<Н. Н. Страхов>
правитьНѣчто о полемикѣ
правитьВъ настоящее время въ журналахъ много полемики. Поговоримте о полемикѣ.
У меня есть прiятель, человѣкъ немножко лѣнивый, но весьма любознательный. Къ сожалѣнiю, главнымъ источникомъ мудрости для него служатъ русскiе журналы. Пока не раздаются бранные клики, онъ довольно спокойно наслаждается произведенiями нашихъ писателей; но какъ скоро начинается полемика, онъ почти всегда приходитъ въ волненiе и негодованiе. «Помилуйте! восклицаетъ онъ; вмѣсто того, чтобы разъяснять дѣло, они только стараются наговорить другъ другу какъ можно больше непрiятностей. Любопытнѣйшiй вопросъ, а нѣтъ никакой возможности узнать, какъ разрѣшить его. Читаешь, читаешь и кончишь тѣмъ, что повѣришь взаимнымъ увѣренiямъ противниковъ въ ихъ тупоумiи и невѣжествѣ!» Не берусь рѣшить, справедливо ли это мнѣнiе или нѣтъ; замѣчу только, что оно очень распространено у насъ. Многiе пришли къ странному убѣжденiю, что полемика роняетъ въ глазахъ публики обѣ спорящiя стороны, что отъ обоюдно-наносимыхъ ударовъ остаются только раны и увѣчья, но нѣтъ ни славы, ни побѣды. И вотъ почему литераторы, въ видахъ взаимнаго своего сохраненiя, часто совѣтуютъ избѣгать полемики, какъ вещи во всякомъ случаѣ вредной.
Я говорю — это странное мнѣнiе. Потомучто полемика въ настоящемъ своемъ смыслѣ есть не только вещь хорошая, но и необходимая, неизбѣжная. Что дурная полемика вредна, это другое дѣло; и что у насъ полемика очень дурна, въ этомъ конечно нѣтъ ничего изумительнаго и съ этимъ всякiй согласится.
И такъ есть разные роды полемики и между ними нужно дѣлать строгое различiе. Настоящая полемика есть борьба идей, взглядовъ; къ сожалѣнiю, таковой у насъ не имѣется. Но есть другая полемика, другой сортъ полемики, который представляетъ борьбу лицъ, кружковъ — таковая у насъ въ изобилiи. Вотъ мои главныя положенiя, которыя я постараюсь развить.
Полемика идей есть дѣло необходимое и полезное. Какъ скоро взгляды расходятся, борьба между ними неизбѣжна, и служитъ ко взаимному уясненiю. Если у насъ являются только рѣдкiе и слабые слѣды такой борьбы, то это вполнѣ удовлетворительно объясняется тѣмъ, что полемика идей есть дѣло необыкновенно трудное. Хорошая полемика такого рода есть истинная драгоцѣнность, и значительные образцы ея только изрѣдка встрѣчаются въ самыхъ развитыхъ литературахъ. Отчего такъ, вы сейчасъ увидите, если примете во вниманiе, какихъ тяжкихъ и неудобоисполнимыхъ условiй требуетъ хорошая полемика.
Первое условiе — нужно понимать мысль своего противника. Это условiе, какъ оно ни трудно, иногда исполняется; но у насъ исполненiе его встрѣчаетъ почти непреодолимыя трудности.
А второе условiе подобно первому: нужно понять мысль противника лучше, чѣмъ понимаетъ ее самъ противникъ; потомучто нужно отвѣчатъ на эту мысль, судить ее. Вотъ это второе условiе, изъ котораго вытекаетъ, что истинная полемика есть прогрессъ, движенiе мысли впередъ, — это условiе уже рѣшительно почти нигдѣ не соблюдается.
Эти условiя могутъ показаться легкими только человѣку несвѣдущему и неопытному. Въ сущности они чрезвычайно тяжелы.
Понимать вообще есть дѣло страшно трудное. Люди не только не понимаютъ чужихъ мыслей, но, по справедливому замѣчанiю, которое право не я сдѣлалъ, они часто не понимаютъ своихъ собственныхъ мыслей. Обратитесь къ житейскому опыту: чтò движетъ людьми, чтò ихъ воодушевляетъ и заставляетъ дѣйствовать? Страсти, желанiя, привычки, предразсудки, все чтò вамъ угодно, но только не ясное сознанiе. Точно тоже бываетъ и тогда, когда люди мыслятъ. Разглагольствуетъ ли кто-нибудь въ обществѣ или чертитъ перомъ по бумагѣ, — его перомъ или языкомъ управляютъ страсти, желанiя, привычки и предразсудки: и чѣмъ сильнѣе они его вдохновляютъ, тѣмъ быстрѣе сыплются слова съ языка, тѣмъ быстрѣе ходитъ его перо; но въ заключенiе, все-таки онъ самъ хорошенько не понимаетъ, чтó онъ пишетъ или чтò говоритъ. Все это не такъ дурно, какъ можетъ показаться съ перваго взгляда. Потомучто такимъ образомъ можно писать серьозныя статьи, или стихи и повѣсти, даже издавать журналы или энциклопедическiе словари, совершенно не понимая, чтó такое самъ дѣлаешь. Пониманiе задержало бы всю эту дѣятельность и слѣдовательно лишило бы насъ ея плодовъ.
Но если трудно понимать себя, то еще труднѣе понимать другихъ. И если возможно, не понимая своихъ собственныхъ мыслей, исписать очень много бумаги, то, къ несчастiю, не понимая чужихъ мыслей, невозможно произвести ни одной строчки хорошей полемики. Теперь примите въ соображенiе ту разрозненность умовъ, которая господствуетъ у насъ и о которой я вамъ уже писалъ, припомните стремленiе каждаго изъ нихъ мыслить самостоятельно, самобытно, и вы легко убѣдитесь, что полемики идей у насъ и ожидать трудно. Недавно открылся фактъ, который, признаюсь, я давно подозрѣвалъ, и который весьма важенъ для настоящаго перiода нашей литературы. Именно оказалось, что наши журналисты не читаютъ другъ друга. При такомъ положенiи дѣла, въ литературѣ можетъ господствовать всевозможная безсвязица и разноголосица, совершенный хаосъ, а ужь никакъ не борьба. Я знаю, что эти господа при этомъ опирались на высокое мнѣнiе о собственной проницательности. Мы-де и не читаемъ другихъ, а понимаемъ ихъ насквозь! Но, по вышеизложеннымъ причинамъ, то есть по трудности такого дѣла, какъ пониманiе, я мало склоненъ довѣрять такой необыкновенной проницательности. Я замѣчаю только, что излишняя самоувѣренность въ себѣ есть именно признакъ непониманiя другихъ. Кто думаетъ, что онъ одинъ уменъ, а всѣ другiе глупы, тотъ очевиднѣйшимъ образомъ не понимаетъ другихъ и почти столь же очевидно не понимаетъ и себя.
