Не нам судить (Шеллер-Михайлов)/ДО

Не нам судить
авторъ Александр Константинович Шеллер-Михайлов

Опубл.: 1887. Источникъ: az.lib.ru

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА. ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера. ТОМЪ СЕДЬМОЙ. Приложеніе къ журналу «Нива» на 1904 г. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. МАРКСА. 1904.

НЕ НАМЪ СУДИТЬ.

I.

Время было полуденное. На дворѣ стоялъ одинъ изъ свѣтлыхъ солнечныхъ ноябрьскихъ дней съ недавно выпавшимъ ослѣпительно бѣлымъ снѣгомъ, съ легкимъ морозцемъ, безъ малѣйшаго вѣтра. Въ богатомъ, заново отдѣланномъ каменномъ домѣ генерала Истомина, въ Большой Конюшенной, красивый и франтоватый швейцаръ только что смахнулъ пыль съ многочисленныхъ мраморныхъ и чугунныхъ украшеній параднаго подъѣзда, оглядѣлъ еще разъ лѣстницу, все ли въ порядкѣ, и, растопивъ дрова въ каминѣ, удобно усѣлся на стулъ у подзеркальнаго стола, чтобы приняться за обычное чтеніе газетъ. Онъ не успѣлъ прочитать и десяти строкъ о козняхъ князя Бисмарка, какъ входная дверь подъѣзда отворилась, и въ ней показалась фигура какой-то посѣтительницы. Швейцаръ неторопливо обернулъ голову, окинулъ глазами съ головы до ногъ входившую незнакомую ему женщину, какъ бы рѣшая мысленно, кто она и зачѣмъ пришла, и грубовато спросилъ:

— Вамъ кого?

— Къ Аннѣ Ивановнѣ, — коротко отвѣтила незнакомка и пріостановилась, чтобы перевести духъ.

Это была невысокая коренастая старушка съ круглымъ, румянымъ лицомъ, съ бѣлыми, какъ серебро, волосами, въ поношенномъ, крытомъ, сатенъ-тюркомъ, старомодномъ салопѣ на лисьемъ мѣху и въ черной, помятой шляпкѣ, походившей на старушечій чепецъ.

— Ихъ превосходительство по дѣламъ сегодня не принимаютъ, — отвѣтилъ швейцаръ, опуская газету на колѣни, но не поднимаясь съ мѣста. — Приходите завтра до десяти часовъ утра. До десяти часовъ принимаютъ.

Онъ опять хотѣлъ взяться за газету, но старуха и не думала уходить.

— Да я не по дѣламъ вовсе, — отвѣтила она, направляясь къ лѣстницѣ, и прибавила: — Ты, вѣрно, недавно здѣсь? Петръ отошелъ развѣ?

Швейцаръ немного разсердился.

— Никакого я Петра не знаю, а вамъ говорятъ, что не приказано принимать, значитъ нечего и идти. Эхъ, вы! Ну, пройдете здѣсь, тамъ откажутъ. Чего же хотите?..

Онъ съ недовольнымъ видомъ приподнялся со стула, по видимому, готовясь заградить ей дорогу. Она не разсердилась, не прикрикнула на него, а только благодушно, почти весело улыбнулась, что-то сообразивъ. Ея старомодный нарядъ уже не разъ бывалъ причиною разныхъ недоразумѣній между нею и столичными мелкими чиновниками, писарями, лакеями, швейцарами и тому подобнымъ людомъ, раздѣляющимъ человѣчество на разные разряды только по ливреѣ, по формѣ, по платью. Она хотѣла уже объяснить швейцару, кто она, какъ дверь подъѣзда снова отворилась и въ нее вошелъ, гремя шпорами и саблей, невысокій ростомъ, щеголеватый, какъ модная кукла, гвардейскій офицеръ, съ застывшимъ на лицѣ выраженіемъ пренебрежительнаго высокомѣрія и холоднаго равнодушія. Увидавъ старушку, онъ по привычкѣ немного прищурилъ сѣрые, какъ свинецъ, глаза, чтобы лучше всмотрѣться въ нее, и потомъ протянулъ ей руку.

— Ma tante, вы какъ здѣсь? — проговорилъ онъ. — Давно пріѣхали?

— Да вотъ вчера изъ своего Чернеца прибыла сюда и пробираюсь къ Анютѣ, — отвѣтила старуха, пожимая, руку молодого человѣка и всматриваясь въ свою очередь въ его лицо немного выцвѣтшими, но еще зоркими черными глазами. — А ты, Жоржъ, все такой же. Цвѣтешь, не старѣешь…

— Съ чего старѣть? — сказалъ онъ съ усмѣшкой, похожей на легкую гримасу, и заторопилъ ее: — Пойдемте же, Annette будетъ вамъ очень рада.

Она съ озабоченнымъ видомъ, немного сдвинувъ сѣдыя брови, отчего между ними залегла характерная глубокая складка, проговорила по-французски:

— А я по дѣлу нашего Александра. Что это съ нимъ? Совсѣмъ меня, какъ громомъ, поразило извѣстіе о его, бѣдѣ.

Молодой человѣкъ, опять сдѣлавъ гримасу, небрежно пожалъ плечами.

— Старая пѣсня, ma tante?

— Ну, для васъ, можетъ-быть, старая, а для меня… Какъ-ни-какъ, а человѣкъ гибнетъ… И какъ это вы здѣсь его не оберегли, не подержали. Вѣдь на глазахъ у васъ погибалъ. Сколько родни, и руки помощи никто не подалъ.

Она поднималась по лѣстницѣ съ молодымъ человѣкомъ и съ горечью и упрекомъ въ голосѣ ворчала на него, на его родныхъ. Онъ только пожималъ плечами и продолжалъ дѣлать презрительныя гримасы.

— Развѣ на него напасешься денегъ? Развѣ ему можно было помочь? Наконецъ, мы не няньки…

И тутъ же, смѣясь беззвучнымъ ироническимъ смѣхомъ, прибавилъ:

— И развѣ онъ одинъ у насъ вотъ гдѣ сидитъ.

Онъ указалъ на свою шею.

— Сегодня вотъ у Annette цѣлый семейный совѣтъ. Дѣло Ольги Протасовой на очереди. Тоже своего рода bêbe noire семьи…

Старуха встревожилась.

— Что еще? Опять какая-нибудь бѣда? Ну, ужъ семейка у васъ!

— Сейчасъ все узнаете.

Швейцаръ не безъ удивленія смотрѣлъ имъ вслѣдъ, слыша, что старуха говоритъ молодому барину «ты» и, повидимому, мылитъ ему голову. Онъ принялъ ее за одну изъ побирушекъ-черносалопницъ, шляющихся къ генеральшѣ Истоминой, и еще слава Богу, что не успѣлъ ее вытолкать за двери. «Исторію нажилъ бы. А чѣмъ онъ виноватъ? Онъ здѣсь человѣкъ новый: не приказано бѣдныхъ не въ пріемные часы принимать, ну, — и не принимаетъ. А она, можетъ-быть, какая-нибудь родственница генеральши изъ захудалыхъ. Много ихъ, какъ видно, такихъ-то у генеральши. По черной лѣстницѣ все больше ходятъ. Тоже господа нынче! Изъ грязи повыщелкались. Одни въ экипажахъ ѣздятъ, другіе безъ калошъ по лужамъ шлепаютъ». Онъ покачалъ головой, неторопливо поправилъ дрова въ каминѣ, прошелъ, опять къ столу, стоявшему подъ большимъ зеркаломъ, не безъ удовольствія посмотрѣлъ на свое отраженіе, поправилъ усы и, попрежнему удобно расположившись на стулѣ, снова принялся за прерванное чтеніе газеты.

Передъ молодымъ гвардейцемъ и его спутницей уже распахнулась дверь въ бель-этажѣ. Еще совсѣмъ молодой лакей во фракѣ и въ бѣломъ галстукѣ почтительно снялъ верхнюю одежду посѣтителей. Старушка привѣтливо отвѣтила на его поклонъ и ласково спросила:

— Ну, что, Иванъ, еще не женился?

— Никакъ нѣтъ-съ, Надежда Дмитріевна, — отвѣтилъ онъ, немного покраснѣвъ.

— А я думала, что и дѣтей крестить скоро позовешь. Моя Авдотья говорила, что ты писалъ ей что-то о невѣстѣ.

— Денегъ еще надо прикопить…

— Ну, копи, копи. Женитьба не дурное дѣло.

Она улыбнулась и, сунувъ ему въ руку какую-то мелочь, направилась въ комнаты вслѣдъ за племянникомъ, поморщившимся отъ ея фамильярнаго обращенія съ лакеемъ.

Бѣлая зала съ небольшой концертной эстрадой, гостиная съ синей шелковой мебелью, съ массой цвѣтовъ, бронзы, картинъ, столовая съ тяжелой дубовой мебелью, съ рѣзными дубовыми стѣнами и потолкомъ, небольшой зимній садъ, виднѣвшійся изъ столовой сквозь выходившія въ него стеклянныя двери и два окна, — все это говорило о богатствѣ жившихъ здѣсь людей, объ ихъ привычкѣ къ удобствамъ и къ роскоши.

Посѣтители застали хозяйку дома въ столовой. Увидавъ ихъ, она поднялась съ мѣста и легкой походкой, какъ молодая дѣвушка, съ привѣтливой улыбкой подошла къ старушкѣ.

— Ma tante, вы ли это? Какъ всегда, являетесь во-время! — проговорила она и немного наклонила голову, чтобы поцѣловать старуху.

Аннѣ Ивановнѣ Истоминой было лѣта подъ сорокъ, но ее все еще звали въ ея кругу «красавицей Истоминой». Бѣлокурая, голубоглазая, несклонная къ излишней полнотѣ, дѣвственно стройная, она принадлежала къ числу счастливыхъ своей душевной ясностью и невозмутимостью, а потому долго не старѣющихся женщинъ. При видѣ старушки, ея лицо слегка озарилось ясною и мягкою улыбкою и на минуту утратило отличавшее его обыкновенно выраженіе привычной свѣтской сдержанности и холодности.

— А ты все такая же, — сказала тетка, любуясь ея лицомъ и съ материнской нѣжностью смотря на нее.

Къ посѣтительницѣ, между тѣмъ, подошли еще двѣ женщины, — немолодыя, но еще бодрыя, съ сѣдыми буклями на вискахъ, съ претензіей казаться миловиднѣе и моложе своихъ лѣтъ, похожія, одна на другую, какъ родныя сестры-погодки. Обѣ онѣ, по родственному, — расцѣловались со старушкой, хотя по лицу одной изъ сестеръ, отличавшейся отъ другой только тѣмъ, что на ея головѣ не было ни чепца, ни кружевъ, тутъ же скользнула насмѣшливая, плутоватая улыбка при взглядѣ на старомодный костюмъ старухи. — Жоржъ сказалъ, что у васъ тутъ совѣщаніе, — замѣтила посѣтительница, развязывая ленту у шляпки.

— Да, да, ma tante! Семейный совѣтъ. Садитесь и рѣшайте! — отвѣтила Истомина, занимая снова свое мѣсто хозяйки у стола.

Обѣ пожилыя дамы тоже присѣли къ столу. Молодой гвардеецъ помѣстился возлѣ одной изъ нихъ, и тотчасъ же между ними завязался оживленный разговоръ въ полголоса.

Надежда Дмитріевна неторопливо сняла шляпку, положила ее на стулъ, повѣсила на рѣзную высокую спинку этого стула небольшой потертый сакъ-вояжъ и, оправивъ бѣлый чепецъ съ густою рюшью и выбившіеся изъ-подъ него бѣлые, какъ серебро, волосы, присѣла къ столу, изъ противъ хозяйки.

— Прежде всего, дай кофе, — сказала она, обращаясь къ Истоминой: — а потомъ говори о вашихъ глупостяхъ.

По лицу пожилой дамы, усмѣхнувшейся при взглядѣ на нарядъ старушки и теперь перешептывавшейся съ молодымъ гвардейцемъ, опять скользнула веселая улыбка.

— И сейчасъ наша Надежда Дмитріевна станетъ насъ всѣхъ распекать, — замѣтила она шутливо, бросая взглядъ на сидѣвшаго рядомъ съ нею офицера.

— И, разумѣется, стану, — отвѣтила старуха. — И тебя первую, потому что у тебя-то, Женя, когда тебѣ сто лѣтъ стукнетъ, все тотъ же вѣтеръ будетъ ходить въ головѣ…

Всѣ слегка усмѣхнулись.

Гвардеецъ передалъ старушкѣ чашку кофе. Истомина предложила ей торта и сладкихъ печеній. Старуха выбрала довольно много печеній и бережно положила ихъ на столъ около себя. Гвардеецъ и его сосѣдка не безъ лукавства переглянулись между собою. Надежда Дмитріевна стала пить кофе, не дотрагиваясь до лежавшаго около ея чашки печенья.

— Ну, такъ о чемъ же совѣщались-то? — спросила она. — Жоржъ говоритъ: Протасовы опять на сценѣ. Опять взялись за трубы и литавры и возвѣщаютъ всѣмъ и каждому: «Мы ближайшіе родственники Истоминыхъ и Драгомановыхъ!» Такъ?

Розовое лицо старушки озарилось на мгновенье слегка ироническою и въ то же время грустною усмѣшкою, ея немного выцвѣтшіе черные глаза теперь нѣсколько заблестѣли и пристально вглядывались въ присутствующихъ. Въ этомъ взглядѣ теперь была извѣстная сила, и онъ могъ смутить того, на кого обращался, какъ бы заглядывая въ душу человѣка настойчиво и строго.

— Не смѣйтесь, ma tante! — проговорила Истомина. — Дѣло серьезнѣе, чѣмъ вы думаете.

И съ легкой, едва уловимой, не то грустной, не то иронической улыбкой, она прибавила:

— Даже меня задѣло за живое, а вы знаете, что это не легко сдѣлать…

Старушка ласково взглянула на свою любимицу.

— Милая, предоставь лучше твоей матери говорить за тебя, — добродушно и просто сказала она. — Софья Петровна все это лучше разъяснитъ, а то ты вѣдь только ея слова станешь повторять. Вѣдь не сама же ты ужаснулась того, что произошло…

Она фамильярно обратилась къ пожилой дамѣ съ легкой кружевной наколкой на головѣ: — Ну, Софья Петровна, какіе-же ужасы натворили Протасовы!

Пожилая дама сдѣлала брезгливую гримасу и очень желчно произнесла:

— А тѣ, что Ольга Протасова намѣрена выйти замужъ за фельдшера! Хорошо?

Надежда Дмитріевна поспѣшно воскликнула:

— Ну, слава Богу, хоть одна изъ этой нищей семьи пристроится!

И не давъ времени никому опомниться, съ необычайной для ея лѣтъ живостью забросала Всѣхъ вопросами:

— Не пьющій человѣкъ? Какихъ лѣтъ? При мѣстѣ? Есть какія-нибудь средства? Точно любитъ ее?

Всѣ немного смутились, точно оторопѣли. Никто не могъ отвѣтить на эти вопросы. Никого не интересовало справляться о женихѣ Протасовой. Довольно было знать; что онъ фельдшеръ, и что за этого фельдшера готова выйти замужъ родная племянница вдовы генерала, Софьи Петровны Драгомановой, и вдовы коммерціи совѣтника, Евгеніи Петровны Кудрявцевой, двоюродная сестра жены генералъ-маіора, Анны Ивановны Истоминой, и гвардейскаго капитана Юрія Ивановича Драгоманова. На что тутъ были еще какія-нибудь справки? Софья Петровна первая нарушила минутное молчаніе насмѣшливымъ и злымъ восклицаніемъ:

— Кто же станетъ справляться? Я же тебѣ говорю, что это фельдшеръ, что онъ…

— Ну, не лейбъ-медикъ же за нее присватается, — коротко и рѣшительно перебила ее Надежда Дмитріевна..

— Да, не я допустить ее выйти за фельдшера… — въ свою очередь оборвала ея рѣчь Софья Петровна.

— Ахъ, да я сама вотъ бабка повивальная! — точно отрѣзала Надежда Дмитріевна съ необычайною для нея строптивостью. — Что-жъ изъ этого. У насъ, можетъ-быть, и дворники въ роднѣ есть. Этого ужъ не передѣлаешь, если всѣ изъ мужиковъ недавно вышли.

Всѣ опять смутились. У всѣхъ шевельнулось злое чувство въ душѣ.

Софья Петровна, какъ бы пропустивъ мимо ушей замѣчаніе старухи, загорячилась и заговорила ядовитымъ тономъ:

— Протасовы вездѣ разславляютъ, что они наши родственники, говорятъ объ этомъ на всѣхъ перекресткахъ, умышленно ставятъ это на видъ…

— Ну, да вѣдь нельзя же имъ говорить, что они чужіе. Ужъ какъ ни вертитесь, а Петръ Петровичъ вашъ родной братъ.

— Братъ! братъ! Въ извозъ ѣздилъ, бани гдѣ-то снималъ на аренду, кабакъ держалъ! О, это какая-то кара Божія! — воскликнула запальчиво Софья Петровна.

— Что говорить, совсѣмъ потерянный человѣкъ, — равнодушно согласилась съ нею Надежда Дмитріевна и прибавила: — Потому-то и хорошо, что Ольга нашла жениха. Въ такой семьѣ погибла бы дѣвочка окончательно.

— Жениха-фельдшера! Служитъ въ томъ самомъ полку, гдѣ нашъ Жоржъ служитъ.

Старуха обрадовалась.

— А! такъ, значитъ, ты и узнать можешь, хорошій ли онъ человѣкъ, — обратилась она къ племяннику. — Это хорошо! Нельзя тоже оставить дѣвочку идти за перваго встрѣчнаго, не разузнавъ о немъ ничего.

Молодой человѣкъ вспылилъ, раздраженный наивностью чудачки-старухи.

— Ну, ужъ отъ этого-то меня увольте! — брезгливо проговорилъ онъ.

Старушка не на шутку разсердилась.

— Да что это вы всѣ здѣсь, снявши голову, по волосамъ тужите! Не дали дѣвочкѣ почти никакого воспитанія и образованія, не сумѣли ее поставить въ своемъ домѣ, какъ родственницу, а теперь волнуетесь, что она выходитъ замужъ за человѣка своего круга. Готовили бы ее въ невѣсты какому-нибудь князьку или камеръ-юнкеру, тогда другое бы дѣло, а теперь — да вы должны радоваться, помочь ей, а не разстраивать ея судьбу. Или хотите, чтобы она по Невскому ходила?

Всѣхъ покоробило отъ этого рѣзкаго тона, отъ этой грубоватой правдивости.

Софья Петровна снова загорячилась. Что-жъ, ея сыну изъ полка, что ли, выходить ради какой-то Ольги Протасовой? Или служить въ полку и любезно пожимать руки какому-то фельдшеру, мужу своей двоюродной сестры? Этого только недоставало?

— Надежда Дмитріевна, пожалуй, посовѣтуетъ Annette пригласить эту молодую пару сюда въ домъ, — насмѣшливо, едва удерживаясь отъ смѣха, замѣтила сестра Софьи Петровны, Евгенія Петровна. — Вотъ былъ бы обрадованъ твой мужъ этой новой роднѣ, — обратилась она къ хозяйкѣ дома.

— Мой Викторъ Павловичъ, — начала та немного растерянно: — онъ смотритъ на эти вещи…

Надежда Дмитріевна не дала ей кончить и замѣтила:

— Твой Викторъ Павловичъ настолько порядочный человѣкъ самъ по себѣ, что его нисколько не устрашитъ, что какая-то бѣдная родственница его жены выйдетъ замужъ за фельдшера или за писаря…

И наставительно, какъ старая гувернантка юной воспитанницѣ, прибавила:

— И ты, дружокъ, волнуешься ради этихъ пустяковъ только потому, что другіе волнуются около тебя этими же пустяками. А ты лучше подумай, что ты можешь отъ себя дать въ приданое Ольгѣ. Это будетъ дѣльнѣе и гораздо полезнѣе всѣхъ этихъ пустыхъ толковъ.

И, немного нахмуривъ брови, она озабоченно заговорила:

— Я, къ несчастію, теперь не могу почти ничего сдѣлать для дѣвочки. Узнать объ ея женихѣ я узнаю, а помочь матеріально ей много не могу. Объ Александрѣ приходится подумать, его выручить…

— Ахъ, да, тоже радость! — ядовито воскликнула Софья Петровна. — Тоже милый родственникъ, племянничекъ! Векселей какихъ-то надавалъ, подлоговъ какихъ-то надѣлалъ, негодяй!

Старуха рѣзко и коротко оборвала ее.

— Не намъ судить его, Софья Петровна! Сами-то тоже не святыми жизнь прожили.

Евгенія Петровна залилась ироническимъ смѣхомъ.

— Ну, пойдетъ Надежда Дмитріевна оправдывать. всѣхъ негодяевъ!

Старуха строго взглянула на нее.

— Смѣйся ужъ надъ чѣмъ-нибудь другимъ, а не надъ гибнущими людьми! На твой вѣкъ еще хватитъ для смѣха и другихъ смѣшныхъ исторій, хотя, по правдѣ сказать, пора бы и перестать шутки шутить…

Надежда Дмитріевна встала, подошла къ стулу, гдѣ висѣлъ ея сакъ-вояжъ, — взяла его и, возвратясь къ столу, присѣвъ снова на стулъ, стала бережно, укладывать въ мѣшокъ сладкія печенья. Евгенія Петровна многозначительно переглянулась съ Жоржемъ, кусая себѣ губы, чтобы не засмѣяться. Онъ пожалъ плечами, и по его лицу скользнула брезгливая усмѣшка.

— Вы, ma tante, что же хотите сдѣлать для Александра? — учаотливо спросила Надежду Дмитріевну Истомина.

— Спасти его, — коротко и просто отвѣтила старуха. — Нельзя же такъ и бросить человѣка на гибель. Чужого жаль, а онъ, слава Богу, не чужой мнѣ, сынъ моего мужа, на моихъ рукахъ выросъ…

И, заботливо завязавъ тесемкой свой мѣшокъ, она спросила Истомину:

— Твой мужъ дома?

— Да, кажется…

— Я пройду къ нему. Надо съ дѣловымъ человѣкомъ поговорить, а то я не знаю порядковъ-то. А времени тоже немного у меня, дома тамъ больные и ребятки ждутъ. Вездѣ свое горе…

Она поднялась съ мѣста и, надѣвъ шляпку, попрощавшись со всѣми, пошла изъ столовой. Тутъ только зоркіе глаза Евгеніи Петровны замѣтили вполнѣ подробности костюма Надежды Дмитріевны: на ней было надѣто черное шелковое платье, но въ одномъ мѣстѣ шелковая юбка приподнялась и изъ-подъ нея виднѣлась коричневая шерстяная юбка.

— Пари держу, что на ней по обыкновенію два.платья, — со смѣхомъ сказала она.

Еще неуспокоившаяся отъ негодованія Софья Петровна передернула плечами и коротко проворчала:

— Ну, да, здѣсь въ шелковомъ платьѣ, а отправится къ какимъ-нибудь Протасовымъ и очутится у нихъ въ шерстяномъ. У нея вѣчно комедія съ переодѣваньями!

— И ровно пять лѣтъ тому назадъ я видѣлъ на ней этотъ же чепецъ и эту шляпку, — вставилъ пренебрежительно Жоржъ.

— И въ молодости въ такихъ же затрапезныхъ нарядахъ ходила, — проворчала Софья Петровна.

— А ты видѣлъ, какъ она собирала въ сакъ-вояжъ печенья? — спросила Евгенія Петровна племянника. — Тамъ у нея цѣлая кладовая. Все это для раздачи разнымъ уличнымъ ребятишкамъ.

Истомина сидѣла въ раздумьѣ на своемъ мѣстѣ, слушая, безмолвно эти шутки надъ ея любимой старухой-теткой. На душѣ было теперь еще тоскливѣе, лѣмъ всегда, хотѣлось куда-то уйти отъ этихъ родныхъ, отъ всѣхъ людей своего круга. Но куда уйти? Какъ уйти? Гдѣ лучше? Наконецъ, она очнулась, подавляя тяжелый вздохъ, и проговорила вслухъ:

— Но какъ же она думаетъ спасти Александра? Вѣдь, онъ, вѣроятно, задолжалъ десятки тысячъ? Она же не богата.

Никто не отвѣтилъ ей. Всѣ только пожали плечами, какъ бы говоря: «кто ее знаетъ, какъ! И что намъ за дѣло до этого?»

II.

Переступая порогъ съ половины Анны Ивановны Истоминой на половину Виктора Павловича Истомина, посѣтитель сразу попадалъ въ какую-то другую атмосферу. Бархатъ, шелкъ, тропическія растенія, бронзовыя украшенія, масляныя картины въ дорогихъ рамкахъ — все это смѣнялось здѣсь суровою простотой. Въ бильярдной, въ спальнѣ, въ кабинетѣ генерала Истомина мебель была обита простой, давно потемнѣвшей кожей, у оконъ были простыя бѣлыя шторы, кровать въ спальнѣ была желѣзная съ шинелью вмѣсто одѣяла, письменный столъ въ кабинетѣ былъ великъ, но старъ, стоявшія здѣсь лампы были изъ недорогихъ съ незатѣйливыми колпаками изъ желѣза, снизу бѣлыми, сверху зелеными, на столѣ были груды шнуровыхъ книгъ, большіе счеты, длинныя ножницы, въ углу стоялъ массивный несгораемый шкапъ; на стѣнахъ висѣли только фотографическія группы въ черныхъ багетныхъ рамкахъ. Вся эта половина напоминала скорѣе помѣщеніе дѣлового коммерсанта, не заботящагося о внѣшности, неприхотливаго по вкусамъ, чѣмъ жилище военнаго человѣка, занимавшаго видное положеніе по своему чину и связямъ въ обществѣ.

Викторъ Павловичъ сидѣлъ за письменнымъ столомъ въ разстегнутомъ военномъ сюртукѣ и пощелкивалъ костяшками на счетахъ, когда въ его кабинетъ вошла безъ всякаго доклада, какъ свой человѣкъ, Надежда Дмитріевна. Бѣлокурый, немного облысѣвшій, съ нѣсколько помятымъ, хотя и румянымъ лицомъ, приземистый, молодцоватый и подвижной, онъ походилъ скорѣе на разбитного и шустраго приказчика изъ мѣщанъ, чѣмъ военнаго человѣка. Завидѣвъ Надежду Дмитріевну, онъ торопливо сталъ застегивать сюртукъ и быстро пошелъ ей навстрѣчу своеобразной походкой, мелкими шажками, съ развальцемъ, пощелкивая шпорами.

— Вы? здѣсь? Какими судьбами? — заговорилъ онъ весело скороговоркой, протягивая обѣ руки старухѣ.

— По дѣламъ, — коротко отвѣтила она, дружески пожимая его руки.

— Знаю, знаю, что даромъ не пріѣхали бы! Ну, садитесь, разсказывайте. Кто-нибудь надулъ или…

Она перебила его.

— Изъ-за пустяковъ не потащилась бы сюда.

— Ахъ, проказница, проказница! — засмѣялся онъ и подвелъ ее къ жесткому кожаному дивану. — Ну, усаживайтесь. Говорите..

— Прежде всего скажите: не помѣшаю? — спросила она.

— Ну, вотъ еще! Мнѣ вѣдь только наше бабье мѣшаетъ.

Онъ сѣлъ противъ нея и, закуривъ папиросу, приготовился слушать. Онъ очень любилъ и уважалъ тетку своей жены. Раза три-четыре въ былые дни, когда онъ еще далеко не былъ богатъ, она давала ему взаймы безъ росписки за казенные проценты всѣ свои наличныя деньги, и онъ на нихъ сдѣлалъ довольно крупныя биржевыя аферы.

— У васъ здѣсь тысячи связей, — начала она.

— Ну, ужъ и тысячи! — пошутилъ онъ. — Немного поменьше, пожалуй.

— Толкуйте! Вы и въ военномъ вѣдомствѣ со всѣми близки, и на биржѣ, и въ акціонерныхъ компаніяхъ…

— А ваше дѣло гдѣ? — спросилъ онъ.

— Вотъ то-то и бѣда, что это дѣло судебное, а не биржевое. Я пріѣхала ради Александра. Вы слышали, конечно, что онъ запутался? Его нужно спасти.

Викторъ Павловичъ безнадежно махнулъ рукою.

— Ну, я тутъ ничего не могу подѣлать. Я немного знаю суть дѣла: векселя, говорятъ, онъ выдалъ подложные. Дѣло еще не начато, не перешло къ прокурору. Уладить можно безъ суда. Но какъ? Тутъ нужны деньги, деньги и ничего, кромѣ денегъ.

— Сколько? — спросила Надежда Дмитріевна.

— А ужъ этого я сейчасъ не могу сказать. Я сказалъ уже, что я знаю о дѣлѣ только по слухамъ. Во всякомъ случаѣ, нужны не сотни, а тысячи рублей.

— Мнѣ нужно знать точную цифру. Кромѣ того, мнѣ нужно, чтобы кто-нибудь изъ дѣловыхъ людей взялся за переговоры съ мерзавцами, затянувшими его въ долги.

— Такъ; но кто же будетъ платить? — задалъ онъ вопросъ.

— Кому же платить, какъ не мнѣ.

— Вамъ?

Онъ даже руками развелъ, пораженный неожиданностью.

— Вы хотите заплатить за него? Ну, этого я, признаюсь, не ожидалъ отъ васъ.

Онъ взволновался, точно платить приходилось ему, а не ей, и заходилъ скоро-скоро по кабинету, пощипывая рѣденькіе бѣлобрысые усики и постукивая шпорами.

— Человѣка надо подъ судъ упечь, надо сослать въ мѣста не столь отдаленныя, а вы покрыть негодяя хотите.

— А! всѣ мы негодяи! — рѣзко проговорила она. — Только однихъ судятъ, а другіе судятъ!

И, разсерженная его замѣчаніемъ, она загорячилась: — Отъ десятаго человѣка сегодня я только и слышу, что онъ негодяй! Только то говорили мальчишки да бабенки, такъ имъ и Богъ проститъ ихъ глупость, а тутъ и вы! Дѣла-то вы свои съ кѣмъ дѣлаете? Съ кѣмъ на биржѣ да по подрядамъ сталкиваетесь? Въ акціонерныя-то общества черезъ кого въ директора попадаете? Хороши гуси? Кого изъ нихъ нельзя на скамью подсудимыхъ упечь? Для каждаго, я думаю, статья въ уголовномъ кодексѣ припасена. Вы-то это знаете хорошо, лучше меня. А и вы туда же Александра казнить хотите. Людей не казнить, а спасать нужно, если можно.

Онъ ходилъ по комнатѣ, слегка насвистывая что-то. При послѣднихъ ея словахъ, онъ остановился передъ нею и спросилъ:

— И думаете, что спасете?

— Надо попробовать.

— Не дорого ли обойдется проба?

— Все равно деньги у меня лежатъ и могутъ пропасть.

— Съ чего имъ пропадать-то?

Она сдѣлала нетерпѣливое движеніе.

— Ну, а вотъ когда я давала ихъ вамъ безъ росписки, вѣдь могли онѣ пропасть?

— Ахъ, вы чудачка! Сбѣжалъ-бы я, что ли, съ ними?

— А умерли бы?

Онъ опять заходилъ по комнатѣ, постукивая шпорами.

— Да, да, тогда могли бы пропасть… Точно, у васъ онѣ всегда могутъ пропасть. Умный вы человѣкъ, а довѣрчивы, какъ… Онъ поперхнулся, не докончивъ фразы, и только съ фамильярностью товарища похлопалъ ее по плечу. Надежда Дмитріевна не обратила вниманія на его недоконченную фразу и проговорила:

— Ну, такъ вотъ похлопочите по этому дѣлу. Выручите Александра, во что бы то ни стало.

— Да вы сколько рѣшились пожертвовать?

— Сколько? Сколько? Наберется тысячъ пятнадцать.

— У васъ было больше, — вскользь замѣтилъ Викторъ Павловичъ.

Она ничего не отвѣтила и въ раздумьи проговорила:

— Въ случаѣ надобности, мой домишко можно еще продать. Правда, въ одинъ день не продашь, и притомъ, дома у насъ въ Чернецѣ дешевы.

— Но чѣмъ-же вы жить будете?

— Ахъ; что обо мнѣ толковать. Вдова моего брата — знаете Александру Николаевну? — пріютитъ, если понадобится. Да, наконецъ, у меня триста рублей въ годъ пенсіи. Много ли мнѣ надо, старухѣ? Да, да, всѣмъ располагайте, что есть. Эти же деньги въ сущности его: отецъ его наживахъ, а не я.

— Да, но вы же были женой его отца, и это ваша законная часть.

