Не в обычае (Нефёдов)/РМ 1883 (ДО)

Не в обычае
авторъ Филипп Диомидович Нефёдов

Опубл.: 1884. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

НЕ ВЪ ОБЫЧАѢ

(Повѣсть.)

I.

Зимняя ночь. Метель, поднявшаяся съ вечера, часамъ къ девяти утихла, но сверху все еще не переставало сыпать, какъ изъ частаго сита, и вѣтеръ не совсѣмъ угомонился. По небу, одна за другою и безъ конца, волнами бѣгутъ тучи, пронизанныя бѣлымъ сіяніемъ; иногда проглянетъ изъ-за нихъ блѣдный мѣсяцъ и опять спрячется. Въ серебряномъ полусумракѣ обрисовывается на горѣ сельская колокольня, съ чернѣющимися въ большихъ просвѣтахъ оконъ колоколами. Улицы и дороги перемело, у строеній вездѣ надуло горы сугробовъ и кругомъ все занесено. Нигдѣ человѣческаго голоса, никакого признака жизни. Только порою налетитъ откуда-то вѣтеръ, взмететъ снѣгъ и мчится вихремъ по неоглядной снѣжной равнинѣ, пока не обезсилѣетъ и не разсыплется мелкою пылью; да со стороны колокольни, изъ сводчатыхъ оконъ, слышенъ глухой и непрерывный шумъ, похожій на шумъ далекаго водопада или большой рѣки.

Время отъ времени по воздуху проносится тихій и таинственный звонъ.

Вблизи села, на вспольѣ, стоитъ общественный магазинъ, въ которомъ хранится мірской хлѣбъ. Подъ его навѣсомъ, около самаго угла, болтается на веревкѣ чугунная доска, предназначенная, какъ легко догадаться, для-того, чтобы въ нее колотилъ ночной сторожъ и тѣмъ самымъ давалъ міру знать, что за его добромъ блюдетъ строгій и неусыпный глазъ; но изъ мѣстныхъ жителей никто не запомнитъ, чтобъ общественный магазинъ когда-либо и кѣмъ охранялся и чугунная доска, предоставленная капризамъ вѣтра, только пугаетъ по ночамъ запоздалыхъ бабъ и дѣвокъ. Мимо пролегаетъ изъ села дорога въ деревню Зыбиху.

Подъ навѣсомъ темь.

Вотъ въ полусумракѣ, по заметенной дорогѣ, показалось черное пятно; по мѣрѣ приближенія къ магазину, оно увеличивается, растетъ и принимаетъ форму человѣческой фигуры. Еще нѣсколько минутъ — и съ амбаромъ поровнялась дѣвушка, въ шубѣ съ перехватомъ и повязанная платкомъ. Не успѣла она пройти магазинъ, какъ изъ-подъ навѣса раздался сдержанный голосъ:

— Таня… ты? — и вслѣдъ за этимъ окликомъ изъ теми выдвинулся высокій парень.

— Ай! — слабо вскрикнула путница и остановилась.

— Не бойсь. Это я… Поди сюда!

Дѣвушка осмотрѣлась, — вблизи ни одной живой души, — свернула съ дороги и, вязня въ снѣгу, не безъ труда, пробралась къ навѣсу.

— Какъ ты испугалъ меня! — сказала она, вступивъ въ темную полосу. — Давно ты тутъ?

— Какъ метель унялась, — отвѣчалъ парень. — Да что же это мы? Чай, вѣдь, добрые люди здороваются.

— Давай поздоровкаемся!

— Ну, здравствуй, Татьяна Михевна!

— Здорово, Андрей Иванычъ!

Они поцѣловались.

— Присядемъ, — сказалъ парень.

— А кто увидитъ?

— Не кому. А ежели бы кто и прошелъ мимо, въ теми-то не примѣтитъ.

— Смотри! — проговорила Татьяна, опускаясь на помостъ, около двери, и присаживаясь къ Андрею. — Такъ ты меня тутъ все караулилъ? — спросила дѣвушка.

— А то кого же?

— То-то… Да ты почемъ узналъ, что я сегодня къ теткѣ пойду?

— Изъ окошка видѣлъ, какъ ты по селу днемъ шла. Куда, подумалъ, ей кромѣ тетки въ Зыбиху идти.

— Догадливъ молодецъ! — засмѣялась дѣвка и хлопнула парня рукой по спинѣ.

Андрей обнялъ ее.

— Не дури! Мнѣ къ домамъ пора, — смѣялась Татьяна. — Поди, я и такъ запоздала.

— Какая ты… все смѣешься! — упрекнулъ ее Андрей. — Ты знаешь, зачѣмъ я тебя поджидалъ?

— Почемъ мнѣ знать, что ты на мысляхъ у себя держишь?

— Я про дѣло съ тобой хочу говорить. Слушай!

Андрей пріостановился, словно обдумывая, что сказать. Дѣвушка насторожилась и ждала.

— Ну? — не вытерпѣла она. — Аль ужь забылъ, о чемъ хотѣлъ сказать?

— Вотъ что, Таня, — заговорилъ Андрей: — сколь долго намъ такъ ни любиться, а придетъ время и разставаться…

При этихъ словахъ дѣвушка мгновенно стихнула, — куда ея веселье дѣвалось! — и она упавшимъ голосомъ спросила:

— Что такъ? Аль ужь я тебѣ опостылѣла?

— А ты слушай. Садовникъ на дняхъ мнѣ говорилъ: «ты, говоритъ, Андрей, теперь садовую часть лучше меня знаешь. Осенью я отсюда уѣду на родину, а вмѣсто себя барину хочу тебя представить: ты и будешь садовникомъ». Значитъ, когда я сдѣлаюсь настоящимъ садовникомъ, буду отъ господина получать триста рублей въ годъ. Ладно?

Собесѣдница ни слова не промолвила.

— Теперь вотъ что. Теперь другое. Хотя по сейчасъ жалованье мнѣ идетъ и небольшое, а я живу не хуже другихъ. Притомъ и станцію эту теперь мнѣ препоручили: бѣдно-бѣдно — за цѣлый годъ рублей полтораста достану. Квартира господская, — не платить за нее. Вотъ какъ я это все сообразилъ да сталъ раздумывать, что любовь наша съ тобой не прочна, такъ я и порѣшилъ…

— Жениться?!

— Отгадала…

Дѣвушка отшатнулась и быстро поднялась.

— Что ты?! Куда?

— Оставайся одинъ… Ненуженъ ты мнѣ! — закричала дѣвка, позабывши про всякую осторожность. — Кабы я знала допрежде твою совѣсть…

Андрей вскочилъ и ухватилъ ее за руку.

— Да ты постой! Чего ты встревожилась?

— Отстань отъ меня, безстыжій ты человѣкъ! — въ голосѣ Татьяны слышались слезы, обида и гнѣвъ.

— Таня, да вѣдь на тебѣ я хочу жениться…

Она повернулась, стала какъ вкопанная и, не спуская глазъ, безмолвно смотрѣла на парня.

— Желанный ты мой! — Она кинулась къ нему на грудь, обвила руками его шею и замёрла…

Черезъ минуту они опять сидѣли рядомъ и тихо вели разговоръ.

— А это ты не худое удумалъ. Повѣнчаться — дѣло доброе… Одно скажу: кички бабьей я не люблю!

— На что тебѣ кичка? Ты въ платкахъ станешь ходить. За то, какъ повѣнчаемся, тогда не кого будетъ, намъ таиться.

— То правда твоя. Вечеръ сношенька на ушко мнѣ шепнула: братья, вишь, промежу себя сговаривались: «ежели Андрея застанемъ, всѣ ноги ему перешибемъ». Ты ихъ опасайся.

— Развѣ съ слегами подступятъ, а то я съ ними управлюсь.

Татьяна взглянула на плеча своего возлюбленнаго, его богатырскую грудь, и усмѣхнулась: она любовалась здоровымъ и красивымъ парнемъ. Андрей наклонился къ ней.

— Таня, милая! Ты не разлюбишь меня, когда мы мужемъ и женой станемъ?

— Н-не… Чай, я та же останусь, что и дѣвкой была.

— Какъ мы заживемъ съ тобой!

— Да, хорошо тогда будетъ… Ты, я знаю, не станешь меня прытко журить: что коли я не такъ сдѣлаю, ты добрымъ словомъ да лаской свою глупую Таню поучишь… Да не цѣлуй, не цѣлуй ты меня крѣпко!… Вонъ мѣсяцъ просвѣтилъ, — стыдно мнѣ при свѣтѣ-то!… О-охъ, желанный ты мой, красавчикъ ты мой! — въ какомъ-то уже полузабытьи лепетала дѣвушка, стараясь высвободиться изъ могучихъ объятій парня и въ то же самое время, вся трепеща, прижималась и льнула къ нему, не имѣя силъ противиться его жгучимъ лобзаніямъ…

Небо очистилось отъ заволакивавшихъ его тучъ; вверху, въ ясной и нѣжной синевѣ, засіяли звѣзды и полный мѣсяцъ освѣтилъ всю окрестность. Отчетливо, какъ на блюдечкѣ, выступили сельскія зданія и постройки: пятиглавая каменная церковь съ высокою колокольней, дома церковнослужителей, школа, больница и господскій домъ со службами и обширнымъ садомъ. Выглянули и разбросанныя вокругъ села ближайшія деревни, съ мелькающими еще кое-гдѣ огоньками, и вдали, какъ старикъ-чародѣй, всталъ въ мохнатой шапкѣ темный лѣсъ, а бѣлыя поля разомъ вспыхнули и загорѣлись милліонами разноцвѣтныхъ искръ. По этой не-объятной взоромъ сверкающей шири рѣзвится вѣтерокъ и, какъ шаловливое дитя гаситъ свѣчку, задуваетъ искры и смѣется надъ "своими ребяческими проказами.

А у общественнаго магазина звучатъ поцѣлуи, раздаются страстныя рѣчи и голоса.

— Люба ты моя… Жизнь!

— Желанный!… Сердечушко ты мое!… Такъ бы цѣльную ноченьку вмѣстѣ… Больно ужь мнѣ хорошо да сладко съ тобой!

На селѣ запѣли пѣтухи.

— Пора! — вспохватилась Татьяна.

— Завтра схожу къ Васѣ Кашинцову, — сказалъ Андрей, — а въ воскресенье жена его придетъ тебя сватать. Не заупрямятся отецъ съ матерью, — передъ масляной и свадьбу сыграемъ. Откладывать нечего.

— Чего имъ упрямиться!… Вотъ развѣ что бездомный ты… Да за этимъ не остановятся. У тебя рукомесло есть.

— А не отдадутъ по доброй волѣ, мы убѣгомъ съ тобой повѣнчаемся.

— Безъ родительскаго-то благословенія?… Нельзя, Андрюшенька: — Богъ счастья не дастъ.

— Тамъ что будетъ, а врозь намъ съ тобою не жить. Такое мое рѣшеніе.

— Нѣтъ, мой желанный, дѣло безъ убѣга уладится… Стоитъ мнѣ хорошенько съ матушкой поговорить.

Лунный свѣтъ упалъ на дѣвушку. Молодое лицо ея горѣло яркимъ румянцемъ, а изъ-подъ черныхъ дугообразныхъ бровей свѣтились прекрасные глаза, съ любовью устремленные на жениха. Андрей не выдержалъ и обнялъ ее.

— Красавица моя! Какъ мы заживемъ съ тобой! Со стороны на насъ люди будутъ глядѣть да радоваться.

— Хорошо, милый! Любовно да совѣтно станемъ другъ съ дружкою жить.

Тихій и вмѣстѣ съ тѣмъ жалобный звонъ донесся до молодыхъ счастливцевъ.

— Ой, что это звонитъ? — дѣвушка вдругъ поблѣднѣла и задрожала.

— Веревка о колоколъ бьетъ. Должно-быть вверху еще вѣтеръ не утихъ.

— Ахъ, ровно мнѣ что въ сердце стрѣльнуло, — жаловалась она и испуганно прижималась къ Андрею. — Не гробъ ли вмѣсто золотого вѣнца намъ колоколъ вызваниваетъ?

II.

Отецъ Андрея былъ человѣкъ состоятельный. Ивана Арефьича Поплавскаго знали не въ одномъ своемъ уѣздѣ, — его знали въ губернскомъ городѣ и съ нимъ вели знакомство многіе купцы. Будучи государственнымъ крестьяниномъ, онъ, не бросая земли, занимался лѣсною торговлей, и однодеревенцы считали его тысячникомъ. Домъ Ивана Арефьича до сихъ поръ стоитъ — высокій, на барскій манеръ построенный, съ флигелями и службами; его видно за пять верстъ, когда идешь или подъѣзжаешь къ деревнѣ Курьяново. Не живетъ въ немъ только прежній его хозяинъ, а другой… Семействомъ большимъ Богъ не наградилъ. Ивана Арефьича: всего два сына и дочь. Вскорѣ, какъ на свѣтъ явился Андрей, жена Ивана Арефьича умерла, и ребенокъ, остался на попеченіи бабки. Молча выносилъ потерю жены Иванъ. Арефьичъ; глубоко затаилъ въ сердцѣ онъ свое горе и до самой смерти несъ его молчаливо. Любая дѣвка охотно пошла бы замужъ за молодого вдовца, — ему не было еще тридцати пяти годовъ, — но онъ не пожелалъ вторично жениться: «ежели съ первой, голубушкою моей, Господь не привелъ пожить, такъ вдругорядь и не для чего жениться: покойной въ молодой женѣ мнѣ не найти, а дѣтямъ она ужь будетъ не мать». Вся любовь его на младшемъ сынѣ сосредоточилась: «живой патретъ матери», — говорилъ, отецъ, лаская Андрюшу и съ нѣжностью глядя на розоваго и голубоглазаго сынишку. Бабушка души не чаяла въ маленькомъ внукѣ и замѣняла ему родную мать. Старшій братъ, двѣнадцатилѣтній Петръ, помогалъ въ дѣлахъ отцу и ѣздилъ съ нимъ по лѣсамъ. Дѣтскіе годы Андрюша провелъ въ родительскомъ домѣ, въ обществѣ бабки, отца, брата и сестры, которая, была семью годами его старше и любила съ нимъ няньчиться. Играя Съ братишкой на полу, дѣвочка часто пѣвала деревенскія пѣсенки, а бабушка разсказывала сказки и разныя были. Когда Андрюшѣ минуло семь лѣтъ, отецъ взялъ сынишку на Волгу, съ цѣлью показать мальчику города и людей. Мальчикъ отъ всего приходилъ въ удивленіе и восторгъ, забрасывая отца вопросами.

— Тятя, что это впереди у насъ большое да бѣлое? — спрашивалъ мальчуганъ, увидѣвъ передъ собой, вдали на горизонтѣ, каменныя зданія большого города.

— Да это, сынокъ, Нижній ужь видать!

— А то… вонъ что блеститъ широкое?

— А то — Волга-матушка съ рѣкой Окой сошлись. Видишь, какъ привольно онѣ разлились.

Когда они подъѣхали еще ближе и городъ, раскинувшійся по откосамъ и горамъ, и на десятки верстъ разлившаяся величавая рѣка, со множествомъ пароходовъ и судовъ, и линія пристаней съ копошившимися на нихъ людьми представились взорамъ мальчика, онъ удивленно и долго смотрѣлъ, не въ состояніи выговорить слова.

— Тятя, не поѣдемъ туда! — схвативъ отца за руку, воскликнулъ мальчикъ: — вернемся домой.

Андрюша испугался. Отецъ успокоилъ его, и на другой день они ѣхали на пароходѣ внизъ по теченію Волги къ городу К*. На пароходѣ мальчикъ дичился людей, глядѣлъ на все растерянно и неотступно почти держался за полу отцова кафтана:, затѣмъ пооглядѣлся, попривыкъ и уже безъ боязни любовался видами береговъ, селъ и деревень. Не доѣзжая города К*, Иванъ Арефьичъ показалъ сыну рукою на стоящія у берега верстъ на пять плоты, барки и проч.

— Это вонъ лѣсъ, Андрюша, что отъ насъ гнали! Видишь? А вонъ и наши плоты… Здорово, здорово! — махалъ картузомъ Иванъ Арефьичъ, замѣтивъ своихъ сгонщиковъ, которые узнали хозяина и кланялись ему съ плотовъ. — Слава Богу, довели благополучно.

Расторговавшись хорошо на лѣсной ярмаркѣ, Иванъ Арефьичъ Поплавскій воротился въ родное Курьяново и занялся хозяйствомъ. Рожь уже колосилась, яровые густо зеленѣлись и покосъ наканунѣ. Землю у него обрабатывали наемные рабочіе.

Осенью Андрея отдали въ школу. Иванъ Арефьичъ самъ не зналъ грамотѣ, но хорошо понималъ пользу ученья и не разъ сѣтовалъ, что его съ дѣтства «не поучили». «Безграмотный — что слѣпой», говаривалъ онъ, и потому обоихъ сыновей отдалъ въ ученье. (Петръ учился у дьячка, такъ какъ школа въ селѣ открылась позднѣе.)

У Андрюши оказались хорошія способности. Въ первый годъ онъ выучился читать и писать, зналъ первыя четыре дѣйствія ариѳметики и молитвы. Каждый день, къ двумъ часамъ, къ помѣщенію школы подъѣзжала гнѣдая лошадка; Андрей, съ маленькою котомочкой учебныхъ книжекъ, въ овчинномъ полушубочкѣ и шапочкѣ, выходилъ на крыльцо и усаживался въ сани, забирая съ собой маленькихъ товарищей, которымъ было по пути, и ѣхалъ въ свою деревню, гдѣ встрѣчали его ласки родныхъ. Отецъ гордился успѣхами мальчика. Слѣдующій годъ и третій, Андрей зимы оставался при школѣ, въ квартирѣ одной изъ учительницъ, и домой ѣздилъ только по воскресеньямъ и праздникамъ. Занимаясь вообще прилежно, онъ выказывалъ особенную любовь къ природѣ и математикѣ: для него было наслажденіемъ, когда учительница разсказывала о жизни растеній и животныхъ, сообщала нѣкоторыя свѣдѣнія изъ физической географіи и знакомила съ солнечною системой. Рѣшить самую трудную ариѳметическую задачу для Андрея составляло торжество.

Цѣлые десятки маленькихъ головъ уткнулись въ свои тетрадки: выраженіе лицъ сосредоточенное, тихо шевелятся губы и карандашъ бойко бѣгаетъ по бумагѣ.

— Готово? — спрашиваетъ учительница.

Среди класса поднимаются руки.

— Андреевъ, говори, сколько у тебя?

Андреевъ отвѣчаетъ.

— Не такъ. Петровъ, у тебя сколько?

Но и Петровъ «ошибся». Наставница спрашиваетъ еще нѣсколько мальчиковъ.

— Поплавскій, говори!

Андрей встаетъ и отвѣчаетъ.

— Такъ, — произноситъ учительница. — Поди къ доскѣ и покажи имъ, какъ ты рѣшилъ задачу.

Андрей вылѣзаетъ изъ-за стола, подходитъ къ большой черной доскѣ, стираетъ губкой мѣлъ, говоритъ, въ чемъ состоитъ, задача, и пишетъ на доскѣ; потомъ вслухъ дѣлаетъ рѣшеніе.

— Вѣрно у него, такъ! — слышатся голоса со стороны столовъ. — Мы ошиблись давѣ маненечко.

Несмотря на свои успѣхи и богатство отца, Андрей ничѣмъ не давалъ чувствовать своего превосходства товарищамъ; онъ совсѣми ладилъ, дѣлился привозимыми ему бабкою припасами съ бѣдными и оборванными малышами, и его всѣ любили. Закадычнымъ пріятелемъ его былъ Вася Кашинцовъ, тоже способный и умный мальчикъ. Андрей отличался своимъ здоровьемъ, крѣпостью, слояіенія, былъ мальчикъ съ розовыми щеками, кудрявыми бѣлокурыми волосами и голубыми глазами, смотрѣвшими какъ-то задумчиво, но чаще любовно и свѣтло. Черты его характера уже обозначились, въ школѣ. Случалось, что ему не удавалось что-нибудь, тогда онъ просиживалъ нѣсколько часовъ сряду и непремѣнно добивался своего: до тѣхъ поръ онъ не легъ бы и спать. Въ числѣ учениковъ находился Ванюшка Сапунъ, сирота и безотвѣтное, загнанное существо; озорные ребятишки постоянно надъ нимъ смѣялись и нерѣдко колотили. Ванюшка всегда и на все отвѣчалъ одними молчаливыми слезами, предварительно какъ-нибудь отвернувшись или забившись въ уголокъ, чтобы слезъ его не замѣтили обидчики. Разъ, во время «большой» перемѣны, когда весь классъ, развязавши узелки, завтракалъ, Ванюшка досталъ подаренный ему матерью сухой крендель и, не избалованный подобнаго рода лакомствами, положилъ его передъ собой на столъ и сталъ имъ любоваться. Сосѣдъ Ванюшки, сынъ лѣсного торговца, схватилъ его крендель и спряталъ.

— Отдай! — взмолился мальчуганъ, и на глазахъ его заблестѣли слезы.

— Чего отдать?

— А мой клендель.

Противникъ засмѣялся.

— Вотъ, братцы, поглядите, какой этотъ Сапунъ Ванынатка у насъ завидущій: я принесъ изъ дому крендель, а онъ говоритъ: «отдай мой клендель».

Андрей видѣлъ эту сцену. Онъ поднялся съ мѣста, подошелъ къ сыну лѣсника и сказалъ:

— Подай крендель!

— А тебѣ пошто?

— Подай! — настойчиво повторилъ Андрей.

Мальчикъ нехотя отдалъ.

— Теперь подай, что у тебя въ узлѣ.

Сынъ лѣсника огрызнулся:

— Какже, отдамъ я тебѣ… Это — мое!

Андрей, ни слова не говоря, нагнулъ одною рукой къ столу голову противника, а другою выхватилъ узелокъ и сказалъ:

— На, Ваньшатка! Это — все твое!…

Обиженный, получивъ свободу, хотѣлъ было отнять свое добро, но Андрей, весь поблѣднѣвъ, громко крикнулъ:

— Не смѣй!… Прибью, ежели отнимешь!

Шумный классъ весь замеръ: муха пролетѣла, слышно бы было. «Ваньшатка», счастливый возвращеніемъ своего кренделя, протянулъ ручонку съ узелкомъ къ своему обидчику.

— Возьми, — сказалъ онъ: — мнѣ твоего не надо.

Андрей даже покраснѣлъ до ушей, улыбнулся свѣтло Сапуну и потомъ обвелъ всѣхъ товарищей глазами.

— Видѣли, — сказалъ мальчикъ, — каковъ Сапунъ?… Не стыдно тебѣ, — обратился онъ къ лѣсникову сыну, — отнимать у сироты останный кусокъ? Безсовѣстный!… Да и вамъ, братцы, грѣхъ будетъ отъ Бога, что завсегда насмѣхаетесь надъ Ваньшаткой!

Всѣ были пристыжены. «Справедливъ у насъ Андрей», — говорили послѣ ребятёнки, и съ тѣхъ поръ оставили Сапуна въ покоѣ.

Съ Васей Кашинцовымъ Андрюша годъ проучился въ одномъ классѣ, ладилъ съ нимъ, какъ и со всѣми, но особенной дружбы къ нему не питалъ. На слѣдующій годъ, когда онъ поселился на квартирѣ у наставницы, замѣтилъ, что Кашинцовъ, являясь въ школу, до начала открытія класса, помогалъ въ занятіяхъ слабымъ изъ учениковъ, вдругъ полюбилъ его и съ того времени они сдѣлались задушевными друзьями. По окончаніи курса, Андрей съ Васильемъ помѣнялись крестами.

