Не они виноваты (Сальянова)/ДО

Опубл.: 1871. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

НЕ ОНИ ВИНОВАТЫ

Повѣсть.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Отецъ мой принадлежалъ къ тому многочисленному и жалкому классу «мелкихъ» чиновниковъ, которыхъ стали «сокращать», какъ трутней въ ульѣ трудолюбивыхъ пчелъ. Въ добрый часъ! Но и самая благодѣтельная реформа не обходится безъ тяжелыхъ и, нужно ли прибавлять, большею частью невинныхъ жертвъ.

Отцу, Богъ-знаетъ почему, не везло на службѣ. Повышался онъ преимущественно въ чинахъ (что случалось каждые три года); но когда достигъ статскаго совѣтника, то ему объявили, что такъ какъ чинъ его не соотвѣтствуетъ классу его должности, то онъ и не можетъ заниматься долѣе, а потому, «въ уваженіе въ его долговременной и усердной службѣ и къ его преклоннымъ лѣтамъ», причисляется къ министерству съ жалованьемъ въ восемьсотъ рублей. И это была большая милость; ему могли дать отставку или оставить за штатомъ. Пенсія же, которую онъ успѣлъ выслужить, была на половину меньше назначеннаго ему содержанія, а окладъ, выдаваемый заштатнымъ чиновникамъ, какъ извѣстно, прекращается по истеченіи года. Конечно, восемсотъ рублей для семейнаго человѣка весьма небольшія деньги; но и на нихъ въ крайнемъ случаѣ можно жить. Мы не умерли съ голоду, мы были кое-какъ сыты, одѣты, пригрѣты, и съ грѣхомъ по-поламъ поддерживали «дворянское» достоинство, что было главное для отца, который гордился тѣмъ, что его имя записано въ шестой отдѣлъ родословной книги. Человѣкъ онъ былъ честный и въ сущности добрый, но угрюмый и раздражительный въ высшей степени, отчасти по темпераменту, отчасти вслѣдствіе неудачъ, которыя безотвязно его преслѣдовали. Мать была добрѣйшая женщина, тихая, кроткая, считавшая послушаніе мужу первой добродѣтелью. Сестеръ у меня не было, но былъ братъ, рѣзвый и бойкій мальчикъ, который скучалъ, бѣдняжка, одинъ безъ товарищей и игрушекъ, а когда подросъ, то его стали готовить въ гимназію, и учительницей его была я. Собственно говоря — элементарное мое образованіе началось именно съ тѣхъ учебниковъ, по которымъ я готовила брата. До тѣхъ поръ я училась въ какомъ-то жалкомъ пансіонѣ, но пріобрѣтенный въ немъ запасъ научныхъ фразъ, къ счастью, скоро испарился у меня изъ головы.

Единственное мое счастіе въ лучшіе годы молодости были — книги. Чтобы достать ихъ, я просиживала украдкою отъ отца не одну ночь за шитьемъ бѣлья, и на заработанные гроши покупала съ лотковъ старые русскіе журналы или французскіе романы. Какое счастіе было, забившись въ уголъ, забывъ все на свѣтѣ, погрузиться въ этотъ міръ пёстрыхъ вымысловъ и чувствовать у себя въ груди отголосокъ всѣхъ человѣческихъ струнъ, чувствовать, какъ другая, широкая жизнь охватываетъ все существо, какъ раздвигаются рамки узкаго, бѣднаго существованія, и взоръ уходитъ свободно въ далекое пространство. Не имѣя въ дѣйствительности почти ничего, я находила въ книгахъ богатства неистощимыя; не двигаясь съ мѣста, я съ быстротою мысли летѣла куда-то впередъ, все впередъ, безъ конца и безъ цѣли, опережая дѣйствительность и переживая не разъ всю свою будущность, только не ту, которая ожидала меня впереди, а ту, какую рисовало воображеніе, — переживая ее въ мечтахъ, въ надеждахъ, въ порывахъ — въ безотчетномъ волненіи молодого сердца.

Мы всѣ жили такъ уединенно, внѣ общества, въ такой почти монастырской тиши, что — какъ теперь думаю — еслибъ не книги и эта затаенная дѣятельность фантазіи, однообразіе и скука заѣли бы меня совсѣмъ, или толкнули бы меня на какой-нибудь бурный исходъ, можетъ быть гибельный, а можетъ быть и спасительный. Но, съ другой стороны, лихорадка чтенія поглотила на долгое время всѣ мои силы и оставила у меня въ душѣ какой-то угаръ, какую-то мучительную, неудовлетворенную жажду счастія и любви, — да, любви! Это былъ постоянный припѣвъ той пѣсни, которая меня восхищала и убаюкивала. Вездѣ и на тысячи разныхъ ладовъ любовь прославлялась и проповѣдавалась, и возводилась въ принципъ. Это былъ высшій законъ, въ сферѣ котораго витали герои и героини той жизни, какую я поглощала изъ книгъ. Но эта жизнь была не моя. Я была изгнана изъ нея; я одна только была какъ будто внѣ закона, и эта мысль поддерживала во мнѣ постоянную горечь — дѣлала меня подчасъ эгоистичною и злою. Какъ ни жалѣла я мать и отца, но, по правдѣ сказать, въ десять разъ болѣе жалѣла себя. "Они — думала я — жили по крайней мѣрѣ, имѣли какія-нибудь радости, вѣдь они сошлись по любви, — а я не испытала совсѣмъ никакихъ; у меня не было ничего. Кругомъ меня было пусто, былъ какой-то нуль безобразный, безвыходный, въ которомъ я, какъ въ петлѣ, задыхалась. Отовсюду вѣяло холодомъ, и съ каждымъ годомъ я чувствовала, какъ отъ этого холода застывало сердце и какъ всѣ чувства сжимались въ болѣзненной, горькой тоскѣ. Я какъ будто присутствовала на собственныхъ своихъ похоронахъ. Какъ у мертваго, у меня не было ничего въ запасѣ: жизнь одинокая, безцѣльная, безрадостная, я это знала, — ожидала меня впереди. Отецъ смотрѣлъ на меня угрюмо, за глаза называя старой дѣвкой. Мать плакала, видя, какъ я дурнѣю и какъ мало у меня шансовъ выдти замужъ; въ домѣ болѣзни начали приходить чаще и чаще, расходы росли… Со всѣхъ сторонъ было гадко и скверно, и жить такъ, казалось, уже дальше нельзя, и уйти было некуда.

Вотъ середи какихъ обстоятельствъ я очнулась, однажды, точно послѣ долгаго сна. Холодная правда жизни вдругъ предстала передо мною такъ осязательно, что всѣ мои грезы, мечты, весь этотъ наплывъ волненія, заимствованнаго изъ книгъ, осѣлъ, какъ пѣна, и я первый разъ оглянулась вокругъ себя трезвымъ взоромъ.

Я давно начала понимать, что при моей обстановкѣ все это чтеніе только дурманитъ меня, помогая обманывать голодъ, который оно не можетъ удовлетворить, — голодъ жизни дѣйствительной, личной. Можетъ быть, уже и поздно искать ее; но — думаю я, — поздно или не поздно, а покуда я буду питаться этой отравой, я ничего не найду, я буду жить и состарѣюсь окончательно на страницахъ романа, вертясь, какъ бѣлка, въ этомъ игрушечномъ колесѣ пустой, безплодной фантазіи.

Я давно уже говорила себѣ, что нужно сойти съ высоты, — на которой я жила до сихъ поръ воображеніемъ, на ту низменность, гдѣ такимъ ровнымъ, невозмутимо однообразнымъ теченіемъ протекала моя жизнь…

Я рѣшилась, во что бы то ни стало, искать спасенія и выхода изъ окружавшей меня дѣйствительности, и взять у нея съ бою или безъ боя, какъ придется, все, что она еще могла мнѣ дать.

Этотъ переходъ изъ міра призрачнаго и мечтательнаго въ реальный міръ составилъ кризисъ въ моей жизни.

II.

«Когда счастіе не дается женщинѣ, — она должна пріискать себѣ какое-нибудь дѣло», — такъ рѣшала я, не разъ, вопросъ о пути, который долженъ былъ поставить меня на почву трезвой дѣйствительности.

Какъ я обрадовалась сначала этому найденному слову! Но скоро пришлось на опытѣ убѣдиться, что и оно для меня опять не болѣе, какъ пустой звукъ.

Какое тутъ дѣло возможно, когда я совершенно одна и около меня никого, кто бы могъ указать мнѣ на какую-нибудь другую работу, кромѣ штопанья бѣлья или разжевыванья для брата казенныхъ учебниковъ? Кромѣ этого, я ни къ чему не была приготовлена, ничего не знала, а жизнь меньше всего…

Правда, я знала, что поднятъ вопросъ о женскомъ трудѣ. Но, признаюсь, часто мнѣ приходило на мысль, что это, можетъ быть, опять такой же романъ, какъ и тѣ, которые тревожили мое сердце, но не научили меня, какъ жить. Вдобавокъ, все это имѣло для меня отвлеченный, далекій смыслъ: дѣло шло о какихъ-то принципахъ, о будущемъ, а мнѣ ждать было некогда, и на будущее разсчитывать поздно…

Я чувствовала уже какую-то усталость, какой-то разладъ между волею и умомъ, которые мѣшали мнѣ выбиться изъ колеи. Мое пустое прошлое, какъ рѣшетка тюрьмы, — отдѣляло меня отъ новаго будущаго… Заглохнувшихъ силъ не воротишь. О, зачѣмъ я не была десятью годами моложе? Тогда все было бы еще возможно.

"Да, — думала я, — моя бѣда состоитъ въ томъ, что я очутилась между двумя поколѣніями, которыя раздѣлили историческую судьбу женщины рѣзкой чертою. Я не могу уже жить, какъ жили наши бабушки, и въ то же время не могу устроить себѣ свою жизнь, какъ, вѣроятно, устроятъ ее для себя слѣдующія поколѣнія. Съ другой стороны, домашняя обстановка моя такова, что и думать о какомъ-нибудь рѣшительномъ шагѣ было нечего. Могла ли я бросить отца и мать, чтобы пойти, напримѣръ, въ швеи или няньки? А въ гувернантки я даже и не годилась, не владѣя хорошо практически иностранными языками.

Оставалось замужество; не придется выйти замужъ по любви, можно выйти еще по разсудку… Но я хочу любить, я хочу быть любимой, и не умру, не испытавъ этого счастія.

Мнѣ стало даже какъ будто легче на душѣ, когда я услышала голосъ своей воли: точно она сама собой могла измѣнить внѣшнія обстоятельства. Впрочемъ, каждый изъ насъ, вѣроятно, испыталъ такія минуты, когда ему кажется, что стоитъ только пожелать, и явятся къ вашимъ услугамъ новыя силы, которыя одолѣютъ всѣ препятствія. Да, кто не мечталъ объ этихъ чудесахъ, вызванныхъ могуществомъ воли? Кто, по крайней мѣрѣ въ молодости, не вѣрилъ въ нихъ?

«Въ самомъ дѣлѣ, — думала я, — кому до сихъ поръ могло бы даже въ голову придти влюбиться въ меня, когда я держала себя въ сторонѣ отъ всѣхъ, равнодушная и холодная, какъ будто это были не живые люди, а какія-нибудь ходячія куклы? Была бы я любезна, привѣтлива, внимательна, можетъ быть, и полюбилъ бы меня кто-нибудь. Можетъ быть? Но развѣ любятъ за это? Любятъ по большей части безъ причины, а если до сихъ поръ не любили, стало быть, никакой причины къ тому и нѣтъ! Ну… однакожъ? Попробовать? Посчитаемъ сперва наши наличныя средства».

Мнѣ двадцать восемь лѣтъ… Чтожъ, это еще не старость (при этомъ я невольно вспомнила Бальзаковскую: «La femme de trente ans»). Я, безъ сомнѣнія, далеко не красавица, но такъ себѣ, не дурна. Особенно хороши у меня глаза; волосы длинны и густы, рука маленькая. Что касается до такъ-называемой внутренней стороны, то въ этомъ отношеніи я знаю себѣ цѣну, да и на этотъ счетъ отъ женщины немного требуется.

Я не глупа, говорю не дурно, характеръ у меня сдержанный, а потому довольно ровный, сердце… но объ немъ я знаю только одно, что въ немъ таится что-то непочатое, хотя, правда, на днѣ его накопилось уже много и горечи.

Пусть же я получу столько, сколько могу дать сама; пусть она любитъ меня столько же, сколько я способна любить, и двѣ наши жизни, соединенныя въ одну, — два сердца, слившіяся въ одномъ чувствѣ нѣжной привязанности — какого еще счастія надо? И чѣмъ романъ этотъ былъ бы хуже тѣхъ, которые печатаются каждый день? Но это опять мечты, сладкія мечты, а ихъ-то я именно и должна позабыть.

Теперь, посмотримъ, кого я встрѣчаю дома или у знакомыхъ, и кто изъ нихъ можетъ отвѣчать самымъ скромнымъ и благоразумнымъ матримоніальнымъ требованіямъ?

Но знакомые наши жили въ такомъ же глухомъ затишьѣ, какъ мы, и у нихъ мнѣ никогда не случалось сказать болѣе двухъ словъ заразъ съ постороннимъ мужчиною; у насъ же бывало ихъ всего трое. Стоило мнѣ, однако, только назвать ихъ, представить себѣ ихъ наружность, ихъ манеры и разговоры, чтобы понять, какъ мало они годились даже и для предназначенной роли. Одинъ былъ уже старый вдовецъ съ пятью дѣтьми, другой непозволительно дуренъ и еще болѣе ограниченъ, третій, хоть не глупъ и не старъ, но недавно помолвленъ на купеческой дочкѣ. Не отбивать же мнѣ его у невѣсты съ тридцатью тысячами приданаго? Да и Богъ съ нимъ! Ну, вотъ и всѣ…

Но судьба неожиданно втолкнула въ нашъ тѣсный кружокъ человѣка, — знакомство съ которымъ вывело меня на ту новую дорогу, къ которой я стремилась, какъ къ единственному исходу.

III.

Эпохою въ моей жизни было 26-е января, день имянинъ моей матери. Въ этотъ день, какъ и во всѣ оффиціальные или домашніе праздники, мнѣ было еще грустнѣе, чѣмъ въ обыкновенные дни. Въ будни, по крайней мѣрѣ, все шло своимъ обычнымъ порядкомъ, и я такъ втянулась въ него, что чувствовала себя какъ бы колесомъ въ механизмѣ домашней жизни. Машина дѣйствуетъ, и я дѣйствую: поворачиваюсь, хожу, говорю, работаю, и т. д. Но въ праздникъ, весь этотъ порядокъ перевертывался у насъ вверхъ дномъ. Съ утра поднимается какая-то непонятная суета. Мамаша хлопочетъ, сама не давая себѣ отчета о чемъ, надѣваетъ чепецъ съ лиловыми лентами, папенька натягиваетъ на плеча свой старенькій вицъ-мундиръ, я тоже слѣдую ихъ примѣру и наряжаюсь въ одно изъ своихъ лучшихъ платьевъ (ихъ, впрочемъ, было у меня очень немного). И вотъ мы сидимъ большую часть дня въ нашей маленькой гостиной съ малиновой старенькой шерстяной мебелью, съ которой снимаются чехлы, — точно въ ожиданіи какихъ-то необыкновенныхъ гостей или чего-то, что вдругъ случится, чего-то праздничнаго, радостнаго, и для этого какъ будто мы и принарядились и позволяли себѣ этотъ неурочный отдыхъ. Между тѣмъ, обыкновенно ничего не случалось, развѣ какая-нибудь старушка-чиновница на чашку кофе зайдетъ къ матери, или, вечеромъ, у отца составится партія въ преферансъ. Такъ было и въ этотъ памятный для меня день. По случаю имянинъ собралось у насъ нѣсколько человѣкъ гостей. Послѣ чаю, трое изъ нихъ ушли въ кабинетъ, гдѣ ждалъ ихъ карточный столъ, а одинъ остался со мною. У мамаши сидѣли двѣ старушки.

Волей-неволей я должна была занять гостя. На сердцѣ у меня было такое вялое, тупое чувство тоски, что я забыла даже о своихъ недавнихъ планахъ: мнѣ было все равно, что ни дѣлать; конечно, всего лучше было бы уйти къ себѣ и не показываться на глаза добрымъ людямъ. Притомъ, тотъ, для кого я осталась въ гостиной, казался мнѣ вовсе недобрымъ человѣкомъ. Вообще, лицо его мнѣ не нравилось. Оно было не красиво и какъ-то безцвѣтно. Онъ былъ уже не молодъ: густые брови, волосы съ просѣдью, улыбка сдержанная, взглядъ умный, но тусклый, черты лица самыя обыкновенныя, словомъ, ничего особеннаго. Къ тому же, я видѣла его въ послѣдній разъ полтора года тому назадъ и говорила съ нимъ такъ мало, что въ лицѣ его не отражался для меня даже отблескъ чего-нибудь личнаго или какого-нибудь воспоминанія.

Дмитрій Алексѣевичъ Рославлевъ — такъ назывался мой новый собесѣдникъ — служилъ нѣсколько времени въ одномъ департаментѣ, съ моимъ отцемъ, потомъ получилъ наслѣдство, вышелъ въ отставку и ѣздилъ за границу, гдѣ пробылъ, кажется, съ годъ. Вотъ все, что я знала о немъ. У насъ онъ бывалъ и прежде до крайности рѣдко, и наше знакомство, вѣроятно, прекратилось бы совсѣмъ, еслибъ отецъ не встрѣтилъ его наканунѣ гдѣ-то и не зазвалъ къ себѣ.

Почти около часу сидѣли мы другъ противъ друга, разговаривая о самыхъ обыкновенныхъ вещахъ. Казалось, мы истощили весь запасъ ходячихъ, стереотипныхъ фразъ о погодѣ, о петербургскомъ климатѣ, о театрахъ и проч., потому что къ концу этого времени мы оба едва шевелили языкомъ и замолчали разомъ, будто по безмолвному соглашенію.

Я находилась въ пренепріятномъ положеніи: нужно было непремѣнно сказать что-нибудь, а мнѣ рѣшительно не приходило ничего въ голову. Это длилось довольно долго, и намъ обоимъ стало очень неловко. Наконецъ, я подняла глаза съ твердой рѣшимостью сказать что-нибудь, хоть самый пустѣйшій вздоръ, и въ самую эту минуту встрѣтила его взглядъ, такой неожиданно добрый, полный такого участія взглядъ, что я вдругъ покраснѣла, сама не зная съ чего, и въ замѣшательствѣ отвернула голову.

— Вы устали, — сказалъ онъ тихо и взялся за шляпу; — ,не церемоньтесь со мною, идите къ себѣ и отдохните.

— Я не могу, да я никогда и не ложусь такъ рано, и я совсѣмъ не устала, — отвѣчала я быстро, сама едва понимая, что я такое ему говорю.

Онъ какъ-то странно улыбнулся.

— Я говорю про нравственный отдыхъ — сказалъ онъ тѣмъ же ровнымъ и тихимъ голосомъ — и какъ вы ни отпирайтесь, а въ эту минуту, я вижу, вы сильно нуждаетесь въ немъ.

— Почему вы такъ думаете?

— Очень просто. Я воображаю себѣ то, что испыталъ бы самъ, еслибъ, какъ вы сегодня, съ утра принималъ гостей и занималъ ихъ нѣсколько часовъ сряду. Какая скучная обязанность повторять всѣмъ одни и тѣ же вопросы и получать въ отвѣтъ тѣже, однообразныя, знакомыя наизусть фразы!

— Зачѣмъ же вы всѣ говорите ихъ, эти фразы, если понимаете скуку и тягость ихъ для женщины? — спросила я, вдругъ, раздражаясь отъ той тоски, которую онѣ столько разъ наводили на меня. Неужели вы не находите съ нами ничего сказать? Или вы подозрѣваете въ насъ такъ мало здраваго смысла? Но, въ такомъ случаѣ, зачѣмъ давать себѣ даже и этотъ трудъ? Можно бы, просто, ограничиваться общимъ поклономъ хозяйкѣ и ея дочерямъ, да короткимъ привѣтствіемъ, а затѣмъ уйти въ кабинетъ курить или играть.

— Намекъ мнѣ на то, что я долженъ былъ сдѣлать и чего я не сдѣлалъ? — произнесъ онъ съ такимъ добрымъ смѣхомъ, что въ одну минуту первое невыгодное мое впечатлѣніе сгладилось, раздраженіе улеглось, и мнѣ захотѣлось, чтобы онъ остался.

— Какъ? воскликнула я, видя, что онъ все-таки собирается уйти, — вы хотите прервать разговоръ въ самую ту минуту, когда онъ только-что успѣлъ выбиться изъ колеи скучныхъ фразъ и обѣщаетъ сдѣлаться хотя нѣсколько интереснымъ? Не знаю, какъ вамъ, а мнѣ это было бы очень досадно.

Онъ посмотрѣлъ на меня добродушно, и сейчасъ же усѣлся опять на мѣсто.

— Знаете, Наталья Борисовна, я никогда не умѣлъ говорить съ женщинами. Мнѣ всегда казалось, что для этого нужно имѣть особый талантъ, котораго у меня нѣтъ.

— Зачѣмъ талантъ, нужна только искренность, отвѣчала я.

— Но качество это — извините за откровенность — не есть добродѣтель вашего пола. Женщины сами такъ рѣдко бываютъ искренни, что это одна изъ причинъ, какъ мнѣ кажется, почему наша бесѣда съ ними вертится такъ часто въ сферѣ избитыхъ мѣстъ. И это нисколько не тяготитъ ихъ, если судить по тому, какъ рѣдко онѣ себѣ даютъ трудъ выйти изъ этой сферы. Напротивъ, все заставляетъ думать, что она имъ нравится, что онѣ въ ней какъ дома.

— Неправда! неправда! — воскликнула я почти сердито, мы задыхаемся въ этой сферѣ, намъ тѣсно въ ней и противно до тошноты? Но, какъ вы хотите, чтобы мы были искренни, когда мы видимъ одну только маску обязательной вѣжливости, или сладкой любезности, за которой скрывается отсутствіе всякаго уваженія къ женщинѣ.

— Я бы сказалъ, что вопросъ нашъ вертится въ ложномъ кругу, еслибъ мы оба, въ дѣйствительности, уже не вышли изъ него: лучшее доказательство, что общее правило не всегда безошибочно, т.-е., что есть и мужчины чистосердечно уважающіе вашъ полъ, есть и женщины искреннія бы рѣдкая женщинѣ! заключилъ онъ вдругъ и совсѣмъ неожиданно для меня. Признайтесь, у васъ должно быть много друзей?

— Никого, отвѣчала я, — кромѣ родной семьи!

Онъ посмотрѣлъ на меня, какъ бы не вѣря еще моимъ словамъ. Но, должно быть, мое лицо убѣдило его, что я говорю одну горькую правду.

— Вы, можетъ быть, очень горды и не охотно дарите вашу дружбу?

— Мы живемъ въ такомъ одиночествѣ — отвѣчала я, — что тѣ лица, которыхъ вы сегодня видите у насъ, составляютъ все наше общество, а изъ нихъ, вы поймете, конечно, никто не искалъ и не могъ искать моей дружбы.

Онъ хотѣлъ что-то сказать, но раздумалъ и замолчалъ.

Черезъ минуту Рославлевъ всталъ.

— Васъ не удивитъ, спросилъ онъ, если я стану искать того, чего, какъ вы говорите, никто еще не искалъ?

— Начните искать, посмотримъ, отвѣчала я, засмѣявшись.

Мы протянули другъ другу руку, и онъ ушелъ.

Долго я думала о послѣднихъ словахъ Рославлева. Я была искренно ими обрадована, какъ надеждой на что-то новое.

«Другъ! повторяла я. Неужели у меня будетъ другъ? Какое счастіе чувствовать въ другомъ сердцѣ опору для своего!»

Но вслѣдъ за этимъ что-то кольнуло меня, и радость моя омрачилась. Смѣшно сказать, слегка брошенныя имъ слова представлялись мнѣ какъ бы подтвержденіемъ того, что смущало меня въ тайнѣ души и чего я боялась.

Другъ! Дружба! Дружба мужчины ко мнѣ — вотъ все, что я могу внушить! Я уже такъ стара и такъ дурна, что не могу возбудить другого чувства. «Съ тобою дружба, съ другими любовь», шепнулъ мнѣ какой-то насмѣшливый голосъ, отъ котораго сердце мое болѣзненно сжалось.

«Я увѣрена, — разсуждала я сама съ собою, — что даже этотъ немолодой, некрасивый человѣкъ мечтаетъ до-сихъ-поръ о женитьбѣ на какой-нибудь восемьнадцатилѣтней дѣвушкѣ, а ко мнѣ будетъ питать одно тепленькое, спокойное чувство дружбы!…»

Я не могла ошибаться на счетъ того, что я въ ту минуту чувствовала.