Она усмѣхнулась.

— Женой его отца! Даровой гувернанткой для его дѣтей, экономкой въ домѣ, вотъ чѣмъ я была. Кажется, знаете, что его отецъ женился на мнѣ только потому, что выгоднѣе было повѣнчаться со мной и заставить меня учить его дѣтей и вести хозяйство, чѣмъ нанять меня для тѣхъ же занятій. Я никогда и не пошла бы замужъ, если бы не знала, для чего я нужна…

Онъ ходилъ по комнатѣ, обдумывая уже вопросы, можно ли спасти Александра, какъ ловчѣе приняться за это дѣло, сколько можно выторговать. Страсть къ дѣламъ взяла уже въ немъ верхъ надъ всякими другими соображеніями. Онъ оживлялся, молодѣлъ, умнѣлъ, какъ только являлась возможность обдѣлать какое-нибудь дѣло. Обдѣлываніе чужого дѣла его занимало не менѣе обдѣлыванія своего дѣла. Этой страстью онъ отличался еще во времена своего кадетства, съ любовью соображая, какъ выиграть дюжину стальныхъ перьевъ, что выгоднѣе: продать ли ихъ по перу или разыграть въ лотерею, и какую вещь купить на эти деньги, чтобы сдѣлать потомъ новый оборотъ. Онъ постоянно, дѣлалъ вычисленія и выкладки, и даже прослылъ за это математикомъ. Сообразивъ быстро и точно, какимъ путемъ можно уладить дѣло Александра, что можно выторговать у его кредиторовъ и какъ припугнуть ихъ, онъ остановился передъ Надеждой Дмитріевной, бодрый и молодцоватый, какъ юноша, и рѣшительно сказалъ:

— Хорошо, я улажу все…..

И тутъ же разсмѣялся, подмигивая старухѣ:

— А ужъ и будутъ же чистить за это насъ съ вами всѣ наши милые родственники.

Она немного нахмурилась, сдвинувъ брови.

— Имъ-то что?

— Какъ что? Да это же все перешло бы въ ихъ руки по частямъ или вдругъ. Гдѣ же брать пригоршнями деньги, какъ не у Надежды Дмитріевны? Кого можно слезами разжалобить, какъ не Надежду Дмитріевну? Они бы Александра на клочки теперь растерзали, если бы знали нашъ комплотъ.

Какое-то гнетущее чувство охватило ее на минуту. Но она пересилила его и бодро поднялась съ мѣста.

— Да, вотъ вы напомнили мнѣ о родныхъ. Надо, еще навѣстить Протасовыхъ. Слышали вы? Ольга Протасова за фельдшера выходитъ замужъ.

— Да, слышалъ что-то, — разсѣянно сказалъ онъ. — На дамской половинѣ идетъ какой-то бунтъ по этому поводу.

— Не огорчились? съ иронической усмѣшкой спросила она.

— Мнѣ-то что.

Она дружески протянула ему руку на прощаньи и, сообразивъ что-то, сказала:

— Поговорите въ этомъ смыслѣ съ Анютой. Евгенія Петровна и Софья Петровна изображаютъ ей это дѣло въ такомъ ужасномъ видѣ, какъ будто послѣ этого брака вы и генеральскій чинъ потеряете, и на биржѣ вашихъ бумагъ принимать не станутъ, и въ акціонерныхъ обществахъ изъ числа директоровъ исключатъ.

Онъ засмѣялся, провожая ее до дверей своего кабинета. На порогѣ, онъ на минуту остановилъ ее и спросилъ.

— Сами вы не повидаетесь съ Александромъ?

— Нѣтъ, нѣтъ, что вы выдумали? Его не надо даже извѣщать объ этомъ. Это значило бы только напортить. Никогда онъ не согласится, если предупредить его, что я хочу заплатить его долги.

— Ну, это еще вопросъ…

Она разсердилась.

— Ужъ я-то его лучше знаю, чѣмъ вы. Это другіе его могутъ считать негодяемъ, а не я.

— Однако…

— Полноте о пустякахъ толковать, когда дѣло идетъ о спасеніи человѣка…

Она съ озабоченнымъ лицомъ, со сдвинутыми бровями, немного поджавъ губы, пошла черезъ рядъ парадныхъ комнатъ, направляясь къ прихожей. Въ прихожей около нея раздался молодой привѣтливый голосъ:

— Крестная!

Она подняла голову, и ея лицо озарилось свѣтлой улыбкой при видѣ молоденькой, свѣженькой и хорошенькой дѣвушки.

— Настюша, здравствуй!

Дѣвушка припала губами къ рукѣ старухи. Та поцѣловала ее въ лобъ.

— Иванъ шепнулъ, что вы здѣсь, — объясняла горничная. — Выбѣжала сюда хоть глазкомъ взглянуть на васъ.

— Ну, какъ служишь? — спросила старушка.

— Хорошо-съ. Анна Ивановна довольны, и, сами знаете, ангелъ онѣ, ангелъ, слова дурного не скажутъ. Грустятъ только все…

— Знаю, знаю, — съ лаской сказала Надежда Дмитріевна. — Веди только сама-то себя хорошо, и все будетъ хорошо.

Она пристально взглянула на молодую дѣвушку.

— А Иванъ-то это на тебѣ хочетъ жениться?

Горничная вспыхнула до ушей и потупилась.

— Не знаю… вѣрно, на мнѣ, если что говорилъ…

— Да, да, писалъ теткѣ Авдотьѣ… Мы такъ и рѣшили съ ней, что на тебѣ хочетъ жениться… Что-жъ, дай Богъ вамъ счастья… Только береги себя.

Дѣвушка застѣнчиво перебирала кончикъ передника.

— Я себя соблюдаю, крестная.

— Да, да, соблюдай, соблюдай, — наставительно сказала Надежда Дмитріевна. — Разъ оступишься — никогда не поднимешься.

Она, застегнувъ у горла крючки салопа, порылась въ сакъ-вояжѣ и что-то сунула въ руку дѣвушкѣ.

— Крестная, зачѣмъ же! — воскликнула та, опять зарумянившись и снова цѣлуя ея мягкую, пухлую руку.

— Ну, ну, бери… У меня еще тебѣ платочекъ приготовленъ, да кое-какіе пустяки… Все пригодится… Пойдешь замужъ, помогу… На-дняхъ заверни.

— Вы у Александры Николаевны остановились?

— Гдѣ же больше? Не у чужихъ же жить.

— Кланяйтесь Александрѣ Николаевнѣ, барышнѣ и молодому барину тоже…

— Хорошо, хорошо…,

Надежда Дмитріевна вышла изъ квартиры Истоминыхъ и стала медленно спускаться по лѣстницѣ. Невеселыя думы, поднявшіяся въ ея головѣ при толкахъ объ ея Александрѣ и разсѣявшіяся на минуту при встрѣчѣ съ горничной-крестницей, снова зароились въ ея мозгу. Она уже не обращала теперь вниманія ни на кого и шла по улицѣ, то шевеля губами, какъ бы разговаривая въ полголоса, то поджимая эти губы и сдвигая брови съ выраженіемъ сосредоточенной думы. Ея обыкновенно добродушное круглое лицо было теперь почти сурово. Такъ прошла она почти весь Невскій проспектъ и дошла по бульвару до набережной Невы. Ясный зимній день еще былъ ослѣпительно ярокъ, солнце, уже спускавшееся къ западу, еще сверкало тысячами искръ на бѣломъ снѣгу. Старуха взглянула на прозрачное небо, на яркое солнце, на бѣлую снѣжную скатерть Дворцовой площади, и присѣла отдохнуть на послѣднюю изъ бульварныхъ скамеекъ, вся охваченная умиленіемъ предъ развернувшейся картиной. Природа вплоть до старости оставляла глубокое впечатлѣніе въ ея душѣ. Понемногу у нея на сердцѣ становилось все спокойнѣе и спокойнѣе, свѣтлѣе и свѣтлѣе; настоящее какъ бы ушло куда-то далеко-далеко, цѣлый рядъ воспоминаній о быломъ сталъ развертываться въ ея памяти, образы дорогихъ лицъ проносились передъ глазами, по лицу уже скользила улыбка, — старческая благодушная улыбка, очно на старушку пахнуло опять ея свѣтлою счастливою молодостью.

III.

Вонъ тамъ за крѣпостью, около Александровскаго парка, затерявшись въ зелени безчисленныхъ садовъ, стоялъ домикъ, гдѣ выросли Надежда Дмитріевна и ея братья, Левко и Дмитро, звавшіе ее «хохлушкой» и называвшіеся ею «хохлами». Отецъ Надежды Дмитріевны, Дмитрій Осиповичъ Потапенко, не выдающійся по уму, не особенно ученый, но дѣтски наивно благоговѣвшій предъ ученостью врачъ-малороссъ, твердо вѣровавшій въ силу медицины, ея мать Наталья Осиповна, простая, безхитростная, хлопотливая хозяйка изъ малороссійскихъ крестьянокъ; ея братья, Левко и Дмитро, студенты-медики, грубоватые, но добродушные, даровитые, но съ хохлацкой лѣнцой, прозаики по виду, но поэты въ душѣ, любящіе музыку, но умѣющіе играть только на гитарѣ, преклоняющіеся передъ литературой, но имѣющіе возможность выискивать ея перлы только въ русской и малороссійской письменности и, наконецъ, она сама, Надежда, хохлушка, учащаяся съ какой-то ненасытной жадностью всему, чему можно было учиться дѣвушкѣ въ то время, — вотъ всѣ лица, составлявшіе семью Потапенко.

Упрямая и настойчивая, самостоятельная, во что бы то ни стало, и выносливая, какъ можетъ быть вынослива только дочь крестьянки и крестьянскаго сына, достигнувшаго до званія врача упорнымъ и усидчивымъ трудомъ, она, Надежда, кончивъ курсъ ученія въ одномъ изъ лучшихъ женскихъ учебныхъ заведеній того времени, уже на зарѣ жизни испытала свѣтлое, благодатное чувство первой страстной любви и весело смотрѣла на Божій міръ, готовясь стать подъ вѣнецъ съ горячо любимымъ человѣкомъ. Приходилось только ждать окончанія имъ курса и полученія званія врача, чтобы соединиться съ нимъ брачными узами. Но случай рѣшилъ иначе: молодой студентъ на одномъ изъ вскрытій поранилъ себѣ руку и въ какіе-нибудь два дня его не стало. Пораженная горемъ, молодая дѣвушка тутъ же, передъ лицомъ этого неостывшаго еще трупа, дала, клятву никогда не выходить замужъ. Давая эту клятву, она не рисовалась, не обольщалась никакими надеждами и знала, что въ будущемъ ей предстоитъ тяжелая трудовая жизнь. Вслѣдствіе итого она рѣшилась пройти курсъ акушерства, такъ какъ трудъ повивальной бабки казался ей болѣе самостоятельнымъ, независимымъ и полезнымъ, чѣмъ трудъ гувернантки. Правда, пройти эту школу ей было не легко, такъ какъ при видѣ крови и физическихъ мученій она, еще полная воспоминаній о смерти любимаго человѣка, едва не падала въ обморокъ. Но упорство и настойчивость, встрѣчаемыя развѣ только у малороссовъ да у крестьянъ, заставили ее побѣдить эту «слабость»….

Надежда Дмитріевна улыбалась теперь блаженною улыбкою, вспоминая это время, и, казалось, снова видѣла передъ своими глазами родной домикъ, гдѣ протекла, ея юность…

Но вотъ изъ домика на рукахъ выносятъ гробъ. За нимъ идутъ громко, по-крестьянски рыдающая и причитающая женщина, два молодые студента и молодая дѣвушка, а далѣе цѣлое полчище плачущихъ бѣдняковъ, провожающихъ своего «благодѣтеля-лѣкаря». Чѣмъ гуще, становится ихъ толпа, чѣмъ больше виднѣется заплаканныхъ лицъ, тѣмъ спокойнѣе, почти веселѣе дѣлается, лицо молодой дѣвушки и, оглядывая эту толпу голи, она съ гордостью шепчетъ братьямъ:

— Вонъ какой нашъ батька-то былъ!

Надежда Дмитріевна раскрыла свой сакъ-вояжъ, вытащила изъ него платокъ и отерла слезы, выступившія на ея глаза. Но несмотря на слезы, лицо ея — розовое, старушечье лицо, — улыбалось.

— Эхъ, людишки, людишки! — тихо шепчетъ. Надежда Дмитріевна и поднимается съ мѣста, какъ бы не желая вспоминать о дальнѣйшихъ событіяхъ. ,

Но воспоминанія преслѣдуютъ ее, какъ всегда. Давно уже, несмотря на всю свою кипучую дѣятельность, она душой живетъ въ прошломъ, — только въ немъ. Можетъ-быть, это — слѣдствіе старости; можетъ быть, это слѣдствіе того, что прошлое было лучше настоящаго.

Послѣ смерти отца, у семьи не осталось ничего, кромѣ маленькаго деревяннаго дома. У Дмитрія Осиповича Потапенко была огромная практика, но онъ, нерѣдко не только не получалъ за визиты, а самъ еще давалъ больнымъ.

— На хлѣбъ имъ нужно дать, а не лѣкарство прописывать, — говаривалъ онъ порой про больныхъ и вмѣсто рецепта давалъ деньги.

Объ откладываніи грошей на черный день тутъ нечего было и думать. Что же было дѣлать семьѣ? Надежда Дмитріевна рѣшила, что она пойдётъ въ гувернантки и такимъ образомъ поддержитъ семью до окончанія братьями курса. Практика повивальной бабки не могла дать опредѣленнаго заработка, а за трудъ гувернантки давалось извѣстное жалованье. Братья даже не протестовали, когда она сказала имъ, что они должны основательно кончить курсъ, а не по урокамъ трепаться. Никто не считалъ этого жертвой со стороны молодой дѣвушки, и она сама не видѣла въ этомъ жертвы, хотя ей, самостоятельной, непокорной, упрямой, именно жизнь гувернантки была тяжелѣе и ненавистнѣе всего. Но если въ чужомъ домѣ нельзя было пѣть хохлацкихъ пѣсенъ, нельзя было хохотать раздающимся на всѣ комнаты смѣхомъ, то она вознаграждала себя за эти лишенія въ праздничные дни, дома въ кругу матери, братьевъ и ихъ пріятелей. Если иногда ея самолюбіе сильно страдало въ чужомъ домѣ, то она тотчасъ же не безъ гордости вспоминала, что она и выше, и чище этихъ «людишекъ», поднимающихъ передъ ней головы, и смотрѣла бодро и весело на все окружающее.

Въ домѣ Софіи Петровны Драгомановой, куда она попала гувернанткой, она впервые увидала близко, какъ живутъ другіе люди — богатые люди. Софья Петровна выбивалась изъ силъ, сдѣлалась желчной и раздражительной, стараясь заставить всѣхъ забыть ея происхожденіе отъ бывшаго кабацкаго подносчика, а потомъ откупщика. Мужъ Софьи Петровны, генералъ Николай Платоновичъ Драгомановъ, тоже лѣзъ изъ кожи, чтобы вознаградить себя за званіе покупного мужа и доказать всѣмъ, что онъ дѣлаетъ, что хочетъ, и даже имѣетъ нѣсколько, въ сущности, ненужныхъ ему любовницъ. Сестра хозяйки, Евгенія Петровна Кудрявцева, беззаботная, веселая шутница и насмѣшница, казалось, себя не помнила отъ радости, потерявъ на двадцатомъ году немолодого мужа и получивъ право вести привольную жизнь молодой вдовы, не отдающей никому отчета, признающей, вмѣсто всякихъ законовъ нравственности и приличій, одинъ законъ личныхъ вкусовъ и прихотей. Молодой «хохлушкѣ» было не легко въ этой средѣ, разнузданной, развращенной, поклоняющейся только золотому тельцу. Надъ нею подшучивали, видя, что она не стремится наряжаться; на нее сердились, когда она откровенно говорила, что ея мать вышла изъ крестьянъ — сердились, думая, что она хочетъ напомнить своимъ хозяевамъ ихъ собственное происхождеше; за ней шпіонили, стараясь поймать ее въ какой-нибудь интригѣ, чтобы замѣшать ее въ ту грязь, въ которой здѣсь всѣ купались сами. Нужно было имѣть ея ровный, бодрый и выносливый характеръ, чтобы перенести все это спокойно и, наконецъ, добиться того, что генеральша Драгоманова, брошенная какимъ-то любовникомъ, сдѣлавшаяся на время «сказкой города» и оскорбленная даже своимъ покупнымъ мужемъ генераломъ, въ порывѣ огорченія, избрала «хохлушку» своею повѣренною и неожиданно излилась передъ ней въ такихъ откровенностяхъ, что молодая дѣвушка, зардѣвшись до ушей, замѣтила ей:

— Софья Петровна, я не понимаю, въ чемъ вы каетесь передъ мною. Каждый отвѣчаетъ самъ передъ своею совѣстью за свои проступки. Кто же имѣетъ право васъ судить?

Съ этого дня Надежда Дмитріевна сдѣлалась «складочнымъ мѣстомъ» для тайнъ всѣхъ членовъ семьи, убѣдившихся въ томъ, что она «нѣма, какъ могила». Цѣлый адъ глупо сложившейся семейной жизни открылся передъ молодой дѣвушкой. Всѣ эти прямые потомки цѣловальника, желавшіе примкнуть къ высшему свѣту, были и смѣшны, и жалки со своими тревогами и огорченіями. Мало того, что они то и дѣло прорывались сами поступками, говорившими, о ихъ происхожденіи, у нихъ была еще цѣлая свора худородной и нищей родни, скандализировавшей ихъ и выманивавшей у нихъ чуть не шантажемъ деньги. Одна эта орда голи могла отравить существованіе высокомѣрныхъ выскочекъ-богачей. Несчастіе этихъ людей состояло въ томъ, что они, поклоняясь золотому тельцу и зная, что всѣ ихъ окружающіе поклоняются ему же, не имѣли смѣлости поставить на видъ передъ всѣми недавно сброшенный ими старый лапоть и старались скрыть его за какими-то проданными имъ гербами обнищавшаго дворянства. Въ одно и то же время они являлись наглецами и трусами. Особенно заинтересовали Надежду Дмитріевну въ этой средѣ двѣ личности — братья Софьи Петровны, Павелъ и Иванъ Протасовы.

Иванъ Протасовъ въ молодости былъ добръ, честенъ, щедръ. Въ какія-нибудь десять лѣтъ у него уже не было ничего изъ отцовскаго наслѣдства, кромѣ долговъ, и онъ, оставленный, какъ это водится всегда, прежними друзьями, почти выгнанный сестрами, вывертывавшійся изъ затруднительныхъ обстоятельствъ, запутывавшійся еще болѣе въ долгахъ, сталъ быстро опускаться со ступеньки на ступеньку въ бездонную пропасть нравственнаго паденія. Видя, что родные начинаютъ бояться его, стараются отречься отъ него, онъ сталъ нахальнымъ и въ пьяномъ видѣ хвасталъ своими связями, бахвалился тѣмъ, что ему стоитъ только припугнуть родню, и деньги явятся. Вывертываясь изъ затруднительныхъ обстоятельствъ, онъ пріучился лгать и обманывать, и дошелъ до того состоянія, когда человѣкъ уже не сумѣетъ самъ, отличить въ своихъ словахъ лжи и правды, когда страсть къ обману переходитъ въ манію. Надо было хорошо знать его въ прошломъ, чтобы сколько-нибудь снисходительно относиться къ этому бахвалу и наглецу, лгуну и обманщику.

По мѣрѣ того, какъ падалъ нравственно Иванъ Протасовъ, его братъ Павелъ, сдержанный, суховатый и несообщительный по натурѣ, уходилъ въ себя, какъ всполошившаяся улитка, превращался въ скрягу, становился мизантропомъ, преслѣдуемый, какъ кошмаромъ, страхомъ передъ разореньемъ и участью брата Ивана. Разориться для него значило пасть, утратить человѣческій образъ, сдѣлаться предметомъ поруганія и отвращенія. Только съ деньгами можно сохранить свое достоинство и пользоваться уваженіемъ людей; безъ денегъ человѣкъ — полное ничтожество, хуже послѣдней собаки. Это были идеи душевно-больного человѣка, потрясеннаго до глубины души паденіемъ близкаго ему лица.

Почти каждый день Надежда Дмитріевна слышала въ домѣ Драгомановыхъ что-нибудь новое про двухъ братьевъ Протасовыхъ.

— Нѣтъ, вы вообразите, братъ Иванъ нанялся въ торговыя бани билеты продавать! — ужасались сестры Ивана Протасова.

— Да что же ему дѣлать, если ѣсть нечего? — возражала Надежда Дмитріевна.

— Да, но вѣдь онъ насъ срамитъ! Онъ разсказываетъ, что онъ нашъ братъ!

— Вѣдь это же правда!

Потомъ ей разсказывали съ тѣмъ, же ужасомъ, что братъ Иванъ женился на простой бабѣ, торгующей, съ сестрою на Толкучкѣ мужицкимъ бѣльемъ.

— Да больше никто за него и не пошелъ бы, — вскользь замѣчала Надежда; Дмитріевна: — можетъ-быть, жена остепенитъ, его немного.

— Ахъ, да развѣ въ этомъ дѣло? Вы поймите, что эти подонки общества, что эти нищіе станутъ таскать по грязи нашу фамилію, будутъ вымогать у насъ деньги…

Затѣмъ ей разсказывали, что братъ Павелъ возмущаетъ ихъ своею жадностью. На-дняхъ пріѣхали къ нему гости, а онъ даже булокъ къ чаю не подалъ, даже скатерти чистой не приказалъ накрыть.

— И одна свѣча въ столовой горѣла! Въ квартирѣ темно, какъ въ тюрьмѣ. Дровъ для топки печей жалѣетъ. — Плюшкинъ второй.

— Вы знаете, его преслѣдуютъ мысли, что онъ обѣднѣетъ, какъ Иванъ Петровичъ, и что отъ него такъ же всѣ отвернутся, — поясняла Надежда Дмитріевна.

— Ахъ; вы за всѣхъ готовы заступаться! — сердились на нее.

— Я не заступаюсь, а объясняю причину его поведенія. Это душевно больной человѣкъ.

— А вы посмотрѣли бы на его дѣтей, каково имъ жить впроголодь.!

— Да, ихъ мнѣ душевно жаль! — со вздохомъ говорила Надежда Дмитріевна. — Отчего бы вамъ не взять ихъ къ себѣ?

— Чужихъ-то дѣтей?

— Да вѣдь это дѣти вашего брата. Онъ ихъ отдалъ бы съ радостью, чтобы имѣть меньше расходовъ.

— Ну, нѣтъ! Вотъ радость няньчиться съ чужими дѣтьми.

И, подсмѣиваясь надъ Надеждой Дмитріевной, ей говорили:

— Вы не возьмете ли ихъ?

— Какъ же мнѣ ихъ взять? Я же у васъ служу, — серьезно замѣчала она.

И все же ей пришлось взять ихъ.

Совершенно неожиданно Павелъ Протасовъ сдѣлалъ предложеніе Надеждѣ Дмитріевнѣ выйти за него замужъ. Сначала она даже испугалась этого предложенія и наотрѣзъ отказала жениху. Но у Павла Петровича Протасова было трое дѣтей. Она ихъ знала, любила, у нея сжималось за нихъ сердце, особенно за младшаго ребенка — трехлѣтняго Сашу, не знавшаго съ колыбели ласкъ матери. Павелъ Петровичъ хорошо разглядѣлъ молодую дѣвушку и понялъ, что легче всего подѣйствовать на нее, говоря ей о заброшенности его дѣтей. Онъ вѣдь на службѣ, или занятъ дѣдами, а они одни, на рукахъ плохой няньки. Ей, Надеждѣ Дмитріевнѣ, стоитъ сказать одно слово — и они будутъ счастливы, у нихъ будетъ мать. Молодая дѣвушка, растроганная, чувствуя, что у нея подступаютъ слезы къ главамъ, спряталась, какъ за вѣрный щитъ, за данный ею обѣтъ не выходить замужъ. Павелъ Петровичъ со вздохомъ замѣтилъ, что тутъ дѣло не въ выходѣ замужъ, а въ томъ, чтобы у дѣтей была мать. Потомъ, сообразивъ что-то, онъ замѣтилъ, что до нея прошлаго ему нѣтъ дѣла. Она не сердилась, не обидѣлась, а только улыбнулась: ей нечего бояться упрековъ за ея прошлое, нечего бояться покраснѣть за него. Онъ понялъ свою ошибку и опять грустно заговорилъ о своихъ дѣтяхъ. Только она можетъ замѣнить имъ мать. Въ душѣ Надежды Дмитріевны началась тяжелая борьба: ей стоитъ сказать слово и у сиротъ будетъ мать, а она прячется за какіе-то обѣты вѣчной дѣвственности. Это нелѣпо, это жестоко. И смѣлая, бодрая, рѣшительная, она разомъ согласилась выйти замужъ за человѣка, котораго всѣ бросили, всѣ боялись. Даже ея братья, знавшіе хорошо силу ея характера, тревожно говорили ей, что она идетъ на каторгу. Она шутливо отговаривалась:

— Ну, вотъ еще! каторга среди милыхъ ребятишекъ!

Ольга Петровна и вся остальная родня Протасова не могли понять, почему онъ вздумалъ жениться, взять въ домъ лишній ротъ. Находчивая и остроумная шутница и насмѣшница Евгенія Петровна первая нашла ключъ къ разгадкѣ. Она говорила, что братъ разсчиталъ, что нанимать въ домъ экономку и гувернантку менѣе выгодно, чѣмъ имѣть жену и, притомъ, жену неприхотливую и способную исполнять эти обязанности. Она даже шутливо предполагала, что Надежда Дмитріевна, соединясь съ Павломъ Петровичемъ, будетъ ходить чумичкой, станетъ ѣсть одинъ картофель, начнетъ стирать бѣлье.

Павелъ Петровичъ не ошибся въ расчетѣ: жена была нетребовательна, экономна и хорошо обучала его дѣтей. Высокій, худощавый, съ сосредоточеннымъ выраженіемъ лица, съ пристальнымъ взглядомъ, высматривавшимъ въ человѣкѣ подлеца, скупой на слова, точно боящійся, что за лишнее слово можно поплатиться карманомъ, онъ не былъ и не могъ быть влюбленъ въ жену, но уважалъ ее и даже, по-своему, любилъ за ея умъ, за ея сдержанность, за простые вкусы, хотя въ теченіе семи лѣтъ супружеской жизни и не спросилъ ни разу, не скучно ли ей сидѣть безвыѣздно въ деревнѣ, куда онъ изъ экономіи перебрался съ семьей, не нужно ли ей что-нибудь изъ одежды, не тяжело ли ей справляться одной и съ хозяйствомъ, и съ дѣтьми. Любовь къ ней не мѣшала ему иногда толковать о томъ, что нужно бы еще сократить расходы. При этомъ повторялась одна и та же пѣсня о братѣ Иванѣ.

— Прожить, какъ прожилъ все братъ Иванъ, легко, — отрывисто говорилъ онъ. — Какъ придется по міру идти, никто руки не протянетъ. Человѣка только до тѣхъ поръ и любятъ, и уважаютъ, пока у него деньги. Святой будь человѣкъ, а явись въ лохмотьяхъ — никуда его не примутъ. Нашъ братъ, богатый, ну, такъ хоть безъ одежды ходи, а всѣ будутъ ему кланяться; скажутъ только, что онъ чудитъ, бѣдняка же въ лохмотьяхъ — лакей отъ господскаго подъѣзда отгонитъ.

И еще болѣе мрачнымъ тономъ онъ говорилъ о нравственномъ паденіи брата Ивана.

— И до чего бѣдность доводитъ. Вотъ братъ Иванъ — честный, благородный, добрый человѣкъ онъ былъ. А теперь? Кутежи съ веселья превратились въ пьянство съ горя. Голодъ сталъ понуждать къ мелкимъ продѣлкамъ. Всеобщее отчужденіе заставило гнуть спину. Темная подвальная и кабацкая среда погасила проблески ума. Ты вотъ часто говоришь: «помочь надо! спасти надо!» Кому помочь, кого спасти, когда въ немъ уже нѣтъ человѣка? Быль человѣкъ и нѣтъ его болѣе: остались одно ходячее пьянство, одна ходячая ложь, одна ходячая подлость.

Онъ говорилъ коротко, отрывисто, мрачно объ этой трагедіи человѣческой жизни, и самъ не подозрѣвалъ, что онъ является такой же трагической личностью, не вѣря ни во что святое въ людяхъ, постоянно дрожа передъ призракомъ нужды, урѣзая себя и окружающихъ въ самомъ необходимомъ, имѣя все для того, чтобы жить иначе.

Тѣмъ не менѣе, для Надежды Дмитріевны и эти года были счастливыми годами: ея потребности были ограничены; въ деревнѣ жилось тихо, дѣти любили ее, крестьяне были ея друзьями, а природа давала ей такія минуты истинныхъ наслажденій, какихъ не могли бы дать никакія удовольствія, доставляемыя богатствомъ. Смерть Павла Петровича разомъ измѣнила все. Дѣтьми завладѣли родные ихъ со стороны матери, только и ждавшіе смерти Протасова, воображая, что онъ оставитъ милліоны. Бороться съ ними было невозможно, такъ какъ на ихъ сторонѣ были права на дѣтей, связи въ офиціальныхъ сферахъ и всепобѣждающее богатство. Осиротѣвшая Надежда Дмитріевна осталась одна, получивъ законную долю наслѣдства и пенсію въ двадцать пять рублей въ мѣсяцъ. Ее звали въ Петербургъ Софья Петровна, Евгенія Петровна, дочь Софьи Петровны, уже вышедшая замужъ за Истомина, но Надеждѣ Дмитріевнѣ было тяжело разстаться совсѣмъ съ провинціальною глушью. Она купила себѣ въ городкѣ Чернецѣ домикъ, благо городокъ былъ въ трехъ верстахъ отъ деревни ея покойнаго мужа, и поселилась здѣсь. Полгода она проводила въ Чернецѣ, полгода въ Петербургѣ у брата Льва Дмитріевича, слѣдя, насколько было возможно, за воспитаніемъ дѣтей своего мужа. Эти дѣти теперь учились въ модныхъ пансіонахъ.

Вспоминая всѣ эти событія, своего прошлаго, Надежда Дмитріевна шла, покачивая въ раздумьи головой и шевеля губами. Невеселыя думы тяготили теперь ее. Въ головѣ роились вопросы: «все ли она сдѣлала, чего требовалъ отъ нея долгъ». Насколько могла, она дала кое-какое образованіе двумъ дочерямъ Ивана Петровича Протасова; насколько могла, она слѣдила за развитіемъ дѣтей своего мужа. Что-жъ? Варя, старшая дочь Ивана Петровича, вышла хорошей учительницей и уѣхала въ провинцію на мѣсто; Ольга, младшая его дочь, правда, была лѣнива, мало способна, но все же сдѣлалась сносной швеей и теперь вотъ женихъ выискался у нея, можетъ-быть, и счастлива будетъ: ея дѣвочки, дочери ея мужа, давно уже вышли изъ пансіона и теперь замужемъ за небогатыми, но хорошими людьми; живутъ въ провинціи со своими семьями. А Саша?

— Бѣдный мой мальчикъ! бѣдный мой мальчикъ! — тихо шептала старушка, вспомнивъ о своемъ пасынкѣ, и тихо отерла выступавшія на ея глаза слезы. — Всѣ-то противъ тебя, всѣ… и ничего я не могла сдѣлать для тебя, ничего…

Короткій зимній день уже слегка вечерѣлъ, когда она добралась до двѣнадцатой линіи Васильевскаго острова и вошла въ ворота одного изъ большихъ, неуклюжихъ каменныхъ домовъ, населенныхъ мелкими мастеровыми и фабричными.

IV.

Нащупавъ обитую рогожею дверь въ темномъ подвальномъ коридорѣ, Надежда Дмитріевна вошла въ просторную кухню. Въ подвальномъ низкомъ жилищѣ, съ тяжелыми сводами, съ потемнѣвшими стѣнами, было уже совсѣмъ темно. Заставленная разной рухлядью, табуретами, столами, кадушками, кочергами и ухватами, грязная кухня озарялась только отблескомъ догорающихъ угольевъ въ русской нечкѣ да свѣтомъ убогой лампы, горѣвшей въ сосѣдней, тоже просторной, низкой комнатѣ, полной всякаго хлама, старыхъ стульевъ, дивановъ, кроватей. Воздухъ здѣсь былъ тяжелъ: пахло сыростью, кислыми щами, печенымъ хлѣбомъ. Едва переступила Надежда Дмитріевна порогъ этого позіѣщенія, какъ около нея раздались три женскихъ голоса:

— Надежда Дмитріевна!

