НЕ ВАЖНОСТЬ.
правитьВъ первомъ часу ночи въ окнахъ дома Загорьевскаго барина замелькалъ огонь и вслѣдъ за тѣмъ изъ двери чернаго крыльца кто-то выбѣжалъ и зашлепалъ по грязной дорогѣ.
Въ то же время съ «параднаго» раздался голосъ самого барина:
— Да чтобы живой рукой! Слышишь!
— Слушаю-съ, — отозвался бѣжавшій, направляясь къ едва выдѣлявшемуся въ общей темнотѣ сараю.
Добѣжавъ, онъ взбурлилъ ногами стоявшую передъ сараемъ лужу и, нащупывая и отворяя ворота, закричалъ:
— Петра! А Петра!..
Но темная глубина отвѣчала однимъ храпомъ.
— Петра! — снова прокричалъ вошедшій и, скользя пальцами по бревнамъ стѣны, направился на звукъ храпа.
— Ты? — произнесъ онъ, почувствовавъ наконецъ подъ своими руками человѣческое тѣло. — Вставай. Слышь, что-ль?! Эй!
— Къ чорту, къ чорту, — прошипѣлъ спавшій.
— Проснись, говорю: за кушеркой посылаютъ. Ну-же!
— Къ чорту, — прошипѣло опять.
— Шутъ ты этакій! Слышь, что ли: барынѣ часъ подходитъ.
— Ну, и пущай ей. Не важность.
— Да проснись же ты, дура ты этакая!
— Чего, чего? залепеталъ тотъ.
— Барынѣ, молъ, часъ, часъ значитъ подошелъ, — закушеркой закладай. Очухался, что ли?
— Очухался, — зѣвая, отвѣчалъ Петръ и приподнялся на своей постели. — Визжитъ, что ли?
— Зачала.
— Да, можетъ, зря?
— Какой те зря, зайцемъ запишшала.
— Зайцемъ? О, ну это, стало быть, вѣрно. А то, вѣдь, они, господа-то, всего опасаются… Все равно какъ намедни баринъ:ѣдемъ это мы съ нимъ полемъ, и ничего: ѣдемъ и ѣдемъ; а онъ вдругъ какъ встребухнется: а что, говоритъ, коли она, да этимъ самымъ секундомъ… Да гдѣ жъ онѣ дѣлись? — вдругъ перебилъ онъ самъ себя.
— Чего это?
— Спичекъ не найду. Пошарька, братъ: смерть покурить хочется.
— Да онѣ гдѣ у тебя?
— А на фонарѣ.
— А фонарь гдѣ?
— Фонарь-то? Фонарь въ гвоздѣ.
— Да гвоздь-то гдѣ?
— Гвоздь? И глупъ же ты, парень: гдѣ же опричь быть гвоздю, какъ не въ стѣнѣ.
— Чудачекъ, да вѣдь ихъ четыре стѣны-то.
— Охъ, дуй-те горой! Тоже поваръ прозывается, а спичекъ и тѣхъ найти на умѣетъ.,
И, надѣвъ опорки, Петръ накинулъ на себя поддевку и зашуршалъ по земляному полу.
— Вотъ онѣ, — продолжалъ онъ, — вотъ! — И на его колѣнкѣ одна за другой стали появляться дымящіяся свѣтовыя полоски.
Но огонь не зажигался.
— Что за оказія: аль отсырѣли? — удивленно произнесъ онъ и сталъ принюхиваться къ спичечному коробку.
— Да у тебя какіе штаны-то? — спросилъ поваръ.
— Какіе штаны? Извѣстно какіе — плисовые, — проворчалъ кучеръ и снова зачиркалъ спичками.
— Ну, и не зажжешь; о плисъ сроду не загорится. Давай-ка, вотъ, я!
— Да на!
И они оба зачиркали, испещряя свои панталоны цѣлыми сѣтями свѣтящихся линій.
— И впрямь отсырѣли, — проговорилъ наконецъ поваръ. — Дай-ка еще.
— Всѣ, — отвѣтилъ Петръ и, выпрямившись, плюнулъ.
— Всѣ? Чего же тепериче дѣлать?
Поваръ присвистнулъ.
— Чего дѣлать?.. Бѣжи-ка на кухню, Федюха.
— И то, видно, на кухнѣ взять, — согласился Федюха и побѣжалъ къ воротамъ.
Вспомня про лужу, онъ пріостановился, собрался съ духомъ, изловчился и такъ и взлетѣлъ на воздухъ.