Ко всему этому необходимо прибавить, что и самый принципъ пониманiя совершенно чуждъ нашей полемикѣ. Мы стараемся не уяснить себѣ мысль противника, а напротивъ, затемнить ее какъ можно больше, сдѣлать изъ нея не мысль, а нелѣпость, запутать и исковеркать ее на сколько хватитъ силы. И тотъ у насъ молодецъ, кто всѣхъ больше на это мастеръ. Каждый хлопочетъ всѣми средствами превратить своего противника изъ человѣка способнаго сказать что-нибудь разумное, въ глупца, способнаго произносить только одни безсвязныя слова. Наша полемика состоитъ не въ пониманiи мыслей другихъ, но въ ихъ искаженiи; въ ней нѣтъ никакого желанiя подняться, и тѣмъ стать выше другихъ, но господствуетъ постоянное стремленiе — столкнуть другихъ ниже себя. Фантастическое и безплодное занятiе!
Вслѣдствiе всѣхъ этихъ причинъ понятно, почему полемики идей у насъ очень мало, чтобъ не сказать, что совсѣмъ нѣтъ. Зато тѣмъ сильнѣе у насъ личная полемика. Можетъ-быть при этихъ моихъ словахъ вами овладѣетъ нѣкоторое недоумѣнiе. Ужели возможна, скажете вы, полемика лицъ? Если она основана не на идеяхъ, то на чемъ же она можетъ основаться? Если люди не понимаютъ другъ друга, то какъ же они могутъ спорить?
Но то, чтó такъ трудно въ теорiи, легко на практикѣ. Всѣ говорятъ разомъ, никто другъ друга не понимаетъ и не слушаетъ… помилуйте! да это обыкновеннѣйшее дѣло въ мiрѣ, и нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, что оно въ широкихъ размѣрахъ повторилось и въ нашей литературѣ.
Наблюдая за тѣмъ, какъ дѣлается у насъ это важное дѣло, я собралъ нѣкоторыя замѣчанiя, которыя и сообщу вамъ. Полемика идей опирается на идеяхъ; но, спрашивается, на чемъ опирается полемика лицъ? Отвѣчаю — на авторитетѣ лицъ, или, если полемика ведется отъ лица журналовъ, то на авторитетѣ журналовъ. Въ борьбѣ идей господствуетъ власть общихъ началъ; въ полемикѣ лицъ — грубая сила частныхъ мнѣнiй. Орудiемъ для борьбы идей служитъ мысль; орудiемъ въ полемикѣ лицъ служитъ попреимуществу слово. Цѣль борьбы идей есть уясненiе мыслей; цѣль личной полемики — пониженiе авторитетовъ.
Полемика лицъ и кружковъ состоитъ въ томъ, что писатели или журналы отзываются презрительно или высокомѣрно, насмѣшливо или бранно о другихъ писателяхъ и о другихъ журналахъ, или вообще о какихъ-нибудь лицахъ; но притомъ такъ, что причины отзыва выставляются въ такой малой мѣрѣ, въ какой заблагоразсудится автору; напримѣръ можетъ быть вовсе не выставлено причинъ. Главное здѣсь — лицо или журналъ, а не мысль. Общая формула этой полемики такая: такой-то отдѣлалъ такого. Такъ какъ насмѣшка или брань безъ видимой опоры не составляетъ собственно сужденiя или отзыва, то въ послѣднее время очень удачно введено въ употребленiе слово свистать. Свистать не значитъ излагать свои разсужденiя, или произносить надъ чѣмъ-нибудь свое сужденiе; свистъ не имѣетъ въ себѣ никакой опредѣленности, свойственной словамъ или мыслямъ. Поэтому высшее и вполнѣ вѣрное выраженiе личной полемики есть свистъ.
Вы видите, что личная полемика представляетъ несравненно бóльшую простоту, чѣмъ полемика идей. Здѣсь не нужно искать общихъ началъ; не нужно понимать мысли противника, и если бы какъ-нибудь случилось, что она была понята, не нужно искать на нее отвѣта. Понятно, что наша юная литература гораздо съ бóльшимъ успѣхомъ могла подвизаться на поприщѣ этой полемики, чѣмъ на поприщѣ полемики идей. И дѣйствительно, нѣкоторые журналы дали личной полемикѣ значительное развитiе. Свои фельетоны, критики, рецензiи, внутреннiя обозрѣнiя они стали пересыпать всевозможными литературными и нелитературными именами, древними и новыми, щипля и терзая ихъ всяческимъ образомъ. Въ этомъ же духѣ было написано множество стихотворенiй. Весьма любопытно бы было, если бы журналы, систематически занимающiеся подобнымъ упражненiемъ, рѣшились дать ему надлежащую выпуклость и законченность. Можно было бы завести у себя особый, самый убiйственный отдѣлъ, подъ грознымъ заглавiемъ:
и писать въ этомъ отдѣлѣ краткiя и выразительныя статьи такого содержанiя:
Статья 1. Въ «Русскомъ Вѣстникѣ» статья такого то — отвратительная чушь.
Статья 2. Мы нашли въ «Отечественныхъ Запискахъ» статью такого-то. Непроходимая дичь!
Статья 3. Въ «Современникѣ» читатели встрѣтятъ статью такого-то. Какая невообразимая ерунда!
Статья 4. Появилась въ «Русскомъ Словѣ» статья такая-то. Господи, какъ глупы-то бываютъ люди! и т. д.
Сомнѣваться здѣсь нечего. Такiе отзывы имѣли бы за себя авторитетъ того журнала, въ которомъ бы они помѣщались. А между тѣмъ, если бы дѣло велось такимъ образомъ на чистоту, безъ обиняковъ и околичностей, его теченiе и его результаты обнаружились бы гораздо отчетливѣе.
Не смотря однакоже на чрезвычайно сложныя формы, въ которыхъ свистъ является въ нашихъ журналахъ, можетъ-быть мы успѣемъ прослѣдить важнѣйшiя черты этого интереснаго предмета.
