Не по правдѣ.
Повѣсть.
править
I.
правитьВъ степи холодно и пустынно. Пронзительный осенній вѣтеръ съ жалобнымъ воемъ разгуливаетъ по ней изъ конца въ конецъ, раскачивая тощіе кусты полыни и чернобыльника и шурша почернѣвшею соломой, застрявшей на жнивьѣ. Сырая тяжелая мгла стоитъ въ воздухѣ, и въ ея холодныхъ волнахъ тонетъ и степь, и черточка дальняго горизонта, и кусты сухого бурьяна. А вверху безмолвно и безотрадно плачетъ угрюмое небо.
По грязной проселочной дорогѣ, скрипя колесами и ныряя въ туманѣ, еле тащится телѣга. Пара лошадей, тяжело дыша и помахивая мокрыми хвостами, едва бредетъ и поминутно останавливается, потому-что на колеса накатывается масса густой, липкой грязи. Идти невыносимо тяжко. Лошади отъ натуги разѣваютъ рты; отъ ихъ тѣлъ валитъ густой бѣлый паръ; изъ ноздрей течетъ кровь. Въ телѣгѣ два сѣдока: одинъ изъ нихъ правитъ и безпрестанно понукаетъ лошадей. «Ну, милыя, ну, малютки!» Малютки на мгновеніе пріободряются, натуживаются, и телѣга снова начинаетъ мѣрно нырять въ грязи и туманѣ. Однообразно тянется дорога! Все тѣ-же сѣрыя пространства, тѣ-же кусты бурьяна, та-же солома, щетиной торчащая по жнивью. Изрѣдка вынырнутъ изъ тумана силуэты стоговъ сѣна или курганъ со стаей растрепанныхъ воронъ и галокъ на вершинѣ или хуторская вѣтрянка — и снова исчезаютъ во мглѣ.
А небо все плачетъ. Сѣдоки тщетно кутаются въ свои халаты — сырость нижетъ до костей. Одинъ изъ нихъ — тотъ, что все понукаетъ лошадей — уже старикъ лѣтъ 50, — низко надвинулъ на лобъ свою шапку и поднялъ воротникъ халата выше ушей, но проклятая мгла и за воротникъ пробралась. Все лицо старика мокро; съ бороды течетъ и даже по спинѣ ползутъ медленно холодныя струйки. Другой сѣдокъ — молодой парень, — лежитъ въ телѣгѣ. Онъ совсѣмъ накрылся рогожей и не шевелится, даже лица его хорошенько не видать, только глаза широко открыты и, не мигая, глядятъ изъ-подъ рогожи на небо съ выраженіемъ какого-то недоумѣнія. Старикъ изрѣдка оборачивается и смотритъ на своего спутника… но сейчасъ-же снова отвертывается и съ усиленной энергіей начинаетъ понукать лошадей.
Вотъ впереди что-то зачернѣло. Слышится скрипъ колесъ, шлепанье копытъ по грязи, смутные голоса… и изъ тумана выплываютъ какія-то безобразныя тѣни. Это обозъ. Медленно тащатся возы, тщательно увязанные веревками, покрытые холщевыми торпищами, рогожей и войлоками. Волы серьезно и не спѣша волокутъ эти возы, низко склонивъ головы подъ ярмомъ и нисколько не смущаясь комками грязи, налипшей у нихъ на ногахъ, на шеѣ, на вдавленныхъ худыхъ бокахъ. Кое-гдѣ на возахъ шевелятся безобразныя груды овчины и всякаго тряпья, изъ-подъ котораго нѣтъ-нѣтъ, да и выглянетъ либо клочковатая мужицкая борода, либо румяное молодое лицо бѣлобрысаго паренька. Рядомъ съ переднимъ возомъ бѣжитъ-«грѣется» тщедушный мужичонка въ короткой овчинѣ и накинутомъ сверху зипунѣ. Онъ похлопываетъ галицами одна о другую, приплясываетъ лаптями по грязи и безпрестанно покрикиваетъ на воловъ. «Ну, цобъ-цобе, вислоухіе»! — Поравнялись.
— Куда ѣдете? — спросилъ старикъ, зорко и внимательно оглядывая обозъ.
— Въ городъ, — отвѣчалъ пѣшій мужикъ.
— Пшеничка, что-ль?
— Пшеничка.
Старикъ слѣзаетъ съ телѣги, и нѣкоторое время идутъ рядомъ молча.
— А почемъ? — спрашиваетъ наконецъ старикъ.
— Семь съ полтиной… — не вдругъ отвѣчаетъ мужикъ.
— Да что ты? — ужасается старикъ.
— А ты какъ думалъ? — Мужикъ вдругъ мрачно оживляется. — Коревое дѣло! Да это еще что! Анадысь наши Туркину по семи ссыпали! Чистый разоръ! Да погодка-то еще стоитъ, — мга, сиверко, — не приведи Богъ… Животовъ всѣхъ порѣжешь въ отдѣлку по эдакой дорогѣ…
Опять молчанье и шлепанье лаптей по грязи.
— А ты — тоже въ городъ, значитъ? — спрашиваетъ мужикъ.
— Да-а, — уныло протягиваетъ старикъ и оглядывается на лежащаго въ телѣгѣ парня. Мужикъ тоже смотритъ на него и догадывается, въ чёмъ дѣло.
— Надо быть, — сдавать?
— Сдавать…
— Сынка, знать?
— Не… племяша… — неохотно отвѣчаетъ старикъ, потомъ торопливо садится на телѣгу, подбираетъ вожжи и снова начинаетъ понукать лошадей: «Ну, малютки, отдохнули! Потрогивай, — недалече осталось…» Лошади прибавляютъ шагу, и обозъ остается позади.
А парень все также неподвижно лежитъ въ телѣгѣ и смотритъ въ небо застывшими глазами. Онъ не чувствуетъ холода и сырости, не чувствуетъ тряски, не видитъ пустынныхъ полей, кургановъ и стоговъ сѣна. Съ того самаго дня, какъ надъ нимъ разразился неожиданный ударъ, онъ пересталъ думать, соображать, ощущать. Онъ какъ-будто окаменѣлъ: онъ не помнилъ дней, не видѣлъ, что дѣлается кругомъ, не думалъ о будущемъ. Все для него пропало, исчезло, остались только одни воспоминанія… и какія хорошія воспоминанія! Вотъ и теперь, лежа подъ рогожей и глядя въ сѣрое небо, онъ совсѣмъ не видитъ тяжелыхъ тучъ и мглы, нависшей надъ нимъ. Напротивъ, ему кажется, что небо такое синее, безоблачное, все залитое ослѣпительнымъ блескомъ золотого солнышка. А вонъ и рѣчка плещется; у рѣки шумятъ сѣдыя ветлы; зеленая осока глядитъ въ неподвижную глубь. На плоту, подъ ракитами, стоитъ Ольгунька… Она моетъ бѣлье и хохочетъ, — зубы такъ и сверкаютъ, какъ жемчуги. Яшка стоитъ около нея и тоже хохочетъ. Дѣло, по поводу котораго они смѣются, очень хорошее и близкое для нихъ дѣло. Они оба обдумали его еще давно, въ тотъ самый день, когда дядя Авдѣй засталъ ихъ вмѣстѣ за скирдами и отхлесталъ обоихъ свяслами по спинѣ. Но свясла не подѣйствовали, а только еще болѣе сблизили ихъ и подвинули впередъ ихъ завѣтное обоюдное дѣло. Самъ дядя Авдѣй не препятствовалъ этому дѣлу и, смѣясь, часто говаривалъ, что вотъ придется вѣрно, обмолотивъ пшеничку, варить брагу, да и идти къ попу съ поклономъ. Однимъ словомъ, все шло, какъ по маслу… и вдругъ неожиданный ударъ… Съ этого времени все померкло для Яшки.
Дядя Авдѣй — тотъ самый старикъ, который везетъ теперь Яшку въ городъ, — былъ самый зажиточный и кряжистый мужикъ въ Захоперьи. У него своя собственная «вѣчная» земля — 5 сотейниковъ (12 десятинъ), хорошая мельница на Хопрѣ, большая пятистѣнная изба, огородъ и конопляники. Семья у него тоже порядочная: три дочери, два сына, да за хозяйку жила еще бѣдная дальняя родственница съ сыномъ — вотъ этимъ самымъ Яшкой. Старухи у него давно уже не было, — она померла вмѣстѣ съ двумя старшими сыновьями въ холерный годъ, а онъ, хоть и былъ въ то время еще въ силѣ мужикъ, но жениться вдругорядь не захотѣлъ, не желая вносить раздоръ въ семью, гдѣ были уже большія дочери. Вообще, дядя Авдѣй былъ старикъ съ разумомъ, справедливый старикъ, и очень гордился тѣмъ, что всю жизнь свою жилъ «по правдѣ», не совершивъ ни разу дурного дѣла. Напримѣръ, онъ при своемъ достаткѣ, выдѣлявшемъ его изъ ряда другихъ его односельцевъ, могъ-бы легко сдѣлаться міроѣдомъ, кулакомъ и держать въ рукахъ не только все свое село, но и окрестныя, но онъ этого не дѣлалъ. А между тѣмъ ему ничего не стоило-бы увеличить свое состояніе впятеро и вдесятеро, — стоило только поприжать хорошенько своихъ сосѣдей, которыхъ онъ отлично понималъ и зналъ всю ихъ подноготную. Но ни одна кулацкая продѣлка ни разу не омрачала свѣтлой совѣсти дяди Авдѣя, и откладывая ежегодно въ кубышку нѣсколько десятковъ лишнихъ рублей, онъ по всей справедливости могъ сказать, что деньги эти нажиты имъ «по-Божьему», «по правдѣ», что никого онъ не прижалъ, не ограбилъ, никого не заставилъ пролить лишней слезы на свѣтѣ. Но не будучи кулакомъ и міроѣдомъ, Авдѣй въ то-же время не былъ и милостивцемъ, мірскимъ благодѣтелемъ. Онъ терпѣть не могъ нищенства и нищихъ, и никогда не подавалъ милостыни, за что его многіе не любили и называли скаредомъ. Онъ не терпѣлъ лѣни, распущенности, нужды и съ презрѣніемъ смотрѣлъ на бѣдныхъ и захудалыхъ мужиковъ. Онъ судилъ по себѣ, и его хотя смѣтливый, но узкій умъ не могъ примириться съ мыслью, что могутъ быть въ жизни человѣка такія обстоятельства, которыя, помимо его воли, разорятъ его и заставятъ выбиться изъ колеи. Дядя Авдѣй разсуждалъ приблизительно такъ: вотъ я мужикъ, я никогда никого не грабилъ, не надувалъ, не нищенствовалъ — и живу хорошо, ни въ чемъ не нуждаюсь. Слѣдовательно и всякій мужикъ, если захочетъ, можетъ также устроиться. А если онъ бѣдствуетъ, если ходитъ побираться, — стало быть, самъ и виноватъ. Этотъ силлогизмъ, выработанный имъ на опытѣ собственной жизни, былъ основаніемъ всѣхъ его нравственныхъ устоевъ, и сбить съ него дядю Авдѣя было невозможно. Въ долгъ онъ тоже никогда никому не давалъ, хоть тутъ разревись передъ нимъ и цѣлый день валяйся въ ногахъ. Зато, нанявши работника, онъ кормилъ его какъ на убой, плату давалъ хорошую, и при разсчетѣ, если работникъ «заслужилъ», — не пьянствовалъ, не лѣнился, берегъ добро и скотину, — часто давалъ прибавку. Поэтому работники жили у него подолгу, а одинъ изъ нихъ — старикъ Левонъ, — такъ до того прижился, что считался совсѣмъ членомъ семьи, и Авдѣй во всемъ ему довѣрялъ, какъ родному брату. На мельницѣ у дяди Авдѣя тоже были свои порядки. За помолъ онъ лишняго не бралъ, какъ другіе мельники, не прибавлялъ ничего, но и даромъ или въ долгъ никому не мололъ. Изъ-за этого тоже часто выходили непріятности.
— Смели, Авдѣй Семенычъ, въ долгъ! — умоляетъ его мужикъ, привезшій на мельницу послѣдній куль ржи. — Я тебѣ, родимый, осенью все отсыплю, да еще съ походомъ, убей меня Богъ, отсыплю!
Авдѣй Семенычъ молчитъ.
— А, Авдѣй Семенычъ? — ноетъ мужикъ. — Ей Богу, послѣдній куль доѣдаемъ! Вѣдь съѣдимъ, тогда хоть околѣвай! Не убудетъ у тебя, отъ гарнца-то… А?
— Сказано, не буду въ долгъ молоть, — говоритъ наконецъ дядя Авдѣй. — Знаешь вѣдь мое положенье-то, чего-же разговаривать.
— А то смели, — уговариваетъ мужикъ. — Лопни мои глаза, отдамъ ужо. И съ походомъ.
— Ну нечего калякать-то! Коли хочешь — засыпай, а не хочешь — проваливай. И походу твоего мнѣ не надоть. А насильно я тебя незаставляю.
Мужикъ, нечего дѣлать, засыпаетъ и, смоловъ рожь, отъѣзжаетъ отъ мельницы, разражаясь бранью.
— Погоди, старый чортъ! погоди! — стоитъ въ воздухѣ его вымученная голодомъ ругань. — Погоди, накажетъ Господь, все хлынью пойдетъ! Не разживешься отъ моихъ сиротскихъ гарнцевъ, убей меня Богъ, не разживешься! Господь-то онъ видитъ!
А Авдѣй Семенычъ стоитъ на крыльцѣ и, нисколько не смущаясь проклятіями мужика, посмѣивается себѣ въ бороду. «Ладно, ругайся! Знаю я тебя, кабашника, все равно пропьешь гарнецъ-то! Эхъ, чудной народецъ!»
И онъ съ спокойной совѣстью садится за столъ, съ спокойной совѣстью спитъ по ночамъ, и никакія тяжелыя видѣнія не безпокоятъ его сна. Да и отчего ему не спать? Конечно, онъ хорошо знаетъ, что для бѣднаго мужика гарнецъ ржи значитъ очень много — гораздо больше, чѣмъ для него, у котораго 5 сотейниковъ «вѣчной» земли и амбары полны хлѣба, но еще лучше ему извѣстно, что мужикъ все равно отъ гарнца не разбогатѣетъ и что, давши одному льготу, надо ужъ и другимъ тоже давать, а это для собственнаго кармана будетъ накладно. И сладко спится Авдѣго Семенычу!
Мужики, впрочемъ, ругая его при случаѣ, все-таки уважали своего суроваго мельника. Они сами хорошо понимали, что не давать въ долгъ — резонъ, потому что всѣ они въ одинъ прекрасный день могутъ оказаться банкротами и не заплатить своихъ долговъ. Притомъ многіе изъ нихъ въ душѣ сознавали, что очутись они на мѣстѣ Авдѣя, точь въ точь стали-бы поступать такъ-же, какъ и онъ. И поэтому, когда первое зло сходило, всѣ снова ѣхали на мельницу къ Авдѣю, зная, что онъ-то уже не обочтетъ, не обмѣритъ, а поведетъ дѣло по Божьему. «Справедливый мужикъ!»
Въ общественныхъ дѣлахъ Авдѣй велъ себя не менѣе своеобразно. Онъ презиралъ, напримѣръ, учрежденіе общественныхъ запасныхъ магазиновъ, потому что они были всегда пусты, и часто на сходкахъ предлагалъ ихъ уничтожить; не вѣрилъ въ благодѣтельность хлѣбныхъ ссудъ крестьянамъ, которыя, по его мнѣнію, только способствуютъ пьянству и распущенности, и совершенно не раздѣлялъ мужицкихъ надеждъ на мифическій «черный передѣлъ», который въ будущемъ долженствовалъ «всѣхъ уровнять» и всѣхъ осчастливить. «Сказки это все! — говорилъ онъ. — Дожидайся! Виданное-ли это дѣло, чтобы землю взяли, да мужикамъ всю и отдали! Гдѣ это такіе мужицкіе радѣтели существуютъ? Нѣтъ, ты на это не надѣйся, а не будь-ка самъ плохъ, да держись за свое и зубами и когтями, вотъ тебѣ хорошо и будетъ!»
И когда на сходкѣ рѣшался какой-нибудь вопросъ относительно ссуды, или сложенія недоимокъ, или чего-нибудь еще въ этомъ родѣ, Авдѣй всегда былъ одинъ противъ цѣлаго общества и шелъ въ разрѣзъ съ мнѣніемъ всего села.
— Обидно, Авдѣй Семенычъ! — говорили ему мужики. — Ты ровно и не нашъ, не общественникъ. Неужто ужъ тебѣ не порадѣть за своихъ-то, за общество? Неужто мы тебѣ чужіе, что ты намъ добра не желаешь?
— А, ну васъ! — осаживалъ ихъ Авдѣй. — Пустое все это вы затѣваете, потому я и не радѣю. Какое вы общество, когда сами себѣ помочь не можете? Тамъ, глядишь, дыра, тутъ прорѣха, а вы хотите на старое новую заплату накладывать. Пуще разорвется, вѣрно говорю!
— А какъ-же, по твоему?
— Да такъ-же! Вы вонъ лучше-бы взяли, да кабаки и закрыли, глядишь, въ каждомъ дому за годъ-то прибавка и объявится. Вѣдь изъ васъ каждый, чай, цѣлковыхъ на полтора, а то и на два, вина выпьетъ. А на эти денежки взять-бы, да у Крутцовскаго барина землю и арендовать, да общественную запашку сдѣлать, вотъ-бы дѣла-то и пошли. Такъ-то! Извѣстно, свой кусочекъ малъ, да дорогъ, а чужой коровай и великъ да проку въ немъ нѣтъ, потому, чужого добра не жалко. Вѣрно-ли я говорю?
Мужики поддакивали, но ссуду все-таки брали, и когда на будущій годъ имъ, кряхтя и почесывая спины, приходилось возвращать ее, Авдѣй посмѣивался. «Что, говорилъ я вамъ давишь? Великъ чужой коровай, а сытости въ немъ нѣту! Припасайте-ка, Господи благослови, свой!»
— Да, хорошо тебѣ, старому чорту, пѣть, когда у тебя куры не клюютъ! — ворчали мужики.
Одинъ только разъ Авдѣй Семенычъ явился благодѣтелемъ, да и то къ своей собственной выгодѣ. У него была дальняя родственница, вдова, которая жила больше по людямъ и нищенствовала. Но однажды она заболѣла ревматизмомъ, и пришлось ей очутиться чуть не на улицѣ. Нечего дѣлать, надо было идти къ сватьюшкѣ, Авдѣю Семенычу, хотя и не надѣялась она на него, потому что хорошо знала его нравъ нз обычаи. Ударилась она ему въ ноги и съ воемъ просила принять еевъ домъ.
— Все тебѣ буду робить, родименькій! Полы мыть, стирать, стряпать, за скотиной ходить по силѣ-мочи, только не оставь меня, безталанную…
«Ну, какая отъ тебя работа?» подумалъ Авдѣй и хотѣлъ было отказать. Но съ бобылкой былъ сынъ, мальчикъ лѣтъ 12-ти; старикъ взглянулъ на него попристальнѣе, задумался и сказалъ: «ну Богъ сътобой — оставайся!»
Старуха разсыпалась въ благодарностяхъ, величала его благодѣтелемъ, защитникомъ… но она и не подозрѣвала, что у Авдѣя Семенычабылъ особый разсчетъ, что не даромъ онъ такъ скоро согласился принять ее къ себѣ въ домъ. Дѣло въ томъ, что при большомъ хозяйствѣу Авдѣя въ дому былъ недостатокъ въ работникахъ. Дочерей считать нечего, дѣвка, извѣстно, отрѣзанный ломоть, а сыновей только двое, да одинъ изъ нихъ еще по улицѣ безъ штановъ бѣгалъ. Конечно, пока, самъ онъ въ силѣ, хозяйство будетъ крѣпко стоять, но когда старшій сынъ подростетъ, а онъ захирѣетъ, дѣла должны непремѣнно пошатнуться. Сынъ еще молодъ будетъ, чтобы управляться одному, а на наемныхъ, исключая развѣ одного Левона — плоха надежда. Да и Левонъ уже старъ становится; помретъ — другого такого не скоро найдешь. Пріютивъ-же у себя, какъ родного, посторонняго мальчика, онъ вводилъ въ домъ лишняго работника, который, работая не по найму, а будучи самъ заинтересованъ въ дѣлѣ, конечно, будетъ усердствовать и радѣть о хозяйствѣ, какъ о своемъ собственномъ. А мальчикъ былъ, видно, шустрый, смышленый и очень понравился Авдѣю Семенычу. «Славный работникъ будетъ!» думалъ Авдѣй Семенычъ, глядя въ подвижное личико и бойкіе каріе глазенки пріемыша. И дѣйствительно Яшка былъ парень хоть куда. Онъ такъ и носился по двору, по избѣ, по огороду; тамъ скотину сводитъ на водопой, тутъ хлѣвъ вычиститъ и соломки свѣжей коровамъ подстелетъ, здѣсь грядки вскопаетъ и плетень приладитъ, что твой большой работникъ. Авдѣй былъ доволенъ…
Время шло, дѣла Авдѣевы шли въ гору, дѣти подростали. Яшка и Гаврилка, старшій сынъ Авдѣя, были однолѣтки, и старикъ сталъ подумывать о томъ, чтобы ихъ женить. Оба парня выросли молодцами и хорошими работниками; старшая дочка, Ольга, тоже выровнялась въ красивую, статную дѣвку. И когда для нея наступила 17-я весна — Авдѣй своимъ зоркимъ глазомъ сталъ замѣчать у себя въ дому, что-тонеладное… Охъ, вы, весеннія ночки душистыя, соловьиныя!..
Но на Авдѣя Семеныча эта душистая весна подѣйствовала совсѣмъ, не такъ, какъ на его дочку, Ольгуньку. Онъ сильно нахмурился… Потомъ подумалъ, снова поразмыслилъ, и лицо его прояснилось. Въ головѣ старика сложился новый планъ. Онъ пересталъ обрывать Ольгу, пересталъ коситься на Якова и только добродушно ухмылялся въ бороду, когда заставалъ ихъ за какими-нибудь невинными шалостями. Разъ выйдя на огородъ тесать колья, онъ наткнулся на такую сцену. Яшка норовилъ подойти къ Ольгупькѣ, а Ольгунька изо всѣхъ силъ колотила его лопатой по спинѣ. Наконецъ Яшка какъ-то изловчился и схватилъ таки ее въ охапку; Ольгунька при этомъ ужасно визжала и отбивалась, и кончилось все это дѣло тѣмъ, что оба поцѣловались такъ крѣпко, что Авдѣй, наблюдавшій изъ-за плетня всю эту сцену съ начала до конца, только сказалъ: «эхъ»! Но вмѣсто того, чтобы хорошенько припугнуть ихъ и разругать, онъ только цыкнулъ такъ громко, что они разбѣжались въ разныя стороны, а самъ пошелъ домой, ласково улыбаясь и твердя про себя: «Ахъ, шельмецы эдакіе, ну, шельмецы! Ахъ, курицыны дѣти, гляди, что удумали, а? Что ты съ ними подѣлаешь»…
Однако онъ до поры, до времени наказалъ Яшкиной матери строго слѣдить за молодежью, а Яшкѣ объявилъ, что если онъ будетъ держать себя поскромнѣе, то черезъ годикъ-другой можно будетъ и свадьбу сыграть. При этомъ Авдѣй Семенычъ прибавилъ, что какъ только Яковъ женится на Ольгунькѣ, такъ онъ совсѣмъ войдетъ въ ихъ домъ на правахъ сына и дольщика въ общемъ трудѣ и капиталѣ.
Яковъ и Ольгунька были на седьмомъ небѣ и у нихъ только и разговору было, что о будущей свадьбѣ. Они перестали прятаться за плетнями и одоньями, а чаще всего въ сумерки садились гдѣ-нибудь на приступочкѣ, у крыльца, и шушукались. Чего-чего только они не переговорили, какихъ плановъ не строили. Иногда къ нимъ подсаживался и Гаврила, и они втроемъ принимались мечтать, какъ они хорошо и счастливо заживутъ, когда поженятся… А тѣмъ временемъ Авдѣй, прислушиваясь къ разговорамъ молодежи, исподволь пріискивалъ невѣсту и Гаврилѣ.
Прошелъ годъ. Однажды Авдѣю пришлось быть по дѣлу въ волостномъ правленіи и тамъ, между прочими разговорами, волостной писарь сказалъ ему: — а кстати, Авдѣй Семенычъ, Гаврила-то твой въ будущемъ году на призывѣ?
Авдѣя точно обухомъ по головѣ ударили.
— Какъ такъ на призывѣ? вымолвилъ онъ.
— Да такъ. Что это ты, аль позабылъ. Вотъ гляди ка…
И писарь сталъ рыться въ книгахъ. Но Авдѣй его не слушалъ больше и самъ не свой вышелъ изъ волостного. Устраивая судьбу своихъ дѣтей, онъ совершенно позабылъ о солдатчинѣ, да притомъ-же ему всегда почему-то казалось, что Гаврила — льготный. И вдругъ ему объявляютъ, что никакой льготы нѣтъ и что Гаврила, — этотъ золотой работникъ, отцовъ любимецъ, надежда семьи — долженъ идти подъ красную шапку. Авдѣй былъ ошеломленъ. Придя домой, онъ никому ничего не сказалъ и залегъ на печь. Тоска грызла его; сердце ныло.
«Какъ такъ, думалъ онъ, ворочаясь на печи. Гаврюху въ солдаты… Съ кѣмъ-же я-то тогда останусь? Положимъ, Яшка… и Ѳедька подростаетъ — 15-й годокъ пошелъ съ Успенья. Но что Яшка? Яшка — чужакъ, а Ѳедька малъ еще, въ силу не взошелъ, да и далеко ему до Гаврюхи. Гаврюха — золото; онъ въ Ѳедькины-то года вонъ какъ ворочалъ. А Ѳедькѣ только-бы на улицѣ погулять, пѣсни пѣть… Нѣтъ, никакъ невозможно безъ Гаврюхи. Сыночекъ ты мой родненькій, неужто-же тебѣ горе горевать на чужой сторонкѣ»…
И скудная старческая слеза въ первый разъ въ жизни выступила на глазахъ Авдѣя. Всю ночь не спалъ Авдѣй, — все ворочался, а когда всталъ — семейскіе его не узнали. Подался мужикъ, — осунулся и поблѣднѣлъ. Когда сѣли завтракать, и Гаврила сталъ рѣзать хлѣбъ, — Авдѣй взглянулъ на него, и ему сдѣлалось тошно. Онъ вышелъ изъ за стола и снова полѣзъ на печь.
— Ты что это, батюшка, аль неможется?
Авдѣй только рукой махнулъ.
Скоро по всему селу стало извѣстно, что Авдѣева Гаврюху въ будущемъ году забреютъ. Семейскіе горевали; Авдѣй былъ неузнаваемъ. Старый крѣпкій дубъ въ одночасье пошатнулся. Онъ сдѣлался разсѣянъ, часто на мельницѣ перепускалъ муку, забывалъ брать за помолъ, а его самодовольная гордая усмѣшка смѣнилась двумя глубокими морщинами на щекахъ. Въ семьѣ онъ сталъ придирчивъ и на всѣхъ постарчески брюзжалъ, чего съ нимъ прежде небывало. Засмѣется кто-нибудь — зачѣмъ смѣешься; заплачетъ, задумается кто-нибудь изъ дѣвокъ, — зачѣмъ скулятъ, — «сердце вымаютъ». Въ особенности онъ преслѣдовалъ Яшку, и бѣдный парень, случалось, шагу ступить не могъ безъ того, чтобы не получить окрика. А иной разъ вдругъ уставится на Яшку и смотритъ пристально такъ… и задумается… Что онъ такое думалъ въ эти минуты — Богъ его знаетъ, но видно нехорошія это были думы, потому что у Яшки отъ его взгляда даже морозъ по кожѣ подеретъ.
Впрочемъ, Яшка не очень задумывался и смущался. Сначала они съ Ольгунькой погоревали тоже, заодно съ семьей, объ участи Гаврюхи, то мало-по-малу утѣшились и снова предались мечтамъ о свадьбѣ, которая была уже не за горами. Ихъ счастье было слишкомъ велико, чтобы въ душѣ ихъ оставалось много мѣста для чужого горя. И также свѣтлы были ихъ мечты, также жгучи и ласковы взгляды, также сладки поцѣлуи, которыми они обмѣнивались украдкой, гдѣ-нибудь въ сѣнцахъ или сидя на приступкѣ въ потемкахъ. Вмѣстѣ съ семейнымъ горемъ надзоръ за ними ослабъ, — не до нихъ было, — и они жадно ловили каждую минутку, чтобы побыть вдвоемъ, досыта нацѣловаться, досыта наглядѣться другъ на друга.
А Авдѣй все думалъ… Цѣлыя ночи напролетъ проводилъ онъ безъ сна, ворочаясь съ боку на бокъ. — «Не дамъ, не дамъ… шепталъ онъ, неподвижно устава глаза въ ночную тьму. — Не бывать этому, — не таковскій Авдѣй Семенычъ! Что-жъ, я даромъ что-ли деньги-то копилъ? Даромъ горбъ гнулъ 50-го слишкомъ лѣтъ! Нѣтъ, постой, — неладно эдакъ-то будетъ… Постой, — вызволю я тебя, І'аврюха, отъ солдатчины… Не уйдешь ты отъ меня»…
И онъ придумалъ… Авдѣй Семенычъ, «справедливый мужикъ», такъ гордившійся своей честностью и ни разу въ своей жизни не покривившій душой, — задумалъ темное дѣло и рѣшился сдѣлать «не по Божьему».
Какъ это случилось — объ этомъ знаетъ только темная ночь, да завѣтная кубышка съ деньгами, только передъ самымъ наборомъ вдругъ оказалось, что идти въ солдаты придется не Гаврилѣ, а пріемышу — Яшкѣ. Гаврилѣ будто-бы вышла какая-то льгота, а Яковъ — пріемышъ очутился на очереди. Такъ слѣдовало по закону. Правда, на селѣ смутно толковали, что дѣло тутъ не чисто, что Авдѣй «откупился» и не по правдѣ сдѣлалъ, но слухи эти были черезчуръ туманны и бездоказательны, чтобы имъ можно было придавать какую-нибудь вѣру. Кто говорилъ и почему — никому хорошенько не было извѣстно, да и мало-ли чего зря болтаютъ? Поди, доказывай, когда самъ писарь говоритъ, что по закону надо Якову идти въ солдаты. И бѣднаго Яшку забрили, а Гаврила, къ своему великому удивленію, остался въ дому хозяиномъ.
Ольгунька и Яковъ были какъ громомъ пришиблены. Яшка ходилъ какъ полоумный и совсѣмъ лишился языка; Ольгунька то плакала, колотясь годовой объ стѣну, то замирала и по цѣлымъ часамъ лежала неподвижно, безъ звука и дыханія. Авдѣй былъ мраченъ и молчаливъ. Онъ избѣгалъ смотрѣть на Якова и Ольгу и то уходилъ изъ дому и пропадалъ цѣлыми днями на мельницѣ, то вдругъ начиналъ за ними ухаживать, покупалъ имъ разныхъ гостинцевъ на базарѣ и самъ плакалъ, когда Ольгунька, задыхаясь и охрипши отъ визгу и причитаній, вдругъ падала на полъ какъ мертвая. Хладнокровнѣе всѣхъ къ Яшкину несчастію отнеслась его мать. Она поплакала, повыла себѣ втихомолку, потомъ дѣятельно принялась собирать сыну въ дорогу бѣлье, какіе-то узелки, образочки, и напекла пироговъ и ватрушекъ. Ей, въ ея многострадальной жизни, уже такъ привычны были всякія бѣды и несчастія, что и это послѣднее она принимала какъ должное и неизбѣжное.
Но больше всѣхъ изъ семьи былъ огорченъ и пораженъ Гаврюха. Онъ и всегда былъ парень неговорливый и сосредоточенный, а тутъ и совсѣмъ затихъ и только вздыхалъ, глядя на сестру и «брательника», — какъ онъ называлъ Якова. Въ его большой кудрявой головѣ бродили какія-то странныя мысли… и однажды, оставшись наединѣ съ отцомъ, онъ вдругъ заговорилъ:
— Батюшка, а что я думаю?
— Ну? спросилъ Авдѣй разсѣянно.
— Что кабы мнѣ за Яшку въ солдаты идти… чай, вѣдь можно это? Я желаю… чего мнѣ? Кабы еще женатый, ну тогда такъ… а то не могу я смотрѣть, какъ они съ Ольгунькой убиваются…
Авдѣй весь поблѣднѣлъ и затрясся, — лицо его исказилось. Гаврюха никогда еще не видалъ его такимъ…
— Поговори еще у меня… проговорилъ онъ удушливо и, погрозилъ сыну кулакомъ, вышелъ изъ избы. Тѣмъ дѣло и кончилось.
…И вотъ, наконецъ. Яковъ съ Авдѣемъ ѣдутъ въ городъ. Холодная сырость осенняго дня и однообразіе пустынной степной дороги смѣнили дико-безобразную сцену прощанья. Въ ушахъ не слышно болѣе криковъ и воплей; передъ глазами нѣтъ искаженныхъ отчаяньемъ лицъ. Тихо въ степи… но на душѣ у Авдѣя еще тяжелѣе, чѣмъ было дома. Передъ нимъ неотступно стоитъ какой-то огромный, безобразный призракъ — и насмѣхается ему въ глаза, и киваетъ, и указываетъ на него пальцемъ. По временамъ Авдѣго дѣлается страшно… Въ его ушахъ до сихъ поръ стономъ отдается пронзительный крикъ Ольгуньки: «Батюшка родимый, воротись»… «Нѣтъ, поздно, дочка, воротиться… Господи, прости меня, грѣшнаго»… шепчетъ Авдѣй и, чтобы отогнать отъ себя страшныя мысли, начинаетъ нажаривать лошадей. Но и лошади плохо идутъ. Мгла дѣлается все гуще и непрогляднѣе…
А Яшкѣ все солнышко видится. — Вотъ они съ Ольгунькой одонья кладутъ. Онъ стоитъ наверху, а Ольгунька снизу подаетъ ему на вилахъ большущіе снопищи. Да все, шельма, норовитъ въ него снопомъ попасть. То какъ слѣдуетъ подаетъ, а то нѣтъ-нѣтъ да какъ размахнется — Яшка такъ кубаремъ и покатится. Хохочетъ Яшка — весело ему. Подымется онъ, отряхнется, да въ свою очередь тоже снопомъ въ Ольгуньку…
— Перестань, меринъ гладкій! слышится снизу веселая брань. — Вонъ батюшка-то идетъ, — онъ-те задастъ… — А онъ ржетъ, — и-ихъ!
Оба на минутку замолкаютъ и серьезно начинаютъ класть снопы.. А потомъ — глядь! опять снопъ взлетаетъ кверху, и опять Яшка кувыркается и ржетъ.
— Эхъ Ольгунька! Ольгунька, гдѣ-ты? Ольгунька-а!..
— Яша, а Яша! расталкиваетъ его Авдѣй, услыша болѣзненный стонъ изъ подъ рогожи. — Калачика не хошь? На, закуси калачика…
Яковъ поднимаетъ голову изъ подъ рогожи и безсмысленно смотритъ на Авдѣя.
— Не, не хотца… говоритъ наконецъ онъ, понявъ вопросъ.
— Экой ты какой… Что ты? Ну Христосъ съ тобой, лежи.
Въ глазахъ Якова выражается кромѣшная тоска. На минуту эта ѣдкая сырость осенней мглы и колючія иглы, сыплящіяся съ неба, отрезвляютъ его и приводятъ къ сознанію дѣйствительности. «Господи, да неужто-же конецъ? И не вернемся въ Захоперье, не увижу я Ольгуньки… Да что-же это, Господи! За что? Будьте вы всѣ прокляты… Ольгунечка, прощай, родная»…
Онъ забирается подъ рогожу и начинаетъ беззвучно рыдать. Но мало-по-малу рыданія затихаютъ, глаза его опять становятся стеклянными, и сердце какъ будто деревянѣетъ. Снова сѣрое небо уходитъ куда-то далеко-далеко… а надъ нимъ ярко сіяетъ солнышко, и одна другой ярче встаютъ картины недавняго прошлаго.
Выѣхали на большую дорогу. Замелькали верстовые столбы, обозовъ стало попадаться больше, пронеслась почтовая тройка, звеня килокольчикомъ. Смеркалось. Вдали изъ тумана вырисовались неясныя очертанія пригороднаго женскаго монастыря и замигали огоньки. Городъ.
— Яша, пріѣхали. Ты бы сѣлъ, родимый, а то, чай, тебѣ неловко, пристаетъ къ Якову Авдѣй. Но Яковъ молчитъ; неподвижные глаза его пугаютъ Авдѣя, и онъ отворачивается. — Вотъ и бѣлая монастырская стѣна, столбъ съ образомъ Казанской Божьей Матери и около него низко кланяющаяся монахиня съ кружкой. Вотъ и знакомая базарная площадь, ряды лавокъ, соборъ. Авдѣй поднялъ было по привычкѣ руку, чтобы перекреститься, — и вдругъ почувствовалъ, что не можетъ этого сдѣлать… Сердце его захолонуло… и приподнявшись на облучкѣ, онъ что есть мочи принялся нахлестывать лошадей.
II.
правитьБылъ конецъ ноября. Безпрерывные дожди прекратились и солнце, наконецъ, кое-какъ выбралось сквозь тяжелыя тучи и какъ-то робко, однимъ глазкомъ, поглядываетъ на городъ. Стало повеселѣе. Блестятъ кресты на колокольняхъ, ярко бѣлѣютъ стѣны домовъ, мокрыя крыши такъ и лоснятся. Вездѣ лужи и грязь непроходимыя, но даже и въ нихъ сверкаютъ и разсыпаются веселые солнечные лучи. Базаръ волнуется и шумитъ. Кулаки въ длинныхъ грязныхъ чуйкахъ кучками ходятъ около возовъ съ зерновымъ хлѣбомъ и до одуренія торгуются съ мужиками въ тулупахъ и зипунахъ. Точно стая голоднаго воронья надъ падалью — вьется ихъ жадная толпа у возовъ, сбивая цѣны, устраивая стачки и за безцѣнокъ скупая пшеницу, просо, рожь. Мужики выхваляютъ свой товаръ; то и дѣло слышатся возгласы: «золото, а не пшеничка! Бисеръ, а не просо»! Но кулакъ повидимому совершенно равнодушно и даже съ нѣкоторымъ презрѣніемъ глядитъ на просо, пшеницу, и только внимательный глазъ можетъ замѣтить, какъ трясутся у него руки, когда онъ беретъ зерно въ горсть и начинаетъ пересыпать его съ ладони на ладонь. И въ самомъ дѣлѣ, — словно золото сыплется крупная пшеница — и кулакъ невольно залюбовался, и въ глазахъ его бѣгаютъ огоньки. «Эхъ хороша!» готово сорваться у него съ языка, — но онъ вдругъ овладѣваетъ собою, бросаетъ пшеницу обратно въ возъ и, отходя, сквозь зубы бормочетъ: «6 съ полтиной, — больше никакихъ»… Мужикъ безпомощно оглядывается, но вокругъ него все тѣ-же волчьи, жадныя и холодныя лица, и тоскливо замахавъ руками, онъ кричитъ въ догопку уходящему… «Эй, эй, поштенный! Купецъ! Вернисъ… Постой-ка»!..
