Не выдержал (Лазаревский)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Не выдержалъ |
| Источникъ: Лазаревскій Б. А. Повѣсти и разсказы. — М: Типо-литографія «Русскаго Товарищества печатнаго и издательскаго дѣла», 1903. — Т. I. — С. 107. |
Въ половинѣ перваго ночи съ берега пріѣхалъ командиръ. Правый трапъ стоявшаго на рейдѣ крейсера освѣтился электрическими лампочками, и ихъ отраженія заиграли по темной зыби. Командиръ выслушалъ рапортъ вахтеннаго начальника, повздыхалъ и, мягко ступая по доскамъ палубы, ушелъ въ свое помѣщеніе.
Отсвистали фалрепныхъ, убрали вельботъ. Огни на трапѣ исчезли. Стало тихо. Весь огромный силуэтъ крейсера, убаюканный монотоннымъ плескомъ моря о борты, задремалъ. Вступившему на вахту мичману, часовымъ, вахтеннымъ и подвахтеннымъ матросамъ — каждому казалось, что до смѣны еще очень много времени, чуть ли не цѣлыя сутки, — и что кругомъ все на свѣтѣ спитъ, а бодрствуетъ только одинъ онъ.
Часовой съ дѣтскимъ лицомъ, стоявшій возлѣ флагштока кормового, спущеннаго теперь флага, то переступалъ съ ноги на ногу, то, облокотившись на магазинку, замиралъ въ одной позѣ и, не отрываясь, глядѣлъ на берегъ. Раскинувшійся тамъ городъ былъ похожъ на огромное темно-сизое пятно, усѣянное огненными точками, но часовому Степану Макаренкѣ казалось, что онъ узнаетъ направленіе той улицы, на которой помѣщается зданіе воинскаго присутствія, гдѣ онъ десять мѣсяцевъ назадъ стоялъ передъ начальниками голый.
Тогда вся кожа на его тѣлѣ стала шероховатой, и подергивались сами собою ноги. Степану пришло на память, какъ онъ забылъ тамъ шапку и вышелъ къ матери, ожидавшей его на улицѣ, сказать, что его приняли, и какъ старуха вся затряслась и не плакала, а только начала стонать, какъ будто у нея вдругъ заболѣлъ зубъ.
Потомъ Степанъ пробылъ дома еще цѣлыхъ десять дней, и родные надъ нимъ постоянно причитывали, какъ причитывали, два года назадъ, надъ умершимъ мужемъ его сестры Назаромъ. Отъ этихъ причитаній Степану дѣлалось страшно. Чтобы прогнать страхъ, онъ уходилъ съ товарищами на «досвитки»[1], шутилъ тамъ съ дивчатами[2] и пилъ водку. Самая красивая изъ нихъ, Катря, которая прежде не подпускала къ себѣ и близко, теперь не прогнала его, когда въ темныхъ сѣняхъ онъ прильнулъ къ ея горячимъ губамъ.
«Должно быть чувствуетъ, что долго, долго, а можетъ быть и никогда не увидитъ, — такъ и не толкнула даже, — жалѣетъ, — подумалъ тогда Степанъ, — ну, да все равно, за другого замужъ отдадутъ».
Чтобы не думать о Катрѣ и о страхѣ, который находилъ на него отъ воя матери и сестры, онъ снова пилъ водку, горланилъ пѣсни и чуть не избилъ попавшагося на встрѣчу лавочника Янкеля.
Десять дней пробѣжали быстро, точно десять часовъ.
Какъ онъ прощался окончательно съ отцомъ, матерью, братомъ и сестрою, Степанъ припоминалъ плохо; у него осталось только въ памяти, что вмѣстѣ съ другими новобранцами онъ долго плылъ на пароходѣ; тамъ были очень твердыя нары, кусались клопы и скверно пахло, потому что многихъ изъ его сосѣдей укачало. Всю дорогу онъ думалъ о Катрѣ и соображалъ, за кого изъ односельчанъ она вѣрнѣе всего выйдетъ замужъ, а когда уснулъ, то ему приснилось, будто онъ уже настоящій матросъ и плыветъ по тому самому морю, о которомъ сопровождавшій ихъ унтеръ-офицеръ разсказывалъ, что тамъ отъ жары дышать нечѣмъ, а вода вся красная, и Степану казалось, что онъ вотъ-вотъ задохнется.
Цѣлую зиму его и другихъ новобранцевъ учили, какъ называть начальниковъ, разбирать магазинку и ходить въ строю.