Прежде всего замѣчу, что не только какой-нибудь толстый журналъ, но и самый тоненькiй и неизвѣстный человѣкъ имѣетъ полнѣйшее право свистать по мѣрѣ силъ и возможности. Право на свистъ есть неотъемлемое право каждаго пишущаго, и нельзя потерпѣть ни малѣйщаго его стѣсненiя. Но разумѣется, извѣстный человѣкъ и извѣстный журналъ имѣетъ на свистъ больше права, по той причинѣ, что свистъ его имѣетъ больше значенiя. Именно значенiе свиста строго пропорцiально авторитету свистящаго. Вольтеръ цѣлую жизнь свисталъ и не безъ толку и не безъ послѣдствiй. (А вѣдь какъ сердились на него, и именно за свистъ.) Журналъ съ большимъ авторитетомъ имѣетъ право мимоходомъ свиснуть на кого угодно, потомучто его свистъ обратитъ вниманiе и будетъ имѣть вѣсъ. Лицо же безъ авторитета, если станетъ свистѣть, можетъ только натрудить свои легкiя безъ особенной пользы для общества.
Но отсюда же видно, что свистъ, особенно въ большомъ количествѣ, есть вещь весьма опасная для того кто свищетъ.
Когда журналъ свиститъ, онъ опирается на свой авторитетъ: слѣдовательно онъ рискуетъ своимъ авторитетомъ, онъ ставитъ его на карту и слѣдовательно можетъ сильно проиграться. Кто мыслитъ и разсуждаетъ, тотъ ничѣмъ не злоупотребляетъ; кто свиститъ, тотъ можетъ злоупотреблять своимъ авторитетомъ, потомучто дѣйствуетъ бездоказательно, ибо свистъ есть бездоказательный приговоръ, бездоказательное осужденiе. Кто мыслитъ и разсуждаетъ, за того отвѣчаютъ его разсужденiя. Кто свиститъ, тотъ самъ отвѣчаетъ за свой свистъ и подвергается опасности потерять свой свистящiй авторитетъ. Есть многiе, которые сильно боятся свиста можетъ-быть и за себя, но чаще за другихъ. Что касается до меня, то я, признаюсь, еще больше боялся и боюсь за свистящихъ. Меня всегда беретъ страхъ при видѣ ихъ необыкновенной смѣлости.
Возможно ли иногда такъ легкомысленно рисковать собою!
Но такъ всегда бываетъ; если чѣмъ можно злоупотреблять, всегда найдутся злоупотребляющiе. Отыскивая причины этого злоупотребленiя, я, кажется, достигъ нѣкотораго свѣта истины въ этомъ дѣлѣ. Свистящiе, мнѣ кажется, рѣшаются злоупотреблять этою громадною силою — свистомъ, только потому, что увѣренные въ громадности этой силы, придаютъ своему личному, фальшивому и потому безсильному свисту тоже огромное значенiе. Не всякiй артиллерiйскiй подпоручикъ можетъ сдѣлаться Наполеономъ. Они безъ сомнѣнiя убѣждены, что въ рукахъ ихъ находится какая-то большая сила, т. е. что напечатавши свой свистъ, они много сделаютъ въ отношенiи къ освистанному предмету. Они опираются при этомъ на нашъ старинный предразсудокъ, по которому
Какое странное заблужденiе! Конечно, въ обществѣ мало развитомъ, не привыкшемъ къ печати, сама печать, т. е. печатныя буквы, уже есть сила; но не должно забывать, что въ развитомъ обществѣ печатныя буквы постепенно теряютъ свою силу и сила остается только за однимъ — за мыслью. Какая дикая мысль — воображать, что печатный станокъ самъ по себѣ имѣетъ силу! Возможно ли думать, что достаточно обладать такимъ станкомъ, для того чтобы наносить другимъ радость и огорченiе, чтобы однихъ возвеличивать, а другихъ губить? Если бы онъ давалъ каждому, его имѣющему, такую силу, то онъ былъ бы самымъ анархическимъ и гибельнымъ изобрѣтенiемъ. По счастiю, сила этого станка совершенно другая. Не много и не надолго вы можете сдѣлать посредствомъ него съ другими, но зато вы все можете сдѣлать съ собою. Вы можете погубить себя или возвеличить, но во всякомъ случаѣ посредствомъ этого драгоцѣннаго станка вы можете обнаружить себя до конца; можете напечатать и разослать по всему свѣту и свой умъ, сколько его у васъ есть, и всю свою глупость, со всѣмъ ея безобразiемъ. И потомъ уже нѣтъ спасенiя и нѣтъ покаянiя; топоромъ не вырубить того, чтó вы съ собой сдѣлали.
Возвеличить же и погубить другихъ можетъ не вашъ станокъ, а только одно — ваша мысль. Такъ должно быть, такъ бываетъ, и еще въ большей степени такъ будетъ впередъ.
Конечно однакоже, покамѣстъ будетъ то чтó будетъ; бываетъ на свѣтѣ много нехорошаго. Изъ того, чтó я сказалъ до сихъ поръ, легко видѣть, что такая полемика, какъ у насъ, можетъ существовать только при двухъ условiяхъ: 1) при большомъ уваженiи печати въ публикѣ и 2) при большомъ развитiи частныхъ авторитетовъ.
Гдѣ нѣтъ авторитетовъ, тамъ нельзя злоупотреблять ими, и гдѣ печатное не кажется святымъ, тамъ нельзя злоупотреблять печатью. Уваженiе къ печати — дѣло давно извѣстное; но что касается до силы частныхъ авторитетовъ, то ее недурно описать подробнѣе. Совершенно ясно, что наша литература имѣетъ устройство въ высшей степени монополистское. Вся она сосредоточивается въ журналахъ; каждый журналъ есть большой монополистъ, страшный богачъ, передъ которымъ отдѣльные писатели большею частью мелкiе торгаши. Слѣдовательно давить и притѣснять этихъ мелкихъ людей у насъ дѣло болѣе возможное, чѣмъ гдѣ-нибудь. А чтò возможно, то отчасти и дѣлается. Извѣстно, что такое монополистское устройство наша литература получила по совершенно особеннымъ обстоятельствамъ. Припомните то время, когда литература не могла имѣть болѣе трехъ или четырехъ журналовъ. Теперь это монополистское устройство ослабѣло вслѣдствiе размноженiя журналовъ, и разумѣется, съ еще бóльшимъ увеличенiемъ числа ихъ, должно современемъ исчезнуть.
