Не забудь (Дмитриев)/ДО

Не забудь
авторъ Николай Дмитриевич Дмитриев

Опубл.: 1863. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Отечественныя Записки», № 5, 1863.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

НЕ ЗАБУДЬ.
ПОВѢСТЬ.

I.

— Какъ бы теперь славно съѣздить за грибами!

— Ахъ да, Варя, дѣйствительно! Помните, въ дѣтствѣ — какое, бывало, счастіе!

— Да, я и теперь точно такъ же люблю эти поѣздки; попросите вашу мамашу. Она вамъ не откажетъ.

— Пойдемте вмѣстѣ; вы поможете, а то одинъ я не ручаюсь.

Разговоръ этотъ происходилъ въ саду, въ усадьбѣ Демидовѣ, между молодымъ, только еще выпущеннымъ изъ корпуса офицеромъ и хорошенькою, лѣтъ восемнадцати, барышней, которая въ розовомъ холстинковомъ платьицѣ, съ бѣлымъ воротничкомъ на бѣлой шейкѣ, казалась почти ребёнкомъ.

Оба они подошли къ большой группѣ деревьевъ, подъ тѣнью которыхъ сидѣла въ креслахъ дама — сама помѣщица того имѣнія, Анфиса Николаевна Озерова. Вокругъ нея на травѣ лежало, валялось и бѣгало множество дѣтей обоего пола. Нѣсколько горничныхъ женщинъ и дѣвушекъ находилось тутъ же съ работами — кто съ шитьемъ, кто съ вязаньемъ.

— Мамаша, обратился къ дамѣ молодой человѣкъ: — нельзя ли съѣздить намъ за грибами?

— Ахъ, мамаша, душечка, за грибами, за грибами! раздались всюду дѣтскіе голоса.

— Не знаю, милые мои, отвѣчала Анфиса Николаевна: — есть лошади. Лиза! поди-ка, позови ко мнѣ Егора.

Озерова была вдова немолодыхъ уже лѣтъ, до съ пріятными еще чертами лица и съ нѣкоторою величавостью въ манерахъ. Дѣтей у нея было пропасть. Старшій, Николай Михайловичъ Озеровъ, былъ тотъ самый молоденькій офицеръ, который хлопоталъ о поѣздкѣ; за нимъ была дочка, гдѣ-то учившаяся въ пансіонѣ, и, наконецъ, при ней были въ деревнѣ еще человѣкъ пять мальчиковъ и дѣвочекъ, которые теперь такъ умильно глядѣли въ лицо матери, ожидая разрѣшенія на поѣздку.

Пришелъ Егоръ — сухощавый, съ длинными и рѣдкими волосами человѣкъ, въ какомъ-то пальто, которое, впрочемъ, столько же походило и на сюртукъ, и на подрясникъ, и на капотъ. Это былъ такъ-называемый «дворецкій». Обязанность его состояла, кажется, только въ томъ, чтобы ничего не дѣлать, но во все вмѣшиваться. Для управленія имѣніемъ существоваіи приказчики, старосты и т. п.; но Егоръ передавалъ имъ приказанія Анфисы Николаевны и докладывалъ объ ихъ исполненіи. Поэтому онъ величался первою властію во дворѣ, вслѣдствіе чего и былъ ненавидимъ всѣми, хотя въ сущности былъ очень добрый и благонамѣренный человѣкъ.

— Вотъ намъ хочется съѣздить за грибами, Егоръ, сказана Анфиса Николаевна своему дворецкому: — погода-то хорошая.

— Лошади теперь, сударыня, всѣ заняты.

— Ну, а гнѣдая кобыла? сказалъ хорошенькій мальчикъ, нѣжно смотря на Егора.

— Копны возитъ.

— А Плясунья, Плясунья? закричатъ другой мальчикъ.

— Кривая-то-съ?

— Ну да, кривая.

— На мельницу уѣхала съ рожью: муки нѣтъ.

— Изъ молодыхъ можно взять: что же имъ сдѣлается? замѣтить Николай Михайловичъ.

— Устати, сударь: боронили, пахали, навозъ возили; только теперь вотъ на пустошь прогнали.

— Да, вѣдь, что жь имъ сдѣлается? сказала Анфиса Николаевна: — лошадь весь день будетъ на травѣ: только свезетъ телегу утромъ, да привезетъ вечеромъ.

— Такъ-то такъ, сударыня; если прикажете, я велю послать на пустошь — приведутъ.

— Егорушка, милый, вели! кричали дѣти со всѣхъ сторонъ: — маменька, душенька, прикажите!

— Да, съѣздимъ, Егоръ; вчера дождичекъ былъ грибной, прямой такой. Нянька, полно дремать-то; поди, поставь опару и вели испечь пирогъ съ курицей, да телятины зажарить.

Егоръ очень хорошо зналъ, что лошадей свободныхъ было много и что стоило послать любаго мальчишку на пустошь, тотчасъ бы и привели хоть пятокъ; но возражалъ онъ единственно для того, чтобы выказать свои хозяйственныя соображенія.

Онъ постоялъ немного и пошелъ, но тотчасъ воротился.

— Такъ ужь не прикажете ли привести пару, сударыня? сказалъ онъ, обращаясь къ помѣщицѣ: — вѣдь, вѣроятно, за Лукерьей Степановной изволите послать.

— Да, да, пару, дѣйствительно; спосылай-ка ты къ ней кого нибудь изъ дворовыхъ: вели кланяться и скажи, что завтра мы ѣдемъ за грибами, такъ неугодно ли-де и вамъ?

— Слушаю-съ.

— А ты, Варя, мамашу свою попроси.

— Скажу, Анфиса Николавна, непремѣнно.

Варя была дочь бѣдной помѣщицы, которой усадьба была — всего черезъ поле отъ Демидова. Она была почти ровесница Озерову и когда-то играла вмѣстѣ съ нимъ въ куклы; но, по возвращеніи изъ корпуса, Николай Михайловичъ нашелъ ужь Вариньку почти невѣстой съ чрезвычайно нѣжными чертами лица, хорошо развитыми формами и съ прекрасными голубенькими глазами.

Тотчасъ же все пришло въ движеніе: дѣти немедленно пустились въ прискочку, невѣдомо куда ушелъ Егоръ, чтобы сдѣлать нужныя распоряженія; встала Анфиса Николаевна и отправилась въ комнаты; дольше всѣхъ оставалась нянька, дородная старуха, въ ситцевомъ платьѣ и въ черномъ платкѣ на головѣ.

Очнувшись отъ дремоты, она, съ очками на носу, долго вертѣла въ рукахъ какое-то тряпье, которое штопала, думала и соображала, сколько нужно выдать муки, яицъ, масла, крупъ; наконецъ и она вышла изъ сада.

Черезъ нѣсколько минутъ разнеслось не только въ усадьбѣ, но и въ окрестностяхъ давно желанное слово по грибы!

— Такъ, до завтра, до завтра? говорилъ молодой Озеровъ Варѣ, провожая ее вечеромъ до воротъ.

— Да, до завтра; прощайте, отвѣтила та, подавая ему руку.

— Пораньше приходите, пожалуйста!

— Хорошо.

На другой день до солнышка поднялся бывшій скотникъ, а ныньче просто не-удѣлъ Андреянъ Никитичъ, которому приказазано было ѣхать съ лошадьми за грибами. Онъ вышелъ на задворку и сталъ ходить вокругъ двухъ телегъ, постучалъ по одной изъ нихъ, неизвѣстно для чего, обухомъ, потомъ принялся ихъ мазать. За нимъ проснулась няня, которая вмѣстѣ была ключница, а потому и принялась лазать по шкафамъ, полкамъ, подваламъ, переставляя и перебирая все; при этомъ дала подзатыльникъ дворовой дѣвочкѣ, которая чуть было не столкнула ее со скамейки. Потомъ проснулись дѣти: предстоящая поѣздка вовсе лишила ихъ сна. Солнце было ужъ высоко, когда Анфиса Николаевна и Николай Михайловичъ вышли въ столовую. Не успѣли они напиться чаю, какъ на крыльцѣ послышались шаги.

— Это Варя, сказала Анфиса Николаевна. — Матушка-то навѣрно не пойдетъ, не разстанется съ своей стряпней-то.

Николай Михайловичъ бросилъ быстрый взглядъ въ зеркало и слегка покраснѣлъ. Въ комнату дѣйствительно вошла Варя. Она поцаловалась съ Анфисой Николаевной и поклонилась ея сыну.

— Ѳедосья Васильевна, конечно, не ѣдетъ, облѣнилась? замѣтила Озерова.

— Маменька не можетъ, проситъ извиненія: ноги болятъ.

— Все ноги болятъ, Варя; полно, просто, я думаю, масло надо сбивать, либо птицу кормить.

— Нѣтъ, Анфиса Николавна, маменька дѣйствительно нездорова: вотъ другую недѣлю жалуется, опять хочетъ кровь отворять.

— Ой, ужь она съ этимъ отворяніемъ крови наживетъ бѣды! Отъ всѣхъ болѣзней у нея кровь.

Анфиса Николаевна заперла сахарницу и вышла.

— Какъ вы сегодня милы! сказалъ Николай Михайловичъ, глядя на нѣжное и дѣтски-чистое личико Вари.

— Слава-богу, хоть сегодня, отвѣтила та весело.

— Ахъ, нѣтъ, вы всегда… но сегодня какъ-то… Вообще вы безъ меня разцвѣли, невѣстой сдѣлались, такъ что…

— Ну, что еще? шутливо прервала Варя.

— Я не знаю, хорошо ли дѣлаю, что зову васъ Варей.

— Только осмѣльтесь иначе — я и отвѣчать не буду: я для васъ Варя, Варя всегда.

Николай Михайловичъ протянулъ Варѣ руку, въ которую дѣвушка положила свою маленькую ручьку; молодой человѣкъ хотѣлъ-было ее порадовать, но послышался какой-то стукъ, и Варя вырвала руку, сконфузившись.

Озеровъ сталъ прислушиваться: раздавался стукъ какого-то желѣза, скрипъ, визгъ, хлопанье и богъ-знаетъ что…

— Что это такое? спросилъ съ изумленіемъ Озеровъ.

— Кто-то ѣдетъ, отвѣтила Варя.

— Боже мой! Что, если гости! Вѣдь насъ остановятъ, Варя — бѣда!

— Ахъ, да, велите отказать; попросите Анфису Николавну.

Между тѣмъ стукъ, хлопъ, скрипъ, пищаніе продолжались.

Будто ѣхалъ цѣлый обозъ.

— Бычиха ѣдетъ, сказала изъ дѣвичьей нянька.

— А, Лукерья Степановна — ха-ха-ха! Варя и Озеровъ вышли въ дѣвичью, откуда видна была пыльная дорога; но на ней никого уже не было. Стукъ, однако, продолжался.

— За овинъ поворотила, сейчасъ пріѣдетъ, отрывисто проговорила нянька, ворочаясь въ шкапу.

Дѣйствительно, у воротъ скоро остановилась высокая сивая лошадь, впряженная не знаю во что: въ дрожки не въ дрожки, въ телегу не въ телегу — въ экипажъ совершенно неизвѣстнаго вида. Это было что-то въ родѣ двухъ дивановъ, сложенныхъ спинками вмѣстѣ и поставленныхъ на четыре колеса, съ обѣихъ сторонъ завѣшанныхъ кожаными фартуками. Эти-то фартуки, вмѣстѣ съ безчисленными винтами и гайками, отъ малѣйшаго движенія припрыгивали, звенѣли, стучали и т. п.

Изъ экипажа выскочила сперва сухая, высокая и хромая дѣвка, которая начала высаживать необыкновеннаго роста и толщины барыню; послѣдняя тотчасъ же стала тяжело взбираться на крыльцо. Анфиса Николаевна и молодые люди поспѣшили къ ней на встрѣчу.

— Уфъ, жарко, жарко! уфъ! говорила пріѣзжая: — здорово! Уфъ, экъ васъ подняла нелегкая-то въ эку жару — охъ! Варвара! здравствуй, уфъ!

— Да, вѣдь не въ дождикъ же ѣхать, Лукерья Степановна, сказала Анфиса Николаевна, цалуясь съ гостьей.

Пріѣзжую тотчасъ посадили въ особенной величины кресло. Черные глаза старухи были покрыты нависшими сѣдыми бровями, а на щекѣ была бородавка, изъ которой торчалъ пукъ тоже сѣдыхъ волосъ. На головѣ у нея былъ наверченъ скорѣе, чѣмъ повязанъ, бѣлый платокъ, а вмѣсто платья былъ какой-то балахонъ съ широчайшими рукавами и съ пуговицами въ пятакъ величиною, которыя шли отъ самой шеи до подола. Въ рукахъ она держала огромный зеленый мѣшокъ, туго-набитый чѣмъ-то. Лукерья Степановна Быкова, или Бычиха, какъ ее обыкновенно называли всѣ отъ стараго до малаго, была тоже сосѣдняя помѣщица.

— Лукерья Степановна, Лукерья Степановна… кричали издали дѣти, опрометью бросаясь къ старухѣ и цалуя ея руки: — Лукерья Степановна!

— Ну, что, бѣсенята, упарились? говорила та, цалуя дѣтей и отирая платкомъ нотъ на лбу ихъ: — успѣли ужь! А старая-то чертовка ваша не околѣла еще?

— Кто? няня-то?

— Нѣтъ, она сбирается…

Анфиса Николаевна вышла изъ комнаты что-то приготовить, а дѣти вились около исполинской гостьи. Одинъ мальчикъ залѣзъ въ широчайшій рукавъ, а другой — не мигая, смотрѣлъ на зеленый мѣшокъ, хорошо имъ знакомый.

— Что, пучеглазый, смотришь? думаешь, я тебѣ гостинцевъ привезла? держи карманъ, говорила старуха, раскрывая, однакожъ, мѣшокъ. Покопавшись тамъ, она вытащила изъ него большой тюрикъ и стукнула имъ слегка по головѣ ребёнка. Тотъ схватился за свертокъ, развернулъ — чудо! цѣлый тюрикъ сахару колотаго.

— Убирайтесь отсюда, бѣсенята, вонъ! топнула ногой сердито Быкова: — мать идетъ, отниметъ; вонъ!

Дѣти весело побѣжали съ тюрикомъ.

Наконецъ сборы кончились. Дѣти давно уже прыгали на дворѣ; большая толпа дѣвушекъ, дворовыхъ и крестьянскихъ, стояла съ корзинами; между ними было нѣсколько человѣкъ мужчинъ, въ томъ числѣ и Фока Данилычъ въ бѣломъ полотняномъ балахонѣ съ мигающими глазами. Это былъ сосѣдній помѣщикъ, у котораго была только одна собственная душа; поэтому онъ и услаждалъ ее вѣчными путешествіями къ чудотворнымъ иконамъ, монастырямъ и разнымъ замѣчательнымъ мѣстамъ. Богъ-знаетъ, гдѣ онъ не бывалъ. Вотъ и Бычиху всадили на особую телегу, гдѣ она въ своемъ тюрбанѣ, подъ огромнымъ парусиннымъ зонтикомъ, казалась болѣе какимъ-то зданіемъ, чѣмъ человѣкомъ; ужь и Андріянъ Никитичъ въ самомъ лѣтнемъ костюмѣ, т. е. въ пестрядиной рубашкѣ, въ туфляхъ на босыхъ ногахъ, и съ тряпкой на головѣ, которую онъ называлъ картузомъ, взялъ возжи въ руки и готовъ былъ тронуть лошадей, какъ вдругъ случилась исторія, произведшая всеобщую суматоху, и на нѣсколько минутъ задержавшая поѣздку. Когда все было готово, чтобы ѣхать, одна нянька рылась еще въ огромной корзинѣ, наполненной съѣстными припасами, укладывая и перекладывая ихъ тамъ въ десятый разъ. Нагнувшись надъ корзиною, задомъ къ зрителямъ, она уставляла бутылки, штофы, свертки съ телятиной, пирогами и т. п., не обращая вниманія на общій ропотъ. Между тѣмъ огромный дворной рыжій кобель, давно почуявшій сладость лѣснаго похода и наскучивъ ожиданіемъ, сталъ сперва играть съ дѣтьми, а потомъ, ни съ того ни съ сего, началъ давать но двору огромные круги, летая, какъ стрѣла, вокругъ народа. Разъ, желая промчаться между телегами и народомъ, онъ какъ-то попалъ въ толпу и со всего размаха своею мясистою тяжестію хлопнулся въ ноги нянькѣ. Старуха какъ стояла, нагнувшись надъ корзиною, такъ черезъ нее кувырькомъ и перелетѣла. Всеобщій хохотъ привѣтствовалъ несчастіе старой труженицы, а Быкова, которой особая страсть была бѣсить няньку, какъ туча, грохотала на телегѣ.

— Нянька, нянька! эка безстыдница! Ха-ха-ха! Что ты, онучи, что ли, сушишь на солнышкѣ? При всемъ-то народѣ! Ха-ха-ха!

— Ну, ужь вы сидите тамъ: васъ не спрашиваютъ, злобно отозвалась нянька, оправясь и роясь опять въ корзинѣ. — Эй, ты, Ѳеклушка, косой дьяволъ! вдругъ она обратилась къ коротенькой дѣвчонкѣ съ толстѣйшими ногами, хлопнувъ ее по лбу: — что ты брылы-то распустила? Бѣги къ Оринѣ, скажи, чтобы прислала бутылку сливокъ — разбилъ дьяволъ.

— Ахъ ты, толстомясая! кричала между тѣмъ Бычиха: — ничего-то путемъ не сдѣлаешь. Ну, какъ это вздумала кувыркаться при такомъ народѣ, глянь-ко!

Нянька ничего не отвѣчала. Красная какъ ракъ, отъ жару и досады, она злобно сѣла у корзины и стала вытирать лицо полотенцомъ.

Наконецъ поѣздъ двинулся. Между колыхающеюся рожью шла деревенская непыльная дорога. По бокамъ ея зеленѣла невысокая сочная трава. Въ воздухѣ было ярко, весело, тепло, но не душно. Легкій лѣтній вѣтерокъ прошумѣлъ по верхушкамъ колосьевъ и спрятавшихся въ нихъ васильковъ, обвѣявъ прохладою лица путниковъ. Андреяша, растопыря руки, въ которыхъ были возжи, шелъ возлѣ телеги. Рыжій пёсъ, какъ сумасшедшій, бѣгалъ по полю, уткнувъ носъ въ землю и изрѣдка подбѣгая къ путешественникамъ; при чемъ, обыкновенно, начиналъ лаять и скакать передъ лошадиной мордой. Бычиха съ своимъ желтымъ зонтикомъ возвышалась надо всѣми. Егоръ гнусливымъ голосомъ затянулъ:

Ужь какъ было въ прошломъ, въ лѣтошномъ году,

Уродилось много ягодъ, ягодъ во бору.

Хоръ мужскихъ и женскихъ голосовъ подхватилъ пѣсню, и поле огласилось заунывной, но богатырской мелодіей чудной пѣсни:

Выходила на Дунай быстру рѣку,

Садилася на крутой зеленъ берегъ.

II.

— Вотъ, я посмотрю, сколько вы наберете грибовъ, сказала весело Варя старшему Озерову.

— За-то вы мастерица — помню; но я сроду не нахаживалъ грибовъ; не знаю, какъ ихъ и ищутъ. Поучите меня,

— Да что тутъ учить! глядите хорошенько подъ кустами: въ березнякѣ грибы сѣрые и бѣлые; въ ельникѣ родятся рыжики, волнушки — разумѣется, къ концу лѣта. Варя и Озеровъ своротили съ дороги въ лѣсъ.

— Что, огонь? промычалъ, кривя ротъ, Андреяша рыжему и весноватому мальчишкѣ, Васькѣ, который отворялъ воротца, ведущія въ перелѣсокъ: — смотри, не зажги лѣса-то космами. Ишь тебя опалило!

— Ну, ковыляй, ковыляй! отвѣчалъ, не то обидясь, не то шутя, рыжій мальчишка: — набилъ носо-тъ табачищемъ — гнуси…

— О, рыжій! съ усмѣшкой дразнилъ Андреяша мальчишку: — кто рожу-то тебѣ обляпалъ, огонь? Точно глиной опятналъ! Охъ ты, палёный — ха-ха!

— Ой! раздалось съ телеги Бычихи: — ребята, ой!

Дѣти тотчасъ поняли, въ чемъ дѣло, и весело подскочили къ Бычихѣ. Нянька торопливо слѣдовала за ними. Бычиха сунула имъ по сдобному колобку, приготовленіемъ которыхъ она особенно славилась. При этомъ она подала- колобокъ и нянькѣ, но не могла удержаться, чтобы не посмѣяться надъ старухой.

— Что, болитъ спина-то, старая? Да и дернула тебя нелегкая лягаться при народѣ — безстыдница!

Нянька точно не слыхала этихъ словъ и спросила:

— А что бурена-то у васъ выходилась?

— Выходилась, отвѣчала Бычиха, откусивъ пол-колобка и двигая огромными челюстями: — доитъ теперь.

Между тѣмъ поѣздъ, проѣхавъ выпускъ, сухой и невзрачный лѣсишко, съ вытоптанною травою, въѣхалъ черезъ воротца въ зеленый березнякъ, гдѣ трава уже была зелена и высока. Развѣсистыя березы толпились возлѣ самой дороги. Солнце уже не пекло, какъ въ полѣ; но въ лѣсу было чуть ли не теплѣе. Какой-то жаркій ароматическій воздухъ обвѣвалъ всѣхъ. Толпа возлѣ телегъ становилась менѣе: многіе разошлись по лѣсу и перекликались звонкими голосами; у нѣкоторыхъ уже было по нѣскольку грибовъ въ корзинѣ. Вдругъ, на одномъ перекресткѣ Андреянъ остановилъ телегу. Путники тоже остановились.

— Куда ѣхать-то? спросилъ онъ флегматически.

Всѣ переглянулись. Одни думали туда, другіе — въ другое мѣсто.

— Въ Поляны, сказала Анфиса Николаевна.

— Ну, что въ Полянахъ! заговорили дѣти: — скучно тамъ; къ Святому, мамаша, къ Святому.

— О, далеко, милые! какъ это можно!

— Устанете, сударь, замѣтилъ, нюхая табакъ, Егоръ.