Хлѣбъ — центръ всего базара. Куда ни глянь, — все возы, возы, возы. За полцѣны идетъ и пшеничка — «словно золото», и просо — «что твой бисеръ», — и все то, изъ-за чего мужикъ цѣлое лѣто бился, потѣлъ и надрывался, какъ каторжный. Впрочемъ не съ однимъ только хлѣбомъ приходится ему сегодня разставаться, — есть у него кое-что а подороже хлѣба…
Миновавъ соборную площадь и пройдя нѣсколько зигзаговъ кривыхъ немощенныхъ улицъ, — выйдемъ за городъ. Среди кучи дряхлыхъ мѣщанскихъ домишекъ возвышается большое кирпичное зданіе. Это казармы. Около нихъ тоже что-то въ родѣ базара, — толпится народъ, въ сторонѣ тянется вереница телѣгъ, — иныя распряжены. Подъ телѣгами, у стѣнъ казармъ и просто на лужайкѣ расположились отдѣльныя группы. Что ни группа, то сцена. Вотъ у телѣги, на землѣ, прислонясь къ поднятымъ оглоблямъ, сидитъ молодая баба въ красномъ платкѣ и кормитъ грудью ребенка; около нея, облокотясь на грядку, стоитъ неуклюжій молодой солдатикъ. Мундиръ на немъ въ обтяжку, и видно, что солдату въ немъ тѣсно и неловко. Новенькое кепи постоянно слѣзаетъ на затылокъ. Поправитъ онъ его и даже съ сердцемъ надвинетъ на лобъ, — глядь, оно опять слѣзло, проклятое. У молодухи глаза припухли; у солдата — носъ красный. Глядятъ они другъ на друга, но молчатъ. Изрѣдка солдатъ протягиваетъ руку къ ребенку и бережно трогаетъ его; при этомъ у бабы навертываются слезы на глаза, и она начинаетъ всхлипывать и сморкаться. И опять молчаніе. Не до разговоровъ… Не вдалекѣ отъ этой парочки расположились трое: старикъ со старухой и такой-же неуклюжій молодой солдатикъ. Старикъ рѣжетъ арбузъ, а старуха — огромные ломти бѣлаго ситника, и оба на перерывъ суютъ все это солдатику. «Ѣшь родименькій, ѣшь досыта, — солдатская-то ѣда, извѣстно, не скусна»… И солдатъ ѣстъ добросовѣстно, хотя совершенно машинально. На глаза ему то и дѣло набѣгаютъ слезы и капаютъ на арбузъ, но онъ и не замѣчаетъ ихъ какъ-будто и продолжаетъ мужественно жевать ситникъ съ арбузомъ. Вдругъ всѣ эти люди вздрагиваютъ и оборачиваются; окружающую тишину прорѣзалъ чей-то оглушительный свистъ, сопровождающій мотивъ ухарской пѣсни и отчаянные переливы гармоники.
Я-бы рада — перешла
Да переходу не нашла…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Эхъ, да солдатикъ молодой,
Да прогуляемся съ тобой…
И опять разбойничій свистъ… Къ телѣгамъ приближается новая пара. Солдатъ, очевидно, изъ городскихъ мѣщанъ, сильно подъ хмѣлькомъ. Кепи на ухѣ, мундиръ въ разстежку, красная рубаха на выпускъ и въ рукахъ гармоника. Рядомъ съ нимъ, тоже подъ хмѣлькомъ, молодая красивая бабенка въ ярко-зеленомъ шерстяномъ платьѣ, плисовой корсеткѣ и розовомъ шелковомъ платкѣ. Она какъ-то глупо улыбается, безтолково машетъ руками и даже приплясываетъ, что-то визгливо приговаривая;
— Фитьфебель увидитъ… Вотъ тебѣ будетъ отъ фитьфебеля, шальная башка! — проносится между солдатами испуганный говоръ.
— Фитьфебель? — говоритъ молодецъ, пошатываясь и сдвигая кепи еще болѣе на ухо. — А что мнѣ фитьфебель? Плевать — больше никакихъ! Не боюсь я фитьфебеля — сичасъ умереть! Мнѣ теперь все едино трынъ-трава, потому, я солдатъ… Ну, Фроська, небось, жарь, стерва.. дюжѣй, — погулямъ на послѣдахъ!
Ужъ я-жъ тебя не ждала,
Да перевозчика наняла…
Онъ обнимаетъ Фроську, и захлебывающіеся звуки гармоники вмѣстѣ съ свистомъ и пѣсней замираютъ за казарменной стѣной.
Эта сцена произвела на всѣхъ общее удручающее впечатлѣніе. У солдата, ѣвшаго арбузъ, кусокъ остановился въ горлѣ и лицо сдѣлалось тупое и безсмысленное; у старухи ситникъ выпалъ изъ рукъ, а молодуха, сидѣвшая по сосѣдству, такъ и залилась слезами. «Горевое дѣло! проговорилъ старикъ, кормившій сына арбузомъ. — Не красна, видно, солдатчина-то… ишь какъ съ волькой-то разстается»…
Въ этотъ-же день и Авдѣй прощался съ Яшкой. Яшка, какъ и всѣ «гожіе» — уже остриженъ по-солдатски и одѣтъ въ мундиръ и кепи, но лицо его попрежнему деревянно. Только въ глазахъ, когда ему случается взглядывать на дядю, нѣтъ того тоскливаго недоумѣнія, съ которымъ онъ смотрѣлъ въ сѣрое мглистое небо по дорогѣ въ городъ. Что-то странное мелькаетъ въ нихъ, и губы его сжимаются, брови хмурятся… онъ словно желаетъ разрѣшить какой-то мучительный вопросъ и никакъ не можетъ. Авдѣй избѣгаетъ глядѣть на Яшку; разговоръ между ними не клеится. Перебросятся словомъ-двумя, и замолчатъ. И въ душѣ обоимъ хочется поскорѣе покончить это прощаніе и разстаться.
Первый рѣшается Авдѣй. Онъ вынимаетъ изъ-за пазухи кошель и начинаетъ его развязывать.
— Ну что-же, Яша… На вотъ тебѣ деньжонокъ… Ежели занадобится еще, — отпиши. Да не забудь адрестъ приложить, куда посылать. Чуешь, Яша?
Его рука дрожитъ, когда онъ протягиваетъ Яшкѣ деньги. Яшка нѣкоторое время медлитъ ихъ брать; его лицо еще болѣе хмурится.
— Пошто ихъ — все казенное, — сквозь зубы говоритъ онъ, но Авдѣй настаиваетъ, и Яковъ наконецъ беретъ пачку скомканныхъ бумажекъ и небрежно суетъ ихъ въ боковой карманъ.
Авдѣй видимо страшно волновался. Онъ обнялъ Яшку, перекрестилъ его и троекратно поцѣловалъ… Яковъ почувствовалъ на лицѣ своемъ слезы.
Пошли къ телѣгѣ. Пока Авдѣй усаживался — Яковъ все смотрѣлъ на него и хотѣлъ что-то сказать. Но только-что откроетъ ротъ, — губы затрясутся и слова такъ и застрянутъ въ горлѣ. Но вотъ Авдѣй уже совсѣмъ готовъ; лошади, соскучившіяся стоять на одномъ мѣстѣ, нетерпѣливо перебираютъ ногами.
— Дяденька… Ольгунькѣ-то смотри… того… — вымолвилъ Яковъ и, запнувшись, отошелъ къ лошадямъ и сталъ поправлять на нихъ сбрую, хотя она и безъ того хорошо сидѣла.
Авдѣй завозился на мѣстѣ и тряхнулъ вожжами.
— Ладно… прощай, Яша… Отпиши-же, не забудь… Ну, съ Богомъ!
Телѣга загремѣла по кочкамъ и свернула на дорогу. Видно было, какъ Авдѣй, отъѣхавъ на полсотенника, приподнялся, снялъ шапку и перекрестился нѣсколько разъ. Потомъ усѣлся на мѣстѣ половчѣе, подобралъ вожжи и скоро совсѣмъ исчезъ изъ вида.
Яковъ долго смотрѣлъ ему вслѣдъ, и съ каждымъ оборотомъ колеса отъ его сердца что-то отрывалось и отрывалось. Прощай Ольгунька… прощай, матушка… прощай и ты, дядя Авдѣй!.. Конецъ всему… начинается новая, незнакомая жизнь…
На казарменномъ дворѣ, загремѣлъ барабанъ; между новобранцами произошла суматоха. Кто-то завылъ… Лицо Якова приняло злое выраженіе и онъ, стиснувъ губы, пошелъ въ казармы.
Прошло 7 лѣтъ, какъ одинъ день. Много перемѣнъ произошло въ эти 7 лѣтъ въ семьѣ Авдѣя Семеныча. Вскорѣ послѣ того, какъ Яшку угнали куда-то далеко, Ольгунька померла. Съ ней приключилась болѣзнь, каждый день раза по два и по три она обмирала. Сидитъ-сидитъ ничего себѣ, и работаетъ, потомъ вдругъ и хлопнется на полъ, точно мертвая. Очнется, выйдетъ, шатаясь, на дворъ и примется кричать въ голосъ, да такъ кричитъ, что тоску на всѣхъ сосѣдей нагонитъ, — даже оторопь возьметъ. Похудѣла, блѣдная стала, какъ воскъ, и таяла она эдакъ понемногу цѣлую зиму. Подъ конецъ до того ослабла, что не могла поднять на плечи коромысла и дойти на рѣчку за водой. Поили ее и водой наговорной, и крѣпкой водкой, и къ фельдшеру возили, и отчитывали — ничего не помогло, а подъ самую страстную субботу она какъ сидѣла за столомъ, такъ и скончалась. Смерть ея ужасно поразила Авдѣя; онъ сразу постарѣлъ на 10 лѣтъ, сгорбился, облысѣлъ, и въ дряхломъ старикашкѣ трудно было найти прежній обликъ бодраго коренастаго мельника, Яшкина мать немногимъ пережила Ольгуньку, и домъ Авдѣя Семеныча опустѣлъ. Пришлось поторопиться съ женитьбой Гаврилы, но и тутъ не обошлось безъ огорченій и непріятностей. Гаврила женился противъ воли отца на красивой, но бѣдной сироткѣ, которая кормилась тѣмъ, что жила въ батрачкахъ у сосѣда. Впрочемъ, Авдѣй скоро примирился съ невѣсткой, потому что Лизавета оказалась золотой работницей и послушной дочерью. Никто никогда не слышалъ отъ нея грубаго слова, а въ домѣ воцарился небывалый порядокъ и чистота. Скотина ходила сытая и веселая; въ избѣ все вымыто, вычищено и блеститъ какъ стеклышко; сундуки ломились отъ холстовъ, столешниковъ и всякаго бабьяго добра. Аленкѣ, которую тоже замужъ выдали, такое приданое дали, какого въ Захоперьи никогда и не видывали, и все это благодаря Лизаветѣ. Но не успѣлъ Авдѣй Семенычъ вдоволь налюбоваться и нарадоваться на Гаврюхино счастье, какъ стряслась новая бѣда. Веселый подростокъ, Ѳедька, позадился ходить въ сосѣдніе выселки на посидѣлки, и тамошніе парни, однажды, такъ его за это исколотили, что Ѳедьку полумертваго притащили домой. Захирѣлъ парень, сталъ харкать печеньями и померъ.
Задумался Авдѣй, даже заговариваться сталъ, и вскорости собрался помирать.
Болѣзнь и смерть его были трудныя. У него открылась грудная водянка, и цѣлые дни и ночи по избѣ раздавался его хриплый клокочущій кашель. Послѣднее время онъ уже не могъ ни сидѣть, ни лежать и, какъ тѣнь, метался изъ избы на дворъ и со двора въ избу.
Было яркое майское утро, когда старикъ почувствовалъ себя особенно худо. Въ избѣ была духота и тишина, только мухи бились въ стекла оконъ, да куры бродили по столамъ и лавкамъ. Всѣ домашніе разбрелись — кто въ поле, кто по хозяйству. Старикъ, несмотря на свою, хворь, никого не хотѣлъ отрывать отъ дѣла, и каждое утро коснѣющимъ языкомъ посылалъ всѣхъ на работу.
— Какъ-же, батюшка, ты-то останешься? — возражали ему семейскіе. — Кое пить подать, кое-что — нешто можно одному?
— Ступайте, ступайте… не надо мнѣ… я самъ… — между припадками удушья говорилъ больной, сердито отмахиваясь. — Неладно это… работа будетъ стоять…
Дальше ничего нельзя было разобрать, потому что начинался удушливый кашель, и все тѣло старика ходенемъ-ходило отъ усилій выкашлять душившую его мокроту.
Семейскіе не возражали, чтобы не сердить его, и упрямый старикъ оставался въ избѣ одинъ-оденешенекъ.
Но въ этотъ сіяющій майскій день имъ вдругъ овладѣла смертная тоска. Тишина давила его; онъ нѣсколько разъ вставалъ, ходилъ и опять ложился, задыхаясь и весь въ поту. Наконецъ онъ не выдержалъ, кое-какъ выползъ за ворота и, остановивъ перваго прохожаго мужика, Христомъ-Богомъ попросилъ его сбѣгать на мельницу и на огородъ за дѣтьми.
«Кончается Авдѣй Семенычъ!» пронеслось по селу, когда священникъ съ причтомъ и со святыми дарами прошелъ въ Авдѣеву избу.
Дѣйствительно, старикъ кончался. Причащенный и особорованный, онъ лежалъ въ переднемъ углу, подъ образами, въ чистой бѣлой рубахѣ, сложивъ крестомъ на груди свои исхудалыя руки, которыя рѣзко выдѣлялись на бѣломъ фонѣ полотна. У дверей толпился народъ; Гаврила, понурившись, сидѣлъ на лавкѣ; Лизавета тихонько всхлипывала за занавѣской, а Аленка и Маврушка выли въ голосъ. Особенно убивалась Мавра, которой шелъ уже 15-й годъ. Кто знаетъ, что ждетъ ее теперь послѣ смерти родителя? Некому будетъ теперь за нее заступиться, если невѣстка вздумаетъ ее обижать; некому будетъ ее приласкать, приголубить, побаловать подарочкомъ на праздникъ.
Умирающій вдругъ приподнялся и, придерживаясь рукою за грудь, въ которой у него уже клокоталъ предсмертный колоколецъ, промолвилъ черезъ силу:
— Выдите всѣ… Гаврюха, ты останься… Поговорить… надоть…
Народъ и всѣ домашніе, исключая Гаврилы, съ глухимъ говоромъ вышли. Отецъ и сынъ остались одни.
— По-дой-ди… — прохрипѣлъ больной, дѣлая легкое движеніе головой.
Гаврила приблизился, не подымая своей кудрявой головы. Авдѣй долго глядѣлъ на сына, и въ его потухающихъ глазахъ выражалась безпредѣльная нѣжность.
— Ну, сынокъ, — помираю… — заговорилъ онъ съ передышками и откашливаньями. — Все тебѣ остается… нажитое мое, кровное. Владай всѣмъ… только не обижай никого. Живи по Божьему, по правдѣ… Плохо, сынокъ, не по правдѣ жить… Тяжко… Мавруху, смотри, не обижай… Замужъ будешь отдавать… корову ей… пеструху… овецъ… деньгами 100 цѣлковыхъ. Пущай не плачется на тебя…
Онъ замолчалъ и судорожно задвигалъ руками, — точно ему нужно было еще что-то сказать, да больно трудно приходилось. Гаврила ждала, и его трясла лихорадка.
— Ну… вотъ еще что… — произнесъ наконецъ Авдѣй. — Въ случаѣ, коли Яшка вернется… прими… не обижай… не ссорься… Захочетъ вмѣстѣ жить — пущай… въ отдѣлъ пожелаетъ не препятствуй… 300 цѣлковыхъ деньгами… полъ-избы… лошадь… Безъ обиды чтобы…
Старикъ хотѣлъ еще что-то сказать… можно было даже разобрать слова: «виноватъ я»… но не договорилъ. Лицо его потемнѣло, и опрокинувшись на спину, онъ закашлялся. А въ окно глядѣло синее небо, вѣялъ теплый весенній вѣтерокъ. Откуда-то доносился запахъ цвѣтущей сирени; подъ крышей особенно весело и звонко щебетали ласточки. Гаврила не выдержалъ. Весь блѣдный, въ поту, вышелъ онъ въ сѣни и, повалившись лицомъ на сундукъ, зарыдалъ.
На утро Авдѣй лежалъ уже на столѣ. Въ избѣ было еще душнѣе; восковыя свѣчи коптили и бросали странный отблескъ на неподвижно-строгое, холодное лицо мертвеца. Въ головахъ дьячокъ читалъ псалтырь, а подъ полатями сидѣли Мавруша съ Лизаветой и, перешептываясь, шили саванъ.
III.
правитьСтояла рабочая пора. Чуть свѣтъ, еще до солнышка, все село поднялось и потянулось въ поле. По улицамъ, поскрипывая, ползли возы, нагруженные котлами для каши, мѣшками съ пшеномъ, хлѣбомъ и кизяками. Наконецъ протащился послѣдній запоздавшій возъ, и на селѣ водворилась тишина. Встало солнышко и съ удивленіемъ глядитъ на опустѣвшія улицы, по которымъ только куры бродятъ, да собаки бѣгаютъ, задравъ хвосты. Впрочемъ, не вездѣ пусто; у кабака замѣчается движеніе. На крыльцо вышелъ кабатчикъ, поглядѣлъ на солнце, потянулся и сталъ отворять ставни, мимоходомъ пугнувъ хворостиной чужую собаку, сунувшуюся было въ окно. Потомъ онъ возвратился на крыльцо и, засунувъ руку за поясъ, сталъ глядѣть направо и налѣво.
— Жарынь ноне будетъ! — проговорилъ онъ вслухъ. — Далъ Богъ погодку, — уборка знатная будетъ. Э… да кто это идетъ?
Въ концѣ улицы мелькнула чья-то фигура. Что за дьяволъ, — теперь ни одного лѣшаго въ селѣ не осталось, исключая старухъ, да бабъ-домосѣдокъ. Даже извѣстный на селѣ лѣнтяй и пропойца, Никита Андреевичъ, и тотъ въ поле убрался. Кто-же это можетъ быть?
Кабатчикъ прищурился и, сдѣлавъ надъ глазами зонтикъ изъ руки, сталъ всматриваться въ человѣка, медленно приближавшагося къ кабаку. Очевидно, это не здѣшній, — вѣрно прохожій какой-нибудь. Такъ и есть, — солдатъ, должно быть, на побывку домой пробирается. На немъ запыленныя форменныя брюки, протертый по швамъ мундиръ и кепка набекрень. За плечами бѣлый холщевый мѣшокъ; черезъ плечо кожаная сумка. Бѣлая рубаха, перетянутая ремнемъ, посѣрѣла отъ пота и пыли.
— Это что-ли кабачокъ-то? — спросилъ онъ, поровнявшись съ кабатчикомъ и дѣлая ему подъ козырекъ.
— Эфто, — отвѣчалъ кабатчикъ, разсматривая солдата. Ничего, такой изъ себя бравый малый; усы лихо закручены, каріе глаза смотрятъ самоувѣренно и даже до нахальства бойко. Только жиденекъ маленько, — щеки впали, подъ глазами морщинки, самъ весь тоненькій, худенькій, а видать, что ловкій.
— А коли кабачокъ, такъ налей мнѣ за это стаканчикъ! — проговорилъ снова солдатъ и, подмигнувъ кабатчику, вмѣстѣ съ нимъ вошелъ въ кабакъ.
— Издалече, землячокъ? — спросилъ кабатчикъ, наливая солдату водки.
Солдатъ сначала выпилъ, крякнулъ, обтеръ усы и тогда уже отвѣчалъ.
— Да издалеча, ваше степенство. Отседова пожалуй и не видать.
Каріе глаза его смѣялись и играли. Выжига, должно быть, не послѣдняя!
— Тэкъ-съ! — проговорилъ нѣсколько смущенный словами и взглядами бойкаго солдатика кабатчикъ. — Не здѣшній, знать?
— Какое не здѣшній! Самый что ни на есть коренной здѣшній!
— Вотъ какъ. Чей-же это?
— Авдѣя Семеныча знаете?
Кабатчикъ оживился.
— Мельника-то? Какъ не знать, — оченно даже хорошо знаемъ! Три года какъ схоронили, — именитый былъ мужикъ!
Солдатъ замѣтно вздрогнулъ и ближе придвинулся къ стойкѣ.
— Нешто померъ? — вполголоса спросилъ онъ.
— Померъ, царство ему небесное. Хорошій былъ мужикъ и на селѣ первый богатѣй!
Солдатъ на минуту призадумался, потомъ встрепенулся и тихонько свиснулъ.
— Такъ померъ, говоришь? Ну, налей мнѣ еще баночку за это. Надо за поминъ души выпить. Кто-же у нихъ теперь хозяйствуетъ? Гаврюха?
— Онъ самый. Тоже хозяйственный мужикъ, отличный!
Глаза солдата сверкнули, — на губахъ мелькнула непріятная улыбка.
— А этого не употребляетъ? — спросилъ онъ, щелкая пальцемъ по бутылкѣ.
— Ни-ни. Въ ротъ даже не беретъ. Такой хозяинъ, такой хозяинъ, — поискать!
— Вотъ оно что! Ну, а мнѣ ужъ еще плесни! Нашему брату-солдату безъ этого нельзя, — мы народъ казенный, а казенное добро надо прочищать, чтобы не ржавѣло! Эхъ, мои деньги, твой табачокъ, да почаще заглядывай въ кабачокъ! — ухорски крикнулъ онъ и, залпомъ опорожнивъ стаканъ, со всего размаху стукнулъ имъ о стойку.
Кабатчикъ съ удовольствіемъ глядѣлъ на веселаго солдата.
— А ты что-же, землякъ, нешто родня будешь Авдѣю Семенычу-то?
— Какже, родня! Его дѣдушка съ моей бабушкой вмѣстѣ на солнышкѣ онучки сушили. Аль не слыхалъ про Яшку?
— Нѣтъ, что-то не слыхалъ. Мы вѣдь не здѣшніе, — всего четвертый годъ здѣсь кабакъ держимъ.
— Ну вотъ этотъ самый Яшка и есть я. Съ Авдѣй Семенычемъ-то душа въ душу жили, — я у нихъ пуще родного былъ, на дочкѣ Оленькѣ меня женить хотѣли. Жива что-ль Оленька-то?
— Это дочка Авдѣй Семеныча? Не слыхалъ что-то. Кубыть у нихъ эдакой нѣту. Одна, Алена, замужемъ здѣсь за Ѳедькой Босяковымъ, — знаешь, чай? а другая — дѣвица; Маврушечкой звать.
— Ну, ну, есть у нихъ Маврушечка! А Оленьки, говоришь, нѣту?
— Про Оленьку не слыхалъ. Знать, померла, а то, чай, слышно было бы.
— Ну царство ей небесное… Эхъ, налей-ка еще чепорушечку! Всѣ тамъ будемъ!
— А ты, землячокъ, какъ же это, — сказать бы, въ пріемышахъ что-ль у нихъ состоялъ, у Авдѣй Семеныча-то? Аль въ работникахъ? — спросилъ заинтересованный кабатчикъ.
— Я то? Солдатъ засмѣялся. — Я, братъ, говорю тебѣ, — роднѣй родного у нихъ былъ — зато и въ солдаты попалъ… Облагодѣльствовалъ Авдѣй Семенычъ насъ съ матушкой… У нихъ что-ли еще матушка-то живетъ, — старушка, Акулиной звать?
— Нѣтъ, и эдакой у нихъ нѣту. Да у нихъ въ домѣ, окромѣ работника Левона, — никого стариковъ нѣту. Одна молодятина осталась.
Яковъ вдругъ весь осунулся, глаза его потускнѣли, вся солдатская бойкость исчезла.
— Всѣ, значитъ, померли… глухо проговорилъ онъ и, помолчавъ, добавилъ усталымъ голосомъ. — Ну, пойду что-ль я…
— Да врядъ-ли дома-то теперь кого застанешь, — сказалъ кабатчикъ, которому очевидно не хотѣлось, чтобы солдатъ ушелъ. Его разбирало любопытство. — Теперича они всѣ въ подѣ небось. Время горячее?
— Въ полѣ? Неужто работниковъ-то у нихъ нѣтъ?
— Ну, какъ не быть, — полонъ домъ работниковъ. Да вѣдь Гаврила-то Авдѣичъ нешто станетъ сложа ручки сидѣть? Не таковскій онъ, чтобы на работниковъ надѣяться, — страсть завистной на работу! Безпремѣнно въ полѣ, нешто одна хозяйка дома.
— Хозяйка? Значить, женатъ Гаврюха-то?
— А какже? Лизаветой Прокофьевной звать. Дюже красива, — малина, а не баба! Да и живутъ же хорошо другъ съ дружкой! Водой не разольешь.
Яковъ усмѣхнулся и сталъ поправлять свою походную сумку.
— Ну прощай, хозяинъ! Хороша у тебя водочка, — такъ по жилочкамъ и переливается!
— А ты заходи почаще! — приглашалъ его кабатчикъ. — Угощу и денегъ не возьму. Мы хорошему человѣку рады, — особливо, служивому!
— Спасибо! Мимо не пройдемъ, небось! Солдатъ къ кабаку дорогу твердо знаетъ… шутилъ Яковъ, выходя. И поправивъ хорошенько на спинѣ мѣшокъ, онъ медленнымъ шагомъ побрелъ по знакомой улицѣ.
Солнце уже было высоко и сильно припекало ему спину и голову сквозь суконное кепи. Съ устали и съ водки его совсѣмъ разморило;: ноги не слушались; все тѣло ныло и болѣло. Эхъ, ты жизнь солдатская, проклятая! Всего ты человѣка измотала, искалѣчила! Ноги такъ и гудутъ — подламываются, рученьки отымаются, животъ подвело… 50 верстъ пѣшкомъ отмахалъ отъ чугунки, а ѣды-то только всего и было, что сухари солдатскіе, да въ одномъ селѣ бабочка крынкой молочка угостила. Зато Гаврюха вонъ, говорятъ, царствуетъ! Въ дому — полная чаша; жена — красавица; отъ людей — почетъ и уваженье. Шапки, чай, ломаютъ, да привѣтствуютъ, — здравствуйте, молъ, Гаврила Авдѣичъ, наше вамъ распочтенье!
…Эхъ, Гаврила Авдѣичъ, Гаврила Авдѣичъ! Не тебѣ бы, братъ, съ бабой на печи лежать, не тебѣ бы богатство, почетъ и уваженье…. И не тебѣ бы, Яша, эдакъ вотъ пѣхтурой, да съ голоднымъ брюхомъ, по чужимъ дворамъ шагать, съ солдатской сумкой за плечами! Жилъ бы ты теперь не хуже другихъ, въ своемъ дому хозяиномъ, съ красоткой-женой; тебѣ бы люди кланялись и не гудѣли бы твои косточки.. Да нѣтъ, — что было, то прошло, — не воротишь… Померла красотка — Ольгунечка, во сырой землѣ лежитъ; и мать — старушка не дождалась своего солдатика, и самъ старикъ убрался. Покойно-ли тебѣ теперь, Авдѣй Семенычъ? Не тоскуетъ-ли твоя душенька, не переворачиваются-ли косточки въ гробу? Видишь-ли ты теперь солдата-Яшку, который не по правдѣ за твоего сынка шесть годовъ оттрубилъ въ солдатахъ? Чуешь-ли, каково ему сладко?..
… Ну, да нѣтъ, шалишь теперь! Прошло то времячко, когда Яшку-дурака, словно барана на убой, въ солдаты обманомъ сдали. Теперь Яшка малость поумнѣе сталъ… еще кто кого проведетъ! Берегись, Гавриша, братецъ названый! Еще поквитаемся съ тобой, другъ любезный…
… А ну какъ еще не приметъ? Прогонитъ? Старое добро-то забывается. Откуда, молъ, тебя принесло? Проваливай… Старикъ — тотъ не прогналъ бы… Тотъ принялъ бы. Яшенька — голубчикъ, Яшенька — кормилецъ, родной… Яшенькѣ и постельку помягче, и кусочекъ послаще, и баньку пожарче. А Гаврюхино дѣло — сторона. Ну что-жъ, гони, Гавриша, Яшку-дурака по шеѣ. Стерпимъ, — еще не то терпѣли…
Загорѣлое подвижное лицо солдата то хмурилось болѣзненно, то подергивалось злою улыбкой. Иногда онъ пріостанавливался, снималъ тяжелую фуражку и нервно проводилъ рукою по волосамъ и мокрому лбу. А жара пуще одолѣваетъ, — мочи нѣтъ идти, ноги такъ и подкашиваются.
Вотъ, наконецъ, и изба Авдѣева. У Якова совсѣмъ ноги отнялись, и сердце забилось, какъ подстрѣленная ласточка. Онъ въ изнеможеніи присѣлъ на ближайшую завалинку и сталъ глядѣть на домъ, въ которомъ провелъ когда-то столько счастливыхъ и несчастныхъ дней.
… Ишь какъ все измѣнилось, — и не узнать сразу… Березки и ветлы, которыя они съ Ольгунькой сажали подъ окнами, разрослись выше избы… Крыша тесомъ покрыта, ворота тоже новыя, рѣзныя, прочныя; рядомъ амбары пристроены, съ каменнымъ фундаментомъ, съ окованными желѣзомъ дверьми. Должно быть, это все уже молодой хозяинъ приладилъ. Калитка плотно притворена, — въ самомъ дѣлѣ вѣрно никого дома нѣту. Ну, съ Богомъ, — надо все-таки попробовать…
Яковъ всталъ и отворилъ калитку, — на дворѣ на него залаяла большая черная кудлашка, гремя тяжелой цѣпью. И собака другая — прежде была желтая, съ бѣлыми подпалинами и пушистымъ хвоетомъ. На дворѣ чистота и порядокъ удивительные, — видно, что за всѣмъ слѣдитъ строгое хозяйское око. Крыльцо обнесено рѣзными перилами; дверь въ сѣни настежь отворена. Нѣтъ, кто-то дома…
Яковъ перевелъ духъ отъ охватившаго его волненія и смѣло шагнулъ на крыльцо, грозя кулакомъ расходившейся кудлашкѣ.
Навстрѣчу ему кто-то поспѣшно выбѣжалъ въ сѣни, и на самомъ порогѣ Яковъ лицомъ къ лицу столкнулся съ высокою женщиной.
Отъ неожиданности оба на минуту оторопѣли и молча глядѣли другъ на друга.
Передъ Яковомъ стояла рослая молодая женщина. Она очевидное стряпала, потому что рукава ситцевой рубахи были засучены за локоть, а на бѣлыхъ рукахъ остались слѣды муки и сажи. Красная поношенная юбка была подтыкана, обнаруживая босыя ноги; голова не покрыта, и черные густые волосы, заплетенные кое-какъ на двѣ косы, небрежнозаложены вокругъ темени. Но и въ этомъ неказистомъ будничномъ нарядѣ она все-таки была красива. Круглое лицо съ яркимъ румянцемъ, черныя тоненькія брови, тоненькій носикъ, полныя красныя губы и глаза… особенно хороши были у нея глаза… Яркіе, голубые, съ расширенными зрачками и длинными черными рѣсницами они теперь строго и высокомѣрно глядѣли на нежданнаго гостя.
Наконецъ оба опомнились.
— Вамъ кого? недружелюбно спросила красавица, держась за дверьи готовая каждую минуту захлопнуть ее передъ носомъ Якова,
— Вы, знать, хозяюшка будете Гаврилѣ Авдѣичу? спросилъ Яковъ, снимая кепи и съ особенною солдатской любезностью улыбаясь.
— Да кого вамъ? еще сердитѣе оборвала его хозяюшка, порываясь захлопнуть дверь.
— Я провѣдать пришелъ Гаврилу Авдѣича, — потому, когда-то жили вмѣстѣ, хлѣбъ-соль дѣлили, родней даже считались… Ужъ извините!
Хозяйка еще разъ оглядѣла его съ ногъ до головы и немного отняла руку отъ двери. На лицѣ ея выразилось недоумѣніе и любопытство.
— Да васъ какъ звать-то? Не Яковомъ? вымолвила она нерѣшительно.
— Звали Яковомъ, милая хозяюшка! А Гаврила Авдѣичъ-то, названый братецъ, и Яшенькой называлъ… Прикажите войти, отдохнуть съ дороги!
Хозяйка какъ будто съ сердцемъ отпустила дверь и исчезла въ сѣняхъ. Яковъ послѣдовалъ за него.
— Охъ, уморился! — воскликнулъ онъ, сбрасывая съ плечъ тяжелый мѣшокъ. — А Гаврила Авдѣичъ въ полѣ что-ль!
— Во полѣ, отрывисто сказала хозяйка, торопливо смахивая состола крошки хлѣба и каши, не убранныя еще со времени ранняго семейнаго завтрака.
— А вы, значитъ, домосѣдничаете?
На этотъ разъ Лизавета ничего не отвѣтила, но, поймавъ устремленный на нее смѣлый взглядъ Якова, вся вспыхнула и, швырнувъ въ уголъ стоявшій у стола ухватъ, скрылась за цвѣтную занавѣску, отдѣлявшую часть избы съ русской печью и полатями.
Яковъ зло усмѣхнулся ей вслѣдъ и, вздохнувъ, тяжело опустился, на лавку. «Ну, держись, Яшка!» подумалъ онъ, оглядывая избу. Изба была просторная, свѣтлая, чистая, лавки широкія, полъ ровный, безъ щелей. Въ переднемъ углу стоялъ огромный дубовый столъ, обыкновенно покрытый клеенчатой скатертью, на которой были нарисованы ложки, тарелки и разные плоды. Теперь, по случаю стряпни, эта клеенка была сдвинута на одинъ край, а на другомъ стояло рѣшето, лежалъ ножикъ и грудой возвышалась накрошенная лапша. Весь передній уголъ жаромъ горѣлъ отъ множества образовъ въ серебряныхъ и фольговыхъ ризахъ; большая хрустальная лампадка сверкала на солнцѣ, какъ брильянтовая. Тутъ-же были наклеены литографированные портреты Государя, Государыни, Наслѣдника и красовался неизбѣжный «бѣлый генералъ» на конѣ и съ обнаженною саблей въ рукахъ. На другой стѣнѣ бойко тикали небольшіе дешевые часы съ нарисованными на циферблатѣ цвѣтами и замкомъ вмѣсто гири. Вообще, Яковъ нашелъ мало перемѣнъ, — только занавѣски прежде не было, да картинъ на стѣнахъ поприбавилось.
Вскорѣ хозяйка снова вышла изъ-за занавѣски, но уже въ другомъ нарядѣ. Теперь на ней было надѣто свѣтлое ситцевое съ оборкой платье, красный фартукъ и красные пышные рукава. Голову она повязала голубой косыночкой, на ноги надѣла высокія ботинки съ каблуками. Но лицо ея попрежнему было сурово, и она, избѣгая глядѣть на Якова, не спѣша, принялась убирать со стола и въ избѣ. Яковъ внимательно слѣдилъ за каждымъ ея движеніемъ. Вотъ она вынесла рѣшето, засыпала лапшу и закрыла печку. Потомъ чисто-начисто вытерла столъ, накрыла его клеенкой и, взявъ вѣникъ, подмахнула соръ въ уголъ. И все это дѣлалось спокойно, плавно и красиво. Раза два глаза ея встрѣтились съ глазами Якова, и при этомъ она сердито хмурилась, краснѣла и отворачивалась. Яковъ изрѣдка обращался къ ней съ вопросами, и изъ ея короткихъ, отрывистыхъ отвѣтовъ узналъ, что Ѳедьку схоронили тоже, что Алена замужемъ несчастлива, что за Мавру много жениховъ сватается, да она привередничаетъ, что Гаврила Авдѣичъ хотѣлъ съ поля къ обѣду домой вернуться и т. д. Убравшись въ избѣ, Лизавета остановилась у занавѣски и спросила:
— Чайку, можетъ, напьетесь? Такъ я самоваръ наставлю.
— А что-же, хозяюшка, нешто попарить солдатское брюхо чайкомъ? Съ устали-то оно хорошо, говорятъ, да и давно я его не пилъ. Съ самой чугунки!
Лизавета вышла въ сѣни и черезъ минуту вернулась съ самоваромъ въ рукахъ. Яковъ живо вскочилъ съ мѣста и подлетѣлъ къ хозяйкѣ.
— Позвольте, хозяюшка, не утруждайтесь! Я самъ его налью и разожгу, а вы отдохните. Я это мигомъ сдѣлаю!
Хозяйка протестовала, но проворный солдатъ выхватилъ самоваръ у нея изъ рукъ, схватилъ ведро, принесъ воды и съ прибаутками принялся колоть лучину. Да такого шуму надѣлалъ, что спавшій за занавѣской въ люлькѣ ребенокъ проснулся и заоралъ во все горло. Лизавета поспѣшила туда; крикъ сей часъ-же замолкъ, и вмѣсто него послышалось мѣрное чмоканье губами.
— Ишь, кушать захотѣлъ, ваше благородіе! — острилъ Яковъ, изо всѣхъ силъ раздувая самоваръ сапогомъ. — Пріятнаго апетиту! Много-ли дѣтокъ-то у васъ, хозяюшка?
— Трое было. Да одинъ померъ въ позапрошломъ году.
— Ска-жите пожалуйста! — удивлялся Яковъ. — Жалость какая! Ну, а я-бы не сказалъ, что у васъ столько дѣтей было. Ни за что-бы не повѣрилъ!
— Пошто?
— Да нешто съ троими-то дѣтьми эдакія бываютъ? Вѣдь вы, хозяюшка, извините меня, чистый розанъ! Я васъ давеча прямо за дѣвушку принялъ!
Если-бы занавѣска не скрывала Лизавету отъ Якова, онъ-бы увидѣлъ, что она вся загорѣлась, словно макъ, и укладывая ребенка въ люльку, съ невольной улыбкой прошептала: "алырникъ эдакій, право, алырникъ! «
Ребенокъ заснулъ, самоваръ шумѣлъ во всю мочь. Лизавета куда-то вышла.
„Ну, хозяюшка-то не больно вальяжно принимаетъ! разсуждалъ Яковъ самъ съ собою, садясь на лавку и вытирая съ лица потъ. Что отъ хозяина будетъ, а эта и рветъ, и мечетъ. Не понутру, видно, солдатъ пришелся. Ну, хоть чайкомъ попоитъ, — и за это спасибо. А баба — король, правду кабатчикъ сказывалъ. Красавица писаная! На что болгарки хороши, а эта почище будетъ. Удача тебѣ, Гаврила Авдѣичъ, — въ сорочкѣ родился. А ты, Яшка, гляди да казнись за свою глупость… Э-эхъ!“
Мысли его были прерваны приходомъ хозяйки. Она, вѣрно, бѣгала въ лавочку, потому что подъ мышкой у ней оказались крендели и фунта три крупичатаго ситника. Все это она выложила на столъ, и затѣмъ стала собирать посуду. Скоро вскипѣлъ и самоваръ; Яковъ опять не позволилъ Лизаветѣ поставить его на столъ, а все сдѣлалъ самъ, — и чай заварилъ, и стаканы перемылъ, и хлѣба нарѣзалъ. Лизавета сѣла было въ сторонѣ, но Яковъ и ей налилъ чашку и присталъ, чтобы она выпила.
— Да не люблю я его! отнѣкивалась хозяйка сердито.
— Нельзя-съ, — за конпанію! — распинался Яковъ. — За конпанію жидъ удавился, а чайку-то и вовсе не грѣхъ выпить. Пожалуйте! Неужли солдатъ недостоинъ?
Лизавета взяла-таки чашку и, морщась, медленно начала прихлебывать чай. Яковъ все время разсыпался безъ умолку. Онъ балагурилъ, разсказывалъ анекдоты изъ солдатской жизни и раза два заставилъ улыбнуться суровую хозяюшку. Но выпивъ стакановъ пять чаю и закусивъ кренделями, онъ вдругъ разомлѣлъ и притихъ. Усталость взяла свое; Яковъ почувствовалъ, что и ноги у него отнялись, и глаза стали сами собою слипаться. А хозяйка словно и не видитъ, — знай, сидитъ себѣ, да помалчиваетъ. Яковъ не вытерпѣлъ.
— Вотъ что, хозяюшка! — вымолвилъ онъ черезъ силу, протирая глаза, которые саднѣли отъ пыли и жары. — Нѣтъ-ли гдѣ прилечь у васъ, — уморился я, смерть, — ажно глаза на затылокъ вылѣзаютъ!
Лизавета взглянула на гостя и только тутъ увидѣла, что онъ дѣйствительно „уморился“. Она встала.
— Вонъ въ другую избу ступайте, — тамъ прохладнѣй, — сказала она. — А то, можетъ, въ амбарѣ ляжете, на огородѣ, — тамъ наши лѣтомъ спятъ.