Но въ настоящее время журналъ съ авторитетомъ, все равно, фальшиво или правильно прiобрѣтенъ этотъ авторитетъ — есть большой хозяинъ въ литературѣ. Съ монополiею неразлучны и всѣ злоупотребленiя монополiи. Журналы чувствуютъ свою власть и иногда пренаивно ее высказываютъ. Недавно — трудно повѣрить! — одинъ журналъ требовалъ отъ нѣкотораго писателя, чтобы тотъ молчалъ, а не то грозилъ освистать его. Очевиднымъ образомъ рѣчь совершенно нелитературная, то есть нечестная. Журналъ, если понимать его литературно, не можетъ грозить, не можетъ признавать себя разбойникомъ, который кого хочетъ, того обдеретъ. Журналъ долженъ дѣйствовать справедливо. Онъ непремѣнно долженъ освистать того, кого нужно освистать; и никакъ не долженъ свистать тамъ, где не слѣдуетъ.
Если же журналы грозятъ, если они явно пользуются силою монополiи, то разумѣется есть и тѣ, кто боится этой грозы, есть такiе, которые страдаютъ отъ этой монополiи. И дѣйствительно, то чтó не опасно для большихъ людей, можетъ быть весьма больно для маленькихъ. Но да утѣшатся эти страдальцы! Монополисты денежные наживаются злоупотребленiями; монополисты литературные отъ злоупотребленiй банкрутятся. Каждое несправедливое слово ложится не только на того, о комъ сказано, но и на того, кто сказалъ его. Каждая минута требуетъ отчета у монополистовъ, и если они такъ дурно употребляли свой капиталъ — авторитетъ, то настанетъ время, когда у нихъ не будетъ ни копейки(1).
Какъ бы то ни было, но только одинъ изъ элементовъ нашей полемики составляютъ жалобы на такъ называемыхъ свистуновъ, грустныя сѣтованiя на ихъ неуважительность и дерзость. Признаюсь вамъ, я никакъ не могу сочувствовать этому унылому настроенiю. Жалоба всегда есть причина нѣкоторой слабости, нѣкотораго упадка духа. А унынiе совсѣмъ нейдетъ къ намъ, русскимъ людямъ. Мы, какъ извѣстно всему свѣту, народъ бодрый и смѣлый. У насъ все можно, все нипочемъ. Мы — гнемъ не паримъ, переломимъ не тужимъ.
И притомъ всѣмъ намъ извѣстно отъ нѣжнаго дѣтства, что плачемъ горю не поможешь. Напрасно вы будете расточать благороднѣйшее негодованiе: тутъ мало благородства и высокихъ чувствъ. Въ литературѣ требуется еще нѣчто другое; нужно дѣлать, нужно работать, а иначе — горе только сѣтующимъ и плачущимъ!
Жалоба есть признанiе слабости, а слабость — дурной совѣтчикъ. Поэтому и люди жалующiеся въ нашей литературѣ нерѣдко прибѣгаютъ къ неправильнымъ мѣрамъ. Они, напримѣръ, чтобы защититься отъ своихъ противниковъ, часто хватаются за авторитеты, ища спасенiя подъ ихъ же крыльями. Напрасныя старанiя! Авторитеты не помогутъ тому, кто самъ не умѣетъ дѣйствовать. Точно такъ недавно еще можно было подумать, что нѣкоторые наши литераторы готовы подать просьбу въ Академiю Наукъ, и умолять это многоученое собранiе разрѣшить ихъ недоумѣнiя. Но увы! если бы Академiя Наукъ имѣла силу точно разрѣшать всѣ вопросы, — хорошо было бы жить на свѣтѣ! Академiя Наукъ отлично умѣетъ опредѣлять восхожденiе и захожденiе небесныхъ свѣтилъ, но въ какое неописанное смущенiе она пришла бы, если бы мы вздумали потребовать отъ нея — опредѣлить движенiе свѣтилъ литературныхъ! Нѣтъ, Академiя Наукъ намъ не поможетъ, если мы сами не умѣемъ справиться со своимъ дѣломъ!
И такъ жалобы во всякомъ случаѣ несправедливы. Если люди не умѣютъ быть довольными въ литературномъ мiрѣ, то спрашивается, гдѣ же въ другой сферѣ они могутъ ожидать счастья? Потомучто вѣдь литературный мiръ есть лучшiй изо всѣхъ мiровъ, какiе есть въ подсолнечной. Въ немъ всѣ явленiя имѣютъ наиболѣе правильный, законный и твердый ходъ. Въ немъ заслуги никогда не теряются, а все дурное гибнетъ непремѣнно. Въ немъ соблюдается тотъ утопическiй законъ, что всякому воздается по его способности и всякой способности по дѣламъ ея. Я разумѣю здѣсь конечно не деньги — презрѣнный металлъ, но то, чтó должно быть дороже для литературы, то есть славу и значенiе въ общемъ дѣлѣ.
И такъ я становлюсь на сторону свистуновъ. Извѣстно всѣмъ, что мы издавна были вопитываемы въ страхѣ къ авторитетамъ, въ почтительности всевозможной. Мы привыкли думать:
Какъ можно смѣть
Свое сужденiе имѣть?
Нѣкоторые смѣлые люди показали намъ, какъ можно смѣть, и вотъ мы развязали себѣ языки. Чтò же тутъ дурного кромѣ хорошаго? Вы не уважаете разныхъ важныхъ писателей и дѣятелей, не уважаете разные важные предметы: и прекрасно! не уважайте и высказывайте свое неуваженiе. Не нужно намъ никакого фальшиваго, поддѣльнаго, вынужденнаго уваженiя!
Дѣло уяснится само собою. Вы, напримѣръ, не уважаете какого-нибудь великаго человѣка и отзываетесь о немъ дурно и непочтительно. Отчего же нѣтъ? Не забывайте только, что въ этомъ ваша бѣда, а не бѣда того, о комъ вы говорите. Потомучто вѣдь это еще вопросъ, нужно ли ему ваше почтенiе или нѣтъ. Можетъ-быть онъ и безъ него обойдется. И въ самомъ дѣлѣ, на кой оно ему прахъ?
Уваженiе лестно для человѣка отъ тѣхъ людей, которыхъ онъ самъ уважаетъ; всякiй цѣнитъ выше всего мнѣнiе тѣхъ, кого онъ самъ высоко цѣнитъ. Этого мало, что вы сами на себя надѣли судейскую мантiю: судьею васъ все-таки не признàютъ до тѣхъ поръ, какъ вы не будете достойны этого званiя.