— Какая скука въ Полянахъ! молвила тихо Варя: — въ Святомъ цвѣтовъ сколько! Вы бывали въ Святомъ? спросила она Николая Михайловича.

— Нѣтъ; не помню, впрочемъ.

— Ну, ужь если бы побывали въ Святомъ, такъ не забыли бы — чудныя мѣста!

— Да, на Полянахъ, сударыня, едва ли есть теперь грибы, замѣтила прехорошенькая дѣвочка въ бѣленькомъ бумажномъ платкѣ на головѣ: — косятъ тамъ, такъ поди, чай, выбрали.

— Къ Святому, мамаша, къ Святому! кричали дѣти.

— Да, ну, къ Святому, пёсъ! крикнула Бычиха Андреяну, стукнувъ его по плечамъ зонтикомъ. — Что стоишь, ротъ-то розиня? Поворачивай.

Андреянъ потянулъ правую возжу и круто поворотилъ лошадь вправо. Телега пошла по едва протоптанной дорогѣ, поросшей уже сочною травою. Густой лѣсъ завѣсилъ всѣхъ своими тѣнистыми вѣтвями.

— А что это ныньче Поли нѣтъ? спросила Анфиса Николаевна.

— Не пошла-съ, отвѣчала одна изъ горничныхъ: — некогда чу-съ.

— Старый-то дьяволъ ея не околѣлъ еще? крикнула Бычиха съ телеги.

— Что это вы! сказала Анфиса Николаевна: — какъ вамъ не стыдно бранить старика.

— Не люблю пса! отвѣчала Бычиха рѣзко и отвернулась.

— На кого это такъ гнѣвается Лукерья Степановна? спросилъ Озеровъ Егора.

— На мельника-съ, отвѣтилъ тотъ, нахмурясь.

— За что же?

— Они его не любятъ-съ.

— За что?

— За что-съ… да вѣдь онъ и всѣмъ не очень пріятенъ.

— Почему?

Егоръ задумался, потомъ сказалъ:

— Несообразный человѣкъ какой-то.

— Ну, гдѣ же хорошія-то мѣста? обратился Николай Михайловичъ къ Варѣ.

— Погодите, отвѣтила та. — Какъ жарко, прибавила она, кладя въ телегу зонтикъ и снимая небольшой платочекъ съ шеи: — ужасъ!

Бѣлая шейка и молодая грудь восьмнадцатилѣтней дѣвушки бросились въ глаза Озерову.

— Варя, вы загорите, робко замѣтилъ онъ.

— Ну, такъ что же?

— Какъ, что же? такая шейка…

Дѣвушка покраснѣла и чуть слышно молвила:

— Ничего.

Путешественники совсѣмъ ужь разбрелись по лѣсу; возлѣ телеги держались только дѣти съ нянькой. Даже Бычиха слѣзла и ходила подъ тѣнью сосенъ.

— Эхъ, баринъ! раздалось сзади молодаго человѣка: — не видите грибовъ-то.

Николай Михайловичъ оглянулся и увидѣлъ, что за нимъ сбирала грибы хорошенькая дѣвушка въ красномъ ситцевомъ сарафанѣ и въ синемъ платкѣ на головѣ.

— Ахъ, это ты, Маряша? сказалъ, немного сконфузясь, Николай Михайловичъ: — я и не видалъ.

— Да гдѣ вамъ видѣть! Любое видѣть-то: или грибы или…

— Что же? спросилъ молодой человѣкъ, сконфузясь.

— Ступайте ужъ, ступайте, куда шли! весело подхватила дѣвушка. — Глазъ не спускаете — ступайте! Впереди, сквозь стволы деревьевъ, мелькало голубенькое платьице Вари.

— Такъ что же, развѣ нельзя ужь и посмотрѣть? вѣдь, вотъ и ты хорошенькая…

— Ладно, ладно, толкуйте тутъ; не проведете насъ.

— Ахъ ты, рыжій пёсъ! вдругъ вскрикнула Маряша, вытаскивая изъ волосъ еловую шишку, которую влѣпилъ ей Васька. Маремьяна побѣжала за нимъ.

Озеровъ подошелъ къ Варѣ, которая, присѣвъ въ траву, выбирала изъ нея цвѣты. На груди у нея былъ приколотъ небольшой букетъ фіалокъ.

— Какіе чудные цвѣты! сказалъ Николай Михайловичъ.

— Да какіе вамъ лучше нравятся? эти, эти, эти? говорила Варя, указывая на ландыши, гвоздику, колокольчики, которые были у нея въ рукахъ.

— Нѣтъ, вотъ тѣ, отвѣтилъ юноша, устремляя глаза на фіалки.

— Ахъ, эти! сказала Варя, какъ будто позабывъ про фіалки, и пошла далѣе.

Телеги двигались все впередъ и впередъ уже вовсе не по дорогѣ. Андреянъ съ несокрушимою самоувѣренностію двигалъ свои экипажи богъ-знаетъ по какимъ примѣтамъ. О, русская телега! По какимъ-то ты путямъ не прохаживала, не проѣзживала! черезъ какія буераки, колоды, пни не перекатывались твои самодѣльныя и не совсѣмъ пригожія колеса! Иной разъ и пѣшкомъ-то пройти надумаешься, а телега наша, матушка, съ своимъ сивкой-ковуркой, перекатывается, да перекатывается и охъ не молвитъ.

— А далеко еще? спросила Анфиса Николаевна Андреяна.

— Недалече, прогнусѣлъ тотъ.

— А какъ?

— Да версты съ двѣ будетъ еще хорошихъ, замѣтила здоровенная баба съ руками кирпичнаго цвѣту.

— Егорка! крикнула Лукерья Степановна съ телеги.

Егоръ съ серьёзной и недовольной миной быстро подошелъ къ Быковой: ему было очень непріятно, что Бычиха обращалась съ нимъ такъ же презрительно, какъ со всѣми дворовыми.

Онъ считалъ это оскорбленіемъ своего дворецкаго достоинства, но не смѣлъ и миной выразить неудовольствія.

— Стой, закричала Быкова.

Андреянъ остановилъ телегу.

— Сведи.

Егоръ и Андреянъ взяли подъ руки старуху и ссадили съ телеги. Она подошла къ Анфисѣ Николаевнѣ и сказала:

— Ѣсть хочу — пора! Вѣдь ребята-то, поди, примучились.

— А вотъ сейчасъ, сударыня; къ оврагу-то подъѣдемъ, такъ тутъ и позавтракаемъ, а на Святомъ ужь обѣдать будемъ.

Лѣсъ становился гуще и гуще. Сосновыя тучи совсѣмъ заслонили солнце. Смолистый запахъ разносился въ воздухѣ. Было даже темно. Но вотъ впереди, сквозь мглу лѣсную, что-то стало сверкать, свѣтлѣть и наконецъ стало совсѣмъ свѣтло.

— Пойдемте, пойдемте, сказала Варя Николаю Михайловичу: — пойдемте впередъ.

Молодые люди и дѣти, обогнавъ телеги, побѣжали впередъ. Черезъ нѣсколько шаговъ они остановились, и Варя спросила Озерова:

— Ну, что, худо?

— Прелесть! отвѣтилъ тотъ.

Поѣздъ остановился на краю огромнаго и глубокаго оврага, или, лучше, ложбины съ версту шириною. По обоимъ берегамъ ея стоялъ дремучій лѣсъ, сбѣгавшій внизъ то ельникомъ, то зеленымъ березнякомъ. Дно оврага было какъ бархатное отъ зеленой травы. Только посрединѣ его лежала стальная полоса рѣки, сверкавшей отъ лучей солнца.

— Охъ, устала! Аришка, держи! говорила Быкова, опускаясь на траву подъ густою тѣнью деревьевъ, между тѣмъ какъ Арина ее поддерживала: — охъ, ѣсть хочу, давайте!

Нянька явилась съ извѣстною намъ корзиною, разостлала скатерть и стала выгружать изъ корзины съѣдобныя снадобья, квасы, наливки и т. п. Всѣ усѣлись вокругъ.

— Что, Варинька, устала? спросила Лукерья Степановна.

— Нѣтъ, матушка, не устала, отвѣтила та. Бычиха была мать крестная Вари.

— Какое чудное мѣсто! сказалъ Николай Михайловичъ.

— Какое мѣсто? спросила Бычиха.

— Да вотъ этотъ оврагъ.

— Полно врать! вскричала старуха: — эка кручъ! Какъ ужо спускаться-то будемъ? гляди-ко внизъ, и смотрѣть страшно, а туда надо слѣзать. Егорка!

— Что прикажете, сударыня?

— Нѣтъ ли гдѣ тутъ объѣзду? Я здѣсь не пойду.

— Никакъ нѣтъ, сударыня; да вы извольте сѣсть въ экипажъ.

Егоръ, какъ великосвѣтскій лакей, называлъ телегу не иначе, какъ экипажемъ.

— Убьешь, пёсъ, вскричала Бычиха. — Хочешь мнѣ шею сломить! Уфъ, ѣсть хочу; давайте. Благослови, Христосъ! Анфисушка, будь здорова!

И старуха потихоньку вытянула рюмку ерофеичу.

— Охъ, хорошо, вотъ хорошо… уфъ! говорила она, закусывая пирогомъ.

— Экой пирогъ-отъ! Аришка — салфетку. Завяжи; ну такъ. Арина дѣйствительно навязывала Быковой на шею цѣлую скатерть.

И путешественники наши пустились удовлетворять свои желудки, несмотря на прекрасную мѣстность. Лошадей поставили тоже въ тѣни; вокругъ телегъ расположились бабы, дѣвушки, ихъ кавалеры, въ томъ числѣ и рыжій Васька. У нихъ, какъ и у господъ, былъ порядочный запасъ съѣстной всячины: печеныхъ яицъ, колобушекъ, зеленаго луку и цѣлый боченокъ квасу. Всѣ стали жевать, хлебать, пересыпая рѣчи шутками, остротами, щипками и т. н. Нянька не удержалась, чтобы не дать подзатыльника Ѳеклушкѣ, которая вышибла у ней изъ рукъ сладкій пирогъ. Наконецъ накушались и натолковались. «Пора бы», проговорили нѣкоторые; но Андреянъ, который все хлопоталъ у лошадей, еще не завтракалъ. Управившись, онъ подошелъ къ высокому пню, гдѣ стоялъ стаканчикъ водки, пожалованпый барыней, и лежала середка пирога. Собираясь посмоковать все это, онъ хотѣлъ предаться наслажденію, какъ слѣдуетъ. Для этого надо было вынуть новую свою берестянку, съ свѣтящимися узорами изъ фольги, и понюхать задорнаго табачку, имъ же самимъ смолотаго изъ анаѳемскаго листику. Запустилъ онъ пальцы въ голенище, поискалъ — что за чудо! нѣту; въ другомъ сапогѣ — нѣту. Ахъ ты, дьяволъ! Сталъ онъ шарить по травѣ, на телегѣ, переставилъ всѣ корзины, которыя уже наполнялись грибами — нѣту. Андреяша не замѣтилъ, что за нимъ слѣдили и посмѣивались.

— Что тебѣ, табачищу, что ли? крикнулъ Васька, дернувъ Андреяна за рукавъ.

— Ну что, Василію, видѣлъ, что ли, дурашка? умолялъ Андреянъ.

— Да, я нашелъ твою берестянку и не отдамъ.

— Ну, полно, Вася.

— Отдай пирогъ.

— Вася, я еще не ѣлъ!

— Отдай пирогъ, говорилъ безжалостный Васька и показалъ берестянку. Всеобщій хохотъ раздался, когда увидѣли въ рукахъ у Васьки андреянову тавлнику, которая блестѣла, краснѣла и зеленѣла отъ лучей солнца.

— Подлецъ! вскричалъ Аидреянъ.

— Отдай пирогъ, отвѣчалъ рыжій.

— Пора, пора! раздалось вокругъ. Васька сжалился надъ своей жертвой и возвратилъ тавлинку безвозмездно.

Опять пустились въ путь. Телеги пошли впередъ. Бычиху взяли двое подъ руки и вели. Спускъ вовсе не былъ такъ крутъ, какъ увѣряла Быкова; дорога сходила не прямо въ оврагъ, отвѣсно, а наискось, по горѣ. За то жара была страшная. Полдень висѣлъ надъ головою. Лучи солнечные били прямо въ песчаную дорогу и въ глинистую стѣну берега.

— Жарко, сказала Варя, остановившись: — ужасъ какъ жарко.

— Спустимтесь лѣсомъ, отвѣтилъ Николай Михайловичъ: — вотъ прямо.

— Круто, сказала дѣвушка.

— Я вамъ помогу.

Варя посмотрѣла внизъ. Съ правой стороны дороги берегъ дѣйствительно круто сходилъ на дно оврага, но за то весь онъ былъ покрытъ зеленымъ кустарникомъ. Николай Михайловичъ подалъ руку Варѣ; оба стали сходить внизъ, между тѣмъ, какъ телега со всѣми спутниками двигалась по песчаной дорогѣ.

— Ахъ, боюсь! говорила Варя, опираясь на руку своего спутника, который и самъ съ трудомъ держался на ногахъ, но берегъ Варю пуще себя.

Иногда нужно было почти нести дѣвушку — такъ было круто. Подвигъ былъ трудный; но въ 20 лѣтъ, подъ зноемъ солнца, въ зеленой тѣни лѣса, какъ онъ сладокъ! Было еще далеко до дна, какъ Варя остановилась на площадкѣ, покрытой вѣтвями рябины.

— Устали? спросила она, стыдливо смотря на юношу. Стукъ телегъ и говоръ голосовъ совсѣмъ умолкъ.

— О, нѣтъ, нѣтъ! отвѣтилъ тотъ: — я нисколько; а вы, Варя, устали? спрашивалъ молодой человѣкъ, смотря на волнующуюся грудь дѣвушки. — Сядьте! — И Озеровъ поцаловалъ пуховую ручку спутницы. У Вари сжалось сердце, но она сѣла. Оба смолкли.

— Пойдемте, немного погодя молвила Варя: — пойдемте; а то мы отстанемъ.

Николай Михайловичъ помогъ встать Варѣ и опять стали спускаться, держась за деревья и за высокую траву. Черезъ нѣсколько минутъ они были уже на днѣ оврага.

— Благодарствуйте, сказала Варя, подавая руку Озерову, которую тотъ снова крѣпко поцаловалъ. Варя быстро побѣжала къ дорогѣ уже по ровному лугу и даже опередила телегу.

Дорога пошла по зеленому дну оврага; она то прижималась къ рѣкѣ, то придвигалась къ берегу. Мѣста были дѣйствительно чудныя. Берега или зеленѣли кустарникомъ, или висѣли глинистыми скалами, изъ которыхъ выпячивались сѣрые камни и корни деревьевъ. Вверху постоянно чернѣлъ дремучій лѣсъ. При малѣйшемъ возвышеніи открывалась необъятная даль оврага, съ сверкающею рѣкою.

— Эка высь! вскрикнула Лукерья Степановна. — Нянька, поди-ка, сбѣгай, тамъ грибовъ-то много.

— Сбѣгай-ко сама, проворчала себѣ подъ носъ нянька.

Лѣвый берегъ обрывистой и песчаной скалой висѣлъ надъ путниками. Вверху огромный пукъ сосенъ росъ почти горизонтально съ дномъ оврага, покрывая всю скалу густою тѣнью. Казалось, первый же вѣтеръ вырветъ этихъ великановъ изъ песчаной почвы, но много бурь пронеслось надъ ихъ вершинами, а сосны все шумѣли колючими лапами. Выше ихъ подымалась гора, сначала покрытая лѣсомъ, а потомъ голая, сѣрая, точно обсыпанная пепломъ.

— Боже мой, какая высота! замѣтилъ Николай Михайловичъ. — Вотъ, я думаю, оттуда видъ-то.

— И, и! отвѣтилъ на это Ѳока Данилычъ.

— Что же видно?

— Все лѣсъ-съ. Верстъ на сто кругомъ-съ. Сосновый дремучій лѣсъ-съ! Вотъ съ этой стороны, гдѣ гора-то-съ, маленько повыгорѣлъ, а вотъ за рѣкой-то — у-у! — непроходимая…

Дорога между тѣмъ подошла къ самой рѣкѣ, такъ что Николай Михайловичъ недоумѣвалъ, какъ они переправятся.

— Здѣсь бродъ-съ, замѣтилъ Егоръ: — мелко-съ. Садитесь, батюшка, въ телегу-то-съ.

Дѣйствительно дамы, дѣти и Николай Михайловичъ сѣли въ телегу.

— Егорка! закричала Быкова: — не сажай старую кичку; пусть ее промоетъ; гляди-ко, рожа-то! Экъ ее упарило!

Лошади перевезли господъ и воротились за дѣвушками; нѣкоторыя изъ нихъ предпочли идти просто въ бродъ, потому что тутъ было мелко.

— Разъ мы сюда пріѣзжали еще при покойномъ папенькѣ вашемъ, сказалъ Ѳока Данилычъ Озерову: — на охоту. Такъ вотъ подальше-то тутъ, на лѣвомъ берегу, есть кручь и прямо надъ рѣкою, а мы ѣдемъ по правому-то берегу. Слышимъ ревъ страшный — быкъ не быкъ, невѣдомо кто. Смотримъ, а медвѣдь полѣзъ на песчаную-то кручу и ужь совсѣмъ было-взобрался на вершину, такъ что одной передней лапой вцѣпился когтями въ сосну, а другими опереться не можетъ: песокъ-отъ, знаете, осыпается — и реветъ!

— Ну, что же вы?

— Да что же-съ! Стали стрѣлять; ружья-то дробью были заряжены — что ему сдѣлаешь! Однако, съ испугу что ли, или просто оборвался, вдугъ какъ бухнется въ рѣку-то, словно боровъ.

— Какъ же, утонулъ?

— Какое утонулъ! Выплылъ тамъ пониже, да въ прискочку въ лѣсъ.

— Вотъ и Святое, сказалъ наконецъ Егоръ. — Приворачивай къ берегу-то, обратился онъ къ Андреяну: — поднимись вотъ на бугорокъ-отъ, вотъ сюда подъ клёнъ: тутъ зелено таково.

Лѣсъ разступился. Вправо, гдѣ находились наши путники, онъ поднимался, а влѣво будто тѣснила его рѣка. Передъ путешественниками была огромная долина, покрытая травою и лѣсными цвѣтами, сквозь которые кой-гдѣ желтѣла глинистая почва или голая земля. Ничего собственно привлекательнаго въ ней не было; взъерошенная ея поверхность даже была непригожа; но за то всякій, кто бы ни пришелъ сюда, невольно остановился бы въ изумленіи и перекрестился на близь стоящій крестъ. Кромѣ безконечной дали, терявшейся въ блескѣ лѣтняго воздуха, всякаго поражала именно эта простота мѣстности и совершенная ея пустынность. Неслышно было ни птички, ни кузнечика. Воды рѣки и дальній лѣсъ сдѣлались будто тише. Точно все благоговѣйно смолкло передъ небомъ, которое здѣсь широко раскинуло свой лучезарный куполъ. Только высокій стволъ осины, почти весь обнаженный, стоялъ невдалекѣ, и какъ будто шепталъ немногими своими листочками пустынную молитву.

— А вотъ въ водополь, заговорилъ, мигая, Ѳока Данилычъ: — такъ вся эта даль водой понимается.

— Да какъ ты сюда въ водополь-то попалъ? спросила Быкова.

— Да такъ-съ; хвалили, такъ и пошелъ посмотрѣть.

— Ну, что, хорошо? спросила Варя.

— Хорошо-съ. Ровно море стоитъ, только крестъ-отъ одинъ и видѣнъ на поверхности; кругомъ лѣсъ, тихо таково!

— Что же это за крестъ? спросилъ Николай Михайловичъ.

На вопросъ долго не было отвѣта, какъ будто всякій хотѣлъ, чтобы отвѣтилъ другой.

— Мельникъ чу убилъ тутъ кого-то, да и зарылъ, брякнулъ Андреяшка.

— Полно, дуракъ! возразила Бычиха: — еще объ мельникѣ и слуху не было, а крестъ стоялъ. Дѣдъ мой въ пугачевщину служилъ, да про крестъ-отъ говаривалъ.

— Богъ-знаетъ, батюшка! вмѣшался Егоръ: — всяко разсказываютъ; только крестъ стоитъ тутъ невѣдомо съ коихъ лѣтъ. Если подгніетъ, али вѣтромъ сломитъ, али вотъ водой-то вымоетъ, такъ на мѣсто стараго является новый такой же; а ужъ кто ставитъ — богъ-знаетъ.

Лошади были отложены и пущены на траву. Снова изъ корзины стали выходить на свѣтъ утки, куры, пироги. Послѣ обѣда Лукерья Васильевна разлеглась на лугу, велѣвъ покрыть себя простыней; другія также прилегли, а нѣкоторыя разбрелись по лѣсу. Сонное молчаніе водворилосъ не надолго.

III.

Николай Михайловичъ любовался долиной; но, грѣхъ утаить, съ мучительною тревогою ожидалъ, когда встанетъ Варя. Богъ-знаетъ, не о чемъ либо подобномъ думала и Варя, только она дѣйствительно пошла въ лѣсъ, украдкою взглянувъ на молодаго человѣка. Николай Михайловичъ послѣдовалъ за нею.

— Вы знаете здѣшнія мѣста? спросилъ онъ спутницу.

— Бывала здѣсь, но не знаю, отвѣтила та.

— Не заблудиться бы…

— Я не буду отходить далеко; впрочемъ, можно аукнуться; а вы боитесь?

— Я говорю о васъ, а не о себѣ… что же касается до меня, то…

— Что же?

— Если бы мнѣ случилось…

— Что, заблудиться? ха-ха — вотъ хорошо.

— Нѣтъ, не заблудиться… а… если бы… я остался въ этомъ лѣсу… съ вами.

— Со мной! О, какая страсть!

— О, я былъ бы счастливѣйшій въ мірѣ человѣкъ!

Варя замолчала, но пошла такъ быстро впередъ, что Николай Михайловичъ едва поспѣвалъ за нею.

— Варя, постойте, куда вы такъ спѣшите? сказалъ Озеровъ, взявъ дѣвушку за руку и поддерживая за талью, потому что тутъ былъ сильный ломъ. — Вы отъ меня бѣжите точно отъ звѣря, говорилъ съ упрекомъ молодой человѣкъ, цалуя ручку хорошенькой сосѣдки.