III.

Между Андреемъ и его старшимъ братомъ, Петромъ, мало было общаго: Петръ, будучи еще мальчикомъ, отличался практическимъ умомъ, думалъ только о томъ, какъ бы сдѣлать все повыгоднѣе, чтобы побольше «барышку» получить; Андрей, наоборотъ, думалъ, какъ бы не обидѣть кого, чтобы все шло по справедливости. Петръ и мальчикомъ, когда ѣхалъ куда съ отцомъ, обращалъ вниманіе на каменные и богатые дома, спрашивалъ отца, во сколько тысячъ обошелся хозяину такой-то домъ, въ природѣ тоже видѣлъ предметъ одной наживы и обогащенія, людей цѣнилъ по капиталу и т. д. Андрей безкорыстно любовался архитектурою зданій, прекрасными растеніями и цвѣтами въ большихъ окнахъ, засматривался до самозабвенія живописными видами, заслушивался родными пѣснями и вообще никакихъ практическихъ способностей не проявлялъ. Петръ, достигнувъ двадцатитрехлѣтняго возраста, сдѣлался настоящимъ «коммерсантомъ» и никогда не разставался со счетами; двадцати лѣтъ онъ женился, по указанію отца, на дочери одного промышленника и, ко времени выхода изъ школы младшаго брата, имѣлъ двоихъ дѣтей.

Годъ минулъ, какъ Андрей оставилъ школу. Весну и половину лѣта Иванъ Арефьичъ возилъ сына по Волгѣ, знакомилъ его съ купцами и постоянно говорилъ: «присматривайся, Андрюшенька, къ людямъ, примѣчай, какіе вездѣ порядки и заведеніе, да исподволь пріучайся къ дѣлу, пока отецъ живъ». Вторую половину и вплоть до окончанія полевыхъ работъ мальчикъ помогалъ отцу въ хозяйствѣ: помощь его заключалась главнымъ образомъ въ записываніи чего-нибудь и въ выдачѣ, по распоряженію отца, денегъ рабочимъ. Зиму онъ часто ѣздилъ въ село, бралъ изъ училищной библіотеки книжки и гостилъ у своего друга и крестоваго брата Кашинцова. Село тянуло его: въ немъ — школа, съ которой связаны у Андрюши самыя лучшія и дорогія воспоминанія.

Ему исполнилось двѣнадцать лѣтъ, когда Иванъ Арефьичъ въ первый разъ построилъ «бѣляну» и нагрузилъ ее строевымъ лѣсомъ и дровами. На бѣлянѣ отправился старшій братъ, а Андрей съ отцомъ люѣхали на лошадяхъ до Нижняго, чтобъ оттуда на пароходѣ отправиться прямо въ городъ К*. Бѣляны и барки, а за ними плоты, какъ непрерывные пловучіе мосты, медленно тянулись но одной изъ лѣсныхъ рѣкъ, притоку Волги, направляясь къ городу К*, гдѣ каждую весну бываетъ ярмарка и гдѣ чуть не на всю Россію закупается лѣсъ; цѣлыя недѣли тянулись и подвигались къ мѣсту бѣляны и барки лѣсопромышленниковъ; наконецъ, онѣ приблизились къ устью, бросили якорь и вывѣсили разноцвѣтные флаги. Изъ города каждый по флагу узнавалъ, чье пришло судно. Иванъ Арефьичъ также узналъ свою бѣляну и не безъ радостнаго чувства ждалъ, что вотъ черезъ часъ-два она войдетъ въ самое устье и ее благополучно проведутъ къ лѣсной пристани: онъ успѣлъ въ городѣ переговорить съ наѣхавшими покупщиками, сказалъ цѣну своему товару и имѣлъ виды на выгодный сбытъ.

Съ утра стоялъ чудный майскій день. Волга была въ полномъ разливѣ. Весь луговой берегъ, залитый водою на десятки верстъ, представлялся совершеннымъ моремъ, съ отраженнымъ въ его зеркальной поверхности лазуревымъ небомъ и дробящимися безъ конца золотыми лучами вешняго солнца; посреди этого голубого, всего сіяющаго моря выплывали, мѣстами, прелестные островки, блестѣвшіе свѣжей, только-что покрывшейся яркою травой и разбившимися зелеными почками молодыхъ деревьевъ. Даль была ясна и прозрачна.

Но вотъ, около полуденъ, съ юго-запада подулъ вѣтеръ, изъ-за горы поднялись черныя тучи и все прибрежье сразу нахмурилось, свѣтлая поверхность рѣки помутилась и заходили волны…

— Ну, быть бѣдѣ! — послышались голоса съ пристани.

Иванъ Арефьичъ, предчувствуя опасность, крикнулъ гребцовъ, сбросилъ проворно съ себя поддевку и въ одной рубашкѣ кинулся въ лодку. Сильнымъ ударомъ весла онъ отпихнулъ лодку отъ берега, порывъ вѣтра подхватилъ ее, и лодка закачалась на гребняхъ волнъ. Андрей хотѣлъ послѣдовать за отцомъ, но лодка была уже далеко, и мальчикъ остался на берегу.

— Батюшка, батюшка! — кричалъ мальчикъ. — Возьми меня… вмѣстѣ погибать!

Но отецъ ничего не слышалъ: стоя въ розовой ситцевой рубашкѣ на кормѣ, онъ сильною и умѣлою рукой правилъ рулемъ, а глаза его были устремлены на одну точку: онъ видѣлъ тихо покачивающіяся вдали бѣляны и слышалъ, какъ по всей рѣкѣ пошелъ какой-то трескъ.

— Сильнѣй ударь, ребятушки! — кричалъ онъ гребцамъ: — красненькую за труды!

Между тѣмъ кругомъ все темнѣло и темнѣло, изрѣдка раздавались глухіе раскаты грома и сверкала молнія; какъ валуны, грозно вздымались сердитыя волны, ударялись о берегъ и съ дикимъ воплемъ отирядывали, низвергаясь назадъ и оставляя за собою бѣлую пѣну. У пристани, на берегу и у лодокъ — вездѣ народъ, все безпокойно слѣдитъ за бросившими якорь судами и нескончаемыми плавучими мостами плотовъ; въ городѣ угрюмая тишина и въ ней необычайно громко отзываются голоса и клики со стороны рѣки. Вниманіе всѣхъ устремлено на устье, гдѣ покачиваются бѣляны, и лодку съ рулевымъ въ розовой рубашкѣ; видятъ, какъ она ныряетъ вдали черною точкой, какъ взбрасываетъ ее кверху набѣгающею волной и снова бросаетъ въ широкую пасть бездны… Вотъ ужь лодки и не видать, — огромная волна совсѣмъ захлеснула; но опять мелькнула розовая рубашка, опять лодка борется съ враждебными стихіями и подвигается къ бѣлянамъ. Каждый глядитъ и чувствуетъ: громадныя усилія напрягаютъ гребцы и нечеловѣческою силой обладаетъ рулевой, чтобъ устоять въ такой отчаянной битвѣ.

А на берегу, близъ одной изъ пароходныхъ конторокъ, стоитъ въ суконномъ кафтанцѣ мальчикъ, съ бѣлокурыми кудрявыми волосами, и не сводитъ глазъ съ лодки; почти у самыхъ ногъ его разбиваются волны и грозятъ унести съ собою, но онъ неподвижно стоитъ на мѣстѣ и смотритъ. Кучка любопытныхъ собралась около мальчика.,

Словно ночь надвинулась, — такъ стемнѣло, — и наступила страшная мертвая тишина. Волны какъ будто улеглись и перестали шумѣть, а рѣка просвѣтлѣла и выдѣлилась изъ окутавшей ее тьмы. Но не прошло минуты съ наступленія этой роковой тишины, какъ молнія разрѣзала пополамъ черное небо, освѣтивъ рѣку, прибрежье и всю окрестность, и страшный ударъ разразился… Послышался какой-то неопредѣленный гулъ въ воздухѣ, съ земли поднялись песчаные столбы, закружились; въ воздухѣ, потомъ слились и сплошною тучей, какъ нѣчто живое, понеслись на рѣку… Волга тяжело охнула, снова вспѣнилась и зашумѣла. Въ то же время бѣляны затрещали, сорвались съ якорей и понеслись одна на другую. Еще разъ мелькнула розовая рубашка и исчезла.

Опять сверкнула молнія и освѣтила стоящаго на колѣняхъ мальчика.

— Богъ Отецъ!… Пресвятая Богородица! — молился онъ со сложенными на груди руками и съ поднятыми къ небу глазами. — Ангелъ хранитель! спасите моего батюшку.

Чу!… на устьѣ трескъ, вопли и отчаянные крики. Ахнулъ весь правый берегъ, а рѣка, какъ живой человѣкъ, застонала и громко заплакала.

— Разбились бѣляны! — послышались на пристани голоса. — Не уберегся, гляди, Иванъ Арефьичъ…

Неосторожно вымолвленное слово коснулось слуха мальчика.

— Утонулъ? — вскрикнулъ онъ и вскочилъ на ноги. — Батюшка, батюшка!… — и мальчикъ, протянувъ впередъ руки, готовъ былъ кинуться въ рѣку.

Кто-то ухватилъ Андрюшу за поды кафтана, и знакомый купецъ увелъ его въ ближній трактиръ.

Андрей не видѣлъ, какъ ураганъ пронесся по рѣкѣ, разрывая на мелкіе клочки волны, ломая и разрушая на своемъ пути все, что встрѣчалось; не видѣлъ, какъ опрокинуло вдали лодку и пловцы ухватились за ея борты. Ударилъ ливень, словно изъ ведра, засіяла во всѣхъ мѣстахъ молнія и загрохоталъ громъ.

Когда ливень унялся и буря утихла, солнце выглянуло изъ-за тучъ и освѣтило рѣку и прибрежье. По неуспокоившейся рѣкѣ неслись разорванные плоты, отдѣльныя бревна, тесины, осколки судовъ и дрова; на устьѣ, вмѣсто семи нарядныхъ бѣлянъ, остались всего двѣ, съ намокшими и уныло висѣвшими флагами. Въ числѣ погибшихъ бѣлянъ, какъ потомъ скоро узнали, была и бѣляна Ивана Арефьича. Самъ онъ и гребцы спаслись, благодаря близъ стоящимъ плотамъ, съ которыхъ успѣли баграми захватить лодку и подвести ее къ плоту. Несмотря на то, что Иванъ Арефьичъ промокъ весь до костей и долго находился подъ непрерывнымъ ливнемъ, онъ кинулся къ разбитой бѣлянѣ, желая хоть что-нибудь спасти отъ разрушенія. До самой глубокой ночи онъ провозился на рѣкѣ, но спасти ничего не удалось: все унесло и разбросало во время бури. Иванъ Арефьичъ разомъ лишился всего своего состоянія. Изъ вырученныхъ отъ продажи нѣсколькихъ плотовъ денегъ онъ не въ состояніи былъ уплатить сполна лѣсовладѣльцамъ, у которыхъ кредитовался, а самъ съ должниковъ почти ничего не получилъ…

Въ деревнѣ мужики не узнали Ивана Арефьича: похудѣлъ и посѣдѣлъ. Но онъ не отчаявался.

— Только бы Богъ далъ здоровья, — говорилъ онъ: — свѣтъ не безъ добрыхъ людей. Знаютъ меня, — помогутъ опять подняться.

Но подняться ему не пришлось. Все лѣто онъ покашливалъ, жаловался на боль въ груди и боку. Къ Рождеству Богородицы Ивана Арефьича сильно прихватило; онъ велѣлъ послать за священникомъ, исповѣдался и причастился. Спустя два дня онъ позвалъ сыновей и дочъ, которая была уже выдана замужъ и пріѣхала навѣстить больного, — говорилъ, какъ они должны жить, если Богъ пошлетъ по его душу и они останутся одни. Свою рѣчь онъ заключилъ словами:

— Помни, Петръ: будь ты меньшому брату вмѣсто отца. Не обидь его. Позабудешь слова отца, тебя Господь позабудетъ. Эхъ, Андрюша, не привелъ Владыко милостивый дождаться мнѣ, когда ты выростешь да на свои ноги встанешь!…

Ночью больной началъ метаться и тосковать.

— Дайте образъ! — проговорилъ умирающій и поднялся въ постели.

Зажгли передъ иконами лампады и свѣчи. Дѣти стали молиться и подходить одинъ за другимъ къ отцу, становясь передъ нимъ на колѣни. Дошла очередь до Андрея. Припалъ онъ головою къ ногамъ отца и зарыдалъ.

— Батюшка!… не умирай… Поживи, кормилецъ, съ нами?

Потухшіе глаза отца блеснули и слезы заструились по его впалымъ и пожелтѣвшимъ щекамъ.

Къ утру Ивана Арефьича не стало.

Вскорѣ послѣ смерти Ивана Арефьича кредиторы продали его домъ, и семья перешла на житье въ оставшійся флигелекъ. Годъ прожили они вмѣстѣ, но на второй Петръ сталъ говорить, что землей не стоитъ заниматься, — прибыли нѣтъ никакой, — что лучше флигель продать и поискать другихъ занятій; самъ онъ думаетъ переселиться къ тестю, чтобы заняться по коммерціи, а Андрею хорошо бы поступить въ городѣ къ купцу въ мальчики. Андрей сказалъ, что старшій братъ воленъ дѣлать, что хочетъ, но онъ не пойдетъ дальше села Петровскаго, гдѣ лежатъ кости отца съ матерью и бабушки. Флигелекъ скоро былъ проданъ, старшій братъ уѣхалъ, а Андрей перебрался въ село и поступилъ въ ученики къ садовнику. Міръ принялъ отъ нихъ отцову душу, а ихъ нѣтъ: «земля плоха». Вырученныя за флигель деньги Петръ взялъ съ собою, выдавъ Андрею всего десять рублей.

— У меня цѣльнѣе будутъ твои деньги, — сказалъ онъ: — я пущу ихъ въ оборотъ и тебѣ пойдетъ процентъ.

Семь лѣтъ прожилъ Андрей сперва въ качествѣ ученика, а потомъ помощника садовника. Онъ скоро выучилъ латинскія названія растеній и познакомился съ ихъ культурою. Какъ въ школѣ, бывало, изумлялъ онъ учительницъ своими способностями, такъ теперь, если еще не болѣе, приводилъ онъ въ удивленіе садовника: черезъ годъ онъ зналъ то же самое, что и садовникъ. Этого мало: при содѣйствіи учительницы, онъ выписалъ себѣ нѣсколько книжекъ по садоводству и такимъ образомъ къ практическому знанію садоводства присоединилъ теоретическое. Къ дѣлу Андрей относился добросовѣстно и съ любовью, съ какой рѣдко относятся люди. Въ послѣдній годъ помѣщикъ, пріѣзжавшій въ свое родовое имѣніе жить на лѣто, устроилъ метеорологическую станцію и Андрея, по указанію конторы, назначили наблюдателемъ.

IV.

Андрей былъ здоровый и красивый парень. Высокій, съ умнымъ лицомъ и большими голубыми глазами; волосы бѣлокурые, кудрявые. Одѣвался всегда чисто: въ будни ходилъ въ синей блузѣ и черныхъ панталонахъ, а въ праздники — въ цвѣтной шерстяной рубашкѣ, поверхъ которой надѣвалъ чернаго сукна короткій кафтанъ и плисовые шаровары, а на головѣ носилъ фуражку или маленькую поярковую шляпу, въ какихъ обыкновенно ѣздятъ столичные ямщики-троечники. Андрей не пилъ водки и не курилъ табаку; любимымъ его занятіемъ въ свободные часы было почитать книжку или газеты, которыя получались конторою, а въ праздники — пѣть въ церкви на клиросѣ. Часто видѣлся съ крестовымъ братомъ, по старой памяти заходилъ иногда въ школу, гдѣ были уже новыя учительницы, — прежнія переведены въ другія школы, — и помощникомъ одной изъ нихъ въ младшемъ отдѣленіи состоялъ Василій Кашинцовъ. Весной его изрѣдка видали на деревенскихъ хороводахъ, а зимою на бесѣдкахъ; многія дѣвки заглядывались на красиваго и щеголеватаго парня, но одна Татьяна могла завладѣть сердцемъ и умомъ Андрея. Онъ давно ее зналъ и отличалъ отъ другихъ дѣвокъ, какъ болѣе красивую, ловкую и веселую; но онъ никогда съ ней не заговаривалъ и разъ какъ-то, послѣ встрѣчи съ Татьяной, началъ о ней думать, но, точно опомнился, накинулся скорѣе на работу и работалъ до тѣхъ поръ, пока усталость не выгнала изъ головы всякую мысль о красивой дѣвкѣ.

Весною прошлаго года садовникъ пригласилъ дѣвокъ выполоть въ саду траву и расчистить дорожки; въ числѣ пришедшихъ была и Татьяна: подъ предлогомъ заработать себѣ на покупку ленты, она отпросилась у матери и тихонько отъ отца ушла въ село. Андрей, проходя дорожкой, замѣтилъ Татьяну у одной изъ куртинъ и хотѣлъ миновать, но она сама остановила его.

— Что не поглядишь, ладно ли я работаю?

Молодой садовникъ пріостановился и посмотрѣлъ на работу, но ни слова не промолвилъ. Татьяна первая заговорила.

— Ты чего не ходишь къ намъ гулять?

— Некогда… Дѣломъ я занятъ. — Андрей говорилъ, а самъ смотрѣлъ въ сторону: онъ какъ будто избѣгалъ встрѣчи со взглядомъ этой дѣвки.

— Не все, чай, дѣло, — бываетъ коли и свободное время? — Татьяна, подоткнувъ ситцевый передникъ, стояла передъ смущеннымъ парнемъ и глядѣла на него прямо своими большими карими глазами. — Нѣтъ, Андрей Иванычъ, ты, должно, нами, деревенскими-то, брезгуешь…

— Чего мнѣ брезговать? Самъ такой же, — не баринъ.

— А ты ходи… Вотъ, въ воскресенье, станемъ хороводы водить, пѣсни играть… Весело!

Андрей поднялъ глаза.

— Приходи! — голосъ Татьяны звучалъ такъ призывно и сама она глядѣла на него такъ хорошо, любовно, что у Андрея вдругъ стало весело на душѣ, и онъ почувствовалъ что-то небывалое никогда прежде въ своей широкой груди.

— Приду, — сказалъ онъ рѣшительно, тряхнувъ кудрями, и отправился дальше по саду.

— А что же ты не попрощался? — воротила его Татьяна.

— Да вѣдь, чай, сегодня увидимея?

— Я сегодня уйду домой. Матушка только на день меня ослобонила.

Всю ночь продумалъ онъ о Татьянѣ.

Въ воскресенье Андрей пошелъ за обѣдню. Съ клироса онъ увидѣлъ Татьяну. Въ голубомъ сарафанѣ, съ бѣлыми кисейными рукавами, она стояла впереди и усердно молилась.

«Экая дѣвушка!» — подумалъ Андрей и старался больше не оглядываться.

— Ты сегодня былъ въ голосѣ, Андрей Иванычъ, — сказалъ по окончаніи службы дьячокъ. — Хоть бы въ хоръ самого владыки. Многимъ даромъ тебя Богъ наградилъ.

Андрей сконфузился.

— Что вы, Алексѣй Иванычъ…

Изъ церкви Андрей, по обыкновенію, зашелъ помолиться на могилы отца и матери. Татьяна, вмѣстѣ съ снохою, поджидала его у церковной ограды. Она вскинула на пригожаго садовника глаза и улыбнулась.

— Съ праздникомъ, Татьяна Михевна!

— Такожде и вашу милость, — отвѣчала дѣвушка. — Придешь? — въ полголоса прибавила она.

Андрей кивнулъ только головой.

Послѣ обѣда, на зеленомъ лугу, между полемъ Глушихи и полями села, гдѣ, извиваясь, весело бѣжитъ рѣчка, деревенская молодежь собралась водить хороводы. Андрей сдержалъ слово: его видѣли въ кругу и онъ, почти не переставая, ходилъ за руку съ Татьяной и пѣлъ, заливаясь соловьемъ, вплоть до алой зари.

Эхъ, молодецъ, зачѣмъ ты пошелъ въ этотъ хороводъ? Зачѣмъ ты поддался обаянью карихъ глазъ и черныхъ бровей красавицы? Развѣ ты не слышишь, что поетъ пѣсня:

Хорошій, пригожій сердце высушили,

Изповывели румянецъ изъ бѣлова изъ лица,

Изъ бѣлова изъ лица удалова молодца!

Лучше бы тебѣ, молодецъ, по-прежнему любить одни цвѣты прекрасные да деревья зеленыя!…

Андрей полюбилъ Татьяну со всею страстью молодой и сильной натуры, полюбилъ первою любовью своего сердца. Онъ самъ не знаетъ — за что ее полюбилъ. Это сдѣлалось помимо его воли, само собою. Онъ видитъ передъ собой эту восемнадцатилѣтнюю красавицу, съ румянцемъ на бѣломъ лицѣ, карими очами и черными бровями, видитъ темные волосы, заплетенные въ густую косу съ голубою лентой; слышитъ этотъ грудной, веселый и звонкій смѣхъ, отъ котораго веселѣетъ на сердцѣ у самаго угрюмаго человѣка; чувствуетъ въ своей рукѣ горячую руку Татьяны, жаркое дыханіе ея на своемъ лицѣ и біеніе сердца, подымающее дѣвичью грудь. Кровь ударила въ голову и пламенемъ разлилась по всему существу молодого парня.

Съ тѣхъ поръ часто видали красиваго садовника въ хороводахъ, а зимой на бесѣдкахъ. А что видѣлъ и слышалъ лѣтними да осенними ночами господскій садъ, — объ этомъ знали только два человѣка, и садъ никому не повѣдалъ тайны, какъ будто хорошо помнилъ стихи поэта, которые не разъ въ его тѣнистыхъ аллеяхъ вслухъ читали барышни, пріѣзжавшія сюда на лѣто

Любовь для неба и земли — святыня,

И только для людей порокъ она!

V.

Мысль о женитьбѣ занимала Андрея съ первой минуты сближенія его съ Татьяной. Но онъ хорошо зналъ, какъ относится міръ къ бездомнымъ: ни одинъ путный мужикъ не отдастъ своей дочери за бездомнаго парня, а о Михеѣ Потаповѣ и думать надо забыть! Михей — мужикъ сильный, хозяинъ полный и изъ всей деревни первый человѣкъ. Отъ отца и дѣда унаслѣдовалъ онъ крестьянскій трудъ, съ измалыхъ лѣтъ привыкъ къ землѣ, любитъ ее и не измѣнитъ своей кормилицѣ ради новыхъ, хотя бы и выгодныхъ, промысловъ, на какіе теперь сталъ падокъ молодой народъ. Въ глазахъ Михея настоящимъ человѣкомъ былъ только тотъ, кто пахалъ землю, жилъ своимъ домомъ и умѣлъ вести крестьянское хозяйство. А кто бросилъ землю да еще и дома-то своего не имѣетъ, тотъ — какой ужь человѣкъ! — просто «болтушка». Кромѣ того, Михей Потапычъ былъ мужикъ съ твердымъ характеромъ, властный и настойчивый. Онъ, еслибъ что узналъ, поглядѣлъ бы сквозь пальцы на отношенія дочери къ молодому парню, но отдать ее замужъ за болтушку никогда не рѣшился бы. Мѣсто помощника садовника съ шестьюдесятью рублями жалованья не заставитъ перемѣнить взгляда Михея Потапыча. Но вѣдь теперь Андрея сдѣлали наблюдателемъ метеорологической станціи; жалованье ему удвоилось, а съ осени онъ получитъ мѣсто садовника и жалованье его превыситъ даже волостного старшины. Неужели же Михей Потаповъ и тогда не отдастъ за него своей дочери? Не можетъ этого быть!..