— Что-же, въ амбарѣ, такъ въ амбарѣ. Гдѣ положите, тамъ и лягу, — солдату мѣста не много нужно. Самъ на лавочку, а хвостъ подъ лавочку!
Онъ, шатаясь, побрелъ изъ избы; хозяйка, захвативъ подушку, пошла его провожать. Вышли на огородъ. Тамъ, между грядками картошки, лука, моркови, гороху тянулась тропинка къ амбару. Огромные подсолнухи дремали на солнцѣ, качая своими лысыми желтыми макушками; надъ ними лѣниво жужжали пчелы. Весь плетень былъ увитъ хмѣлемъ, повиликой и позднигой, на которой кое-гдѣ уже чернѣли спѣлыя ягоды, а кое-гдѣ еще выглядывали синенькіе, съ желтыми гвоздиками, цвѣточки. Въ травѣ стрекотали кузнецы. Лизавета отомкнула огромный замокъ, висѣвшій на дверяхъ амбара и пропустила Якова впередъ, оставивъ ему подушку. Затѣмъ тяжелая дверь захлопнулась, и Яковъ остался одинъ.
Въ амбарѣ было сумрачно и прохладно. По стѣнамъ шли закромы для хлѣба и муки; у дверей изъ досокъ сдѣлана была широкая постель, покрытая полостью. Яковъ бросилъ на постель подушку и легъ. Передъ нимъ еще мелькали картины недавняго пережитаго: жгучее солнце, пыльная дорога, хлѣбныя поля, кабатчикъ, красавица-Лизаветушка… Потомъ вдругъ гдѣ-то близко словно прозвучалъ знакомый дѣвичій голосокъ… „Ольгунька, я здѣсь!“ хотѣлъ крикнуть Яковъ, но его со всѣхъ сторонъ обступила грозная армія желтыхъ сердитыхъ подсолнуховъ, — и онъ заснулъ, какъ убитый.
IV.
правитьВъ полдень, когда жаръ дошелъ до того, что всѣ куры попрятались подъ амбарами, ворота Авдѣевой избы заскрипѣли, и во дворъ въѣхала телѣга, на которой лежалъ снопъ пшеницы. Сытая лошадь твердымъ, увѣреннымъ шагомъ прямо прошла подъ навѣсъ и остановилась, отряхиваясь ушами и хвостомъ отъ одолѣвавшихъ ее мухъ. Вслѣдъ за телѣгой вошелъ хозяинъ, притворилъ за собою ворота, отпрягъ лошадь и, засыпавъ ей корму, съ снопомъ въ рукахъ вошелъ въ избу.
Лизавета сидѣла у стола и кормила грудью ребенка. При входѣ мужа она только мелькомъ взглянула на него и снова обратилась къ ребенку, который, сопя крошечнымъ носикомъ и раздувая круглыя щечки, сосалъ грудь. Гаврила помолился, поставилъ снопъ въ уголъ и подошелъ къ женѣ.
Это былъ здоровый широкоплечій мужикъ съ высокой грудью и желѣзными мускулистыми руками. Во всей его нѣсколько неповоротливой фигурѣ сказывалась спокойная сила и мощная простота древняго русскаго богатыря. Черные кудрявые волосы лежали скобкой вокругъ большой головы; небольшая борода покрывала щеки съ выдавшимися широкими скулами. Онъ былъ некрасивъ, — толстыя губы, толстый носъ, косматыя брови, — но черные глаза смотрѣли ясно и открыто, словно въ нихъ вся душа его глядѣлась, а въ улыбкѣ было столько доброты, столько дѣтской веселости и чистосердечія, что Гаврила казался лучше всякаго красавца. Видно было, что ужъ этотъ человѣкъ не обманетъ, не продастъ и въ бѣдѣ выручитъ, что и зря никого не обидитъ онъ, да и самъ въ обиду не дастся. Такъ оно и было: трудно было расшевелить Гаврилу по пустякамъ, — онъ способенъ былъ только на сильныя и глубокія чувства.
Подойдя къ Лизаветѣ, Гаврила ласково взялъ ее за плечо.
— Глеко-ся, пшеничка-то какая! — сказалъ онъ, указывая на снопъ. — Ядреная, да тяжелая, я насилу поднялъ. Эва, снопище-то!
— Ничего, — проговорила Лизавета. — А много ли нажали?
— Нѣтъ, не дюже — жарко добре!
— А Павлушка что?
— У, Павлушка лихой работникъ будетъ! — съ радостной улыбкой, освѣтившей все его лицо, воскликнулъ Гаврила. — Свясла таскаетъ, ажно упыхался; норовилъ было крестцы класть, да, горе, снопъ-то больше его, не въ моготу поднять. Шустрый малый!
— Смотри, не уморился-бы мальчишка! А Иванъ?
— Ничего и Иванъ. Ряда два прошелъ, и отдыхать легъ!
— Нанялъ какого-то! — Лизавета въ первый разъ взглянула на мужа, и взглядъ ея былъ почти такъ-же суровъ, какъ давеча, когда она глядѣла на Якова. — Говорила тебѣ — не бери его, ледащій работникъ будетъ, не послухалъ. Вотъ и корми даромъ!
— Ничего, не объѣстъ! — сказалъ Гаврила и снова улыбнулся.
Лизавета положила ребенка въ люльку и, накрывъ уголъ стола бѣлымъ съ красными концами столешникомъ, стала собирать обѣдать. Гаврила нарѣзалъ хлѣба, и передъ нимъ задымилось большое блюдо съ горячей лапшей.
— Да, и забыла! — проговорила вдругъ Лизавета, доставая изъ печи другой горшокъ съ просяной кашей. — Солдатъ-то вѣдь пришелъ!
— Какой солдатъ? — спокойно было спросилъ Гаврила, поднося ложку ко рту; но сейчасъ-же бросилъ ее на столъ и съ измѣнившимся лицомъ вскочилъ съ мѣста. — Яша?! — воскликнулъ онъ порывисто.
— Должно быть, онъ, — равнодушно отвѣчала Лизавета.
— Да что-жъ ты, дура, мнѣ раньше не сказывала! — крикнулъ на нее Гаврила, бѣгая по избѣ. — Гдѣ онъ? Куда пошелъ?
— Да что ты ругаешься-то? Никуда онъ не ушелъ, — спитъ въ амбарушкѣ, на огородѣ.
— Да какже ты… Я къ нему сейчасъ побѣгу… Яша, Яшуха!.. Господи! Вѣдь онъ, чай, не пимши — не ѣмши; ты небось его и не покормила.
— Пуще всего! — обиженно возразила Лизавета. — Сиди ужъ, ѣшь самъ-то! Что ты его булгачить пойдешь, человѣкъ, чай, уморился. Я ему самоваръ ставила, калачъ брала.
— Ахъ ты дура эдакая! — говорилъ Гаврила, то садясь и хватаясь за ложку, то снова вскакивая. — Вѣдь ему надо баню истопить, за водочкой послать. Что-жъ ты за мной въ поле не послала?
— Да кого я пошлю-то, окстись! Сергуньку нешто? — Лизавета указала на люльку.
— Э, ну тебя совсѣмъ, дура! Вѣдь семь лѣтъ не видались, — семь лѣ-ѣтъ, подумай! Вмѣстѣ росли, въ казанки игрывали! И шустрый былъ, страсть! Бывало, крикнешь ему: Яшуха! А онъ Бо-знать откуда — бѣжи-итъ!
Гаврила смѣялся и размахивалъ руками, онъ совсѣмъ превратился въ ребенка, этотъ могучій здоровенный богатырь.
— Да ѣшь ужъ, ѣшь, вѣдь простынетъ! — уговаривала его жена, она его такимъ еще и не видывала. Гаврила было сѣлъ, но сейчасъ-же снова поднялся.
— А Ольгунька-то? Спрашивалъ про Ольгуньку?
— Какже, спрашивалъ. Про всѣхъ спрашивалъ.
— Не дождалась, сердечная! — не слушая ее говорилъ Гаврила. — А то-то радость-то ей была-бы! Нѣтъ, Лизавета, убирай лапшу — не хочу я. Пойду, баню затоплю, а ты, какъ онъ проснется, шумни меня.
— Э, ну тебя, лотоха! Ишь золотошился. Кашу-то что-же, нечистый духъ?
— Пошла ты съ кашей! Гдѣ картузъ-то свой я дѣвалъ? — Онъ пошелъ было къ двери, но сейчасъ-же вернулся. — Ну что-же, каковъ? Солдатъ какъ есть? — съ широкой улыбкой спросилъ онъ.
— А то кто-же еще? Извѣстно, солдатъ, — отвѣчала Лизавета и сама улыбнулась.
— И съ усами?
— Э, ну тебя въ болото! Поди, самъ погляди!
Гаврила засмѣялся и вышелъ. Счастливая улыбка не сходила съ его губъ и тогда, когда онъ таскалъ кизяки въ баню. Ему было страшно весело, онъ-бы даже не прочь попрыгать на одной ножкѣ, какъ, бывало, въ дѣтствѣ, да ужъ очень смѣшно было. Проходя огородомъ, мимо амбарушка, онъ не утерпѣлъ и тихонько заглянулъ въ дверь. Яковъ, разметавшись во всю постель, громко храпѣлъ. Гаврила долго смотрѣлъ на него, потомъ осторожно затворилъ дверь.
— Солдатъ… — прошепталъ онъ улыбаясь. — Пущай спитъ… — И мурлыча подъ носъ пѣсенку пошелъ въ баню.
Потому-ли, что Яковъ былъ единственнымъ близкимъ товарищемъ его дѣтства — Ѳедька былъ тогда еще черезчуръ малъ, — или потому, что съ Яковомъ связывались самыя лучшія, самыя свѣтлыя воспоминанія его жизни, но Гаврила страшно любилъ Якова, и въ теченіе этихъ долгихъ семи лѣтъ постоянно вспоминалъ о немъ съ глубокой нѣжностью и грустью. Онъ любилъ его не только какъ брата и друга, но какъ старшій и сильный любитъ младшаго и слабаго. Въ дѣтствѣ онъ всегда былъ Яшкинымъ защитникомъ и покровителемъ; Яшка, несмотря на свой малый ростъ и слабосиліе, былъ забіяка страшный и вѣчно, бывало, завяжетъ первый ссору, потомъ драку, въ которой ему всегда доставалось на орѣхи. Исколотятъ его въ кровь, — кричитъ Яшка какъ зарѣзанный. Въ этихъ случаяхъ на выручку являлся Гаврила, ударомъ своего могучаго кулака сваливалъ съ ногъ обидчика и уводилъ избитаго Яшку въ какое-нибудь укромное мѣстечко на зады. Тамъ онъ и умоетъ его, бывало, и слезы ему утретъ, и всячески утѣшитъ, — глядишь, Яшка опять, какъ ни въ чемъ небывало, скачетъ по улицѣ на одной ножкѣ, и кого-нибудь задираетъ, а Гаврюха глядитъ на него и радуется. Позднѣе, когда оба стали большими парнями, и Яковъ спознался съ Ольгунькой, Гаврила опять выступилъ въ роли посредника и охранителя любовныхъ интересовъ Яшки. Онъ часто присутствовалъ на ихъ свиданіяхъ въ качествѣ сторожа и давалъ сигналы въ случаѣ опасности, и не разъ ему приходилось умасливать разгнѣваннаго отца, застававшаго любящихся гдѣ-нибудь подъ ракитой. Потомъ, когда вопросъ о свадьбѣ Яшки былъ рѣшенъ, больше всѣхъ въ семьѣ радовался этому Гаврила, и они съ Яшкой часто по цѣлымъ ночамъ не спали, мечтая о томъ, какъ они заживутъ вмѣстѣ, какъ хорошо имъ будетъ и какъ они будутъ любить другъ-друга.
Счастливое было времячко! И теперь, вспоминая все это, Гаврила, чувствовалъ, какъ прожитые годы спадали съ его плечъ, онъ вдругъ словно помолодѣлъ и ожилъ. Лицо его сіяло, сердце радостно трепетало, и таская огромныя вязанки соломы и хворосту въ баню онъ, разнѣженный, запѣлъ пѣсню, которую когда-то любилъ пѣть Яковъ:
Спознавался парень съ дѣвкой подъ бѣдой березой,
Разставался-распрощался подъ горькой осиной.
Яковъ вдругъ проснулся. Ему приснилось, что на смотру онъ вмѣсто праваго плеча выдвинулъ лѣвое, сбилъ весь фронтъ и за это прямо со смотра былъ посаженъ въ карцеръ. Фельдфебель ругался и грозилъ ему арестантскими ротами; ротный, съ пѣной у рта, налеталъ на него звѣремъ и совалъ въ рыло кулакомъ. Яковъ плакалъ, просилъ прощенья… и въ ужасѣ вскочилъ, протирая глаза. Долго онъ не могъ придти въ. себя и, весь дрожа, дико озирался кругомъ. Въ его ушахъ все еще слышалось: „да я тебя, сукина сына… разз-рражу… Да я тебя… въ 24 часа…“
Но необыкновенная тишина, царившая въ амбарѣ, нѣжная прохлада и особый мучной запахъ, пріятно щекотавшій ноздри, отрезвили его. Онъ съ облегченіемъ вздохнулъ и потянулся. Слава Богу, это только сонъ. Нѣтъ ни грознаго фельдфебеля, ни свирѣпаго ротнаго командира съ поднятыми дланями, — такъ хорошо и тихо вокругъ. По стѣнамъ тянутся закромы; подъ поломъ осторожно скребется мышь; въ щели просбиваются солнечные лучи и, стрѣлами протянувшись черезъ весь амбаръ, — зайчиками бѣгаютъ тамъ и сямъ. А въ нихъ танцуютъ и кружатся золотыя крупинки мучной пыли… и странно и пріятно смотрѣть на эту безмолвную пляску. Словно и самъ кружишься и летишь вмѣстѣ съ ними куда-то высоко-высоко…
— Эка вѣдь что приснилось! — вслухъ вымолвилъ Яковъ и еще разъ съ облегченіемъ потянулся, расправляя свои нывшіе отъ усталости члены..
Вдругъ въ сонную тишину амбара ворвались какіе-то нѣжные, пріятные звуки. Золотыя пылинки затанцовали еще быстрѣе, Яковъ прислушался. Что-то знакомое, родное… и до него явственно долетѣли слова:
Охъ, бѣла-бѣла березынька, бѣлѣй ея нѣту,
Да горька-горька осинушка — горчѣй ея нѣту…
Яковъ вздрогнулъ и замеръ, узнавъ звуки знакомой, любимой пѣсни. Цѣлый міръ воспоминаній, спавшій глубоко въ его охладѣвшей душѣ — всталъ, разбуженный заунывнымъ напѣвомъ. Завѣтная та была пѣсня… Вмѣстѣ съ Ольгунькой пѣвали они ее, бывало, стоя обнявшись, на Хопрѣ подъ ракитой; подъ эту пѣсню они жарко цѣловались и строили планы будущей жизни; эту пѣсню онъ по ночамъ пѣлъ въ лагерѣ или въ казармѣ, уткнувшись лицомъ въ шинель и рыдая при воспоминаніи о далекой родинѣ. А теперь?.. И Яшки прежняго нѣтъ, — другой сталъ Яшка, не тотъ. И Ольгунька померла, давно лежитъ на погостѣ, и ея ласковыя сѣрыя очи выѣли могильные черви. Эхъ, жизнь проклятая!..
И Яковъ, сидя на постели и схватившись за голову руками, горько плакалъ о своей загубленной молодости и любви, и слезы градомъ лились на полость.
А пѣсня уже давно замолкла. Кто-то подошелъ къ амбару, загремѣлъ замкомъ, и дверь широко распахнулась, впустивъ въ амбаръ цѣлую массу воздуха и свѣта.
— Яшуха!.. Брательникъ!.. Ты что-ль?..
Что-то огромное, тяжелое неожиданно навалилось на Якова и смяло его въ своихъ медвѣжьихъ объятіяхъ. Яковъ слышалъ какіе-то всхлипывающіе звуки, ощущалъ на лицѣ своемъ слезы и поцѣлуи и самъ невольно отвѣчалъ на нихъ.
— Родимый ты мой… брательничекъ!.. Ждали-то тебя… не чаяли и дождаться… живъ!.. Яшуха… Яш-ш-ка…
Гаврила и плакалъ, и смѣялся, тиская Якова въ своихъ рукахъ. Онъ то принимался изо всѣхъ силъ хлопать его по спинѣ, то набрасывался на него и снова начиналъ мять въ объятіяхъ тщедушное солдатское тѣло. Яковъ былъ невольно тронутъ; воспоминанія прошлаго, разбуженныя любимой пѣсней и бурный пріемъ стараго друга дѣтства смягчили его очерствѣвшее въ солдатчинѣ сердце, и онъ самъ плакалъ навзрыдъ. Наконецъ брательники оторвались другъ отъ друга; Гаврила глядѣлъ на него, улыбаясь и утирая глаза полою зипуна.
— Ну, баньку я тебѣ истопилъ… говорилъ онъ въ промежуткахъ между всхлипываньями и сморканьемъ. Ступай, парься… чай, намаялся на дорогѣ-то. Ахъ, ты дьяволъ эдакій… Солдатъ! Пришелъ-таки… Мы ужъ думали, — ты померъ. А Ольгунька-то, Ольгунька-то!..
Братаны снова обнялись, и нѣсколько времени въ амбарѣ только и слышны были всхлипыванья и поцѣлуи. Ласточка, свившая себѣ гнѣздо подъ стропилами амбара, вспорхнула внизъ и, сѣвъ на край закрома, съ удивленіемъ слѣдила за невиданной сценой.
— Помнишь, какъ мы рыбу-то на Хопрѣ ночью ловили? — заговорилъ Гаврила, когда они уже вышли изъ амбара.
— Еще бы не помнить — помню! — отвѣчалъ Яковъ, идя за нимъ.
— Ахъ ты, Господи, — кубыть вчерасъ это было. Какъ ты въ щуку-то хотѣлъ острогой вдарить, да кэ-экъ ухнешь!.. А я за тобой — кувыркъ! Ха, ха, ха…
Гаврила хохоталъ и безпрестанно оглядывался на Якова, точно боясь, что онъ исчезнетъ. Яковъ уже оправился отъ своего волненія и только поддакивалъ Гаврилѣ, не прерывая его безсвязной возбужденной болтовни.
— Да ты, можетъ, ѣсть хочешь? — продолжалъ тотъ. — Небось васъ тамъ кормили-то-и-ихъ!.. А помнишь, какъ мы съ тобой въ Петровки тайкомъ отъ батюшки молоко хлебали? А батька засталъ насъ, да меня за вихоръ. А ты — бѣжать…
„А помнишь, какъ твой батька замѣсто тебя — меня въ солдаты сдалъ?“ — подумалъ вдругъ Яковъ, и вся его злость противъ Авдѣя и Гаврилы, на минуту подавленная звуками любимой пѣсни и горячей встрѣчей стараго друга, — снова забушевала въ сердцѣ. Ему стало стыдно своихъ давешнихъ слезъ, своего дружескаго порыва, и все, что произошло недавно, — показалось ему противно и фальшиво. „Ишь разбабился!“ — думалъ онъ, глядя въ широкую спину Гаврилы. Помазали молодца по губамъ, а онъ и раскисъ. Эхъ, Яшка, дуракъ ты былъ, дуракомъ и помрешь! Вонъ какъ Гаврюха-то соловьемъ поетъ… Неужто онъ ничего не знаетъ? Вретъ… такъ я сейчасъ и повѣрилъ… Небось вмѣстѣ съ батькой-то обдумали, какъ дурака Яшку половчѣе облимонить. Облимонили, — спасибо, — вѣкъ-вѣченскій не забуду. Теперича не проведешь, хоть разсыпься. Ужъ и видно, что ждали! — продолжалъ онъ, поймавъ какое-то словцо изъ рѣчи Гаврилы. Жена-то не приготовилась, — давеча какъ встрѣтила! Собаку Кудлашку лучше привѣчаютъ. А теперь замасливаетъ».
— Помню, Гаврюша, все помню! — сказалъ онъ вслухъ и засмѣялся нехорошимъ болѣзненнымъ смѣхомъ.
Гаврила не слышалъ этого смѣха, не видѣлъ злого прищуреннаго взгляда Якова. Онъ самъ былъ безмѣрно счастливъ, и ему казалось, что и всѣ вокругъ него должны быть счастливы и довольны.
Не рано проснулся Яковъ на другой день. Солнце было уже высоко надъ амбаромъ; ласточки лѣниво чирикали подъ навѣсомъ. Въ головѣ Якова шумѣло; вчера на радостяхъ онъ много выпилъ послѣ бани и не помнитъ даже хорошенько, какъ попалъ въ амбаръ на свою постель. «Ничего, знатно приняли! — думалъ онъ, потягиваясь. Словно брата родного, — это ужъ и говорить нечего. Лизавета Прокофьевна — энта все косится, да мнѣ наплевать. А Гаврюха — нѣтъ! Гаврюха такъ и разстилается. Чуетъ видно кошка, чье мясо съѣла… ха, ха, ха! Эхъ, чортъ же дери, ноги-то какъ растеръ! Ничего, отзвонилъ шесть лѣтъ за милую душу. А они — ишь ты! — словно купцы живутъ. Ну, вставать надо, — никакъ ужъ на полдень перевалило…»
Онъ всталъ, обулся, натянулъ мундиръ и пошелъ въ избу.
Лизаветушка опять была одна, только стряпня ея давно уже была кончена, и она, сидя у оконца, пристально шила мѣшки.
— Доброе утро, хозяюшка! — сказалъ Яковъ весело. — А хозяинъ-то гдѣ же?
— Въ поле убрался.
— Что же вы меня не взбудили? Чай я теперь тоже работникъ, — не даромъ хлѣбъ-то ѣсть хозяйскій!
— Хозяинъ будить не приказалъ, — вспыхнувъ отвѣчала Лизавета. — Она только что побранилась съ Гаврилой изъ-за Якова, попрекая его тѣмъ, что онъ новаго дармоѣда себѣ на шею навязалъ, — и теперь ей подумалось, что не слышалъ-ли Яковъ нечаянно какъ-нибудь этихъ словъ.
— Мало-что не приказалъ! — возразилъ Яковъ. — День побаловался, — и будетъ. Не все казенный хлѣбъ ѣсть, — надо своего добывать. О-охо-хо-хи! Солдатскія косточки ломаныя! — вздохнулъ онъ, потягиваясь, и взглянула, на Лизавету.
Лизавета покраснѣла еще пуще и низко наклонилась надъ мѣшкомъ.
— Зачѣмъ же вамъ… пущай отдыхаете, застѣнчиво проговорила она. — У насъ не бо-знать работы-то — работники есть, управимся. Вы — гости…
— Эхъ, не говорите, Лизавета Прокофьевна! — заговорилъ Яковъ съ тоской въ голосѣ. Не привычно нашему брату гостеванье… Въ солдатахъ-то много всего пришлось натерпѣться. Бывало, встанешь до зари, слезами умываешься, заслонкой утираешься, да не солоно похлебавши — маршъ на ученье. Барабанъ — трр, трр, фельдфебель ругается, въ зубы кулакомъ тычетъ… «Правой! Лѣвой! Правой! Лѣвой!» А у тебя-то всѣ косточки болятъ да ноютъ…
Лизавета украдкой взглянула на Якова, и сердце у нея защемило. И правда, не красна, видно, жизнь-то солдатская! Вишь, говоритъ, а у самого слезы навернулись. Лизаветѣ стало стыдно, что она нѣсколько времени тому назадъ, сама не зная за что, злилась на Якова, и жалокъ ей сдѣлался этотъ худенькій солдатикъ, такъ нежданно-негаданно ворвавшійся въ ихъ сытую крестьянскую семью.
— Позавтракать-то собрать вамъ? — робко сказала она вставая, и въ голосѣ ея уже не было прежней суровости.
Яковъ молчалъ, облокотившись на столъ. Онъ о чемъ-то горько задумался. Лизавета накрыла на столъ, принесла вчерашнюю водку и, поставивъ передъ Яковомъ чашку съ горячимъ кулешомъ, сѣла поодаль.
— Кушайте же, а то простынетъ, — сказала она, видя, что Яковъ не шевелится.
— Ахъ, это вы все меня угощаете, — встрепенулся Яковъ. — Спасибо за ласку, Лизавета Прокофьевна, — давно уже не видывалъ я ее въ казармахъ-то, — отвыкъ.
— Что-жъ… тяжко было въ солдатахъ-то? — спросила Лизавета нерѣшительно.
Яковъ засмѣялся.
— Нѣтъ, хозяюшка, легко! Такъ легко, — не приведи лютому ворогу. Вѣдь вотъ теперича, поглядишь, — тяжела жизнь мужицкая, а все же мужику не въ примѣръ легче нашего брата-солдата. Что мужикъ? Хоть и нѣтъ у него ничего, да зато онъ самъ себѣ баринъ. Хочешь — работай, хочешь — на печи лежи, хочешь, — въ кабакъ или или на улицу. Горе у него стряслось, недостатки одолѣли, — жена, дѣти есть; и приголубятъ его, и приласкаютъ. А солдатъ? Солдатъ съ голоду не помретъ, — ѣстъ и пьетъ казенное, да сладко-ли это ему, — ты спроси? Воли-то у него своей нѣту, — у солдата барабанъ баринъ. Какъ забьетъ, бывало, — всѣ поджилки затрясутся. Эхъ, да какъ раздумаешься про одиночество свое распоетылое, — пропадай все! Не идетъ на умъ ѣда, не поются пѣсни, — вотъ каково легко солдату, Лизаветушка!
Яковъ говорилъ съ жаромъ. Худощавое нервное лицо его подергивалось, на губахъ играла то злая, то скорбная усмѣшка, красивые каріе глаза потемнѣли. Лизавета давно забыла про шитье и во всѣ глаза глядѣла на солдата.
— Такъ-то, хозяюшка! — продолжалъ Яковъ, все болѣе и болѣе одушевляясь. Солдатское житье привольное, развеселое. Изъ города въ городъ, изъ села въ село, и вездѣ-то встрѣчаютъ — провожаютъ съ почетомъ, вездѣ тебѣ первое мѣсто, потому — царевъ слуга, отечества защитникъ, христолюбивое воинство. Постелю тебѣ что ни есть лучшую — соломки въ сѣняхъ; ѣду отборную — щи пустыя да хлѣба корку; привѣтъ да ласка — косые взгляды, попреки змѣиные — навязало де тебя, чортъ, на нашу шею… Ляжешь, бывало, съ пустымъ-то брюхомъ, уткнешься головой въ солому, чтобы не видали — не слыхали, да и зальешься горючьми слезьми. А тутъ, слышишь, въ избѣ дѣтки смѣются, лопочутъ, дѣвки съ парнями играютъ, надъ солдатомъ издѣваются. — ахъ ты бритый затылокъ, — крупа протухлая…
Лизавета то краснѣла, то блѣднѣла, судорожно комкая въ рукахъ холстину, — и вдругъ, залилась неудержимыми слезами. Съ усиліемъ сдерживая рыданія, рвавшіяся изъ ея высокой груди и закрывая лицо руками, она быстро вскочила съ мѣста и выбѣжала изъ избы.
Яковъ опомнился и съ изумленіемъ глядѣлъ ей вслѣдъ. Хотѣлъ было броситься за нею, но раздумалъ и сѣлъ на лавку. «Проняло! — подумалъ онъ, и самодовольная улыбка пробѣжала по его губамъ. — Ничего, — авось теперича отмякнетъ да коситься не будетъ».
Онъ налилъ себѣ водки и принялся за кулешъ. Потомъ, очистивъ чашку, помолился Богу, взялъ кепи и остановился въ раздумьи, — куда бы теперь идти? За занавѣской заплакалъ разбуженный ребенокъ. Лизавета не показывалась.
— Куда ее унесло? — Сказалъ Яковъ, заходя за занавѣску и покачивая люльку. — Ну, молчи, молчи, пострѣлъ, а то солдатъ съѣстъ! — уговаривалъ онъ ребенка, наклоняясь надъ нимъ. Но ребенокъ, увидѣвъ незнакомое лицо, залился еще пуще, перебирая толстыми ножонками. Яковъ окончательно смутился и пошелъ разыскивать хозяйку. Заглянулъ въ другую избу, въ чуланъ, прошелся но двору — ее нигдѣ не было. Яковъ подумалъ-подумалъ и, махнувъ рукой, пошелъ въ село.
А Лизавета между тѣмъ лежала на погребицѣ, забившись въ самый уголъ, гдѣ у нихъ было сложено прядиво. Уткнувшись въ связки съ пенькой, не слыша крика сынишки, она глухо и тяжело рыдала, — рыдала такъ, какъ давно уже ей не приходилось. Съ самаго замужества она жила спокойно, ни въ чемъ не нуждаясь, и впечатлительная душа ея дремала, усыпленная сытой жизнью и хозяйственными заботами. И вотъ теперь рѣчи одинокаго солдатика взволновали ее и вызвали въ ея душѣ массу воспоминаній о прежней сиротской жизни, когда она мыкалась по чужимъ людямъ, о побояхъ, брани, униженіяхъ, о голодѣ и холодѣ, которыхъ она въ волю натерпѣлась въ дѣтствѣ и юности. Жаль ей было и себя, жаль и несчастнаго солдатика, жаль и другихъ, такихъ-же заброшенныхъ, горемычныхъ сиротъ, какого и она сама была когда-то. И она рыдала, рыдала…
Ребенокъ все заливался въ избѣ.
V.
правитьПрошло нѣсколько дней. Яковъ все еще никакъ не могъ приспособиться къ новой жизни и жилъ у Гаврилы гостемъ. Обыкновенно, Гаврила подымался до свѣту и уѣзжалъ въ поле, наказывая женѣ не будить Яшуху. «Пущай его отдыхаетъ!» добродушно говорилъ онъ, и иногда совсѣмъ не пріѣзжалъ домой ночевать, оставаясь на стану. «Теперича тебѣ, Лизуха, веселѣй съ солдатомъ-то!» Лизавета на такія слова хмурилась, но ничего не возражала и по приказу мужа не будила Якова рано. Проснувшись, Яковъ каждый разъ принимался укорять Лизавету, зачѣмъ его не разбудили, но въ сущности онъ наслаждался своимъ бездѣльемъ и весьма пріятно проводилъ время. Позавтракавъ, онъ нѣсколько времени балагурилъ съ хозяйкой, разсказывалъ ей анекдоты, гулилъ ребенка, потомъ, выбравъ удобный моментъ, надѣвалъ шапку и уходилъ въ кабакъ. Тамъ, важно разсѣвшись за даровымъ угощеніемъ любознательнаго кабатчика, онъ начиналъ разсказывать ему свои военныя похожденія, мѣшая были съ небылицей и приводя въ ужасъ его сухопарую жену, которая тоже вылѣзала къ нимъ послушать про «страженія». Иногда еще навертывалось человѣка два-три случайныхъ посѣтителей, которые не-прочь были покалякать съ бывалымъ человѣчкомъ, и Яковъ, окруженный внимательными слушателями, вралъ напропалую и чувствовалъ себя какъ нельзя лучше. Когда приходило время обѣда, онъ уже немножко подъ хмѣлькомъ возвращался домой, плотно закусывалъ и заваливался снова спать. Такъ и проходило время до ужина, а тамъ опять ѣда и сонъ. Лизавета послѣ своей вспышки и слезъ нѣсколько времени дичилась Якова. Ей было стыдно, что она расплакалась при немъ, и она опять было стала сурово съ нимъ обращаться, не отвѣчая даже на его разспросы. Но Яковъ и виду не подавалъ. что помнитъ объ этой сценѣ, и всячески старался ей угодить. Мало-по-малу Лизавета смягчилась и начала глядѣть на него поласковѣе, а потомъ и заговаривать снова стала, вызывая его на разсказы изъ солдатской жизни. И Яковъ не скупился на нихъ, не щадя яркихъ красокъ при описаніи своихъ казарменныхъ злоключеній.
Наканунѣ праздника Ильи Пророка, къ вечеру, село стало оживляться. Народъ очень чтитъ этотъ праздникъ, и, какая-бы спѣшная работа ни была, — ни за что не станетъ работать на Илью, глубоко вѣруя, что грозный дѣдушка-Илья строго накажетъ за непочтеніе. Заскрипѣли возвращающіеся возы, позвякивали косы и серпы на плечахъ загорѣлыхъ усталыхъ работниковъ, молчаливыя улицы наполнились шумомъ, говоромъ, смѣхомъ перекликавшихся ребятишекъ, веселымъ ржаньемъ лошадей. Кое-гдѣ по задворкамъ топились бани, а у кого не было бань, тѣ прямо располагались на берегу Хопра, спѣша окунуться въ прозрачную воду, смыть грязь и потъ и затѣмъ одѣться въ чистое бѣлье. А надъ шумнымъ селомъ уже давно разносились дребезжащіе звуки благовѣста ко всенощной.
Лизавета тоже готовилась къ празднику, тѣмъ болѣе что на завтра Гаврила созвалъ гостей по случаю прихода Яшухи. Она процѣдила брагу, поставила въ огромной дежѣ пироги, перемыла горшки и посуду и, подоивъ коровъ, вышла за ворота, поджидая своихъ съ поля. «Чтой-то они нонѣ позамѣшкались!» шептала она, глядя вдоль улицы, уже тонувшей въ прозрачныхъ волнахъ набѣгавшихъ сумерекъ. Вонъ уже и всенощная отошла, и народъ по домамъ разошелся. Солнце скрылось за Хопромъ, и на темнѣющемъ небѣ чуть-чуть алѣла умирающая зорька, «Вѣрно копны докладываютъ!» рѣшила Лизавета.
Яковъ сидѣлъ въ избѣ за столомъ и строгалъ палочки, мастеря изъ нихъ мельницу-вѣтрянку. Онъ такъ былъ погруженъ въ это занятіе, что не слышалъ даже, какъ заскрипѣли ворота, и на дворѣ громко и весело заржалъ жеребенокъ. Дверь въ избу настежь распахнулась, и вошла Лизавета съ котломъ въ рукахъ.
— Ѣдутъ наши? — спросилъ Яковъ, поднимая голову.
— Пріѣхали, отвѣчала Лизавета и опять вышла.
Яковъ побросалъ свои палочки и послѣдовалъ за нею. На дворѣ подъ навѣсомъ стояли двѣ телѣги; изъ одной Лизавета съ золовкой выбирала миски, ложки, дерюги, мѣшки, а у другой возился Гаврила, распрягая лошадь. Высокій сѣдой старикъ-Левонъ таскалъ съ сѣновала, вязанки сѣна.
— А, Яшуха, здорово! — крикнулъ Гаврила, широко улыбаясь. — Распрягать, что-ль? Небось разучился!
— И то разучился! — подхватилъ Яковъ, развязывая супонь и снимая съ лошади хомутъ. — Забылъ ужъ какъ и хомутъ-то надѣваютъ, — не то на шею, не то на хвостъ!
Гаврила засмѣялся, а Яковъ, бросивъ хомутъ наземь, выхватилъ изъ телѣги косу и сталъ выдѣлывать ею артикулы, словно ружьемъ, приговаривая разныя солдатскія прибаутки.
Подошелъ Левонъ и хмуро глядѣлъ на солдата; обернулась и Лаврушка. Это была невысокая, плотная дѣвушка, съ широкими плечами и упругой грудью. Лицо у нея было такое же широкое, съ выдавшимися скулами, какъ и у Гаврилы, но на немъ сверкали великолѣпные сѣрые глаза подъ тонкими черными бровями, а на щекахъ пылалъ яркій румянецъ. Вздернутый носъ придавалъ лицу задорное и смѣлое выраженіе; крупныя алыя губки весело улыбались; рыжеватые волосы красиво завивались надъ невысокимъ лбомъ. Красотка была Лаврушка, и Яковъ невольно на нее заглядѣлся. Она напомнила ему его покойницу-невѣсту, такую же румяную, съ сѣрыми яркими глазками и алымъ ротикомъ, веселую Ольгунечку.
Гаврила громко хохоталъ, глядя на Якова;. Маврушечка высматривала исподлобья и сдержанно улыбалась, — только Левонъ все больше и больше хмурился.
— А, дѣдушка Левонъ! — обернулся къ нему Яковъ. — Здравствуй, — аль не узналъ?
— Какъ не узнать — узналъ, — угрюмо проворчалъ старикъ. — А ты вотъ что, малый, брось-ка косу то, — нечего баловаться! Не для того она сдѣлана.
— Сломаю я ее что-ль? — насмѣшливо прищурившись спросилъ Яковъ, дѣлая на плечо.
— Сломать не сломаешь, а брось. Коса — дѣло Божье, а ты ее поганишь. Возьми вонъ орясину подъ сараемъ, да и балуйся, а косу не трожь.
Яковъ слегка сконфузился и положилъ косу. Левонъ отошелъ.
— Что, братъ? — смѣялся Гаврила. — Вонъ онъ у насъ какой, дѣдушка-Левонъ-то — строгій! Не побоялся, что ты солдатъ, — знатно отчиталъ.
— Подожди, и на нашей улицѣ праздничекъ будетъ! — проговорилъ Яковъ и сдѣлалъ въ спину Левону такую уморительную гримасу, что Мавруша не выдержала и прыснула.
— Будетъ вамъ балясничать-то! — послышался вдругъ изъ подъ навѣса сердитый голосъ Лизаветы. — Люди нонѣ Богу молятся, а они въ смѣшки. Гаврила, чай, ты не маленькій, — ржетъ, словно жеребецъ стоялый! Мавруха, подь-ка ты хоть сюда, помоги мнѣ мерина спутать. Разинули рты-то и про дѣло забыли… — добавила она, и въ голосѣ ея слышалось замѣтное раздраженіе.
Улыбка исчезла съ яркихъ губокъ Мавруши, и она поспѣшно побѣжала на зовъ невѣстки. Гаврила подмигнулъ Якову.
— И эта осерчала! — весело шепнулъ онъ. Сердитые они у меня оба! Страсть…
Они съ Яковомъ задвинули телѣгу подъ сарай и пошли въ избу. «Такъ вотъ она хозяюшка-то какая! — думалъ Яковъ. — Видно она командиръ-то здѣсь. Ишь зыкнула на Маврушу, та ажно свѣту не взвидѣла. Ну, да посмотримъ»!
И ему вдругъ почему-то стало ужасно весело.
Въ избѣ зажгли лампочку и стала собираться ужинать. Гаврила рѣзалъ хлѣбъ, Лизавета вынимала изъ печи горшки. Дѣдушка-Левонъ, кряхтя, переобувался.
— Ну, что, какъ здѣсь безъ меня жили-то? — шутилъ Гаврила, обращаясь къ Якову. — Не обижала тебя хозяйка, — ласкова была?
— Зачѣмъ обижать? Я человѣкъ смирный, — мы съ хозяюшкой душа въ душу жили! — также шутя отвѣчалъ Яковъ и взглянулъ на Лизавету, которая ставила щи на столъ. Лизавета при словахъ мужа гнѣвно взглянула на него и хотѣла было что-то сказать, но поймавъ насмѣшливый взглядъ Якова, вспыхнула и, отойдя къ печи, долго тамъ возилась. Потомъ она снова вернулась къ столу, сѣла рядомъ съ мужемъ и, не обращая вниманія на Якова, заговорила съ нимъ. Въ голосѣ ея теперь совсѣмъ не слышно было давешняго раздраженія; она вдругъ сдѣлалась необыкновенно ласковой и веселой.
— Гдѣ-же работники-то? — спросила она.
— Отпросились къ празднику.
— Когда же придутъ? А то смотри, кабы Ванька не загулялъ на три дня по надышнему.
— Небось, не загуляетъ! Я ему разсчетъ посулилъ, — обѣщался завтра къ утру воротиться.
— А Павлушка-то у насъ заснулъ на дорогѣ! — вступилась въ разговоръ Мавра. То все тростилъ — къ мамкѣ хочу, къ мамкѣ! а какъ стали подъѣзжать къ гумнамъ, сковырнулся — спи-итъ!
— И то, — сказала Лизавета, и въ голосѣ ея почуялась нѣжность. — Стала я его изъ телѣги-то вынимать, а онъ ни руками, ни ногами — ровно мертвый, и головенку запрокинулъ.
Она встала, принесла молока и снова прильнула къ Гаврилѣ, облокотившись ему на плечо.