Мнѣ было досадно, какъ будто послѣ обманутаго ожиданія. А между-тѣмъ, говоря по правдѣ, я сидѣла съ Рославлевымъ болѣе часу, и все это время была совершенно спокойна. Его личность почти съ перваго разу внушила мнѣ уваженіе, но это и все: ничто не влекло меня къ нему. Все оставалось внутри меня глухо и нѣмо. «Эхъ! — думала я, — зачѣмъ онъ сказалъ это слово: „дружба?“ Однимъ этимъ словомъ онъ обозначилъ границу, черезъ которую мы какъ будто бы не должны и не можемъ переступить!»

«Но что, если я ошибаюсь? А кто знаетъ, можетъ быть, онъ именно тотъ и есть, котораго я бы могла полюбить, за котораго я бы могла выйдти замужъ?

Неожиданная возможность счастія предстала передо мною, и я сказала себѣ: „я попробую“.

IV.

Ровно черезъ недѣлю явился Рославлевъ, и намъ опять удалось поговорить довольно долго наединѣ. Разговоръ нашъ, на этотъ разъ, касался самыхъ разнообразныхъ предметовъ, точно мы торопились проэкзаменовать другъ друга. Я высказывала свой образъ мыслей чистосердечно; но желая произвести хорошее впечатлѣніе, настраивала его на болѣе мягкій тонъ, чѣмъ тотъ, который звучалъ у меня въ душѣ. Я хотѣла казаться ему добродушной, и хотя порицала иное, но дѣлала видъ, какъ будто бы критика у меня вытекаетъ безъ всякой горечи, изъ яснаго и спокойнаго міровоззрѣнія, отъ котораго я, въ дѣйствительности, была на тысячу верстъ. Странно! я скоро почувствовала, что Рославлевъ добрѣе меня, и доброта эта, мало-по-малу, сообщилась и мнѣ, точно какъ будто она согрѣла и размягчила окружающую меня нравственную атмосферу.

Впослѣдствіи, когда я узнала короче этого человѣка, я нашла въ немъ много своеобразнаго и даже рѣзко особеннаго. Но въ первые дни моего знакомства съ нимъ, его характеръ и темпераментъ казались мнѣ загадкой неразрѣшимою. Они скрывались отъ моего любопытнаго взора подъ маской его спокойнаго самообладанія, и это давало ему въ моихъ глазахъ что-то безстрастное, какъ будто даже безличное. Вообще, онъ имѣлъ на меня охлаждающее, или вѣрнѣе сказать, успокоивающее вліяніе. Часто, слушая его умныя рѣчи, я чувствовала, какъ все мятежное и бунтующее мало-по-малу стихало въ моей груди, и во всемъ внутреннемъ мірѣ моемъ наступало какое-то затишье, которое иногда даже пугало меня, потому что мнѣ трудно было въ такія минуты узнать себя. Я являлась самой себѣ обезличенною и испытывала нѣчто похожее на страхъ человѣка, который, случайно заглянувъ въ зеркало, не увидалъ бы въ немъ своего хорошо знакомаго образа…. Это былъ диссонансъ, и тѣмъ болѣе рѣзкій, что онъ являлся какъ-разъ въ такія минуты, когда мнѣ хотѣлось жить, и я инстинктивно ждала, искала, требовала какого-нибудь толчка, который мнѣ нуженъ былъ, чтобы возбудить мою слабѣющую энергію и дать мнѣ смѣлость для исполненія моихъ плановъ. Дѣло дошло до того, что мнѣ уже становилось стыдно самой себя, своихъ тайныхъ замысловъ и женскихъ разсчетовъ.

А между тѣмъ, съ каждымъ новымъ свиданіемъ, я чувствовала, какъ усиливались во мнѣ невольное уваженіе и довѣріе, которыя Рославлевъ мнѣ внушилъ съ перваго взгляда, и какъ это слово: „дружба“, возбудившее на первыхъ порахъ съ моей стороны такой горячій протестъ, мало-по-малу закрадывалось въ сердце и поселялось въ немъ полновластнымъ хозяиномъ.

Каюсь чистосердечно, я была при этомъ немного разочарована. Я похожа была на новобранца, мечтавшаго встрѣтить огонь непріятеля и неуспѣвшаго даже понюхать пороху. Я сочиняла романъ, съ романической, интересной завязкою, я ожидала великой битвы и готовила къ дѣлу оружіе, которое должно было вывести чье-то сердце изъ безопасной его позиціи, и предвкушала уже сладость побѣды, какъ вдругъ, всѣ эти приготовленія оказались напрасны. Непріятель не принялъ сраженія и даже не тронулся съ мѣста. Дѣло окончилось миромъ, руки протянуты, и вѣчная дружба заключена….

Да, мы были друзьями, — въ этомъ не было никакого сомнѣнія.

И какъ же, послѣ того, мнѣ было досадно, когда черезъ нѣсколько времени родители начали переглядываться и перешептываться между собой! Оба даже повеселѣли и стали внимательнѣе ко мнѣ, а когда рѣчь заходила о Дмитріѣ Алексѣевичѣ, проговаривались, что желали бы для меня такого мужа, что онъ — человѣкъ солидный, серьезный, которому нужна дѣвушка уже не первой молодости, благоразумная и съ характеромъ. Словомъ, они уже мысленно обвѣнчали насъ и, очевидно, надѣялись, что наше сближеніе окончится бракомъ.

Не могу сказать, какой болью отзывались во мнѣ ихъ намеки и нетерпѣніе. Я была совершенно увѣрена, что ихъ надежды на Рославлева не сбудутся и знала, что это будетъ для нихъ тяжелый ударъ. Но у меня не хватило духу разочаровывать ихъ. Да и какъ это сдѣлать? Сказать имъ, что все это такъ, ничего, одна только дружба? Но развѣ это отвѣтъ на цѣлый рядъ вопросовъ, которые я предвидѣла? Зачѣмъ онъ приходитъ такъ часто? О чемъ у васъ разговоры? Какія его намѣренія? И что скажутъ люди? Зачѣмъ онъ компрометируетъ бѣдную дѣвушку? „По дружбp3;…?“ О, какая горькая, злая шутка это была бы для нихъ?… А между тѣмъ, для меня это было совсѣмъ не шутка. Дружба Рославлева составляла все мое богатство, единственный грѣющій лучъ моей жизни, и я не могла отъ нея отказаться. Какъ бы тамъ ни пришлось послѣ расплачиваться, а покуда я рада была, что никто не мѣшаетъ намъ оставаться вдвоемъ и разговаривать съ глазу на глазъ, чего мнѣ никогда не позволили бы, еслибъ не видѣли въ этомъ единственнаго пути къ желанной цѣли, единственнаго исхода и средства, наконецъ, сбыть меня съ рукъ.

Матушка уже молилась и гадала; отецъ удвоилъ вниманіе къ мнимому жениху и былъ въ лихорадочномъ ожиданіи; а я… коварно молчала, предоставляя имъ ошибаться, елико возможно дольше. Что было дѣлать? Я знала, конечно, что мнѣ не пройдетъ это даромъ и переживала уже заранѣе весь стыдъ и все горе, которые должны были, какъ я думала, неминуемо обрушиться на мою виноватую голову, когда истина выяснится. И я не имѣла въ виду оправдываться. Какія тутъ оправданія?

Передъ родителями у меня не было никакихъ. Я знала ихъ взглядъ, знала, что въ ихъ глазахъ замужество — единственная карьера для дѣвушки, и не могла опираться на чувство собственнаго достоинства, не могла требовать для себя свободы, принадлежащей по праву только тому, кто самъ заработываетъ себѣ хлѣбъ. Я ничего не заработывала и ничего не имѣла. Я была трутнемъ въ ульѣ, непроизводительный членъ семьи, который даромъ ѣлъ хлѣбъ. Какое же право имѣла я располагать своей судьбою по-своему? Развѣ я была самостоятельная единица, а не безличный членъ цѣлаго, обязанный по первому востребованію покорно, охотно принести себя въ жертву интересамъ этого цѣлаго? Раба по своему положенію, я должна была воспитать въ себѣ и чувство, приличное рабѣ. А я позволяла себѣ уклоняться отъ жертвы и легкомысленно забавлялась… дружбою!…

V.

Мѣсяца черезъ три послѣ этого, случилось то, что сбило съ толку всѣ мои предсказанія. Вышло, что не родители мои ошибались, а я…

Но я не хочу забѣгать впередъ и разскажу все по порядку.

Былъ одинъ изъ послѣднихъ теплыхъ сентябрьскихъ дней. Голубое, почти лѣтнее небо съ длинными легкими и прозрачными облачками манило на воздухъ; но, разстроенная своими грустными мыслями, я нѣсколько дней не выходила изъ дому: ничего мнѣ не хотѣлось, ничто не развлекало.

Приходъ Рославлева вывелъ меня изъ этого унылаго состоянія. Послѣ обычныхъ привѣтствій и взаимныхъ распросовъ, когда мы оба усѣлись, Дмитрій Алексѣевичъ спросилъ, отчего у меня сегодня такой грустный видъ. На его вопросъ, я отвѣчала ему другимъ, который самъ собою сорвался у меня съ языка.

— Скажите, — произнесла я нѣсколько раздраженнымъ голосомъ, — вѣдь надо быть безличностью, чтобы быть счастливымъ или счастливою? Безличность — вѣдь это единственное спасеніе?

Онъ былъ удивленъ.

— Что это вамъ пришло въ голову? спросилъ онъ.

Но я не сказала ему всего. Мнѣ было нужно противорѣчіе, чтобы хоть споромъ себя убѣдить, что не все еще замерло внутри и снаружи, что я живу и другіе живутъ.

Еслибъ онъ началъ систематизировать, какъ онъ имѣлъ привычку въ подобныхъ случаяхъ, я стала бы браниться, но онъ не принялъ вызова. Онъ былъ молчаливъ болѣе обыкновеннаго и, какъ мнѣ казалось, слушалъ разсѣянно. По выраженію его лица видно было, что его занимаетъ совсѣмъ не тотъ предметъ. Онъ возражалъ мнѣ слегка и скоро вернулся къ первому своему вопросу.

— Но вы мнѣ не сказали еще, — перебилъ онъ съ участіемъ, — отчего вы сегодня такъ печальны? Вы даже какъ будто бы поблѣднѣли. Пойдемте гулять; прогулка въ такую погоду васъ освѣжитъ и разгонитъ черныя мысли.

Прогулка со мною, вдвоемъ, была одною изъ самыхъ недавнихъ его привилегій и могла бы одна доказать, что на него смотрѣли уже почти, какъ на члена семьи. Не знаю, ясно ли онъ понималъ это послѣднее обстоятельство, но онъ не упускалъ случая пользоваться всѣми правами, ему предоставленными.

Черезъ четверть часа мы были на Англійской набережной. Разговоръ какъ-то не клеился и, послѣ нѣсколькихъ неудачныхъ попытокъ, былъ брошенъ. Мы шли рука объ руку, молча, и это длилось уже довольно долго. Онъ мнѣ казался какъ-то необыкновенно тихъ, и это сердило меня. Теряя терпѣніе, я насмѣшливо заглянула ему въ лицо… Лицо это было болѣе чѣмъ обыкновенно серьёзно.

— Что съ вами? спросила я: — вы взялись разгонять мой сплинъ, а теперь предоставляете, кажется, мнѣ эту роль въ отношеніи къ вамъ?

Онъ былъ смущенъ и хотѣлъ что-то сказать; но ему видимо трудно было выговорить, точно языкъ былъ у него подъ тремя замками, и секретъ, отворяющій ихъ, позабытъ. Видя его замѣшательство, я поняла, что съ нимъ происходитъ что-то необыкновенное, но глаза его были опущены, и я не могла составить себѣ даже догадки, что это такое значитъ. Любопытство мое было раздражено.

— Послушайте, — продолжала я — у васъ есть что-то на сердцѣ, что васъ тяготитъ?

— Есть — произнесъ онъ чуть слышно.

— Почему же вы молчите?

— Боюсь….

— Чего?

— Боюсь, что вамъ не нужна та откровенность, которой, вы требуете.

— Полноте! это даже обидно! Почему вы такъ думаете?

— Потому, — отвѣчалъ онъ, вздохнувъ, что я въ васъ не вижу сердечнаго, искренняго участія и дѣйствительнаго желанія узнать, что лежитъ у меня на сердцѣ. Вы допрашиваете шутя и ждете спокойно отвѣта. Васъ не тревожитъ то, что отъ васъ закрыто… Вы вызываете меня на полную искренность, а сами стоите далеко и не дѣлаете ни шагу на встрѣчу…

— Еслибъ я знала, въ какую сторону я должна сдѣлать шагъ…

— И вы не догадываетесь?…

— Руку на сердце — нѣтъ.

Мы замолчали, но я чувствовала, что его рука дрожитъ. Онъ видимо началъ терять свою обыкновенную власть надъ собою.

— Я, можетъ быть, дѣлаю непростительное дурачество, — продолжалъ онъ глухимъ, сдавленнымъ голосомъ, съ замѣтнымъ усиліемъ произнося слова, — и что-то во мнѣ говоритъ, что это. дѣйствительно такъ…. но у меня не хватаетъ силы дольше молчать.

Я слушала, опустивъ глаза и, вдругъ поднявъ ихъ, встрѣтила его взглядъ. Въ одно мгновеніе все стало мнѣ ясно. Усмѣшка разомъ сбѣжала съ лица, и я была смущена, такъ смущена, что не берусь даже и разсказать, что я въ эту минуту почувствовала. Должно быть, я измѣнилась сильно въ лицѣ, потому что онъ дольше не колебался. Онъ понялъ, что въ сущности все уже сказано, и что онъ больше не можетъ выдать себя; но онъ былъ взволнованъ, и ему стоило очень большого труда облечь въ слова то, что выражено было въ его взглядѣ. Смыслъ этихъ словъ былъ слѣдующій: — „Нужно, или ненужно вамъ это, но я васъ люблю… Вотъ то сокровище, которое я отъ васъ пряталъ, потому что не зналъ и до сихъ поръ не знаю, годится ли оно вамъ на что-нибудь. Но, если оно не нужно вамъ, то и я имъ не дорожу. Берите его и дѣлайте съ нимъ что хотите“.

Признаніе это вырвалось у него изъ сердца съ болью, и я получила его, конечно, не такъ, какъ оно теперь мною передано, а все въ клочкахъ, измятое и разорванное…

Не отъ того ли оно такъ мало обрадовало меня? А какъ, кажется, было не вспыхнуть отъ радости? Вѣдь вотъ же и на моей улицѣ праздникъ! Эта минута, о которой я столько лѣтъ мечтала, которой ждала, изнывая въ тоскѣ и теряя надежду, о которой я думала, наконецъ, что она никогда не придетъ, что мнѣ, обиженной счастьемъ, не суждено испытать ея сладость… эта минута пришла… Но гдѣ же ея восторгъ? И неужели это чувство холоднаго, гордаго торжества, промелькнувшее во мнѣ, когда я сказала себѣ, наконецъ, сознательно: „да, это любовь!.. человѣкъ этотъ любитъ меня!..“ неужели это все? И я ждала, что будетъ дальше, но дальше, что-то тяжелое легло у меня камнемъ на сердцѣ, и это бѣдное сердце заныло отъ боли. Я понять не могла, что такое со мною дѣлается, и отчего въ эту минуту во мнѣ все замерло. Я смотрѣла на Рославлева, широко открывъ глаза, въ какомъ-то испугѣ, почти въ отчаяніи и чувствовала, что я не въ силахъ ни слова ему отвѣчать. Къ счастію, онъ былъ не менѣе моего смущенъ и еще менѣе понималъ, что со мною дѣлается. Онъ замѣтилъ, однакоже, мой испугъ.

— Я васъ встревожилъ, мой другъ? сказалъ онъ тихо и нѣжно, положивъ руку свою на мою. Неужели вы до сихъ поръ ни о чемъ не догадывались?

Я попробовала улыбнуться, но улыбка не вышла; я силилась сказать что-то, но не могла извлечь ни звука изъ стѣсненной груди. Все тотъ же камень лежалъ и спиралъ, казалось, дыханіе. Возмущенная и огорченная до послѣдней степени, я дѣлала неимовѣрныя усилія, чтобы сбросить съ себя этотъ гнетъ, и все напрасно… Злость, наконецъ, взяла меня. Мнѣ стали невыносимы близость его лица и руки, и его умоляющій, но тѣмъ не менѣе пристально на меня устремленный взоръ. Я быстро высвободилась и опустила вуаль. Какая-то мысль, еще темная и далекая, промелькнула у меня въ головѣ и какъ будто уже теперь внушила мнѣ осторожность. Мнѣ, вдругъ, не захотѣлось, чтобы онъ читалъ у меня на лицѣ, въ эту минуту, когда я не въ силахъ еще была совладать съ собою.

— Скажите хоть одно слово — прервалъ онъ, наконецъ, тягостное для насъ обоихъ молчаніе — скажите мнѣ что-нибудь.

— Не теперь и не здѣсь… на улицѣ… я не могу… послѣ… не торопите меня, мой другъ! почти умоляла я, рѣшивъ какимъ-то инстинктомъ, что я ни зачто не должна ему отвѣчать теперь сгоряча; что объ этомъ надо подумать и очень серьезно подумать, потому что отъ моего отвѣта много зависитъ, и что, стало быть, прежде всего мнѣ нужна отсрочка, — какая-нибудь, только отсрочка, отсрочка во что бы то ни стало и непремѣнно!

Смущенная и растерянная, я ухватилась за эту мысль, какъ за якорь спасенія.

— Наталья Борисовна — произнесъ онъ, грустно потупивъ голову — если у васъ есть сердце, то вы поймете, что значитъ для меня отсрочка въ эту минуту и каково мнѣ будетъ сегодня разстаться съ вами, не услыхавъ ни слова въ отвѣтъ.

— О, ради Бога, не торопите! заговорила я вдругъ. Что я могу вамъ сказать теперь? Это было такъ неожиданно, что у меня всѣ мысли спутались… Я сама не могу еще хорошенько понять… Не вините меня! не сердитесь, мой другъ! Имѣйте терпѣніе! Вспомните, вѣдь вы сами отчасти тому виной. Вы до сихъ поръ и намека не подали. Вы были такъ ровны и спокойны, говорили только о дружбѣ… и я гордилась этой дружбою… Но могла ли я угадать?

— Отвѣчайте мнѣ хоть одно… Вы вѣрите мнѣ?

Я посмотрѣла ему въ глаза, нѣсколько озадаченная такимъ, вопросомъ; но какое могла я имѣть сомнѣніе?

— Вѣрю, отвѣчала я твердо, — отъ всего сердца вѣрю.

— Ну, если такъ, то и я вѣрю. Вы меня не обманете, потому что вы, если бы и хотѣли, не можете обмануть. У васъ на лицѣ и въ глазахъ свѣтится ваша душа, и такое лицо, такіе глаза не могутъ лгать…

Мы были въ пяти шагахъ отъ нашей квартиры.

— До завтра! сказалъ онъ, протягивая руку.

— Но развѣ вы не войдете къ намъ?

— Нѣтъ, я не въ силахъ; да и вы тоже измучены.

Я медлила. Срокъ, мнѣ назначенный, казался мнѣ страшна близокъ. Неужели же я должна буду завтра отказаться отъ этой любви? промелькнуло у меня въ мысляхъ. Но я не могу рѣшиться на это такъ скоро! Вѣдь это тоже почти, что вовсе отречься отъ жизни!…

Мы стояли съ минуту, ни слова не говоря. Моя рука дрожала въ его рукѣ. Я не смѣла поднять глаза, чувствуя, чта онъ вглядывается въ мое лицо. Это было невыносимо.

— До завтра — шепнула я, и мы разстались.

Поднимаясь по лѣстницѣ, я чувствовала, что голова у меня кружится и ноги подкашиваются; но на сердцѣ вдругъ отлегло… Я похожа была на человѣка, только что-избѣжавшаго крайней; опасности.

VI.

Первое впечатлѣніе мое, когда я пришла въ себя, была чувство свободы: тяжесть, давившая меня, отошла отъ сердца. Въ эту минуту я была рада, очень рада тому, что случилось сейчасъ, и ни за что не отдала бы ни слова изъ сдѣланнаго мнѣ признанія. Но радость моя была скорѣе похожа на счастіе замореннаго бѣдняка, который вдругъ выигралъ порядочный кушъ въ лотереѣ, нежели на восторгъ влюбленнаго сердца, упоеннаго первымъ раздѣломъ взаимности. У героини романа, въ такую минуту, — по хорошо извѣстной метафорѣ, выростаютъ крылья, поднимающія ее на такую высоту, что голова кружится и духъ замираетъ отъ сладостнаго восторга; а я… была счастлива тѣмъ, что первый разъ въ жизни почувствовала себя стоящею обѣими ногами на землѣ и нашла себѣ мѣсто на ней, нашла свою точку опоры… Бездомный бродяга, вдругъ отыскавшій себѣ надежный пріютъ, долженъ испытывать нѣчто подобное. Чувства осѣдлости, инстинктъ домовитости, собственности проснулись во мнѣ и заговорили громко.

Очутившись опять одна въ своей комнаткѣ и въ тѣсной своей обстановкѣ, я вспомнила все безотрадное свое прошлое, и чувство вражды къ нему опять шевельнулось во мнѣ съ такою силою, какую я даже въ себѣ не подозрѣвала. Но я успокоилась, сказавъ себѣ, что всему этому конецъ, что узкая рамка моя раздвинется, и я увижу другой горизонтъ, новый, просторный. И я вздохнула полною грудью, и что-то свѣтлое, ясное коснулось меня теплымъ лучемъ надежды… Какъ радостно мені волновала мысль, что жизнь, съ ея многоразличными интересами, не пройдетъ мимо меня, что ея волна захватитъ край и моего существованія. Но, по мѣрѣ того, какъ въ перспективѣ передо мною развертывалась картина другого, свѣтлаго будущаго съ разнообразными ея перемѣнами, — онъ будущій мужъ мой, — первый и главный виновникъ всего, уходилъ куда-то, на задній планъ.

Вдругъ что-то темное появилось между мною и этой рисующеюся вдали картиною, точно кто-то, подкравшись, захлопнулъ передо мною двери. „Вѣдь ты не любишь его“ — шепнулъ мнѣ какой-то внутренній голосъ — и только обманомъ можешь перешагнуть порогъ этого будущаго… Неужели же тебѣ не совѣстно будетъ солгать этому честному человѣку, который съ такой безграничной довѣрчивостью отдалъ свою судьбу въ твои руки? Брось же воздушные замки, и прежде всего исполни свой долгъ…»

Я содрогнулась… Боже, какимъ могильнымъ холодомъ повѣяло на меня отъ этого долга!… «Да полно, долгъ ли это еще?» — спрашивала я себя, отодвигаясь отъ этого призрака съ невольнымъ страхомъ и отвращеніемъ. — «Не мертвая ли это фраза съ кладбища отвлеченныхъ, непримѣнимыхъ, бездушныхъ, безчеловѣческихъ законовъ? Кого я хочу обманывать? Кого не желаю любить? И если есть человѣкъ, которому я не могу открыть всей правды, — то развѣ это моя вина? И много онъ выиграетъ отъ этой правды, ради которой я должна задушить и мои и его надежды, измѣнить самымъ естественнымъ, самымъ законнымъ требованіямъ своей природы, не давъ ничего взамѣнъ ни ему, ни себѣ. Хорошъ героизмъ! И хорошъ принципъ, требующій такой адской жертвы!… Отречься отъ жизни? Это легко сказать, но больше чѣмъ трудно, — немыслимо, невозможно исполнить! Я готова нести вѣчный укоръ и какое угодно тяжелое наказаніе; но а не готова и не могу рѣшиться на самоубійство! Я не могу умереть, не извѣдавъ жизни….»

Вопросъ, поставленный такимъ образомъ, долженъ былъ скоро рѣшиться въ ту сторону, на которую я инстинктивна склонялась… Чтобы успокоить встревоженную совѣсть, я твердила себѣ, что нѣтъ никакой дѣйствительной и серьезной причины, мѣшающей мнѣ выйти замужъ за Рославлева. Развѣ я даромъ беру его жизнь и ничего отъ себя не даю взамѣнъ? Не приношу съ своей стороны никакой жертвы? Развѣ я не готова всю жизнь свою посвятить его счастью? Но все ли равно, какимъ путемъ войти въ жизнь, лишь бы не быть заживо замурованной, и лишь бы прожить ее честно. А чѣмъ любовь честнѣе простой привязанности? Наконецъ, что такое любовь?

