ подошелъ къ окну: все оживилось; народъ валилъ на улицу. Тарбеневъ надѣлъ шляпу, вышелъ изъ дому и побрелъ по тротуару безъ всякой мысли, что называется, куда глаза глядятъ. Съ полчаса онъ шелъ какъ сумасшедшій, толкалъ прохожихъ, не извиняясь и не обращая вниманія на громко выраженные нелестные отзывы о его неловкости… Вдругъ кто-то схватилъ его за руку: это былъ Калитинъ, тотъ самый живонивець, который рисовалъ портретъ Анны.

— Чуть съ ногъ не сшибъ, сказалъ Калитинъ. Здравствуй? Куда ты?

— Самъ не знаю.

— Пойдемъ ко мнѣ.

— Пожалуй.

Калитинъ о чемъ-то заговорилъ

— Да что съ тобою, Тарбеневъ? О чемъ ты думаешь? спросилъ онъ, замѣтивъ наконецъ, что Викторъ не слушаетъ.

Въ грустныя минуты жизни дружеское слово легко вызываетъ насъ на откровенность.

— Грустно! мочи нѣтъ! отвѣчалъ Тарбеневъ.

Было молчаніе.

— Вотъ видишь ли: я тебя люблю искренно, а объ иныхъ вещахъ боюсь съ тобой искренно говорить, сказалъ Калитинъ. — Со мной не разъ случалось оскорбить тебя. Ты знаешь, что нашъ взглядъ на вещи не всегда бываетъ одинаковъ.

— Что ты хочешь сказать? спросилъ Викторъ.

— А то, что тебѣ вѣкъ страдать по своей собственной винѣ, отвѣчалъ Калитинъ, у котораго про Виктора всегда былъ цѣлый запасъ нравоученій. — Счастливъ ты не можешь быть никогда при твоей способности видѣть всякую вещь не такъ, какъ она есть, а такъ, какъ тебѣ удобнѣе съ нею сладить. Это тебя вовлекаетъ въ вѣчный рядъ ошибокъ, которыя когда нибудь да скажутся. Ты честенъ въ душѣ, да какой въ этомъ прокъ? Отъ этого не легче ни тебѣ, ни другимъ…

— Мнѣ кажется, сказалъ Викторъ: — я всегда одинъ страдалъ за свои ошибки.

— Ты воображаешь, что одинъ; а можетъ быть, страдаютъ и другіе. Подумай хорошенько: ты вѣчно поставишь себя въ необходимость жертвовать или своими убѣжденіями, или собой, или постороннимъ лицомъ. Не такъ ли? Я вѣдь тебя знаю наизустъ и докажу тебѣ, что я правъ, когда тебя журю. У насъ съ тобой однѣ и тѣ же убѣжденія: почему же онѣ намъ даютъ противуположные результаты, почему ты грустишь, а я доволенъ судьбой? Не ясно ли, что ты грѣшишь въ приложеніи своихъ убѣжденій къ дѣйствительной жизни?

Эти слова, отъ которыхъ отзывалось отчасти здравымъ смысломъ, а отчасти риторикой, сильно подѣйствовали на Тарбенева. Нравоученія Калитина, которыя постоянно вертѣлись около одной и той же темы, пришлись кстати на этотъ разъ и заставили Виктора строго взглянуть на его поведеніе въ отношеніи къ Лизаветѣ Васильевннѣ. Онъ неумолимо обвинилъ себя въ самомъ грубомъ, въ самомъ непростительномъ эгоизмѣ.

Но какая женщина подтвердитъ такой приговоръ? Какая женщина не позавидуетъ Лизаветѣ Васильевнѣ? Тарбеневъ шелъ, понуривъ голову и не находя слова въ свое оправданіе. Калитинъ ввелъ его въ свою мастерскую. Онъ былъ педантъ въ анализахъ, но къ сердцу принялъ его горе. Викторъ долго слушалъ, долго думалъ и наконецъ не выдержалъ напора чувствъ, которыя волновали его со вчерашняго вечера: голова его опустилась на обѣ руки, и онъ заплакалъ какъ ребенокъ! Калитинъ забылъ о нравоученіяхъ и принялся ухаживать за другомъ; онъ предлагалъ ему послать за докторомъ и уговаривалъ лечь спать. Тарбеневъ былъ въ самомъ дѣлѣ изнуренъ безсонницей. Двухъ часовой отдыхъ освѣжилъ его. Проснувшись, онъ уже отчетливо и ясно обдумалъ свое положеніе и принялъ твердое рѣшеніе. Въ восемь часовъ онъ отправился къ Петровской.