— Теперь я съ тобой въ поле поѣду, — вымолвила она, заглядывая мужу въ лицо. — А Маврушечка домосѣдничать… А, Мавруша? — ласково крикнула она золовкѣ.
— Ну вотъ еще, я не останусь! — дерзко отвѣтила та. — Чего я здѣсь забыла?
Лизавета не разсердилась.
— А то останься, Мавруша! Что, все я да я, — скучно мнѣ дома, то сидѣть, тоскливо таково! А, Гаврюша? Возьмешь, что-ли?
Она жалась къ нему, улыбаясь. Гаврила съ добродушной улыбкой отстранилъ ее отъ себя и вылѣзъ изъ-за стола.
— На кой ты мнѣ нужна то! — сказалъ онъ, помолившись и развязывая поясъ. — Не видалъ я тебя…
Якова давно уже подмывало ввернуть въ разговоръ и свое словцо, но объ немъ всѣ какъ будто забыли. Въ душѣ его завозилось злобное чувство, особенно противъ Лизаветы.
— Экій ты чудакъ, Гаврюха! — вымолвилъ онъ насмѣшливо. — Хозяйка тебя проситъ, а ты ломаешься. Извѣстно, чай, — безъ милаго дружка и постель холодна!
Но на это замѣчаніе никто не обратилъ вниманія. Еще пуще заныло на сердцѣ у солдата; онъ вдругъ почувствовалъ себя совершенно одинокимъ и чужимъ въ этой дружно сплотившейся семьѣ, у которой были совсѣмъ отдѣльные отъ него интересы и заботы. Онъ злобно взглянулъ на Лизавету; она сидѣла у припечка и о чемъ то вполголоса разговаривала съ Маврушей; обѣ смѣялись. Гаврила игралъ съ ребенкомъ, лежавшимъ на лавкѣ и радостно агукавшимъ. «Дьяволы эдакіе! Ишь, хохочетъ, змѣя, а давеча какъ зыкнула, — куда тебѣ! И эта краснорожая скалится. Подлые эдакіе, загубили мою жизнь… Небось и я эдакъ бы съ Ольгунюшкой миловался»…
Онъ всталъ и, едва сдерживая бушевавшую въ немъ злость, помолился.
— Спасибо, хозяинъ, за хлѣбъ за соль! — проговорилъ онъ съ притворнымъ смиреніемъ, низко кланяясь Гаврилѣ. — Много доволенъ угощеніемъ!
— Что ты, Яшуха? — удивился Гаврила. — Чай ты здѣсь такой же хозяинъ. Одначе спать пора, — пойдемъ въ амбаръ.
— Одно, да не равно! — продолжалъ въ фальшиво-шутливомъ тонѣ Яковъ. — У тебя вишь какія хоромы, а у меня въ одномъ карманѣ вошь на арканѣ, а въ другомъ — блоха на цѣпи…
Маврушка фыркнула, сверкнувъ своими ослѣпительными зубами. А ничего не подозрѣвавшій Гаврила разулся, забросилъ свои портянки на печь сушиться и ударилъ Якова дружески по плечу.
— Будя балагурить-то! сказалъ онъ, зѣвая. — Мало что въ солдатахъ было. Пойдемъ!
Долго не спалось Якову въ эту ночь. Комары досадливо звенѣли надъ ухомъ, подъ поломъ пищали и возились мыши, здоровый храпъ Гаврилы рѣзалъ слухъ, — и все это вмѣстѣ еще болѣе раздражало его взволнованные нервы. Онъ ворочался съ боку на бокъ, и предъ нимъ рисовались разныя картины, заставлявшія его сердце то усиленно биться, то замирать. Вотъ Лизавета, нѣжно прильнувшая къ Гаврилѣ… вотъ Гаврюха, агукающій ребенка… и эти картины семейнаго счастія и любви до бѣшенства волнуютъ въ немъ кровь и будятъ злобную зависть: «По усамъ текло да въ ротъ не попало!» шепчетъ Яковъ запекшимися губами, и ему хочется задушить спящаго рядомъ съ нимъ Гаврилу. Но прохладный ночной вѣтерокъ, вѣющій въ отворенную дверь, на минуту освѣжаетъ его, и онъ снова падаетъ на постель. Горячія слезы кипятъ на глазахъ, но отъ нихъ не легче. «Эхъ, Яшка, Яшка… нищій ты, батракъ! Дѣдушка — Левонъ — и тотъ имъ роднѣе меня. Ишь давеча оговорилъ за косу-то, — Гаврила ему и словечка не сказалъ: такъ, молъ, и надо тебѣ! А Маврушка косится, — каждый кусокъ считаетъ! Тоже фу-ты, ну-ты! Проклятыя… Лизка-то намедни заплакала, — жалко стало, — а нынче и глядѣть не хочетъ! Подожди, — всѣ вы у меня въ рукахъ будете. Сочтемся…»
Эта мысль успокоила его, и онъ замечтался. Алая заря вспыхнула на восходѣ, когда онъ заснулъ, убаюканный созданными его воображеніемъ яркими грезами. И во снѣ ему снилось, что онъ самъ хозяинъ, что всѣ ему кланяются и что сама гордая Лизавета Прокофьевна ласкаетъ его и крѣпко прижимаетъ своими бѣлоснѣжными руками.
Гаврила проснулся по обыкновенію рано. Осторожно поднявшись съ постели, чтобы не разбудить Якова, онъ накрылъ его зипуномъ и вышелъ изъ амбара. На дворѣ было уже совсѣмъ свѣтло; крыши, избы, дымъ, струившійся изъ трубъ, вершины деревъ — все было облито нѣжнымъ розовымъ блескомъ разгоравшейся зари. Надъ Хопромъ и лѣсомъ колыхался сизый туманъ; воробьи, вереницей усѣвшись на плетнѣ и рябинѣ, чирикали хоромъ навстрѣчу всходящему солнцу. Только подсолнухи еще не проснулись хорошенько и всѣ мокрые отъ росы легонько вздрагивали на утреннемъ холодкѣ.
Печь въ избѣ уже топилась. Лизавета, засучивъ рукава рубахи, мѣсила пироги. Мавра спала на лавкѣ, накрывъ лицо корсеткой. При входѣ мужа, Лизавета выпрямилась. Лицо ея было блѣдно, подъ глазами лежала легкая синева, только глаза горѣли ярче прежняго. Видно и ей не поспалось эту ночку.
— Что такъ поздно? сказала она. — Я ужъ думала, — совсѣмъ не встанешь. Левонъ къ утрени ушелъ, — воды надоть принести.
— Проспалъ съ устали, — и не чуялъ, какъ звонили!
— Ишь лежень какой! Чего стряпать-то гостямъ?
— Да мнѣ что! Сама, чай, знаешь. Гдѣ ведро-то?
Гаврила надѣлъ полушубокъ и искалъ ведро подъ лавкой.
— Назвалъ гостей, а я все обдумай! ворчала Лизавета. — Кто будетъ-то?
— Да кто, — все свои. Аленочка съ мужемъ, тетка Акулина, чай, придетъ, — соберется народу! Надо на радостяхъ погулять. Маврушка, гдѣ ведро?
— Что ты ее будишь зря! съ неудовольствіемъ сказала Лизавета. Дѣвка небось намаялась. Вонъ ведро, — ослѣпъ что-ли!
— Ну, ладно. Пойду я. А смотри, Яшку-то не тревожь.
— Больно мнѣ надоть! буркнула Лизавета, наклоняясь къ дежѣ. — А ты поскорѣе!..
— И я съ тятькой пойду! — вскочилъ съ лавки заспанный Павлушка, протирая кулакомъ глаза. — Мамка, испекла пироги-то?
— Спи, спи, родимый, — вотъ еще поднялся ни свѣтъ — ни заря! — крикнула Лизавета, вытирая руки о фартукъ. — Рано еще пироги, — ко обѣднѣ не благовѣстили!
Но ребенокъ, почесывая свою бѣлокурую всклокоченную головенку, уже спускалъ ноги съ лавки. Лизавета подошла къ нему и, ласково приглаживая его спутанные волосики, уговаривала его лечь, обѣщая ему красную рубаху и новые сапоги. Мальчикъ притихъ, подобралъ ножонки и, свернувшись калачикомъ, снова заснулъ. Лизавета забыла про пироги и долго сидѣла надъ нимъ. И вдругъ глаза ея затуманились, на щекахъ заалѣлся румянецъ, и она глубоко задумалась… Ударъ колокола заставилъ ее очнуться.
— Ахъ, Господи! — прошептала она нахмурившись. — Ахъ, грѣховодница я окаянная… и, словно отгоняя отъ себя какую-то грѣшную мысль, она крѣпко прильнула губами къ бѣлокурой головкѣ сынишки.
Въ печи черезъ край бурлили чугуны съ водой, и кизяки всѣ прогорѣли. А колоколъ все гудѣлъ, такъ что Мавра проснулась и побѣжала въ другую избу наряжаться къ обѣдни. Лизавета пошла за кизяками, но на порогѣ столкнулась съ Яковомъ.
— Съ праздничкомъ, хозяюшка! Куда это вы собрались?
— Да вотъ кизяковъ принести, краснѣя проговорила Лизавета.
— Позвольте, я принесу. Я мигомъ!
Онъ притащилъ цѣлую охапку кизяковъ и свалилъ ихъ на полъу печи.
— Воды вамъ не надо-ли?
— Не надоть… Что-й-то вы рано встали?
— Не спится что-то, Лизавета Прокофьевна… проговорилъ Яковъ печально и вздохнулъ. — Тоска больно замучила…
— Что-й-то такъ? Съ чего вамъ тосковать? спросила Лизавета, бросая въ печь кизяки.
— Э, мало-ли съ чего… сказалъ Яковъ, подходя къ ней ближе., такъ что Лизавета чувствовала у себя на шеѣ его горячее дыханіе. — Вы думаете, солдатъ-то желѣзный… чай, у него тоже душа есть… А. Гаврила гдѣ? мѣняя тонъ спросилъ онъ.
— За водой пошелъ, да что-то долго нѣту.
— Соскучились? — протянулъ Яковъ. — Эка вы съ нимъ, ровно голуби живете, — ажно завидно… Къ обѣднѣ-то что-же не убираетесь?
— Неколи мнѣ, — у меня вонъ пироги не готовы. Пущай Маврушка сходитъ за меня.
— Что это вы все — Маврушка да Маврушка! Небось и Маврушка пироги-то бы испекла. Словно вы старуха!
— И то старуха ужъ. Я — замужняя, а Маврушечка у насъ невѣста. Только и погулять, что въ дѣвкахъ… а мнѣ ужъ гдѣ! Я свое отляла.
— Э-эхъ, хозяюшка! — вымолвилъ Яковъ почти шопотомъ. — Не шутите вы… Какая вы старуха съ эдакой-то красотой… да вы всякаго съ ума свести можете…
Онъ не договорилъ… Лизавета, вся пылающая, обернулась къ нему я хотѣла что-то сказать… Въ избу вошелъ Гаврила.
— А, Яшуха! — зашумѣлъ онъ, ставя ведро у печи. — Ну, собирайся, братъ, къ обѣднѣ, — молебенъ отслужимъ. Маврушка-то ушла что-ли?
Лизавета не отвѣчала. Лицо ее все еще горѣло, губы дрожали отъ гнѣва и стыда. Отчего-бы ей не сказать сейчасъ Гаврилѣ про все? Какъ смѣетъ солдатъ говорить ей такія пустыя рѣчи? Она не дѣвка, не вдова, не солдатка гулящая…
Но ничего не сказала Лизавета и, молча, продолжала возиться у печи. Яковъ тоже былъ смущенъ — и неожиданнымъ приходомъ Гаврилы, и гнѣвнымъ взглядомъ Лизаветы. Экая гордячка, недотрога-царевна! теперь опять будетъ дуться, да еще чего добраго Гаврилѣ чего-нибудь наговоритъ. И Яковъ чувствовалъ непонятную робость и досаду на Лизавету.
Гаврила ничего не замѣтилъ. Онъ разбудилъ Павлушку и поднялъ съ нимъ возню, пугая его солдатомъ. Павлушка кричалъ, прячась подъ лавку, и только когда Яковъ пустилъ въ ходъ свою вѣтрянку, Павлушка, наконецъ, осмѣлился вылѣзти и подойти къ солдату. А въ церкви уже отблаговѣстили, — пора было и къ обѣднѣ идти.
VI.
правитьПослѣ обѣдни къ Гаврилѣ стали собираться гости. Пришла баушка Акулина, старая-престарая, почти слѣпая, горбатая и плохо слышавшая. Изъ всей своей долгой, почти столѣтней жизни она теперь только одно хорошо помнила, — какъ ее, 12-ти-лѣтнюю дѣвчонку, за кражу зеленаго яблока больно выдрали на барской конюшнѣ, а потомъ травили собаками. Объ этомъ она очень любила разсказывать и при разсказѣ всегда снимала съ себя платокъ и показывала оторванное ухо и огромный шрамъ на затылкѣ, никогда не зароставшій волосами. Вмѣстѣ съ нею приковылялъ дѣдушка-Ларивонъ, такой-же древній старецъ, какъ и Акулина, изъ всѣхъ пяти чувствъ сохранившій хорошо только одно вкусовое, почему онъ всегда ѣлъ очень много и съ жадностью. Это были самые старые представители Авдѣевой родни, — за ними слѣдовалъ народъ помоложе, дяди и тетки въ разныхъ степеняхъ родства, сватьи, племянники, племянницы, двоюродные братья и сестры. Пришла и Алена съ мужемъ, Ѳедоромъ, и его мачихой, — разбитной бабой лѣтъ 35, съ хищнымъ лицомъ и звонкимъ голосомъ. Алена была очень красивая, но необыкновенно худая, болѣзненная и забитая женщина. Она всего четвертый годъ была замужемъ, а между тѣмъ никто теперь не могъ въ ней узнать веселую, здоровую Аленочку, холеную дочку Авдѣя Семеныча. Не сладка была ея жизнь въ замужествѣ… плохо жилось бѣдной Аленѣ! Женился на ней Ѳедоръ изъ-за приданаго, и когда еще старикъ былъ живъ, онъ обращался съ женой по-человѣчески. Но какъ только стараго мельника снесли на погостъ, Ѳедоръ сталъ жестоко ее бить и всячески издѣваться надъ нею; Алена стала хирѣть, а вскорѣ послѣ первыхъ и неудачныхъ родовъ совсѣмъ слегла. Тогда она и вовсе опротивѣла Ѳедору, и онъ уже нисколько не стѣсняясь часто говаривалъ сосѣдямъ, что ждетъ — не дождется Аленкиной смерти. Мачиха его помогала пасынку добивать жертву… Въ селѣ носились слухи, что у нихъ нечисто съ Ѳедоромъ, и что не Алена Ѳедору настоящая жена… Гаврила сколько разъ пробовалъ вступаться за сестру, уговаривалъ ее уйти отъ мужа жить къ нимъ, собирался жаловаться въ волостной судъ, но Алена упорно его отъ этого отговаривала и продолжала нести свой тяжелый крестъ. Несчастная; любила своего жестокаго мужа…
Ѳедоръ былъ красивый статный парень, но съ жесткимъ, непріятнымъ выраженіемъ лица и злыми, холодными, словно у змѣи, сѣрыми глазами. Одѣтъ онъ былъ щеголевато и принесъ съ собой подъ мышкой большую вятскую гармонику съ колокольчиками.
Просторная изба, для праздника чисто выметенная и прибранная, наполнилась гостями. Дымъ шелъ коромысломъ. На столѣ стояло угощенье; горой навалены были пироги и блины; на деревянныхъ тарелкахъ, нарѣзана была баранина и гусятина, а въ центрѣ стола стояла огромная, въ полведра, деревянная чашка съ водкой, въ которой плавалъ ковшъ. Старики и хозяева сидѣли за столомъ; по временамъ Гаврила вставалъ, наливалъ ковшомъ водку въ стаканъ и по старшинству всѣхъ обносилъ съ низкими поклонами и упрашиваньями. Первымъ, причмокивая и проливая водку на колѣни, выпивалъ дѣдушка-Ларивонъ, потомъ прикушивала баушка-Акулина, потомъ дядя-Миронъ — и такъ далѣе по порядку, съ строгимъ соблюденіемъ деревенскаго этикета. — Зеленая молодежь сидѣла отдѣльно и чинно вела свои разговоры, не мѣшая старикамъ. Мавруша, въ пухъ и прахъ разодѣтая, въ яркихъ лентахъ, еч". блестящими бусами на шеѣ, жалась съ двумя подружками въ уголокъ и сдержанно хихикала, показывая свои бѣлые сахарные зубы.
— Давно пришелъ-то? шопотомъ разспрашивали ее подруги, щелкая, сѣмечки и искоса поглядывая на героя дня — Якова.
— Да когда? Во вторникъ, чай. Мы въ полѣ были. А утромъ. Гаврюша пріѣхалъ изъ дома и говоритъ: «ну, Мавруха, Яшка-то нашъ пришелъ»!
— Ты небось его и не помнишь?.
— Чуть помню. Я еще вотъ какая тогда была…
— Усы-то у него, дѣушки, какіе, — глянь-ка! Небось помадитъ! А бороду-то чѣмъ онъ скоблитъ? Косыремъ что-ль?
— Пуговицы-то свѣ-ѣтлыя… Вотъ-бы на корсетку.
Обѣдъ длился часа три. Стаканчикъ обошелъ пирующихъ по нѣскольку разъ; лица у всѣхъ раскраснѣлись, языки развязались. Одна изъ тетокъ, выпивъ рюмочку, глядѣла на Якова и плакала, вспомнивъ своего сына, убитаго на войнѣ.
— Вотъ эдакій же молоденькій былъ… причитала она сквозь слезы. — Все женить его собиралась, а тутъ глядь-поглядь — ополченцевъ начали собирать. Ну, говоритъ, матушка, прощай! Чуетъ мое сердечушко, — не вернуться мнѣ домой. Такъ оно и вышло, — пристрѣлили моего дитятку…
— То-то небось страшно на войнѣ-то, Яковушко! перебила ее другая старуха.
— И то, тетушка, спервоначалу страшно было! отвѣчалъ уже порядочно охмѣлѣвшій Яковъ. Я былъ въ трехъ отраженьяхъ и какъ это меня Господь уберегъ, — ни разу даже раненъ не былъ. А ужъ страху-то натерпѣлся вдосталь!
— Ну-ка ты разскажи, Яшуха! вмѣшался Гаврюха, поднося ему водки, — самъ онъ ничего не пилъ, только угощалъ. — Выкушай-ка вотъ, на здоровье, да разскажи.
Яковъ выпилъ, вытеръ усы и съ блестящими глазами началъ разсказывать.
— Первое дѣло наше было подъ Карсомъ. Получили мы приказъ идтить скорымъ маршемъ. Не успѣли захватить съ собою ни воды, ничего, — шли трое сутокъ, почитай, безъ отдыха. А жара страшенная, — такъ тебя и печетъ, словно въ банѣ. Въ голову-то наморитъ, ажно она чугунная сдѣлается. Иной солдатикъ идетъ — идетъ, да такъ тутъ-же и свалится. Померъ, значитъ, отъ удара. А мы все идемъ. Измучились какъ собаки; пить нечего, — степь! — въ горлѣ засохло, языкъ вспухъ, словно рукавица, — не повернешь. Шли-шли… а ужъ садиться отдохнуть — ни въ какомъ разѣ. Потому чуть ты присѣдъ — сейчасъ тебя ногами растопчутъ: останавливаться и подбирать не приказано, — все равно издохнешь. Хоть умирай, а иди… Много нашихъ эдакъ въ степи постряло; упадетъ сердечный, глаза выкатитъ, изо рту пѣна кровяная клубомъ, да только и всего, что захрипитъ: «прощайте, братцы»…
— Неужто безъ погребенія? съ ужасомъ спросила старуха.
— Ну, на четвертыя сутки видимъ — горы показались… продолжалъ Яковъ, не слушая ее. — Вышелъ приказъ остановиться. Очнулись мы маленько, попили водицы, пожевали сухарей, а иной какъ дорвался, такъ прямо чебурахъ наземь — тутъ-же заснулъ. Сонъ-то милѣе ѣды.
Только ночью слышимъ — тревога… Повскакали мы, а кто не успѣлъ, того пинкомъ подняли. Стройся!.. На приступъ!.. Пошли. Темь — хоть глазъ выколи, только чуть-чуть гдѣй-то огоньки брезжатъ. Идемъ мы — тихо таково, только и слышно: разъ-разъ, разъ-разъ… А сердде-то такъ и колотится, словно птица въ клѣткѣ. Небось и молитвы-то всѣ перечитали какъ шли, потому дюже страшно было. Не чаяли живыми вернуться.
— А ты-бы убѣжалъ… робко сказалъ кто-то изъ слушателей.
— Ина что сказалъ! съ презрѣньемъ вымолвилъ Яковъ. — Нешто можно? Да ты пошевелись только, — сейчасъ тебѣ штыкомъ въ спину, и готово. Все едино — помирать…
Онъ остановился и перевелъ духъ. Кругомъ была тишина; всѣ глаза были устремлены на Якова. Даже Мавруха не смѣялась и, уцѣпившись за перекладину полатей, раскрыла ротъ и слушала. Яковъ оглядѣлъ всѣхъ своихъ слушателей и остановилъ глаза на Лизаветѣ. Она стояла передъ нимъ, облокотившись на столъ, и ея блестящіе голубые глаза были полны такого глубокаго вниманія и участія, что Яковъ больше не отрывался отъ нихъ и продолжалъ свой разсказъ, обращаясь уже къ одной Лизаветѣ, — словно только для нея онъ и разсказывали.,
— Ну подошли мы саженей на сто. Видимъ, — что-то зачернѣлось… траншеи турецкія… Глядь — чикнуло. Потомъ еще, еще, — и пошли щелкать, анафемы, словно горохъ. Это они насъ пулями! Увидѣли, значитъ. Ну намъ маленько повеселѣе стало, — видимъ, щелкать-щелкаютъ, а никого не задѣваютъ. Эхъ, говоримъ, и намъ-бы ихъ русскимъ горошкомъ попотчевать. Какъ вдругъ — трр! — въ барабанъ забили… Въ разсыпную! На приступъ! Мы ружья на перевѣсъ, да на турокъ…
— Ой, страшно-то, страшно-то какъ, простонала плакавшая о сынѣ старуха.
— Тутъ ужъ я оболдѣлъ совсѣмъ, — продолжалъ Яковъ, и самъ всталъ, не сводя глазъ съ Лизаветы, поблѣднѣвшей какъ полотно. — Бѣгу, а сами, не знаю куда, хуже чѣмъ пьяный. А пули такъ и южатъ, — начали и нашихъ задѣвать. Одинъ со мной рядомъ бѣжалъ, — ну, говоритъ, Яшка, не робѣй, — да крѣпкимъ словомъ и выругался. Все равно, дескать… Только что вымолвилъ, — глядь, штыкъ уронилъ и прямо мнѣ подъ ноги валится… Меня ажно зло на него взяло, — пхнулъ я его ногой отъ себя, и дальше. Только послѣ ужъ, какъ вспомню про это, какъ я его сапогомъ въ лицо саданулъ, да какъ онъ застоналъ, сердечный, — ажъ сердце перевернется. А тутъ хоть отецъ родной попадись, — все едино… Добѣжали мы до траншеи. Дыму — ничего не видать. А барабанъ такъ и верещитъ. Охъ, была — не была… схватился я руками за что-то — и полѣзъ. И ежели-бы мнѣ въ тѣ-поры башку отрубили, — ничего-бы я не учуялъ, ей Богу, — вотъ до чего осатанѣлъ. Какъ кричали турки, какъ шла пальба, рѣзня, — ничего я не помню… Только и опамятовался, когда отбой ударили. Ужъ разсвѣтать стало. Гляжу себѣ подъ ноги, --валяются то наши, то турки. У кого кишки вылѣзли, у кого голова прошибена наскрозь, а кто еще живъ, — корчится, стонетъ. Глянулъ я на себя-то — батюшки! Всѣ руки и одежа въ кровищѣ, словно быка рѣзалъ…
— О-о-охъ! простонала вдругъ Лизавета среди всеобщей тишины и, закрывъ лицо руками, выбѣжала изъ избы.
Яковъ опомнился и сѣлъ, вытирая покрытое потомъ лицо. Слушатели заговорили, старухи плакали. Только старикъ Ларивонъ оставался равнодушнымъ къ разсказу и, подбирая у себя на колѣняхъ крошки, безостановочно жевалъ ихъ своимъ беззубымъ ртомъ.
— Натерпѣлся ты, братъ Яшуха! — сказалъ Гаврила задумчиво. — Ну слава те Господи, живъ остался. Бабу-то мою только напужалъ! — прибавилъ онъ, усмѣхаясь, и сталъ наливать водку.
Стаканчикъ снова обошелъ всѣхъ гостей. Впечатлѣніе, произведенное разсказомъ Якова, сгладилось; пошли опять шумные разговоры, смѣхъ, шутки. Яковъ, обнявшись съ Ѳедоромъ, разсказывалъ ему еще что-то изъ военной жизни, ломаясь и хвастаясь. Искренность и естественный порывъ, съ которыми онъ разсказывалъ о своемъ первомъ дѣлѣ, смѣнились какимъ-то совершенно нелѣпымъ враньемъ о томъ, какъ онъ шестерымъ туркамъ сразу головы отсѣкъ, какъ государь его за это благодарилъ и даже въ обѣ щеки поцѣловалъ и т. д., въ этомъ-же родѣ. Охмѣлѣвшіе слушатели вѣрили ему, ахали и удивлялись, а Яковъ еще пуще начиналъ ломаться и врать.
— Эй вы, дѣвушки-молодушки! — крикнулъ вдругъ Яковъ, подходя къ Маврушѣ, хихикавшей съ подружками. — Спойте-ка пѣсенку, не спѣсивьтесь, красавицы…
Онъ смѣялся пьянымъ смѣхомъ и хваталъ дѣвушекъ за руки, за плечи. Тѣ визжали, хлопали его по рукамъ, закрывались фартуками. Уже темнѣло, и Гаврила началъ зажигать лампочку.
— Ѳедя, другъ ты мнѣ, аль нѣтъ? — приставалъ Яковъ къ Ѳедору, который улыбался своего нехорошею змѣиною улыбкой. — Давай съ тобой пѣсни играть, плюнемъ на дѣвокъ…
Въ рукахъ его очутилась Ѳедькина гармоника. Онъ сѣлъ и сталъ брать на ней аккорды.
— Мастеръ я на это когда-то былъ! — приговаривалъ онъ. — И-ихъ мастеръ! Не знаю какъ теперь… Ну-ка, голубушки, подтягивайте…
И гармоника заныла и застонала въ его рукахъ. Дѣйствительно, онъ былъ мастеръ играть. Откашлявшись и подобравъ мотивъ, онъ запѣлъ одну изъ тѣхъ солдатскихъ пѣсенъ, въ словахъ и напѣвахъ которыхъ отражается и тоска одиночества, и безшабашная удаль оторваннаго отъ родины и семьи, на все махнувшаго рукой человѣка. Пѣлъ Яковъ тоже по-солдатски, то съ ухарскими взвизгиваньями и выкрикиваньями, то съ унылыми переливами.
Ой солдатушки — ребятушки, гдѣ-же ваши жены?
Наши жены — ружья заряжены, вотъ гдѣ наши жены…
Гармоника плакала… солдатъ тосковалъ и жаловался на свою горькую участь. Но вотъ Яковъ гикнулъ, даже свиснулъ, и унылые звуки пѣсни сразу перешли въ залихватскій плясовой мотивъ.
Ой да солдаты — ребяты, гдѣ-же ваши тетки?
Наши тетки — двѣ косушки водки, вотъ гдѣ наши тетки.
— Лихо, Яша, молодца! Сыпь барыню! Барыню валяй! — кричали подгулявшіе гости, а одинъ изъ нихъ, здоровый мужикъ въ новомъ полушубкѣ, полы котораго были заткнуты за красный кушакъ, вылѣзъ изъ-за стола и, притопывая, сталъ посреди избы.
Яшка заигралъ «барыню». Дѣвки, смѣясь, вытолкнули Мавруху въ кругъ.
— Мавруха! Иди! — поощряли зрители Мавруху, которая упиралась и фыркала въ фартукъ. — Яша, голубчикъ, жарь во всю!
Гармоника ходила ходуномъ въ рукахъ Якова, и зажигательные звуки «барыни» такъ и разсыпались по каждой жилкѣ, по каждому суставчику. Старикъ въ полушубкѣ, поднявъ шапку надъ головой, выдѣлывалъ передъ Маврухой замысловатыя колѣнца, такъ что полы полушубка тряслись, а каблуки отбивали мельчайшую дробь. У Маврухи стали вздрагивать плечи, глаза загорѣлись и, помахивая бѣлыми, платочкомъ, она плавно пошла выхаживать по избѣ.
— Ахъ, сыпь мольчѣй, подбирать ловчѣй, ахъ и сыпь дюже, не боюсь мужа! — приговаривалъ старикъ, подъ свистъ, хохотъ и притопыванье окружающихъ. Даже бабушка Акулина пришла въ экстазъ, вѣрно вспомнила свою молодость, и опершись на клюку улыбалась и трясла головой. Только Ларивонъ попрежнему безучастно что-то жевалъ, и въ его потухшихъ глазахъ не видно было никакой мысли.
Въ самый разгаръ пляски въ избу вошла Лизавета. Глаза ея были красны, лицо осунулось. Ни на кого не глядя, она прошла мимо танцующихъ и спряталась за занавѣску.
— Ну что ты? — улыбаясь обратился къ ней Гаврила. — И-ихъ! Впрямь баба, чуть что, сейчасъ и въ слезы. Тебя-бы на войну-то!
Лизавета ничего не отвѣчала и отвернулась отъ мужа. Онъ былъ ей противенъ въ эту минуту съ своей вѣчной улыбкой и невозмутимымъ добродушіемъ. Да и вся эта поющая и пляшущая толпа казалась ей отвратительной и безобразной послѣ ужаснаго разсказа Якова. «Господи, неужто имъ все равно?» подумала она, съ ненавистью взглядывая на выхаживающую Маврушку и полупьянаго Якова.
Вдругъ Яковъ сразу оборвалъ «барыню» и, пошатываясь, подошелъ къ Гаврилѣ.
— Гаврюша… — запинаясь проговорилъ онъ. — А гдѣ-же хозяюшка-то?..
— Да вонъ она, за занавѣской! — сказалъ Гаврила смѣясь. — Больно ты ее войной-то напужалъ давеча, ажъ не отдохнетъ. Слабня-баба!
— Что-же… она къ намъ не выходитъ? Безъ ней намъ… скучно…
— Да ступай, кликни ее. Може она тебя послухаетъ.
Гаврила пошелъ снова къ гостямъ, угощать ихъ, а Яковъ заглянулъ за занавѣску.
— Лизавета Прокофьевна… — сказалъ онъ. — Неужто я… васъ обидѣлъ?
— Чего вы ко мнѣ пристаете! — оборвала его Лизавета. — Нешто я вамъ мѣшаю…
— Лизавета Прокофьевна!.. — продолжалъ Яковъ, глядя на нее. Она стояла передъ нимъ блѣдная, съ сверкающими глазами и строго нахмуренными бровями. Якову стало и страшно, и хорошо, въ головѣ его закружилось, и онъ охватилъ ее за руку.
— Не замай, говорятъ! — почти со злобой прошептала Лизавета и выбѣжала изъ избы. Яковъ, не помня себя, бросился за ней.
Въ сѣняхъ, отъ свѣжаго воздуха и темноты, хмѣль шибко ударилъ ему въ голову. Онъ ощупью пошелъ по сѣнямъ, задѣвая за сундуки и корчаги. «Убѣжала… — бормоталъ онъ безсвязно. — Да найду… небось, на днѣ моря отыщу, красавица».
Впотьмахъ онъ наткнулся на дверь, которая вела въ лѣтнюю горницу, и отворилъ ее. Мѣсяцъ тускло свѣтилъ въ оконца, серебря полъ избы блѣдными полосами, а у окна, склонивъ голову на руки, сидѣла Лизавета и плакала.
Радость, страсть и злость забушевали въ сердцѣ Якова. Онъ бросился къ Лизаветѣ и изо всѣхъ силъ сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ.
Въ первую минуту Лизавета оторопѣла отъ этихъ неожиданныхъ объятій и поцѣлуевъ. Потомъ она вскочила и рванулась изъ рукъ Якова.
— Что ты дѣлаешь, полоумный! — дико крикнула она, отталкивая его отъ себя. — Уйди!
— Лизавета… Лизушка… лапушка моя… — говорилъ Яковъ, цѣлуя ее.
— Уйди, тебѣ говорятъ, окаянный! — взвизгнула уже Лизавета отчаянно. — Уйди, покуда я тебя не убила…
И сильнымъ движеніемъ руки она толкнула отъ себя Якова и исчезла.
А пиръ въ избѣ все еще продолжался. Теперь плясали Маврухины подружки, а Ѳедоръ игралъ на гармоникѣ. Алена, кашляя, звала его домой, но онъ не обращалъ на нее никакого вниманія и, потряхивая, волосами, еще пуще наяривалъ «барыню».
VII.
правитьЯковъ все еще спалъ на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ вчера у нихъ съ Лизаветой произошла такая бурная сцена, когда Гаврила проснулся и сталъ собираться въ поле. Мавруха укладывала съ Левономъ посуду и провизію въ телѣги, а Лизавета не показывалась изъ-за своей занавѣски. Ей что то нездоровилось. Однако, когда Гаврила съ работниками: позавтракали и начали одѣваться, она вышла.
— Возьмешь что-ли въ поле-то меня? — спросила она глухимъ измѣнившимся голосомъ.
Гаврила взглянулъ въ ея поблѣднѣвшее лицо и пересталъ застегиваться.
— Ну куда ужъ тебѣ, Лизуха! — ласково сказалъ онъ. — Неможется вѣдь, куда поѣдешь?
— Возьми, Гаврюша! — приставала Лизавета настойчиво. — Скучно мнѣ здѣсь одной…
— Ну вотъ, скучно! А Яшка-то?
— А что мнѣ твой Яшка! — вспыхнувъ и съ сердцемъ сказала Лизавета. — Навязался съ нимъ… возьми его себѣ на шею…
— Чѣмъ онъ тебѣ не угодилъ? Охъ, бабы, бабы, бѣда съ вами!
— Возьми, Гаврюша!
— Ну те, Лизавета, не дури! Тутъ неколи, а она пристала какъ слѣпой къ тѣсту. Сергунька-то съ кѣмъ останется?
— Сергуньку я съ собой возьму.
— Ну ладно, поѣзжай что-ль. Только дѣлать тебѣ тамъ нечего, Дуришь зря…
Онъ застегнулся и спѣшилъ, Левонъ уже кричалъ въ окно, что пора. И захвативъ кнутъ онъ торопливо вышелъ, ни слова не сказавъ больше женѣ. Лизавета осталась посреди избы съ поникнувшей головой и потухшимъ взглядомъ.
— Ну что-же, ѣдешь что-ль? — крикнулъ Гаврила въ окно. — Коли: ѣхать, такъ или скорѣе. Мавруха остается домосѣдничать.
— Не хочу… Не поѣду! — рѣзко отвѣчала Лизавета на зовъ мужа и ушла опять за занавѣску.
Гаврила усмѣхнулся. «Задурила баба! — думалъ онъ, съѣзжая со двора. — Либо опять забрюхатѣла». И заговоривъ сейчасъ-же съ Левономъ о томъ, успѣютъ-ли они сегодня кончить загонъ за Кривушинымъ оврагомъ и сколько мѣръ пшеницы придется съ сотейника, — онъ позабылъ о Лизаветѣ, увлеченный хозяйственными заботами и соображеніями. Время было горячее, — есть когда помнить о бабьихъ капризахъ! Да и привыкъ ужъ онъ къ впечатлительному и вспыльчивому нраву своей жены.
Оставшись одна, Лизавета уткнулась въ подушку и немножко всплакнула. Она чувствовала себя обиженной и одинокой. «Уѣхалъ, — словечка не сказалъ на прощанье, — ну и пущай, не надоть! Никогда для меня ничего не сдѣлаетъ, — ровно я и не жена ему. Все Мавруха да Мавруха… Мавруху и въ поле, Мавруха и къ обѣднѣ, а я сиди дома да стряпай. Намедни Маврухѣ съ базара и кумачу, и плису, и ожерелковъ. а мнѣ хоть-бы кренделей фунтъ… Наплевать-же и мнѣ. Такая ужъ я несчастная съ малолѣтства. Правду солдатъ-то вчерась говорилъ…» При воспоминаніи о Яковѣ она закраснѣлась, и мысли ея приняли другое направленіе. «Хотѣла сказать ему про вчерашнее, — не взялъ съ собой, такъ и не скажу. Да что ему сказывать? Ему хоть есть жена, хоть, нѣтъ — все равно. Еще не повѣритъ, скажетъ — брешу. Да и что сказывать? Съ пьяну это онъ вчерась полѣзъ. За что его обижать, — и такъ натерпѣлся. Такой-же сирота-горемычный, какъ и я грѣшная. Весь вѣкъ, по чужимъ людямъ, — не сладко тоже небось пришлось, а тутъ въ солдатахъ-то всего навидался. Ишь какой худой, — въ чемъ душа держится. Толкнула его вчерась, — чай больно ударился. Поди-ка, Гаврюху эдакъ толкни, — съ мѣста не стронется! Чурбанъ… А цѣловалъ-то какъ… Отъ Гаврилы никогда такой ласки не видала»…
Лизавета мало-по-малу замечталась, — и образъ Яши становился ей все ближе и милѣе, между тѣмъ какъ образъ мужа блѣднѣлъ и уходилъ все дальше и дальше. Неуклюжій какой, — что твой медвѣдь, — скуластый, да косматый. Стукнетъ сапожищами — ажно вздрогнешь. А этотъ… Статный, проворный, ловкій; волосы какъ ленъ, — густые да мягкіе, — такъ-бы и расчесала; глаза ласковые, — такъ въ душу и заглядываютъ. Ахъ, Яша, Яша, на горе ты вернулся…
Сергунька проснулся и заплакалъ, — Лизавета вскочила какъ ужаленная. «О, Господи, Господи, отойди ты отъ меня, нечистый духъ! — шептала она, качая люльку. — Спи, Сереженька, спи, родимый, — коты придутъ ночевать… Не даетъ мнѣ покою окаянный солдатъ, — такъ и стоитъ, такъ и глядитъ своими бѣсовскими глазищами… Ужъ не испортилъ-ли, не околдовалъ-ли? Вонъ и на дворѣ еще не убрано, и полъ не метенъ, а я и думать обо всемъ забыла, прости меня, Господи, грѣшную»…
Стукнула дверь — вошелъ Яковъ, растерзанный, опухшій, съ соломой въ волосахъ и мутными глазами взглянулъ на смущенную Лизавету, выбѣжавшую къ нему.
— Нѣтъ-ли напиться чего, хозяюшка, — проговорилъ онъ хрипло. — Въ горлѣ страсть пересохло.
Лизавета принесла жбанъ холоднаго квасу. «Не помнитъ», — думала она, глядя, какъ Яковъ съ жадностью пилъ.
— Ну, спасибо! — сказалъ Яковъ, напившись и вытирая усы. — Полегчало маленько, а то было совсѣмъ капутъ! Въ головѣ трещитъ, сердце огнемъ взялось… Здорово, знать, вчера хватили для праздника!
«Ни крошечки не помнитъ!» — опять подумала Лизавета, и ей вдругъ стало обидно и горько, что все вчерашнее прошло какъ сонъ и никогда больше не повторится, потому что сдѣлано было въ пьяномъ видѣ… Она стояла передъ Яковомъ съ пустымъ жбаномъ и странно глядѣла на него потемнѣвшими глазами.
— Что это вы такъ смотрите на меня, Лизавета Прокофьевна? — спросилъ Яковъ, удивленный ея пристальнымъ взглядомъ. — Либо я надурилъ вчерась съ пьяну-то, да обидѣлъ васъ? Вы ужъ простите великодушно, — пьянъ дюже былъ, ничего не помню.
— Ну, чѣмъ вы меня обидѣли… — сказала Лизавета, вспыхивая и отходя отъ него.
