НЕ КО ДВОРУ.
правитьI.
правитьВесело маленькой савраскѣ живется на свѣтѣ. Шаршавымъ жеребенкомъ бѣгаетъ она за маткой. Хозяева зовутъ ее Машкой, но ребятишки изъ любви въ ней ласково кличутъ ее Машенькой.
Ѣдетъ мать за сѣномъ и Машка съ ней, пашетъ, — и она ходитъ за ней, останавливается на концахъ полосы и изъ баловства отрываетъ травинки своими мягкими и теплыми оттопыренными губами. Такъ сытый ребенокъ больше шалитъ съ ватрушкой, чѣмъ ѣстъ ее. Потомъ, видя, что мать далеко, Машенька во всю мочь своихъ тонкихъ какъ тростинки ножекъ кидается догонять ее, и машетъ своимъ коротенькимъ пушистымъ хвостомъ.
Вотъ Машкѣ пошелъ второй годъ, она ужъ стригунокъ и стала еще шаршавѣе. Гривка какъ войлокъ торчитъ у нея на шеѣ, ноги длинны и нескладны, но ясные глазки ея весело и бойко глядятъ на міръ, который для нея весь состоитъ изъ широкаго и большого пастбища и темнаго двора, душнаго лѣтомъ и холоднаго зимой. Но за то зимой тамъ мать чаще съ ней, грѣетъ ее и все еще кормитъ иногда, по дурашной своей жалостливости, какъ говорятъ про нее ея хозяева.
Прошелъ еще годъ. Вотъ ужъ Машенька и боронокъ. Свѣтложелтая шерсть ея стала гладкая и лоснитъ, темная гривка отросла, тѣло пополнѣло, вся она выросла и сложилась и ей некуда даже дѣвать своей силы.
Сосѣди невольно похваливаютъ красивую Машеньку, но суроваго вида хозяйка ея терпѣть этого не можетъ, особенно если дѣвка похвалитъ кобыленку. Ничего нѣтъ хуже дѣвичьяго глаза.
И хозяйка всегда сплюнетъ, сердито косясь на похвалившую, а то такъ и спрыснетъ Машку съ уголька. Выростили-бы сами жеребенка, да и хвалили, думаетъ она. Долго-ли до грѣха. Заболѣетъ, или подохнетъ еще, коли въ благой часъ попадется.
Машка не понимаетъ конечно, какая судьба ждетъ ее. Видитъ она, что мать возвращается во дворъ, или на ночное усталая съ недовольно отвисшей губой, иногда даже ѣсть не можетъ, и ложится на траву не сразу, а кружась и выбирая какъ не больно лечь. Видитъ Машка, что бьютъ мать, но представить себѣ, что и съ ней будетъ то же, она не умѣетъ и не можетъ, къ своему счастью конечно. И человѣкъ тотъ счастливѣе, кто живетъ настоящей минутой.
Но вотъ въ одно раннее теплое утро Машенька удивилась, что ее пригнали съ ночного одну, а ей тамъ было такъ привольно, весело и любо, и зачѣмъ-то самъ сѣдой хозяинъ въ первый разъ надѣлъ на нее хомутъ со шлеей и далъ ей овса. Овесъ ей давали рѣдко и она была-бы рада. Но сегодня ѣсть что-то не могла, чего-то ждала и боялась. Она стояла надъ корытомъ съ овсомъ и пугливо водила своими красивыми темными глазами съ длинными рѣсницами.
— Не ѣстъ… проходя мимо нея, съ заботливымъ выраженіемъ на лицѣ, сказалъ хозяинъ своей старухѣ.
— Тоже боится… напужалась сердешная, отвѣтила старуха.
Семилѣтняго сынишку Семку хозяинъ послалъ за старой кобылой въ поле, а самъ впрегся, втащилъ телѣгу во дворъ и сталъ съ женой и дочерью набивать навозъ, отворачивая вилами слежалые и сочные куски тяжелаго темнаго навоза. По двору пошелъ терпкій, но не противный запахъ. Куры хлопотливо шагали по разрытому навозу. Подъ крышей кричали галчата, раскрывая свои большіе рты.
Въ воротахъ какъ въ рамѣ вырисовывалась луговина изъ мелкой всегда зеленой гусиной травки, улица и край амбара. На его соломенной крышѣ сидѣли двѣ недавно прилетѣвшія ласточки и, казалось, высматривали, гдѣ-бы имъ удобнѣе устроить гнѣздо. По луговинѣ десятилѣтняя Дунька растягивала намоченные толстые холсты — бѣлить.
— Пить дай Машкѣ, суровымъ голосомъ занятого человѣка приказалъ старикъ сыну, высокому парню, который вышелъ на помостъ сѣней, дожевывая хлѣбъ.
Возъ скоро наложили. Лохматый бѣловолосый Семка молодцовато прискакалъ на старой кобылѣ. Парень запрегъ ее, вывезъ возъ и началъ привязывать постромки для пристяжки. Старая савраска съ покорнымъ видомъ бывалой лошади стояла, низко опустивъ свою голову. Ее прозвали даже Путоройкой за то, что она всегда держала голову понурой.
Всѣ молчали, но невольно волновались. Въ первый разъ сегодня рѣшили припречь Машеньку. Пусть привыкаетъ.
— Братка, и Машенька поѣдетъ? спросилъ кудрявый Семка.
— Ну-къ что жъ? снисходя къ брату отвѣтилъ парень.
— Она ижморитца въ Михилевшку-то гору. Мнѣ Машеньку жалко.
Ему никто не отвѣтилъ. Онъ высказалъ то, о чемъ всѣ думали, но что стыдились выражать.
Парень взялъ Машеньку подъ уздцы. Она тяжело дышала и безпокойно водила своими темными глазами.
— Дуракъ ты подслѣпый!.. Нескладная ты улита, — вдругъ закричала на сына хозяйка, которая тащила теперь въ избу корчагу для хлѣба. Поселенный ты, что-ли?
Сынъ недоумѣло и недовольно взглянулъ на нее, не понимая, за что его ругаютъ.
— Лобъ-отъ перекрести поди, да потомъ за нее берись, оглашенный!..
Парень съ сконфуженнымъ и сердитымъ видомъ вошелъ въ избу и перекрестился нѣсколько разъ не небрежнымъ крестомъ господъ, которые точно этимъ. кому-то удовольствіе дѣлаютъ, а медленно и степенно, каждый разъ кланяясь до пояса и потомъ выпрямлялся и встряхивалъ волнистыми, не намасленными сегодня волосами.
Мать вошла тоже и строго и укоризненно слѣдила за нимъ глазами.
Вся семья собралась у воротъ. Любопытныхъ не было. Стояла навозница и всѣ были заняты.
Хозяинъ самъ впрегъ Машеньку.
Она одной саврасой масти съ матерью. Но какая разница между ними. Путоройка стоитъ, разставивъ усталыя ноги и низко опустивъ покорную голову. Мягкая, съ добродушнымъ выраженіемъ, нижняя губа отвисла и шевелится слегка. Шерсть у нея мѣстами вытерта, а мѣстами виситъ клочьями, темная грива спутана и свалялась. А гладкая красивая Машенька еще гордо и высоко держитъ свою голову и только недоумѣло смотритъ по сторонамъ. Теперь только она почуяла что-то нехорошее для себя.
Между ними такая-же разница, какъ между хорошенькой бѣлокурой, береженой пока дочерью хозяина съ выбившимися прядями свѣтлыхъ волосъ изъ-подъ платка и матерью ея, которую трудъ, лишенія и заботы высушили, сгорбили, состарили раньше лѣтъ и придали строгое и рѣзкое выраженіе ея лицу и фигурѣ..
— Оба идите, сказала хозяйка. Приглядите коли что, не дай Богъ.
Всѣ перекрестились боясь сглазу, какъ-бы еще что не приключилось.
Хозяинъ взялся за возжи. Пугоройка тронулась и повезла возъ, а Машенька зашагала возлѣ нея, совсѣмъ не натягивая постромокъ.
— Ударь, ударь ее разъ, повезетъ небось, прокричалъ старикъ сыну. Парень вытянулъ ее кнутомъ, она дернулась и натянула постромки.
— Тятя, и я пойду… пискливо на всякій случай сказалъ Сёмка, надѣясь прокатиться назадъ въ навозной телѣгѣ.
— Я-те пойду… Накладу вотъ въ спину-то, не сердясь, но строго, чтобы не баловался онъ, отвѣтилъ отецъ.
Сёмка юркнулъ въ ворота.
Возъ довольно скоро поѣхалъ по деревнѣ и исчезъ подъ горкой. Хозяйка съ дочерьми пошли по своимъ дѣламъ.
Машенька не понимала еще, что подъ гору пристяжка не должна везти и чуть не свалила воза, а въ гору напротивъ предпочитала не мучить себя, и только кнутъ хозяина, заставлялъ ее слушаться. При каждомъ ударѣ она вертѣла головой и оборачивалась съ удивленнымъ и недовольнымъ видомъ молоденькой жены, для которой кончилось привиллегированное положеніе невѣсты и отъ которой требуютъ, если не дѣла, то заботы.
Когда порожній возъ приближался назадъ къ деревнѣ, Сёмка, издали караулившій его, побѣжалъ съ другими ребятишками къ нему на встрѣчу. Онъ съ любопытствомъ оглядѣлъ свою любимицу. Куда дѣвался ея горделивый видъ, ея красиво поднятая голова? Она была вся въ поту, бока ея ввалились, она тяжело дышала и голову держала какъ люди, первый разъ испытывающіе на себѣ ударъ судьбы!
— Изморилась Машенька-то, съ дѣловымъ видомъ сказалъ Сёмка и даже не попросился сѣсть въ телѣгу.
— Ничего, выходится, сказалъ отецъ.
Еще минулъ годъ. Машенька конечно выходилась и втянулась въ работу. Она похудѣла, пошаршавѣла и голова у нея какъ у матери уже опустилась книзу. Но она еще красива и въ тѣлѣ, хозяева берегутъ ее.
Дѣвку дочь они выдали замужъ въ чужую деревню, и она тоже уже не такъ беззаботна и весела, какъ была дома. Стала нужна работница и пришлось женить сына. Невѣсту высватали хорошую, пропили ее, а денегъ на свадьбу не хватало, да тутъ еще пала одна изъ коровъ. Безъ коровъ никакъ невозможно съ этакимъ семействомъ. Приходилось продать которую нибудь лошадь и на эти деньги купить корову, да лошадь похуже, клячу рублей въ десять, если останется денегъ отъ свадьбы.
Въ верстѣ отъ нихъ жили теперь петербургскіе господа. Они купили раззоренное имѣнье и устраивались. У нихъ въ работникахъ жилъ сосѣдъ и кумъ хозяевъ Машеньки, Евстигней и черезъ него-то они и предложили ее господамъ и теперь съ нетерпѣніемъ ждали, когда они придутъ смотрѣть.
По горкѣ къ деревнѣ поднимались нарядныя, всѣ въ свѣтломъ четыре женскія фигуры съ разноцвѣтными зонтиками въ рукахъ. Одна изъ нихъ была молоденькая жена самого помѣщика, а три остальныя ея сестры — барышни. Сейчасъ видно, что это сестры; во всѣхъ четырехъ есть что-то общее на первый взглядъ, особенно въ манерѣ ходить немного нагнувшись впередъ и вытянувъ прямо шейки. У всѣхъ большіе сѣрые глаза и у всѣхъ пряменькіе носики, болѣе или менѣе красивые, но всѣ онѣ недурны и молоды.
Было еще рано, но тепло и ясно. Легкими струйками волновалась свѣтлозеленая подроставшая рожь, пѣли жаворонки и стояла та тишина, которая смиряетъ тревоги и успокаиваетъ душу. Шедшія впрочемъ, какъ городскія жительницы, не привыкли обращать вниманіе на природу и подчиняться ея настроенію; двѣ изъ нихъ даже ссорились.
— Надоѣли мнѣ эти перчатки и глупѣйшіе наши колпаки отъ загара, нетерпѣливо сказала самая младшая, дѣвочка лѣтъ четырнадцати. Она сбросила съ головы большую шляпку съ полями и сняла фильдекосовыя перчатки. Ея глаза больше и свѣтлѣе, чѣмъ у остальныхъ сестеръ, и эти глаза и незамѣтныя брови придаютъ ей загадочный видъ русалочки.
— Вѣдь мама не велѣла снимать шляпки. А тебѣ тѣмъ болѣе нужно беречься отъ загара, ты блондинка, замѣтила самая хорошенькая и стройная изъ нихъ.
— Не боюсь я загара. Ну, чтожъ изъ того, что я загорю? задумчиво, точно спрашивая себя, сказала дѣвочка. Кому хуже? Кто потеряетъ отъ этого?
— Ты… съ презрѣніемъ отвѣтила хорошенькая.
— Глупости это, вотъ что. Это ты такъ заботишься о себѣ и боишься всякой веснушки. А мнѣ все равно.. Какая скука. Туда не ходи… Этого не дѣлай… То вредно, то неприлично… Большіе глаза дѣвочки смотрѣли вдаль, лицо ея было не по дѣтски серьезно и даже печально. — Какъ скучно это. Лучше-бы я была…
— Ну, знаю… простая. Знаю твою пѣсню.
— Напрасно заговорила съ такой, какъ ты, сказала дѣвочка сердито. Тебѣ-бы только турнюръ, валансьенъ… vert-pomme… vieux-rose…
— А тебя за уши выдерутъ…
— Ужъ не ты-ли?
— Я.
— Не смѣешь…
— Смѣю.
— Не смѣешь.
— Будетъ вамъ ссориться, сказала замужняя ласковымъ, но утомленнымъ тономъ беременной женщины. Зачѣмъ ты ее дразнишь, Маруся.
— Она все дерзости говоритъ, Бэби, такая невыносимая дѣвчонка. А ты всегда за нее.
— Надо мамѣ сказать, вмѣшалась четвертая дѣвушка, полная и спокойная на видъ. Надѣнь перчатки и шляпку сейчасъ, Шура. Слышишь, Шура?
— Не надѣну.
— Я мамѣ скажу.
— Говори.
— Ну, полно, Шуринька, надѣнь, сказала ласково замужняя сестра, Бэби, имя которой передѣлали изъ Barbe, Вари. Шура надѣла и прижалась къ ней съ довѣрчивымъ движеніемъ человѣка, чувствующаго, что его любятъ.
Въ деревнѣ ихъ обступила толпа любопытныхъ ребятишекъ и нѣсколькихъ бабъ, которыя были дома и возились на огородахъ. Бабы собрались въ кучку и осматривали ихъ и нѣкоторыя даже трогали ихъ за платья.