Въ то же мгновенье раздался оглушительный крикъ, и Федюха, еще не касаясь земли, всею грудью ударился во что-то мягкое.
— Ой, — вскрикнулъ и самъ онъ, хватаясь руками за это мягкое и едва удерживаясь отъ общаго съ нимъ паденія.
— Кто такая? Варька, ты, чтоли? — прибавилъ онъ тутъ-же.
— Мамушки вы мои! визжалъ между тѣмъ пронзительный бабій голосъ. — Охъ, перепужалъ всю!.. Охъ… Пусти же, лѣшій! Пусти!
И, стукнувъ локтемъ по Федюхиной скулѣ, она вырвалась изъ его объятій.
— Ишь ты, забились въ потемкахъ!.. Баринъ вонъ какъ серчаетъ, а они, — стала было она продолжать, но звонкій смѣхъ Ѳедора заглушилъ ея рѣчь. Потирая ушибленное мѣсто, онъ слегка присѣлъ къ землѣ и такъ и покатывался.
— Ха-ха-ха! — завторилъ ему густой октавой изъ тьмы сарая кучеръ.
— Гужеѣды, — про должала кричать обиженная. — Что глотки-то дерете? И, чтобъ васъ совсѣмъ… Такъ и скажу барину!..
Но ее не слушали.
Ѳедоръ пріудержался отъ смѣха и, отмахиваясь руками и тряся головой, едва-едва выговаривалъ:
— Какъ я на нее… какъ она на меня!.. Ой, родные вы мои!.. Какъ я, значитъ, скокъ — стой, что такое? Глянь, — баба! Вотъ, молъ, добро-то, вотъ, молъ…
И двойной смѣхъ раздавался съ новой силой.
— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! — такъ и раскатывалось по широкому двору и, вырываясь за частоколъ усадьбы, уносился далеко-далеко по спавшимъ полямъ.
Но, вотъ, въ этотъ дико-торжествующій грохотъ мало-по-малу сталъ врѣзываться новый звукъ.
Слабый, онъ заглушался имъ, но едва наконецъ одинъ изъ хохотавшихъ, въ передышкѣ отъ смѣха, уловилъ его, какъ вдругъ толкнулъ своего товарища, что-то шепнулъ ему, и оба точно провалились.
— Варвара, Варвара! — раздался этотъ новый голосъ, высокій-высокій, прерывавшійся и, какъ-бы отъ натуги, слегка осипшій. — Черти вы этакіе, да откликнитесь вы, наконецъ!
Но все молчало.
— Я вамъ говорю, откликнитесь, дьяволы!.. Что у васъ такое? Что у васъ тутъ за свѣтопреставленіе? Отчего вы въ потемкахъ? Да ну же, ироды!..
— Спички отсырѣли, Василій Мироновичъ, — тихо пробасилъ Петръ.
— Спички? Что? Какія спички?.. А лошади, лошади гдѣ? Лошади гдѣ, дуралей? Отчего лошади не запрягаются?
И Василій Мироновичъ, потрясая простертыми руками, тронулся къ сараю.
— Полегче, тутъ лужица, — предостерегъ было Петръ.
Но поздно — баринъ ужъ ввалился, и ботинокъ его такъ и зачмокалъ въ жидкой и холодной грязи.
Онъ вскрикнулъ и, сдѣлавъ козла и едва не оставя въ грязи своей обуви, такъ и накинулся на Петра.
— Что ты стоишь? Что ты стоишь, дерево ты стоеросовое этакое!.. Развѣ тебѣ неизвѣстно приказаніе? Развѣ не говорилъ Ѳедоръ, вѣдь онъ, бездѣльникъ, и теперь тутъ!.. Развѣ Варька не приходила торопить?.. А?.. Чего же ты не запрягаешь?.. А?..
— Ѳедоръ, бѣжи за спичками, — шепнулъ Петръ, сторонясь отъ барина.
— За спичками? Что?.. Стой! Впрочемъ, ступай — тамъ твое мѣсто!.. Спичекъ у васъ нѣтъ, спичекъ?.. Вотъ, вотъ онѣ… вотъ, душегубцы, вотъ, дармоѣды! вотъ, вотъ…
И онъ, кривляясь и извиваясь всѣмъ своимъ тщедушнымъ тѣломъ, шарилъ то въ одномъ, то въ другомъ карманѣ.
— Чортъ, нѣту спичекъ, нѣту… Ѳедоръ, бѣги… впрочемъ, нѣтъ, — тутъ онѣ… Вотъ, вотъ!..