И такъ впередъ! Пусть всѣ высказываются, пусть всѣ говорятъ по мѣрѣ силъ и умѣнья. Только такимъ образомъ мы научимся наконецъ, чтò значитъ высказываться, и можетъ быть современемъ станемъ дорожить своимъ мнѣнiемъ и не бросать его легкомысленно на вѣтеръ.
Съ удовольствiемъ можно замѣтитъ, что въ настоящее время этотъ прогресъ весьма силенъ у насъ. Брань, голословное осужденiе, однимъ словомъ свистъ, не заключающiй въ себѣ никакого разумнаго соображенiя, уже потеряли много значенiя. Кто бы вы ни были, если вы чуть замѣтны, вы можете быть увѣрены, что въ журналахъ васъ будутъ бранить. Будутъ ли хвалить — за это вамъ никто не поручится. При такомъ положенiи, когда свищутъ разомъ на всѣхъ, отъ этого свисту никому ни тепло, ни холодно.
Но такъ и должно быть въ развитомъ обществѣ. Въ развитомъ обществѣ пустыя слова не должны имѣть никакого значенiя; общество тѣмъ лучше, чѣмъ больше и исключительно оно даетъ вѣсъ мысли передъ словомъ, сужденiю передъ свистомъ.
И такъ мы учимся, мы совершенствуемся. Передъ нами открывается совершенно безоблачная, ясная перспектива. Иногда говорятъ, что наша критика и полемика роняетъ достойные авторитеты, топчетъ въ грязь великiя имена. Какiя страшныя и жалкiя опасенiя!
Невольно приходитъ мнѣ въ голову по этому случаю одно имя, единственное, которое я приведу въ примѣръ — имя Пушкина. Когда я произношу это дорогое имя, то передъ этою великою дѣйствительностью вся наша современная журналистика вдругъ принимаетъ совершенно фантастическiй, мечтательный видъ, и мнѣ кажется, что я попалъ въ царство тѣней. Для меня становится комическою дерзость тѣхъ, кто всуе произноситъ это имя, не замѣчая, сколько вредитъ онъ себѣ своими сужденiями, и не понимая, что они не имѣютъ никакого значенiя для Пушкина. Дѣло, совершонное Пушкинымъ, представляется незыблемымъ памятникомъ:
Ни вихрь его, ни громъ не сломитъ быстротечный,
И времени полетъ его не сокрушитъ.
Между тѣмъ нашлись же мечтатели, которые взялись за фантастическую работу — какъ-нибудь покачнуть или сломить эту твердыню. Они почти воображаютъ, что въ ихъ власти рѣшить судьбу Пушкина, и добросовѣстнѣйшимъ образомъ принимаются ее рѣшать; а вѣдь совершенно ясно, что судьба его таинственно заключена въ немъ самомъ и ни отъ кого не зависитъ. На Пушкина былъ направленъ въ наши дни и чистѣйшiй свистъ; но какой же маловѣрный испугается за Пушкина? Напротивъ, кто скорѣе не испугается за свистуновъ?
Какъ безопасенъ отъ нашей полемики Пушкинъ, такъ безопасно и все чтò имѣетъ дѣйствительную, а не фальшивую цѣну. Наша критика и полемика въ этомъ случаѣ преувеличиваетъ свою собственную силу и не замѣчаетъ всей своей слабсти. Въ вашемъ журналѣ было начато перечисленiе явленiй, пропущенныхъ нашею критикою. Вы долго еще будете ихъ перечислять. И къ этому отдѣлу вы легко можете присоединить многiе другiе, напримѣръ явленiя, искажонныя нашею критикою; явленiя, преслѣдуемыя нашею критикою; явленiя, захваленныя нашею критикою и т. д. Однимъ словомъ, общiй фактъ тотъ, что наша изящная литература развивается въ настоящее время помимо критики. Если посмотрѣть хорошенько, то наша изящная литература представляетъ богатое развитiе, лучшее развитiе, чѣмъ какая бы то ни была другая отрасль литературы. Частенько критика пробовала свистѣть на нашихъ творческихъ писателей, но это свистѣнье не имѣло никакого влiянiя на значенiе ихъ въ публикѣ и на ихъ развитiе. Сила беретъ свое.
Есть и другая область, хотя не столь богатая у насъ, какъ область изящной литературы, но столь же мало доступная для влiянiя личной полемики и свиста, — именно область науки. Труды нашихъ ученыхъ, каковы бы они ни были, имѣютъ свое настоящее значенiе только въ наукѣ, судящей ихъ безпристрастно и нелицемѣрно. Поэтому, если тотъ или другой ученый, по слабости характера, боится свиста или очень хлопочетъ о популярности, то это еще ничего не значитъ. У него все-таки есть твердая точка опоры, есть вѣрное прибѣжище отъ литературной бури, именно наука. Если наука его забракуетъ, то онъ погибъ дѣйствительно; если же она его признáетъ, то тутъ ужь ничего сдѣлать нельзя: тутъ сколько ни свисти, останешься только при своемъ свистѣ.
Говорю все это потому, что широко развившаяся личная полемика задѣваетъ всѣхъ и каждаго; она забываетъ свои настоящiя границы и часто принимается грозить и пугать тѣхъ, кто отъ нея вполнѣ безопасенъ.
И такъ во всѣхъ этихъ явленiяхъ, совершающихся въ нашей литературѣ, я не вижу ничего, опаснаго и даже ничего дурного. Все совершается естественнымъ порядкомъ; злоупотребленiе и насилiе бываетъ какъ и вездѣ; но только нигдѣ они такъ быстро не сглаживаются и нигдѣ не приносятъ такъ мало вреда.
Широкое развитiе брани уронитъ брань.
Широкое развитiе неправильной и преувеличивающей свою силу полемики, уронитъ и эту неправильность и это преувеличенiе.
Чему быть, того не миновать. Чему остаться, тò останется и чему погибнуть, то погибнетъ.
