«Клянуся, XIX вѣкъ стыдиться будетъ за
эти пять лѣтъ!» (1836) Гоголь.
Часто размышлялъ я о томъ, въ какомъ состоянiи находится въ настоящее время наша литература; но, признаюсь вамъ, чаще всего ничего не выходило изъ этихъ соображенiй. Конечно вы можете найти, что въ этомъ виноватъ я, а не кто другой; но я вамъ замѣчу, что можетъ быть виновата и сама литература, т. е. можетъ быть, литература такова, что въ ней ничего понять нельзя, что какъ ни бейся, ничего не объяснишь. Ныньче и за моремъ и у насъ очень любятъ толковать о томъ, что въ исторiи вообще много неразумнаго, случайнаго, не поддающагося логическимъ выводамъ. Слѣдовательно меня нельзя еще упрекнуть въ отсутствiи научной строгости, еслибы я объявилъ, что наша нынѣшняя литература неразумна, что она не болѣе, какъ несчастная случайность. Вы согласитесь по крайней мѣрѣ, что можно смотрѣть на нашу литературу съ этой точки зрѣнiя, что за примѣрами и фактическими доказательствами дѣло не станетъ. Гдѣ у насъ центръ? Гдѣ ясные лагери, ясная правая и лѣвая сторона? На комъ покоются наши надежды?
Не правда ли, на эти вопросы трудно отвѣчать; скорѣе можно согласиться, что все у насъ въ туманѣ, все спутано, неопредѣленно, что нѣтъ ничего, чтобы оставалось неподвижнымъ и свѣтило ярко и постоянно. Пушкина не считаютъ народнымъ, Державина не признаютъ даже поэтомъ — словомъ все рушится, вездѣ хаосъ и мракъ…
Мы живемъ въ великую эпоху. То, что дѣлается въ Европѣ, то, что дѣлается у насъ, представляетъ зрѣлище столь великаго движенiя, что ему не удивлялся и надъ нимъ не задумывался только тотъ, кто никогда не думалъ. Я живо помню — шестнадцать лѣтъ (дальше не помню), когда все походило на неподвижную рѣку, покрытую льдомъ; ныньче, пять-шесть лѣтъ, все похоже на рѣку, которая вдругъ начала ломать свой ледъ и постепенно ломаетъ его и уноситъ въ море, и станетъ наконецъ вполнѣ живою, текучею рѣкою.
Передъ такимъ зрѣлищемъ мною овладѣваетъ робость и страхъ. О чемъ я хочу говорить? На что устремляю все свое вниманiе? О малодушiе! О дерзость! На русскую литературу!
Вѣдь ныньче въ модѣ — необыкновенная строгость. Многiе удивляются, да какъ и не удивляться, что люди цѣлуются, женятся, пишутъ стихи и вообще позволяютъ себѣ разныя удовольствiя, тогда какъ другiе — страдаютъ. Противорѣчiе нестерпимое, и я вполнѣ его чувствую. Повѣрьте, господинъ редакторъ, что я вполнѣ сознаю свою ничтожность, въ настоящемъ случаѣ. Принимаясь писать къ вамъ, я очень хорошо понимаю, что я не приступаю къ совершенiю великаго подвига и не готовлюсь принести себя въ жертву. Надѣюсь однакоже, что это не дастъ вамъ никакого права заключать, что я совершенно неспособенъ ни къ подвигамъ ни къ жертвамъ. Прошу васъ не обижать меня. Вы были бы до крайней степени несправедливы, еслибы стали упрекать меня въ холодности къ страданiямъ человѣчества, въ сухомъ эгоизмѣ, въ нагломъ безсердечiи за то только, что я намѣреваюсь разсуждать о русской литературѣ. Я знаю, что разсуждать о русской литературѣ почти тоже, что писать стихи къ ней, но, если бы вы мнѣ стали это запрещать, если бы вы отъ меня потребовали, чтобы я обѣдалъ со скрежетомъ зубовъ и пилъ вино не иначе, какъ пополамъ съ собственными моими слезами, то вы сами провинились бы въ ужасномъ жестокосердiи. Вы не повѣрите, какъ я люблю русскую литературу.