Задавъ себѣ этотъ вопросъ, я скоро рѣшила, что всѣ сомнѣнія, волновавшія меня въ эту минуту, имѣютъ одинъ главный источникъ, — это жоржзандовскій романтизмъ: онъ пріучилъ меня видѣть въ любви какую-то прометееву искру, какой-то небесный огонь, прожигающій душу насквозь; а между тѣмъ, похоже ли это хоть сколько-нибудь на искреннюю, дѣйствительную привязанность сердца къ сердцу? И развѣ сердечная, спокойная преданность не лучше бѣшеной страсти?…. Разсуждая такъ, я почти убѣдила себя, что простое, ясное чувство, которое я испытывала къ Дмитрію Алексѣевичу, пожалуй, будетъ поглубже и попрочнѣй всякой passion divine. Наконецъ, я спросила себя: на чемъ основана у меня увѣренность, что расположеніе мое къ Рославлеву не есть начало любви, или не заключаетъ по крайней мѣрѣ въ себѣ ея возможности? Однакожъ, какъ будто на зло всѣмъ этимъ доводамъ, у меня что-то щемила, въ груди, а сердце глухо молчало. О! какъ дорого я бы дала, и какая радость охватила бы все мое существо, еслибъ въ эту минуту я почувствовала въ себѣ хоть искру того огня, надъ которымъ я такъ издѣвалась!…

Кругомъ меня стало уже совсѣмъ темно, а я еще все сидѣла, — погруженная въ свои думы, какъ вдругъ дверь скрипнула и комната освѣтилась… Вошла матушка, держа въ рукѣ, свѣчу, которую она поставила на столъ. Она подошла ко мнѣ своей тихой походкою и сѣла около меня. «Дмитрій Алексѣевичъ сдѣлалъ тебѣ предложеніе?» спросила она, посмотрѣвъ на меня пристально.

Я вздрогнула, сильно смутилась и не нашлась что сказать.

— Я вижу ужъ по лицу, что у васъ что-то случилось — продолжала она. Отъ материнскихъ глазъ вѣдь не скроешь… Да и повѣрь мнѣ, Наташа, тебѣ же самой будетъ легче, если ты мнѣ разскажешь всю правду.

Слезы подступили мнѣ къ горлу. Видъ ея сѣдыхъ волосъ, ея худого, морщинистаго, почтеннаго лица тронулъ меня какой-то особенной нѣжностью. Мнѣ стало такъ больно за нее и себя, какъ будто я готовилась нанести ей тяжелый ударъ, и въ то же время, какъ страстно хотѣлось мнѣ утѣшить, обрадовать ее! «Отдамъ все на ея судъ», — подумала я, — «она не посовѣтуетъ мнѣ поступить нечестно». И я разсказала ей о признаніи Дмитрія Алексѣевича и о той борьбѣ, которая происходила во мнѣ.

— Другъ мой, Наташа! — проговорила она дрожащимъ голосомъ. Не пренебрегай ты своимъ счастіемъ. Оно не приходитъ дважды. Вспомни твою прошлую жизнь и пожалѣй, если не нашу старость, то твою собственную молодость, которую нечѣмъ помянуть. А что ждетъ тебя впереди? Одиночество, бѣдность, тысяча мелкихъ униженій. Мы вѣдь съ отцемъ твоимъ не вѣчны. Какъ спокойно могли бы мы умереть, еслибъ знали тебя пристроенною за такого хорошаго человѣка, какъ Дмитрій Алексѣевичъ. Много было горя у меня; за то были и радости. Ты же не будешь знать радостей никакихъ, если не выйдешь замужъ. Дмитрій Алексѣевичъ тебя любитъ, почему же и тебѣ не любить его? Честная женщина всегда любитъ своего мужа, если онъ хорошій и добрый человѣкъ. Повѣрь мнѣ, другой любви и не нужно въ бракѣ, потому что страсть сама собою приходитъ, и сама собою уходитъ, а привязанность остается. Если Дмитрій Алексѣевичъ тебѣ нравится и ты уважаешь его, то я благословляю тебя дать ему свое согласіе, и я увѣрена, что мое материнское благословеніе принесетъ тебѣ счастіе!

Долго говорила она въ такомъ родѣ, а я слушала ее почти съ радостнымъ волненіемъ. Слова ея совпадали съ моими тайными желаніями, и въ моихъ глазахъ она была права. Мы были бѣдны, и черная полоса неудачъ, какъ тѣнь, шла по пятамъ за нами. И вдругъ, въ первой разъ послѣ долгихъ лѣтъ печали и горя, судьба улыбнулась намъ. Она сулила не журавля въ небѣ… И бросить этотъ подарокъ, потому что слѣпой божокъ не зажегъ въ моемъ сердцѣ капризнаго огонька… какое дурачество и безуміе! «Но я хочу и буду любить» — говорила я про себя рѣшительно. «Онъ хорошій, умный, благородный человѣкъ! Какого героя мнѣ еще нужно! Развѣ воля и разсудокъ безсильны? Но въ такомъ случаѣ, и если дѣйствительно любовь есть чудо, — дожидаться ее обидно и возмутительно… Я не хочу, мнѣ не нужно чуда! Я слишкомъ горда, чтобы отдать во власть слѣпой и таинственной силы случая свою судьбу, я хочу сама управлять ею. Да, я не желала себя подчинить тому, чего я не знаю, и не обязана вѣрить всѣмъ этимъ, такъ-называемымъ непосредственнымъ проявленіямъ сердца. Кто мнѣ поручится, что онѣ не лгутъ? И могу ли я быть увѣрена, что пламя, благоволившее вспыхнуть, — сегодня, случайно и безотчетно, завтра, также случайно и безотчетно, не вздумаетъ, вдругъ, потухнуть? Нѣтъ! любовь должна быть результатомъ взаимной симпатіи, уваженія, дружбы, преданности, совокупности интересовъ, общности жизни! Да будетъ такъ! Жаль только, что Дмитрій Алексѣевичъ такой идеалистъ! (Я знала, какъ нельзя лучше, и на этотъ счетъ у меня не было ни малѣйшаго сомнѣнія, что онъ никогда на мнѣ не женится, не будучи убѣжденъ, что чувство его взаимно). Впрочемъ, ему хорошо быть идеалистомъ. Онъ, какъ и всѣ мужчины, свободенъ любить по выбору, а я нѣтъ. Бракъ для нихъ не есть дверь, черезъ которую входятъ въ жизнь. Имъ не твердятъ почти съ колыбели, какъ намъ: „бракъ — ваше естественное и единственное призваніе“ внѣ котораго вы осуждены бродить, какъ живые мертвецы, — не находя себѣ ни мѣста, ни цѣли?» Это было общее наше прошедшее, наша исторія, а чья жизнь не солидарна съ исторіею? Кромѣ того, и личное мое прошлое не могло не тяготѣть надо мною. Въ эти десять лѣтъ моей печальной, тѣсной и одинокой до одичалости жизни, я мало-по-малу какъ будто бы отупѣла сердцемъ. Говорятъ, любовь есть высшее проявленіе чувства, высшая степень его энергіи. А у меня энергія вся потрачена на пустыя мечты, изсякла въ борьбѣ съ тоскою и горемъ, и я, быть можетъ, уже не способна любить…

Но онъ любитъ меня и хочетъ на мнѣ жениться, а я хочу жить, и потому выйду за него — вотъ начало и конецъ. Начало, да, но конецъ? Кто можетъ сказать заранѣе, каковъ будетъ конецъ?

VII.

На другое утро, я встала послѣ безсонной ночи съ тупой головной болью, но съ яснымъ сознаніемъ того событія, которое должно было сегодня совершить переворотъ въ моей жизни. Мать, вѣроятно, передала отцу вчерашній нашъ разговоръ, потому что, когда я пришла поздороваться съ нимъ, онъ ласково улыбнулся мнѣ (что случалось съ нимъ очень рѣдко), какъ будто заранѣе одобряя меня. Но увидѣвъ мое блѣдное и унылое лицо, онъ видимо испугался и сказалъ глухимъ голосомъ: «тебѣ двадцать-восемь лѣтъ! Посидѣла ты таки дома! Довольно было нашихъ попеченій и заботъ: пора и самой о себѣ подумать, и насъ пожалѣть!»

«Пожалѣть!» — онъ повторялъ слова матери. Стало быть, я у нкхъ какъ бремя на шеѣ. Пожалѣть — значило освободить, снять съ нихъ эту тяжелую заботу и свалить на другого…

Бѣдныя дочери! Я пожалѣла ихъ, и себя, и въ эту минуту послѣднее колебаніе мое исчезло.

День клонился къ вечеру. Въ комнатѣ еще не было темно, но на всемъ лежала та прозрачная полутѣнь, въ которой краски и рѣзкія очертанія стушевываются. И чѣмъ быстрѣе темнѣло, тѣмъ больше я радовалась: въ полумракѣ я буду смѣлѣе, и это лицо, на которомъ, какъ онъ сказалъ, свѣтится моя душа, не выдастъ меня.

Наконецъ, раздался звонокъ, возвѣщавшій рѣшительную минуту. Сердце мое подпрыгнуло, когда онъ вошелъ. Несмотря на темноту, я увидѣла или скорѣе догадалась, что лицо его была блѣдно и что онъ былъ очень смущенъ. Это смущеніе тотчасъ же сообщилось и мнѣ, и къ великой моей досадѣ, было такъ сильно, что въ первую минуту я также, какъ вчера, положительно не могла произнесть ни полслова.

Не помню, что онъ сказалъ мнѣ, — но помню взглядъ, который онъ устремилъ на меня. Подъ этимъ взглядомъ всѣ приготовленныя мною слова исчезли изъ памяти, и что-то другое чуть не сорвалось съ языка. Послѣ большого усилія надъ собою, я однако оправилась и, улыбаясь, но все еще молча, подала ему руку…. Эта рука была холодна, какъ ледъ.

— Моя? шепнулъ онъ, схвативъ ее и покрывая горячими поцѣлуями.

— Ваша, пробормотала я, едва внятно.

Онъ, вдругъ какъ будто бы опьянѣлъ отъ радости и началъ упрашивать, чтобы я это слово повторила еще и еще.

— Дайте мнѣ убѣдиться, что я не ослышался, — говорилъ онъ, — и не дивитесь, что я какъ будто не вѣрю своимъ ушамъ. Счастье такъ велико, и я столько разъ увѣрялъ себя, что оно невозможно; я такъ боялся!… О! еслибъ вы знали, милая, дорогая Наталья Борисовна, какъ я боялся! Вѣдь мнѣ нѣтъ дороги назадъ…. Я не умѣлъ полюбить осторожно и въ половину…. Я отдалъ себя всего и навсегда, невозвратно.

Мы сѣли; онъ робко придвинулся. Въ комнатѣ стало такъ темно, что я едва могла видѣть его лицо, но я чувствовала его дыханіе у себя на щекѣ и его рука тихо коснулась моего пояса. Холодная дрожь пробѣжала по нервамъ моимъ. Я откинулась вся назадъ, отвернула лицо и, закрывъ глаза, тяжело дышала.

Темнота, въ которой сначала я видѣла для себя защиту, потеряла теперь весь смыслъ, и съ каждой минутою становилась страшнѣе.

— Вы любите? Выговорите хоть разъ это слово! упрашивалъ онъ, дайте мнѣ разомъ обнять всю мѣру моего счастія!

— О, маловѣрный! произнесла я, вскочивъ и почти въ отчаяніи. Ему мало видѣть и знать; ему нужно еще коснуться пальцемъ…. «до моихъ ранъ» — чуть, было, не прибавила я, но, спохватившись, шепнула ему: «Я васъ люблю» — и почти выбѣжала изъ комнаты.

Черезъ минуту, оправившись, я зажгла двѣ свѣчи и вернулась съ ними обратно въ гостиную.

Дмитрій Алексѣевичъ сидѣлъ точно въ какомъ-то забытьи. Въ глазахъ его горѣлъ лихорадочный огонь; на губахъ бродила улыбка блаженства. Я не знаю почему, но въ эту минуту онъ произвелъ на меня непріятное впечатлѣніе. Роль любовника рѣшительно была ему не къ лицу. Я отворачивалась насколько было возможно и старалась не глядѣть. Я чувствовала свою вину передъ нимъ, и въ то же время досадовала на него, зачѣмъ онъ поставилъ меня въ это тягостное положеніе, зачѣмъ требовалъ любви и не съумѣлъ внушить ее, зачѣмъ держалъ себя на первыхъ порахъ такъ спокойно и ровно и пріучилъ смотрѣть на себя, какъ на друга? Я искренно вѣрила въ эту минуту, что веди онъ себя иначе сначала, другія струны зазвучали бы у меня въ душѣ, и теперь, въ это торжественное мгновеніе, — я не сидѣла бы передъ нимъ неподвижно, а испытывала бы сама та счастіе, отраженіе котораго я видѣла съ завистью и досадою въ его лицѣ. Пустыя иллюзіи и позднія сожалѣнія! Не та ли самая досада мнѣ васъ подсказывала?

Надо, однако, было окончить какъ-нибудь. То, что я выдержала, было едвали не выше моихъ слабыхъ силъ, и я до-сихъ-поръ удивляюсь, какъ мнѣ удалось пройти, не споткнувшись, все это тяжелое испытаніе…. Темнота не могла служить мнѣ теперь…. въ комнатѣ были свѣчи…. Я попробовала шутить; но это мнѣ вовсе не удалось. Шутки, вмѣсто того, чтобъ успокоить его, какъ я надѣялась, производили совершенно обратное дѣйствіе. Недоумѣніе и тревога вспыхивали на его лицѣ. То онъ тупѣлъ и не могъ ничего понять, то, вдругъ, у него являлась какая-то странная зоркость, и онъ заглядывалъ въ мои мысли глубже, чѣмъ мнѣ это нужно было. Я путалась и нѣсколько разъ совсѣмъ не знала, что ему отвѣчать, не знала, куда дѣваться отъ его взгляда. Допросамъ, казалось, конца не будетъ. Давно ли? И что было прежде? И когда я успѣла узнать, и вѣрно ли я узнала себя? Не слишкомъ ли мало я имѣла времени? И что, юсли я теперь, можетъ быть, сожалѣю, что я увлеклась?

Досада меня взяла. Измученная до-нельзя всей этой пыткой, я забыла о томъ, какъ мало я въ сущности ему высказала, и какъ естественна была его жадность узнать что-нибудь дальше этихъ трехъ словъ, которыя онъ у меня вымолилъ.

— Знаете, — я сказала, — я почти сожалѣю теперь, что призналась вамъ сразу. Мнѣ бы слѣдовало отсрочить недѣли на двѣ, да хорошенько проучить васъ этимъ временемъ.

Онъ усмѣхнулся, но какъ-то болѣзненно. — Вотъ женщины! — произнесъ онъ. А еще говорятъ, что у нихъ нѣжное сердце. Жесточе этого вашего сожалѣнія трудно себѣ вообразить что-нибудь. Ребенокъ, прокалывающій булавкою муху, чтобъ видѣть, какъ она будетъ корчиться, — кошка, играющая съ своей добычею….

— Постойте, — перебила я весело, радуясь, что мнѣ удалось, наконецъ, повернуть разговоръ на другую тему…. Если ужъ рѣчь пошла о томъ, кто кого больше мучитъ, то нашъ полъ долженъ, по всей справедливости, уступить вамъ часть несомнѣннаго первенства. Мы, слабыя, жалкія ученицы въ сравненіи съ вами, изучившими это дѣло во всемъ его совершенствѣ.

— Увертываетесь, мой другъ!

Къ несчастью, это была сущая правда, и я покраснѣла.

— Но, Богъ съ ними, съ женщинами! продолжалъ онъ нетерпѣливо. Какое мнѣ дѣло до нихъ? Для меня существуетъ теперь въ цѣломъ свѣтѣ одна только женщина…. Это вы: — Наташа, прибавилъ онъ тише, и страсть вспыхнула снова въ его глазахъ, — Наташа! мой другъ! Моя жена!… Не правда ли, — вѣдь вы согласны?

— Вы, кажется, еще сомнѣваетесь?

— Опять увертки и шутки. Не мучьте меня, не сводите съума! Мнѣ не до шутокъ! Скажите мнѣ прямо и ясно, желаете ли вы этого Наташа?… Вѣрите ли, что вы со мною будете счастливы?

Какъ я обрадовалась, что онъ предложилъ мнѣ вопросъ въ такой формѣ. На этотъ разъ я могла смѣло посмотрѣть ему въ глаза и по совѣсти отвѣчала ему утвердительно…. Боже мой, сколько извилинъ и изворотовъ въ человѣческомъ сердцѣ! И къ какой казуистикѣ способна эта ханжа — наша совѣсть!

На другой день, послѣ полудня, Дмитрій Алексѣевичъ явился къ моимъ родителямъ съ формальнымъ предложеніемъ, которое, разумѣется, было принято съ радостью. За обѣдомъ, мы пили даже шампанское. Всѣ были веселы, а я веселѣе всѣхъ. Я много говорила, смѣялась и была любезна, внимательна къ Дмитрію, какъ настоящая невѣста. Онъ же былъ весь какъ будто бы поглощенъ своимъ счастіемъ, и только восторженный взоръ, который онъ не спускалъ съ меня, позволялъ мнѣ догадываться о томъ, что происходило въ его душѣ.

По просьбѣ его, свадьба назначена была черезъ шесть недѣль, и онъ взялъ слово, съ моихъ родителей не дѣлать мнѣ никакого приданаго (впрочемъ, и не на что было бы….) О матеріальной сторонѣ нашего будущаго обзаведенія онъ хотѣлъ, чтобы ему предоставлено было право исключительно позаботиться.

И никто лучше его не могъ позаботиться. Но всѣ эти хлопоты, по его желанію, я раздѣлила съ нимъ. Вмѣстѣ мы все покупали, вмѣстѣ и выбирали мебель, и нанимали квартиру. На покупку же мнѣ бѣлья и разныхъ другихъ принадлежностей моего туалета, онъ упросилъ мою мать, которая крѣпко его полюбила, — взять у него тысячи двѣ.

Времени оставалось такъ мало, что мы должны были торопиться, и потому дни и недѣли шли у насъ быстро въ какой-то пріятной суетнѣ.

Заботы и хлопоты значительно отрезвили Дмитрія; порывы его стали рѣже и сдержаннѣе; онъ какъ будто совсѣмъ забылъ о себѣ и думалъ только о моей радости, о моемъ счастьѣ. Вообще, я была очень довольна имъ. Это было, пожалуй, самое лучшее время моей жизни.

Свадьба наша была отпразднована совершенно домашнимъ порядкомъ, — передъ самымъ рождественскимъ постомъ.

VIII.

«Я ли это?» спрашивала я себя, осмотрѣвшись черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ вѣнца. «Я какъ-то себя не узнаю…. Я точно упала съ большой высоты или проснулась послѣ какого-то долгаго, долгаго сновидѣнія, и связь недавняго прошлаго съ настоящей дѣйствительностью какъ-то странно оборвана…. Да, я упала и страшно упала! Вся гордость моя разбита въ прахъ!… Птица, у которой отрублены крылья, должна испытывать нѣчто подобное, печально толкаясь внизу, на землѣ, и чувствуя, что ей никогда уже болѣе не придется летать!… Вотъ тебѣ и осѣдлость!…»

Въ какіе-нибудь полгода замужней жизни я страшно состарѣлась сердцемъ, — состарѣлась такъ, что многое — не только изъ прежней дѣвичьей жизни, но изъ пережитаго въ этотъ короткій срокъ, — не можетъ ужъ болѣе никогда повториться въ моей душѣ и остается понятно только по воспоминанію…. Теперь мнѣ уже все равно, и я только изрѣдка плачу, такъ, съ дуру, — сама не зная о чемъ; все же еще какъ-то больно припомнить свой прошлый стыдъ и то униженіе, которое я испытала.

Но это чувство обиды — глупое чувство, потому что оно безпредметно. «Кто виноватъ? — спрашивала я себя тысячу разъ и не могла найти никакаго отвѣта…. Родители?» Но развѣ они не видѣли, что я тоскую и сохну, и развѣ они не желали мнѣ всей душою добра? Или, можетъ быть, меня обманули эти наивные простаки, рутинёры, которые слѣпо вѣрятъ, что общія правила придуманы именно для нашего счастья и служатъ вѣрнѣйшимъ путемъ, къ его достиженію? Но, развѣ я сама не была одною изъ нихъ и не увѣрила себя въ простотѣ души, что, слѣдуя общему правилу, я должна получить искомое?… И что же, если уже на то пошло, то развѣ я не получила его? Я искала земли, и вотъ она у меня подъ ногами; что-жъ дѣлать, если немножко грязна, нельзя же быть слишкомъ разборчивой!… Далѣе, мнѣ нужна была теплота и солнце. Безумная! Да развѣ ты ихъ не получила? Вѣдь у тебя есть мужъ, горячо тебя любящій, человѣкъ, который на тебя не насмотрится, который готовъ свою душу отдать за твои усмѣшки и ласки? Какой же еще теплоты, какого другого солнца нужно тебѣ?…

Что возражать противъ этого? Ничего я не могу возразить; все это правда. О! если бы только правда эта хватила хоть на волосъ далѣе! Еслибы солнце это согрѣло меня! Еслибы я только могла, послѣ всѣхъ напряженныхъ усилій, которыя я надъ собою дѣлала, полюбить Дмитрія чувствомъ хоть сколько-нибудь похожимъ на его собственное; — все могло бы еще загладиться, и я, мало-по-малу, со временемъ, помирилась бы совершенно съ прошедшимъ…. Но этого нѣтъ, и минутная ложь должна быть увѣковѣчена, должна стать удѣломъ всей жизни, должна повторяться на каждомъ шагу, ежеминутно, — словомъ и дѣломъ, — въ ласкахъ, улыбкахъ и взглядахъ, въ каждомъ поступкѣ, который отъ брачнаго алтаря и до гроба я совершаю и буду когда-нибудь совершать!… Вотъ гдѣ проклятіе! Вотъ отрава, которую я должна пить, не поморщившись, ежедневно, и которая, мало-по-малу, должна войти въ мою плоть и кровь, должна измѣнить и преобразить меня такъ, что я, наконецъ, сама перестану быть собою, сама стану живою ходячею ложью! Не тяжесть долга смущаетъ меня, а то, что, даже и свыкшись съ нею, я все-таки не могу уважать этотъ долгъ. Еслибъ бремя его раздавило меня, еслибъ я знала, что я не вынесу и зачахну, это было бы еще не такъ оскорбительно. Но этотъ долгъ сдѣлалъ меня рабою, и мнѣ остается только желать, чтобы всякая намять о прошлой свободѣ, всякое сожалѣніе исчезли въ сердцѣ моемъ безслѣдно….

Сказавъ это, я сказала худшее, но все же по совѣсти не могу утверждать, чтобы это худшее было одно и наполняло всю мою новую жизнь въ ту раннюю пору, когда я говорила это себѣ. Еслибъ въ моей новой жизни не было ничего, кромѣ этого, я бы ее не вынесла. Еслибы нищій былъ совершенно нищій, и ему положительно нечего было ѣсть, — онъ умеръ бы съ голоду, а я осталась жива…. Мало того, еслибы у меня спросили, въ ту пору, хочу ли я воротить прошедшее, я думаю, что я бы сказала: «нѣтъ»….

Жизнь моя, въ общемъ итогѣ, была обыкновенная жизнь и имѣла свои хорошія, сносныя стороны. Въ новой клѣткѣ было просторнѣе и теплѣе, чѣмъ въ старой, и я, наконецъ, отдѣлалась отъ этого дѣвичьяго недуга: чувства неосязаемой пустоты и томительнаго, безцѣльнаго ожиданія. Я не мечтала уже о будущемъ; я вся погружена была въ настоящее и дрожала, чтобы оно какъ-нибудь не ускользнуло изъ рукъ, не потому, чтобы оно было отрадно, а потому что было дорого куплено. Мой кругозоръ съузился; я сама осѣла и съёжилась, и перестала въ своихъ глазахъ быть первымъ лицомъ. Всѣ помыслы и заботы мои сосредоточились на другомъ человѣкѣ. Онъ былъ удѣлъ мой въ жизни, мое достояніе, призъ, который я выиграла, и онъ мнѣ сталъ дорогъ, какъ бѣдняку дорогъ его послѣдній рубль. У меня ничего болѣе не было, и я ничего болѣе не могла пріобрѣсть. Худо ли, хорошо ли, а это было одно, и это одно стало для меня все….

Вотъ одна изъ причинъ моей преданности Дмитрію. Другая — что было упорство, заложенное глубоко въ моемъ характерѣ, и остатокъ моей разбитой, униженной, но все еще не покинувшей меня гордости. Сдѣлала — думала я — такъ сдѣлала, а каковы бы ни были послѣдствія моего дѣла, я отъ него не отрекусь. Я останусь при немъ и буду стоять на немъ. Къ тому же, я не могла помириться съ мыслію, что я обманомъ украла его любовь, и я сказала себѣ: такъ или иначе, а я ему заплачу за это одно, украденное, всѣмъ, чѣмъ я могу заплатить. Я буду вѣрной женою и преданнымъ другомъ. И то, и другое казалось легко, потому что я уважала его и любила, — какъ человѣка, а къ мужу привыкла настолько, что ласка его не обдавала уже меня, по прежнему, холодомъ, и самая ложь моихъ отношеній къ нему не могла унизить меня больше того, какъ я ужъ была унижена. Время и дѣти должны были довершить остальное.

