Неутомимый деятель (Петропавловский)/ОЗ 1881 (ДО)
ГРЯЗЕВЪ.
править— Мы тоже не все хлѣбъ жуемъ даромъ, а ты думаешь какъ? Неба коптители… заборы бы только подпирать… такъ вы думаете, а не знаете, что и мы кровь свою проливаемъ за убѣжденія, грудью лѣземъ впередъ, дѣлаемъ весьма опасныя дѣла. То-то вотъ оно и есть. Ты бы спросилъ хоть, чему только я не подвергался; честное слово, гдѣ только я не страдалъ? Стало бытъ, стоимъ же мы вниманія, такъ сказать, страха? Вѣдь за иною надзираютъ, слѣдятъ… а ты какъ думаешь? Мы и страдаемъ, и надзираютъ за нами, и непокорный духъ изъ насъ выбиваютъ — все есть. Но есть съ нашей стороны и упорство, живетъ въ насъ душа, и мы сами живемъ… Потому что мы принадлежимъ къ поколѣнію, которое научилось жить при самыхъ смертельныхъ опасностяхъ… Вѣдь иной разъ ужь совсѣмъ въ гробъ заколотятъ, честное слово, а глядишь — живъ! даже самому удивительно, ей-Богу!
Запѣваловъ размахивалъ въ сильномъ возбужденіи своими тощими ручищами и отъ времени до времени горячимъ взглядомъ обдавалъ племянника. Потомъ продолжалъ:
— Нашъ городъ не то чтобы ужь очень плохъ, такой же, можно сказать, какъ и всѣ… И тутъ есть люди со смысломъ, только скрываются они… Онъ, городъ-то нашъ, конечно, не тово… И вони есть много, какъ и вообще, но люди есть, со смысломъ люди, которые не покоряются. Стало быть, надѣяться можно на нихъ; теперь они только ждутъ и скрываются, а придетъ новое время, крикнутъ: эй, честные люди! гдѣ вы тамъ прячетесь, выходите! они и выйдутъ, скрываться не станутъ, потому что опасности не будетъ. Ты что это смѣешься, дуралей? Сс! мелюзга! Вытри прежде молоко съ губъ-то, а ужь потомъ и дразнись.
Сидорѣ Васильевичъ Запѣваловъ переставалъ распространяться на счетъ своей силы, потому что племянникъ его легкомысленно прыскалъ ему смѣхомъ въ лицо, очевидно, еще неспособный слушать внимательно серьёзные разговоры дяди. А Сидоръ Васильичъ былъ человѣкъ обидчивый; онъ обижался насмѣшками молокососа и умолкалъ, надувъ губы.
Этотъ разговоръ происходилъ въ то время, когда у Сидора Васильича былъ еще племянникъ, который ѣздилъ къ нему на каникулы… Но замѣчательно, что Сидоръ Васильичъ говорилъ въ такомъ одушевленномъ тонѣ и послѣ того, какъ не стало племянника, несмотря на многія несчастія, составлявшія неотъемлемую принадлежность его собственной жизни, несмотря на то, что подъ давленіемъ этихъ несчастій онъ хронически падалъ духомъ. Да и старъ онъ былъ. Тѣло его давнымъ давно отощало, и съежилось, лицо сморщилось въ кулачокъ, въ головѣ росла просѣдь, въ ногахъ замѣчалось трясеніе; но духъ его былъ бодръ, а глаза безпокойно бѣгали и жили. Онъ въ особенности былъ хорошъ въ тѣ минуты, когда писалъ и отсылалъ корреспонденціи; здѣсь его одушевленіе доходило до восторга, радость до злорадства, а самая корреспонденція возрастала до степени героическаго подвига.
Дѣло въ томъ, что Сидоръ Васильичъ не могъ быть удовлетворенъ занятіями учителя уѣзднаго училища, гдѣ онъ преподавалъ грамматику и чистописаніе. Пробовалъ онъ углубиться въ свои чисто ученыя занятія и разъ даже сочинялъ, въ продолженіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ, на новыхъ принципахъ, учебникъ чистописанія, долженствовавшій доставить ему полное матеріальное довольство и славу; пробовалъ онъ, во времена трусливыхъ припадковъ, имѣть дѣло только со школьниками, пробовалъ также смирно сидѣть дома, предаваясь мирнымъ домашнимъ занятіямъ, по не могъ, физически не могъ. Духъ крамолы сидѣлъ въ немъ неотлучно, постоянно подталкивая его на предпріятія общественной важности. Иначе ему было нельзя. Какъ онъ ни старался усмирить свой неугомонный нравъ, но нѣтъ-нѣтъ да и сунется, куда обыкновенно не просятъ. Поэтому-то въ городѣ онъ и заслужилъ опасную репутацію «корреспондента», возбуждая въ восхваляемыхъ имъ людяхъ радость, а въ изобличаемыхъ — злобу и презрѣніе. Писать письма ему было запрещено, выѣзжать изъ города также; надъ нимъ учрежденъ былъ негласный надзоръ, и вообще надъ его головой безпрестанно висѣла туча, готовая разразиться громомъ и молніей. Однако, онъ не переставалъ вести опасные разговоры, и иногда, поправляя ученикамъ палки, рогульки и пули, съ большимъ воодушевленіемъ декламировалъ: «Надо мною буря выла; громъ на небѣ грохоталъ»… И потомъ: «но не палъ я отъ страданья, гордо выдержалъ ударъ»… Въ немъ сидѣлъ крамольникъ.
Когда въ домѣ, находящемся возлѣ уѣзднаго училища, закрывались по вечерамъ ставни, это означало, что Сидоръ Васильичъ составляетъ корреспонденцію. Дѣйствительно, чуть только въ городѣ совершилось какое-нибудь происшествіе, рябившее гладь грязевской жизни, какъ уже Сидоръ Васильичъ былъ готовъ къ описанію его со многими подробностями; руки у него ужъ зудѣли. Онъ садился и писалъ, скрываясь отъ взоровъ постороннихъ и домашнихъ людей; такъ дѣлалъ онъ потому, что считалъ описаніе происшествій священнодѣйствіемъ и еще потому, что подвергался за нихъ жестокимъ преслѣдованіямъ, въ тѣхъ случаяхъ, когда его признавали за автора. А признавали его всегда; больше было некому; онъ одинъ имѣлъ столь неспокойный характеръ. Но хотя его признавали, онъ все-таки принималъ соотвѣтствующія мѣры для избѣжанія истязанія: заметалъ слѣдъ, оправдывался, отрицалъ свои дѣла, отрекался отъ себя — вообще дѣлалъ все для избѣжанія наказанія.