— Нѣтъ, я не бѣгу, но…

— Что же?

— Мы далеко зашли… пойдемте назадъ.

— Погодите… мой ангелъ… какія вы! Дайте мнѣ побыть съ вами… Ахъ, постойте! вдругъ вскрикнулъ Озеровъ… Бога-ради, постойте!… у васъ на шеѣ — отряхните… букашка!…

— Гдѣ? ради-христа… вскричала Варя, обмахивая шею платкомъ и блѣднѣя… я боюсь ихъ — гдѣ?…

— Вотъ, вотъ на правомъ плечѣ, скорѣй, скорѣй… ахъ!…

— Снимите, снимите, ради-бога! блѣднѣя умоляла Варя.

Молодой человѣкъ покраснѣлъ самъ. Снять; но какъ? Дѣло въ томъ, что, когда Варя обмахивала шею платкомъ, платье, плотно окружавшее ея плечи, отъ поднятой руки отдѣлилось и роковая букашка, божія коровка, счастливо избѣгнувъ ударовъ платка, скрылась подъ платье. А между тѣмъ Варя, страшно боявшаяся насѣкомыхъ, блѣдная, какъ полотно, умоляла Озерова: «снимите, снимите».

Молодой человѣкъ, тоже блѣднѣя, слегка отдѣлилъ голубое платьице отъ мраморнаго тѣла и нетвердою рукою вытащилъ букашку изъ убѣжища.

Варя и молодой человѣкъ оба едва могли перевести духъ и оба тяжко вздохнули: одна — отъ испуга, другой — не знаю отчего.

— Ну, пойдемте же, сказала Варя.

Юноша шелъ за своей спутницей и рѣшительно не зналъ, что заговорить. Онъ не могъ понять, что съ нимъ происходило. Наконецъ онъ ее остановилъ.

— Варя, послушайте…

— Что? отвѣтила та, робко взглянувъ на блѣдное лицо молодаго человѣка.

— Знаете ли вы, что такое блаженство?

Варя слегка потупилась.

— Божія коровка… твердилъ, мѣшаясь въ словахъ, Озеровъ и, взявъ Варю за руку… я самъ не знаю, но вы не повѣрите, какъ я счастливъ… какъ сладко мнѣ смотрѣть въ ваше небесное лицо, Варя.

Дѣвушка вспыхнула, какъ заря, и устремила глаза въ землю. Она не могла ни стоять, ни отойти. Она только чувствовала, что рука ея лежала въ рукѣ спутника. Молодой человѣкъ, самъ, покоряясь неодолимой, всѣмъ имъ овладѣвшей силѣ, обнялъ стоящую передъ нимъ дѣвушку и прильнулъ жаркими устами къ ея губамъ.

Долго ли длилась эта минута, мой читатель — мы не знаемъ; не знали этого ни Варя, ни Озеровъ, только послѣдующая за ней была исполнена для Вари какого-то мучительнаго блаженства. Она отвернулась отъ юноши и не знала на что взглянуть, куда дѣть глаза. Какъ все перемѣнилось! Все какъ будто устремило на нее мильйоны глазъ, не то ласковыхъ, не то грозныхъ. Колючія сосны прыскали ей въ лицо жгучимъ жаромъ, зеленый орѣшникъ мягко трепалъ ее по плечу и какъ будто говорилъ: «славно, славно!» колокольчикъ смѣялся ей прямо въ лицо, кивая лиловой головкой; даже конь, который неизвѣстно какъ оказался тутъ же, въ зеленой чащѣ, просунулъ морду сквозь колючія вѣтви ельника, и, оскаля зубы, будто хотѣлъ что-то сказать Варѣ, да не могъ.

Грибъ боровикъ

Всѣмъ полкамъ полковикъ…

раздалась невдалекѣ пѣсня. Молодые люди вздрогнули, но скоро пришли въ себя. Въ другой сторонѣ подхватили женскіе голоса:

Онъ подъ дубомъ сѣдючи,

На всѣ грибы глядючи,

Собиралъ ихъ на войну.

— Погодите, молвила Варя, которую женскій инстинктъ тотчасъ привелъ въ себя: — погодите, я подойду къ дѣвушкамъ и съ ними отправлюсь… а вы послѣ придете.

— Прости Варя, мой ангелъ!…

Уже хоръ нѣсколькихъ голосовъ оглашалъ лѣсъ:

Отказалися опёнки;

У насъ ноги очень тонки —

Не пойдемъ мы на войну —

Неповинны никому.

Отказалися волнушки:

Всѣ мы — старыя старушки…

Многіе успѣли набрать грибовъ по цѣлой корзинѣ и несли ихъ съ пѣснями къ телегѣ, чтобы потомъ отправиться въ лѣсъ снова. Николай Михайловичъ подошелъ къ рыжему Василью, который дралъ во всю глотку приведенную выше пѣсню. На душѣ нашего героя было блаженство; но въ глубинѣ ея лежалъ таки чуть замѣтный червякъ — этотъ вѣчно неотвязный вопросъ: зачѣмъ? Но, боже мой! Громко ли говоритъ этотъ вопросъ въ юности?… Когда молодой человѣкъ присоединился къ своей семьѣ, тамъ уже кипѣлъ самоваръ. Варя разливала чай; Егоръ, заложивъ руки за спину и безъ шапки, стоялъ возлѣ; кругомъ — кто ближе, кто дальше, сидѣли дѣвушки, женщины. Андреянъ невдалекѣ хлопоталъ возлѣ телеги. Молодой человѣкъ, взглянувъ на разрумянившееся лицо Вари, сѣлъ тутъ же и сталъ прислушиваться къ разговору.

— Честью денегъ не наживешь, Анфиса Николавна, говорилъ Егоръ своимъ протяжнымъ голосомъ. — Оно, конечно, у него мельница знатная, да все-таки-съ, этакихъ капиталовъ не наживешь.

— А богатъ онъ? спросилъ кто-то изъ дѣтей.

— Богатъ-съ. Кабы не богатъ былъ-съ, такъ сталъ ли бы экія жертвованія дѣлать? Помните, Ѳедотково-то выгорѣло; такъ какъ себя оказалъ!

— А что же онъ сдѣлалъ? спросилъ Николай Михайловичъ, который, узнавъ, что рѣчь идетъ о мельникѣ Саватеѣ, котораго мельница была недалеко отъ ихъ усадьбы, слушалъ внимательно разговоръ.

— Да мужики-то стали сбирать на погорѣлое мѣсто; ну, всѣ и давали помощь по силѣ трудовъ своихъ праведныхъ: кто грошикъ, кто копеечку, кто гривенку; помѣщики-то и по рублю и по пяти давали. Пришли къ дѣдушкѣ Саватею. «Что вы?» — «Божіе посѣщеніе, Саватей Ѳедосѣичъ, Богъ наказалъ», говорили мужички со слезами, кланяясь въ ноги старику. «А много ли у васъ тамъ дворовъ-то было?» спросилъ тотъ, но обыкновенію нахмурясь. — «Да 10 дворовъ». — «Ну, придите завтра». На ночь чу ушелъ куда-то, а утромъ, когда мужички пришли, работница и вынесла имъ 500 рублей все серебряными деньгами: значитъ, по 50 руб. на дворъ; самъ-то и не показался.

— Да откуда же у него деньги-то?

На этотъ вопросъ опять всѣ замолчали; черезъ минуту, однако, Андреянъ, какъ бы нехотя, проговорилъ:

— На Винту-то его часто по ночамъ видаютъ.

— Ну, такъ что же?

Андреянъ не сталъ и говорить больше, а просто отошелъ къ телегѣ; онъ сталъ ночинивать что-то у шлеи.

— Водяныхъ тутъ много-съ, бойко отвѣтилъ Васька, тряхнувъ рыжими космами. — Дѣдушка Саватей — вѣдь колдунъ-съ, онъ знается съ нечистыми.

Николай Михайловичъ улыбнулся; засмѣялась и Бычиха; но нянька подхватила:

— Вы смѣйтесь, а подите-ка, сходите ночью на Винтъ, такъ небось…

— Ну, что небось? что, дурища? заговорила Бычиха: — что ни слово, то совретъ!

— Вы умны, проговорила съ сердцемъ нянька: — а я своими глазами видѣла разъ, какъ она мылась подъ ивой-то, черная-пречерная.

— Кто это она? спросилъ Николай Михайловичъ Варю.

— Водяная баба, отвѣтила Варя не совсѣмъ смѣло.

Мѣсто, о которомъ шла рѣчь, находилось недалеко отъ мельницы и дѣйствительно пользовалось странною извѣстностью въ народѣ. Молодой человѣкъ видѣлъ его въ дѣтствѣ и почти не помнилъ.

— Да-съ, замѣтилъ Егоръ: — ночью тутъ-съ дѣйствительно какъ-то боязно. Разъ я ѣхалъ изъ городу верхомъ. Ночь была темная, осенняя. Только я сталъ подъѣзжать къ Винту-то, какъ лошадь моя фыркнетъ, да въ сторону; я едва удержался; ударилъ — нейдетъ-съ, хоть ты что! бился, бился — всталъ и повелъ въ поводу.

— Ну, что же? отчего это? спросилъ Николай Михайловичъ.

— А богъ-знаетъ! На Винту никого не было. Только за то какъ я проѣхалъ, да сѣлъ на лошадь, какъ помчится моя кривая, откуда и прыть взялась, точно вихорь какой ее гналъ.

— А вотъ Парашу-то знаете? молвила Арина, ковыляя мимо съ какимъ-то узломъ и остановясь передъ господами: — что изъ Куликова?

— Это хорошенькая-то? спросила Анфііса Николаевна.

— Ну, да; сшили ей сарафанъ кумашный, хорошій такой. Сарафанъ-отъ у нея и украли! Господи, горе какое! Воетъ дѣвка день и ночь: ну, дѣло молодое, хочется принарядиться-то. И говорятъ ей: поди къ мельнику, узнаетъ. Да узнаетъ ли, дѣвонька? Узнаетъ. — Взяла десятокъ яицъ на поклонъ и пошла. Приходитъ. «Такъ и такъ дѣдушка, говоритъ; узнай, родимый». Дѣдъ вышелъ изъ избы, потомъ воротился въ кафтанѣ и въ шапкѣ: «пойдемъ, говоритъ, со мной!» Параня пошла. Вотъ и пришли они прямо къ Винту. Дѣдъ остановился надъ омутомъ, да и говоритъ: «Слушай: вотъ я брошусь съ тобой въ омутъ, тамъ и увидишь много бабъ и дѣвокъ. Ты и смотри, которая въ твоемъ сарафанѣ. Какъ увидишь, такъ и укажи мнѣ; только смотри, ни слова не говори, а только укажи». Хорошо! Старикъ, какъ стоялъ, такъ и бросился съ Параней-то въ воду. Господи ты Боже мой! Дѣвка сказывала, что она тамъ видѣла, такъ это — страхъ. Зелень чу какая; точно въ зеленомъ какомъ хрусталѣ очутились. Изба не изба, а большія чу да свѣтлыя хоромы, и все-то зеленое, да такое блестящее, инда глаза рѣжетъ. Вотъ и видитъ, на лавкахъ все сидятъ бабы да дѣвки — и прядутъ. Смотритъ она — сарафана ея нѣтъ. Вдругъ видитъ, въ концѣ-то избы сидитъ баба черная, да карявая, такъ и болтаетъ языкомъ — въ ея сарафанѣ. «Дѣдушка, родимый, сарафанъ-отъ мой, мой!» закричала Параня. У! Господи, Господи! Чтот утъ поднялось! Вой, гамъ, тьма сдѣлалась и какой-то вихорь помчалъ ее и вынесъ снова на берегъ. «Дура! сказалъ мельникъ сердито. — Сказывалъ я тебѣ, не говори ни слова. Вотъ тебѣ и сарафанъ!»

— Эка чепуха! проговорила Бычиха.

— Да не приснилось ли это Парашѣ-то? спросилъ Николай Михайловичъ.

— Приснилось! обидилась Арина. — А яица-то гдѣ? У мельника и остались: приснилось! вѣдь она не полоумная была, сама мнѣ разсказывала.

— Какъ ни говорите, сударыня, а ужь тутъ что нибудь да нечисто. И человѣкъ-отъ онъ-съ этакой какой-то своенравный, замѣтилъ Егоръ.

— А что же? спросилъ Николай Михайловичъ.

— Предерзокъ какъ-то. Грубъ не грубъ, а ужь очень высокомѣренъ. Ну, да что и говорить — богатъ!

— Большой капиталъ у него?

— Тысячъ тридцать чу есть.

— Что тутъ толковать-то? убилъ чу барина какого-то, да деньги себѣ и взялъ, брякнула сердито нянька. — Смотрите, какимъ лѣшимъ ходитъ: все въ землю глядитъ.

На минуту водворилось совершенное молчаніе. Лѣсъ уже потемнѣлъ; только верхушки его горѣли мѣстами отъ послѣднихъ лучей заходящаго солнца. Смеркнувшее лоно долины стато еще покойнѣе и тише; даже листья осины не шевельнулись при совершенной тишинѣ воздуха. Лѣсъ уснулъ. Мертвое молчаніе смѣнило дневные звуки жизни. Но вдругъ посреди этой тишины, изъ теряющейся въ сумракѣ долины, понеслись какіе-то замирающіе, едва слышные звуки, похожіе на чьи-то стоны, предсмертные, утомленные вопли.

— Чу! въ испугѣ вскричата нянька.

— Упокой, Господи, душу усопшаго… прошепталъ Ѳока Данилычъ, перекрестясь три раза.

Перекрестились Егоръ и Андреяша.

— Что это такое? съ изумленіемъ спрашивали дѣти.

— Вотъ оно дѣло-то какое, проговорила Арина. — Тутъ и подумай. А онъ чу часто сюда ходитъ ко кресту-то. На великій же постъ и совсѣмъ пропадаетъ — невѣдомо куда: вѣдь всякому ротъ не замажешь; убилъ кого нибудь, подлецъ!

Стоны, однакожь, продолжались и видимо нагнали что-то непріятное на всѣхъ. Андреяша положилъ немедленно отправиться въ путь. Онъ уже стоялъ возлѣ телеги, держа въ рукахъ возжи и поворачивая лошадей въ обратный путь. Бычиха, ни слова не говоря, взобралась на телегу и даже велѣла съ собою сѣсть Аринѣ.

— Что же это такое? спросилъ въ невольномъ изумленіи Николай Михайловичъ.

— Да Богъ вѣдаетъ, батюшка, отвѣтилъ Егоръ: — говорятъ, это-съ…. Егоръ замолчалъ и сталъ оглядываться, какъ будто онъ чувствовалъ кого-то позади.

— Что же?

— Говорятъ-съ, будто это кости непогребенныя стонутъ, сказалъ Егоръ робко.

— Какъ?

— Такъ-съ! Вотъ ежели Господь кого накажетъ, кто безъ погребенія христіанскаго убитъ кѣмъ, либо самъ гдѣ умретъ — такъ чу косточки-то и стонутъ, погребенія просятъ.

Какой-то отдаленный гулъ, въ родѣ дальняго грома, послышался вдали.

— Господи, не было бы грозы, сказала Анфиса Николаевна: — вотъ бѣда!

— Небеса повѣдаютъ славу божію, проговорилъ, вздохнувъ, Ѳока Данилычъ.

— Твореніе же рукъ его возвѣщаетъ твердъ! добавилъ Егоръ.

Было за полночь, какъ путники наши прибыли домой благополучно.

IV.

Варинькина мать, Ѳедосья Васильевна Фролова, вдова коллежскаго регистратора, служившаго нѣкогда по откупамъ и умершаго недавно, жила, какъ мы уже сказали, недалеко отъ Анфисы Николаевны, въ небольшой усадебкѣ Ждановкѣ. Это была маленькая, худенькая старушка съ бѣльмомъ на одномъ глазу, всегда въ какомъ нибудь темномъ ситцевомъ платьѣ и въ бѣломъ чепчикѣ. Супругъ ея, умершій года 3 назадъ, оставилъ ей эту усадебку, душъ 15 крестьянъ, тысячи полторы ассигн. денегъ, которыя всѣ были розданы подъ заемныя письма за небольшіе проценты, да семилѣтнюю дочку, Варю. Были у нихъ и еще дѣтки, но не жили; уцѣлѣла только послѣдняя, Варя: оттого они и берегли ее какъ зеницу ока. Мысль потерять ее была для нихъ страшнѣе собственной смерти. Когда умеръ отецъ, Ѳедосья Васильевна сосредоточила всю любовь души своей на дочкѣ. Она вся обратилась въ единственную думу о судьбѣ ея. Всѣ мысли, всѣ поступки старушки имѣли цѣлью улучшить состояніе Вари. Къ хозяйству ей было не привыкать стать: еще при покойникѣ правиломъ ея была всегдашняя поговорка: свой глазокъ смотрокъ; а теперь она еще болѣе усилила свои труды и вставала всегда до пѣтуховъ. Процентики на свой капиталъ она чуть ли не удвоила и при томъ ужь не давала такъ, зря, какъ покойникъ, а съ обезпеченіемъ. Оттого капиталецъ у Ѳедосьи Васильевны въ 3 года увеличился почти на столько же, какъ у покойнаго мужа въ 10 лѣтъ. Дочкѣ своей родители дали воспитаніе, какое только могли, по своему состоянію и по своимъ понятіямъ. Отецъ выучилъ ее читать, писать самымъ лучшимъ четкимъ почеркомъ, священной исторіи, сложенію и вычитанію; умноженіе же и дѣленіе онъ и самъ не помнилъ хорошенько, да и не считалъ ихъ нужными, «потому, говорилъ онъ, были бы денежки, а сосчитать всегда съумѣешь!» Но мать передала Варѣ другую премудрость житейскую: эту домовитость, любовь и умѣнье трудиться. Варя могла и платье сшить, и платочекъ вышить гладью, и огурцы солить, и утокъ мариновать, и варенье сварить, и чего-чего не знала 18-тилѣтняя дочка Ѳедосьи Васильевны! За всѣмъ тѣмъ душа ея была чиста и спокойна, какъ у младенца. На ней отражалась вся тишина и патріархальность ея семейнаго быта. Сердце ея привыкло спокойно относиться и къ Богу, котораго научили ее чтить выше всего, и къ родителямъ, въ отношеніи которыхъ она инаго чувства не понимала, кромѣ самой искренной любви, и къ окружающей ея природѣ, къ которой она привыкла, и къ труду, внѣ котораго не знала жизни. Но мигъ насталъ иной…

Старушка, нахлопотавшись вдоволь въ чуланахъ, въ амбарахъ, въ птичникахъ и курятникахъ, велѣла наконецъ поставить самоваръ, когда ужь солнышко поворотило прямо на правый косякъ: значитъ, позднія обѣдня, мужики завтракать садятся. Въ это время Варя обыкновенно выходила изъ своей комнаты и здоровалась съ матерью; но теперь Варя еще и глазъ не открывала.

«Устала, сердешная» подумала Ѳедосья Васильевна: «шутка ли, къ Святому! Вѣдь на разсвѣтѣ вчера пріѣхали». Посидѣвъ немного, она стала пить чай одна. Лицо ея было озабочено безпрестанно; она то пристально смотрѣла въ поле, то прислушивалась къ стуку посуды въ кухнѣ, то поглядывала на молодыхъ индюшекъ, пищавшихъ на дворѣ, между тѣмъ какъ безобразный ихъ папаша съ красно-синимъ носомъ нѣтъ-нѣтъ, да и выболтаетъ свою дурацкую пѣсню.

«Однакоже, что это она, моя голубушка?» подумала Ѳедосья

Васильевна, напившись уже чаю, и вставая изъ за стола: «здорова ли?»

Старушка заботливо и осторожно подошла къ двери комнаты, гдѣ почивала ея дочка, легонько пріотворила дверь; небольшая полоса солнечнаго свѣта упала на юный профиль дѣвушки; старушка улыбнулась. «Спитъ себѣ спокойно, дитя мое» сказала она, крестясь и притворяя дверь.

«Спитъ спокойно!» Ошиблась бѣдная мать. Варя провела странную, мучительную ночь. Какъ только сонъ начиналъ клонить ея рѣсницы, какой-то звѣрь бросался на нее; она хотѣла кричать, но не могла — дыханіе захватывало, и только черезъ нѣсколько минутъ вскрикивала въ испугѣ. О, какъ она была счастлива, что это былъ сонъ! Варя ложилась снова, засыпала съ волшебными мыслями о чудномъ лѣсѣ; но чудовище являлось снова, влекло ее въ лѣсъ, въ пропасть; она опять пробуждалась. И такъ всю ночь! Только подъ утро она уснула спокойно, и когда сквозь полураскрывшіяся рѣсницы она увидѣла блескъ сіяющаго дня, поспѣшила закрыть ихъ и думала, думала…. О, какъ чисты и лучезарны эти думы только что загорающейся любви! А старушка все ходила чуть слышно, боясь разбудить Варю.

— Что, устала ты моя радость? спросила Ѳедосья Васильевна дочку, когда та вышла къ ней почти уже къ обѣду.

— Устала, маменька, отвѣтила Варя, цалуя мать и скрывая лицо отъ испытующаго взгляда.

— Да шутка ли, матка, эку даль заѣхали! Садись-ка, голубушка, выпей чайку, а потомъ вотъ ватрушки. Таковы хороши сегодня.

Варя сѣла пить чай. Свѣжій воздухъ пахнулъ ей въ лицо со двора. Солнце свѣтило ярко; все небо звучало пѣснями, да и на душѣ Вари было что-то пѣвучее, дивное, никогда ею неиспытанное. Не грусть, не дума, не восторгъ, не радость, а все это вмѣстѣ, улыбка и слезы.

— А много грибовъ-то, Варинька? спросила Ѳедосья Васильевна. — Ныньче все какъ-то мало ихъ.

— Много, маменька, цѣлую телегу привезли.

— Изъ людей-то, матушка, кто ѣздилъ?

— Егоръ Иванычъ, Андреянъ, столяръ, нянюшка… ну, дѣвушки.

— Такъ васъ таки многонько было — нескучно?

«Еще бы», подумала Варя, но ничего не сказала.

— Ну, а гостекъ питерскій, гораздъ ли брать грибы-то?