— Благодѣтельница наша!

— Тетя Надя! тетя Надя!

И нѣсколько рукъ протянулось къ посѣтительницѣ съ объятіями и стремленіемъ снять съ нея шляпку, разстегнуть салопъ, взять у нея сакъ-вояжъ, при чемъ звонкіе голоса перебивали другъ друга восклицаніями: — Позвольте, тетечка, я салопъ разстегну вамъ! Пожалуйте шляпку!

— Да пройдите въ комнату, благодѣтельница; въ комнату!

— Ахъ, Боже мой, какая радость! Вотъ-то не ждали, не гадали. Истинно, Богъ не безъ милости!

Оглушенная этими возгласами, осыпанная поцѣлуями, старушка могла только проговорить, что прежде всего ей нужно отдохнуть, такъ какъ она устала. Ее потащили изъ кухни въ комнату и разомъ подставили ей стулъ и кресло, поломанные, потертые, связанные веревками.

— Ну, какъ живете? — спросила она, переведя духъ.

— Ахъ, и не говорите, тетя Надя!

— Голову мы потеряли, благодѣтельница! Истинно вамъ говорю передъ Богомъ. Вотъ ужъ правда, что въ аду, вѣрно, лучше будетъ. Работа да голодъ, ссоры да брань, — измаялись мы. А роденька-то, милліонщики-то наши, хоть бы пальцемъ пошевелили. Женихъ выискался Олѣ, такъ родные, гдѣ бы помочь, на дыбы лѣзутъ!

Опять крики трехъ женщинъ раздались разомъ, смѣшались въ одинъ хаосъ жалобъ, и Надежда Дмитріевна не могла ничего понять. Она не останавливала этихъ кричащихъ и бѣснующихся женщинъ, зная по опыту, что это было-бы безполезно, и что нужно переждать, когда онѣ угомонятся сами. Эти три женщины — маленькая, плюгавая, вѣчно ноющая и пришибленная судьбой жена Ивана Петровича Протасова, Матрена Савишна, ея разбитная, крикливая, какъ всѣ торговки, размахивающая и подпирающая бока руками, старшая сестра Дарья Савишна, и бойкая; шустрая, привыкшая съ дѣтства отстаивать себя и дома, и на улицѣ, дочь Протасовой, Ольга, — имѣли визгливые голоса и обладали способностью трещать разомъ, не обращая вниманія другъ на друга и помня только одно, что въ ихъ жизни тотъ и правъ, кто кого перекричать можетъ. Въ качествѣ хозяйки этой подвальной трущобы, Матрена Савишна вспомнила первая, что надо попотчевать гостью, и, униженно извиняясь передъ нею за забывчивость по привычкѣ охая и ахая, побѣжала бочкомъ мелкими шажками въ кухню приготовлять кофе, наказывая на ходу сестрѣ, чтобы та сбѣгала за булочками въ булочную, да сливочекъ въ лавкѣ прихватила.

Оставшись съ глазу-на глазъ съ Ольгой, Надежда Дмитріевна обратилась къ молодой дѣвушкѣ съ вопросомъ:

— Замужъ, я слышала, хочешь идти?

— Да, тетя.

— Хорошій человѣкъ?

— Ничего… не пьетъ… мѣсто есть…

Надежда Дмитріевна въ полумглѣ, уже охватившей подвальную комнату, плохо освѣщаемую одинокой лампой съ грязнымъ стекломъ, старалась разглядѣть лицо племянницы, какъ бы ища отвѣта на свои вопросы въ его выраженіи, а не въ ея словахъ. Круглое, розовое, веснушчатое, какъ часто бываетъ у рыжеволосыхъ, съ задорно вздернутымъ носикомъ, это лицо теперь зардѣлось румянцемъ до корня волосъ. Каріе, плутоватые и бойкіе глаза невольно потуплялись и бѣгали по сторонамъ, какъ мыши въ мышеловкѣ, подъ пристальнымъ взглядомъ старухи. Молодая дѣвушка, обыкновенно зубастая, огрызающаяся, привыкшая съ бранью и руганью отстаивать себя, на минуту смутилась. Потомъ она вдругъ торопливо заговорила, прерывая тяготившее молчаніе.

— Да ужъ какой онъ ни будь, а хуже жить не будетъ. Здѣсь-то развѣ сладко? Отецъ пьетъ и разводы разводитъ о томъ, какіе у насъ родные, генералы да тайные совѣтники. Мать, знаете вы ее, пилитъ да точитъ втихомолку со слезами, да причитаніями, точно въ нашихъ горестяхъ виновата только я. Тетка — ну, извѣстно, рыночная торговка, привыкла на всю толпу кричать: «чулковъ, носковъ, бѣлья нижняго» — и здѣсь такъ же оретъ, благо горло широко. Ее и не перекричишь. А ребятишки ея — да Господи, когда они изъ пріюта приходятъ, бѣжала бы, куда глаза глядятъ! Содомъ, просто Содомъ!

И совсѣмъ уже со злобой, размахивая руками, она прибавила. — А наши-то, генералы-то, милліонерши-то: «какъ можно за фельдшера! каково будетъ положеніе Жоржа, когда онъ въ томъ же полку служитъ». Да мнѣ-то что. Плевать я на нихъ хотѣла! Погибать мнѣ изъ-за нихъ, что ли? Ничему не научили…

Надежда Дмитріевна тихо, но твердо прибавила:

— Сама не научилась.

— Тетя, тетя, да это я такъ, къ слову!.. — воскликнула Ольга, вспоминая, что тетка переплатила немало денегъ за ея ученье. — Способностей у меня не было, конечно. Да вѣдь и были бы способности, такъ все равно: они, родственники-то наши, ни гроша на дали на мое ученье. Это вы только…

Надежда Дмитріевна опять перебила ее:

— Полно вздоръ болтать. Говори о женихѣ. Любитъ онъ тебя? Ты его любишь?

Глаза старушки опять силились всмотрѣться въ лицо племянницы.

— Только не лги! — коротко предупредила она.

— Тетя! — воскликнула Ольга.

— Ну, ну, я знаю вѣдь тебя. Отъ отца переняла эту привычку…

— Ей-Богу, ей-Богу, и онъ любитъ, и я люблю! — заторопилась племянница, подозрѣвая, что и Надежда Дмитріевна не согласна на ея бракъ.

— Ужъ чего не любитъ, — неожиданно раздался позади Ольги Протасовой грубый голосъ Дарьи Савишны, вернувшейся съ булками и сливками: — зналъ бы отецъ, какъ любитъ-то, такъ, можетъ-быть, коса-то порѣдѣла бы.

— Какъ вы смѣете! — съ крикомъ набросилась на тетку Ольга, оборачиваясь къ ней разгорѣвшимся лицомъ. — Съ вами, что ли, говорятъ?

— Чего не смѣть-то? — съ грубымъ смѣхомъ сказала тетка Дарья: — испугалась я тебя. Не чужимъ людямъ говорю. Утаишь, что ли, послѣ свадьбы грѣхъ-то, когда крестить чуть не на другой день ребенка придется?

Надежда Дмитріевна, не вмѣшиваясь въ ссору, поникла головой и тоскливо зашевелила губами, пораженная неожиданнымъ извѣстіемъ.

Ольга Протасова громко заплакала, рѣзко и визгливо попрекая тетку Дарью. Тетка Дарья, въ свою очередь, не осталась въ долгу и кричала на племянницу. Изъ кухни вбѣжала въ комнату Матрена Савишна, заслышавшая перебранку, и начала слезливо жаловаться на сестру и на дочь разомъ, называя одну «аспидомъ», а другую попрекая за «мараль». Дарья Савишна вступилась за себя и перешла на ту почву, на которой было не легко побѣдить ее, — стала говорить, что семья живетъ главнымъ образомъ на ея счетъ. Она съ утра до вечера на морозѣ сидитъ, она выторговываетъ гроши на рынкѣ, она и шьетъ, и вяжетъ, ея деньгами сыты всѣ.

— Скоро вы кончите! — съ необычайной рѣзкостью спросила наконецъ, Надежда Дмитріевна. — Уйду вотъ, тогда хуже будетъ.

Всѣ три женщины разомъ смолкли и бросились просить прощенія у старушки, оправдываясь и проклиная судьбу. Не онѣ виноваты, что горе ихъ доняло. Свѣтъ не милъ сталъ. На сердцѣ-то накипѣло. День будешь говорить, всѣхъ бѣдъ не выскажешь. Не слушая ихъ, Надежда Дмитріевна серьезно обратилась къ Ольгѣ:

— Ты что же? Насказала ему о своихъ богатыхъ родныхъ? Насулила ему золотыя горы? Говори все откровенно, не лги, не виляй?…

— Ей-Богу, нѣтъ, тетя, ей-Богу!.. — божилась молодая дѣвушка, торопливо крестясь.

— Да ты не божись, а просто говори правду. Мнѣ-то вѣдь все равно, а тебѣ плохо придется, если онъ ждетъ, что за тобой дадутъ тысячи. Заѣстъ онъ тебя, обманувшись въ своихъ ожиданіяхъ.

Ольга опять заплакала и тихо прошептала:

— Нѣтъ, ничего не обѣщала я, ничего!.. Такъ ухаживалъ… Жить было тошно… вотъ и потеряла сама себя…

Надежда Дмитріевна вздохнула свободнѣе.

— Ну, если такъ, если онъ честный человѣкъ, можетъ-быть, и уладится все. Когда же свадьба?

— Все же, благодѣтельница, нужно кое-какое приданое, — торопливо вмѣшалась плаксивымъ тономъ Матрена Савишна. — Ничего у насъ нѣтъ, мать наша родная! Ровно-таки ничего!

— Чему быть при такомъ-то мужѣ, какъ Иванъ Петровичъ нашъ, — съ ироніей воскликнула Дарья Савишна: — грошъ добылъ — два пропилъ, не большой барышъ!

— Я похлопочу, чтобы сдѣлали кое-что; сама дамъ, что могу, — коротко сказала Надежда Дмитріевна, не слушая Дарью Савишну. — Только торопитесь.

Три родственницы бросились благодарить, ловя ея руку.

Она отмахивалась отъ нихъ:

— Хорошо, хорошо, не надо!

Когда на столъ подали кофе, сваренный на таганѣ въ кругломъ закопченомъ кофейникѣ съ длинной ручкой, въ подвалъ явился Иванъ Петровичъ Протасовъ. Это былъ высокій и плотный, немного сгорбленный и отяжелѣвшій старикъ съ багровымъ раздутымъ лицомъ, съ густыми сѣдыми волосами и большой бородой. И волосы на головѣ, и борода были всклокочены, стояли разметанной копной. По одеждѣ онъ походилъ почти на нищаго изъ мѣщанъ. Заношенная и заплатанная одежда была неопрятна. Порыжѣвшіе сапоги были тоже въ заплатахъ. Несмотря, однако, на бѣдность и нечистоплотность наряда, старикъ смотрѣлъ нагло, съ какой-то надменной вызывающей улыбкой, съ плутоватымъ подмигиваніемъ глазами. Увидавъ Надежду Дмитріевну, онъ развязно подошелъ къ ней и, какъ родственникъ, протянулъ широкую мозолистую руку:

— А, почтеннѣйшая belle sœur! — проговорилъ онъ, улыбаясь. — Сколько лѣтъ, сколько зимъ не видались. Зажились совсѣмъ въ своемъ Чернецѣ. На свадьбу пріѣхали?

— Я только сегодня узнала объ этомъ, — сухо отвѣтила Надежда Дмитріевна.

— Вѣроятно, у нашихъ генераловъ были? Вы вѣдь въ нашемъ высшемъ обществѣ вращаетесь, у аристократовъ!

Онъ засмѣялся густымъ, хриплымъ смѣхомъ.

— Генералы, а пуще генеральши въ отчаяніи! Вообразите: даже меня, непотребнаго, вытребовала по этому поводу къ себѣ сама моя почтеннѣйшая сестрица, ея превосходительство Софья Петровна Драгоманова. Умора! Я говорю: «Ваше превосходительство, да чѣмъ же я виноватъ, что я нищъ и нагъ? Найдите моей дочери жениха изъ высшаго круга — я съ моимъ превеликимъ удовольствіемъ дамъ ей свое родительское благословеніе». Ха-ха-ха! Такъ нѣтъ, не находитъ возможнымъ, а имѣть фельдшера въ роднѣ находитъ тоже неудобнымъ. Комики! Право, комики!

Онъ снова засмѣялся циничнымъ смѣхомъ пропойцы и, грузно опустясь на стулъ, подсѣлъ къ столу.

— Кофею! — прикрикнулъ онъ на жену.

Та засуетилась:

— Сейчасъ, сейчасъ! Чего кричишь!

Онъ опять заговорилъ съ ироніей:

— Семейка у насъ, могу сказать! Я вотъ въ баняхъ вѣники продаю, супруга прачешнымъ рукомесломъ занимается, Дарья на рынкѣ, съ позволенія сказать, мужскими кальсонами и носками на развалѣ торгуетъ, а тѣ тамъ — высшій кругъ, милліонеры, превосходительные! Потѣха! А вотъ еще одинъ изъ семейки въ мѣста не столь отдаленныя собирается прогуляться.

Надежду Дмитріевну всю передернуло.

— Не вамъ говорить объ этомъ! — рѣзко оборвала она Протасова: — васъ можно бы двадцать разъ туда отправить!

— Видно нельзя было, что не отправили! — нагло сказалъ онъ.

Потомъ опять перемѣнилъ тонъ:

— Ну, ну, ну, не сердитесь! Я это такъ, между прочимъ. Я всѣмъ шучу, надо всѣми шучу. Ужъ такой юмористъ. Комизмъ жизни уразумѣлъ я. А Сашку мнѣ жаль; все же родного брата сынъ: парень онъ не злой, но ужъ теперь помочь-то ему нельзя.

Онъ небрежно откинулся на спинку стула и тономъ похвальбы и хвастовства заговорилъ:

— Пробовалъ я его образумить, когда еще было время. Не разъ говаривалъ ему, что докутится онъ не до добра. Такъ нѣтъ, молодятина насъ стариковъ не хочетъ…

Надежда Дмитріевна раздражительно перебила его.

— Не лгите! Вы если и бывали у него, такъ чтобы съ него же стянуть. Слушать-то васъ тошно!

Протасовъ даже глазомъ не сморгнулъ.

— Ахъ, сердитая, сердитая ворчунья! — безъ смущенія пошутилъ онъ.

Она поднялась, охваченная гадливымъ чувствомъ.

— Куда же вы, тетя! Развѣ не ночуете у насъ? — воскликнула Ольга.

— Нѣтъ, — коротко отвѣтила старушка.

— А что наши барыни-то ругаютъ, поди, Сашку? — спросилъ Протасовъ.

Старушка ничего не отвѣтила, надѣвая и завязывая шляпку дрожащими отъ волненія руками.

— Я воображаю, какой переполохъ надѣлалъ этотъ новый скандалъ въ благородномъ семействѣ, — продолжалъ дразнить ее Протасовъ. — Имъ по-дѣломъ. Еще не то будетъ Сынокъ ея превосходительства, моей сестрицы, Жорженька тоже покажетъ себя когда-нибудь.

И вдругъ совершенно неожиданно, съ хитростью привыкшаго мошенничать человѣка, зорко глядя на посѣтительницу, спросилъ:

— А вы-то Сашку спасать пріѣхали?

Вопросъ былъ такимъ внезапнымъ, что Надежда Дмитріевна растерялась и наскоро проговорила:

— Да, то-есть… просто дѣла были здѣсь…

Она торопливо стала прощаться со своими родственниками и сказала Ольгѣ, чтобы та зашла къ ней на-дняхъ поговорить о приданомъ. Едва затворилась за старушкой дверь, едва смолкли сладкими голосами посылаемыя ей благословенія и слезныя просьбы не оставить несчастныхъ сиротъ, какъ всѣ женщины разомъ, крикливо и злобно, напустились на Ивана Петровича.

— Ты это ошалѣлъ, что ли, что дразнить ее вздумалъ? Бога-то ты не боишься! Такое ли теперь время?

— А какое же? — засмѣялся Иванъ Петровичѣ, глядя съ выраженіемъ презрѣнія на бѣснующихся женщинъ.

— Да у тебя дочь-невѣста, надо старуху задабривать, а ты…

— Что я? Что? — нахально спросилъ онъ: — Сашку ея ругнулъ? А вы, бабы, бабы! Да если бы вы понимали все, такъ вы бы Сашку-то задушили. Вы думаете, зачѣмъ она, утица-то наша, приплыла сюда? А?

Женщины недоумѣвали.

— Видѣли, какъ смутилась, когда я спросилъ о причинѣ пріѣзда? Сашку спасать прибыла. Помяните мое слово, что такъ!

— Да какъ его спасти-то? — закричали женщины. — Что ты брешешь? Со вчерашняго не отрезвился?

— А откупитъ. Векселей онъ надавалъ фальшивыхъ…

— Ну, и пойдетъ въ Сибирь! — рѣшили женщины. — Туда и дорога.

— Дуры вы, дуры! Дѣло-то еще не началось. Ну, вотъ она и выкупитъ эти векселя.

Дарья Савишна остановилась передъ Протасовымъ, подперши руками бока, въ боевой позѣ.

— Да ты пьянъ или съ похмелья? — вызывающимъ тономъ крикнула она.

— Ахъ ты, дура, дура, торговка рыночная! Горло-то у тебя широкое, а умъ куриный, вотъ что! — произнесъ съ ироніей старикъ и съ бахвальствомъ началъ пояснять: — Иванъ Протасовъ все понимаетъ, все видитъ. Человѣкъ мигнетъ, а Иванъ Протасовъ уже знаетъ, съ чего мигаетъ. Вы-то всѣ передъ Иваномъ Протасовымъ такъ дрянцо какое-то, мразь и больше ничего., Такъ я вамъ вотъ что скажу. Отдастъ наша утица все Сашкѣ, и останетесь вы съ носомъ, плакаться будете, въ ногахъ у нея станете валяться, а взять будетъ нечего.

— Ахъ, батюшка, да какъ же это? Подлецу все отдать? — воскликнула Дарья Савишна, всплеснувъ руками. — Ольга, Ольга, завтра же бѣги къ теткѣ, — въ слезахъ крикнула Протасова. — Рви скорѣй же, что можно, рви. Ахъ, ты бѣда какая! Ахъ, пропали наши головы! Вотъ не чаяли горя! Подлецу все отдастъ, не было бы ему ни дна, ни покрышки!

— Да мы что же, чужіе ей, что ли? — закричала Ольга. — Онъ мошенничаетъ, а ему же деньги даютъ…

— Завопили на весь подвалъ, — захохоталъ Протасовъ, откинувшись на спинку стула. — Горло перервали бы теперь ему!

— Да ужъ и перервали бы! Ты только хохотать можешь, когда дочь твою грабятъ! — накинулись на него жена и ея сестра. — У тебя-то только душа да сердце въ кабакѣ оставлены…

— Ну, ну, потише! — съ угрозой проговорилъ Иванъ Петровичъ и стукнулъ кулакомъ по столу.

Женщины разомъ смолкли. Онѣ знали, что бываютъ у Протасова въ такія минуты, когда шутить съ нимъ не приходится даже теткѣ Дарьѣ. У семьи какъ-то странно перемѣшивались и презрѣніе, и уваженіе къ этому человѣку — и помыканіе имъ, и страхъ передъ нимъ. Бывали минуты, когда на него кричали, какъ на послѣдняго холопа, но бывали и такія минуты, когда у него въ рукахъ оставались пучки волосъ этихъ женщинъ, и эти женщины только тихо плакали и выли отъ боли. Ольга, можетъ-быть, была права, говоря, что ей было тошно въ этомъ аду, и потому она сама себя потеряла.

V.

Погода уже перемѣнилось. Небо заволокли облака; шелъ не то снѣгъ, не то дождь. Легкій морозъ смѣнился оттепелью, но, тѣмъ не менѣе, въ воздухѣ теперь стало гораздо холоднѣе отъ поднявшагося съ взморья вѣтра. На улицахъ уже зажглись фонари, и ихъ тусклый, мерцающій сквозь сѣть дождя и снѣга, свѣтъ мигалъ и колебался отъ вѣтра, словно трепетно угасая отъ этой непогоды. Кое-гдѣ по улицамъ бѣлѣлъ снѣгъ, но среди него уже блестѣли лужи воды, по поверхности которыхъ пробѣгала иногда рябь подъ порывами вѣтра.

Надежда Дмитріевна выбралась изъ квартиры Протасовыхъ, добрела черезъ длинный дворъ до улицы и наняла перваго попавшагося извозчика, торопясь домой, нуждаясь въ отдыхѣ. Она сѣла въ сани и словно опустилась, сжалась подъ наплывомъ тяжелыхъ думъ. Ей точно слышались теперь голоса всей родни, высокомѣрные и сухіе, грубые и рѣзкіе, повторявшіе одну и ту же фразу:

— Негодяй! Негодяй! Какое же можетъ быть для него спасеніе? Такихъ ссылать надо!

«Говорятъ это, — подумала съ горечью старушка: — и точно радуются, что ему уже нѣтъ спасенія. А сами тоже люди, грѣшатъ тоже».

— Ты моя мама? — слышится ей такъ ясно, ясно серебристый дѣтскій голосокъ, точно трехлѣтній ребенокъ, обратившійся когда-то къ ней съ этимъ вопросомъ, находится теперь тутъ, около нея, жмется къ ней въ этотъ непогодливый вечеръ и проситъ защиты.

«Прижала я его къ груди и сказала: да, да, Шура, я твоя мама», — вспоминаетъ Надежда Дмитріевна, и по ея розовому старческому лицу текутъ холодѣющія на воздухѣ слезы.

«Хороша мать, которая не отдастъ послѣдней рубашки для спасенія своего сына, — продолжаетъ она думать. — Передъ образомъ клялась тогда быть для него матерью, ради жалости къ нему обѣтъ свой нарушила, а теперь… Не въ счастьѣ любовь узнается, а въ несчастіи. Къ счастливому каждый придетъ; отъ несчастнаго только отворачиваются… И чѣмъ онъ виноватъ? Передъ кѣмъ онъ виноватъ? Не убилъ, не ограбилъ. Себя самого только загубилъ… Если ужъ кто виноватъ, такъ другіе передъ нимъ, а не онъ передъ другими. Какъ росъ? Какъ воспитывался?»

Въ ея памяти снова воскресало прошлое. Она вошла хозяйкой въ домъ Павла Петровича Протасова, когда Александру было три года. Отецъ былъ къ нему сначала просто равнодушенъ; потомъ на ребенкѣ начала отражаться скупость отца. Пряникъ у ребенка отецъ увидитъ, допрашиваетъ: откуда тотъ взялъ пряникъ? Пріучится въ дѣтствѣ пряники ѣсть, а потомъ на хлѣбъ не хватитъ — воровать станетъ. Надо было стараться, чтобы ребенокъ не попадался на глаза отцу съ лакомствами. Она старалась всѣми силами оградить ребенка отъ непріятностей и сдѣлать въ то же время такъ, чтобы ребенокъ не понялъ, что нужно обманывать отца. Задача была трудная. Ребенокъ чутьемъ угадалъ все и научился прятать отъ отца свои лакомства и свои дешевыя игрушки. Иногда мальчикъ разбивалъ случайно посуду, рвалъ среди игръ платье, и изъ-за этого начинались цѣлыя исторіи. Опять, спасая ребенка, надо было скрывать эти мелочи отъ отца, а между тѣмъ отъ названной матери малютка слышалъ, что нѣтъ ничего хуже лжи, и въ головѣ ребенка складывались мучительные вопросы: «лгать гадко, а за правду бранятъ, что же остается дѣлать? Только и остается убѣжать съ глазъ отъ отца». Раза три въ теченіе семи-восьми лѣтъ семья Павла Петровича пріѣзжала въ Петербургъ по дѣламъ на мѣсяцъ, на два, останавливаясь въ домѣ Драгомановыхъ. Здѣсь ребенокъ видѣлъ, что всѣ его кузины и кузены живутъ не такъ, какъ онъ. Дѣтскіе балы, театры, роскошные наряды, масса игрушекъ, — все это выпадало на долю тѣмъ дѣтямъ, но не Александру. Эти дѣти смѣялись надъ нимъ, надъ скупостью его отца. Иногда въ какомъ-то порывѣ оскорбленнаго самолюбія, негодованія, дѣтской злобы, онъ топалъ ножонками и кричалъ:

— Я ненавижу, ненавижу скаредовъ!

Названная мать успокаивала его, разъясняла, что всѣ эти наряды и развлеченія, балы и игрушки — пустяки, что можно жить счастливо и безъ этого. Любить ближняго, быть любимымъ — вотъ главное счастіе человѣка. У кого чиста совѣсть, тотъ во всякомъ положеніи счастливъ. Говоря все это, лаская ребенка, она въ то же время ясно понимала, что этими нравоученіями, въ сущности, только успокаиваетъ свою собственную совѣсть и что прописныя отвлеченныя истины не могутъ войти въ плоть и кровь ребенку, чувствующему себя несчастнымъ.

— А у меня вотъ ничего нѣтъ, и никто меня не любитъ, смѣются только всѣ надо мною, — возражалъ мальчикъ.

— А меня-то ты и забылъ, — ласково шутила она. — Развѣ я тебя не люблю?

— Ты всѣхъ любишь, --говорилъ мальчикъ, хмуря свой лобикъ.

И торопливо замѣчалъ:

— А вотъ они и надъ тобой смѣются. Говорятъ, что ты въ затрапезномъ платьѣ ходишь. Говорятъ, что тебя кухаркой скоро сдѣлаютъ…

— Полно, полно! — прерывала она его. — Чтобы ни говорили, мнѣ все равно. Буду я нужна — ко мнѣ же придутъ… вотъ, какъ ты. Чуть что случится — ко мнѣ же идешь, хоть я и въ затрапезномъ платьѣ хожу…

— Ты добрая, — пояснилъ мальчикъ, тоскливо припадая головкой къ ея колѣнямъ.

Съ какимъ наслажденіемъ увидала она, что онъ, обижаемый въ городѣ, началъ любить деревню, природу, сталъ даже скучать въ городѣ по роднымъ лѣсамъ и полямъ. Она даже не подозрѣвала, что и тутъ въ ребенкѣ сказалась та же черта, которая явилась въ его отношеніяхъ къ отцу: спорить и ссориться съ сверстниками-родными было тяжело и гадко, жить съ ними мирно не было возможности, — оставалось только бѣжать отъ нихъ. И вдругъ, когда это дитя стало формироваться въ простого, добраго мальчугана, правда, неровнаго но характеру, — то глубоко задумчиваго, то непомѣрно страстнаго, но все же безконечно добраго и мягкаго, — скоропостижная смерть его отца измѣнила положеніе семьи. Родные дѣтей Протасова со стороны ихъ матери, люди сильные и вліятельные отняли дѣтей у Надежды Дмитріевны изъ алчнаго желанія захватить въ свои руки опеку надъ этими дѣтьми. О двухъ дочеряхъ мужа она не сокрушалась, онѣ были уже довольно взрослыя дѣвушки, съ вполнѣ сложившимися характерами. Сжималось у нея сердце за маленькаго Александра. Вырвали его изъ ея объятій и отдали въ модный пансіонъ въ Петербургѣ. Наблюдать за его развитіемъ она могла только издали, урывками, въ пріемные часы въ пансіонѣ.

«Точно куклами, дѣтьми играютъ, — со вздохомъ подумала старушка: — меня же вездѣ упрекали, что я недоросля, мужика какого-то готовила изъ Александра. Ну, вотъ и толкнули на дорогу широкаго развитія, столичнаго безпутства».

— Ахъ, мама, охота вамъ разыгрывать изъ себя чудачку, надъ которой каждый можетъ потѣшаться.

Эти слова услышала разъ Надежда Дмитріевна отъ юноши-пасынка и остолбенѣла.

— Я тебя не понимаю, Шура? — сказала она.

— Одѣваетесь, Богъ знаетъ какъ! — пояснилъ онъ. — Теперь вѣдь отца нѣтъ, и некому ворчать на васъ за расточительность.

Она засмѣялась.

— Ахъ, глупый мальчикъ, ты вотъ о чемъ! Я уже старуха почти, и франтить мнѣ не для чего. Была бы чистота одежды, а франтовство — глупости!

И, не придавая значенія этому пустому, мимолетному замѣчанію мальчугана, она перешла къ другой темѣ.

— А вотъ я тебя пожурить должна. Ты, говорятъ, тратишь слишкомъ много денегъ на пустяки.

— Я же богатъ!

— Ну, всякое богатство можетъ истощиться. Да притомъ, даже при милліонномъ состояніи не для чего бросать деньги на глупости.

Онъ вспылилъ.

— Ну, ужъ это вы оставьте! Вторымъ изданіемъ отца я не желаю быть. Довольно я и самъ натерпѣлся изъ-за скаредности отца. Посмѣшищемъ мы для людей были тогда, ну, а теперь я самъ посмѣюсь надъ каждымъ скупцомъ.

— То-есть, изъ скопленныхъ не тобою денегъ будешь пускать пыль въ глаза такимъ же пустымъ малымъ, какъ ты?

— А хоть бы и такъ! Все же лучше скаредничества…

— Въ такомъ случаѣ, мнѣ и говорить нечего съ тобой. Не люблю я пустыхъ малыхъ, бахваловъ.

Надежда Дмитріевна поднялась, чтобы уйти изъ рекреаціонной залы. Александръ, блѣдный, кусая губы, тоже всталъ съ мѣста и молча пошелъ за нею.

— Такъ и уйдешь? — глухо спросилъ онъ ее почти въ дверяхъ.

— Такъ и уйду, — отвѣтила она. — На что ты мнѣ такой, какимъ ты сталъ?

Она вышла въ коридоръ, строгая на видъ, а въ душѣ только одинъ вопросъ и шевелился: «что если онъ отпуститъ ее?» И тяжело, мучительно-тяжело ей было въ эти минуты.

— Мама, милая, прости! — раздался шопотъ въ темномъ углу коридора, и ея руки, ея лицо покрылись горячими поцѣлуями: — негодный я мальчишка, негодный! Ты простишь? Да?

Она, цѣлуя его, сдерживая слезы, шептала:

— Забѣги ко мнѣ, поговоримъ…

И онъ забѣгалъ къ ней, проводилъ съ ней цѣлые часы, каясь въ своихъ мелкихъ грѣхахъ, мечтая о томъ, что, кончивъ въ пансіонѣ, онъ поступитъ въ университетъ, переберется потомъ въ деревню, сдѣлается земскимъ дѣятелемъ, порядочнымъ человѣкомъ.

— Люблю я нашу деревню! Домъ мы съ тобой перестроимъ, поселимся вмѣстѣ, я женюсь, а ты будешь командовать нами всѣми. Въ Петербургѣ я никогда не останусь. Здѣсь мнѣ всѣ чужіе. Хочется только имъ пыль въ глаза пустить, раздразнить всѣхъ, разругаться со всѣми и заставить ихъ же извиниться за то, что я ихъ обругалъ. Во мнѣ два человѣка: одинъ вотъ тутъ съ тобой, а другой тамъ — у нашихъ милыхъ дядюшекъ и тетушекъ, у кузинъ и кузеновъ…

Часы проходили за часами, и ему нужно было напоминать, что пора идти въ пансіонъ.

Часто повторялись эти сцены, и каждый разъ онѣ дѣлались мучительнѣе. Разъ Надежда Дмитріевна, уходя изъ рекреаціонной залы пансіона послѣ крупной размолвки съ Александромъ, томительно ждала, что вотъ-вотъ юноша остановитъ ее. Онъ не остановилъ ее. Она вышла на улицу, какъ пришибленная. Что же будетъ? Неужели такъ все и порвалось? Неужели въ юношѣ то, другое, злое начало взяло окончательно верхъ надъ прежнимъ добрымъ началомъ? Что предпринять? Она вернулась домой совсѣмъ растерянною. Ужъ не придти ли въ слѣдующій пріемный день въ пансіонъ, какъ ни въ чемъ не бывало? Не начать ли дѣлать юношѣ уступки, смотрѣть сквозь пальцы на его кутежи? Кругомъ нея уже начинали говорить, что изъ Александра вырабатывается мотъ, самодуръ — это говорили люди, кутившіе на его счетъ, но въ то же время оскорбляемые его капризами. Она рѣшилась даже на самый трудный подвигъ — обратилась къ роднымъ Александра со стороны его матери, людямъ почти незнакомымъ ей, чтобы разъяснить имъ, что они разрываютъ передъ юношей страшную бездну. Тѣ только пожали плечами. О чемъ она толкуетъ? Всѣ у нихъ такъ живутъ. Какъ же иначе жить? Онъ — богатый, независимый человѣкъ семнадцати лѣтъ и потому покучиваетъ. Это такъ естественно. Характеръ, правда, у него невыносимъ: онъ иногда по-мѣщански грубъ, иногда напоминаетъ купчика-самодура, иногда хвастливъ, какъ выскочка. Но это уже не въ ихъ кругу къ нему привилось. Это результатъ наслѣдственности или воспитанія. Мальчикъ росъ довольно долго не въ своемъ кругу. Все это говорилось холодно, сухо, съ тонкими намеками и колкими вставками. Разувѣрять этихъ людей было трудно, невозможно. Ее не оскорбляли, не задѣвали даже за живое всѣ эти намеки и колкости: ее мучила только одна мысль — вернется ли къ ней ея мальчикъ? Что дѣлать, если не вернемся?