Такъ я разсчитывала, и насколько успѣхъ моего разсчета зависѣлъ собственно отъ меня, я могла быть спокойна, потому что я знала себя. Но я знала уже немного и Дмитрія, или, вѣрнѣе сказать, узнала за это послѣднее время, потому что о прежнемъ дѣвичьемъ знаніи не стоитъ и говорить. Дитя, прочитавшее по складамъ одну страницу изъ книги, гораздо вѣрнѣе можетъ судить о ея содержаніи, чѣмъ мы о настоящемъ характерѣ человѣка, съ которымъ мы не жили подъ одной кровлею и не вели никакого серьезнаго дѣла, а такъ, — что называется, играли въ пріятные разговоры.

Повторяю, я знала уже отчасти мужа, и съ этой-то стороны я не могла считать себя въ безопасности. Слѣпая вѣра, одна, до-сихъ-поръ, скрывала отъ глазъ всю истину; но эта вѣра была обаяніе, навѣянное его безграничной страстью, и далеко не составляла природной черты характера. Отъ природы онъ былъ недовѣрчивъ и подозрителенъ, а горькій опытъ, вынесенный изъ жизни, сдѣлалъ его мизантропомъ. Достатокъ пришелъ къ нему поздно. Всего какіе-нибудь два года тому назадъ онъ получилъ наслѣдство отъ тетки, которая умерла въ Женевѣ, и которую онъ никогда въ глаза не видалъ; но въ ту пору ему было почти сорокъ лѣтъ, и вся его молодость лежала ужъ позади. Вся она была одинъ длинный рядъ страданій я неудачъ… Первый шагъ его въ жизни былъ страшно несчастливъ. Онъ кончилъ университетскій курсъ съ большимъ успѣхомъ и готовилъ себя къ ученой карьерѣ. Это было въ началѣ сороковыхъ годовъ. Дмитрій разсчитывалъ ѣхать въ Берлинъ, чтобы тамъ окончить свою диссертацію на магистра, но письмо изъ Моршанска, гдѣ отецъ его велъ большія дѣла по подрядамъ съ казною, заставило его отложить этотъ планъ, — какъ онъ полагалъ, на короткое время.

Надо было похлопотать объ уплатѣ значительной суммы, въ которой казна отказывала — какъ увѣрялъ отецъ — изъ-за пустого недоразумѣнія. Это недоразумѣніе, оказалось, однако, гораздо значительнѣе, чѣмъ онъ ожидалъ, и разрослось въ процессъ, отъ развязки котораго, какъ оказалось скоро, зависѣло доброе имя старика Рославлева и все его состояніе. Отецъ не могъ бросить свои дѣла и умолялъ его Христомъ-Богомъ взятъ на себя ходатайство въ Петербургѣ, клятвенно увѣряя, что дѣло не можетъ продлиться долѣе нѣсколькихъ мѣсяцевъ. Но онъ жестоко ошибся: тяжба тянулась пять лѣтъ, была проиграна, и оба они остались нищими. Всѣ молодыя мечты и надежды сына были разбиты въ прахъ. Онъ долженъ былъ окончательно бросить науку и поступить на службу…. Съ этого времени, горе, нужда, забота, вѣчная осень петербургскаго климата и унылый, бездушный трудъ за канцелярскимъ столомъ стали его удѣломъ. Къ службѣ онъ былъ мало способенъ и ненавидѣлъ тѣ отношенія, въ которыя она ставила его съ окружающими людьми, а потому, разумѣется, не далеко ушелъ. Затертый, обманутый, обойденный со всѣхъ сторонъ, въ пренебреженіи и загонѣ у людей, которые его мизинца не стоили, — больной, раздраженный, убитый духомъ, — онъ одичалъ, и характеръ его получилъ ту глубокую складку, — которую уже ничто потомъ не въ силахъ было изгладить. Въ основѣ его легло чувство враждебнаго, гордаго отчужденія отъ людей и презрѣнія къ людямъ, снаружи выражавшееся какою-то дикою, неприступной замкнутостью.." Одинъ за однимъ, всѣ старые его друзья и пріятели отъ него отшатнулись. Онъ самъ, мало-по-малу, отсталъ отъ общества и ушолъ въ себя. Но всѣ эти явленія были болѣзненныя. Подъ суровой корой, натертой снаружи, въ «груди его билось сердце, не созданное для одиночества. Инстинктивно оно искало выхода изъ своей тюрьмы, — и тутъ-то его опять ожидала невзгода…

Тридцати лѣтъ, — онъ привязался со всей силою первой любви къ молодой, очень хорошенькой дѣвушкѣ, которая долго ласкала его улыбками, нѣжными взглядами и намеками, — издали походившими на застѣнчивое признаніе. Не сомнѣваясь, что онъ любимъ, онъ высказалъ ей, однажды, все и сдѣлалъ прямой, серьезный вопросъ. Но она посмотрѣла ему въ глаза спокойно и пристально. „А что будетъ, если я вамъ скажу — да“? спросила она съ загадочной усмѣшкою. Онъ отвѣчалъ, что онъ будетъ невыразимо счастливъ, и проч. „О! это само собой разумѣется“, — перебила она; — „ну, а послѣ что?“ Онъ ей объяснилъ свои средства и прибавилъ, что если она находитъ ихъ недостаточными, то имъ придется нѣсколько подождать. „Въ такомъ случаѣ, — отвѣчала она, — и я ужъ васъ прошу подождать отвѣта“.

Послѣ этого, она совершенно перемѣнилась къ нему и черезъ годъ вышла замужъ за управляющаго какимъ-то богатымъ имѣніемъ, пожилого, обрюзглаго, толстаго отставного майора.

Попытка эта убила надолго въ его душѣ всякую вѣру въ женщину, и ему нужно было лѣтъ десять горькаго одиночества, нужна была та совершенная перемѣна его обстоятельствъ, которая возвратила ему свободу, нужна была, наконецъ, случайная встрѣча съ такимъ же нравственно-нищимъ и бездомнымъ существомъ, какъ онъ самъ, чтобы опять повѣрить и… быть еще разъ обманутымъ….

На наше несчастіе, мы пришли къ этой встрѣчѣ съ двухъ, совершенно противуположныхъ концовъ и, встрѣтясь, загородили другъ другу дорогу… Откуда я шла и чего я искала, — объ этомъ довольно ужъ было говорено. Мнѣ нужна была жизнь и реальное дѣло жизни, а онъ шелъ прочь отъ жизни, уходилъ изъ этого дѣла, побѣжденный, разбитый, изнемогающій отъ усталости, и ему нужно было убѣжище въ сердцѣ, которое бы его пріютило и отогрѣло. Онъ бѣжалъ отъ людского общества въ свой внутренній, неприступный замокъ, въ свое замкнутое, гордое я, — и ему нужно было другое я, одержимое такимъ же чувствомъ враждебнаго отчужденія отъ людей, другое я, которое слилось бы съ его собственнымъ и замѣнило ему весь міръ. Потому-то его и не могла удовлетворить простая связь, въ которой двѣ стороны только склеены между собой и сохраняютъ еще свой смыслъ, какъ нѣчто отдѣльное другъ отъ друга. Ему нужна была Наташа, такая, какъ есть, ни на волосъ лучше или иначе. Это онъ самъ говорилъ мнѣ сто разъ и это сущая истина. Но тутъ-то я и попала въ самое сердце противорѣчія… Это истина, сущая, несомнѣнная истина, и вмѣстѣ съ тѣмъ это ложъ, проклятая, горькая, невозвратная ложь!…

IX.

Въ Петербургѣ, когда-то давно открыта была растрата громадной казенной суммы, и я помню разсказы, которые доходили до насъ стороной о главныхъ подробностяхъ этого дѣла. Человѣкъ, растратившій деньги, зналъ, что его преступленіе не можетъ долго оставаться тайной и за годъ уже предвидѣлъ бѣду, висѣвшую надъ его головой. Никакихъ средствъ ее отвратить у него не было, а между тѣмъ онъ жилъ, судя по всему, спокойно, весело, и никогда въ его домѣ не было такихъ пріемовъ, праздниковъ и пировъ, какъ въ этотъ послѣдній годъ… Прежде, я не могла понять этой безпечности, а теперь понимаю. Я тоже обманула довѣріе, на меня возложенное, растратила собственность, принадлежащую другому лицу и впуталась вмѣстѣ съ нимъ въ колею, которая, ранѣе или позже, должна была неминуемо привести насъ обоихъ къ печальной развязкѣ Надъ головою моею тоже висѣлъ Дамокловъ мечъ, и волосокъ, его удерживающій, казался такъ тонокъ, что страшно даже и вспомнить. А между тѣмъ, я въ общемъ итогѣ, — была спокойна и весела.

Мы жили согласно и дружно. Въ домѣ у насъ былъ достатокъ. Мать и отецъ, которые часто насъ посѣщали, не могли нарадоваться на нашу новую, свѣтлую обстановку, отъ которой, казалось, вѣяло счастіемъ. Да признаюсь, и я сама глядѣла съ довольной улыбкою на всѣ эти маленькія удобства, которыя насъ окружали… Ковры, паркетъ, — вездѣ такъ свѣтло и чисто… а въ кабинетѣ у Дмитрія, — что за прелесть! каминъ, а возлѣ камина большой турецкій диванъ, а кругомъ, во всю стѣну, отъ полу до самаго потолка, — маленькая библіотека его и моихъ любимыхъ книгъ. Въ этой комнатѣ мы сидѣли большую часть дня, — и я была въ ней полной хозяйкою. Даже, когда онъ былъ занятъ, я могла оставаться тамъ, приходить, уходить, не мѣшая ему, такъ онъ любилъ, чтобы я была возлѣ него… „Это солнце мое“ — говорилъ онъ — „приходитъ ко мнѣ и уходитъ, и я люблю солнце, — оно мнѣ не можетъ мѣшать“. Впрочемъ, занятія его, послѣ того, какъ онъ бросилъ службу, были не спѣшныя и даже едвали серьезныя. Такъ, больше по старой привычкѣ, копался онъ въ книгахъ и что-то записывалъ. А я садилась на этотъ славный широкій диванъ и, выбравъ какую-нибудь хорошую, дѣльную книгу, читала ее, то-же до старой привычкѣ, — поджавъ подъ себя ноги. И въ эти минуты мнѣ иногда было такъ хорошо, такъ хорошо! Такое отрадное чувство удовлетворенія разливалось во всемъ моемъ существѣ при мысли, что я, наконецъ, добилась до своего! — „Да, это уже не мечта“ — думала я. „Я не ношусь въ безвоздушномъ пространствѣ и не витаю, какъ тѣнь, въ кругу безтѣлесныхъ вымысловъ!… И я не боюсь больше книгъ; я помирилась съ ними, потому что онѣ не умчатъ меня болѣе никуда. Нѣтъ! Шутки! Я крѣпко стою на землѣ и на своей землѣ, у себя дома, въ своемъ углу, и никто меня не торопитъ далѣе, никто не ждетъ съ тоскою и воздыханіями, чтобы я поскорѣе убралась прочь… Я въ пристани! Я на мѣстѣ!… О! Какое бы это было счастіе, если бы это мѣсто не было краденое!…“

Жизнь наша текла ровно и гладко. Мы были почти все время вмѣстѣ, вдвоемъ, читали, гуляли и выѣзжали вмѣстѣ. Я очень любила театръ, особенно оперу, и Дмитрій не пропускалъ ни одного удобнаго случая доставить мнѣ это, до сихъ поръ почти незнакомое мнѣ удовольствіе. Вообще, онъ ухаживалъ за мною, какъ отецъ за балованной дѣвочкою — единственной дочерью. Я едва успѣвала чего-нибудь пожелать, какъ мое желаніе было уже исполнено, нерѣдко даже угадано, прежде, чѣмъ я успѣвала сама себѣ дать въ немъ отчетъ. Въ первое время мнѣ это нравилось, потому что меня никогда не баловали; но, мало-по-малу, стало надоѣдать, какъ слишкомъ изысканная и слишкомъ мелко истертая пища подъ конецъ становится приторною… Но объ этомъ послѣ…

У васъ были знакомые: очень немного. Это былъ небольшой кружокъ старыхъ пріятелей Дмитрія, которые его бросили, когда ему не везло и онъ обѣднѣлъ, или вѣрнѣе сказать, — онъ ихъ бросилъ, замѣтивъ, какъ ему показалось, холодность и пренебреженіе, а они не нашли нужнымъ его удерживать и, можетъ быть, были рады этому, или имъ было все равно. Но потомъ, во время поѣздки его за-границу, когда онъ оставилъ службу и его обстоятельства совершенно перемѣнились, онъ встрѣтилъ кого-то изъ этихъ людей, и былъ такъ обласканъ, осыпанъ такими упреками за его непростительную — какъ они называли — забывчивость, приглашенъ такъ усердно въ ихъ домъ по возвращеніи, что не было никакой возможности долѣе дуться и мало-по-малу, — старыя связи были возобновлены.

Для меня этотъ рядъ новыхъ лицъ, съ немногими изъ которыхъ я скоро сблизилась, была едва ли не самая интересная сторона моей новой жизни. Я жаждала общества, какъ человѣкъ, долгое время тяготившійся въ заверти и бездѣйствіи, жаждетъ открытаго, свѣжаго воздуха и движенія. Когда у насъ собирались, или мы выѣзжали куда-нибудь и проводили вечеръ съ людьми, меня узнать нельзя было, такъ быстро, неожиданно я измѣнялась. Я становилась жива, весела, разговорчива, рѣзвилась, какъ птица, выпущенная изъ клѣтки, и хохотала, какъ школьница. Все, что таилось въ груди моей молодого и прыткаго, что было сжато и сдавлено тамъ, какъ газъ въ бутылкѣ; плотно закупоренной и неподвижно стоящей на погребѣ, въ холоду, вдругъ начинало бродить, бунтовать и вырывалось наружу съ неудержимымъ порывомъ. Въ такія минуты Дмитрій, — я со стыдомъ признаюсь, — былъ совершенно забытъ и исчезалъ съ моего горизонта, какъ будто бы его вовсе не существовало; а вмѣстѣ съ нимъ — забыты были и всѣ разсчеты, всѣ планы, входившіе въ кругъ твердо принятой мною рѣшимости — пожертвовать всѣмъ для его счастія. Все это испарялось и улетало куда-то, какъ испаряются въ человѣкѣ подъ-часъ лучшія изъ его намѣреній, если они идутъ наперекоръ его темпераменту и природѣ, — и я приходила въ себя не ранѣе, какъ оставшись опять съ нимъ вдвоемъ. Но тогда уже было поздно, и я могла замѣтить только, что онъ какъ-то притихъ и съежился, что я совершенно естественно приписывала его лѣтамъ, отвычкѣ ютъ общества и усталости.

Я изучила его не вдругъ, и долго, долго еще не знала, до какой страшной степени человѣкъ этотъ былъ гордъ; а потому не могла постичь его глубокой сдержанности и этой привычки таить свои страданія отъ людей, нажитой имъ въ эпоху его загона и пренебреженія между людьми. Онъ былъ настоящій дикарь въ этомъ смыслѣ, и могъ бы напомнить собою тѣхъ плѣнныхъ мучениковъ, о которыхъ разсказываетъ Шатобріанъ, мучениковъ, считавшихъ стыдомъ для себя малѣйшій стонъ, и съ презрительной усмѣшкою на лицѣ выносившихъ лютую нитку.

Это была самая несчастная черта въ его характерѣ, и какъ л, на бѣду свою, слишкомъ поздно успѣла понять, — она долго играла роль западни, неумышленно имъ поставленной у меня подъ ногами. Если бы я имѣла какія-нибудь ясныя данныя, чтобы во-время угадать, когда онъ огорченъ, я знала бы, какъ мнѣ себя вести и избѣжала бы множества мелкихъ и крупныхъ ошибокъ, о которыхъ а узнавала въ дѣйствительности только тогда, когда онѣ успѣвали уже произвести свое полное дѣйствіе. Но онъ терпѣлъ, безмолвно и гордо, терпѣлъ до тѣхъ поръ, пока какая-нибудь струна у него въ груди не обрывалась вдругъ, съ болѣзненнымъ стономъ, свидѣтельствующимъ о томъ, какъ долго и какъ жестоко она была натянута….

Все это можетъ казаться загадочно, потому что въ разсказѣ моемъ, я сама это чувствую, не хватаетъ строгой послѣдовательности. Минутныя намѣренія и случайныя ихъ причины переплетаются въ немъ не въ очередь съ горькими выводами позднѣйшаго опыта; но я не въ силахъ исправить этого недостатка, потому что я здѣсь даю не систематическій результатъ спокойныхъ изслѣдованій, а исповѣдь наболѣвшаго и разбитаго сердца. Поэтому-то я часто должна возвращаться назадъ и пополнять недосказанное. Контрастъ между тихою, задумчивою, сдержанною, очень нерѣдко грустною Наташей въ минуты, проводимыя ею наединѣ съ ея мужемъ и тою веселою, радостно-оживленною, счастливою женщиной, какою она являлась въ обществѣ — былъ слишкомъ разителенъ, чтобы ускользнуть отъ вниманія человѣка, который, какъ я уже призналась, исчезалъ для меня совершенно въ присутствіи новыхъ людей. Не то, чтобы эти новые люди были мнѣ лично дороги. Если уже на то пошло, — я любила его въ десять разъ больше, чѣмъ ихъ всѣхъ, взятыхъ вмѣстѣ; но я любила его, какъ люди любятъ свой „домъ“…. Онъ вѣчно одинъ и тотъ же съ тѣхъ поръ, какъ онъ сталъ для насъ домомъ, и потому онъ хоть и милъ, но онъ успѣлъ уже намъ немного наскучить…. Онъ скученъ, но мы его любимъ, потому что мы свыклись съ нимъ и знаемъ, какъ въ немъ тепло и уютно…. Мы любимъ его, а между тѣмъ мы бѣжимъ изъ него, когда мы хотимъ подышать свѣжимъ воздухомъ, посмотрѣть на людей и на жизнь, погулять, развернуться, повеселиться…. Мы уѣзжаемъ съ восторгомъ куда-нибудь въ Неаполь или въ Швейцарію, и эти мѣста кажутся намъ въ десять разъ лучше, красивѣе, интереснѣе, но мы тамъ чужіе и намъ не живется въ отеляхъ, и вотъ, наглядѣвшись до пресыщенія на всю эту чуждую намъ красоту, мы съ радостью ѣдемъ опять назадъ, въ тотъ же „домъ“.

Все это такъ, съ одной стороны, но съ другой дѣло выходить нѣсколько иначе. Нашъ „домъ“ не влюбленъ въ насъ и не ходитъ за нами слѣдомъ, какъ тѣнь, и не знаетъ, что мы о немъ забываемъ въ чужомъ краю, да еслибъ и зналъ, то вѣроятно бы не обидѣлся. А Дмитрій былъ страстно, ревниво влюбленъ, и ему было больно, — нѣтъ, этого мало сказать, — для него была пытка видѣть меня всю сіяющую отъ радости въ кругу постороннихъ людей и именно сравнивать этотъ яркій огонь молодого одушевленія съ тѣмъ блѣднымъ лучемъ домашняго счастія, который едва замѣтно мерцалъ у меня на лицѣ, когда мы оставались вдвоемъ. И что онъ долженъ былъ думать, видя себя забытымъ, лишнимъ въ такія минуты?…. Онъ думалъ, конечно: „Вотъ, я отдалъ сердце свое этой женщинѣ, и она улыбнулась грустно, принимая изъ рукъ моихъ этотъ высшій даръ; она уныла, блѣдна со мною наединѣ; слова неохотно и вяло идутъ съ ея языка; а этимъ людямъ, — врагамъ моимъ, — которыхъ я презираю и ненавижу, — врагамъ, которые держали меня въ кабалѣ двадцать лѣтъ и отъ которыхъ я ничего не имѣлъ, кромѣ пренебреженія, — этимъ людямъ стоитъ только явиться, стоитъ два слова сказать въ ея присутствіи, и она счастлива…. Ей ничего больше не нужно; она разсѣянно выпускаетъ изъ рукъ сердце, ей преданное, и даже не замѣчаетъ, что это больное сердце исходитъ кровью!…“

Однимъ словомъ, я скоро началѣ къ своему ужасу понимать» что Дмитрій совсѣмъ не такъ счастливъ, какъ я то наивно воображала себѣ; но это печальное открытіе сдѣлано было мною "лишкомъ поздно и захватило меня въ расплохъ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Прошло уже болѣе года, какъ я была замужемъ. Зима клонилась къ концу и наступила оттепель; на дворѣ стояла пасмурная погода. Дмитрій слегка похварывалъ, и я ужъ болѣе недѣли почти не выходила изъ дому.

Разъ какъ-то, это было послѣ полудня, — мы сидѣли съ нимъ въ кабинетѣ, или — вѣрнѣе сказать, — я сидѣла и читала ему что-то вслухъ; а онъ лежалъ на софѣ, какъ вдругъ въ передней раздался звонокъ. Это была записка отъ Д., одной изъ новыхъ моихъ пріятельницъ, въ домѣ которой меня какъ-то особенно полюбили.

Она пеняла, что я совсѣмъ ее позабыла, удивлялась, что я не была у нихъ въ понедѣльникъ, бранила, что я балую мужа, который былъ ужъ почти здоровъ, когда она ко мнѣ заѣзжала и звала къ себѣ непремѣнно, вечеромъ. «Загляните хоть на часокъ — писала она въ заключеніе — у меня будутъ сегодня Лиза и Анна Васильевна, и Кудряшовъ…»

Кудряшовъ этотъ, Богъ-знаетъ для чего подчеркнутый, — былъ молодой человѣкъ очень простой и милый. Я видѣла его всего раза два у Д., а въ послѣдній разъ говорила съ нимъ долго о новыхъ безплатныхъ школахъ, которыя въ ту пору устраивались и въ которыхъ онъ принималъ большое участіе.

— Отъ кого это? спросилъ Дмитрій.

Я показала ему записку.

— Она проситъ отвѣта — замѣтилъ онъ, прочитавъ. Ты поѣдешь?

Я посмотрѣла ему въ глаза нерѣшительно, желая узнать, не хочется ли ему, чтобы я осталась. «Не знаю, право — я отвѣчала — на дворѣ что-то слишкомъ ужъ мокро».

— Но она обѣщаетъ прислать карету?

— Да и ты тоже, сегодня, какой-то кислый.

— Я?.. Съ чего ты взяла? Мнѣ сегодня гораздо лучше.

Я видѣла, что онъ лжетъ; но мнѣ очень хотѣлось ѣхать, и я разсчитывала, что если вернусь пораньше, то онъ едва успѣетъ замѣтить мое отсутствіе.

— Если такъ, то я съѣзжу, пожалуй, часа на два.

— Разумѣется, съѣзди.

Ободренная тономъ его голоса, я весело выбѣжала въ прихожую и велѣла сказать, что буду. Но едва успѣли мы отобѣдать, какъ я ужъ почти раскаявалась. У Дмитрія, несмотря на его увѣреніе, что онъ чувствуетъ себя хорошо, былъ опять ознобъ. Часамъ къ восьми, однако, это прошло, и онъ задремалъ на софѣ, у камина. Я заглянула къ нему, одѣтая, но не рѣшилась его будить и уѣхала потихоньку, мысленно обѣщая себѣ непремѣнно вернуться къ одиннадцати, какъ я ему говорила. Срокъ этотъ былъ у меня въ головѣ все время, покуда я ѣхала, и я о немъ вспомнила еще разъ, когда входила въ гостинную къ Д., но потомъ, не знаю, какъ это случилось, все вдругъ улетѣло изъ памяти.

Кромѣ ожиданныхъ лицъ, была еще какая-то дама, которая привезла цѣлый коробъ новостей. Завязался живой разговоръ, мало-по-малу и я приняла участіе въ разговорѣ.

Наконецъ разговоръ затихъ; кто-то всталъ, другой посмотрѣлъ на часы.

— Полноте, какъ вамъ не стыдно! сказала Д. Еще нѣтъ часу.

— Ровно часъ.

Я вздрогнула, и чувство чего-то упущеннаго, забытаго, не яснымъ укоромъ стѣснило мнѣ грудь. «Какъ! Уже часъ!… А я хотѣла вернуться къ одиннадцати, и Дмитрій, — больной, — можетъ быть, не спитъ, поджидая меня!»