А впрочемъ — знаете ли, къ чему клонится моя рѣчь? Я бы не сталъ васъ и спрашиваться, я не сталъ бы и оговариваться, если бы былъ вполнѣ убѣжденъ, что съумѣю правильно разсудить о русской литературѣ. На такiя разсужденiя ни у кого не нужно просить позволенiя и странное дѣло! — запретить ихъ никто не имѣетъ силы. Вотъ отчего тѣ, которые свысока смотрятъ на литературу, непремѣнно хотятъ убѣдить своихъ читателей, что приверженцы литературы не только занимаются пустяками, но и совершенно ложно разсуждаютъ. Они, эти господа свысока смотрящiе — ни за что не признаются, что сами они имѣютъ прямо въ виду неправильно разсуждать о литературѣ, хотя дѣло почти до этого доходитъ. И вся бѣда господъ, презирающихъ литературу, состоитъ именно въ разсужденiяхъ о литературѣ. Ну, презираешь — такъ и не разсуждай о томъ, что презираешь. А то непремѣнно нужно посудить и о Пушкинѣ и о Лермонтовѣ и о прочемъ, и выходитъ очень не хорошо.
И такъ я считалъ бы себя совершенно невиннымъ и безукоризненно правымъ, если бы мое разсужденiе было правильно. Долго блуждалъ я во мракѣ, долго не находилъ точки опоры; но наконецъ я замѣтилъ слабый лучъ, который, едва замѣтно, но все-таки, какъ мнѣ кажется озаряетъ мрачный океанъ нашей словесности. Объ этомъ-то и хочу поговорить съ вами. Вотъ въ чемъ дѣло.
Уже издавна замѣчено, что въ нашей литературѣ существуютъ два направленiя, два отдѣльныхъ и отчасти противоположныхъ лагеря, одинъ петербургскiй и другой московскiй. Корень этого раздвоенiя, какъ вы видите, кроется глубоко, въ тѣхъ историческихъ судьбахъ, по которымъ у насъ двѣ столицы.
Проницательный Гоголь сказалъ объ этомъ раздвоенiи нѣсколько меткихъ словъ. Вотъ они:
«Въ Петербургѣ всѣ журналы, какъ бы учены ни были, но всегда къ концу книжки оканчиваются картинкою модъ; московскiе рѣдко прилагаютъ картинки; если же приложатъ, то съ непривычки взглянувшiй можетъ перепугаться. Московскiе журналы говорятъ о Кантѣ, Шеллингѣ и проч.; въ петербургскихъ журналахъ говорится только о публикѣ и благонамѣренности… Въ Москвѣ журналы идутъ на ряду съ вѣкомъ, но опаздываютъ книжками; въ Петербургѣ журналы не идутъ наравнѣ съ вѣкомъ, но выходятъ аккуратно, въ положенное время. Въ Москвѣ литераторы проживаются, въ Петербургѣ наживаются.» Это было сказано въ 1836 году.
Но не правда ли, какъ это вѣрно до сихъ поръ? Нѣсколько измѣнились формы, но сущность — сущность осталась таже. Модныхъ картинокъ нѣтъ и въ поминѣ[1], но за то есть Свистокъ; для нынѣшняго времени можно бы сказать: въ Петербургѣ какъ бы ни былъ серьёзенъ журналъ, а въ каждомъ номерѣ непремѣнно найдется «Свистокъ.» Въ Москвѣ «Свистки» рѣдки, но за то, если раздастся свистъ, то держись только.