«Если можешь простить — прости. Я лежу въ лазаретѣ».

Господи, сколько она плакала отъ радости, получивъ эти двѣ строчки, болѣе краснорѣчивыя для нея, чѣмъ цѣлые, листы исписанной бумаги. Она цѣловала ихъ и твердила.

— Вернулся! вернулся!

Живо она помнитъ небольшую, чистенькую лазаретную, комнату пансіона съ четырьмя кроватями, покрытыми бѣлыми простынями и такими же одѣялами. На одной изъ этихъ кроватей лежалъ похудѣвшій молодой человѣкъ съ бѣлокурыми вьющимися волосами, съ большими голубыми глазами, съ горящимъ отъ жара лицомъ. Когда она подошла къ этой постели, онъ молча припалъ къ ея рукѣ и оросилъ эту руку слезами. Какъ-то дѣтски-наивны были его лихорадочныя рѣчи. «Тогда, когда она ушла, а онъ не остановилъ ея — ему показалось, что они никогда не увидятся. Онъ далъ себѣ слово никогда, никогда не видѣть ея, если она не любитъ его, если она сама можетъ бросить его. Далъ слово и сталъ „дуться“ на нее, а у самаго что-то такъ и давитъ, и давитъ сердце. Со всѣми перессорился, бросилъ ученье, кутилъ два вечера, а сердце все давитъ и давитъ. Только онъ рѣшился не писать ей, не ходить къ ней, пока она не придетъ сама. Нуженъ онъ ей, любитъ она его — ну, и придетъ. Нѣтъ — и не надо. Никого ему не надо, онъ никого нё любитъ, и его никто не любитъ».

— Горячка сдѣлалась! — заключилъ онъ свою лихорадочную исповѣдь. — И страшно, страшно стало умереть безъ тебя…

На глазахъ у старушки снова навернулись слезы при воспоминаніи объ этомъ днѣ. Тогда ее охватила какая-то безумная мысль — взять своего Сашу, увезти его изъ Петербурга, укрыть гдѣ-нибудь въ глуши и спасти. Она ясно уже сознавала, что здѣсь онъ, надломленный, двойственный, нервничающій, окруженный соблазномъ и толкаемый въ пропасть, погибнетъ…

— И погибъ! погибъ! — тихо шептала она, склоня голову на грудь.

VI.

Надежда Дмитріевна доѣхала до Средней Подъяческой и остановила извозчика у подъѣзда большого каменнаго дома. Здѣсь жила съ давнихъ поръ Александра Николаевна Потапенко, вдова ея брата Льва, съ сыномъ и дочерью. Надежда Дмитріевна во всякое время, наѣзжая въ Петербургъ, имѣла отдѣльную комнату въ квартирѣ этой семьи. Старушка поднялась по лѣстницѣ въ третій этажъ и позвонила. Дверь отворила молодая дѣвушка, черненькая, стройная, еще не сформировавшаяся, съ густыми волосами, заплетенными въ одну косу, въ коричневомъ платьѣ гимназистки. Увидавъ старушку, она обняла ее и поспѣшно, заботливо стала раздѣвать.

— Тетя, а ужъ мы думали съ мамой, что ты гдѣ-нибудь ночевать осталась, — торопливо говорила она, снявъ салопъ съ Надежды Дмитріевны и развязывая ленты ея шляпки.

— Нѣтъ, гдѣ же, — отвѣтила Протасова, цѣлуя племянницу. — Истомилась я сегодня, голубка моя.

Изъ комнаты, неспѣшной и ровной походкой, вышла высокая, еще довольно стройная женщина лѣтъ сорока пяти. По сходству съ молодой дѣвушкой, въ ней сразу можно было узнать мать послѣдней.

— Мы за чаемъ сидимъ, — сказала она, цѣлуя Протасову. — Сейчасъ согрѣешься. Погода, кажется, измѣнилась…

— И хорошо, что не отпили чай, — замѣтила старушка: — я даже не обѣдала сегодня.

— Господи! — проговорила хозяйка. Какъ же такъ?

— Я сейчасъ, сейчасъ распоряжусь! — воскликнула молодая дѣвушка, готовясь бѣжать на кухню.

— Но надо, Вѣра, — отозвалась Надежда Дмитріевна, останавливая ее движеніемъ руки. — Я не голодна. Устала только…

Всѣ прошли черезъ просторную, просто, но прилично обставленную гостиную въ столовую. Тамъ, за большимъ чайнымъ столомъ, съ книгой въ рукахъ, сидѣлъ гимназистикъ, вскочившій съ мѣста при появленіи Надежды Дмитріевны и звонко чмокнувшій ее въ губы.

— Ну, что? Сдѣлала ли что-нибудь! — участливо начала хозяйка дома, усаживаясь за самоваръ и наливая чай.

— Я тебѣ тартинку приготовлю, тетя, — сказала молодая дѣвушка, намазывая масломъ хлѣбъ.

— Да, да, хорошо, Вѣра, — отвѣтила Протасова и обратилась къ хозяйкѣ: — поручила обдѣлать все Истомину. Викторъ Павловичъ дѣловой человѣкъ. Отъ другихъ же только одного и наслушалась: «Негодяй, негодяй, туда и дорога!» Вотъ все, что говорятъ родные.

— Бездушные люди! — проговорила хозяйка, слегка пожимая плечами. — Сами загубили и еще смѣютъ бранить!

— Что имъ за дѣло до того, кто виноватъ! Тоже тутъ у нихъ одна исторія съ Ольгой Протасовой вышла. Едва и ее не загубили. Хорошо еще, что я во время пріѣхала.

Хозяйка вопросительно взглянула на Надежду Дмитріевну выразительными черными глазами. Та молча указала взглядомъ на дѣтей и перемѣнила разговоръ.

Когда чай былъ допитъ, всѣ встали изъ-за стола. Гимназистъ и гимназистка отправились въ свои спальни. Надежда Дмитріевна въ сопровожденіи хозяйки пошла въ свою комнату. Здѣсь уже горѣла лампа на переддиванномъ столѣ. Надежда Дмитріевна сняла свое черное шелковое платье, подъ которымъ былъ коричневый шерстяной капотъ, усѣлась въ кресло, достала очки, надѣла ихъ и вынула изъ стоявшей на столѣ корзинки вязанье — полосы для одѣяла. Хозяйка тоже принялась за вышивку по тонкому нансуку. Обѣ эти женщины привыкли съ давнихъ поръ проводить остатки вечеровъ за работой, въ такомъ затишьѣ, когда Надежда Дмитріевна пріѣзжала въ Петербургъ, или когда эта семья забиралась на лѣто къ Надеждѣ Дмитріевнѣ въ Чернецъ.

— Что съ Ольгой случилось? — спросила хозяйка дома, не отрывая глазъ отъ работы.

— Пала! Чего же можно было больше ожидать? — отвѣтила Надежда Дмитріевна. — Среда такая. А тѣ, родные, волнуются теперь, что она за фельдшера замужъ идетъ. Слава Богу еще, что не отказывается этотъ фельдшеръ взять ее за себя…

Она опустила на колѣни вязанье и видимо заволновалась.

— Нѣтъ, можешь ли ты себѣ представить, что даже Протасовъ, Иванъ Петровичъ Протасовъ, ругаетъ Александра? Онъ-то, потерявшій и стыдъ, и совѣсть, изолгавшійся, исподличавшійся! Судьи тоже, всѣ судьи! Развратникъ, воръ, негодяй — и тотъ, только попадись въ чемъ-нибудь его близкій, принимаетъ позу судьи, вступаетъ въ роль присяжнаго засѣдателя, ни на минуту даже не остановившись въ душѣ надъ вопросомъ: «а я самъ что сдѣлалъ?» Люди! люди!

Она опять принялась за вязанье. Ея руки теперь слегка дрожали отъ охватившаго ея волненія.

— Сегодня вотъ я отдѣлаться не могла весь день отъ думъ объ Александрѣ. Вѣдь все его паденіе на моихъ глазахъ произошло, каждый шагъ его къ этой пропасти я знала.

Она опять замолчала и задумалась, поджавъ немного губы и сдвинувъ брови.

Послѣднимъ порывомъ къ добру въ Александрѣ были дни его болѣзни. По веснѣ, вмѣсто университета, его уговорили поступить въ кавалерійское училище. Безалаберная жизнь сдѣлалась уже постояннымъ явленіемъ, ѣзда на рысакахъ, кутежи, швырянье денегъ, — все это шло своимъ чередомъ. Напоминаніе о деревнѣ, о полезной земской дѣятельности, о тихой семейной жизни стали раздражать его, и онъ, точно сердясь на кого-то и на что-то, отрывисто говорилъ Надеждѣ Дмитріевнѣ:

— Еще успѣю старикомъ сдѣлаться!

Въ его отношеніяхъ къ мачехѣ стали примѣшиваться странныя черты: она чудачка, она смѣшная, она мечтательница, она непрошенныя нравоученія любитъ, она смотритъ на все по-мѣщански. Онъ то сердился, иронизировалъ надъ нею, то смотрѣлъ на нее свысока, какъ иногда смотрятъ на ворчливую чудачку-няню, давая ей понять, что если ее и слушаютъ порою изъ снисхожденія къ ея старости, то, тѣмъ не менѣе, ей не позволятъ забываться. Порой можно было подмѣтить, что его просто тяготитъ ея присутствіе, что онъ готовъ откреститься отъ нея, какъ отъ призрака, — и бѣжать, бѣжать прочь. Пустота окружающей среды, безсодержательность свѣтской жизни, казалось, окончательно подавляли всѣ добрыя чувства въ молодомъ человѣкѣ. Жить хорошо и весело, стоять на первомъ планѣ, поражать всѣхъ своими тратами, бросаньемъ денегъ, щедростью, — вотъ все, что, казалось, было задачею жизни этого человѣка, этого сына скряги. Надежда Дмитріевна все видѣла, все понимала и считала окончательно погибшимъ своего Сашу, какъ вдругъ случилось снова нѣчто неожиданное.

Въ одинъ прекрасный день Александръ явился къ ней. Онъ былъ неузнаваемъ: похудѣлъ, поблѣднѣлъ, въ глазахъ лихорадочный блескъ. Онъ коротко объявилъ, что выходитъ въ отставку изъ кирасирскаго полка, гдѣ уже служилъ года четыре. Она и обрадовалась, и встревожилась. Обрадовалась тому, что, вѣроятно, выходя въ отставку, онъ поселится въ деревнѣ; испугалась мысли, почему онъ выходитъ въ отставку такъ внезапно, какъ будто «долженъ» выйти. Онъ никогда не умѣлъ лгать передъ нею и въ тотъ же вечеръ разсказалъ все.

Онъ влюбился въ одну изъ дальнихъ родственницъ по матери. Дѣвушка, повидимому, тоже не была равнодушна къ нему. Онъ имѣлъ полное право надѣяться на ея согласіе выйти за него замужъ. Наконецъ, онъ рѣшился просить ея руки у ея отца и матери.

— Я получилъ отказъ! — рѣзко закончилъ онъ, поднимаясь съ мѣста и ходя въ волненіи по комнатѣ. — Я, видишь ли, веду слишкомъ легкомысленную жизнь. Это онъ-то мнѣ говорилъ, мой двоюродный дядюшка, мой бывшій опекунъ, чуть не спаивавшій меня еще на школьной скамейкѣ. Но этого мало. Мы вѣдь родные, значитъ церемониться нечего, можно говорить все откровенно. Ну, такъ вотъ, его превосходительство сознался, что у него состояніе далеко не велико, а его дочь привыкла жить широко. Ей нуженъ женихъ съ большими средствами, а не человѣкъ, уже влѣзшій въ долги.

— У тебя долги? — съ волненіемъ спросила Надежда Дмитріевна.

— Ну, да, — нетерпѣливо отвѣтилъ Александръ: — есть долги, но есть и имѣніе. Объ этихъ пустякахъ нечего говорить. Важно не это. Меня оскорбилъ этотъ отказъ, мнѣ противно было--слышать, что этотъ господинъ толкуетъ о моемъ поведеніи, что этотъ отецъ хочетъ повыгоднѣе сбыть свою дочь. Но слушай дальше. Конецъ лучше всего. Старикъ прибавилъ къ этому, что главная-то причина невозможности моего брака съ его дочерью — та, что его дочь уже почти невѣста.

Онъ засмѣялся желчнымъ смѣхомъ.

— Барышня, изволишь ли видѣть, играла въ любовь разомъ съ двумя женихами. Не вытанцовалось бы дѣло съ однимъ, получше, вышла бы за другого, поплоше. А покуда она играла въ погоню за двумя зайцами, ея папаша наводилъ справки, въ какомъ положеніи находятся мои дѣла и дѣла моего соперника. И тутъ торгаши, алтынники! На-дняхъ милую барышню объявили невѣстой Николая Драгоманова. Ты, конечно, знаешь, какой репутаціей онъ пользуется. Я предъ нимъ невинный младенецъ. Но я кутилъ, тратя свои деньги, а Николай кутилъ всегда на чужой счетъ; у меня порастрясли карманъ, а у Николая сохранилось довольно кругленькое состояніе. Какъ же не предпочесть его мнѣ?

Онъ сталъ покусывать усы, молча расхаживая по комнатѣ. Надежда Дмитріевна хорошо поняла, что его огорчаетъ не потеря невѣсты: — особенно пылкой любви, какъ видно, тутъ не было, — но отказъ, глубоко задѣвшій его самолюбіе. У нея блеснула надежда на его перерожденіе.

— За что же ты надѣешься взяться? — спросила она.

Онъ усмѣхнулся и пошутилъ.

— За что взяться? за умъ!

Онъ подошелъ къ ней и ласково сказалъ ей:

— Ну, попробуемъ приняться за идиллію. Помоги мнѣ, мама!

Она обрадовалась.

— Значитъ, въ деревнѣ поселишься? Да?

— Да, да, гдѣ же больше? — разсѣянно отвѣтилъ онъ, мечтавшій теперь только о бѣгствѣ изъ столицы. — Опротивѣло все…

И, опять охваченный какимъ-то горькимъ чувствомъ, онъ заговорилъ въ волненіи:

— Если бы ты знала, какъ я презираю ихъ всѣхъ. Я, можетъ-быть, испорченнѣе ихъ всѣхъ, но я понимаю это, — и свою испорченность, и ихъ испорченность; а они — они понимаютъ только, что другіе могутъ быть гадки, и это только тогда, когда эти другіе недостаточно богаты, недостаточно щедры по отношенію къ нимъ. Нѣтъ такой мерзости, съ которой они не примирились бы, лишь бы дѣлающій мерзости былъ богатъ, щедръ, поилъ и кормилъ ихъ. Въ этой средѣ все прогнило насквозь…

Онъ и Надежда Дмитріевна поселились въ томъ самомъ имѣніи, гдѣ выросъ Александръ Павловичъ. Имѣніемъ завѣдывалъ управляющій изъ прежнихъ конторщиковъ, смирный, простой, немудреный старикъ, честный до мелочности, но крайне ограниченный по уму. Александръ Павловичъ въ сельскомъ хозяйствѣ самъ ничего не понималъ. Но онъ съ первыхъ же дней, упорно насилуя себя, сталъ вникать въ ходъ дѣла. Въ свободные часы онъ, точно но приказанію, какъ заданный урокъ, перечитывалъ множество книгъ. Надежда Дмитріевна только радовалась, видя, что онъ постоянно занятъ, что онъ усердно старается не терять времени, знакомится съ земствомъ, ходитъ на работы, читаетъ книги о сельскомъ хозяйствѣ. Но иногда по вечерамъ, когда Александръ Павловичъ приглашалъ къ чаю управляющаго, ее смущали нѣкоторыя фразы любимца.

— Наше имѣніе, Иванъ Кузьмичъ, кажется, очень немного приноситъ доходу? — спрашивалъ онъ у управляющаго.

Этотъ маленькій, сѣденькій человѣчекъ, сидя на кончикѣ стула и попивая чай съ блюдечка, замѣчалъ несмѣло и конфузливо, какъ бы извиняясь въ чемъ-то:

— Точно-съ, что мало.

— Отчего же это? Кулаками надо быть, что ли, чтобы увеличить доходы?

— То-есть-съ, не то, что… а все же, — уклончиво отвѣчалъ управляющій. — Какъ люди дѣлаютъ, такъ и мы должны бы…

— Въ плохое время крестьянъ хлѣбомъ ссудить, а потомъ заставить отработать? Да?

— Нужно-съ свои выгоды вездѣ соблюдать, — еще болѣе уклончиво произносилъ старикъ. — Какъ другіе, такъ и мы… Это-съ главное…

И, наливая снова чай на блюдечко, маленькій, сѣденькій старичокъ добавлялъ:

— Деньги тоже въ запасѣ нужно держать, чтобы не время, то-есть, были…

— Ну, денегъ-то наличныхъ у меня почти нѣтъ…

— Ахъ, Господи, — вмѣшивалась въ разговоръ Надежда Дмитріевна: — у меня деньги есть, если надо.

Управляющій переводилъ на нее улыбающійся взглядъ:

— Александру Павловичу деньги не помогутъ-съ…

— Какъ такъ?

— Вотъ-съ они нынче взяли да и бросили зря деньги на постройку дома для школы.

— Да вѣдь школа-то чуть не въ хлѣву помѣщалась! — воскликнулъ горячо Александръ Павловичъ.

— Это такъ съ, точно. Ужъ хуже нельзя-съ. Только это не наше дѣло. Это земское дѣло.

— А если земство затягивало постройку новой школы?

— Это-съ его дѣло. Школа не наша.

— Ну, чье бы это дѣло ни было, а мнѣ школа глаза намозолила, и вы бы поразспросили учителя, каково ему въ ней было жить.

— Точно-съ, что… хотя, конечно, онъ вольный человѣкъ. Не нравится, уходи.

— Уйти-то куда?

Александръ Павловичъ всталъ и заходилъ по комнатѣ.

— Эхъ, Иванъ Кузьмичъ, иногда ушелъ бы, ушелъ бы человѣкъ, да куда? Впрочемъ, не понимаете вы этого.

Иванъ Кузьмичъ обратился къ Надеждѣ Дмитріевнѣ:

— Тоже-съ вотъ больницу Александръ Павловичъ на свой счетъ строятъ.

— Да, голубчикъ вы мой, — перебила Надежда Дмитріевна: — это святое дѣло. А то вѣдь у насъ до доктора не доберешься. Да я сама была рада, когда Саша предложилъ построить пріемный покой на свой счетъ. Это христіанское дѣло.

— Это точно-съ… я только насчетъ того, что, конечно, при очень большихъ капиталахъ… только…

Онъ не кончилъ и, торопливо выпивъ чай, вдругъ вспомнилъ:

— А у насъ, какъ Александръ Павловичъ пріѣхали, такъ всѣ потравы втунѣ оставляются, порубки въ лѣсу тоже…

— Да что вы хотите, чтобы я съ нищими процессы велъ, съ бѣдняковъ рубашки снималъ? — запальчиво проговорилъ Александръ Павловичъ.

И, видя испуганное лицо старичка, засмѣялся и потрепалъ его по плечу.

— Или: «какъ люди, такъ и мы»?

Старикъ пріободрился.

— Это-съ точно… хотя, конечно, по-христіански если судить… только-съ тутъ, такъ сказать, управленіе своими имѣніями, родительское благословеніе, а не то что…

Онъ спутался, крякнулъ и добавилъ со вздохомъ:

— Если по христіанству, такъ раздай имѣніе нищимъ…

Александръ Павловичъ уже ходилъ тревожно по комнатѣ.

За нимъ съ какимъ-то смутнымъ опасеніемъ слѣдили глаза Надежды Дмитріевны. Она, казалось, хотѣла прочитать, что творится въ его душѣ. Управляющій, ободренный молчаніемъ, наливъ на блюдечко еще чаю, началъ философствовать:

— И съ мужикомъ нельзя по-христіански. Вы ему палецъ — онъ руку откуситъ. Баринъ злой — на ножахъ съ нимъ; баринъ добрый — обирай его, какъ липку.

— А мы лучше? — мелькомъ спросилъ Протасовъ.

Старикъ обидѣлся.

— Я вѣрой и правдой двадцать лѣтъ состою у васъ и у покойнаго вашего батюшки, царство ему небесное, на службѣ.

— Я не про васъ! — сквозь зубы сказалъ Александръ.

Но старикъ продолжалъ волноваться.

— На мнѣ крестъ есть. Я блюду интересы ваши, а самъ — похоронить меня нечѣмъ будетъ, если умру.

Надежда Дмитріевна замѣтила, что у старика задрожали руки, и успокоила его:

— Да развѣ мы васъ не знаемъ, Иванъ Кузьмичъ?

Александръ Павловичъ опять похлопалъ его но плечу.

— Такъ что же учите меня кулакомъ быть, если сами ничего не нажили.

— Я-съ не воръ, — замѣтилъ старикъ. — А что хозяинъ, то-есть землевладѣлецъ, долженъ блюсти свой интересъ, такъ это точно, и всегда я скажу, что христіанство тутъ не при чемъ, одна-съ мечта…

— Да, да, одна мечта, — повторилъ Александръ Павловичъ, ходя по комнатѣ.

Въ другой разъ, тоже вечеромъ, когда Иванъ Кузьмичъ уже сидѣлъ въ столовой около Надежды Дмитріевны и благодушно попивалъ чаекъ, Александръ Павловичъ вошелъ въ комнату, видимо взволнованный, и спросилъ управляющаго, садясь къ столу:

— Иванъ Кузьмичъ, кто у насъ здѣсь не изъ кулаковъ ворочаетъ дѣлами?

Иванъ Кузьмичъ немного растерялся и спросилъ:

— То-есть, это какъ, и насчетъ какого предмета изволите спрашивать, Александръ Павловичъ?

— Кто изъ нашихъ воротилъ не кулакъ, спрашиваю я васъ, — повторилъ Протасовъ.

— Да кому же-съ быть, — проговорилъ Иванъ Кузьмичъ. — Извѣстно, кулакъ — сила, и все такое у него въ рукахъ, и деньги и власть… Кому же ворочать дѣлами, какъ не имъ, если на то идутъ?

— Да отчего же другіе-то не идутъ ворочать дѣлами, не кулаки-то?

— Идутъ-съ, только силы у нихъ той нѣтъ, хитрости… Брезговаютъ тоже часто люди, а кулакъ ничѣмъ не брезговаетъ-съ, потому за свою шкуру стоитъ… гдѣ же тутъ брезговать?

Иванъ Кузьмичъ спокойно сталъ потягивать чаекъ, а Протасовъ заходилъ но комнатѣ.

— Васъ послушать, такъ честнымъ людямъ и не сломить этой силы, — сквозь зубы замѣтилъ онъ.

— Это точно-съ, — согласился Иванъ Кузьмичъ: — конечно-съ, многіе люди этимъ мечтаніямъ предавались и даже писали насчетъ этого всего: а только это все пустое. Всегда такъ было-съ и всегда такъ будетъ-съ.

— Вотъ вы какъ смотрите на дѣло! Да какъ же жить, сознавая, что подлецы всегда будутъ торжествовать? Васъ это и не тревожитъ, кажется.

Старикъ взглянулъ на него съ удивленіемъ.

— Что же-съ, я служу вѣрой и правдой, свое дѣло дѣлаю. Что же мнѣ! Я маленькій человѣкъ — меня никто но тронетъ, и я никого не трогаю…

— Да, да, — усмѣхнулся Протасовъ. — Была бы своя совѣсть чиста, а тамъ хоть трава не расти…

— Выше лба глаза не растутъ…

Подобные разговоры повторялись все чаще и чаще, и какая-то мрачная тѣнь ложилась на лицо Александра Павловича.

Какъ-то разъ вечеромъ онъ вошелъ въ столовую и засталъ Надежду Дмитріевну сидящею на диванѣ съ ворохомъ холста. Онъ присѣлъ къ ней и спросилъ, что она дѣлаетъ. Она сказала, что это рубашонки для одного новорожденнаго, котораго она будетъ крестить. Онъ спросилъ ее, что она дѣлала утромъ. Больныя бабы къ ней приходили. А потомъ? Возилась она съ дѣвочками, которыя учатся у нея вязать фуфайки и шарфы.

Многихъ она ужо научила этому дѣлу, и оно оказалось выгоднымъ.

— И такъ цѣлый день, цѣлый день полонъ заботъ, — перебилъ онъ ее: — и, главное, увѣренности, что все это нужно…

Онъ замолчалъ. Она что-то заговорила, стала разсказывать о новостяхъ дня, слышанныхъ отъ фельдшерицы и матушки-попадьи. Онъ не слушалъ ея. Наконецъ, онъ опустился на скамейку у ея ногъ, уперся локтями въ диванъ и, опустивъ на руки голову, спросилъ Надежду Дмитріевну:

— Мама, доходила ли ты когда-нибудь до отчаянія?

Она опустила шитье и повернула къ нему голову.

— До отчаянія? — переспросила она съ удивленіемъ во взглядѣ. — Нѣтъ. Ты знаешь, что я выносливый человѣкъ.

Она хотѣла взяться снова за шитье.

Онъ замѣтило тихо:

— Оставь, успѣешь. Поговоримъ. Тяжело мнѣ сегодня.

Она отложила въ сторону шитье и погладила его но головѣ, какъ ребенка.

— Что съ тобой, Шура?

— Долго разсказывать, — коротко отвѣтилъ онъ.

И, глядя ей въ лицо, сказалъ:

— Скажи, иногда ты, должно быть, глубоко презираешь меня?

— Что тебѣ пришло въ голову! — воскликнула Надежда Дмитріевна.

— Но вѣдь я самъ, я самъ презираю себя.

— Зачѣмъ ты все преувеличиваешь! Я понимаю, что ты можешь быть иногда недоволенъ собою, но это еще не значитъ презирать себя. Это недовольство — первый шагъ къ лучшему.

Онъ остановилъ ее.

— Не обманывай себя. Я уже давно пересталъ обманываться. Я не недоволенъ собою, — я презираю себя. Презираю за все и прежде всего за то, что даже это презрѣнье къ себѣ не можетъ поднять во мнѣ несуществующей энергіи, встряхнуть меня.

Онъ вдругъ всталъ съ исказившимся лицомъ, почти испытывая физическую боль.

— Нѣтъ, силъ нѣтъ даже для того, чтобы прямо, откровенно сознаться.

Онъ взялъ ея руки и поднесъ къ губамъ.

— Ты нездоровъ? — заботливо проговорила она, цѣлуя его. — Не уходи, поговоримъ…

— Нѣтъ, нѣтъ! покойной ночи!

Онъ обнялъ ее, поцѣловалъ.

— Не сердись на меня ни за что. Помнишь, я когда-то писалъ тебѣ: «если можешь простить — прости». Ну, вотъ не забудь этой мольбы, что бы со мной ни случилось…

Онъ быстро вышелъ.

Она не спала почти всю ночь, недоумѣвая, что случилось съ Александромъ. На другой день, утромъ, онъ, блѣдный, очевидно не спавшій всю ночь, стараясь скрыть свое волненіе, коротко заявилъ ей, что ему нужно съѣздить по дѣламъ въ Петербургъ. Когда онъ говорилъ ей это, онъ смотрѣлъ куда-то въ сторону и какъ-то нетерпѣливо старался уйти отъ нея. Онъ уѣхалъ, а послѣ его отъѣзда ей подали письмо отъ него. Онъ писать:

«Три года я пробовалъ переродиться. Оказывается, что это невозможно. Играть роли въ земствѣ я никогда но буду: оружія нѣтъ для борьбы. Хозяиномъ я тоже никогда не сдѣлаюсь. Тутъ надо: „какъ люди, такъ и мы“. Этого я не могу. Да, наконецъ, и можно ли хозяйничать, когда дѣла уже давно запутаны до послѣдней степени? Но это не все. Три года я обманывалъ самъ себя, игралъ роль остепеняющагося человѣка. Остепеняющійся человѣкъ, нерѣдко напивавшійся ночью до безчувствія, тайкомъ, воровски! Натуры не передѣлаешь, привычекъ не истребишь. Я уѣзжаю изъ имѣнія навсегда. Не сказалъ тебѣ, потому что ни на что порядочное, даже на честную откровенность нѣтъ силъ. Сказать тебѣ могу одно: можешь простить — прости».

Съ этой поры Александръ почти исчезъ изъ глазъ Надежды Дмитріевны. Всѣ знали, что онъ по большей части живетъ въ Петербургѣ, что онъ кутитъ, опускаясь все ниже и ниже, но Надежда Дмитріевна не могла повліять на него. Пробовала она заходить къ нему, говорить о перемѣнѣ образа жизни. Все это не вело ни къ какимъ результатамъ. Что-то мучительное отражалось на его лицѣ, когда онъ говорилъ съ нею. Было видно, что его нервы страшно расшатались. Разъ онъ окончательно раздражился во время свиданія съ ней.

— Ахъ, неужели ты не понимаешь, что мнѣ тяжело видѣть тебя? — воскликнулъ онъ, и по его лицу пробѣжала болѣзненная гримаса.

— Тяжело видѣть меня! — съ изумленіемъ проговорила она, не понимая его.

— Ну да, ну да! — запальчиво произнесъ онъ. — У каждаго еще не совсѣмъ обезумѣвшаго человѣка есть своя мучительница-совѣсть, и ея за глаза довольно, чтобы отравить жизнь, когда всѣ его поступки идутъ въ разрѣзъ съ нею, и она идетъ въ разрѣзъ со всѣми его поступками; когда въ немъ разомъ живутъ и судья, и преступникъ, оба одинаково безсильные, постыдно безсильные — судья, не могущій исправить преступника, и преступникъ, глумящійся надъ безсиліемъ судьи.

Онъ засмѣялся злымъ глухимъ смѣхомъ.

— А тебѣ хочется, чтобы у меня еще было двѣ совѣсти: одна во мнѣ самомъ, другая въ твоемъ лицѣ. Ну да, я погибаю, погибну… что же ты можешь сдѣлать для моего спасенія? Для такихъ людей, какъ я, есть одно спасеніе — самоубійство. Самъ я безсиленъ даже для этого; что же, не ты ли дашь мнѣ въ руки ножъ.

Онъ заходилъ по комнатѣ.

— Я веду разгульную жизнь. Я знаю, къ чему меня приведетъ это. Къ смерти гдѣ-нибудь подъ заборомъ. Я ненавижу эту жизнь, но остановиться не могу. Обѣщанія давалъ и сдерживалъ ихъ до первой рюмки водки. Безъ нея, безъ этой рюмки водки, я уже несчастный человѣкъ.

— А она дѣлаетъ счастливѣе? — съ горечью спросила Надежда Дмитріевна.