Ранней весною имъ надѣли на околыши фуражекъ ленточки и выстроили всѣхъ на плацу для принятія присяги.
Когда адмиралъ поздравилъ ихъ настоящими матросами, заиграла музыка и загремѣло «ура», настроеніе у Степана вдругъ стало совсѣмъ непонятнымъ для него самого. На душѣ было радостно, глаза почему-то слезились, кололо въ носу и хотѣлось кричать «ура» такъ сильно, чтобы экипажные командиры и всѣ присутствовавшіе офицеры оглянулись.
Крейсеръ, на который попалъ въ плаваніе Степанъ, имѣлъ паруса и три мачты съ реями для ихъ крѣпленія. Все вмѣстѣ это называлось «рангоутомъ». Такое слово было не трудно запомнить, за то названія отдѣльныхъ частей были ужасно головоломныя и, несмотря на всѣ старанія, выговорить ихъ было почти невозможно. Языкъ Степана ударялъ по губамъ, какъ у нѣмого, и вмѣсто обыкновеннаго «брамъ-рея» выходило такое слово, что даже самый суровый человѣкъ на суднѣ, боцманъ, улыбался и сплевывалъ черезъ зубы за бортъ. Нужно было учиться не только произносить слова, но еще многому, и Степанъ учился изо всѣхъ силъ, чтобы поскорѣе старые матросы перестали подсмѣиваться и самому стать такимъ же, какъ они. О Катрѣ, объ отцѣ и товарищахъ онъ сталъ думать рѣже и былъ убѣжденъ, что они его позабыли, какъ рано или поздно забываютъ люди всѣхъ тѣхъ, кого не видятъ передъ глазами каждый день.
И только ночью, когда смолкали надоѣдливыя дудки квартирмейстеровъ, сильнѣе пахло моремъ и раздавались лишь нервные шаги ходившаго взадъ и впередъ по палубѣ вахтеннаго начальника, Степану припоминались и запахъ хаты, въ которой бывали «досвитки», и пѣсни дивчатъ, и обжигающая своимъ дыханіемъ Катря. Но на слѣдующій день онъ не могъ бы самъ себѣ отвѣтить, стремится ли къ этому на самомъ дѣлѣ, или видѣлъ все только во снѣ. Такъ было до тѣхъ поръ, пока крейсеръ не пришелъ на рейдъ города, отъ котораго было всего шестнадцать верстъ до родного села и до Катри.
Захотѣлось домой хоть на одинъ часъ, хоть на полчаса, хоть на нѣсколько минутъ!
Просить, чтобы отпустили, нечего было и думать. Въ этотъ день Степанъ съ восьми часовъ утра вступилъ въ караулъ. Крейсеръ зашелъ только принять уголь и на слѣдующій день долженъ былъ сняться съ якоря. По всей палубѣ летала черная ѣдкая пыль. Кадки съ углемъ быстро поднимались съ подошедшей къ борту баржи и съ грохотомъ опускались внизъ. Всѣ спѣшили, стараясь окончить грязную работу скорѣе. Степану казалось, что и офицеры, и матросы въ этотъ день были въ особенно скверномъ расположеніи духа, а самъ онъ какъ будто оглохъ или отупѣлъ. Когда баржа, выгрузивъ уголь, ушла и суета прекратилась, на душѣ стало какъ будто легче.
Къ вечеру послѣ спуска флага воздухъ посвѣжѣлъ. Море стало темно-фіолетовымъ и запестрѣло бѣлыми гребешками. Красное, матовое солнце садилось за тучи. Говорили, что на завтра можно ожидать шторма. Въ восемь часовъ западъ совсѣмъ померкъ. Скоро и молитва. Прогремѣла отрывистая, бьющая по ушамъ, дробь барабана, и на шханцахъ, посреди палубы, затопали босыя ноги строящихся матросовъ. Стихло. Чей-то голосъ быстро сталъ читать одну за другою вечернія молитвы. Его прервали нѣсколько высокихъ теноровъ, въ унисонъ начавшихъ:
«Воскре-се-ніе Хри-сто-во ви-дѣвше»,
— и сейчасъ же двѣ сотни здоровыхъ голосовъ подхватили:
«Поклонимся Святому Господу Іисусу, Единому безгрѣшному-у-у»…
Справа слышится одинъ голосъ, похожій на женскій. Это поетъ квартирмейстеръ Сухановъ. Онъ всегда тоскуетъ о томъ, что въ хорѣ нѣтъ дискантовъ и альтовъ и старается восполнить этотъ недостатокъ, и когда поетъ тоненькимъ голосомъ, ему самому это кажется очень эффектнымъ.