Только это и дѣлалъ Сидоръ Васильичъ. Въ день священнодѣйствія, онъ выглядывалъ сперва на улицу, съ цѣлью поглядѣть, не надзираетъ ли кто за нимъ, и когда дѣлалось совершенно темно, онъ закрывалъ ставни и принимался за сочиненіе. Казалось бы, самое сочиненіе должно было болѣе мучить его, нежели вышеупомянутыя приспособленія, но, къ удивленію, этого не было. Труды свои онъ не считалъ, а обращалъ все вниманіе на самый способъ отправки ихъ, и тутъ-то проявлялась вся его хитрость. На слѣдующій день онъ отправлялся на почту, съ письмомъ въ карманѣ, предварительно написавъ адресъ «другой рукой»; шелъ и озирался. Сморщенное лицо его еще болѣе дѣлалось морщинистымъ; тощее тѣло окончательно съеживалось. Пугался.
Почтовой конторы онъ избѣгалъ, всегда имѣя въ виду почтовый ящикъ, прибитый на улицѣ. Почтмейстеръ былъ человѣкъ, заслуживающій во всѣхъ отношеніяхъ уваженія, но сплетникъ, почему Сидоръ Васильичъ никогда не показывался ему на глаза, опасаясь, что старый салопникъ, по глупости, разболтаетъ о это новой корреспонденціи; это дойдетъ до исправника, или до это помощника — и онъ пропалъ. Во избѣжаніе подобной случайности, онъ подкрадывался къ ящику, бросалъ письмо и шелъ дальше, какъ ни въ чемъ не бывало.
Судьба, однако, не всегда покровительствовала ему. Въ сущности, она даже никогда не покровительствовала ему и рѣдкое его предпріятіе обходилось безъ исторіи. Чрезъ нѣкоторое время о немъ узнавали, а творцомъ его признавали Сидора Васильича, который и страдалъ, становясь на обычное свое мѣсто козла отпущенія.
— Сидоръ Васильичъ! ошеломлялъ его Чертыхаевъ, глядя на него съ свирѣпой проницательностью, и останавливая на улицѣ.
Сидоръ Васильичъ въ это мгновеніе былъ въ самомъ счастливомъ настроеніи. Онъ только что послалъ корреспонденцію о замѣчательной дѣятельности грязевскаго земства и уже думалъ, что никакой исторіи изъ этого не произойдетъ. Можно себѣ вообразить, какъ онъ былъ пораженъ неожиданностью появленія Чертыхаева; онъ вдругъ скорчился, съежился и заговорилъ, что попало на языкъ.
— Мое почтеніе, Алексѣй Викентьевичъ! Прогулку вздумали сдѣлать? И я тоже… Вижу — погода хорошая, дай пойду прогуляться…
Но Чертыхаевъ безъ разговоровъ приступалъ къ дѣлу.
— Чѣмъ это пахнетъ? спрашивалъ онъ, вынимая изъ кармана газету и показывая пальцемъ одно мѣсто въ ней.
— Что такое?
— Нечего, нечего отлынивать-то; вы это написали, говорите правду?
Сидоръ Васильичъ блѣднѣлъ и начиналъ отрицать свои поступки.
— Я!? Господи… и не думалъ! Да развѣ это можно… Что вы, что вы!
— Ну, смотрите! отвѣчалъ Чертыхаевъ и бросалъ еще одинъ взглядъ, проникнутый свирѣпой проницательностью.
— Ей-Богу не писалъ, честное, благородное слово!
Послѣ этого Сидоръ Васильичъ шелъ домой и во всю дорогу чувствовалъ, что въ его головѣ мутится. Застигнутый въ расплохъ, онъ не могъ сообразить, что ему слѣдуетъ теперь предпринять; онъ терялся, а думать не могъ. Только и оставались въ немъ трусливость и безсильное озлобленіе; идя къ дому, онъ все бормоталъ про себя разсѣянно: «ну, погоди… ну, погоди… Придетъ наше время, я тебѣ дамъ… сволочь!» Въ концѣ концовъ, трусливость брала верхъ надъ всѣми другими чувствами, и Сидоръ Васильичъ переставалъ на время злоумышлять и даже старался загладить свое преступленіе соотвѣтствующимъ поведеніемъ.
Впрочемъ, особенно многаго Сидоръ Васильичъ и не могъ выдумать въ этомъ направленіи, кромѣ усиленнаго ухаживанія за Чертыхаевымъ и Кулаковымъ. Сидоръ Васильичъ нарочно встрѣчался съ ними и все похаживалъ около нихъ, кротостью убѣждая ихъ въ своей невинности. Иногда ему приходилось, по настоянію Кулакова, снова писать корреспонденцію подъ другимъ именемъ, опровергать себя и выражать пламенное негодованіе на клевету, возведенную на уважаемыхъ въ городѣ лицъ… Бывали въ жизни Сидора Васильича такіе опасные случаи, когда плюнуть на себя было для него единственнымъ средствомъ спасенія; только такимъ первобытнымъ раскаяніемъ онъ и держался на мѣстѣ. Ничего не подѣлаешь.
Жилъ еще въ городѣ человѣкъ, которымъ пользовался Сидоръ Васильичъ въ крайнихъ случаяхъ. Это былъ поднадзорный, сосланный въ Грязевъ за неизвѣстное преступленіе. Никто не зналъ, откуда и за что онъ привезенъ и есть ли у него гдѣ-нибудь родные. Повидимому, родныхъ у него не было. Брошенный въ чужой городъ, всѣми забытый, внушающій всѣмъ опасенія, онъ жилъ гдѣ-то въ мазанкѣ, на заднемъ дворѣ, совершенно одинъ. Никто не зналъ также, чѣмъ онъ кормился и какъ жилъ. Видѣли только его регулярныя хожденія въ полицію, которая выдавала деньги на его пропитаніе, видѣли отрепья, которыя болтались на его тѣлѣ, и могильный цвѣтъ лица, который далъ поводъ мѣстному доктору осмотрѣть его и найти у него безнадежную чахотку.
Трудно и предположить, чтобы у этого человѣка была слабость строчить корреспонденціи. Но Сидоръ Васильичъ разсуждалъ такъ: «хуже ему не будетъ, а мнѣ облегченіе!», и когда его приспичивали, грозя погибелью, онъ сваливалъ вину на этого человѣка.
— Честное слово, не я… Развѣ я могу? Это вонъ Жилинъ. Ему терять нечего… Навѣрное, это Жилинъ…
Въ такомъ родѣ вертѣлся Сидоръ Васильичъ. Правда, что на Жилина въ городѣ валили все: пожаръ, буйство рабочихъ въ мастерской, вздорожаніе съѣстныхъ припасовъ, неистовства Чертыхаева — все валили на Жилина, который былъ поджигателемъ во всѣхъ смыслахъ. Но Сидору Васильичу не было необходимости подстрекать противъ него. Дѣлалъ это онъ, т. е. подстрекалъ, ради своего спасенія и вслѣдствіе крайней растерянности. Попадется и ужь не умѣетъ сообразить ничего…
Просто обидно было наблюдать за Сидоромъ Васильичемъ въ такіе дни — до такой степени онъ способенъ былъ растерять свое достоинство ради спасенія. Передъ смотрителемъ училища онъ, напримѣръ, окончательно терялся, когда тотъ уличалъ его. Толстый смотритель негодовалъ на всякаго человѣка, который смущалъ его покой; а тутъ вѣчная исторія съ учителемъ… На Сидора Васильича каждомѣсячно сыпались къ нему совѣты и доносы, устные и письменные. Первые шли со стороны Кулакова и Чертыхаева, совѣтывавшихъ смотрителю заблаговременно удалить неугомоннаго учителя грамматики и чистописанія, послѣдніе направлялись со стороны партикулярныхъ добровольцевъ. А разъ изъ губернскаго города пришла бумага слѣдующаго содержанія: не считаетъ ли смотритель необходимымъ отстранить учителя грамматики и чистописанія, Сидора Запѣвалова, отъ занимаемой имъ должности? Смотритель пришелъ въ ужасъ.