— Какое! отвѣтила весело дочка: — то и дѣло ногами задѣваетъ; дѣвушки, знай, за нимъ подбираютъ.

— Ишь ты! Отвыкъ отъ деревни-то. А вѣдь, маленькій, поди какъ гораздъ былъ!

Старушка встала и опять пошла суетиться въ хозяйствѣ, а дочка, сѣвъ подъ любимымъ окномъ за свою работу, рада-рада была, что осталась одна. Золотыя думы одна за другой толпились въ душѣ, даже мѣшали работать. Она не узнавала себя, путала нитки, сшивала совсѣмъ не то. Часто оставляла она работу и устремляла взоры въ чистое поле. Тамъ никого не было, только лѣтній зной, свѣтилъ всюду и рѣзалъ глаза; но для Вари тамъ былъ рой существъ живыхъ, видимыхъ, говорящихъ съ нею.

«Пой, Варя, пой! кричали въ небѣ жаворонки: — теперь весна, лѣто, пой съ нами».

«Ахъ, Боже мой!» думала Варя, хватаясь за работу: «скоро обѣдъ, а я еще и не принималась. Странно, право!»

Варя начинала шить, но, немного погодя, опять взглядывала въ поле.

«Ахъ, какъ жарко», думала она: «хотя бы вечеръ поскорѣй, легче бы работать!»

«Не объ работѣ думаешь ты» шептало поле, клоня по вѣтру къ Варѣ свои качающіеся цвѣты и колосья: «а думаешь: придетъ ли онъ? Да, придетъ, придетъ». Варя опять принималась шить, но работа не шла.

Взглянемъ, однакожъ, что дѣлается въ Демидовѣ. Тамъ тоже встали нерано. Говорятъ, человѣкъ никогда не бываетъ такъ самимъ собою, какъ въ минуту пробужденія. Въ то время, когда многочисленныя внѣшнія вліянія прошедшаго дня не поспѣли достаточно проснуться, а звуки дня наступающаго не долетѣли еще до души, человѣческая сущность каждаго дѣятельнѣе, чѣмъ когда нибудь; тотъ моментъ, на которомъ остановился ходъ духовнаго человѣка, дѣйствуетъ самостоятельнѣе.

Всякій пробуждается именно съ тѣмъ вопросомъ его внутренней жизни, до котораго онъ въ данную минуту дозрѣлъ. Такъ, кажется, случилось и съ нашими героями. Ѳока Данилычъ вскочилъ раньше всѣхъ съ мыслью, что проспалъ, что грѣшному человѣку не подобаетъ спать такъ долго, когда все въ божіей природѣ трудится и поетъ хвалебный гимнъ Творцу. Поспѣшно умывшись, онъ всталъ на колѣни передъ кивотомъ и, кладя кресты на груди, читалъ почти вслухъ съ глубокимъ чувствомъ молитвы.

Анфиса Николаевна проснулась съ думами матери и хозяйки. Мы видѣли, что въ Варѣ проснулась, какъ цвѣтокъ въ почкѣ, первая, еще несознаваемая ею любовь дѣвушки. Бычиха проснулась съ своими немощами, изъ которыхъ главная и, кажется, единственная, была ея необъятная толщина. Впрочемъ, тутъ страдалицей была не столько Бычиха, сколько Арина, которая должна была ее поднимать, класть опять, тереть, постукивать и за все это получать только одни ругательства и крики.

Когда дневной свѣтъ бросился въ глаза Озерову и своею лучезарною ясностію освѣтилъ мысли и чувства, вопросъ: зачѣмъ? чуть слышный вчера, теперь крикнулъ ему такъ громко и внятно, что онъ даже вскочилъ съ постели. «Какую глупость я сдѣлалъ вчера!» говорилъ онъ про себя, поспѣшно одѣваясь. «Сосѣдка, почти сестра, бѣдная дѣвушка! Мать-то ея на рукахъ меня носила! Ахъ, скверно, скверно!» И молодой человѣкъ началъ ходить по комнатѣ скорыми шагами. «Надо какъ-нибудь поправить дѣло. Буду подальше! Не пойду къ нимъ — ну, забудется».

Рыжій Васька принесъ платье одѣваться.

— Что, встали ужь развѣ?

— Встали-съ.

— Въ столовой чай пьютъ? спросилъ Озеровъ.

— Нѣтъ-съ. Маменька приказала подать чай къ себѣ. Вамъ пришлютъ въ столовую.

Отъ усталости всѣ проснулись поздно. Чай былъ поданъ, но дамы еще были не одѣты и пили чай однѣ; мужчинамъ же, т. е. Ѳокѣ Данилычу и Озерову, подали въ столовую.

Напившись чаю, Озеровъ ушелъ въ свою комнату и сталъ читать; но разъ десять начиналъ снова одну и ту же страницу. Мысли такъ и вертѣлись у него въ головѣ: «Нехорошо, нехорошо пользоваться довѣренностью и неопытностью сироты, подруги дѣтства. Ай, дурно!» И Николай Михайловичъ бросилъ даже книгу. Въ комнатѣ становилось душно. Онъ вышелъ въ садъ. «Однако, что же я сдѣлалъ? Вѣдь она мнѣ почти сестра. И какая она добрая, нѣжная, ангелъ… Даже тѣни упрека не было». И онъ смотрѣлъ на окно комнаты, гдѣ она обыкновенно спала, когда оставалась въ Демидовѣ. Теперь это окно было завѣшено сторою. "Разумѣется, продолжать подобныя глупости нельзя. Она — милая и добрая дѣвушка, но, къ сожалѣнію… Проказница! вчера спрашиваетъ: кто сочинилъ «Капитанскую Дочку?»

Когда Анфиса Николаевна здоровалась съ сыномъ, то, взглянувъ на озабоченный видъ его, невольно спросила:

— Что ты, Коля, здоровъ ли?

— Слава-богу, отвѣчалъ тотъ, цалуя руку ея и кланяясь толстой старухѣ; обѣ онѣ вмѣстѣ съ Ѳокой Данилычемъ выходили въ садъ. За ними несли стулья, подушки и столъ. Все это было разставлено на лужку, подъ густою тѣнью липъ.

— Что имъ дѣлается, мать моя! отвѣтила Быкова. — Молодое дѣло! Здравствуй, батюшка, Николай Михайлычъ. Что это вы насъ-то не пришибете? Хоть бы на омутѣ перетопили. Охъ! только небо коптимъ, себѣ и другимъ надоѣли… Аришка!

Арина подставила необъятныя кресла возлѣ Лукерьи Степановны и, взявъ ее подъ руку, посадила въ кресло.

«Не пойду сегодня», подумалъ между тѣмъ молодой человѣкъ, садясь тутъ же. «Хоть я вчера и сказалъ ей, что приду, однакожь не пойду. Нѣтъ, вѣдь это — бѣда! А какъ она просила: вы, говоритъ, обманете — точно угадала».

Николай Михайловичъ сталъ ходить по аллеѣ. Борьба между долгомъ и чувствомъ сильно волновала молодаго человѣка.

— Не пойду, сказалъ онъ твердо и ушелъ изъ сада.

Обѣдали всѣ въ саду. Послѣ обѣда, тутъ же на травѣ растянулась Бычиха, которой Арина принесла подушку и простыню.

Жаръ сталъ уже спадать. Тѣнь отъ стоявшаго лѣса становилась длиннѣе. «Вотъ вчера, въ это самое время», думалъ про себя Озеровъ. «О, Боже! Да и что за бѣда… Ну, минута! Много ли барышенъ выходитъ замужъ, не порадовавшись съ кѣмъ-нибудь братски!»

Тѣни стали еще длиннѣе, и шаги Николая Михайловича становились еще быстрѣе, а лицо вдвое серьёзнѣе. «Ждетъ она меня, бѣдняжка! Вѣдь она теперь подумаетъ: „осмѣялъ меня, да и кончено!“ Каково ей будетъ вспомнить? Нѣтъ, надо хоть разъ, сегодня только сходить… но разъ…»

— Коля! кликнула мать: — ты бы прогулялся — что ты все думаешь?

— И то хочу, мамаша.

— Куда?

— На мельницу, отвѣтилъ сынъ, припомнивъ, что ему давно хотѣлось побывать на извѣстномъ Винтѣ.

И дѣйствительно, Николай Михайловичъ взялъ фуражку и отправился на мельницу.

«О, Варя, Варя! еслибъ ты знала, какъ я жертвую собой для тебя!»…

Вечеръ наступилъ, такой же тихій, чудный, какъ вчера. Николай Михайловичъ вспомнилъ темный лѣсъ, угрюмо стоявшій вдалекѣ, эту зелень, нависшую надъ нимъ и надъ нею — надъ ними двоими только! «О, какая довѣрчивость! И за все это — обманъ! Да, душа ея чиста, какъ снѣгъ нагорный… какъ ея шейка, на которой…»

О, божія коровка! малѣйшее изъ тысячи насѣкомыхъ! Ты опять виною, что Николай Михайловичъ только вспомнилъ о тебѣ, какъ бросился прямо въ Ждановку… Рука дрожала у Озерова, когда онъ брался за скобку дверей Ѳедосьи Васильевны. Поблѣднѣла и едва устояла на ногахъ Варя, когда услышала звуки дорогаго голоса.

V.

— А Господь знаетъ, батюшка, Николай Михайлычъ, говорила Ѳедосья Васильевна своему гостю, сидя за чайнымъ столомъ, между тѣмъ, какъ Варя наливала чай: — Господь знаетъ! Вотъ и сусѣдское дѣло, да не скажешь ничего хорошаго; годовъ тридцать живемъ бокъ-о-бокъ, а чашки чаю не видывала. Сугрюмъ такъ, что слова не молвитъ, а иной разъ скажемъ — такъ хуже и того.

— Отчего же?

— Да такъ тово какъ-то, нелюдимъ.

— И колдунъ въ добавокъ, улыбаясь, сказалъ гость.

— А что шутите, Николай Михайлычъ, подхватила старушка, тоже улыбаясь: — ей-богу, вѣдь не поручусь. Лизкину-то исторію знаешь, Варя?

— Да, знаю.

— То-то.

— Что же это за исторія? спросилъ Николай Михайловичъ.

— Да вѣдь вотъ недалеко взять! Пармена-то Александрыча знаете?

— Нѣтъ, не знаю.

— Ну, Глѣбово знаете?

— Знаю.

— Такъ вотъ Глѣбово принадлежитъ Виктору Иванычу Доровскому, а рядомъ, только черезъ дорогу, другое сельцо и всего-то дворовъ пять — это Афросиньи Павловны Даниловой. У нея сынокъ, молоденькій да хорошенькій такой, служитъ у предводителя, Парменъ Александрычъ. А у глѣбовскаго управляющаго дочка, Лизаветой звали, за самой барыней ходила, вострая такая. И понравься ей Парменъ-то Александрычъ. Какъ только онъ пріѣдетъ изъ городу — она къ Афросиньѣ Павловнѣ то за тѣмъ, то за другимъ, хлопъ да хлопъ черезъ улицу-то. Вотъ онъ разъ и пріѣхалъ на цѣлое лѣто, на побывку, значитъ; дѣвка не отстаетъ отъ него. Онъ въ поле — и она въ поле; онъ въ лѣсъ — и она за нимъ. Что ужь у нихъ было тамъ, не знаю, только матушка-то и запримѣть. А вѣдь она крутенька! «Ахъ ты, говоритъ, поскудникъ этакой, съ рабой таскаешься — вонъ! въ городъ! на службу!» Дѣйствительно, Парменушка уѣхалъ и радъ-радъ былъ, а то ему скука страшная была со старой-то. Но дѣвка ума лишилась — сама мнѣ разсказывала: «Свѣту, говоритъ, божьяго не вижу; тоска, ночь не сплю — тошно, днемъ пуще того», похудѣла и побѣлѣла моя Лизавета.

— А хороша она была? спросилъ Николай Михайловичъ.

— Ну, какъ нехороша, замѣтила съ явной досадой Фролова: — на господскомъ столѣ воспитана. Управляющій — отецъ-то; сусеки да кладовыя открыты. Вотъ и посовѣтуй ей кто-то сходить къ мельнику, а дѣвка хоть въ омутъ готова. Ну, и сходила.

— Что же? спросилъ гость: — видѣлась съ нимъ?

— Какъ же-съ! Какъ пришла, такъ и бухнулась въ ноги. «Дѣдушка, помоги ради Христа.» — «Да что тебѣ?» Та разсказала. Старикъ нахмурился. «Посиди», говоритъ; самъ вышелъ и воротился долго спустя. «На, говоритъ, возьми… покажи ему, да и маткѣ-то, если захочетъ.» Та опять въ ноги… Что же-съ? Въ ту же зиму вышла за Пармешу-то. Да и какъ еще живутъ теперь богато-съ, злобно прибавила старуха.

Увы! Николай Михайловичъ тутъ же замѣтилъ, что Ѳедосьѣ Васильевнѣ чуть ли не самой хотѣлось имѣть Пармена зятькомъ.

— Такъ онъ ей денегъ, значитъ, далъ? замѣтилъ Озеровъ.

— Дожидайтесь, дастъ, сердито сказала Фролова и вышла изъ комнаты.

— Завтра будете? шепнула Варя Озерову.

— Буду, буду, да лучше вы къ намъ: здѣсь слова сказать невозможно.

— Нельзя, нельзя.

— А вотъ Ѳедотову жену такъ извелъ совсѣмъ, продолжала, входя, Ѳедосья Васильевна.

— Отчего?

— Да такъ; невзлюбилъ, да и только; дунулъ чу на нее, съ тѣхъ поръ вянуть да чахнуть стала — и умерла.

На дворѣ уже темнѣло. Гость сталъ прощаться.

«Эка старая!» думалъ на другой день Озеровъ: «не дала переговорить съ Варей. Право, досадно; а какая она милая! Вчера, кажется, она еще лучше была. Однако, странно: какъ-то сухо она приняла меня, холодно. Даже не улыбнулась. Да еще бы! Она сердится на меня. Я велъ себя съ нею какъ мальчишка. Ахъ, скверно! вскричалъ невольно Озеровъ, вскочивъ со стула: — объяснюсь, извинюсь, и брошу эту исторію! Вотъ надѣлалъ!»

И дѣйствительно, вечеромъ нашъ провинившійся герой сидѣлъ уже у Фроловыхъ. Матушка опять-таки не отходила отъ него ни на минуту. Напрасно онъ старался прочитать на дѣтскомъ личикѣ Вари, что она думаетъ о немъ. По нѣжнымъ взорамъ ему казалось, что она его любитъ, а изъ холоднаго обыкновеннаго разговора видѣлъ совершенное равнодушіе. Исполненный самаго мучительнаго сомнѣнія, снова онъ воротился домой и долго не могъ уснуть. «Только бы мнѣ объясниться и больше ничего!» думалъ онъ. «Ужасно!»

И на слѣдующій день Озеровъ опять пилъ чай у Фроловыхъ, наслѣдующій — опять. Кончилось тѣмъ, что старуха съ тайною радостію стала думать, что дорогой гостекъ, можетъ быть, будетъ и зятекъ. Поэтому стала оставлять иногда молодыхъ людей наединѣ.

— Никакъ не могу повидать вашего мельника, сказалъ Николай Михайловичъ Ѳедосьѣ Васильевнѣ. — Сколько разъ я ходилъ на мельницу, все какъ-то не встрѣчался.

— Да его, батюшка, нескоро встрѣтишь. Живетъ какъ медвѣдь въ берлогѣ.

— А какое красивое мѣсто этотъ омутъ!

— Ну, какое красивое! сурово замѣтила Ѳедосья Васильевна.

— Нѣтъ, маменька, хорошо, сказала Варя: — только…

— Ну, что же? спросилъ Озеровъ.

— Только страшно… стыдливо отвѣтила дѣвушка.

— Полноте, сказалъ гость: — неужели вы вѣрите пустякамъ? Сегодня же я пойду черезъ мельницу.

— А я васъ провожу до мельницы, сказала Варя: — можно, маменька?

— Ступай, матушка, отвѣтила политично Ѳедосья Васильевна: — бояться, конечно, нечего; я буду въ свѣтёлкѣ.

Молодой человѣкъ, въ восторгѣ, что съ Варей будетъ наединѣ, ранѣе обыкновеннаго сталъ прощаться; онъ и не мечталъ о такомъ счастіи. Только что они прошли садъ и стали спускаться къ рѣкѣ, Озеровъ взялъ руку Вари, чтобы поцаловать ее.

— Бога ради! вскрикнула Варя, вырывая поспѣшно руку: — ради Бога! маменька увидитъ: вѣдь она теперь въ свѣтёлкѣ и смотритъ на насъ. Оттуда все видно.

— Какъ? вскрикнулъ Озеровъ и оглянулся. Дѣйствительно, надъ домомъ Фроловой былъ небольшой мезонинъ, окно котораго господствовало надъ всей мѣстностью.

— Что же это вы, Варя, къ намъ-то? Ей-богу, вѣдь у васъ слова молвить нельзя: все о грибахъ, да о посѣвахъ.

— Я выпрошусь какъ-нибудь у маменьки и приду… но…

— Что же?

— Развѣ вамъ… что вамъ до меня?

— Варя! вскричалъ съ упрекомъ Озеровъ: — не грѣхъ ли?

Варя улыбнулась и тихо примолвила:

— Я въ воскресенье приду.

Озеровъ крѣпко сжалъ дрожащую ручку дѣвушки.

— А вы придете завтра? робко спросила Варя.

— О, приду, приду, и послѣ-завтра; только въ воскресенье вы къ намъ гостить, правда?

— Хорошо, сказала Варя.

Въ это время они подошли къ омуту. Мѣсто было, дѣйствительно, оригинально. Песчаная дорога, по которой шла молодая пара, отдѣлялась отъ рѣки кустарникомъ. У самаго омута, посреди этого кустарника, стояла, или, лучше сказать, лежала надъ омутомъ огромная ива, нижнія вѣтви которой полоскались въ рѣкѣ, а вершина достигала почти противоположнаго берега. Вся она закрывала черною тѣнью воду, отчего бездны ея угрюмой пропастью смотрѣли посреди зелени. Вечеръ былъ въ это время лунный; но черныя летучія облака безпрестанно закрывали мѣсяцъ и открывали. Когда луна обливала бѣлымъ своимъ свѣтомъ окрестность, то омутъ еще грознѣе смотрѣлъ изъ-подъ тѣни деревъ. Николай Михайловичъ впервые видѣлъ омутъ вечеромъ и съ нѣкоторымъ удивленіемъ любовался угрюмою и дѣйствительно нѣсколько таинственною картиною. Но вдругъ въ омутѣ кто-то заплескался… и Варя и спутникъ вздрогнули.

— Что это такое? проговорилъ Николай Михайловичъ.

— Не знаю, отвѣтила Варя, поблѣднѣвъ: — уйдемте.

Вновь настала тишина, но дунулъ вѣтеръ, и въ омутѣ опять поднялся плескъ. Тутъ только поняли молодые люди, что это плескались въ водѣ вѣтви ивы, колеблемыя вѣтромъ.

— Вамъ не страшно? спрашивала Варя, прижавшись робко къ рукѣ своего сосѣда. — Ай-ай! вдругъ закричала она, будто сумасшедшая: — ай, Боже мой! смотрите, смотрите! ахъ! уйдемте… Волю мой!

И Варя безъ памяти бросилась къ Озерову. Тотъ сначала не зналъ, что подумать, и, держа за талію дрожащую дѣвушку, смотрѣлъ по направленію блѣдной ея руки… Вскорѣ и самъ онъ содрогнулся: внизу, у самаго берега, межь зеленыхъ вѣтвей, ярко облитыхъ луннымъ свѣтомъ, блеснуло что-то бѣлое, яркое. Вскорѣ сквозь вѣтви можно было разсмотрѣть чье-то блестящее лицо. Сильно освѣщенное мѣсяцемъ, оно само сіяло, какъ лунный ликъ, и только мѣстами было запятнано листьями деревьевъ. Два огромные глаза чернѣли сквозь вѣтви.

— Уйдемте, Бога ради уйдемте! кричала, вся дрожа, Варя.

Странное явленіе мгновенно появилось, мгновенно и исчезло.

Николай Михайловичъ, не собравшись еще съ мыслями, ободрялъ Варю больше инстинктивно, чѣмъ обдуманно.

— Полноте, Варя; чего вы боитесь? это кто-нибудь тутъ шелъ.

— Ахъ, уйдемте! ради Бога, уйдемте! говорила Варя, прижимаясь къ молодому человѣку.

Тотъ взялъ ее подъ руку и повелъ домой, невольно оглядываясь назадъ. Варя не смѣла взглянуть ни назадъ, ни впередъ: она вся дрожала.

— Варя, ангелъ мой, успокойтесь, бога ради! завтра же, вѣроятно, узнаемъ, что это такое.

— Ахъ, да; но я сама не знаю… ахъ, Боже мой! мнѣ страшно.

— Да полноте…

Варя шла быстро, опираясь на руку, и тяжело дышала.

— Прощайте, сказала она Озерову у себя въ сѣняхъ, подавая холодную руку.

— Успокойтесь, Варя; какъ вамъ не стыдно?

— Ахъ, простите, Николай Михайлычъ; я сама не знаю, что со мною; мнѣ какъ-то тошно; я не боюсь… Но мнѣ… ахъ, Боже мой!…

— Ангелъ мой, вы не захворайте!

— Нѣтъ, ничего. Прощайте!

Озеровъ слегка удержалъ Варю за руку; та поняла, бросилась ему на шею и заплакала.

— Прощайте, сказала она наконецъ. — Маменька увидитъ… прощайте!

Варя вытерла глаза и ушла къ себѣ въ комнату. Всю ночь она не спала: непостижимая тоска ее мучила. Слезы лились у нея неудержимо. Сама она не могла понять причину невыносимой скорби.

Увы, никто не зналъ причины этого горя, никто не зналъ и явленія, происшедшаго на омутѣ; но варино сердце знало, что эта минута была для нея роковая. На другой день вечеромъ Озеровъ не былъ у Фроловыхъ, на третій день тоже не былъ, на слѣдующій опять нѣтъ. Въ воскресенье Варя отправилась въ Демидово и — судите тоску ея — Озерова не было дома: цѣлый день онъ былъ на охотѣ.