А онѣ, барыни, съ сознательнымъ превосходствомъ наряда, чистоплотности, образованія и средствъ свысока поглядывали на нихъ, какъ на другой чуждый имъ міръ, и Маруся даже брезгливо отстранилась, когда одна изъ бабъ тронула ее за рукавъ платья:
— Шелковое, поди?
— Satin.
— Это у нея ситцевое платье тоже, только такъ называется, вдругъ покраснѣвъ за сестру, сама не зная почему, сказала Шура, и быстро добавила по французски. Фи, Маруся, развѣ онѣ понимаютъ?..
— Не учи, пожалуйста.
Старуха хозяйка Машеньки, пока пошли за лошадью въ поле, а за мужемъ на пашню, вынесла изъ избы двѣ коротенькія, темныя отъ времени лавки, вытерла ихъ собственной рукой и пригласила господъ сѣсть. Она принадлежала къ людямъ, которые вообще затрудняются болтать ни о чемъ и не привыкли къ этому, и сидѣла молча, разглаживая корявыми жилистыми пальцами складки своего синяго набойчатаго полуплатья.
— Слушай, Бэби, быстро зашептала Шура. Мама не велѣла входить въ избы, чтобы не заразиться… Почему-же они сами не заражаются? Посмотри, какіе здоровые.
— Они привыкли.
— Чѣмъ-же можно заразиться? Слушай, Бэби!
— Да разными болѣзнями… Можетъ быть у нихъ дифтеритъ теперь, оспа.
— Послушайте! У васъ есть больные дифтеритомъ или оспой? сказала Шура громко, обращаясь къ старухѣ хозяйкѣ.
Старуха недоумѣло взглянула на нее, даже не понявъ слово дифтеритъ:
— Не слыхать… У насъ все, слава Богу, кажись.
— У насъ эфтихъ болѣзней отъ роду не бывало, вставила другая баба, Богъ миловалъ.
— Воспенный нонче ѣздитъ.
— Ну, я пойду въ избу тогда. Да, Бэби?
— Поди погляди, милушка, какъ мы красно живемъ.
— Ахъ нѣтъ, Шура, мама будетъ безпокоиться.
— Je dirai il maman… сказала опять Лена, выдвигая тяжелое орудіе угрозы.
Шура съ сердитымъ видомъ подошла къ окну избы и сначала видѣла въ стеклѣ рамы только отраженіе своего недовольнаго свѣженькаго лица, а потомъ разглядѣла ужъ печку, лавки закопченыя стѣны, сундукъ.
— Гдѣ-же вы спите?
— На полу, на печкѣ, на дворѣ спимъ, по лѣтамъ.
— Бѣдные, это ужасно, по французски сказала она сестрамъ.
— Не ужасно, а грязно, да они и не понимаютъ лучшаго, они привыкли…
— Все по нѣмецкому, вишь ты, такъ и лопочутъ. Обучены то же. А маленькая-то напористая. Сестры слово, а она имъ такъ и рѣжетъ, довольно громко шептались бабы.
— Это сестры тебѣ доводятся? спросила у Бэби молодая востроносая бабенка.
— Да, сестры.
— У васъ и проживаютъ стало быть? На прокормленіи?
Бэби ничего не отвѣтила и смущенно посмотрѣла въ сторону.
Двѣ старшія сестры покраснѣли. Онѣ вмѣстѣ съ маменькой гостили изъ экономіи все лѣто у зятя, но были воспитаны въ убѣжденіи, что бѣдными быть стыдно, и во всякомъ случаѣ надо это скрывать.
Шура въ это время съ любопытствомъ вглядывалась во внутренность избы и старалась вообразить, какъ они живутъ въ этой тѣснотѣ.
Но вотъ Дунька, запыхавшаяся и усталая, пріѣхала на Машенькѣ.
Машенька понравилась всѣмъ и особенно Шурѣ. Она пришла въ восторгъ отъ желтенькой лошадки, какъ она назвала саврасую масть.
Пришелъ и хозяинъ Машеньки, усталый взволнованный, но стараясь скрыть волненіе подъ личиной уваженія къ господамъ.
Машенька косилась на зонтики и не стояла на мѣстѣ, такъ что Дунькѣ трудно было держать ее за мочальную оборотъ, надѣтую ей на шею.
— Какъ ее зовутъ? спросила Шура.
— Машкой. А ребята-то наши все Машенькой кличутъ, тоже любятъ.
— Да?.. Машка… какъ это странно, точно кошка.
— У насъ все такъ, барышня. Кобыла — Машка, меринъ — Васька, сказалъ хозяинъ.
Старшія сестры смутились отъ такихъ непривычныхъ для нихъ грубыхъ словъ.
— Сколько стоитъ? несмѣло спросила Бэби о цѣнѣ лошади тѣмъ-же тономъ, какъ она спрашивала въ магазинѣ о цѣнѣ ленточки.
Хозяйка пристально взглянула на мужа. Онъ понялъ, что надо пользоваться тѣмъ, что лошадь нравится, и надбавилъ десятку.
— Дешево будетъ, да ужъ по сосѣдству, шесть то красныхъ надо съ вашей милости.
Бэби ничего не понимала, она думала, что это неприлично дешево за такую хорошенькую лошадку, но боялась безъ мужа рѣшать сама и велѣла вести ее на дворъ къ нимъ.
Семка смотрѣлъ нахмурившись, какъ отецъ надѣвалъ узду на Машеньку.
— Тебѣ ее жалко? спросила его Шура.
Семка отвернулся и ничего не отвѣтилъ.
— Оставь его, Шура. И Андрей Степановичъ всегда говоритъ, что les paysans любятъ только деньги, съ вѣрой въ авторитетъ своего Андрея Степановича сказала Бэби но французски.
Хозяева, слыша непонятныя слова, опасливо переглянулись: вѣрно барыня дорого находитъ.
Наконецъ двинулись въ путь. Машенька съ хозяиномъ впереди, господа сзади.
Когда отошли нѣсколько шаговъ, вдругъ раздался отчаянный ревъ. Шура оглянулась.
Семка, припавъ лицомъ къ калиткѣ, ревѣлъ изъ всѣхъ силъ, Дунька вытирала глаза передникомъ.
Шура покраснѣла и зашептала Бэби:
— Ахъ, Бэби, не покупай… Посмотри… они плачутъ… дѣти… Не надо.
— Что это, Шура, право. Вѣдь они-же просили, не я…
— Шура, ты утомляешь, Бэби… И зачѣмъ мы ее взяли, сказала Лена. Тебѣ-то что?
— Вѣдь они ее любили… отвѣчая самой себѣ, проговорила Шура. И новыя непонятныя ей самой мысли закружились у нея въ головѣ. Они ее любятъ, а сами продаютъ. Или имъ ее не жалко? Нѣтъ, жалко… Продаютъ, потому что нужны деньги… Ихъ жалко… Дать-бы имъ денегъ, а лошадь не брать… Сказать это сестрамъ: закричатъ: Ты… ты глупая… Съ какой стати? Богачка какая… Если-бы она, Шура, была богата, она-бы всѣмъ давала кому нужно и чтобы никто никогда не плакалъ.
Шура не хотѣла видѣть покупки лошади и убѣжала въ садъ.
Мужъ Бэби, желая сдѣлать удовольствіе женѣ, купилъ Машеньку, но далъ за нее только пятьдесятъ рублей.
— Она проста, а баринъ вороватъ, т. е. хитеръ по нашему, прижимистъ, говорилъ потомъ про нихъ мужикъ.
Семка и Дунька еще долго помнили и жалѣли Машеньку и радовались всегда, когда случайно видѣли ее издали.
II.
правитьПрошло два мѣсяца.
Солнце, какъ благосклонный и всесильный владыка, милостиво и нѣжно сіяло съ вышины, играя и въ лепесткахъ травы, и на стволѣ дерева, и на крестѣ далекой колокольни. Контрастами свѣта и тѣни оно даетъ яркій и веселый видъ.
Голубое небо уходило далеко въ глубину, сулило что-то покойное и мирное тому, кто вглядывался въ него съ любовью, съ тоскою, или съ надеждой.
На балконѣ деревяннаго дома съ мезониномъ, сѣраго отъ времени, сидѣли всѣ три сестры новой хозяйки Машеньки. Но ни одна изъ нихъ не смотрѣла въ эту минуту на небо. Маруся, самая хорошенькая, читала вслухъ романъ, а думала не о немъ, а о томъ, когда-же, когда начнется съ ней то, о чемъ написано тутъ, явится наконецъ онъ и будетъ и ей также интересно жить, а не только одѣваться и переодѣваться въ болѣе или менѣе хорошенькія платья, вышивать и ходить гулять для моціона по скучнѣйшимъ липовымъ аллеямъ, гдѣ было-бы хорошо только съ нимъ. А вѣдь ужъ она скоро будетъ старая, ужъ ей восемнадцать лѣтъ, она цѣлый годъ какъ кончила курсъ въ гимназіи. Когда-же, когда? И какой онъ будетъ. Неужели какъ Андрей Степановичъ? Нѣтъ, ни за что. Онъ будетъ молодой и съ черными, огромными глазами.
Старшая сестра Лена, напротивъ, съ увлеченіемъ входила въ интересъ романа и съ нетерпѣніемъ ждала, что-же сдѣлаетъ лордъ, проститъ-ли онъ Эдиту наконецъ?… Чуть сестра замолкала или начинала читать вяло и небрежно, какъ человѣкъ, думающій о другомъ, она петерпѣливо говорила ей:
— Ну, Маня, ну!.. Читай-же…
Она лѣниво вышивала какую-то длинную полосу.
А Шура, которая все-таки ухитрилась загорѣть, не слышала ни одного слова изъ романа, она пытливо вглядывалась въ уходящую голубоватую даль лѣса и желтѣющихъ и сѣрыхъ полей, въ сверкающее зеркало прудика вдали подъ горкой, въ бѣгущіе внизъ бѣлые и темные стволы березовой и липовой аллеи сада, въ трепещущую, легкую зелень березъ и въ едва видное колыханье листьевъ и стеблей цвѣтовъ на клумбахъ у балкона. Она прислушивалась къ непонятно бодрящему пѣнію перепеловъ, къ отрывистому щебетанью еще какой-то птички, къ треску кузнечиковъ въ травѣ, прислушивалась къ собственному біенію сердца и невольно и безсознательно чувствовала какую-то странную связь между собой и природой.
Она бросила свое вязанье на колѣни и сидѣла, сгорбившись и опершись обѣими руками на сѣрую некрашенную рѣшетку балкона. Свѣтлая коса ея свѣсилась въ одну сторону. Она мечтательно и вопросительно смотрѣла передъ собой. Вся она, съ своей несложившейся фигурой, съ длинными руками и ногами, походила на готовящійся распуститься яркій цвѣточекъ мака, который, склонивъ головку, выглядываетъ изъ своей зеленой оболочки и, кажется, присматривается къ тому, что будетъ.
На балконъ, дѣлая видъ, что совсѣмъ не спала, торопливо прошла ихъ мать, уже пожилая на видъ дама, и одѣтая не для деревни, а по крайней мѣрѣ для Павловскаго вокзала. Прежде, при покойномъ мужѣ, она жила довольно богато, а теперь сохранила только всѣ привычки избалованной средствами женщины. Хотя зять и помогалъ ей, но все-таки она съ ужасомъ повторяла про себя, что еще три дочери осталось у нея на рукахъ.
Всѣ старшія были по крайней мѣрѣ тѣмъ, чего она для нихъ желала, для ихъ же пользы конечно. И онѣ съ успѣхомъ разыгрывали какъ по нотамъ тѣ роли въ жизни, которыя она имъ предназначала. Бэби, самая старшая, съ ея маленькимъ ростомъ и миленькимъ личикомъ, держалась ingénue, даже теперь, не смотря на замужество и беременность. Вторая, съ ея полнотой и спокойствіемъ, хладнокровная и аккуратная, играла роль хозяйственной дѣвушки, помощницы матери. Третья, la beauté de la famille, всегда плохо училась, но красива, умѣетъ этимъ пользоваться и, конечно, не засидится, а эта Шура, эта нескладная Шура, ужасала мать своей судьбой. По красивымъ глазамъ и срѣзанному носику она и могла-бы быть ingénue, но велика ростомъ, костлява, неизящна. Для хозяйки — она страшно разсѣянна и просто глупа. Она хотѣла было сдѣлать ее esprit de la famille, ученой, но противная дѣвченка никакъ не хотѣла быть умной, какой ее желала видѣть мать. Въ гимназіи она училась плохо, читать любила, но какъ-то скрываясь и все больше запрещенныя ей книги большихъ. Да и характеръ у нея препротивный: то шалитъ и во все суется, а то вотъ такъ, какъ теперь, уставится, сидитъ и думаетъ. И о чемъ ей думать, четырнадцатилѣтней дѣвченкѣ. Глупости какія нибудь. Намучишься еще съ ней, все непріятности отъ нея.
— Ну что ты такъ сидишь, Шура, недовольно заговорила мать. Какъ не стыдно, ничего не дѣлаешь.
Шура сумрачно оглянулась на нее и начала лѣниво вертѣть крючкомъ. Она еще по своему возрасту подростка не смѣла возразить: а сами спали зачѣмъ? и ничего не дѣлаете?
Мамаша прошлась по балкону, взглянула налѣво, гдѣ желтой пеленой стлалась рожь, и сказала дѣтямъ, чтобы они полюбовались, какъ красиво выдѣляются жнущія бабы на фонѣ спѣлой ржи, въ своихъ пестрыхъ платкахъ и бѣлыхъ рубашкахъ. Ну, точно живая картина. Старшія дочери взглянули изъ вѣжливости и опять принялись за романъ и за работу. Ни имъ, ни маменькѣ не пришло даже въ голову, что тамъ, согнутыя почти вдвое, жарятся на солнцѣ такія-же молодыя и такія же старыя женщины, а онѣ сидятъ въ тѣни, на прохладномъ балконѣ и жалуются на жару.
Шура при этомъ вспомнила о живой картинѣ зимой у однихъ богатыхъ знакомыхъ, въ которой изображалась жатва и участвовали ея сестры. На сценѣ были наставлены настоящіе снопы, всѣ барышни надѣли малороссійскіе костюмы и всѣ стояли въ красивыхъ позахъ. И еще мама сердилась, что Марусю поставили въ фасъ, когда у нея такой прелестный профиль? «Развѣ можно работу въ картину обращать? Вѣдь это трудно вѣрно, вотъ-бы попробовать». Своими зоркими глазами она старалась узнать бабъ, которыя жали ближе къ нимъ. Со времени покупки Машеньки однимъ изъ самыхъ любимыхъ ея удовольствій было изрѣдка тихонько бѣгать въ деревню и знакомиться съ крестьянами. Сначала отъ нея сторонились и съ удивленіемъ поглядывали на нее, потомъ привыкли и полюбили. Ее сперва удивляло то, что не она, барышня, относилась къ нимъ снисходительно, а они къ ней, но это ее трогало. Кто звалъ ее выпить чайку, кто угощалъ ягодами или лепешками, ребятишки толпой бѣгали за ней, потому что она разсказывала имъ сказки и дѣлила то сладкое, что давали ей. Ей удавались безнаказанно эти прогулки, потому что мать радовалась, когда ея не было видно дома: хоть не раздражаетъ, бѣгаетъ въ саду гдѣ-нибудь.