Но прежде, нежели мы въ послѣдній разъ увидимъ у ней Виктора, вернемся къ Лизаветѣ Васильевнѣ, которую мы оставили съ той минуты, какъ у нея вырвалось невольное призваніе въ любви. Она понимала, что никогда и никого такъ не любила какъ Виктора, что до сихъ поръ было мало общаго между нею и людьми, къ которымъ она привязывалась, тагьчто ея лучшія нравственныя стороны оставались нетронутыми….

И что же? ужели она теперь узнала и полюбила Виктора для того, чтобы уступить его другой женщинѣ? Это казалось ей невозможнымъ, несбыточнымъ! Но какъ устроить будущность Анны отдѣльно отъ будущности Тарбенева, да и ему честно выйдти изъ затруднительнаго положенія?…

Тысячи предположеній. одно другого несбыточнѣй, смѣнились въ головѣ ея въ теченіе долгихъ часовъ ночи. Наконецъ она напала на счастливую мысль и рѣшилась съ утра же приступить къ дѣлу, призвавъ на помощь все свое терпѣніе и весь запасъ женской хитрости, выпавшей на ея долю. Вставши рано, она тотчасъ отправилась въ комнату Анны.

Анна допивала стаканъ молока и ни о чемъ не думала. Передъ нею на спинкѣ стула было развѣшано вчерашнее платье, перешитое на славу

— Лизавета Васильевна, сказала она: — не нужно ли вамъ чего-нибудь въ рядахъ? Я нынче опять отправляюсь за покупками съ Марьей Петровной.

— Что же, очень хорошо сдѣлаешь, сказала Лизавета Васильевна, садясь противъ нея. — Я рада, когда ты выѣзжаешь хоть съ Марьей Петровной. Это тебѣ развлеченіе. Тебѣ иногда бываетъ скучно съ нами, Анна?

— Нѣтъ; мнѣ никогда не скучно. Скучно мнѣ только было, когда маменька скончалась. Я даже долго не могла привыкнуть, спать одна въ моей комнатѣ; смотришь — нѣтъ ея кровати, некому подавать лекарства! Кажется, я никогда ея не забуду.

Эти слова напомнили Лизаветѣ Васильевнѣ послѣднее завѣщаніе Катерины Михайловны, въ которомъ она видѣла теперь одно поощреніе своей задушевной мысли о необходимости разстроить свадьбу Анны.

— Ты говоришь о несчастіи, которому надобно безропотно покориться, отвѣчала она. — Это другое дѣло. Я тебѣ говорю о томъ, что легко отвратить — о скукѣ. Ты молода, ничего не видала. Очень естественно, что тебѣ хочется повеселиться, и что ты иногда скучаешь между мною и Тарбеневымъ. Онъ слишкомъ серьёзенъ для тебя.

— Что же дѣлать? Я буду же за нимъ замужемъ: мнѣ надо свыкаться съ его нравомъ; я ужь и теперь къ нему очень привыкла.

— И ты думаешь, что никогда не пожалѣешь о свѣтскихъ удовольствіяхъ, о томъ кругу, для котораго ты рождена?

— Я ужь о нихъ часто жалѣла, отвѣчала Анна; — но теперь Викторъ мнѣ обѣщалъ, что будетъ меня пускать на балъ.

— И на балъ ты поѣдешь одна, а онъ будетъ скучать дома?

— Зачѣмъ же? Я его возьму съ собою.

— Тогда ему будетъ еще скучнѣе; ты знаешь, онъ не любитъ танцовать.

Анна задумалась.

— Да, сказала она. — Такъ вотъ что я сдѣлаю. Если вы будете въ Москвѣ, я его завезу къ вамъ, а сама отправлюсь на балъ.

Лизавета Васильевна начинала выходить изъ терпѣнія.