Итакъ, дѣло рѣшеное: надо сватать Татьяну. Чего ждать, — дѣвкѣ двадцатый годъ! Пожалуй, посватается кто со стороны, и Татьяну, красавицу его Татьяну, выдадутъ замужъ за другого человѣка. А этого Андрею Поплавскому не перенести: онъ скорѣй умретъ, чѣмъ увидитъ Таню чужою женой!… Андрей рѣшилъ засылать къ Михею Потапову сватовъ, о чемъ и сказалъ Татьянѣ.

На другой день, прямо съ метеорологической станціи, Поплавскій отправился къ своему крестовому брату.

Кашинцовъ жилъ въ одной верстѣ отъ села, въ деревнѣ Нагорихѣ, гдѣ у него былъ свой домъ и семья. По годамъ ровесникъ Андрею, онъ былъ уже женатъ и имѣлъ ребенка. Женили его рано, какъ и вообще по деревнямъ рано женятъ парней: понадобилась въ домъ лишняя работница, — и женили, какъ только исполнилось парню восемнадцать лѣтъ. За то отцы не торопятся выдавать замужъ дочерей: жаль разстаться съ своею работницей. Жена Кашинцова была на три года старше своего мужа. Невысокаго роста, худенькій и съ тонкими чертами лица, Василій Кашницовъ выглядѣлъ совершеннымъ мальчикомъ передъ своею здоровой и краснощекой деной. Жили они согласно и хорошо, хотя жена и не понимала, для чего это мужъ читаетъ все книжки и ходивъ въ «училищу» чему-то тамъ ребятёнокъ учить. «Должно такъ требуется», — рѣшила она по-своему. Не рѣдко случалось, когда они вдвоемъ съ мужемъ шли въ церковь, попадавшіеся имъ по дорогѣ мальчуганы всякій разъ скидали свои шапчонки и кланялись, приговаривая: «здорово, Василій Прохорычъ!» Молодой бабѣ это очень нравилось и она самодовольно улыбалась, толкая мужа въ бокъ, и говорила: «вишь, тебѣ какой почетъ отъ ребятишекъ!» Василій любилъ школьныя занятія и, не безъ чувства сладкаго трепета, мечталъ о томъ, какъ сдастъ экзаменъ на званіе сельскаго учителя и будетъ тогда настоящимъ учителемъ. Отецъ ему не мѣшалъ и работой не нудилъ, особенно когда въ домъ вошла новая работница — жена Василья. Но старшій братъ вдругъ запросилъ дѣлежа. Началось дѣло изъ-за молодыхъ бабъ: старшей снохѣ показалось, что младшую старики больше любятъ, чѣмъ ее. Пошли жилобы мужу, подбиванье жить «по себѣ», своимъ хозяйствомъ. Старшій сынъ объявилъ отцу, что онъ желаетъ отдѣлиться. На первый разъ, отецъ отговорилъ сына и вопросъ о раздѣлѣ замолкъ. Но баба начала озорничать и опять лѣзть къ мужу. «Умазалъ тебя, старый-то, а ты, дуракъ, и поддался! Не видишь, рази, ты, разиня, что онъ подъ свой ноготь все гнетъ да Василью радѣетъ». Не будь мужъ самъ расположенъ къ раздѣлу, онъ не послушалъ бы жены и, въ случаѣ чего, съумѣлъ бы сдѣлать надлежащее внушеніе бабѣ, чтобъ она не приставала, но баба затронула, какъ говорится, за самую чувствительную струну и добилась своего. Пошли домашнія непріятности, попреки да споры. Старикъ не вытерпѣлъ.

— Ну, Иванъ, я тебя выдѣлю, — сказалъ онъ. — Смотри, какъ бы послѣ тебѣ не пришлось спокаяться… На себя пеняй. Самъ захотѣлъ! Богъ съ тобой, живи одинъ по своей волѣ!

Осенью Иванъ поставилъ срубъ, взомшилъ и склалъ печь, а на зиму съ женой перешелъ въ новую избу и зажили своимъ хозяйствомъ.

— Теперь, Василій, училищу свою тебѣ придется спокинуть, — объявилъ старикъ: — одному мнѣ съ бабами не справиться. До весны походи, ребятишекъ своихъ поучи, а тамъ и за пахоту принимайся!

Василью грустно было слышать, что ему придется скоро разстаться со школой, но горю пособить нечѣмъ. Надо теперь держать экзаменъ, времени потребуетъ, а тутъ — хозяйство, земля не ждетъ.

Андрей засталъ своего крестоваго брата за книжкой. Домашнія сидѣли по своимъ угламъ за работой. Старикъ ковырялъ лапоть. Поплавскаго встрѣтили какъ родного.

— Все ли здоровъ? — освѣдомлялись бабы, мать и жена Василья.

— Слава Богу! — отвѣчалъ тотъ. — Вы тутъ какъ поживаете?

— А живемъ по милости Создателя, — сказала мать. — Въ ночи сегодня Богъ прибыль намъ далъ.

Андрей взглянулъ на молодую бабу. Та усмѣхнулась

— Свинья опоросилась: восьмерыхъ принесла.

— Такъ васъ съ прибылью поздравить?

— Не читалъ ли, Андрюша, газетъ? — перебилъ молодой Еашинцовъ. — Новенькаго чего не пишутъ ли?

— Вчера въ конторѣ читалъ. Больше все про Англію, Францію да Америку пишутъ…

— А ты сказывай: про Россію-то что толкуютъ? — вмѣшался въ разговоръ старикъ.

— Да вотъ пишутъ насчетъ жучколововъ…

— Это кто же будутъ, Андрей Иванычъ: начальники, что ли, какіе новые?

— Да не разберешь, Прохоръ Семенычъ: земство тутъ, чиновники, ученые также есть… Въ южныхъ губерніяхъ, видишь, жучокъ хлѣбъ очень поѣдаетъ. Такъ вотъ и разсуждаютъ, какъ отъ него избавиться. Умные люди додумались, что самое настояще средство — канатомъ истребить жучка.

— Ахъ, затѣйщики! — засмѣялся старикъ, продолжая ковырять свой лапоть. — Ну, а насчетъ насъ, то-есть крестьянъ, пишутъ ли что?

Андрей сказалъ, что онъ вычиталъ про крестьянъ.

— Ну, это для насъ не требуется… Пустое все!…

— Знамо дѣло, Семенычъ, — подала мнѣніе жена: — облыжно показываютъ. Правду отъ насъ таятъ.

Поговоривъ еще немного, Андрей собрался, наконецъ, съ духомъ и приступилъ къ цѣли своего посѣщенія.

— А, вѣдь, я къ вамъ по дѣлу сегодня пришелъ, — началъ онъ. — Степанида Тихоновна, къ тебѣ съ большой просьбой!…

— Какая у тебя до меня просьба, Андрей Иванычъ? — спросила жена Василья.

— А вотъ какая моя просьба будетъ: имѣю я твердое намѣреніе жениться…

Бабы переглянулись, а Василій съ любопытствомъ посмотрѣлъ на своего друга.

— Въ добрый часъ!

— Не сходишь ли ты къ Михею Потанычу, дочку его, Татьяну, за меня посватать?…

Молодая женщина даже покраснѣла отъ удовольствія, но ни одного слова въ отвѣтъ не промолвила.

— Нѣтъ, Андрей Иванычъ, — заговорилъ старикъ, — снохѣ не слѣдъ къ Михею идти, — молода больно. Михей съ такой свахой и разговаривать не станетъ. Ты лучше покучься моей старухѣ: она къ эдакому дѣлу пріобыкла съ кѣхъ поръ. Она живо тебѣ все обломаетъ и любого мужика заговоритъ.

— Полно-ка, батька, что ты это говоришь! — замахала руками жена. — Не пойду я… Видишь, парень не хотѣлъ мнѣ поклониться, обошелъ старуху, а молодой челомъ ударилъ. Мнѣ, чай, обидно! — Старуха засмѣялась.

— Ежели тебѣ, Анисья Степановна, не въ трудъ будетъ…

— Нечего ужь теперь… Анисья Степановна!… Раньше бы ты должонъ сдогадаться.

Покончили, однако, дѣло на томъ, что въ воскресенье Анисья Степановна отправится свахою къ Михею Потапычу.

— А чтобы Михей старуху не заобидѣлъ, — сказалъ Прохоръ Семенычъ, — баба, вѣдь, она у меня смирная, — я самъ пойду съ нею: авось, вдвоемъ-то скорѣе уломаемъ. Потапычъ — мужикъ съ норовомъ: заартачится, такъ съ нимъ ничего не подѣлаешь.

— Ну, Андрюша, дай тебѣ Богъ счастья, — вставая съ лавки и подавая крестовому брату руку, сказалъ молодой Кашинцовъ. — женись и обзаводись своимъ хозяйствомъ.

Въ избѣ всѣ были рады.

VI.

Наступило воскресенье. Помолившись Богу, старики Кашинцовы усѣлись въ обшевни и поѣхали въ деревню Глушиху. Хотя дорога и не дальняя была, — всего одно поле и рѣчку перейти, — но Прохоръ Семенычъ не захотѣлъ къ Михею Потапычу явиться пѣшимъ: какже можно, — сватъ!

— А знаешь, старуха, — говорилъ дорогою сватъ: — пути я не жду, — Михей крѣпокъ обычая…

— Да чего ему еще надо?… Супротивъ Андрея жениха у насъ онъ не сыщетъ.

— Такъ-то оно такъ, да — сама знаешь — не въ обычаѣ у насъ отдавать дѣвокъ за бездомковъ… Гляди — не далъ бы намъ Михей поворотъ отъ воротъ!

— А Богъ-отъ батюшка?…

Михей Потапычъ, успѣвши отдохнуть послѣ обѣда, сидѣлъ теперь на лавкѣ и, позѣвывая и почесываясь, глядѣлъ въ окно на улицу, гдѣ на заваленкахъ посиживали бабы съ дѣвками и на всю деревню неслась пѣсня ребятъ-подростковъ:

Ахъ, ты, воля, моя воля,

Золотая ты моя!

Воля — соколъ поднебесный,

Воля — свѣтлая заря!

Знать услышалъ насъ Кормилецъ,

Про житье-бытье, нужду,

Иль увидѣлъ нашъ Родимый

Горемычную слезу!

— Это — новая пѣсня, — говоритъ Михей. — Изъ книжекъ, вѣрно, зашла… Въ школѣ выучили…

И затѣмъ, слышитъ Михей Потапычъ, изъ ребячьей стаи, игравшей подъ окномъ, поднимается задорный голосъ.

— Нажимай кулаки!

Цѣлый разноголосый, но дружный и звонкій хоръ вопрошаетъ:

— На чьи боки!

— На Тришкины!

— На Тришкины! — повторяетъ вся стая и набрасывается на мальчугана въ полушубенкѣ.

— Вишь, сопливые! — произноситъ Михей Потапычъ и ухмыляется, разглаживая свою русую и широкую бороду. — А, вѣдь, и мы, махонькими, также играли и дубасили друга и недруга… Ба, Прохоръ Семенычъ катитъ… да и съ бабою!… Никакъ ко мнѣ? Такъ и есть!… Митревна!

— Что, родимый, Михей Потапычъ?

— Гости къ намъ… Кашинцовы!

Сердце матери ёкнуло: она знала, зачѣмъ пріѣхали Кашинцовы.

Михей Потапычъ встрѣтилъ гостей радушно.

— Просимъ милости! Садитесь, гости любезные.

— Здорово, Михей Потапычъ! — выступаетъ старикъ Кашинцовъ. — Все ли ты здоровъ?

— Слава Богу, здоровъ, Прохоръ Семенычъ. Ты какъ?

— Ничего, Богъ пока грѣхамъ терпитъ.

Бабы между тѣмъ здоровались особо и о чемъ-то въ полголоса между собою переговаривались.

— Митревна! подай-кось намъ чего съ любезнымъ гостемъ выпить да закусить.

— Напрасно!… Ты не безпокойся… Мы, вѣдь, по дѣлу.

— Дѣло само собой, а гостямъ угощеніе надо, — сказалъ хозяинъ. — Присаживайся-ко къ намъ, Анисья Степановна!

Въ это время Акулина Дмитревна принесла и поставила на столъ бутылку водки, грузди, рыжики и хлѣбъ.

— Не обезсудь, Прохоръ Семенычъ, чаемъ тебя не угощаю: я, по старинѣ, самовара не держу у себя въ домѣ. Давай-ка, выпьемъ.

— Что намъ чай: пустое дѣло. Это — бабій напитокъ. То ли вотъ винцо! Разлюбезное кушанье…

— Будь здоровъ, Прохоръ Семенычъ!

— Будь и ты здоровъ, Михей Потапычъ! Старые мы съ тобой пріятели. Кушай!

Старые пріятели выпили.

— Закуси, закуси, Прохоръ Семенычъ!… Митревна! ты что же не подчуешь гостью?

— Сичасъ, Михей Потапычъ!

Въ это время въ избу вошли Татьяна и сноха — жена старшаго сына.

Хозяинъ и гость завели рѣчь о волостномъ старшинѣ.

— Опять высидѣлъ подъ арестомъ семь дней, — говорилъ Прохоръ Семенычъ.

— За дѣло! — отвѣчалъ хозяинъ. — Ежели ты въ старшины пошелъ, такъ исполняй волю начальства. Ну-ка, выкушай!

— Развѣ съ тобой?

— Знамо дѣло.

Выкушали.

— Нѣтъ, Михей Потапычъ, ты не въ правилѣ разсуждаешь, — не соглашался гость. — Старшина за что пострадалъ? Недоимки не собралъ?… Такъ онъ мужичковъ пожалѣлъ.

— Вѣрно. Но онъ — старшина, чиновникъ, значитъ, — не слѣдъ ему жалѣть: выбивай изъ мужика недоимку!… Вотъ мы съ тобой крестьяне, знаемъ наше положеніе, — мы съ тобой не пойдемъ въ старшины. А разъ ты надѣлъ на себя этотъ хомутъ, ты снисходительства не знай и поступай, какъ тебѣ приказано.

— Ну, я съ тобой не согласенъ. Нешь старшинѣ нельзя снисхожденье мужику оказать?

— Тогда ты — не старшина…Ну-ка, давай выпьемъ!

— Не довольно ли, Михей Потапычъ?

— Аль боишься своей бабы?… Чай, мы съ тобой не маленькіе!… Вишь, вишь, старуха-то твоя какъ глядитъ!

А старуха толкала Прохора Семеныча и шептала:

— Что-жь мы о дѣлѣ-то ни слова?

— Михей Потапычъ! Слышь, что старуха-то моя баитъ: о дѣлѣ-то что не говоришь?

— Выпьемъ, да и о дѣлѣ потолкуемъ. Ну, теперь обсказывай по порядку, въ чемъ твое дѣло состоитъ!

— А это ужь тебѣ моя баба доложитъ.

— Говори, Анисья Степановна!

Анисья Степановна оглядѣлась.

— Дѣло мое вотъ какое… Да нѣтъ ли въ избѣ лишнихъ бревенъ?

— Такъ… Эй, вы, бабы, вонъ изъ избы! — приказалъ хозяинъ. — Митревна, ты останься! Прохоръ Семенычъ, ну-ка, давай мы съ тобой выкушаемъ!

— Выкушаемъ, Михей Потапычъ! — охотно согласился Кашинцовъ, вѣроятно, чувствуя, что ему надо запастись силами и краснорѣчіемъ.

«Лишнія бревна» выкатились. Татьяна, уходя изъ избы, вскинула на мать взглядъ, полный мольбы и надежды.

— Михей Потапычъ! — начала Анисья Степановна, — у васъ есть невѣста, а у насъ женихъ. Не въ угоду ли тебѣ будетъ принять къ себѣ нашего князя молодого?

— Спасибо тебѣ, Анисья Степановна, за честь, — выслушавъ сказалъ хозяинъ. — Позволь тебя спросить, кто будетъ князь твой нареченный?

— Изъ семьи хорошей, рода знатнова, Андрей Иванычъ Поплавскій…

— Парень, я тебѣ скажу, Михей Потапычъ, такой, что дай Богъ имѣть всякому такого сына, — поддержалъ жену старикъ Пашинцовъ.

— Парень хорошій! — проговорила хозяйка.

Михей выслушалъ и, поведя кругомъ глазами, сказалъ:

— Родъ Поплавскаго я знаю. Съ покойнымъ Иваномъ Арефьичемъ мы хлѣбъ-соль водили. Царство небесное, хорошій былъ мужикъ!… Но за Андрея Иваныча нѣтъ и не будетъ моего согласія выдать родную свою дочь.

Всѣ были ошеломлены.

— Михей Потапычъ!…

— Молчи, Митревна!… — прикрикнулъ хозяинъ. — Я знаю, что говорю. Андрей — парень хорошій, но онъ человѣкъ не обстоятельный: землей не занимается и живетъ въ чужомъ домѣ. Какой же онъ человѣкъ, какой онъ будетъ мужъ своей женѣ и отецъ дѣтямъ?

— Не все отъ земли люди живы, — вступилась сваха: — у Андрея Иваныча есть рукомесло, онъ больше всякаго крестьянина достанетъ.

— Не перечу тебѣ, сваха: достанетъ. Да сегодня у него есть, а завтра ничего нѣтъ. Необстоятельный, выходитъ, человѣкъ!

— Постой, сватъ, — вмѣшался Прохоръ Семенычъ. — Ты говоришь: необстоятельный. Ладно. А нешь мужикъ, что потѣетъ за сохой, лѣто и зиму мается, не въ силахъ уплатить подати, человѣкъ обстоятельный? Какъ ты насчетъ этого полагаешь?

— Дѣло плохо. Да какъ никакъ, онъ на землѣ сидитъ и домъ у него свой есть, а не мычется по чужимъ людимъ… Да что много разговаривать: не отдамъ я своей дочери за болтушку.

При этихъ словахъ Прохоръ Семенычъ безъ приглашенія хозяина налилъ себѣ рюмку вина и моментально выпилъ.

— Михей Потапычъ, — заговорила сваха, — у нашего жениха хоша и нѣтъ своего дома, за то у него рукомесло: онъ завсегда жену и семейство содержать можетъ.

— Никакъ не можетъ, сваха! Все это — вѣтеръ, земли подъ собой женихъ вашъ не чувствуетъ: куда подуло, туда и понесло. Зацѣпиться парню не за что!

— Пріостановись, Михей! — воскликнулъ сватъ. — Какъ ты можешь говорить, что Андрею зацѣпиться не за что, когда онъ вскорости мѣсто садовника получаетъ и съ башни своей чуть не за звѣзды хватается. Развѣ мы это съ тобой можемъ?

— Вотъ потому-то я, сватъ, и говорю, что Андрей Иванычъ не пара моей Татьянѣ: звѣзды отъ насъ далеко, а мѣсто садовника непрочно… Да будетъ: я не отдамъ Татьяны за вашего жениха!

— Напрасно, — сказалъ Кашинцовъ и налилъ себѣ еще рюмку. — Ахъ, какъ ты огорчилъ меня, сватъ!

— Кушай, кушай, сватъ! Давай-кось и я съ тобой выпью.

Жена Михея сидѣла какъ на иголкахъ, безпокойно поглядывала на мужа и все хотѣла что-то сказать, но слова замирали на устахъ… Наконецъ, она превозмогла себя и сказала:

— Михей Потапычъ! — не повременить ли тебѣ отвѣтомъ? — Вѣдь, Танюшкѣ нашей любъ женихъ!

Михей взглянулъ на жену.

— А я нешь не знаю, что онъ ей любъ? Я и побольше кое-что слышалъ, а все намѣренія своего не перемѣню. Не женихъ Поплавскій нашей дочери: земли онъ не держится, бездомный, болтушка!

Акулина Дмитріевна, зная хорошо своего мужа, тихо вздохнула и печально поникнула головой.

— Михей Потапычъ! — сказала Анисья Степановна: — такъ какое же твое послѣднее слово намъ будетъ?

Михей поглядѣлъ на сваху, помѣшкалъ немного и твердо проговорилъ:

— Не отдамъ.

— Сватъ! — воскликнулъ Прохоръ Семенычъ.

— Не отдамъ! — повторилъ Михей. — Скорѣе за послѣдняго мужичонку, кой на землѣ сидитъ, отдамъ Танюшку, а не за Поплавскаго!

— Напрасно… Сватъ, что ты дѣлаешь? Вѣдь ты къ погибели ведешь… Вспомни Господа! Пожалѣй хоть плоть-то свою. Танюша съ Андреемъ…

— Все знаю, — перебилъ Михей. — Ежели ты хочешь быть моимъ гостемъ, сиди и пей, а о сватовствѣ — ни слова… Ну, давай выкушаемъ!

Немного погодя, сваты прощались.

— Ахъ, Михей! Что ты со мной сдѣлалъ? — вопрошалъ Прохоръ Семенычъ. — Какъ ты меня огорчилъ…

— Поѣзжай съ Богомъ, поѣзжай! Выспишься хорошенько, — все пройдетъ.

Когда сваты уѣхали, Михей Потапычъ надѣлъ дубленку и пошелъ къ своему куму. Уходя, онъ сказалъ женѣ:

— Слушай, Митревна, чтобы съ этого дня Танюшка наша съ Андреемъ ни-ни-ни… Ты за нее мнѣ отвѣтишь.

Едва отецъ вышелъ со двора, какъ Татьяна вернулась въ избу. По лицу матери она узнала про судьбу свою.

— Родимая! — выговорила только дѣвушка, кидаясь къ матери на шею.

— Доченька моя, ненаглядная!

VII.

Кашинцовы возвращались домой. Никто изъ нихъ слова не проговорилъ, пока не выѣхали за деревню.

— Ну, сваха! — первый началъ Кашинцовъ, когда передъ ними открылось чистое поле.

— Ну, сватъ? — подхватила жена.

Но, вмѣсто прямого отвѣта на вопросъ свахи, Прохоръ Семеновичъ ни съ того, ни съ сего принялся глядѣть на хвостъ лошади.

— Что хотѣлъ молвить-то? Говори!

Кашинцовъ еще внимательнѣе сталъ разсматривать лошадиный хвостъ и молчалъ.

— Съ чѣмъ мы домой пріѣдемъ? — выговорилъ, наконецъ, сватъ.

Анисья Степановна вздохнула.

— Охъ, не бай-ка ужь лучше… Экая незадача наша!

Прохоръ Семеновичъ дернулъ возжами и закричалъ:

— Михей!… Ахъ, какъ ты меня огорчилъ!

— Да ты куда это съ дороги-то свернулъ? — спросила жена, увидѣвъ, что лошадь побѣжала въ другую сторону.

— Нишкни, старуха!… Ежели бы у меня теперь была дочь, я сичасъ бы ее за Андрея выдалъ. На, гляди, Михей, хуже я тебя, что ли, а вотъ, видишь, Поплавскаго къ себѣ въ зятья принимаю… въ домъ принимаю! Больно ужь я люблю Андрея!

— Семенычъ, ты пошто въ село-то гонишь? Аль у тея тамъ дѣло къ кому есть?

— Въ село?… Въ какое село?… Ахъ, ты старая, старая! Очумѣла ты, знать, съ угощенья-то Михеева… Я къ домамъ правлю…

Ни слова не говоря, Анисья Степановна выхватила изъ рукъ мужа возжи и повернула лошадь обратно назадъ.