— Мама, можно мнѣ туда? спросила Шура вслухъ, надѣясь, не пустятъ-ли ее къ жнущимъ бабамъ.
— Куда, туда?
— А вотъ, гдѣ жнутъ.
— Вздоръ. Нечего тебѣ слушать мужицкіе разговоры. Что тебѣ тамъ дѣлать.
Шура замолчала и, сидя, нетерпѣливо постукивала ногой объ полъ. Господи, неужели она никогда не будетъ большая?.. Ничего нельзя.
— Скоро-ли чай? съ скучающимъ видомъ заговорила мать. Будетъ вамъ, Маруся, Лена, зачитываться глупѣйшими романами.
— Совсѣмъ не глупѣйшими, сказала Лена. Не мѣшай, мама.
Мать сѣла въ углу балкона на качалку.
— Шура, принеси мнѣ мое вязанье, тамъ, въ столовой… Жарко какъ… Скоро-ли чай?.. Когда хотѣла вернуться Бэби съ Андреемъ Степановичемъ?
— Къ пяти, коротко и нетерпѣливо отозвалась Лена.
Шура встала, прошла, широко шагая своими длинными ногами подростка въ короткомъ платьецѣ, вернулась и длинной несложившейся рукой подала матери вязанье.
Она очень жалѣла, что мама своимъ приходомъ помѣшала ей думать что-то очень интересное и, надѣясь, не придутъ-ли опять тѣ же мысли, она сѣла по прежнему.
— Шура! Ты меня изъ себя выводишь наконецъ, раздался надъ ней ворчливый голосъ матери. Опять сидишь сгорбившись? Ты дождешься, что я тебѣ линейку къ спинѣ привяжу, какъ въ прошломъ году.
Шура нетерпѣливо повернулась на стулѣ и сѣла прямо.
— Играла ты? спросила ее мать.
— Играла… сомнительнымъ тономъ кое-какъ исполнившаго свое дѣло человѣка отвѣтила Шура.
— Отвратительно она играла, мама, вставила Лена.
— Противная дѣвченка! Какъ тебѣ не стыдно, привычнымъ тономъ выговора начала мать.
Шура покраснѣла.
— Право, мама, ну зачѣмъ мнѣ играть… У меня нѣтъ ни способностей, ни слуха.
— Это еще что за глупѣйшія разсужденія. Ты должна дѣлать, что приказано.
Шура надулась и раскаялась, что высказалась на свою голову.
— Поди-ка сюда, вдругъ повелительно сказала мать.
Дѣвочка, робѣя и потупясь, подошла къ ней, думая, что ей придется можетъ быть цѣлые полчаса выслушивать упреки. Но мать только слегка коснулась ея таліи черезъ широкую голубую матроску.
— Опять безъ корсета? Почему? Кто позволилъ?
— Мы купались… и я думала вечеръ ужъ скоро, не стоитъ.
— Думала. И такъ уродъ какъ прачка, такъ, хоть корсетъ должна носить.
Бѣдная маленькая Шура повѣрила, что она въ самомъ дѣлѣ похожа на ихъ некрасивую прачку Авдотью, и обидчиво сказала:
— И прачки люди…
— Вотъ какъ… Это еще что за тонъ? Молчать… Только и ждешь, чтобы на тебя кричали…
Шура стояла передъ ней и удерживала непокорныя слезинки.
— Садись на мѣсто и работай.
Дѣвочка, топая, прошла къ своему мѣсту, угрюмо думая, что погода такая хорошая, такъ тихо, а на нее вѣчно кричатъ: какая скука!
— Ну что ты топаешь какъ мужикъ?
— И буду… нечаянно не сдержавшись, отвѣтила Шура.
— А это еще что грубить? Отъ кого, отъ кого научилась? Ты думаешь, что не дома живемъ, такъ и смѣешь… Вонъ съ глазъ моихъ.
Шура красная, со слезами на глазахъ, ушла съ балкона.
Сестры не обращали вниманія на выговоры матери и слезы Шуры. Имъ было только досадно, что мама съ вѣчной своей воркотней мѣшаетъ имъ читать.
— Мама, у меня шелку нѣтъ больше, сказала Лена.
— Ну, и безъ шелку посидишь, денегъ совсѣмъ нѣтъ, а до пенсіи далеко. Положимъ, жизнь тутъ ничего не стоитъ, а ваши же наряды…
Шура съ горя пошла во дворъ. Тамъ двѣ непривязанныя собаки бросились къ ней ласкаться и она еще сквозь слезы поласкала ихъ. Лохматая цѣпная умильно и печально завиляла хвостомъ, Шура и ей оказала тоже долю ласки. Вдругъ она увидѣла, что во дворъ въѣзжаютъ два воза съ сѣномъ. За возами шли сѣдой ужъ работникъ, худой и насупленный, съ умнымъ и острымъ взглядомъ, и двѣ молодыя дѣвки поденщицы.
— Ахъ, Евстигней, подсади меня пожалуйста, я хочу прокатиться на возу, уже весело закричала Шура.
— Подсадить-то я тебя подсажу, да заругаютъ, чай, какъ намедни, неторопливо отвѣтилъ Евстигней.
— Не увидятъ…
Работникъ осторожно, какъ фарфоровую куклу, обхватилъ тоненькую дѣвочку своими грубыми и корявыми какъ корни ели руками. Она сидѣла какъ на домѣ на высокомъ возу, который плавно раскачивался въ обѣ стороны, и оттуда весело сверкала своими свѣтлыми глазами.
— Точно плаваешь, Евстигней… Ахъ, какъ хорошо…
— Плаваешь? Ну, и плавай.
— Ну, а что, какъ Машенька? спросила она, вдругъ вспомнивъ про Машку, покупки которой она не хотѣла, но которая, купленная все-таки, сдѣлалась ея любимицей. Она казалась ей сироткой и была такая хорошенькая.
— Все плоха… Очень ужъ ее работой заморилъ прикашшикъ; она лошадь молодая, а ему ни къ чему, сказалъ Евстигней.
— Ахъ, противный какой. Ты-бы сказалъ.
— Говорилъ. Надорвется, говорю, Степанъ Ѳедорычъ. А онъ: — Наплевать. Я самъ хуже маюсь. Онъ скотину не жалѣетъ. Не его, что ему. А къ барину и не подступишься… Слѣзайте-ка. Разваливать надо. Тпру!…
Онъ повернулъ возъ въ широкія ворота большого сарая и остановилъ лошадь. Дѣвки помогли слѣзть Шурѣ и потомъ всѣ трое рабочихъ увѣренно и торопливо начали поднимать сѣно съ возовъ наверхъ. Одна изъ дѣвокъ принимала его, стоя на высоко уже наваленномъ сухомъ и душистомъ сѣнѣ. Шура полѣзла къ ней и начала тамъ прыгать и валяться. Дѣвки, работая, смѣялись надъ барышней.
Волосы Шуры растрепались, въ косу забрались сухія травинки, платье смялось, на потное лицо налпили темныя сѣнныя пылинки.
— Какъ жарко, какъ хорошо… все повторяла Шура.
— Ей это любо, что жарко-то… съ удивленіемъ и смѣхомъ говорили дѣвки.
Проходившая на ледникъ за сливками горничная заглянула къ нимъ на смѣхъ.
— Кабы время и я бы къ вамъ, дѣвки, да забыла ужъ поди, сказала она весело, но увидѣвъ Шуру, сейчасъ-же перемѣнила тонъ на тотъ искусственный и натянутый, который требуется въ хорошихъ домахъ отъ прислуги и который, что странно, не рѣжетъ уха, а нравится господамъ. — Пожалуйте чай пить, барышня. Барыня приказала и такъ сыскать васъ. Растрепались какъ вы, ахъ барышня!
— Ничего… Ты слушай, ты не говори, гдѣ я… Слышишь? Пріѣхали наши?
— Пріѣхали-съ.
— Я сейчасъ. Ты ничего не говори. Ты скажи, что нашла, а я сейчасъ.
— Да ужъ полно вамъ, не скажу я.
— Тоже боится, сказала одна изъ дѣвокъ.
Горничная только рукой махнула: ужъ и не говори, дескать, и убѣжала, невольно возбудивъ зависть дѣвокъ своей чистой одеждой.
Поденщица постарше стала жаловаться дядѣ Евстигнею на прикащика, что онъ опять ихъ не такъ разсчиталъ и двадцать копѣекъ не додалъ. Не отдаетъ, да и все.
— Такой онъ и есть собака. Вы-бы къ барину.
— Хотите, я скажу? закричала Шура сверху.
— Ты нишкни. Твое дѣло молодое, что тебѣ соваться, строго сказалъ Евстигней. Тебѣ же маменька отчитаетъ.
Шура покраснѣла. Вертясь между рабочими и прислугой, она уже привыкла, что они хотя и далеко отъ господъ, но все знаютъ.
— Да что баринъ, сказала дѣвка. Онъ все — не знаю, не знаю, какіе ваши порядки, руками разведетъ, да загогочетъ въ лицо прямо, ей Богу.
Евстигней засмѣялся.
— Жаденъ онъ на деньги, вотъ что. Не скупъ, а жаденъ. Виду-то не хочетъ показать, на прикашшика все и того… сваливаетъ.
Сѣно было все сброшено. Вывезли телѣги. Евстигней съ дѣвками сѣли на нихъ прямо на доски и уѣхали.
Шурѣ хотѣлось-бы съ ними, но она знала, что этого нельзя. Она все еще не шла пить чай, а лежа на сѣнѣ и смотря черезъ открытыя ворота сарая на ярко-освѣщенный зеленый дворъ заходящимъ ужъ солнцемъ, лѣниво думала о томъ, какъ хорошо, душно и мягко на сѣнѣ, и еслибъ она была царица, она бы и зимой велѣла устроить себѣ такую комнату, въ которой…
Вдругъ ей послышались ругательства, понуканья и сухіе и рѣзкіе удары, точно кто билъ съ розмаху по сухой землѣ.
«Лошадь бьютъ какую-то», съ испугомъ подумала она, сразу оторвавшись отъ своихъ лѣнивыхъ мыслей. Сама подъ вѣчнымъ ожиданіемъ непріятностей, она невольно привыкла жалѣть. Она вскочила, въ одну секунду скатилась съ сѣна и бросилась бѣжать на шумъ и ругательства.
Почти у самыхъ воротъ двора, подъ небольшой горкой, молодой работникъ билъ палкой, взятой тутъ же изъ плетня, бѣдную Машеньку, запряженную въ тяжелый возъ съ сѣномъ. Сильно похудѣвшая Машенька стояла неподвижно, разставивъ ноги и опустивъ голову, и молча переносила удары по спинѣ, по мордѣ, по плечамъ. Казалось, что въ глазахъ ея было недоумѣлое выраженіе упрека кому-то… Временами дрожь точно пробѣгала по ея измученной спинѣ.
— Какъ ты смѣешь? Я барину скажу, задыхаясь, еще издали закричала Шура.
— Ахъ ты проклятая… Ахъ ты дьявольское порожденіе… Ишь… ты чортъ… Несытое ты брюхо… такъ и сыпались ругательства, половины которыхъ Шура не понимала, и однимъ за однимъ падали удары на бѣдную Машеньку.
— Что она сдѣлала? Какъ ты смѣешь? Я барину скажу… Перестань… повелительно закричала Шура звонкимъ дѣтскимъ голосомъ.
— А чего останавливаешься… Не жрала сегодня, что-ли?
Онъ пересталъ-было бить. Машенька шагнула и переступила свалившіяся возжи. Работникъ не нагнулся высвободить ихъ, а съ новымъ остервенѣніемъ началъ бить лошадь.
Шура, вся красная, задыхаясь, со слезами на глазахъ побѣжала черезъ дворъ къ дому и вбѣжала прямо на балконъ, гдѣ всѣ уже давно пили чай.
Андрей Степановичъ, мужъ Бэби, уже немолодой, съ просѣдью въ волосахъ, говорилъ, по своей привычкѣ, монотонно, длинно и скучно о своемъ отношеніи къ сосѣдямъ крестьянамъ. Онъ гдѣ-то состоялъ и получалъ жалованье изъ нѣсколькихъ мѣстъ, какъ многіе впрочемъ петербургскіе практики. Онъ пробился изъ бѣдности, и былъ доволенъ своимъ успѣхомъ по службѣ, своимъ умомъ и характеромъ, любилъ себя очень и потому былъ доволенъ жизнью.. Когда онъ говорилъ, онъ желалъ, чтобы всѣ домашніе его слушали. Онъ говорилъ теперь, что крестьяне уже никакъ не могутъ на него жаловаться и должны быть счастливы, что онъ купилъ этотъ уголокъ. Онъ даетъ имъ возможность заработка, онъ нанимаетъ ихъ женъ и дочерей въ поденщицы, онъ отдаетъ имъ за извѣстную работу, конечно, пастбище и, извините, mesdames, быка. Онъ сдаетъ имъ покосы наконецъ, а они неблагодарные просятъ его почти даромъ.
— Да, простой народъ ужасно, ужасно неблагодаренъ, вставила теща.
А потравы? сколько разъ онъ прощалъ имъ ихъ, но послѣднюю потраву въ овсѣ не проститъ ни за что. Конечно, онъ не нуждается въ ихъ грошахъ, но баловать ихъ не намѣренъ.
— Конечно, конечно. Баловать ихъ — это имъ-же вредъ. Вы представьте, Андрей Степановичъ, горячась заговорила теща, ужъ скотница ваша, простая деревенская бабенка, и та претендуетъ, что ей мало фунта сахару на мѣсяцъ. Каково? А дома-то на черномъ хлѣбѣ сидѣла…
«По бабьи разсуждаетъ», подумалъ Андрей Степановичъ.
— Тутъ не одна скотница какая-нибудь, Марья Васильевна, важно и вразумительно заговорилъ онъ, тутъ коренное развращеніе народныхъ массъ, страсть къ деньгамъ, къ наживѣ… Когда я въ 1880 году былъ въ коммисіи, разсматривавшей вопросъ о перенадѣлѣ крестьянъ… Надѣюсь, что слово надѣлъ всѣмъ понятно, mesdames?