Весь мотивъ гудитъ торжественно и спокойно и несется, и къ слившемуся уже съ небомъ морю, и къ городу, похожему теперь на сизое пятно, отъ котораго всего шестнадцать верстъ до родной деревни Степана и до Катри.
Степанъ зналъ, что въ эту ночь будетъ стоять на посту, но спать не ложился, а, обнявъ колѣни, сидѣлъ на палубѣ. Его давила какая-то непонятная, назойливая тоска, отъ которой не знаешь, какъ избавиться. Когда было безъ десяти минутъ полночь, за нимъ пришелъ разводящій и очень удивился, что всегда исполнительный Макаренко, у котораго глаза были открыты, поднялся только послѣ третьяго оклика. Отъ флагштока, возлѣ котораго нужно было стоять на часахъ, городъ былъ виденъ еще лучше. Степанъ глядѣлъ на отдаленные огни и чувствовалъ, что съ нимъ происходитъ что-то нехорошее. Какъ послѣ присяги ему хотѣлось кричать «ура» и радоваться, такъ теперь хотѣлось плакать и очутиться тамъ, на берегу. Завидѣвъ вздрагивавшій на водѣ огонекъ командирскаго вельбота, онъ обрадовался, что явилось обстоятельство, хоть на нѣсколько минутъ отвлекшее отъ назойливыхъ думъ, и изо всѣхъ силъ крикнулъ:
— Кто гре-бетъ?
— Ко-а-ндиръ… — долетѣло въ отвѣтъ съ моря.
— Фалрепныхъ на правую, — отрывисто прозвучалъ откуда-то изъ темноты голосъ вахтеннаго начальника и побѣжали къ трапу люди.
Наступившая послѣ пріѣзда командира тишина стала непріятной. Было какъ будто еще труднѣе справляться съ собственными мыслями. «Вѣдь всего шестнадцать верстъ, — мелькнуло въ головѣ у Степана, — если хорошимъ шагомъ, такъ это всего часа на два ходу»… И вслѣдъ за этой мыслью наплыла, неизвѣстно откуда, новая, до головокруженія сладкая и страшная: «а что если вплавь?..»
Вспомнилось что-то о наказаніяхъ за побѣгъ съ поста и сейчасъ же расплылось и ушло. Разсудокъ вдругъ пересталъ работать, а руки автоматически прислонили ружье къ борту, сняли патронную сумку и снова опустились, чтобы снять сапоги. Нужно было спѣшить и спѣшить, пока никто не замѣтилъ.
Дышать стало трудно. Черезъ полъ-минуты темная фигура Степана, судорожно цѣпляясь руками за трапъ тали лѣваго борта, спускалась внизъ. На площадкѣ трапа онъ на мгновеніе остановился, разорвалъ однимъ движеніемъ фланелевую рубаху и безшумно опустился въ воду. Плыть было тяжело: мѣшала оставшаяся одежда и отъ холоду совсѣмъ забивало дыханіе.
Четверть часа уже работалъ Степанъ изъ всѣхъ силъ руками и ногами, а темная линія берега почти не приближалась. «Лишь бы только судорога ногу не схватила», — подумалъ онъ, отфыркнулся и, набравъ полную грудь воздуха, повернулъ къ открытому берегу, подальше отъ раскачивавшихся силуэтовъ барказовъ. Зубы стучали. Подъ самымъ уже берегомъ ему показалось, что силы его совсѣмъ уходятъ, и хотѣлось закричать, но помогъ прибой.
Больно ударился Степанъ колѣномъ о подводный камень и вмѣстѣ съ широкой волной, весь въ пѣнѣ, выкатился на песокъ. Охватившая дрожь не давала опомниться. Сами собой дергались руки и ноги, нельзя было ни на секунду удержать прыгавшую нижнюю челюсть. Съ моря дулъ холодный вѣтеръ, и спрятаться отъ него было некуда.
Мокрые, холодные тѣльникъ и брюки плотно облегли все тѣло. Тепло чувствовалось только на правой ногѣ, потому что изъ разбитаго колѣна шла кровь. Инстинктивно Степанъ проползъ подальше отъ набѣгавшихъ со страшной силой, одинъ за другимъ, валовъ. Когда дышать стало легче, онъ осмотрѣлся. Справа видны были огни города, а слѣва тянулось въ гору темное, невспаханное поле. «Тамъ, повыше, должна быть нѣмецкая колонія, мимо которой идетъ дорога, туда и пойду… скорѣе, скорѣе нужно… На крейсерѣ навѣрно уже хватились, а можетъ и видѣли… Бѣгомъ нужно, согрѣться»… — думалъ онъ и поднялся. Въ ушибленной ногѣ точно задребезжалъ раскаленный стальной прутъ. Отъ боли сами собой изъ глазъ полились слезы.