— А если меня не будетъ въ Москвѣ? спросила она.

— Чтожь, я позову его пріятелей: съ ними онъ не скучаетъ.

— Ну, а когда вы останетесь вдвоемъ, что же вы будете дѣлать?

— Какъ что? Онъ будетъ писать, заниматься книгами, а своимъ хозяйствомъ или работой.

— То есть ты будешь на кухнѣ, а онъ въ кабинетѣ? отвѣчала Лизавета Васильевна, не сдерживая горькой насмѣшки.

— Ахъ, Боже мой! Да я думаю ему же лучше, что все въ домѣ у него будетъ въ порядкѣ, какъ слѣдуетъ. А я безъ этого жить не могу.

— Послушай, Анна: замужство вещь серьёзная, жена отвѣчаетъ за полное счастіе мужа, О себѣ тутъ думать нечего: ты можешь быть совершенно довольной, когда хозяйство у тебя въ порядкѣ; но подумала ли ты о томъ, что этого мало для счастья Тарбенева. Ты видишь, онъ охотно говоритъ со мною о такихъ вещахъ, которыхъ ты не понимаешь и о которыхъ онъ не можетъ говорить съ тобою. А женѣ необходимо понимать всѣ вкусы, всѣ чувства своего мужа, иначе между ними будетъ вѣчная разладица, и счастье невозможно. Твое хозяйство будетъ превосходно идти, а мужъ твой горько плакать!

— Такъ что же мнѣ дѣлать? спросила Анна, опустивъ руку съ кускомъ хлѣба, который она подносила ко рту. Научите меня, ради Бога. Я во всемъ васъ буду слушаться.

— Я уже нѣсколько разъ тебѣ говорила, Анна, что ты требуешь невозможнаго. Учиться тутъ нечему, и ты никогда ничему не выучишься. Но скажу тебѣ прямо, что бы я сдѣлала на твоемъ мѣстѣ. Я поняла бы, что не могу быть счастлива, если не будетъ счастливъ Викторъ, и не захотѣла бы испортить жизнь ни себѣ, ни ему. Я бы сказала Виктору: разстанемся на время, посмотримъ не захочется ли каждому изъ насъ другого счастья?… Въ первую минуту мнѣ грустно было бы разстаться съ Викторомъ, но что на это смотрѣть когда дѣло идетъ о всей его жизни. И кто знаетъ, къ уму можетъ повести такое испытаніе. Побывавъ въ свѣтѣ, ты, можетъ быть, поймешь, что тебѣ слѣдуетъ выйдти замужъ за свѣтскаго человѣка; да и Викторъ увидитъ ясно, что ты ему не пара. Лучше же теперь узнать навѣрное, можете ли вы быть счастливы вмѣстѣ или нѣтъ, нежели тогда, какъ дѣло будетъ безъ поправки. Мать благословила тебя идти за Виктора, не зная его; она могла полагать, что вы во всемъ сойдетесь и будете счастливы; но какъ скоро она увидала бы, что ваше счастіе становится сомнительнымъ, можно поручиться, что она была бы согласна со мной.

— Да, maman васъ очень любила. Такъ вы говорите, что намъ бы разстаться на время?

— На твоемъ мѣстѣ я бы такъ поступила.

— Нѣтъ! это невозможно. Во первыхъ уроки скоро начнутся, и Викторъ не можетъ отлучиться изъ Москвы. Во вторыхъ, я-то куда же поѣду?

— Какъ скоро ты согласна и поняла, что я говорю дѣло, отвѣчала Лизавета Васильевна, обрадованная своимъ успѣхомъ: — я берусь за все. У меня сестра замужемъ въ Петербургѣ, она добрая и умная женщина: я тебя поручу ей. Она займется тобой и введетъ тебя въ общество. Ты будешь наряжаться, познакомишься съ молодыми людьми; ты хороша собой и понравишься имъ. Можетъ быть и тебѣ понравится кто нибудь изъ нихъ. Тогда ты сравнишь что больше по тебѣ: теперешняя ли, тогдашняя ли твоя будущность, и рѣшишь своей судьбой.

Глаза Анны заблистали радостью.