VI.

Происшествіе на омутѣ и Озерову показалось страннымъ. Онъ бывалъ тамъ не разъ и ему всегда казалось, что кустарникъ такъ густо покрывалъ крутой обрывъ берега, что за нимъ не было уже проходу. Онъ часто ходилъ на мельницу; ему давно хотѣлось увидѣться съ мельникомъ и, если можно, разсмотрѣть эту странную личность, о которой такъ много было толковъ. Никогда не встрѣчая его, онъ приходилъ на омутъ и любовался красивой мѣстностью. Мудрено ли, что на другой день послѣ описанной нами сцены, онъ отправился на мельницу, чтобы осмотрѣть берега омута. Николай Михайловичъ пошелъ по сыпучему, песчаному берегу, который сейчасъ смѣнился кустарникомъ. Идучи этимъ кустарникомъ, онъ держатся самой рѣки, и, наконецъ, достигъ ивы. Громадный стволъ и коренья стараго дерева совершенно загородили ему дорогу. Нужно было обойдти ее, что онъ и сдѣлатъ. Тутъ только онъ увидѣлъ, что за ивой, у самой рѣки, была узкая, но зеленая, какъ бархатъ, полоса берега. Старая ива, вѣтви которой лежати по рѣкѣ, густо заслоняла это прибрежье съ одной стороны, а березнякъ, какъ: мы сказали выше, закрывалъ его съ другой стороны и сзади. Только и можно было видѣть это зеленое пространство съ противоположнаго берега; но тамъ такой былъ густой ельникъ и ломъ, что подойти къ рѣкѣ не было никакой возможности. Это было какое-то чудное изумрудное убѣжище; но едва только Озеровъ успѣлъ оглянуть его, какъ невольно вздрогнулъ. Полагая, что онъ совершенно одинъ, Озеровъ крайне изумился, что тутъ было другое существо, нѣсколько странное на видъ. Вдали, подъ навѣсомъ березъ, на зеленой муравѣ, облокотясь рукою на огромный бѣлый камень, сидѣла крестьянка, въ черномъ сарафанѣ и черномъ же платкѣ на головѣ; правая рука, на которую оперлась она, и головной платокъ совершенно не позволяли видѣть ея лица; но чудная, бѣлая какъ мраморъ, кисть руки — ибо вся рука была закрыта длинными бѣлыми рукавами рубашки — и огромная черная коса, лежавшая позади на зеленой муравѣ, заставляли предполагать, что это — дѣвица и, конечно, не старая. Крестьянка внимательно читала какую-то книгу, въ черномъ кожаномъ переплетѣ, лежавшую на камнѣ. Почему-то Озерову стало неловко: онъ не зналъ, уйти ему или нѣтъ. Но уйти было нельзя, не обративъ вниманія неизвѣстной; къ тому же любопытно было узнать, что это за странная читательница. При первыхъ же шагахъ его, незнакомка быстро оборотилась къ нему, спрятала книгу и поправила платокъ на головѣ. Озеровъ былъ пораженъ. Лицо незнакомки исполнено было такой необыкновенной красоты, въ огромныхъ черныхъ глазахъ ея было столько смѣлости, въ бѣломъ, нѣжномъ лицѣ и въ алыхъ устахъ столько было зрѣлости, энергіи, что нашъ изслѣдователь немного сконфузился.

— Я помѣшалъ… виноватъ… Здравствуйте…

— Здравствуйте.

— Ты… Вы читали?

— Читала.

— Что?

Незнакомка сперва задумалась, потомъ отвѣтила:

— Вамъ на что?

— Такъ, изъ любопытства, проговорилъ заминаясь Николай Михайловичъ, садясь, однакожь, на траву, возлѣ крестьянки. — Какая жь ты, однако, суровая! Будто и спросить нельзя! Откуда ты?

— Я — здѣшняя, съ мельницы.

— Какъ! не дочка ли мельника?

— Внучка.

— А какъ зовутъ тебя?

— Палагеей.

— А по батюшкѣ?

— Я — не барскаго рода, молода еще… Палагея, Поля — вотъ и все.

— Ну, однако?

— Богдановна.

— Какое славное мѣсто здѣсь, Поля! прелесть!

— Не про всѣхъ.

— Отчего же?

Палагея на минуту смолкла, потомъ сказала:

— Змѣй много.

Озеровъ невольно вздрогнулъ и оглянулъ вокругъ себя лугъ, на которомъ сидѣлъ. Дѣвица будто этого не замѣтила.

— Ну, какъ же, ты не боишься?

— Не боюсь; мы — свои.

— Какъ, со змѣями?

— Да, со всѣми здѣшними.

— Со всѣми! да что же тутъ еще есть?

— Ну, баринъ, много будешь знать, скоро состарѣешься, сказала улыбаясь Палагея.

Крестьянка встала и оправила платокъ на головѣ. Съ изумленіемъ смотрѣлъ Озеровъ на дѣвицу. Высокій ростъ, чудныя, молодыя формы плечъ и груди, закрытыя бѣлою рубашкою и чернымъ сарафаномъ, бѣлая, какъ молоко, шея, на которой лежали черныя крупныя бусы, наконецъ гибкій станъ дѣлали изъ крестьянки женщину рѣдкой красоты.

— Вы — красавица, Палагея Богдановна, робко замѣтилъ Озеровъ.

Палагея отвернулась и пошла домой.

— Прощай, Поля; что же? мы не увидимся?

— Гдѣ намъ видаться-то?

— А здѣсь? Ты часто здѣсь бываешь?

— Здѣсь? сказала Палагея: — когда вздумается.

Дѣвушка выбралась на песокъ и пошла къ мельницѣ. Николай Михайловичъ шелъ съ нею. Дойдя до воротъ высокой, двухэтажной избы мельника, Поля остановилась и сказала: «Прощайте». Калитка затворилась за ней, и Озеровъ долженъ былъ идти домой.

Ѳедосья Васильевна съ тайнымъ удовольствіемъ замѣтила, что Николай Михайловичъ тотчасъ же послѣ своего пріѣзда сталъ глядѣть на ея дочку вовсе не какъ на подругу дѣтства, съ которой онъ нѣкогда игралъ въ куклы. Свѣжая, едва распустившаяся молодость Вари произвела на юношу видимое впечатлѣніе. Мать и дочка стала чаще посѣщать Демидово; Ѳедосья Васильевна отпускала Варю даже одну. Когда Озеровъ сталъ самъ посѣщать ихъ и наконецъ являться каждый вечеръ, сердце матери замерло отъ восхищенія. Зорко слѣдила она своимъ однимъ, но проницательнымъ глазомъ за молодыми людьми и наконецъ поняла, что юноша запутался въ сѣтяхъ окончательно. «Мать пресвятая Богородица Одигитрія — молила она, кладя поклоны, передъ иконами — ризу тебѣ золотую сдѣлаю; святой Геннадій чудотворецъ, пѣшкомъ схожу къ тебѣ, угодникъ божій! экаго жениха гдѣ сыскать!» Когда Озеровъ пересталъ ходить къ нимъ, старуха тотчасъ навела справки черезъ своихъ дѣвокъ, которыя въ рукахъ ея были орудія въ высшей степени тонкія; узнала, что съ бариномъ богъ-знаетъ что сдѣлалось: мельникъ его околдовалъ, тоскается чу по лѣсамъ, да по рѣкѣ, сталъ задумчивъ, сердитъ.

«Ну, тутъ не мельникъ», думала мать съ улыбкою и пошла въ комнату Вариньки. Каково же было ея изумленіе, когда она застала Варю блѣдную, съ красными отъ слезъ глазами и съ тоскою на лицѣ.

— Варя, что съ тобой?

— Ничего, маменька.

— Да на тебѣ лица не видно; что съ тобой? ты больна.

— Да, голова болитъ немного.

— Ты хоть бы къ Озеровымъ сходила, разсѣялась.

— Нѣтъ, маменька, не пойду.

— Не пойду! Это что значитъ? Прежде Варю надо было удерживать, чтобы не нарушить извѣстныхъ приличій частымъ посѣщеніемъ, а теперь «не пойду»! Это что такое значитъ? Старушка сама поблѣднѣла. Внимательно посмотрѣвъ на Варю, она вышла. На душѣ стало мрачно. Чье сердце поражено? Не слишкомъ ли много разсчитывалось на привязанность сосѣда? Медлить некогда; старуха никогда не откладывала дѣло до завтра. Она вошла снова къ дочери и черезъ полчаса воротилась отъ нея, сильно взволнованная.

— Окулька! закричала она: — поди, мерина вели заложить.

— Да Ларивона нѣтъ: на пустошь уѣхалъ-съ, отвѣтила толстая дѣвка съ всклоченными волосами.

— Ну, Пашкѣ скажи.

— Да и его нѣтъ-съ.

— Ну, пошла, бѣсъ! гнѣвно вскричала старуха, давъ подзатыльника дѣвчонкѣ: — чтобы сейчасъ былъ заложенъ!

Черезъ часъ Ѳедосья Васильевна уже тряслась на своей тележкѣ по дорогѣ къ Быковой, отъ которой воротилась вечеромъ. Варя безъ нея весь день проплакала и теперь лежала въ постели. Когда мать ее окликнула, она отговорилась головной болью и не вышла. На другой день извѣстный намъ экипажъ Бычихи остановился передъ крыльцомъ Демидова, и Лукерья Степановна, при помощи Аришки и Егора, введена была къ Анфисѣ Николаевнѣ.

VII.

— Ну, ты сама посуди, Аифисушка, дѣло молодое, на чужой сторонѣ, на своей волькѣ, говорила на другой день Бычиха, сидя вдвоемъ съ Озеровой: — а вонъ тутъ о войнѣ стали поговаривать.

— Какъ о войнѣ? вскричала мать, поблѣднѣвъ. Старшій сынъ только былъ выпущенъ изъ корпуса, а тутъ война — ужасъ!

— Да турку, бишь, воевать пойдутъ или персіянина, я ужь не разберу. Попъ Григорій говорилъ мнѣ: манифеста чу ждутъ.

— Господи Іисусе Христе, помилуй насъ! вскричала, крестясь, Озерова: — неужели не минуетъ насъ чаша сія…

— То-то миленькая, ты умница, разсуди сама, изъ-за чего же губить дитя молодое? А она — дѣвушка кроткая, благонравная, хозяйка на рѣдкость — дочка тебѣ будетъ самая преданная.

— Да вѣдь, Лукерья Степановна, какъ онъ-то еще… сердце не лакей: ему не прикажешь.

— Полно, мать! отвѣтила, махнувъ рукой, Бычиха.

— А что же?

— Съ ума чу сходитъ, души не слышитъ.

Анфиса Николаевна вздохнула глубоко и задумалась. Она замѣтила сама, что сынъ ея былъ очень внимателенъ къ хорошенькой сосѣдкѣ, и въ послѣднее время былъ дѣйствительно задумчивъ, угрюмъ и пропадалъ по цѣлымъ суткамъ. Но онъ такъ еще молодъ, еще не жилъ вольною жизнью юноши, семейныя обузы въ ранней молодости! Слезы навернулись на глазахъ матери.

— Сами дѣти еще, сказала она: — а тутъ семья, недостатки — въ молодости-то!

— Полно, Анфисушка, возразила старуха: — да то и хорошо, что молоды. Тутъ-то и будетъ совѣтъ да любовь; вѣдь нынѣшніе браки что! Муженёкъ — сквозь огнь и воду прошелъ, ужь старикъ-старикомъ, а жена — дитя: ну, разумѣется, и заведетъ полюбовника. Вѣдь это, мать моя, съ французовъ взяли жениться, истаскавшись.

— Такъ; но…

— Да такъ, миленькая; меня выдали за покойника 13 лѣтъ, а ему-то и всего, кажись, было 16. Первый-то мѣсяцъ жили какъ братецъ съ сестрицей, только цаловались, а вѣдь изжили вѣкъ, не хуже кого.

Старуха замолчала; мать тоже думала что-то и потомъ молвила:

— Жить-то чѣмъ? Лукерья Степановна, вѣдь у него всего сто душъ; ну, а за Варинькой что? тряпки!

— Вопервыхъ, мать моя, черезъ золото слезки льются, а вовторыхъ, погоди, не торопись обзывать дѣвушку: — вѣдь она мнѣ крестница.

— Помилуйте, Лукерья Степановна; да вѣдь я въ ея же интересахъ говорю; неужели вы можете обижаться? Вы знаете, какъ я ее люблю.

— Постой, не болтай пустяковъ-то, не объ обидѣ тебѣ говорятъ. Куда ужь намъ съ тобой обижаться, изживши вѣкъ-отъ бокъ-о-бокъ! Не то тебѣ говорятъ. Ты знаешь, вѣдь я одна, какъ перстъ. Околѣю — глазъ закрыть некому будетъ. Въ Ожогинѣ-то у меня 60 душъ, да Наволоки сама знаешь…

— Да, эта усадьба — прелесть у васъ.

— Хороша, да кажись, и отъ тебя недалеко.

— Какъ же! черезъ поле…

— Ну, вотъ ей пойдетъ въ приданое, передъ обрученьемъ же.

У матери сердце замерло отъ восхищенья. Любимый сынъ вѣкъ возлѣ нея… Она будетъ няньчить внуковъ… Со слезами на глазахъ, она протянула руку Бычихѣ.

— А умру, все — ея, сказала та: — вотъ, читай завѣщанье.

Старуха вытащила изъ знакомаго намъ зеленаго мѣшка бумагу и подала Анфисѣ Николаевнѣ. Та отклонила руку старухи и сказала, что она вѣритъ ей безъ того.

— Нѣтъ, тутъ, мать моя, не вѣра; вѣруй въ Бога и святыхъ его; читай-ко, читай.

Анфиса Николаевна, дѣйствительно, увидѣла, что Быкова отказывала все имѣніе, состоящее изъ 160 душъ и двухъ усадебъ, крестницѣ своей Варѣ, изъ которыхъ одну передавала передъ ея выходомъ зажужъ, а остальную послѣ смерти.

— Да у кривой, матушка, домокъ-отъ, слава-богу! сусѣки да погреба ломятся; и капитальцу-то, чай, около десяти тысячъ есть. Домовита вѣдь: больше продастъ, чѣмъ купитъ. Ну, да и мужескаго-то пола, чай, по послѣдней ревизіи будетъ душъ 30. Вѣдь это все — варино. Теперь у нихъ будетъ душъ 200, а какъ мы съ кривой-то ноги протянемъ, такъ и всѣ 300 незаложенныхъ, да два домика — полная чаша. Такъ, мать моя, можно будетъ благодарить Бога; а тамъ въ Питерѣ-то могутъ окрутить и совсѣмъ на голой: всяко бываетъ.

Сильно билось сердце матери. Мирная, прекрасная семейная будущность любимаго сына, который будетъ неразлучно жить съ нею, у котораго будетъ такая милая, хотя немодная, но нравственная, кроткая жена… радостныя слезы побѣжали у нея по щекамъ.

— Будутъ, матушка, жить, какъ птички въ гнѣздышкѣ. Имъ и ручекъ-то шевелить не придется. Матка все управитъ и шелохнуться имъ не дастъ; у нея вѣдь даромъ, что одинъ глазокъ, а зорокъ. Ну, да вѣдь и ты… умкомъ-то не обидѣлъ Богъ — будешь смотрѣть какъ клохта за цыплятами; а мало двухъ матокъ, такъ вотъ еще есть и третья; хоть ума не нажила, а про черный день не брезгуй.

Анфиса Николаевна, вся въ слезахъ, обняла Быкову, и потомъ, успокоившись отъ волненія, опять спросила:

— Что же это за война такая? Съ кѣмъ, за что?

— Сказывалъ мнѣ попъ, да я не поняла хорошенько: глупъ вѣдь больно. Ѣздилъ онъ въ городъ, къ благочинному; встрѣтился въ Погребьѣ съ Данилкомъ — вотъ что секретарь въ опекѣ — тотъ чу ему все и разсказывалъ. Турокъ, что ли, опять не повинуется; нашихъ чу мучить сталъ. Государь и послалъ къ нему посла, чтобы тотъ рѣшилъ разомъ: тотъ и рѣшилъ.

— Ну, что же? что жь?

— Эхъ, мать моя, вѣдь я не попъ: какъ тебѣ стану разсказывать! Ну, чу война будетъ — вотъ и все. Персіянина пойдутъ воевать.

Мать дѣйствительно глубоко задумалась; потомъ, какъ будто спохватившись, сказала:

— Вотъ что, милая Лукерья Степановна, мы съ вами все это вдвоемъ уладили, а главное-то и забыли: какъ они? есть ли склонность въ Варинькѣ? Какъ Ѳедосья Васильевна?

— Ну кривая-то ризу смоленской божіей матери обѣщалась, лишь бы это свершилось, а Варя… да мать моя! Николинька развѣ ей чета? Ей эдакого жениха во снѣ не видать! Есть ли склонность! Давай-ко я со всего уѣзда соберу дѣвокъ-то, да поставлю Николиньку: такъ небось у всѣхъ будетъ склонность.

Сердце Анфисы Николаевны билось отъ восторга. Она обнимала свою собесѣдницу со всею горячностію материнскаго сердца и вся въ слезахъ бросилась въ кресло.

— Ну! такъ, благословясь, Анфисушка, и приступимъ къ дѣлу; по старинному, по прародительскому. Аришка! вскричала громко Бычиха, и обѣ перекрестились.

Хромая дѣвка показалась въ дверяхъ.

— Поди въ Ждановку, позови сюда Ѳедосью Васильевну съ дочкой: матка, молъ, крестная пріѣхала, такъ пришли бы.

Дѣвка ушла. Анфиса Николаевна остановила Бычиху.

— Послушайте, Лукерья Степановна, надо бы сперва поговорить съ Колей.

— Да что съ нимъ говорить-то? Онъ и теперь, чай, сидитъ у Вари да ручки у нея цалуетъ; они, матка моя, поскорѣй твоего поговорили, порѣшили чу дѣло-то безъ насъ.

Озерова задумалась; Бычиха продолжала:

— А въ старину, душа моя, такъ дѣлалось: соберутся старики, да, помолясь Богу, и поразсудятъ обстоятельно да благочестно. Потомъ дѣткамъ-то и назначутъ. Розни между родителями и дѣтьми не было; такъ и жили себѣ любо-дорого.

У Ѳедосьи Васильевны ноги задрожали, когда Арина объяснила ей приглашеніе. Наскоро собрала она Варю и отправилась въ Демидово. Послѣ чаю старухи остались однѣ, а Варю послали въ садъ погулять съ дѣтьми.

Николая Михайловича опять не было дома. Варя неизвѣстнымъ, но существующимъ въ человѣкѣ вѣдѣніемъ, знала, что тамъ, въ этой небольшой комнатѣ, окна которой выходятъ въ садъ, рѣшается ея судьба. Она бѣжала но саду, не видя ничего. Сердце ея билось сильно, духъ занимался. Черезъ часъ матушка ея стала собираться домой и кликнула Варю. Дорогой Ѳедосья Васильевна шла такъ скоро, что Варя едва поспѣвала за ней. Ни та, ни другая не могли начать разговора; Варя просто по смертельной робости, мать — потому, что Бычиха настрого ей запретила говорить Варѣ о ихъ рѣшеніи до времени. Тѣмъ не менѣе, мать, придя домой, крѣпко обняла Варю, а Варя заплакала. Мать и дочь, конечно, поняли другъ друга. Варя горячо молилась въ своей комнатѣ и долго не могла уснуть: душу ея наполняло какое-то странное чувство, смѣшанное изъ страха и невыразимаго блаженства.

VIII.

Праведное солнце

Въ раю просвѣтило;

Восплакался Адамъ

Передъ раемъ стоя.

О, раю, мой раю,

Прекрасный раю!

— Да что тебѣ, баринъ, нравится въ нашемъ мужицкомъ пѣньѣ? Ты, вѣдь, только такъ, насмѣхаешься.

— Ахъ, Поля, Поля, какъ тебѣ не стыдно! ради Христа, продолжай. Какую бездну ты знаешь! Какая память! И при твоемъ чудномъ голосѣ все это очаровательно…

Такъ говорилъ Озеровъ, идя глухимъ лѣсомъ съ мельниковой внучкой. Прекрасное лицо дѣвушки было далеко не такъ серьёзно, какъ въ тотъ разъ, когда мы ее встрѣтили на омутѣ. Нѣжность въ улыбкѣ и во взорѣ смягчали задумчивое выраженіе лица. Видно, что съ Озеровымъ она была знакома близко: молодой человѣкъ шелъ, держа ея руку въ своей и обнявъ за талію. Поля этимъ нисколько не смущалась и, немного погодя, продолжала:

Евва согрѣшила,

Адама прельстила,

Родъ нашъ отгнала

Отъ рая святаго.

Евва погрузила,

Въ тьму помрачила

Увы, мнѣ грѣшному.

Увы, беззаконному!

— Только отчего это у теоя все такія строгія, печальныя пѣсни? замѣтилъ спутникъ.

— А чему веселиться-то, Николай Михайлычъ? Въ мірѣ — что въ морѣ…

— Полно, милая, какъ тебѣ не стыдно! Ты такая еще молодая, красавица, тебѣ надо жить, веселиться…

— Молодая… молодая… твердила задумчиво дѣвушка, между тѣмъ какъ щоки ея разгорались отъ знойнаго дня: — молодая, да не веселая.

— Отчего же, Поля?

— Отчего! Кабы знала отчего, такъ дѣло бы другое. Ты усталъ, Николай Михайлычъ?

Поля на минуту остановилась и взглянула на Озерова такимъ нѣжнымъ взоромъ, что тотъ улыбнулся.

— Нѣтъ, Поля, вѣдь ужь не въ первый разъ. Притомъ ты такъ много наговорила о своей пустынѣ, что я нетерпѣливо желаю ее видѣть.

Молодой человѣкъ, взглянулъ на разгорѣвшееся лицо своей прекрасной спутницы, взялъ ее за обѣ руки и поцаловалъ. Дѣвушка слегка вздохнула послѣ поцалуя и пошла далѣе. Черный сарафанъ и поясъ ея на ходу нѣсколько распустились, отчего полныя молодыя формы свободнѣе выказывались изъ-подъ тонкой рубашки.