— Баба, какъ ты можешь супротивъ хозяина, то-есть главы своей!…

— А ты сиди, глаза, да знай за бабу свою крѣпче держись, — сказала жена. — Вишь, дорога-то какая прыткая: того гляди, на ухабѣ еще гдѣ выкувырнешься.

Прохоръ Семеновичъ тихо засмѣялся.

— Что ты? — началъ онъ. — Да н-неужь-то я захмѣлѣлъ?… Нѣтъ, стой, баба!… Мы съ тобой еще поговоримъ…

Прохоръ Семеновичъ завозился на мѣстѣ и сталъ подниматься въ саняхъ на ноги.

— Сиди! Куда таращишься?…

— Нѣтъ, ты ошиблась маленько… Я тебѣ покажу… Видѣла?…

На этомъ словѣ пошевни широко раскатились, и Анисья Степановна видѣла, какъ взлетѣли на воздухъ однѣ ноги Прохора Семеновича.

— Тппр!… Стой!

Лошадь не вдругъ остановилась. Кашинцовъ лежалъ въ сугробѣ, на спинѣ, и добродушно улыбался.

— Вишь, разлегся, какъ баринъ! — покачивая головой, сказала подошедшая къ нему жена. — Ну, вставай, что ли, сватъ!

Сватъ продолжалъ безмятежно улыбаться и спокойно лежалъ, не обнаруживая никакихъ признаковъ желанія разстаться съ мягкою постелью.

— Старуха, да н-неужь-то я и вправду захмѣлѣлъ?

Старуха развела только руками и ахнула.

— Нѣтъ, ты постой, — говорилъ мужъ. — Я въ уныніи, это точно, потому Михей огорчилъ меня… Богъ ему судья!…

— Да вставай!

— Обожди, дай обсказать… Я тебѣ все по порядку… Онъ меня огорчилъ, — на то была его воля, я не препятствую… Но я, славу Богу, тверёзъ… Сама видишь, какъ есть въ полномъ своемъ благополучіи…

— Да, въ благополучіи, только подымайся скорѣй! Нешь хорошо на снѣгу-то лежать?

— Сичасъ… Ты не утруждай себя, — не надо… Не подымай, — я самъ вскочу. Благодареніе Господу Богу, ноги пока еще меня держатъ. Ну-ка, присаживайся вотъ тутъ, — мѣсто свободное есть… Ахъ, какъ жалко мнѣ Андрея!

Не малыхъ трудовъ стоило Анисьѣ Степановнѣ поставить мужа на ноги, довести его до саней и усадить на мѣсто. Прохоръ Семеновичъ посмѣивался и говорилъ:

— Какая ты, погляжу я, у меня чуднёя!… Чего ты такъ хлопочешь?… Хе-хе-хе!… Разѣ я махонькій, самъ не могу?… Вѣдь это отъ огорченья, а то я тверёзъ, совсѣмъ тверёзый!… Усѣлась ли ты?

— Сиди, батюшка, сиди хорошенько!… Я поѣду. Но, Карько!

Лошадка сразу взяла и весело побѣжала.

— Правь, я тебѣ не препятствую, — покорно уступалъ свои права женѣ Прохоръ Семеновичъ, то и знай съ кѣмъ-то пріятельски все раскланиваясь. — Смотри, какъ можно осторожнѣй! — предостерегалъ онъ жену. — Не вывались! Боже тебя сохрани, — повредить себя можешь.

Впереди, со стороны деревни, показалась высокая фигура въ полукафтаньѣ, достававшемъ до самыхъ пятъ, и въ рыжей остроконечной нѣховой шапкѣ съ ушами.

— Что это за человѣкъ идетъ? — увидѣлъ Прохоръ Семеновичъ.

— Аль не призналъ долговязова-то? Церковникъ, дьячокъ изъ Петровскаго. Знать въ Глушиху шасталъ… Вишь, полами-то какъ заметаетъ!… А вотъ и намъ свертокъ пришелъ!

— Стой! Попридержи коня… Я хочу подъ благословеніе къ нему подойти.

— Въ дьячку-то?! Окстись, Семенычъ! Приди, батько, хоть сколь-нибудь въ разумъ!

Прохоръ Семеновичъ ухмыльнулся, не безъ препятствій стащилъ съ головы шапку и, держа ее въ обѣихъ рукахъ, низко поклонился причетнику. Дьячокъ узналъ Кашинцовыхъ. Онъ стремительно какъ-то подался верхнею частью впередъ, распростеръ широко руки и разставилъ ноги, изобразивъ такимъ образомъ изъ своей особы вѣтряную мельницу, и что-то хотѣлъ крикнуть, но Анисья Степановна ударила по лошади, и дьячокъ остался позади саней.

— А я, старуха, должно хмѣленъ былъ, — допытывался все дорогой Кашинцовъ. — Не отъ вина, — нѣтъ, помногу ли мы давѣ съ Потапычемъ протащили… Ахъ, какъ онъ меня огорчилъ!…

Тѣмъ не менѣе, однако, сваты благополучно и засвѣтло еще добрались до своей деревни. Прохоръ Семеновичъ успѣлъ даже немного «вывѣтриться».

Сноха встрѣтила стариковъ у воротъ, ввела сама во дворъ лошадь, распрягла ее и, управившись, поспѣшно вбѣжала въ избу.

— Съ добрыми, аль худыми вѣстями пріѣхали?

— Ну, теперь станемъ вамъ обсказывать, — объявила Анисья Степановна. — Садитесь!

Издалека повела свою рѣчь старуха, разсказывала не торопясь и съ такими подробностями, что сноха живо сообразила, въ чемъ дѣло…

— Видно, родимые, не больно удашно вы съѣздили? — перебила она тихо разсказъ свекрови.

— Какъ неудашно? — возразилъ глава семьи. — Михей насъ принялъ, какъ ближайшихъ сродственниковъ… Сичасъ угощенье… богатое угощенье намъ сдѣлалъ!…

— Только не будетъ, сказалъ, моего согласія, не выдамъ я за вашего жениха Татьяну, — прибавила Анисья Степановна. — «Болтушка онъ…»

— Такъ и обозвалъ? — вспыхнувъ весь, спросилъ Александръ.

— Такъ и обозвалъ: «болтушка», — вставилъ отецъ. — Да что, — прямо будемъ говорить, — мужикъ гордіанъ, съ нимъ пива не сваришь!…

Сноха пригорюнилась, а молодой Кашницовъ поднялся съ лавки и задумчиво прошелся раза два по избѣ.

— Неужели Потапычъ не выдастъ за Поплавскаго дочь? — спросилъ онъ съ тономъ горечи въ голосѣ.

— На-отрѣзъ отказалъ, — промолвила мать. — А кто-жь его знаетъ, что у него тамъ на умѣ сидитъ… Можо онъ испытываетъ, поглядѣть хочетъ, какъ Андрей это приметъ и станетъ послѣ вести себя.

— Не думаю, старуха, Михей — человѣкъ характера твердаго, словомъ не любитъ шутить… Упрямъ, какъ бывъ!

— Ежели Потапычъ не перемѣнитъ своего рѣшенія, Андрей на отчаянность пойдетъ, — задумчиво произнесъ Александръ.

Всѣ значительно переглянулись… Тихій ангелъ вдругъ пролетѣлъ… Въ эту минуту дверь быстро отворилась, и черезъ порогъ шагнулъ Андрей Поплавскій…

А Михей Потапычъ, бесѣдуя тѣмъ временемъ съ пріятелемъ своимъ кумомъ за жбаномъ браги, разсказывалъ ему о сватовствѣ Поплавскаго. Кумъ выслушивалъ разсказъ безъ всякихъ замѣчаній и возраженій; по временамъ онъ сдвигалъ только свои широкія и густыя темныя брови, морщилъ лобъ и слегка пыхтѣлъ.

— Похваляешь ты меня за мой отвѣтъ, али нѣтъ? — спросилъ по окончаніи своего разсказа Михей у кума.

Кумъ попыхтѣлъ немного, посмотрѣлъ какъ-то растерянно по сторонамъ и опять сдвинулъ брови, но ни однимъ словомъ не обмолвился.

— Такъ какого же ты, кумъ, будешь мнѣнія?

— Чего? — промолвилъ кумъ и взглянулъ на печь.

Михей разсердился.

— Экое ты дерево!… Тебя человѣкъ спрашиваетъ: похваляешь ты, али нѣтъ?

— Твое дѣло…

— Знаю, мое дѣло. Да ты-то какъ полагаешь?

Кумъ усиленно запыхтѣлъ и повелъ глазами на гостя.

— Ну, разгружайся! — поощрялъ Михей Потапычъ.

— Круто больно загнулъ…

— А по-твоему какъ бы надо, кумъ?

— Полегше… Нонѣ, знаешь, времена не тѣ.

— Такъ, по-твоему, надо валить дѣвокъ за каждаго проходимца? — напустился гость на хозяина. — Да плевать я хотѣлъ на твои времена!… Отъ того-то вотъ нашъ міръ и пошатнулся, что молодой народъ отъ земли бѣжитъ, на добычи легкія зарится. Что за крестьянинъ безъ земли? Одно названіе ему — пустой человѣкъ.

— Это ты… того… въ правилѣ… Безъ земли — ничего, а земля всему мать.

— Такъ за что-жь ты покорилъ меня? — обрадовался Михей. — Будь Андрей хлѣбопашцемъ, веди онъ крестьянское хозяйство, я Татьяну обѣими бы руками за него отдалъ.

Кумъ весь покраснѣлъ и усиленно запыхтѣлъ.

— Супротивъ тебя… нѣтъ, я ничего… Ты въ своемъ правилѣ.

Разставаясь съ хозяиномъ, Михей Потапычъ еще разъ спросилъ кума:

— Такъ, значитъ, ты похваляешь?…

— Твое дѣло… Я сказалъ: круто… Отъ слова не отступлюсь.

— А я отъ моего рѣшенья не отступлюсь: не бывать Танюшкѣ за Андреемъ!…

— Твое дѣло.

— Тпф!… Дерево…

VIII.

Глушиха всколыхнулась. Ребятишки бросили «нажимать кулажи», подростки оставили пѣть про «волю дорогую», дѣвки и молодыя бабы покинули улицу, — всѣ разбѣжались по домамъ, разнося новость цѣлой деревни, бе было въ Глушихѣ избы, гдѣ не говорили бы о сватовствѣ Поплавскаго; не было ни одной дѣвки, которая не жалѣла бы о молодомъ и пригожемъ садовникѣ. Бабы поворачивали дѣло на всѣ стороны, а мужики молча слушали и втихомолку одобряли рѣшеніе Михея. Парни-женихи не скрывали своей радости.

— Жаль Поплавскаго, что баять, — разсуждали пожилыя бабы. — Хорошій онъ парень, да постоянства никакого не имѣетъ, — не крестьянинъ, какъ слѣдствуетъ. А. мужичокъ-то Христовъ, крестьянинъ-то, все тянется, въ ниточку весь вытянется, а самъ все тянется, сердешный, потому землица у него… Михей-то, выходитъ, и правъ.

— Коли етакъ-то большаки станутъ рѣшать, какъ Михей, такъ намъ по-вѣкъ за милыми не быть, — переговаривались между собою дѣвки. — Ладно, поживши-то, имъ такъ мерекать, а каково намъ, молодымъ-то, за постылыхъ этихъ замужъ выходить. Жаль Татьяну, а пуще того — Андрюшеньку.

— Полоумныя, — вслушавшись въ эти рѣчи, ввертывали слово мужики, — вершенье всякому дѣлу — земля! Что безъ земли міръ подѣлаетъ?…

— Знамо, соха да борона сами не богаты, а весь міръ содержатъ.

Такъ говорила деревня. Почти одновременно съ деревнею говорило и село, также провѣдавшее о сватовствѣ Поплавскаго… Хотя между Петровскимъ и Глушихою не существовало ни телеграфа, ни телефона, но, тѣмъ не менѣе, новости не одной Глушихи, но всѣхъ окружающихъ село деревень, петровцами получались чрезвычайно скоро. Для человѣка посторонняго, незнакомаго съ мѣстными нравами, подобнаго рода явленіе могло бы показаться загадочнымъ, пожалуй — неправдоподобнымъ; но кто зналъ клирика церкви села Петровскаго, Алексѣя Ивановича Мелхиседекова, тотъ былъ свободенъ отъ всякихъ суевѣрій: клирикъ (Алексѣй Ивановичъ не любилъ, когда его называли просто дьячкомъ) въ совершенствѣ замѣнялъ собою остроумное изобрѣтеніе Эдиссона. Съ нимъ не въ состояніи была соперничать даже сама матушка Ироида.

Чуть ли еще не съ перваго дня своего служенія причетникомъ, Мелхиседековъ добровольно принялъ на себя весьма трудную обязанность: ежедневно, два раза, онъ дѣлалъ обходъ по селу и сообщалъ знакомымъ разнообразныя свѣдѣнія и всякаго рода извѣстія. Больше пятнадцати лѣтъ несетъ онъ это бремя, и никогда не измѣнялъ себѣ: ни время года, ни какая погода не властны были отвлечь его отъ исполненія своего долга, и петровцы аккуратно, изо дня въ день, утромъ и вечеромъ видѣли передъ собою высокую фигуру и худое, съ черною бородкой, лицо Алексѣя Ивановича. Этого мало: въ особенно важныхъ случаяхъ, не терпящихъ отлагательства, Мелхиседековъ находилъ возможнымъ дѣлать еще третій, не въ очередь, обходъ.

— Какъ тебя, Алексѣй Иванычъ, хватаетъ, — говаривали ему слушатели: — вездѣ-то ты поспѣваешь и все знаешь?

— Владыка небесный меня подкрѣпляетъ, — отвѣчалъ всегда въ такихъ разахъ клирикъ и окидывалъ собесѣдниковъ своимъ яснымъ и спокойнымъ взоромъ.

И петровцы умѣли цѣнить неусыпные, чуждые всякой корысти, труды почтеннаго клирика: по почину одного изъ конторщиковъ, очень юнаго и добраго человѣка, хотя нѣсколько насмѣшливаго, Мелхиседекову данъ былъ громкій титулъ «Нашего Телеграфа».

Алексѣй Ивановичъ, послѣ того, какъ повстрѣчался на дорогѣ съ Кашинцовыми, подобралъ полы своего кафтана и съ неимовѣрною скоростью помчался въ село. Не заглядывая къ себѣ домой, онъ прямо съ дороги, не переводя духа, пустился въ «обходъ». Сперва онъ завернулъ въ господскую контору, оттуда забѣжалъ къ управляющему и въ садовнику; потомъ стрѣлой полетѣлъ къ лѣсничему, отъ него въ учительницамъ и затѣмъ къ фельдшеру больницы. Въ пять, много десять минутъ село ужь знало, въ чемъ дѣло. Оставался не оповѣщеннымъ домъ одного священника. Какъ нарочно случилось такъ, что все женское населеніе Петровскаго, за исключеніемъ учительницъ, въ это время находилось въ гостяхъ у матери Ироиды, супруги іерея Благовѣстова, гдѣ оно кушало сладкую наливочку, грызло орѣхи и перемывало ближнихъ по косточкамъ.

Достаточно ужь было одного появленія Телеграфа на улицѣ въ неурочный часъ дня, чтобы вызвать со стороны обывателей особенное вниманіе и любопытство; но каково же было удивленіе попадьи и ея гостей, когда Мелхиседековъ, никѣмъ раньше незамѣченный, влетѣлъ въ гостиную матушки.

— Что ты, дьячокъ?! — не своипъ голосомъ вскрикнула мать Ироида. — Аль учительницы съ кѣмъ сбѣжали?

Но Алеисѣй Ивановичъ, помолившись сперва святымъ иконамъ, отдалъ присутствующимъ низкій поклонъ и, не отвѣчая на вопросъ матушки, подошелъ къ отцу Ивану.

— Благослови, отче!

— А ты говори, что принесъ? — не утерпѣла попадья.

Получивши благословеніе и поцѣловавъ руку отца Ивана, Мелхиседековъ отступилъ шага на два и поклонился хозяйкѣ.

— Какъ драгоцѣнное ваше здоровье, мать Ироида?

— Да нечего зубы-то мнѣ заговаривать, — оборвала клирика попадья: — не болятъ они у меня… Сказывай, которая сбѣжала, или ужь обѣ хвосты-то показали?

— Не постигаю, о чемъ ты, мати честная, вопрошаешь меня, — присаживаясь на стулъ, отвѣчалъ смиренно Мелхиседековъ.

— Полно тебѣ дурачкомъ-то прикидываться!… Не тяни лучше за душу: самъ, что ли, ты видѣлъ, съ кѣмъ наставницы укатили, али отъ кого слышалъ?

— Ничего подобнаго мнѣ ни самому видѣть, ни слышать отъ кого-либо не приходилось, ибо я женской политикѣ не причастенъ. А ежели васъ интересуютъ наставницы, то могу доложить, что обѣ онѣ пребываютъ въ мирномъ житіи и просматриваютъ у себя дома ученическія тетрадки.

— Такъ съ какими же ты къ намъ вѣстями пожаловалъ? — непріятно обманулась въ своихъ предположеніяхъ матушка.

— А вѣсти у меня не радостныя, — продолжалъ уныло Мелхиседековъ. — Потапычъ отказалъ выдать дщерь свою за нашего Андрея Ивановича Поплавскаго.

— Отказалъ?! Да развѣ Поплавскій за Татьяну сватался?

— Назадъ тому полчаса времени, въ бытность мою въ Глушихѣ, почерпнулъ я сіе печальное извѣстіе изъ самаго благонадежнаго источника.

— Да неужь ты вправду говоришь, Телеграфъ?

— Истинную правду вѣщаю, мать Ироида, — отвѣчалъ Телеграфъ. — Кашинцовы сватами пріѣзжали… Собственными очами видѣлъ почтенныхъ стариковъ.

— Скажите, какая вдругъ намъ депешь! — произнесла находившаяся въ числѣ гостей у попадьи жена управляющаго. — Что значитъ необразованное-то мужичье…

— У нихъ другія понятія, сударыня, — началъ было Телеграфъ: — они имѣютъ свой собственный взглядъ на вещи…

— Оприча невѣжества я ничего прочаго въ мужикахъ не примѣчаю, — перебила гостья. — Поплавскій можетъ себѣ гораздо антереснѣе составить партію: за него съ удовольствіемъ пойдетъ любая въ городѣ мѣщаночка — образованная, а не то что простая мужичка!…

Мать Ироида подхватила слова гостьи и принялась за работу всѣми своими крѣпкими и здоровыми зубами.

— Ваша рѣчь, душечка, чистое золото!… Мужикъ, какъ онъ есть лѣсной пень, такъ имъ до смерти и останется… Хоть ты мужику колъ на головѣ теши, онъ съ мѣста не сдвинется… Загрубѣли, чувствительность всякую потеряли!… Чего Михей не выдаетъ дочери за Поплавскаго? Развѣ онъ не знаетъ, что Татьяна его съ Андреемъ путается?… Все это прекрасно ему извѣстно. Но какъ они настоящіе дуроломы и чувствъ деликатныхъ въ нихъ нѣтъ, то они и во вниманіе этого себѣ не берутъ: «что парень, что дѣвка, — говорятъ, — гуляютъ по своей волѣ, взыскивать другъ на дружкѣ тутъ не приходится; а вотъ ежели замужъ дѣвка выйдетъ, тогда баловать не моги, потому законъ приняла». Вотъ у нихъ какія понятья!

— Совершенно это напротивъ, какъ принято это въ благородномъ нашемъ обществѣ, — замѣтила супруга управляющаго. — Когда я при господахъ нашихъ жила въ Петербургѣ…

Алексѣй Ивановичъ привсталъ.

— Куда ты, клириче? — провозгласилъ отецъ Иванъ, безгласно все время сидѣвшій до этой минуты въ уголкѣ, отсвѣчая только широкою своей лысиной.

— Время домой, — произнесъ дьячокъ. — А по истинѣ сказать, прискорбно за Поплавскаго, отецъ Иванъ! При многихъ талантахъ и съ его голосомъ, да потерпѣть, такъ-сказать, въ нѣкоторомъ родѣ заушеніе!…

— Телеграфъ! — вмѣшалась попадья, — дай поскорѣй депешу Поплавскому, что, молъ, у насъ есть въ предметѣ двѣ невѣсты, и барышни ученыя…

Матушка не окончила и засмѣялась; засмѣялись и двѣ-три гостьи.

Мелхиседековъ поклонился веселой компаніи и повернулся къ двери.

— Слушай, дьячокъ! — крикнула ему вслѣдъ попадья.

— Клирикъ! мать іерейша, — отозвался отъ дверей Мелхиседековъ.

— А, ну, тебя!… Ты лучше выслушай!… Я вѣдь съ тобой не шучу: скажи Андрею, чтобъ онъ къ одной изъ нашихъ учительницъ посватался… Заморились, поди, онѣ въ дѣввахъ-то сидючи! Ежели еще теперь онѣ не сбѣжали, такъ, все равно, послѣ когда-нибудь сбѣгутъ… Развѣ что вотъ жиру въ нихъ мало, а Танюшка дѣвка сдобная… За то — барышни, ученыя!

— Что это вы, матушка, на учительницъ-то ужь больно… — робко замѣтила жена фельдшера, женщина съ добрымъ лицомъ и розовыми щеками, съ замѣтно обрисовывающимся животомъ.

— Ненавистны онѣ мнѣ! — съ сердцемъ проговорила мать Ироида. — У нашихъ семинаристовъ хлѣбъ отбиваютъ.

— Семинаристы другія мѣста себѣ получатъ, — вѣдь они учатъ въ школѣ, пока мѣста нѣтъ. А учительницы — постоянныя… къ тому-жь и занимаются онѣ хорошо, ребятенки любятъ ихъ…

— Да мнѣ-то онѣ противны! — оборвала попадья. — А ты, Софья Павловна, должно ужь опять… Который это у тебя будетъ?

— Да, видно, шестой, — потупясь отвѣчала жена фельдшера.

— Такъ. Каждый годъ по ребенку… Экъ вы разошлись!… Ровно вы духовные, а не свѣтскіе!…

IX.

Поплавскій, вернувшись отъ Кашинцовыхъ, долго не могъ заснуть, думая о томъ, какъ развязать ему затягивающійся узелъ. Еще недавно въ умѣ своемъ онъ порѣшилъ: не выдастъ за него Михей своей дочери, можно тогда убѣгомъ повѣнчаться… Но теперь мысли у него отчего-то перевернулись… «А что ежели Татьяна не захочетъ выйти изъ родительской воли?» — поднялся въ головѣ Андрея вопросъ. Ему невольно припомнились слова дѣвушки, сказанныя ею въ ночь послѣдняго ихъ свиданія: «безъ родительскаго-то благословенія?…» Онъ видитъ передъ собой блѣдное, испуганное лицо Тани и слышитъ ея голосъ, звучащій такою трогательною печалью: «Нельзя… Богъ счастья не дастъ…» Андрей безпокойно поворачивается на своей кровати и думаетъ, все думаетъ…

«Да, лучше бы съ согласія… Благословеніе родителей много значитъ!»