Серьёзно — легкiя шутки Гоголя, мнѣ кажется, указываютъ на существенныя черты, и я постараюсь развить ихъ. Во первыхъ — московская литература до сего дня находится въ тѣснѣйшемъ соединенiи съ университетомъ; даже большая часть редакторовъ были тамъ профессора университета. У насъ литература независима отъ университета; былъ у насъ редакторъ изъ профессоровъ, Сенковскiй, да за то нѣтъ литератора, который бы былъ меньше похожъ на профессора, чѣмъ этотъ профессоръ. У насъ литераторы сами по себѣ и профессоры сами по себѣ. Не забудьте, что у насъ есть еще и академiя, которая заключила въ свой составъ и Россiйскую академiю. Собственно говоря, у насъ ученыхъ больше чѣмъ въ Москвѣ, а между тѣмъ весьма справедливо замѣчено, что ученые наши смотрятъ свысока на литераторовъ, а литераторы обратно на ученыхъ. Нашъ почтенный академикъ Я. Гротъ, не даромъ жалуется, что слово ученый употребляется у насъ непочтительно (См. «Русскiй Вѣстникъ» № 2). Раздѣленiе явное. Можетъ быть, вы подумаете, что я говорю это въ упрекъ Петербургу? Ни мало. Я просто разсказываю фактъ. Совершенно ясно, что въ Москвѣ литература развивается сверху, у насъ снизу, что тамъ она подчинена, у насъ самостоятельна, а самостоятельность — великое дѣло!
Пойдемъ далѣе. Въ Москвѣ родилось западничество и славянофильство; въ Петербургѣ повидимому ничего не родилось. Что значитъ западничество и славянофильство? Одно — преклоненiе передъ наукою, передъ общеевропейскою мыслью; другое — преклоненiе передъ идеаломъ русской жизни. И эта наука и этотъ идеалъ очень далеки отъ насъ; это поклоненiе есть слѣдствiе умственнаго напряженiя, идеальныхъ стремленiй. Мы, петербургцы, ничему далекому не поклонялись, мы жили всегда своимъ собственнымъ умомъ, а не чужимъ. Вмѣсто западничества, на петербургской почвѣ роскошно распустилось совершенно особенное растенiе, именно спецiализмъ знаменитаго барона Брамбеуса, скептицизмъ, передъ которымъ было равно все на свѣтѣ, и Европа и Россiя, и Гёте и Кукольникъ, и Гоголь и Поль де Кокъ. Вмѣсто славянофильства — у насъ, если не процвѣтали, то цвѣли, какъ гнилое болото, явленiя въ родѣ «Маяка», «Маяка», считавшаго себя полнымъ обладателемъ высочайшей истины и принимавшаго гнуснѣйшiя и безобразнѣйшiя явленiя нашей дѣйствительности за въ очiю совершающееся воплощенiе высшихъ идеаловъ.
Повидимому перевѣсъ явно на сторонѣ Москвы; Москва смотритъ на все гораздо серьёзнѣе и глубже, чѣмъ Петербургъ. Но мысль моя другая. Я хотѣлъ бы сказать нѣчто именно въ пользу петербургской литературы. «Въ Москвѣ, пишетъ Гоголь, литераторы проживаются, въ Петербургѣ наживаются.» Что это значитъ? То, что въ Петербургѣ больше пишутъ, и что въ Россiи больше читаютъ, то что здѣсь пишется. И въ самомъ дѣлѣ, не смотря на всѣ преимущества Москвы, не смотря на обилiе въ Петербургѣ всякаго рода Брамбеусовъ большихъ и маленькихъ, петербургскiе журналы несравненно многочисленнѣе и въ совокупности имѣютъ гораздо больше читателей, чѣмъ московскiе. Фактъ многознаменательный. Въ литературѣ, какъ извѣстно, господствуетъ право сильнаго. Горе побѣжденнымъ! Горе тѣмъ, которыхъ не слушаютъ и не читаютъ! Петербургскiе писатели имѣютъ полное право сказать, что они находятъ больше отзыва, больше симпатiи въ читателяхъ; слѣдовательно, что они внутренно сильнѣе московскихъ, что въ нихъ больше жизни, больше сродства съ россiйскими умами.
И въ самомъ дѣлѣ, имѣя въ виду разныя далекiя и возвышенныя цѣли, московскiе журналы обыкновенно принимаютъ чрезвычайно серьёзный видъ: они говорятъ важнымъ, наставительнымъ тономъ. Петербургскiе журналы говорятъ самымъ простымъ тономъ и обращаются съ читателями какъ съ равными себѣ. Если московскiй журналъ имѣетъ успѣхъ, то книжки его встрѣчаются съ уваженiемъ, мы всегда ждемъ отъ нихъ поученiя. Книжки петербургскихъ журналовъ встрѣчаются съ любовью; они намъ ровны, въ нихъ намъ все по плечу. Недостатки московскихъ журналовъ высокомѣрiе и напыщенность, недостатки петербургскихъ — дерзость и наклонность къ свисту и визгу въ самыхъ серьёзныхъ статьяхъ.