— Не безпокойтесь, ma chère amie, — экипажъ у подъѣзда, и вы въ пять минутъ будете дома, шепнула хозяйка.

Я торопливо простилась и, спотыкаясь, сбѣжала по лѣстницѣ.

«Но, можетъ быть, онъ уже легъ — пришло мнѣ въ голову, когда швейцаръ захлопнулъ за мною дверцы кареты, — и стукъ экипажа или звонокъ разбудитъ его…» Я высунулась и велѣла кучеру остановиться, не доѣзжая до дома.

Дворникъ былъ у воротъ. Я попросила его зажечь фонарь и проводить меня черезъ дворъ, съ другого хода, — по черной лѣстницѣ. Вдвоемъ, мы съ трудомъ достучались; — кухня была пустая, и я едва дождалась, чтобы мнѣ отворили.

— Что, Дмитрій Алексѣевичъ спитъ? спросила я, запыхавшись у горничной.

— Нѣтъ-съ; они дожидаютъ васъ, и чай не пили…

«Фу, какъ это глупо!» подумала я съ досадою, и отдала приказаніе, ставить скорѣй самоваръ.

Сбросивъ на руки горничной шубу, я скользнула, какъ тѣнь, по корридору, черезъ столовую, въ залу, все еще думая: «можетъ быть, спитъ».

Въ залѣ было темно и вездѣ тихо; но въ кабинетѣ свѣтъ…. Подкравшись на цыпочкахъ, я заглянула черезъ опущенную портьеру и чуть не ахнула.

Дмитрій сидѣлъ у стола, облокотясь на него и сжимая руками виски… Глаза его были красны.

«Уже!» промелькнуло у меня въ головѣ; но я не успѣла дать себѣ яснаго отчета въ истинномъ смыслѣ этого слова. Въ испугѣ, я распахнула портьеру и, сдѣлавъ шагъ, остановилась, какъ вкопанная.

Онъ вздрогнулъ, поспѣшно отёръ глаза и, увидѣвъ меня, инстинктивно сдѣлалъ усиліе надъ собой, чтобы усмѣхнуться; но, должно быть, мое лицо было тоже невесело, потому что вмѣсто улыбки, губы его какъ-то болѣзненно покривились, и онъ оставилъ эту ребяческую попытку спрятаться. Онъ понялъ, что было поздно, что онъ открытъ и пойманъ. И я поняла. И онъ понялъ, что я поняла. Мы глядѣли другъ другу въ лицо, какъ два зеркала, отражающія въ себѣ бездонную глубину….

Я такъ и ждала, что онъ что-нибудь скажетъ. Но онъ ничего не сказалъ. Ему вдругъ стало жалко меня.

Я угадала это и по его лицу и по тому порыву, съ которымъ онъ протянулъ мнѣ обѣ руки, и по мягкому звуку голоса, съ которымъ онъ произнесъ: «Наташа, мой другъ! что съ тобой»?

Оцѣпенѣніе мое въ одинъ мигъ исчезло. Не успѣлъ онъ договорить, какъ я прижимала лицо къ его разгорѣвшемуся лицу и цѣловала его.

— Ахъ! Что съ тобой? Что съ тобой? шептала я въ свою очередь, вмѣсто отвѣта.

— Такъ, ничего, мой другъ…. это вздоръ… Ты испугалась, бѣдная!… Это пустяки, ничего, — успокойся… Я просто боленъ, и нервы мои разстроены.

— Зачѣмъ ты не спишь? говорила я. И чай не пилъ! Ну, можно ли это?… Меня задержали… съ каретой… Я такъ растерялась, что едва понимала, что говорила.

— Я ожидалъ тебя — отвѣчалъ онъ. Съ одиннадцати, все думалъ, что ты сейчасъ пріѣдешь.

— И чай не пилъ?

— Не хотѣлось.

— Дмитрій, мнѣ все это больно. Я…. я не стою того… Я… дурная жена. Я не должна была уѣзжать сегодня, какъ я уѣхала… оставлять тебя одного, больного!… Бѣдняжка! Милый мой!

— Ну, полно! перебилъ онъ. Что за бѣда, что я тебя подождалъ… Зато тебѣ было весело.

Мы пили чай вмѣстѣ… Буря, повидимому, прошла. Онъ оживился и разспрашивалъ у меня, что я дѣлала и кто былъ у Д.

— А Кудряшовъ былъ? спросилъ онъ, прежде чѣмъ я успѣла назвать ему это имя.

— Да — былъ.

— Онъ, кажется, очень дѣльный молодой человѣкъ?

— Кажется…

— Если онъ сколько-нибудь интересуетъ тебя въ личномъ или безличномъ смыслѣ…

— Въ безличномъ — прервала я.

— Ну, все равно; отчего ты не пригласишь его къ намъ?

— Но я его всего два раза видѣла — отвѣчала я, усмѣхаясь.

Это, повидимому, удовлетворило его; по крайней мѣрѣ о Кудряшовѣ не было больше рѣчи.

II.

Дмитрій скоро оправился; но, вглядываясь въ его лицо, я находила въ немъ перемѣну, которую мудрено было объяснить такою легкою и непродолжительною болѣзнью. Всякій слѣдъ недавняго счастья или того, что я принимала за счастье, исчезъ, и онъ казался старѣе, серьезнѣе, сдержаннѣе, чѣмъ я когда-нибудь его помнила съ тѣхъ поръ, какъ мы сблизились. Я поняла,, что горе, котораго случай сдѣлалъ меня недавно свидѣтельницею, — не было первое его горе и что онъ долженъ былъ долго, долго страдать, ничѣмъ не обнаруживая своихъ мученій, прежде чѣмъ дѣло дошло до того, что я видѣла. Черныя мысли летѣли цѣлыми стаями за этой печальной догадкою… Съ тоской и смущеніемъ я рылась въ воспоминаніяхъ истекшаго года; добиваясь, когда и чѣмъ я могла такъ жестоко его огорчить и сквозь какія ошибки онъ успѣлъ заглянуть въ мое сердце? Въ томъ, что онъ заглянулъ, я не имѣла уже сомнѣнія… И я не долго искала. Мало-по-малу, истинныя черты его характера начали мнѣ выясняться и по мѣрѣ того, какъ я старалась дать себѣ въ нихъ отчетъ, многое, до сихъ поръ темное, становилось понятно. Я убѣдилась, что вѣра его въ меня и въ мою любовь давно уже надломана и что, въ самомъ счастливомъ случаѣ, мнѣ будетъ до крайности трудно, почти невозможно — вполнѣ воротить утраченное. Вся старая безпечность моя исчезла, и я начала дрожать за каждое слово, за каждый шагъ. Но я сказала себѣ: «съ этой минуты — кончено. Я поступлю, наконецъ, какъ честная женщина, какъ любящая и преданная жена въ моемъ положеніи должна поступить. Я отдамъ жизнь за жизнь и сдѣлаю все, чтобы искупить мою вину передъ этимъ несчастнымъ, такъ горько со всѣхъ сторонъ обиженнымъ и обманутымъ человѣкомъ».

Я горячо увлеклась этой задачею, и въ первомъ пылу увлеченія хватила, что называется, черезъ край. Зная, какъ я уже знала это теперь, что онъ ревнуетъ меня, если не грубой, личною ревностью ко всякому молодому и сколько-нибудь интересному человѣку, то ужъ навѣрно въ свѣту и къ обществу, вообще я рѣшила, что мнѣ легче будетъ совсѣмъ не видѣть людей, чѣмъ въ ихъ присутствіи разрывать себя на двое, такъ-сказать, — и одцой половиною своего существа слѣдить, какъ строгая гувернантка или полицейскій сторожъ, за каждымъ словомъ и жестомъ другой.

Я стала упорно отказываться отъ выѣздовъ; но это его встревожило; догадкамъ, сомнѣніямъ, подозрѣніямъ, страхамъ, допросамъ, казалось, конца не будетъ. Сначала, онъ думалъ, что я больна, и малѣйшій кашель, малѣйшій признакъ усталости — казались ему симптомомъ недуга, который я отъ него скрываю. Потомъ ему пришла въ голову дикая мысль, что, можетъ быть. И испугалась, замѣтивъ въ себѣ начало страстной любви къ какому-нибудь постороннему человѣку, и какъ добродѣтельная жена, бѣгу отъ опасности мнѣ угрожающей. Но онъ одаренъ былъ крѣпкой дозою здраваго смысла, и тамъ, гдѣ вѣра не ослѣпляла его, былъ, вообще, очень зорокъ. Поэтому, всѣ эти очевидно-нелѣпыя опасенія были имъ скоро брошены, и нѣчто довольна близкое къ истинѣ смутно мелькнуло въ его умѣ….

— Вѣрно, опять отъ Д.? — сказалъ онъ, однажды, — когда я вошла къ нему въ кабинетъ съ запиской, смятой въ рукѣ, и узнавъ, что да, нахмурился.

— Конечно, зоветъ тебя завтра вечеромъ и жалуется, что ты ее забываешь?

— Да, — повторила я.

— Что же ты отвѣчала?

— Отвѣчала, что нездорова.

— Но вѣдь это неправда?

— Неправда.

— Отчего же ты не хочешь ѣхать? Я, право, тебя не понимаю, Наташа. Ты прежде такъ горячо защищала этихъ людей, и надо признаться, въ значительной степени была права, потому что смѣшно же вѣдь въ самомъ дѣлѣ подводить всѣхъ безъ изъятія подъ одну категорію. А теперь, когда ты убѣдилась такъ ясно, что ты не ошиблась въ нихъ, и что онѣ тебя искренно любятъ, ты вдругъ начинаешь отъ нихъ отворачиваться, Богъ знаетъ изъ-за чего.

— Знаешь, — сказала я усмѣхаясь, — мнѣ надоѣла немножко эта болтовня. Трещатъ часа три, четыре сряду, точно сороки какія-нибудь!

Онъ засмѣялся.

— Гмъ, мы становимся очень злы! Но шутки въ сторону; знаешь, мнѣ иногда приходитъ въ голову: ужъ не меня ли ты бережешь?

— Еще бы мнѣ не беречь тебя! Развѣ у меня есть на свѣтѣ что-нибудь, кромѣ тебя?

— Милый мой другъ, у тебя цѣлая жизнь впереди… Но оставимъ этотъ вопросъ. Я ничего не желаю лучше, какъ вѣрить, что я для тебя дѣйствительно дорогъ, ну хоть — по меньшей мѣрѣ — дороже другихъ… Но развѣ изъ этого слѣдуетъ, чтобы я одинъ могъ замѣнить для тебя все на свѣтѣ?

— Я не знаю, что это значитъ: все на свѣтѣ. Но если это относится къ Д. или къ выѣздамъ, вообще, то я тебя увѣряю, «что для меня они никогда не были „все“, а составляли весьма за весьма немногое.

— Но это немногое тебя тѣшило?

— Да… на первыхъ порахъ; а теперь перестало тѣшить.

— Наташа, — это неправда!…

У меня сердце дрогнуло: онъ тронулъ прямо больное мѣсто.

— Послушай, — онъ продолжалъ, нѣжно притягивая къ себѣ и говоря въ полголоса. Я знаю, что у тебя на умѣ… Мы одержимы великодушіемъ, а? неправда ли? Мы собираемся жертвовать? Мы замѣтили, что мужъ старъ, что онъ одичалъ, что его утомляетъ общество, и мы сказали себѣ: надо его поберечь немножко… Ну, будь же умница; признайся, что это такъ.

Покуда онъ говорилъ, я обняла его и прижалась щекою къ его плечу.

— Отчасти да, — отвѣчала я, заглянувъ мелькомъ ему въ лицо. Оставимъ только великодушіе и жертвы, потому что я, право, не доросла до этихъ вещей; да онѣ и не нужны мнѣ. Дѣло совсѣмъ не такъ мудрено, какъ оно тебѣ кажется… Меня начинаетъ также утомлять то, что тебя давно утомило…

Онъ вдругъ обернулся и поцѣловалъ меня въ лобъ… Я достигла цѣли. Кусокъ, давно уже мною приготовленный для этого случая, пришелся ему совершенно по вкусу, и послѣ этого никакихъ новыхъ допросовъ болѣе не было. Но я поняла, что зашла слишкомъ далеко, и потому не противилась болѣе его увѣщаніямъ, когда онъ просилъ меня не бросать совершенно моихъ друзей.

Мы продолжали съ нимъ выѣзжать, нѣсколько рѣже прежняго и всегда неразлучно вмѣстѣ; но все удовольствіе, которое я находила прежде въ кругу людей, было испорчено для меня совершенно. Я не могла уже больше забыть, что крылья мои, однажды обрубленныя, не должны болѣе выростать; что я сама обязана наблюдать за этимъ и подрѣзывать ихъ старательно, чтобы какъ-нибудь, въ минуту забывчивости, они не умчали меня съ той низменной узкой тропинки долга, которую я себѣ предназначила. Если въ этомъ и было геройство, то, признаюсь, оно показалось мнѣ очень непривлекательно. Но едва ли тутъ было какое-нибудь геройство… и эти крылья… какія крылья? Пустая мечта! Никакихъ крыльевъ не было, а просто, я чувствовала себя прикованною и связанною. Я не могла забыть ни на одно мгновеніе, что тутъ, возлѣ, въ пяти шагахъ отъ меня сидитъ человѣкъ, которому я предана душою и тѣломъ, который дрожитъ надо мною, какъ скупецъ надъ своимъ ненагляднымъ сокровищемъ. Эта мысль была камень, привязанный мнѣ къ ногамъ, и я не могла плавать по старому, весело и привольно, какъ рыба, выпущенная изъ сѣти въ рѣку. Я знала, что для него это было бы опять такою же пыткой, и если порою, случайно, въ минуты невольнаго оживленія, мнѣ удавалось забыться, то увлеченіе это было непродолжительно. Въ самый моментъ порыва что-то вдругъ схватывало меня за сердце, и мнѣ мерещилась мрачная, сгорбленная фигура мужа въ томъ видѣ, въ какомъ я застала его тогда. Волосы дико взъерошены… руки сжимаютъ пылающіе виски… лицо искажено невыразимымъ страданіемъ!… „Нѣтъ, нѣтъ! твердила я себѣ тысячу разъ — что бы тамъ ни было, и пусть пропадетъ моя жизнь, но это больше не повторится!“

III.

Прошло еще нѣсколько мѣсяцевъ. Мы отжили лѣто въ скучномъ Царскомъ Селѣ и въ самомъ полнѣйшемъ уединеній, точно влюбленные молодые супруги въ медовый мѣсяцъ ихъ новаго счастья… Дворцы, колоннада, прудъ, Молочница и китайскіе мостики опротивѣли мнѣ до тошноты.

Подъ конецъ этого времени, Дмитрій сталъ какъ-то необыкновенно задумчивъ, и я часто ловила его тревожный взоръ, украдкою на меня устремленный въ такія минуты, когда онъ думалъ, что я не замѣчаю его. Я чувствовала, что дѣло неладно;, но у меня не хватило духу самой идти на встрѣчу допросу, который я ужъ предвидѣла.

— Ты что-то устала — сказалъ онъ однажды. Не вернуться: ли намъ домой?

— Нѣтъ, я хочу хорошенько устать — оно, покрайней мѣрѣ… сколько нибудь похоже на жизнь — чуть-было не сказала я, но, спохватившись, не кончила.

Это было въ началѣ августа и мы бродили въ самомъ глухомъ мѣстѣ парка. День стоялъ душный. Ни малѣйшаго признака вѣтерка; отъ неба, завѣшеннаго свѣтлою, неподвижною пеленой облаковъ — палило жаромъ, какъ отъ нагрѣтой крыши;, густыя вѣтви деревъ словно дремали вокругъ.

— Сядемъ — сказала я, подходя къ скамейкѣ.

Мы сѣли.

— Ты что-то не договорила? — замѣтилъ онъ.

— Я? право, не помню… Душно! — отвѣчала я, струсивъ и пытаясь замять разговоръ.

За это послѣднее время я стала особенно труслива.

— Вспомни, пожалуйста… Мнѣ хочется знать твою мысль… Ты говорила, кажется, что тебѣ нужно хорошенько устать, потому что… это»….

— Здорово — договорила я.

— Нѣтъ, это не то…

— Исторія съ ларчикомъ въ баснѣ — сказала я, усмѣхаясь. — Мы ищемъ секрета; а весь секретъ въ томъ, что никакого нѣтъ.

— Ну, слава Богу, хоть усмѣхнулась! Знаешь, я иногда по цѣлымъ днямъ жду не дождусь этой усмѣшки. Ты становишься такъ тиха, что я съ трудомъ узнаю въ тебѣ прежнюю, своевольную, живую Наташу.

— Я очень установилась, мой другъ, съ тѣхъ поръ, какъ я замужемъ; да оно и естественно: по мѣрѣ того, какъ жизнь пріобрѣтаетъ серьёзный смыслъ, и мы дѣлаемся серьёзнѣе.

— Да, это, конечно, такъ… Но это только одна сторона вопроса. А мнѣ бы хотѣлось знать, что ты думаешь о другой. Порадуй меня хоть на этотъ разъ, душа моя. Будь со мною, сегодня, вполнѣ откровенна. Скажи мнѣ прямо, какъ другу (отчего онъ сказалъ: другу?-- что это значитъ?) скажи, какъ другу, чистую правду (ну, нѣтъ, этого я ужъ ни за что не скажу)…Наташа, молодой женщинѣ, въ твои?ода, движеніе нужно не въ одномъ механическомъ смыслѣ. Неужли ты не чувствуешь этого? Ты не флегматикъ, я знаю тебя… Съ твоимъ отъ приводы пылкимъ характеромъ, у тебя должны быть порывы, вспышки, стремленія…

Я заглянула ему въ глаза и, подумавъ съ минуту, отвѣчала параболой.

— Рѣчка бѣжитъ бурливо — сказала я — пока у ней на пути нѣтъ препятствія, и лодка стремится неутомимо, пока она не дошла до пристани… Ну, остальное ты можешь и самъ угадать. Я въ пристани, я у цѣли… Куда мнѣ еще стремиться? Чего искать дальше того, что уже найдено?

Онъ сидѣлъ, согнувшись, и чертилъ что-то палкою по землѣ, изрѣдка на меня посматривая; но моя притча какъ будто заставила его сильно задуматься.

— Да, это такъ… правда — шепталъ онъ самъ про себя… Для женщины это должно быть такъ… Но странно, въ этомъ мотивѣ слышится что-то глухое, мало того, — безличное, рабское. —

— Рабское? — возразила а горячо. — Да развѣ отъ насъ, женщинъ, ожидаютъ чего-нибудь не-рабскаго? Развѣ это не идеалъ женскаго совершенства? Эта безличность, которая тебя такъ удивляетъ, — это нашъ долгъ! Это должно быть такъ потому, что всѣ этого требуютъ, всѣ дѣлаютъ все, чтобы это было такъ! —

— Браво! — воскликнулъ онъ, откинувъ голову и смотря на меня съ какимъ-то радостнымъ удивленіемъ. Браво, Наташа! Ну, не правду ли я говорилъ, что въ тебѣ есть огонь? Да и какой еще!.. Бога ради, ты не туши его и не прячь отъ меня. Пусть онъ освѣтитъ мнѣ хоть косвенно и случайно этотъ вопросъ, на который ты не даешь мнѣ прямого отвѣта.

— Какой вопросъ? — спросила я, вдругъ, присмирѣвъ… Я опять струсила.

— Послушай, мой другъ — продолжалъ онъ. — Я буду съ тобой говорить серьёзно и прямо. Если-бы у насъ уже были дѣти, а бы мейѣе безпокоился о тебѣ. Но наши лѣта слишкомъ не равны для того, чтобы мы могли мѣрить другъ другу жизнь одною мѣркою. Для меня лично, разумѣется, ничего болѣе не нужно, кромѣ твоей любви. Но я усталъ и разбитъ, а ты молода, въ тебѣ бродятъ свѣжія силы, и я былъ-бы слишкомъ большой эгоистъ, если-бы я вообразилъ себѣ, что ты можешь быть совершенно счастлива въ. этомъ затишьѣ. Подумай объ этомъ серьёзно и скажи мнѣ какъ другу (опять онъ сказалъ: другу!), — нѣтъ ли чего-нибудь внѣ круга нашей домашней жизни, что могло бы тебя занять, или хоть просто развлечь и потѣшить въ такія минуты, когда слишкомъ однообразный ходъ этой жизни начинаетъ тебя утомлять? Укажи только мнѣ что-нибудь; дай хоть намёкъ, по которому я бы могъ угадать, чего тебѣ нужно.

«Боже мой, Боже мой! — думала я, — зачѣмъ онъ меня такъ искушаетъ? Вѣдь онъ не можетъ мнѣ дать того, что мнѣ нужно» да и я не могу принять, не ставъ добровольно его мучительницею. Къ чему же онъ дразнитъ меня по пустому, вертя передъ моими глазами эту приманку счастья, отъ котораго я уже разъ отреклась? Или я мало плакала, — плакала, какъ ребенокъ, у котораго отняли всѣ его золотыя игрушки и радужныя мечты!« Я молчала, печально и робко потупивъ глаза; но онъ повторилъ свой вопросъ. Дѣлать нечего, надо было ему отвѣчать.

— Ты знаешь, мой другъ, — сказала я, — что я почти совсѣмъ незнакома съ жизнью, а потому она, конечно, какъ все неизвѣстное, возбуждаетъ мое любопытство. Далѣе этого, я, право, не знаю что тебѣ и сказать. Это не отвлеченный вопросъ, на который, подумавъ, можно всегда отвѣчать что-нибудь, хоть приблизительное. Жизнь одна можетъ рѣшить его для меня; — но… я до сихъ поръ почти еще не жила…. Постой! Не смотри въ меня съ такимъ укоромъ! Я говорю не объ этомъ праздникѣ жизни, который у насъ съ тобой до сихъ поръ продолжается, а о ея трудовой, будничной дѣятельности, которая вѣдь должна же когда-нибудь для насъ наступить. Не вѣкъ же мы будемъ справлять нашъ медовый мѣсяцъ. Ты самъ, я увѣрена, въ сорокъ два года, не считаешь еще себя инвалидомъ и, отдохнувъ, наконецъ возмешься за что-нибудь, выберешь себѣ какое-нибудь… положеніе… дѣло… занятіе…

— Можетъ быть… можетъ быть! — отвѣчалъ онъ, наморщивъ лобъ. — Я думалъ объ этомъ не разъ… и очень серьёзно… И у меня есть планы, о которыхъ мы послѣ когда-нибудь съ тобою поговоримъ. Скажу тебѣ только одно, мой другъ: я не выберу дѣятельности, которую ты не могла бы или не желала со мною раздѣлить… Пойдемъ…

Мы встали и, сказавъ еще нѣсколько словъ, — мысленно разошлись каждый къ себѣ въ свой внутренній уголокъ съ запасомъ новыхъ вопросовъ, о которыхъ надо было подумать.

IV.

„Что такое онъ затѣваетъ?“ Этотъ вопросъ ужасно меня волновалъ, и у меня едва хватало терпѣнія удержать себя отъ разспросовъ. Искушеніе было сильное. Я знала, что мнѣ стоитъ сказать два слова, и выборъ въ моихъ рукахъ. — „Гдѣ ему идти противъ меня? У него нѣтъ воли и нѣтъ желанія, которыя онъ не положилъ бы съ радостью къ моимъ ногамъ. Онъ сдѣлаетъ все, пойдетъ за мною всюду, безропотно и покорно. Но, далѣе этого не простирается моя власть. Я не въ силахъ вычеркнуть изъ его прошедшаго пятнадцать лѣтъ канцелярской каторги. Я не могу вдохнуть въ него своей молодости, — своего остраго аппетита къ жизни. Какое же право имѣю я тянуть его, усталаго, за собою, да и куда? Могу ли ему указать на путь, который еще не проложенъ? А чтобы прокладывать новый, — нужны молодые смѣлые піонеры и нужна вѣра, совсѣмъ другого рода вѣра, которую онъ давно утратилъ… Нѣтъ, это было бы болѣе чѣмъ простой эгоизмъ. Это была бы жестокость, тиранство, — а я неспособна къ тиранству. И я не могу ему указать чего-нибудь. Пусть самъ выбираетъ; а я пойду за нимъ… Худо ли, хорошо ли, пойду, потому что должна идти, пойду на этой цѣпи, которую я сама сковала своими руками. Все-же это лучше, чѣмъ задыхаться, безъ воздуха, безъ людей и безъ дѣла, какъ я задыхаюсь теперь“.