— О, да, конечно, нарочно громко сказали Маруся и Лена. Онѣ смутно представляли себѣ, что это что-то у мужиковъ, но желали только одного, чтобы онъ скорѣе кончилъ. Онѣ и такъ ненавидѣли слово коммисія, потому что принуждены были выслушивать длинныя скучнѣйшія разглагольствованія. Говорить о постороннемъ, да и то шепотомъ позволялось только женѣ.
— Я и еще нѣкоторые члены коммисіи были посланы, какъ вамъ извѣстно конечно, собирать свѣдѣнія по различнымъ губерніямъ. Но болѣе всего мнѣ пришлось убѣдиться въ совершенномъ развращеніи народа, когда я три года тому назадъ былъ посланъ въ Самарскую губернію для изслѣдованія на мѣстѣ пресловутаго голоданія и неустройствъ этой губерніи…
— Не угодно-ли вамъ еще чаю? спросила разливавшая чай хозяйственная Лена.
Удивленный взглядъ на смѣлую Лену и снисходительное согласіе.
— Пожалуй. А гдѣ же Шура? Развѣ ее не звали?
— Нѣтъ, звали. Она вѣрно сейчасъ…
— Какъ она у васъ неаккуратна, Марья Васильевна, вставилъ онъ тѣмъ же медленнымъ и размѣреннымъ тономъ разскащика.
Теща проглотила упрекъ себѣ и разсердилась на Шуру.
— Ну-съ, и мнѣ, какъ вы сами видите, Марья Васильевна, пришлось проѣхать почти всю сѣверо-восточную Россію…
Хорошенькая Маруся пользуясь тѣмъ, что на нее не смотрятъ, комически вздохнула и шепнула Ленѣ:
— Хуже гимназіи, право.
— Благодарю васъ, Леночка, сказалъ Андрей Степановичъ, взявъ отъ нея стаканъ. Сухарей я не хочу. А надо бы позвать Шуру. Это нехорошо, что она заставляетъ насъ ждать себя… Отъ Петербурга до Самарской губерніи мнѣ пришлось проѣхать не меньше полутора тысячъ верстъ, какъ вы сами знаете. И на этомъ пути, конечно, я навидался всего… Немножко крѣпокъ чай, Леночка…
— Позвольте, я разбавлю…
— Нѣтъ, не надо… Помню я, меня больше всего поразило, когда мы проѣзжали…
Но вдругъ въ эту минуту изъ комнатъ на балконъ вбѣжала запыхавшаяся, растрепанная Шура, съ стебельками сѣна въ волосахъ, въ измятомъ платьѣ.
— Ахъ, Боже мой, Бэби, Андрей Степановичъ!.. Тамъ Лука страшно бьетъ Машку, эту желтенькую кобылу… задыхаясь проговорила Шура и заплакала. Не велите ее бить… Это ужасно…
Андрей Степановичъ сдвинулъ брови и наморщился:
— Шура у васъ невыносима, Марья Васильевна. Какъ она приходитъ къ чаю?.. Какой жаргонъ у нея… Андрей Степановичъ, нарочно дѣлая видъ, что не слыхалъ Шуриныхъ словъ, продолжалъ говорить свое:
— Ну-съ, такъ я остановился на томъ, какъ мы проѣзжали Самарскую губернію и какъ меня непріятно поразило…
Но его прервала уже Марья Васильевна.
— Извините, Андрей Степановичъ. Шура! Какъ ты смѣла?.. Въ какомъ ты видѣ? Кричишь, говоришь такія слова… Ахъ, Боже мой… Я не знаю, что съ ней дѣлать. Хоть бы вы, Андрей Степановичъ, сказали ей. Можетъ быть она васъ послушаетъ.
— Я вамъ давно говорю: не слушается дѣвица, построже наказывать надо. Въ наше бы время ей маменька давно-бы розогъ дала и шелковая бы была. Чикъ-чикъ барышню… Славно-бы. А Шура? Ха-ха-ха!
Шура вспыхнула и бросила на него взглядъ безсильной ненависти.
— Какое тебѣ дѣло бѣгать по конюшнямъ и заднимъ дворамъ и смотрѣть, какъ бьютъ лошадей? кричала мать. Прекрасное занятіе для барышни… Пошла паверхъ въ свою комнату, посидишь тамъ, опомнишься. Недѣлю, мѣсяцъ продержу… Ты мученье, а не дочь…
— Перестаньте, мама, сказала Бэби, которая не знала, кого жалѣть, Шуру или бѣдную маму.
Шура остановившимися глазами съ недоумѣніемъ оглянула ихъ всѣхъ.
— Какіе вы всѣ… прошептала она и ушла съ балкона.
Она съ такимъ же остановившимся взглядомъ вошла наверхъ, въ свою комнату, гдѣ она спала вмѣстѣ съ Марусей, сѣла на кровать и заплакала.
Ее огорчало не наказаніе, не грубыя шутки зятя, а то, что ее даже не спросили въ чемъ дѣло, не выслушали, точно какъ пятилѣтняго ребенка. Но вдругъ она вспомнила вздрагивающую Машеньку, которая тяжело дышала и худые бока которой высоко поднимались и опускались, а удары мѣтко и больно падали на нее, и Шура заплакала уже отъ жалости къ лошади.
На балконѣ еще нѣкоторое время обсуждали поведеніе Шуры и осуждали ее всѣ, кромѣ Бэби, которая, впрочемъ, молчала, видя недовольное лицо мужа. Потомъ опять отправились въ Самарскую губернію.
Дождавшись конца, Бэби обратилась къ матери, но смотрѣла на мужа, прося глазами его разрѣшенія:
— Мама, не снести-ли ей чаю, она, бѣдная, послѣ купанья.
Марья Васильевна сердито молчала, не зная какъ выгоднѣе для своего материнскаго самолюбія — показаться-ли мягкой, или строгой.
Но Андрей Степановичъ милостиво сказалъ:
— Снеси, конечно, да скажи, что я за розгой пошелъ… Ха! ха! ха!.. Тяжелые люди любятъ возвращаться къ надуманной имъ шуткѣ. — А впрочемъ, что не говорите, а дѣти, женщины и мужики только и боятся строгихъ мѣръ и физической боли… Тише ты, и не бѣги по лѣстницѣ, а то и тебѣ попадетъ… Ха, ха, ха!.. Да узнай, про какую она тамъ лошадь болтала, кто прибилъ… — Хозяйское чувство все-таки заговорило въ немъ.
Лена и Маруся встали и ушли въ комнаты.
— Добрая она у васъ Бэбинька, сказала Марья Васильевна вслѣдъ Бэби.
Андрей Степановичъ промолчалъ на это замѣчаніе; ему не понравилось, зачѣмъ она хвалитъ свой уже проданный товаръ и заговорилъ о хозяйствѣ. На жену онъ смотрѣлъ какъ на ребенка, да и бралъ ее но для хозяйственныхъ цѣлей.
— Пора и мою рожь жать… Какъ вы думаете, Марья Васильевна, на счетъ помочи? Мнѣ, кажется, выгоднѣе. Далъ на ведро, на два, а они сколько сожнутъ.
— Конечно, выгоднѣе. У васъ вѣдь десятинъ десять въ полѣ, вы говорили?
— Ну, да, около.
— Двѣ деревни созовете, въ одинъ день сожнутъ.
— Перепьются… поморщившись, сказалъ онъ. За то наслажденіе получатъ.
— Еще-бы… Какъ благодарить будутъ. Вѣдь пьяница на пьяницѣ…
Бэби застала Шуру плачущей и обѣщала ей сейчасъ-же все разузнать про лошадь.
Шура немножко утѣшилась и Подбѣжала къ окну. Окна выходили какъ разъ на дворъ и на сараи.
Лука успѣлъ за это время привезти второй возъ на Машенькѣ. Когда подошла барыня, онъ объяснилъ ей, чтобы барыня не безпокоилась, онъ ничего кобылѣ не сдѣлалъ. А не бить ее нельзя, потому лошадь мягкая, ничего не везетъ, нельзя ее не поучить. Не ударишь, не свезетъ, время рабочее, проклажаться некогда тутъ… Конечно, барышня молодая не смыслитъ, гдѣ-же имъ.
Бэби, вернувшись, разсказала это мужу и матери, стараясь извинить Шуру: она еще такой ребенокъ. Ее оставили все-таки подъ арестомъ до утра, но ужинать послали.
Шура сидѣла у открытаго окна и грустными глазами птицы въ клѣткѣ слѣдила за всѣмъ, что дѣлалось на дворѣ. Ей не было слышно, что говорила сестра съ работникомъ, потому что сараи были довольно далеко отъ дома, но все-таки она успокоилась за бѣдную Машеньку, которая стояла теперь понурая и печальная, а ноздри ея все еще быстро, поднимались и опускались, — она не могла отдышаться.
Солнце садилось. Лошади одна за другой пріѣзжали съ сѣномъ. Ихъ распрягали и уводили въ стойла. Пришелъ прикащикъ, степеннаго вида старикъ, съ манерами прежняго двороваго. Пестрой кучкой, съ граблями на плечахъ, собрались поденщицы, поругались съ прикащикомъ и съ пѣснями пошли домой. Въ скотникъ загнали вернувшихся коровъ; голодный пастушонка побрелъ въ черную кухню ужинать. Скотница прошла доить коровъ и потомъ вмѣстѣ съ прикащицей понесла молоко на ледникъ.
— А, барышня! Идите молочка парного выпить, вы вѣдь любите, громко сказала прикащица. Сегодня и коровъ хлѣбцемъ не кормили… Пожалуйте.
— Нѣтъ, благодарю, мнѣ не хочется, сказала Шура, краснѣя.
Вотъ и другъ ея Евстигнеюшка погналъ на прудъ подъ горку поить лошадей. Самое любимое Шурино удовольствіе въ деревнѣ ходить въ свободныя минутки съ нимъ и вести одну или двухъ лошадей за поводъ. Было такъ страшно чувствовать около своихъ рукъ большую морду лошади, слышать ея теплое дыханіе, и бояться: вдругъ укуситъ, какъ думаетъ про лошадей большинство женщинъ изъ господъ.
Евстигней тоже замѣтилъ Шуру внимательнымъ глазомъ мужика, который всегда все видитъ.
— Пойдемъ, барышня. Вона и Машка твоя любезная.
— Нельзя, не пускаютъ, сказала Шура печально. Отъ своего Евстигнеюшки она ничего не скрывала.
— Засадили сокола. Больно ужъ вертлява, вотъ тебя и того… прикрутили
— Развѣ тебѣ меня не жалко?
— Мнѣ всѣхъ жалко, которые люди просты…
— Ахъ, Евстигней, какъ противный Лука Машеньку избилъ.
— Слышалъ. Иродъ онъ. Онъ ужъ съ пьянства себя не помнитъ. Какъ скотину не жалѣть. Скотина она тварь. Ее хоть убей, она все молчитъ, а тоже чувствуетъ. Въ ей душа есть, только животная… Ну вы, али не сыты?.. и Евстигней исчезъ подъ горкой съ своими лошадьми.
Темнѣло. Только свѣтлая линія заката тянулась на краю неба. Лошади прошли опять въ конюшню. Машенька едва шла.
Шурѣ принесли ужинъ и свѣчку. Она проголодалась и поѣла немножко, хотя и цыпленокъ, и любимый ею вареный горошекъ казались ей не вкусны. Всѣ теперь внизу на балконѣ, свѣтъ отъ свѣчей подъ колпаками широкими полосками падаетъ сквозь рѣшетки балкона, освѣщаетъ цвѣты и дорожку… И вѣрно совсѣмъ забыли про нее… Вонъ сестры играютъ на роялѣ въ четыре руки, изъ Донъ-Жуана это… Не любитъ она веселой музыки.
Какая скука… Она потянулась было къ попавшейся на глаза книгѣ, но сейчасъ-же узнала рыженькій переплетъ грамматики Кирпичникова, которую ее заставляли повторять, и вспомнила, что почти всегда отвѣты ея изъ этой книги Ленѣ кончались тѣмъ, что грамматика летѣла по столу или по полу. Какая Лена странная: развѣ книга виновата, что она, Шура, лѣнится? Бѣдная грамматика. Разъ даже ею мама ударила ее, Шуру. Но книжка не виновата, и Шура осторожно положила ее на полку и сѣла опять къ окну.
Смотря на темное ужъ небо, на свѣтлыя звѣздочки, которыя зажигалъ одна за другой невидимый фонарщикъ, она думала о томъ, отчего она.у нихъ постоянно виновата, а себя виноватой не чувствуетъ. Или она нехорошая, у нея нѣтъ совѣсти, и она не замѣчаетъ, что она очень гадкая, а всѣ видятъ кромѣ нея… Отчего ей такъ тяжело жить на свѣтѣ, а Марусѣ, Ленѣ хорошо. Бэби не очень, ей тоже надо часто просить прощенья, хоть ее и не наказываютъ, но… этотъ Андрей Степановичъ такой противный… Она всегда такъ робко смотритъ и говоритъ какъ маленькая… «Андрюша, право-же»… А она, Шура, не такъ извиненія проситъ: Если вы думаете, что я виновата, простите меня… Шура засмѣялась своей хитрости. "Ахъ нѣтъ, это гадко… Нѣтъ, она нехорошая вѣрно… Если-бы пришла мама, она сейчасъ-бы по настоящему просила прощенья. Если по ихъ такъ худо быть на сѣнѣ и сказать слово кобыла… Это, правда, нехорошее слово, только она нечаянно сказала… Ну, она извинилась-бы. Но нѣтъ, мама не придетъ, а придетъ прямо спать и скажетъ на вы: что-же вы не спите? вы не наказаны сидѣть всю ночь. Нѣтъ, нѣтъ, никогда-бы она не стала такъ наказывать… А вдругъ ее совсѣмъ забудутъ, совсѣмъ и она заболѣетъ съ горя… И тогда и мама, и Андрей Степановичъ, и сестры всѣ станутъ добрыя къ ней, какъ Бэби. Ее никогда не наказываютъ больше, не бранятъ, позволяютъ не играть на фортепіано и всѣ ее любятъ. И Машеньку больше не бьютъ. Шура дѣлается хорошенькая, какъ сестра Маруся, и всѣ ее также берегутъ и ласково улыбаются, когда она представляется и нарочно говоритъ глупости, какъ дѣвочка… Нѣтъ, нѣтъ, не такъ будетъ совсѣмъ… Вдругъ, дядя, онъ далеко живетъ, въ Астрахани, выиграетъ двѣсти тысячъ, она его крестница, и онъ ей одной оставитъ наслѣдство. Она станетъ богатая и всѣ къ ней перемѣнятся. Ее не бранятъ даже, а не то что бьютъ грамматикой. Мама все хвалитъ, какъ Боби, и со всѣмъ соглашается. Андрей Степановичъ ужъ не смѣетъ, приставать съ своими гадкими шутками. Гимназію она броситъ, найметъ себѣ самаго умнаго учителя, который есть на свѣтѣ, и будетъ у него учиться всему, чтобы быть умной какъ мужчины. Учительницъ не будетъ нанимать — онѣ всѣ злыя и ничего не знаютъ сами. Жить она будетъ въ деревнѣ, въ красивомъ замкѣ, какъ въ Англіи; всѣ крестьяне, будутъ приходить къ она будетъ давать имъ кому что надо — корову или лошадь, — что вонъ у Матрены въ деревнѣ мыла нѣтъ и не на что купить, а у нея, Шуры, нѣтъ ни копѣйки денегъ дать ей… Бэби она тоже дастъ денегъ и на нее Андрей Степановичъ не сердится за хозяйство и Ленѣ и Марусѣ тоже дастъ на наряды. А ей, Шурѣ, нарядовъ не нужно, а она просто носитъ амазонку и вездѣ ѣздитъ верхомъ на лошади, какъ у царицы…
Глаза Шуры закрылись, голова опустилась на подоконникъ, она заснула и увидала во снѣ, что ѣдетъ верхомъ на Машенькѣ безъ сѣдла, но скоро, скоро… и Машенька мчитъ ее куда-то внизъ, какъ въ пропасть. Вдругъ Лука съ ругательствами подбѣгаетъ, схватываетъ Машку подъ уздцы и начинаетъ бить ее, Шуру, по плечу…
Шура очнулась и увидала, что Бэби трогаетъ ее за плечо и уговариваетъ поскорѣе лечь въ постель, что завтра мама навѣрное проститъ ее…
Тяжело было и бѣдной Машенькѣ въ ея стойлѣ, но къ ней никто не пришелъ утѣшать ее. Спина ея болѣла, но это ничего, а что-то ужасно болѣло въ головѣ и въ глазахъ. Она не могла ѣсть, не могла лежать, не могла уснуть… По временамъ она судорожно встряхивала головой.