Спичка чиркнула, и слабый огонекъ озарилъ тщедушную бородку барина и его блѣдное, передергивавшееся лицо.
— Фонарь, фонарь! — пронзительно закричалъ онъ.
— Счасъ, — флегматично проговорилъ Петръ и снялъ со стѣны фонарь.
— Ну же, — продолжалъ кричать баринъ, — ну же!.. что же?.. Фонарь!…
— Счасъ, — произнесъПетръ, — свѣчка не стоитъ чтой-то.
— Фонарь! — уже совсѣмъ какъ-то запищалъ баринъ. — Пальцы горятъ, пальцы горятъ!.. На-аль…
И въ бороду подскочившаго Петра полетѣла дотлѣвавшая спичка. Тотъ молча стряхнулъ ее.
А баринъ, обругавъ кучера, пососалъ опаленный палецъ, опять выругался и принялся зажигать новую спичку.
Снова заблестѣлъ огонекъ и снова баринъ запищалъ:
— Фонарь же, фонарь!
Петръ подставилъ фонарь, но едва баринъ протянулъ къ нему спичку, какъ изъ воротъ пахнуло вѣтромъ и пламя заколыхалось.
— А-а, — зашипѣлъ баринъ и, сгорбясь и подергивая плечами, сталъ пригибаться къ землѣ, между тѣмъ быстро шепча:
— Жалости, жалости въ васъ* нѣтъ: тамъ этакое роковое событіе, а вы спичекъ, спичекъ достать не можете… Да ну же, наконецъ!..
— Позвольте-съ, вотъ такъ-съ, — сказалъ Петръ и, повернувшись спиной къ воротамъ и упрятавъ фонарь между полами своей поддевки, сталъ передъ бариномъ, для чего-то даже разставивъ ноги.
Баринъ, все не переставая слезливо ругаться, пригибался все ниже и ниже и, наконецъ, опустился совсѣмъ на колѣни.
Кучеръ потянулся къ нему и накрылъ его поддевкой.
Мгновеніе — и сквозь полы Петра глянулъ свѣтъ; глянулъ, прыгнулъ черезъ баринову спину на тарантасный верхъ, съ него на стѣну и побѣжалъ подъ самый конекъ кровли.
— Фу-ты, — произнесъ баринъ, отряхивая свои подмокшія колѣнки.
— Ну, Петръ, — продолжалъ онъ, — теперь смотри, чтобы живо, — и голосъ его внезапно сдѣлался томнымъ, — ты вспомни только, вспомни, для чего нужны лошади!.. Для какого исключительнаго, для какого рокового случая… Однимъ словомъ, я на тебя надѣюсь, и пожалуйста же…
— Будьте покойны, Василій Миронычъ, нечто мы этого не понимаемъ? Мы это очень даже чувствуемъ, — началъ было Петръ, тоже немного тронутый, но баринъ не сталъ его слушать.
— Да, да, — проговорилъ онъ, — да… Но, что-то съ ней, несчастной?.. О, Боже мой, Боже мой!..
И онъ выбѣжалъ изъ сарая, на этотъ разъ минуя лужу съ помощью акробатической продѣлки съ воротнымъ столбомъ.
По уходѣ барина, Петръ еще съ полминуты простоялъ въ томъ же положеніи, очевидно, соображая, что и какъ предпринять ему съ фонаремъ, и наконецъ осторожно высвободилъ его изъ-подъ своей поддевки и также осторожно поставилъ на подушку бѣговыхъ дрожекъ, гдѣ онъ мигнулъ разъ другой отъ налетѣвшаго вѣтра, да тутъ-же и угасъ.
Петръ плюнулъ, выругался не хуже барина и вышелъ на дворъ.
— Эй, Карпуха, Никита! — кричалъ онъ спустя минуту уже гдѣ-то въ отдаленіи.
— Чего? — раздались голоса, очевидно, со сна.
— Запрягать помоги. Закушеркой надо. Живо!
— О-о! Ну, что же.
— А вы проворнѣй поворачивайтесь.
— Ну, что же. — И что-то точно брошенное съ высоты, шлепнулось на земь.
Раздались голоса; что-то заскрипѣло; залаяла проснувшаяся собака.
А Василій Мироновичъ, взойдя на свое «парадное», съ минуту постоялъ передъ дверью, прислушиваясь и придерживая сильно бившееся сердце. Потомъ, открылъ дверь. Вдали прозвучали вопли. Онъ сморщился, вздрогнулъ и поспѣшно захлопнулъ дверь.
— Боже мой, Боже мой! — простоналъ онъ и заметался по крыльцу, какъ звѣрь по клѣткѣ.