„Но что такое онъ затѣваетъ?“

Любопытство мое было сильно раздражено, и я хваталась за всякій вздоръ, стараясь найти какую-нибудь путеводную нить въ лабиринтѣ моихъ догадокъ. На столѣ у него я замѣтила ужъ давно пачку какихъ-то новыхъ книгъ, съ которыми онъ часто возился. И мнѣ случалось заглядывать въ эти книги. Содержаніе ихъ было хозяйственное и рисунки какихъ-то машинъ, совершенно мнѣ неизвѣстныхъ, всегда бросались первые мнѣ въ глаза. Я рѣшила, что это по части его ученыхъ занятій и дальше не безпокоилась. А между тѣмъ, эти книги были въ прямой связи съ его затѣями, и если бы я дала себѣ трудъ прочесть внимательно хоть однѣ заголовки ихъ, то я бы могла догадаться. Книги эти всѣ трактовали о земледѣліи и сельскомъ хозяйствѣ…

— Однако, мы съ тобой зачитались! — сказала я мужу, разъ вечеромъ, уставъ отъ напряженія, съ которымъ прослушала довольно длинную критическую статью.

Вообще, я не любила, чтобъ мнѣ читали въ слухъ; это меня утомляло.

— Ну, такъ посиди, отдохни у меня. У тебя, вѣрно, опять болитъ голова? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ.

— Отчего-жъ ты такая кислая?

— Я… не кислая.

— Отчего не сказала, что ты устала слушать?

— Хотѣлось дослушать до конца.

— Да что съ тобою, — Наташа? У тебя что-то есть на умѣ, что тебя поглощаетъ. — Ты скажешь слово и точно утонешь въ чемъ-то… О чёмъ ты думаешь?

— О тебѣ.

— Въ самомъ дѣлѣ? спросилъ онъ весело.

— Серьезно.

— Что же именно? Ты смотришь такъ строго, что мнѣ даже немножко страшно, проговорилъ онъ шутя.

— Безъ шутокъ, Дмитрій; я хочу тебя спросить, что ты думаешь съ собою дѣлать? Съ тѣхъ поръ, какъ ты женился, вотъ уже полтора года, мы съ тобою все только книги читаемъ.

Онъ немного нахмурился.

— Чтеже тебѣ нашъ tête-à-tête такъ ужъ очень наскучилъ? — спросилъ онъ.

— Если ты будешь такъ толковать мои слова, то я замолчу.

— Ну, ну, не сердись. Я шучу.

Я поглядѣла прямо ему въ глаза, но онъ быстро ихъ опустилъ, какъ бы не желая, чтобы я прочла его тайныя мысли.

— Я перебиралъ въ головѣ разные планы, — сказалъ онъ, какъ бы оправдываясь, но, признаюсь, почти всѣ они очень непривлекательны. А между тѣмъ этотъ упрекъ, который я отъ тебя уже слышалъ и прежде, — я самъ себѣ его часто дѣлаю. Меня самого мучитъ бездѣйствіе.

— Зачѣмъ видѣть упрекъ, мой другъ, тамъ, гдѣ упрека нѣтъ и не можете быть? — отвѣчала я. — Отдыхъ тебѣ былъ нуженъ и нечего сожалѣть, что ты имъ воспользовался. Къ тому, же, все это время мы жили съ тобой на особыхъ правахъ, к съ насъ нечего спрашивать. —

— Да и некому, — подтвердилъ онъ… Мы полные хозяева гатей жизни.

Мы замолчали. Онъ всталъ и началъ ходить по комнатѣ, видимо очень желая, но не рѣшаясь еще приступить къ дѣлу… Я ждала въ сильномъ волненіи, страшась сама не зная чего и надѣясь сама не зная на что.

— Выборъ до крайности труденъ, — началъ онъ нерѣшительно. — Время теперь такое, что нѣтъ ни одной дороги, натравленіе которой было бы ясно опредѣлено, ни одного уголка въ цѣломъ зданіи, гдѣ можно бы было расположиться усидчиво и работать съ увѣренностію, что результатъ твоей работы не пропадетъ безслѣдно въ той кутерьмѣ, которая возникаетъ со всѣхъ сторонъ. Вездѣ или началась уже перестройка, или предполагается, — что по-моему еще хуже, потому что противно устраиваться въ квартирѣ, которую мы знаемъ, что завтра или послѣ завтра начнутъ ломать… Не то, чтобы я былъ противъ ломки. Она совершенно необходима. Я знаю, до какой степени старыя формы жизни сгнили и радуюсь отъ души обновленію. Но мнѣ отвратителенъ самый процессъ перестройки: весь этотъ трескъ, грохотъ, вся эта пыль, мусоръ, возня, суета, безпорядокъ, споры и раздраженіе людей, у которыхъ старая кровля надъ головою снята, а новая еще не выстроена. Все это можетъ быть сносно и даже весело какому-нибудь молодому бойцу съ непочатымъ избыткомъ энергіи, а для меня нестерпимо. Я знаю людей и испыталъ на своемъ вѣку, что значитъ быть втянутымъ въ водоворотъ ихъ ежедневнаго столкновенія, въ эту давку и тѣсноту, гдѣ нельзя сдѣлать шагу свободно и нѣтъ никакой возможности идти раціонально по избранному пути, а нужно вертѣться какъ щепка въ вихрѣ, чувствуя, что тебя подхватываетъ и несетъ какая-то неудержимая безотчетная сила….

Онъ былъ взволнованъ и говорилъ горячо, расхаживая по комнатѣ, а я сидѣла, грустно предчувствуя, куда это все приведетъ, и дивясь, какъ различны бываютъ вкусы людей. Меня манилъ именно этотъ водоворотъ, этотъ вихрь неудержимой силы, въ которомъ все мелкое исчезаетъ или становится нечувствительно, и слышенъ только одинъ широкій, могучій шумъ общественнаго стремленія.

И я не ошиблась. Онъ прямо пришелъ къ тому, что городская суетня для него нестерпима, и что если онъ можетъ еще вдохновиться новымъ движеніемъ настолько, чтобъ выступить въ роли общественнаго дѣятеля, то для него существуетъ только одинъ возможный путь, на которомъ есть нѣкоторый просторъ и свобода для личной иниціативы, гдѣ общество съ его требованіями не сидитъ у тебя на шеѣ и не врывается къ тебѣ въ домъ ежеминутно, не одуряетъ тебя своимъ оглушительнымъ шумомъ.

— Но главное, заключилъ онъ, и что для меня дороже всего — это путь, по которому мы могли бы идти съ тобой рука объ руку, рядомъ, работая за одно и помогая другъ другу… Наташа, ты не догадываешься? спросилъ онъ, остановясь передо мною и съ любовью вглядываясь въ мое лицо.

Я такъ хорошо догадывалась, что чуть не заплакала. „Деревня!“ мелькнуло у меня въ головѣ… „Онъ предлагаетъ деревню!..“ Засѣсть съ нимъ вдвоемъ, безвыѣздно, гдѣ-нибудь въ сельской глуши и не видать людей по цѣлымъ недѣлямъ! Боже мой! этого только еще недоставало! „Конецъ!“ — шепнуло что-то во мнѣ. „Всѣмъ глупымъ твоимъ надеждамъ конецъ!..“

Но я такъ хорошо была выдрессирована за послѣдніе полгода, что не показала ему и тѣни огорченія. Напротивъ, я даже принудила себя усмѣхнуться, довольно кисло, быть можетъ; но онъ приписалъ это недоумѣнію и началъ мнѣ развивать подробно свой планъ.

Планъ былъ очень простъ: стоило только реализировать большую часть состоянія и купить небольшое помѣстье въ одной изъ хлѣбородныхъ губерній. Остальное, съ хорошимъ запасомъ наличныхъ средствъ, которыя должны были оставаться еще въ его рукахъ за этой покупкою, было легко и доступно и разумѣлось само собой… Онъ говорилъ мнѣ долго, съ одушевленіемъ, о прелестяхъ сельской жизни и кончилъ тѣмъ, что спросилъ: какъ я думаю?

Что могла я сказать? Отвѣтъ мой, хотя и не совсѣмъ искренній, въ сущности могъ быть только одинъ: „во всякомъ случаѣ, мнѣ придется идти за тобою…“ Деревня, можетъ быть, даже имѣла то преимущество, что по крайней мѣрѣ, разъ навсегда, занавѣсъ будетъ спущенъ и дверь заперта… такъ лучше!

„Когда мы состарѣемся“ мелькнуло у меня въ головѣ — можетъ быть — „мы станемъ похожи на Аѳанасія Ивановича и Пульхерію Ивановну…“

Но я не мечтала о такомъ сходствѣ выходя замужъ!

Получивъ мое безусловное одобреніе, Дмитрій долго откладывалъ. Онъ объяснилъ мнѣ, смѣясь и весело потирая руки, что юнъ давно уже имѣлъ въ головѣ этотъ планъ и съ самой весны занятъ былъ теоретической подготовкой въ той мѣрѣ, въ какой она необходима на первыхъ шагахъ.»

Цѣлый мѣсяцъ (послѣ того какъ мы переѣхали въ городъ) онъ былъ въ большихъ хлопотахъ; — читалъ всевозможныя объявленія, ѣздилъ, справлялся, прицѣнивался, списывался, разузнавалъ. Наконецъ, въ октябрѣ, ему удалось найти нѣчто такое" что отвѣчало, повидимому, всѣмъ его требованіямъ. Имѣніе было отыскано: оно находилось въ Кирсановскомъ уѣздѣ Тамбовской губерніи, и всѣ справки о немъ были ужъ собраны… Оставалось поѣхать, своими глазами все осмотрѣть; и онъ рѣшился съѣздить, недѣли на двѣ.

Съ недѣлю, однако, еще прошло въ колебаніи… То то, то другое его задерживало; но все это были предлоги; казалось, что просто ему не хотѣлось со мною разстаться. Раза два уже день былъ назначенъ и снова отложенъ… Наконецъ, онъ уѣхалъ.

V.

Прощаясь съ Дмитріемъ, на дебаркадерѣ, я заразилась его настроеніемъ духа и была очень грустна. А онъ-то, онъ-то, бѣдный! Никогда не забуду его лица, когда дверцы вагона были ужъ заперты и раздался послѣдній свистокъ. Ни одна улыбка не прояснила, его лица; оно имѣло такой печальный, убитый видъ, какъ будто мы разставались съ нимъ навсегда, и онъ смотрѣлъ на меня въ послѣдній разъ, смотрѣлъ на все свое счастье, остававшееся за нимъ позади…

Помню, — я плакала… Тяжелое чувство разлуки лежало камнемъ у меня на сердцѣ, и это длилось еще съ минуту, покуда доѣздъ не скрылся изъ глазъ.

Но едва успѣла я выйти изъ вокзала на улицу и сдѣлать нѣсколько шаговъ, какъ что-то странное со мною произошло… Точно тяжелая ноша свалилась съ плечъ. Точно густая, сѣрая пелена осеннихъ тучъ надо мною раздвинулась, и солнечный лучъ пригрѣлъ холодную землю… Я чувствовала, что я одна, что я свободна… и вдругъ, на душѣ у меня стало легко, такъ несказанно, отрадно легко, какъ я не помню уже, чтобы когда-нибудь было. Въ первый разъ, послѣ долгаго времени, ни тутъ, возлѣ меня, ни тамъ дома не было чужой воли, державшей меня на привязи, не было этого перваго лица, отъ котораго ежеминутно зависѣли не только мои движенія и намѣренія, а даже и помыслы, не было, наконецъ, человѣка, передъ которымъ я вынуждена была хитрить и притворяться.

…"Да такъ-ли это?" — думала я какъ будто еще не вѣря, что я на свободѣ. — «Неужли въ самомъ дѣлѣ никто не ждетъ меня тамъ съ печальнымъ лицемъ и не тревожится, и не спроситъ, когда я вернусь, гдѣ я была?… И я могу идти, куда мнѣ угодно, дѣлать что я хочу, цѣлый день, сегодня и завтра, и послѣ завтра?..»

Я шла скоро, и сама не знала, куда я иду, но мнѣ не хотѣлось идти домой.

Такъ я пробѣжала Аничкинъ мостъ и театръ, остановилась у какого-то магазина съ картинками и съ минуту разсматривала ихъ съ ребяческимъ любопытствомъ; потомъ повернула назадъ, перешла улицу, въ гостинномъ дворѣ купила грушъ, и тутъ-же начала ѣсть…

Пройдя суконную линію, я повернула на лѣво, мимо голландскихъ лавокъ; новомоднаго цвѣта матерія; вывѣшенная въ окошкѣ, обратила мое вниманіе, и я остановилась.

Вдругъ кто-то схватилъ меня за руку, и знакомый голосъ весело зазвучалъ у меня подъ самымъ ухомъ:

— А! Затворница! Что вы тутъ дѣлаете?

Я оглянулась; возлѣ меня стояла Д., только-что вышедшах изъ лавки съ какой-то покупкой въ рукахъ, и смѣялась.

— Мужъ уѣхалъ — проговорилась я ей, и въ туже минуту опомнившись, вся покраснѣла.

— Надолго?

— На двѣ недѣли.

— Ну, что за несчастіе? Да вы-то что тутъ? Что вы сегодня дѣлаете?

— Не знаю.

Она опять засмѣялась и взяла меня подъ руку.

— О, если такъ, то я знаю. Вы поѣдете со мною къ Софьѣ Сергѣевнѣ, отъ Софьи Сергѣевны къ К., заберемъ ихъ всѣхъ и ко мнѣ обѣдать, а тамъ послѣ, вечеромъ, что Богъ положитъ на душу; только я васъ сегодня не выпущу; благо вашего «баловня нѣтъ, такъ мы ужъ кутнемъ… не такъ-ли?

Я посмотрѣла ей въ глаза, немного сконфуженная, но въ глазахъ у нея не было никакого лукавства, и я, смѣясь, приняла ея приглашеніе.

Мы сѣли въ карету и покатили. На душѣ у меня было безконечно весело.

Часа два мы катались по городу, заѣзжая туда и сюда… Къ обѣду собралось пять человѣкъ. Было очень оживлено, пили вино и болтали безъ умолку.

Д. уговаривала ѣхать вмѣстѣ въ театръ, но послѣ обѣда пришелъ Кудряшовъ и пріѣхала Софья Сергѣевна. Въ семь часовъ, Д. вспомнила о театрѣ, но Софья Сергѣевна отвѣчала, что ей нельзя, что сегодня назначено засѣданіе въ одномъ комитетѣ и она дала слово быть тамъ.

Я спросила, что это за комитетъ.

— Да если васъ это такъ интересуетъ — сказала она, — то не хотите-ли вы лучше сами взглянуть? Поѣдемте вмѣстѣ сегодня-же?

— Но какъ-же?.. я посторонняя — проговорила я робко.

— Такъ чтожъ за бѣда? Туда приглашаются всѣ, кого интересуетъ дѣло народнаго просвѣщенія… ѣдемте?

— О, если такъ, вмѣшалась Д., то я съ вами. Я не отстану сегодня отъ Nathalie ни на шагъ. Ѣдемте всѣ, mesdames!

Мы отправились цѣлой компаніей и подъѣхали къ весьма неказистому дому, гдѣ-то въ Измайловскомъ полку. Въ прихожей я увидала солдата, стоявшаго у стола и приглашавшаго посѣтителей записывать на листѣ бумаги свои имена. Въ залѣ по правую руку стоялъ длинный предлинный столъ, покрытый зеленымъ сукномъ и окруженный двумя рядами стульевъ, — впереди и по бокамъ которыхъ, въ нѣкоторомъ разстояніи, параллельно, были разставлены такіе-же ряды стульевъ, и на нихъ уже усаживались, вѣроятно, такіе-же посѣтители, какъ и мы, потому что члены занимали свои мѣста у стола. Между послѣдними я насчитала нѣсколько женщинъ.

Мы сѣли. Возлѣ меня очутилась Софья Сергѣевна. Видя мое любопытство, она назвала мнѣ предсѣдателя, секретаря и другихъ, сообщила о чемъ будутъ пренія и сдѣлала нѣсколько бойкихъ, замѣчаній на счетъ состава комитета и какого-то бюро. Но вотъ — раздался звонокъ, и засѣданіе открылось чтеніемъ отчета за послѣднее полугодіе. Потомъ, начались пренія, оживленныя, шумныя. Моя сосѣдка, къ великому моему удивленію, отзывалась рѣзко о каждомъ изъ поочередно говорившихъ ораторовъ и вообще, какъ кажется, была недовольна. Но я была въ восторгѣ.

— Какъ! развѣ ужъ кончено? — спросила я Д., когда начали вокругъ насъ подниматься. Она усмѣхнулась и показала часы. Было почти двѣнадцать. Мы встали и тоже уѣхали.

Странно и дико было мнѣ воротиться домой послѣ такого вечера. Отъ опустѣвшей квартиры пахнуло такою мертвою, непробудною тишиною.

Наслѣдующій день мнѣ, разумѣется, не сидѣлось дома. Я едва, дождалась половины двѣнадцатаго и, одѣвшись поспѣшно, сама не зная зачѣмъ, поѣхала къ Софьѣ Сергѣевнѣ.

Софья Сергѣевна очень обрадовалась увидѣвъ меня, точно какъ будто-бы ожидала.

— Ахъ, madame Рославлева! Вотъ кстати. Я ѣду сейчасъ къ. М. (она назвала предсѣдательницу одного, недавно открытаго женскаго общества). Не хотите-ли вмѣстѣ? Мы васъ запишемъ въ члены и вы, сегодня-же вечеромъ, будете у насъ въ засѣданіи»

Черезъ часъ, я была уже членомъ и вышла отъ М. съ карманомъ, набитымъ лотерейными билетами въ пользу общества, а главное, адресами бѣдныхъ людей (которыхъ я взялась посѣщать, съ тѣмъ, чтобы представить потомъ отчетъ о ихъ положеніи), — и съ радостнымъ, гордымъ сознаніемъ, что, молъ, вотъ оно, наконецъ, дѣло, настоящее, осязательное полезное дѣло!..

Не задумываясь ни на минуту, я рѣшилась начать немедленно свою новую дѣятельность. Я прибѣжала домой, въ половинѣ второго, отобрала нѣсколько адресовъ, которые были поближе, и тотчасъ опять уѣхала.

Время летѣло съ непостижимою быстротою… Не успѣвала я опомниться, какъ уже день прошелъ, а за нимъ другой, за другимъ третій… Я вертѣлась въ какомъ-то вихрѣ новыхъ знакомствъ, разъѣздовъ, посѣщеній, засѣданій. Черезъ недѣлю я была членомъ въ трехъ обществахъ. «Ну», — промелькнуло у меня въ головѣ: — "славно-же я напроказила! Мужъ тамъ покупаете, можетъ быть, ужъ купилъ имѣніе; а я распоряжаюсь, какъ будто бы мнѣ тутъ сто лѣтъ оставаться. И что скажетъ онъ, когда узнаетъ, какъ я безъ него кучу? И что подумаютъ обо мнѣ всѣ эти люди, когда черезъ мѣсяцъ, другой, — я вдругъ являюсь къ нимъ въ одно прекрасное утро и скажу: — «прощайте, mesdames, я такъ — пошутила!..» Надо предупредить кого-нибудь, и я сообщила Софьѣ Сергѣевнѣ о своихъ опасеніяхъ. Но она разсмѣялась.

— Полноте, что за вздоръ! — отвѣчала она — вы шутите. Ну кто въ эту пору покупаетъ имѣніе? Всѣ рады, напротивъ, — продать, а впрочемъ, о чемъ вы хлопочете? Если вашъ мужъ и купитъ что-нибудь, то неужели вы думаете, что онъ такъ сейчасъ и увезетъ васъ туда? Теперь вѣдь не лѣто, а до весны вы, во всякомъ случаѣ, проживете здѣсь?

Всё это была правда; но эта правда не утѣшила меня. Въ этотъ день я получила третье письмо отъ Дмитрія. Два первыя были съ дороги и не заключали въ себѣ ничего особеннаго, но это послѣднее испугало меня.

«Что сказать о себѣ? — писалъ онъ, окончивъ подробный разсказъ о своемъ прибытіи въ К…. и о первомъ осмотрѣ имѣнія. Съ тѣхъ поръ какъ я съ тобою разстался, черныя мысли не покидаютъ меня ни на минуту, и я напрасно стараюсь ихъ разогнать, рисуя себѣ въ воображеніи картину тихой жизни, съ тобою вдвоемъ, въ деревнѣ, въ отличномъ климатѣ, среди здоровыхъ и мирныхъ трудовъ сельскаго быта. Что-то тревожитъ меня и пугаетъ, и каждый разъ, что я вглядываюсь въ перспективу будущаго, контуры ея скрываются отъ меня, словно подернутые какимъ-то траурнымъ флёромъ… Наташа! радость моя! Мое свѣтлое, ненаглядное солнце! Ты, ты одна могла-бы мнѣ все разъяснить, потому что я самъ, и сердце мое, и мысли, и все мое будущее, все мое счастье — въ твоихъ рукахъ. Но всякій разъ, когда я мысленно вызываю твой милый образъ, въ тайной надеждѣ, что онъ мнѣ скажетъ что-нибудь, я вижу, тебя печальною и безмолвною. И напрасно я утѣшаю себя, что это пройдетъ, что этотъ ледъ растаетъ когда-нибудь, и твое сердце откроетъ передо мною сокровища безконечной нѣжности, въ немъ таящіяся, — какой-то зловѣщій голосъ шепчетъ мнѣ на ухо: „брось надежду!.. ты опоздалъ, ты пришелъ на пиръ жизни, когда гости уже разошлись и огни потушены…“

Не могу разсказать, что я испытывала при чтеніи этихъ строкъ. Мнѣ было больно и какъ-то жутко; мнѣ плакать хотѣлось и въ тоже время меня мучило безумное желаніе упасть къ его ногамъ, выплакать ему свою вину и потомъ бѣжать отъ него безъ оглядки, — куда-нибудь подальше… И мнѣ кажется, еслибъ Дмитрій въ эту минуту явился, я бы не вытерпѣла и облегчила свою наболѣвшую душу полнымъ, открытымъ признаніемъ… Къ счастью, его не было, и мой порывъ, охлажденный разсудкомъ, скоро затихъ… Четыре раза рвала я свой отвѣтъ, прежде чѣмъ попала хотя немножко въ тонъ его письма. Но я не настраивала себя на его ладъ и не выдумывала ничего. Я просто выражала ему свою благодарность за его любовь и свое сожалѣніе, что онъ не находитъ во мнѣ всего, что онъ думалъ найти.

„Брось свои черныя мысли, мой другъ, — писала я, — источникъ ихъ — это восторженное и фанатическое упорство, съ которымъ ты ждешь отъ своей Наташи чего-то необыкновеннаго. Будь вѣренъ тому, въ чемъ ты самъ столько разъ, увѣрялъ меня: — люби меня такую, какая я есть, ни на волосъ лучше или иначе, люби не героиню романа, а простую, добрую, искренно преданную тебѣ жену, и ты найдешь, что счастье твое дѣйствительно у тебя въ рукахъ… ты найдешь пищу простую и трезвую, которая утолитъ твой голодъ…“

И все это было искренно, насколько я вообще могла быть искренна. По крайней мѣрѣ я не желала его обманывать для себя, и если не высказала ему всей правды, то это только по _t той причинѣ, что полная правда была бы безчеловѣчна.

О своихъ похожденіяхъ я не писала ему пока ничего. Это была совсѣмъ другая сфера, и ея содержаніе не смѣшивалось у меня въ душѣ со сферою моихъ отношеній къ мужу, какъ масло не смѣшивается съ водой. Я должна была сперва вынырнуть изъ одной, чтобы попасть въ другую… Но, увы! — неудержимая сила тянула уже меня обратно, и едва я, успѣла отправить письмо, какъ тотъ же потокъ охватилъ меня съ тою же силою…

Судя по письму, онъ долженъ былъ воротиться раньше чѣмъ думалъ, и я ожидала его въ четвергъ, или вѣрнѣе сказать, — не ожидала этого дня, а этотъ день ожидалъ меня, и я его видѣла, впереди недалеко; но видѣла какъ-то урывками, въ промежуткахъ между которыми для меня ничего не существовало, кромѣ какого-то страстнаго, жаднаго увлеченія настоящей минуты. Я похожа была на героя, въ оперѣ Мейербера, съ кубкомъ въ рукахъ допѣвающаго свою послѣднюю пѣсню за двѣ минуты до неминуемаго конца.

Въ середу, наканунѣ его ожидаемаго пріѣзда, я уѣхала въ засѣданіе и читала тамъ въ первый разъ свой отчетъ. Мы засидѣлись долѣе обыкновеннаго, и я воротилась домой, — въ первомъ часу, одна, на извощикѣ.

Каково же было мое изумленіе, когда, въ передней, — первое лицо, меня встрѣтившее — былъ мужъ.

Онъ былъ страшно блѣденъ.

— Дмитрій! вскрикнула я, и отшатнулась въ испугѣ.