Онъ остановился передъ нею и заговорилъ почти сурово:

— Не думай читать наставленія. Я все самъ знаю, все передумалъ, передумываю. Ты говоришь и можешь говорить только то, что говоритъ моя совѣсть. Ты вѣдь воспитала ее. Другіе воспитали характеръ, привычки, — и предъ всѣмъ этимъ совѣсть оказалась безсильной. Зови меня, какъ хочешь, я не стану оправдываться. Если я могу сказать что-нибудь въ свою защиту, такъ только то, что я гублю одного себя…

Казалось, онъ былъ вполнѣ равнодушенъ съ своей гибели. А между тѣмъ онъ все еще дѣлалъ попытки спастись. Онъ поступалъ на службу, уѣзжалъ изъ Петербурга, исколесилъ всю Россію, и результатъ явился одинъ: пьянство и кутежи. Онъ сталъ вести, наконецъ, въ Петербургѣ бродячую жизнь по какимъ-то мелкимъ трактирамъ и веселымъ домамъ и иногда устраивалъ непріятные сюрпризы разнымъ своимъ родственникамъ, то являясь передъ ними гдѣ-нибудь на Невскомъ въ жалкой одеждѣ, то разсказывая на всѣхъ перекресткахъ про нѣкоторыхъ изъ нихъ, какъ они его обирали, какъ они живутъ, откуда у нихъ являются большія средства. Въ этихъ преслѣдованіяхъ родни стало проявляться что-то систематическое, что-то безпощадно-мстительное. Наконецъ, года черезъ четыре послѣ возращенія Александра въ Петербургъ, среди его родныхъ разнеслись слухи о выданныхъ имъ векселяхъ съ фальшивыми подписями разныхъ его родственниковъ. Эти векселя были показаны въ послѣднее время этимъ родственникамъ, и ихъ владѣлецъ грозилъ начать дѣло…

Давно уже пробила полночь, давно ушла Александра Николаевна изъ комнаты Надежды Дмитріевны, а старушка все еще не гасила лампы и думала, передумывада горькія думы. Ругаютъ вотъ всѣ Александра, а у нея болитъ за него сердце болѣе чѣмъ за самыхъ честныхъ людей, — какъ за калѣку отъ рожденія, болитъ ея сердце за него. Если бы ей удалось спасти его отъ позора, отъ ссылки спасти! Тогда она взяла бы его къ себѣ въ Чернецъ, и кончено — уже не мальчикъ онъ, перебродилось, должно-быть, все, сумѣетъ она если не исправить его, то пріютить, какъ, душевнобольного…

— А кто знаетъ, можетъ-быть, и переродится? — мелькалъ въ головѣ лучъ надежды.

VII.

Пріѣздъ Надежды Дмитріевны въ Петербургъ всегда производилъ нѣкоторый переполохъ въ извѣстномъ муравейникѣ. Разная родня Павла Петровича Протасова и даже не родня, а дѣти разныхъ крестницъ и крестниковъ самой Надежды Дмитріевны, Софьи Петровны и Евгеніи Петровны считали своимъ долгомъ забѣжать къ Надеждѣ Дмитріевнѣ и такъ, или иначе сорвать что-нибудь съ нея. Этого сорта паразиты вѣчно вертятся около богатыхъ людей, срывая съ нихъ все, что возможно, тѣми или другими путями. Назойливость нѣкоторыхъ изъ этихъ людей доходила до наглости, до вымогательства подачекъ чуть не силою и угрозами. Надежда Дмитріевна нисколько не обманывалась на ихъ счетъ и знала, что многіе изъ нихъ просто тунеядцы; тѣмъ не менѣе она помогала имъ, какъ могла, сознавая въ душѣ, что и паразитство есть несчастіе. Въ настоящій ея пріѣздъ въ Петербургъ, повторилась обычная исторія посѣщеній просителей и просительницъ, присылки трогательныхъ писемъ и слезныхъ просьбъ, но впервые все это подѣйствовало на старушку раздражающимъ образомъ. Въ ней явилось какое-то странное равнодушіе къ хныканьямъ и моленьямъ этихъ людей, такъ какъ всѣ ея думы были направлены на одинъ предметъ, — на ожиданіе того, что скажетъ ей Викторъ Павловичъ по дѣлу Александра. Она дрожала теперь надъ каждымъ грошомъ, боясь, что у нея не достанетъ средствъ дли спасенія Александра.

На другой день послѣ посѣщенія квартиры Ивана Петровича, вставъ по обыкновенію рано, она напилась чаю съ семьей покойнаго брата и вернулась въ свою комнату, чтобы взяться за вязанье. Ей не хотѣлось никуда выходить, не хотѣлось никого видѣть. Въ девять часовъ принесли письмо. Взглянувъ на конвертъ, она сейчасъ же узнала по почерку, отъ кого было это посланіе, и отложила письмо въ сторону, зная впередъ его содержаніе. Это было письмо отъ Сѣмичевой. Мать этой Сѣмичевой жила когда-то горничной въ домѣ Драгомановыхъ и съ ней случился «грѣхъ». Кто былъ виновникомъ этого грѣха — осталось неизвѣстнымъ; одни говорили, что какой-то лакей, другіе утверждали, что самъ Драгомановъ. Согрѣшившая старалась намеками поддерживать послѣднее мнѣніе, находя его выгоднымъ для себя. У этой горничной родилась дочь и окрестила ее Надежда Дмитріевна. Этого было довольно, чтобы въ теченіе сорока лѣтъ «крестную» теребили при всякомъ удобномъ случаѣ. Давно уже крестница была замужемъ за Сѣмичевымъ, какимъ-то франтоватымъ конторщикомъ на канатной фабрикѣ; давно уже у Сѣмичевой были взрослыя дѣти, а крестная все должна была платить контрибуцію. Иногда, когда крестная помогала не сразу, ей писали письма съ упреками глупыми и пошлыми, наглыми и дерзкими, что не мѣшало потомъ крестницѣ униженно цѣловать ея руки и, въ концѣ концовъ, добиваться ея помощи. И слезныя просьбы, и дерзкія приставанья вызывали въ душѣ Надежды Дмитріевны одно и то же чувство: эти люди казались ей жалкими. Теперь, получивъ это письмо, она разсердилась.

"Вотъ навязались на шею, тунеядцы, — мысленно рѣшила она и, отбросивъ нераспечатанное письмо, принялась снова за работу. — Тунеядцы? А, можетъ-быть, точно у нихъ ѣсть нечего? Виноваты они, что ли, что у нихъ такъ сложились обстоятельства, что они не могутъ сводить концовъ съ концами, не могутъ упорно бороться съ судьбой? Вонъ Александръ, — если судить его со стороны, — еще хуже ихъ, а она только и думаетъ о томъ, какъ бы спасти его; ради него гроша теперь никому не даетъ; все убить готова на его спасеніе.

Ее начинало охватывать какое-то смутное волненіе. Сколько людей осудятъ ее за это; сколько проклятій пошлется ему за то, что она все истратила на него? Какъ же быть, какъ быть? Въ передней послышался звонокъ, старушка вздохнула и тотчасъ же радостно подумала: «не Викторъ ли Павловичъ?» Въ передней раздался звонкій голосъ Ольги Протасовой. Надежда Дмитріевна поморщилась. Черезъ минуту Ольга уже была въ комнатѣ Надежды Дмитріевны. За нею шелъ какой-то бѣлокурый франтовато-одѣтый военный — писарь, какъ показалось Надеждѣ Дмитріевнѣ. Онъ ступалъ легко и осторожно, точно приплясывая или присѣдая на ходу.

— Тетя, я къ вамъ, — сказала Ольга, наклоняясь къ рукѣ Надежды Дмитріевны: — привела жениха познакомить съ вами.

Молодой франтъ съ свѣтлыми, почти бѣлыми волосами, съ блѣдными оловянными глазами, съ непріятными бѣлыми рѣсницами, со слащаво улыбающимся розовымъ лицомъ расшаркался передъ Надеждой Дмитріевной, застѣнчиво и жеманно закатывая глаза.

— Много наслышанъ-съ! — произнесъ онъ, протягивая ей руку, при чемъ онъ подалъ четыре пальца, не сгибая ихъ и не пожимая руки старухи. — Чрезвычайно лестно!

Надежду Дмитріевну немного покоробило отъ этого визита, отъ этой непрошенной поспѣшности племянницы. Тѣмъ не менѣе, она пересилила себя и пригласила посѣтителей присѣсть. Ольга затараторила:

— Онъ, тетя, у меня какъ красная дѣвушка, — робкій и конфузливый…

— Это точно-съ, отъ непривычки къ обществу, — жеманно замѣтилъ фельдшеръ, склоняя на бокъ голову. — Притомъ же эта форма унизительная и такимъ грязнымъ дѣломъ приходится заниматься…

— Ахъ, что вы глупости говорите, — оборвала его Надежда Дмитріевна. — Я сама повивальная бабка и лѣчу больныхъ. А форма — не генеральскую же форму фельдшерамъ дать.

— Конечно-съ, конечно-съ, только въ порядочномъ обществѣ конфузно, — оправдывался фельдшеръ, опять жеманно склоняя голову на бокъ и стараясь интересничать.

— Вотъ наши родные и на порогъ его не пустятъ, — воскликнула Ольга.

— Да что вамъ у нихъ и дѣлать? — перебила ее Надежда Дмитріевна. — У каждаго долженъ быть подходящій кругъ знакомства. Не въ свои сани не садись…

Ольга, осматривая зоркими глазами комнату, увидала письмо на столѣ и вспыхнула, подстрекаемая любопытствомъ узнать, отъ кого оно. Она знала, что тетку осаждаютъ со всѣхъ сторонъ просьбами.

— Тетя, а вы вѣрно не видали, тутъ письмо къ вамъ, — проговорила она, взявъ конвертъ со стола.

— Нѣтъ, видѣла, — отвѣтила старуха.

— Навѣрно просьба какая-нибудь! — воскликнула Ольга.

— Слышалъ-съ, что много благодѣтельствуете, — вставилъ любезно свое слово фельдшеръ.

— Не изъ чего много благодѣтельствовать, — коротко отрѣзала Надежда Дмитріевна.

— Ахъ, тетя, что вы! Всѣ же знаютъ, что вы все раздаете! — горячо произнесла Ольга Протасова. — Какіе-нибудь Сѣмичевы и тѣ рвутъ съ васъ.

Старуху передернуло, и она почти грубо сказала:

— Какъ это они рвутъ съ меня, когда я вотъ даже ихъ писемъ не читаю?

— Ахъ, такъ это отъ нихъ? Я такъ и думала! — въ волненіи произнесла Ольга и загорячилась. — Вотъ нахалы-то! Самъ франтитъ, по театрамъ ѣздитъ, въ клубѣ актерствуетъ, жена рядится, дочери на сценѣ въ циркѣ…

Надежда Дмитріевна опять оборвала ее:

— Да что ты мнѣ разсказываешь про нихъ? Мнѣ-то что за дѣло, какъ вы всѣ здѣсь живете? Послушать васъ всѣхъ порознь, въ грязи другъ друга выкупаете да дегтемъ вымажете.

Фельдшеръ деликатно согласился, закативъ глаза:

— Это-съ точно, въ Петербургѣ злословіе, можно сказать, страшное!

— А вотъ вы ее и отучайте отъ этого, когда женитесь, — сухо сказала Надежда Дмитріевна.

И прибавила:

— Когда свадьба?

— Тетя, милая, развѣ мы можемъ опредѣлить! — воскликнула Ольга плаксивымъ голосомъ. — Нужно же приготовиться. Ничего у меня нѣтъ. Мы и пришли вотъ къ вамъ просить…

Фельдшеръ опустилъ скромно глаза.

— Я теперь почти ничего не могу дать, — въ волненіи и замѣшательствѣ сказала старуха. — У меня тутъ дѣла. Но, конечно, я похлопочу.

— Ахъ, тетя, знаю я, знаю, вы все теперь объ Александрѣ, — воскликнула Ольга Протасова.

— Ну, это не твое дѣло! — перебила ее Надежда Дмитріевна.

— Нѣтъ, тетя, нѣтъ! — запальчиво, визгливымъ тономъ, воскликнула Ольга. — Дайте мнѣ высказать, ужъ если я начала! Александръ тысячи просадилъ, на вѣтеръ все расшвырялъ, а объ немъ заботятся. Я же, не покладая рукъ, шила, всю молодость мою убила, красныхъ дней не видала, а что мнѣ въ награду? Отказъ одинъ. Одни говорятъ: «не смѣй выходить замужъ», потому что имъ стыдно фельдшера въ родню взять. Другіе говорятъ: «мы помочь не можемъ», потому что для негодяевъ всегда деньги найдутся, а для честной дѣвушки…

Старуха, задыхаясь отъ волненія, проговорила:

— Ты что же ссориться со мной пришла?

Фельдшеръ испугался и обратился къ своей невѣстѣ:

— Перестаньте-съ, тетенька сердится… Она въ правѣ сердиться… Все же преклонныя лѣта…

— Нѣтъ, ужъ ты меня не останавливай! — крикнула Ольга, вся багровая отъ злости. — Я правду люблю. Я сама все потеряю, а правду выскажу. Моего отца никто не спасалъ, когда онъ погибалъ. А отецъ не одинъ былъ, у него жена была, дѣти были. Ну, его оставили погибать за грѣхи. А насъ-то за что губили? Мы чѣмъ виноваты были? Почему намъ въ помощи отказываютъ? Или на Невскій мнѣ надо идти, самой себя потерять, послѣдней побродяжкой сдѣлаться…

Фельдшеръ расчувствовался. Онъ, повидимому, былъ вообще изъ чувствительныхъ.

— Это точно-съ, можно сказать, убійственная судьба, — проговорилъ онъ со вздохомъ и неторопливо, вкрадчивымъ тономъ, сталъ разъяснять. — Положимъ, Ольга Ивановна на благороднаго человѣка напали, такъ какъ я не изъ интереса, хотя, конечно, сами Иванъ Петровичъ много мнѣ говорили о родныхъ…

Онъ перевелъ духъ, окончательно запутавшись въ объясненіяхъ.

— Да ждите помощи отъ нашихъ родныхъ! — воскликнула Ольга.

— Это вы напрасно-съ, Ольга Иванова, — остановилъ онъ ее, и это лицо вербнаго херувима приняло нѣсколько обиженное и въ то же время нахальное выраженіе. — Вотъ папаша еще допрежь того, какъ мы съ вами познакомились, не разъ всѣмъ и каждому говорилъ, что за вами дадутъ приданое. Да иначе-съ и невозможно никакъ. Я, вы знаете, человѣкъ бѣдный и льщусь, чтобы моя жена что-нибудь имѣла. А тетеньку вы тоже напрасно сердито, потому у нихъ сердце есть, и не захотятъ онѣ вашей погибели, такъ какъ, значитъ, ваше такое положеніе, что вамъ не токмо родные, а чужіе изъ одного состраданія содѣйствовать должны. Не въ воду же вамъ въ самомъ дѣлѣ броситься, если я, какъ человѣкъ бѣдный, буду не въ состояніи никакого конфорту и привилегіи вамъ предоставить. А вѣдь ужъ если не я, такъ другой и подавно васъ теперь не возьметъ въ настоящемъ вашемъ видѣ.

И еще наглѣе онъ спросилъ свою невѣсту:

— Тетенька, конечно, извѣстны насчетъ всего касательно васъ.

— Скроешь что-нибудь у насъ! — раздражительно проговорила Ольга, отвернувшись въ сторону.

— Зачѣмъ же-съ скрывать? Это только подвигнуть можетъ дѣло, — произнесъ фельдшеръ, жеманно пожимая плечами и опять закатывая свои блѣдные оловянные глазки. — Сдѣланнаго теперь не воротишь, и нужно только кониромисъ сдѣлать, такъ сказать, грѣхъ загладить вашъ…

Надежда Дмитріевна не пробовала даже прерывать нотокъ визгливыхъ возгласовъ Ольги и сладкаго краснорѣчія херувима-фельдшера.

Она сознавала, что она можетъ прервать эти разсужденія, выбросивъ племянницѣ пятьсотъ или тысячу рублей, но ее охватывала одна мысль: «а если недостанетъ на спасеніе Александра?» И въ то же время ей было точно стыдно, что она не рѣшается бросить подачку этой крикливой и наглой родственницѣ, этому неповинному и глуповатому на видъ, но ловкому плуту. Поднималась въ головѣ и еще одна мысль — мысль о томъ, что всѣ обвинятъ ее, старуху, если она не поможетъ этой павшей дѣвушкѣ, отдавъ все за Александра — и будутъ нравы, такъ какъ она отдала все за спасеніе «негодяя», а пожалѣла дать этой, въ сущности ни въ чемъ неповинной и только несчастной, дѣвушкѣ.

Надежда Дмитріевна что-то хотѣла сказать, какъ вдругъ раздался рѣзкій звонокъ въ передней. Она сразу узнала по звонку, кто звонитъ, и торопливо поднялась съ мѣста.

— Это ко мнѣ… это Викторъ Павловичъ, — быстро заговорила она. — Ступайте! Я буду хлопотать. Не безпокойтесь…

Молодые люди бросились къ ея рукѣ.

Она нетерпѣливо повторила:

— Хорошо! хорошо! Ступайте!

И, уже не помня ничего, поспѣшно шла впереди ихъ въ переднюю.

— Ко мнѣ, ко мнѣ! — говорила она съ порога, завидѣвъ Истомина. — Ну, такъ? что?..

Она даже не поздоровалась съ нимъ, какъ слѣдуетъ. Онъ вошелъ въ комнату, заперъ дверь, пожалъ руку старушкѣ и проговорилъ:

— Шантажъ!

Она опустилась на кресло, чувствуя, что ея ноги дрожатъ. Истоминъ вынулъ портсигаръ, взялъ папироску, зажегъ спичку, закурилъ и сѣлъ противъ старушки.

— Слушайте!

Онъ попросилъ позволенія разстегнуть свой генеральскій сюртукъ, усѣлся поудобнѣе и началъ съ улыбкой, немного самодовольнымъ тономъ:

— Я положительно открылъ въ себѣ на этомъ дѣлѣ способности хорошаго сыщика. Дорылся до самой сущности въ какой-нибудь часъ времени.

— Хорошо, хорошо, голубчикъ, — перебила она его: — суть-то, суть-то говорите.

— Надо все по порядку, — проговорилъ онъ. — Вчера же я послалъ за кредиторомъ Александра, господиномъ Герзоновымъ.

— Александра-то видѣли? — перебила она.

— Зачѣмъ? Это значило бы портить дѣло. Я призвалъ кредитора и спросилъ о цифрѣ долга. Онъ отвѣтилъ сначала уклончиво. Тогда я сказалъ равнодушнымъ тономъ, что во всякомъ случаѣ долговъ за Александра никто платить не будетъ, и что я пригласилъ его для того, чтобы предостеречь отъ дальнѣйшихъ ссудъ Александру. Онъ усмѣхнулся и объявилъ, что онъ больше и не даетъ ему, но что, вѣроятно, родные отдадутъ то, что Александръ уже задолжалъ. Я выразилъ свое удивленіе: «Съ какой стати станутъ они платить?» «Бланковыя надписи имѣются», — отвѣтилъ онъ. «Поддѣльныя», — сказалъ я. «Можетъ-быть», — равнодушно отвѣтилъ онъ. Тутъ-то ужъ я и началъ пытку.

Онъ всталъ и молодцовато заходилъ но комнатѣ, заложивъ руки въ карманы панталонъ и постукивая шпорами, веселый и самодовольный.

— Суть вотъ въ чемъ, насколько я понялъ, — продолжалъ онъ разсказывать, — Когда Александръ промоталъ все, у него осталось нѣсколько тысячъ долгу; конечно, получить этотъ долгъ по векселямъ уже не было никакой возможностіі его кредиторамъ. Одинъ изъ нихъ не то еврей, но то армянинъ, не то полякъ, нашелся. Онъ скупилъ всѣ ничего по стоющіе векселя, попросилъ Александра переписать ихъ и даже пообѣщалъ дать еще сколько-то денегъ, если явятся векселя съ бланками нѣкоторыхъ изъ его родныхъ.

Надежда Дмитріевна горько усмѣхнулась:

— Думалъ, вѣрно, что тѣ не дадутъ погибнуть Александру, хоть ради семейной чести…

— Мнѣ, кажется, расчетъ былъ вѣрнѣе, — замѣтилъ Истоминъ. — Этотъ господинъ Герзоновъ, насколько я могъ выпытать, надѣялся на другое. Александръ ни отъ кого не скрывалъ, что родные обирали его въ лучшіе дни его жизни. Онъ показывалъ даже письма, гдѣ эти родные просили у него взаймы или благодарили за присланныя деньги. У него есть кое-какія расписки на клочкахъ бумаги, чуть ли даже не просроченные векселя. Господинъ Герзоновъ разсчиталъ, что въ случаѣ суда Александръ разскажетъ о своей прошлой жизни и можетъ скомпрометировать десятки своихъ родныхъ. Значитъ, въ интересѣ этихъ лицъ — не допуститъ дѣло до суда и уплатить прямо долги…

— Что же онъ медлитъ? Я не понимаю, — глухо сказала Надежда Дмитріевна.

— Ну, подать ко взысканію векселя было не расчетъ. Тогда дѣло могло и проиграться. Надо было запугать родственниковъ до суда.

Онъ остановился въ раздумьи.

— Одного я не понимаю, почему Александръ еще не прибѣгнулъ до сихъ поръ къ этому запугиванію…

— Ахъ, Господи, этого еще недоставало, чтобы Александръ шантажистомъ сдѣлался! Надо Бога благодарить, что я во-время все узнала, — воскликнула Надежда Дмитріевна. — Главное-то, главное-то скажите: сколько нужно, чтобы все кончить.

Викторъ Павловичъ сталъ совершенно серьезенъ. Что-то сильно теперь озабачивало его. Онъ мелькомъ сказалъ, что всего нужно тысячъ десять, и тотчасъ же прибавилъ:

— Но дѣло не въ этомъ! Подождите!

— Чего ждать? — спросила Надежда Дмитріевна.

Онъ остановилъ ее движеніемъ руки и серьезно, почти строго заговорилъ:

— Положимъ, вы выкините эти деньги на вѣтеръ…

Она сдѣлала нетерпѣливое движеніе.

— Положимъ, вы получите всѣ векселя. Но кто вамъ поручится, что Александръ не выдастъ новыхъ векселей? Компрометирующія его родныхъ письма и расписки останутся у него. Что если онъ поддѣлаетъ новые векселя ради одного этого? Да и вообще, если даже взять у него эти письма, то онъ не лишится возможности поддѣлывать векселя. Оставить одну, двѣ расписки — и довольно…

Надеждѣ Дмитріевнѣ даже жутко стало.

Истоминъ продолжалъ:

— Первая же удачная попытка шантажа подтолкнетъ этихъ господъ дѣйствовать еще смѣлѣе. Заплатили разъ, заплатятъ и въ другой. Вѣдь ихъ не увѣришь, что второй разъ некому будетъ платить, что у васъ нѣтъ еще шальныхъ десятковъ тысячъ…

Онъ началъ ей объяснять серьезно и логично, что платить не слѣдуетъ, что она не спасетъ, а погубитъ Александра. Пусть онъ посидитъ на скамьѣ подсудимыхъ. Не на каторгу его сошлютъ. Лишатъ въ крайнемъ случаѣ извѣстныхъ правъ, вышлютъ, — тогда ему можно помогать изъ этихъ же денегъ. Правда, онъ скомпрометируетъ родныхъ, но и по дѣломъ имъ, если они обирали его. Вообще же, право, это никого не взволнуетъ особенно. Судъ спасетъ ей деньги, а Александру отрѣжетъ возможность выдавать новые векселя. Наконецъ, ему, Истомину, кажется, во всякомъ случаѣ, что ей необходимо предварительно повидаться съ Александромъ, узнать лично отъ него, нѣтъ ли у него еще векселей, сказать ему, что второй разъ за него никто и гроша не заплатитъ.

Она слушала молча, опустившись въ кресло съ понурой головой, какъ бы подавленная тяжелымъ гнетомъ. Она не могла собраться съ мыслями. Онѣ хаотически проносились въ ея головѣ, отрывками, не связанными между собою: «Объясняться съ нимъ, да никогда онъ не согласится взять отъ нея денегъ… Протащить сначала по грязи, опозорить, а потомъ давать подачки… Опять къ шантажистамъ въ руки попадетъ и начнетъ поддѣлывать векселя… А отчего же онъ не угрожаетъ роднымъ теперь, не пристращиваетъ ихъ?.. На вѣтеръ бросить деньги и пользы не принести»… Ей казалось, что у нея мутится умъ. Истоминъ взглянулъ на нее и почти испугался — такъ растерянно смотрѣла она.

— Такъ какъ же? — спросилъ онъ, дотрагиваясь до ея руки.

Она вздрогнула и какъ бы очнулась. Внезапно всѣ ея сомнѣнія разсѣялись. Рѣшеніе созрѣло сразу.

— Что сдѣлалъ бы онъ, если бы эти деньги были у него? — вдругъ рѣшительно спросила она, поднимаясь съ мѣста.

Истоминъ пожалъ плечами.

— Не знаю! Прокутилъ бы…

— Заплатилъ бы долги, — рѣзко отвѣтила она. — Это его деньги, и онъ — онъ, а не я — заплатитъ долги.

— Но… — началъ Истоминъ.

— Довольно, — оборвала она его разомъ. — Что будетъ дальше — Божья воля. Я отдаю за него деньги его отца — его деньги, а что выйдетъ, какъ будутъ судить меня за это…

Она махнула рукой и пошла къ комоду доставать деньги.

VIII.

Въ самомъ захолустномъ уголкѣ Измайловскаго полка, въ большомъ каменномъ домѣ, набитомъ сплошь разнымъ мастеровымъ и фабричнымъ людомъ, въ квартирѣ, разбитой на углы и каморки, отдаваемыя отъ жильцовъ разной бѣднотѣ, помѣсячно и поденно или, вѣрнѣе, понощно, — одна изъ каморокъ занималась почти въ теченіе двухъ лѣтъ «писателемъ». Домъ былъ некрашенный, грязный; въ уличномъ его фасадѣ помѣщались закусочная и питейное заведеніе, слесарная мастерская и лавчонка сапожника; надворный флигель весь сплошь былъ занятъ внизу плотниками, а вверху — людьми, промышляющими отдачею угловъ. Чтобы добраться до каморки «писателя», нужно было пройти длинный и узкій дворъ, подняться по высокой лѣстницѣ, вѣчно грязной и пропитанной міазмами, до четвертаго этажа, потомъ свернуть въ темный коридоръ, въ концѣ котораго можно было нащупать дверь, ведущую въ отдѣльную каморку. Длинная, узкая, почти пустая, эта каморка съ желѣзной кроватью, съ простымъ столомъ и двумя-тремя поломанными стульями была хуже всякаго каземата. На облупившейся штукатуркѣ стѣнъ появлялись здѣсь иногда пятна сырости, порой виднѣлись узоры плѣсени, походившіе на грибы; единственное окно съ разбитыми и склеенными замазкой стеклами въ зимнее время было постоянно покрыто прихотливыми узорами, выведенными, какъ тонкое кружево, морозомъ и не дававшими возможности взглянуть на дворъ. Единственное достоинство этой кануры, особенно цѣнимое «писателемъ», заключалось въ томъ, что эта комната была «особнякомъ». Во всѣ остальныя каморки квартиры можно было проникнуть только черезъ кухню и другія комнаты квартирохозяевъ, чрезъ «углы» разныхъ постояльцевъ, а эта комнатка какъ бы но зависѣла ни отъ кого, точно отдавалась не отъ жильцовъ, а отъ хозяина дома. «Писатель» именно за это и остановился на ней, при наймѣ себѣ помѣщенія. Онъ вообще дичился людей. Эта была дикость затравленнаго звѣря и при томъ звѣря смирнаго, безсильнаго, добраго. Казалось, онъ совѣстился людей, робѣлъ передъ ними, сознавая, что онъ хуже ихъ всѣхъ. Именно вслѣдствіе того, что онъ дичился людей, здѣсь всѣ быстро обратили на него вниманіе. Эта привычка ходить но улицѣ, какъ-то бочкомъ, точно на цыпочкахъ, прижимаясь къ стѣнамъ домовъ, обходя всѣхъ и каждаго, это желаніе проскользнуть мимо никѣмъ не замѣченнымъ, опустивъ голову, смотря куда-то въ сторону, чтобы избѣжать встрѣчи съ чужими взглядами, наконецъ, эта улыбочка — растерянная, какъ бы извиняющаяся, немного тупая, появляющаяся на лицѣ при случайныхъ столкновеніяхъ съ людьми, маскирующая смущеніе, стыдъ, слезы, — все это но могло не обратить на него вниманія.

— Это что за блаженный? — спрашивали люди при первой встрѣчѣ съ нимъ.

Отвѣта сначала не было, и за нимъ стали слѣдить, что онъ дѣлаетъ, какъ живетъ, чѣмъ существуетъ.

— Пишетъ все, — сообщилъ, наконецъ, кто-то.

Всѣ рѣшили, что, значитъ, это писатель.

Потамъ, мало-по-малу, съ нимъ познакомились всѣ жильцы, дома, всѣ ближайшіе сосѣди изъ мѣстной бѣдноты; — одни за то, что онъ умный и образованный человѣкъ; другіе за то, что онъ привѣтливъ и смиренъ; третьи, что съ нимъ можно компанію вести, когда есть деньги у него или у ведущаго съ нимъ компанію, такъ какъ онъ любилъ выпить и пилъ много, улыбаясь еще плачевнѣе и обнимаясь со всѣми но-братски въ пьяномъ видѣ. Несмотря на то, что мало-по-малу, всѣ убѣдились въ его способности дать умный совѣтъ, написать дѣльное письмо или слезное прошенія, обучить ребятишекъ грамотѣ и ариѳметикѣ, несмотря на то, что онъ объяснилъ всѣмъ, что онъ но писатель, а переписчикъ и переводчикъ разныхъ дѣловыхъ бумагъ на иностранные языки, бумагъ, добываемыхъ имъ изъ разныхъ «конторъ переводовъ и объявленій», — за нимъ упрочились названія и «блаженнаго», и «писателя». Всѣ видѣли, что онъ неустанно проводитъ дни и ночи надъ перепискою и переводами дѣловыхъ бумаги; всѣ знали, что онъ за этотъ неусыпный трудъ получаетъ гроши, всѣ знали, что онъ учитъ чуть не даромъ трехъ-четырехъ мальчугановъ; всѣмъ было извѣстно, что онъ не воръ, что онъ мухи не обидитъ, что, напротивъ того, всякій сто можетъ обидѣть, и потому этотъ бѣдный людъ считалъ его хорошимъ человѣкомъ, душой-человѣкомъ, не ставя ему въ грѣхъ ни его тихаго пьянства, ни его близости съ разными падшими созданіями среди населенія большого дома и его окрестностей. Послѣ каждой экскурсіи въ вертепы пьянства и разврата, самъ писатель только становился еще приниженнѣе, еще пугливѣе, еще смущеннѣе, точно сознавая, что онъ не достоинъ смотрѣть въ глаза людямъ, смотрѣть на свѣтъ,

Въ тотъ морозный зимній день, когда Викторъ Павловичъ Истоминъ рѣшилъ съ Надеждой Дмитріевной, какъ поступить по дѣлу подложныхъ векселей, писатель съ самаго ранняго утра былъ въ сильно возбужденномъ состояніи. У него была спѣшная работа — переписка набѣло написаннаго по-французски отчета международному конгрессу о промышленной дѣятельности въ Россіи. Работа была не только срочная, но и требовала особеннаго вниманія, такъ какъ авторъ отчета писалъ довольно нечетко и небрежно, иногда дѣлая описки въ французскихъ словахъ. Списывая его рукопись, нужно было ее исправлять. Тѣмъ по менѣе, писатель нерѣдко прерывалъ работу да полусловѣ, вставалъ изъ-за стола, набивалъ тутъ же гильзу остатками почти чернаго табаку, затыкалъ папироску ватой, закуривалъ ее и ходилъ взадъ и впередъ по своей длинной, узенькой каморкѣ. Онъ былъ одѣтъ почти по-лѣтнему. Брюки, жилетъ и пиджакъ, когда-то сѣрые, теперь испещренные пятнами всѣхъ цвѣтовъ, были мѣстами порваны и заплатаны. Заношенная сорочка была тоже стара, и на воротничкѣ и манжетахъ виднѣлись бахромки обтрепавшагося полотна. Только, какъ яркое пятно на рубашкѣ, бросался въ глаза свѣтло-серизовый галстучекъ, повязанный бантомъ спереди, — даръ одной изъ тѣхъ жалкихъ падшихъ женщинъ, которыя относились къ «блаженному» съ такимъ же точно благодушіемъ, какъ и вся остальная, знавшая его, бѣднота. Фигура его была поистинѣ жалка: довольно высокій, онъ былъ страшно худъ и часто горбился; гладко выбритое лицо было землисто-желтаго цвѣта, съ осунувшимися щеками, съ ямками на вискахъ; его голова не была лысою, но она производила непріятное впечатлѣніе облѣзлой кожи, покрытое мѣстами клочьями тонкихъ, прямыхъ, больныхъ бѣлокурыхъ волосъ, только его голубые, уже нѣсколько выцвѣтшіе глаза иногда производили пріятное впечатлѣніе своимъ кроткимъ добродушіемъ, своей тихою грустью. Затягиваясь папироской и ходя по комнатѣ, онъ разсуждалъ почти вслухъ, возбужденный, какъ никогда.

— Когда же это кончится? когда? Неужели Герзоновъ и теперь не предъявитъ векселей? Душу всю вымоталъ изъ меня. Кажется, могъ понять изъ вчерашняго объясненія, что на шантажъ я не пойду, запугиваніями вымогать деньги у подлецовъ не стану. И, какъ онъ могъ подумать, что я пойду на это?..