Изъ глубины двора доносились скрипъ колодезнаго колеса, фырканье лошадей и смѣшанный гулъ голосовъ.
— Эй, вы тамъ! — неожиданно для самого себя закричалъ Василій Мироновичъ въ сторону шума, — скоро, что ли?
Отвѣта не было; онъ закричалъ опять.
— Счасъ, — донесся голосъ Петра, — только пристяжныхъ попоить.
— Попоить? Попоить!.. — воскликнулъ перегнувшись въ вопросительный знакъ, Василій Мироновичъ, и потрясъ надъ собою руками. — Все еще не запрягали! О, варвары! О, негодяи! О…
Но смекнувъ, что коренная, можетъ быть, уже заложена, да и пристяжныя, можетъ быть, уже одѣты въ хомуты, онъ удержался отъ дальнѣйшихъ изліяній и, свернувъ за спиною руки кренделемъ, опять заходилъ по скрипучимъ половицамъ, сжавъ губы и всѣми силами заставляя себя не ждать Петра и не думать о женѣ.
— Вотъ же не остановлюсь, вотъ же, не буду слушать, вотъ же, у меня характеръ, — шепталъ онъ и шагалъ все скорѣе и скорѣе, круто поворачиваясь на каблукахъ.
Долго ли проходилъ онъ такимъ образомъ, — неизвѣстно, но когда онъ, наконецъ, остановился, то почувствовалъ порядочную таки усталость, даже голова слегка кружилась.
Онъ посмотрѣлъ передъ собой. Крыша людской избы уже вполнѣ выдѣлялась на поблѣднѣвшемъ небѣ.
— Свѣтаетъ, — вздрогнулъ онъ и вдругъ, страшно заволновавшись, изо всѣхъ силъ закричалъ:
— Что же лошади? Эй!
— Счасъ, раздалось издали.
— Опять все сейчасъ, опять все сейчасъ, опять!.. Петръ, есть Богъ на небѣ…
— Да мази колесной нѣту, — отозвался Петръ.
— Что-о?
— Мази, мази, то-есть, колесной нѣту, ося смазать нечѣмъ.
— Мази, мази, мази!.. А-а-а!
Василій Мироновичъ присѣлъ почти на корточки, крѣпко переплетя пальцы рукъ, въ три пріема взломалъ ихъ и въ три же пріема опять разогнулся и, сверхъ того, еще подпрыгнулъ и вдругъ, расцѣпивъ надъ головой рукѣ, ринулся къ балясинѣ крыльца и, перевѣсясь, закричалъ:
— Саломъ, саломъ подмажь! Саломъ, душегубецъ!..
— Такъ-то и я мекалъ, что саломъ, — отозвался Петръ, — да, вѣдь, ключи-то у барыни, поди.
Василій Мироновичъ заплясалъ.
— У барыни, конечно, у барыни!.. А она, несчастная… О-о, несчастная!.. О, и я несчастный… И что же теперь дѣлать, что же дѣлать теперь?..
Послѣднія слова онъ прохрипѣлъ тихо и слезливо, въ полномъ отчаяніи прислоняясь къ крылечной колонкѣ и стукаясь о нее затылкомъ.
— Дегтемъ нечто, Василій Мироновичъ? — донеслось со двора.
— Что? — вдругъ опять завертѣлся Василій Мироновичъ. — Дегтемъ?.. Ну, конечно, ну, само собой!.. Дураки, идіоты, этого сообразить не могутъ: этакой дряни, какъ деготь! — онъ кричалъ, захлебываясь и жестикулируя, какъ только можетъ человѣкъ. — Нѣтъ, нѣтъ, не сообразить они не могутъ, они подлы, злы, мерзки…но они не глупы… Нѣтъ, нѣтъ, они все понимаютъ, они все-о понимаютъ!
И пронзительно взвизгнувъ на этомъ «все-о», онъ быстро потрясъ своимъ указательнымъ пальцемъ.
— Да, — продолжалъ онъ, — но они не хотятъ, не хотятъ исполнять своихъ обязанностей, потому что это изверги, потому что мы избаловали ихъ, потому что, потому что… А писатели тамъ разные пишутъ, разные тамъ… чортъ, какъ ихъ называютъ!.. И все вздоръ, все чепуха, все галиматья… А они просто лѣнтяи, лежебоки, тунеядцы, которыхъ вѣшать, вѣшать надо!..
И вдругъ, измѣнивъ тонъ, онъ крикнулъ отрывисто:
— Ну, что же?