Мы чувствуемъ въ московскихъ книжкахъ что-то искусственное и напряжонное; наши петербургскiя произведенiя постоянно отличаются естественностью и непринужденностью. Петербургская литература натуральнѣе, — вотъ въ чемъ ея великая сила! Говорю это серьёзно. Здѣсь, на берегахъ Невы, мы чувствуемъ себя какъ-то необыкновенно привольно; мы вполнѣ освоились съ цивилизацiей, привыкли къ ней, такъ что намъ не приходитъ и въ голову, что мы еще недавно были варварами, а можетъ быть и до сихъ поръ еще варвары. Вотъ почему мы выступаемъ въ литературѣ необыкновенно развязно, бойко и беззастѣнчиво. А москвичи — какъ ни сядутъ за бумагу, такъ сейчасъ вообразятъ себя на каѳедрѣ, да сверхъ того зададутъ себѣ вопросъ — чтоже мы такое, дѣйствительно ли мы европейцы, или намъ нужно еще развить свою народность, поднять ее до уровня Европы? Мудрено ли, что съ такими мыслями они чувствуютъ себя такъ неловко и пишутъ такъ тяжело и принужденно?
Нѣкто изъ ненужныхъ людей еще недавно замѣтилъ, что постепенное распространенiе невѣжества въ русской литературѣ не коснулось только Русской Бесѣды и Русскаго Вѣстника, т. е. именно двухъ главныхъ московскихъ журналовъ. Знаете ли, чтó это значитъ? Просто на просто — что въ городѣ Петербургѣ являются самостоятельныя мысли и воззрѣнiя. Въ самомъ дѣлѣ представьте, что человѣкъ, долго повторявшiй чужiя мысли и чужiя фразы, вздумаетъ наконецъ заговорить отъ себя, сказать свою собственную мысль. Чтоже мудренаго, если въ его фразѣ будетъ грамматическая ошибка, и если даже вся мысль будетъ нелѣпостью? Не должны ли мы все-таки обрадоваться, что человѣкъ заговорилъ отъ себя, а не съ чужого голоса?
А что мы, петербургскiе писатели, говоримъ уже отъ себя, въ этомъ не можетъ быть никакого сомнѣнiя. Посмотрите, напримѣръ, на наши эстетическiя разсужденiя. Мы вдругъ задаемъ себѣ вопросы: Что есть поэзiя? Дѣйствительно ли Державинъ поэтъ? Народный ли поэтъ Пушкинъ? и т. д. Однимъ словомъ, мы какъ будто вдругъ опомнились и стараемся дѣйствительно понять то, что до сихъ поръ твердили только по наслышкѣ, какъ попугаи. То есть мы поняли наконецъ, что мы ровно ничего не понимаемъ. Какъ хотите, а вѣдь это тоже самое, что сократовское я знаю только то, что ничего не знаю. Сомнѣнiе, какъ вы знаете, есть первое самостоятельное движенiе мысли.
Самостоятельность можно замѣтить и прослѣдить во многихъ явленiяхъ петербургской литературы. Въ Петербургѣ развилось и достигло полнаго цвѣта наше природное зубоскальство, наше неудержимое пересмѣиванiе, основанное на томъ, что такая ужь русская натура, ничего преснаго не любитъ! У насъ явился «Свистокъ», у насъ процвѣтаетъ «Искра»: въ Москвѣ издается серьёзнѣйший изъ всѣхъ возможныхъ литературныхъ журналовъ — Русская Бесѣда. Если и въ Москвѣ что-нибудь осмѣиваютъ и бранятъ, то это дѣлается не такъ какъ въ Петербургѣ. Москва постоянно замѣчаетъ, что то-то и то-то не по европейски, что оно смѣшно и нелѣпо для образованнаго народа; мы же говоримъ и пишемъ, что это для насъ смѣшно и нелѣпо. Мы смѣемся прямо отъ себя, а не на основанiи какихъ нибудь сравненiй. Если московскiе журналы смотрятъ на нашу литературу свысока, то это дѣлается изъ поклоненiя Европѣ или русскому идеалу. Если же мы вздумаемъ посмотрѣть свысока на Пушкина и на все вообще, то тутъ причина совершенно другая: мы до этого собственнымъ умомъ дошли!