Онъ вспоминаетъ о предсмертномъ наказѣ отца старшему своему сыну, Петру: «Позабудешь слова отца, тебя Господь позабудетъ». Братъ оставилъ Андрея на произволъ судьбы, уѣхалъ и денегъ всѣхъ ему не отдалъ, да вотъ ужь сколько лѣтъ и не пишетъ о себѣ ничего. По слухамъ, братъ занимается торговлею, водитъ знакомство больше съ купцами и живетъ хорошо. А спокойно ли у Петра на душѣ, счастливъ ли онъ съ своей женой?… Сказывали люди, за галстукъ сталъ закладывать. Можетъ, слова родителя и сбываются… Андрей никакого зла не имѣетъ противъ брата, — напротивъ, онъ желаетъ ему всякаго благополучія, — но Петръ позабылъ волю отца…

И Андрей безпокойно ворочается, закладываетъ руки за голову и думаетъ, а сквозь окно глядитъ къ нему въ комнатку свѣтлая ночь, глубоко-молчаливая и торжественно-величавая ночь.

«Еслибы Михей далъ согласіе!… Упрямъ онъ, — на чемъ станетъ, не своротишь… Такъ жить, безъ вѣнца? — Не прочно… Вонъ у старовѣровъ живутъ невѣнчанными, — у нихъ это можно… А у насъ, сколько такъ ни живи, а все надо вѣнцомъ скрѣпить: не то отецъ за другого выдастъ… Знаю, Михей поломаться хочетъ: Кашинцовы такого же мнѣнія… Развѣ Михей не понимаетъ?… „Не держится земли и своимъ домомъ не живетъ“. Да что у насъ земля: какой отъ нея доходъ? Ежели бы не лѣсной промыселъ, давно бы вся волость отъ голода вымерла…. Вѣдь и теперь недоимки годъ изъ года растутъ… Нѣтъ, тутъ что-нибудь не такъ!… Не намѣтилъ ли Михей другого жениха?»

Кровь прилила къ головѣ молодого парня, жгучее что-то разлилось по всему его тѣлу и въ глазахъ затуманилось… Онъ вскакиваетъ съ кровати и начинаетъ метаться изъ угла въ уголъ. Въ груди Андрея что-то бушуетъ, ему хочется въ дребезги разбить оконную раму и разнести по бревну стѣны одинокой, постылой своей квартиры.

Летятъ минуты, проносится часъ, другой, а Поплавскій все бѣгаетъ по комнатѣ, думаетъ… Нѣтъ, онъ ничего не думаетъ, — всѣ мысли у него въ головѣ перемѣшались и тамъ нѣтъ теперь мѣста никакой мысли, — а въ сердцѣ, гдѣ-то глубоко, непрестанно жжетъ, горитъ и заливаетъ пламенемъ его мозгъ… Одно лицо, одинъ образъ выдѣляются изъ этого цѣлаго моря огня и воплощаются въ одно слово. Это слово — «Таня!…»

Андрей кидается въ изнеможеніи къ окну и глядитъ… Передъ нимъ обширный дворъ съ господскимъ бѣлымъ домомъ, зеленая, слегка побѣлѣвшая отъ мороза, рѣшетка сада и высокія деревья, покрытыя инеемъ, а надъ всѣмъ этимъ свѣтлая, нѣжноголубая и безстрастная, торжественно-молчаливая ночь!… Долго Андрей стоитъ у окна, глядитъ на садъ, домъ и тихо сіяющее небо, съ незамѣтно плывущимъ мѣсяцемъ и сверкающими звѣздами. Стоитъ онъ и смотритъ; чувствуетъ, какъ понемногу начинаетъ у него отходить отъ сердца и постепенно стихаетъ на душѣ… Вотъ теперь онъ снова въ состояніи думать.

«Не поклонюсь Михею… Не дождется онъ отъ меня этой чести! Не захотѣлъ по доброй волѣ отдать, убѣгомъ повѣнчаемся. Ежели Таня любитъ меня, она наперекоръ всему пойдетъ…»

И, на минуту, въ немъ опять поднялось чувство страшной тоски и обиды, чувство невыносимой муки и острой боли…

«Да нѣтъ, Таня любитъ меня… Она на все пойдетъ… Надо только заранѣе все приготовить и устроить. Завтра же схожу въ Алексѣю Ивановичу!»

X.

Стояло морозное зимнее утро. Надъ сельскими домами, отъ крышъ и высоко къ синему небу, протянулись тонкіе бѣлые столбы дыма. Изъ-за большой пятиглавой церкви выкатилось красное ядро солнца. Бѣлые столбы слегка зарумянились и быстро начали принимать отливы розоваго, фіолетоваго и лиловаго цвѣтовъ. По улицѣ спѣшили въ школу мальчуганы и дѣвочки, въ овчинныхъ тулупцахъ и шубенкахъ, съ крашенинными сумочками за плечами; у колодца скрипѣлъ очепъ, слышалось всплескиваніе воды и стучала бадья; изъ одного конца села въ другой носился Телеграфъ, то совершенно исчезая за воротами чьего-нибудь дома, то снова появляясь посереди улицы и черезъ минуту или двѣ опять гдѣ-нибудь проваливаясь. По всѣмъ этимъ признакамъ не трудно было догадаться, что «первый» обходъ близокъ уже къ концу. Доставивъ послѣднія свои «депеши» въ контору, — депеши, на этотъ разъ оказавшіяся совсѣмъ неинтересными, — и получивши кое-какія «справочки» относительно Андрея Поплавскаго, Алексѣй Ивановичъ съ невиданной еще никѣмъ поспѣшностью удалялся во-свояси и до самаго вечера оставался для петровцевъ невидимымъ, засѣвши у себя дома, въ «собственномъ кабинетѣ», за чтеніемъ «свѣжихъ» нумеровъ газетъ, какія онъ захватывалъ съ собой изъ конторы.

Мелхиседековъ любилъ почитать газеты и усердно слѣдилъ какъ за внутренней, такъ и за внѣшнею политикой. Нужно сказать, что онъ былъ еще и великій философъ. Несмотря на свое причетничество и многосложныя занятія, Алексѣй Ивановичъ находилъ время для чтенія и широкую свободу для философствованія. Какъ человѣкъ вдовый и бездѣтный, онъ имѣлъ въ своемъ распоряженіи слишкомъ достаточно времени, чтобъ удовлетворять всѣмъ потребностямъ своего «духовнаго бытія». Завѣдываніе хозяйствомъ по дому (иного хозяйства у философа и не полагалось) онъ поручилъ толстой и кривой бабѣ, которая не только вѣдала одну кухню, но, какъ во всеуслышаніе утверждала мать Ироида, оказывала будто бы даже вліяніе на міросозерцаніе и самого философа; но это нисколько не мѣшало Мелхиседекову благословлять судьбу, которая для него олицетворялась въ образѣ именно этой самой кривой и толстой бабы, такъ какъ, благодаря ея заботамъ и распорядительности, самъ онъ былъ свободенъ отъ всякихъ мелочей и дрязгъ, соединенныхъ съ непосредственно-личнымъ веденіемъ домашняго хозяйства.

Поплавскій засталъ Мелхиседекова сидящимъ въ плетеномъ, на подобіе корзины или «грохота», креслѣ, съ листкомъ одной изъ петербургскихъ газетъ на колѣняхъ и съ устремленными къ потолку глазами, — несомнѣнные и ясные признаки того, что духъ клирика парилъ уже въ сферахъ «философическаго мышленія». Онъ только-что окончилъ чтеніемъ «фельетонъ общественной жизни», въ которомъ четыре пятыхъ были отведены авторомъ полемикѣ съ фельетонистомъ другой газеты, а одна пятая посвящалась художественному изображенію важнаго событія въ клубѣ, — событія, въ которомъ на сцену выступали дѣйствующими лицами господа, вооруженные бутылками и подсвѣчниками, дамы съ очаровательными бюстами и лакеи съ испуганными лицами…

— Здравствуйте, Алексѣй Иванычъ!

Клирикъ медленно повелъ глазами и, взглянувъ на вошедшаго, молча простеръ ему руку и повелительно кивнулъ головою на стулъ.

— А я къ вамъ, Алексѣй Иванычъ, — началъ Поплавскій. — Вы не заняты?…

— Садитесь, господинъ Поплавскій!

Андрея нисколько не смутилъ подобный пріемъ со стороны хозяина: онъ зналъ и прежде, что значитъ попасть въ дьячку въ моментъ, когда тотъ ударится въ свою философію. Поплавскій взялъ стулъ и сѣлъ противъ философа.

— Кажется, я не во-время къ вамъ…

— Сиди!…

Поплавскій умолкъ. Философъ между тѣмъ теребилъ бородку и, время отъ времени, потрясалъ своею головой, покрытой чернымя волосами, спускавшимися до самыхъ плечъ. Гость рѣшилъ выждать, когда философъ возвратится изъ заоблачныхъ странъ на землю.

— Назидательно! — воскликнулъ философъ. — До какой высокой степени можетъ быть доведено изощреніе ума человѣческаго!…

Поплавскій слушалъ.

— Цвѣты современнаго краснорѣчія, непостижимая игра словъ и тончайшее остроуміе, а въ результатѣ — одни заушенія и самооплеваніе!

— Алексѣй Иванычъ, могу я теперь съ вами поговорить?

— Не отверзай устъ своихъ, доколѣ не придетъ часъ благовременія твоего, — осадилъ гостя мудрецъ. — Истинно сказано, что душа человѣческая есть тайна, — развивалъ онъ дальше идею, вынесенную имъ изъ чтенія газеты. — Откуда, изъ какихъ невѣдомыхъ источниковъ проистекаетъ сія вражда между господами сочинителями, изъ-за чего они ежедневно и столь нещадно себя полосуютъ?… Умъ простого смертнаго не можетъ сего постигнута!… Азъ грѣшный, смиренный клирикъ храма Божія, сооруженнаго во имя святыхъ апостоловъ Петра и Павла, дерзаю вопросить господъ сочинителей: дружіе! разрѣшите мнѣ тайну великую, ради чего вы полосуетесь и какое изъ онаго полосованія читатель можетъ себѣ почерпнуть нравоученіе?

Какъ ни былъ озабоченъ Поплавскій, но при такомъ обращеніи философа къ господамъ сочинителямъ не могъ удержаться отъ улыбки.

— И отвѣта они никакого мнѣ не дадутъ, — уловивъ эту улыбку на лицѣ собесѣдника, весело добавилъ клирикъ: — нѣтъ разумнаго основанія всенародно производить самобичеваніе!… Вотъ вы — молодой человѣкъ, а что вы можете для своего ума и сердца почерпнуть изъ этого фельетона, — подавая газету, заключилъ глубокомысленный критикъ.

— Ничего я вамъ объ этомъ не скажу, Алексѣй Иванычъ, — заговорилъ Поплавскій. — Пришелъ я къ вамъ по своему дѣлу…

— Говори!… Теперь ты можешь говорить, — великодушно разрѣшилъ Мелхиседековъ. — Да нѣтъ, лучше не говори!… Знаю, знаю, о чемъ ты намѣренъ мнѣ сказать… Первый, вѣдь, я и узналъ о семъ горестномъ для тебя фактѣ.

— Что вамъ извѣстно, о томъ я не стану говорить. Я пришелъ совѣта у васъ просить, Алексѣй Иванычъ!

— Добрый совѣтъ клирикъ Мелхиседековъ всегда можетъ преподать. Въ чемъ именно вы желаете со мною посовѣтоваться, молодой человѣкъ?

— Скажите, что мнѣ теперь дѣлать?

Клирикъ немедленно подалъ совѣтъ.

— Что вы съ малыхъ лѣтъ дѣлали, то и продолжайте дѣлать. Занимайтесь садомъ, наблюдайте атмосферическія явленія, читайте книги и…

— Я хочу жениться! — прервалъ Поплавскій.

— Одобряю. Ибо и въ Священномъ Писаніи сказано, что не добро человѣку быти едину… А ты давно уже достигъ возраста, законами, какъ церковными, такъ и гражданскими, дозволяемаго для вступленія въ бракъ.

— Не повѣнчаетъ ли насъ съ Татьяной Михеевной отецъ Иванъ?

Клирикъ широко раскрылъ свои глаза и съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на собесѣдника.

— Я убѣгомъ думаю… Потихоньку съ Таней обвѣнчаться…

Мелхиседековъ вскочилъ съ кресла и ударилъ себя руками по бедрамъ.

— Какъ убѣгомъ?… Безъ дозволенія родителей?

— Михей упрямится… Ничего другого, значитъ, мнѣ не предвидится.

— Да кто же васъ повѣнчаетъ? — загремѣлъ клирикъ. — Ни одинъ священникъ, по нынѣшнимъ временамъ, на подобное дѣло у насъ въ уѣздѣ не посмѣетъ отважиться!

— Можетъ, въ другомъ гдѣ мѣстѣ повѣнчаютъ…

— Повремени!… Не торопись… Ты слѣдуешь внушеніямъ страсти, а не голосу здраваго разсудка. Этотъ вопросъ надо хорошенько обдумать и обсудить.

— За тѣмъ я и пришелъ къ вамъ. Посовѣтуйте, что мнѣ дѣлать…

— Повремени, говорю! Надо обсудить и обдумать.

Клирикъ опустился въ свою корзину и задумался.

— Не пожелаете ли вы, Андрей Иванычъ, — началъ онъ, подумавши изрядное время, — взять себѣ въ законныя супруги иную дѣвушку, помимо дщери Михея Потапыча?

— Кромѣ Татьяны я на другой не женюсь.

Чело философа омрачилось, и онъ впалъ въ серьезное и продолжительное размышленіе.

— А ежели бы нашлась дѣвица достойная, съ умомъ и даже съ образованіемъ?…

— Никакой мнѣ не надо: я люблю Татьяну!…

— Повремени!… Куда такъ стремишься? Успѣемъ еще обсудить и, съ Божьей помощью, уладить дѣло по-хорошему.

Но клирикъ, хотя на словахъ и храбрился, на самомъ же дѣлѣ чувствовалъ, что онъ начиналъ уже терять всякую почву. Онъ долго ломалъ голову, теръ себѣ лобъ и, наконецъ, придумалъ выходъ изъ критическаго положенія.

— Вотъ что, Андрей Иванычъ, я посовѣтую вамъ, — Мелхиседековъ постоянно мѣшалъ въ обращеніи въ Поплавскому единственное число личнаго мѣстоименія со множественнымъ, что зависѣло отъ внутренняго состоянія духа философа: — засылайте паки сватовъ къ Михею Потапычу! Выраженіемъ къ нему почтенія скорѣе всего можно склонить честолюбца на свою сторону.

Поплавскій всталъ.

— Не дождется онъ отъ меня этого! — сказалъ Андрей, блѣднѣя. — Довольно съ него… Я сватался, онъ отказалъ и болтушкой меня выбранилъ. Да пропадай скорѣе моя голова, чѣмъ я другой разъ стерплю отъ Михея такую обиду!

Алексѣй Ивановичъ окончательно растерялся.

— Не торопись… Да что же это такое?… Ахъ, Господи, Владыко живота моего!… — бормоталъ онъ, разводя руками. — Стерпи, отнесись къ положенію своему не какъ юноша, но какъ мужъ зрѣлый и опытомъ и лѣтами умудренный…

— Такъ вы никакого совѣта мнѣ не дадите, Алексѣй Иванычъ? — взявшись за шапку, вымолвилъ Поплавскій.

— Все, все могу дать, лишь бы на добро и пользу!… — выскочилъ снова изъ корзины клирикъ. — Но съ чего же начать, что цѣлесообразнѣе я могу преподать?

— Не знаете ли, куда, къ кому мнѣ обратиться, чтобы насъ съ Татьяной повѣнчали?

Мелхиседековъ призадумался.

— Къ кому?… Есть у меня въ одномъ уѣздѣ школьный товарищъ, однокашникъ мой… Нѣсколько уже лѣтъ онъ священствуетъ. Развѣ къ нему написать?

— Будьте вы моимъ благодѣтелемъ! — воскликнулъ Поплавскій. — Напишите…

— Тише!… Это дѣло должно содержаться въ глубокомъ и строжайшемъ между нами секретѣ.

XI.

Поплавскій торопился: меньше двухъ недѣль остаюсь до масленицы, — надо поспѣшить убѣгомъ и скорѣе повѣнчаться… Садовникъ ни слова не скажетъ, отпуститъ, а одинъ изъ конторщиковъ возьметъ на себя временно завѣдываніе станціей. Слѣдовательно, съ этой стороны нечего и заботиться, — все дѣло за Татьяною… Необходимо съ нею увидѣться, переговорить и на дняхъ уѣхать. Сегодня же онъ увидитъ свою дорогую Таню.

Ночь. Та же свѣтлая, голубая и глубоко молчаливая ночь, какъ и наканунѣ, когда Андрея мучили сомнѣнія, и въ груди его бушевала страшная буря. Вотъ онъ идетъ по дорогѣ, хорошо наѣзженной и отсвѣчивающей при мѣсяцѣ; по обѣ стороны поднимаются бѣлыя поля, сверкающія милліонами разноцвѣтныхъ искръ и уходящія въ даль, гдѣ они сливаются съ небеснымъ свѣтомъ, а впереди темнымъ пятномъ выступаетъ передъ Андреемъ деревня Глушиха: тамъ въ разгарѣ теперь «бесѣда», и Таня, навѣрное, поджидаетъ его… Сердце у Андрея бьется сильнѣе, и онъ ускоряетъ шаги.

Еще не доходя до избы, въ которой шла бесѣда, Андрей услыхалъ пѣсню:

«Ужъ вы ельнички, вы березнички,

Молоды горьки осиннички!…»

Онъ пріостановился: въ хорѣ дѣвичьихъ голосовъ ему послышался одинъ знакомый и дорогой голосъ… «Тутъ!» — и въ мигъ, какъ бы подхваченный какой невидимою силой, парень былъ уже на крыльцѣ, толкнулъ дверь въ сѣни и очутился въ избѣ… Пѣсня продолжалась. Андрей стоитъ и обводитъ бесѣдницъ глазами… «Гдѣ же она?»…

— Что стоишь?… Садись, Андрей Иванычъ, — заговорила дѣвка, какъ только «сыграла» пѣсню.

Андрей прислонился къ «столбушкѣ» и смотритъ: нѣтъ Татьяны!

— Али еще вырости хочешь? — засмѣялись на бесѣдѣ. — Будетъ съ тебя: и такъ чуть не потолка хватаешь!

Поплавскій встрепенулся.

— Здравствуйте! — сказалъ онъ и нехотя присѣлъ на лавку.

— Здравствуй и ты, Андрей Иванычъ. Пришелъ къ намъ на бесѣдку?

— Да, захотѣлъ провѣдать: давно у васъ не былъ.

— На томъ тебѣ спасибо, молодецъ, — не забылъ, значитъ! За это вотъ мы пѣсенку тебѣ сыграемъ.

— Спойте, дѣвушки… Да что у васъ, гляжу я, ровно сегодня бесѣда не полна? — не утерпѣлъ онъ спросить. — Разошлась, что ли?

— Нѣту, никто еще не расходился по донанъ. Кажись бы, всѣ дѣвки здѣсь…

— Оприча дочери Михея Потапыча, — добавилъ одинъ изъ парней. — Татьяна не приходила…

Дѣвки вдругъ притихли, и всѣ какъ бы поклонились своимъ прялкамъ, а парни между собою переглянулись.

— Можетъ еще подойдетъ, — проговорилъ Поплавскій.

— Наврядъ ли подойдетъ, Андрей Иванычъ, — отвѣчалъ парень. — Гляди, ты понапрасну сегодня только ноги къ намъ свои забивалъ…

Андрей взглянулъ на парня и чуть замѣтно улыбнулся.

— Не жалѣй чужихъ ногъ, Василій Петровичъ, — сказалъ онъ: — береги лучше свои!…

Ребята всѣ засмѣялись, а Василій покраснѣлъ… Поговариваютъ на деревнѣ, что давно Василью люба Михеева дочь, но Поплавскій загородилъ ему дорогу къ сердцу Татьяны… Не успѣлъ Василій отвѣтить своему противнику, какъ дѣвки громко запѣли:

«На комъ, на комъ кудри вьются? —

На Андреѣ кудри русыя,

На Иванычѣ точно жаръ горятъ».

Андрей поднялся съ лавки и сталъ ходить по избѣ, какъ требовала того пѣсня.

«Съ городовъ купцы соѣзжалися,

Надъ нево кудрямъ любовалися:

— Экова хорошаго мать спородила,

Эдакова умнова и разумнова,

Эдакова школьнова и манернова»…

Пѣла дружно бесѣда, разнося о достоинствахъ молодца на всю улицу.

«Цѣлуй, молодецъ, красныхъ дѣвушекъ!»

Отцѣловался Андрей съ дѣвушками, посидѣлъ еще не долго, для виду, и распрощался… Не до пѣсенъ, не до веселья ему было!…

А ночь, по-прежнему, такая же свѣтлая и чудно-прекрасная! На деревнѣ виднѣлись еще кое-гдѣ огоньки; но въ избѣ Михея, казалось, все спало уже крѣпкимъ сномъ.

Остановился Поплавскій посереди улицы и глядитъ на темную избу Михея Потапыча, не зная, что дѣлать: подойти ли и стукнуть въ окно, или запѣть пѣсню. Но оба эти способа вызвать на свиданіе дѣвушку показались ему несостоятельными: услышитъ Татьяна, — услышатъ и семейные… Но тутъ взглядъ Андрея неожиданно былъ привлеченъ тѣнью, обрисовавшеюся въ прогонѣ между избой Михея и сосѣднею. Тѣнь колыхнулась и быстро пропала. Онъ вглядывается и видитъ, что у самаго угла избы прижалась женщина и подаетъ ему знакъ своей бѣлою рукой… Андрей хотѣлъ кинуться и бѣжать туда, но женщина, — онъ замѣтилъ, — вся затрепетала и замахала рукою; онъ понялъ, что ему надо идти въ конецъ деревни, и зашагалъ вдоль по улицѣ. Въ то же самое время, крадучись по темной сторонѣ посада и оглядываясь, торопливо шла и женщина. Пройдя деревню, Андрей повернулъ къ одному изъ ближнихъ овиновъ; женщина послѣдовала за нимъ.

Бросилась Татьяна на грудь къ Андрею и словно замерла. Долго она не въ состояніи была вымолвить ни одного слова, по временамъ лишь тихо вздыхая и судорожно всхлипывая. Потомъ въ овинѣ слышались восклицанія и горькія жалобы, прерываемыя время отъ времени поцѣлуями.

— Сердце ты мое, родной!…

— Таня, жизнь моя…

— О-охъ, милый!… Свѣтикъ ты радошный… Погубитель ты мой прекрасный!… Вотъ онъ, колоколъ-то… онамеднись вызванивалъ!

— Перестань, моя красавица! Богъ дастъ, все устроится и мы примемъ съ тобою вѣнецъ.

Только вздохомъ отвѣчала на это утѣшеніе дѣвушка.

— Я тебя давѣ видѣла, — заговорила она погодя: — чуяло мое сердечушко, что ты придешь на бесѣдку… Разъ пять за вечеръ я подбѣгала къ избѣ и все ждала, не увижу ли моего краснаго солнышка…

— Такъ что же ты на бесѣдку-то не зашла?

— Батюшка запретилъ… Никуда не велѣлъ матушкѣ одну меня пускать… Я, вѣдь, потихоньку изъ дому къ тебѣ убѣжала!… А видѣла я, какъ ты съ дѣвками-то на бесѣдѣ цѣловался. Хотѣла погрозить тебѣ въ окошко, да поопаслась: неравно кто еще запримѣтитъ…

— А грозиться-то за что?