— Ахъ, Поля, говорилъ молодой человѣкъ: — съ перваго раза ты меня поразила; но потомъ, когда я услышалъ твои пѣсни, твои стихи, твой чудный голосъ… неужели мы разстанемся такъ?

— То-есть какъ? спросила Поля.

— Чужими, подумавъ, отвѣтилъ Озеровъ.

— А то какъ же? Вѣдь я — не барскаго роду.

— Поля, да вѣдь я тебя люблю больше всего на свѣтѣ.

— А Варвара-то Александровна? спросила улыбнувшись Палагея.

— Поля, какъ тебѣ не стыдно, вѣдь это — дѣвочка… пустая… она мизинца твоего не стоитъ…

Путники скоро стали подыматься въ гору, которая, вѣроятно, была чрезвычайно высока, потому что до вершины ея они шли очень долго. Наконецъ гора кончилась. Поля повернула вправо. Скоро лѣсная мгла стала свѣтлѣть. Солнечный блескъ становился ярче и горячѣе — лѣсъ кончился. Поля сѣла подъ тѣнью кустарника и устремила очи вдаль. И что это была за даль! Огромная гора отвѣсомъ скатывалась подъ ихъ ногами. Внизу, на глинистыхъ ребрахъ ея, торчали сосны красными своими стволами и слегка качали черными вѣтвями. Влѣво, посреди лѣса, тихо покоилась извѣстная намъ долина, съ таинственнымъ крестомъ; но теперь она казалась далеко не такой огромной, какъ тогда. Кругомъ на необозримое пространство чернѣлъ лѣсъ — только лѣсъ, и болѣе ничего. Въ одномъ лишь мѣстѣ просвѣчивало что-то — озеро или рѣка; въ нескончаемой дали лѣсъ какъ будто сходилъ подъ гору, и за нимъ поднималось что-то синее, мглистое. Это былъ тоже лѣсъ, только безконечно далекій, потерявшій уже очертанія и голубою тѣнью стоявшій на горизонтѣ. Легкія лѣтнія облака иногда закрывали солнышко, отчего и лѣсъ мѣстами дѣлался темнѣе.

— Такъ это-то твое любимое мѣсто? спросилъ Озеровъ.

— Да, отвѣтила задумчиво Поля.

— Прелестно! А ты часто бываешь здѣсь?

— Бываю таки.

— Что жь ты здѣсь дѣлаешь?

Поля усмѣхнулась и, немного погодя, проговорила стихи, слегка ударяя тактъ по рукѣ Озерова:

Середь лѣсушка-то темнаго,

Середь садика зеленаго

Съ соловьями думу думала,

Съ молодцами рѣчь говорила.

— Съ молодцами!

— А ты думаешь, нѣтъ? отвѣтила, смѣясь, Поля.

— Поля! неужели?

— Ну, полно, полно, баринъ. Это пѣсня тебѣ поется. Я только съ тобой такъ разболталась.

— Отчего же?

— А ужь не знаю, отвѣтила Палагея, отворачиваясь отъ Николая Михайловича: — съ тобой хорошо говорится… здѣсь не съ кѣмъ — глухая сторона…

— Однако, Поля, ты странная какая-то, даромъ что красавица. Да и про дѣда твоего много страннаго разсказываютъ.

— Мало ли что разсказываютъ! мірская молва — морская волна.

— Отчего же ты всегда въ черномъ?

— Такъ люблю.

— И никогда не надѣваешь другаго платья?

— Нѣтъ, надѣваю: у меня есть красный сарафанъ и бѣлый.

— Когда же они надѣваются?

— Разъ въ годъ.

— Когда?

— Въ христовъ день. А не видалъ ты, баринъ, моей жемчужной повязки?

— Не видалъ. Я думаю, ты очаровательна въ ней. Къ твоимъ роскошнымъ чернымъ волосамъ какъ она идетъ! Вѣроятно, хороша ты въ ней?

— Говорятъ, отвѣтила Поля.

— Когда жь я увижу тебя въ этомъ нарядѣ?

— Погоди христова-дня, усмѣхнувшись, сказала дѣвушка.

— Помилуй, такъ долго! неужели нельзя раньше?

— Нельзя… Впрочемъ, можно, если…

— Что если… Когда? скажи!

— Когда замужъ выйду.

— Ну, нѣтъ, Поля, дай Богъ тебѣ счастья, по я этого не увижу никогда. Я умру съ горя… если твои волшебныя красы достанутся другому. О, Поля! И молодой человѣкъ страстными руками обнялъ станъ крестьянки. Сердце у него замирало, голова туманилась. Сама Поля закрыла лицо руками и упала на траву.

Озеровъ приблизился къ ней и, внѣ себя отъ волненія, обнялъ роскошныя плечи. Поля быстро отбросила его руки, вскочила на ноги и, оправивъ платокъ и волосы на головѣ, сердито сказала Озерову:

— Баринъ, не спросясь броду, не суйся въ воду: ступай къ своимъ крѣпостнымъ дѣвкамъ.

— Поля, прости, мой ангелъ! я забылся, виноватъ; но ты такъ прелестна! Ахъ, Поля, что мнѣ дѣлать? Я влюбился въ тебя, моя милая, страстно влюбился.

Юноша открылъ длинный рукавъ полиной рубашки и, обнаживъ бѣлую, какъ молоко, руку, цаловалъ ее. Красавица слегка вздрагивала отъ поцалуевъ, но руки не отнимала.

— Поля, говорилъ восторженно молодой человѣкъ: — знаешь ли, какъ я тебя люблю?..

— Какъ? съ улыбкою спросила дѣвушка, туманными глазами смотря вдаль.

— А вотъ какъ… еслибы ты…

— Ну, что же? не глядя спрашивала Поля.

— Еслибы ты… была моя… жизнь бы я отдалъ… всю жизнь тебѣ…

Поля дернула черный платокъ на головѣ и закрыла имъ лицо… Оба замолчали. Послѣ такихъ рѣчей много не говорится. Влюбленный юноша держалъ въ своей рукѣ руку дѣвушки, а она смотрѣла въ глубь дремучаго лѣса. Лицо ея мало-по-малу успокоивалось отъ волненія. Глаза опять покрылись задумчивымъ спокойствіемъ. Озеровъ боялся начать разговоръ и смотрѣлъ на безстрастную важность прелестнаго лица съ благоговѣйнымъ уваженіемъ. Тишина пустыни крыла все своимъ царственнымъ величіемъ. Видно было, что здѣсь не часто ступала нога человѣческая. Дикость непроходимаго лѣса, дряхлость его деревьевъ и свѣжесть травы свидѣтельствовали, что эти пустынныя мѣста тоже только съ соловьями думу думали. Немного погодя, Поля оглянулась на молодаго человѣка и сказала:

— Такъ ты любишь меня, Николай Михайлычъ?

— Люблю Поля, люблю безумно!

— Ну, не забудь же меня грѣшную, я….

Поля замолчала.

— Ну, что же, Поля… ради Бога скажи ты меня любишь?

Поля не отвѣчала.

— Скажи, ангелъ мой, ты меня любишь, любишь? робко повторялъ юноша.

— Нѣтъ, отвѣчала крестьянка, нѣжно взглянувъ на своего собесѣдника. — Я люблю тебя, какъ добраго человѣка; но предана иному. Мы съ тобою идемъ разными путями, Николай Михайлычъ.

— Какъ! какими?

— Ты живешь въ мірѣ, служишь… да спасетъ тебя Богъ! а я….

— Ну, а ты?

— Міръ мой — пустыня. Тебѣ со мной скучно будетъ, мой добрый человѣкъ.

— Ангелъ мой, какъ тебѣ не стыдно, въ твои лѣта, съ твоею красотою думать о пустынѣ! Неужели ты монахиней хочешь быть?

— Нѣтъ, не монахиней, а буду жить въ пустынѣ.

— Поля! вскрикнулъ почти въ ужасѣ Озеровъ: — что ты дѣлаешь?

— А развѣ это такъ страшно? Чтобы уйти отъ оковъ многомятежнаго міра, уйти съ вѣрными отъ сѣтей антихриста — повѣрь, милый, это не страшно.

— Полно, другъ мой. О Боже! ты меня въ ужасъ приводишь. Неужели? Поля, опомнись.

Дѣвушка задумалась. Бѣлая грудь ея колебалась. Какая-то тревога стала обнаруживаться въ ея движеніяхъ. Она то поправляла платокъ на головѣ, то схватывала атласную ленту косы. Наконецъ, быстро обернувшись къ Озерову, Поля обняла рукою его шею и спросила:

— Такъ ты меня любишь?

— О, люблю, люблю, больше всего на свѣтѣ! вскричалъ молодой человѣкъ, прижимая къ себѣ роскошную грудь красавицы.

— Ну, такъ что жь? и пойдемъ вмѣстѣ, робко молвила крестьянка. — Что тебѣ въ этомъ мірѣ? Погубишь ты свою чистую душу, красу молодую.

И Поля глядѣла въ очи своего собесѣдника; онъ чувствовалъ волненіе груди ея.

— Напрасно ты презираешь безмолвную тихость пустыни; это не монастырь; у насъ найдешь и жизнь, и волю, и….

— И что?.. спросилъ съ изумленіемъ Озеровъ.

— И любовь, тихо сказала Палагея.

— Любовь! Какъ? чью любовь? вспыхнувъ, говорилъ влюбленный юноша: — чью любовь, твою? Мнѣ только твоя любовь — рай!

— Христову, промолвила шопотомъ дѣвушка, сильно краснѣя и освобождаясь отъ объятій молодаго человѣка, который цаловалъ ея руки.

Съ явною досадой отодвинулся Озеровъ отъ разгорѣвшейся дѣвушки и вскричалъ пылко:

— Я отдаю ей всю мою жизнь, всю душу, а она мнѣ проповѣди читаетъ! Къ чему же я буду говорить твоей безчувственной красѣ?…

— Ахъ, не говори, не говори этого, ради Бога; не говори: ты не разумѣешь… Слушай…

— Бога ради… только скажи: ты моя или нѣтъ?

— Слушай: ты меня вѣдь любишь… Слушай.

— О, говори, говори!

Поля наклонила блѣдное лицо къ горячимъ щекамъ молодаго человѣка; черные глаза ея загорѣлись; она читала:

Кто Бога боится, тотъ въ церковь не ходитъ,

Съ попами дьяками хлѣбъ-соль не водитъ;

Къ Богу съ покаяньемъ часто прибѣгаетъ.

— Какъ «въ церковь не ходитъ!» съ изумленіемъ прервалъ Озеровъ.

Дѣвушка съ неудовольствіемъ отшатнулась отъ него и сказала:

— Я тебѣ читаю стихъ, а ты слушать не хочешь; ну, какъ знаешь!

— Ангелъ мой, прости! Бога ради, читай.

Поля думала, долго не рѣшалась, наконецъ продолжала:

Стой-ка съ покаяньемъ передъ святымъ Спасомъ

Обрадованъ будешь архангельскимъ гласомъ…

— Ахъ, нѣтъ, не могу, стыдно, страшно! вскрикнула дѣвушка, закрывъ лицо руками.

Молодой человѣкъ обнялъ свою возлюбленную и умолялъ продолжать; та, послѣ долгаго колебанія, склонила къ головѣ Озерова свою чудную шею, на которой отъ волненія растегнулась золотая запонка, и стала читать съ страстнымъ одушевленіемъ:

Обрадованъ будешь архангельскимъ гласомъ;

Лягъ-ко съ рабой божьей, христовой любовью,

Причаститъ тебя ангелъ христовою кровью;

Кайся-ко поутру, встань-ко въ умиленьи,

Получишь отъ Спаса петрово крещенье;

Кайся съ воздыханьемъ запершися въ клети,

Избавленъ ты будешь діавольской сѣти;

Самъ Спасъ исповѣдникъ, самъ Спасъ и причастникъ

Въ христовой любови праздникомъ есть праздникъ.

Кончивъ эти стихи, Поля страстно поцаловала молодаго человѣка и упала на траву въ явномъ волненіи. Озеровъ обнялъ роскошныя плечи красавицы, и кто знает, чему свидѣтельницею была бы пустыня, если бъ дѣвушка не опамятовалась. Она поспѣшно встала, оправила платье и пошла по лѣсу. Былъ уже вечеръ, какъ Николай Михайловичъ воротился домой, измученный страшною тревогою.

Не удивляйтесь, читатель, что крестьянская дѣвушка могла овладѣть сердцемъ нашего молодого и притомъ свѣтскаго человѣка. Поля родилась и выросла въ богатой семьѣ. При необыкновенной красотѣ, съ богатыми и сильными залогами нравственными, Поля много думала и много читала. Думала она тамъ, гдѣ никто не мѣшаетъ — въ палатѣ лѣса вольнаго, лицомъ къ лицу съ природою, и читала тѣ книги, гдѣ крестьянство наше полагаетъ найти всю мудрость божественную и человѣческую. Она развилась подъ руководствомъ старо-давнихъ преданій, и все, что сохранилось въ нихъ разумнаго и поэтическаго, ложилось на ея сильную душу прочно и твердо. Могъ ли городской житель не остановиться безъ удивленія передъ этой гордой красотой, которая не вѣрила въ мудрость барскую, потому что она не сподручна уму крестьянскому, и которая черпала эту мудрость въ какихъ-то книгахъ черныхъ и закоитѣлыхъ? Эта мудрость въ устахъ ея получала какую-то гармоническую, убѣдительную прелесть. Допустите пылъ воображенія юноши, горячку крови, честность еще молодой страсти, которая, видя высокое и достойное, цѣнитъ его, въ какой бы формѣ оно ни представлялось. Какъ бы то ни было, эта бѣлая, высокая, роскошно развитая крестьянка съ странными стихами на устахъ, съ своею свободною и вмѣстѣ исполненною достоинства моралью поразила воображеніе молодаго человѣка. Глубока ли будетъ эта любовь; будетъ ли это чувство постоянное или временное увлеченіе — мы не знаемъ, только въ настоящую минуту Николаи Михайловичъ чувствовалъ въ душѣ своей всѣ муки безнадежной страсти. Ночью онъ даже заболѣлъ; а въ окрестностяхъ тотчасъ разнеслось, что мельникъ околдовалъ Николая Михайловича. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ увидѣлъ на мельницѣ русалку, затуманился, сталъ уходить въ лѣсъ и, наконецъ, захворалъ.

IX.

Ѳедосья Васильевна не утерпѣла и разсказала дочкѣ все, чѣмъ порѣшили онѣ втроемъ въ Демидовѣ. Варя, какъ заря, вспыхнула отъ разсказа и долго не могла унять сердечнаго біенія. «Что-то скажетъ она?» думала она съ ужасомъ; но Бычиха, которая почти все время жила въ Демидовѣ, прямо сообщила, что Николай Михайловичъ души не слышитъ въ Варѣ и ждетъ-не-дождется, чтобы разрѣшили ему жениться. Между тѣмъ завѣтнаго рѣшенія все не приходило. Анфиса Николаевна все отговаривалась, что она никакъ не можетъ найти удобнаго времени поговорить съ сыномъ: то гости, то онъ на охотѣ, то спазмы ее мучатъ; а вотъ теперь и онъ заболѣлъ. Мать и дочь сходили въ Демидово навѣстить Анфису Николаевну и больнаго. Больнаго не видали: онъ не вышелъ.

«Что это съ нимъ такое приключилось?» думала про себя Ѳедосья Васильевна, никому не повѣряя своихъ мыслей: «съ того самаго вечера, какъ были на омутѣ! И Варя насилу оправилась, и онъ совсѣмъ ошалѣлъ; сохрани его Господи, Никола угодникъ!»

«А можетъ быть, онъ, бѣдненькій» думала Варя, сидя за пяльцами въ своей комнатѣ: «томится любовью ко мнѣ. Онъ боится, что мать не позволитъ. Ахъ, я, глупая, какъ холодна была съ нимъ! Да что дѣлать… стыдно ужасно!»

Вдругъ въ комнату вошла мельникова внучка. Варя очень обрадовалась сосѣдкѣ.

— Здравствуй, Поля! то это ты такъ давно у насъ не бывала?

— Некогда было, барышня: дошивала…

— Что, все золотомъ шьете?

— Да-съ, плащаницу вышивали.

— Куда?

— Заказная…. дѣдушкѣ заказали; а вы что шьете, барышня, коверъ? Давайте-ко, я вамъ подсоблю; кому это?

— Въ церковь, отвѣтила Варя и задумалась. Дѣло въ томъ, что коверъ этотъ шился давно и совсѣмъ не для церкви, а просто на продажу: Ѳедосья Васильевна и досуги дочки употребляла на пользу. Но когда пошло дѣло объ извѣстномъ сватовствѣ, мать и дочь рѣшили пожертвовать этотъ коверъ въ церковь. Онѣ хотѣли, чтобы въ тотъ день, когда Варя будетъ вѣнчаться, коверъ этотъ также лежалъ у престола божія. Варя блѣднѣла, когда думала, что на этомъ самомъ коврѣ, на которомъ столько слезъ было пролито о немъ, можетъ стоять онъ — съ другою!

— Что это вы, барышня, такъ давно у насъ на мельницѣ не были?

— Да все такъ какъ-то, Поля, все невесело на душѣ-то.

— Отчего это, голубушка, Варвара Александровна?

Варя замолчала, а Поля продолжала:

— Ну, разъ и перепугали же вы меня, Варвара Александровна. Ахъ, ты боже мой! Вспомнить даже ужасно. И Поля захохотала, закрывъ лицо руками.

— Когда Поля, помилуй?

— Да помните — какъ вы барина-то демидовскаго привели на омутъ? Ахъ, Господи! только что я вышла изъ воды — смотрю, а вы-то съ нимъ и стоите!

— Поля, такъ неужели это была ты?

Варя вспомнила тотъ странный случай, о которомъ до сихъ поръ она не могла вспомнить безъ болѣзненнаго чувства: эти черные и неподвижные глаза и странный блескъ мѣсяца на бѣломъ лицѣ. Она, молча, смотрѣла на полинъ профиль, наклоненный къ пяльцамъ; но когда та, не безъ цѣли заговорившая объ этомъ, подняла голову и устремила свои большіе и глубокіе глаза въ робкое лицо барышни, Варя почувствовала дрожь въ тѣлѣ и трепетъ сердца. Она не вынесла этого взгляда и наклонилась къ пяльцамъ.

— Зачѣмъ же ты тамъ была, Поля?

— Да купалась, отвѣтила та. — Днемъ-то нельзя, народу многу, а жарко было таково.

Разговоръ опять прекратился. Варя была погружена въ свои тревожныя мысли. Какъ-то серьёзно было лицо и мельниковой внучки.

— А нравится тебѣ Николай Михайлычъ, Поля? робко спросила Варвара Александровна.

— Что мнѣ нравиться-то? вѣдь я не барскаго роду.

— Ну, да хорошъ онъ? какъ ты думаешь?

— Когда баре бываютъ нехороши? Обѣ опять замолчали; но лицо Вари просіяло счастіемъ. Черезъ нѣсколько минутъ, она заговорила:

— Знаешь что, Поля?

— Что, барышня?

— Ты никому не скажешь?

— Полноте, голубушка, Варвара Александровна; какъ можно!

— Я скоро замужъ пойду.

— Какъ?

— Да.

Палагея молчала и едва могла проговорить: «за кого?»

— За него! Ужь и Анфиса Николавна согласна и моя мамаша благословила.

Сердце страшно поворотилось у Поли, и еслибы не собственная тревога, то Варя тотчасъ бы замѣтила, какъ поблѣднѣло лицо ея собесѣдницы. Дѣло въ томъ, что замыселъ Быковой о женитьбѣ Озерова на Варѣ не остался тайной и для мельниковой внучки. Поля небезнаказанно предавалась ласкамъ молодаго барина. Превосходство его воспитанія, молодость, а главное искренность и пылкость первой юношеской страсти заразительно подѣйствовали на свободное въ началѣ сердце поселянки. Не помышляя о серьёзныхъ связяхъ, она упивалась роскошью молодаго чувства, млѣла отъ ласкъ красиваго юноши, и мы видѣли, что только крѣпости и превосходству своего характера она обязана была, что разсудокъ одержалъ побѣду надъ страстью. Но роковая вѣсть потрясла тонкіе нервы дѣвушки. Сердце ея вздрогнуло. Ревность, самолюбіе, кровь заговорили. Съ обыкновенною своею энергіею она пошла прямо къ цѣли: рѣшилась отъ самой Вари узнать истину. Разумѣется, это было нетрудно: у той у самой такъ наболѣло на сердцѣ, что она рада была хоть кому нибудь высказаться. Судите же, каково было положеніе крестьянки, когда она выслушала признаніе Вари!

"Такъ онъ лжецъ, измѣнникъ, обманщикъ! Еще вчера клялся, что она для него весь міръ, что онъ презираетъ эту пустую, пискливую дѣвчонку, а теперь эта нищая дворянка говоритъ…. Да что жь это такое? Или она съ ума сошла, или онъ дьяволъ, баринъ — какъ же быть! "

— Какъ онъ меня любитъ, Поля! какъ онъ мнѣ клялся! О Поля, если бы ты знала…

— Что? сквозь зубы проговорила крестьянка, едва сдерживая дыханіе.

— Какъ онъ мнѣ признался въ любви… только, ради Бога, ты не говори.

— Нѣтъ, нѣтъ — говорите: когда? это давно было? говорите!

— Да, давно, въ началѣ лѣта… И знаешь, гдѣ?

— Гдѣ?

— У Святаго въ долинѣ.

Силы небесныя! Одной клянется въ любви у подошвы той самой горы, на вершинѣ которой лжетъ передъ другой. Боже мой! Я его не люблю, онъ — обманщикъ, баринъ, слуга антихриста! Но онъ вчера еще распинался, увѣряя въ вѣчной любви, а теперь эта дѣвчонка уведетъ его отъ нея, онъ разскажетъ ей все… О, о!

Суровое молчаніе длилось долго. Вся кровь бросилась къ лицу Поли, руки ея тряслись, глаза помутились. Черезъ нѣсколько минутъ она подавила волнующуюся бурю. Лицо ея приняло какъ будто обычное выраженіе и даже улыбнулось. Какъ только Поля почувствовала, что голосъ ея не будетъ дрожать, она робко спросила Варю:

— А давно вы видѣли Николая Михайлыча?