Въ этихъ розовыхъ мечтахъ и надеждахъ меня не смущаетъ даже одна мрачная черта, безпрерывно встрѣчающаяся въ нашей полемикѣ. Я говорю объ упрекахъ въ недобросовѣстности. Какъ бы мирно ни начался у насъ споръ, кончится онъ всегда тѣмъ, что противники станутъ упрекать одинъ другого въ недобросовѣстности. Недобросовѣстность — скверное дѣло! Но едвали можно въ этомъ случаѣ вѣрить спорящимъ. Подобные упреки есть непремѣнное слѣдствiе всякого плохого спора, такъ что въ нихъ можно видѣть только ясный признакъ нашего неумѣнья спорить. Напротивъ, трудно представить себѣ литературу болѣе благородную, чѣмъ наша молодая литература. Недобросовѣстные писатели у насъ были; но всѣ знаютъ ихъ по пальцамъ; въ настоящее же время, за рѣдкими и всеобще презираемыми исключенiями, въ нашей литературѣ нѣтъ недобросовѣстныхъ писателей. Это намъ можно сказать громко, и этимъ мы явно можемъ гордиться. Но слишкомъ гордиться тоже не слѣдуетъ. Благородныя дѣла гораздо выше однихъ благородныхъ чувствъ. И есть, говорятъ, нѣчто хуже, чѣмъ недобросовѣстность. Простота, по нашей пословицѣ, хуже воровства. И въ самомъ дѣлѣ, хорошо ли будетъ, если то, чтò въ жару спора называется недобросовѣстностью, на самомъ дѣлѣ окажется другимъ, именно не болѣе, какъ разыгравшимся тупоумiемъ?
Въ нашей полемикѣ встрѣчается на каждомъ шагу и маленькая ложь, и маленькая клевета. Говорю это смѣло — ложь и клевета; ложь — потомучто вполнѣ вѣрно можно судить только о чужой мысли, а судить о лицѣ чрезвычайно трудно; клевета — потомучто дурное и неправильное мнѣнiе о лицѣ, распространяемое въ публикѣ, есть клевета. Между-тѣмъ никого въ нашей литературѣ нельзя назвать лжецомъ и клеветникомъ. Все происходитъ, какъ я сказалъ, оттого, что люди не понимаютъ сами, чтò они думаютъ. Иной воображаетъ, что говоритъ остроумнѣйшую колкость и никакъ не догадывается, что эта колкость есть просто ложь, или личность. Люди бранятся и принимаютъ брань за остроумiе, ложь за обнаруженiе истины, клевету чуть ли не за геройство. Все это естественно, но все это едва ли утѣшительно. А между-тѣмъ благородство направленiя не подвергается никакому сомнѣнiю.
Скажу болѣе: въ настоящую минуту наша литература почти исключительно руководствуется благороднѣйшими чувствами. Послѣ той общей картины полемики, которую я набросалъ вамъ въ крупныхъ чертахъ, естественно является вопросъ о главныхъ пружинахъ полемики. Какiя бы плохiя формы она ни принимала, она должна же въ чемъ-нибудь корениться. Дѣйствительно, и въ этомъ случаѣ справедливо, что ничто не бываетъ безъ причины. Причина для нашей полемики есть, и притомъ она есть истинно человѣческая причина, то-есть состоитъ въ идеяхъ, въ убѣжденiяхъ. Слѣдовательно сущность полемики хорошая, только форма не соотвѣтствуетъ этой сущности, форма — дурная, фальшивая, безплодная.
Бываетъ у насъ брань и изъ одного удовольствiя брани, то есть изъ того, что языкъ чешется; бываетъ брань и по чисто личнымъ, индивидуальнымъ расчетамъ; но вообще, въ огромномъ большинствѣ случаевъ, лица служатъ представителями идей, кружки образуются по сходству убѣжденiй. Убѣжденiя — дѣло святое, а все-таки не мѣшаетъ понимать то, чтó самъ дѣлаешь и говоришь. Недурно бы было, если бы иной, славящiйся твердостью убѣжденiй, понималъ, что изъ этой твердости у него ничего хорошаго не выходитъ, а выходитъ только нетерпимость и фанатизмъ. Нетерпимость, по которой онъ готовъ забросать камнями всякаго, кто только покажется ему несогласнымъ съ его убѣжденiями; фанатизмъ, по которому онъ слѣпо вѣруетъ въ своихъ собственныхъ идоловъ и слѣпо глухъ ко всякому другому голосу и всякой другой мысли. Недурно бы было, если бы люди убѣжденiй убѣдились, что однихъ убѣжденiй мало, что и убѣжденiе ихъ и все на свѣтѣ можетъ быть зломъ, что напримѣръ вмѣсто плодотворной борьбы идей, оно порождаетъ слѣпоту и глухоту, при которой такая борьба невозможна, при которой только и возможенъ свистъ и личная полемика. Тамъ, гдѣ лица только того и ищутъ, чтобы сдѣлаться врагами, тамъ они и довольствуются тѣмъ, что смотрятъ другъ на друга враждебно, свистятъ и перебрасываются камешками.
Читая иныя полемическiя статьи, нельзя не подивиться той искренности и прямотѣ, съ которою въ нихъ излагаются изумительнѣйшiя вещи. И публика любитъ за это такiя статьи. Она любитъ ихъ искренность и прямоту, любитъ тотъ жаръ, который служитъ имъ подкладкою, который проглядываетъ изъ-за хитрой и пестрой сѣти словъ. Можетъ-быть и долго еще будутъ находиться читатели, которые съ удовольствiемъ будутъ повторять:
Они немножечко дерутъ,
За то ужь въ ротъ хмѣльного не берутъ
И всѣ съ прекраснымъ поведеньемъ!
Но вѣдь все-таки дѣло въ дѣлѣ, а не въ поведенiи. Чтó если заговорятъ иначе? Чтó если скажутъ: намъ надоѣла ваша искренность и прямота; мы сыты по горло вашею искренностью и прямотою; да нѣтъ ли же у васъ еще чего-нибудь, кромѣ вашей искренности и прямоты?
И дѣйствительно, являются какiе-то зловѣщiе признаки, о которыхъ я съ ужасомъ помышляю и о которыхъ страшно какъ-то и говорить. Начну издалека. Среди своей полемики нѣкоторые журналы договорились до вещи довольно опасной. Они утверждаютъ, что они презираютъ литературу. Припомните въ самомъ дѣлѣ, кто не потѣшался надъ нашею современною литературою, кто не отзывался о ней свысока? И дѣтская-то она, и забiяческая; и вездѣ въ ней хаосъ и мракъ; и отсталая она, и недозрѣлая и т. д. Таковъ общiй голосъ. Отзываясь такимъ образомъ, можетъ быть каждый журналъ выгораживалъ однакоже самъ себя; но вѣдь это старая штука; себѣ-то каждый кажется лучше, чѣмъ другимъ.