— А Викторъ будетъ ли согласенъ?

— Я убѣждена, что будетъ. Ты знаешь, что онъ никогда не противится твоему желанію.

— Точно, никогда! добрый Викторъ! Ахъ, какъ вы это хорошо придумали! Такъ вотъ что я сдѣлаю, сказала Анна съ радостнымъ выраженіемъ. — Я возьму съ собою мое приданое и уговорю Виктора ѣхать также въ Петербургъ. Тамъ онъ сошьетъ себѣ модный фракъ, будетъ одѣтъ совершенно по модѣ, и каждый день можетъ ѣздить къ вашей сестрѣ, и никто не догадается, что онъ не бывалъ въ свѣтѣ.

Это неожиданное заключеніе, какъ громовой ударъ, разбило всѣ надежды Лизаветы Васильевны.

— И точно, отвѣчала она: — я даже думаю, что тогда онъ какъ двѣ капли воды будетъ похожъ на Мильшина!

— Да не хуже его! Лизавета Васильевна, милая моя, сладьте это!

— Да къ чему же это поведетъ? спросила Лизавета Васильевна съ отчаяніемъ. — Развѣ ты не понимаешь, что говорю тебѣ о необходимости разстроить твою свадьбу, о томъ, что Тарбеневъ не можетъ быть твоимъ мужемъ?

— Какъ? разстроить мою свадьбу? Нѣтъ, я никогда, ни за что на это не соглашусь. И въ Петербургъ не поѣду! Нѣтъ! я выйду замужъ за Виктора, ни за кого больше! Объ этомъ нечего и говорить!

— Да о чемъ же мы говорили?

— Какъ это возможно! повторила Анна: — нѣтъ! и въ Петербургъ не поѣду. Я люблю Виктора, я къ нему привыкла, я выйду за него замужъ!

— Такъ тебѣ все равно, будетъ ли онъ счастливъ или нѣтъ? спросила Лизавета Васильевна, рѣшительно поставляя вопросъ.

— Отчего же ему не быть счастливымъ? отвѣчала Анна. — Я буду дѣлать все, что ему только захочется.

Лизавета Васильевна не возражала; она поняла всю безполезность дальнѣйшихъ попытокъ и ушла въ свою комнату, гдѣ и пробыла цѣлый день, отказываясь отъ завтрака и обѣда. Когда Анна отправилась къ Марьѣ Петровнѣ, она вздохнула свободнѣй и дала волю слезамъ. Она плакала о своемъ безсиліи!… Оставалась одна надежда на Виктора, которой Лизавета Васильевна не смѣла довѣряться, смутно понимая, что не по немъ всѣ средства, которыя бы могли ихъ спасти… Часу въ седьмомъ звонокъ раздался въ сѣняхъ. Лизавета Васильевна подошла къ зеркалу, чтобы оправить волосы и утереть послѣднія слезы. Тарбеневу въ передней объяснили, что барышня уѣхала и барыня нездорова. Пустыми комнатами онъ дошелъ до дверей спальни.

— Войдите, сказала Лизавета Васильевна, услышавъ его шагъ.

Она сидѣла въ большихъ креслахъ, въ глубинѣ комнаты, остававшейся въ полусвѣтѣ отъ опущенныхъ сторъ. Но Викторъ уже былъ встревоженъ извѣстіемъ о ея болѣзни; да в недостатокъ свѣта не вполнѣ скрадывалъ слишкомъ рѣзкіе слѣды ея душевнаго разстройства.

— Вы больны? что съ вами? спросилъ Тарбеневъ.

— Я не больна, отвѣчала Лизавета Васильевна.

Онъ сѣлъ противъ нея; ихъ раздѣлялъ узенькій столъ, на которомъ лежалъ платокъ, вымоченный слезами; Викторъ это тотчасъ замѣтилъ, къ тому же онъ въ первый разъ входилъ въ комнату Лизаветы Васильевны — и въ послѣдній разъ! Вся его твердость поколебалась, но онъ понялъ, что цѣлая будущность опредѣлится его первымъ словомъ

— Соберитесь съ силами и выйдите въ гостиную, сказалъ онъ. — Подумайте, хорошо ли, простительно ли упадать духомъ?