— Вы опять скрамольничали? съ волненіемъ говорилъ смотритель.
— Что такое?… дрожащимъ голосомъ возразилъ Сидоръ Васильичъ, чувствуя, что онъ проваливается сквозь землю.
— Да что вы дурака-то представляете! Опять писали въ газету?
— Я!? Господи… и не думалъ! Честное слово…
— Да что вы врете, вѣдь писали? Вѣдь вы дня не проживете безъ того, чтобы не покрамольничать?
— Я? И не думалъ, честное слово, Афанасій Егорычъі Господи, да неужели я не чувствую!.. Ей Богу, не писалъ. И некогда мнѣ. Всю недѣлю у меня ноги болѣли… сильно страдаю я… Ей Богу, не писалъ.
Смотритель даже бѣситься пересталъ, слушая этотъ нелѣпый наборъ оправданій Сидора Васильича; онъ качалъ головой и въ нерѣшительности стоялъ передъ учителемъ. А послѣдній жалобно заглядывалъ ему въ глаза, отпирался отъ своихъ дѣйствій, лгалъ и, наконецъ, такъ запутался въ своихъ словахъ, что умолкъ. Что тутъ съ нимъ дѣлать?
— Слушайте, Сидоръ Васильичъ, уймитесь вы, ради Бога, перестаньте, а не то вы лишитесь мѣста; жалко, отъ души говорю вамъ это! Ну, скажите, что съ вами дѣлать начальству, коли вы крамолы устраиваете? И что вы станете дѣлать, ежели кусокъ-то хлѣба у васъ отымутъ? ну, подумайте… Смотритель говорилъ уже тономъ горькихъ упрековъ.
Сидоръ Васильичъ стоялъ блѣдный и потерянный, безпокойна мигалъ глазами; руки у него тряслись. Онъ все что-то пытался сказать, и не могъ. А все-таки отрицалъ свои дѣйствія.
Вслѣдъ за такими непріятными происшествіями, для Сидора
"Васильича наставало время полнаго затишья. Имъ овладѣвалъ тогда такой страхъ, что онъ дѣйствительно начиналъ чувствовать трясеніе въ ногахъ, боясь, вотъ-вотъ къ нему нагрянутъ, обнюхаютъ, и потомъ съѣдятъ. Сидѣлъ онъ въ такихъ случаяхъ дома и читалъ въ десятый разъ пожелтѣвшую книгу, «Путешествіе въ Китай Іакинфа», сидѣлъ и пугался всякаго шороха въ комнатѣ, а по ночамъ его мучили страшныя сновидѣнія. Приснилось разъ ему, что онъ сидитъ въ уѣздномъ училищѣ за картой, а урока не знаетъ… Вдругъ его спрашиваютъ, велятъ отвѣчать урокъ, а у него языкъ не ворочается.
— А, ты не знаешь! Бей его! кричитъ какой-то голосъ. И Сидора Васильича схватываютъ и начинаютъ бить по пяткамъ бамбуковыми палками; онъ хочетъ закричать отъ боли, а голосу у него нѣтъ… Тутъ онъ и проснулся.
За все хватался Сидоръ Васильичъ, когда находился въ такомъ положеніи. Когда на границахъ войсками одерживалась побѣда, онъ показывалъ видъ, что необычайно радъ этому, и самъ передъ своими окнами вывѣшивалъ флага, чтобы показать, каковъ онъ… Кто его знаетъ, откуда онъ набиралъ столько разноцвѣтныхъ матерій для этого флага, по только флагъ долго болтался передъ окнами его дома, даже послѣ того, какъ надобности въ немъ уже не было. Вообще Сидоръ Васильичъ съ перепугу совершалъ множество совершенно ненужныхъ и нелѣпыхъ поступковъ. Да и нельзя было иначе. Ибо если онъ и доводилъ свой страхъ до чрезмѣрности, то это происходило отъ того, что "жидать для себя несчастій онъ имѣлъ право по закону, такъ какъ вся жизнь его всей своей совокупностью наводила на него чувство подавленности, безсилія, боязни.
Эта жизнь, неподвижная, незамѣтная и проникнутая ненарушимой тишиной, должна была бы, повидимому, казаться благополучною и безопасною. Но тишина бываетъ всякаго рода. Грязевская тишина подавляла и возбуждала суевѣріе. Сказать, что если люди живутъ среди абсолютнаго покоя, то каждое ничтожное происшествіе принимаетъ въ ихъ глазахъ видъ необыкновенно сильнаго движенія, значите сказать довольно плоскую истину. Но по этой именно причинѣ ничтожнѣйшее по существу явленіе въ Грязевѣ было всегда неожиданно и поразительно. По городу то и дѣло носились достовѣрные разсказы о непредвидѣнной кончинѣ здоровыхъ людей: тотъ умеръ во время обѣда, не давъ родственникамъ времени вынуть изъ его рта пельмень, другой подавился рыбьей костью; третій, послѣ небольшой выпивки, шелъ-шелъ по улицѣ, вдругъ шлепъ лицомъ въ лужу и утонулъ; четвертый жилъ-жилъ, сидѣлъ-сидѣлъ и вдругъ былъ схваченъ неизвѣстно за что, посаженъ на неизвѣстное время и увезенъ неизвѣстно куда. И такъ далѣе. Суевѣріе при такой тихой жизни было неизбѣжно.
Что Сидоръ Васильичѣ принадлежалъ къ той части жителей, которая зовется интеллигенціей, это было такимъ же несомнѣннымъ фактомъ, какъ и то, что онъ преподавалъ грамматику и чистописаніе. Если же признакомъ интеллигентности считать вмѣшательство въ дѣла, которыя де лежатъ подъ ногами, и способность заботиться о явленіяхъ, собственно не относящихся къ домашнему устройству, то Сидоръ Васильичъ явится еще болѣе интеллигентнымъ. Но развитіе не спасало его отъ суевѣрій. Какъ и всѣ жители, онъ жилъ въ щемящей душу тишинѣ; и также, какъ они, былъ боязливъ и вѣрилъ въ безпричинныя несчастія. Домашняя обстановка его только способствовала такому настроенію. Дома, передъ сестрой, Сидоръ Васильичъ не отдыхалъ, а еще болѣе мучился, не успокоивался, а пугался.