И такъ можетъ-быть эти отзывы разовьются въ ясное недовольство литературы собою самою. Если такъ, то это сознанiе своихъ недостатковъ будетъ весьма полезно, и чѣмъ скорѣе оно совершится, тѣмъ лучше.
Но мнѣ приходитъ при этомъ въ голову другая, очень странная мысль: у меня шевелится вопросъ такого рода: не презираетъ ли общество литературу? Не будемъ пугаться и разсмотримъ это предположенiе съ надлежащимъ хладнокровiемъ. Презрѣнiе общества къ литературѣ не есть у насъ дѣло новое или безпримѣрное. Оглянемся назадъ и мы увидимъ напримѣръ, что во все время Пушкина оно было довольно сильно. Маленькiй кружокъ Пушкина и его друзей съ высокомѣрiемъ смотрѣлъ на огромное большинство тогдашней литературы. Взглядъ Пушкина былъ безъ сомнѣнiя вполнѣ раздѣляемъ и нѣкоторою частью тогдашняго общества. Теперь, издали, мы совершенно ясно видимъ, что этотъ презрительный взглядъ былъ правъ, что литература его заслуживала. Затѣмъ, когда сталъ писать Бѣлинскiй, онъ опять удивилъ нашу литературу своею строгостью. За Бѣлинскимъ, какъ извѣстно, шла толпа лучшихъ людей его времени и слѣдовательно опять была избранная часть общества, которая презирала многихъ тогда процвѣтавшихъ дѣятелей. Нѣтъ никакого сомнѣнiя, что въ настоящее время наша литература менѣе, чѣмъ когда-нибудь заслуживаетъ презрѣнiя; мы все-таки замѣтно ушли впередъ, но нѣкоторая доля презрѣнiя все-таки можетъ существовать. Если есть литераторы, которые презираютъ литературу, то гораздо больше должно быть число лицъ непишущихъ, которыя раздѣляютъ ихъ взглядъ.
Разглядѣть ихъ очень трудно, потомучто у насъ вообще трудно подсмотрѣть отношенiе между обществомъ и литературою. Вслѣдствiе монополистскаго устройства, вслѣдствiе исключительнаго развитiя журналистики, наши критики и публицисты рѣзче чѣмъ гдѣ-нибудь отдѣляются отъ общества. Половина нашихъ дѣятельныхъ литераторовъ — срочные журнальные работники. Слѣдовательно литература ограничивается немногими лицами, и она далеко не составляетъ органа всего общества. Литература еще не вошла вполнѣ въ наши нравы; множество образованныхъ людей никогда не вздумаютъ взять пера въ руки. И по всему этому легко можетъ быть, что внѣ литературы составилась или еще составляется масса образованныхъ людей, которые чѣмъ яснѣе сами участвуютъ въ литературѣ, тѣмъ хладнокровнѣе и строже ее судятъ.
Признаюсь вамъ, мнѣ было бы прiятно такъ думать. Наша литература, положимъ, прекрасная литература; но хорошо бы было, если бы общество стояло выше даже этой прекрасной литературы. Самодовольство есть вещь весьма опасная. Я всегда съ нѣкоторымъ огорченiемъ встрѣчалъ признаки самодовольства какъ въ частныхъ лицахъ, такъ и въ литературѣ. Прекрасно бы было, еслибы это самодовольство исчезло въ литературѣ до послѣдняго слѣда. Писатели не будутъ такъ развиты и свободны въ своихъ движенiяхъ, но это ничего. Когда передъ ними какъ призракъ будетъ постоянно мелькать суровый ликъ общественнаго мнѣнiя, они конечно не такъ легко будутъ принимать на себя видъ его руководителей и представителей; но за то, я надѣюсь, они станутъ болѣе усердными и менѣе небрежными служителями общества. Они не будутъ уже кокетничать съ публикою и стараться ей понравиться, какъ малому ребенку; они перестанутъ шалить, какъ скоро замѣтятъ, что публика не ребенокъ, а грозный судья, который за ними наблюдаетъ. Весьма полезны тѣ литераторы, которые пишутъ для особой публики; они имѣютъ полное право приноровляться къ ней и писать не спроста, а такъ, чтобы угодить своей публикѣ. Но должны же наконецъ у насъ явиться и такiе, которые пишутъ для публики вообще, слѣдовательно не примѣняясь ни къ чему, а стараясь работать возможно лучше, по мѣрѣ силъ своихъ и средствъ. Должна же явиться у насъ и такая публика, которая не требуетъ, чтобы къ ней примѣнялись, а съумѣетъ безъ этого оцѣнить всякiй истинный и полезный трудъ. Если такая публика у насъ уже есть, то тѣмъ лучше для насъ.
Я знаю, что опасенiе общественнаго суда вовсе не въ нравахъ нашей литературы. Но тутъ нѣтъ ничего дурного и скорѣе здѣсь видна хорошая черта — увѣренности въ сочувствiи другихъ. Наша литература не привыкла къ презрѣнiю. Напротивъ, въ ней живо слышенъ голосъ юношеской самоувѣренности, которая не можетъ и подумать, что ее поймутъ дурно и посмотрятъ на нее косо. Такъ говорливый юноша ораторствуетъ съ благороднѣйшимъ жаромъ среди большого общества. Смѣло касается онъ самыхъ разнородныхъ вопросовъ, рѣшительно судитъ про всѣхъ и обо всемъ, и въ своемъ увлеченiи не замѣчаетъ, что многiе уже стали переглядываться и покачивать головами, слушая его юношескiя рѣчи. Не будетъ большой бѣды, если онъ наконецъ замѣтитъ, что его слушаютъ уже не съ тою благосклонностью, съ какою встрѣтили его первыя рѣчи. Благородному юношѣ съ его неподдѣльнымъ жаромъ легко поправить дѣло. И дѣло отъ этого не только не проиграетъ, а напротивъ, безконечно выиграетъ. Онъ заставитъ уважать себя всѣхъ, и всѣхъ прислушиваться къ своему голосу.
Когда говорятъ о недостаткахъ нашей литературы, то всегда припоминаютъ, что она встрѣчала препятствiя въ постороннихъ для нея обстоятельствахъ. Замѣчанiе справедливое, и предметъ этотъ стоитъ полнаго вниманiя. Дѣйствительно, по нѣкоторымъ обстоятельствамъ литература наша получила не совсѣмъ правильное развитiе. Мы не видимъ своихъ границъ, мы не сознаемъ хорошенько чтó мы дѣлаемъ; мы, какъ фантасты, готовы вообразить себя рыцарями и ежеминутно принимаемъ свое перо за смертоносное копье… Обстоятельства можетъ-быть дѣйствительно повредили нашей литературѣ. Но жалобы на обстоятельства имѣютъ въ ней ложный тонъ, оскорбляющiй мое ухо. Поясню дѣло примѣромъ.