— Есть положенія, въ которыхъ не найдешь ничего хорошаго, отвѣчала она.

— Всмотритесь въ нихъ и вы найдете ихъ хорошую сторону. Судьбы не переспоришь.

— Вы думаете?

— А вы не убѣдились?

— Нѣтъ.

— Оно безспорно можно, продолжалъ Викторъ: — но на иныя мѣры ни вы, ни я — мы неспособны. Все на свѣтѣ было передумано и все оказалось несбыточнымъ!

Лизавета Васильевна не поняла или не хотѣла понять Виктора: слабость женскаго сердца готова была осудить тѣ самыя убѣжденія, передъ которыми сама же она преклоняла колѣна.

— Иногда, сказала она: — мы на судьбу слагаемъ собственную вину — недостатокъ собственныхъ силъ!

— Вы точно ли такъ думаете? спросилъ Тарбеневъ, взглянувъ на нее съ выраженіемъ упрека.

— Викторъ, простите мнѣ; я васъ не стою! сказала Лизавета Васильевна, протягивая ему обѣ руки.

Онъ наклонился и поцаловалъ ихъ.

Этимъ безпредѣльно грустнымъ поцалуемъ они отказывались отъ счастья цѣлой жизни!

---

Тарбеневъ женатъ. Друзья, его говорятъ, что онъ не отвыкъ хандрить, но перемѣнился во многомъ: нѣтъ слѣдовъ его прежней впечатлительности, и онъ остается равнодушенъ къ тому, чѣмъ прежде увлекался. Богъ знаетъ, не дѣйствіе ли это послѣдняго, полученнаго имъ впечатлѣнія, передъ которымъ блѣдны всѣ остальныя, и не будетъ ли милый образъ женщины вѣчно становиться между нимъ и всѣмъ, что онъ любилъ…

Что вамъ сказать о Лизаветѣ Васильевнѣ?

Недавно она уѣхала изъ Москвы и такъ поспѣшно, что всѣ ея вещи остались нетронутыми въ домѣ, во расчетливый хозяинъ, не выждавъ, чтобы выбрались, прибилъ къ воротамъ ярлыкъ съ лаконическою надписью: «отдается внаймы». Я въ это время искала квартиры на зиму, и мнѣ совѣтовали взять домъ, гдѣ жила Петровская. Я поѣхала его осмотрѣть. Домъ былъ дѣйствительно свѣтелъ, наряденъ, отдѣланъ со вкусомъ. Одна спальня ея отличалась отъ другихъ комнатъ нѣсколько суровой простотой. Единственная вещь, напоминающая въ ней о прихоти или роскоши, была висѣвшая на стѣнѣ гравюра, въ золотой рамѣ, «Меланхолія» Альберта Дюрера. Случалось ли вамъ видѣть это произведеніе великаго мастера? Съ перваго взгляда она васъ непріятно поразитъ: женщина немолодыхъ лѣтъ смотритъ на закатъ солнца; около нея расположены въ холодномъ порядкѣ символическіе атрибуты вѣчности, вѣрности и уединенія; на всю фигуру падаетъ рѣзкая тѣнь; контуры не изящны, околичности описаны такъ сухо и ровно, что не на чемъ остановиться глазу. Но вся мысль мастера вложена въ выраженіи глазъ, обращенныхъ на послѣдніе лучи дня. За этимъ выраженіемъ безвыходной грусти исчезаетъ все, что въ гравюрѣ могло бы казаться неуклюжимъ и рѣзкимъ: въ немъ вы угадываете тайну утраченной молодости, цѣлую жизнь страданій, вѣчныя, скорбныя воспоминанія!… Я долго не могла оторваться отъ этой гравюры… нечаянно взглянувъ на раму, я замѣтила на ней карандашемъ начертанную цифру: 1852. Это годъ женитьбы Виктора и знакомства его съ Петровской. Не разлюбить ей Виктора!

Впрочемъ, ни объ Викторѣ, ни объ ней я ничего положительнаго не знаю и ограничиваюсь одними предположеніями. Одно могу сказать навѣрное: Анна совершенно счастлива.

ОЛЬГА Н**.

"Современникъ", № 12, 1854