До чего иногда выростала его пугливость, это видно изъ того, что онъ и въ домъ-то свой являлся тайно, старался пробраться въ свою комнату какъ-нибудь бочкомъ. Вдова сестра, жившая съ нимъ вмѣстѣ и принявшая на себя все его домашнее устройство, возбуждала въ немъ панику даже въ тѣ времена, когда начальство и безъ того грозило езгу изгнаніемъ, ссылкою. Сидоръ Васильичъ въ такія времена прокрадывался бочкомъ въ свою комнату и тамъ ни гугу. Сидѣлъ и молчалъ. Онъ боялся вставить свое слово, не заявлялъ о желаніи поѣсть или попить чайку, малѣйшее приказаніе сестры исполнялъ мигомъ и стремительно, въ то же время пугливо заглядывая ей въ глаза… совсѣмъ какъ виноватый и наказанный! Ничего не подѣлаешь.
Александра Васильевна сама догадывалась, въ чемъ дѣло.
— Ѣшь. Что скрываешься-то? говорила она и пытливо оглядывала брата.
— Ничего, ничего, сестрица… Я только чуть-чуть… самые пустяки… пугался Сидоръ Васильичъ.
— Или опять скрамольничалъ? спрашивала Александра Васильевна.
Сидоръ Васильичъ старался отвязаться отъ вопроса молчкомъ, но это ему не удавалось.
— Скрамольничалъ что-ли? говори ужь прямо, ну?
— Ничего, ничего, сестрица…
— Врешь! Вижу по глазамъ, врешь. Говори, писалъ въ газету?
— Я? что ты, что ты… Вотъ ужь напрасно, честное слово!
— Врешь, врешь, не повѣрю! Какъ тебѣ, Сидоръ Васильичъ, не совѣстно передъ сестрой-то? сестру-то какъ тебѣ не совѣстно губить? Тебѣ ужь вѣдь сказали разъ — образумься, а ты все не уймешься! Чешется что-ли у тебя, прости Господи… Да еще и врешь!
Дверь съ шумомъ захлопывалась, Александра Васильевна исчезала, а Сидоръ Васильичъ долго стоялъ въ столбнякѣ, шевеля Тубами и все о чемъ-то шепталъ. Стыдно ему было, что онъ проврался, стыдно было сестры; боялся онъ, что когда-нибудь онъ дѣйствительно ее погубитъ, и въ тоже время онъ осязательно вѣрилъ въ свою собственную погибель. По всѣмъ этимъ причинамъ, онъ садился въ уголъ и молчалъ тамъ, съежившись и притаивъ дыханіе. Въ домѣ наставала таинственная, загадочная тишина, способная запугать какое угодно воображеніе.
Это было удивительно, но совершенно вѣрно, что онъ подъ вліяніемъ всѣхъ угрозъ, застращиваній и увѣщаній, самъ начиналъ считать себя виноватымъ. Тогда онъ весь погружался въ свои занятія, по цѣлымъ днямъ шурша школьными тетрадками. Такимъ же испуганнымъ и растеряннымъ онъ появлялся и въ классѣ; ученики его, подмѣтивъ это мучительное состояніе, продѣлывали съ нимъ разныя штуки; то налѣпятъ на его платье разноцвѣтныхъ бумажекъ, то накладутъ въ шляпу сору; и Сидоръ Васильичъ не обижался, вѣрнѣе — не смѣлъ обижаться, считая себя кругомъ и передъ всѣми виноватымъ. Начальства онъ всегда боялся и стыдился, но въ такія времена оно представлялось ему особенно страшнымъ. Всегда было достаточно сказать — цыцъ! чтобы Сидоръ Васильичъ угомонился, а въ эту пору одного серьёзнаго взгляда было довольно, чтобы онъ изъявилъ готовность пропасть въ мгновеніе ока.
Сидоръ Васильичъ замиралъ; въ такіе дни ему и на мысль не приходило сдѣлать что-нибудь преступное. Онъ желалъ только одного: чтобы его оставили въ покоѣ, не трогали, потому что ему было и самому тошно…
Стоялъ ноябрь. Надвинулись сумерки. Сальная свѣча чуть свѣтилась въ комнатѣ, гдѣ сидѣли братъ и сестра. На дворѣ и на улицѣ еще трепеталъ слабый свѣтъ; не было мрака, но на всѣ предметы легло уже покрывало тѣней. Это — время, когда мысли ползутъ безсвязной вереницей, переплетаясь и взаимно подавляя одна другую, а въ домашнемъ быту это — время, когда люди отъ нечего дѣлать начинаютъ тянуть водку, или грызутъ другъ друга.
Сидоръ Васильичъ и Александра Васильевна неспособны зыли мрачно тянуть водку. Братъ неспособенъ былъ и грызть свою сестрицу. Но зато сестра искала только повода, чтобы чѣмъ-нибудь разрѣшить свое подавляющее чувство. И вотъ, въ то мгновеніе, когда братъ уже нѣсколько успокоился, Александра Васильевна напала на него. Въ ея голосѣ обнаружилось тотчасъ же озлобленіе и застарѣлая ненависть къ зудливости брата, который только-что вчера долженъ былъ отрицать свои дѣйствія, божиться, лгать и проч.
— Ну, что, дожилъ? спросила она. — Боишься теперь выглянуть изъ дому… дожилъ? Скажи ты мнѣ по совѣсти, когда тебя сгонятъ съ мѣста? Очень я желала бы это знать!
Сидоръ Васильичъ обомлѣлъ и безпокойно завозился на своемъ мѣстѣ.
— Что ты, что ты! Вотъ-ужъ, ей-Богу!..
— Нѣтъ, я серьёзно спрашиваю, скоро тебя протурятъ? Вѣдь надо сундуки къ отъѣзду припасти.
Держа руки на животѣ, сестра сурово смотрѣла въ лицо брата. Но Сидоръ Васильичъ не счелъ возможнымъ отвѣчать на ея вопросъ, вслѣдствіе чего въ мрачной комнатѣ на нѣсколько минутъ водворилось тоскливое молчаніе, которое, наконецъ, раздражительно подѣйствовало на Александру Васильевну.
— И все изъ-за чего! Хоть бы ты дѣло сдѣлалъ, ну, надебоширилъ, что ли… а то и этого нѣтъ. Письмишко въ газету послалъ, и изъ-за этой пустяковины самъ же мучишься. Ты бы хоть о себѣ-то подумалъ: слыханное ли дѣло, чтобы самъ на себя человѣкъ накликалъ начальство?
— Ты бы помолчала, сестрица… какъ бы у сосѣдей не услыхали… Ей-Богу, ничего нѣтъ, напрасно только ты…
Сестрица долгое время мѣрила глазами брата и соображала, чѣмъ бы его поразить. Все держа руки на животѣ, она покачивала головой, какъ бы говоря про себя: ахъ, ты врунъ, врунъ! Потомъ, когда это убійственное покачиваніе головой не подѣйствовало, она вдругъ выпалила:
— Корреспондентъ!
Сидоръ Васильичъ только еще болѣе съежился.
— Либералъ! выпалила Александра Васильевна насмѣшливо.