— Наташа!.. Откуда ты? — прошепталъ онъ всматриваясь тревожно въ мое лицо. Онъ тоже, повидимому, былъ чѣмъ-то сконфуженъ или удивленъ, и стоялъ какъ растерянный, не трогаясь съ мѣста, не протягивая мнѣ даже руки. — Я цѣлый вечеръ отыскиваю тебя — продолжалъ онъ. — Былъ у твоихъ… думалъ тамъ найду. Но матушка не могла и догадки составить, гдѣ ты…

— Сейчасъ все разскажу — отвѣчала я, сбросивъ салопъ, и быстро прошла въ кабинетъ. Онъ вошелъ слѣдомъ за мною. Странность этого свиданія схватила меня за сердце.

— Да здравствуй же, другъ мой! сказала я, обернувшись и протянувъ къ нему руки. Вѣдь мы двѣ недѣли съ тобой не видались!

Онъ обнялъ меня и поцѣловалъ, но какъ-то холодно. Мы сѣли, молча, и смотрѣли одинъ на другого въ недоумѣніи. У обоихъ на душѣ было горько.

— Гдѣ ты была? повторилъ онъ, съ трудомъ вынуждая себя говорить спокойно.

Я разсказала ему въ общихъ словахъ, гдѣ я была и что дѣлала.

— Ты записалась въ члены?

— Да.

— Давно?

— Съ недѣлю; то-есть немного ранѣе….

— То-есть, сейчасъ, какъ только я уѣхалъ?

Мнѣ не хотѣлось сказать ему да, и я не знала, что отвѣчать.

— Ну да, разумѣется — досказалъ онъ. И выѣзжаешь часто?

— Часто.

— Можетъ быть, каждый день?

— Да…. каждый день….

— Что-жъ тебѣ это такъ? допрашивалъ онъ, глядя на меня изъ-подлобья — зачѣмъ? Отъ скуки?

— Нѣтъ, не отъ скуки — отвѣчала я, вспыхнувъ, и начала „ему объяснять серьезный смыслъ моей новой дѣятельности. Я думала, что онъ раздѣлитъ сколько-нибудь мое увлеченіе, но ему очевидно было не до того, и онъ слушалъ меня безъ участія…. Горячій тонъ моихъ доводовъ, однако, не ускользнулъ отъ него.

— Глупо же я распорядился! — произнесъ онъ, выслушавъ до конца.

— Отчего?

— Такъ…. Совсѣмъ не зачѣмъ было спѣшить…. Я думалъ, что ты тутъ одна… скучаешь, ждешь…. а ты…. точно сорвалась съ привязи…. Еслибъ я зналъ, какъ ты тутъ отпраздновала мое отсутствіе, я бы далъ тебѣ больше времени. А впрочемъ, это все вздоръ. Можешь себѣ продолжать, все равно, какъ бы меня чутъ и не было…. я тебѣ не помѣха!…

— Дмитрій! перебила я, взявъ его за руку. Богъ съ тобой! Что это ты?

— Я?… ничего.

— Какъ ничего? Ты говоришь обидныя вещи!… Я — сорвалась съ привязи! Отпраздновала твое отсутствіе?

— Ну, полно, не обижайся…. Это у меня такъ…

Мы замолчали. Я сидѣла, не шевелясь, какъ убитая. Сердце болѣло и невольный вздохъ вырвался изъ груди.

Онъ посмотрѣлъ на меня украдкой, и послѣ минуты колебанія, тихо придвинулся ко мнѣ.

— Ну, полно, Наташа! не огорчайся! Не стоитъ того это все…. Не изъ чего…. Что тебѣ? Не все-ли равно?

— Мнѣ не можетъ быть все равно! — отвѣчала я, едва выговаривая слова — мнѣ это больно! Такая встрѣча!

— Да кто-жъ виноватъ, мой другъ, что она такая? ₍Еслибъ я зналъ, что тебя это потревожитъ, я бы пріѣхалъ завтра, или тебя предувѣдомилъ, — во всякомъ случаѣ не упалъ бы тебѣ, макъ снѣгъ на голову.

— Еслибъ я знала — говорила я въ свою очередь — что ты вернешься сегодня, я бы не уѣхала изъ дому, и не испугалась бы такъ…. Ты былъ весь блѣдный…. я думала, Богъ знаетъ что случилось! А ты…. ты думалъ, что я не рада тебѣ!…

Онъ обнялъ меня и призвалъ къ себѣ, но не сказалъ ничего…. Мы долго сидѣли, молча; обоимъ было неловко и холодно.

— Ну что же, деревня? Купилъ? спросила я робко и принужденно.

— Нѣтъ еще…. но почти…. Слава Богу, еще не кончилъ.

— Отчего слава Богу?

— Оттого, что ты лучше нашла.

— Какъ лучше? Что это значитъ?

— Значитъ, что ты была бы не рада, еслибъ я купилъ деревню; а потому я радъ, что ее не купилъ, и жалѣю только, что ты не избавила меня отъ хлопотъ, — не сказала мнѣ раньше“

— Но какъ же? Вѣдь мы говорили?… Вѣдь это было у насъ рѣшено?

— Да, говорили, но не сказали правды…. Наташа!….Не лгиГ Я вижу сердце твое насквозь…. Признайся мнѣ лучше прямо: ты не желала ѣхать въ деревню?

— Я…. желала этого для тебя.

— Не увертывайся…. отвѣчай прямо.

— Я не могла не желать, когда ты желалъ.

— Отвѣчай прямо! — повторилъ онъ глухимъ, сдавленнымъ голосомъ.

— О, Боже мой! — воскликнула я, — какая пытка! Чего ты хочешь? Зачѣмъ ты смотришь на меня такъ?

— Я хочу правды.

— Да вѣдь ты ужъ знаешь ее! Ты знаешь, — что я для себя не желала.

— Почему же ты не сказала прямо?

— Потому, что я хотѣла этого для тебя.

— И ты поѣхала бы, еслибы я купилъ?

— Конечно, поѣхала бы.

— И не сказала бы мнѣ ничего?

— Ничего.

— Вотъ что ужасно! — произнесъ онъ, вскочивъ. Эти безмолвныя, тайныя жертвы! Это притворство!… Одинъ только случай спасъ меня!…

— Мой другъ, ты очень несправедливъ — перебила я. Ну, ты поставь себя на мое мѣсто: еслибъ ты зналъ, что мнѣ очень хочется чего-нибудь другого… развѣ ты не пожертвовалъ бы своимъ желаніемъ, не отказался бы для меня отъ своего плана?

— Да, но я бы тебя не обманулъ, какъ ты меня обманула. Я и въ ту пору…. я тебѣ высказалъ прямо и начисто все, что у меня на душѣ, а ты отъ меня все скрыла!

— Мнѣ нечего было скрывать въ ту пору…. У меня не было никакого плана. Да и теперь нѣтъ. Все это вышло случайно…. Я и въ настоящую минуту готова все бросить…. готова ѣхать….

— Ну, да, и готова опять меня увѣрять, что тебѣ ничего не жаль, что ты будешь тамъ счастлива…. Боже мой! Да неужели ты думаешь, что меня такъ легко обмануть и что я не увидѣлъ бы, счастлива ты или нѣтъ?… Наташа! этого рода вещей не скроешь…. И даже, еслибы я не вѣрилъ своимъ глазамъ, то вѣдь все же я вижу….

До сихъ поръ я была только очень огорчена, но этотъ послѣдній оборотъ рѣчи перепугалъ меня.

— Что такое ты видишь? вскрикнула я… Дмитрій! Мой милый! Ты хочешь меня съума свести!…

И въ отчаяніи, не зная куда дѣваться отъ этой пытки, не зная что дѣлать, я бросилась его обнимать.

Въ одну минуту черныя тучи, собравшіяся у него на лицѣ, разсѣялись, и это лицо просіяло.

— Ну, полно! шепнулъ онъ, цѣлуя меня. Довольно объ этомъ, полно.

Печальное наше свиданіе окончилось лучше, чѣмъ я могла ожидать.

VI.

Это былъ послѣдній проблескъ радости на его лицѣ…. Что-то гордое, неприступное и холодное, чего я прежде не замѣчала, начало появляться на немъ порой. Не трудно было понять, что онъ хлебнулъ послѣдній глотокъ отравы, вынесъ послѣдній ударъ и что, послѣ этого, вопросъ о будущемъ сталъ для него не болѣе, какъ вопросомъ времени…. Но я не могла еще этого понять и только смутно догадывалась. Я все еще судила его по себѣ и то, что мнѣ казалось возможно, считала возможнымъ и для него…. но я забѣгаю впередъ.

Право свободнаго выхода изъ моей тюрьмы было наконецъ завоевано, — какою цѣною — я этого еще не знала; но двери остались открыты и больше уже не запирались. Я продолжала свои разъѣзды и посѣщенія, — онъ самъ этого требовалъ, — нѣсколько рѣже, конечно, и прежнее, юношеское, беззавѣтное увлеченіе исчезло. Сознаніе воротилось ко мнѣ. Я не могла отдаться вполнѣ своему новому дѣлу, — я чувствовала, что я измѣнила себѣ и что это уступку, сдѣлка, — что я иду уже не тѣмъ путемъ самопожертвованія и долга, на который я такъ торжественно себя обрекла….

Чтожъ дѣлать? Увы, геройство мнѣ удавалось плохо и я въ сотый разъ испытала на дѣлѣ, что я не создана для великихъ жертвъ. Да и Богъ съ нимъ, съ геройствомъ. У меня лежала на сердцѣ тайная мысль, которая отравляла мнѣ постоянно всѣ радости, все наслажденіе моей новой свободы, это было сознаніе, что мой новый путь отдѣляетъ меня отъ мужа. Онъ не могъ слѣдовать за мною на этомъ пути, даже еслибы и былъ лично способенъ въ этого рода дѣятельности, не могъ потому, что для него была нестерпима даже и мысль о какомъ бы то ни было раздѣлѣ. Если бы еще я занималась этимъ спокойно и холодно, безъ увлеченія, такъ себѣ, просто по чувству долга, или отъ скуки, я думаю онъ могъ еще помириться…. но онъ понялъ, что я отдалась этому дѣлу всѣмъ сердцемъ, со страстью, — и этого онъ не могъ простить моей новой дѣятельности. Я была нужна ему вся, безъ раздѣла: онъ былъ слишкомъ ревниво привязанъ ко мнѣ, чтобы чистосердечно уступить кому-нибудь или чему-нибудь долю изъ своего сокровища. Поэтому тотъ или то, что похищало у него эту долю, было ему ненавистно. Это была ревность, въ самомъ утонченно-жестокомъ и вмѣстѣ въ самомъ обширномъ значеніи слова. И ревность этого высшаго рода была въ немъ такъ сильна, что она заглушала другую, грубую; по крайней мѣрѣ, я никогда не въ состояніи была отличить эту послѣднюю отъ той первой или, можетъ быть, онъ былъ слишкомъ гордъ и скрывалъ…. Кудряшова, который началъ меня посѣщать въ его отсутствіи, онъ самъ просилъ продолжать знакомство, и никогда, ни въ присутствіи этого человѣка, ни за глаза, я не замѣтила въ немъ подозрѣнія или тревоги. Но онъ былъ вѣжливо холоденъ съ новыми лицами, появлявшимися у насъ, и обмѣнявшись нѣсколькими привѣтствіями, почти всегда оставлялъ меня съ ними одну, — придавая, или по крайней мѣрѣ дѣлая видъ, что придаетъ ихъ посѣщеніямъ дѣловой смыслъ.

Въ итогѣ, все это было несравненно легче, конечно, того, что я вынесла въ Царскомъ Селѣ, и я наконецъ почувствовала, что такъ можно жить, хотя и съ горемъ пополамъ, но все-таки жить, не задыхаясь. Предчувствіе, что все это кончится съ возвращеніемъ мужа, повидимому, обмануло меня; а между тѣмъ, странная вещь — я все еще не могла отъ него отдѣлаться, мнѣ все какъ-то сдавалось, что это не долго протянется. Откуда долженъ придти конецъ и что собственно кончится, я не ясно сознавала, но я боялась чего-то…. какъ бы то ни было, я повторяю, въ общемъ итогѣ жизнь стала сноснѣе и въ ней были свои отрадныя; свѣтлыя стороны. Я не боролась уже съ потокомъ, а тихо спускалась по теченію…. Я стала спокойнѣе, веселѣе.

Около этого времени жизнь, наконецъ, улыбнулась мнѣ еще и съ другой стороны, о которой почти я не смѣла уже и мечтать. Я стала часто похварывать и, по мѣрѣ того, какъ это длилось, надежда сдѣлаться матерью, сначала неясная и гадательная, стала рости…. Какъ я боялась, чтобы она не исчезла и какая это было отрадная, успокоительная минута, когда, наконецъ, всѣ сомнѣнія прекратились; тоска отпала и чувство новое, радостное наполнило сердце. Вотъ откуда придетъ спасеніе! думала я, вотъ якорь, который привяжетъ меня, наконецъ, тверда и прочно къ жизни!….Что бы мнѣ ни готовила впереди судьба, у меня есть одно, что не выдастъ и не измѣнитъ, одно, что я могу назвать несомнѣнно своимъ. Это покуда точка, не болѣе; но эта точка содержитъ въ себѣ, какъ въ зернѣ, цѣлый міръ счастія, и на этой точкѣ я стану твердо, — никто не сдвинетъ меня съ нея.

И вотъ, въ первомъ порывѣ восторга, я увлеклась самыми свѣтлыми, радужными мечтами.

Все теперь кончится счастливо, продолжала я успокоивать себя. Я отстрадала свой срокъ и искупила свою вину. Остается, конечно, еще признаніе, но оно будетъ уже не такъ тяжело, послѣ того, какъ онъ успѣлъ угадать, если не всю мою тайну, то почти всю. Онъ видитъ и видитъ главное, въ этомъ нѣтъ сомнѣнія. Его сумрачное лицо, его намеки въ минуту свиданія, ручаются въ этомъ. Конечно, онъ не успѣлъ еще сжиться съ своимъ открытіемъ, не успѣлъ выстрадать своего горя и до сихъ поръ не можетъ съ нимъ помириться, но это придетъ, когда между нами явится это новое существо, этотъ свѣтлый гость — ангелъ мира. Онъ уничтожитъ раздѣлъ и принесетъ съ собой примиреніе.

Но, — я сводила свой счетъ безъ хозяина. Я думала, что я уже знаю отлично этого человѣка; а между тѣмъ на повѣрку вышло, что я, далеко еще не все знала.

Ни малѣйшаго умысла обвинять его въ томъ, что надежды мои не сбылись, я не имѣю…. Онъ былъ то, что онъ былъ и но могъ быть ничѣмъ другимъ, и тѣмъ чѣмъ онъ былъ, — онъ остался, — остался вѣренъ себѣ до конца. Это была натура цѣльная, гордая неуступчивая и, нужно-ли прибавлять, въ высшей степени непрактическая. Онъ былъ терпѣливъ и могъ ждать долгіе годы безропотно; но, рано-ли, поздно-ли, — онъ долженъ былъ получить все — или ничего. Войти въ сдѣлку съ еврею судьбою и въ долю съ другими людьми для него было такъ-же не мыслимо, какъ разорвать себя пополамъ. Онъ вѣрилъ слѣпо; но разъ вѣра сломана, ничто не могло воскресить ее въ его непреклонномъ сердцѣ…. Онъ не былъ ни золъ, ни мстителенъ, а между тѣмъ онъ не могъ ни простить, ни забыть. Зло оставалось въ немъ глубокою раною, и эта рана не заживала. Прошлое для него не отличалось ничѣмъ отъ настоящаго, или, вѣрнѣе сказать, онъ жилъ въ каждомъ моментѣ его также точно, какъ онъ жилъ сегодня, и въ этомъ смыслѣ для него не было прошлаго. Такъ же какъ онъ любилъ меня прежде, когда я была его невѣстою и потомъ, когда стала женою, страстно, завистливо, исключительно также, — я въ этомъ твердо увѣрена, — онъ продолжалъ любить до конца и будетъ любить до другого конца, — до послѣдняго издыханія, и онъ не могъ любить иначе. Моя тепленькая, на половину эгоистическая привязанность была для него непонятна и невозможна.

Но къ дѣлу! Впереди еще остается самая горькая часть моей судьбы.

Вначалѣ я все боялась, чтобы истина не обнаружилась разомъ, нечаянно и случайно.

А между тѣмъ, это сбылось совершенно иначе. Нечувствительно, непримѣтно она вывѣтривалась все время медленно, ровно и неудержимо, какъ влага вывѣтривается на воздухѣ. День за днемъ собирались улики и, нанизываясь послѣдовательно, мало-по-малу составили полный, неопровержимый обвинительный актъ. Какъ только онъ былъ готовъ, всѣ колебанія прекратились, и мой приговоръ произнесенъ былъ въ сердцѣ его невозвратно.

Въ послѣднее время онъ сталъ какъ-то особенно молчаливъ и вообще очень перемѣнился. Вмѣсто прежнихъ, тревожныхъ и пристальныхъ взглядовъ, я стала теперь замѣчать, что онъ избѣгаетъ моего взора, точно боится, чтобъ я не прочла у него на лицѣ что-нибудь. Ласки его стали рѣже и принужденнѣе, — горячаго, искренняго привѣта я ужъ давно не встрѣчала. Все это, наконецъ, стало такъ явно, что я не могла уже оставаться ни на минуту спокойною. Я чувствовала, что рѣшительная минута близка и сама мысленно призывала ее скорѣе, сама готова была идти на встрѣчу полному объясненію. Но каждый разъ, что оно казалось мнѣ близко, рѣшимость моя исчезала; я трусила и откладывала.

VII.

Разъ какъ-то, вернувшись домой въ третьемъ часу, я увидала въ передней чью-то чужую шубу.

— Кто у насъ? — спросила я.

— Какой-то приказный съ бумагами, отвѣчалъ Семенъ.

— Что это значитъ? подумала я, и прошла къ себѣ въ комнату.

Минутъ черезъ пять, услыхавъ, что въ прихожей захлопнули дверь, я пошла къ мужу. Дмитрій сидѣлъ за столомъ въ раздумья надъ какою-то форменною бумагою. Онъ былъ, повидимому, такъ занятъ ею, или своими мыслями, что едва оглянулся, когда я вошла. Я постояла съ минуту и хотѣла уже уйти, какъ вдругъ онъ поднялъ голову. Лицо его было блѣдно, взоръ пристально устремленъ на меня.

— Кто это былъ? — я спросила.

— Надсмотрщикъ изъ гражданской палаты.

— Зачѣмъ, развѣ у тебя есть дѣло?

— Да, отвѣчалъ онъ, и губы его какъ-то болѣзненно покривились. Я купилъ имѣніе, прибавилъ онъ глухо.

Я была такъ удивлена, что съ минуту стояла ни слова не говоря и едва вѣря своимъ ушамъ. Если-бы онъ сказалъ, что онъ поступилъ опять на свое старое мѣсто столоначальника въ канцеляріи, я не могла-бы болѣе изумиться… Я стояла, не шевелясь и широко открывъ глаза.

— Тебя удивляетъ это? — спросилъ онъ.

— Да.

— Сядь сюда, я хочу съ тобою поговорить.

Я сѣла, ожидая, что онъ мнѣ скажетъ что-нибудь; но онъ долго молчалъ, повидимому не зная, какъ приступить.

— Ты не тревожься, — наконецъ вымолвилъ онъ, — я уѣду туда одинъ.

— Надолго?

Онъ поднялъ глаза и тотчасъ опустилъ ихъ.

— Навсегда, прошепталъ онъ. Сердце у меня обмерло. Помню, что я хотѣла привстать и не могла, хотѣла сказать что-то и чувствовала, что мой языкъ не поворачивается.

Онъ взялъ меня за руку, но у него самого рука дрожала.

— Какъ ты испугалась, сказалъ онъ съ грустною усмѣшкой. А между тѣмъ, если ты дашь себѣ трудъ подумать, то увидишь, что пугаться тутъ нечего. Подумай, Наташа.

Онъ всталъ и ушелъ изъ комнаты. Я осталась одна. Въ головѣ у меня ходило кругомъ; сердце стучало внятно и тяжело. „Уѣзжаетъ!… одинъ!… навсегда!… Что-же это такое?… Да этого быть не можетъ!… Я чего-нибудь не дослышала…. Что-нибудь да не такъ.“ Я чувствовала, что я не въ силахъ ничего сообразить. Комната, столъ, окно, все какъ-то плавало у меня, въ глазахъ.

Долго-ли я такъ сидѣла — не помню. Сознаніе воротилось не вдругъ, но когда оно воротилось — все стало ясно, и я поняла, что та минута, которую я предвидѣла издали и которой ждала съ такимъ страхомъ, теперь наступила… И я напрасно бодрилась, напрасно готовилась, — никакой силы встрѣтить ее лицомъ къ лицу и заглянуть ей прямо въ глаза во мнѣ не оказывалось»

Я струсила, самымъ позорнымъ образомъ струсила.

Шаги умолкли; я подняла глаза… Дмитрій стоялъ въ дверяхъ.

Онъ подошелъ и сѣлъ опять возлѣ меня.

— Дмитрій, мой другъ, что ты такое сказалъ?

— Что я купилъ имѣніе и уѣду одинъ.

— Отчего одинъ?… Я не хочу оставаться здѣсь, безъ тебя. Я уѣду съ тобою.

— Нѣтъ…. ты останешься здѣсь.

— Зачѣмъ? Что это значитъ?… Развѣ я тебѣ не жена? Развѣ ты больше меня не любишь? Да говори же! говори ради Христа!

— Наташа, не выходи изъ себя, а выслушай лучше меня спокойно и постарайся понять, что я тебѣ говорю… Мы не можемъ долѣе жить такъ, какъ мы жили. Мы слишкомъ долго обманывали другъ друга, прикидываясь, что мы оба счастливы. Мы не были счастливы, ни ты, ни я.

— Какъ не были? Дмитрій, ты ли мнѣ это говоришь?

— Погоди, перебилъ онъ. Оставь всѣ эти возгласы; въ нихъ нѣтъ правды и они не ведутъ ни къ чему. Пора намъ кончить эту комедію, — она тянется слишкомъ долго, и у меня не хватаетъ долѣе силы выдерживать въ ней свою роль. Наташа, мы не могли быть съ тобою счастливы, потому что ты меня никогда не любила.

— Неправда.

— Нѣтъ, другъ мой, правда. Не пробуй увертываться и отрекаться; я тебѣ не повѣрю. Ты мнѣ лгала, лгала съ той самой минуты, какъ ты отъ меня услыхала первое слово признанія… Твоя любовь….

— Прстой! перебила я, схвативъ его за руки и сжимая ихъ горячо. Если такъ, то ты все узнаешь. Но ради самого Бога, не торопись съ своимъ приговоромъ. Выслушай, выслушай меня прежде!… Я все тебѣ разскажу; я сознаюсь, я виновата передъ тобою; но ты, можетъ быть, воображаешь больше, чѣмъ было въ дѣйствительности…. Выслушай, — а умоляю тебя, и повѣрь мнѣ, я болѣе тебя не обману. Я выскажу тебѣ все, всю правду! Я двадцать разъ уже собиралась сама это сдѣлать, по мнѣ было страшно и стыдно, и я не могла рѣшиться…

— Говори, — отвѣчалъ онъ.

Я вся дрожала, дѣлая страшныя усилія надъ собою, чтобы одолѣть свое волненіе, но малодушное сердце не выдержало: — все прошлое горе проснулось въ немъ; — а вдругъ схватила себя руками за голову и зарыдала.

Онъ обнялъ меня, и наклоняя лицо, что-то тихо шепталъ.

— Нѣтъ, — сказалъ онъ наконецъ громче. Я не могу теперь говорить. Оставимъ это покуда, Наташа, прошу тебя… Завтра, когда-нибудь…. все равно…. но не теперь.

Онъ ушолъ куда-то, велѣвъ мнѣ сказать, чтобы я не дожидалась его къ обѣду, но я не обѣдала и заперлась у себя въ спальной.

Вся прежняя увѣренность во мнѣ исчезла. Напрасно припоминала я, одинъ за однимъ, тѣ доводы, на основаніи которыхъ я строила еще такъ недавно свою надежду на счастливый и мирный исходъ; — какой-то внутренній голосъ мнѣ говорилъ, что все это ни къ чему не послужитъ, что я ошиблась горько, ужасно ошиблась…. И я плакала, плакала до изнеможенія.

А между тѣмъ, время летѣло. Въ комнатѣ стало темнѣть, совершенно стемнѣло, и свѣтъ газовыхъ фонарей на другой сторонѣ улицы, блѣднымъ мерцаніемъ, отражался на темной стѣнѣ противъ моей постели…

….Мало-по-малу, волненіе мое утихло; я вся какъ-то замерла и лежала точно убитая, безъ всякой мысли, почти безъ всякаго ощущенія.