— Счасъ, — отвѣчали ему, — только погромки подвязать.
— Не надо погромковъ. Шутъ съ погромками!
— Какъ не надо погромковъ? Нечто при этакомъ разѣ возможно безъ погромковъ? — спокойно говорилъ Петръ.
— А я тебѣ говорю, не надо!
И Василій Мироновичъ такъ хватилъ о перилы ладонью, что подпрыгнулъ отъ боли, и, разсердясь еще болѣе, взялъ такую высокую ноту, что поперхнулся и закашлялся.
Словно соболѣзнуя ему, со двора рѣзкимъ, протяжнымъ стономъ прозвенѣлъ колокольчикъ.
Василій Мироновичъ высморкался, отплевался и, собравъ всю силу своего голоса, но придерживаясь уже болѣе низкихъ потъ, продолжалъ:
— Слушай! Если ты черезъ пять минутъ, ровнехонько таки черезъ пять минутъ, не выѣдешь со двора, то, клянусь тебѣ, — и онъ даже руку простеръ, — клянусь, что я выбью всѣ твои проклятые зубы и изувѣчу тебя, какъ… — и онъ опять поперхнулся.
Но на этотъ разъ только бубенчики просмѣялись ему своимъ короткимъ, отрывистымъ смѣшкомъ.
— Помни! — прогремѣлъ баринъ и твердымъ шагомъ прошелъ въ домъ.
Заря все бѣлѣла.
Въ глубинѣ двора перекликались пѣтухи; гдѣ-то еще глубже закричали гуси.
Силуэты строеній и деревьевъ вырисовывались уже вполнѣ опредѣленно и начинали принимать свойственные имъ цвѣта.
— Ишь ты его, — раздавалось между тѣмъ у сарая. — Ногу, ногу! Тирру! Куда? Карпуха, взвозжалъ, что-ли? Такъ. Ну, все, чтоли? Придержи коренного-то… Ахъ, такъ его, — кнутишко забылъ. Эка, и впрямь вѣдь накостыляетъ шею, — чего съ него возьмешь?.. Карпуха, пошарь-ка на телѣжкѣ. Тута? Ну, слава Тебѣ, Господи. Ну-ка, въ часъ добрый!
И весь дворъ наполнился шумомъ и звономъ двинувшейся тройки.
Дорога отъ сарая пролегала мимо самаго господскаго дома.
Поровнявшись съ крыльцомъ, Петръ невольно заглянулъ на него.
Такъ и есть, дверь отворилась и въ вырвавшейся изъ нея полосѣ свѣта появился Василій Мироновичъ.
Петръ было пріударилъ по лошадямъ, но баринъ протянулъ къ нему руки и закричалъ:
— Стой, стой!
Петръ остановилъ тройку и, косясь на барина, на манеръ черепахи, сталъ втягивать въ плечи свою толстую шею.
— Петръ, Петрушенька, — залепеталъ баринъ. — Поздравь меня… съ сыномъ, съ сыномъ!.. Петрашенька…
— Проздравляю, Василій Мироновичъ, — произнесъ Петръ и выпустилъ на свѣтъ Божій свою шею.
— Съ сыномъ, съ сыномъ, Петрашенька, съ сыночк…
Баринъ внезапно заплакалъ, замоталъ ручками и убѣжалъ въ домъ.
— Родила значитъ, подумалъ Петръ. — Что жъ, дѣло обнаковенное. Стало быть, теперь и кушерки не надоть. Такъ. А сколько изъ-за нея, изъ-за подлой, заботы приняли. А, чтобъ ихъ совсѣмъ!…
Онъ покачалъ головой, чмокнулъ и шевельнулъ возжами.
Лошади тронули и были очень изумлены, когда, проѣхавъ по двору, Петръ поворотилъ къ сараю и, слѣзши съ козелъ, сталъ ихъ отпрягать.
Но еще болѣе былъ изумленъ самъ Петръ, когда, уже при солнечномъ свѣтѣ, очнувшись на своей постели отъ внезапнаго удара въ спину, онъ увидѣлъ передъ собой искаженное злобой лицо барина, который, задыхаясь, Кричалъ:
— Акушерка, акушерка, акушерка гдѣ, негодяй? Расчетъ тебѣ въ зубы, кровопійцѣ, и провались ты въ преисподнюю!. — Ну, что же, — проговорилъ Петръ, почесываясь, — разсчетъ, такъ разсчетъ; ну, а что насчетъ кушерки, — такъ никакой въ ней моей касательности нѣту. Съ тѣмъ и останьтесь. Не важность.