Сидоръ Васильичъ всталъ съ мѣста и умоляюще смотрѣлъ на сестру. Но та продолжала палить страшными, по ея мнѣнію, словами и зло смѣялась. Сидоръ Васильичъ окончательно растерялся и испуганно бормоталъ: ничего, ничего… Ахъ, сестрица!
И снова настала тоскливая тишина. Свѣча едва мерцала; на ней наросъ длинный нагаръ, коптившій комнату и разливавшій въ воздухѣ ѣдкій смрадъ. Тоска двухъ собесѣдниковъ смѣнилась подавляющей тяжестью и они замолчали. Говорить было нё о чемъ. Только послѣ долгаго молчанія, сестра предложила выпить чайку. Сидоръ Васильичъ монотонно шагалъ по комнатѣ и послѣ молчанія изливался признаніями, видимо упавъ духомъ. Онъ сознавался, что и радъ бы жить спокойно, да только силъ не хватаетъ… Очень иногда тоска разбираетъ… Все сидишь-сидишь и вдругъ иногда въ голову лѣзетъ мысль… Но теперь конецъ всему, къ шуту всѣ эти дѣла. Онъ человѣкъ слабый; его всякій можетъ обидѣть, кому не лѣнь… И вѣдь дѣйствительно, все это сованье плевка не стоитъ, шутъ его возьми! да и вообще есть ли еще общественныя дѣла? Ничего этого нѣтъ. Каждый за себя, а Богъ за всѣхъ… И все это теперь онъ броситъ, честное слово!
— Я вотъ лучше опять примусь за руководство къ каллиграфіи, продолжалъ Сидоръ Васильичъ: — вотъ это такъ, вѣрнѣе это. Съ завтрашняго же дня примусь, это лучше… И деньгу зашибу. Ты какъ объ этомъ думаешь? вдругъ спросилъ веселымъ тономъ Сидоръ Васильичъ, остановившись передъ сестрой.
Сестра отозвалась одобрительно, послѣ чего Сидоръ Васильичъ сталъ высчитывать, сколько барышей ему перепадетъ отъ этого остроумнаго предпріятія.
— Если я хоть по пятачку за штуку пущу, такъ и то получится… Ну, напримѣръ, пущу я въ десяти тысячахъ экземпляровъ, такъ вѣдь это, если по пятачку, какой барышъ получится? А если въ ста тысячахъ, то ужь тугъ вонъ какая сумма… Удивительно, какъ я объ этомъ раньше не подумалъ!
Александра Васильевна окончательно помирилась съ братомъ, который отрекся отъ себя и отказался отъ крамолъ.
Въ ней осталось много доброты и снисхожденія, вопреки тяжелымъ жизненнымъ испытаніямъ, которыя нежданно-негаданно выпали на ея долю. Послѣ смерти мужа, судебнаго пристава при мировомъ съѣздѣ въ Грязевѣ, она всю свою надежду возложила на сына, краснощекаго гимназиста, который, во время вакацій, постоянно дразнилъ своего дядю. Но надежда ея разлетѣлась прахомъ. Сынъ, уѣхавшій держать экзаменъ въ высшее учебное заведеніе, внезапно пропалъ и лишь по истеченіи полугода обнаружилъ свое мѣстопребываніе, съ беззаботностью и небрежностью, свойственною его возрасту. «Я живъ и совершенно здоровъ, и вы, мамаша, не бойтесь за меня, а также и дядя пусть не труситъ. Все это пустяки. Только въ дорогѣ, я отморозилъ одинъ палецъ и кончикъ носа, который облупился, больше нечего. А теперь я привыкъ. Если озябнетъ какая-нибудь часть тѣла, сейчасъ ее потрешь — и пройдетъ. Одежды у меня достаточно, деньги также есть. Конечно, если у васъ съ дядей найдутся лишнія, такъ пришлите. Скажите, чтобы дядя пересталъ хныкать и потомъ приходить въ необузданный восторгъ, что у него идетъ безъ перерыва, одно за другимъ. А. я здоровъ. Прощайте!»
Какъ ни было весело письмо сына, но мать съ этого момента была убита.
Поползла жизнь. Лицо Александры Васильевны въ нѣсколько мѣсяцевъ покрылось морщинами, исказившими ея добродушіе. Глаза потухли. Волосъ поседѣлъ. Ненависть ея ко всякаго рода крамоламъ, которыя она стала видѣть во всѣхъ, самыхъ обыденныхъ дѣйствіяхъ Сидора Васильича, обратилась въ хроническую болѣзнь, проявленія которой зналъ одинъ только Сидоръ Васильичъ. Она подозрительно слѣдила за нимъ, и, замѣтивъ, что онъ куда-то собирается и кладетъ что-то въ карманъ, нарочно попадалась на его пути и оглушала: куда? Сидоръ Васильичъ даже вздрагивалъ. «Я такъ… прогуляться, честное слово», бормоталъ онъ, съ поспѣшностью виноватаго.
Слѣдовательно, положеніе Сидора Васильича было весьма печальное и отовсюду на него воздвигались гоненія; слѣдовательно, если онъ опять задумалъ сочинять руководство къ правильному и быстрому чистописанію, то имѣлъ на это весьма основательныя причины, изъ которыхъ главная состояла въ томъ, что онъ желалъ получить одобреніе и санкцію со стороны сестры. Сама Александра Васильевна занималась одними домашними дѣлами, и не понимала, почему нѣкоторые люди отыскиваютъ несвойственныя занятія и почему Сидоръ Васильичъ съ такой удивительной жадностью хватается за дѣла, за которыя наказываютъ. Она понимала, что на Сидора Васильича нападаетъ иногда тоска, но зачѣмъ же лѣзть подъ наказаніе ради забавы? Ну, ужь если скучно ему, такъ взялъ бы да и пошелъ къ пріятелямъ, выпилъ бы — и кончилась скука.
Александра Васильевна была цѣлый день при домѣ, и постоянно занята; даже послѣ исчезновенія сына, руки ея не опустились и она не опускала хозяйства, которое въ Грязевѣ считается священнодѣйствіемъ. Тамъ люди ѣдятъ медленно и съ чувствомъ, вслѣдствіе чего самый процессъ пищеваренія, вмѣстѣ съ побочными явленіями его: икотой, сновидѣніями, составляетъ единственную цѣль всякаго честнаго существованія. Александра Васильевна не оставалась ни минуты въ покоѣ: она совѣтовалась или перекорялась съ кухаркой, торговалась или переругивалась на базарѣ, обдумывала обѣдъ, который долженъ появиться въ слѣдующее воскресенье. Только въ свободное отъ этихъ безпрестанныхъ занятій время она позволяла себѣ непродолжительный отдыхъ: вязала чулокъ, читала календарь…
Вслѣдъ затѣмъ, долго Сидоръ Васильичъ сидѣлъ спокойно за ученическими тетрадками и за своимъ учебникомъ чистописанія. Прямо послѣ школьныхъ занятій, онъ облачался въ древній халатъ, закапанный чернилами, надѣвалъ туфли и шлепалъ по своей комнатѣ изъ угла въ уголъ. Когда шуршаніе бумагами надоѣдало ему, онъ велъ продолжительные разговоры съ Александрой Васильевной, совѣтовался съ ней о провизіи, держалъ мотокъ нитокъ, если она разматывала ихъ на клубокъ, или просто сидѣлъ и наблюдалъ, какъ она шьетъ, и вдѣвалъ отъ времени до времени нитку въ ушко иголки. Это были мирныя занятія. Но Сидоръ Васильичъ не умѣлъ усидѣть спокойно. Неугомонный, зудливый духъ его скоро нарушалъ домашнюю тишину. Сидору Васильичу необходимо было суетиться и горѣть.