Было уже восемь, когда я вышла изъ комнаты…. Дмитрій еще не возвращался…. я насильно принудила себя съѣсть кусокъ чего-то холоднаго отъ обѣда, и потомъ долго, долго ходила по комнатамъ.

Въ десять часовъ, наконецъ, я услыхала его звонокъ…. Минутъ черезъ пять, мы сидѣли на софѣ, у камина, въ его кабинетѣ, и я шептала ему свою исповѣдь. Я разсказала ему все, или, почти все, что читатель знаетъ уже, мои дѣтскіе годы и раннюю молодость и, наконецъ, время перваго моего знакомства съ нимъ. Я говорила безъ особеннаго усилія, до тѣхъ поръ, пока не пришлось своими руками развѣнчивать передъ нимъ кумиръ, такъ долго бывшій предметомъ его фанатической вѣры и страстнаго обожанія…. И тутъ-то я наконецъ поняла, что это гораздо труднѣе чѣмъ я думала. Я была въ положеніи человѣка, который храбро рѣшился на трудную операцію и до послѣдней минуты не чувствовалъ колебанія, но когда хирургъ засучилъ рукава и началъ раскладывать передъ нимъ свои инструменты, — въ тайнѣ души пожелалъ быть за тысячу верстъ, отъ этого ложа страданія, которое ожидало его въ двухъ шагахъ….

Дѣлать, однако, нечего было. Ложь стала давно для меня нестерпима и потребность сложить съ себя ея ненавистное бремя, потребность очиститься отъ ея отвратительной язвы дала мнѣ силу вынести это испытаніе до конца. Скрѣпивъ сердце, съ лицомъ пылающимъ отъ стыда и съ мучительнымъ напряженіемъ воли, въ короткихъ, отрывистыхъ, сжатыхъ словахъ, а высказала ему все, все до самаго затаеннаго помысла.

Онъ слушалъ молча, не прерывая меня ни жалобой, ни упрекомъ. Ни одинъ стонъ не выдалъ пытки, которую онъ терпѣлъ. Онъ не кусалъ себѣ губы, какъ дѣлаютъ очень самолюбивые люди, стыдящіеся возбуждать въ другихъ состраданіе; онъ. не ломалъ себя и не ставилъ желѣзной воли наперекоръ естественному стремленію высказаться. Онъ, кажется, уже созданъ былъ такъ, что не могъ жаловаться. Его гордость была особый, самостоятельный элементъ, деспотически угнетающій все остальное; она проникала его всего насквозь, была слита съ нимъ, была онъ, — онъ самъ.

Все было высказано; — и мы долго сидѣли молча, не смѣя взглянуть другъ другу въ глаза…. У обоихъ душа полна была горечью какъ сосудъ, въ который ни капли болѣе уже не можетъ войти…. Никакихъ другихъ объясненій на этотъ разъ не было, да и быть не могло. Я чувствовала себя разбитою…. Я истратила на это признаніе всѣ свои силы и когда кончила говорить, то въ ушахъ у меня звенѣло и голова кружилась. Онъ былъ совершенно придавленъ тѣмъ, что онъ выслушалъ и сидѣлъ неподвижно, какъ мёртвый, на томъ самомъ мѣстѣ и въ томъ положеніи, въ которомъ онъ слушалъ меня все время.

Видя, что онъ молчитъ, я скоро ушла къ себѣ и провела безсонную ночь.

Одна, — одна надежда теплилась у меня какъ лампада, въ потемкахъ, изрѣдка вспыхивая и освѣщая собой на минуту густой, непроглядный мракъ. Я не сказала ему еще, что я мать…. На этой надеждѣ, какъ на волоскѣ, висѣло все мое будущее.

Къ утру, однако, и несмотря на жестокую головную боль, во мнѣ проснулось нѣчто похожее на ту храбрость отчаянія, съ которою — говорятъ, — самые обыкновенные люди, въ рѣшительную минуту, отстаиваютъ свои родныя поля и домашніе очаги. Я не могла уступить того, что онъ явно рѣшился отнять у меня, — мужа и друга и отца моего будущаго ребёнка, не постоявъ за себя изо всѣхъ силъ, со всѣмъ упорствомъ женской, живучей природы.

И вотъ, по утру, одѣвшись наскоро, я вошла къ нему въ кабинетъ съ твердой, почти озлобленной рѣшимостью.

Онъ стоялъ спиной къ камину. Съ перваго взгляда я убѣдилась, что онъ и не пробовалъ спать, что онъ даже не раздѣвался со вчерашняго вечера. Лицо его было блѣдно, изнурено, глаза красны, но во взглядѣ и въ сжатыхъ губахъ видна была непреклонная воля.

— Дмитрій — сказала я, — ты не уѣдешь одинъ…. это невозможно….

— Отчего невозможно? — спросилъ онъ холодно и спокойно.

Я чуть-было тутъ же ему не сказала лучшей причины и" можетъ быть, глупо сдѣлала; но вопросъ: неужели ужъ я лично болѣе ему не мила и потеряла всю цѣну въ глазахъ, — зажалъ мнѣ ротъ, и я рѣшилась оставить это послѣднее средство въ резервѣ, на случай, если ничто кромѣ того не поможетъ.

— Ты пожалѣешь себя и меня — отвѣчала я — это самоубійство! Ни ты, ни я, — мы не можемъ вырвать изъ сердца прошлаго.

— Я уже вырвалъ его.

— Не говори этого, — это неправда. Неужели въ нашемъ прошломъ не было ничего, о чемъ пожалѣть? Вѣдь мы жили два года вмѣстѣ и жили дружно.

— Да, и два года усердно обманывали другъ друга.

— О! это жестоко! — продолжала я — этотъ холодъ твоихъ отвѣтовъ! Брани, упрекай меня, — я заслужила упрёки, — но не отворачивайся отъ меня съ этимъ видомъ, который мнѣ говоритъ, что все между нами кончено… Это неправда!… Все не можетъ быть кончено… Счастье намъ не даюсь такъ легко, какъ оно дается другимъ. Оно не свалилось съ неба къ намъ на голову, совсѣмъ готовое; но изъ-за этого приходить въ отчаяніе, не малодушно ли это?… Выждемъ и вытерпимъ; построимъ счастье камень за камнемъ, собственными руками, какъ работникъ, который въ потѣ лица зарабатываетъ себѣ свой хлѣбъ. Не лучше ли это, чѣмъ слѣпая удача людей, которые торжествуютъ, потому что они случайно влюбились другъ въ друга съ перваго взгляда, сами не зная какъ и за что?

Онъ молчалъ. Ни одинъ мускулъ въ его лицѣ не шевельнулся. мои слова, очевидно, его не трогали.

— Будь справедливъ, будь справедливъ! — умоляла я, взявъ его за руки. Подумай, — вѣдь не все же, что ты отъ меня получилъ, было ложь. Клянусь тебѣ, я любила тебя, насколько сердце могло любить человѣка, котораго я еще мало знала, котораго я только теперь начинаю вполнѣ узнавать и цѣнить. И а была вѣрна тебѣ, — я никого не любила, кромѣ тебя.

— Наташа, — отвѣчалъ онъ въ волненіи: — ты вынуждаешь меня къ тому, что я не желалъ бы произносить, потому что мнѣ это больно, больнѣе въ десять разъ, чѣмъ тебѣ. Но дѣлать нечего; разъ въ жизни надо рѣшиться и выговорить всю горькую правду, — не въ гнѣвѣ и не для обиды, а потому, что правда имѣетъ свои святыя права… Да, ты была мнѣ вѣрна, какъ крѣпостная вѣрна господину, отъ котораго она не можетъ, да и не хочетъ уйти, потому что она продана ему вся, душою и тѣломъ; но тебѣ всякій встрѣчный былъ интереснѣе и милѣе меня; тебѣ было скучно и тяжело со мною; ты задыхалась въ неволѣ и принужденіи…

— Постой, — перебила я: — кое-что изъ этого было; но ты молчалъ и терпѣлъ въ ту пору, когда это было; а теперь, когда это прошло, теперь, когда я уже болѣе не скучаю и не задыхаюсь, потому что имѣю, какъ всякій другой человѣкъ, живое дѣло, котораго прежде недоставало, теперь, когда неволи и принужденія болѣе нѣтъ, потому что ложь исчезла, — теперь, какой смыслъ могутъ имѣть всѣ эти жестокія рѣчи, кромѣ того, что ты помнишь зло и не хочешь простить мнѣ моей вины?

Онъ молчалъ.

— Неужели я такъ уже виновата, что ничѣмъ не могу загладить своей вины? Вѣдь ты уже знаешь теперь, какъ все это было. Ты знаешь, что одинъ ложный шагъ повлёкъ за собой все остальное и сталъ для меня преградой, черезъ которую я не могла ступить, не потерявъ твоего уваженія и твоей любви, которыя съ каждымъ днемъ становились дороже для меня. И ты знаешь, что къ этому шагу я была вынуждена, положительно вынуждена всею своею прошедшею жизнью. И вѣдь я его сдѣлала въ такую пору, когда я почти вовсе не знала тебя, сдѣлала въ состояніи близкомъ къ отчаянію…. Вспомни же это все и прости мнѣ… Милый мой, добрый, Дмитрій! Прости! Прости!… Слезы закапали у меня по лицу и я упала къ его ногамъ, ломая руки.

Лицо его, наконецъ, оттаяло и чувство глубокой жалости выразилось на немъ…. Онъ поднялъ меня, усадилъ на диванъ, и взявъ меня за руки, началъ шептать мнѣ что-то такое, что я не могла понять, такъ отрывисты и безсвязны были его слова… Но, мало-по-малу, голосъ его сталъ громче и рѣчь послѣдовательнѣе.

— Наташа — говорилъ онъ: — одному Богу извѣстно, кто изъ насъ двухъ болѣе виноватъ и кому болѣе нужно прощеніе…. Въ сердцѣ моемъ нѣтъ чувства личной обиды; но оно полно горечи и ничему другому покуда въ немъ мѣста нѣтъ. И я бы солгалъ тебѣ, если бы сказалъ, что я могу когда-нибудь помириться съ прошедшимъ…. Оно ненавистно мнѣ, потому что я самъ, я первый въ немъ виноватъ…. Я долженъ былъ видѣть истину: она была такъ ясна, что никакихъ признаній съ твоей стороны не было нужно; ты не могла ее скрыть…. И я видѣлъ ее, и она была для меня источникомъ тайныхъ, глубокихъ страданій; но я былъ такъ малодушенъ, что не хотѣлъ признаться себѣ, что ее вижу…. Я морочилъ себя самымъ низкимъ образомъ, изъ страха, что счастье, которое я такъ жадно ловилъ, опять ускользнетъ у меня какъ-нибудь, промежъ пальцевъ, какъ оно ускользало уже не разъ…. И этого я не могу простить ни себѣ, ни тебѣ…. Мы оба, какъ два ночные вора, украли то, на что ни одинъ изъ насъ не имѣлъ права, а чтобы скрыть дѣло, зарѣзали сторожа. Мы вмѣстѣ убили истину, вмѣстѣ кривили душою, и лгали и крали. Мы соучастники и не можемъ простить другъ другу не раскаявшись искренно, и не можемъ загладить своей вины, не можемъ иначе ее искупить, какъ разставшись. Мы должны разорвать нашъ союзъ, потому что онъ былъ преступный….

Я была страшно огорчена этимъ взглядомъ на дѣло, который не оставлялъ впереди уже никакой надежды, кромѣ одной, и я поняла, что теперь только это одно можетъ имѣть еще для него какое-нибудь значеніе.

— Ну, а если, — сказала я вся дрожа отъ сознанія, что участь моя должна рѣшиться сію минуту: — ну, а если тебѣ извѣстно еще не все?… Если союзъ нашъ уже воплощенъ въ третьемъ живомъ существѣ, которое непричастно къ нашей винѣ?… Неужели и оно, безвинное, должно быть наказано за наши грѣхи?

Я не успѣла договорить и не успѣла замѣтить дѣйствія своихъ словъ, какъ его лицо было уже у меня на груди.

«Прощеніе! Миръ! Онъ не уѣдетъ!» — пронеслось по моему существу какимъ-то радостнымъ кликомъ. И я обняла его крѣпко съ тѣмъ жаднымъ чувствомъ, съ какимъ мать обнимаетъ сына" котораго она считала уже потеряннымъ.

Но онъ не могъ ничего сказать. Съ нимъ дѣлалось что-то", чего я не въ силахъ была себѣ объяснить, и какъ я ни ласкала его, что а ни говорила, я не могла добиться ни слова, ни знака, — ничего, что могло бы скрѣпить или опровергнуть мою радостную догадку.

VIII.

Не долго я радовалась и торжествовала, ожидая, что вотъ, вотъ онъ скажетъ мнѣ наконецъ, все кончено и забыто; — мы не разстанемся.

День прошелъ…. Дмитрій былъ тихъ и задумчивъ и ласковъ, и прежній мракъ исчезъ у него съ лица…. Мы обѣдали вмѣстѣ, гуляли вмѣстѣ; — просидѣли почти весь вечеръ вдвоемъ: говорили мало и почти все о постороннихъ вещахъ. Я не хотѣла его торопить и сама уклонялась отъ его разговоровъ, которые могли бы подать ему даже и видъ, что я сомнѣваюсь въ его рѣшеніи. Но я нетерпѣливо ждала, и, чѣмъ долѣе я ждала, тѣмъ тяжелѣе и тяжелѣе становилось у меня на сердцѣ. Наконецъ, я не въ силахъ была дольше крѣпиться и робко, издали, заговорила о новой покупкѣ его.

— Это то самое имѣніе, которое ты осматривалъ?

— Да, — отвѣчалъ онъ.

— Ты все уже кончилъ съ покупкою?

— Все.

— Ты поѣдешь въ деревню весной, или…. теперь?

Онъ измѣнился въ лицѣ, и съ минуту какъ будто бы колебался въ отвѣтѣ…. Теперь, — отвѣчалъ онъ.

У меня духъ захватывало…. Ты…. не оставишь…. меня здѣсь…. одну?

Отвѣта не было; онъ потупилъ глаза и молчалъ.

— Нѣтъ, — вскрикнула я: — я не могу выносить этой пытки!… Если ты хочешь меня убить, такъ убей разомъ; не мучь… Скажи прямо, что все между нами кончено и что ты бросишь меня одну….

— Наташа — отвѣчалъ онъ, потупивъ глаза: — мнѣ больно, мой другъ, что я не могу утѣшить тебя…. Увертываться и лгать, въ такую минуту, было бы недостойно. Я долженъ сказать тебѣ правду. Я не могу остаться и не могу увезти тебя съ собой. Не я это рѣшилъ — это рѣшила судьба, и я не властенъ измѣнить ея приговора. Еслибъ я могъ поступить иначе, я бы сдѣлалъ это безъ всякихъ просьбъ съ твоей стороны, сдѣлалъ бы съ радостью, не задумываясь ни на минуту и сказалъ бы тебѣ объ этомъ давно…. Но я не могу, и еслибъ ты видѣла мое сердце, ты бы знала, чего мнѣ стоило убѣдиться, что я не могу. Несмотря на то, меня утѣшаетъ мысль, что ты останешься не одна и что то, что съ тобой остается, со временемъ замѣнитъ тебѣ въ тысячу разъ немногое, что ты теряешь.

Съ первыхъ словъ его я поняла, что все кончено и дѣло мое проиграно невозвратно. Вся энергія моя, всѣ мечты, всѣ надежды оставили меня разомъ. Я опустилась на спинку дивана и сидѣла, чувствуя, какъ мало-по-малу мною овладѣваетъ тупое отчаяніе.

Онъ говорилъ долго, — иногда наклоняясь къ моей рукѣ и цѣлуя ее. Но я не слыхала, или не понимала и пятой доли того, что онъ мнѣ говорилъ. Помню только, что онъ сравнивалъ то, что онъ теряетъ и находилъ, что моя потеря, сравнительно, очень не велика.

— У тебя двѣ жизни еще впереди — говорилъ онъ, — твоя и того существа, которое будетъ скоро лучшимъ твоимъ утѣшителемъ. А покуда, у тебя остается дѣло, которое ты любишь, и люди, съ которыми ты за одно трудишься. Неужели все это вмѣстѣ не можетъ тебѣ замѣнить меня?… Ты плачешь теперь и, конечно, искренно думаешь, что эти слёзы всегда будутъ литься, что горе твое безутѣшно. Но вспомни, мой другъ, ты плакала и тогда, когда я въ первый разъ уѣзжалъ, а черезъ день, можетъ быть, въ тотъ же день, жизнь улыбнулась тебѣ, какъ никогда дотолѣ еще не улыбалась…. А я…. я отжилъ свой вѣкъ, и ничто уже болѣе не улыбнется мнѣ, ничто не утѣшитъ… Но мнѣ нуженъ покой, потому что всѣ силы мои разбиты, а здѣсь, возлѣ тебя, я не буду имѣть покоя. Тѣнь прошлаго и горькія сожалѣнія будутъ мучить меня ежеминутно, и я вынужденъ буду опять скрывать эти мученія отъ тебя, чтобы они и тебѣ не отравили каждой минуты; — и между нами опять будетъ притворство, опять принужденіе. Если ты любишь меня хоть сколько-нибудь, ты не можешь этого желать ни для себя, ни для меня….

Послѣдніе дни передъ его отъѣздомъ я его мало видѣла. Онъ былъ въ хлопотахъ, самъ пріискалъ мнѣ другую квартиру и перевезъ меня на нее. Всѣ нужныя распоряженія на счетъ моей будущей жизни были выполнены и переданы мнѣ во всей подробности. У меня тоже были заботы. Я своими руками собрала и уложила всѣ его книги и вещи, которыя онъ долженъ былъ взять съ собою… Чувство, съ которымъ я все это дѣлала, я не могу объяснить иначе, какъ сравнивъ его съ послѣдними, маленькими хлопотами человѣка за нѣсколько часовъ передъ казнью. Онъ моется, одѣвается, можетъ быть даже ѣстъ, его стригутъ и проч… Больно вспомнить объ этомъ тяжеломъ времени, а между тѣмъ, какъ на зло, все до малѣйшей подробности остается въ памяти.

Помню, какъ мы ѣхали съ нимъ въ каретѣ на дебаркадеръ, и вокругъ насъ лежали разныя мелочи въ узелкахъ и корзинкахъ, моими руками уложенныя, и я безпокоилась, все ли взято… И вдругъ мнѣ пришла на память минута, когда мы съ нимъ шли, по этимъ самымъ улицамъ вечеромъ послѣ того, какъ онъ только-что сдѣлалъ мнѣ признаніе. «Вотъ какъ это окончилось» подумала я.

Минуту прощенія я не берусь описать. Я рыдала, какъ маленькое дитя, умоляя его сказать мнѣ, что мы разстаемся не навсегда, что онъ вернется когда-нибудь…

Онъ не сказалъ ничего положительнаго; но обѣщалъ писать… Наказаніе было жестоко… почти свыше силъ.

IX.

Прошло три года съ тѣхъ поръ, и въ теченіи этого долгаго времени я испытала не мало горя; но стремленіе, съ раннихъ дѣвичьихъ лѣтъ, меня увлекавшее, осуществилось: я узнала людей и жизнь.

Я не пишу своей біографіи и потому не буду останавливаться на этомъ времени. Скажу только, что я жила послѣдній годъ за границею и большую часть времени посвятила на изученіе системы германскихъ народныхъ школъ и дѣтскихъ садовъ. Но всѣ лучшія мои надежды, весь жаръ и вся нѣжность души сосредоточены были на моей маленькой Олѣ, которая росла, хорошенькая и нѣжная какъ цвѣтокъ… я любила ее до безумія.

Отъ Дмитрія я получала, раза три въ годъ, короткія письма, въ которыхъ онъ справлялся о здоровьѣ моемъ и дочери, извѣщалъ о своемъ и сообщалъ кое-какія поверхностныя и очень неполныя свѣдѣнія о своей деревенской жизни. Ни разу не выразилъ онъ и намека на какое-нибудь желаніе возвратиться же мнѣ или даже хоть просто свидѣться. Я думала уже, что я его не увижу болѣе; но мы свидѣлись еще разъ.

Я жила еще за границею, но начинала уже подумывать о возвращеніи, какъ вдругъ получила письмо отъ матушки съ извѣстіемъ, что Дмитрій пріѣхалъ по какимъ-то дѣламъ въ Петербургъ и тамъ занемогъ… Она умоляла меня пріѣхать немедленно.

На другой же день я выѣхала и на четвертыя сутки была въ Петербургѣ. Съ тяжелымъ предчувствіемъ подъѣзжала я къ дому родителей и первое слово мое было вопросъ о мужѣ; но они могли сообщить мнѣ не много: «былъ опасно боленъ и теперь выздоравливаетъ». Мать видѣлась съ нимъ; но когда я стала разспрашивать, слезы сверкнули у ней на глазахъ.

«Не жилецъ онъ на этомъ свѣтѣ»! сказала она, вздохнувъ. «Еслибъ ты знала, какъ онъ постарѣлъ и какой у него жалкій видъ!… Наташа! Великій грѣхъ на твоей душѣ… и покуда ты не загладишь его, не помиришься съ мужемъ (матушка думала, что мы въ ссорѣ), я не умру спокойно».

…И она долго, долго меня уговаривала, а у меня сердце болѣло и я не знала, что ей отвѣчать… Я даже не знала, ѣхать ли, мнѣ къ нему? Желаетъ ли онъ свиданія, и если нѣтъ, то къ чему это поведетъ? Но мое собственное желаніе взглянуть на него и пожать ему руку, можетъ статься въ послѣдній разъ, было такъ сильно, что я не могла противиться. Къ тому же, у меня была цѣль, которая имѣлась въ моихъ глазахъ, святость долга. Мнѣ казалось, что я обязана показать ему его дочь и ей сказать: вотъ твой отецъ; посмотри на него и не забудь его!… А онъ пусть хоть разъ приласкаетъ малютку и прижмётъ ее къ сердцу.

Былъ сѣрый пасмурный день, и несмотря на то, что май стоялъ на дворѣ, было еще очень холодно.

Съ тревожнымъ сердцемъ я выѣхала изъ дому. Дмитрій стоялъ въ гостинницѣ Демута. Я взяла Олю на руки, взошла на лѣстницу и отъискавъ его нумеръ, постучала тихонько въ двери.

Онъ самъ отворилъ мнѣ. Я узнала его сейчасъ, но какъ ни готовила я себя къ той перемѣнѣ, которую ожидала найти, а все-таки чуть не вскрикнула.

…Передо мною стоялъ старикъ сѣдой, угрюмый и сгорбленный, съ глубоко ввалившимися глазами и съ желтымъ, больнымъ, осунувшимся лицомъ.

Онъ вздрогнулъ и отступилъ, увидѣвъ меня… «Наташа!» — произнесъ онъ почти въ испугѣ. Я поставила Олю на полъ и протянула руки… Мы обнялись…. Онъ весь дрожалъ отъ волненія и долго не могъ ничего сказать. Ясно было, что онъ неожидалъ и въ высшей степени удивленъ моимъ появленіемъ; но на лицѣ у него свѣтилась его добрая, старая, радостная улыбка" Я объяснила ему, въ короткихъ словахъ, какимъ образомъ эта все случилось, и видя, что онъ украдкой поглядываетъ на дочь, подвела къ нему Олю. Онъ сѣлъ, взялъ ее на руки и цѣлуя, не могъ удержаться отъ слезъ. Оля, увидѣвъ себя на рукахъ у незнакомаго ей человѣка, сперва вся покраснѣла, потомъ скривила губки и тоже заплакала. Онъ передалъ ее мнѣ съ тяжелымъ, печальнымъ вздохомъ.

Во все продолженіе этой маленькой сцены, намъ обоимъ было какъ-то неловко и дико. Онъ видимо чувствовалъ себя "стѣсненнымъ и не зналъ, что сказать. Онъ разспрашивалъ меня отрывисто и почти не смотря на меня, о томъ, какъ я жила заграницею и какъ собираюсь теперь устроиться. Отвѣты мои онъ выслушивалъ молча. О себѣ говорилъ равнодушно, вяло, какъ о третьемъ и постороннемъ лицѣ. Онъ оживился только немного, упомянувъ о тѣхъ улучшеніяхъ, какія онъ сдѣлалъ въ хозяйствѣ и о добромъ своемъ согласіи съ крестьянами.

Если у меня и была до сихъ поръ какая-нибудь далекая надежда на возможность современемъ воротить потерянное, то юна скоро исчезла… Передо мною сидѣлъ какъ будто другой человѣкъ, да можетъ статься и я показалась ему другой женщиною. Три года разъединили насъ такъ, что мы могли только издали и болѣе знаками, чѣмъ словами, послать другъ другу послѣдній, прощальный привѣтъ, и онъ былъ — дѣйствительно послѣдній….

Ел. Сальянова.

"Вѣстникъ Европы", №№ 1—2, 1871