Вообразите купца, котораго дѣла идутъ очень дурно, который всюду находитъ неудачу. Какой жалобы всего естественнѣе ожидать отъ него? Если вы спросите его самого, онъ непремѣнно пожалуется на свои обстоятельства: тотъ надулъ его, тотъ не представилъ вовремя товара, тамъ случилась буря, тамъ неурожай и проч. Весьма возможно, что обстоятельства дѣйствительно виноваты въ бѣдствiяхъ купца; но для васъ конечно интереснѣе вопросъ, дѣйствительно ли невиноватъ самъ купецъ. Попробуйте же спросить постороннихъ, обратитесь къ сосѣдямъ, и посмотрите, чтó они скажутъ. Они навѣрное станутъ говорить, что купецъ вашъ не умѣлъ примѣниться къ обстоятельствамъ и т. п.
Но этого мало. Легко можетъ быть, что вы услышите такiя рѣчи: куда-де ему въ торговлю соваться! Найдутся люди посмышленѣе его и побойчѣе! Зачѣмъ же ему было давать потачку? Извѣстно, дѣло торговое, подѣломъ ему!
Такъ что изъ обстоятельствъ вывести заключенiе чрезвычайно трудно. Не знаешь, не то извинить купца, не то бранить! Самому же купцу всего важнѣе сознавать, чтó произошло отъ обстоятельствъ, и чтó отъ его собственной вины. Если купецъ самъ дѣйствительно не виноватъ, тогда онъ можетъ, напримѣръ, съ твердостью просить помочь ему. Онъ постоянно былъ акуратенъ; всему виною были обстоятельства, и слѣдовательно ему можно дать взаймы денегъ. Но совершенно другое дѣло, если кто-нибудь приступитъ къ вамъ съ такою жалобою: я разорился не только отъ обстоятельствъ, но и отъ собственнаго неумѣнья и нерасторопности; но дайте мнѣ денегъ — и я, клянусь, буду впередъ акуратнѣе.
До свѣденiя одного изъ нашихъ (даровитыхъ впрочемъ) литераторовъ достигло, что его называютъ невѣждою. Чѣмъ же, вы думаете, онъ утѣшился и чѣмъ защитился? Онъ отвѣчалъ, что были люди, которые и Гегеля, и Канта, и Декарта называли невѣждами. По моему мнѣнiю, весьма слабое утѣшенiе! Конечно, весьма возможно, весьма легко можетъ случиться, что человѣка на самомъ дѣлѣ свѣдущаго назовутъ невѣждою. Но чтó же изъ этого слѣдуетъ? Упомянутый литераторъ въ дѣйствительности все-таки можетъ быть невѣждою. Такъ точно иногда дурно защищаютъ и утѣшаютъ нашу литературу. Весьма возможно, что только вслѣдствiе обстоятельствъ у насъ нѣтъ ни Гегелей, ни Кантовъ, ни Декартовъ; но въ дѣйствительности можетъ-быть и мы совершенно неспособны произвести ни Гегелей, ни Кантовъ, ни Декартовъ.
Главное наше зло безъ сомнѣнiя въ томъ, что мы живемъ въ фантастическомъ мiрѣ и не можемъ разглядѣть нашего дѣйствительнаго положенiя. Литература всегда будетъ и должна быть служительницею общихъ идей; только въ нихъ ея сила. По самой сущности дѣла, передъ общими авторитетами науки, искусства, поэзiи все должно одинаково преклоняться. И публика плоха, если она не понимаетъ ихъ и принимаетъ за нихъ что-нибудь другое, чѣмъ и забавляется; и журналы будутъ пустословiемъ, если они вздумаютъ помимо ихъ служить чему-нибудь другому. Шутитъ или легкомысленно обращаться съ авторитетомъ науки и искусства — невозможно. Этотъ авторитетъ есть достоянiе, прiобрѣтенное цѣлою жизнью человѣчества. Существованiе этого авторитета есть признакъ того, что въ человѣческой жизни уже не можетъ быть хаоса и колебанiя, что она уже не можетъ распасться на атомы. Человѣческая жизнь въ извѣстной степени уже окрѣпла, выработалась, сложилась; она уже не просто жизнь, и никогда не можетъ быть просто жизнью, она есть жизнь историческая. Человѣчество выработало себѣ почву, твердыя точки опоры, исторiю. Въ настоящее время человѣку уже невозможно отказаться отъ исторiи, невозможно быть отдѣльнымъ, такъ сказать первозданнымъ человѣкомъ, невозможно разорвать свою связь съ общимъ человѣческимъ мiромъ.
И дѣйствительно, какъ ни хаотичны бываютъ явленiя нашего литературнаго мiра, очевидно они не могутъ, не смѣютъ отказаться отъ общаго авторитета науки и искусства. Журналъ, хотя бы и не хотѣлъ беззавѣтно служить и исключительно подчиняться этому авторитету, никакъ однакоже не можетъ отказаться ни отъ науки, ни отъ поэзiи. И большею частiю вся бѣда въ томъ и состоитъ, что такъ или иначе, но только во что бы то ни стало, нужно являться передъ публикою и тонкимъ критикомъ, и жаркимъ поборникомъ науки. Отсюда проистекаютъ величайшiя странности. Вмѣсто того чтобы говорить о томъ, чтó его дѣйствительно занимаетъ, писатель безсознательно берется за то, чтó ему чуждо и при томъ выказываетъ полную самоувѣренность. Мы-де и поэзiю понимаемъ, и очень тонко можемъ судить о нашихъ поэтахъ; мы и философiю отлично знаемъ, и исторiю разумѣемъ не хуже другихъ, да и въ химiи тоже маракуемъ. И вотъ вслѣдствiе этихъ большихъ претензiй творятся дѣла, достойныя смѣха. Пишутся критики и умныя статьи, въ которыхъ поэзiя и наука извращаются самымъ благонамѣреннымъ образомъ… Конечно, наукѣ и поэзiи при этомъ нечего бояться; но какъ не побояться за тѣхъ, кто съ ними неосторожно обращается?
(1) Конечно такiя надежды совершенная утопiя; но нельзя же иногда не потѣшиться утопiей. Ред.