Это обыкновенно совершалось внезапно. Сидитъ-сидитъ Сидоръ Васильичъ за тетрадками и вдругъ прорвется, что-нибудь сочинитъ, натворитъ, выскажетъ порицаніе начальству въ кругу своихъ пріятелей.. И все это сдѣлаетъ съ шумомъ и трескомъ, разболтавъ все, что натворилъ или наболталъ…
— Вы опять скрамольничали? спрашивалъ его Кулаковъ.
— Я? Что вы, что вы? Вотъ ужь напрасно, честное слово!
— Ну, смотрите, это въ послѣдній разъ.
Жилъ на свѣтѣ Чертыхаевъ, производилъ безчинства и подавалъ Сидору Васильичу безчисленные поводы волноваться, порицать и обличать. Сидоръ Васильичъ и самъ иногда удивлялся, почему начальство и одно только начальство занимаетъ его мысли, заставляя его то дрожать и спасаться, то суетиться внѣ себя отъ радости. Но самъ же онъ и объяснилъ свое недоумѣніе, разсудивъ, что, кромѣ начальства, собственно говоря, ничего и нѣтъ. Чертыхаевъ свилъ гнѣздо въ сердцѣ Сидора Васильича.
Походивъ съ недѣлю въ халатѣ, Сидоръ Васильичъ снова вышелъ «на арену общественной жизни», какъ онъ выражался. Ничего не подѣлаешь. Чертыхаевъ вывелъ его изъ терпѣнія.
Чертыхаевъ былъ бичемъ для города. Взбалмошный, легкомысленный и свирѣпый, онъ, съ самаго своего поступленія подъ начальство Кулакова, сначала въ качествѣ квартальнаго, потомъ въ должности помощника исправника, принялся наводить на жителей ужасъ. До поступленія на должность, это былъ «добрый малый» и отрепанный бѣднякъ. Жилъ онъ въ то время въ губернскомъ городѣ и дѣлалъ долги, чиня рукопашныя расправы съ лавочниками, имѣвшими несчастіе кормить его даромъ. Мелкіе заимодавцы уступали ему, переставая появляться въ его квартирѣ, а крупные жаловались на него батальонному командиру за оскорбленіе дѣйствіемъ. Но Чертыхаевъ оправдывался тѣмъ, что все это онъ совершалъ въ пьяномъ видѣ.
Сама истина говорила его устами. Пьянствовалъ онъ до того, что дома бывалъ только по утрамъ, или въ тѣ ночи, когда его привозили на квартиру въ лежачемъ положеніи. Настоящимъ домомъ его былъ трактиръ, гдѣ онъ ѣлъ, пилъ, воспитывался, колотилъ зеркала на стѣнахъ и вышибалъ глаза половымъ, все это въ нетрезвомъ видѣ. Не рѣдко также оставался ночевать.
Когда чинъ и жалованье прапорщика надоѣли ему, онъ сталъ задумываться. Къ этому времени онъ такъ проѣлся, пропился, обносился и отощалъ, что самое названіе прапорщика пѣхотнаго полка сдѣлалось ему ненавистнымъ. Какъ разъ въ такую минуту его жизни подвернулось мѣсто квартальнаго въ Грязевѣ, и онъ взялъ его, ухватившись за Грязевъ обѣими руками.
Этакое-то дитя и появилось въ городѣ.
Пріѣхавъ на службу ободраннымъ и проголодавшимся, Чертыхаевъ сразу освоился съ своимъ положеніемъ и началъ поѣдомъ ѣсть жителей. Исправникъ Кулаковъ сначала сдерживалъ его, но потомъ, ближе ознакомившись съ его способностями, спустилъ… Они даже подружились, потому что съ рукъ исправника сразу свалилось множество черновой работы, упавшей на Чертыхаева, который ничѣмъ не брезговалъ, взявъ на свою отвѣтственность запугиваніе, установленіе благочинія, сажаніе въ клоповники и наблюденіе за паспортной системой. Въ концѣ-концовъ, Чертыхаевъ пошелъ въ гору.
Жители сначала оборонялись, и къ прокурору поступала масса прошеній и жалобъ, но когда они увидали, до какой степени они еще глупы, то поступленіе прошеній къ прокурору прекратилось. Чертыхаевъ поправился, остепенился. Кулаковъ совѣтывалъ ему положить нажитыя деньги въ банкъ, а прежнія привычки бросить, и Чертыхаевъ съ благодарностью принялъ его отеческіе совѣты. Однако, отъ многихъ привычекъ онъ отстать не могъ; такъ напримѣръ, причинять вредъ людямъ, мучить ихъ базъ всякой цѣли, играть во власть — это ужь вкоренилось въ него.
— Попадешь ты, Чертыхаевъ, подъ судъ! говорили добродушно его пріятели.
А Чертыхаевъ хохоталъ. Вытаращенные глаза его смотрѣли нагло и безсовѣстно, а отчаянная голова держалась прямо, никогда не опускаясь отъ задумчивости.
— Вотъ еще! мнѣ что… гдѣ мнѣ граница?
— Брось лучше, влопаешься.
— Плевать! Хочу бить по мордасамъ — и буду! отвѣчалъ на всѣ предостереженія Чертыхаевъ, съ легкомысліемъ совраса, на котораго не успѣли надѣть недоуздка.
По многимъ причинамъ Чертыхаевъ не боялся обнаруженія своихъ дѣяній. Два человѣка только могли повредить ему: Жилинъ и Сидоръ Васильичъ. Но первый молчалъ. Сидоръ Васильичъ пугался. Въ своихъ газетныхъ письмахъ онъ благоразумно ограничивался обличеніемъ земства, городской управы, съѣзда мировыхъ судей, потому что и эта дерзость не всегда проходила для него даромъ. Чтобы слѣдить за Сидоромъ Васильичемъ, Чертыхаевъ, на всякій случай, далъ одному изъ спеціалистовъ, Карѳагенскому, приказъ разузнать, что Сидоръ Васильичъ дѣлаетъ, какъ молится Богу, куда ходитъ гулять и не ведетъ ли съ кѣмъ разговоровъ, а также, какія книги читаетъ и что пишетъ.