— А ты не цѣлуйся съ другими. У тебя помимо есть съ нѣмъ цѣловаться… Меня цѣлуй, сколько хошь цѣлуй меня, а другихъ не моги! — шептала Татьяна, обвивая своими бѣлыми руками шею парня и съ какой-то особенною страстью прижимаясь къ нему. — Цѣлуй меня, цѣлуй!…

— Таня!… — могъ только выговорить Андрей.

Опомнился, наконецъ, Поплавскій и заговорилъ.

— Слушай, Таня: отецъ тебя не отдаетъ за меня!

— Охъ, желанный!… Вечорись матушка какъ его упрашивала, сколько, родимая, она слезъ пролила, а онъ и слушать ничего не хочетъ…

— Ладно. Дѣло, значитъ, рѣшено… Мы убѣгомъ съ тобой обвѣнчаемся.

Татьяна молчала.

— Все ужь улажено. У меня есть письмо къ одному священнику, и черезъ недѣлю мы вернемся домой повѣнчинными. Я нарочно сегодня и пришелъ въ Глушиху сказать, чтобы ты приготовилась: завтра ночью мы съ тобой и уѣдемъ!

— Безъ благословенія?!..

— Послѣ благословятъ… Что же намъ дѣлать, когда отецъ твой упрямится?

Дѣвушка опять помолчала.

— Онъ никогда не дастъ своего благословенія, ежели мы убѣгомъ повѣнчаемся, — сказала печально она. — У насъ, самъ ты знаешь, не въ обычаѣ свадьбы убѣгомъ.

Андрей вспыхнулъ.

— Не въ обычаѣ?… Такъ, значитъ, для тебя дороже обычай, чѣмъ любовь наша и счастье всей жизни?

— Не будетъ намъ счастья, Андрюшенька, коли мы супротивъ родителей своихъ пойдемъ… Богъ за это насъ накажетъ.

— Такъ ты, значитъ, не согласна?

— Потерпи, милый… Можо, батюшка, повременивши, отдастъ меня и по доброй волѣ… Святымъ образомъ благословитъ.

— Подождать, когда онъ за другого тебя выдастъ?

— Нѣтъ, онъ пожалѣетъ меня. Я всего одна у него дочка.

Андрей не могъ уже далѣе владѣть собой.

— Прощай! — сказалъ онъ рѣзво и повернулся къ выходу. — Ты никогда меня не любила!…

— Андрюша! Христосъ съ тобой… Какія ты мнѣ слова говоришь… — и дѣвушка кинулась за Андреемъ.

— Притворщица! — обернулся онъ и со злостью сжалъ кулаки, но моментально одумался и бросился вонъ изъ овина.

— Постой… Ты выслушай! — раздались за нимъ вопли несчастной дѣвушки. — Остановись!… Вѣдь, батюшка проклянетъ меня… Андрюша, свѣтикъ мой, вернись!…

Поплавскій не вернулся и не слыхалъ рыданій и мольбы оттолкнутой имъ Тани.

Великій постъ наступилъ.

Съ Андреемъ все это время, какъ онъ покинулъ Татьяну, творилось что-то недоброе… Онъ сдѣлался необщителенъ, съ ранняго утра до глубокой ночи работалъ въ оранжереѣ, возился съ растеніями и по нѣскольку разъ переписывалъ однѣ и тѣ же таблицы метеорологическихъ наблюденій, хотя онъ всегда и сразу наносилъ ихъ вѣрно, случалось, въ праздникъ, а иногда и въ будни, онъ бралъ съ собой двухстволку-ружье и уходилъ на охоту. Друзья и знакомые посматривали на молодого садовника и покачивали головами. Горе, тяжелое горе носилъ онъ въ своей груди, и носилъ его безмолвно, никому и ничего не говоря и ни на кого не жалуясь. Онъ чувствовалъ, что у него какъ будто оторвалась часть сердца, и самая дорогая часть его сердца. Скажи ему въ послѣдній разъ Татьяна, что она готова съ нимъ убѣгомъ повѣнчаться, онъ самъ бы пошелъ, какъ ни трудно было бы пересилить ему себя, — пошелъ къ Михею и сталъ бы его просить; но Татьяна не сказала этого слова, — значитъ, она не любитъ его, «какъ слѣдуетъ любить»… Зачѣмъ же теперь и ходить къ Михею?… Нѣтъ, лучше забыть Татьяну, никогда не встрѣчаться съ нею и не думать больше о ней… Но не въ силахъ онъ былъ забыть дѣвушку, — и Поплавскій невыносимо страдалъ, мучился…

На третьей недѣлѣ Андрей говѣлъ, исповѣдался и причастился. Первые дни онъ чувствовалъ себя лучше, но потомъ опять возвратилось прежнее, и онъ не зналъ, въ чемъ ему найти выходъ мвъ своего положенія.

А между тѣмъ вѣяло уже весной. День это дня становилось теплѣе, небо свѣтлѣло и точно улыбалось; солнце разсыпало снопы горячихъ лучей, подъ которыми замѣтно начиналъ темнѣть и таять снѣгъ, мѣстами образовывались прогалины, и изъ-подъ снѣгу бѣгали ручьи и потоки.

Поплавскій возвращался разъ съ охоты и невольно какъ-то забылся, поддавшись обаянію всевластной природы. Онъ вспомнилъ, заученные имъ въ школѣ, стихи:

Еще въ поляхъ бѣлѣетъ снѣгъ,

А воды ужъ весной шумятъ,

Бѣгутъ и будятъ сонный брегъ, —

Бѣгутъ, и плещутъ, и гласятъ…

Онѣ гласятъ во всѣ концы:

«Весна идетъ, весна идетъ!

Мы — молодой весны гонцы:

Она насъ выслала впередъ…»

Да, все говорило о близости весны, о пробужденіи новой жизни, и все звало, манило въ этой жизни! Чѣмъ-то добрымъ и свѣжимъ пахнуло на Андрея; онъ бросилъ ружье я упалъ на рыхлый снѣгъ.

— Теперь я спасенъ! — воскликнулъ онъ и зарыдалъ, какъ ребенокъ…

XII.

Черезъ двѣ недѣли Поплавскій покинулъ село Петровское. Напрасно убѣждали его садовникъ и конторщикъ не оставлять мѣста; безполезны оказались и всѣ увѣщанія клирика: Андрей рѣшилъ уйти, размыкать на чужой сторонѣ свое горе и забыть навсегда красавицу Таню!… Старики Кашинцовы и молодая сноха сильно тужили о хорошемъ парнѣ, а Александръ, зная хорошо характеръ своего крестоваго брата, не пробовалъ его и уговаривать. Онъ проводилъ Андрея за свою деревню, обнялся съ нимъ крѣпко на прощанье и… заплакалъ. Поплавскій поправилъ на спинѣ котомку, быстро зашагалъ впередъ, съ дороги оглянулся, махнулъ рукой Александру и скоро скрылся изъ вцда.

Вѣсть объ уходѣ Андрея дошла и до ушей Михея.

— Ну, что ты послѣ этого мнѣ скажешь? — посиживая съ кумомъ своимъ, въ день Благовѣщенія, за брагой, говорилъ Михей Потапычъ, черезъ недѣлю по уходѣ Андрея. — Ладно бы я сдѣлалъ, ежели бы Танюшку отдалъ за Поплавскаго?

Кумъ, по обыкновенію, сдвигалъ брови я пыхтѣлъ.

— Что не ты молчишь? — приставалъ Михей. — Вѣдь ты покорилъ меня онамеднись, — сказалъ, что я круто поступилъ… А теперь что скажешь, какой изворотъ сдѣлаешь?

Но кумъ, видимо, ни о какомъ изворотѣ не помышлялъ и подвинулъ къ себѣ жбанъ.

— Да ты отъ меня брагой не отдѣлаешься! — насѣдалъ Михей. — Вышло хуже, чѣмъ я полагалъ… Я говорилъ, что Андрей — человѣкъ необстоятельный, парень — болтушка. Не хотѣлъ онъ по крестьянству заниматься, — ладно, это его разума дѣло, никто тутъ ему не указчикъ: промышляй, чѣмъ знаешь. Да если ужь ты взялся за какое дѣло, такъ и держись его, не мѣняй на другое: можетъ, со временемъ, и прокъ выйдетъ… Ты какъ полагаешь?

Не было сомнѣнія, что кумъ находился въ затрудненіи: онъ недоумѣвалъ, съ какою цѣлью Михей такъ налегаетъ на него и чего онъ отъ него добивается.

— Ну, что буркалы-то свои на меня уставилъ? — выпалилъ Михей. — Я твоего мнѣнія спрашиваю.

— Да ты чего допытываешься-то? — завозился кумъ. — Чего тебѣ отъ меня надоть?

— Куда Поплавскій ушолъ? — вскинулся Потапычъ. — Состоялъ на должности, впереди мѣсто садовника выпадало, а онъ какую штуку выкинулъ: ни съ того, ни съ сего взялъ да и убѣжалъ на барки. Есть послѣ этого въ немъ постоянство, надеженъ такой человѣкъ? Слава Богу, что я тогда не послушался жены, отказалъ сватамъ, а то ни за что сгубилъ бы дѣвку!

— Михей Потапычъ! — неожиданно заговорилъ кумъ и вдругъ замолкъ, точно испугался звука собственнаго голоса; но скоро, однако, собрался съ духомъ и продолжалъ: — Вотъ ты осуждаешь парня, пошто онъ бросилъ свое дѣло, а можетъ Андрей черезъ то самое теперь и скрутился, что ты на корню его подсёкъ… Ты допытывался отъ меня слова, вотъ я и сказалъ тебѣ правду!…

Наступила очередь Михея Потапыча очутиться припертымъ къ стѣнѣ. Онъ просто остолбенѣлъ: такъ поразила его кумова «правда».

— Какое ты слово молвилъ! — немного спустя, выговорилъ Михей Потапычъ, и борода у него точно при этомъ дрогнула.

— Не погнѣвись, — сказалъ въ тревогѣ кумъ. — Что думалось, то съ языка и сорвалось.

Михей поводилъ вокругъ глазами и молчалъ.

— Твое слово отъ сердца, Антипъ Миронычъ, — заговорилъ онъ, — но не отъ ума. Слыхано ли гдѣ, чтобы парень изъ-за дѣвки заработокъ кинулъ, отъ хлѣба отказался? Нѣтъ, вѣтеръ у Поплавскаго въ головѣ, постоянства у человѣка нѣтъ, потому — земли не держится: куда подуло, туда и понесло.

— Не знаю, — пробормоталъ Антипъ Миронычъ. — Можетъ и такъ. Ты отъ ума говоришь.

Дома, за ужиномъ, Михей Потапычъ частенько поглядывалъ на свою дочь, успѣвшую за нѣсколько дней похудѣть и осунуться. Акулина Дмитріевна замѣтила въ глазахъ своего мужа что-то особенное… Послѣ ужина семья стала расходиться.

— Татьяна! — позвалъ отецъ: — подь-ка ко мнѣ…

Дочь подошла.

— Ты чего дуришь? — началъ отецъ. — жаль, что ли, тебѣ Поплавскаго?… Не думай о немъ, — пустой онъ человѣкъ. Ежели бы онъ какъ слѣдуетъ, по-настоящему, любилъ тебя, такъ не ушелъ бы изъ села.

Дѣвушка тяжело вздохнула.

— Подожди малость… Придетъ осень, я устрою дѣло: ежели тебѣ ужь прытко захотѣлось замужъ, я найду тебѣ хорошаго жениха… А Поплавскаго выкинь совсѣмъ изъ головы: не стоитъ онъ, чтобъ о немъ кручиниться.

Потупилась Татьяна, стоитъ передъ отцомъ, положившимъ на плечо дочери ласково такъ руку, и хоть бы слово одно промолвила.

А мать?… Не проходило дня съ тѣхъ поръ, какъ Андрей оставилъ село, чтобъ она не бесѣдовала съ дочерью, не утѣшала ее…

— Не кручинься, дитятко, — говорила Акулина Дмитріевна, цѣлуя и приголубливая дочь. — Не судьба, видно, тебѣ за Андреемъ быть… Хорошій парень, любъ онъ былъ и мнѣ, да характеръ отца не переломишь…

— Ахъ, родимая, не столь мнѣ то горько, что Андрей спокинулъ меня, а то больно, что онъ и не простился со мной, — жаловалась Татьяна. — Ровно я ему чужая была… Вѣдь, какъ мы любились-то съ нимъ!…

— А ты не вспоминай о прежнемъ-то, — легше тогда на сердцѣ станетъ… Что было, того ужь не вернешь… Богъ къ лучшему, можо, ведетъ. Примѣчаю я, словно бы отецъ нашъ сталъ посклончивѣе. Можетъ, теперь онъ и жалѣетъ ужь…

— Спокинулъ, бросилъ свою Таню, — не слушала дочь, припадая лицомъ къ колѣнямъ матери. — Безсовѣстный человѣкъ!… Чѣмъ я прогнѣвила его?… Что не согласилась убѣгомъ съ нимъ обвѣнчаться, такъ развѣ я въ томъ причинна? Я изъ воли родимаго батюшки не посмѣла выйти!… А онъ… онъ и не простился со мной, родимая!…

— Не плачь, доченька, не убивайся такъ шибко, моя рожоная! — роняя на дочернину голову слезы, говорила Акулина Дмитріевна и не находила, чѣмъ успокоить трепетавшую на ея колѣняхъ дѣвушку.

Такъ проходили дни, недѣли… Михей Потапычъ, видя, что дочь все худѣетъ, не разъ освѣдомлялся у жены:

— Что, какъ Танюшка?

— Тоскуетъ, Михей Потапычъ.

— Гм!… Пройдетъ, Богъ дастъ.

А Татьяна говорила матери.

— Родимая! гребтится у меня что-то на сердцѣ… Не жилица, видно, я долго на прекрасномъ вольномъ свѣтѣ.

— Перестань, моя ласточка! Какую ты еще печаль-кручину на мою головушку накликаешь?… Пожалѣй ты, доченька, мать свою!…

На деревнѣ только и разговора было, что о Татьянѣ.

— Сошла вся краса съ нашей Татьяны Михевны, — говорили дѣвки. — Куда все дѣвалось: исхудала и въ лицѣ ни кровинки.

— Любовь-то, подружки, видно, не каша съ масломъ: съ нея не раздобрѣешь.

— А гдѣ теперича ходитъ-гуляетъ Поплавскій? Куда его, буйную головушку, вихри носятъ?… А ужь и парень… Ахъ, отдай все да мало!

Бабы нѣсколько иначе смотрѣли.

— Такъ надо полагать, что въ немъ было что-нибудь отъ колдовства, — не станетъ даромъ сохнуть дѣвка.

— Чѣмъ-нибудь да приворожилъ онъ къ себѣ Татьяну. Безпремѣнно!… Есть, баютъ, дошлые такіе люди, что достаютъ изъ лягушки крючечекъ — махонькій вотъ этакой, костяной; надо только этимъ крючочкомъ притронуться къ дѣвкѣ, — конецъ, по-вѣкъ любить тебя станетъ.

— Такъ. Безпремѣнно Поплавскій этимъ крючочкомъ ее тронулъ. Оттого дѣвка и сохнетъ.

XIII.

Минула весна, наступило лѣто, съ его работами и страдою. Управились деревенскіе люди съ покосами, — подоспѣло жнитво… Съ бѣлой зари и до самой ночи кипитъ народомъ поле, сверкаютъ на солнцѣ серпы, взлетаютъ къ верху золотые колосья, связываемые въ снопы, на сжатыхъ мѣстахъ стоятъ крестцы и суслоны, скрипятъ телѣги и вездѣ слышны людскіе голоса. Работаетъ на своей полосѣ вмѣстѣ съ другими и молодой Кашинцовъ, работаетъ и Татьяна…

«Въ полномъ разгарѣ страда деревенская»… Некогда тутъ о чемъ-либо постороннемъ думать или тосковать, надо работать и только работать до полной истомы тѣла, до твердыхъ мозолей на рукахъ. Не ждетъ время, работа горячая, и всѣ спѣшатъ, торопятся во-время управиться съ полемъ.

Вернулись съ «устья» къ домамъ и сгонщики плотовъ, вернулись и тѣ, кто «ходилъ» на баркахъ и бѣлянахъ; всѣ они теперь на полѣ и дружно работаютъ вмѣстѣ съ своими однодеревенцами. Не воротился назадъ одинъ Поплавскій… Многіе видѣли его на баркѣ, видѣли потомъ на Волгѣ, но куда онъ съ Волги ушелъ, никто не зналъ.

Былъ конецъ іюля. Воскресное утро. Въ господской конторѣ, за длиннымъ столомъ, покрытымъ зеленымъ и залитымъ чернилами сукномъ, работали, за спѣшностью дѣла, не въ очередь, двое молодыхъ конторщиковъ. Немного погодя, явился и старшій конторщикъ. Перекинувшись нѣсколькими словами о дѣлѣ и заглянувъ на работу своихъ помощниковъ, главный конторщикъ спросилъ:

— Не слышали ли, господа, чего новенькаго?

— Да, кажется, ничего нѣтъ… А вы слышали?

— Гдѣ мнѣ слышать? Вы знаете, я никуда не хожу.

— А вотъ сейчасъ получимъ новыя депеши, — сказалъ юный конторщикъ, посмотрѣвъ черезъ столъ въ окно: кажется, сюда идетъ нашъ Телеграфъ.

Дѣйствительно, въ это мгновеніе промелькнула мимо оконъ хорошо всѣмъ знакомая фигура, а минуту спустя въ корридорѣ послышались легкіе шаги, дверь осторожно отворилась, и въ контору вошелъ Алексѣй Ивановичъ.

— Господамъ конторщикамъ миръ и долгоденствіе!

— Здравствуйте, Алексѣй Иванычъ. Садитесь!

— Продолжайте ваши занятія. Я, вѣдь, къ вамъ лишь на единую минуту, завернулъ мимоходомъ. Не стану вамъ мѣшать. Попрошу газетъ и — въ обратный путь!

Послѣднія слова Алексѣй Ивановичъ произнесъ уже со стула, на которомъ онъ помѣстился въ концѣ стола.

— Такъ могу я попользоваться матеріаломъ для чтенія? — спросилъ клирикъ.

— Съ удовольствіемъ, — отвѣчалъ главный конторщикъ. — Николай Абрамычъ, у васъ, что ли, послѣдніе нумера?

— Я уже отложилъ ихъ для Алексѣя Иваныча, — сказалъ юный конторщикъ. — Да вы у насъ посидите?…

— Дома дѣлишки есть… Притомъ опасаюсь не помѣшать бы вашимъ занятіямъ.

Конторщикамъ знакомы были всѣ пріемы дьячка, и потому тотъ же самый юный конторщикъ предложилъ клирику папироску.

— Ахъ, ты искуситель! — воскликнулъ Алексѣй Ивановичъ. — Знаетъ, что употребленіе сего званію не приличествуетъ, а онъ всегда на соблазнъ меня наводитъ… Впрочемъ, постороннихъ здѣсь, кажется, никого не присутствуетъ, а передъ вами я не потай своихъ грѣховъ.

— Закурите, Алексѣй Иванычъ!

— Нижайше благодарю. Новенькаго чего у васъ не имѣется ли?

— Мы отъ васъ желаемъ что-нибудь услышать. Какія вы нынче депеши получили?

Телеграфъ улыбнулся и отмахнулъ отъ себя дымъ.

— На сей разъ депеши малозначительны, — началъ Телеграфъ, — Въ клиникахъ у насъ новый больной. Завернулъ вчера мимоходомъ въ нашему главному доктору (такъ называли въ селѣ и цѣломъ околоткѣ фельдшера, завѣдывавшаго мѣстною больницей). «Не желаешь ли, — говоритъ, — посмотрѣть на интереснаго субъекта?» Какъ не желать!… Входитъ въ палату. На одной изъ коекъ возвышается какъ бы подобіе нѣкоей горы: лица и ногъ человѣческихъ не видать, а лежитъ одна гора. — «Видишь?» — спрашиваетъ докторъ. — Зрю, но не постигаю, — говорю. — «Это животъ», — поясняетъ докторъ. Въ немалое смущеніе тутъ я пришелъ… — А прочее? — спрашиваю. — «Все на своемъ мѣстѣ». Напрягаю свое зрѣніе, вглядываюсь и вижу: точно, все какъ должно быть, но животъ необычайный…

— Что же это такое?

— Мужичокъ изъ Нагорихи, сосѣдъ Вашинцова. — Какая у него болѣзнь? — спрашиваю доктора. — «Діагноза, — говоритъ, — не дѣлалась: завтра изслѣдую и опредѣлю болѣзнь». — А потомъ что же — лѣчить? — «Непремѣнно». Я посмотрѣлъ на мужичка: нѣтъ никакого вѣроятія, — животъ выше всякихъ предѣловъ! — Ну, говорю, Родіонъ Арановичъ, ты настоящій профессоръ, ежели такую болѣзнь исцѣлить можешь. А мужичокъ изъ-подъ живота своего намъ и вѣщаетъ: «Это, — говоритъ, — во мнѣ змѣя сидитъ, родимые»…

— Змѣя?!…

— Докторъ надъ этимъ смѣется, — не вѣритъ! А мужичокъ въ подробностяхъ дѣло объяснилъ. По веснѣ онъ до города Самары лѣсъ сгонялъ. Прибылъ туда какъ разъ къ покосу: требуются косцы. Работа тамъ выгодная! Обрадовался мужичокъ, порядился… «Разъ въ полдень, — сказывалъ мужичокъ, — прилегъ я на степи отдохнуть. Въ сонному-то змѣя ко мнѣ и вползла черезъ ротъ. Вотъ съ той поры и взнесло у меня утробу».

— Какой ужасный случай! — подивился главный конторщикъ. — Что же у него, вѣроятно, сильная боль?

— Можете себѣ вообразить — никакой!… Ничего не чувствуетъ, а такъ, по словамъ больного, слѣдуетъ догадываться, что въ утробѣ у него что-то какъ бы вродѣ смѣшенія языковъ во дни столпотворенія вавилонскаго происходитъ. «Зачнется, — говоритъ, — это отъ самаго горла и затѣмъ спускается а послѣ опять кверху».

— Вотъ болѣзнь-то! Надо забѣжать въ больницу. Любопытно!

— Меня весьма интересуетъ, какое опредѣленіе сей болѣзни нашимъ профессоромъ будетъ сдѣлано… Однако, я довольно у васъ позасидѣлся! — спохватился Телеграфъ.

— Куда вы? — остановилъ его юный конторщикъ. — Лѣтомъ, надо полагать, вы меньше обременены занятіями? Развѣ что куда экстренныя депеши спѣшите доставить?

— Эхъ, ты, Николаша!… Юнъ ты еще очень, другъ, чтобы человѣческою слабостью пользоваться.

— Не угодно ли папироску? — предложилъ Николаша.

— Отыди отъ меня, сатана! Почто всуе искушаеше? — негодовалъ клирикъ и закурилъ поданную ему папироску. — Да, господа, чуть было не позапамятовалъ про одно сообщеніе. Тотъ мужичокъ, что къ намъ въ клиники легъ съ жабой во чревѣ…

— Позвольте, Алексѣй Иванычъ, если я не ослышался, вы, кажется, сказали, что у мужичка этого змѣя?…

— Все едино: что жаба, что змѣя — одна гадина!… Такъ вотъ мужичокъ этотъ мнѣ сказывалъ, что онъ у города Казани встрѣтилъ Поплавскаго.

— Поплавскаго?!

— Именно такъ: Андрея Иваныча Поплавскаго. Жителямъ села Петровскаго шлетъ онъ большіе поклоны и желаетъ имъ всякихъ благъ земныхъ.