— Ну и ладно коли такъ. А теперь сбѣгаю-ка я недалече… смерть опохмѣлиться хочется! — вымолвилъ онъ, накидывая шинель и убѣгая.
Возвратился онъ скоро, — повеселѣвшій, умытый, насвистывая какой-то сигналъ и съ Ѳедькиной гармоникой въ рукахъ. Усѣвшись у окошка и наигрывая на гармоникѣ, онъ принялся балагурить, но Лизавета была молчалива и печальна и не отвѣчала ему ни словомъ, ни улыбкой. Низко нагнувшись надъ шитьемъ, она не отрывалась отъ иголки и только изрѣдка украдкой взглядывала на Якова… но уже не прежнимъ суровымъ взглядомъ.
Съ этого дня между Лизаветой и Яковомъ установились какія-то особенныя отношенія. О прежней суровости Лизаветы не было и помину, — теперь она обращалась съ Яковомъ съ сдержанной ласковостью и предупредительностью, не зная, чѣмъ угодить гостю. Она сама стлала ему постель, сама чинила и мыла ему бѣлье, стряпала для него его любимыя кушанья и отгоняла куръ и свиней отъ амбара, когда онъ спалъ. Солдатъ не выходилъ у нея изъ ума. Солдату откладывался лучшій кусокъ за обѣдомъ; для солдата рѣзались лучшія куры, снимались лучшія сливки съ молока; для солдата Лизавета, — эта величавая, степенная хозяйка самаго богатаго въ селѣ дома, — готова была даже бѣжать въ кабакъ за водкой, когда ему хотѣлось выпить.
— Гаврюша! — ласково говорила она мужу. — Помнишь, ты къ Святой ребятамъ ситцу купилъ на рубахи?..
— Ну! — въ недоумѣніи спрашивалъ Гаврила.
— Ну вотъ я и говорю, — зря у насъ ситецъ-то лежитъ, — на что ребятамъ рубахи, у нихъ еще много. А я-бы лучше Якову рубахи пошила, — у него всѣ порвались.
— О Господи! — восклицалъ Гаврила, разражаясь своимъ обычнымъ добродушнымъ хохотомъ. — Да мнѣ-то что, — шей! Нашла съ чѣмъ приставать…
И Лизавета нѣсколько ночей подъ-рядъ не спала, — кроила и шила Якову рубахи.
Но угождая ему во всемъ и ища его общества, Лизавета въ то-же время не допускала съ нимъ никакихъ вольныхъ шутокъ и заигрываній. Однажды Яковъ, забывшись, обнялъ ее за талію, — Лизавета разобидѣлась, цѣлый день проплакала на погребицѣ и долго послѣ того избѣгала близко къ нему подходить.
Дѣло было ясно какъ Божій день, — полюбила Лизавета солдата, — полюбила со всею страстью своей нѣжной впечатлительной натуры. Гаврилу она никогда такъ не любила, а вышла за него замужъ потому, что некуда было дѣваться, притомъ парень былъ хорошій, непьющій, изъ хорошаго дома и ей не противенъ. Въ замужествѣ она свыклась съ нимъ, сжилась, — дѣтишки, общее дѣло сблизили ихъ; работы было много. Лизавета любила работать; когда тутъ думать о любви? Такъ-бы, можетъ быть, и вѣкъ свой свѣковала Лизавета, какъ и многія деревенскія бабы, которыхъ выдаютъ замужъ или по семейнымъ разсчетамъ или потому, что надо-же дѣвкѣ замужъ выходить, — да на грѣхъ явился молодой солдатикъ, — съ ласковыми карими глазами и вкрадчивымъ голосомъ, съ особенными, не деревенскими рѣчами и ухватками, одинокій, натерпѣвшійся всякаго горя, требующій ласки и участія.. И пропала Лизавета, — потеряла стыдъ, позабыла законъ…
Яковъ смутно догадывался, что онъ милъ Лизаветѣ, но ея сдержанность и упорная борьба съ своей любовью раздражали его. Испорченный казарменной жизнью, онъ привыкъ къ легкимъ отношеніямъ съ женщинами, и Лизавета была ему совершенно непонятна. Онъ страшно злился на нее за ея сопротивленіе его подходамъ и началъ мстить ей по своему. Насколько прежде онъ былъ вѣжливъ съ Лизаветой и предупредителенъ — настолько теперь сталъ дерзокъ, и часто даже просто грубъ. Онъ то дулся на нее и по цѣлымъ днямъ гдѣ-то пропадалъ, то начиналъ задѣвать ее, всячески высмѣивать, глумиться надъ Гаврилой и ея любовью къ нему. На все это Лизавета или отмалчивалась или плакала потихоньку, уйдя куда-нибудь подальше, чтобы солдатъ не видѣлъ ея слезъ.
Шла уже третья недѣля, какъ Яковъ пришелъ домой. Дни проходили за днями, а онъ все еще «отдыхалъ» — пилъ, ѣлъ и спалъ въ волю, съ утра до ночи игралъ на гармоникѣ или уходилъ въ кабакъ. Теперь ужъ онъ не просилъ больше Лизавету будить его пораньше и пересталъ стѣсняться своей праздностью. И такъ было хорошо…
Пшеницу уже сжали, рожь — тоже; начали косить овесъ и расчищали въ полѣ токъ для молотьбы. Гаврила какъ въ огнѣ горѣлъ, нанимая поденщину, ссыпая зерно въ амбары, всюду поспѣвая самъ. Вездѣ нуженъ былъ хозяйскій глазъ, и ему иногда приходилось цѣлые дни и ночи проводить въ полѣ, на току. Скоро должна была начаться работа на мельницѣ, и Гаврилѣ какъ можно скорѣе нужно было убраться съ своимъ хлѣбомъ. Разъ, въ одинъ изъ такихъ горячихъ дней, онъ пріѣхалъ домой съ возами, нагруженными пшеницей, и озабоченный вошелъ въ избу.
— Лизуха, а гдѣ Яша? спросилъ онъ оглядываясь.
— Вонъ на полатяхъ лежитъ!
— Яша! — окликнулъ его Гаврила. — Буде тебѣ валяться-то, бока, пролежишь! Иди-ка, брательникъ, помоги мнѣ хлѣбъ въ амбаръ ссыпать. Смерть неколи! Мавруха тамъ одна въ полѣ, гдѣ ей со всѣмъ управиться!
Гаврила сказалъ это самымъ обыкновеннымъ тономъ, на ходу и второпяхъ, но Якова почему-то больно кольнуло. Въ словахъ Гаврилы ему почудился упрекъ въ лѣни.
«Ужъ попрекать начали! — думалъ онъ, нехотя слѣзая съ полатей. — Забылся де солдатъ, даромъ хлѣбъ ѣшь! Небось, молъ, такой-же работникъ, изъ милости держимъ!»
Онъ чувствовалъ себя обиженнымъ и все время, пока помогалъ Гаврилѣ ссыпать хлѣбъ, дулся и молчалъ.
Когда кончили работу, и Гаврила сталъ собираться опять въ поле, Яковъ нахмуренный вбѣжалъ въ избу, сунулъ въ карманъ трубку и кисетъ съ табакомъ и спросилъ Лизавету, нѣтъ-ли у нея какого-нибудь зипуншики старенькаго?
— На что тебѣ? — спросила Лизавета. — Гаврилѣ что-ль надо?
— Нѣтъ, я въ немъ въ поле поѣду.
— Зачѣмъ это? — возразила Лизавета блѣднѣя — Безъ тебя тамъ не сдѣлаютъ что-ли?
— Нѣтъ, ужъ поѣду… — проговорилъ Яковъ съ покорнымъ видомъ. — Будетъ нѣжиться-то въ самомъ-дѣлѣ, надо за дѣло взяться. Не даромъ-же хлѣбъ есть, такой-же работникъ…
— Какой работникъ, что ты? — промолвила Лизавета. — Не чужой, чай, свой…
— Ну, какой тамъ свой! Семая вода на киселѣ! — насмѣшлива сказалъ Яковъ и, крикнувъ ей, прощай, хозяюшка! — выбѣжалъ изъ избы.
Гаврила усмѣхнулся, когда Яковъ догналъ его и объявилъ, что поѣдетъ съ нимъ въ поле.
— Аль промяться захотѣлось? — сказалъ онъ, посторонившись и давая ему мѣсто въ телѣгѣ. — Ну садись что-ль, погляди, какая у насъ въ полѣ война идетъ…
Въ дорогѣ Яковъ оживился, на него повѣяло стариной. Вспомнилась далекая юность и красавица-Ольгунька, онъ не вытерпѣлъ, запѣлъ «березыньку» и прослезился. Эхъ, гдѣ ты, молодость, гдѣ силушка прежняя, мужицкая!.. Гдѣ ты, Ольгунька?
Пріѣхали въ поле. Тамъ кипѣла работа. На одномъ току молотили цѣпами, на другомъ лошадьми. Дѣвки отгребали граблями солому, подавали снопы; погонщики свистали и гагайкали на лошадей, цѣпы дружно постукивали. Желтое какъ янтарь зерно блеститъ на солнцѣ; мякина носится въ воздухѣ; скирды и ометы образовали цѣлыя улицы. Жизнь, веселье, говоръ… а на межѣ ужъ и дымокъ вьется и надъ шолемъ носится вкусный запахъ пшенной каши съ саломъ.
Яковъ слѣзъ съ телѣги и пошелъ молотить. Его встрѣтили привѣтствіями и добродушными насмѣшками; одинъ изъ поденщиковъ уступилъ ему цѣпъ. Началъ Яковъ молотить — проклятый цѣпъ вертится въ рукахъ, какъ веретено, и задѣваетъ за сосѣдніе цѣпы. Вспотѣлъ Яковъ, измучился, вмѣсто снопа хватилъ кого-то по лбу и бродилъ цѣпъ. Сѣлъ въ сторонѣ, досталъ кисетъ и закурилъ трубочку.
— Что, братъ! — крикнулъ ему кто-то смѣясь. — Цѣпъ-то потяжелѣ ружья будетъ?
Подошла Мавруха въ подтыканномъ сарафанѣ, съ граблями въ рукахъ, вся покрытая пылью и мякиной.
— Эхъ ты, солдатъ! — подзадорила она. — Пуговицы-то ясны, руки-те какъ свяслы!
— Брысь! — крикнулъ ей Яковъ шутя.
— Ишь ты, туда-же хорохорится! Сиди, коль Богъ убилъ. Солдатъ — мякинное пузо!
— Ахъ ты глазастая эдакая! — не вытерпѣлъ Яковъ. — Вотъ я те покажу мякинное пузо!
И вскочивъ онъ пустился бѣжать за Маврухой. Оба съ разбѣгу налетѣли на ометъ и нырнули по уши въ мягкую душистую солому. Хохотъ, визгъ, свистъ, ругань… Рабочіе побросали цѣпы и глядѣли на разыгравшуюся предъ ними сцену.
— Чего васъ тутъ разбираетъ? — заворчалъ дѣдушка Левонъ подходя. — Ну чего зѣвло-то растворили, оглашенные?
— Да ты глянь-ка, дѣдушка, чего они тутъ раздѣлываютъ… — хохотали рабочіе. — Глянь-ка-съ, глянь-ка-съ, какъ она его граблями по башкѣ-то… А онъ ее въ охапку… Ну, оба брыкнулись… Ахъ ты, солдатъ проклятущій, ха-ха-ха!..
— Этого еще зачѣмъ сюда принесло?.. — бурчалъ Левонъ неодобрительно. — Аль мало водки въ кабакѣ стало? Ишь, игры затѣялъ, нашелъ время? Не будетъ отъ него толку, право слово… Ну вы! — крикнулъонъ на поденщиковъ. — Бери цѣпы-то что-ль? Чай вамъ деньги платятъ, а не щепки!
Левонъ былъ правъ, толку отъ Якова никакого не было. Онъ только мѣшалъ другимъ работать. Помахаетъ-помахаетъ цѣпомъ, повертитъ лопатой, будто вѣетъ, да и броситъ. Ляжетъ на брюхо, закуритъ трубку и пойдетъ балагурить.
— Эхъ, всѣ кости болятъ, всѣ суставы говорятъ! На гимнастикѣ-то вы изверчены, во походахъ искалѣчены, ружьемъ-ранцемъ отшлифованы! Эхъ, солдатская спина, ты къ несчастью рождена!
И затянетъ какую-нибудь разухабистую пѣсню съ присвистомъ и гиканьемъ. А на него глядя и рабочіе норовятъ отъ работы отлынить, кто трубочку запалитъ, кто переобуваться сядетъ, а кто приляжетъ рядомъ съ Яковомъ и слушаетъ его пѣсни и прибаутки. Даже Гаврила иной разъ увлечется и захохочетъ надъ какой-нибудь солдатской шуточкой. Только Левонъ не поддавался и все ворчалъ себѣ что-то подъ, носъ, да хмурился.
Надоѣстъ Якову молотить и вѣять, онъ пойдетъ къ дѣвкамъ, затѣетъ съ ними игру, примется съ ними бороться, особенно съ Маврушкой, которая была и красивѣе, и бойчѣе всѣхъ. Онъ то ногу ей подставитъ, когда она идетъ съ охапкой соломы, то щипнетъ ее, то прижметъ гдѣ нибудь за ометомъ и поцѣлуетъ. Въ свою очередь и Мавруха всячески задѣвала его, — солдатъ нравился легкомысленной веселой дѣвушкѣ. Ее не обижали, какъ Лизавету, его черезчуръ смѣлыя заигрыванья, и она охотно искала съ нимъ встрѣчъ въ глухихъ закоулкахъ между ометами. И чѣмъ смѣлѣе становился Яковъ, тѣмъ громче хохотала Мавруха и тѣмъ ярче разгорались ея алыя щеки и сѣрые съ поволокой глазки. Наконецъ дѣло у нихъ дошло до того, что разъ Мавруша послѣ вечерней каши шепнула Якову тихонько: «приходи нынче ночью за ометы»…
Тихая безлунная ночь стоитъ надъ полемъ. Небо и звѣзды словно дымкой задернуты прозрачнымъ туманомъ, поднявшимся отъ горячей: земли; далеко-далеко, о край поля, вспыхиваетъ молчаливая зарница. Тихо, только кое-гдѣ фыркаютъ спутанныя лошади, тяжело прыгая ножнивью, да кузнечики стрекочатъ на межахъ. На стану Гаврилы всѣ спятъ уже давно, — снятъ рабочіе, спитъ собака Жучка, свернувшись у вороховъ пшеницы, спятъ скирды и ометы, нахлобучивъ шапки. Только между ометами, гдѣ сумракъ гуще и темнѣе, осторожно крадется чья-тотѣнь, и солома легонько похрустываетъ подъ ея ногами. Это Яковъ.
«Гдѣ она тутъ притаилась, шельма? — думаетъ онъ съ замираніемъ сердца. — Ну какъ обманетъ, не придетъ? Да нѣтъ, не таковская! Это вѣдь не Лизавета-недотрога… огонь-дѣвка, сама разжигаетъ. Постой, и я тебѣ спуску не дамъ»…
Гдѣ-то совсѣмъ близко послышался шорохъ, Яковъ оробѣлъ и остановился. Ему уже померещился Гаврила съ своими огромными кулачищами. «Исколотитъ, какъ пить дастъ! — подумалъ Яковъ замирая. — Не разглядитъ, подумаетъ, что воръ. Да и впрямь воръ, только не пшеница мнѣ нужна, а дѣвка»…
Тихій смѣхъ послышался около омета. Яковъ замахалъ руками.
— Тише ты, дьяволъ! Экая отчаянная… Ну какъ услышитъ кто?
— А ты нешто боишься? А еще солдатъ! — прошептала Мавруха.
— Ты смѣла… Ну гдѣ-же ты тамъ спряталась? Выходи что-ли?
Онъ шаритъ кругомъ руками, но Мавруши нѣтъ какъ нѣтъ, только близко гдѣ-то слышится ея тихій заманивающій смѣхъ.
— Ну… Мавруша!.. Будетъ тебѣ! Выходи-же!
Мавруша молчитъ и смѣется тѣмъ-же таинственнымъ русалочнымъ смѣхомъ. Яковъ идетъ на смѣхъ и наконецъ натыкается на Маврушу. Стоитъ себѣ, прижалась у омета и хохочетъ, а личико ея въ темнотѣ кажется особенно привлекательнымъ и бѣсовскимъ.
— А, попалась… — говоритъ Яковъ. — Ну… чего-же ты хохочешь? Смѣешься что-ль надо мной? Сама вѣдь звала. Аль не любишь?
Онъ протягиваетъ руки, чтобы обнять ее, но Мавруша, словно змѣя, выскальзываетъ изъ рукъ и опять хохочетъ, опять въ темнотѣ таинственно сверкаютъ ея яркіе глазки и блестятъ бѣлые хищные зубки.
— Ахъ ты, вѣдьма эдакая… Ну чего ты? Вотъ перебудишь еще всѣхъ, достанется намъ съ тобой отъ Гаврилы!
— Боюсь я! — отвѣчаетъ Мавра вызывающе. — Ишь стращаетъ… Я не боюсь, не замужняя…
— Мавруша… — начинаетъ Яковъ снова послѣ нѣкотораго молчанія, во время котораго онъ ломалъ голову, какъ-бы ему умаслить заартачившуюся дѣвушку. — Мавруша, ты бывала когда нибудь на ярмаркѣ въ Туркахъ?
— А тебѣ-то что?
— Видала ты тамъ бусы эдакія — крупныя, какъ горохъ, и что твой жаръ горятъ? А ситецъ пунцовый? А ленты? Я-бы тебѣ купилъ, да нарядилъ, вотъ, небось, хороша ты была, а?
— Я и такъ хороша, — самонадѣянно отвѣчаетъ Мавруха.
— Хороша-то хороша, ну а тогда еще лучше-бы была. Красавица, писанная!
— Лизка небось лучше… — лукаво шепчетъ Мавруша.
«Экая вѣдьма!» — думаетъ Яковъ и говоритъ вслухъ безпечнымъ тономъ. — Ну ужъ, нашла кого! Куда Лизаветѣ до тебя? Ты лучше.
— Врешь!..
— Ну вотъ, вру! Что мнѣ за вранье-то деньги платятъ, что-ли?
Яковъ уже совсѣмъ теперь близко къ Маврѣ; онъ чувствуетъ ея горячее дыханье, и его пробираетъ дрожь.
— Такъ я лучше Лизки-то? — спрашиваетъ Мавруша. — А чего-же ты къ ней ластишься…
— Э, ну тебя съ ней въ болото! — восклицаетъ отуманенный Яковъ и, изловчившись, схватываетъ дѣвушку. — Ну ужъ держись теперь — не пущу… Эхъ ты кралечка моя!..
Онъ не успѣлъ договорить, потому что горячія влажныя губы зажали ему ротъ, и звонкій поцѣлуй раздался въ тишинѣ ночи.
Дѣдушкѣ Левону тоже не спалось что-то въ эту душную ночь. Старыя кости ломило, проклятые комары визжали подъ самымъ ухомъ. Долго ворочался онъ на вороху соломы, наконецъ всталъ, захватилъ вилы и пошелъ вокругъ ометовъ. Проснулась и забрехала Жучка. Левонъ подозвалъ ее. Виляя хвостомъ и повизгивая она подбѣжала къ старику.
— Ахъ ты, старый песъ! Ахъ ты, лохматая! — ласкалъ ее Лецонъ.
Вдругъ у ометовъ что-то зашуршало, и передъ Левономъ выросла человѣческая фигура.
— Кто это здѣсь шляется по ночамъ? — закричалъ старикъ. — Эй ты, что бродишь?
— А тебѣ что? — дерзко отвѣчалъ Яковъ, подходя ближе. — А, да это дѣдушка Левонъ? Не спится что-то, не лежится, плохо дремлется! Вотъ и вышелъ на разгулку. А ты чего, старина, выползъ? Аль зазноба? Ха-ха-ха!
Онъ, громко смѣясь и насвистывая зорю, исчезъ въ сумракѣ ночи, а Левонъ провожалъ его суровымъ взглядомъ.
— Не спится… — ворчалъ онъ сердито, покачивая головой. — Знаю я, какъ тебѣ не спится, не даромъ прошмыгнулъ. Недоброе затѣялъ… Эка, отчаянный народъ нынче пошелъ, Господи, Господи… Пойдемъ, Жучка!
Онъ обошелъ ометы и, никого больше не встрѣтивъ, вернулся на свою постель. Но заснуть скоро онъ все-таки не могъ и долго кряхтѣлъ и охалъ, призывая имя Господа. Не спалъ и Яковъ, вспоминая Маврушкины жаркія ласки и ругая Левона, такъ некстати прервавшаго свиданіе. «Эдакій ехидный старый чортъ! Пожалуй догадался, теперь все Гаврилѣ разскажетъ». Одна Мавруха сладко спала, разметавшись на соломѣ, и снились ей кумачные сарафаны, плисовыя корсетки, бусы, гранаты и веселый солдатъ Яшка съ гармоникой въ рукахъ.
Оказавшись негоднымъ на молотьбѣ, Яковъ былъ, наконецъ, опредѣленъ погонять лошадей и варить кашу. Каша была Якову больше понутру, и дѣло немножко наладилось, но и тутъ не обходилось безъ неудачъ. Каша часто оказывалась либо недоваренною, либо пересоленною, а то такъ провоняетъ кизяками, что даже невзыскательному мужицкому желудку не въ моготу. Но зато все это дѣлалось такъ весело, съ такими забавными прибаутками и насмѣшками надъ самимъ собой, что на Якова никто не думалъ сердиться, и рабочіе со смѣхомъ уничтожали неудачную кашу, подшучивая надъ своимъ кашеваромъ.
Котъ уже стемнѣло, на западѣ, словно брильянтъ, засверкала «Чепишка»[1], та звѣзда, которая указываетъ мужику, когда надо кончать и когда начинать работу. Небо быстро темнѣетъ, и въ немъ нѣтъ-нѣтъ да и блеснетъ метеоръ, оставляя за собою длинный искрящійся хвостъ. Въ полѣ, среди наступающей ночи, особенно отчетливо слышатся ржанье лошадей, перекличка рабочихъ или далекая заунывная пѣсня. Тамъ и сямъ зажглись костры, и розовый дымъ стелется по жнивью. Запылалъ костеръ и на стану Гаврилы.
— Ну ребята, шабашъ, Яковъ кашу завариваетъ! слышатся голоса на току.
— Гаврила, куда грабли-то! — звонко кричитъ одна изъ поденщицъ. — Прибери возьми, а то я куда ни положу — все утащатъ. У, оглашенный! — взвизгиваетъ она, огрѣвъ граблями кого-то подвернувшагося подъ руку.
Между поденщиками оживленіе и говоръ. Складываются подъ ометы цѣпы, грабли, лопаты, вилы; расправляются усталыя рабочія руки и спины.
— Эхъ, паря, какъ я себѣ руку ссадилъ даве! Страсть! — жалуется одинъ рабочій другому, разсматривая при тускломъ сіяніи звѣздъ свою распухшую окровавленную руку.
— А ты хлѣбца нажуй да приложи! — совѣтуетъ товарищъ. — Я анамеднись также вотъ, — помогло!
— Ну живѣй, ребята, живѣй! — командуетъ Гаврила. — Чай каша-то скипѣла давно, а то опять выпрѣетъ по надышнему.
— Кашеваръ-то у насъ больно лихой! — говоритъ кто-то, и всѣ смѣются.
Народъ толпой валитъ на огонекъ. Впереди идутъ дѣвки; Мавруха все пѣсню налаживаетъ, да не выходитъ. Но вотъ какой-то голосистый парень, прихлопывая въ ладоши, затягиваетъ высокимъ теноромъ: «на зарѣ-то было, на утренней», и дѣвки весело подхватываютъ пѣсню.
Ужъ ты дубрава
Свѣтъ зеленая моя!
Я ходила,
Я гуляла по тебѣ!..
— Сварилъ, что-ль? — спрашиваетъ Гаврила, подходя къ костру, у котораго съ- ложкой въ рукахъ озабоченно возится Яковъ.
— Сварить-то сварилъ…
— А что-же? Либо опять кизяковъ вмѣсто сала ввалилъ?
— Нѣтъ, соли положить забылъ. Вспомнилъ послѣ-то, ахъ, чтобы тебѣ на заговѣнье яйцомъ подавиться, да поздно ужъ…
— Ну ладно, и не соленую похлебаемъ! — смѣются рабочіе. — Недосолъ на столѣ, а пересолъ на спинѣ… Садись, ребята, не робѣй, солдатъ намъ сейчасъ сказку разскажетъ.
Всѣ весело разсаживаются у дымящагося котла, — и какъ вкусна кажется не соленая, пахнущая дымомъ каша голодному, наработавшемуся человѣку.
— Ты говори — слава Богу, что хоть хлебать-то есть чего! — говоритъ Яковъ. — А вотъ какъ на походѣ, бывало, или въ лагеряхъ, такъ иной разъ вотъ какъ подведетъ, — бѣда. Вотъ и ладишь, бывало, — гдѣ бы курицу промыслить, али гуся. Отпросишься у фитьфебеля бѣлье на рѣчку стирать, а самъ за курами да за гусями.
— Что же начальство-то — ничего?
— Ничего! Ротный у насъ былъ предобрѣющій. У него правило было, — воруй, да не попадайся. Придутъ, бывало, къ нему съ села жалиться на солдатъ, — онъ сейчасъ: «кто такой? Укажи, — я его сейчасъ въ арестантскія роты закатаю». Ну, мужикъ зачнетъ расписывать: «голова, молъ, стрижена, усы торчатъ, шинель въ накидку…» Ротный только захохочетъ. — «Да они у меня всѣ такіе, — головы стрижены, усы торчатъ. Пойди, найди-ка его!» Ну, мужикъ зачешетъ въ затылкѣ и пойдетъ ни съ чѣмъ. Извѣстно, вашъ братъ смекаетъ туго, — одно слово, — мужланъ сиволапый…
— Сиволапый! — оговариваетъ Якова угрюмый Левонъ. — А ты-то изъ какихъ будешь? Забылъ, чей хлѣбъ-то кушалъ? Эхъ, парень, погляжу я на тебя, — ума-то въ тебѣ ни на маковую росинку нѣту. Обрили тебѣ башку, да ясны пуговицы налѣпили на брюхо, и думаешь, что уменъ. Сдохнешь безъ мужика-то — вотъ что! Стыдно надъ мужикомъ смѣяться — кормилецъ онъ твой, вотъ что!
Но Яковъ не обращаетъ вниманія на замѣчанія старика и продолжаетъ потѣшать публику своими анекдотами.
— Ну и по бабьей части тоже часто передряги выходили! — говоритъ онъ, поглядывая на Маврушу, которая съ блестящими глазами прислушивается къ его разсказамъ. — Былъ у насъ въ ротѣ солдатикъ — Томилка, — эдакой дошлый на этотъ счетъ парень. Все, бывало, съ бабами возится, все у него кума да кума, а между прочимъ къ ротному приходятъ, жалуются. — Слушай, говоритъ ротный, — чтобы у меня этого въ другой разъ не было… — Помилуйте, ваше благородіе, да вѣдь она кума мнѣ! — Какая кума? Когда ты у нея крестилъ? — Крестить точно не крестилъ, ваше благородіе, а только солдату безъ кумы никакъ невозможно…
— Тфу! — съ негодованіемъ плюетъ Левонъ и даже ложку бросаетъ. — Не слушалъ бы тебя…
— А то разъ что у насъ было на смотру съ этимъ Томилкой! Вышелъ намъ приказъ, — амуницію чистить, бѣлье перемыть и въ ранецъ уложить въ порядкѣ, ружья, пуговицы, тесаки, чтобъ какъ жаръ горѣли, — потому важнаго генерала ждали, самого дивизіоннаго! Ну вотъ изготовились, какъ слѣдуетъ быть, вышли на смотръ, — стоимъ. Дивизіонный ничего, доволенъ. Подъѣзжаетъ къ Томилкѣ, — сымай ранецъ, кажи бѣлье! Томилка нашъ засуетился, развязалъ ремни, — хвать, бабья юбка!.. Какъ развернулъ онъ ее передъ дивизіоннымъ-то, — батюшки! Такъ мы всѣмъ полкомъ и грохнули… А ротный нашъ ажно со стыда сгорѣлъ.
Рабочіе хохочутъ, и громче всѣхъ Мавруха. Левонъ встаетъ.
— Совсѣмъ изгадился парень! — ворчитъ онъ отходя. — Ни къ чему сталъ, плевка не стоитъ. А работникъ-то какой допрежь былъ, — золото… Эхъ, жисть, жисть, Господи…
Каша давно съѣдена, костеръ погасъ, небо стало глубже, звѣзды — ярче, а работники все еще сидятъ и слушаютъ росказни Якова. Наконецъ кто-нибудь зѣвнетъ и скажетъ: «ну, ребята, и на спокой пора, а то гляди, Чепишка-то на восходъ пошла!» Всѣ встаютъ, крестятся, на востокъ и укладываются спать. Надъ полемъ воцаряется тишина… только за ометами будто слышится чей-то осторожный шопотъ и вздохи. Дѣдушка Левонъ, проснись, недоброе около тебя дѣется!..
VIII.
правитьЛизавета сидѣла у окна и шила-не шила мѣшки, безпрестанно выглядывая на пустынную улицу и вздрагивая при каждомъ стукѣ въ сѣняхъ. Иголка лѣниво двигалась въ ея рукахъ, нитки рвались, рѣднина безпрестанно спалзывала на полъ, — не идетъ на умъ работа! По временамъ она опускала руки; брови ея хмурились; на блѣдное, похудѣвшее лицо набѣгали суровыя морщины, и она глубоко задумывалась, устремивъ неподвижный взоръ въ стѣну. И кто знаетъ, что ей чудится на этой бѣлой стѣнѣ!
Съ того самаго дня, какъ Яковъ уѣхалъ въ поле, она ходила сама не своя. Ее грызла тоска; Яковъ былъ у нея и на умѣ и на сердцѣ, Яковъ такъ и стоялъ передъ него. То она принималась клясть его и желать ему смерти, то вдругъ онъ становился ей жалокъ и дорогъ до того, что хотѣлось бросить мужа, дѣтей и бѣжать съ нимъ куда-нибудь подальше отъ всѣхъ добрыхъ людей.
— Вотъ и уѣхалъ… — думала она одну и ту-же неотвязную думу. — Ништо — ему здѣсь докучно! Ему все равно! Не дѣвка вѣдь — мужняя жена, — что съ меня возьмешь… Кабы любилъ — не поѣхалъ-бы… а то побаловался, да и будетъ. А въ полѣ-то что? Зачѣмъ ему туда? Не Маврушка-же… а можетъ, и Маврушка… Охъ, что мнѣ дѣлать, что дѣлать…
Она дождалась, наконецъ. Разъ на улицѣ показался вороной, — только въ телѣгѣ сидѣлъ не Яковъ, а Гаврила. Да, одинъ Гаврила, — солдата нѣтъ. Лизавета безучастно смотрѣла, какъ мужъ неуклюже слѣзъ съ телѣги и отворилъ ворота, какъ провелъ лошадь подъ навѣсъ и, вытирая вспотѣвшій лобъ рукавомъ синей рубахи, вошелъ въ избу.
— За пшеномъ что-ли? равнодушно спросила Лизавета.
— И за пшеномъ, и сало все вышло, сказалъ Гаврила, присаживаясь. — Ну-ко-съ, собери поскорѣй… да чтой-то ты, какъ быть, съ лица смѣнилась? Неможется что-ли?
Лизавета ничего не отвѣчала, входя и выходя изъ избы, укладывая въ мѣшки хлѣбъ, сало, насыпая пшено. Приготовивъ все, что нужно, она какъ-то бокомъ взглянула на мужа и спросила:
— Ну что… много еще осталось?
— Пшеницу порѣшили… рожь еще есть. Дѣвки вчерась овесъ зачали вязать. Умора! Крутцовскій баринъ присылалъ, не возьму-ли я у него пшеницу по 7 съ полтиной, четвертей сто. А она у него еще на корню стоитъ — ха-ха-ха!
Гаврила смѣялся своимъ здоровымъ, веселымъ смѣхомъ, показывая бѣлые крупные зубы, и, слыша этотъ знакомый смѣхъ, Лизавета почувствовала, какъ сердце у нея сжалось отъ сожалѣнія къ себѣ и къ мужу. Зналъ-бы ты, Гаврила, что у жены твоей на умѣ, — не смѣялся-бы ты такъ…
— Ну что, собрала? Ладно, поѣду я. Богъ дастъ, на той недѣлѣ и молоть начнемъ. Левона въ полѣ оставлю, а самъ на мельницу. А то ты у меня больно заскучала. Вотъ погоди, уберемся, продамъ пшеницу, — гостинцевъ тебѣ накуплю… въ Турки на ярмарку поѣдемъ, ребятамъ пряниковъ, свистулекъ наберемъ! Не горюй, Лизуха!
Лизавета стояла передъ нимъ, опустивъ глаза, съ слабымъ румянцемъ на похудѣвшихъ щекахъ.
— А что… Яковъ? наконецъ вымолвила она, видя, что Гаврила собирается уходить.
— Яковъ-то? — Гаврила усмѣхнулся. — Да ничего, не обмялся еще, отвыкъ дюже отъ работы, — трудно ему. А знаешь, Лизуха! оживляясь заговорилъ онъ другимъ тономъ. — Я Мавруху-то сватаю…
— За кого это? неспокойно выговорила Лизавета.
— Извѣстно, за кого, — за Яшку-же! На что лучше? Не судилъ Богъ Ольгунькѣ, такъ пущай Мавруха живетъ за нимъ. Знать судьба намъ съ нимъ зятьями быть! А то, знаешь, пошаливать начали. Дѣдушка-Левонъ запримѣтилъ, каждый день досаждаетъ мнѣ. Всѣ, говоритъ, ометы порасширяли — каждую ноченьку не выходятъ изъ нихъ. Долго-ли до грѣха? Дѣвкѣ девятнадцатый годъ пошелъ.
Лизавета стояла вся блѣдная, шевеля посинѣлыми губами.
— Я ужъ сказывалъ имъ про это… Бери, говорю, Яшуха, сестру замужъ, — такъ, молъ, и такъ… Коли хошь въ отдѣлъ, — вотъ тебѣ полъ-избы и деньги, какъ батюшка-покойникъ приказывалъ; не хочешь дѣлиться — живи съ нами, безъ обиды. Ладно, говоритъ. А Мавруха-то радехонька! Ажно оскалилась, какъ сказалъ ей, что за солдата ее пропью, коль баловать будетъ. Что ты съ ними подѣлаешь?
Телѣга была уже далеко, а Лизавета все стояла на томъ-же мѣстѣ и такъ-же беззвучно шевелила губами.
Яковъ лежалъ подъ ометомъ и, прищуривъ глаза, смотрѣлъ въ небо, по которому плыли бѣлыя, нѣжныя облака. Но Якову было не до облаковъ, — онъ думалъ о другомъ… Ему было скучно, ему не работалось. Желтыя поля, ометы, дѣвки, рабочіе, пѣсни вечеромъ, каша съ саломъ: все это ему надоѣло. Ночныя свиданія подъ ометами тоже надоѣли. А тутъ еще этотъ разговоръ съ Гаврилой и предложеніе жениться на Маврѣ совсѣмъ его обезкуражили; съ тѣхъ поръ онъ ходитъ, какъ въ воду опущенный, и обдумываетъ свое неловкое положеніе. Жениться! Эко что сказалъ… Да онъ вовсе еще и не думаетъ жениться, — особенно на Маврушкѣ. Ужъ если она въ дѣвкахъ такая — подъ ометы парней зазываетъ, — что-же будетъ изъ нея, когда замужъ-то выйдетъ? Завей горе веревочкой! Да, можетъ, еще это они нарочно подстроили? Чего онъ тамъ про раздѣлъ говорилъ, — полъ-избы, 300 цѣлковыхъ, еще что-то? Батюшка, говоритъ, приказывалъ передъ смертью… Фальшь все это какая-то… просто, женить его хотятъ, больше ничего. Черти эдакіе!
И Яковъ дулся, молчалъ и злился, лежа подъ ометомъ. Все ему казалось скверно, — и солнце-то больно печетъ, и мухи кусаются, и солома бока колетъ. Пропади вы всѣ пропадомъ… Лучше въ село вернуться.
Онъ вспомнилъ о Лизаветѣ. Вотъ это баба такъ баба! И красотой, и умомъ — всѣмъ взяла. Не улыбнется зря, не вымолвитъ слова пустяшнаго. не то, что Мавруха, которая готова грохотать хоть цѣлый день. — Гордячка только, недотрога, — не подступишься… и при воспоминаніи о своемъ неудачномъ ухаживаніи за Лизаветой Яковъ даже заворочался на соломѣ. Его разобрала злость… жгучее нетерпѣніе увидѣть поскорѣе Лизавету загорѣлось въ его сердцѣ. Какъ живая, встала она передъ нимъ…
Послѣ обѣда Мавра подошла къ Якову и, пристально на него глядя, спросила:
— Чего ты такой? Словно муху проглотилъ, — кислый-раскислый!
— Отстань! грубо отвѣчалъ Яковъ. — Неможется мнѣ, ломаетъ всего, а она лѣзетъ…
— И подъ ометы нонѣ не придешь?
— Не приду. Отстань, говорятъ!
Мавруха, какъ кошка, оскалила свои хищные зубки.
— Не приде-ешь? протянула она. — Ну коли и не надо… наплевать мнѣ… Знаю я, окаянный, о комъ ты думаешь… — И Мавра пошла отъ него прочь, затянувъ веселую пѣсню.
— Шалова! — проворчалъ Яковъ ей вслѣдъ.
Подъ вечеръ, когда рабочіе собрались полудновать, по дорогѣ, бѣжавшей мимо Гаврюхина стана, черезъ Кривушинъ буеракъ, показалось облако пыли.
— Никакъ это опять Крутцовскаго барина приказчикъ ѣдетъ? сказалъ одинъ рабочій, приглядываясь.
— Вотъ носитъ ихъ! вымолвилъ Гаврила и, переставъ рѣзать хлѣбъ, изъ подъ ладони сталъ смотрѣть на дорогу. Э — э!.. да это не приказчикъ… это, видать, не самъ-ли баринъ…
Теперь облачко было совсѣмъ близко, и явственно можно было разглядѣть изящныя маленькія дрожки и запряженнаго въ нихъ сѣраго иноходца. На дрожкахъ возвышалась широкая соломенная панама съ развѣвагощимися лентами, а подъ панамой сидѣлъ изящный молодой человѣкъ въ палевомъ шелковомъ сюртучкѣ, въ свѣтлыхъ панталонахъ, въ ботинкахъ изъ желтой кожи на пуговицахъ, съ хлыстикомъ и моноклемъ, болтавшимся на широкой черной лентѣ. За дрожками, уткнувъ голову подъ сидѣнье, бѣжалъ молодой датскій догъ пѣгой масти съ обрѣзанными ушами. Приблизившись къ стану, баринъ придержалъ лошадь и, прищуривъ близорукіе глаза, сталъ всматриваться въ группу рабочихъ. Потомъ совсѣмъ остановился, улыбнулся и снялъ панаму.
— Здравствуйте! сказалъ онъ нѣсколько картавя. Тубо, Боксъ… кушь, каналья! Хлѣбъ и… какъ это? Соль, кажется? Хлѣбъ и соль вамъ!
— Хлѣба кушать съ нами милости просимъ! вѣжливо отвѣчалъ Гаврила.
— Спасибо, братецъ. Что это вы — ужинаете?
— Нѣтъ еще, Арсеній Владимірычъ, — полудновать только собрались! сказалъ одинъ изъ поденщиковъ, очевидно знавшій барина.
Дѣвки сдержанно фыркали, съ любопытствомъ разсматривая барина. Онъ въ свою очередь вставилъ въ глазъ монокль и смотрѣлъ на дѣвокъ.
— А — а… ну хорошо. Гдѣ тутъ Гаврило-мельникъ?
— Это я, баринъ! сказалъ Гаврила, подходя къ барину.
— Что-же это ты, братецъ, пшеницу-то у меня не хочешь покупать?