Карѳагенскій, отставной титулярный совѣтникъ, извѣстный въ городѣ за аблаката, котораго всегда можно было отыскать за прилавкомъ кабачка, гдѣ онъ писалъ прошенія, однажды принесъ подробныя свѣдѣнія о поведеніи Сидора Васильича. Онъ разсказалъ Чертыхаеву, что Сидоръ Васильичъ въ эту недѣлю то веселится отъ неизвѣстной причины, то жалуется на трясеніе въ ногахъ и головную боль. Сидитъ онъ все дома и читаетъ календарь, а другихъ книгъ не показываетъ. Должно быть, съ сестрицей своей онъ въ большомъ неудовольствіи, и она все на него сердится, а онъ весьма боится… Никакого другого поведенія нельзя было замѣтить. Сестрица Александра Васильевна, должно думать, ужь очень донимаетъ его. Она все говоритъ: — «Брось крамольничать! сгонятъ, говоритъ, тебя, помрешь съ голоду!» А онъ говоритъ: «Ничего, ничего»… Но вчерась, когда настали сумерки, онъ вдругъ вышелъ на крыльцо и озирается, нѣтъ ли кого. Сперва показалось, будто онъ хочетъ скрытно отъ сестрицы своей въ трактиръ юркнуть и пропустить малую толику. Но, немного погодя, опять юркнулъ домой. И тутъ какъ разъ попалась ему сестрица. — «Куда! гнѣвно закричала она. — Опять въ газету хочешь?» Изъ всего вышеизложеннаго видно, что Сидоръ Запѣваловъ пишетъ корреспонденцію, а о чемъ — того узнать было нельзя.
Сидоръ Васильичъ, дѣйствительно, не выдержалъ и на самомъ дѣлѣ послалъ въ газету корреспонденцію. Имъ овладѣла такая тоска, что всѣ свои домашнія занятія онъ бросилъ, сѣлъ за столъ, взволновался и написалъ замысловатое обличеніе на Кулакова и Чертыхаева. Когда онъ оставилъ столъ, лицо его, обрамленное сѣдыми косичками волосъ и сморщенное въ кулачокъ, теперь распрямилось и сдѣлалось мужественно. Руки его дрожали, когда онъ вкладывалъ его въ конвертъ, но взглядъ былъ твердъ, даже трагиченъ. Для него это письмо представлялось гражданскимъ подвигомъ.
— Совершилось! проговорилъ онъ. — Пусть что будетъ, а я обличу подлость.
И съ этими словами Сидоръ Васильичъ опустилъ въ карманъ свое дѣтище. Нужно замѣтить, что Сидоръ Васильичъ выражался о своихъ общественныхъ дѣлахъ такимъ языкомъ, какъ будто онъ и въ самомъ дѣлѣ натворилъ чудесъ… Затѣмъ, крадучись, онъ спустился съ своей лѣстницы, прошмыгнулъ къ почтамту и бросилъ письмо въ ящикъ. На этотъ разъ, на возвратномъ пути домой, его не поймала Александра Васильевна и не выпалила въ него гнѣвнымъ — «куда?» вслѣдствіе чего онъ предался необузданной радости, когда прокрался въ свою комнату незамѣченнымъ. Тамъ онъ взволнованно ходилъ отъ стѣны до стѣны и злорадствовалъ. Тихонько хихикая про себя, онъ подошелъ къ окну и погрозилъ своимъ изможденнымъ кулачкомъ на тотъ домъ, гдѣ жили его непріятели. Совершивъ эту нелѣпость, онъ нѣсколько угомонился и сталъ задумчиво укладываться въ постель.
Но и въ постели онъ долго еще злорадствовалъ, вѣроломно радуясь ярости непріятелей, которые, ничего не подозрѣвая, вдругъ получатъ ударъ, направленный неизвѣстной рукой. Почти цѣлую ночь онъ не могъ заснуть. Онъ переживалъ всѣ яркія мѣста своего обличительнаго письма, и воображеніе его ужасно разыгралось. Онъ уже вообразилъ, лежа въ ночной темнотѣ, какая ярость овладѣетъ непріятелями, когда они прочитаютъ… какъ вслѣдъ за этимъ начнутъ печататься другія обличенія… и пойдутъ ихъ щелкать, голубчиковъ, со всѣхъ сторонъ, повсемѣстно… И тогда настанетъ новая эра…
Написалъ свою корреспонденцію Сидоръ Васильичъ иносказательно, въ видѣ приключеній одной свиньи, принадлажащей одному власть имѣющему въ городѣ. Такимъ своеобразнымъ пріемомъ онъ запутывалъ свои слѣды, а въ концѣ письма, для поясненія его, прибавилъ: «Подъ однимъ, власть имѣющимъ въ городѣ, должно разумѣть Кулакова — исправника, а подъ свиньей — Чертыхаева». Должно быть и самъ Сидоръ Васильичъ сознавалъ, что тутъ есть что-то неладное, потому что свое обличеніе онъ началъ, какъ всегда, сказочнымъ изреченіемъ: «Этому, пожалуй, никто не повѣритъ, но это фактъ…» Но затѣмъ, запутавъ свои слѣды, онъ уже все забылъ и имѣлъ въ виду одну только свинью, о которой и выражался съ страшнымъ негодованіемъ.
Въ слѣдующіе затѣмъ дни Сидоръ Васильичъ радовался; отправляясь куда-нибудь по улицѣ, онъ уже не корчился отъ сознанія своей виновности, но держалъ себя прямо, какъ будто выросъ за это время. Свой подвигъ, т. е. обличеніе Кулакова и Чертыхаева, онъ считалъ подвигомъ великимъ, смѣлымъ до дерзости и чреватымъ историческими послѣдствіями. Ему казалось уже, что онъ сила, передъ которой Кулаковъ и Чертыхаевъ ничто; грозная эта сила, можетъ стереть ихъ съ лица земли, или оставить жить. Сидоръ Васильичъ желалъ, чтобы они жили, потому что кровожадности въ немъ не было нисколько. Только бы они перестали считать себя невмѣняемыми и согласились бы бояться суда. И тогда настанетъ новая эра, вызванная совокупными усиліями многихъ, столь же честныхъ людей, какъ онъ, Сидоръ Васильичъ.
Благодаря этой радости, основанной на недоумѣніи, Сидоръ Васильичъ, черезъ нѣсколько дней, совсѣмъ пересталъ питать ненависть къ непріятелямъ и даже великодушно прощалъ ихъ за всѣ обиды, которыя они чинили ему. Еще недавно, вспоминая и переживая обличенія своего письма, онъ злорадствовалъ, воображая, какъ его непріятели будутъ по прочтеніи рвать волосы; но, теперь уже не желалъ ихъ погибели. Встрѣтивъ однажды Чертыхаева въ лавкѣ, Сидоръ Васильичъ не скорчился, какъ обыкновенно, и не испугался, а съ достоинствомъ пожалъ ему руку, раскланялся и вышелъ, держась прямо. Даже Чертыхаевъ замѣтилъ это и сказалъ со смѣхомъ: «Каковъ гусь»!