— Что же, онъ здоровъ, должность себѣ тамъ какую пріискалъ, или мимоѣздомъ въ Казани?

— Неизвѣстно. Иного съ нимъ разговаривать не довелось, потому подробностей никакихъ сообщить не могъ. «Одно, — присовокупилъ мужичокъ, — я запримѣтилъ: съ лица онъ показался мнѣ очень печаленъ».

— Эвой бѣдняга!

— Алексѣй Иванычъ! — обратился въ Телеграфу юный конторщикъ, — лично вы сами давно не получали отъ Поплавскаго писемъ?

— Не помню хорошо, отъ какого именно дня мѣсяца іюня я получилъ его посланіе… Затѣмъ переписка наша прекратилась… Впрочемъ… Прощайте, господа! — вдругъ быстро поднялся Мелхиседековъ.

— Уходите?… Посидите!

— Есть дѣла. Не могу!

— Алексѣй Иванычъ!… Однако, вы съ больнымъ-то мужичкомъ успѣли довольно-таки потолковать, — сколько любопытныхъ свѣдѣній отъ него почерпнули!…

Мелхиседековъ вопросительно посмотрѣлъ на юнаго конторщика.

— Удивительный у васъ талантъ — въ минуту-двѣ собрать цѣлую груду извѣстій.

— Сатана! — возопилъ отъ двери клирикъ. — Врагъ всего рода человѣческаго! доколѣ не престанешь ты источать ядъ сомнѣнія?…

За воротами, по выходѣ на улицу, Алексѣй Ивановичъ столкнулся съ Александромъ Кашинцовымъ.

— Александръ Прохорычъ! Куда?

— Къ вамъ шелъ. Письмецо отъ Андрюши получилъ.

— Неужели? — радостно взмахнулъ руками Алексѣй Ивановичъ. — Что онъ, думаетъ къ намъ?… Да что я на улицѣ васъ спрашиваю! Идемте ко мнѣ, тамъ прочитаю основательно посланіе нашего друга.

— У брата онъ теперь своего, Петра.

— Ни единаго слова!… — увлекая Кашинцова, говорилъ Мелхиседековъ. — Тамъ, дома, все узнаемъ!

XIV.

Не одну тысячу верстъ проѣхалъ Андрей Поплавскій. Много городовъ и всякихъ селеній встрѣчалъ на пути… Побывалъ онъ и въ Казани, и въ Самарѣ, и въ Саратовѣ, былъ и въ посадѣ Дубовкѣ и въ Астрахани. Много насмотрѣлся народа разнаго, не мало видѣлъ городскихъ и сельскихъ красавицъ; но ничто не разогнало его тоски-кручины, ни одна красавица не вытѣснила изъ его сердца образъ Татьяны. На баркахъ и плотахъ, когда сплавлялъ лѣсъ, думалъ онъ о Танѣ; ѣхалъ на пароходѣ и глядѣлъ на мелькавшія передъ нимъ деревеньки и села, а мысль уносилась туда, гдѣ живетъ его ненаглядная; каждая встрѣча съ красивою дѣвушкой будила въ немъ воспоминанія, вызывала дорогой и милый образъ той дѣвушки, которая отъ него далеко и отъ которой онъ теперь бѣжитъ, чтобы совсѣмъ забыть ее, никогда къ ней не возвращаться… Но у него (онъ еще не потерялъ надежды) достанетъ воли преодолѣть свою страсть, онъ добьется своего… Не стоитъ ее любить, — она не согласна повѣнчаться съ нимъ, побоялась гнѣва отца!… Да развѣ такъ любятъ?… Нѣтъ, это не любовь!

Но чѣмъ дальше ѣдетъ Андрей, тѣмъ могущественнѣе становится въ немъ страсть, краше и обольстительнѣе представляется образъ дѣвушки. Вотъ она, чернобровая, съ выраженіемъ страстной мольбы въ чудныхъ карихъ очахъ и съ густой темною косой, простираетъ къ нему на встрѣчу свои бѣлыя руки, шепчетъ слова любви и зоветъ къ себѣ… Онъ чувствуетъ близость дѣвичьей груди, нѣжныя ласки и пламенные поцѣлуи, зажигающіе въ немъ всю кровь…

Дальше… Прочь отъ чародѣйки!…

Нѣтъ, не уйти тебѣ никуда, парень, отъ твоей красавицы, — властительны и могущественны ея чары!…

Кашинцовъ получилъ отъ Андрея письмо изъ города Б., неподалеку отъ Нижняго. Андрей писалъ, что гоститъ у брата, который уговариваетъ его заняться торговлей и жить съ нимъ вмѣстѣ, но Андрею почему-то не нравится у брата, и онъ не желаетъ служить у него въ прикащикахъ. Спрашиваетъ о Татьянѣ Михеевнѣ и проситъ ему написать, что Александръ о ней слышалъ и знаетъ.

— Воистину написано, что ближайшій врагъ человѣчества есть женщина, — изрекъ философъ Мелхиседековъ, когда Александръ окончилъ чтеніе письма своего крестоваго брата, — черезъ женщину и прародитель нашъ въ грѣхъ вошелъ, за что и былъ вкупѣ съ женою изъ рая изгнанъ.

— Да, любитъ онъ Татьяну, — сказалъ Кашинцовъ. — Въ этомъ-то все и несчастье Андрея.

— Гибель! — воскликнулъ философъ. — Отчего же я такъ изнуряю себя многими занятіями, какъ не изъ опасенія подвергнуться женскому обольщенію? А на Татьяну Михеевну я боюсь даже однимъ окомъ взирать!…

— Что вы, Алексѣй Иванычъ!

— Ей-ей!… Круженіе головы у меня всякій разъ происходитъ, когда я случайно узрю прекрасный ликъ ея…

А виновница опасеній и боязни философа сидѣла въ это время у своего дома, на заваленкѣ, съ устремленнымъ куда-то въ даль взоромъ. Несмотря на страдную пору, Татьяна успѣла поправиться, она пополнѣла, сильно загорѣла и казалась теперь совершенно здоровою дѣвушкой. Она со всѣми по-прежнему стала разговорчива, порою даже смѣялась и шутила. По временамъ только, большею частью въ праздничные дни, дѣвушка о чемъ-то вдругъ задумывалась, вся какъ-то стихала, никого подлѣ не примѣчала и кругомъ ничего не слышала.

— Что, милая, призадумалась? — заговорила Акулина Дмитріевна, сидѣвшая рядомъ съ дочерью на заваленкѣ. — Какія у тебя мысли ходятъ?

Татьяна не отвѣчала.

— Не ѣдетъ ли кто? — погодя начала опять Акулина Дмитріевна. — Больно ужь ты пристально глядишь на дорогу… Танюшка!…

— А?…

— Видишь, что ли, ты кого?

Дѣвушка тихо вздохнула.

— Никого я, родная, не вижу… Такъ… немножко призадумалась.

— Призадумалась?… А ты поди лучше къ дѣвкамъ. Вишь онѣ у избы Мироныча всѣ собрались… Съ ними тебѣ поваднѣе будетъ.

— Погожу маленько… Хочется съ тобой еще посидѣть.

— Съ дѣвками веселѣе! Посмѣетесь, пѣсенку, можо, сыграете…

— Нешь не хочется, родная!

— Аль что на сердцѣ у тебя?

— Н-нѣтъ… Такъ немного гребтится.

Акулина Дмитріевна участливо заглянула въ лицо дочери.

— А ты не задумывайся, — сказала она и усмѣхнулась. — Право! Скорѣе отойдетъ… Вѣдь отъ думъ у человѣка всяко представляться начнетъ.

Татьяна засмѣялась.

Тутъ подошелъ къ нимъ молодой парень и поклонился.

— Здорово живете! Съ праздникомъ! — проговорилъ парень. — А я къ тебѣ, Татьяна Михевна, пришелъ…

— Что тебѣ отъ меня требуется, Василій Петровичъ?

— Дѣвки зовутъ тебя на бесѣдку.

— Не охота мнѣ къ нимъ идти.

— Какже такъ? Дѣвки нарочно меня за тобой послали. Пойдемъ!

Татьяна повернулась къ матери.

— Аль ужь сходить?

— Сходи, родная, сходи!… Посиди съ подружками.

Татьяна поднялась.

— Ну, подемъ, Василій Петровичъ.

Акулина Дмитріевна проводила ихъ глазами.

— Экая выступка у моей Танюши, — любовалась мать. — Слава тебѣ, Господи! теперь она стала опять на себя походить, а то совсѣмъ, было, извелась.

Время шло, приближалась осень. Татьяна день это дня разцвѣтала и хорошѣла; чаще она выходила на улицу, хороводилась съ дѣвками и парнями, весело смѣялась и пѣла пѣсни. Парни гурьбами ходили за Михеевой дочкой, заискивали ея вниманія и расположенія; но усерднѣе всѣхъ другихъ увивался около красивой дѣвки Василій Петровичъ, сынъ одного зажиточнаго крестьянина, сосѣда Михея Потапыча… Поговаривали даже, что въ день праздника Покрова Богородицы помолятся сваты Богу и «пропьютъ» за Василья дочь Михея Потапыча…

XV.

Наканунѣ дня Покрова Богородицы, ни для кого нежданно-негаданно, въ село Покровское возвратился Андрей Поплавскій. Онъ по старой памяти въѣхалъ прямо на господскій дворъ. Садовника Андрей еще засталъ, но мѣсто помощника было занято мальчикомъ, только-что окончившимъ курсъ въ сельской школѣ, а должность наблюдателя метеорологической станціи получилъ одинъ изъ конторщиковъ, именно Николай Абрамовичъ, большой почитатель талантовъ клирика Мелхиседекова и смѣлый критикъ всякаго рода депешъ, сообщаемыхъ мѣстнымъ Телеграфомъ. Поплавскаго въ господскомъ домѣ встрѣтили не дурно; а му предложили для помѣщенія въ одномъ изъ флигелей комнату: «живи, пока не устроишься», — сказалъ садовникъ.

Вѣсть о пріѣздѣ Андрея въ тотъ же самый день распространилась по селу, и петровскія дамы по этому случаю пришли даже въ волненіе: Поплавскій сдѣлался теперь интересной личностью и выросъ въ ихъ глазахъ до значенія настоящаго героя. «Хоть книжку о его похожденіяхъ пиши, — говорила жена управляющаго: — очень бы занимательно прочитать было». Но кто были искренно обрадованы возвращеніемъ Поплавскаго, такъ это семья Кашинцовыхъ и клирикъ Мелхиседековъ. Почтенный Алексѣй Ивановичъ, всегда точный и аккуратный, какъ нѣмецъ, и вѣрный долгу служенія общественнымъ интересамъ, совершалъ «экстраординарный» свой обходъ и конфиденціально сообщалъ знакомымъ: «а у меня сегодня въ нѣкоторомъ родѣ банкетъ, ибо храмъ нашъ снова пріобрѣтаетъ одно изъ своихъ украшеній: возвратился Андрей Ивановичъ Поплавскій, и завтра, въ день праздника Покрова Пресвятой Богородицы, вы услышите съ праваго клироса его великолѣпный голосъ». По поводу такого важнаго сообщенія конторщикъ Николай Абрамовичъ не утерпѣлъ замѣтить, что голосъ у Поплавскаго дѣйствительно очень хорошій, но чтобъ онъ былъ «украшеніемъ» — сомнѣвается; а отецъ Иванъ, выслушавши клирика, прямо заявилъ: «Ты, какъ мнѣ кажется, начинаешь уже заражаться нынѣшнимъ либерализмомъ?… Вотъ каковы плоды чтенія современныхъ газетъ!» Но Алексѣй Ивановичъ, какъ истый философъ, къ подобнымъ замѣчаніямъ относился совершенно равнодушно, и спокойствіе его духа ничѣмъ не нарушалось.

А вечеромъ у клирика собрались гости. Кривая баба заранѣе была объ этомъ предувѣдомлена самимъ хозяиномъ.

— Самоваръ въ пять часовъ. Къ чаю подать, какъ должно въ приличномъ образѣ, на тарелочкахъ разной закусочки, а сосуды съ напитками я самъ поставлю.

— Да у тебя что нынѣ за праздникъ, Иванычъ? — полюбопытствовала кухарка, уставивъ на хозяина единственный свой глазъ.

— Не праздникъ, а только предпразднство. Смотри же, чтобы все у насъ шло чинно и благообразно… Прошу тебя, Бога ради, ты чѣмъ-нибудь не подгадь!

— Вотъ еще! Нешь я не понимаю?…

Въ ожиданіи появленія гостей, Алексѣю Ивановичу вдругъ съ чего-то пришла мысль о е блудномъ сынѣ"; «благовременно бы нынѣ тельца закласть», — подумалъ клирикъ, но дальше не пошелъ, ибо не только стада, но и одного тельца у него не имѣлось.

Гости явились. Съ радостными восклицаніями и шумнымъ радушіемъ встрѣтилъ ихъ хозяинъ.

— Радъ! Невыразимо радъ вамъ, господа! За честь и счастье великое для себя почитаю, что могу принять васъ въ моемъ скромномъ кабинетѣ… Усаживайтесь. Прошу покорно.

— Что вы безпокоитесь, Алексѣй Иванычъ, — сказалъ Поплавскій. — Свои люди…

— Потому-то я несказанно и радъ вамъ… Ахъ, друзья! Нынѣ день нашего веселія и духовнаго ликованія…

— Александръ Прохорычъ! — обратился къ молодому Кашинцову хозяинъ. — Передъ чаемъ-то мы съ вами протащимъ по одной?…

— Питокъ-то я плохой, Алексѣй Иванычъ, но съ вами рюмочку мнѣ пріятно будетъ выпить!

— Благодарю! Вотъ за это я благодарю, — наливая рюмки, возглашалъ хозяинъ. — А вы, Андрей Иванычъ, по-прежнему напитковъ этихъ не потребляете?

— Пожалуй, налейте и мнѣ рюмочку, — замѣтно смутившись, сказалъ Поплавскій. — За компанію выпью.

— Прекрасно!… Радъ, отъ всей души радъ, съ друзьями моими чашу веселія раздѣлить… За возвратившагося къ намъ изъ далекихъ странствованій, съ пожеланіемъ ему благоденствія и безмятежнаго состоянія его духа, — провозгласилъ хозяинъ, чокаясь съ гостями.

Изъ пріотворенной въ кухню двери выглядывалъ любопытный глазъ кухарки.

— Закусите, господа! А затѣмъ приступимъ къ чаепитію и станемъ наслаждаться дружескою бесѣдою.

Алексѣй Ивановичъ предложилъ Поплавскому разсказать про его «странствованія и приключенія въ краяхъ далекихъ».

— О себѣ лично я писалъ вамъ и Сашѣ, — отвѣчалъ Поплавскій. — А куда меня судьба гоняла и что я гдѣ видѣлъ, разскажу вамъ въ другой разъ, а теперь нехочется объ этомъ говорить.

— И не говорите, разъ нѣтъ у васъ желанія, — подхватилъ хозяинъ. — Мы вооружимся терпѣніемъ и подождемъ… Ну, а скажите, какіе планы вы имѣете насчетъ предбудущаго вашего, то-есть занятій и устройства вашего матеріальнаго положенія?

— Планъ у меня все прежній… Надо жениться: не могу я жить безъ Татьяны.

По лицу Кашинцова прошла легкая тѣнь, а хозяинъ вдругъ поперхнулся.

— Правду ли говорятъ, — я въ конторѣ слышалъ, — продолжалъ Андрей, — что къ ней сватается Василій Петровичъ?

— Гм! Вххе!… Что это со мной дѣлается, — недоумѣвалъ Алексѣй Ивановичъ: — першитъ!… Должно-быть, какъ доктора полагаютъ, не въ то горло попало…

— Что Василью нравится Татьяна, это вѣрно, — началъ Кашинцовъ. — Но насчетъ сватовства положительнаго я ничего не слыхалъ.

— Всѣ разговоры о предполагаемомъ яко бы ономъ бракѣ есть, по моимъ соображеніямъ, дѣло женской политики, сказалъ Алексѣй Ивановичъ. — За неимѣніемъ матеріала для новыхъ разговоровъ, люди пускаются въ разнаго рода измышленія и сочинительства. Съ великой осторожностью слѣдуетъ относиться къ свѣдѣніямъ, почерпаемымъ изъ женскихъ источниковъ.

— Алексѣй Иванычъ, позвольте мнѣ рюмку вашей наливки! — попросилъ неожиданно Андрей. — Можетъ, выкушаете и вы со мною?

— Выкушать?! — удивился было хозяинъ, но оправился. — Съ великимъ моимъ удовольствіемъ… Александръ Прохорычъ! пріобщитесь къ намъ…

Хозяинъ и гости выпили.

— А что вашъ братецъ, Андрей Иванычъ? — началъ хозяинъ, отправляя вслѣдъ за этимъ вопросомъ большой груздь къ себѣ въ ротъ.

— Живетъ не дурно. Дѣла у него идутъ… Унималъ меня остаться, должность главнаго прикащика и повѣреннаго предлагалъ.

— Что же вы не приняли братцова предложенія?

— Не по душѣ мнѣ такое дѣло. Погостилъ я у брата, поприглядѣлся, какъ у нихъ тамъ все идетъ… Не понравилось. На плутняхъ да обманѣ торговля ихъ основана.

— Скажите!… Подобнаго рода путями, слѣдовательно, и составляются у людей капиталы? Выходитъ, что истинно сказалъ мудрецъ, — имени его не помню: «отъ трудовъ праведныхъ не наживешь палатъ каменныхъ».

— Какъ она поживаетъ? Такая же все красивая, какъ и прежде, темная коса у ней такъ же густа и глаза ея смотрятъ привѣтливо, любовно?… Алексѣй Иванычъ, не выпить ли намъ за красавицу Таню, дочку Михея Потаповича и будущую супругу Василья Петровича?

Хозяинъ съ Кашинцовымъ обмѣнялись взглядами. Потомъ выпили, но разговоръ ужь какъ-то не клеился, — Поплавскій говорилъ объ одной Татьянѣ…

— Однако мы у васъ засидѣлись, — сказалъ Кашинцовъ. — Завтра праздникъ. Пойдемъ, Андрюша?

— Куда? Еще рано: восьми часовъ нѣтъ!… Посидимъ. Когда-то мы опять сойдемся и поговоримъ по душѣ?

— Бесѣдуйте, господа! — предложилъ хозяинъ. — Общество ваше доставляетъ мнѣ одно удовольствіе…

— Нѣтъ ужь, Алексѣй Иванычъ, вы не упрашивайте, — пора уходить.

— Да, пора! — всталъ Поплавскій. — Ты куда теперь, братъ мой милый?

— Домой!

— Домой… Это хорошо… Тебя дожидаются жена, дѣтки, отецъ съ матерью… А меня не кому ждать, — у меня нѣтъ жены и дома… Болтушка я!…

— Что вы, Андрей Иванычъ?! — испугался хозяинъ, услышавъ исповѣдь сокрушеннаго горемъ человѣка. — Да при вашемъ чудномъ голосѣ и при многихъ талантахъ…

— Прощайте, Алексѣй Иванычъ! — прервалъ рѣчь Поплавскій. — Благодарю васъ за угощеніе… Завтра приду къ вамъ пѣть на клиросъ.

— Ахъ, какъ обрадуете всѣхъ предстоящихъ во храмѣ, когда они услышатъ вашъ голосъ…

Гости распрощались съ хозяиномъ и вышли.

— Я къ тебѣ пойду, Саша, — говорилъ Поплавскій. — Ночую у васъ… У тебя мнѣ будетъ хорошо. Родители, добрая жена, дѣтки…

А философъ Мелхиседековъ, проводивъ гостей, долго и неподвижно сидѣлъ въ своей корзинѣ, предаваясь мрачнаго свойства размышленіямъ. Неоднократно изъ-за двери выставлялось рябое лицо и свѣтился одинокій глазъ, какъ спасительный маякъ во тьмѣ ночи: философъ не замѣчалъ присутствія женской особы и продолжалъ пребывать въ неподвижномъ состояніи.

— Непостижимо! — заговорилъ, наконецъ, онъ вслухъ. — Какая перемѣна въ человѣкѣ… Даже самый образъ лица измѣнился. Куда дѣвалась степенность, солидность у молодого человѣка?… Обнаружилась склонность въ напиткамъ, чего за нимъ прежде никогда не водилось… Неужели онъ допустилъ себѣ разрѣшенье?… Содрогаюсь!… И какая всему этому причина?… Токмо единая прелесть женская… Истинно сказано: тайна есть сердце человѣческое!

XVI.

Обѣдня въ праздникъ Покрова Богородицы навсегда сохранилась въ памяти и сердцахъ людей, собравшихся въ этотъ день въ церковь села Петровскаго. Никогда и никто изъ присутствовавшихъ въ бытность свою не слыхивалъ такого голоса, какимъ пѣлъ неизвѣстно кто-то за обѣдней на правомъ клиросѣ: сильный, но вмѣстѣ съ тѣмъ мягкій и звенящій серебромъ теноръ. Всѣмъ былъ точно бы знакомъ этотъ голосъ; слышали они и раньше, когда пѣлъ Андрей Поплавскій, но у того былъ другой голосъ. Самого пѣвчаго никто изъ молящихся не могъ видѣть, — онъ скрывался въ глубинѣ клироса. Удивительный голосъ! А когда запѣли «Иже херувимы», то многимъ представилось, что ту чудесную херувимскую пѣснь поетъ не человѣкъ, а самъ ангелъ, нарочно слетѣвшій для этого съ неба… Дьячокъ Алексѣй Ивановичъ необыкновенно хорошо пѣлъ басомъ, и самъ весь сіялъ; конторщики находились въ голосѣ и пѣли стройно. Служеніе отца Ивана отличалось рѣдкою чинностью. Множество зажженныхъ свѣчъ, прозрачный дымъ ладана, прекрасное пѣніе и масса народа… И много горячихъ, изъ самаго сердца исходящихъ, молитвъ возносилось вслѣдъ за ангельскимъ голосомъ, поднимавшимся въ самую высь небесъ!…

Вышла Татьяна Михеевна изъ церкви и говорила снохѣ:

— Кто это у насъ сегодня пѣлъ?

— Не вѣдаю. Должно какой новенькій пѣвчій.

— Чудно мнѣ сдается, милая сношенько, — говорила Татьяна, — сдается мнѣ, что будто голосъ Поплавскаго…

— А ты, знать, опять вспомнила о немъ, вотъ тебѣ оттого и почудилось.

— Нѣтъ, я, почитай, совсѣмъ ужь про него позабыла… Такъ развѣ когда на умъ вскинется!

— А Василій-то Петровичъ?… Гляди, ужо отецъ его не пришелъ бы тебя сватать.

Разговаривая такимъ образомъ, золовка съ снохою подвигались впередъ и свернули въ долокъ, чтобы пройти ближайшею дорогой въ Глушиху. Въ это время послышались за ними шаги и раздался голосъ:

— Здравствуйте, Татьяна Михевна! Здравствуй, Марья Васильевна!

— Андрей Иванычъ!… — сердце Татьяны забилось.

Передъ ними стоялъ Поплавскій.

«Господи, какъ съ лица онъ перемѣнился!» — въ одно время подумали Татьяна и ея сноха.

— Давно ли воротился? — нашлась спросить сноха.

— Вчера пріѣхалъ, Марья Васильевна… Татьяна Михевна! можно тебя объ одномъ дѣлѣ спросить?

— Говори! — чуть слышно вымолвила дѣвушка.

— Скажи мнѣ прямо, не потаись: пойдешь ты за меня замужъ или нѣтъ?