Всѣ товарки ея спокойно стояли по своимъ стойламъ, однѣ съ жадностью ѣли накошенную траву и громко жевали, другія дремали, опустивъ свои усталыя головы. Одна Машенька мучилась въ тишинѣ ночи. Некому ей было, да и не умѣла она жаловаться. Мать свою она давно забыла, какъ мать и какъ товарку: животныя счастливѣе насъ, потому что скоро забываютъ; но она хорошо еще помнила свое привольное житье въ деревнѣ. Вспоминался ей, какъ во снѣ, какой-то кажется огромный, далекій и широкій лугъ. Сама она, какъ будто маленькая и прижимается къ чему-то теплому мягкому и чьи-то мягкія губы облизываютъ ея короткую шерстку… Было это, или нѣтъ и кто это былъ?.. Кто-то такой ласковый, любящій? Когда это, гдѣ это было?.. Было, было… такъ тепло, ясно, весело…
Она вздрогнула и очнулась… Голова и глаза ея болятъ, въ головѣ что-то кружится, въ глазахъ красные круги… все вертится. Она испугалась и рванулась… но загороженное стойло не пускаетъ ее бѣжать…
Разсвѣтало. Пришли злые невыспавшіеся работники и повели ихъ запрягать.
III.
правитьПрошло еще мѣсяца два.
На землю спустилась блѣдная и печальная осень и осѣнила своимъ широкимъ покрываломъ лѣса, поля и воду.
Какъ по волшебству побурѣли и пожелтѣли поля и луга. Нивы оголились, нескошенная или уже успѣвшая отрасти трава прижалась къ землѣ, точно у нея прося защиты отъ холода и дождя; только высокія травинки кое-гдѣ по межамъ и у овраговъ печально покачиваютъ своими сухими верхушками. Лѣсъ изъ зеленаго сталъ разноцвѣтнымъ и похожъ теперь на унылаго бѣдняка въ яркихъ лохмотьяхъ. Вода потемнѣла и казалась гуще, пожелтѣвшія водоросли уже наклонились въ ней и собираются тонуть.
Марья Васильевна съ дѣтьми все еще жила въ имѣніи зятя, ожидая родинъ дочери. Она исполняла свой долгъ матери и радовалась въ то же время, что дѣлаетъ благоразумную экономію на зиму. Лена и Маруся скучали и рвались въ Петербургъ изъ этого холода, дождя и одиночества. Шуру усиленно засадили за ученье, чтобы не отставала отъ уроковъ гимназіи и, кромѣ того, Марья Васильевна велѣла ей по страницѣ въ день переводить изъ Капитанской дочки на нѣмецкій и французскій языкъ. По крайней мѣрѣ не будетъ ей времени на баловство.
— Но вѣдь это безсмысленно и безполезно, сказала Шура.
— Что такое? Повтори, что ты сказала?
— Безсмысленно и безполезно, сверкая глазами смѣло и въ упоръ проговорила еще разъ Шура.
Марья Васильевна покраснѣла и съ ужасомъ оглянулась на остальныхъ дочерей. Слушайте, дескать, что она осмѣливается говорить.
— Почему же-съ безсмысленно и безполезно.
— Кто будетъ поправлять? вопросомъ отвѣтила Шура.
— Лена, конечно, или Маруся.
— Ну вотъ. Вѣдь онѣ знаютъ языки ни капли не лучше меня, и я никакого не сдѣлаю успѣха, буду даромъ тратить время.
— Слышите, слышите, что она говоритъ? Онѣ кончили гимназію. Она употребила это входящее даже въ литературу странное для русскаго выраженіе: кончить гимназію — строить, ремонтировать, или что? — А ты дѣвченка четвертаго класса, получаешь вѣчно двойки и называешь приказаніе матери безсмысленнымъ?..
«Безсмысленно и безполезно» сдѣлалось конькомъ Андрея Степановича до самаго его отъѣзда и онъ имъ конфузилъ Шуру, даже при рѣдкихъ деревенскихъ гостяхъ.
Сидя за ненавистными переводами и нарочно небрежно исполняя ихъ, она иногда со слезами спрашивала себя, зачѣмъ она такая злая и нехорошая.
10-го сентября былъ день рожденія Бэби. Къ этому дню пріѣхалъ изъ Петербурга въ короткій отпускъ Андрей Степановичъ.
Шурѣ въ рожденье позволили не учиться, и она съ утра, пользуясь свѣтлымъ и теплымъ днемъ, какіе часто бываютъ въ сентябрѣ, обѣгала и конюшню, и скотный дворъ, побывала и въ молотильномъ сараѣ, гдѣ Машенька съ другой лошадью, обѣ съ нарочно завязанными грязными тряпками глазами, чтобы имъ казалось, что они идутъ прямо, ходили по вытоптанному ими кругу и вертѣли приводъ машины. Въ молотилкѣ стоялъ трескъ отъ барабана, пахло свѣжей соломой и лошадинымъ потомъ, поминутно слышался крикъ прикащика на лошадей и рабочихъ; барабанъ, какъ неумолимый людоѣдъ, быстро и безпощадно пожиралъ снопы и Шура со страхомъ спрашивала, что сдѣлалось бы съ рукой, если бы она попала туда.
Машка смиренно ходила кругомъ и, когда останавливалась, тонкія ноздри ея слегка трепетали отъ устатка. Шура порадовалась, что Машенька какъ будто пополнѣла, ее удивило только, что когда привели другую смѣну лошадей и развязали Машкѣ глаза, она на зовъ ея не повернула къ ней своего красиваго глаза, а стояла скучная и понурая.
Изъ молотильнаго сарая Шура, оглядываясь, не видитъ-ли ее кто-нибудь изъ своихъ, побѣжала въ деревню. Она уже давно не была въ Петровкахъ и съ интересомъ шла туда. Но деревня оказалась какъ бы вымершая: кое-гдѣ только виднѣлись бѣлыя ребячьи головенки.
Шура подошла къ избѣ бывшихъ хозяевъ Машеньки; тамъ тоже никого не было, кромѣ Сёмки, который сидѣлъ у окна блѣдный и худой и ѣлъ свѣже-нарванные лѣсные орѣхи.
— Гдѣ-же всѣ? съ недовольнымъ видомъ спросила Шура. Она почему-то ждала, что и на деревнѣ праздникъ и ей удастся поболтать.
— Молотятъ всѣ, степенно отвѣтилъ Сёмка.
— Да что ты такой блѣдный, Сёма?
— Животомъ маюсь.
— Ахъ, а ты орѣхи ѣшь, зачѣмъ? Я скажу отцу, чтобъ онъ не давалъ тебѣ.
Сёмка обидѣлся.
— Не давалъ… мнѣ тятя самъ принесъ изъ лѣсу.
Но Шура уже юркнула черезъ ворота во дворъ, а оттуда, не жалѣя своихъ свѣтлыхъ туфель, пробралась на задворки. Еще издали она видѣла, какъ, пользуясь хорошей погодой, у каждаго овина стояли кучками мужики и бабы и казалось, какъ бы забавляясь, вскидывали и колотили цѣпами.
Шура съ своей всегдашней стремительностью, за которую здѣсь въ деревнѣ ее никто не бранилъ, набросилась на отца Сёмки, зачѣмъ онъ позволяетъ ему ѣсть орѣхи, когда Сёма боленъ.
Старикъ даже остановился молотить.
— Вредно… да я нарочно въ лѣсъ сегодня ходилъ, ужъ некогда, да пошелъ. Орѣшковъ ему принесъ.
— Больно ужъ измаялся, Сёмушка-то, кровью все, милушка.
— И вы даете орѣхи? Ахъ, развѣ можно, можно это? Я не умѣю сказать… Онъ умретъ… Не давайте…
Баба съ недоумѣніемъ оглядѣла ее. Ну гдѣ ей смыслить — ребенокъ еще.
Парень сынъ ихъ и красивая высокая молодуха продолжали молотить, но, глядя на Шуру, посмѣивались.
— Вы не вѣрите? Хорошо-же. Я выросту, я научусь… Вы увидите, что я правду говорю… Не давайте-же орѣховъ. Я скажу сестрѣ, они дастъ лекарства для него… Не смѣйте давать орѣховъ!.. Ахъ, право-же, повѣрьте…
Шура въ волненіи не договорила и убѣжала, желая скрыть слезы, которыя брызнули у нея изъ глазъ, и отъ того, что она не знаетъ, какъ имъ помочь и отъ жалости къ нимъ и къ себѣ, къ своему безсилію и незнанію.
— Да, ладно, ладно, не будемъ давать, милушка, орѣховъ и за лекарствомъ придемъ, закричалъ вслѣдъ ей старикъ.
— Ужъ больно проста и жалостлива, дѣвочка-то.
Шура плакала всю дорогу назадъ отъ смутнаго сознанія, что вотъ ихъ сколько, и они живутъ, ничего не зная и безъ всякой помощи, а она ничего не умѣетъ и не можетъ. Лекарство она добыла отъ Бэби и послала съ горничной.
Послѣ обѣда Шура обрадовалась пріѣзду незванныхъ гостей, сосѣдки помѣщицы съ сыномъ, и сбѣжала развлечь себя отъ непріятныхъ мыслей во дворъ. Передъ закатомъ солнца она съ Евстигнеемъ повела поить лошадей.
Напоивъ свою Машеньку, она держала ее за поводъ лѣвой рукой, а правой стала ласкать по своей привычкѣ ея морду и случайно провела рукой около самыхъ ея глазъ; Машка даже не моргнула.
— Что это она не мигаетъ, Евстигнеюшка? спросила Шура.
— Какъ не мигаетъ? Что ты врешь-то?
Евстигней замахалъ поводомъ около глазъ Машеньки, она осталась совсѣмъ спокойной и но моргала. Онъ близко взглянулъ ей въ оба глаза: они соесѣмъ чистые, но въ глубинѣ ихъ не отразилось его стараго, сморщеннаго лица.
— Батюшки! Да никакъ она ослѣпла, сердешная. Пахала вѣдь, въ городъ я на ней ѣздилъ… По памяти ѣздила…
Шура, которая огорчала свою мать непослушаніемъ, грубила сестрамъ, заплакала опять теперь изъ жалости къ лошади. Она представила себѣ, какъ теперь ей темно, скучно и страшно.
— Что-же теперь съ ней будетъ, Евстигней? спросила она.
— Что будетъ… Надо барину сказать. Какъ прикажутъ, равнодушнымъ тономъ человѣка, видавшаго и не такія напасти, отвѣтилъ Евстигней.
— Что-же, оставятъ ее, будутъ кормить?
— Эка ты, оставятъ. На что ее. Того… продадутъ ее, али зарѣжутъ, собакъ кормить.
Шура заплакала еще сильнѣе, обняла Машеньку и цѣловала ее, вытянувъ свои губки, въ ея широкія нѣжныя ноздри и въ мягкія теплыя губы.
— Ну, пойдемте, Александра Митрвена, вести домой пора ихъ, солнце сѣло, сказалъ Евстигней.
Шура повела Машеньку, но вдругъ въ испугѣ бросила поводъ. Она услышала голоса своихъ и гостей и увидѣла, что всѣ они спускаются съ горки. Гостей вели въ рощу за прудочкомъ погулять.
Шура остановилась; ей было некуда ни спрятаться, ни скрыть заплаканныхъ глазъ.
Издали она въ своемъ красненькомъ платьѣ, съ распущенными для праздника волосами показалась очень миленькой матери и она ласково, нарочно для гостей по французски, чтобы показать воспитанность, спросила ее:
— Что ты тутъ дѣлаешь, ma petite?
— Ничего, я просто гуляла. Такъ смотрѣла…
— Она у меня обожаетъ лошадей, обратилась Марья Васильевна къ гостьѣ, дамѣ довольно тонной и тоже подобравшейся для выѣзда.
Сынокъ ея изъ неокончившихъ курса московскихъ студентовъ шелъ сзади съ Леной и Марусей. Онъ усиленно занималъ хорошенькую Марусю, которая относилась къ нему равнодушно и холодно. Что онъ для нея? Неинтересный провинціальный юноша, хотя и одѣтый съ претензіей, въ клѣтчатыя узенькія панталоны и короткій чрезъ мѣру пиджачекъ. Она удостоивала только показывать ему свой хорошенькій профиль. Лена немножко завидовала ей, но скрывала это подъ равнодушнымъ видомъ.
Шура все отворачивала отъ всѣхъ свои заплаканныя глаза.
— Что это ты? Плакала, кажется? Вѣдь сегодня-же не было, надѣюсь, ничего безсмысленнаго и безполезнаго? приготовляясь шутить, началъ Андреи Степановичъ.