«Если останусь здѣсь — пропалъ, и если пойду дальше, все равно — тоже пропалъ», — пришло ему въ голову. Стараясь ступать на ушибленную ногу какъ можно легче и балансируя, точно онъ двигался не по землѣ, а по бревну, Степанъ все-таки пошелъ.
Домой уже не хотѣлось, а гнало впередъ только одно желаніе, какимъ бы то ни было образомъ очутиться въ такомъ мѣстѣ, гдѣ хоть на минуту можно было бы избавиться отъ холода и боли. Наступивъ на обрубокъ вѣтки, онъ поднялъ его и началъ опираться, какъ на палку. Идти стало легче.
Уже небо поблѣднѣло и на востокѣ протянулась оранжевая полоса, когда завиднѣлись бѣлые домики нѣмецкой колоніи и послышался далекій крикъ пѣтуха. Слѣва обозначилась, немного посвѣтлѣе всего фона, дорога. Послѣ долгой ходьбы ощущеніе холода немного уменьшилось, и мысли пошли ровнѣе.
Степанъ зналъ, какъ нѣмцы боятся всѣхъ неизвѣстныхъ, не хорошо одѣтыхъ людей, и рѣшилъ, минуя колонію, во что бы то ни стало, идти впередъ. Онъ только остановился у колодца и, нагнувшись къ корыту, выпилъ нѣсколько глотковъ воды, показавшейся ему очень сладкой. Шагать по гладкой, хоть и пыльной дорогѣ, стало легче; боль въ ногѣ притихла; нельзя было только бѣжать.
Что онъ скажетъ домашнимъ, когда придетъ домой, и что скажутъ тамъ ему, онъ никакъ не могъ себѣ представить. Одно только было несомнѣнно, что мать, увидя его, прежде всего заплачетъ, а потомъ останется ли онъ въ селѣ или уйдетъ куда-нибудь, все равно — пропалъ.
Поднялось солнце такое же красное, негрѣющее и непривѣтливое, какъ и вчера, когда уходило за море. На придорожныхъ кустахъ заблестѣла роса, похожая на иней. Далеко, далеко стали видны казавшіяся синеватыми деревья и забѣлѣла колокольня.
Степанъ на минуту сталъ, перекрестился, вздохнулъ и зашагалъ сильнѣе, подымая за собою известковую мелкую пыль, прилипавшую къ все еще мокрымъ тѣльнику и шароварамъ.
Впереди на дорогѣ показалось другое облако пыли; съ каждой минутой оно становилось все больше и больше. Потомъ завиднѣлась дуга и заблестѣли ея обитые мѣдью концы подъ лучами поднявшагося солнца, а черезъ нѣсколько мгновеній можно было уже разобрать, что ѣдетъ телѣга, на которой сидятъ два человѣка, — одинъ въ бѣлой фуражкѣ, другой въ барашковой шапкѣ.
«Свернуть или не свернуть? — подумалъ Степанъ. — Если и сверну, все равно отойти далеко не успѣю». И онъ пошелъ дальше, только по самому краю дороги. «Ахъ, Господи, хоть бы на головѣ у меня какой картузъ 6ылъ!» — мелькнула мысль, и въ предчувствіи чего-то страшнаго въ вискахъ застучала кровь.
Въ телѣгѣ сидѣлъ жившій въ ихъ деревнѣ урядникъ Цвѣтковъ, — Степанъ его сейчасъ же узналъ, узналъ и сотскаго Микиту Батюка, который въ прошломъ году нѣсколько разъ приходилъ къ нимъ въ хату напоминать, что пора собираться въ городъ на призывъ.
Оба они теперь не обратили или, какъ показалось, не хотѣли обратить на него вниманія. Когда телѣга поровнялась, Степанъ чуть не упалъ и во рту въ одну секунду стало такъ сухо, точно онъ проглотилъ цѣлую горсть пыли.
Колеса прогремѣли по дорогѣ дальше, потомъ вдругъ смолкли.
Степанъ невольно оглянулся и съ ужасомъ увидѣлъ, что лошадь поворачиваетъ назадъ.