Въ Москвѣ процвѣтаетъ Русскiй Вѣстникъ, журналъ по преимуществу англiйскiй. Въ Петербургѣ процвѣтаетъ Современникъ, журналъ, который многiе называтъ французскимъ. Такое мнѣнiе однакоже совершенно ложно; потомучто, если «Современникъ» и заимствуетъ что-нибудь отъ французовъ, то все это подвергается такой самостоятельной переработкѣ, что потомъ французскаго ничего и узнать нельзя. Тамъ были напримѣръ компиляцiи и даже простыя перифразы изъ одной извѣстной исторической книги: смыслъ выходилъ однакоже совершенно другой, чѣмъ въ подлинникѣ.
Въ Москвѣ издается лучшiй изъ духовныхъ журналовъ Православное обозрѣнiе; въ Петербургѣ издается наихудшiй — Домашняя Бесѣда; хуже всѣхъ онъ потому, что, заразившись духомъ вѣка, принялся не за дѣло любви и смиренiя, а за дѣло вражды и глумленiя, за полемику, за всегдашнюю страсть петербургской литературы. И тутъ самостоятельность явно на нашей сторонѣ!
Московская Русская Бесѣда есть единственный свѣтскiй журналъ, имѣющiй глубокое религiозное направленiе; петербургская Домашняя Бесѣда, единственный вполнѣ духовный журналъ, имѣющiй свѣтское направленiе.
Московскiе философы никогда не были достаточно смѣлы для того, чтобы философствовать вполнѣ самостоятельно; они всегда крѣпко держались или за Гегеля, или чаще всего за Шеллинга. У насъ въ Петербургѣ являются даже свои, вполнѣ самостоятельные философы; вотъ оно куда пошло!
Въ наукахъ москвичи до сихъ поръ довольствуются кой-какими частными изслѣдованiями; самое видное мѣсто у нихъ занимаютъ даже просто ихъ толстѣйшiя диссертацiи на ученыя степени. У насъ эти диссертацiи не важны и бываютъ очень тощи; за то въ настоящее время у насъ выходитъ уже третья энциклопедiя. Мы издаемъ уже третiй энциклопедическiй словарь, то есть словарь по всѣмъ наукамъ и искусствамъ. Первый, Плюшаровскiй — не былъ конченъ; второй, Старчевскаго вышелъ очень уже слабъ; такъ вотъ мы и затѣяли третiй, съ тѣмъ чтобы сдѣлать его хорошо и довести до конца. Москвичи только пожимаютъ плечами и никакъ не могутъ понять, какъ мы все это дѣлаемъ.
То, что я сказалъ, конечно, представляетъ только легкiя черты, неполный и очень блѣдный очеркъ предмета. Но если моя мысль вѣрна, то современемъ она можетъ развиться, и ее дополнятъ другiе болѣе проницательные умы. Я счелъ своимъ долгомъ указать на нѣкоторые признаки самостоятельности петербургской литературы, признаки, наполнившiе радостью мое сердце. Не прiятно ли думать, что въ Петербургѣ наконецъ зародится наше особенное, нацiональное воззрѣнiе на мiръ, что здѣсь, какъ мечталъ объ этомъ Петръ Великiй, мы поровняемся наконецъ съ Европою?