— Нѣтъ, у меня насморкъ, пробормотала Шура и отошла къ сестрамъ.
— Славныя у васъ лошадки, сказала изъ любезности гостья.
— Тосканской породы, рабочія.
— Тосканской?.. Хи, хи, хи…
Евстигней угналъ лошадей; онъ и не подумалъ даже при гостяхъ объявлять о слѣпотѣ лошади.
Вечеромъ, когда гости уѣхали и хозяева кончали ужинъ, вошелъ прикащикъ и доложилъ, что ново-купленная кобыла ослѣпла.
— Ослѣпла… Почему? Когда ослѣпла? сердито морщась, спросилъ Андрей Степановичъ.
— А Богъ ее знаетъ. Ослѣпла и ослѣпла. Молодая лошадь, долго-ли замориться. А вѣрнѣе, что такъ ужъ обманно продали. Нынче народъ что… Разбойникъ.
— Эхъ, это хозяйство… Раззоренье одно, недовольно скалалъ Андрей Степановичъ. Все твое баловство, Бэби, хочу, да хочу усадьбу имѣть…
Бэби испуганно взглянула на него взглядомъ покорной жены, которая если не любитъ, то боится во всякомъ случаѣ.
Шура оставила доѣдать свое желе и любопытно и жадно глядѣла на Андрея Степановича, ожидая, что онъ сдѣлаетъ съ лошадью.
— Продай ее сейчасъ-же хоть за пять рублей, слышишь, Степанъ Ѳедоровичъ. Когда базаръ въ Савельевѣ?
— Завтра-съ.
— Ну и веди самъ, и отлично… Впрочемъ ты молотишь…, Пошли съ работникомъ, который, почестнѣе. Чтобы не было ея въ домѣ. Ненавижу обмана и этихъ вѣчныхъ мужицкихъ плутней. Рады всѣ жилы вытянуть.
Шура, раскрывъ губки, удивленно взглядывала на него.
— Вотъ. Бэби, твои затѣи. Купилъ лошадь за пятьдесятъ, продаю за пять. Выгодное хозяйство.
— Но если она заболѣла, Андрюша, робко сказала Бэби.
— Заболѣла… Съ чего ей заболѣть. Обманомъ продали слѣпую. А вы восхитились. Хорошенькая, хорошенькая…
— Право нѣтъ, Андрюша.
— Ну, хорошо ужъ… Такъ непремѣнно пошлите лошадь и съ тѣмъ кто повѣрнѣе. Можетъ и больше дадутъ…
— Съ Естигнеемъ послать?
— Ну, хоть съ нимъ. Да только ты скажи ему, чтобы онъ не вздумалъ объявлять, что лошадь-то слѣпая.
— Само собой. Уходя, прикащикъ невольно усмѣхнулся на простоту барина. Какой-же дуракъ скажетъ. Кому слѣпая-то лошадь нужна. Послѣ съ рабочими онъ долго смѣялся надъ бариномъ и его приказаніемъ.
— Да, у насъ въ Россіи вести хозяйство невозможно, уже спокойно началъ говорить Андрей Степановичъ, точно его ослѣпшая лошадь имѣла прямое отношеніе къ Россіи. Рабочіе ни за чѣмъ не смотрятъ, все спустя рукава.
Шура сидѣла блѣдная и напряженно смотрѣла передъ собой. Вдругъ она открыла ротъ и начала что-то говорить.
— А когда я… Какъ-же это?.. Нѣтъ, Андрей Степановичъ, тотъ мужикъ, онъ честный…
— Шура! Когда большіе говорятъ, можешь и помолчать, строго сказала Марья Васильевна, опасливо поглядывая на Шуру, отъ которой всегда можно было ждать выходки, когда у нея такое лицо. — И иди на верхъ, тебѣ спать пора.
Шура съ недовольнымъ видомъ поднялась прощаться.
— Что это за обида, большую дѣвицу третировать какъ ребенка, ласково началъ шутить съ ней Андрей Степановичъ, подавая ей свою сухощавую руку. Это безсмысленно и безполезно… Да, Шура?
Шура сверкнула глазами, оффиціально и холодно простилась съ остальными и вышла.
— Бѣдовая дѣвочка и забавная, добродушно сказалъ Андрей Степановичъ. Ужасно люблю ее злить; такая она дѣлается смѣшная. Преинтересная будетъ дѣвица.
Лена и Маруся съ недовѣріемъ взглянули на него, — мама всегда хвалитъ кротость и сдержанность.
— Ну, ужъ дерзкая дѣвченка. Благодарю васъ, что извиняете ее. Постоянно меня изъ себя выводитъ.
— Ну замужъ выйдетъ, выходится. Вонъ Бэби. Впрочемъ, она всегда, кажется, овечкой была. А эта — огонь. Такія есть лошади норовистыя — стегнешь ее — на дыбы.
Марьѣ Васильевнѣ не понравилось сравненіе ея дочери съ лошадью и она перевела разговоръ на другое.
Черезъ часъ всѣ разошлись по спальнямъ.
Маруся расчесывала свои красивые темные волосы передъ простенькимъ туалетомъ, какіе стоятъ обыкновенно въ комнатахъ для гостей у средняго класса, и невольно любовалась собой и особенно своимъ хорошенькимъ пряменькимъ носикомъ и родинкой на лѣвой щекѣ, которая, какъ говорили, непремѣнно принесетъ ей счастье. Счастье… это что-то таинственное, свѣтлое и манящее, закрыто пока для нея густымъ вуалемъ неизвѣстнаго будущаго.
— Слушай, Маруся, ну, какъ по твоему, развѣ это честно продавать слѣпую лошадь, какъ будто она видитъ?.. И работникъ долженъ лгать… Честно это? раздался сзади нея взволнованный голосъ Шуры, которая въ одной рубашкѣ сидѣла на кровати а только глаза ея блестѣли изъ полутемноты.
— Про какую лошадь ты говоришь? Что такое? лѣниво отрываясь отъ мыслей о себѣ, спросила Маруся.
— Ахъ, Боже мой; какъ это ты ничего никогда не слышишь. Ну сегодня-то за ужиномъ, когда приходилъ прикащикъ…
— Да, слышала… Ну, такъ что-жъ?
— Честно это, честно?
— Что-же такое. Куда-же ее слѣпую, все равно она не годится дома, равнодушно сказала Маруся, старательно заплетая косу на ночь.
— А другимъ она годится?
— Не знаю, можетъ быть.
— Ну вотъ, глупая. Кому-же она нужна, слѣпая. На молотилкѣ развѣ, да и то для этого невыгодно держать.
— Что мнѣ за дѣло до молотилокъ разныхъ, да и тебѣ тоже. Отстань. Маруся начала тщательно чистить ногти.
— Ну, а ты, ты, Маруся, сдѣлала-бы такъ?
— Ахъ, не знаю… Вѣроятно нѣтъ.
— Вотъ видишь… А онъ, въ какихъ онъ тамъ коммисіяхъ засѣдаетъ… и обманываетъ!.. Мнѣ вчера, когда вы всѣ жаловались на меня, выговаривалъ, что я обкрадываю себя своей лѣнью, что я нечестно отношусь къ своему, какъ это онъ сказалъ, священнѣйшему долгу… А самъ, самъ…
— Тебѣ-то что за дѣло, вѣдь до тебя не касается.
— Какая ты эгоистка. Что-жъ такое, что не касается. Неужели только надо думать все о себѣ…
— Охъ, какая… Это ты на него злишься, что онъ тебя дразнитъ, обидчиво сказала Маруся.
— Нѣтъ, нѣтъ… Вовсе нѣтъ. Мнѣ все равно. Я не о себѣ… Я хочу рѣшить, честно онъ дѣлаетъ или нѣтъ! почти закричала Шура. Ты не понимаешь. Нельзя вѣчно думать только о себѣ и о своей красотѣ, кольнула она. Помоги-же мнѣ. Вѣдь вы умныя считаетесь… Неужели тебѣ ничего неинтересно кромѣ себя?
— А тебѣ все, кромѣ уроковъ?
— И пусть. Вы геніи…
— А ты мужичка. Конюшнями интересуешься.
— А ты гвардейскими офицерами.
Маруся покраснѣла и вскочила съ мѣста.
— Дрянь дѣвченка… Опять грубишь? Я мамѣ скажу.
— Говори.
— И накажутъ.
— Такъ что-жъ.
— По моему стыдно, когда большую наказываютъ.
— Мнѣ ничего не стыдно.
— Хорошо очень. Нашла чѣмъ хвалиться. Скажу непремѣнно…
На шумъ голосовъ вошла сама Марья Васильевна, съ лицомъ разгнѣванной богини, но только въ ночной кофточкѣ и съ жидкой сѣдоватой косичкой.
Храбрая Шура все-таки струсила, легла и закрылась одѣяломъ.
— Что за шумъ у васъ? Почему ты не спишь, Александра? И что за тонъ съ старшей сестрой? Ты, кажется, опять стала забываться.
— Вотъ пристала, зачѣмъ Андрей Степановичъ продаетъ какую-то тамъ слѣпую лошадь, привычнымъ тономъ жалобы начала Маруся. Говоритъ, зачѣмъ онъ обманываетъ, это говоритъ нечестно… И грубитъ, и дразнится…
— Какъ? Она смѣетъ говорить, что Андрей Степановичъ поступаетъ нечестно? Это что-то новое, Шура. Что это значитъ?
Шура приподнялась на локоть и, смѣло смотря на мать, заговорила робкимъ тономъ человѣка, который знаетъ, что будетъ отвѣчать за каждое слово:
— Мама, вѣдь онъ же обманомъ продаетъ лошадь, вѣдь вы слышали. Онъ и работнику приказалъ лгать. Вѣдь кто нибудь бѣдный купитъ ее, а она не можетъ работать. Вѣдь это нечестно.
— Не твое дѣло судить большихъ. Ты дѣвченка. О, мое мученье… Смѣетъ такъ говорить про Андрея Степановича, который такъ добръ къ намъ, къ тебѣ! Платитъ за тебя въ гимназію, лучшую гимназію въ Петербургѣ, и почти двѣсти рублей… Нѣтъ, Богъ въ наказаніе за грѣхи послалъ мнѣ такую дочь — урода.
Шура заплакала.
— О, мама… Неужели изъ-за того, что онъ платитъ за меня въ гимназію и добръ ко мнѣ, я должна хвалить все, что онъ ни дѣлаетъ?
Мать почувствовала упрекъ себѣ, обидѣлась и разсердилась еще больше.
— Ты будешь наказана завтра, чтобы не забывалась, безъ чаю… Но этого ей показалась мало… Цѣлую недѣлю безъ сладкаго.
Шура презрительно сжала губы.
— Да что вы все сердитесь, мама, вѣдь я не про васъ говорю.
— Еще-бы про меня… Андрей Степановичъ такъ много дѣлаетъ для насъ, а ты смѣешь судить его. Не смѣй даже заикаться о большихъ. Боже мой! есть-ли еще на свѣтѣ у кого такая дочь, какъ ты у меня.
— Не кричите такъ, мама, сказала, входя, Лена. Все слышно внизу.
— Не могу не кричать на нее… Вотъ наказаніе мое… Она меня когда-нибудь въ гробъ вгонитъ. Мы изъ милости живемъ у добраго зятя, онъ насъ содержитъ все лѣто, а она смѣетъ разсуждать, честенъ-ли онъ.
— Какъ тебѣ не стыдно, Шура, мучить маму? сказали сестры.
— Что-же худого я сдѣлала? Я только спрашиваю, хорошій-ли и честный-ли это поступокъ…
— Тебѣ-то что за дѣло? Что ты за судья, дрянь дѣвченка, лѣнтяйка…
— Я не судья, мама. Я думала, что если кто о честности говоритъ… такъ самъ… долженъ…
— Ахъ, мама, да велите ей молчать, сказала Лена. Охота вамъ говорить съ ней… Ей и такъ должно быть стыдно…
— Нисколько мнѣ не стыдно, ни капли!.. какъ загнанный звѣрекъ, со слезами сказала Шура, теряясь и не понимая, за что на нее нападаютъ, но чувствуя въ душѣ, что она не виновата. Эту мысль ея прервалъ вдругъ испугъ и стыдъ за мать, при видѣ поднятой надъ собой руки ея.
— А, тебѣ не стыдно?.. Такъ вотъ-же тебѣ… вотъ… вотъ… кричала мать, и нанесла ей нѣсколько не больныхъ, но мучительно стыдныхъ ударовъ по щекѣ.
Шура молчала и не плакала; она съ горделивымъ упрекомъ несправедливо-оскорбленнаго человѣка проводила мать я Лену глазами.
— Давно-бы такъ, а то вы ее балуете только, разговариваете съ ней слишкомъ много, успокоительно сказала благоразумная Лена.
— Что, попало? хотѣла было сказать сначала Маруся, но ей стало жаль Шуру и она и желала, и стыдилась утѣшать ее, и поскорѣе потушила свѣчку.
Всѣ давно спали. Шура лежала лицомъ въ подушки и плакала не отъ боли и стыда. Она привыкла къ дурному обращенію, и какъ это часто бываетъ съ добрыми дѣтьми, не озлоблялась, а стыдилась за тѣхъ, кто былъ несправедливъ къ ней. Она плакала теперь отъ неразрѣшимаго пока для нея вопроса, зачѣмъ нападаютъ на нее, когда она права. Вѣдь и онѣ знаютъ тоже, что это поступокъ нечестный, и нарочно дѣлаютъ видъ… Пусть бьютъ, пусть дѣлаютъ съ ней, что хотятъ, но она всегда, всегда будетъ говорить правду…
IV.
правитьХолодно, сыро. Въ березовой рощѣ, по золотой дорогѣ упавшихъ желтыхъ листьевъ ѣдетъ телѣга, въ которой сидятъ двое. Баба съ головой закрылась мужицкимъ кафтаномъ, мужикъ правитъ. Сзади телѣги привязана лошадь безъ упряжи.
Тучи точно по чьему приказу быстро и неслышно несутся по сѣрому небу. Снизу между стволами деревьевъ спокойно и тихо, а верхушки ихъ, колыхаясь, круто качаются въ разныя стороны, точно въ гордомъ раздраженіи на судьбу, мѣшающую имъ зеленѣть и рости подъ теплымъ солнцемъ.
Мужикъ этотъ — Евстигней, онъ ведетъ продавать Машеньку, и кстати прихватилъ съ собой жену изъ дому, купить кое-что себѣ къ «Сдвиженью», ихъ деревенскому празднику.
