Смѣю ли выговорить то, о чемъ думаю — къ нещастію, давно и не безъ основанія?… Живѣйшее огорченіе дѣлаетъ меня нескромнымъ: простите сильному, невольному чувству сердца!… Мнѣ кажется — вотъ тайна моя — что ни въ какомъ состояніи, ни въ какомъ ремеслѣ, нигдѣ на свѣтѣ зависть и ненависть не острятъ болѣе жалъ своихъ, какъ между Авторами[1]…! Не стану и не умѣю изслѣдовать, отъ сего это; не буду братъ примѣровъ изъ писателей древнихъ и новыхъ, а скажу только слова два о Сѣверномъ Вѣстникѣ, на которой упала слеза моя…. «Слеза?» Такъ точно — и свидѣтельствуюсь Небомъ, что не мнимая, но истинная, пламенная, сердечная.
Разкрываю девятую книжку сего Журнала, и читаю: Разсмотрѣніе всѣхъ рецензій, помѣщенныхъ въ ежемѣсячномъ изданіи подъ названіемъ: Московскій Меркурій, издаваемый на 1803-й годъ, стран. 294. — «Ахъ! Рецензента нѣтъ уже на свѣтѣ!» сказалъ я съ глубокимъ, тяжкимъ вздохомъ. "Посмотримъ, « что говорятъ объ немъ, „ продолжалъ я — и томною рукою перевертываю страницы…. Горесть стѣснила душу мою… ,,Чувствуетъ ли мирный прахъ твой несправедливость человѣческую?“ говорилъ я къ тѣни Макарова: ,,тамъ — за предѣломъ жизни — въ нѣдрахъ хладной могилы — чувствуетъ ли нѣжное сердце твое удары зависти и ненависти?… Нѣтъ! ты предоставилъ чувствовать ихъ за себя тѣмъ, кто умѣлъ цѣнить твои достоинства!… Покойся же въ пристани вѣрной и единственной!
Не понимаю, какимъ образомъ ученикъ вздумаетъ наставлять своего Учителя! А сколько разъ видѣли мы странную эту смѣлость на опытѣ!… и кому предписывали уроки?…. Автору, который прославилъ нашу Литтературу; который обратилъ на себя вниманіе всего Ученаго свѣта; которому отдаютъ справедливость Писатели чужестранные — словомъ, Гну. Карамзину!… И кто же сіи законодатели?.. Богъ знаетъ; крайней мѣрѣ они не извѣстны никому со стороны отличныхъ талантовъ.
Разсматриватель рецензій, помѣщенныхъ въ Московскомъ Меркуріѣ, Говоритъ: ,,надобно то и то; надобно такъ и такъ» — знаемъ; но сто поученій не стоютъ одного примѣра. Макаровъ писалъ прозою съ такимъ искуствомъ, съ такою разборчивостію, съ такимъ вкусомъ, которые опредѣляютъ ему мѣсто, безъ всякаго промежутка, подлѣ Гна. Карамзина… Вотъ самое лучшее наставленіе для тѣхъ, которые хотятъ научиться слогу!…
Первый, изданный Макаровымъ переводъ романа, подъ титуломъ: Сен-Меранъ, уже отличился отъ всѣхъ переводовъ нашихъ того времени чистотою языка и пріятностію колорита, не смотря на нѣкоторыя ошибки и галицизмы, которыя можно находить въ семъ переводѣ. Между тѣмъ Макаровъ былъ такъ недоволенъ имъ, что выкупилъ всѣ, или почти всѣ, экземпляры первой Части, напечатанной въ Петербургѣ, сжегъ ее и напечаталъ въ Москвѣ другую[2] — доказательство необыкновеннаго желанія усовершенствовать талантъ свой!
Первыя двѣ части Антеноровыхъ Путешествій, Макаровымъ переведенныхъ, останутся надолго — ежели не навсегда, памятникомъ славы его и украшеніемъ Нашей Литтературы. Наконецъ Московскій Меркурій… не боюсь упрековъ въ пристрастіи, ибо не имѣю и не могу имѣть его….. есть образецъ хорошаго слога во всѣхъ отношеніяхъ[3]. — Макаровъ отступалъ отъ извѣстныхъ правилъ критики — вѣрю, потому что всѣ — отъ Лонгина до разсматривателя Макаровыхъ рецензій — отступали отъ сихъ правилъ, болѣе или менѣе. Но въ чемъ состоитъ дѣло критики? Думаю, въ томъ, чтобы научить дѣлать лучше; а что же полезнѣе, въ этомъ случаѣ, разсказывать, или указывать?… Слышу — и не умѣю взяться за дѣло; вижу — и приступаю къ нему…. Фразы Макарова, выписанныя разсматривателемъ рецензій его, всего лучше изъясняютъ мысль мою: онѣ, подобно Фаросу, озаряютъ пасмурной слогъ сего разсматривателя; на нихъ бросаютяся взоры мои съ какимъ-то внутреннимъ удовольствіемъ сердца; онѣ радуютъ меня, какъ странника, утомленнаго песчаною дорогою, который радуется прекрасному лугу; желаю отъ всей души найти ихъ, какъ можно болѣе…. Принудьте меня послѣ этого думать, что Макаровъ писалъ хуже своего учителя!
,,Одна хорошая рецензія лучше цѣлой библіографической статьи, и проч." пишетъ разсматриватель Макаровыхъ рецензій (стран. 396). Одна хорошая фраза лучше длинной критики — осмѣлюсь сказать я — и вѣрно не одинъ.
Кто пишетъ: наконецъ кончимъ (стран. 314), дабы (стран. 293); а цѣлыя фразы слѣдующимъ образомъ: ,,рецензію или критику пишутъ для любителей критики (развѣ есть особливые любители ея?… странная охота!) и желающихъ усовершенствовать свои дарованія; слѣдственно должно такъ оную и писать, чтобы ее съ удовольствіемъ и съ пользою сіи люди читали (стран. 296)" — тотъ можетъ ли переманить меня на свою сторону отъ другаго, который пишетъ слѣдующимъ образомъ: ,,критика имѣетъ право замѣтить ошибки, даже рѣшительно сказать, что сочиненіе дурно; однакожъ критика должна выбирать слова, и употреблять ихъ съ крайнею осторожностію; всему есть границы (стран. 313)?" Какая розница!
Такъ конечно: Издатель Московскаго Меркурія зналъ, какъ должно писать рецензію (стран. 313), и въ критикѣ на книгу: О старомъ и новомъ слогѣ, доказалъ, что онъ зналъ многое; хотѣлъ, но не могъ выполнить всѣ свои обязанности (стран. 313), потому что никто не можетъ исполнить всѣхъ своихъ обязанностей; желалъ искренне успѣховъ отечественной Литтературѣ и, что всего важнѣе, всего безцѣннѣе, былъ доброй, чувствительной и любезной человѣкъ!…. Священныя права на общее сожалѣніе!…
"Что прибыли, " говорилъ Аристидъ, «въ дарованіяхъ и славѣ?.. Былъ и нѣтъ!»… Горестная истина!…
Смерть, жестокая, неумолимая, закрыла глаза твои, о Макаровъ! такъ рано[4]! похитила тебя у друзей такъ внезапно!… Кто принялъ послѣдній вздохъ твой? кто облегчилъ для тебя сей ужасный переходъ отъ жизни къ тлѣнію.?… Ахъ! ежели когда нибудь судьба приведетъ меня въ страну, гдѣ холодныя руки опустили тебя въ могилу, я поспѣшу къ ней къ тѣми чувствами, съ которыми теперь благословляю память твою!…. Покойся въ пристани вѣрной и единственной!