— Постой, постой, братику, а ты не Макаренко ли будешь?.. — заговорилъ нараспѣвъ урядникъ, когда телѣга остановилась возлѣ Степана, и, придерживая полу своей бурки, сошелъ на землю.
Степанъ молчалъ.
— Куда же ты это идешь, домой, въ отпускъ что ли?
— Въ отпускъ, — повторилъ Степанъ не слыша своего голоса.
— Только въ отпускъ, братику, въ такомъ видѣ не ходятъ, это мы очень хорошо даже знаемъ, сами служили.
«Сказать, что меня ограбили, — мелькнуло въ головѣ. — Все равно не отпустить», — точно отвѣтилъ кто-то. И Степанъ не сказалъ ничего.
— Синій, какъ пупъ, — обратился урядникъ къ сотскому, указывая на Степана и, раздумывая, что ему дѣлать, погладилъ свой носъ.
— Ну что же, садись, поѣдемъ въ городъ, а тамъ видно будетъ, какой у тебя отпускъ, — добавилъ онъ.
Степанъ не двигался.
— А ну, Микита, пособи-ка ему, а то онъ, кажется, хочетъ съ нами у дурачки играть, — сказалъ урядникъ и крѣпко взялъ Степана за руку.
— Постой же, такъ же невозможно, братику, ты не на свое мѣсто лѣзешь. А ну двигайся туда впередъ, на соломку оно кстати и мягчѣе будетъ.
И урядникъ, схвативъ Степана своими жилистыми руками за талью, сталъ его усаживать самъ.
— Только ты, братику, и не имѣй въ мысляхъ соскочить, потому что у меня вотъ это одно, а это и другое, — добавилъ онъ, указывая сначала на эфесъ шашки, а потомъ на кобуру револьвера.
Телѣга опять загремѣла по дорогѣ, и за нею побѣжалъ столбъ пыли, похожій на дымъ.
Наступила гнилая глубокая осень. Грязно-сѣрыя, ревущія днемъ и ночью, волны, разсыпая пѣну, били борты стоявшихъ на рейдѣ броненосцевъ, точно задались цѣлью не дать и теперь покоя ставшимъ на отдыхъ великанамъ. Вторыя сутки шелъ снѣгъ пополамъ съ дождемъ. Бѣлые, мокрые хлопья непрерывно падали и въ море, и на землю, и на крыши стоявшихъ на мысу зданій морского госпиталя. Отъ мельканья этихъ хлопьевъ кружилась голова и портилось настроеніе. Снѣгъ сейчасъ же таялъ, обращаясь въ грязь, и оставался только въ видѣ бѣлой каемки на рѣшеткахъ оконъ палаты для арестованныхъ больныхъ, отчего желѣзные прутья казались еще толще. Шлепая калошами по насыщенному водой песку, въ эту палату прошли докторъ и фельдшеръ. Впустившій ихъ разводящій почтительно сдѣлалъ шагъ назадъ и сейчасъ же, звеня ключами, сталъ запирать дверь. Въ коридорѣ, куда выходили отворенныя пять камеръ, было очень чисто, но пахло іодоформомъ и дымомъ махорки.
— Хоть бы вы тутъ за провѣтриваніемъ наблюдали, — сказалъ докторъ, посмотрѣлъ на фельдшера и досадливо почесалъ у себя въ ухѣ карандашикомъ.
Фельдшеръ сдѣлалъ какое-то неопредѣленное движеніе головой…
— Здѣсь такой народъ все лежитъ, что за ними усмотрѣть невозможно. Вотъ въ третьей камерѣ Золотаренко сидитъ и сидитъ, и никакъ его невозможно выписать.
Докторъ что-то проворчалъ и вошелъ въ камеру № 3.
Два матроса въ сѣрыхъ халатахъ вытянулись по краямъ столика, на которомъ стояла шашечная доска съ морскими камешками вмѣсто шашекъ.
— Ну, Золотаренко, какъ твое ухо?
— Чего изволите, ваше высокоблагородіе?
— Ухо твое какъ, спрашиваю? — громче повторилъ докторъ.
— Такъ что — болить, и вродѣ шума у головѣ дѣлается.
Докторъ вынулъ инструменты и минутъ пять осматривалъ ухо.
— Странно, отъ чего же ему болѣть, а мнѣ вотъ кажется, что тебѣ на выписку пора.
— Симулянтъ онъ, и больше ничего, — проговорилъ фельдшеръ и брезгливо искривился.