Татьяна вспомнила, какъ онъ обидѣлъ ее при послѣднемъ ихъ свиданіи и ушелъ, не простясь съ ней.

— Не пойду! — сказала она, зардѣвшись, и отвернулась въ сторону.

— Вотъ какъ! — процѣдилъ Андрей. — Значитъ, за Василья Петровича выходите?

— Не знаю, за кого батюшка меня выдастъ… Отъ Василья еще не засылали сватовъ.

— А ежели сваты придутъ, — отецъ тебя выдастъ?

— Ему Василій давно любъ.

— И ты за него выйдешь, станешь его женой?

Голосъ Андрея прерывался и лицо его все горѣло.

— Изъ-подъ воли родителя я не выйду…

Поплавскій остановился.

— Ну, коли такъ, прощай! — тихо произнесъ онъ и поклонялся.

Татьяна съ снохой продолжали идти; но слово «прощай» Андреемъ было произнесено такъ печально, что она пріостановилась и, вскидывая на парня свои черныя очи, громко крикнула:

— Буду, можо, женой Василья, а тебя по-вѣкъ стану помнить и любить!

Андрей постоялъ, поглядѣлъ вслѣдъ удалявшейся дѣвушки, надѣлъ медленно на голову шляпу и тихо пошелъ къ селу…

— Такъ это Поплавскій сегодня въ церкви пѣлъ, — сказала Татьянѣ сноха, когда онѣ подходили къ деревнѣ. — Эдакій голосъ у парня распрекрасный!

— Ахъ, жаль мнѣ Андрюшеньки, жаль его сердечнаго… — сокрушалась дѣвушка. — Не забыть мнѣ ласкъ его горячихъ и поцѣлуевъ огненныхъ!… Охъ, сношенька, родная моя! Чуетъ, чуетъ мое ретивое бѣду неминучую! Пошто онъ воротился?…

Въ тотъ же день въ Петровскомъ была получена вѣсть, что Михей Потапычъ съ отцомъ Василья ударили по рукамъ, а черезъ недѣлю назначили «пропой».

А черезъ два дня къ Михею Потапычу явился нечаянный гость… Хозяинъ какъ взглянулъ на него, такъ и закусилъ свою большую русую бороду, а домашніе всѣ, кромѣ одного хозяйскаго сына, разбѣжались по разнымъ угламъ.

— Здравствуйте, Михей Потапычъ!

— Здорово. Тебѣ что отъ меня надо, Андрей Иванычъ? — спросилъ гостя сурово хозяинъ.

— По дѣлу одному…

— Садись.

Поплавскій, взволнованный и съ какимъ-то неестественнымъ румянцемъ въ щекахъ, неловко опустился на лавку, черезъ столъ отъ хозяина.

— Ну, говори, зачѣмъ пришелъ?

Андрей собрался понемногу съ силами и неровнымъ голосомъ проговорилъ:

— Дай свое благословеніе на законный бракъ… за меня Татьяну Михевну!…

Голосъ Андрея и то волненіе, съ какимъ онъ произнесъ эти слова, возбудили даже въ Михеѣ Потапычѣ чувство жалости.

— Поздно ты хватился, Андрей Иванычъ, — довольно мягко-таки сказалъ онъ: — Я ужь ударилъ по рукамъ съ Петромъ Кузьмичомъ, — за сына его, Василья, просваталъ Танюшу.

— Михей Потапычъ! — болѣе твердымъ голосомъ заговорилъ Андрей, ободренный тономъ рѣчи хозяина. — Вѣдь я къ тебѣ раньше засылалъ сватовъ: ты наотрѣзъ отказалъ…

— Отказалъ! — подтвердилъ Михей. — А ты что вдругорядь не присылалъ сватовъ, али самъ, какъ вотъ теперь, не пришелъ ко мнѣ и обсказалъ все дѣло обстоятельно?… Можо, тогда бы я подумалъ… А вмѣсто бросилъ ты свою должность и пошелъ скитаться! Я тутъ не причиненъ: себя вини!

— Я во всемъ одного и виню себя и каюсь передъ тобою, Михей Потапычъ. — Гордость меня обуяла, — прости ты меня…

Брови Михея повело слегка, и онъ проговорилъ:

— Богъ тебя проститъ, Андреюшка!… Меня прости…

— Отдай за меня Таню!

— Поздно…

Поплавскій отдѣлился отъ лавки, всталъ и грянулся на полъ передъ Михеемъ.

— Благослови!… Не разрушай ты союзъ и любовь нашу съ Танею…

— Что ты, что ты?… — заговорилъ Михей, и въ голосѣ его зазвучали какія-то неслыханныя никѣмъ прежде ноты. — Встань, касатикъ!

— Видишь, — не унимался Понловскій: — я сломилъ въ себѣ гордость, пришелъ въ тебѣ и въ ногахъ у тебя валяюсь… Развѣ мнѣ это легко?… Сжалься же ты надъ моей молодостью, не губи вѣкъ дочери родной.

Откуда-то доносились сдержанныя женскія рыданія и всхлипыванія.

— Жалко тебя, Андрей Иванычъ, жалко… — заговорилъ Михей. — Чтобы тебѣ пораньше было сдогануться?… А теперь ничѣмъ горю пособить нельзя: далъ слово! А слова своего взять назадъ я теперь ужь не властенъ…

Андрей поднялся съ полу, и его пошатнуло въ сторону… Въ груди у него всколыхнулось.

— Тебѣ нельзя назадъ слова взять? — началъ Поплавскій, гордо закидывая голову. — А жизнь, счастье людей ты можешь взять?… Родную дочь ты погубить властенъ?…

— Батюшка! — крикнулъ сынъ, до настоящей минуты сидѣвшій молча за всею сценою. — Да, вѣдь, онъ никакъ пьянъ?

Андрей повернулъ къ нему голову, я лицо у него исказилось нехорошею улыбкой…

— Да, я пьянъ!… Напился съ радостей, что вы Таню мою просватали… Какъ мнѣ было не напиться? Ха-ха-ха!…

— Андрей Иванычъ! — гнѣвно сказалъ Михей. — Не пора ли тебѣ изъ моего дому убираться? Мы, кажется, все, что нужно, съ тобой переговорили.

— Нѣтъ, не все, гордецъ! Я не сказалъ тебѣ послѣдняго моего слова… Слушай же: не бывать никогда твоей дочери ни за кѣмъ кромѣ меня, Андрея Поплавскаго!

— Ступай вонъ отъ меня, балобойка! — разсвирипѣлъ Михей.

— Ухожу самъ… Не зачѣмъ мнѣ у тебя дольше оставаться. Помни же: «не бывать»!

И Андрей, надѣвъ шляпу и слегка пошатываясь, гордо оставилъ избу Михея Потапыча.

XVII.

Поплавскій закатился на охоту. Его не видѣли нѣсколько дней… Кашинцовъ и Мелхиседековъ недоумѣвали и сильно за него безпокоились.

— Надо бы о немъ справиться, — говорилъ Александръ. Боюсь я, чтобъ онъ чего съ собою не сдѣлалъ…

— На этотъ счетъ, полагаю, опасаться не слѣдуетъ, ибо въ немъ духъ православнаго христіанина и ужь человѣка испытаннаго, — изрекалъ философъ. — Одно лишь не подлежитъ никакому сомнѣнію: необходимо найти Андрею Иванычу дѣвицу лицомъ и душею прекрасную, къ коей онъ могъ бы воспылать любовію не земною.

— Трудно намъ съ вами найти такую, если Андрей самъ нигдѣ не нашелъ.

— Съ нашей стороны надлежитъ употребить всѣ старанія и усилія, чтобы найти таковую и, незамѣтно для него, съ осторожностью лишь подтолкнуть его… Ахъ, Боже, Боже мой, какъ онъ пѣлъ въ минувшій праздникъ!… Никогда, ни въ какомъ хорѣ владыки, я не слыхивалъ подобнаго голоса!… И съ его голосомъ и при всѣхъ талантахъ отъ женскихъ прелестей, съ позволенія сказать, бѣгать въ лѣсныя дебри и скрываться на болотахъ!… Непостижимо!

Андрей, однако, благополучно вернулся. Усталымъ, намученнымъ онъ теперь смотрѣлъ; въ глазахъ у него сверкалъ какой-то особенный огонекъ и черты лица сдѣлались рѣзче и жестче. Онъ притащилъ съ собой пару зайцевъ и цѣлую дюжину рябчиковъ, которыхъ раздѣлилъ пополамъ между крестовымъ своимъ братомъ и Алексѣемъ Ивановичемъ.

Ночь онъ провелъ на своей квартирѣ въ господскомъ домѣ. На слѣдующій день утромъ, закинувъ ружье за спину, Поплавскій опять пошелъ на охоту. Но сперва онъ завернулъ къ Алексѣю Ивановичу, у котораго напился чаю, потомъ зашелъ въ школу и затѣмъ отправился къ своему другу Кашинцову.

Матушка Ироида послѣ всѣмъ разсказывала, — со словъ будто бы церковнаго сторожа, — что Поплавскій отъ клирика направился не въ школу, а прямо на сельское кладбище, гдѣ похоронены его отецъ съ матерью и всѣ родственники. «Видѣлъ старикъ, — разсказывала попадья, — какъ Поплавскій, придя на кладбище, упалъ на колѣни и прислонился лицомъ въ одной могилкѣ. Долго онъ такъ лежалъ и плакалъ… Послѣ поднялся съ земли и подошелъ въ другой могилкѣ, опять упалъ и опять молился. Да такъ всѣ могилки родственниковъ обошелъ».

У Кашинцовыхъ Поплавскій порядкомъ-таки посидѣлъ: говорилъ много съ Степанидой Тихоновной, женою Александра, и старикомъ Кашинцовымъ, шутилъ съ Анисьей Степановной и игралъ съ ребенкомъ. Добрые люди уговаривали его остаться у себя отобѣдать, но Андрей отказался, говоря, что онъ уже перекусилъ и что ему надо поторапливаться на охоту. На прощанье онъ пожалъ руку Александру, хотѣлъ что-то сказать, но только махнулъ рукой и выбѣжалъ изъ избы…

— Даровье ли съ нимъ? — спросила, по уходѣ Андрея, старуха Кишинцова.

— Примѣчала я за нимъ, — молвила сноха: — ровно бы онъ не въ себѣ, — говоритъ-говоритъ, да ни съ чего и затуманится, и въ лицѣ у него не свое что-то появится.

— Да, съ нашимъ парнемъ нешь неладное дѣется, — проговорилъ старикъ. — Плохо дѣло!

— Не повстрѣчалось ли съ нимъ въ дорогѣ чего?

— Отъ незадачи, — сказалъ Александръ: — Татьяну его замужъ отдаютъ.

— Печаль, значитъ, его буйную головушку къ сырой землѣ прмнаклоняетъ.

— Э-эхъ, житье, житье сиротское!

А Поплавскій съ двухстволкою за плечами шелъ изъ Нагорихи по направленію Глушихи. Стоялъ ясный октябрскій день; въ воздухѣ свѣжесть. По полямъ кое-гдѣ виднѣлись люди и гуляла скотина, выпущенная на озимь. Андрей началъ спускаться съ пригорка, въ доловъ, гдѣ серебряною ленточкой взвивалась и сверкала на солнцѣ рѣчка; на гладкой поверхности небольшого озера плавали домашнія утки и гуси, время отъ времени оглашая своими криками воздухъ. Спустился Андрей, сталъ подходить онъ къ рѣчкѣ, какъ изъ-за крутого берега показались съ бѣльемъ Татьяна и ея сноха. Андрей догналъ ихъ.

— Миръ дорогой! — сказалъ онъ и поклонился.

— Здравствуй, Андрей Иванычъ! — отвѣтила Татьяна. — Куда идешь?

— На охоту иду.

— Ну, съ Богомъ, счастливая охота!

Андрей пошелъ рядомъ съ Татьяною.

— Ну, уходи отъ насъ, уходи! — заговорила дѣвушка. — Вишь, кругомъ народъ… Батюшкѣ, неравно, еще скажутъ…

Въ глазахъ Андрея сверкнулъ зловѣщій огонекъ.

— Слушай, Таня, — началъ онъ тихо. — Я тебя спрашиваю въ послѣдній разъ: пойдешь за меня замужъ, али нѣтъ?

— Да, вѣдь, я ужь сказала тебѣ: не пойду. Я — невѣста Василья.

— Не пойдешь?

— Нѣтъ.

Андрей отступилъ нѣсколько шаговъ назадъ и снялъ съ плеча ружье.

— Ну, такъ я убью тебя…

Татьяна взглянула на него и засмѣялась.

— Полно, непутёвый, шутить!

Андрей прицѣлился… Раздался выстрѣлъ.

— Ой! — тихо воскликнула дѣвушка и, какъ снопъ, повалилась на землю.

Сноха, не успѣвшая еще дать себѣ отчета въ случившемся, — такъ оно неожиданно и быстро совершилось, — вдругъ завопила:

— Ой, убивство, убивство!… Поплавскій…

Андрей кинулся къ лежавшей на землѣ Татьянѣ.

— Таня!… Родная!… Умерла?

Ни слова, ни вздоха.

— Прощай!… — принялся цѣловать въ закрывшіеся навѣки глаза и еще теплыя губы дѣвушку Андрей. — Скоро увидимся!… Я за тобой!

Онъ вскочилъ, отошелъ въ сторону и, направивъ другой стволъ ружья себѣ въ грудь, ударилъ ногою собачку курка. Раздался второй выстрѣлъ… Андрей упалъ.

— Православные!… Убили человѣка! — не унималась голосить Татьянина сноха. — Помогите!

— Живъ! — заговорилъ Поплавскій. Онъ привсталъ на колѣни, приподнялся и, шатаясь, пошелъ къ озеру. За нимъ потянулся кровавый слѣдъ.

Сталъ сбѣгаться народъ. Поднялись крики и вопли.

— А гдѣ убивца? — раздавались голоса.

— Въ озеро, въ озеро побѣжалъ топиться!

Часть отъ толпы отдѣлилась и кинулась къ озеру.

Андрей барахтался въ озерѣ: онъ попалъ на мелкое мѣсто и не могъ утонуть. Мужики живо его вытащили изъ воды.

— Утробу, утробу себѣ всю выпустилъ!

— Бѣжи скорѣй въ деревню за карулями и рогожей. Надо его въ больницу волочь!…

XVIII.

Въ Петровскомъ ничего еще не знали о кровавомъ событіи. Конторщики, по обыкновенію, сидѣли за своимъ длиннымъ столомъ и писали; мать Ироида бесѣдовала съ женой управляющаго и еще двумя почтенными дамами, изобрѣтая общими силами новыя каверзы противъ безотвѣтныхъ учительницъ; фельдшеръ больницы отсутствовалъ, будучи приглашенъ къ заболѣвшему лѣсничему; учительницы оканчивали занятія въ классахъ, а Телеграфъ пребывалъ въ состояніи покоя, ибо часъ его активной дѣятельности не наступилъ, и потому, пользуясь минутами благодѣтельнаго досуга, предавался философическимъ упражненіямъ на весьма серьезную и назидательную тему: «мыслимо ли вообще бытіе человѣка и въ частности русскаго безъ какихъ-либо затрещинъ, а наипаче того поврежденій и увѣчій, какъ въ значеніи прямомъ, такъ и переносномъ?» Послѣ долгаго и добросовѣстнаго разсмотрѣнія вопроса со всевозможныхъ точекъ зрѣнія, философъ Мелхиседековъ рѣшилъ отрицательно: «немыслимо». Но потомъ, какъ бы въ предупрежденіе могущихъ возникнуть со стороны противниковъ возраженій, онъ добавилъ: «а ежели сіе и мыслимо, то вопреки законамъ логики человѣческаго разума». Довольный блистательными результатами собственнаго своего изслѣдованія, мыслитель вынырнулъ изъ корзины-кресла и, не торопясь, приблизился къ окну, съ цѣлью узрѣть на улицѣ предметъ достойный просвѣщеннаго вниманія и пытливаго ума истаго философа. Онъ посмотрѣлъ въ окно и дѣйствительно узрѣлъ нѣчто весьма странное…

Съ одного конца улицы показалась довольно оригинальная процессія: шесть человѣкъ крестьянъ несли на двухъ жердяхъ, покоившихся на плечахъ носильщиковъ, лежащаго въ рогожѣ человѣка, за ними слѣдовала куча ребятишекъ… Миновавъ господскій домъ, процессія свернула въ переулокъ, видимо направляясь къ больницѣ… Это небывалое зрѣлище поразило философа… Не предувѣдомивъ кухарку, онъ, въ одномъ подрясникѣ и безъ шапки, моментально вылетѣлъ на улицу и догналъ процессію.

— Что означаетъ сіе необычайное шествіе? — было первымъ вопросомъ Мелхиседекова. — Кого вы на раменахъ своихъ несете?

— Убивцу! — послышался краткій отвѣтъ одного изъ носильщиковъ.

— Какого убійцу?

— А что Михееву дочь седня пристрѣлилъ.

Философъ остолбенѣлъ.

— Алексѣй Иванычъ… Это вы? — послышался знакомый, но слабый голосъ.

— Ббо-оже! — возопилъ на всю улицу Мелхиседековъ, узнавъ голосъ Поплавскаго и понявъ тутъ сразу все значеніе двигающейся передъ нимъ процессіи. — Какое необычайное событіе!… О, горе, горе!… Несчастный!

Возгласы Мелхиседекова вызвали на улицу сельскихъ обывателей; изъ зданія школы поспѣшно выбѣжала одна дѣвушка: то была старшая учительница.

— Кого несутъ? Что такое случилось? — безпокойно спрашивала она.

— О, горе, горе! — восклицалъ Алексѣй Ивановичъ. — Вотъ чѣмъ разрѣшилась твоя любовь, несчастный!

Процессія достигла больницы.

— Поплавскій! — вскрикнула учительница и поблѣднѣла.

— Куда его? — спросилъ носильщикъ: — тутъ, что ли, свалить, али въ больницу волочи?

— Къ доктору… Къ доктору несите!… Бережнѣе его несите, — кричалъ Мелхиседековъ, — вѣдь онъ человѣкъ!

Раненаго принялъ въ больницѣ помощникъ фельдшера.

— А гдѣ докторъ?… Гдѣ самъ докторъ? — бѣгалъ и разыскивалъ по корридору и палатамъ фельдшера клирикъ.

— Его нѣтъ, — послышался голосъ: — онъ ушелъ къ лѣсничему.

Алексѣй Ивановичъ стремительно кинулся вонъ изъ больницы.

Прошло съ полчаса. Поплавскій лежалъ на койкѣ и поводилъ кругомъ глазами; ни стона, ни вздоха отъ него не слыхали. Но по выраженію лица его ясно было, что онъ ужасно страдаетъ.

— Андрей Иванычъ, — заговорила съ раненымъ учительница, — что вы чувствуете?

— Горитъ… здѣсь… Все жжетъ… Дайте напиться!

Никто съ мѣста не тронулся, чтобъ исполнить просьбу больного.

— Принесите больному воды! — сказала учительница. — Что же вы?

— А что? — послышалось въ отвѣтъ. — Потерпитъ… За свой грѣхъ пускай онъ помучится.

— Да, вѣдь, онъ страдаетъ?

— Такъ ему и надо… Дѣвку на-повалъ убилъ, а себя не прикончилъ, — ну, и терпи. Пускай постраждетъ!… Можо, Богъ ему и зачтетъ это…

Учительница побѣжала за водой и вернулась съ кружкою.

— Спасибо, ангельская душа, — поблагодарилъ ее Андрей, съ жадностію выпивъ цѣлую кружку. — Словно полегче мнѣ стало… Вѣдь, у меня… тутъ… все прострѣлено, — показалъ онъ рукою.

Учительница содрогнулась и инстинктивно отвернулась…

Наконецъ, явился фельдшеръ. Онъ подошелъ къ Поплавскому, осмотрѣлъ его и покачалъ головою.

— Ахъ, ты… — началъ укоризненно «докторъ». — Какое ты преступленіе сдѣлалъ и какой грѣхъ на свою душу принялъ!

— За свой грѣхъ онъ Богу отвѣтитъ, — вступилась учительница. — А вы помогите ему поскорѣе… Видите, какъ онъ мучится?…

— Ему нужна не помощь врача, а духовника. Днемъ раньше, днемъ позднѣе — все равно умретъ, — не уйти ужь ему отъ смерти. Что надо сдѣлать, я сдѣлаю: вправлю ему и… зашью.

— Такъ дѣлайте же вы скорѣе! — едва сдерживая слезы, воскликнула учительница.

Женщинъ попросили изъ палаты удалиться. Фельдшеръ съ своимъ помощникомъ принялись за работу. До корридора порою доносились распоряженія фельдшера, но ни разу и ничего похожаго на стонъ…

— Съ какимъ терпѣніемъ онъ переноситъ! — переговаривались въ корридорѣ.

Вѣсть о происшествіи быстро облетѣла сосѣднія деревни, изъ которыхъ взрослые и малые толпами повалили — кто въ Глушиху, а кто въ село. Михей Потапычъ, какъ увидѣлъ трупъ Тани, такъ весь затрясся и побѣлѣлъ… А бѣдная Акулина Дмитріевна, припавъ лицомъ къ груди бездыханной своей дочери, лежала неподвижно и, словно обезумѣвшая, по временамъ только шептала:

— Проснись, мое дитятко!… Вѣдь, ты не умерла?… Открой свои оченьки ясныя!… Взглянь хоть разокъ на меня, красавица!…

Кругомъ всѣ плакали, вздыхали и слова не смѣли выговорить, подавленные зрѣлищемъ…

— Доченька! — вырвалось изъ груди Михея Потапыча, — что я съ тобой надѣлалъ?!…

На западѣ догорала заря.

Въ больничной палатѣ отецъ Иванъ только-что окончилъ исповѣдь Андрея и далъ ему поцѣловать мѣдное распятіе.

— Ахъ, Андрей Иванычъ, — произнесъ со вздохомъ батюшка: — будучи христіаниномъ, столь ревностнымъ къ православной религіи, и какой тяжкій грѣхъ ты совершилъ.

— Простите меня, батюшка! — сказалъ Андрей. — Знаю, что я грѣхъ сдѣлалъ… Да не могъ я съ сердцемъ моимъ совладать.

Ночью Андрей просилъ безпрестанно пить и говорилъ своему крестовому брату и Алексѣю Ивановичу, не оставлявшимъ его до послѣдней минуты:

— Два года мы любили другъ друга… Скажите Михею Потапычу, чтобъ онъ позволилъ насъ въ одной могилѣ похоронить… Вмѣстѣ мы жили, вмѣстѣ и въ землю ляжемъ.

Утромъ Андрей сказалъ:

— Я сейчасъ умру. Зажгите передъ образомъ свѣчку… Свѣчку зажгли, и Андрей испустилъ послѣдній вздохъ…

Похоронили Таню и Андрея. Не далъ Михей Потапычъ своего согласія похоронить ихъ въ одной могилѣ…

Минулъ годъ, а кровавое событіе свѣжо въ памяти народа… По деревнямъ парни распѣваютъ пѣсенку, сложившуюся вскорѣ послѣ смерти Поплавскаго и Татьяны:

«Во Глушиху, во деревню,

Стало не-пошто ходить, —

Стало не-пошто ходить,

Стало некого любить;

Мы Татьянушку любили,

Изъ ружья ее убили —

Что при рѣкѣ, при рѣкѣ,

При крутенькомъ бережкѣ…»

26 апрѣля 1883 г.

Филиппъ Нефедовъ

"Русская Мысль", №№ 1, 5, 1884