И тутъ же, усмѣхнувшись горькой улыбкой, онъ добавилъ:

— А отчего же не подумать? Хуже-то развѣ я не могу пасть, чѣмъ палъ? И могъ же я поддаться на эту удочку? Выдалъ векселя съ подложными надписями и не сообразилъ, для чего ихъ берутъ! Изъ участія ко мнѣ, что ли, дали мнѣ лишнюю сотню рублей за эти ничего не стоящія бумажки? Умишка послѣдній пропилъ. Наслаждался мыслью, что потащатъ меня въ судъ, и тамъ я хоть разъ отведу душу, разскажу публично свою исторію — исторію этихъ щеголей, этихъ свѣтскихъ модниковъ…

Онъ швырнулъ папиросу.

— Очень нужно Грезонову это! Ему нужно, чтобы я роднымъ пригрозилъ разоблаченіемъ разной грязи, запугалъ ихъ и заставилъ заплатить за меня долги. Нѣтъ, этого не дождаться ему…

По его лицу скользнула своеобразная усмѣшка — жалкая, растерянная, туповатая.

— Не дождаться, да, да, это такъ… Глупецъ онъ… Вчера чуть не съ кулаками полѣзъ на меня, когда я наотрѣзъ сказалъ, что на шантажъ не пойду. Ну-ка, вывернись теперь. Волей-неволей въ судъ потащишь…

Онъ подмигнулъ глазомъ, точно поддразнивая кого-то, и потеръ рука объ руку.

— На судѣ вотъ все разскажу. Есть, что разсказать. Документы есть…

Онъ засмѣялся и, присѣвъ на кровать, торопливо досталъ изъ бокового кармана пачку записочекъ, завернутую въ грязную обтрепавшуюся бумагу.

— Вотъ они — документы! — проговорилъ онъ съ дѣтски-радостнымъ видомъ, похлапывая рукой по этой пачкѣ. — «Другъ Александръ, ты много обязалъ бы меня, выручивъ изъ бѣды, присылкою этихъ несчастныхъ трехъ тысячъ», — началъ онъ цитировать наизусть изъ одного письма и тотчасъ же оборвалъ рѣчь.

Его лицо омрачилось, приняло какое-то мучительное выраженіе. Онъ брезгливо отбросилъ пачку писемъ на постель.

— Нѣтъ, нѣть, и это не тѣшитъ теперь! Что мнѣ въ томъ, что оболью ихъ грязью? — заговорилъ онъ, опять заходивъ по комнатѣ. — Тѣшило это сначала, жилъ этимъ, а теперь… Суда, суда я надъ собой хочу, чтобы меня раздавили, какъ собаку, лишили всѣхъ правъ, сослали, похоронили. Такъ жить больше нельзя, а покончить самому съ собой силъ нѣтъ. Да никогда ихъ и не было.

Онъ снова сѣлъ на постель, уперся локтями въ колѣни, опустилъ на руки голову и задумался.

— А тамъ, въ Сибири, послѣ осужденія, явятся силы? Людей тамъ погибшихъ нѣтъ, что ли? Кабаковъ нѣтъ, развѣ? Любовь къ какому-нибудь дѣлу, можетъ-быть, съ неба ниспадетъ въ душу? Нѣтъ, нѣтъ, и тамъ будетъ то же. Въ одиночное заключеніе нужно бы меня замереть, въ Сибирь на каторгу сослать. Вотъ что нужно для исправленія…

Онъ стиснулъ, почти въ ярости, зубы и сжалъ кулаки.

— О, хоть бы кто-нибудь растопталъ, какъ послѣднюю гадину! — воскликнулъ онъ въ бѣшенствѣ, ударяя себя кулакомъ въ лобъ.

И снова, съ выраженіемъ какой-то тупости, поникнувъ головой, разставивъ ноги, опустивъ руки, онъ впалъ въ неопредѣленное раздумье, какъ бы охваченный сномъ съ открытыми глазами. Прошло такъ минутъ съ десять. Его начинала томить жажда, въ горлѣ сохло, губы стягивало.

— Дописать надо скорѣе, дописать… деньги получить, — прошепталъ онъ.

Онъ поднялся, какъ разбитый, съ постели и, немного сгорбившись, побрелъ къ столу. Въ эту минуту ему можно было дать лѣтъ пятьдесятъ, такъ онъ былъ разслабленъ, хилъ, измятъ. Онъ сѣлъ къ столу, совсѣмъ согнувъ спину, и сталъ писать, выводя красивымъ почеркомъ французскія буквы. Работалъ теперь онъ упорно, ровно, не отдыхая, какъ машина, не перемѣняя даже позы. Переписка уже приходила къ концу, и его лицо начало озаряться усмѣшкою: онъ уже видѣлъ близость окончанія работы и полученія денегъ. Наконецъ, послѣднія буквы были выведены, онъ отложилъ перо въ сторону, потянулся и засмѣялся.

— Еще поживемъ сегодня!

Онъ лукаво подмигнулъ однимъ глазомъ, потирая руки.

— А, кажется, морозитъ… Какъ бы не простудиться… не повредить драгоцѣнному здоровью… хе-хе-хе!

Онъ заторопился, началъ свертывать переписку, подошелъ къ кровати, снялъ лежащее на ней, вмѣсто одѣяла, легкое пальто, потомъ взялъ съ гвоздя красный вязаный изъ шерсти шарфъ, — подарокъ одной изъ легкихъ дѣвицъ, — и сталъ обматывать имъ шею. Въ нѣсколько минутъ онъ уже былъ готовъ, чтобы нести рукопись. Онъ вышелъ изъ комнаты и направился по коридору къ выходу. Выйдя съ лѣстницы во дворъ, онъ тотчасъ же съежился отъ холода или просто но привычкѣ и засѣменилъ ногами, пробираясь стороною, около стѣны. У воротъ дома его окликнула румяная, разбитная бабенка съ корзиной съ яйцами за спиной.

— Лександра Павловичъ, куда?

— Работу несу, Степанида Степановна, за деньгами, отвѣтилъ онъ, конфузливо улыбаясь.

— Значитъ, съ тебя спрыски, — сказала она, показывая бѣлые зубы. — Не застудись только. Морозъ-то во всѣ щели дуетъ.

— Ничего, — отвѣтилъ онъ, торопливо проскальзывая мимо съ потупленными глазами и сконфуженнымъ видомъ.

Морозъ былъ, дѣйствительно, довольно сильный; но Александръ Павловичъ, казалось, не замѣчалъ его и почти бѣгомъ бѣжалъ къ своей цѣли. Надо было не опоздать, чтобы получить четыре рубля. Эти четыре рубля теперь были его единственною мыслью, цѣлью, радостью. Получитъ онъ ихъ — и согрѣется. Надо купить водочки, колбасы, хлѣба, Степанидѣ Степановнѣ орѣховъ прихватить. Славная бабенка! Загуляла въ Питерѣ. Что-жъ, тоже жизнь тяжелая. Хочется душу отвести. Всѣмъ не сладко живется…

Уже совсѣмъ смерклось, когда онъ вернулся домой съ кое-какими покупками. Теперь улыбка уже не сходила съ его лица. Въ манерахъ было что-то суетливое. Онъ, не снявъ даже пальто, сталъ растапливать въ своей конурѣ печку, бросивъ купленную провизію на столъ. Минутъ черезъ пять, его комната озарилась свѣтомъ убогой лампы и отблескомъ горящихъ въ печкѣ дровъ. Хлопоча въ комнатѣ, онъ раза два забѣжалъ на кухню къ хозяевамъ квартиры, перекинулся кое съ кѣмъ изъ жильцовъ двумя-тремя фразами. Хозяйка квартиры, толстая мѣщанка лѣтъ пятидесяти, шутила съ нимъ, поставивъ для него самоваръ:

— Чѣмъ угощать-то будешь? гостей-то много ли наприглашалъ?

— Много не много, а тоже придутъ. У насъ не красна изба углами, а красна пирогами, — отшучивался онъ.

— Что говорить, каждую копеечку ребромъ ставишь.

Черезъ нѣсколько минутъ, въ его комнатъ уже пили чай, водку, пиво и закусывали двое какихъ-то рабочихъ, хозяйка съ мужемъ и бойкая продавщица яицъ. Говоръ и смѣхъ, шутки и любезности росли по мѣрѣ того, какъ выпивалась водка и пиво. Александръ Павловичъ даже раскраснѣлся слегка, пріободрился, изрѣдка подталкивая локтемъ Степаниду Степановну, на что та только скалила ровные бѣлые зубы, погрызывая ими орѣхи.

Повидимому, они вполнѣ понимали другъ друга.

Веселье было въ полномъ разгарѣ, когда на порогѣ неожиданно появился новый непрошенный гость. Высокій и плотный, съ рѣзко очерченной физіономіей восточнаго человѣка, онъ въ теплой скунсовой шубѣ остановился на порогѣ, немного удивленный неожиданной картиной веселья. Александръ Павловичъ замѣтилъ его и сразу какъ бы отрезвѣлъ. Онъ пошелъ къ нему навстрѣчу и рѣзко спросилъ:

— Вы еще зачѣмъ здѣсь? Что вамъ отъ меня надо? Еще пришли мучить?

— И что вы кричите? — проговорилъ смущенно новопришедшій. — Вовсе кричать нечего. У насъ же дѣла.

— Никакихъ у насъ дѣлъ съ вами нѣтъ. Векселя у васъ мои. Ну, и убирайтесь съ ними, подавайте ихъ ко взысканію!

Герзоновъ немного смутился, стѣсняясь говорить о дѣлахъ при этой компаніи, осматривавшей его съ ногъ до головы.

— А мнѣ же надо съ глазу на глазъ поговорить съ вами, — сказалъ онъ, пятясь къ выходу. — И дѣло такое серьезное! Выйдите на минуту сюда, — прибавилъ онъ, выходя въ коридоръ.

— Чего вамъ? — спросилъ Протасовъ, выходя за нимъ. — Опять хотите принудить меня къ шантажу? Думаете, я подгулялъ, такъ соглашусь. Ахъ, вы…

— И зачѣмъ такъ кричать, — остановилъ его Герзоновъ. — И вовсе кричать не надо! Какой тутъ шантажъ? Что вы мнѣ говорите о шантажѣ? За васъ такъ хотятъ заплатить долги безъ всякаго шантажа, и для этого нужно, чтобы вы завтра были утромъ у меня и къ двѣнадцати часамъ. Заплатятъ только при васъ.

— Заплатятъ? Долги заплатятъ? — почти безсмысленно бормоталъ ошеломленный Александръ Павловичъ, ничего не понимая. — Кто?

— И завтра все узнаете. Но будьте же у меня и ровно къ двѣнадцати часамъ. Я надѣюсь, что вы будете, и это дѣло мы кончимъ…

Герзоновъ пошелъ но коридору къ выходу, тяжело ступая и шаркая высокими теплыми калошами. Александръ Павловичъ стоялъ, прислонясь къ стѣнѣ, какъ пришибленный:

«Платятъ долги? Кто платитъ? Ахъ, не все ли равно. Дѣло въ томъ, что платятъ. Не разскажетъ онъ публично на судѣ, какъ и кто довелъ его до настоящаго положенія… Не то, не то! Это ему не нужно теперь… Прежде онъ этого жаждалъ… Нѣтъ, но не осудятъ, не сошлютъ его. Вотъ что важно. Жить онъ будетъ здѣсь, какъ жилъ. Проклятые, проклятые!»

Всѣ эти мысли хаотически, какъ ураганъ, проносились въ его головѣ, и а лицо улыбалось жалкой тупой улыбкой.

— Александръ Павловичъ, чего заснулъ! — раздался крикъ изъ его комнаты.

Онъ очнулся, отдѣлился отъ стѣны коридора и, пошатываясь, вошелъ въ комнату.

— Гостя-то проводилъ?

Александръ Павловичъ кивнулъ головой.

— Въ тюрьму, что ли, подлая его душа, собирается потащить? Ты бы его въ три шеи!

Александръ Павловичъ тупо улыбался.

— Долги ему за меня платятъ…

Всѣ разомъ обернулись къ нему.

— Рехнулся ты, что ли? Аль перелилъ черезъ край?

Онъ только отрицательно качалъ головой и улыбался.

— Это ему за его добродѣтель, милые люди, — сказала хозяйка.

— Видно, сродственники-то трусу празднуютъ, что онъ ихъ на судѣ шлифовать станетъ, — замѣтилъ одинъ изъ гостей.

— Жаль только, что этому-то псу, жидюгѣ, дарма денежки достанутся. Поди, на каждую сотню по тысячѣ наживетъ, разсудилъ еще кто-то.

Всѣ давно знали подробности исторіи Протасова, всѣ глубоко сочувствовали ему, всѣ заодно съ нимъ ругали и его родныхъ, и Герзонова.

— А выпить за здоровье Александра Павловича все же слѣдъ, — послышались голоса.

Александръ Павловичъ сидѣлъ на постели, скорбно опустивъ голову на грудь, ошеломленный, подавленный. У него точно вдругъ почву изъ-подъ ногъ вырвали. Все это время онъ жилъ мечтами о мести, мечтами о какомъ-то перерожденіи; иногда онъ не вѣрилъ въ это, отрицалъ и возможность перерожденія, но это наполняло его мысль, наполняло его жизнь. Теперь, вдругъ, точно даже не о чемъ было думать. Ни надеждъ, ни сомнѣній. Впереди вотъ эта однотонная, одноцвѣтная канитель жизни: работать, чтобы пить, пить, чтобы работать.

А кругомъ него всѣ шумѣли, веселились, угощали его, брали съ него обѣщаніе, что завтра на радостяхъ онъ задастъ еще большій пиръ.

IX.

Александръ Павловичъ проснулся поздно, медленно зѣвая и потягиваясь на своей убогой кровати. Мутный зимній день смотрѣлъ уже въ окно и бѣлесоватымъ свѣтомъ озарялъ сквозь морозные узоры на стеклахъ царствовавшій въ комнатѣ безпорядокъ. Пустой штофъ, пустыя бутылки изъ-подъ пива, остатки ѣды напоминали Протасову о вчерашнемъ пирѣ. Онъ улыбался, вспоминая образъ румяной Степаниды Степановны. Здоровьемъ отъ нея пышетъ и огонь же баба… Вдругъ онъ неожиданно поднялся на постели, оборвавъ свои мечты, и сталъ протирать глаза. «Что же, во снѣ или наяву это было? Точно ли приходилъ Герзоновъ?» Онъ опустилъ ноги на полъ и сталъ усиленно тереть себѣ лобъ, силясь возстановить въ памяти вчерашній вечеръ во всѣхъ его подробностяхъ. Да, Герзоновъ точно былъ. Идти къ нему надо сегодня, сейчасъ. Его лицо омрачилось, и изъ груди вырвался вздохъ. Тяжело ему; измучилъ его Герзоновъ. Одинъ бы конецъ скорѣе. Что это онъ толковалъ объ уплатѣ? Кто хочетъ заплатить? почему? Онъ сталъ неохотно одѣваться. А все же надо идти. Послѣ долгихъ лѣтъ ему впервые стало стыдно своихъ лохмотьевъ. Кого онъ тамъ увидитъ? Какъ взглянутъ на его нарядъ? Ну, да что же дѣлать: лучшей одежды нѣтъ.

Онъ пошелъ. У Герзонова его уже ждалъ Истоминъ.

Викторъ Павловичъ мелькомъ бросилъ на него взглядъ и удивился. Онъ ожидалъ встрѣтить большую перемѣну въ Протасовѣ, но такимъ онъ не представлялъ его, не повѣрилъ бы, что онъ могъ сдѣлаться такимъ. Этотъ взглядъ, точно электрическая искра, разомъ поднялъ упавшій духъ Александра Павловича, и онъ съ давно забытымъ ироническимъ высокомѣріемъ, хотя немного торопливо, заговорилъ:

— А это вы, генералъ? Вотъ не ожидалъ! Родные платить долги собрались. Я, кажется, ни кого не просилъ и не прошу. Слава Богу, еще живу, не прося милостыни. Или испугались милые родные, что имъ придется фигурировать въ роли разорителей того, кто сидитъ на скамьѣ подсудимыхъ? Это, конечно, непріятно, но что же дѣлать, что же дѣлать! Я вовсе не желаю, чтобы они платили за меня долги.

Викторъ Павловичъ не перебивалъ этого торопливаго многословія, маскировавшаго смущеніе. Наконецъ, когда Протасовъ смолкъ, онъ пожалъ плечами и сказалъ:

— Вашего желанія никто не спрашиваетъ…

Герзоновъ испуганно заторопился.

— Да, да, это дѣло совсѣмъ мое.

Не обращая вниманія на него, Викторъ Павловичъ добавилъ:

— И притомъ вы ошибаетесь, платятъ долги не ваши родственники, ихъ платитъ Надежда Дмитріевна.

Александра Павловича точно ударило чѣмъ-то по головѣ. Этого онъ не ожидалъ. Онъ какъ бы съежился и пробормоталъ:

— Она?.. Мать?..

И снова, съ трудомъ уже собравшись съ силами, онъ запротестовалъ:

— Я этого не желаю, не допущу…

Истоминъ небрежно отвѣтилъ:

— Развѣ вы можете запретить скупать ваши векселя?

И тутъ же прибавилъ:

— Я пригласилъ васъ сюда не ради этого. Есть одно обстоятельство, требовавшее вашего присутствія.

Протасовъ стоялъ, какъ убитый, жалкій, съ болѣзненнымъ выраженіемъ лица, съ опущенной головой, тупо и растерянно смотря въ землю. Казалось, онъ видѣлъ передъ собой не Истомина, а старушку-мать и стыдился взглянуть ей въ глаза. Викторъ Павловичъ продолжалъ:

— У васъ, какъ стало всѣмъ теперь извѣстно, есть документы, будто бы компрометирующіе вашихъ родныхъ. Не знаю, насколько серьезны эти документы, тѣмъ не менѣе прошу отдать ихъ мнѣ.

Протасовъ, по мѣрѣ того, какъ Истоминъ говорилъ, сталъ приподнимать голову. Его лицо покрылось легкимъ румянцемъ, губы искривила усмѣшка, полная презрѣнія и гнѣва.

— А — а! — протяжно проговорилъ онъ. — Такъ вотъ въ чемъ суть! Надеждѣ Дмитріевнѣ хочется спасти честную семью отъ компрометирующихъ толкомъ, Она изволитъ бояться, что такой негодяи, какъ я, можетъ замарать честь нашей благородной семьи. Ха-ха! Теперь я понимаю причину этого великодушія! Ну, такъ скажите почтеннѣйшей Надеждѣ Дмитріевнѣ, что я никогда, никогда не отдамъ этихъ документовъ! Слышите!

— И какъ же такъ? Но мои интересы, — началъ испуганно Герзоновъ.

— А что мнѣ ваши интересы? Что мнѣ за дѣло до кого бы то ни было? — запальчиво крикнулъ Протасовъ.

Онъ обернулся къ Истомину.

— Передайте все это Надеждѣ Дмитріевнѣ и успокойте ее, что я шантажемъ еще не занимался. Очень жаль, что она такъ плохо знаетъ меня.

На мгновеніе въ немъ проснулось что-то въ родѣ энергіи, гордости, сознанія своего достоинства. Онъ, ни съ кѣмъ не прощаясь, торопливо пошелъ къ выходу. Герзоновъ бросился за нимъ, но Протасовъ грубо оттолкнулъ его отъ себя. Истоминъ въ первую минуту тоже хотѣлъ его остановить, но его чутье дѣльца сразу подсказало ему, что онъ теперь можетъ выиграть тысячу-другую. Когда Герзоновъ вернулся послѣ тщетныхъ усилій образумить Протасова, Истоминъ уже принялъ равнодушный видъ и съ усмѣшкой сказалъ:

— Кажется, наша сдѣлка не удастся, и вамъ придется подавать векселя въ судъ.

— Но какъ же такъ, и что же я тогда получу? — воскликнулъ Герзоновъ.

— Да, вѣроятно, ничего не получите, — холодно и сухо отвѣтилъ Викторъ Павловичъ, стараясь подавить улыбку. — Что же даромъ бросать деньги, когда у этого господина остаются въ рукахъ документы, выгодные для разныхъ шантажистовъ.

— О, онъ никогда не согласится пустить ихъ въ дѣло, — воскликнулъ Герзоновъ. — Это совсѣмъ дуракъ. Я его уже не разъ побуждалъ…

Герзоновъ поперхнулся и оборвалъ фразу на полусловѣ. Истоминъ пожалъ плечами.

— И притомъ векселя будутъ у васъ въ рукахъ, — заторопился объяснить Герзоновъ; — и вы всегда будете имѣть возможность пригрозить ему.

— Такъ-то такъ, но на это не стоитъ убивать десятка тысячъ.

— И развѣ я поэтому долженъ свои кровавыя деньги терять? — воскликнулъ Герзоновъ. — Я рисковалъ, я не зналъ, что онъ нищій и что онъ поддѣлалъ бланковыя подписи.

— Ну, это уже ваше дѣло, — равнодушно сказалъ генералъ, собираясь идти.

Герзоновъ остановилъ его, схвативъ за рукавъ, и сказалъ:

— И что же вы, ваше превосходительство, идете? Развѣ вы не желаете болѣе покупать векселя?

Истоминъ понялъ, что будетъ уступка, и сталъ торговаться, какъ на базарѣ, выторговывая рубль за рублемъ. Онъ попалъ въ свою сферу и чувствовалъ себя, какъ рыба въ водѣ…

Въ это время Александръ Павловичъ Протасовъ уже давно шагалъ по улицѣ. Сначала, подъ вліяніемъ возбужденія. онъ шелъ быстро, довольно неправильною походкою. Но всякія возбужденія теперь проходили у него быстро и вслѣдъ за ними являлся упадокъ духа, упадокъ силъ. Радость и горе, умиленіе и гнѣвъ только на минуту волновали его и потомъ быстро стирались въ памяти. «До чего онъ дошелъ, что даже она, Надежда Дмитріевна, его названная мать, считаетъ его способнымъ на всякую мерзость. Отчего же и не считать? Всего отъ него ждать можно. Въ пьяномъ видѣ все сдѣлать можетъ! Правда, до сихъ поръ не дѣлалъ подлостей, но это не значитъ, что онъ не можетъ ихъ сдѣлать. Не будь у него этихъ бумагъ — ничего бы онъ не могъ сдѣлать и никто бы даже не вспомнилъ о немъ. Тогда и на судѣ къ нему отнеслись бы безъ снисхожденія. Какъ это не пришло ему въ голову прежде? Хотѣлъ строгаго обвиненія, а держался за эти бумаги! Стоитъ вотъ взять ихъ и бросить, и конецъ. Ни на какіе шантажи его тогда нельзя бы было подбить даже пьянаго и судъ не пощадилъ бы его. Какъ онъ прежде упустилъ это изъ виду? Все жаждалъ осужденія, а это упустилъ изъ виду, мечталъ распространиться на судѣ объ этихъ документахъ. Еще оправдали бы. На что же тогда и судъ? Запятнать родныхъ? Развѣ это ему нужно?» Онъ ощупалъ въ карманѣ пачку бумагъ. «Вынуть и бросить — вотъ и все». Онъ началъ улыбаться своей туповатой, полубезсмысленной улыбкой, представляя себѣ ужасъ Герзонова, когда онъ, Протасовъ, скажетъ, что у него нѣтъ этихъ документовъ, когда онъ оповѣстить объ этомъ черезъ Надежду Дмитріевну и родныхъ. Герзоновъ обозлится, подастъ векселя ко взысканію и его, Протасова, сошлютъ, не давъ никакого снисхожденія… Ему страстно захотѣлось скорѣй бросить бумаги. Но куда? въ прорубь? Онъ шелъ по набережной Екатерининскаго канала и искоса взглянулъ на ледъ. Спуститься и бросить… Замѣтятъ, заподозрятъ. Подумаютъ, краденое бросаетъ. Лучше дома сжечь ихъ. Зайти закусить, а потомъ скорѣе домой — и сжечь.

— Сжечь корабли! — громко проговорилъ онъ и засмѣялся тихимъ, жалкимъ и въ то же время лукавымъ смѣхомъ, подмигивая однимъ глазомъ.

Онъ зашелъ въ лавку, купилъ себѣ кое-что съѣстного и направился домой. Дома онъ поѣлъ, выпилъ двѣ рюмки водки. Это его подбодрило, успокоило, и онъ, затопивъ печку, сладко потянулся и прилегъ, готовясь немного уснуть. Вдругъ онъ вспомнилъ снова о бумагахъ. «Сжечь, вѣдь, онъ хотѣлъ ихъ. Чуть не забылъ. Память ему все больше и больше измѣняетъ». Онъ вынулъ изъ кармана бумаги, не вставая еще отъ охватившей его усталости съ постели, и задумался. «Оставятъ ли его въ покоѣ, если онъ сожжетъ бумаги? Кто повѣритъ, что онъ сдѣлалъ это? Ихъ надо вернуть по принадлежности, подарить ихъ на память тѣмъ, кто писалъ». Онъ усмѣхнулся и тотчасъ же добавилъ: «не для того ли, чтобы они говорили потомъ, что никакихъ бумагъ и не было. Нѣтъ, Надеждѣ Дмитріевнѣ ихъ надо отдать; она хлопотала о нихъ; она не станетъ утверждать, что ихъ не было. Она все же честная женщина. Да, да, честная, а его даже и она негодяемъ считаетъ». Онъ махнулъ безнадежно рукой." Что тутъ разсуждать. «Выспаться и снести ей бумаги. Пусть посмотритъ кстати и на него. Тяжело ей будетъ. Ну, что-жъ, и ему тяжело было сегодня… очень тяжело»…

X.

Уже совершенно смерклось, когда Надежда Дмитріевна, сидя у лампы въ своей комнатѣ за работой, услышала въ передней звонокъ. Она вздрогнула и тревожно подумала: «опять не ко мнѣ ли?» За, эти дни у нея перебывало столько разныхъ посѣтителей, что становилось тяжело, тѣмъ болѣе тяжело, что всѣ эти посѣтители просили подачекъ и она давала эти подачки, а между тѣмъ и они, и она хорошо знали, что легче отъ этихъ подачекъ не станетъ, судьба не измѣнится. Тамъ, у нея въ Чернецѣ, къ ней являлась, тоже масса народа, но всѣ эти люди нуждались въ иной помощи — это были больные, роженицы, разные бѣдняки, случайно ставшіе въ тяжелое положеніе отъ надежа коровы или лошади. Тамъ помощь, состоявшая обыкновенно изъ заимообразной выдачи денегъ на опредѣленный предметъ, давала видимые результаты. Здѣсь Надежда Дмитріевна «свою старость чувствовала», какъ она выражалась, сидѣла кочнемъ на одномъ мѣстѣ, вязала, утомленная, опустившаяся. Тамъ, напротивъ того, она являлась подвижною, какъ ртуть; сновала изъ угла въ уголъ; день казался коротокъ, — столько было дѣла. Въ эти три-четыре дня она уже только и думала о томъ, чтобы поскорѣе убраться во свояси. Дѣло теперь по уплатѣ векселей было кончено; оставалось похлопотать о приданомъ для Ольги и конецъ, Но все ли это, что нужно было сдѣлать? Въ глубинѣ ея души была еще одна надежда — самая главная цѣль ея пріѣзда сюда: похитить Сашу туда, въ Чернецъ.. Но какъ? Идти самой къ нему? Вызвать его письмомъ? Послать кого-нибудь для переговоровъ съ нимъ? Впервые въ жизни, находчивая во всѣхъ затруднительныхъ положеніяхъ, Надежда Дмитріевна не знала, какъ лучше поступить теперь. И еще это сегодняшнее свиданіе съ Викторомъ Павловичемъ. Онъ такъ обрисовалъ ей Александра, что старушка плакала цѣлый часъ. Какъ поднять человѣка, дошедшаго до такого состоянія? Чѣмъ онъ сдѣлался нравственно? Дошелъ, должно-быть, до полнаго паденія? Можно ли его еще спасти? Звонокъ прервалъ эти мысли; она услышала шаги, подняла голову и увидала на порогѣ исхудалую фигуру оборваннаго человѣка съ облысѣвшей головой, со впалыми глазами. Онъ остановился въ дверяхъ, и его лицо приняло то привычное выраженіе жалкой улыбки, которая появлялась у него теперь какъ-то непроизвольно.

— Ты? — громко воскликнула Надежда Дмитріевна и съ подламывающимися ногами, съ усиліемъ, поднялась съ мѣста. — Родной…

Онъ тупо улыбался.

— Узнали? Я думалъ, и не узнаете…

И тотчасъ же, не пытаясь обнять и расцѣловать ее, не протягивая ей даже руки для пожатія, заторопился съ озабоченнымъ видомъ.

— Бумаги я принесъ, вы хотѣли ихъ выкупить… Зачѣмъ же, я и такъ вамъ отдамъ… безъ всякаго выкупа… Просто спросили бы…

— Какія бумаги, что ты говоришь? Садись, садись, — перобила она дрожащимъ голосомъ, глотая слезы. — Вотъ сюда…

Онъ повиновался, присѣлъ на кончикъ стула, смотря на нее съ улыбкой.

— Я хотѣлъ ихъ истребить, — продолжалъ онъ въ смущеніи. —Но не повѣрили бы. Я и принесъ ихъ намъ. Зачѣмъ прямо не спросили? Я бы отдалъ и прежде. Платить за меня не слѣдуетъ. Мнѣ все равно.

Она ничего не понимала. Онъ продолжалъ:

— Тутъ, право, всѣ бумаги. Я но вру. Вотъ онѣ. Напрасно вы и думали, что я шантажничать буду.

Ей показалось, что онъ бредитъ.

— Викторъ Павловичъ мнѣ это разъяснилъ, что вы желали заплатить за меня долгъ, чтобы выручить эти бумаги.

Она, наконецъ, поняла и отстранила бумаги отъ себя.

— Я ихъ вовсе не просила. Онѣ мнѣ не нужны, — сказала она, качая головой. — Убери ихъ…

Онъ широко открылъ глаза.

— Такъ какъ же? За что же вы хотѣли заплатить долгъ?

— Да вѣдь ты же былъ долженъ? Тамъ были какіе-то неправильные векселя? У меня были твои деньги, ну, я и заплатила. Вотъ и все.

— Мои деньги?

Она пожала плечами.

— Деньги, оставшіяся послѣ твоего отца. Не выйди я за него замужъ, онѣ бы къ тебѣ перешли. Въ случаѣ моей смерти, тоже все, по духовной, тебѣ же перешло бы…

Онъ мягко, уже вполнѣ осмысленно улыбнулся.

— Все та же вы!

И тяжело вздохнулъ глубокимъ вздохомъ.

— А я вотъ какимъ сталъ…

Онъ опустилъ голову и смолкъ, перебирая бахрому у кресла высохшими тонкими и длинными пальцами, не замѣчая даже, что по его впалымъ щекамъ текутъ ручьемъ обильныя слезы.

Она положила свою пухлую руку на его руку и тихо, ласково заговорила. Теперь онъ чистъ отъ всякихъ обвиненій и свободенъ. У нея есть свой уголъ въ Чернецѣ. Тамъ можно отдохнуть. Она, какъ за ребенкомъ, будетъ за нимъ ходить. Ей больше нечего дѣлать въ жизни, какъ за больными дѣтьми ходить. А ужъ рада-то, рада-то какъ она будетъ, когда одъ поселится у нея. Онъ вѣдь ея родной; родного сына она не могла бы больше любить, чѣмъ его.

Ну, поживетъ онъ, вздохнетъ, поправится, примется за службу. Онъ еще не старъ. Жизнь еще впереди, хорошая, дѣятельная, полезная жизнь. Кругомъ несчастные, страдающіе. Кто можетъ послужить имъ, тому и честь, и слава. Ни ума большого, ни большихъ знаній для этого не нужно. Только сердце доброе да отзывчивое нужно имѣть. Иному бѣдняку слово ласковое нужнѣе денегъ. Она говорила тепло, задушевно, а онъ слушалъ ее молча, улыбаясь мягкою, почти дѣтскою улыбкою, какъ больное дитя, слушающее волшебныя сказки няни. Передъ нимъ проходили картины: ея домикъ въ Чернецѣ, уютный, веселый, съ садомъ, съ множествомъ птицы, съ коровой и лошадью въ хлѣву; она, старушка, ласковая, любящая, вѣчно хлопочущая около бѣдныхъ и больныхъ, веселая и бодрая до старости, симпатичная даже въ минуты ворчливости и напускной строгости; онъ, Александръ, поправившійся, поздоровѣвшій, помогающій ей, ближнимъ, заглаживающій прошлое, опять рѣшающійся безъ краски стыда глядѣть на свѣтъ, на людей… Все шире и шире дѣлалась его свѣтлая, блаженная улыбка. Наконецъ, Надежда Дмитріевна заключила:

— И чѣмъ скорѣй, тѣмъ лучше!..