— Да нѣтъ, баринъ, увольте! Силовъ не хватитъ…
— Напрасно. Я-бы тебѣ уступилъ. У меня Лисичкинъ торгуетъ, — знаешь? — да я не хочу съ нимъ дѣло имѣть, онъ прижимаетъ. А про тебя мнѣ говорили. Такъ не купишь? нерѣшительно повторилъ баринъ.
— Не могу, баринъ! Съ деньгами не соберусь никакъ, право-слово.
— Ну, какъ хочешь. Придется Лисичкину продавать. Прощайте. Боксъ, allez!
Крутцовскій баринъ тронулъ вожжами и исчезъ въ облакѣ золотистой пыли.
— Ладно, скатертью дорога! пустилъ ему вслѣдъ Гаврила, принимаясь за хлѣбъ. — Слыхали мы про тебя, знаемъ! Лисичкинъ прижимаетъ… вретъ все! Лисичкинъ ему ужъ и вѣрить пересталъ, потому, говорятъ, много ему баринъ долженъ.
Рабочіе поѣли и стали расходиться, надо было поскорѣе до сумерекъ овесъ свозить. Яковъ опять прилегъ подъ ометомъ. Къ нему подошелъ Гаврила.
— Что это ты, Яша, припадаешь? — ласково спросилъ онъ.
— Да нездоровится что-то… — сухо отвѣчалъ Яковъ. — Разломило всего.
— Лихоманка, чай. Такъ ты чего-же неволишься, запряги воронка, да и поѣзжай домой. Вели бабѣ моей баню вытопить, да выпарься хорошенько, вотъ ее, хворость то, какъ рукой и сниметъ!
Яковъ, охая, всталъ и пошелъ запрягать воронка.
Лизавета совсѣмъ не ждала его въ этотъ день, и когда онъ вошелъ въ избу, у нея руки и ноги отнялись и вся краска схлынула съ лица. Но она скоро оправилась, отрывисто отвѣтила на его привѣтствіе и снова принялась за работу, хотя въ глазахъ у нея рябило, а иголка дрожала въ ея рукахъ.
— Ну что, хозяюшка, какъ живете-можете безъ насъ? — спросилъ Яковъ, нѣсколько озадаченный ея холоднымъ пріемомъ. — А я безъ васъ чисто стосковался, съ ума вы у меня нейдете, ей Богу! Ажно захворалъ, такъ всего и знобитъ, такъ и знобитъ… — договорилъ онъ, забираясь на печь.
Стемнѣло, пора было ужинать. Лизавета засвѣтила огонь, накрыла на столъ и швырнувъ на столъ ковригу хлѣба, позвала Якова, а сама сѣла поодаль.
Яковъ слѣзъ, взглянулъ на столъ и унылымъ голосомъ сказалъ:
— Нѣтъ, хозяюшка, не хотца ѣсть! Пойду, лягу лучше, може полегчаетъ. А ты мнѣ дай чего-нибудь укрыться потеплѣе.
Лизавета достала съ полатей полушубокъ и кинула его Якову. Яковъ пошелъ къ двери, охая и пошатываясь.
— Яковъ… — вымолвила Лизавета и сама испугалась хриплаго звука своего голоса.
Яковъ обернулся — Лизавета сидѣла неподвижно, опустивъ глаза и руки. Онъ подождалъ — подождалъ и вышелъ.
…Глухая ночь… На церковной колокольнѣ сонный сторожъ давно прозвонилъ 12 часовъ. На селѣ лѣниво тявкаютъ собаки, да вѣтеръ шумитъ по крышѣ амбара. Яковъ уже успѣлъ вздремнуть, пригрѣвшись подъ полушубкомъ. Вдругъ дверь стукнула, и на Якова повѣяло ночнымъ холодкомъ. Яковъ въ испугѣ вскочилъ съ постели.
— Кто тамъ? — спросилъ онъ, вглядываясь въ тьму.
Никто не отвѣчалъ, но чьи-то легкіе шаги приближались къ нему, и половицы легонько поскрипывали подъ ними.
— Съ нами сила крестная, кто это? — уже не своимъ голосомъ крикнулъ Яковъ.
Но крикъ его сейчасъ-же оборвался. Двѣ холодныя руки обвились, вокругъ его шеи, и Яковъ почувствовалъ на лицѣ своемъ капли горячихъ слезъ.
— Яша, ненаглядный мой… — шептала Лизавета, задыхаясь и плача. — Не въ моготу мнѣ… не дамъ я тебѣ вѣнчаться съ Маврушкой постылой. Охъ, Яша, Яша, люблю я тебя пуще свѣту бѣлаго… не женись на ней! Ножомъ зарѣжу обоихъ, на грѣхъ пойду, на каторгу, а не дамъ тебѣ жениться…
IX.
правитьБылъ ясный сентябрьскій день. На небѣ ни одного облачка; въ знойномъ воздухѣ плавно проносятся сверкающія паутинки; листья беззвучно падаютъ на землю. Откуда-то издалека доносится веселое ржанье лошадей и плачетъ пастушья дудка.
Молодой Пчелищевъ сидѣлъ на балконѣ своего дома, развалясь на мягкой бархатной кушеткѣ. Онъ лежалъ, откинувъ голову на подушку, и тоскливо глядѣлъ въ потолокъ, по которому волновались густыя складки суроваго полотна. Ему было скучно до бѣшенства.
— Sacre nom! — воскликнулъ онъ, схватившись за голову. — Но это свинство… это ужасно свинское положеніе. Данилка, Данилка! — закричалъ онъ, безъ нужды топая ногами.
Плутоватый Данилка остановился на порогѣ.
— Поди, позови ко мнѣ управляющаго… — отрывисто приказалъ баринъ, бѣгая по балкону такъ, что помостъ дрожалъ.
Пришелъ управляющій. Это былъ сѣдой серьезный старикъ съ неподвижнымъ, какъ будто окаменѣвшимъ лицомъ.
— Петръ Иванычъ! — ласково заговорилъ баринъ. — Садитесь пожалуйста, не хотите-ли вина?
— Покорно благодарю, не хочу, — холодно сказалъ старикъ садясь.
Баринъ засуетился, обдумывая какъ-бы приступить къ щекотливому вопросу.
— Ну что, какъ наши дѣла? — спросилъ онъ наконецъ нерѣшительно.
— Какія?
— Да вообще… по хозяйству…
— Плохи… Да отчего-же имъ хорошими-то быть?
— Это ужасно! Ужасно! — воскликнулъ баринъ. — И ни копѣйки нѣтъ?
— Ни копѣйки.
— Боже, Боже! Такъ гдѣ-же достать?
— Одно мѣсто только и есть, у Захоперскаго мельника. У него еще не занимали.
Оживленіе барина мгновенно упало. Онъ опустился на кушетку и уныло проговорилъ: «не дастъ!»
— А вы развѣ пробовали? — съ любопытствомъ спросилъ старикъ.
— Не пробовалъ, а не дастъ. Кулакъ онъ страшный…
— А вы все-таки попытайтесь. Съѣздите къ нему сами, ему лестно будетъ. Да и вамъ все-таки развлеченіе, чего на одномъ мѣстѣ-то сидѣть?
Легкомысленный молодой человѣкъ енова оживился.
— Такъ вы велите тамъ, Петръ Иванычъ, лошадь въ шарабанъ заложить. Такъ и быть съѣзжу, можетъ, и дастъ! Поскорѣе только.
Управляющій вышелъ, улыбаясь и покачивая головой, а баринъ побѣжалъ одѣваться.
Черезъ нѣсколько минутъ шарабанъ былъ готовъ, и Арсеній Владиміровичъ пріодѣтый, вымытый и надушенный, усѣлся на скамеечкѣ шарабана.
Шесть верстъ промелькнули быстро. Спросивъ по дорогѣ встрѣчныхъ, гдѣ живетъ мельникъ Гаврила Авдѣевъ, баринъ съ громомъ и пылью, среди оглушительнаго лая собакъ, подкатилъ къ Гавриловой избѣ. Передавъ вожжи груму, баринъ вылѣзъ изъ шарабана и пошелъ къ воротамъ. Навстрѣчу ему выскочила Маврушка, но, увидѣвъ барина, открыла отъ удивленія ротъ и кинулась было бѣжать, но баринъ ее остановилъ.
— Скажите, милочка, гдѣ Гаврила Авдѣичъ? — спросилъ онъ, вѣжливо снимая свою панаму.
Мавруша фыркнула и пробормотавъ: «на мельницѣ!» немедленно исчезла, оставивъ барина одного. Онъ стоялъ въ недоумѣніи, не зная что ему дѣлать. На выручку къ нему подоспѣлъ Яковъ. Онъ вышелъ на крыльцо и вѣжливо раскланялся съ бариномъ.
— Вамъ кого нужно, ваше благородіе? — спросилъ онъ.
— Гаврила… Гаврила Авдѣича…
— Ихъ нѣтъ дома, онъ на мельницѣ; ну, впрочемъ, вы обождите, баринъ, я сейчасъ за нимъ пошлю. Эй ты, Мавра Авдѣвна, недотыка-царевна, выдь-ка сюда! — крикнулъ онъ въ сѣни.
Изъ сѣней послышался чей-то сдержанный смѣхъ.
Эта сцена начала заинтересовывать барина. Онъ ободрился и съ улыбкой вставлялъ въ глазъ монокль. Веселый солдатъ ему нравился.
— Это кто тамъ, въ сѣняхъ? — спросилъ онъ, стараясь попасть въ фамильярно-веселый тонъ Якова.
— А это Гаврилы Авдѣича сестрица, первый сортъ дѣвица — не подруковная мука! Да вотъ я вамъ сейчасъ ее приволоку…
Онъ быстро исчезъ въ сѣняхъ, — тамъ произошла возня, слышался хохотъ, и черезъ минуту на крыльцѣ снова появился Яковъ, таща въ охапку смѣющуюся и отбивающуюся отъ него Мавруху. Въ борьбѣ съ нея свалился платокъ и рыжія косы распустились. Баринъ жадно смотрѣлъ на дѣвушку.
— Вотъ она, ваше благородіе! — говорилъ Яковъ, подтаскивая Мавруху къ барину. Ну, стой же, Мавра, не дури, слушайся. Смир-рно! Во-фрунтъ!
Мавра присмирѣла.
— Вамъ Гаврилу Авдѣича? — продолжалъ Яковъ. — Такъ ты вотъ что, Мавра. Бѣги сейчасъ на мельницу, да живѣй, чтобы одна нога здѣсь, другая тамъ, и скажи брату, что ихъ баринъ спрашиваетъ. Слышала? Ну маршъ, — налѣво кругомъ! А вы, баринъ, пожалуйте въ горницу, — смотрите, не зацѣпитесь, — здѣсь ступенька. Легонечко!
— Развѣ никого нѣтъ дома? — спросилъ баринъ, входя въ пустую избу и морщась отъ сильнаго запаха щей и хлѣба.
— Нѣтъ, хозяйка-то сама дома, да она нездорова маленько, лежитъ въ горницѣ. Да вы не сумлѣвайтесь, сейчасъ братецъ придетъ. Присядьте здѣсь, — тутъ маленько почище будетъ. Позвольте, я вамъ смахну пыль-то…
Въ нѣсколько минутъ онъ такъ очаровалъ барина своей бойкостью и услужливостью, что легкомысленный молодой человѣкъ откровенно повѣдалъ ему о цѣли своего пріѣзда къ мельнику.
Услышавъ объ этомъ, Яковъ сейчасъ же принялъ серьезный видъ и задумался. Арсеній Владиміровичъ это замѣтилъ.
— А что, ты думаешь — не дастъ? — спросилъ онъ съ безпокойствомъ.
— Врядъ-ли! — съ сомнѣніемъ вымолвилъ Яковъ. — Я прямо вамъ скажу, — вѣдь онъ у насъ скупищій-разскупищій? А можетъ, и дастъ, кто его знаетъ!
Ихъ бесѣда была прервана приходомъ Гаврилы. Онъ явился весь обсыпанный мукой и очень недовольный, что его оторвали отъ работы.
Онъ вошелъ въ избу, а Маврушка осталась на улицѣ и принялась дразнить Ваньку. Къ ней присоединились еще двѣ-три дѣвки изъ Шабровъ, и веселыя насмѣшницы принялись критиковать грума.
Въ это время въ избѣ происходила другая сцена. Баринъ чуть не плакалъ, упрашивая Гаврилу дать ему взаймы подъ вексель 1000 рублей; Гаврила съ суровымъ нахмуреннымъ лицомъ отказывалъ.
— Никакъ невозможно, баринъ! — твердо говорилъ онъ, комкая въ рукахъ свою покрытую мукой шапку. — Не при деньгахъ теперича, — хлѣбъ еще не проданъ, мельницу вотъ-вотъ только наладилъ, уборка нонѣ была дорогая. И радъ бы радостью, да не могу, ужъ не взыщите.
Баринъ всталъ весь красный и взволнованный.
— Ну до свиданія… Очень жаль!.. — пробормоталъ онъ дрожащимъ голосомъ, выбѣгая изъ избы. Гаврила мрачно смотрѣлъ ему вслѣдъ.
— Ну что ты его не уважилъ? — сказалъ Яковъ.
— А ну его… — выругался Гаврила. — Онъ будетъ деньгами швырять, а ты за него горбъ гни! Мало они сидѣли на мужицкомъ-то горбу, — будетъ теперича, пущай сами объ себѣ подумаютъ…
X.
правитьПроводивъ гостя, Гаврила постоялъ въ раздумьи и прошелъ въ лѣтнюю горницу, гдѣ лежала Лизавета. Въ послѣднее время жена его сильно озабочивала, и это отчасти было причиной его сердитаго настроенія духа, обыкновенно совсѣмъ ему несвойственнаго. Вотъ уже которую недѣлю съ Лизаветой дѣлается что-то неладное… Она ходила сама не своя, часто плакала безъ всякой повидимому причины, на всѣхъ огрызалась, Маврушку поѣдомъ ѣла, а Гаврилу такъ даже и не подпускала къ себѣ. Гаврила терялся въ догадкахъ, и на душѣ у него становилось тяжелѣе и тяжелѣе.
Онъ, осторожно ступая, вошелъ въ горницу и тихонько приблизился къ женѣ, которая лежала, отвернувшись къ стѣнѣ и тихо раскачивала люльку.
— Лизавета! — робко окликнулъ ее Гаврила.
Она молчала, только плечи ея вздрогнули.
— Лизуха… Лиза… — еще тише и ласковѣе продолжалъ Гаврила. — Да скажи ты мнѣ, голубка, что-же это тебѣ подѣялось? А?
Люлька закачалась во всѣ стороны, оттолкнутая рукою Лизаветы, и она порывисто вскочила съ постели.
— Ну что тебѣ? Что? Господи! — закричала она истерически. — Уйди ты отъ меня, ради Христа… уйди, чтобъ я не видала тебя… а то я надъ собой что нибудь сдѣлаю…
Гаврила тяжело вздохнулъ и такъ-же осторожно вышелъ изъ горницы. «Господи, и что это за напасть такая? — думалъ онъ съ тоской. — Ужъ не испортили-ли у меня бабу? И чѣмъ я ей такъ опостылѣлъ? Знать злые люди позавидовали нашему согласію»…
Съ той самой ночи, какъ Лизавета въ порывѣ ревности пришла къ Якову въ амбаръ — вся жизнь ея переломилась на-двое. Съ прошлымъ своимъ, съ прежнею мирною тихою жизнью у нея все было покончено, и она вся отдалась своей безумной страсти. Она не владѣла уже больше собою, — весь міръ ея заключался въ одномъ Яковѣ. Гаврила сталъ ей ненавистенъ, дѣти ее только мучили. Сколько разъ она порывалась разсказать все мужу, и Якову стоило не мало усилій отговорить ее отъ этого. Онъ былъ просто ошеломленъ ея страстностью, и хотя первое время торжествовалъ, но скоро сталъ раскаиваться. Весь пылъ его исчезъ, когда онъ увидѣлъ, что дѣло идетъ въ серьезъ и что Лизавета неспособна, какъ другія бабы, и муженьку — пирожокъ, и дружку — каравай… А тутъ еще Маврушка приставала съ свадьбой, и Яковъ постоянно находился между двухъ огней, не зная, какъ ему выпутаться. Лизавета ревновала его къ Маврѣ, а Мавра — къ Лизаветѣ; обѣ постоянно слѣдили другъ за другомъ съ злобной ненавистью и по очереди устраивали бурныя сцены ревности. Лизавета грозила, что все разскажетъ, мужу, а Мавра всячески старалась ихъ подстеречь и часто за обѣдомъ, въ присутствіи брата, дѣлала такіе намеки, что Яковъ чувствовалъ себя, какъ на горячихъ угольяхъ, а Лизавета выходила изъ-за стола блѣднѣе полотна. Положеніе Якова становилось все болѣе и болѣе щекотливымъ, и въ концѣ концовъ онъ задумалъ бѣжать. Какъ и куда — онъ самъ еще не зналъ, но это былъ для него единственный выходъ.
Неожиданный пріѣздъ Крутцовскаго барина породилъ въ немъ спасительную мысль. «Попрошусь къ барину на службу! думалъ онъ, ухаживая за бариномъ. Баринъ-то никакъ простой, добрый, — возьметъ! Тогда — крышка; ищи вѣтра въ полѣ. Прощай, Лизавета Прокофьевна, Богъ съ тобою. У Гаврюхи-то рука тяжелая, — тебѣ-то, можетъ, и ничего, а я не хочу. Ну васъ всѣхъ въ болото!..»
Увидѣвъ, что Гаврила вышелъ изъ горницы понурый и тяжелыми шагами, не замѣтивъ его, прошелъ на мельницу, — Яковъ почувствовалъ въ сердцѣ своемъ злобную радость. Затѣмъ онъ осмотрѣлся и, убѣдившись, что Мавруха убѣжала куда-то съ подружками, воровски прокрался въ лѣтнюю горницу.
Лизавета сидѣла склонивъ голову на грудь и опустивъ руки, но. при входѣ Якова она встрепенулась, и глаза ея блеснули.
— Что, опять съ Маврушкой игралъ? глухо спросила она.
— Когда? равнодушно спросилъ Яковъ и, подсѣвъ къ ней, обнялъ ее.
Это равнодушіе раздирало сердце Лизаветы нестерпимой болью.
— Погубитель ты мой… проговорила она, зарыдавъ. — Что ты со мной сдѣлалъ? Вѣдь я изъ-за тебя законъ забыла, душу свою прокляла, а ты издѣваешься…
Она билась на скамьѣ, ломая руки и задыхаясь отъ рыданій. Яковъ смотрѣлъ на нее и молчалъ. Ему не было жаль ее; напротивъ, страданія несчастной, обезумѣвшей отъ любви женщины доставляли какое-то странное удовольствіе его зачерствѣвшему сердцу. При томъ онъ уже по опыту зналъ, что послѣ этихъ рыданій, намучившись и обезсилѣвъ, Лизавета присмирѣетъ и еще горячѣе будетъ его ласкать, если онъ этого захочетъ. Такъ вышло и теперь. Наплакавшись, Лизавета вдругъ порывисто бросилась къ Якову, обняла его и стала страстно цѣловать, приговаривая:
— Яша, Яшенька…
— Да будетъ тебѣ убиваться, дурочка! — ласково сказалъ Яковъ, сажая ее къ себѣ на колѣни. — Нешто я тебя не люблю? Вѣдь ежели я съ Маврушкой балуюсь, — это для отвода глазъ. Боюсь я твоего Гаврилы, да и Маврушка — шельма, должно, пронюхала. Такъ и зыркаетъ глазищами по сторонамъ… а Гаврила вотъ который день ходитъ, что твоя темная ноченька.
— Не боюсь я ихъ… хочешь, нынче все разскажу Гаврилѣ? Будь что будетъ.
— Да вѣдь онъ насъ убьетъ!
— А пущай — одинъ конецъ… — сжавъ губы сказала Лизавета.
— Одинъ конецъ! усмѣхнулся Яковъ. — Да вѣдь онъ перваго меня убьетъ, а тебя-то, можетъ, и пожалѣетъ.
— Я сама его убью тогда.
— Эхъ, пустое это все. Ты слушай лучше, что я тебѣ скажу. Удумалъ я одну думу… нельзя мнѣ здѣсь оставаться, уходить надо…
— Уйдешь? — ревниво выговорила Лизавета. — И я съ тобой коли такъ.
— Да ты постой, слушай. Уйти-то я уйду, да недалече, — наймусь гдѣ-нибудь. Сюда буду каждый праздникъ приходить… а тамъ, глядишь, скоплю деньжонокъ, возьму свою часть, да и махнемъ мы съ тобой куда подальше.
— Врешь, не вѣрю я тебѣ! — перебила его Лизавета. — Обманываешь… Уйдешь, да и поминай какъ звали… на сторонѣ иную полюбишь.
Яковъ опять принялъ равнодушный видъ.
— Ну какъ хочешь… выбирай любое! Останусь я здѣсь — либо онъ убьетъ меня, либо не миновать на Маврушкѣ жениться. Вотъ ты и гадай, дѣвица, въ коей рукѣ золотцо!
Лизавета вздрогнула и крѣпко прильнула къ Якову.
— Яша… дѣлай, какъ знаешь, только не женись на Маврушкѣ. Женишься — не жить тебѣ на бѣломъ свѣтѣ. Руками удавлю…
— Ну что-же, Лизавета, — согласна что-ли?
— Согласна… — какъ эхо повторила Лизавета.
— Ну вотъ и ладно. Эхъ, Лизаветушка, кралечка ты моя золотая, брилліантовая! Подожди, будетъ и на нашей улицѣ праздникъ… Ну, прощай покуда. Выходи ночью на огородъ, — ждать буду.
Онъ ушелъ. Лизавета съ любовью провожала его до крыльца. Но вернувшись въ горницу, она задумалась… и снова залилась слезами. Она не вѣрила Якову…
Выйдя на улицу, Яковъ оглядѣлся и съ облегченіемъ вздохнулъ. «Фу ты… ну, врѣзалась баба!» подумалъ онъ не то съ удовольствіемъ, не то со злостью. А вонъ и энта глазастая идетъ! Ишь зубы-то оскалила… Ахъ, пропади вы всѣ пропастью!
И Яковъ, заломивъ шапку на бекрень, пошелъ навстрѣчу Маврушкѣ.
— Ну что, Мавра, понравился баринъ? — спросилъ онъ ее.
— Ну ужъ! жигилястый[2] да бритый, хвостъ подбитый, на макушкѣ три лягушки!
— Много ты понимаешь! Чай и я бритый, а любишь-же меня?
— Какой лѣшій тебѣ сказалъ? Ни чуточки не люблю!
— А подъ ометами-то — помнишь?
Мавруша вдругъ вся вспыхнула и подступила къ Якову ближе.
— Слушай, Яшка, ты не отвиливай! — гнѣвно прошептала она. — Кто обѣщалъ бусы да сарафанъ, а, ждать-пождать, и нѣту?
— Ну, и еще подождешь! Вотъ денегъ раздобуду, не то бусы — хомутъ цѣлый куплю!
— А свадьба когда?
— Свадьба? Чья? — равнодушно и посмѣиваясь спросилъ Яковъ.
Огромные глаза Мавры сверкнули, и она съ трескомъ переломила на двое палку, которую держала въ рукахъ.
— Ну ладно, дьяволъ, я те припомню! — крикнула она, уходя.
Въ сѣняхъ ей встрѣтилась Лизавета, которая съ заплаканными глазами несла ведро съ водой. Мавра злобно взглянула на нее и, усмѣхнувшись, прошла въ избу.
Яковъ шелъ къ Ѳедору. Изба его стояла почти на самомъ выѣздѣ изъ села, и трудно представить себѣ что-нибудь болѣе жалкое и разрушенное, чѣмъ Ѳедорово жилище. Крыша была раскрыта, и солома на ней развѣвалась въ разныя стороны, словно космы какой-то огромной головы; стѣны были грязныя, облупленныя; ворота покосились; стекла въ окнахъ были выбиты, и въ нихъ зіяли отверстія, заткнутыя тряпками; крыльцо совсѣмъ развалилось.
Единственный человѣкъ, съ которымъ Ѳедоръ сошелся по дружески — былъ Яковъ. Ихъ сблизила общая праздность и лѣнь, любовь къ выпивкѣ и пустымъ разговорамъ, но главное — слѣпая и жестокая ненависть къ Гаврилѣ.
Идя по улицѣ, Яковъ еще издали увидѣлъ, что Ѳедоръ стоитъ на крыльцѣ, и снявъ картузъ, замахалъ имъ въ видѣ привѣтствія. Ѳедоръ отвѣчалъ ему тѣмъ-же; на лицѣ его появилась широкая улыбка — онъ былъ искренно радъ Якову.
— Здорово, своякъ! — сказалъ Яковъ, подходя ближе и подавая Ѳедору руку.
— Здравствуй и ты. Иди въ избу, — гостемъ будешь.
— Зачѣмъ въ избу? Тамъ у васъ, чай, духота. Посидимъ лучше на крылечкѣ, да покуримъ. Алена-то все хвораетъ?
— Зачаврѣла совсѣмъ! — съ досадой сказалъ Ѳедоръ, свертывая себѣ «чортову ножку» изъ Яшкина табаку — своего у него никогда не было. — И когда она помретъ? Развязала-бы! Ну, а твой бугой какъ?
— А что ему дѣется? Баринъ къ нему нынче пріѣзжалъ, — Крутцовскій, денегъ занимать.
— Ну? То-то я видѣлъ давеча, — онъ проѣхалъ. Что-же далъ идолъ-то?
— Дастъ онъ — держи карманъ! Ни-ни! На отрѣзъ!
Ѳедоръ помолчалъ и вдругъ залился веселымъ смѣхомъ.
— Чего ты? — спроеплъ Яковъ, съ удивленіемъ глядя на пріятеля.
— Да чудное больно подумалось… Небось у Гаврилы страсть деньжищъ-то… вотъ я и подумалъ, — что, если хапнуть? То-то-бы сбѣсился!
— И то! — подхватилъ Яковъ, и пріятели принялись хохотать.
— Хоть-бы въ щелочку подглядѣть! — говорилъ Ѳедоръ сквозь смѣхъ. — Какъ это онъ… Открылъ сундукъ-то — хвать! Нѣту… Ха-ха-ха!
— А онѣ у него въ сундукѣ? Много, думаешь?
— Хватитъ! Старикъ, небось, тыщи три оставилъ, да самъ прикопилъ. А тебѣ сулится сколько дать?
— Говорилъ — пять сотенныхъ.
— Ишь ты, толстый чортъ! Это отъ тыщей-то! Не грѣхъ-бы и побольше дать.
Яковъ вдругъ задумался. Слова Ѳедора задѣли самую чувствительную струнку въ его душѣ. «И въ самомъ дѣлѣ! подумалъ онъ. Словно собакѣ бросаютъ, — на, молъ, отвяжись! Небось я до 20 лѣтъ-то работалъ, наживалъ вмѣстѣ… работника дороже стоитъ нанимать». И ненависть его къ Гаврилѣ загорѣлась еще пуще. Онъ всталъ и угрюмо проговорилъ: «ну, прощай, пойду я».
— Да ты чего-же не сидишь? Пойдемъ въ избу, я водки достану.
— Нѣтъ, ужъ до завтрева. Завтра пойду къ барину наниматься, ежели сладится дѣло, магарычи будемъ пить.
А Гаврила въ это время работалъ изо всѣхъ силъ. Возы съ хлѣбомъ вереницей тянулись къ мельницѣ; всѣ жернова были въ ходу. помостъ дрожалъ, толчеи ходуномъ ходили и мучная пыль тучей носилась въ амбарѣ. Но, несмотря на эту привычную кипучую дѣятельность, на душѣ Гаврилы было неспокойно, и мысль о женѣ не выходила у него изъ головы.
XI.
правитьНа утро Яковъ всталъ раньше всѣхъ, собрался, взялъ на дорогу ломоть хлѣба и, не дожидаясь завтрака, отправился въ Крутцы. Дорогой онъ не переставалъ раздумывать о своемъ странномъ положеніи, о Маврухѣ и Лизаветѣ, которая на ночномъ свиданіи заставила его поклясться, что онъ ее не броситъ, и наконецъ о Гаврилѣ. Сундукъ съ деньгами не давалъ ему покоя и мерещился наяву. Стоитъ, правда, хапнуть у него, да и удрать съ Лизаветой куда подальше. Съ деньгами то вездѣ хорошо… Да вотъ бѣда, — Лизавету пожалуй не урезонишь. — больно совѣстлива. Скажи-ка ей про деньги, — такъ на дыбы и подымется. А вѣдь и то сказать, не чужое беретъ — свое, и грѣха нѣтъ…
Но за сердце все-таки что-то щипало Якова, и онъ, чтобы развеселить себя, громко засвисталъ, подходя къ усадьбѣ. Запустѣлый и разоренный видъ ея поразилъ Якова.
На крыльцо выбѣжалъ Данилка съ полотенцемъ черезъ плечо и рукомойникомъ.
— Ты куда? Куда лѣзешь? — закричалъ онъ тоненькимъ голоскомъ.
— Не кричи, не испугаюсь, осадилъ его Яковъ. — Я не къ тебѣ, — къ барину.
— Нѣту барина дома! Нынче не будетъ, и завтра не будетъ, и послѣзавтра не будетъ. Уѣхалъ баринъ вотъ ужъ вторую недѣлю, и пріѣдетъ не скоро.
— Не ври! Вчерась твой баринъ въ Захоперьи былъ и нынче дома. А ты лучше вотъ что, — бѣсомъ-то не прыгай, а поди къ барину и доложи, что, молъ, солдатъ пришелъ изъ того дома, гдѣ вы вчера были, по важному, дескать, дѣлу. Ну, налѣво кругомъ маршъ! Одна нога здѣсь, другая тамъ.
— Да ты зачѣмъ? — сдаваясь проговорилъ Данилка.
— А ужъ это дѣло мое. Не за деньгами, а, можетъ, еще съ деньгами, — вотъ что!
— Данилка! Данилка! — послышался откуда-то голосъ барина.
— Ну подожди, я сейчасъ, — шепнулъ Данилка. — Ты посиди здѣсь, а я сбѣгаю, доложу.
Онъ исчезъ, а Яковъ усмѣхнулся, сѣлъ и а приступочку и отъ нечего дѣлать сталъ свертывать себѣ «цыгарку». Черезъ нѣсколько минутъ Данилка прошмыгнулъ мимо него и, подмигивая Якову, какъ старому знакомому, сказалъ: «иди, что-ль, — зоветъ»!
Яковъ вскочилъ, притопталъ ногою цыгарку и, оправившись, пошелъ за Данилкой. Миновавъ переднюю и широкій свѣтлый коридоръ, Данилка ввелъ Якова въ большую комнату, служившую барину уборной. Самъ Арсеній Владиміровичъ, въ байковомъ халатѣ и туфляхъ, сидѣлъ передъ большимъ круглымъ зеркаломъ и вытиралъ свою бѣлую обнаженную шею мохнатымъ полотенцемъ. Обтершись, онъ взялъ коробку съ пудрой, тщательно попудрился и потомъ уже обернулся къ Якову.
— А… здравствуй, любезный! — привѣтливо вымолвилъ онъ.
— Здравія желаю, ваше благородіе! — по солдатски выкрикнулъ Яковъ.
— Что скажешь, братецъ? — продолжалъ баринъ, сбивая мыльную пѣну.
— Да хорошаго мало, ваше благородіе, — осмѣлюсь утруждай васъ просьбой.
— Какой просьбой? — съ нѣкоторымъ безпокойствомъ спросилъ Пчелищевъ.
— Да вотъ, не будетъ-ли у вашей милости какого-нибудь мѣстечка, примѣрно, въ объѣздчики или приказчики. Я грамотный и могу услужить вашему благородію. А насчетъ жалованья, — какое вашей милости будетъ угодно, такое и положите. Я за этимъ не гонюсь. Пуще всего отъ брательника уйти хочу, потому, мужикъ нравный, тяжелый, сами изволили видѣть…
— Да, да, да… — проговорилъ баринъ, поморщившись при воспоминаніи о Гаврилѣ. — Бѣдовый онъ у тебя… но какого-же тебѣ мѣстечка? — спросилъ онъ, осторожно проводя бритвой по розовой намыленной щекѣ.
— Да какое найдется. Я всякимъ буду доволенъ, ваше благородіе.
Баринъ задумался, усердно занявшись бритьемъ. Озабоченно соскобливъ со щекъ мыльную пѣну, онъ чисто-начисто вытерся полотенцемъ и, помазавъ щеки и губы какого-то розовою помадой, всталъ.
— Гм… ужъ не знаю, какое-же тебѣ мѣстечко… У меня, видишь-ли, все занято. А мнѣ-бы хотѣлось тебя взять; ты, братецъ, мнѣ нравишься.
Онъ прошелся раза два взадъ и впередъ въ раздумьи, потомъ остановился передъ Яковомъ и внимательно осмотрѣлъ его съ ногъ до головы. Вдругъ лицо его просіяло.
— Вотъ что… Я придумалъ. Ты швейцарскую должность знаешь?
— Это у дверей-то стоять? — серьезно спросилъ Яковъ.
— Да, да… и вообще, знаешь…
— Какъ-же, ваше благородіе, я эфту часть оченно хорошо понимаю!
— Ну вотъ и прекрасно… Я давно думалъ о швейцарѣ. Потому-что, видишь-ли, въ домѣ чего-то недостаетъ, когда нѣтъ швейцара. И я очень радъ… Только предупреждаю, братецъ, жалованья большого дать не могу. Я не обижу, ты не безпокойся! Вотъ на первое время положу тебѣ 8 рублей, а тамъ, если буду тобою доволенъ, прибавлю. Согласенъ?
— Помилуйте, ваше благородіе, оченно много доволенъ!
— Ну, вотъ и отлично! Такъ ты… Какъ тебя?.. Яковъ? Такъ ты, Яковъ, приходи сегодня-же.
— Слушаю-съ, ваше благородіе! Счастливо оставаться… — и Яковъ повернулся-было уходить, но баринъ его остановилъ.
— Да… вотъ кстати, Яковъ… какъ эта дѣвочка-то… она сестра что-ли Гаврилѣ?
— Это Мавруша-то? Сестра-съ, — быстро входя въ лакейскій тонъ отвѣчалъ Яковъ.
— Гм… она мнѣ очень понравилась… очень! А какъ ты думаешь, строга она?
— То-есть это насчетъ чего? — притворяясь непонимающимъ, спросилъ Яковъ.
— Ну, напримѣръ… понимаешь, братецъ?.. Если поухаживать за ней…
— Она-то? Да она съ удовольствіемъ! Вотъ Гаврила, — это ужъ, надо сказать, другой разговоръ.
— А что? — съ безпокойствомъ спросилъ баринъ.
— Да, прямо надо сказать, убьетъ безъ всякой осторожности. Мужланъ, извѣстно; нешто они, дурачье, могутъ понимать благородство?
— Вотъ какъ… — лицо Пчелищева омрачилось. — Это непріятно… Дѣвочка-то прелесть.
— Дѣвочка чудесная, ваше благородіе. У насъ въ Захоперьи первая красотка!
— Прелесть, прелесть… Рыженькая, глазенки… А нельзя-ли какъ-нибудь это устроить, чтобы Гаврила-то не зналъ? — почти заискивающе спросилъ онъ, понизивъ голосъ. — Какъ-нибудь пригласить ее сюда… Я тебѣ очень буду благодаренъ…
— Да что-жъ, попробовать можно. Она-то пойдетъ…
— Пойдетъ? — Баринъ, улыбаясь, прошелся по комнатѣ и затѣмъ, принявъ опять барскій небрежный тонъ, сказалъ: — Ну, такъ ты приходи, братецъ…
Яковъ вышелъ. «Ай да баринъ! — думалъ онъ. — Эдакого барина вокругъ пальчика можно обвернуть, коли захочешь. Маврушка-то дура, ежели съумѣетъ, барыней будетъ… Да не уломаешь, пожалуй; упрямая; вся въ Гаврилу. Эхъ, кабы уломать, зажили-бы мы съ ней!»
XII.
правитьЯковъ вернулся домой поздно ночью, когда всѣ уже легли, чуть живой-пьяный, и долго оралъ въ амбарѣ пѣсни, никому не давая спать. Впрочемъ, Гаврилѣ и безъ того плохо спалось въ эту ночь, и, ворочаясь съ боку на бокъ на жесткой ватолѣ. онъ думалъ глубокую думу. Странное поведеніе жены не давало ему покоя, да и Яковъ въ послѣднее время заставлялъ его задумываться. Гаврилѣ сильно не нравилась жизнь, которую велъ Яковъ съ самаго своего прихода. Сначала онъ смотрѣлъ сквозь пальцы на его бездѣлье и частыя выпивки, снисходительно разсуждая, что, молъ, пущай парень погуляетъ на своей волѣ, — но потомъ это стало безпокоить Гаврилу. Вотъ уже два мѣсяца прошло, а Яковъ все гуляетъ, пьянствуетъ, безобразничаетъ и не думаетъ приниматься за какую-нибудь работу. Долго-ли совсѣмъ избаловаться? кромѣ пьянства и бездѣлья, Гаврилѣ не по душѣ была еще дружба Якова съ Ѳедоромъ. Гаврила не любилъ Ѳедора, считалъ его за пустого и злого человѣка и постоянно жалѣлъ, что Алену за него выдали. Нѣсколько разъ онъ пытался дружески говорить съ Яковомъ объ этомъ, намекалъ ему, предостерегалъ, но Яковъ или дѣлалъ видъ, что не понимаетъ его намековъ, или хмурился. Гаврилу глубоко огорчало такое отношеніе къ нему со стороны Якова, Иногда онъ совершенно нечаянно ловилъ на себѣ какой-то странный, ѣдкій и злобный взглядъ Якова, — и ему становилось жутко и непріятно. Въ прибауткахъ и шуточкахъ братана часто чуялась ему насмѣшка, — и опять Гаврила терялся, и сердце его сжималось отъ предчувствія чего-то недобраго.
И ворочаясь на постели, Гаврила думалъ и придумывалъ, какъ все это выяснить и уладить. Но ничего не приходило въ голову и, прислушиваясь къ безобразному оранью пьянаго Якова, Гаврила чувствовалъ, что все больше и больше запутывается. «Нѣтъ, надо съ нимъ потолковать! — рѣшила, онъ наконецъ. — Скажу ему все на чистоту — пущай! По крайности виднѣе будетъ. И что съ нимъ сдѣлалось? Какой парень-то былъ, Господи! А теперь испортился — ни къ чему, дрянь-человѣкъ… Съ Ѳедькой связался, — это ужъ послѣднее дѣло. Вотъ нешто женится — перемѣнится. Все-таки жена, хозяйство, ребята пойдутъ… Можетъ, и объ гулянкахъ забудетъ. Да больно боязно; ну какъ выдашь за него Мавруху, а онъ и начнетъ, какъ Ѳедька съ Аленочкой. Да, не дай Господи! Эхъ, Яша, Яша!»
На утро, когда уже всѣ позавтракали, убрались, и Гаврила ушелъ на мельницу, — Яковъ проснулся съ нестерпимой головной болью и сильно бьющимся сердцемъ. Когда онъ поднялся съ постели, чтобы идти въ избу, его такъ и шатнуло въ сторону.
Въ избѣ сидѣла одна Лизавета, Маврухи не было. При входѣ Якова, Лизавета вся вздрогнула и вскочила ему на встрѣчу, но Яковъ сердито взглянулъ на нее и, ни слова не говоря, сѣлъ на лавку.
— Гдѣ это вчера гулялъ? — ревниво спросила Лизавета.
— Гдѣ былъ, тамъ нѣту! — грубо отвѣчалъ Яковъ, и ему захотѣлось ее ударить.
— Вотъ какъ нынче! — съ горечью воскликнула Лизавета. — И ушелъ — не сказался, и пришелъ — говорить не хочетъ! Коли разлюбилъ — такъ и скажи, по крайности мучиться не буду…
— Ахъ, отстань ты отъ меня, Лизавета! — крикнулъ Яковъ, хватаясь за голову. — И безъ тебя тошно. Чѣмъ языкомъ-то болтать, лучше-бы опохмѣлиться достала, а то только на словахъ — люблю, люблю, а коснись до дѣла, сейчасъ и въ кустъ!
— Да что-же, — покорно сказала Лизавета. — Давай, я схожу — принесу.