— Никакъ нѣтъ, — отвѣтилъ Золотаренко и вытянулся еще больше.
— А ты развѣ знаешь, что такое симулянтъ? — спросилъ докторъ.
— Тошно такъ, — это, который воду съ мыломъ льеть.
— А ты не пилъ?
— Никакъ нѣтъ, не пилъ.
Докторъ улыбнулся и началъ осматривать второго матроса съ желтымъ, какъ у малайца, лицомъ. У него была перемежающаяся лихорадка. Больной, лежавшій въ слѣдующей камерѣ, спалъ ничкомъ и сильно храпѣлъ.
— Ну, его и будить не стоитъ, это по части Николая Ѳедосѣевича, — сказалъ докторъ, взглянувъ на табличку надъ койкой. — Бѣда съ этой палатой. Кто ею завѣдываетъ, никакъ не разберешь. Кого я долженъ осматривать, а кого не долженъ?.. — добавилъ онъ и, вздохнувъ, прошелъ въ послѣднюю самую большую камеру.
На табличкѣ, укрѣпленной надъ единственной стоявшей здѣсь койкой, было написано «Степанъ Макаренко», но, вмѣсто новобранца съ дѣтскимъ лицомъ, лежалъ необыкновенно худой, точно высушенный, человѣкъ, обросшій черной бородой и съ запекшимися губами. Только по глазамъ и видно было, что это не трупъ.
Онъ все просилъ воздуху и чтобы койку передвинуть къ самому окну, въ которомъ открыли крохотную форточку.
— Ну что, Макаренко, какъ себя сегодня чувствуешь? — спросилъ докторъ.
Степанъ силился что-то прошептать, растягивая какое-то слово по слогамъ.
— Ва-аше… ародіе, судъ мнѣ, когда бу… удетъ?
— Суда не будетъ, не будетъ совсѣмъ. Домой поѣдешь, — въ отпускъ.
— Скоро?
— Скоро, черезъ недѣлю. А вотъ все-таки скажи ты мнѣ, молодчинище, чего тебя дернуло бѣжать, да еще вплавь? Простудиться-то легко, а поправляться трудно.
— Бо-оленъ я, болѣзнь очень…
— Да что ты теперь боленъ, это я знаю, а когда здоровъ былъ, тогда зачѣмъ бѣжалъ, спрашиваю?
Степанъ нѣсколько секундъ ловилъ ртомъ воздухъ, потомъ снова послышались хрипящіе звуки, изъ которыхъ можно было только разобрать:
— Боленъ… желал-олось очень…
— Можетъ тебѣ домой письмо нужно написать, такъ вотъ они напишутъ, — докторъ мотнулъ головой въ сторону фельдшера.
— Нѣ. Черезъ недѣлю… Самъ, самъ поѣду, а какъ поѣду…
— Ну ладно, да ты лишняго не говори. Вотъ, что тебѣ изъ ѣды на завтра выписать?
— Онъ все вишенъ проситъ, на которыхъ наливка настаивалась, — сказалъ фельдшеръ.
— Ну этого, пожалуй, и нельзя, а вотъ киселику изъ сушеныхъ вишенъ можно. Хочешь киселику?
Степанъ утвердительно опустилъ вѣки и улыбнулся, потомъ, замѣтивъ, что докторъ хочетъ уходить, двинулъ рукой, какъ бы желая его остановить.
— Ваше, ваше высоко-діе. Разрѣшите, чтобы сундукъ мой изъ ро-оты сюда.
Степанъ перевелъ дыханіе.
— Не дозволяютъ… какъ черезъ недѣлю въ отпускъ, я тамъ соберу.
— Не знаю, нужно спросить у начальства, можетъ и разрѣшатъ. Ну, будь здоровъ.
— Вотъ она Spes phtysicorum[3], — сказалъ докторъ въ коридорѣ не то самому себѣ, не то обращаясь къ фельдшеру, и сталъ надѣвать калоши. — Вѣдь едва дышитъ, а туда же сундукъ проситъ, въ дорогу собирается.
Фельдшеръ вздохнулъ, сохраняя безстрастное выраженіе на лицѣ. Ему предстояло еще много дѣла и не было времени вдумываться въ то, что такое Spes phtysicorum[3].
На слѣдующій день онъ, съ такимъ же безстрастнымъ выраженіемъ на лицѣ, несъ въ ординаторскую листъ бумаги, на которомъ было написано, что на завтра, въ часъ дня, назначено вскрытіе трупа матроса Степана Макаренки.