Онъ очнулся отъ грёзъ.

— Да, да, тѣмъ лучше, — машинально повторилъ онъ.

— Тебѣ пріодѣться нужно. Купи, что надо, и скорѣе, скорѣе въ путь.

До его слуха дошли только послѣднія слова: «скорѣе въ путь».

— Да, да, въ путь! — повторилъ онъ, какъ эхо.

Онъ машинально поднялся, взялъ ея руку и поднесъ къ губамъ. Старушка почувствовала, что ей упало на руку нѣсколько слезинокъ.

Она хотѣла обнять его, но онъ какъ-то торопливо, сгорбившись, пошелъ къ дверямъ, смущенный, жалкій.

— А деньги-то, деньги-то, — сказала Надежда Дмитріевна, засуетившись. — На первый разъ самое необходимое купи. Вотъ!

Она сунула ему пятьдесятъ рублей. Онъ растерялся и пробормоталъ въ смущеніи:

— Зачѣмъ же? Не надо!

— Да вѣдь у тебя же нѣтъ, — сказала она. — Бери, бери! Я буду тебя ждать завтра или послѣзавтра.

— Да, да — отвѣтилъ онъ, съ понурой головой уходя отъ нея.

Онъ вышелъ изъ дому въ какомъ-то чаду, точно погрузившись въ сонъ побрелъ, куда глаза глядятъ, добрелъ до Фонтанки и въ какомъ-то безсиліи облокотился на желѣзныя перила, опустилъ голову на руки и зарыдалъ, судорожно вздрагивая всѣмъ тѣломъ. Онъ самъ не зналъ, о чемъ онъ плачетъ. Онъ даже не думалъ ни о чемъ. Просто подступило что-то подъ горло, душить начало, полились изъ глазъ слезы. Мимо двигались прохожіе и съ усмѣшками или съ чувствомъ отвращенія взглядывали на этого оборванца, напившагося, какъ казалось имъ, до того, что плачетъ на улицѣ. Ему не было дѣла ни до кого, онъ даже не сознавалъ, что стоитъ на улицѣ… Наконецъ, его началъ пробирать ознобъ. Онъ понемногу очнулся, отеръ глаза рукавомъ пальто, жалко улыбаясь, и пошелъ, понурый, ослабѣвшій — согрѣться. Согрѣться, то-есть выпить, было необходимо: его уже трясло отъ холода и, кромѣ того, отъ всего пережитого за этотъ день онъ чувствовалъ полный упадокъ силъ. Казалось, онъ вдругъ состарѣлся на нѣсколько лѣтъ. У него былъ еще рубль своихъ денегъ, и онъ могъ, не затрачивая ни гроша изъ «чужихъ» денегъ, согрѣть себя. Черезъ нѣсколько минутъ, выпивъ три рюмки водки, онъ приближался къ своему дому уже совсѣмъ бодрымъ и опять улыбался блаженною улыбкою.

У воротъ дома сидѣлъ какой-то молодой парень, мастеровой въ нагольномъ полушубкѣ, въ сдвинутой на затылокъ фуражкѣ, и уныло наигрывалъ на гармоникѣ.

— Изъ гостей, Александръ Павловичъ? — спросилъ онъ, здороваясь съ Протасовымъ.

— Отъ родныхъ, — отвѣтилъ Александръ Павловичъ. — А вы что тутъ въ уныніи сидите?

— Денегъ нѣтъ, — отвѣтилъ тоскливо мастеровой. — Вчера столько вычли, что едва хватило въ лавку да хозяйкѣ отдать. Вотъ теперь и сиди у моря да жди погоды. А Машутка, поди, ждетъ.

Александръ Павловичъ тихо засмѣялся.

— Вы, Василій, совсѣмъ врѣзались въ нее, хоть подъ вѣнецъ…

— Гдѣ ужъ подъ вѣнецъ! Не до вѣнца такимъ-то. Закабалена она. Имъ отъ хозяекъ, какъ изъ петли, не вырваться, — безнадежно сказалъ мастеровой. — Хуже этой жизни и нѣтъ, кажись…

— Да, это точно. Хуже чѣмъ въ тюрьмѣ, — согласился. Протасовъ. — Такъ, значитъ, и не пойдешь къ ней сегодня?

— Безъ денегъ туда нечего носъ совать. Машутка-то и безъ денегъ бы рада гостю, а хозяйка — ей подай.

Александръ Павловичъ тихо засмѣялся, лукаво подмигивая.

— А я васъ, Василій, обрадую! Денегъ дамъ взаймы.

— Ну-у? — недовѣрчиво проговорилъ молодой парень, и его лицо оживилось. — Я тебѣ, Александръ Павловичъ, по гробъ этого не забуду, если ты точно… Такъ, такъ сердце щемитъ, что а-ахъ!

Онъ безнадежно махнулъ рукой.

— Тоже жисть не сладкая!

Александръ Павловичъ похлопалъ его по-пріятельски по плечу.

— Ахъ, молодежь, молодежь! Тяжело жить одному безъ ласки.

— Ужъ такъ-то тяжело, такъ…

Протасовъ торопливо досталъ деньги.

— Много ли? Рубля три довольно!

— И того много! А самъ-то не пойдешь? Пойдемъ!.. То-то Машутка тебѣ спасибо скажетъ…

— Я что же… я пожалуй…

Они пошли вмѣстѣ въ трактиръ — выпить и размѣнять деньги.

— Ты — другъ, истинно говорю тебѣ, другъ, — объяснился Василій въ любви Протасову. — Душа въ тебѣ есть. Вотъ и то Дарья наша давеча говоритъ: «кабы вотъ у Александра Павловича были деньги, такъ онъ бы далъ, слова не сказалъ бы, а то всѣхъ обѣгала, ни гроша не достала; когда нужда — ни у кого гроша нѣтъ».

— Дарья, башмачница-то? — спросилъ Протасовъ. — Что ей такъ занадобились деньги?

— Да сынишка же померъ. Какъ ни какъ хоронить надо.

— Чего же ты не сказалъ. Деньги у меня есть. Я вернусь.

Александръ Павловичъ засуетился. Онъ готовъ былъ теперь помогать всѣмъ и каждому, благо у него были деньги.

— Вернемся, — сказалъ мастеровой. — Я тебя теперь не отпущу, а то не придешь опосля…

Вернулись, отыскали башмачницу Дарью. Протасовъ далъ ей взаймы пятнадцать рублей, приставая къ ней, не надо ли больше. Дарья и плакала, и крестилась, и называла Протасова истиннымъ благодѣтелемъ.

— Богъ тебѣ за это воздастъ, — повторяла она: — потому что въ горѣ человѣку помогъ.

Василій торопилъ его идти. Теперь оба, уже совсѣмъ веселые, они взяли извозчика и поѣхали. Въ небольшомъ деревянномъ домѣ съ закрытыми наглухо ставнями уже играли на фортепіано, когда они прибыли туда. Въ просторной залѣ ихъ окружило разомъ нѣсколько женщинъ, какъ людей знакомыхъ, своихъ. Протасовъ застѣнчиво и ласково улыбался въ отвѣтъ на привѣтствія, пожимая всѣмъ руки. Какой-то женскій голосъ, немного надтреснутый, крикнулъ старику-таперу, чтобы онъ пересталъ играть.

— Александръ Павловичъ теперь сыграетъ, — раздался тотъ же голосъ. — Сыграйте, Александръ Павловичъ.

— Я съ удовольствіемъ… очень радъ, — отвѣтилъ Протасовъ.

Онъ присѣлъ къ фортепіано, окруженный толпой молодыхъ дѣвушекъ, и заигралъ изъ «Трубадура» арію въ тюрьмѣ, чуть слышно подпѣвая себѣ. Голоса у него давно не было, но осталось умѣнье пѣть и фразировать. Въ залѣ водворилась полнѣйшая тишина.

— И хорошо же вы играете! — вырвалось чье-то восклицаніе, точно вздохъ.

Протасовъ добродушно усмѣхнулся:

— Обѣднѣю, буду наниматься къ вамъ въ таперы…

И, оборвавъ грустную пьесу на половинѣ, онъ заигралъ шумную мазурку изъ «Жизни за царя». Онъ держалъ себя здѣсь, какъ хорошій знакомый въ семейномъ домѣ, интересуясь печалями и радостями всѣхъ этихъ отверженныхъ созданій. Распущенныя, безцеремонныя, циничныя съ «гостями», въ немъ онѣ не видѣли ни «гостя», ни «мужчину» и говорили съ нимъ такъ, какъ говорятъ съ старыми друзьями, жаловались ему на судьбу, на обиды, на обсчитывающихъ ихъ людей…

На слѣдующій день, часовъ въ десять, Александра Павловича разбудилъ топотъ дѣтскихъ ногъ. Онъ открылъ глаза и увидалъ трехъ мальчугановъ, вошедшихъ съ книгами въ его комнату.

— А вы еще спите! — раздались веселые голоса.

— Нѣтъ, нѣтъ… Сейчасъ, — сконфуженно отозвался онъ, поднимаясь поспѣшно съ постели. — Садитесь… Я сейчасъ… Ахъ, какъ заспался!..

Онъ торопливо пріодѣлся и подкинулъ въ почку дровъ.

— Сперва задачи сдѣлайте… а потомъ диктовка… Я сейчасъ… Какъ заспался сегодня… какъ заспался.

Мальчуганы усѣлись къ столу, Протасовъ написалъ имъ на грифельныхъ доскахъ задачи и пошелъ съ чайникомъ въ кухню заваривать чай.

— Пострѣлята-то наши разбудили васъ, — сказала хозяйка, наливая ему кипятку.

— Ничего, пора… — просимъ я сегодня, оправдывался онъ сконфуженно, какъ виноватый. — Вчера кутнули немного… вотъ вѣдь никакъ не остановишься во-время…

— Эка бѣда… мужчины, — проговорила хозяйка, не придавая никакого значенія разнымъ кутежамъ, и замѣтила: — Приналяжьте сегодня на моего Васютку. Вчера, какъ есть, ничего не дѣлалъ, пострѣлъ.

— Да вѣдь праздникъ былъ…

— А все же учи въ урокъ. Задалъ учитель и учи. Вихри-то надергайте ему.

Протасовъ добродушно засмѣялся.

— Хорошо! хорошо!

Черезъ часъ, наскоро напившись чаю, глотнувъ тайкомъ на ходу рюмку водки, тщательно провѣривъ задачи учениковъ, спросивъ заданные имъ уроки, онъ уже ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ и началъ внятно диктовать имъ одно изъ своихъ любимыхъ стихотвореній:

«Въ судѣ онъ слушалъ приговоръ»…

Эти любимые стихи совершенно случайно пришли ему на память, но съ первой же строки въ его головѣ мелькнула мысль:

— Суда не будетъ!

И тутъ же ему вспомнилось:

— А что Надежда Дмитріевна скажетъ?

Его точно холодомъ охватило…

— Мы написали! — крикнули ребятишки, видя, что онъ не продолжаетъ диктовать.

— Да, да, — отозвался Александръ Павловичъ и продолжалъ: — «Его галеры ожидали»…

Въ головѣ же мелькнуло:

— Денегъ поистратилъ немного… ничего не купилъ… И что покупать?..

— Дальше, Александръ Павловичъ! — крикнули дѣти.

— Дальше? — отозвался онъ. — Что же дальше? Ахъ, да!.. «Онъ былъ бѣднякъ и былъ онъ воръ»…

Онъ вздохнулъ.

— Вотъ и я точно укралъ у нея… Ну, да что тутъ…

Онъ торопливо произнесъ слѣдующія строки стиховъ, стараясь не думать о другомъ.

— Написать ей надо, чтобы не ждала, — рѣшилъ онъ вдругъ. — Да, нечего ждать…

Къ первому часу классъ кончился, дѣти ушли. Александръ Павловичъ торопливо выпилъ еще рюмку вина, закусилъ и съ особенной поспѣшностью залегъ снова спать. Онъ теперь старался думать обо всемъ, кромѣ Надежды Дмитріевны, а воспоминаніе о ней, о данныхъ ею на одежду деньгахъ, какъ на зло, лѣзло въ голову.

— Эхъ, Шура, Шура! — прошепталъ онъ вслухъ съ тяжелымъ вздохомъ и, поднявшись съ постели, залпомъ выпилъ двѣ рюмки водки.

Онъ легъ и сталъ что-то напѣвать, точно стараясь убаюкать себя. Онъ зналъ уже по опыту, что легче всего отдѣлаться отъ докучныхъ думъ пѣніемъ…

Проснулся онъ поздно. Вечеромъ забѣжалъ къ нему Василій отвести душу, и они проболтали вдвоемъ до поздней ночи, совсѣмъ трезвые, сидя за самоваромъ.

Только собираясь снова лечь спать, Протасовъ вспомнилъ, что онъ не написалъ ничего Надеждѣ Дмитріевнѣ: собирался написать и не написалъ. Но это воспоминаніе уже не пробудило въ немъ остраго чувства. Впечатлѣнія не оставляли глубокихъ схѣдовъ въ его душѣ. Онъ только покачалъ головой и со вздохомъ сказалъ вслухъ:

— Ахъ, ты голова, голова!

Насвистывая, онъ сталъ раздѣваться. Что-то странное совершалось въ его душѣ: онъ начиналъ теперь относиться къ самому себѣ, какъ къ постороннему несчастному человѣку, и, громко вздыхая, повторялъ:

— Эхъ, Шуренька, Шуренька? Достукался, голубчикъ… Ну, да что дѣлать, что дѣлать!

И ему было очень, очень жаль этого бѣднаго Шуреньку! И; какъ блажному ребенку, онъ проговорилъ себѣ:

— Ну, да что думать? Баиньки пора! Баиньки.

И но его лицу скользнула жалкая, хватающая за сердце, улыбка угасающаго разсудка.

XI.

Надежда Дмитріевна, въ хлопотахъ о приданомъ для Ольги Протасовой и въ заботахъ о разныхъ мелкихъ закупкахъ для своего домашняго обихода, то и дѣло разъѣзжала на извозчикахъ, что было вовсе не въ ея обычаѣ. Обыкновенно она ходила пѣшкомъ и посмѣивалась надъ тѣми, кто «вѣчно спѣшитъ, какъ на пожаръ, а горятъ-то только деньги въ карманѣ»… Теперь она сама все спѣшила, и все ей казалось, что она опоздаетъ: «Саша придетъ, чтобы ѣхать съ нею, а у нея не всѣ дѣла кончены».

— Что, Саша еще не былъ? — спрашивала она у Александры Николаевны, возвращаясь домой съ ворохомъ покупокъ.

— Нѣтъ еще, — отвѣчала Потапенко.

— Ну, и слава Богу. Не все еще у меня куплено. Опять надо ѣхать. Ты, дорогая, удержи его, если придетъ безъ меня. Не отпускай его, приласкай…

— Хорошо, хорошо, ужъ не безпокойся.

— Ахъ, замоталась я, замоталась совсѣмъ!

И, цѣлуя Александру Николаевну, старушка опять спѣшила по дѣламъ.

Такъ прошелъ день, прошелъ другой, прошелъ третій, прошелъ четвертый. Давно уже покончила Надежда Дмитріевна закупки для приданаго Ольги Протасовой, давно закупила все, что было ей нужно для своего домашняго обихода въ Чернецѣ, а Александръ Павловичъ все не являлся. Старушку начинала уже охватывать тяжелая тревога. Не заболѣлъ ли онъ? Простудился, можетъ-быть? Долго ли въ его одежонкѣ простудиться? Не случилось ли какого-нибудь другого несчастія? У кого спросить? Какъ узнать? Смутный страхъ мѣшалъ даже говорить съ кѣмъ-нибудь объ Александрѣ. Она перестала даже справляться у Александры Николаевны, не заходилъ ли онъ, и старалась вовсе не упоминать о немъ. Что если она заговоритъ о немъ, а ей скажутъ, что онъ снова закутилъ? Нѣтъ, ужъ лучше молчать. Его вѣдь только и могутъ во всякихъ провинностяхъ подозрѣвать. Жена и дѣти ея брата чувствовали, что на душѣ у Надежды Дмитріевны неладно и тоже молчали, боясь разбередить больныя мѣста. Только по уходѣ старушки они тихо шептались: «Что же онъ не идетъ? Неужели опять запилъ? Какъ подѣйствуетъ на тетю Надю?» У всѣхъ щемило сердце отъ предчувствія чего-то недобраго, по всѣ трое старались быть веселыми при старушкѣ…

Этой чуткой деликатности нечего было ждать отъ другихъ близкихъ Надеждѣ Дмитріевнѣ. Вѣсть о томъ, что она заплатила за Александра Павловича нѣсколько тысячъ долгу быстро облетѣла всѣхъ родныхъ, хотя никто и не зналъ точной цифры уплаченнаго долга, такъ какъ Викторъ Павловичъ не любилъ толковать о дѣлахъ со своими родственницами. Впрочемъ, эта скрытность въ данномъ случаѣ послужила только къ преувеличенію размѣровъ совершившейся сдѣлки. Софіи Петровна и Евгенія Петровна, какъ женщины богатыя, по имѣли причинъ интересоваться размѣровъ «брошенныхъ» денегъ, тѣмъ не менѣе онѣ рѣшили, что старуха просто выжила изъ ума и куралеситъ, какъ никогда. Евгенія Петровна даже нашла въ этомъ дѣлѣ предлогъ для насмѣшекъ: копила, берегла, скряжничала Надежда Дмитріевна и вдругъ прорвалась; теперь ужъ всю остальную жизнь будетъ ходить въ одномъ и томъ же платьѣ, чтобы пополнить хоть какъ-нибудь потерю. Гораздо сильнѣе подѣйствовало извѣстіе о сдѣлкѣ на Жоржа Драгоманова. Онъ сильно раздражался и замѣчалъ въ своемъ кругу, что Надежда Дмитріевна своей глупой выходкой дала толчокъ Александру Павловичу, чтобы онъ пошелъ на путь шантажа. Увидитъ негодяй, что за него платятъ, и пустить въ ходъ какія-то бумажонки, будто бы имѣющіяся у него, чтобы запугать родныхъ. И что это за бумаги? Мало ли что могли ему писать когда-то. Всѣ даже забыли о содержаніи этихъ письмахъ, а онъ ихъ сберегъ. Тревога Жоржа взволновала Софью Петровну и Евгенію Петровну. Въ самомъ дѣлѣ, если Жоржъ тревожится, значитъ въ дѣлѣ есть нѣчто серьезное. Онѣ напали на Истомина за его содѣйствіе Надеждѣ Дмитріевнѣ. Викторъ Павловичъ былъ смѣлый дѣлецъ, но передъ своими «барышнями», передъ матерью и теткой жены, онъ всегда являлся мокрой курицей. Оправдать себя и вывернуться передъ ними ему было далеко не легко. Безъ него не обдѣлалось бы это дѣло; онъ могъ усовѣстить, уговорить старуху. Съ его стороны этотъ проступокъ былъ непростительною глупостью. Только Анна Ивановна стояла на сторонѣ мужа, но стояла по обыкновенію молчаливо, не желая вмѣшиваться въ эти дрязги, тоскливо думая, куда скрыться, куда бѣжать отъ этихъ людей…

Но покуда всѣ толки шли въ интимномъ кружкѣ и не доходили до Надежды Дмитріевны. Разразилась буря вполнѣ только тогда, когда старушка явилась къ этой богатой роднѣ хлопотать за Ольгу Протасову.

— А вы бы лучше удѣлили ей что-нибудь изъ тѣхъ тысячъ, которыя вы бросили за уплату векселей Александра, — сказала съ насмѣшкой Евгенія Петровпа.

— Да, ужъ нечего сказать, прекрасное дѣло ты сдѣлала, — сердито проговорила Софья Петровпа шипящимъ тономъ. — Толкнула на шантажъ этого негодяя.

— На какой шантажъ? — спросила Надежда Дмитріевна.

— Обыкновенно какіе бываютъ шантажи. Вотъ и почтеннѣйшій Викторъ Павловичъ теперь согласенъ, что ты только путь указала этому мерзавцу, къ новымъ продѣлкамъ.

— Да, мы ошибку сдѣлали, не взявъ у Александра бумагъ, — сконфуженно замѣтилъ Истоминъ, не зная, какъ извернуться теперь между двухъ огней.

— Конечно, это какіе-нибудь пустяки, выдумки, но все же… — вставилъ небрежно Жоржъ, дѣлая презрительную гримасу.

Старушка вспылила.

— Ахъ, что вы толкуете! — воскликнула она. — Бумаги эти всѣ мнѣ самъ Александръ отдалъ! А что касается до того, что это пустяки, такъ я могу сказать, что тамъ есть даже одинъ вексель Жоржа, правда, не протестованный, просроченный, но все же вексель, не оплаченный тобою…

Жоржъ отвернулся въ сторону, проворчавъ что-то въ негодованіи на своего кузена. Но его словъ никто не слышалъ, такъ какъ всѣ заволновались: какъ Александръ принесъ вамъ бумаги? Это странно; это не понятно. Тутъ кроется какой-нибудь обманъ. Вѣрно, бумаги не всѣ. Это даже навѣрное можно сказать. Наконецъ, если и всѣ, то что-жъ изъ этого? Во всякомъ случаѣ, не слѣдовало тратить денегъ на уплату его векселей. Спасать негодяевъ, значитъ покровительствовать пороку.

— Вообще, ты нынче Богъ знаетъ что дѣлаешь! — воскликнула разгорячившаяся Софья Петровна. — За негодяевъ платишь долги, хлопочешь о бракѣ Ольги съ какимъ-то фельдшеромъ, чѣмъ бы стараться помѣшать этому дѣлу.

— Объ этомъ вы должны были раньше думать, а теперь поздно, — рѣзко сказала Надежда Дмитріевна: — матерью она скоро будетъ!

Всѣхъ покоробило отъ этого извѣстія.

— Да это Богъ знаетъ что! — съ негодованіемъ произнесъ Драгомановъ. — Мало, что мы поощряемъ ея бракъ Богъ вѣсть съ кѣмъ, такъ мы еще и разврату покровительствуемъ.

— Ну, за развратъ-то не тебѣ судить, — почти грубо замѣтила Надежда Дмитріевна. — Не въ вашемъ ли кругу процвѣтаетъ нравственность?

Истомина почти съ испугомъ постаралась замять споръ, прекратить начавшуюся ссору.

— Да, да, въ такомъ случаѣ надо торопиться этой свадьбой, — сказала она. — Скрыть, покуда можно, позоръ бѣдной дѣвочки. Фельдшера же этого можно перевести на другое мѣсто, въ другой полкъ. Викторъ похлопочетъ.

— Да ужъ это-то прежде всего надо сдѣлать, а то мнѣ придется перевестись, — сухо вставилъ Жоржъ. — Въ концѣ концовъ, намъ придется изъ Петербурга бѣжать отъ милой родни…

Надежда Дмитріевна, не слушая его, продолжала:

— Въ сущности, я вижу, что вы всѣ не понимаете своего положенія и моей настойчивости въ желаніи помочь Ольгѣ. Вамъ все кажется, что она вашего позволенія проситъ, чтобы выйти замужъ! Просто смѣшно: ей нужна ваша помощь, денежная помощь, вотъ почему она и заявила вамъ о своемъ намѣреніи. Не поможете вы — хуже будетъ: вашъ братъ, — обратилась она къ Софьѣ Петровнѣ и Евгеніи Петровнѣ: — не остановится передъ жалобой на фельдшера, погубившаго его дочь. Тогда для васъ же хуже будетъ. Огласки тогда не избѣжать.

Всѣ переглянулись между собою, они всѣ, дѣйствительно, упустили изъ виду это обстоятельство и глупо воображали, что дѣло зависитъ отъ ихъ согласія или несогласія. Евгенія Петровна нашлась первая и замѣтила съ злобной ироніей:

— Вѣдь это передъ тобой исповѣдуются, а мы въ эти тайны не были посвящены!

— Очень жаль, что не были, — сухо сказала Протасова. — Себя избавили бы отъ лишнихъ хлопотъ, а дѣвушку не допустили бы пасть.

Но какъ бы ни были тяжелы эти объясненія, задѣвавшія Александра, объясненіе съ семьей Протасовыхъ было еще тяжелѣе. Тутъ не прикрывались болѣе или менѣе вѣжливыми фразами, не говорили какими-нибудь намеками. Правда или то, что считалось этими людьми правдой, высказывалась здѣсь въ простой грубой формѣ. Ненависть къ грабителю прорывалась наружу съ ожесточеніемъ, съ пѣной у рта.

Мать Ольги Протасовой, когда Надежда Дмитріевна, заѣхавъ къ семьѣ Ивана Петровича, объявила, что она дѣлаетъ кое-что изъ приданаго, даетъ кое-что изъ серебра и деньгами пятьсотъ рублей, — бросилась цѣловать ей руки, и слезливо и жалобно проговорила:

— Пошли вамъ Богъ всего, чего желаете. Мы ужъ думали, признаться, ничего не дадите, потому какая же мы вамъ родня и, притомъ, другія траты у васъ.

— Да, ужъ нечего сказать, треплютъ васъ! — рѣзко и грубо вступилась тетка Дарья, разводя руками. — Всякіе негодяи норовятъ сорвать.

Надежда Дмитріевна, передавъ привезенныя вещи, ничего не отвѣчая теткѣ Дарьѣ, торопилась скорѣй уѣхать домой, но Ольга не удержалась и бойко спросила ее:

— Правда, тетя, что вы десять тысячъ на Александра Павловича бросили?

И, не давъ времени старухѣ очнуться, прибавила:

— Въ сорочкѣ, вѣрно, родился: за пьянство да за мошенничество платятъ ему этакіе долги.

— Молчи! — рѣзко сказала старуха. — Не тебѣ его судить. Сама хороша!

— Какъ же не судить…

Иванъ Протасовъ нахально засмѣялся:

— Ну да, его судить нельзя. Это меня только судить было можно за все и про все.

Надежда Дмитріевна, не возражая ничего, стала прощаться. Ее охватывалъ страхъ въ этой трущобѣ, — точно она боялась, что эти люди способны растерзать ее. У нея было одно желаніе скорѣй уйти отсюда и никогда не переступать болѣе порога этого жилища…

Дома ее ждало письмо отъ Сѣмичевой. Надежда Дмитріевна какъ-то безсознательно распечатала его и стала пробѣгать глазами кривыя и безграмотно написанныя строки. «И странно оченно, крестненькая, што вы какому-нибудь пьяницѣ мирволите, а честныхъ людей и тружениковъ отъ себя отталкиваете. Моя дочь калошъ не имѣетъ, а ей пажовъ въ цыркѣ въ балетѣ играть за рубь въ вечеръ надо и ходить она, бѣдная, чуть не босая, а пяница вашъ какъ мы много наслышаны и сами своими глазами видели, кутить и всякія безъобразія изображаетъ»…

Надежда Дмитріевна отбросила письмо и присѣла, тупо смотря въ пространство. «Уѣхать, уѣхать, скорѣе, — проносилось въ ея головѣ. — Чего еще ждать? А если это все ложь? Если онъ захворалъ?»

Она рѣшительно поднялась съ мѣста, прошла въ комнату племянника и присѣла къ его письменному столу. Она написала письмо Александру Павловичу о томъ, что всѣ дѣла въ Петербургѣ она покончила, что ей пора ѣхать въ Чернецъ и что она ждетъ только его. Запечатавъ конвертъ, она попросила служанку отдать письмо посыльному и сказать, чтобы тотъ принесъ отвѣтъ.

— Непремѣнно пусть повидаетъ барина и принесетъ отвѣтъ, — наказывала старушка. — Пусть подождетъ, если нѣтъ дома барина…

Прошло около часу въ томительномъ ожиданіи. Наконецъ посыльный явился. Надежда Дмитріевна приказала позвать его въ свою комнату.

— Принесли отвѣть, голубчикъ? — спросила она его, поспѣшно вставая навстрѣчу.

— Никакъ нѣтъ-съ, — отвѣтилъ посыльный. — На словахъ просили передать. «Очень, очень, говорятъ, кланяйся. Я не поѣду».

Старушка растерялась.

— Да вы точно самого его видѣли? Нашли его? Можетъ-быть…

— Нашелъ-съ, — сказалъ посыльный. — Какъ не найти! Тамъ ихъ всѣ въ домѣ знаютъ. Сейчасъ указали.

— Ну, ну? — торопила она его.

— Лежать они изволили, когда я пришелъ. Подалъ письмо. Прочли и улыбаются. «Очень, очень благодари, говорятъ, и скажи, что я не ѣду». Сперва, значитъ, прочитали письмо, встали и писать собрались, а потомъ скомкали эту бумажку и говорятъ: «Что же я буду писать? Нечего писать». Я говорю: отвѣтъ просили безпримѣнно. Они и велѣли на словахъ передать: «Очень, очень благодари, говорятъ, и скажи, что я не ѣду».

И, немного стѣсняясь, онъ прибавилъ:

— Не въ своемъ видѣ они какъ-будто…

— Да, да… Больной онъ… больной, — торопливо перебила его Протасова,

— Такъ-съ точно, какъ-будто…

— Да, да… Хорошо… вотъ вамъ, — отрывисто проговорила Надежда Дмитріевна, давая какую-то мелочь посыльному и прерывая его дальнѣйшія объясненія.

Она уже не слушала далѣе, что онъ говорилъ. И что было слушать? Пьетъ, не хочетъ ѣхать, даже не считаетъ нужнымъ писать. И что же писать? Развѣ не ясно все само собою. Погибъ человѣкъ, что же тутъ еще расписысывать. Она поднялась съ мѣста и, глотая слезы, начала дрожащими руками укладывать свои вещи. По десяти разъ, сидя на полу, она перекладывала одну и ту же вещь изъ комода въ чемоданъ и изъ чемодана въ комодъ, ничего не видя, ничего не понимая. Ее точно чѣмъ-то пришибли. Когда къ ней вошла жена ея брата, у нея все уже было въ безпорядкѣ, но ни одна вещь не была уложена. Александра Николаевна спросила ее:

— Ѣдешь?

— Чего же болѣе ждать? — глухо проговорила Протасова. — Все сдѣлала, что было нужно, все…

— Когда опять пріѣдешь!

— Да не пріѣду, вѣрно, никогда… Что-жъ домъ бросать… Тамъ у меня дѣла, больныя… Лѣто вотъ настанетъ, ты съ дѣтками ко мнѣ пріѣдешь… Вѣдь пріѣдешь?

— Еще спрашиваешь! — проговорила хозяйка дона и наклонилась поцѣловать ее. — Тяжело тебѣ?

— Какъ тебѣ сказать, — тихо сказала Надежда Дмитріевна. — Растерялась я, растерялась. Человѣкъ гибнетъ, а помочь не могу… Всѣ средства въ умѣ перебрала — ничего не подѣлать, ничѣмъ не помочь… Есть, видно, что-то выше насъ… выше нашихъ желаній…

И, глотая слезы, она глухо прибавила:

— А ужъ какъ больно-то, какъ больно, что всѣ его бранятъ, всѣ чернятъ… а я… заступиться за него даже не могу… Что-жъ, негодяй, пьяница… ну, да, да… что же я могу сказать противъ этого?

И, задыхаясь отъ слезъ, рыдая, она торопливо, дрожащими руками, стала отирать слезы, а онѣ такъ и катились по ея лицу…

XII.

Надежда Дмитріевна вернулась въ свой домикъ въ Чернецъ и усиленно захлопотала: хозяйство, больныя, роженицы, бѣдняки, — все это захватило почти все ея время. Въ Чернецѣ всѣ знали давно Надежду Дмитріевну, знали ея дѣятельность, и никто не замѣтилъ, что теперь въ этой дѣятельности было что-то новое. Старушка исполняла лихорадочно свои добровольно принятыя обязанности, старалась не давать себѣ отдыха, стремилась среди заботъ и хлопотъ что-то забыть, что-то подавить, инстинктивно чувствуя, что она не вынесетъ своего горя, если отдастся ему, сложивъ руки. Только тонкій наблюдатель могъ бы замѣтить, какую внутреннюю борьбу переживала Протасова. Но такихъ наблюдателей въ Чернецѣ не было. Лишь одна неизмѣнная служанка Надежды Дмитріевны, старуха Авдотья, тяжело вздыхала теперь, глядя на барыню, и чутьемъ угадывала, что та страдаетъ.