— Далъ-бы, коли-бы деньги были. А то ни гроша нѣту, все вчерась пропили.
— Съ кѣмъ это?
— Да все съ родственникомъ вашимъ любезнымъ, Ѳедькой! Имъ-бы только людей опивать.
У Лизаветы мгновенно отлегло отъ сердца, и жгучая ревность смѣнилась участіемъ къ страданіямъ возлюбленнаго. Она глядѣла на Якова, придумывая, гдѣ-бы достать ему водки.
— Эко горе! — со вздохомъ вымолвила она. — У меня-то какъ на грѣхъ денегъ нѣту!
— Не ври! Небось, въ холстахъ-то съ полсотни золотыхъ накатано!
Лизавета вспыхнула.
— Ежели-бы было, неужто я-бы тебѣ не дала? — обиженно возразила она. — Ужъ коли себя не жалѣю, неужто денегъ-то для тебя пожалѣла-бы? Эхъ, Яша, грѣхъ тебѣ!
Яковъ въ раздумьи взглянулъ на нее, и въ головѣ его блеснула какая-то мысль.
— Лиза, а Лиза! — позвалъ онъ ее ласковымъ шепотомъ. — Подика сюда поближе… прости меня, Лиза, зря я тебя давеча обидѣлъ… Больно голова трещитъ… Смерть выпить хочется, Лиза! Нѣтъ-ли у Гаврилы деньжонокъ-то, а?
— У него-то какъ не быть, да вѣдь что-же, надо къ нему на мельницу бѣжать.
— Ну, зачѣмъ на мельницу… Онъ гдѣ ихъ прячетъ-то?
— Въ укладкѣ.
— А ключи гдѣ?
— Ключи у меня.
— Такъ ты, чѣмъ бѣгать-то, возьми, да и достань сама. Чай, свои, не чужіе… а я тебѣ послѣ отдамъ.
— Нехорошо, Яша, тайкомъ-то… Николи я этого не дѣлала…
— Ну, какъ хочешь… — хмуро вымолвилъ Яковъ, вставая. — Гдѣ Маврушка? Пойду, у нея спрошу, она не откажетъ, ежели у нея есть…
Лизавета измѣнилась въ лицѣ и бросилась за нимъ.
— Постой… погоди! — выговорила она глухо. — Я сейчасъ…
Она ушла, а Яковъ сѣлъ на давку и задумался. Ему тоже сдѣлалось какъ-то не по себѣ… время тянулось нестерпимо медленно. Онъ даже вздрогнулъ, когда Лизавета вошла, блѣдная, какъ мертвецъ, и сунула ему рублевку. Руки у нея такъ ходуномъ и ходили.
— Ну, Яша… только изъ-за тебя… — вымолвила она и заплакала. Яковъ притянулъ ее къ себѣ и началъ страстно цѣловать.
Вдругъ скрипнула дверь. Яковъ едва успѣлъ оттолкнуть отъ себя Лизавету. Въ избу вошла Маврушка и, не глядя на нихъ, принялась шарить подъ лавкой.
— Ты… чего, Мавруша? — нетвердымъ голосомъ спросила Лизавета, оправляя на себѣ сбившійся платокъ. — Аль… всю картошку-то вырыли?
— Заступъ забыла… — сухо отвѣчала Мавра и вышла. Лизавета бросила на Якова полный ужаса взглядъ.
— Небось!… Ничего она не видала… крикнулъ ей Яковъ и, наскоро накинувъ на себя шинель, бѣгомъ пустился за Маврушкой.
Онъ нагналъ ее уже далеко на улицѣ. Мавра быстро шла, забросивъ заступъ за плечо, и хотя очень хорошо знала, кто это такъ шибко гонится за нею, но не оглядывалась.
— Мавра Авдѣвна! А Мавра Авдѣвна! — окликнулъ ее Яковъ.
Мавра молчала и прибавила шагу. Яковъ, наконецъ, поровнялся съ него и пошелъ рядомъ.
— За что серчать изволите, Мавра Авдѣвна? — спросилъ онъ, стараясь заглянуть ей въ лицо.
Мавра не отвѣчала и отворачивалась.
— Чѣмъ это я васъ обидѣлъ? — продолжалъ Яковъ. — Удостойте отвѣтомъ, взгляните хоть разочекъ!
Мавра, наконецъ, обернулась и посмотрѣла на Якова вызывающимъ взглядомъ.
— Видѣла! — сказала она, зло улыбаясь. — Ты мнѣ зубы то не заговаривай!
— Да что ты видѣла? — переходя въ шутливый тонъ спросилъ Яковъ.
— Все видѣла!
— Врешь, ничего ты не видѣла! — воскликнулъ Яковъ и сдѣлалъ попытку ее обнять.
— Ну те! — крикнула Мавра сердито, отталкивая его руку. — Ступай, съ другими цѣлуйся!
— Экая дура! Да нешто ужъ и пошутить нельзя? Ты знаешь, я люблю съ вашимъ братомъ шутить.
— Ладно! — сказала Мавра и добавила шепотомъ. — Вотъ подожди, ужо Гаврилѣ все разскажу.
— Разсказывай… а я про ометы разскажу! — отпарировалъ Яковъ.
Мавра вдругъ не выдержала своей серьезной роли и звонко расхохоталась. Потомъ развернулась и что есть силы ударила Якова по спинѣ.
— Вотъ эдакъ-то лучше! — весело сказалъ Яковъ, почесывая спину. — Эхъ, молодецъ ты дѣвка, страсть я такихъ люблю! Ужъ по мнѣ нѣтъ хуже, коли у бабы глаза на мокромъ мѣстѣ.
— И все-то ты брешешь, все брешешь, какъ собака! — съ укоризной сказала Мавра.
— Да будетъ тебѣ ругаться-то! Ты лучше послушай, что я тебѣ скажу. Видала барина намедни?
— Ну, видала! Да на кой лядъ онъ мнѣ?
— А ты погоди, не спѣши, доѣдешь! Понравилась ты барину, страсть! Такъ на стѣну и лѣзетъ, и спитъ и видитъ, какъ-бы съ тобой познакомиться. Говоритъ мнѣ вчерась, я-бы, говоритъ, озолотилъ ее, ежели-бы она пришла ко мнѣ хоть разочекъ. Пойдешь?
— Да что ты, сбѣсился что-ли? Да ни за что не пойду!
— Дурочка! Нешто онъ тебя съѣстъ!
— Да какъ-же это я пойду-то? Да, это я и пойду! Убирайся ты отъ меня и съ бариномъ-то…
— Ну ладно. Не хошь, какъ хошь. А ты вотъ что, Мавра. Я къ барину-то нанялся, служить у него буду, такъ ты ко мнѣ приходи.
Мавра остановилась и съ удивленіемъ взглянула на Якова.
— Какъ такъ нанялся? Стало, отъ насъ уйдешь?
— А что-же, я пришитъ что-ли къ вамъ? Да и больно тяжко мнѣ у васъ: Гаврила косится, Лизавета серчаетъ, ты тоже фордыбачишь — не глядѣлъ-бы!
— Въ халуи наймешься? — съ презрѣніемъ и гнѣвомъ сказала Мавра. —Тарелки лизать? Эхъ, обманщикъ ты, обманщикъ!
— Ну, не болтай зря, Мавруха! — строго прикрикнулъ на нее Яковъ. — И не въ халуи совсѣмъ я нанялся, а въ швейцары, это особь статья, а обманывать тебя тоже не обманываю. Какой-же обманъ? Ты разсуди, Мавруха, ты дѣвка умная, ну, съ чѣмъ-же я буду свадьбу играть? Гаврилѣ твоему кланяться? Лизаветѣ? Тфу я на нихъ, вотъ что! Они ко мнѣ по-собачьи, и я къ нимъ также! А у барина я проживу мѣсяца два, прикоплю цѣлковыхъ двадцать и сыграемъ свадьбу. Слышишь, что-ль? — спросилъ онъ, подталкивая ее плечомъ.
Мавра молчала въ раздумьи, въ ней боролись и недовѣріе къ Якову, и любовь.
— Охъ, Яшка, не вѣрю я тебѣ! — вымолвила она наконецъ, качая головою.
— Да ну, полно тебѣ! Придешь ко мнѣ въ гости-то? — И Яковъ нѣжно взялъ ее за руку.
— Приду… — сказала Мавра и, вырвавшись, убѣжала отъ Якова въ переулокъ. А Яковъ заломилъ шапку на бекрень и пошелъ въ кабакъ пропивать краденую рублевку.
Время было уже обѣденное и въ избѣ Гаврилы накрывали на столъ. Прежде обѣдъ — было самое веселое время въ семьѣ мельника: всѣ сходились вмѣстѣ послѣ трудной работы, велись разговоры, сыпались шутки, смѣхъ, ѣлось и пилось много, съ аппетитомъ. Теперь было не то. Лизавета ходила угрюмая и все подавала на столъ швыркомъ, ни слова не говоря; Мавруха сидѣла на лавкѣ и искоса наблюдала за невѣсткой, при чемъ въ глазахъ ея изрѣдка вспыхивали злые огоньки; Гаврила пришелъ съ мельницы невеселый, озабоченный, и молча вымывъ руки, молча перекрестился и сталъ рѣзать хлѣбъ. Даже работники, чуя между хозяевами разладъ, сидѣли какъ въ воду опущенные и только изрѣдка, шепоткомъ, перебрасывались коротенькими отрывистыми замѣчаніями.
Подавая на столъ чашку со щами, Лизавета невзначай взглянула на Мавруху и увидѣла на ея губахъ злорадную усмѣшку… Многое сказала ей эта усмѣшка, и у Лизаветы потемнѣло въ глазахъ.
— А ты чего сидишь, сложа ручки, какъ царевна! — сварливо набросилась она на золовку. — Я словно каторжная, прости Господи, чугунами ворочаю, а она хоть-бы на столъ собрала. Небось руки-то не отсохнутъ, — какъ копна, гладкая! Да еще скалится!…
Мавра улыбнулась еще злѣе.
— Него ты ко мнѣ лѣзешь? — дерзко огрызнулась она. — У тебя и такъ помощниковъ много… солдата попроси… — добавила она тише.
Лизавета вся помертвѣла, — лицо ея исказилось страшной злобой.
— У, вѣдьма эдакая… Убила-бы я тебя! — прошипѣла она, дѣлая движеніе къ Маврѣ.
— Руки коротки! — вызывающе крикнула Мавра. — Небось не посмѣешь!
— Будя, будя вамъ! — прикрикнулъ на нихъ Гаврила строго. — Мавра! Лизавета! Замолчи! Сцѣпились, словно собаки… что вы, бѣлены что-ли объѣлись?
Онъ помолился и, взявъ Павлушку на руки, сѣлъ за столъ.
— А Яковъ гдѣ? — спросилъ онъ, обращаясь къ Маврѣ.
— Я почемъ знаю… у другихъ спрашивай! — отвѣчала Мавруша, насмѣшливо глядя на Лизавету.
— Да онъ, кажись, въ кабакъ пошелъ, — сказалъ одинъ изъ работниковъ. Я даве ѣхалъ съ мельницы, а онъ идетъ.
— Все въ кабакъ, да въ кабакъ… — проговорилъ Гаврила, нахмурившись еще больше. — Пора-бы ужъ эти глупости-то бросить… э-эхъ!..
Ему никто не отвѣчалъ. Вдругъ дверь шумно распахнулась, и на порогѣ появился Яковъ, веселый, улыбающійся и немного подъ хмѣлькомъ.
— Миръ честной компаніи! Хлѣбъ да соль! — воскликнулъ онъ громко и весело.
— Милости просимъ! — отвѣчалъ Гаврила сухо.
Яковъ быстрымъ взглядомъ окинулъ сидѣвшихъ за столомъ и сейчасъ-же понялъ, что здѣсь что-то неладное произошло.
«Эге! подумалъ онъ. Ужъ не пронюхалъ-ли чего-нибудь брательникъ-то!» И онъ рѣшилъ дѣйствовать на удалую.
— Ну-ка, подвинься, краля! — развязно сказалъ онъ, подсаживаясь къ Маврѣ. — Ишь, толстая, разъѣлась, что твоя печь! Не уколупнешь!
Онъ толкнулъ Мавру плечомъ, она — его, и оба засмѣялись. Но это никого не разсмѣшило, какъ бывало прежде; всѣ сидѣли молча и продолжали ѣсть; работники потупились.
— Ты гдѣ это былъ? — спросилъ Гаврила послѣ нѣкотораго молчанія.
— Да гдѣ-же солдату быть? Зашелъ въ кабачекъ, выпилъ крючекъ; зашелъ къ сосѣду, попалъ на бесѣду! Дѣло извѣстное!
Обѣдъ кончился, наконецъ, въ глубокомъ молчаніи, и всѣ вышли изъ-за стола. Мавруха сейчасъ-же схватила съ полатей корсетку и куда-то исчезла; работники пошли спать подъ сарай, и въ избѣ остались только Яковъ, Гаврила, да Лизавета, убиравшая посуду за занавѣской.
Гаврила очевидно находился въ большомъ волненіи. Онъ то вставалъ, то садился, то развязывалъ поясъ, то опять завязывалъ. Яковъ, не глядя на него, свертывалъ цыгарку.
— Ну, братанъ… — началъ наконецъ Гаврила, запинаясь. — Я вотъ что… погуторить съ тобой хочу… Я ужъ давно собираюсь…
— Ну, говори… — небрежно сказалъ Яковъ, хотя на сердцѣ у него заскребли кошки.
— Нехорошо это, братанъ, вотъ что!..
— Что нехорошо-то? — съ напускнымъ равнодушіемъ спросилъ Яковъ.
— Да то! — продолжалъ Гаврила, внезапно одушевляясь. — Любилъ я тебя, братъ Яша, крѣпко любилъ, ты самъ знаешь… Мавруху за тебя засваталъ (за занавѣской что-то со звономъ упало), хлѣбъ-соль пополамъ дѣлилъ… роднѣй брата родного ты мнѣ былъ, да!
Услышавъ начало, Яковъ пріободрился и принялъ еще болѣе равнодушный и независимый видъ. Задушевный тонъ Гаврилы его ничуть не тронулъ.
— Ну? — сказалъ онъ, закуривая цыгарку.
— Ну, а замѣсто того никакой привязанности въ тебѣ къ намъ я не вижу. Все ты волкомъ на насъ глядишь, словно мы тебѣ чужіе, все въ кабакъ, да въ кабакъ, да все съ Ѳедькой этимъ валандаешься…
— Обидно мнѣ это, Яша! Я думалъ, мы съ тобой во — какъ заживемъ, какъ свѣту Божьяго тебя ждалъ; думалъ, вмѣстѣ будемъ хозяйствовать съ тобой, заворочаемъ — ажъ небу жарко станетъ! А ты что дѣлаешь?
Яковъ всталъ и потушилъ цыгарку.
— Вонъ что! — насмѣшливо сказалъ онъ. — Гм… Понялъ! Попрекаешь меня, Гаврила Авдѣичъ; — зря, молъ, солдатъ, живешь, плохо работаешь, даромъ хлѣбъ ѣшь!
— Яша!.. — крикнулъ Гаврила весь красный и взолнованный отъ того, что его не поняли.
— Что тамъ — Яша! Я и безъ тебя знаю, что я — Яша. А только не хозяйствовать намъ съ тобою, Гаврила Авдѣичъ? Спасибо тебѣ за хлѣбъ-за-соль, за привѣтъ, да за ласку, и прощай. Ухожу я отъ васъ.
— Да что ты, Яша? — горестно вскричалъ Гаврила. — Зачѣмъ это? Куда ты уходишь?
— Куда? Мѣстовъ много, не только и свѣту въ окнѣ, что Захоперье.
— А свадьба? — упавшимъ голосомъ произнесъ Гаврила.
— Со свадьбой подождемъ. Чай надо прежде молодой женѣ-то уголъ припасти, — подъ небушкомъ-то холодно будетъ.
— А полъ-избы? А деньги твои?
— Ну еще это бабушка на-двое сказала! — двусмысленно сказалъ Яковъ. — Не то дождикъ, не то снѣгъ; не то будетъ, не то нѣтъ! Свое-то слаще суленаго чужого! Сухая корка, да своя; чужой каровай, да ротъ деретъ! Прощай, Гаврила Авдѣичъ, братецъ названый…
И Яковъ быстро вышелъ изъ избы.
— Яша! Яша! Постой! — крикнулъ ему вслѣдъ Гаврила, но Якова и слѣдъ простылъ.
Гаврила постоялъ-постоялъ и въ изнеможеніи упалъ на лавку. Въ головѣ его помутилось, онъ ничего не понималъ… Начиная разговоръ съ Яковомъ, онъ считалъ себя правымъ; онъ хотѣлъ объясниться по душѣ, возобновить прежнее, уладить дѣло такъ, чтобы все пошло по старому, — дружно, весело, семейно, а вышло, что онъ-же какъ будто виноватъ, и Яковъ навсегда ушелъ изъ его дома. Что-же это такое?
Но мало-по-малу Гаврила опомнился, и сознаніе правоты заглушило въ его душѣ всѣ другія чувства. Онъ тяжело вздохнулъ и всталъ; лицо его сдѣлалось сурово.
— Ну, не хоть, какъ хошь! — выговорилъ онъ медленно. — Видно, насильно милъ не будешь. А все Ѳедька смутьянитъ… кабачекъ, да водочка, работать не хочется. Ладно… Такъ не бывать же Маврухиной свадьбѣ! — крикнулъ онъ, ударивъ кулакомъ по столу.
Онъ подошелъ къ занавѣскѣ и заглянулъ къ женѣ. Ему захотѣлось подѣлиться съ ней своимъ горемъ и незаслуженною обидой. Лизавета сидѣла, низко опустивъ платокъ на лицо, и кормила Сергуньку.
— Слышала, Лизуха? — спросилъ Гаврила.
— Слышала.
— Каково это мнѣ? А? Обидѣлъ-ли я его чѣмъ? Выгонялъ-ли изъ дому? Э-эхъ!
Онъ въ припадкѣ горя сѣлъ около жены и опустилъ голову. Лизавета молчала.
— Лизуха!.. Да скажи ты хошь словечко? Посовѣтуй мнѣ, какъ быть. Тошно мнѣ, на свѣтъ не глядѣлъ-бы, — сокрушили вы меня. Яшка убѣжалъ… Мавруха на стѣну лѣзетъ, замужъ хочетъ; ты вся извелась — слова отъ тебя не добьешься. Опостылѣлъ я тебѣ, что-ли? Такъ скажи… Бывало, въ домъ-то идешь, словно на праздникъ, а теперь… Лизуха! — простоналъ онъ въ отчаяніи и хотѣлъ положить ей голову на плечо.
Но Лизавета вся вздрогнула и порывисто отшатнулась. Разбуженный Сергунька закричалъ.
— Не замай… — дрожащимъ голосомъ вымолвила Лизавета, Ребенка только испугалъ…
Брови Гаврилы нахмурились; лицо сдѣлалось неподвижнымъ и печальнымъ. Онъ посидѣлъ немного, потомъ, ни слова не говоря, всталъ, надѣлъ поддевку и ушелъ. А Лизавета бросила ребенка въ люльку и, не обращая вниманія на его крикъ, ухватилась за сердце и отчаянно зарыдала.
XIII.
правитьПрошло двѣ недѣли съ тѣхъ поръ, какъ Яковъ ушелъ изъ Захоперья къ Крутцовскому барину. Было воскресенье. Арсеній Владиміровичъ только-что проснулся и, лежа въ постели, предавался мечтамъ. Онъ сегодня былъ въ весьма пріятномъ настроеніи духа, потому что наканунѣ ему таки-удадось занять у Лисичкина 1000 рублей за огромные проценты и «въ послѣдній разъ». Теперь баринъ обдумывалъ, какъ-бы получше употребить эти деньги.
Яковъ, весело посвистывая, вышелъ на крыльцо, гдѣ его ждала Маврушка, разодѣтая въ пухъ и прахъ, — въ плисовой корсеткѣ, въ пунцовомъ сарафанѣ, съ голубой лентой въ косѣ и въ платкѣ съ разводами. Увидѣвъ Якова въ его новомъ нарядѣ, она ахнула и расхохоталась, закрываясь фартукомъ. Глядя на нее, смѣялся и Яковъ.
Яковъ провелъ ее въ небольшую комнатку рядомъ съ прихожей. Тутъ у него стояла кровать, столикъ и два стула. На окнахъ висѣли сторы, вездѣ чистота и пахнетъ хорошо. Мавра вдругъ присмирѣла и дико озиралась по сторонамъ.
— Ишь, хорошо какъ, ладно! — шепотомъ говорила она, осторожно трогая стулья, гардины и постель. — Подушки-то мя-ягкія! Неужто здѣсь спишь?
— А то какъ-же? — съ гордостью отвѣчалъ Яковъ. — Это, небось, не въ амбарахъ у васъ. Да ты чего все боишься? Садись, — гостья будешь!
Мавра сѣла. Яковъ прислушался, притворилъ дверь поплотнѣе и обнялъ Мавру.
Онъ ласково глядѣлъ ей въ глаза. Мавруша довѣрчиво прильнула къ Якову. Они долго, молча цѣловались.
— Ну, разскажи теперь, что у васъ дома дѣется? — началъ Яковъ, когда они нацѣловались до-сыта. — Какъ братецъ-то поживаетъ?
— И-и… бѣда! Тамъ, какъ ты ушелъ — слова ни съ кѣмъ не молвитъ! Туча-тучей ходитъ и все вздыхаетъ, все вздыхаетъ, ажъ за сердце беретъ!
— Ругается, небось, на меня?
— Нѣ, ругаться не ругается, а только однова сѣли за столъ, онъ поглядѣлъ на твое мѣсто, да и говоритъ: «Ахъ, Яша, Яша, и зачѣмъ ты эдакъ сдѣлалъ!»
— Ишь ты! — съ усмѣшкой сказалъ Яковъ. — За живое задѣло. А Лизавета?
— Жива твоя Лизавета! — ревниво сказала Мавра. — Ничего ей не дѣется, злющая стала, какъ вѣдьма, а меня поѣдомъ-ѣстъ! Что легла, что встала — все съ бранью. А намедни Гаврила на мельницѣ ночевалъ, такъ она всю ночь-ноченскую проревѣла. Встанетъ, выйдетъ въ сѣнцы, ударится объ земь, да и закричитъ. На меня ажно жуть напала. Смотри, Яшка, это она по тебѣ убивается! — прибавила Маврушка, помолчавъ.
— Ну вотъ, по мнѣ! — съ напускной безпечностью сказалъ Яковъ. — Много васъ такихъ-то убивается по нашемъ братѣ! А, небось, мужъ придетъ, — сейчасъ къ нему подъ бочекъ?..
Мавра взглянула на него исподлобья и хотѣла что-то сказать, но въ эту минуту въ дверь просунулась лукавая Данилкина рожа.
— Яковъ, тебя баринъ кличетъ! — крикнулъ онъ, дѣлая Маврушѣ гримасу.
Яковъ вышелъ, но скоро вернулся.
— Ну, Мавруха, хочешь бариновы горницы посмотрѣть? Пойдемъ, — баринъ ушелъ.
— Боюсь я… — отнѣкивалась Мавруша.
— Да что это, какая ты! То бойка-бойка, а то и въ кустъ! Видно, всѣ вы, бабы, блудливы какъ кошки, а трусливы, какъ зайцы! Ну, не бойсь! Смѣлѣе!
Онъ, смѣясь, подхватилъ Мавру подъ руку и повелъ въ барскія комнаты. Они прошли черезъ столовую съ большимъ круглымъ столомъ посрединѣ и огромной висячей лампой надъ нимъ, прошли какую-то еще маленькую комнату съ турецкими диванами, и очутились въ гостиной, выходившей на балконъ. Это была очень изящная комната съ мягкой бархатной мебелью, вся устланная великолѣпнымъ ковромъ. Въ простѣнкахъ стояли зеркала до потолка; на стѣнахъ висѣли картины въ золоченыхъ рамахъ; тамъ и сямъ были разбросаны причудливыя козетки, пуфы, тропическія растенія въ фарфоровыхъ вазахъ, японскія ширмы, столики, загроможденные разными красивыми бездѣлушками.
— О, Господи! — воскликнула Мавра, всплескивая руками.
Въ спальнѣ Мавру всего больше поразила большая картина, стоявшая у постели на высокомъ мольбертѣ и задрапированная темнымъ бархатомъ. На этой картинѣ, въ натуральную величину была нарисована головка бѣлокурой женщины съ распущенными по плечамъ волосами и съ открытой грудью. Роскошная шуба спускалась съ ея плечъ и еще ярче оттѣняла молочную бѣлизну обнаженнаго тѣла. Большіе, влажные голубые глаза были совсѣмъ какъ живые. Мавра даже ахнула.
— Батюшки мои! Она глядитъ!
Но подойдя поближе и разсмотрѣвъ хорошенько голую красавицу, она пришла въ негодованіе.
— Ахъ, она безстыдница! Ахъ, подлая эдакая… Тьфу! Я и глядѣть-то на нее не хочу…
— А ты потише! — смѣясь шепнулъ ей Яковъ. — Это баринова… французинка у него была… Гляди-ка, — хороша, вѣдь, шельма!
Въ Маврѣ заговорили ревность и соперничество.
— Что-же, я хуже энтой по твоему? — спросила Мавруша полушепотомъ, глядя то на себя, то на Якова сверкающими глазами.
— Само собой хуже! Далеко не родня! — отвѣчалъ Яковъ.
— Хуже? Ну, такъ ладно-же! Вотъ гляди!..
Мавра проворно сбросила съ себя платокъ, развязала косу и задорна тряхнула головой. Великолѣпные волосы ея червоннымъ золотомъ разсыпались по черному плису корсетки…. Мавра тихо и радостно засмѣялась.
А на порогѣ уже стоялъ баринъ и, улыбаясь, любовался красивой дикаркой. Въ глазахъ его бѣгали веселые огоньки.
Вдругъ — дзинь!.. и какая-то статуетка, зацѣпленная широкимъ рукавомъ Мавры, со звономъ скатилась съ подзеркальника на полъ и разбилась въ дребезги. Мавра въ испугѣ оглянулась — и обомлѣла.
— Баринъ… — прошептала она въ ужасѣ и закрыла лицо рукавомъ.
Арсеній Владиміровичъ, улыбаясь, подошелъ къ ней.
— Не бойтесь, милая, это ничего! — ласково сказалъ онъ. — Яковъ, убери это!
Яковъ быстро подобралъ осколки и исчезъ. Мавра стояла, какъ громомъ пришибленная, не зная, куда ей дѣться отъ стыда.
— Да вы не бойтесь! — продолжалъ баринъ. Я, право, совсѣмъ не страшный. Вы только взгляните на меня, милочка; — клянусь Богомъ, я вамъ ничего дурного не сдѣлаю. Вы ко мнѣ въ гости пришли, и я очень радъ. Нельзя уходить… Мы съ вами сейчасъ завтракать будемъ. Эй, Яковъ! Данилка!
Яковъ, сдержанно улыбаясь, появился на порогѣ; изъ-за него съ любопытствомъ выглядывала Данилкина рожица.
— Завтракъ готовъ?
— Готовъ! — сказалъ Данилка и украдкой показалъ Маврѣ языкъ.
— Ну, такъ ты вотъ что… накрой намъ не въ столовой, а здѣсь, вонъ на томъ столикѣ. Яковъ, ты не уходи, — ты тоже будешь служить…
Очнулась она поздно вечеромъ, и долго не могла сообразить, гдѣ она и что съ него, ночь теперь или еще день. Голова у нея сильно болѣла, во рту было горько и нехорошо. Она съ трудомъ приподнялась и осмотрѣлась. И вдругъ изъ сумрака на нее взглянуло чье-то незнакомое улыбающееся лицо… Мавра вся задрожала и въ ужасѣ соскочила на полъ. Она была въ бариновой спальнѣ. Сквозь спущенныя гардины проскальзывалъ тусклый вечерній полусвѣтъ; сильный запахъ какихъ-то духовъ дурманилъ голову; откуда-то издалека глухо доносился звонъ посуды, слышались чьи-то голоса. Господи, да что-же это такое? Что она надѣлала?
Мавруша схватилась за шею, за голову — и все вспомнила. Страшная тоска и отчаяніе наполнили ея сердце. Господи, срамъ какой… съ бариномъ… на бариновой постели… Опоили, обманули!
Она безсильно присѣла на край постели и тихо заплакала. Конецъ всему… была Мавра, да пропала… Прощай Захоперье, прощай все! Теперь баринова полюбовница… вонъ какъ та-же, на картинкѣ… А все Яшка-подлецъ! Это онъ заманилъ ее къ барину и продалъ. При этой мысли Маврушку взяло зло. Она сумрачно глядѣла передъ собою, на голую красавицу съ алыми губами. И вдругъ ей почудилось, что красавица уже не улыбается, а такъ горько-горько задумалась, и на ея большихъ голубыхъ глазахъ, устремленныхъ на Мавру, блещутъ крупныя слезы. Можетъ, такая-же горемыка… можетъ, и она честная была, Да вотъ эдакъ-же заманили и обидѣли…
Въ сосѣдней комнатѣ послышались осторожные шаги, и въ спальню вошелъ баринъ.
— Мавра, ты спишь? — тихо спросилъ онъ, подходя къ постели и всматриваясь въ сумракъ.
Мавра вздрогнула и закрыла лицо руками. Баринъ подсѣлъ къ ней и нѣжно ее обнялъ. Она не сопротивлялась… Теперь ужъ все равно!
— Мавра, ты сердишься на меня? Да?
Мавра молчала.
— Мавра, да скажи-же хоть словечко… Я тебя люблю… Ты не сердись на меня. Не сердишься, а? Ну, скажи, что не сердишься. Скажи, чего ты хочешь! Вотъ я завтра въ городъ поѣду, — чего тебѣ купить? Говори… Или, можетъ быть, тебѣ домой хочется! Я сейчасъ прикажу лошадей заложить.
— Не поѣду я теперь домой… — вымолвила, наконецъ, Мавра угрюмо.
— Тѣмъ лучше! — воскликнулъ баринъ, цѣлуя ее. — Оставайся здѣсь, у меня… совсѣмъ. Завтра въ городъ поѣдемъ съ тобой, я тебѣ, чего захочешь, куплю. Только не сердись, Мавра, милая… Ну, что-же, — не сердишься? Прелесть моя… ангелъ мой… красавица…
Когда черезъ часъ Яковъ вошелъ въ спалыш, чтобы зажечь огонь и кстати перемолвиться словечкомъ съ Маврой — онъ уже зналъ отъ барина, что она остается; Мавра въ той-же позѣ продолжала сидѣть на кровати, не сводя глазъ съ портрета бариновой француженки. Яковъ взглянулъ на нее и не узналъ прежней Мавруши. Волосы ея были разметаны по плечамъ, рубаха на груди разстегнута, губы крѣпко сжаты, брови нахмурены. Дѣтское, задорное и веселое выраженіе ея лица смѣнилось озлобленностью и рѣшимостью, на лбу появились глубокія сердитыя морщины. Въ эту минуту она была поразительно похожа на Гаврилу… и у Якова на сердцѣ заскребло. Онъ осторожно поставилъ свѣчу на столикъ и съ безпокойствомъ подошелъ къ дѣвушкѣ.
— Маврушечка, а Маврушечка! — позвалъ онъ ее ласково.
Мавра подняла голову и взглянула на Якова злыми потемнѣвшими глазами.
— Уйди, проклятый… — хрипло вымолвила она, стискивая руки. — Не Маврушечка я тебѣ… подлый обманщикъ! Продалъ ты меня… погубилъ… проклятые вы всѣ!..
Яковъ оторопѣлъ и смутился. Но черезъ минуту онъ оправился и насильно улыбнулся.
— Вотъ тебѣ и клюква! — развязно произнесъ онъ. — Сама лѣзла, а я виноватъ. Да что ты сбѣсилась что-ли, дура эдакая? Я-же тебѣ…
Онъ не договорилъ, потому что сильная пощечина оглушила и ослѣпила его.
— Вонъ убирайся! — неистоно закричала Мавра, топая ногами. — Чтобъ не видѣла я тебя больше… халуй!..
Она была и хороша, и страшна въ эту минуту. Яковъ вдругъ какъ-то осѣлъ, сдѣлался ниже ростомъ, глаза его жалобно заморгали, и онъ, держась за щеку, на цыпочкахъ вышелъ изъ спальни.
XIII.
правитьМельница была въ полномъ ходу. Вода въ коузѣ бурлила и клокотала, шестерни тяжело гудѣли, жернова мѣрно шипѣли и свистѣли, въ толчейномъ отдѣленіи слышались глухіе удары то поднимавшихся, то опускавшихся толчей, словно отголоски пляски какихъ-то гигантовъ. Гаврила, весь съ ногъ до головы обсыпанный мукой, стоялъ на вздрагивающемъ помостѣ и наблюдалъ, какъ засыпки носили мѣшки съ зерномъ и какъ бѣлые потоки муки лились по желобамъ внизъ. Но прежняго интереса къ работѣ у него не было, и мысль его гуляла далеко. На душѣ у него было пусто и мрачно; онъ думалъ о домашней неурядицѣ, о Лизаветѣ, о Маврухѣ, которая вотъ уже третій день куда-то запропала, и вѣстей о ней не было.
— Гаврила Авдѣичъ! — крикнулъ ему снизу одинъ изъ работниковъ. — Слышь-ка ты, объ Маврѣ Авдѣвнѣ вѣсти пришли!
— Ну? — отозвался Гаврила, встрепенувшись.
— Право слово… — работникъ поднялся къ Гаврилѣ и, оглядѣвшись, началъ шепотомъ. — Тутъ мужичекъ одинъ разсказываетъ… Былъ онъ, слышь, въ городѣ и Мавру видѣлъ. Будто съ бариномъ, съ Крутцовскимъ она на тройкѣ проѣхала. Ей Богу!
— Что ты врешь? — поблѣднѣвъ и нахмуривъ брови вымолвилъ Гаврила.
— Чего врешь! Ты спроси. Онъ-было и самъ думалъ, что обознался, да она увидѣла его и кричитъ: «Здравствуй, дядя Матвѣй! Кланяйся отъ меня братцу Гаврилѣ, да скажи, чтобъ меня не ждали, я, молъ, теперь не ихняя, а баринова…» Да какъ загрохочетъ, да кучера въ спину — и укатила.
Гаврила отшатнулся, держась руками за перила. Въ груди у него не было воздуху, въ глазахъ заходили красные и зеленые круги.
— А ты слышь-ка, что еще сказываютъ, — продолжалъ работникъ, пользуясь случаемъ, чтобы отдохнуть отъ работы. — Яковъ-то опять здѣсь объявился… у Ѳедьки. Болтаютъ, его съ барскаго двора-то согнали. Кто-е знаетъ, може и врутъ!
Гаврила, наконецъ, пришелъ въ себя и такъ взглянулъ на работника, что тотъ подался назадъ.
— Ну… не мели… Обрадовался! Ступай, засыпай… — хрипло выговорилъ Гаврила и пошелъ отъ него прочь.
Работникъ зачесалъ въ затылкѣ и пробормотавъ: «дѣла!» пошелъ засыпать.
«Господи, да что-же это такое? — думалъ Гаврила, облокотясь на перильца и глядя внизъ, гдѣ медленно ворочались шестерни. — Мавруха… отецкая дочь, первая на селѣ невѣста… изъ честнаго дому… съ бариномъ»…
На него вдругъ напалъ суевѣрный ужасъ. Въ головѣ его помутилось; онъ ничего не понималъ: надъ нимъ словно нависло что то черное, громадное, какая то злая, невѣдомая сила, распоряжавшаяся его судьбой. И Гаврилу потянуло кинуться внизъ головой, туда, гдѣ грохотали шестерни.
Но онъ сейчасъ-же отшатнулся отъ перилъ и, снявъ шапку, отеръ холодный потъ, выступившій на лбу. «А, Яшка! — подумалъ онъ. — Это все твои дѣла! Это онъ со зла Мавруху съ бариномъ свелъ. Обманули дѣвку, силкомъ взяли! Я на васъ управу найду, небось! я и до барина доберусь, до суда дойду»…
Грозный, гнѣвный сошелъ онъ внизъ и, приказавъ Левону слѣдить за работой, пошелъ домой. Въ ушахъ его гудѣло; глаза заливало кровью. Войдя въ сѣни, онъ съ размаху отворилъ дверь и остановился. Въ избѣ никого не было. Печь была жарко натоплена, и изъ нея несся запахъ щей и горячаго хлѣба. За занавѣской въ люлькѣ, раскидавъ ручонки, спитъ Сергунька и сладко улыбается во снѣ.
— Лизавета! — позвалъ Гаврила.
Никто не отвѣчалъ. Тогда Гаврила, охваченный страшнымъ предчувствіемъ новой бѣды, метнулся въ лѣтнюю горницу, на дворъ, на погребицу, на огородъ, дико крича: «Лизавета! Павлушка!» Тишина! Только Кудлашка повизгиваетъ на цѣпи, да пѣтухъ, строго косясь на Гаврилу, перекликается съ товарищами. Гаврила, не помня себя, побѣжалъ опять въ избу и на крыльцѣ увидѣлъ Лизавету.
На сердцѣ у него отлегло. Онъ взглянулъ на жену, она быстро дышала, точно ей пришлось шибко бѣжать передъ этимъ; волосы выбились изъ-подъ платка; на щекахъ то вспыхивалъ, то погасалъ румянецъ; глаза тревожно бѣгали.
— Гдѣ ты была? Я тебя звалъ-звалъ… — отрывисто спросилъ Гаврила.
— Гдѣ?.. да въ Шабрахъ… на минутку бѣгала… — сдерживая дрожаніе голоса отвѣчала Лизавета, поправляя сбившійся платокъ.
— Въ Шабрахъ… — подозрительно сказалъ Гаврила. — А Павлушка гдѣ
— Павлушка?.. Да вонъ онъ бѣжитъ… чего ты? — уже совсѣмъ оправившись произнесла Лизавета и указала на Павлушку, который на палочкѣ верхомъ въѣзжалъ въ ворота, крича: «тятька пришелъ! Тятька меня на мельницу возьметъ!..»
Они вошли въ избу. Лизавета сейчасъ-же бросилась къ печи и съ особенной, несвойственной ей суетливостью, стала вынимать горшки, а Гаврила сѣлъ у стола и внимательно глядѣлъ на нее.
— Слышала ты… Мавра-то? — спросилъ онъ, помолчавъ.
— А что? — отозвалась Лизавета, съ усердіемъ ворочаясь у печи.
— Съ бариномъ, говорятъ, связалась… — голосъ Гаврилы дрогнулъ. — Матюха въ городѣ ее съ нимъ видѣлъ… ѣдетъ на тройкѣ… да еще хохочетъ!
— Да что ты? — съ притворнымъ удивленіемъ воскликнула Лизавета, не бросая своего дѣла.
— Пропала дѣвка! — съ горечью продолжалъ Гаврила. — И что съ ней сдѣлалось? Не сама-же она на грѣхъ полѣзла, диви-бы нужда ей! А все Яшка! — крикнулъ онъ вдругъ, воспламеняясь и ударяя кулакомъ но столу. — Это онъ дѣвку съ бариномъ спуталъ! Найду я на нихъ управу, жаловаться буду… Опять, говорятъ, здѣсь проявился, у Ѳедьки. Слышала?
Яркій румянецъ залилъ щеки Лизаветы и снова погасъ.
— Да… нѣтъ… не видала я… ничего не слыхала… — запинаясь вымолвила она.
Гаврила пристально на нее поглядѣлъ.
— Что ты путаешь? Видѣла — не видѣла, слыхала — не слыхала… Ужъ не вмѣстѣ-ли съ Яшкой дѣло оборудовали, дѣвку-то загубили! Поперекъ горла она у тебя стала…
Лизавета бросила ухватъ и обернулась къ мужу, вся пылая.
— Что ты лаешьея-то? — дерзко сказала она. — Что ты на Яшку-то валишь? Чѣмъ онъ виноватъ, что дѣвка — повѣса уродилась! Самъ ее избаловалъ, Маврушечка, да Маврушечка! Ей и серьги, ей и наряды, и не смѣй будить рано, не смѣй слова сказать… Вотъ и навязалъ на свою шею, а Яшка да жена во всемъ виноваты…
— Эй, Лизавета, не дури… — крикнулъ Гаврила, блѣднѣя.