Они не разговаривали между собой, все что было нужно они обговорили уже дома. Мужикъ думалъ о томъ, хватитъ-ли денегъ на дани, какъ онъ называлъ подати, на перекрышку избы и на праздникъ, вина и селедочекъ надо-бы купить. Старуха его, однихъ съ нимъ лѣтъ, но казавшаяся гораздо старше, едва виднѣлась изъ-подъ армяка, да еще поверхъ одного платка у нея другимъ былъ подвязанъ подбородокъ, чтобы вуста не обметало. Баба, сомнѣваясь, думала о томъ, какъ-бы извернуться и купить на накопленныя ей отъ поденщины, ягодъ и яицъ, пять рублей, и дѣвкамъ на полуплатья, и Ванюхѣ сапоги, и не знала, кого лучше обидѣть: сына подростка или работящихъ ея дѣвокъ-невѣстъ, — всѣхъ жалко.
А Машенька не видѣла, конечно, куда ведутъ ее она чувствовала, что должна бѣжать, иначе ее тащило впередъ. Когда она спотыкалась и ей било грудь, она догадывалась, что ѣхали подъ гору и бѣжала скорѣе. Ей было скучно и страшно, хотѣлось пить, но никто не заботился теперь объ этомъ.
Она не могла догадаться, куда ведутъ ее, и только когда, уже въѣхали въ Савельево и она услышала смутный гулъ голосовъ, ржаніе лошадей, а ноги ея стали ступать но жесткимъ, неровнымъ каменьямъ мостовой торговаго села, она поняла, что они пріѣхали въ Савельево, гдѣ она бывала не разъ.
— Тпру! сказалъ Евстигней.
Машенька знала его по голосу. Сосѣдъ ея по конюшнѣ, Чалый, запахъ котораго она тоже знала, остановился. Его выпрягли и вѣрно привязали сзади, она это поняла, потому что Чалый началъ хрустѣть зубами, жуя сѣно, а ее, Машеньку, поставили впереди.
Стали подходить чужіе люди, Машенька пугалась и поводила ушами.
Евстигней и баба шептались и говорили о ней много непонятныхъ словъ, но это она поняла что о ней.
Чужіе смотрѣли Машенькѣ зубы, копыта, ударяли по спинѣ, по ляжкамъ. Только, когда начинали близко смотрѣть ей въ глаза, Евстигней обращалъ ихъ вниманіе на другое, или ругался.
— Ну чего въ буркулы-то глядишь, вѣдь это не зубы, точно лѣтъ не сосчитаешь, только кобыла забоится.
А Машенька и безъ того пугалась все больше и больше, вздрагивала и переступала ногами.
— Лошадь добрая… Ничего лошадь, говорили не покупатели, которымъ невыгодно хвалить, а любопытные въ толпѣ. Покупатели напротивъ дѣлали видъ, что сомнѣваются.
— Сколько лѣтъ?
— Пятый годъ всего.
— Ой врешь. Больше кажись?
— Гляди въ зубы-то… Врешь…
— Мягкая, кажись, кобыла-то?
— Рѣпкая лошадь… Мягкая… Ты, того, пробуй.
Машеньку запрягали нѣсколько разъ, и она въ оглобляхъ бѣжала по привычкѣ, но несмѣло и виляя въ стороны.
— Боится, что народъ. Лошадь молодая, говорилъ Евстигней.
Наконецъ нашелся покупщикъ и давалъ двадцать пять рублей. Старуха обрадовалась и съ волненіемъ шептала мужу: Отдавай, отдавай. Увидятъ еще, какая она. Но Евстигней стоялъ на своихъ тридцати. Старуху даже затошнило отъ волненія.
Покупщикъ разсердился и тутъ-же рядомъ съ ними купилъ старую пѣгую кобылу за двадцать рублей.
Время шло. Чужіе отстали было и Машенька начала успокоиваться; Евстигней напоилъ ее и далъ ей сѣнца, чтобы не очень отощала. Уже къ вечеру подошелъ мужикъ изъ дальнихъ и началъ смотрѣть Машеньку. Она ему понравилась, но онъ далъ за нее уже только пятнадцать рублей, потому что базаръ кончался. Евстигней былъ теперь и тому радъ. Ему велѣли продать хоть за пять, а онъ привезетъ пятнадцать рублей.
Когда они ѣхали домой, кончивъ всѣ свои дѣла, и говорили о томъ, что слава тебѣ Господи, не замѣтилъ мужикъ-отъ слѣпоты Машкиной, спустили ее, старуха, косясь на мужа, скороговоркой сказала:
— Ну, чтобы ты, Ѳомичъ, утаилъ десять-то рублей, вотъ крышу-то и перекрыли-бы.
— Что-ти спятила что-ли, дура старая? огрызнулся на нее голодный Евстигней: они въ трактирѣ выпили только чаю. Стану я на старости лѣтъ экимъ дѣломъ заниматься? Всю жизнь не воровалъ, теперь не начну. Нонече навралъ, такъ вѣдь по барскому приказу, ему и тамъ въ отвѣтѣ быть. А тутъ на свою совѣсть надоть, того, брать… Ума въ тебѣ видно на кожу не наложишь, коли подъ кожей нѣтъ, даромъ что сѣдая чертовка… Дура, ты дура…
Старуха сконфузилась и молчала. За сорокъ почти лѣтъ жизни вмѣстѣ она все еще не привыкла къ тому, что не дѣйствуютъ на ея Ирода бабьи подвохи и всегда начинала снова. И бита не разъ бывала, но бабы упрямы…
А Машенька чувствовала, какъ отвязывали ее, какъ передавали изъ полы въ полу, привязывали къ другой телѣгѣ. И пошла она въ своей ужасной для нея вѣчной ночи куда-то въ новое и непонятное для нея мѣсто. Мужикъ, новый хозяинъ ея, радовался своей сходной покупкѣ и все оглядывался на нее дорогой, пока совсѣмъ не стемнѣло.
На усадьбѣ господа ужинали, когда вернулся Евстигней.
Шура волновалась и ждала его весь день. Ее утѣшило только одно, что Семкѣ, къ которому она посылала горничную, стало лучше.
Теперь она радовалась, что Евстигней не возвращается; вѣрно ему не удалось продать Машку и она опять увидитъ ее, и съ спокойствіемъ привычки отбывала свои наказанія.
Когда за ужиномъ подали пирожное — подогрѣтый пуддингъ, и Бэби протянула ей тарелку, она, краснѣя, поблагодарила.
— Что-же ты? спросилъ Андрей Степановичъ.
— Она вѣдь на цѣлую недѣлю наказана безъ сладкаго, сказала Марья Васильевна съ неулегшимся еще раздраженіемъ на дерзкую дѣвочку.
— Ну, это дѣло. И что ты такое натворила, Шура, что тебя такъ обремизили?
Шура смущенно покосилась глазами въ сторону и ничего не отвѣтила.
— Грубитъ и споритъ со старшими, о чемъ не смыслитъ, проговорила Марья Васильевна, строго смотря на Шуру. Она боялась, какъ-бы Шура чего не ляпнула.
Андрею Степановичу стало жаль бѣдную егозу, какъ онъ иногда называлъ ее, но онъ, какъ всегда, неловко сшутилъ:
— И какъ это ты ухитряешься, Шура, что вѣчно наказана. Вѣдь это нарочно надо. Любишь ты что-ли наказанья?
Шура молчала.
— Отвѣчай-же, Alexandrine, по французски для большей важности сказала Марья Васильевна, упирая особенно на словѣ donc, какъ говорятъ вообще наши дамы. Развѣ ты любишь, когда тебя наказываютъ, ну?
«Что вы отъ меня хотите? Что вы меня мучите»? сказали поднятые глаза Шуры, но она ничего не отвѣтила.
— Кажется, линія упрямства нашла… Ну, Шура!..
— Что мнѣ отвѣчать, мама. Я думаю и собака не любитъ, когда ее бьютъ, съ дрожащими губами проговорила Шура.
— Слышите, она говоритъ, что ее бьютъ, сказала Марья Васильевна, краснѣя.
— Мама, вѣдь она сравниваетъ только, вступилась Бэби.
У Шуры на рѣсницахъ повисли слезинки.
Андрей Степановичъ принадлежалъ къ тѣмъ людямъ съ скрытной добротой, которые совсѣмъ не могутъ видѣть слезъ.
— Ничего, Шура, выправимся еще. Такъ всегда бывало говорилъ мой столоначальникъ, когда я былъ еще помощникомъ помощника столоначальника… и начался одинъ изъ длиннѣйшихъ скучныхъ разсказовъ.
Вошла горничная съ самоваромъ въ рукахъ.
— Евстигней пришелъ. Прикажете позвать, или тамъ ему дожидаться?
— А-а… вернулся? Продалъ? спросилъ Андрей Степановичъ.
— Продалъ-съ, говоритъ.
— Ну, хорошо. Зови сюда.
Шура еще ниже опустила свою голову. Несносная слезинка опять покатилась у нея по щекѣ. Она торопливо стала ѣсть кусокъ булки съ масломъ. Она уже знала по опыту своей недолгой жизни, что всего лучше глотать, чтобы остановить слезы.
— Шура, что ты это? подожди чаю, сказала ей хозяйственная Лена.
— Тебѣ-то что?
Евстигней, какъ былъ, въ армякѣ, такъ и вошелъ, озираясь по сторонамъ и стукая своими тяжелыми сапожищами. Онъ остановился въ дверяхъ.
— Ну-ну… За сколько продалъ? снисходительно спросилъ Андрей Степановичъ.
— За три ведра спустилъ.
— Какъ за три ведра?
— То-то… за три синихъ значитъ. Спервоначалу-то было одинъ мужичекъ сѣренькую давалъ. Двадцать пять, значитъ, а я хотѣлъ три десятки… Ну, а того…
— Хорошо, хорошо… любезный.
Лицо Евстигнея немножко омрачилось, по нему прошла легкая тѣнь вѣчной обиды отъ господъ. И говорить не хочетъ, какъ съ собакой. Не хочешь слушать, какъ знаешь! говорило его выраженіе, когда онъ неторопливо отворачивалъ полу армяка.
— Вотъ и несу тридцать пять рублей убытка по милости этихъ невѣждъ, которые замучили молодую лошадь. А я отдувайся карманомъ. Всюду плутовство, обманъ, невѣжество… И это — Россія.
Говоря это, Андрей Степановичъ взялъ смятыя деньги отъ Евстигнея и далъ ему мелкихъ на чай. Евстигней съ удивленіемъ оглянулъ барина, что это онъ расщедрился и ушелъ довольный.
Шура сидѣла, дыша съ трудомъ и опустивъ глаза на свою чашку чаю.
Андрей Степановичъ пристально посмотрѣлъ на нее и съ нашедшимъ вдругъ на него добрымъ чувствомъ, протянулъ ей обѣ смятыя бумажки. Онъ по своему желалъ ее утѣшить во всѣхъ ея невзгодахъ.
— Шура, возьми-ка эти деньги себѣ. Ты лошадку эту любила. Будто она твоя была. Бери, не стѣсняйся. Вѣдь я не обѣднѣю. Ха! ха! ха!.. Купи платье, или шляпу съ огородомъ на ней закажи… вѣдь вы это любите.
Онъ ожидалъ, что она съ мгновенно просіявшимъ лицомъ возьметъ деньги я полу-радостно, полу-застѣнчиво взглянетъ на него.
Лена и Маруся слѣдили за деньгами съ нѣкоторымъ завистливымъ чувствомъ бѣдныхъ дѣвушекъ, которыя имѣютъ только дареныя деньги и не пріучены даже къ мысли зарабатывать самимъ.
Но Шура вдругъ вскочила вся блѣдная и оттолкнула бумажки. У нея промелькнула мучительная мысль, что эти ужасныя деньги, полученныя обманомъ и цѣною несчастной лошади, стали ея и она будетъ носить ихъ долго въ видѣ какой-нибудь шлянки съ перьями или платья…
— Нѣтъ, нѣтъ. Не надо… Не хочу я… закричала она, зарыдала и убѣжала изъ комнаты.
Марья Васильевна такъ и осталась съ раскрытымъ ртомъ, она не успѣла ничего сказать даже.
Андрей Степановичъ покраснѣлъ темнымъ румянцемъ, какъ краснѣютъ пожилые люди, скомкалъ деньги и сунулъ ихъ въ карманъ. У него скользнула неясная мысль, что за дерзкой неделикатностью отказа дѣвченки, скрывается осужденіе его, Андрея Степановича, и его поступка. И въ незломъ сердцѣ его сразу не стало мѣста для Шуры. Она смѣетъ судить его, который самъ-то считалъ себя незапятнанымъ и почти непогрѣшимымъ.
Бэби съ испугомъ слѣдила за нимъ глазами. Маруся и Лена недоумѣло смотрѣли на всѣхъ, осуждая Шуру и боясь за маму.
Андрей Степановичъ молчалъ; всѣмъ было неловко.
— Андрей Степановичъ, извините пожалуйста, начала Марья Васильевна. Вы видите, что это за дѣвочка… Что мнѣ съ ней дѣлать… Хоть-бы отецъ былъ живъ.
— Воспитаніе дѣвочки всецѣло лежитъ на рукахъ матери, холодно процѣдилъ Андрей Степановичъ. Если мать не можетъ, тогда некого и винить.
Марья Васильевна покраснѣла пятнами.
— Отъ воспитанія такой дочери я отказываюсь… Не я-ли воспитала этихъ, остальныхъ? Можно подумать, что она не моя дочь…
— Извините, Марья Васильевна, не мое дѣло вмѣшиваться въ воспитаніе вашихъ дѣтей, но считаю непріятнымъ быть можетъ для васъ долгомъ сказать вамъ, что для неисправимыхъ дѣтей, мать которыхъ отказывается воспитывать ихъ, есть закрытыя учебныя заведенія…
Когда Марья Васильевна вслушалась въ смыслъ этой торжественной рѣчи, то въ первую минуту сердце ея невольно сжалось отъ страха, какъ-бы не зачахла тамъ ея ужасная мучительница дочь.
— Да, конечно, но плата… не подумавъ, неделикатно пробормотала она первый предлогъ. Всѣ три дочери покраснѣли за мать.
— Платить буду я, презрительно сказалъ Андрей Степановичъ.
Марья Васильевна заплакала и отъ собственнаго промаха, и отъ униженія, и все изъ за этой дѣвченки и сказала, что для ея же блага она рѣшится на эту послѣднюю мѣру.
Когда Шурѣ вмѣсто всякаго наказанія, котораго она ждала за свою выходку, объявили, что ее отдаютъ въ институтъ, она не заплакала даже, а поблѣднѣла и сказала только:
— Отдавайте, но я учиться тамъ не буду, и вы меня возьмете….