Чернецъ — очень маленькій городокъ, скорѣе похожій на деревню, чѣмъ на городъ. Онъ раскинулся на берегу рѣчки Черни. Эта рѣчонка змѣится на протяженіи десятка верстъ. Въ иныхъ мѣстахъ она тянется среди зеленой скатерти полей, въ другихъ — прорывается между холмовъ, образующихъ нависшіе надъ нею обрывистые берега. Эта извилистость рѣчонки и это разнообразіе ея береговъ придаютъ особенную живописность тѣмъ мѣстамъ, гдѣ она протекаетъ, и особенно живописна та ея часть, гдѣ раскинулся городокъ Чернецъ; улицъ въ городѣ въ сущности двѣ, остальныя — не болѣе, какъ переулки, спускающіеся отъ двухъ главныхъ улицъ къ рѣкѣ. За рѣкою совсѣмъ нѣтъ улицъ, а просто стоятъ, среди полей и сосновыхъ рощицъ, отдѣльныя постройки пріѣзжающихъ въ Чернецъ на лѣто дачниковъ — землевладѣльцевъ.

На зиму Чернецъ засыпаетъ зимнею спячкой. Въ немъ нѣтъ ни собраній, ни клубовъ, ни театра. Если бы они и были, то ихъ некому было бы посѣщать, такъ какъ коренныхъ жителей здѣсь мало, и они не отличаются богатствомъ. Мелкіе купцы, торгующіе мѣщане, второстепенныя городскія власти, земскій докторъ, семья аптекаря, семейство священника и дьякона, пять-шесть офицеровъ, учителя городской школы и преподавательницы женской прогимназіи, — вотъ и все интеллигентное населеніе города, не считая простонародья, мастеровыхъ, солдатъ, крестьянъ, арестантовъ. Лѣтомъ, напротивъ, Чернецъ оживаетъ: изъ столицы наѣзжаютъ дачники и въ самый городъ, и въ окрестности, такъ какъ воздухъ здѣсь сталъ считаться очень здоровымъ съ тѣхъ поръ, какъ одинъ изъ знаменитыхъ докторовъ купилъ здѣсь имѣньице, а окрестности города всегда были, дѣйствительно, очень живописными. Наплывъ пріѣзжихъ лѣтомъ бываетъ настолько великъ, что нужно очень рано вставать и идти на базаръ, чтобы не остаться на цѣлый день безъ провизіи. Окрестные крестьяне, привозящіе эту провизію, и городскіе торговцы, торгующіе въ своихъ лавкахъ всѣмъ, начиная съ краснаго товара и кончая дегтемъ, положительно только и наживаются лѣтомъ.

Едва ли не самымъ красивымъ уголкомъ Чернеца является домикъ Надежды Дмитріевны Протасовой. Онъ, теряясь въ саду, расположенъ на высокомъ холмѣ. Подъ холмомъ протекаетъ Чернь. Отъ сада ведетъ къ ней тропинка, тянущаяся далѣе по низкому берегу, мимо ряда домовъ, окруженныхъ садами, къ мосту. Изъ дома Надежды Дмитріевны виденъ противоположный пологій берегъ Черни съ его живописно разбросанными домиками, рощами, полями. Домъ двухъэтажный. Верхъ нанимаетъ семья мѣстнаго ветеринара. Низъ занимаетъ сама Надежда Дмитріевна. И зимой, и лѣтомъ она не оставалась одна: масса больныхъ стекалось въ ея домъ; здѣсь находили нерѣдко пріютъ роженицы-крестьянки; очень часто тутъ же на время призрѣвались разныя сироты, объ опредѣленіи которыхъ хлопотала старушка. Сама Надежда Дмитріевна говорила: «стоитъ только двери открыть, и въ просящихъ помощи недостатка не будетъ». Здоровая, румяная, бодрая и подвижная, она не видала, какъ проходятъ дни, и когда ей замѣчали, что у нея хлопотъ много, она шутливо говорила: «да что-жъ бы я, старушонка, стала дѣлать, если бы хлопотъ этихъ не было — живою въ гробъ ложись. Гранпасьянсы да сплетни тоже надоѣдятъ, если ими только и заниматься». Ея хлопотливая дѣятельность не была какимъ-нибудь подвижничествомъ или самоотверженіемъ, а просто являлось прямымъ послѣдствіемъ подвижности крѣпкой и здоровой натуры. Если бы обстоятельства заставили ее сидѣть сложа руки — она была бы самымъ несчастнымъ человѣкомъ и, вѣроятно, быстро бы захирѣла. Лѣтомъ, впрочемъ, бывали у нея не одни хлопоты съ разными приходящими за помощью — лѣтомъ она жила и семейною жизнью. Жена и дѣти ея брата неизмѣнно каждый годъ забирались къ ней на все лѣто, и Надежда Дмитріевна чувствовала, что у нея есть семья — любящая, честная и хорошая семья. Съ особеннымъ нетерпѣніемъ ждала она пріѣзда этой семьи на лѣто, послѣ своей поѣздки въ Петербургъ. Эта поѣздка тяжело отозвалась на ней и оставила въ душѣ глубокій, тяжелый слѣдъ. Дрянность болѣе или менѣе близкихъ ей людишекъ, въ эту поѣздку Протасовой въ Петербургъ, какъ-то ярче высказалась передъ нею; выяснилось вполнѣ во всемъ своемъ безобразіи и окончательное паденіе Александра Павловича. Какъ ни старалась Надежда Дмитріевна забыть все это, воспоминанія о тяжелыхъ сценахъ вставали помимо воли въ ея памяти, и сердце начинало щемить.

Надежда Дмитріевна была одной изъ тѣхъ рѣдкихъ, здоровыхъ и цѣльныхъ натуръ, для которыхъ не существуетъ сомнѣній. Она всегда дѣлала дѣло, не спрашивая себя: «хорошо ли она поступаетъ? не надо ли было поступить иначе?» Теперь, напротивъ того, она мучилась именно этими сомнѣніями. Такъ ли она поступила, какъ слѣдовало? Можетъ-быть, было бы лучше, если, бы Александръ попалъ подъ судъ, перенесъ горькое униженіе? Можетъ-быть, это образумило бы его? Можетъ-быть, затраченныя ею деньги пригодились бы ему послѣ суда? Иногда, среди хлопотливой дѣятельности, она, вдругъ остановившись, задумчиво и тупо смотрѣла впередъ, какъ бы во снѣ. Неразрѣшимые вопросы томили ея душу, силы на время оставляли ее, а въ головѣ проносились страшныя картины: гибель любимаго человѣка, его полное паденіе, страхъ передъ тѣмъ, до чего можетъ довести его пьянство, обидное сознаніе своего человѣческаго безсилія въ борьбѣ съ какой-то невѣдомой силой — съ постыдными привычками, съ роковой гибелью любимаго человѣка, — все это доводило ее иногда до такого состояніи, что ей казалось, что у нея мутится умъ. Получивъ письмо изъ Петербурга о томъ, что семья ея брата ѣдетъ къ ней, она сильно обрадовалась и захлопотала о приготовленіи ихъ комнатъ. Семья ветеринара, видя, какъ суетится старушка, говорила:

— Дѣтей своихъ наша Надежда Дмитріевна ждетъ.

И точно «дѣти» пріѣхали, домикъ и садъ сразу оживились. Гимназистъ и гимназистка, племянникъ и племянница Протасовой, пріѣзжали къ ней всегда съ такою радостью, что не могли даже скрыть своего восторга, — здѣсь, казалось имъ, земной рай, и люди лучше, и воздухъ чище, и веселья больше, чѣмъ гдѣ-нибудь. Жива ли старая кошка — Машка, не издохъ ли Балетка, какъ поживаетъ Рыжуха, постарѣлъ ли Сивый, пріѣхали ли дѣти ветеринара изъ Петербурга на каникулы, эти вопросы сливались въ одинъ хаосъ и, тотчасъ по пріѣздѣ въ Чернецъ, заставляли Вѣру и ея брата Николая бѣгать и въ хлѣвъ, и въ конюшню, и къ ветеринару, и на рѣчку. Но вопросы и волненіе этимъ не исчерпывались. Гдѣ же лодка? Будетъ ли нынче устроена изъ рогожъ купальня? Конченъ ли въ городѣ строящійся вотъ уже десять лѣтъ соборъ? А что отецъ-дьяконъ, все по-старому въ городки играетъ?

И въ первый же день послѣ пріѣзда семьи Потапенко и дѣтей ветеринара, двухъ гимназистовъ, молодежь уже играла въ пустынномъ переулкѣ въ городки съ молодымъ, едва отростившимъ бороду отцомъ-дьякономъ, одѣтымъ въ свой холщевый подрясникъ, тогда какъ старикъ-священникъ и его дочери вышли за ворота и чинно усѣлись на скамейкѣ побесѣдовать съ родственницами Протасовой, Александрой Николаевной и Вѣрой.

Присѣвъ на крыльцѣ своего дома и глядя на играющихъ въ городки съ отцомъ-дьякономъ гимназистовъ и на бесѣдующихъ съ дочерьми старика-священника, Вѣру и Александру Николаевну, — Надежда Дмитріевна опустила на колѣни вязанье и глубоко задумалась. Догоравшій ясный и теплый день былъ такъ прекрасенъ, бывшіе передъ нею люди, простые, нетребовательные, неприхотливые, смотрѣли такъ мирно и радостно, что ее охватило сладкое сознаніе того, какъ мало въ сущности нужно для довольства и счастія. Ни богатство, ни роскошь, ни слава не дадутъ его, если нѣтъ въ душѣ человѣка способности быть счастливымъ, не гоняясь за многимъ, довольствуясь малымъ, благодаря судьбу за свѣтлыя минуты, выпадающія намъ на долю среди трудовыхъ дней и тяжелыхъ лишеній. Въ ея душѣ былъ теперь полный миръ, и она мысленно благодарила Бога, что онъ далъ ей среди всякихъ житейскихъ невзгодъ эту способность чувствовать себя счастливой. Ей вспомнился въ эту минуту Александръ. Что-то онъ дѣлаетъ? Какъ тянетъ свою злополучную жизнь? Вся она искалѣчена, и нѣтъ въ ней ни проблеска свѣта…

— Бѣдный мой, бѣдный Саша! — со вздохомъ прошептала она, и по ея щекамъ потекли слезы.

Она даже не слышала, какъ къ ней подошла Александра Николаевна и положила ей на плечо руку.

— Надя, что съ тобой?

Старушка встрепенулась и быстро стала отирать слезы.

— Ничего, ничего, такъ взгрустнулось, — торопливо проговорила она: — Залюбовалась и отъ на васъ и вспомнила Сашу…

— Полно, не думай о немъ, — тихо сказала Потапенко. — Его уже не спасешь.

— Да, да… вотъ это-то и тяжело… Не спасешь! легко сказать, а примириться съ этою мыслью — никогда я съ нею не примирюсь.

И, прерывая себя, стараясь ободриться, она заторопилась:

— Чай, однако, пора пить… Я и забыла, засмотрѣвшись на дѣтишекъ…

Она встала и пошла въ домъ распоряжаться насчетъ чаю, хлопотливо суетясь, стараясь забыться.

Неумолкаемая болтовня шла вокругъ чайнаго стола, когда въ столовой собралась вся семья Надежды Дмитріевны и гимназисты ветеринара. Надежда Дмитріевна тоже говорила безъ умолку, казалась веселою и бодрой, но зоркіе глаза Александры Николаевны замѣтили, какъ на мгновеніе на лицо старухи ложилась какая-то тѣнь грусти. Спохватившись, старушка снова развеселялась, старалась шутить, но, видимо, ея душу томила одна и та же неотвязная, тяжелая дума.

Пошли дни за днями, тихіе, мирные, веселые. Надежда Дмитріевна то и дѣло ласкала и баловала своихъ дорогихъ дѣтей, а между тѣмъ, нѣтъ-нѣтъ — и заставала ее Александра Николаевна въ тяжелыхъ думахъ. Примириться съ совершившимся фактомъ гибели дорогого человѣка — очевидно, у старушки не хватало силъ. Иногда Александра Николаевна въ эти минуты тихо говорила ей:

— Побереги себя!..

— Нѣтъ, что же… что мнѣ дѣлается, — отзывалась старушка и, какъ бы оправдываясь, прибавляла: — это я только такъ, иногда взгрустнется. А то я и не думаю. Что-жъ думать? Что съ возу упало — пропало.

Въ одну изъ такихъ минутъ, Коля Потапенко вбѣжалъ въ комнату и подалъ Надеждѣ Дмитріевнѣ письмо. Она взглянула на адресъ и измѣнилась въ лицѣ.

— Отъ Александра! — проговорила она въ волненіи и дрожащими руками разорвала конвертъ.

— Господи, что тамъ еще случилось? — почти сердито воскликнула Александра Николаевна.

Старушка читала письмо, отрывисто говоря:

— Заболѣлъ… въ больницѣ… умираетъ.

Она отложила письмо и заметалась по комнатѣ.

— Ахъ ты, Господи, ѣхать надо скорѣе… Авдотьюшка! Авдотьюшка! скорѣе… Когда поѣздъ-то идетъ?.. Ахъ, не опоздать бы…

— Надя, — тихо сказала Потапенко. — Нужно ли? Подумай!.. Можетъ-быть…

Надежда Дмитріевна остолбенѣла передъ ней, недоумѣвая.

— Чего же думать-то. Умираетъ, слышишь, умираетъ.

— Да точно ли? — еще тише замѣтила Александра Николаевна.

— И ты… и ты даже! — воскликнула Надежда Дмитріевна съ горечью.

И снова она засовалась по комнатѣ.

— Скорѣе, скорѣе, соберите все, что нужно. Ахъ, поспѣть бы во-время… Господи, самъ зоветъ, самъ…

Впервые въ душѣ Александры Николаевны пробудилось почти злое чувство противъ Александра. Она была увѣрена, что онъ обманываетъ старуху, а между тѣмъ этотъ обманъ можетъ имѣть для нея роковыя послѣдствія. И безъ того она видимо изнываетъ, думая по цѣлымъ днямъ объ этомъ негодномъ человѣкѣ. Тѣмъ не менѣе отговаривать старуху отъ поѣздки было невозможно. Но такова была Надежда Дмитріевна, чтобы оставаться на мѣстѣ, когда ее призывалъ на помощь страдающій человѣкъ.

Протасова уѣхала въ Петербургъ, наскоро забросила свой багажъ въ квартиру Александры Николаевны и помчалась въ больницу. Сидѣлка провела ее въ палату, гдѣ лежалъ Протасовъ, и жалостливо замѣтила особенно сердечнымъ тономъ:

— Плохъ онъ, голубчикъ, очень плохъ! Ноги отнялись и скоротечная чахотка…

Онъ лежалъ на постели на спинѣ, вытянувшись, какъ покойникъ. Онъ слегка обросъ бородой и былъ неузнаваемъ: оставались только кости, обтянутыя кожей. Бѣлизна его нѣжной кожи была теперь поразительна. На щекахъ едва-едва пробивался румянецъ. Его большіе глаза, казалось, стали еще больше и свѣтились особеннымъ блескомъ. Что сразу поражало теперь въ немъ, такъ это невозмутимое спокойствіе. Когда Надежда Дмитріевна подошла къ его кровати, онъ, оставаясь попрежнему неподвижнымъ, не поворачивая даже головы, обратилъ на старушку взглядъ, и въ этомъ взглядѣ отразилась тихая радость.

— Успѣла! — тихо проговорилъ онъ, почти не разжимая бѣлыхъ, ровныхъ зубовъ.

Она наклонилась поцѣловать его въ бѣлый лобъ. Онъ едва слышно пожалъ ея руку. Его руки, бѣлыя, худыя, съ тонкими пальцами, все еще красивыя, лежали вдоль тѣла поверхъ одѣяла.

— Вася, иди теперь къ матери, — сказалъ больной, обративъ глаза на стоявшаго у постели мальчугана. — Скажи спасибо, что не забываютъ. Теперь моя мама пріѣхала, и мнѣ больше ничего не надо. Заходи все-таки.

— Я-съ забѣгу, Александръ Павловичъ, — бойко сказалъ мальчуганъ. — Андрюшка и Митька тоже забѣгутъ.

— Это хорошо. Не забывайте учителя. Недолго мнѣ жить.

Больной говорилъ тихо, упавшимъ голосомъ, не шевеля почти сухими губами и не измѣняя позы и выраженія лица. При каждомъ усиліи и движеніи, его начиналъ, душить кашель. Эта неподвижность дѣлала его похожимъ на трупъ. Только глаза выражали кроткую ласку. Мальчуганъ, одѣтый въ русскую рубашонку, неуклюже раскланялся и на цыпочкахъ пошелъ по палатѣ, походкой медвѣженка.

— У тебя тамъ въ Чернецѣ хорошо? — спросилъ больной у Надежды Дмитріевны. — Твои всѣ собрались уже?

— Да, да, — отвѣтила Надежда Дмитріевна. — Вотъ и ты немножко поправишься, да и туда же.

— Мнѣ три-четыре дня жить, — отвѣтилъ онъ.

— Полно! Что ты! Еще…

Онъ тихо перебилъ ее.

— Я же потому тебя и выписалъ, что докторъ былъ такъ добръ, сказалъ откровенно правду, я просилъ объ этомъ. Иначе я не побезпокоилъ бы тебя.

— Хорошъ, хорошъ, нечего сказать. Не безпокоилъ бы — лежалъ бы тутъ одинъ и не побезпокоилъ бы!

Она старалась ободриться, шутить. Онъ тѣмъ же невозмутимымъ тономъ сказалъ:

— Я здѣсь не одинъ. Десятокъ друзей навѣщаетъ. Ученики бѣгаютъ. Видѣла вотъ мальчугана? У меня учился. Хорошій все народъ, простой и добрый. Отдохнулъ я среди нихъ за послѣдніе годы. Баловали, точно барчука.

Она не безъ удивленія взглянула на него, думая, что онъ бредитъ. Онъ подмѣтилъ это выраженіе удивленія, и въ его глазахъ отразилась улыбка.

— Удивляетъ это тебя? точно, это странно. Но я слишкомъ два года среди нихъ, какъ среди родныхъ, прожилъ. Что могъ, дѣлалъ и съ своей стороны для нихъ. Народъ темный, малограмотный; помочь пустяками можно. Любили за это. Теперь ничего не могу сдѣлать для нихъ, а не забываютъ, ходятъ.

Онъ закашлялъ мелкимъ, сухимъ кашлемъ, слегка вздрагивая всей грудью, и на лицѣ появилось мучительное выраженіе; мелкія капли пота покрыли лобъ. Минуты черезъ двѣ кашель утихъ, и его лицо опять стало спокойно.

— Смерти я не боюсь — это отдыхъ; мучительна только болѣзнь, — тихо сказалъ онъ.

Онъ закрылъ глаза. Ей показалось, что онъ заснулъ. Она поднялась, чтобы идти. Онъ тихо проговорилъ, но открывая глазъ:

— Завтра пораньше приди.

— Не надо ли тебѣ чего?

— Нѣтъ, все есть, — отвѣтилъ онъ и ласково пошутилъ: — тебя только недоставало.

Старушка побрела изъ палаты, опустивъ голову. Что-то странноо творилось въ ней. Ее поразило это невозмутимое, ясное спокойствіе больного. Ни жалобъ, ни вздоховъ, ни покаянія, ни самобичеванія, ничего не было. Это было состояніе счастливѣйшаго изъ людей.

Сидѣлка, провожавшая ее, замѣтила опять, что больной очень труденъ, и тутъ же прибавила:

— И не видали мы такого покойнаго больного. Всѣ ему хороши, все хорошо. Слова дурного никому не скажутъ, за все благодарятъ. Помогать ему станешь, смутится, конфузится. Недаромъ и любятъ его люди.

— Любятъ? — машинально спросила Надежда Дмитріевна, почти не понимая ее.

— Да, ужъ такъ-то всѣ хвалятъ, такъ хвалятъ. Все бѣдному народу добро дѣлалъ.

Старушка еще болѣе растерялась. Ничего она не могла понять. То говорили, что негодяй, погибшій, мошенникъ. Теперь говорятъ, что его любятъ, что добро дѣлалъ, что лучше трудно и сыскать человѣка.

На слѣдующій день она застала Александра въ томъ же положеніи, только говорилъ онъ еще тише, только кашель, беззвучный, продолжительный, былъ еще мучительнѣе и повторялся чаще. Больной разспрашивалъ ее о родныхъ, объ Александрѣ Николаевнѣ, Вѣрѣ, Колѣ, о ея неизмѣнной служанкѣ Авдотьѣ. О себѣ, о своей болѣзни, о своихъ мукахъ онъ не говорилъ ни слова. Только случайно, какъ бы вспомнивъ что-то, замѣтилъ:

— Да, похорони непремѣнно у Митрофанія. Люблю я это кладбище.

— Ну, ну, не смѣй говорить о смерти, — пошутила она. — Отчаиваться не надо. Не всякая болѣзнь…

Онъ перебилъ ее.

— Полно, смотри на это проще. Сонъ это послѣ труда. Я два послѣдніе года много поработалъ. Чтобы жить мелкимъ трудомъ, надо много работать. Правда, безпутно иногда деньги убивалъ, пилъ иногда не въ мѣру. Это привычка вѣдь. У всѣхъ свои привычки и недостатки.

И тѣмъ же невозмутимымъ тономъ онъ прибавилъ:

— Ты вотъ счастливая: здоровой натурой всегда была, не сбилась съ дороги. Это рѣдкость. Другіе всѣ сбиваются: женщины развращаются, мужчины пьянствуютъ. Самимъ иногда не вѣрится въ минуты трезвости, до чего они доходятъ во время опьяненія, на людей смотрѣть стыдно, къ себѣ отвращеніе чувствуешь. А привычка такъ или иначе опять беретъ верхъ, и снова повторяется то же, отъ чего съ омерзѣніемъ открещивался вчера.

Онъ тихо вздохнулъ.

— Свѣжій человѣкъ со стороны взглянетъ на все это — гадко станетъ, — проговорилъ онъ. — А когда всмотришься во все это близко, поймешь все, — глубоко жаль станетъ. Бѣдные, бѣдные люди! Сколько души, сколько сердца таится иногда среди этой омерзительной грязи роковыхъ привычекъ, рокового паденія.

Онъ закрылъ глаза, утомленный, но попрежнему спокойный. Надежда Дмитріевна сидѣла въ глубокомъ раздумья, пораженная его спокойствіемъ, ясностью душевнаго строя. Это не былъ цинизмъ пропойцы, хвастающаго своимъ паденіемъ; это не было стремленіе софиста оправдать всякую мерзость; это была спокойная оглядка назадъ человѣка, сознающаго, что для него уже все кончено. Онъ говорилъ о своемъ пьянствѣ, какъ докторъ говоритъ о болѣзни, — говорилъ о своемъ образѣ жизни такъ же, какъ и о своей смертельной болѣзни: фактъ грустенъ, но его не передѣлать жалобами или слезами. Отъ этого спокойствія дѣлалось жутко.

На слѣдующій день, Надежда Дмитріевна, подходя къ постели Александра, увидала около него какую-то дѣвушку. При появленіи Протасовой та быстро встала и, простившись съ больнымъ, пошла прочь. Проходя мимо старушки, она потупилась въ смущеніи. Въ душѣ Надежды Дмитріевны мелькнуло смутное подозрѣніе. Она присѣла у кровати больного. Онъ лежалъ, какъ мертвецъ, и какъ-то особенно безпрерывно покашливалъ не грудью, а горломъ, точно у него тамъ что-то засѣло и першитъ. Увидавъ Протасову, онъ слабо пожалъ ея руку и совсѣмъ тихо сказалъ:

— Вотъ тоже навѣстить вырвалась.

И, тихо вздохнувъ, прибавилъ:

— Знаешь, несчастная въ такомъ домѣ живетъ… Вырваться оттуда на полчаса и то трудно… Современныя рабыни…

Старуха поняла, и ея сердце невольно сжалось. Съ какими женщинами онъ былъ близокъ! На мгновенье въ душѣ пробудилось нехорошее чувство. Хоть бы ужъ не ходили эти-то въ такія минуты. Протасовъ тихо, въ грустномъ раздумья, обрывая рѣчь на каждой фразѣ, продолжалъ:

— Бѣдняжка любитъ тутъ одного парня — мастерового… Денегъ я ссужалъ ему иногда… Такъ вотъ тоже благодарность чувствуетъ за это… Несчастныя!.. И любовь-то у нихъ вся исковерканная, какъ и вся жизнь.

— Ахъ, такъ значитъ… — начала Надежда Дмитріевна и не кончила.

Ей стало стыдно передъ нимъ, что она ошиблась въ своихъ подозрѣніяхъ. Вообще она чувствовала, что предъ нею происходитъ нѣчто такое, чего она не понимаетъ. Чтобы что-нибудь сказать, она спросила.

— Что же они не поженятся?

— Да ее же выкупить пришлось бы, — едва слышно сказалъ онъ, съ видимымъ усиліемъ. — Все равно, что крѣпостная… Да и не прожить бы имъ на то, что онъ зарабатываетъ… Мало платятъ за каторжный трудъ… Она же — какая она работница, когда ее пятнадцати лѣтъ совратили съ прямого пути… родная тетка продала… тоже съ голоду…

Онъ вздохнулъ. Его взглядъ былъ совершенно тусклъ.

— Ты бы не говорилъ, тяжело тебѣ, — замѣтила Протасова, съ тревогой слѣдя за нимъ.

Она чувствовала, что въ немъ угасаетъ жизнь.

— Ничего, — отвѣтилъ онъ.

Черезъ минуту онъ снова заговорилъ.

— А запретить сердцу любить не прикажешь… Паденье полное, грязь, развратъ, а она вотъ руку у меня сегодня поцѣловала… что я ея Васѣ другомъ былъ.

Онъ закрылъ глаза.

— Пройдутъ года, и эта послѣдняя искра добра потухнетъ и останется… простая развратная, циничная тварь… Умирать надо такимъ скорѣе, пока есть искра добра…

Онъ глухо, едва слышно закашлялъ и судорожно захватилъ обѣими руками рубашку на груди, страдая отъ боли. Надежда Дмитріевна тревожно поднялась съ мѣста.

— Саша, пить не хочешь ли? Тяжело тебѣ?

Онъ широко открылъ глаза и осмотрѣлся, точно не узнавая ея.

— Не надо ли тебѣ чого? — спросила Протасова.

Онъ безсмысленно смотрѣлъ на нее. Кашель продолжать его душить. Въ груди слышалось точно кипѣнье. Конвульсивными движеніями онъ закинулъ голову назадъ, тогда какъ грудь выпятилась вверхъ. Руки продолжали теребить рубашку, вцѣпившись въ нее, какъ когтями. Надежда Дмитріевна позвала сидѣлку. Та прибѣжала и вмѣстѣ съ нею хотѣла приподнять его, но онъ вдругъ весь опустился въ постель и разомъ встряхнулся, уткнувшись подбородкомъ въ грудь. Руки безсильно скатились на постель.

Сгорбившаяся, какъ бы вдругъ состарѣвшаяся на десятокъ лѣть, не замѣчая катившихся по щекамъ слезъ, выходила Надежда Дмитріевна изъ больницы, направляясь къ мертвецкой. Совершенно безсознательно отдавала она теперь распоряженія насчетъ похоронъ своего любимца. Хлопотъ, по обыкновенію, предстояло много, и она, растерявшись, не знала, какъ и что дѣлать. Какая-то женщина въ мертвецкой подошла къ ней и начала, утирая слезы, разспрашивать ее, не надо ли ей помочь. Это была хозяйка Александра Протасова.

— Мальчонки мои шустрые, они помогутъ, — говорила она участливо. — Вотъ Василій тоже придетъ, пріятеля-то своего снаряжать. Слава Богу, всѣ мы его, какъ сына родного, любили.

И, мало-по-малу, мертвецкая наполнилась народомъ. Всѣ отирали слезы, цѣловали въ губы покойника, произносили простыя, изъ сердца выливающіяся, фразы. Кто-то фамильярно проговорилъ Надеждѣ Дмитріевнѣ:

— Да ты, Надежда Дмитріевна, но заботься ужъ, все мы это сдѣлаемъ безъ тебя! Шутки ли, у тебя какое горе.

— Да, да, голубчики, ужъ вы хлопочите, — растерянно говорила Протасова, присѣвъ на стулъ. — Дѣлайте, какъ знаете. Вотъ деньги.

— Что деньги! — послышался голосъ. — Сдѣлаютъ все тогда и заплатишь. А ужъ мы его такъ похоронимъ — на славу!

Какая-то бабенка все сокрушалась о томъ, что она еще не отдала долга Протасову — пятнадцать рублевъ далъ, когда у нея мальчишка померъ. Похоронить было нечѣмъ, а онъ. далъ. Душа человѣкъ былъ. Мухи не обидѣлъ.

Когда зашелъ вопросъ о днѣ похоронъ, всѣ стали просить, чтобы хоронить Протасова въ воскресенье, — свободный день для рабочихъ. Въ будни не урваться. Надежда Дмитріевна не протестовала, не вмѣшивалась ни во что. Въ воскресенье мертвецкая и дворъ около нея захлебнулись народомъ. Гробъ вынесли на рукахъ и понесли на кладбище. Старушка шла за нимъ пѣшкомъ и смотрѣла какъ-то растерянно на все происходившее вокругъ нея: на этихъ простыхъ рабочихъ, несущихъ гробъ, на этихъ простыхъ женщинъ, покупающихъ пятикопеечные вѣнки для ея Александра, на этихъ простыхъ дѣтей, идущихъ и поющихъ предъ гробомъ. Казалось, она присутствовала передъ, какимъ-то новымъ для нея явленіемъ, передъ чѣмъ-то такимъ, чего она прежде не знала, не подозрѣвала. Она десятки разъ за эти дни подходила къ покойнику, всматривалась въ черты его лица: оно было серьезно и спокойно, какъ въ послѣдніе дни его жизни. Ей вспомнилось это лицо, какимъ оно было въ разные періоды жизни. Сколько разнообразныхъ чувствъ и ощущеній выражало оно. Не помнила она только одного выраженія въ немъ — злобы. Онъ былъ добръ всегда. Ей вспомнились его послѣднія слова объ «искрѣ добра». Да, эта искра не угасала въ немъ никогда. Въ послѣднее время она даже, несмотря на все его паденье, разгорѣлась въ немъ сильнѣе, ярче. Онъ не только сберегъ ее въ себѣ, онъ старался отыскивать ее въ другихъ. Всѣ родные считали его негодяемъ, она называла его безвозвратно погибшимъ; онъ самъ стыдился глядѣть въ лицо людямъ, считая себя хуже всѣхъ, а вотъ эти простые люди, сами глубоко несчастные, сами падшіе, подмѣтили въ немъ искру добра и назвали его только за одну эту искру «святой душой».

Когда гробъ опускали въ землю, кто-то изъ женщинъ громко всплакнулъ, мужчины замѣтили:

— Шабашъ теперь, Александръ Павловичъ!

— Всѣ тамъ будемъ!

— Этого ужъ не минуешь.

Десятки рукъ начали торопливо креститься и бросать на могилу землю.

День былъ чудесный, все кладбище было въ зелени, солнце свѣтило ярко и роняло свои лучи даже въ эту разрытую яму.

Старушка набожно перекрестилась и стала прощаться съ этими людьми, согрѣвшими душу ея Александра въ послѣдніе дни жизни. Они оставались на могилѣ поминать покойника, притащивъ съ собой провизію для этихъ поминокъ. У нея на душѣ было свѣтло и тихо: ни укоровъ за прошлое, ни горькихъ сомнѣній не было въ ней. Какое-то торжественное, примирительное настроеніе охватывало ее всю, и мелки казались ей всѣ людскія дрязги и ссоры, обвиненія и осужденія. Законы жизни такъ сложны, такъ загадочны, такъ властны, что передъ лицомъ ихъ наши умствованія являются вполнѣ ничтожными.

— Не намъ судить, — тихо и задумчиво шептала она.

Когда она вернулась въ Чернецъ, всѣ сразу замѣтили въ ней перемѣну: она сильно постарѣла, но въ то же время выраженіе ея лица дышало такимъ яснымъ спокойствіемъ, какого на немъ не было никогда. Въ эти дни тяжелыхъ испытаній она перечувствовала многое и поняла въ глубинѣ души, что счастливъ тотъ, кто по чистой случайности успѣлъ свято совершить жизненный путь, и что не суда, а глубокаго сожалѣнія заслуживаетъ тотъ, кто палъ подъ гнетомъ житейскихъ обстоятельствъ, наслѣдственныхъ задатковъ, личнаго безсилія, — палъ нравственно, терзаясь упреками совѣсти, глубоко презирая себя и вызывая одно отвращеніе въ тѣхъ ближнихъ, которые любятъ рыться грязными руками въ чужой душѣ и упорно не заглядывать въ свою собственную душу.