— То-то и есть что давно, Полинька; все со сватовствомъ — неловко было видаться-то, а потомъ онъ заболѣлъ. Вотъ ужь недѣли двѣ не видала.

Молчаніе слова водворилось. Сердце у Палагеи рѣшительно хотѣло разломить грудь.

— А ты, Поля, съ тѣхъ поръ его и не видала?

— Съ какихъ поръ?

— А какъ на омутѣ-то! И Варя засмѣялась.

Поля вспыхнула отъ насмѣшливой рѣчи соперницы, однако скрыла внутреннее волненіе и сказала съ видомъ совершенно покойнымъ:

— О нѣтъ, я вчера его видѣла.

— Какъ?

— Да, вчера на мельницѣ.

Въ свою очередь сердце у бѣдной барышни облилось кровью. Какъ? онъ боленъ, не видится съ нею почти мѣсяцъ, а тутъ — на мельницѣ! Боже мой! неужели онъ и не думаетъ о ней? Варя, разумѣется, старалась всѣми силами скрыть свою тревогу отъ Поли, и, овладѣвъ собою, сказала:

— Да вѣдь онъ боленъ, Поля; вотъ ужь съ мѣсяцъ какъ не выходитъ.

— Полноте, матушка барышня! Я его каждый день вижу; онъ нарочно только говоритъ, что боленъ.

— Отчего?

Поля замолкла; но коварная улыбка, рѣзко обозначившаяся на устахъ, раздражала любопытство Варвары Александровны. Она повторила вопросъ.

— Онъ говоритъ… вы не обидьтесь, барыінпя голубушка… онъ говорить, что здѣшніе господа-то такъ скучны, что… всѣ онѣ…

— Ну, что? вспыхнувъ противъ воли воскликнула Варя.

— Глупы, чу, очень-съ.

— Ну, это ты врешь, Поля! вскричала, вспыхнувъ, Варвара Александровна.

— Матушка барышня, клянусь вамъ… не сойти съ мѣста, отвѣчала вся въ огнѣ Палагея. — Вотъ не дальше, какъ третьяго дня говорилъ мнѣ на томъ же Святомъ, на горѣ-то, знаете?

— Знаю.

— Говорилъ-съ. Тамъ, вѣдь, онъ почти каждый день бываетъ — чудной такой! И Поля захохотала изломаннымъ смѣхомъ.

— Ну, что же, чудной?

— Да такъ, говоритъ… Ахъ, да мнѣ стыдно, барышня…

— Говори же, Поля! строго сказала Варя, дрожа.

— Говоритъ… что лучше меня онъ на свѣтѣ не видалъ, что здѣшнія, говоритъ, барышни башмака моего не стоятъ.

— Молчи! вскрикнула Варвара Александровна, поблѣднѣвъ какъ полотно. Губы ея и руки дрожали, между тѣмъ, какъ Поля равнодушно говорила:

— Вотъ вѣдь, барышня, вы и разсердились. Точно это я говорю; вѣдь это онъ говорилъ; что же мнѣ то-съ?

— Ты лжешь, Поля, на него; станетъ онъ говорить съ тобой… о любви… съ крестьянкой…

— Говорилъ таки, сударыня, истиннымъ Богомъ клянусь, говорилъ, и про васъ…

Полѣ горло перехватило, весь внутренній составъ ея дрожалъ; несмотря на наружное спокойствіе, лицо ея было блѣдно, а черные глаза сверкали. Варя отъ злобы и ревности тоже не могла произнести ни слова. Ей страшно было узнать его рѣчи о ней; она долго не хотѣла спросить, но женское любопытство превозмогло.

— Что же онъ говорилъ, что?

— Онъ говорилъ, что однажды… шутя чу поцаловалъ васъ… что послѣ онъ не зналъ, какъ и отдѣлаться… Вы чу совсѣмъ повѣсились ему на шею.

Громкая пощечина раздалась по комнатѣ. Варвара Александровна съ поднятою рукою стояла надъ остолбенѣвшей крестьянкой, бѣлая, какъ бумага, съ бѣлыми губами. Слезы дрожали у нея на рѣсницахъ.

— Вонъ, мерзавка! кричала она, задыхаясь: — коровница поганая, вонъ! И Варя бросилась изъ комнаты.

Палагея мгновеніе сидѣла, какъ окаменѣлая, потомъ быстро вскочила со стула, такъ что пяльцы полетѣли на полъ.

— Погоди жь ты, дьяволъ! вскричала она, грозя кулакомъ вслѣдъ Варѣ. — Я тебѣ укажу, мозгля дворянская! Мужичка! А кто таскается по задворнѣ-то и клянчитъ то того, то другаго, какъ не матушка твоя? Дворянка? А-а! Увидишь ты мою худобу крестьянскую. Мужичка! Будешь помнить ты мое мужицкое сердце.

И Поля бѣжала по полю, не чувствуя, что вѣтеръ вѣялъ ея косу и черную ленту, какъ платокъ давно слетѣлъ съ головы. Сумерки уже пали на землю.

— О, разгоритесь мои щоки алыя, кричала она какъ въ бреду: — зажигайтесь очи ясныя, убирайся же ты, моя грудь лебединая, дорогой парчей. Покажу я тебѣ, дворянка безрубашная, нищету мою крестьянскую, а? Расплетайся-ко трубчатая коса для милаго.

Дѣвушка, сжимая кулаки, летѣла какъ вихорь въ Демидово.

Луна освѣщала блѣдное лицо и бѣлую, какъ мраморъ, шею крестьянки; коса, какъ змѣя, мелькала въ воздухѣ. Она обогнула задворку, тихо пробралась въ садъ и увидѣла свѣтъ въ окнѣ у Николая Михайловича. Комнаты его были во флигелѣ, котораго окна выходили въ садъ. Взглянувъ на обитателя, дѣйствительно можно было подумать, что онъ боленъ. Блѣдное и даже исхудалое лицо, усталые, впалые глаза. Опершись на столъ, онъ сидѣлъ, задумавшись.

«Это Богъ наказалъ меня за Варю» думалъ онъ: «зачѣмъ я возмутилъ ея сердце? Вотъ за то и самъ расплачивайся. Такая красота, умница — и пустыня! Боже! А развѣ лучше, если выйдетъ замужъ?» И на глазахъ юноши показались чуть не слезы. Вдругъ, въ окнѣ, на темномъ фонѣ деревьевъ, явилось блѣдное лицо мельниковой внучки.

— Поля, ты?

— Я; подите сюда.

Николай Михайловичъ вышелъ и бросился на шею дѣвушкѣ. Съ удивленіемъ онъ замѣтилъ безпорядокъ въ ея одеждѣ.

— Ну, хотите меня видѣть невѣстой?

— Какъ?

— Да, невѣстой.

— Поля, неужели? Зачѣмъ же ты мнѣ говоришь это? Ты бы лучше не говорила…

— Ахъ нѣтъ, полно, не то; ты хотѣлъ видѣть мой нарядъ подвѣнечный; ну, хочешь видѣть?

— Хочу.

— Приходи сегодня, когда всѣ лягутъ, къ омуту; придешь?

— Приду, приду; но, Поля, за кого ты выходишь?

— Прощай же.

Поля страстно обняла его и быстро убѣжала изъ саду.

Предоставляемъ читателю судить о положеніи Николая Михайловича. Въ то время, какъ страсть его развилась до самыхъ крайнихъ предѣловъ, когда за обладаніе милой и оригинальной дѣвушкой онъ дѣйствительно бы принесъ великую жертву — въ это самое время эти чудныя, роскошныя красы, въ глазахъ его отдаются другому… Поблѣднѣлъ Николай Михайловичъ! Не дай Богъ переживать подобныя минуты всякому.

«Зачѣмъ же я пойду?» онъ думалъ. «Когда кончено, такъ кончено! Что же любоваться ея мужицкимъ счастьемъ?»

А между тѣмъ ночь давно уже раскинула темный покровъ свой. Луна мягко свѣтила сквозь лѣтній воздухъ; звѣздъ было немного, но онѣ какъ-то нѣжно смотрѣли съ синяго неба. Издали доносился только шумъ мельницы, да чернѣли кусты деревьевъ и мостъ. Часть рѣки голубѣла подъ синимъ небомъ, освѣщеннымъ луною, лучъ которой слегка дрожалъ въ рѣкѣ у берега. Черныя вѣтви ивы чуть качались на берегу.

— Она тамъ, ждетъ, говорилъ самъ съ собою Озеровъ: — пойду и скажу ей: «вѣдь не умру же я оттого, что ты предпочла мнѣ какого-нибудь криволапаго мужика». Хороша будетъ жена — цалуется съ каждымъ встрѣчнымъ!..

Тихо онъ выбрался изъ саду и пошелъ къ омуту. На встрѣчу ему попался какой-то мужикъ, который снялъ шапку и долго глядѣлъ вслѣдъ барину, думая, куда это несетъ его нелегкая въ такую пору. Потомъ выпорхнула утка изъ-подъ кустарника и, захлопавъ крыльями, понеслась чернымъ пятномъ въ воздухѣ. Шумъ мельницы стихъ за горою. Въ воздухѣ слышны были рѣчная сырость и прохлада.

Приблизясь къ знакомой мнѣ, гдѣ онъ впервые увидѣлъ странную крестьянку и гдѣ впослѣдствіи заслушивался ея рѣчей, онъ остановился. Сердце замерло, когда онъ подумалъ, что идетъ навсегда съ нею проститься. Онъ ужасался предстоящей муки и даже думалъ вернуться, по не вернулся.

Николай Михайловичъ обошелъ иву и вступилъ въ глухую тьму прибрежья, закрытаго со всѣхъ сторонъ лѣсомъ и черною водою. Послѣ луннаго свѣта трудно было тутъ и разсмотрѣть что-нибудь кромѣ бѣлаго камня, гдѣ обыкновенно сиживала дѣвушка; но тутъ ея не было.

— Поля! произнесъ онъ тихо.

Шопотъ его смѣшался съ отдаленнымъ шумомъ мельничной плотины, а отвѣта не было. Озеровъ сталъ оглядывать мѣсто. Чернѣла рѣка, закрытая отовсюду лѣсомъ. Кой-гдѣ кусты обливались желтизной луннаго блеска; онъ вглядывался въ кусты — тамъ была тьма; мѣстами только пробивалась луна и сюда; то золотою звѣздою сверкала она въ лежавшей на вѣткѣ каплѣ, то брильянтовымъ блескомъ блистала на росинкахъ травы. Вдали лежало что-то бѣлое и мѣстами горящее разными цвѣтными огнями. Онъ подошелъ и остолбенѣлъ. Подъ вѣтвями орѣшника, при свѣтѣ пробивавшейся сквозь него луны, лежала Поля, но какая странная, непостижимая, сказочное какое-то существо. Она была въ бѣломъ парчевовъ сарафанѣ. Тонкая кисейная рубашка скорѣе выдавала, чѣмъ скрывала роскошныя тайны груди. Лицо ея было такъ блѣдно, что не уступало въ бѣлизнѣ сарафану, черные глаза закрыты, чудная коса ея была расплетена и огромными прядями лежала на груди, на сарафанѣ и даже на травѣ. На головѣ блестѣла разноцвѣтными камнями повязка, похожая на діадему, а на шеѣ жемчужные бусы.

— Поля! вскричалъ въ изумленіи Озеровъ: — ты ли?

Отвѣта не было. Юноша наклонился къ лежащей дѣвушкѣ и почти въ ужасѣ смотрѣлъ на блѣдныя черты ея лица. «Жива ли она?» думалъ Озеровъ. Наконецъ онъ рѣшился взять ее за бѣлыя плечи. Поля вздрогнула.

— Это ты, Поля?

Вмѣсто отвѣта, Поля подняла свои бѣлоснѣжныя руки и, обвивъ ихъ вокругъ шеи юноши, страстно прижала его къ своей груди.

Туча, давно двигавшаяся съ востока, заслонила луну, и лѣтняя мгла покрыла звѣзды, воду и берегъ…

X.

Любовь! Кто не знаетъ этого пѣвучаго, благодатнаго чувства? Кому неизвѣстны безконечно-милыя и безконечно-многія потрясенія, скрывающіяся въ этомъ чудномъ чувствѣ! Рѣчи безъ значенія! но иной разъ смыслъ цѣлаго міра не сравняется съ этими рѣчами безъ значенія; мгновенія, равныя цѣлой вѣчности, такъ что однажды спросилъ поэтъ:

Что ты, дивное мгновенье —

Вѣчность или мигъ?

Отчего же не такъ поешь это райское чувство ты, русская пѣсня? Отчего въ любви твоей слышатся стоны да стоны, тоска да тоска, разлука да измѣна молодецкая? Отчего тамъ человѣкъ будто сторонится или гибнетъ отъ этого чувства? Отчего тамъ только и слышно:

Милъ! навѣки отъ тебя

Бѣгу въ темные лѣса…

или:

Любилъ меня молодецъ

Да покинулъ.

Прислушайтесь, что поетъ наша свадебная пѣсня? Тоску разлуки съ родными и нескрываемое нелюбье къ будущему деспоту-мужу, который:

До сыта наѣдается,

До пьяна напивается,

Мужъ женой похваляется.

Подъ воемъ зимней вьюги, при стонѣ и вопляхъ осенней непогоды, при звукахъ дикаго лѣснаго вѣтра зарождается и растетъ любовь русскаго человѣка. Суровая природа гнѣвно смотритъ на человѣка и грозитъ милому бѣдою, недугомъ, невольной разлукой, безпременной смертью. Непривѣтливо сложилась и жизнь! Человѣкъ вѣчно на сторожѣ! Дикая сила, какъ каменная гора, виситъ надъ головою и ежеминутно грозитъ задавить. Человѣкъ человѣка боится. Случайность правитъ всѣмъ. Какъ же тутъ пѣть сердцу? Все пѣвучее въ немъ уныло, робко, оглядчиво. Человѣкъ смотритъ на міръ печальпо, какъ будто сквозь туманъ-слезу-горючую, по выраженію русской же пѣсни.

Озеровъ и Поля извѣдали не всѣмъ даваемое счастье взаимной любви. Солнце свѣтило имъ ярче, нежели другимъ, цвѣты были благоуханнѣе и вся природа звучнѣе, любовнѣе. Поля развилась еще пышнѣе и даже Озеровъ похорошѣлъ. Счастіемъ дышали и очи, и рѣчи, и сердце.

Но близилась страшная минута. Бычиха, какъ черный воронъ, прокаркала о ней давно. Воина загоралась, и Николаю Михайловичу надо было отправляться въ полкъ. Со дня на день онъ ждалъ роковаго приказа, и наконецъ дождался. Цѣлую недѣлю не могъ онъ рѣшиться сказать Полѣ о разлукѣ, но сердце чутко у любви: Поля сама угадала истину.

Осень накинула свой багряный покровъ на природу. Не такъ уже ярко свѣтило солнце и сѣро было небо. Смолкли въ немъ веселые голоса пѣвчихъ птицъ и только изрѣдка слышались тамъ какіе-то вопли: селянинъ, убиравшій въ полѣ запоздалые снопы, подымалъ голову и, смотря на черную вереницу, двигающуюся по сѣрому небу, говорилъ печально: «журавли летятъ». Въ одинъ изъ такихъ дней, когда солнце свѣтило уныло и не грѣло, на той же самой горѣ, которую мы видѣли не разъ, сидѣла Поля въ обычномъ своемъ траурномъ одѣяніи. Опершись щекою на руку, она смотрѣла задумчиво вдаль. Лицо ея было блѣдно и какъ будто похудѣло; она смотрѣла вдаль, но, конечно, ничего не видала. Она не слыхала, какъ шумѣлъ вѣтеръ въ дремучемъ лѣсу, не чувствовала, какъ онъ рвалъ ея одежду и волосы. Какъ каменная сидѣла она подъ сучьями облетѣвшаго дерева; изрѣдка только тяжелый вздохъ подымалъ ея грудь. Вдругъ, при смолкнувшемъ вѣтрѣ, послышались шаги. Дѣвица вздрогнула.

— Пошли мнѣ силы, Господи! проговорила она тихо.

Шаги стали слышнѣе. Вскорѣ Озеровъ показался на горѣ.

Онъ былъ утомленъ и тоже грустенъ. Приблизясь къ Полѣ, онъ сѣлъ возлѣ и обнялъ ее. Долго не могъ онъ сказать ни слова, наконецъ молвилъ:

— Страшный день для насъ! Поля.

— Для меня, а не для тебя, Николай Михайлычъ, отвѣтила та.

— Поля, какъ тебѣ не стыдно? почему же?

— Такъ. Ты не то, что я, и доля твоя не такая. Пойдешь ты въ свѣтъ, вступишь въ его радости: онѣ, какъ буйный вѣтеръ этого лѣса, разнесутъ твою кручину, а я останусь одна, одна съ моимъ чернымъ другомъ.

— Поля, полно! съ какимъ другомъ?

— Съ тоскою.

— Да зачѣмъ же ты такъ себя огорчаешь? Вѣдь мы не на вѣкъ разстаемся, вѣдь…

— На вѣкъ, Николай Михайлычъ, на вѣкъ!

— Поля, какъ тебѣ не стыдно! Да съ чего ты берешь?

— Прежде всего — сердце вѣщунъ, отвѣтила крестьянка: — я ужь знаю; мнѣ, вѣдь, не впервые терять навѣки милое; съ матерью, съ отцомъ я разставалась… а потомъ…

— Что же, потомъ? Какія у тебя мрачныя мысли! говорилъ Озеровъ, самъ блѣднѣя болѣе и болѣе.

— Потомъ, Коля, мы пойдемъ разными дорогами, намъ не сойтись…

— Ахъ, Поля, какіе ты ужасы говоришь! Зачѣмъ доходить до такого отчаянія?..

— Я — до отчаянія! быстро вскричала дѣвица, въ первый разъ взглянувъ на Озерова: — нѣтъ! Я не въ отчаяніи. Мнѣ тошно; у меня умъ въ головѣ мѣшается; но я не въ отчаяніи.

Поля замолчала; лицо ея стало еще блѣднѣе; глаза стали какъ будто угрюмѣе. Ея собесѣдникъ едва удерживалъ слезы. На лицѣ дѣвушки дѣйствительно темнѣло отчаяніе, хоть она и отвергала это.

— Одно только ты мнѣ оставь…

— Что, моя радость? Скажи — все на свѣтѣ.

Поля не могла долго проговорить ни слова; наконецъ она бросилась въ изнеможеніи на шею Озерову, рыданія задушили ея голосъ, и она только могла сказать: «память!»

Слезы заслѣпили глаза и Озерова. Дѣвушка лежала у него на колѣняхъ и рыдала… Наконецъ она подняла голову, сѣла попрежнему, тяжко вздохнула, будто послѣ сильнаго утомленія, и сказала, взявъ за руку своего возлюбленнаго:

— Вотъ что, Николай Михайлычъ. Ты пойдешь въ одинъ путь, я — въ другой: мы не встрѣтимся. Господь съ тобой! Живи счастливо; кто же можетъ лишать тебя воли? Ну… конечно… найдешь себѣ по сердцу — живи! Господь съ тобою! красуйся въ божьемъ свѣтѣ. Объ одномъ только молю тебя, другъ мой сердечный, не забудь меня.

— Ахъ, Поля, ангелъ мой, не грѣхъ ли тебѣ?

— Разумѣешь ли ты меня хорошо, Николай Михайлычъ? Понимаешь ли, чтобы міръ былъ для меня живой, чтобы онъ, хоть и полный тоски, но все-таки былъ не темный, заколоченный гробъ, надо мнѣ знать, что въ душѣ твоей есть маленькое мѣстечко, гдѣ лежитъ память обо мнѣ.

— Поля, другъ мой…

— Тогда я буду жить. Душа моя будетъ вѣдать, что она не сирота въ мірѣ, что въ памяти твоей лежитъ вѣковѣчная любовь моя къ тебѣ.

Поля закрыла лицо руками. Озеровъ былъ страшно смущенъ и самъ чувствовалъ невыносимую тоску.

— Если же душа твоя, продолжала Поля: — забудетъ меня — разступись тогда мать сыра земля! При одной мысли, свѣтъ изъ очей теряется.

— Ахъ, Поля, Поля, какъ могутъ приходить тебѣ такія думы! Господь съ тобой! Да понимаешь ли ты, что вся прелесть моей жизни будетъ состоять изъ воспоминанія о тебѣ, о красотѣ твоей души?

— А я помчусь за тобою не только мыслію, сердцемъ, но и дѣломъ, продолжала дѣвушка. — Я скажу о себѣ, свѣтъ мой! Я не буду сидѣть здѣсь, сложа руки и ползать посреди дворянской челяди. Я уйду далеко, въ пустынную дикость; но я скажу, мой желанный другъ, свѣту вольному о себѣ — будь увѣренъ! Ты услышишь обо мнѣ; ты скажешь, что я стою твоей памяти, какъ стоила любви твоего сердца; да, ты увидишь, что твоя Поля — та, которая съ тобою въ вольномъ лѣсу лѣтнія ночи коротала — не простая крестьянская потаскушка, что вѣшается на шею первому встрѣчному… не забудь этого, милый, не забудь!

— Ахъ, другъ мой, да когда же я сомнѣвался въ твоихъ чудныхъ свойствахъ?

— Тошно мнѣ, мой ангелъ, вѣчная тоска будетъ точить мое сердце, но я пойду съ подвигомъ. Ни смерть, ни пытка не устрашитъ меня, и, можетъ быть, православный міръ узнаетъ, что твоя прежняя Поля — достойная правнука того, кто лежитъ подъ этимъ крестомъ — того…

Поля замолчала.

— Кого, Поля? Кто похороненъ тамъ?

— Узнаешь, другъ, послѣ — мученикъ! Онъ давно замученъ, но я пойду все-таки его путемъ. Самъ видишь — вмѣстѣ намъ идти не дорога, а память твоя мнѣ нужна; такъ не забудь же меня, свѣтъ очей моихъ!

И Поля въ изнеможеніи упала на траву.