— Я не дурю… ты-то больно уменъ! Вотъ тебѣ Маврушечка-то кукишъ и показала!..
Лизавета злобно захохотала. Въ голову Гаврилѣ ударило… онъ сжалъ кулаки и бросился къ женѣ.
— Тятька, тятька, незамай мамку! — закричалъ Павлушка, вцѣпившись въ отцовъ полушубокъ.
Гаврила опустилъ руки и, обезсилѣвъ, опустился опять на лавку. Никогда во всю жизнь онъ не поднялъ руки на жену, а тутъ чуть-было не убилъ. То темное, грозное, что почуялъ онъ давеча надъ своей головой, стало еще мрачнѣе; дремучая тоска кругомъ облегла его сердце. Онъ черезъ силу поднялся и, шатаясь, побрелъ къ дверямъ.
— Куда-жъ ты? А обѣдать-то? — крикнула ему Лизавета.
— Не буду я обѣдать… не хочу… тошно мнѣ… — проговорилъ Гаврила едва слышно. — И ночевать не приду… опостылѣли вы мнѣ всѣ…
Тяжелыя октябрскія сумерки угрюмо нависли надъ Захоперьемъ. Моросилъ мелкій дождичекъ; небо было черное, какъ пропасть. На селѣ уже многіе залегли спать; только кое-гдѣ въ овинахъ свѣтились огоньки, да сторожъ звонилъ въ доску у хлёоныхъ амбаровъ. Глушь и темь…
На Гаврилиномъ огородѣ, подъ навѣсомъ амбара, то вспыхивалъ, то потухалъ крошечный огонекъ. Кто-то притаился и покуриваетъ, изрѣдка сплевывая и что-то ворча подъ носъ. Это Яковъ. А дождь все идетъ себѣ, да идетъ — мелкій, упорный и пронизывающій до костей. Якова уже начала пробирать дрожь; шинель вся промокла насквозь.
«Да что-же это она не идетъ? — проговорилъ Яковъ нетерпѣливо, постукивая ногой объ ногу. — Обѣщалась, да и раздумала. Шалая вѣдь, баба-то… взбредетъ что-нибудь въ башку — и ну мудрить! И такъ насилу уломалъ — слезъ однѣхъ что было…»
На дворѣ Куддашка забрехала и завыла жалобно, протяжно, словно накликая бѣду.
«Ишь, проклятая, воетъ! На свою голову… Брр… холодно. Иззябъ весь, какъ собака. Ажно за воротникъ натекло. Ужъ не Гаврюха-ли вернулся? Да нѣтъ, обѣщался, говоритъ, на мельницѣ ночевать. А вотъ обозлится-то, небось, какъ узнаетъ, что денежки — тю-тю! Жадный до денегъ — страсть, весь въ покойнаго родителя, Авдѣя Семеныча. Тотъ надъ каждой копѣйкой, бывало, трясется. Да, небось, еще наживетъ, не разорится. Ишь, у него вездѣ полнехонько…»
Кудлашка опять завыла. Яковъ прислушался — тихо, только капли дождя шлепаютъ тоскливо и однообразно, да солома шуршитъ на крышѣ амбара. Въ церкви ударили часы, колоколъ жалобно застоналъ; Кудлашка завыла еще пуще. Якову вдругъ стало жутко… Въ этомъ ночномъ звонѣ ему почуялось что-то похоронное. «Вотъ когда-нибудь и по мнѣ эдакъ-же звонить будутъ, подумалъ онъ, и ознобъ прошелъ у него по спинѣ, уже не отъ холода, а отъ ужаса при мысли о смерти. — Закопаютъ, и поминай, какъ звали… былъ Яшка и нѣту его. Черви сожрутъ. А на томъ свѣтѣ-то, что будетъ… Эхъ, нехорошо мы это дѣлаемъ!..» Ему вспомнилась Мавруха такою, какой онъ видѣлъ ее въ послѣдній разъ, сидящей на барской кровати, съ растрепанными волосами, съ обнаженной грудью, злой, постарѣвшей. «Обманщикъ!.. Продалъ!..» прозвучали въ его ушахъ ея хриплый, отчаянный крикъ. Сердце Якова сжалось… но онъ сейчасъ-же постарался отогнать отъ себя мучительное воспоминаніе:
— Сама лѣзла, никто не толкалъ! — вслухъ вымолвилъ онъ. — Я за всякаго не отвѣтчикъ. Кабы честная сама была, небось-бы, не допустила этого. А то ишь ты… какъ кошка обозлилась. Вонъ, чтобы духу Яшкина не было. И барина смутила, даже говорить не захотѣлъ, съ Данилкой 10 цѣлковыхъ выслалъ. Уходи, молъ, больше не нуженъ, свою службу отслужилъ. Какъ нуженъ былъ Яшка, такъ сдѣлай одолженіе, добудь мнѣ дѣвку; а какъ дѣло сдѣлалъ, убирайся на всѣ четыре стороны. Эхъ, подлецы вы, подлецы!..
Шелестъ шаговъ послышался невдалекѣ. Яковъ быстро потушилъ спичку и насторожилъ уши. Шаги все ближе и ближе…
— Лиза, ты? — спросилъ Яковъ, всматриваясь въ тьму.
Темная фигура вырисовалась во мракѣ, и Яковъ услышалъ тяжелое прерывистое дыханіе. Лизавета…
— Ну, что? Удалось?
Вмѣсто отвѣта, Лизавета сунула въ руки Якову узелокъ. Она дрожала, какъ листъ, и зубы ея стучали. Яковъ ощупалъ свертокъ и бережно спряталъ его за голенище.
— Всѣ что-ли тута? — шепотомъ спросилъ онъ.
— Ой, не знаю… — простонала Лизавета, въ изнеможеніи припадая къ стѣнѣ амбара.
— Ну, ладно. Спасибо тебѣ, Лизавета, выручила ты меня. Что-жъ, поѣдешь что-ли со мной? Если поѣдешь, такъ завтра къ вечеру собирайся.
Яковъ лгалъ. У него все уже было обдумано, и на утро, чуть свѣтъ, Ѳедоръ долженъ былъ довезти его до станціи желѣзной дороги. А тамъ, поминай, какъ звали… Ему не было разсчета навязывать себѣ на шею бабу, чужую жену, безпаспортную, да еще такую, какъ Лизавета. Да она всю жизнь отравитъ, слезами изойдетъ, сама измучается и его измучаетъ своими жалобами и раскаяньемъ.
— Такъ-то, Лиза! — продолжалъ Яковъ. — Заживемъ мы теперь съ тобой! Лавку откроемъ, торговать будемъ; гляди, и въ купцы выйдемъ. Ладно, что-ли?
Во Лизавета молчала, и ее била лихорадка. Якову стало ее жаль.
— Что, озябла дюже? — ласково сказалъ онъ. — Иди сюда, ко мнѣ, я тебя согрѣю.
Онъ отыскалъ ее въ темнотѣ, обнялъ и прижалъ къ себѣ. Ее Лизавета тихонько вывернулась отъ него и проговорила прерывающимся шепотомъ:
— Нѣтъ… я… домой пойду…
— Ну, ступай. Такъ если хочешь ѣхать, завтра объ эту пору выходи. Прощай, Лиза… да что-же ты? Аль ужъ и поцѣловать не хочешь? — обиженно воскликнулъ онъ.
Но Лизавета была уже далеко, и шаги ея скоро замерли во мракѣ.
— И эта тоже! — вымолвилъ Яковъ, качая головой. — То на рожонъ изъ-за тебя готова, а то и рыло на сторону. Эхъ, бабы, бабы, чудной вы народъ! Ну, да оно и лучше, — кума съ возу, куму легче… Прощай, Гаврила Авдѣичъ, расквитались мы съ тобой!..
Онъ перелѣзъ черезъ плетень и пошелъ задами къ Ѳедору.
XIV.
правитьВернувшись на мельницу, Гаврила почувствовалъ страшную усталость. Ноги и руки у него отнялись, во рту жгло, голова отяжелѣла, словно свинцовая. Этотъ сильный, здоровый мужикъ, непривычный къ глубокимъ нервнымъ потрясеніямъ, былъ сразу задавленъ обрушившимися на него бѣдами, какъ дубъ, разбитый грозой. Слабымъ голосомъ кликнулъ онъ къ себѣ стараго Левона и попросилъ его поглядѣть за ночными работами, такъ какъ самому ему хочется лечь и уснуть.
Левонъ ушелъ.
Оставшись одинъ, Гаврила мало-по-малу успокоился и пригрѣлся подъ теплымъ полушубкомъ. Сердечная боль затихала; однообразный шумъ мельницы убаюкивалъ его. Глаза его слипались; все пережитое горе куда-то уходило и заволакивалось туманомъ. Наконецъ, онъ крѣпко заснулъ и видѣлъ сонъ, что будто его отецъ еще живъ, и они вмѣстѣ съ нимъ куда-то ѣдутъ. Гаврилѣ и чудно это, что отецъ живъ, и въ то-же время онъ радъ этому до смерти. Его такъ и подмываетъ спросить, гдѣ-же это былъ отецъ все время, когда померъ, и куда это они теперь ѣдутъ? Но онъ глядитъ на отца и боится спрашивать; отецъ сидитъ сердитый-пресердитый, и все похлестываетъ лошадей, а кругомъ что-то гудитъ и шумитъ. — Батюшка, да куда-же это мы ѣдемъ? — спрашиваетъ наконецъ Гаврила. — Какъ куда? — сердито отвѣчаетъ старикъ. — Нешто не знаешь, нынче Яшка на Ольгунькѣ женится, спѣшить на свадьбу надо, а то опоздаемъ. — Что ты, батюшка, да вѣдь Ольгунька-то померла давно… — возражаетъ Гаврила. Но старикъ молчитъ и знай себѣ хлещетъ лошадей; они вихремъ несутся впередъ, а шумъ и гулъ становятся все сильнѣе и сильнѣе. Гаврилу начинаетъ разбирать страхъ, онъ боится и отца, и этого страннаго шума, и того, что они ѣдутъ на свадьбу Ольгуньки, которая давно умерла. И вдругъ откуда ни возьмись Лизавета, страшная, блѣдная, бѣжитъ за ними, протягиваетъ руки, машетъ и зоветъ Гаврилу. «Гаврила, не ѣзди! Вернись! Гаврила!» — Не хочу! — крикнулъ Гаврила и проснулся, весь облитый холоднымъ потомъ и дрожа. Мельница гудѣла и грохотала; помостъ вздрагивалъ. Гаврила поднялъ отяжелѣвшую голову, оглядѣлся и замеръ. Передъ нимъ въ тускломъ свѣтѣ фонаря, горѣвшаго внизу, неясно рисовалась какая-то бѣлая тѣнь.
— Кто это? — собравшись съ силами дико крикнулъ Гаврила.
Тѣнь заколыхалась, но молчала. Тогда Гаврила, охваченный безумнымъ ужасомъ, сбросилъ съ себя полушубокъ и бросился впередъ… Передъ нимъ стояла Лизавета, блѣдная, какъ смерть, и беззвучно шевеля губами, глядѣла на него неподвижными глазами.
— Ты что?.. Ты зачѣмъ?.. — еле вымолвилъ Гаврила, хватая ее за холодную руку. — Аль несчастье какое стряслось дома! Сказывай… Скорѣе!.. Ужъ заодно…
Но Лизавета отняла отъ него свою руку и, молча, упала передъ нимъ на колѣни. Слышно было, какъ голова ея изо всей силы ударилась о помостъ. Гаврила дико смотрѣлъ на жену.
— Прости меня, Авдѣичъ… — простонала Лизавета, хватая его за ноги. — Убей меня… подлая я… распутная… воровка…
Кровь загудѣла въ головѣ Гаврилы, и этотъ гулъ слился съ грохотомъ и гуломъ мельницы.
— Убей! Сними грѣхъ съ души… — продолжала Лизавета, ползая у ногъ мужа. — Съ солдатомъ я связалась… законъ забыла, тебя, дѣтей, душу свою загубила… Хотѣла съ Яшкой изъ дому бѣжать… деньги у тебя изъ укладки украла, да ему отдала… Убей-же меня, убей поскорѣе… легче мнѣ будетъ, измучилась я…
Гаврила поднялъ ногу и тяжелымъ, подкованнымъ гвоздями, сапогомъ ударилъ Лизавету въ лицо. Она вскрикнула, но сейчасъ-же опять поползла къ Гаврилѣ, хрипя: «бей… убей… легче будетъ»… Гаврила занесъ надъ нею кулакъ… но рука его безсильно упала, и онъ, ни слова не говоря, побѣжалъ внизъ.
На дворѣ его насквозь пронизала холодная сырая мгла. Въ воздухѣ уже тянуло пронзительнымъ предъутреннимъ вѣтеркомъ, должно быть, было около трехъ часовъ утра. Въ овинахъ все еще мерцали огоньки; въ ригахъ кое-гдѣ постукивали цѣпы — какіе-нибудь заботливые хозяева встали до свѣту молотить овесъ. Гаврила побѣжалъ, шлепая по лужамъ. Онъ ничего не думалъ, ничего не чувствовалъ, не слышалъ и не видѣлъ; онъ смутно сознавалъ только одно, что ему сейчасъ надо найти Яшку. И онъ его найдетъ… Вотъ и деревенская улица, спитъ себѣ, какъ убитая, и ничего не чуетъ. Вотъ Гаврилина изба… поровнявшись съ ней Гаврила взглянулъ на нее, словно на чужую, и пробѣжалъ мимо. Нѣтъ у него теперь избы, нѣтъ жены, нѣтъ сестры, нѣтъ братанаЯшки, ничего нѣтъ. А вонъ, наконецъ, и кабакъ… и Ѳедькина изба… Въ оконца тускло глядитъ огонекъ: не спятъ, видно, хозяева, рано встали сегодня. И вбѣжавъ на крыльцо, Гаврила взялся за щеколду.
У Ѳедора дѣйствительно не спали. Печь была жарко растоплена, и Игнатьевна съ засученными рукавами, гремя ухватами и сковородками, пекла «подорожники» — горячіе блинки съ лукомъ и съ яйцами. Яковъ сидѣлъ за столомъ, на которомъ стояла бутылка съ водкой и большая деревянная чашка съ солеными огурцами. Яковъ былъ въ возбужденномъ состояніи и весело балагурилъ съ Игнатьевной, — они уже выпили по рюмочкѣ. Съ печи, гдѣ лежала больная Алена, слышались глухіе стоны и удушливый кашель. Дверь отворилась, и вошелъ Ѳедоръ въ полушубкѣ и съ ведромъ въ рукѣ.
— Н-ну, погодка! — воскликнулъ онъ, дуя на покраснѣвшіе пальцы. — Сиверко стало, кабы снѣжокъ не выпалъ. Лошадка-то у меня ничего, бодрая! Живымъ духомъ домчимъ до чугунки. Ты только смотри, Яша, не забывай объ насъ, какъ дѣла наладишь, отпиши. Продамъ домъ, брошу свою шкуру дохлую, и — айда!
— Ужъ не оставь ты насъ, Яшенька! — кланялась и Игнатьевна.
— Ну-ка еще по единственной! — подхватилъ его Яковъ, наливая. — Выпьемъ, да и закаемся. Не забуду я вашей ласки, хозяева дорогіе, будьте покойны! Въ горѣ не забывали, выручали, и въ радости не забудемъ. Ну-ка, на здоровьице…
Онъ не договорилъ… загремѣла щеколда и чьи-то тяжелые шаги послышались въ сѣняхъ. Всѣ трое переглянулись и замерли; Игнатьевна перекрестилась.
И вдругъ дверь широко распахнулась, и на порогѣ появился Гаврила, Онъ былъ безъ шапки и безъ полушубка, въ одной рубахѣ; мокрые, всклокоченные волосы дыбомъ стояли на головѣ; ротъ перекосился, глаза были красные, какъ у пьянаго.
Его неожиданное появленіе произвело переполохъ. Игнатьевна завизжала, словно ее рѣжутъ, и бросилась къ печкѣ; Ѳедоръ весь съежился и прищурился, словно ожидая удара; Яковъ смертельно поблѣднѣлъ и машинально схватился за большой хлѣбный ножикъ, лежавшій на столѣ.
Гаврила оглядѣлся и сдѣлалъ шагъ къ столу; глаза его застилало краснымъ туманомъ, и онъ протеръ ихъ, чтобы лучше видѣть. Тогда Яковъ собрался съ духомъ и всталъ ему навстрѣчу, нервно улыбаясь.
— Милости просимъ, Гаврила Авдѣичъ, братецъ названный! — сказалъ онъ, стараясь сдержать дрожаніе голоса.
Гаврила, при звукѣ знакомаго голоса, словно проснулся. Глаза его загорѣлись, лицо исказилось отъ страшнаго звѣрскаго бѣшенства.
— Убью… — съ пѣной на губахъ прохрипѣлъ онъ, бросаясь къ Якову.
Но Якову удалось ловко увернуться, и онъ бросился къ дверямъ.
Гаврила за нимъ… Въ эту минуту съ печи сползла Алена, худая, страшная, какъ скелетъ, и схватила Гаврилу за руку.
— Братецъ… Гавриша… — простонала она съ плачемъ.
Гаврила остановился. И вдругъ силы его оставили, и онъ, какъ мѣшокъ, тяжело рухнулъ на лавку.
— Яша, Яша, что ты со мной сдѣлалъ? — прошепталъ онъ, задыхаясь.
Яковъ, все еще блѣдный и дрожащій отъ испытаннаго имъ ужаса, стоялъ у дверей и смотрѣлъ на Гаврилу. Губы его подергивались, на глазахъ накипали слезы.
— Что я тебѣ сдѣлалъ? — вымолвилъ онъ тихо.
— Жизнь ты мою загубилъ… Мавруху съ бариномъ спуталъ… жену опозорилъ…
— Ну что еще скажешь, — деньги укралъ? Пьянствовалъ? — перебилъ его Яковъ и вдругъ быстро подошелъ къ Гаврилѣ. — А вы что со мной сдѣлали, а? — закричалъ онъ, визгливо и безпорядочно размахивая руками. — Кто меня въ солдаты неправдой отдалъ? Вы — съ батюшкой своимъ… Кто за тебя шесть лѣтъ оттрубилъ? — Яшка!.. Тебѣ-бы въ солдаты-то идти, а меня сдали… небось, я все знаю… Я льготный былъ… а вы съ отцомъ сговорились, да меня и упекли… деньгами откупились!
— Откупились… — повторилъ Гаврила, глядя на Якова безумными глазами.
— Да, откупились!.. Ты здѣсь съ женой цѣловался, да добро наживалъ, а я за тебя сухія корки глодалъ, мерзъ, да слезьми исходилъ. А Ольгунька-то? Помнишь Ольгуньку? Исчахла по мнѣ, въ гробъ ее свели… не пожалѣли! А мнѣ что васъ жалѣть? Отлились кошкѣ мышиныя слезки! Ну что еще скажешь? — подступалъ Яковъ къ Гаврилѣ.
— Что-жъ сидишь, молчишь? — кричалъ между тѣмъ Яковъ. — Зазрѣла совѣсть-то? Убить меня пришелъ; ну на, бей, не боюсь я… Вы меня давно убили… За денежки продали! Мнѣ одинъ конецъ, прежняго не воротишь, Ольгуньку изъ могилы не подымешь… Эхъ вы, благодѣтели! Деньги укралъ… нужны мнѣ твои деньги! На, возьми ихъ, подавись! Не нужно мнѣ ничего…
Онъ вытащилъ изъ-за голенища свертокъ и бросилъ его въ лицо Гаврилѣ, крича и захлебываясь. Онъ былъ совсѣмъ какъ въ истерикѣ, и все, что годами накоплялось въ его озлобленной несправедливостью душѣ, что онъ про-себя, втихомолку, въ душной казармѣ, передумалъ и перечувствовалъ, — вылилось теперь въ этихъ безпорядочныхъ, безсвязныхъ рѣчахъ и крикахъ.
Но Гаврила уже ничего не слышалъ, что кричалъ ему Яковъ. Онъ всталъ, отстранилъ отъ себя прильнувшую къ нему Алену и, шатаясь, вышелъ изъ избы. Послѣ его ухода, Яковъ сѣлъ на лавку, положилъ голову на столъ и заплакалъ.
Уже совсѣмъ разсвѣло, и деревенскія хозяйки давнымъ-давно убрались съ своими дѣлами, а въ избѣ Гаврилы и печь была еще не топлена, и корова не доена, и Сергунька надсѣлся отъ крику, прося груди. Лизавета ничего не слышала и не видѣла. Она какъ пришла съ мельницы, такъ забилась въ самый дальній уголъ избы и сидѣла тамъ, скорчившись и уткнувъ голову между колѣнъ. Съ той самой минуты, какъ Гаврила поднялъ надъ него кулакъ, и Лизавета съ ужасомъ и съ радостью ожидала смерти, въ головѣ ея что-то странно измѣнилось, и сознаніе дѣйствительности утратилось. Когда Гаврила толкнулъ ее отъ себя и убѣжалъ, Лизавета долго не могла придти въ себя, лежа на полу въ той-же позѣ и бормоча тѣ-же слова: «убей, убей…» Ей казалось, что она уже убита, что душа ея отлетѣла куда-то далеко, и странные образы рѣяли передъ него, точно она спала и видѣла сны. Какъ она потомъ встала, какъ пришла домой и очутилась на полу, въ уголкѣ, съ головой, уткнутой въ колѣни, этого Лизавета не помнила. Да и ничего она теперь не помнила… странные образы все кружились и рѣяли передъ него, слышались странные звуки и голоса, причудливые сны снились наяву. То ей казалось, что она уже старая-престарая и всѣ умерли, она одна жива; то представлялось, что она опять дѣвчонка, живетъ въ чужихъ людяхъ, ее бранятъ, посылаютъ работать, а ей не хочется, и она горько плачетъ. А Гаврила? А Яковъ? А вся ея замужняя жизнь? Ничего этого нѣтъ и не было, и все это ей снилось когда-то давно, давно…
Сергунька все заливался; коровы жалобно мычали на дворѣ. Лизавета, наконецъ, пошевелилась, прислушалась, и осторожно, на цыпочкахъ, пробралась за занавѣску. Сергунька, увидѣвъ мать, закричалъ еще громче отъ обиды и досады. Лизавета быстро выхватила его изъ люльки, осмотрѣлась и начала кормить, что-то приговаривая и припѣвая. При каждомъ шорохѣ она вздрагивала, озиралась и затихала; потомъ снова начинала напѣвать, кивая кому-то головою и улыбаясь.
Дверь стукнула; Лизавета такъ вся и замерла, прижавъ къ себѣ Сергуньку. Въ ея широко открытыхъ глазахъ выразился ужасъ.
Въ избу, покашливая и стуча сапогами, вошелъ Левонъ.
— Есть что-ли кто-нибудь въ избѣ-то? — спросилъ онъ, озираясь.
Изъ-за занавѣски вся блѣдная показалась Лизавета, — прижимая къ груди ребенка.
— Это ты, Левонъ? — сказала она, дико на него взглядывая.
— Я. А хозяинъ гдѣ? — продолжалъ Левонъ, подозрительно всматриваясь въ разстроенное лицо хозяйки…
— Нѣту его… уѣхалъ онъ…
— Уѣхалъ? Куда уѣхалъ?
— Съ Яшкой они уѣхали… Яшка уѣхалъ, — и онъ за нимъ. Никого нѣту…
— Неладное ты что-то болтаешь, Прокофьевна! — качая головой вымолвилъ Левонъ. — Не пойму я тебя… куда они уѣхали…
— Уѣхали-уѣхали-уѣхали… Всѣ уѣхали! — быстро заговорила Лизавета и ушла за занавѣску.
Левону стало какъ-то жутко. Онъ развелъ руками и подошелъ къ печи. Заглянулъ, — печь нетоплена… «Оказія!» проворчалъ Левонъ въ смущеніи. — «Недоброе что-то дѣется»…
Онъ поспѣшилъ вернуться на мельницу, но, къ крайнему его безпокойству, Гаврилы тамъ все еще не было. Левонъ не зналъ, что дѣлать. Предчувствіе бѣды сосало его за сердце. Онъ никому ничего не говорилъ, но рабочіе сами догадывались, что у хозяина что-то стряслось. Они бросили работать и толпой стояли на дворѣ, толкуя съ помольщиками, какъ вдругъ на плотинѣ показался Гаврила — безъ шапки, въ одной рубахѣ, весь забрызганный грязью. Всѣ притихли и разступились передъ нимъ, ожидая выговора за бездѣлье, но Гаврила молча, ни на кого не глядя, прошелъ на мельницу и сѣлъ на обрубкѣ дерева, опустивъ голову. Къ нему подошелъ Левонъ.
— Гдѣ это ты былъ? — спросилъ онъ сурово и въ то же время ласково.
Гаврила поднялъ голову и безучастно взглянулъ на Левона.
— Да въ самомъ дѣлѣ, что за порядки такіе? — продолжалъ старикъ. — Ушелъ — и нѣту; нешто это хорошо? Ты ступай лучше домой: у тебя тамъ что-то хозяйка захворала. Печь нетоплена; я ее спрашивать — она заговаривается… Нехорошо эдакъ. Мало ли что бываетъ, — такъ и бѣгать изъ дому?
Гаврила сидѣлъ и думалъ. Потомъ поглядѣлъ на свои грязные сапоги и сталъ разуваться.
— Ты вотъ что, Левонъ… — началъ онъ медленно. — Ты сходи домой, принеси мнѣ чистую рубаху и порты. Измокъ я весь…
— То-то измокъ! Маленькій что-ли — бѣгать-то! Да ты самъ-бы сходилъ. Говорю, дома нехорошо.
— Нѣ… — болѣзненно морщась сказалъ Гаврила. — Сходи ужъ ты. Я послѣ…
Вернулся Левонъ еще болѣе озабоченный и смущенный.
— Ну, вотъ тебѣ рубаху принесъ. А ты слышь-ка, хозяинъ, — чудеса раздѣлываетъ Лизавета! Я прихожу, она затопила печь, лапшу мѣситъ и пѣсни задуваетъ! Увидѣла меня, засмѣялась… Я говорю: «дай хозяину рубаху чистую», — а она мнѣ: «на свадьбу, говоритъ, приходи, — я нынче замужъ выхожу!» Да какъ загрохочетъ! Меня ажъ жуть проняла. Павлушка сидитъ въ углу, прижался, кричитъ: «ой, дѣдушка, я боюсь, — тятьку позови»… Сходилъ-бы ты, Гаврила, право, а?
— Ладно, — отвѣчалъ Гаврила и, взявъ бѣлье, полѣзъ наверхъ.
Гаврила медленно снималъ съ себя одежду и переодѣвался во все чистое. На шеѣ у него висѣлъ маленькій образокъ угодника-Митрофанія; Гаврила хотѣлъ было его снять тоже… но поглядѣлъ и оставилъ. Этотъ образокъ напомнилъ ему далекое дѣтство и отца. Какъ разъ въ тотъ годъ, когда Яшка поселился, отецъ ѣздилъ въ Воронежъ на богомолье и привезъ всѣмъ семейскимъ по такому-же образку. И Яшкѣ тоже привезъ. Яшка свой скоро потерялъ на Хопрѣ, когда купался, а вотъ у Гаврилы до сихъ поръ цѣлъ, только краски немного стерлись. Гаврила очень любилъ этотъ образокъ, берегъ его и никогда съ нимъ не разставался. Какъ, бывало, взглянетъ на него, такъ и вспомнитъ про отца. Вотъ и теперь вспомнилъ… «Смотри, Гаврюха, живи по Божьи, по правдѣ, никого не обманывай»… пришли ему вдругъ на память отцовы слова въ день его смерти. Гаврила весь вздрогнулъ, выпрямился и тихо засмѣялся. Потомъ лицо его судорожно передернулось; воспоминанія пережитой ночи, когда онъ сразу лишился всего, чѣмъ жилъ и что любилъ, огромной волной нахлынули на него. И въ смертномъ ужасѣ, спасаясь отъ нестерпимой боли, раздиравшей ему сердце, онъ бросился къ периламъ, перекрестился и полетѣлъ внизъ, туда, гдѣ крутились и грохотали шестерни.
Послышался сдавленный крикъ…
Въ эту минуту Левонъ вернулся со двора и подходилъ къ помосту. Онъ не видѣлъ, какъ Гаврила бросился подъ шестерни, но глухой стонъ поразилъ его, и онъ весь блѣдный вбѣжалъ на помостъ. Другой отчаянный вопль огласилъ мельницу.
— Братцы! Сюда! — кричалъ старикъ, обезумѣвъ. — Запирай воду… Сюда, сюда! Хозяинъ подъ шестерню попалъ… Родимые мои, выручайте!
Толпа помольщиковъ и работниковъ хлынула въ мельничный амбаръ. Всѣ кричали, размахивали руками и безъ толку метались изъ стороны въ сторону. А шестерни все гудѣли, продолжая дѣлать свое дѣло, и обезпамятѣвшій Левонъ, крича, рыдая и колотя себя въ грудь кулаками, бѣгалъ по помосту.
XV.
правитьСкоро по всему селу разнеслась страшная вѣсть, что мельникъ, Гаврила Авдѣичъ, попалъ подъ шестерню и убился до смерти, а его жена, Лизавета, отъ горя сошла съ ума. Толпы любопытныхъ тянулись къ мельницѣ и наполняли Гаврилову избу. Мельница стояла; воду заперли, шестерни молчали, а на помостѣ, охраняемый сотскимъ, лежалъ накрытый рядномъ обезображенный трупъ Гаврилы. Народъ съ ужасомъ глядѣлъ на рядно, сквозь которое мѣстами сочилась кровь, и расходился, полушепотомъ передавая другъ другу свои впечатлѣнія. Въ избѣ Гаврилы происходила другая сцена. Лизавета, разодѣтая по праздничному, въ красномъ сарафанѣ, въ блестящихъ бусахъ, безпрестанно охорашиваясь, выхаживала по избѣ и что-то безъ умолку говорила. Она то принималась напѣвать пѣсню, прищелкивая пальцами, то кланялась кому-то и улыбалась, то начинала ставить на столъ пустые горшки и приглашала дорогихъ гостей покушать. Цѣлый вихрь безсвязныхъ рѣчей лился съ ея губъ. Павлушка, тоже пріодѣтый, сидѣлъ въ углу и, съ ужасомъ глядя на мать, плакалъ и звалъ отца. Наконецъ, кто-то изъ сосѣдей сжалился надъ покинутыми дѣтьми и взялъ ихъ къ себѣ въ избу, а къ Лизаветѣ, опасаясь какъ-бы она чего ни надѣлала, приставили двухъ старухъ. Въ избѣ Гаврилы захозяйничали чужіе люди, замелькали незнакомыя лица, и только Кудлашка выла и металась на цѣпи, по старой памяти охраняя хозяйское добро, да старый Левонъ, какъ тѣнь, бродилъ по двору, оплакивая Гаврилу и по бабьи причитая. Отъ горя старикъ совсѣмъ впалъ въ дѣтство.
Черезъ нѣсколько дней, когда слѣдствіе было уже кончено и Гаврила въ гробу лежалъ на томъ самомъ столѣ, гдѣ когда-то лежалъ и отецъ его, Авдѣй Семенычъ, къ воротамъ подкатилъ тарантасъ, запряженный тройкой вороныхъ. Въ тарантасѣ сидѣла Мавруша, одѣтая въ щегольскую бархатную кофточку и повязанная бѣлымъ шелковымъ платкомъ. За это короткое время она сильно перемѣнилась; яркій румянецъ на щекахъ поблѣднѣлъ; глаза были какъ будто больше и темнѣе; веселый смѣхъ, дрожавшій, бывало, въ каждой жилкѣ ея подвижного лица, смѣнился суровыми складками около губъ и между бровей. Съ помощью кучера она вышла изъ экипажа и прямо направилась въ избу, гдѣ толпился народъ, пришедшій посмотрѣть на покойника. Ни на кого не глядя и высоко поднявъ голову, она прошла сквозь разступившуюся передъ него толпу къ гробу брата и, поднявъ полотно, долго глядѣла на его посинѣвшее лицо. Грудь ея нѣсколько разъ высоко поднялась и опустилась, губы дрогнули, по лицу пробѣжала судорога. Присутствующіе тѣсно сдвинулись вокругъ нея и съ любопытствомъ наблюдали за ней, перешептываясь между собою.
— Ишь, ни слезинки не выронила… Разрядилась-то какъ… словно на свадьбу пріѣхала… Срамница… Можетъ, черезъ нее и Гаврила-то кончился, а ей хоть-бы что…
Но Мавра какъ будто и не слышала этихъ замѣчаній. Наглядѣвшись на покойника, она приложилась къ образку, лежавшему у него на скрещенныхъ рукахъ и, прошептавъ: «прощай, Гаврюша…», опустила полотно.
— Здравствуй, Мавруша!.. — послышались изъ толпы робкіе голоса.
— Была Мавруша… — проговорила Мавра, и что-то въ родѣ горькой усмѣшки пробѣжало по ея лицу. Но она сейчасъ-же снова гордо подняла голову и спросила повелительно. — А Лизавета гдѣ?
— Она въ Шабрахъ… увели ее отседова… Бьется страсть! Озорничать начала. Тутъ гробъ несутъ, попы пришли, а она пляшетъ, пѣсни поетъ. Срамно смотрѣть. Обратили ее вожжами и увели…
— А дѣти?
— И дѣти въ Шабрахъ… У Семена. Семенъ ихъ къ себѣ взялъ, потому — жалко ребятокъ-то. Сергунька-то ничего не смыслитъ, а Павлушку страсть жалко. Все понимаетъ, убивается, какъ большой. Кричитъ: «гдѣ тятька, я къ тятькѣ хочу!» Ему говорятъ: «померъ тятька», а онъ: «это вы тятьку уморили, онъ живой былъ!» Глядѣть — жалость беретъ…
Настроеніе толпы сразу измѣнилось, и теперь всѣ тѣснились къ Маврѣ, охотно и дружелюбно отвѣчая на ея вопросы. Порицанія смѣнились сочувствіемъ и сожалѣніемъ; толпа почуяла, что передъ него стоитъ не прежняя легкомысленная Мавруша, а какая-то совсѣмъ другая, сильная и въ то-же время несчастная дѣвушка, и народъ невольно преклонился и передъ ея силой, и передъ ея несчастьемъ…
Мавра въ глубокомъ раздумьи слушала, что ей разсказывали. Она начинала понимать всго эту драму, разыгравшуюся въ ихъ семействѣ, и когда ей между прочимъ сообщили, что Яшка съ Ѳедькой уѣхали неизвѣстно куда въ тотъ-же день, какъ съ Гаврилой случилось несчастье, она вся вздрогнула и поблѣднѣла. Ей пришла въ голову страшная мысль, отчего она не убила Яшку въ тотъ вечеръ, когда опозоренная, обманутая сидѣла на барской кровати, оплакивая свое свѣтлое прошлое? Хватить-бы чѣмъ ни попадя… все равно пропадать-то было. Эхъ жизнь проклятая, какая ты злая да страшная…
— Ну… я къ нимъ пойду… — мрачно вымолвила Мавра. — Проводите меня къ Лизаветѣ.
Человѣка два отдѣлились изъ толпы и пошли провожать Мавру. На улицѣ встрѣчались мужики, бабы, дѣвки; всѣхъ ихъ Мавра знала, и иные кланялись ей и заговаривали. Но Мавра холодно отвѣчала на эти поклоны и, не отвѣчая на привѣтствія, проходила мимо. Все порвано было теперь между нею и этимъ крестьянскимъ трудовымъ міромъ. Она была «барская любовница», а они попрежнему оставались честными мужьями и работниками, честными дочерьми, матерями и женами. А вѣдь и она когда-то мечтала быть такою… и страшною горечью отзывались въ ея сердцѣ встрѣчи съ старыми знакомыми.
Пришли. Хозяинъ избы, гдѣ находилась Лизавета, встрѣтилъ ихъ въ сѣнцахъ и повелъ къ амбару, откуда неслись дикія завыванія и вопли, похожіе то на хохотъ, то на плачъ.
— Вотъ видишь ты, что дѣлаетъ! говорилъ хозяинъ, отпирая замокъ. — Мы было ее въ избу взяли — такъ нѣтъ мочи. Кричитъ, плюется, ребятъ перепужала, малыша изъ люльки выхватила — насилу отбили, чуть было не задушила. Ну мы ее сюда…
Загремѣлъ тяжелый засовъ, и дверь отворилась. Оттуда пахнуло сыростью и запахомъ слеглаго хлѣба. На порогѣ Мавра вдругъ ослабла, — ноги у нея подкосились… ей стало страшно. Но она скрѣпилась, вошла — и увидѣла чье-то страшное, незнакомое лицо въ сумракѣ амбара. — Лизавета сидѣла на полу, скорчившись, все въ томъ-же нарядномъ сарафанѣ, въ бусахъ и въ корсеткѣ, накинутой на плечи. Она страшно похудѣла, щеки ея ввалились, глаза горѣли лихорадочнымъ огнемъ, пожиравшимъ ея тѣло и мозгъ. Руки ея были спутаны веревкой, и она дѣлала безпрерывныя движенія локтями, стараясь освободиться, качалась изъ стороны въ сторону, стучала зубами и выла, произнося какія-то невнятныя слова. Мавра съ ужасомъ и съ жалостью глядѣла на свою бывшую соперницу, которую она еще такъ недавно ненавидѣла и проклинала.
— Подлецъ, подлецъ — Яшка… проговорила она мрачно. — Всѣхъ ты насъ изгубилъ, проклятый… Господи, да вѣдь ей, чай, холодно!
И быстро сбросивъ съ себя кофточку, она подбѣжала къ Лизаветѣ и стала окутывать ея дрожавшія плечи. Въ эту минуту Лизавета увидѣла ее — и въ амбарѣ послышался дикій, нечеловѣческій ревъ.
— Пришла?.. Змѣя… Прокл… Уйди-уйди-уйди-уйди!.. кричала Лизавета, извиваясь всѣмъ тѣломъ, дѣлая попытки встать и опять падая на полъ.
Мавра бросилась вонъ изъ амбара и, прислонившись къ плетню, заплакала… Сумасшедшая Лизавета поразила ее гораздо больше, чѣмъ мертвое лицо брата… и долго еще потомъ ей мерещились безумные глаза Лизаветы и въ ушахъ отдавался страшный звѣриный крикъ.
На другой день послѣ похоронъ Гаврилы, Мавра взяла съ собою дѣтей и уѣхала опять къ барину. Имущество Гаврилы было отдано въ опеку до совершеннолѣтія наслѣдниковъ; Мавра отказалась отъ своей части въ пользу племянниковъ. Мельницу сдали въ аренду, избу заколотили — старое Авдѣево гнѣздо опустѣло… Остались только вѣрная Кудлашка, да Левонъ, но и ихъ Мавра скоро перевела въ барскую усадьбу, и теперь они оба пугаютъ воробьевъ и галокъ на огородѣ, чтобы не даромъ ѣсть барскій хлѣбъ. Говорятъ, Мавра такъ забрала въ руки молодого барина, что онъ, того и гляди, женится на ней, благо препятствовать теперь некому. Старый камергеръ внезапно скончался отъ удара и Арсеній Владиміровичъ по завѣщанію получилъ и Крутцовскую усадьбу и порядочный кушъ денегъ. Теперь Прутцы и не узнаешь: вездѣ порядокъ и чистота, рабочіе сыты и исправно получаютъ жалованье, долги всѣ уплачены, и всѣмъ этимъ верховодитъ Мавра. Павлушка и Сергунька растутъ; Арсеній Владиміровичъ ихъ полюбилъ и отъ нечего дѣлать учитъ говорить по-французски, что его очень забавляетъ. Алена не долго пережила брата, а Ѳедька послѣ ея смерти, началъ заниматься нехорошими дѣлами. На селѣ поговариваютъ, что у нихъ съ Игнатьевной воровской притонъ, и въ Захоперьѣ все чаще и чаще стали повторяться случаи конокрадства.
А объ Яшкѣ до сихъ поръ ни слуху, ни духу…