Москва отъ насъ отстанетъ, но таковъ долженъ быть естественный ходъ вещей; не даромъ же намъ нужна была новая столица; эта столица должна принести свой плодъ: въ нее положено много русскихъ силъ…
Вполнѣ чувствую, что я сказалъ очень мало; мнѣ слѣдовало бы точнѣе очертить содержанiе петербургской литературы, сколько возможно схватить ея физiономiю. Но трудъ — великiй и мнѣ не по силамъ. Признаюсь вамъ однакоже, что съ недавняго времени передо мною все чаще и яснѣе рисуется нѣкоторый образъ, именно — образъ — петербургскаго литератора; но онъ все еще покрытъ для меня туманомъ, хотя я часто и прилежно вглядывался въ его черты. Если васъ ужь очень мучитъ любопытство, то я намекну вамъ на нѣкоторыя особенности. Представьте — полнѣйшее отрицанiе авторитетовъ; слабое, даже ничтожное развитiе эстетическаго вкуса; нѣкоторое отвращенiе къ стихамъ, какъ къ чему-то очень приторному; пламенное желанiе общественной пользы; желанiе стать во главѣ, на виднѣйшемъ и главнѣйшемъ мѣстѣ въ нашемъ движенiи впередъ; очень малая начитанность; полнѣйшая увѣренность въ достоинствѣ собственной логики и въ непогрѣшимости самобытныхъ, хотя весьма немногихъ собственныхъ убѣжденiй; неопредѣленное, но постоянное недовольство всѣмъ и всѣми; инстинктивное уклоненiе отъ общества и пребыванiе въ узкихъ кружкахъ; причисленiе себя къ избраннымъ и весьма немногимъ; полнѣйшее незнанiе дѣйствительности; мизантропичесiй взглядъ на людей, скорая вѣра во все дурное; воззрѣнiе на жизнь болѣе аскетическое или стоическое, чѣмъ современное…
Я чувствую, что сообщаю вамъ большею частью отрицательныя, а не положительныя черты; но я уже сказалъ, что не уяснилъ себѣ образа вполнѣ, что вижу его въ туманѣ. Какъ бы то ни было, эти черты мнѣ милы; я узнаю въ нихъ черты юности; и въ самомъ дѣлѣ легко согласиться, что петербургская литература пока представляетъ намъ даже только младенчество нашего самобытнаго развитiя. Но —
Златыя игры первыхъ лѣтъ
И первыхъ лѣтъ уроки,
Что вашу прелесть замѣнитъ?
Глядя на эту юность, я предаюсь самымъ сладкимъ надеждамъ. Что за бѣда, если пока все еще у насъ слабо, мелко, фальшиво; не будемъ унывать; со временемъ мы возмужаемъ, окрѣпнемъ, и у насъ явятся свои самостоятельные русскiе философы, свои историки, свои политико-экономы, свои энциклопедисты… Явятся наконецъ и вполнѣ народные поэты, о которыхъ мы такъ вздыхаемъ и при мысли о которыхъ Пушкинъ намъ кажется только пигмеемъ… И корень всему этому, первые зачатки, первые отпрыски — уже есть въ Петербургской литературѣ.
Не считайте этого парадоксомъ, не думайте, что этимъ можно шутить; дѣло здѣсь вовсе не шуточное. Если вы отвергнете мой взглядъ, то спрашиваю васъ, какимъ образомъ вы объясните петербургскую литературу? Какой смыслъ въ этихъ безчисленныхъ книгахъ, постоянно разлетающихся изъ Петербурга во всѣ концы Россiи? Какое значенiе въ этихъ статьяхъ, которыя сыплются какъ градъ, читаются съ жадностью, но не оставляютъ по себѣ никакого слѣда? Что хотятъ сказать наши критики и философы? Что выражаютъ наши три энциклопедiи?
Однимъ словомъ — возьмите во вниманiе всю громадную массу печатной бумаги, являвшейся и явившейся въ Петербургѣ; вообразите всѣхъ читателей этой бумаги, всю массу времени, которую они употребили на чтенiе, всѣ мысли и чувства, которыя чтенiе въ нихъ возбудило, — и спросите себя — что же все это значитъ?
Ужели все это — мыльный пузырь, подражанiе, пустое словоизверженiе, искусство для искусства, превращенiе головъ въ книги и книгъ въ головы, — однимъ словомъ, ужели все это одна гигантская брамбеусовщина?
Я никогда этому не повѣрю!
- ↑ Непростительная ошибка! Модныя картины до сихъ поръ прилагаются къ серьёзнѣйшему изъ петербургскихъ журналовъ — къ Отечественнымъ Запискамъ.