Трудно было узнать въ блѣдной затянутой институткѣ прежнюю бойкую Шуру, часто растрепанную и съ горящимъ живымъ взглядомъ. Глаза ея потухли и походили на глаза тоскующаго по волѣ волченка въ клѣткѣ. Только изрѣдка свѣтился въ нихъ затаенный огонекъ упрямства и подавленной воли. Она держала свое слово, очень дурно училась и спокойно переносила раздраженное недовольство матери и огорчала ее холоднымъ отношеніемъ къ нимъ всѣмъ, кромѣ Бэби. Она искала теперь, кого любить, и любила въ институтѣ всѣхъ приниженныхъ, которыхъ судьба обездолила деньгами, умомъ или красотой.
Часто вспоминала она въ первой разъ проведенное ей лѣто въ деревнѣ. Вспоминала она и Машку. Она знала, что попала въ институтъ изъ-за нея, но твердила себѣ, что всегда все-таки будетъ говорить имъ правду. Она думала иногда, что Машенька можетъ быть поправилась теперь, опять видитъ и ей хорошо, но Машка, хотя и не поправилась, но не мучилась больше.
Мужикъ, купившій ее, скоро замѣтилъ конечно ея слѣпоту, а такъ какъ онъ занимался извозомъ по зимамъ, то она ему уже совсѣмъ не годилась и онъ съ горя продалъ ее живодеру за пять рублей, а эти деньги пропилъ тоже съ горя и не привезъ домой даже баранокъ ребятишкамъ. Жена попробовала его поругать, но онъ такъ ее двинулъ, что она замолчала, и дала себѣ волю отчитать его только на другой день, когда онъ съ видомъ виноватаго человѣка, сумрачный и печальный, принялся молотить, стараясь забыть и слѣпую лошадь, и брошенныя на вѣтеръ четыре пятерки.
Живодеръ въ числѣ другихъ продалъ за пятьдесятъ копѣекъ исхудалую теперь, какъ скелетъ, Машеньку помѣщику, который имѣлъ охотничьихъ собакъ и кормилъ ихъ кониной. Шкура-же оставалась собственностью живодера.
Вмѣстѣ съ другими двумя лошадьми привели и Машку къ помѣщику и привязали ихъ всѣхъ у забора за паркомъ, гдѣ этотъ-же живодеръ долженъ былъ ихъ рѣзать.
Былъ теплый зимній день. Солнце невыносимо для зрячихъ блестѣло на бѣломъ снѣгу, но Машенька не видѣла этого, она только чувствовала, что какъ будто чьи-то теплая руки слегка ласкали ее по мордѣ, по спинѣ, по плечамъ — руки эти были мягкіе лучи зимняго солнца.
Въ послѣдній разъ грѣло ее солнце. Черезъ нѣсколько минутъ отъ Машеньки остался только уже ничего не чувствующій, еще теплый трупъ….
Шура не училась совсѣмъ и осталась на второй годъ въ классѣ. Въ наказанье ее не взяли домой и безъ нея уѣхали въ деревню. Она плакала все лѣто и все-таки не училась. Слѣдующей весной пришлось брать ее совсѣмъ изъ института.
Сестры привезли Шуру домой на дачу въ Павловскъ, гдѣ онѣ жили это лѣто, потому что Андрей Степановичъ выразилъ желаніе не видѣть Шуры у себя въ деревнѣ, гдѣ она опять стала-бы дѣлать всѣмъ непріятности.
Когда Шура, робѣя и волнуясь, подошла къ Марьѣ Васильевнѣ здороваться, сердце матери противъ ея воли забилось сильнѣе при видѣ этой теперь высокой, совсѣмъ взрослой дѣвушки, но такой худенькой и блѣдной. Если бы Шура попросила прощенья, созналась въ своей винѣ, она простила бы ее и прижала къ себѣ свою непокорную, нехорошую дѣвочку. Но Шура стояла передъ ней молча и задумчиво смотрѣла вдаль своими большими глазами, равнодушно, какъ будто ожидая бури и гнѣвныхъ сценъ.
Мать молчала тоже, Шура нагнулась и хотѣла поцѣловать у нея руку, но она не дала.
— Пожалуйста безъ нѣжностей, вамъ онѣ совсѣмъ нейдутъ, колко сказала Марья Васильевна.
Шура опять выпрямилась и сдѣлалась еще блѣднѣе.
— Можно васъ поздравить съ окончаніемъ образованія, вы должно быть довольны?
— Я вамъ говорила, мама, что въ институтѣ учиться не буду… съ трудомъ выговаривая слова, но упрямо и, казалось, безстрастно, сказала Шура.
Марья Васильевна нервно теребила ручку кресла, она едва удерживалась, чтобы, какъ прежде, не ударить Шуру, но ей было стыдно этого блѣднаго печальнаго личика.
— Что-же вы намѣрены дѣлать? холодно спросила она.
— Я выдержу экзаменъ на учительницу.
— У меня нѣтъ денегъ нанимать для васъ учителей, а у Андрея Степановича брать стыдно…
— Я приготовлюсь одна, вспыхнувъ, сказала Шура.
— Какъ вамъ угодно. Попрошу васъ уйти, у меня голова болитъ.
Шура, не проронивъ ни одной слезы, не сказавъ болѣе ни слова, вышла и этимъ видомъ безчувственной упрямой дѣвченки еще больше разсердила Марью Васильевну.
Съ этого дня началось тяжелое житье для Шуры въ ея семьѣ. Мать съ ней почти не говорила. Сестры невольно подражали матери и тоже холодно относились къ ней. Онѣ гуляли и веселились съ подругами и кавалерами. На Шуру никто не обращалъ вниманія, точно ея не было въ домѣ, ее не останавливали, не бранили, ея не замѣчали. Только ей не позволялось выходить одной, такъ какъ это неприлично. Она худѣла, блѣднѣла и училась.
Зимой она очень хорошо выдержала экзаменъ и тогда ей стало еще скучнѣе. Она безъ толку по цѣлымъ днямъ читала какія ей попадались книги, и рвалась и мечтала что нибудь дѣлать, для чего нибудь жить.
У нихъ довольно часто собирались гости, устраивались вечеринки въ ихъ небольшой квартирѣ, въ которой впрочемъ гостиная и столовая были отдѣланы прилично по ихъ понятію, т. е. банально, какъ у всѣхъ. Иногда было шумно и весело, но Шура задумчивая и блѣдная, выходила только къ чаю. Марья Васильевна считала, что это такъ и надо; она находила Шуру неинтересной и боялась, что она будетъ только мѣшать. Но вдругъ, къ удивленію матери, мужчины стали обращать усиленное вниманіе на Шуру и нѣкоторые даже стали восхищаться. ею, не скрываясь. Послѣ кокетливой живости и наивничанья Маруси и красиво-равнодушной свѣжести Лены, эта блѣдная задумчивая дѣвушка, говорившая только, когда ее спрашиваютъ, производила сильное впечатлѣніе на избалованныхъ кавалеровъ-жениховъ, привыкшихъ, чтобы съ ними заигрывали и занимали ихъ.
— Въ вашей младшей дочери что-то необыкновенное un je ne sais quoi. Какая-то царственная важность, какъ у королевы какой, твердили маменькѣ. Многимъ людямъ надо пальцемъ показывать, тогда и они видятъ, такая была и Марья Васильевна. Сердце матери ужъ конечно не камень, она смягчилась и простила Шуру. Когда она первый разъ ласково обратилась къ ней и сказала, что ей принесутъ новое платье, чтобы ѣхать въ театръ, Шура разрыдалась и какъ-то странно случилось, что и мать прослезилась и даже Лена и Маруся. Потомъ всѣмъ вдругъ стало веселѣе, точно что-то прояснилось въ душахъ ихъ.
Шура полюбила ѣздить въ театръ и тамъ только и оживлялись теперь ея большіе глаза; ей казалось, что въ театрѣ она видитъ жизнь, какая она есть. Она все томилась и искала выхода, что-бы ей дѣлать…
Одинъ изъ давнишнихъ поклонниковъ Маруси, довольно богатый молодой гвардеецъ, сталъ явно ухаживать за Шурой. Она относилась къ нему холодно и едва вѣжливо, и это конечно еще болѣе заставляло его увлекаться ею. Единственная выгода, которую она извлекала для себя изъ его ухаживанія, были новые журналы и книги, которые она просила его приносить. Въ ихъ семьѣ изъ послѣднихъ денегъ заводили по новой модѣ туфли и шляпки и довольствовались доставаемыми у знакомыхъ старыми номерами «Русскаго Вѣстника» и французскими романами.
Шура увлекалась новыми книгами и читала сначала цѣлыми днями, но она была изъ тѣхъ натуръ, которымъ непремѣнно хочется самимъ что-нибудь дѣлать. Опять она стала задумываться, худѣть и ничего не ѣсть, она желала что нибудь дѣлать и знала, что ей ничего не позволятъ, чего она хочетъ.
Офицеръ въ это время увлекся окончательно и сдѣлалъ ей предложеніе, надѣясь, что отказа не встрѣтитъ. Онъ былъ недуренъ собой, симпатиченъ, со средствами и зналъ ихъ стѣсненное положеніе. Но Шура, къ удивленію и тайному негодованію матери, конечно отказала ему.
— Что тебѣ принца, принца надо? твердила Марья Васильевна, которая и сердилась на дочь, и надѣялась для нея теперь еще на лучшую партію. Она все еще была подъ впечатлѣніемъ пріятнаго сюрприза, что изъ Шуры вышла такая интересная дѣвушка, которая очень нравится.
— Мама, мнѣ никого не надо… устало отвѣчала Шура.
— Что-же ты старой дѣвой хочешь быть?..
— Зачѣмъ?.. Развѣ я это говорю. Я не люблю его… Я никого не люблю…
— Не люблю… Много ты смыслишь… Онъ красивъ, молодъ… Онъ будетъ ублажать тебя какъ куколку…
— Я не хочу быть куколкой… съ прежней бывалой горячностью закричала Шура. Я хочу быть человѣкомъ сама. Онъ отличный, онъ добрый, но мнѣ скучно съ нимъ… Онъ такой глупенькій, и будетъ заставлять меня считать его умнымъ, какъ Анд… Шура запнулась.
— Ахъ, Шура, Шура, не жалѣешь ты своей матери… Шура заплакала и слабымъ голосомъ просила не мучить ее.
Марья Васильевна и Бэби нѣсколько разъ еще уговаривали Шуру, но она стояла на своемъ. Офицеръ исчезъ изъ ихъ дома, на его мѣсто явились другіе. Шура стала проситься поѣхать въ сельскія учительницы. Надъ ней смѣялись какъ надъ глупымъ ребенкомъ: куда-же пустить въ деревню такую красивую и моденькую дѣвушку, одну въ глушь. Она знала, что высшіе курсы закрыты и начала проситься на фельдшерскіе. Тогда на нее раскричались и велѣли выкинуть глупости изъ головы. Что за фантазія посѣщать какіе-то чуть не акушерскіе курсы, и молоденькой дѣвушкѣ узнать Богъ знаетъ что.
Шура замолчала совсѣмъ, стала равнодушна ко всему и начала хворать. Докторъ нашелъ переутомленіе мозга, слабость груди и общее малокровіе. Ее начали лечить фосфоромъ, сжатымъ, потомъ разрѣженнымъ воздухомъ, ваннами, электричествомъ, массажемъ. Ей не давали только одного — возможности жить какъ она хочетъ и дѣлать что нибудь.
Люди въ зрѣломъ возрастѣ часто удивляются, не вѣрятъ или негодуютъ, что молодые люди такъ глупы, чтобы болѣть отъ несчастной любви, отъ горя или отъ стѣсненія воли и желаній. Особенно возмущаются дураками, которые сами лишаютъ себя жизни. Зрѣлые люди, не всѣ конечно, а многіе, уже успѣваютъ забыть какъ мучились сами и какъ горячо принимается все отъ жизни въ первой молодости. Зрѣлые люди судятъ по себѣ: были-бы у нихъ деньги, нѣкоторое положеніе и хорошій желудокъ. Особенно сухи и часто забавны холостяки и старыя дѣвы, какъ люди, отставшіе отъ жизни. Аня-то больна изъ-за такого-то офицерика, вотъ дура-то. Жало ихъ будетъ, говоритъ какая-нибудь высохшая сердцемъ Ольга Петровна. А Анѣ не надо всѣхъ офицериковъ, а надо того, котораго она любитъ.
Лѣто Марья Васильевна, съ дочерьми, опять провела въ Павловкѣ, потому что Лена выходила замужъ. Осенью доктора стали хмуриться и посовѣтовали увозить Шуру на югъ, какъ можно скорѣе. Андрей Степановичъ далъ денегъ и мать сама повезла ее въ Крымъ, но она умерла тамъ черезъ два мѣсяца отъ скоротечной чахотки, восемнадцати лѣтъ.
Даже умирая Шура все невольно огорчала свою мать. Она заботилась о горничной, которая за ней ходила, вспоминала сестеръ, Бэби, все хотѣла ѣхать къ ней въ имѣніе, вспоминала какихъ-то ребятишекъ въ деревнѣ, а съ матерью была робка и сдержанна. Она не думала, что умираетъ, и все собиралась что-то начать дѣлать и куда-то ѣхать, скорѣй, скорѣй…
Куда она торопилась?.. Покончить съ жизнью, которая не хотѣла ей дать, чего она искала въ ней? Или тамъ она надѣялась найти то, чего желала. Кто знаетъ. На мертвомъ восковомъ лицѣ ея и въ дѣтски полуоткрытыхъ губахъ застыло выраженіе мирнаго безмятежнаго покоя, выраженіе, которое бываетъ только у умершихъ дѣтей или у очень хорошихъ, мало грѣшившихъ взрослыхъ…
Лена и Маруся обѣ теперь замужемъ. Лена вышла за вдовца съ дѣтьми, и вѣруя въ воспитаніе, которое получила сама, также начала воспитывать и своихъ падчерицъ. Маруся сдѣлалась баронессой и на Морской и Невскомъ часто показываетъ свое хорошенькое личико. Она такъ счастлива, что ей некогда думать о другихъ. Бэби все также боится Андрея Степановича и няньчитъ своихъ малютокъ. Дочку она назвала Шурой и часто вспоминаетъ свою бѣдовую сестренку.
Марья Васильевна перевезла тѣло Шуры въ Петербургъ, на послѣднія деньги поставила ей памятникъ и вдѣлала въ него ея фотографическую карточку. Многіе прохожіе останавливаются передъ памятникомъ и любопытно, и равнодушно смотрятъ на ея лицо, которое вопросительно и печально смотритъ вдаль.
Марья Васильевна очень постарѣла, перестала наряжаться, тѣмъ болѣе, что теперь и не нужно, всѣ дочери пристроены; она часто ѣздитъ на могилу своей непокорной Шуры…