Николай Михайловичъ и прежде подозрѣвалъ Полю въ несчастныхъ религіозныхъ заблужденіяхъ; но не тревожился ими сильно, пока они оставались только убѣжденіями. Притомъ же красота, и въ особенности поэтическій складъ ея природы мирили его со всѣмъ; но теперь, когда онъ увидѣлъ, что отчаяніе и лживость ученій влекутъ дорогую его сердцу дѣвушку въ мрачную бездну фанатизма, сердце у него вздрогнуло. Но Поля, убитая тоской, воспаленная вдохновеніемъ, была не въ такомъ положеніи, чтобы внимать совѣтамъ благоразумія. Онъ внутренно поклялся въ скоромъ же времени воротиться и, во что бы то ни стало, свести съ гибельнаго пути молодую и пылкую свою подругу.

— Ну, Поля, успокойся. Вѣрь, что я возвращусь скоро и, право, сдѣлаю тебя счастливою. Ты разстроена, потому мрачными, и даже — прости меня — неумными глазами смотришь на будущее. Пойдемъ, мой другъ, намъ далеко…

Поля встала и пошла дорогою, которой такъ часто ходила съ своимъ милымъ. Путь былъ долгій; отъ горя и слезъ говорилось мало, но какъ много думалось и чувствовалось! На омутѣ нужно было разстаться. Поля, блѣдная, какъ полотно, остановилась.

— Не прощайся со мною, Николай Михайлычъ, не могу; уйди такъ.

— Поля, полно, я ворочусь, я женюсь на тебѣ.

— Никогда! отвѣтила твердо дѣвушка. — Не забудь только… о, не забудь!

— Никогда, отвѣтилъ Озеровъ.

— Когда же ты ѣдешь?

— Сейчасъ.

— Ну, прости же!

Николай Михайловичъ обнялъ ту, которую онъ такъ любилъ и за которую теперь страшился всею душою. Не станемъ описывать мукъ послѣдней разлуки. Кому онѣ неизвѣстны, кому не суждено переносить вѣчныя утраты? Да пошлетъ Богъ крѣпость всякому въ эти ужасныя минуты жизни человѣческой!

Николай Михайловичъ съ тоскою въ душѣ пошелъ къ своему жилищу, и когда съ поля донесся къ нему вопль милаго голоса: не забудь, онъ оглянулся, но Поли ужь не было.

XI.

«И се бысть трусъ велій и солнце бысть мрачно яко вретище власяно, и луна бысть, яко кровь… слышишь, солнце потемнѣетъ, какъ власяница! И звѣзды небесныя падоша на землю… Господи! звѣзды посыплются, какъ смоквы незрѣлыя! И небо отлучися, какъ свитокъ свиваемо, и всяка гора и островъ отъ мѣстъ своихъ двигнушася. О ужасъ! Небо скроется, какъ свитокъ, горы и острова двинутся съ мѣстъ своихъ — Господи помилуй!»

Такъ разсуждалъ, читая книгу и сидя за большимъ бѣлымъ столомъ, на которомъ горѣла сальная свѣчка, мельникъ Саватей Ѳедосѣевъ. Это былъ высокій, сѣдой старикъ, съ обстриженными въ скобку волосами, а на макушкѣ совсѣмъ выстриженными. Онъ былъ въ сѣрой нанковой поддёвкѣ, съ рукавами. Противъ него, по другую сторону стола, сидѣлъ крестьянинъ, еще молодой, даже безъ бороды. Черные волосы его были обстрижены просто по крестьянски. На бѣломъ, весьма неглупомъ, лицѣ его выражалось какое-то уныніе, скорбь даже въ улыбкѣ было что-то печальное. Изба или, скорѣе, горница, въ которой сидѣли собесѣдники, была бѣла. Въ переднемъ углу по обѣимъ сторонамъ на полкахъ стояли образа съ темными ликами, въ серебряныхъ и золотыхъ окладахъ, а иные и просто безъ окладовъ. Передъ ними горѣло нѣсколько лампадъ, отчего въ этомъ углу, гдѣ сидѣлъ старикъ, было очень свѣтло; но въ глубинѣ избы темно.

«.И царіи земстіи и вельможи и богатіи», продолжалъ чтецъ, глядя въ книгу: — «w всякъ свободъ скрышася въ пещерахъ и каменіи горстемъ: и глаголаша горамъ и камснію: падите на мы и покройте мы.»

— Господи! неужто придется дожить до такого ужаса — а какъ знать! Вѣдь не вѣете ни дня, ни часа, какъ сынъ человѣческій пріидетъ во славѣ своей судити живыхъ и мертвыхъ.

— Впрочемъ, знаменія будутъ, возразилъ молодой собесѣдникъ. — Глади и труси по мѣстамъ.

— А коли ихъ нѣтъ? воскликнулъ мельникъ.

— Скорбь велія, продолжалъ крестьянинъ: — будетъ по всей землѣ, я же не бывало отъ начала міра.

— Охъ, Боже! Будетъ тоска у всего человѣчества, говорилъ Саватей Ѳедосѣевъ: — такая невыносимая тоска, какой не бывало отъ сотворенія міра!

Старикъ оставилъ книгу и, опершись локтемъ на столъ, задумался: — "Противникъ Христу сперва явится, говорилъ онъ, какъ бы размышляя: — антихристъ! — А кто знаетъ, что онъ не явился? Вѣдь смотался міръ какъ мотъ, вѣдь лжецъ и богохульникъ сталъ всякъ человѣкъ. Еще не было въ мірѣ такого помраченія совѣсти человѣческой, какъ нынѣ. Міръ нашъ земной не разъ уже кончался. Потопъ разъ смылъ его — родъ людской до того сдѣлался гадокъ, что самому небу стало стыдно за свое твореніе — и разверзлись хляби небесныя! Потомъ кончался другой міръ. Ты знаешь, была тоже великая имперія, также ограбившая весь міръ, блудница, сидящая на семи холмахъ, и цари земные любодѣйствовали съ нею, и купцы земные отъ великой роскоши ея разбогатѣли. Но грѣхи ея дошли до неба — погибла великая блудница. Скорбь велія овладѣла живущими. Жизнь стала отвратительна, добровольно лишали себя живота. И свѣтъ свѣтильника не имать свѣтить… ъ

— Что же это за блудница?

— Престолъ язычества, разврата, рабства, насилія, залитая кровью христовыхъ мучениковъ — римская имперія.

— Но то былъ языческій міръ, то былъ врагъ христовой истины, а вѣдь теперь…

— Что теперь?

— Все-таки христіане.

— Христіане! возразилъ старикъ: — христіанство не въ буквѣ, а въ дѣлѣ. Развѣ такъ жили прародители-то наши? Въ церкви и въ міру пошло дѣло неладное, не по христову; завелись во всемъ противные порядки.

Въ это время сильный вѣтеръ застучалъ въ окна. Была темная зимняя ночь, и вьюга выла и стонала на улицѣ. Старикъ на минуту замолкъ и смотрѣлъ въ книгу, какъ-будто думая про себя, потомъ заговорилъ:

— А этотъ, какъ бишь его, царь Петръ Алексѣевичъ — ну-ка, вольныхъ людей оборотилъ въ кабальныхъ. А! въ солдаты велѣлъ забирать ихъ. Опережъ того у насъ былъ одинъ пачпортъ самаго Христа царя небеснаго, а съ этой поры времени безъ пачпорту изъ деревни носу высунуть нельзя; прежде безъ вины никого нельзя было судить, а нонь безъ вины тащатъ и праваго и виноватаго къ суду Шемякину — и бываютъ людямъ волокиты великія! Завелись новые порядки, о которыхъ мы и не слыхивали: братъ братомъ сталъ торговать. Развѣ это христово дѣло? Это дѣйствіе антихристово и есть. Вѣрь, объявился антихристъ давно; онъ-то и мутитъ христіанство, вѣрь!

— Народится, сказано, отвѣтилъ собесѣдникъ мельника: — отъ діавола и жены блудницы.

— Гм! отъ блудницы, говорилъ Саватій. — А мало ихъ теперь? О, Господи помилуй! Были ли когда-нибудь времена такія?

— Развѣ только въ язычествѣ.

— Да тѣ идоламъ кланялись; тѣ не знали Бога истиннаго. Про тѣхъ и Христосъ сказалъ: не вѣдятъ бо что творятъ; но и тѣ только съ врагами враждовали, враговъ своей вѣры рабствовать заставляли; а наши-то наслѣдники царствія божія, христовой вѣрой просвѣщенные — братьевъ своихъ продаютъ, христіанинъ христіанина, православный православнаго продаетъ. Русскій русскаго возьметъ, схватитъ, забьетъ въ колодку, обратитъ его въ скота безсмысленнаго: тотъ, какъ волъ, ему работаетъ, а потомъ, когда непуженъ будетъ, онъ продастъ его, броситъ, дѣвкѣ блудной подаритъ — развѣ это не время антихристово?

— Господи помилуй! сказалъ вздохнувъ собесѣдникъ. Потомъ, помолчавъ немного, онъ всталъ, примолвя: — ну, прости, Саватій Ѳедосѣичъ; пора; давно пѣтухи пропѣли. Все слушалъ бы рѣчи твои, да вѣдь составъ-то нашъ бренный…

— Ну, милости божіей, отвѣтилъ старикъ.

Крестьянинъ вышелъ. Въ комнатѣ водворилась глубокая тишина. Старикъ продолжалъ читать развернутую книгу, только вихорь зимній вылъ на разные тоны за окошкомъ. Было даицо за полночь и всѣ спали. Старикъ сидѣлъ тихо. Вдругъ дверь въ избу отворилась, и показалась высокая, блѣдная, худощавая женщина. Лица отъ темноты разсмотрѣть было нельзя.

— Кто это? спросилъ Саватій, въ недоумѣніи; онъ тоже не могъ разсмотрѣть вошедшей.

Отвѣта не было.

— Кто тутъ? что тебѣ надо?

— Это я, дѣдушка.

— Палаша, радость моя! заговорилъ старикъ: — что это ты не спишь? что тебѣ надо, миленушка?

Поля, молча, подошла и, молча, сѣла на лавку. Что сдѣлалось съ Полей? Куда дѣвалась прежняя, полная, юная красота ея? Она была блѣдна, какъ, полотно, щоки ввалились, глаза окружились синевой, отчего казались еще больше и глубже, волосы были распущены и покрывали густыми прядями плечи и станъ. Прекрасныя ея руки, если хотите, стали еще прекраснѣе, потому что стали худѣе и бѣлѣе, почему казались какъ-будто мраморнымъ изваяніемъ.

— Ахъ, дѣдушка, сказала Поля, садясь противъ старика: — я умираю.

— Нолинька, голубушка, что съ тобой? ты сохнешь день это дня; отчего?

— Отъ тоски, глухо отвѣтила Поля.

— Да что съ тобою, свѣтъ мой? молви: болитъ ли что у тебя или извелъ тебя лихой человѣкъ? Господи тебя спаси и помилуй!

— Дѣдушка, приготовься, я скажу тебѣ страшное слово, говорила, сморщивъ лобъ, Палагея.

— Говори, говори, голубушка, скорѣе; вѣдь знаешь, ты для меня краше солнца небеснаго.

— Приготовься, продолжала мрачно Палагея: — сотвори молитву!

— Во имя Отца и Сына, говори скорѣе, золото мое, твердилъ старикъ.

Поля на минуту замолкла и потомъ твердо сказала, глядя впалыми глазами на мельника:

— Я беременпа!

Старикъ вздрогнулъ. Книга выпала у него изъ рукъ, губы тряслись; онъ что-то хотѣлъ сказать, но не могъ. Наконецъ, какъ-будто собравъ послѣднія силы, онъ могъ только выговорить:

— Отъ кого?

Поля твердо сказала, отъ кого.

Точно молнія упала у ногъ Саватія; онъ вскочилъ бѣлый, какъ полотно.

— Съ нами силы небесныя! говорилъ онъ задыхающимся голосомъ: — отъ блудницы и діавола! Ангелы, архангелы — укройте меня хоть въ пропасти подземныя! Свято слово Твое, Господи! Скажутъ: «горы падите на насъ, холмы покройте насъ.»

— Ты не умеръ, бѣдный старикъ, продолжала Палагея: — ну, такъ слушай, сядь, не проклинай. Я не вся отдалась діаволу; слушай.

И Поля разсказала исторію своей любви.

— Да, я отдала моему другу сердце и тѣло, молвила Поля: — но у меня остались еще разумъ и воля. Спаси меня отъ позора, спаси мое тѣло грѣшное, а душу я спасу.

Старикъ слушалъ молча и внимательно, хотя съ чрезвычайною тоскою. Но, когда онъ увидѣлъ, что Поля увлеклась скорѣе местью, чѣмъ любовью, тяжесть преступленія внучки уменьшилась въ глазахъ старика. Такова сила заблужденія этихъ несчастныхъ бѣглецовъ церковныхъ! Уму старика стало представляться, что внучка осталась вѣрна своей вѣрѣ, пожертвовавъ собою изъ ненависти къ тому племени, которое самъ онъ ненавидѣлъ. Долго онъ думалъ, наконецъ сказалъ:

— Ну, слушай! Тѣло твое я спасу, да и что тѣло — земля! Душу сохрани чисту и непорочну. Хочешь ли идти къ вѣрнымъ?

— Хочу.

— Иди же. Я старъ; дѣти у меня примерли — одна ты у меня.

Исторію рода нашего ты знаешь. Ты знаешь, кто спитъ подъ крестомъ — въ темнотѣ лѣса вольнаго, свѣтоводитель богоданный! Пора исполнить его завѣтъ. Дѣды мои, да и я, грѣшный, не были рабами невѣрными, которые закопали таланты въ землю: мы пріумножили капиталъ его. Возьми его и ступай.

— Куда?

— Куда! на проповѣдь.

— Пойду, отвѣчала Палагея. — Я давно готовила себя. Тоска вразумила меня еще болѣе. Я пойду — куда хочешь, хоть на смерть, только бы вырвать мнѣ этого чернаго ворона, который рветъ по кускамъ мое сердце. Ахъ, дѣдъ! какъ счастливъ ты, что старъ — твоя смерть не далека, а я? смотри!…

Поля откинула роскошные свои волосы за плечи, и подперши рукою подбородокъ, устремила глаза на мельника. Ея блѣдное, сухощавое, но съ чудными очертаніями лицо, разгорѣвшіяся щоки, черные огненные глаза, вдохновленные мыслію задуманнаго подвига, высокая грудь, дрожавшая отъ волненія, и вокругъ всего черныя волны волосъ, дѣлали изъ Поли образъ такой сильной, побѣдительной красоты, что старикъ улыбнулся. Онъ пристально посмотрѣлъ на Полю и нѣсколько мягче продолжалъ:

— Не помутясь и море не уставится. Унывать не слѣдуетъ; уныніе — изнеможеніе души. Слѣдуетъ дѣлать… Иди, говорилъ, одушевляясь, старикъ: — или въ свѣтоводительство Руси правовѣрной; поставь храмъ Богу истинному; на вратахъ его, какъ на вратахъ храма твоего духовнаго, начертай нестираемыми буквами: правовѣрія и благочестія рада да будетъ ты брань.

— Брань! — какъ брань? вскричала въ испугѣ дѣвушка.

— Да, брань! брань не мечомъ, не оружіемъ, не лукавствомъ и казнію: брань подвигомъ, молитвою и милосердіемъ — брань чистотою нравственности. Да созиждется въ тебѣ сердце чисто и духъ правъ обновися во утробѣ твоей. Покажи этому исчахшему, позорному міру, истинное правовѣріе, покажи его хищничеству подаяніе, его неправдѣ — правосудіе, его гнѣву — милосердіе. Просвѣтися свѣтомъ истины и свѣтъ во тьмѣ свѣтится и тьма ею необъятъ. И потекутъ къ тебѣ вѣрные, какъ ручьи вешніе съ горъ, и понесется слово истинной вѣры въ дальнія страны нашего отечества, задавленнаго и оскорбленнаго сынами діавола.

— Хватитъ ли силъ, дѣдушка?

— Силенъ Богъ! отвѣтилъ энергически старикъ: — а мы сильны его милостью. Читай.

Старикъ быстро развернулъ какую-то рукопись и указалъ Полѣ на двѣ строки; та прочла:

"Съ нами духъ духамъ, съ нами царь царямъ.

«Съ нами царь царямъ, съ нами Богъ богамъ.»

Затѣмъ Саватій Ѳедосѣевъ, молча, вышелъ изъ горницы.

XII.

Вскорѣ послѣ описанныхъ нами событій, мельникъ съ внучкой исчезъ невѣдомо куда, и больше не появлялся. Мельницу передалъ онъ тому самому крестьянину, съ которымъ мы видѣли его бесѣдующимъ.

Съ тѣхъ поръ сторона та, гдѣ жили описанныя нами лица, стала пустѣть и пустѣть. Анфиса Николаевна, какъ только пристроила послѣднихъ своихъ сынковъ въ учебныя заведенія, продала свое Демидово и купила имѣніе гдѣ-то далеко, но сосѣдству съ имѣніемъ своей дочери, вышедшей замужъ за уланскаго ротмистра. Быкова умерла, дѣйствительно завѣщавъ все свое имѣніе крестницѣ. Оттого Варя сдѣлалась богатой невѣстой и вышла въ ту же зиму, какъ уѣхалъ Озеровъ, за губернскаго прокурора, человѣка среднихъ лѣтъ, но рѣшительно перваго франта въ городѣ. Варвара Александровна слыветъ одной изъ первыхъ городскихъ дамъ по красотѣ, дородству и богатству; она только очень молчалива и, говорятъ, будто бы простенька. Мать ея, Ѳедосья Васильевна, еще жива; она не могла разстаться съ дочкой и переѣхала въ городъ, но постоянно тоскуетъ по своей Ждановкѣ. Николай Михайловичъ — ему очень повезло по службѣ! Въ кампаніи онъ отличился — получилъ какой-то орденъ на шею. Его приласкали при дворѣ. Это сильно польстило молодому человѣку; онъ обратилъ все свое вниманіе на службу и, выгодно женившись, сдѣлался не болѣе какъ въ десять лѣтъ однимъ изъ лучшихъ полковыхъ командировъ гвардейскаго корпуса. Онъ постоянно собирался съѣздить на свою родину, чтобы взглянуть на милыя мѣста, но служба и семейныя дѣла рѣшительно не давали возможности. Ѳока Даниличъ ушелъ какъ-то въ Іерусалимъ и не возвращался: богъ-знаетъ, остался ли онъ гдѣ въ монастырѣ или вовсе опочилъ отъ всѣхъ дѣлъ своихъ. Такимъ образомъ описанный нами край совершенно запустѣлъ. Герои и героини наши или совсѣмъ оставили подмостки земной сцены, или перешли на другія. Даже хромая Арина выпросилась на оброкъ и жила гдѣ-то въ городѣ, въ кухаркахъ.

Но тамъ, гдѣ впервые обозначились склонности и характеры нашихъ героевъ, тамъ, гдѣ лѣса съ лѣсами совивалися, гдѣ палата лѣсу вольнаго крыла величавою своею сѣнью тайны сердца и тайны воли — тамъ невѣдомыя руки громоздили жило на жило. Стучатъ топоръ, билъ молотъ, свистѣла пила, сверлилъ буравъ, и на той горѣ, гдѣ нѣкогда шумѣлъ одинъ лѣсъ, лежало селеніе, у воротъ котораго стоялъ столбъ съ надписью: Сельцо Незабудь. Сельцо это ширилось день это дня и имя его разносилось далеко — далеко по вольному свѣту. Скопилъ ли крестьянинъ лишній пудъ хлѣба, кто возьметъ у него за сходную цѣну? Незабудь. Бережливая хозяйка съэкономила кринку масла — куда везти? въ Незабудь! Кузнецъ свои гвозди, скорнякъ свои мѣха, фабрикантъ свои ситцы, однимъ словомъ — все, что шло на потребу домовитаго крестьянства, везлось торговыми днями въ Незабудь и развозилось оттуда.

Мало того: если выгорѣлъ или растерялся крестьянинъ; если осиротѣла бѣдная жена, остались безпомощныя дѣти — ступайте въ Незабудь: тамъ найдется помощь, утѣшеніе и твердая душевная укрѣпа. Однимъ словомъ — но деревнямъ, селамъ, полямъ и долинамъ, подъ темными навѣсами дремучаго лѣса, гдѣ нѣкогда едва ступала нога человѣческая и гдѣ только мы слышали стенаніе разбитаго женскаго сердца, тамъ теперь только и слышалось: Незабудь, Незабудь, Незабудь. Съ этимъ именемъ было на устахъ у всѣхъ другое живое имя. По улицамъ нерѣдко ходила высокая стройная женщина, въ черномъ сарафанѣ, въ такомъ же платкѣ на головѣ, въ бѣлой рубашкѣ съ длинными рукавами; лицо ея блѣдно и прекрасно; сухощавыя и немолодыя черты лица дышали важностью и нѣжностью; большіе черные глаза сохранили всю свѣжесть молодости и глубины. Съ утра до вечера глаза эти не уставали блюсти за всѣмъ. Они смотрѣли за постройками, глядѣли за складами хлѣба, припасовъ, товаровъ; устремлялись на болѣзнь больнаго, на немощь бѣднаго, на слабость худоумнаго и даже на порокъ незакоренѣлаго преступника. Впродолженіе цѣлаго дня эта высокая, блѣдная женщина неутомимо расточала сокровища своего сердца. Когда двигалась по селу ея величавая фигура, старый и малый вставали съ мѣстъ и клапялисъ въ поясъ себѣ равной. Изрѣдка только эта женщина покидала Незабудь. Она уходила далеко за село, на край знакомаго намъ утеса, и садилась подъ сѣнь деревьевъ. Оттуда и до сихъ поръ видно только необъятное пространство чернаго лѣса. Подперши рукою голову, она съ глубокою думою просиживала тамъ до поздней ночи, а иногда и до бѣлаго утра.

Что ее тутъ занимало? какъ знать! Обсуждала ли она въ уединеніи лѣсной природы свои хозяйственные планы, придумывала ли новыя благотворенія, или, наскучивъ людскою суетою, уединялась сюда для спокойствія съ своимъ «чернымъ другомъ», и, вспоминая лучшія мгновенія прожитой молодости.

Съ соловьями думу думала…

Н. Дмитріевъ.

3-го февраля 1863 г.

С.-Петербургъ.

"Отечественныя Записки", № 5, 1863

Не забудь (Дмитриев)/ДО

НЕ ЗАБУДЬ. ПОВѢСТЬ.

I.

НЕ ЗАБУДЬ.
ПОВѢСТЬ.