Сидоръ Васильичъ такъ вдругъ поднялся въ своихъ глазахъ, что нетолько не избѣгалъ встрѣчъ съ своими непріятелями, а искалъ ихъ. Встрѣтится съ кѣмъ-нибудь изъ нихъ, многозначительно посмотритъ, раскланяется и молча идетъ дальше. Собственно говоря, онъ признавалъ себя въ глубинѣ души виноватымъ, котораго не показываютъ только по счастливой случайности; но эта безнаказанность была новымъ ощущеніемъ для него, такъ какъ раньше, что бы онъ ни дѣлалъ, его ловили и стращали.
Въ такомъ-то праздничномъ настроеніи засталъ его портной Якимовъ, который принесъ Сидору Васильичу вывороченное пальто, а вчера былъ побитъ Чертыхаевымъ. Сидоръ Васильичъ не могъ и передъ нимъ удержаться. Онъ осмотрѣлъ вывороченное пальто, не одобрилъ его и сталъ укорять Якимова; послѣдній, хоть и подновилъ пальто, но не съумѣлъ скрыть слѣды его прежняго вида; однако, онъ не оправдывался, какъ дѣлалъ раньше, а мрачно стоялъ посреди комнаты, вперивъ неподвижный взоръ на одну точку въ стѣнѣ. Лицо его отекло, глаза заплыли, на одной щекѣ былъ прилѣпленъ пластырь, голова была повязана тряпицей. Сидоръ Васильичъ думалъ, что такая наружность Якимова есть слѣдствіе того, что онъ имѣлъ склонность пить по воскресеньямъ водку и затѣмъ спать на улицѣ, въ канавѣ, подъ воротами.
— Подъ заборомъ ты валялся, или у тебя сраженіе было? спросилъ Сидоръ Васильичъ насмѣшливо.
— Страженіе не страженіе, а бой мнѣ былъ, возразилъ портной, не сводя мрачнаго взгляда съ одной точки.
— Съ кѣмъ же это ты бился?
— Съ кѣмъ… да почитай что ни съ кѣмъ. Буташи — главная причина.
— Какъ буташи? Въ кутузку тебя тащили? — Сидоръ Васильичъ озабоченно слушалъ и понукалъ Якимова, который послѣ каждаго слова дѣлалъ остановки.
— Третьяго дни это случилось, вяло тянулъ свой разсказъ Якимовъ. — Шелъ я изъ трактира и легъ на улицѣ, ночью… Извѣстное дѣло, былъ на-веселѣ — и легъ… Ну, ладно. Легъ и лежу. А въ ту пору проходилъ по улицѣ Чертыхаевъ… глядь, а я лежу. И сейчасъ: эй, городовые! сюда! А я лежу и думаю: ну, накладутъ мнѣ теперь въ загорбокъ… Подцѣпили меня буташи, поволокли и давай… Бой мнѣ былъ настоящій.
Кончивъ это, Якимовъ крякнулъ отъ непріятнаго воспоминанія.
— Что «давай»? ужь взволнованно спросилъ Сидоръ Васильичъ.
— Обыкновенно что. Взяли за ноги и плашмя тащили до самой кутузки…
— И били!?
— А то что же! обыкновенно… Бой мнѣ былъ настоящій.
Сидоръ Васильичъ пришелъ въ негодованіе отъ равнодушнаго тона, какимъ Якимовъ разсказывалъ, какъ его везли за ноги.
— Что же ты молчишь, дуракъ, не жалуешься?
Портной опять уставилъ глаза въ одну точку.
— Какъ же можно оставлять такое безобразіе! Подавай прошеніе мировому! съ негодованіемъ говорилъ Сидоръ Васильичъ.
Но Якимовъ только пожевалъ губами и остался глухъ къ словамъ его.
— Аа, ай, ай! какъ съ вами обращаются! Да, еслибы этотъ Чертыхаевъ мнѣ хоть слово, такъ ему бы… Дурно съ вами обращаются. А ты молчишь. Бьютъ, а ты только икаешь! Нѣтъ, ты подавай жалобу.
Якимовъ еще долго не могъ взять въ толкъ, чего собственно отъ него требуютъ; а Сидоръ Васильичъ, между тѣмъ, все настаивалъ.
— Нѣтъ, ты подавай жалобу… Хочешь, я тебѣ и прошеніе напишу? вдругъ сказалъ Сидоръ Васильичъ, почувствовавъ зудъ.
— Да, надо бы, отвѣчалъ, наконецъ, портной, потому что бой мнѣ былъ не по закону. Я ужь и вчера говорилъ съ буташами, стыдилъ ихъ: сволочь, говорю, вы эдакая! И самому Чертыхаеву показывалъ побои, потому что бой мнѣ былъ не по справедливости. Главное дѣло — въ голову меня лупили. Развѣ, говорю, можно такъ, ежели, напримѣръ, въ голову? по закону это выходитъ, а? Ну, Чертыхаевъ поглядѣлъ-поглядѣлъ, засмѣялся и велѣлъ меня вытурить изъ части.
Сидоръ Васильичъ покровительственно выслушалъ Якимова и настоялъ, чтобы тотъ подалъ жалобу на незаконныя дѣйствія Чертыхаева и его подчиненныхъ, все приговаривая: "ай, ай, ай! какъ съ вашимъ братомъ обращаются! вотъ ужь дѣйствительно "!
Сидоръ Васильичъ просто забылъ, что и подъ его ногами земля, какъ у всѣхъ жителей города; забылъ, что поднимать голову въ Грязевѣ не полагается.
Было узнано, кто писалъ прошеніе мировому, кто поджигалъ портного противъ полиціи. Правда, Якимовъ велъ себя на судѣ разсудительно, все доказывая положеніе, что «въ брюхо — ничего, а ежели, напримѣръ, въ голову» и проч. Но Чертыхаеву этого было мало. Онъ прямо явился въ квартиру Сидора Васильича и стращалъ его… Сидоръ Васильичъ до того растерялся, что слова не могъ выговорить въ свое оправданіе и только шепталъ побѣлѣвшими губами.
Это было начало. А конецъ совсѣмъ погубилъ Сидора Васильича.
Вышло такъ, что къ этому же времени пришла и газета, въ которой, къ несчастію Сидора Васильича, помѣщено было его обличеніе. И еще что случилось: редакція, вмѣсто того, чтобы говорить читателямъ о свиньѣ, сократила до нѣсколькихъ строкъ письмо и поставило просто иниціалы К. и Ч. Когда Сидоръ Васильичъ узналъ объ этомъ, то такъ и присѣлъ. Онъ надѣялся, что на этотъ разъ никто не откроетъ сочинителя, совсѣмъ былъ убѣжденъ, что скрамольничалъ потихоньку, а иниціалы погубили его. Замѣчательно, что не Кулаковъ и Чертыхаевъ поражены были письмомъ, а самъ Сидоръ Васильичъ. Онъ первый констатировалъ свою погибель, первый призналъ, что виноватъ, кругомъ виноватъ, заслуживаетъ усмиренія и наказанія. И, прочитавъ свое собственное сочиненіе, онъ почувствовалъ трясеніе въ ногахъ. Онъ было уже рѣшилъ немедленно же побѣжать къ Кулакову, заранѣе раскаяться и попросить помилованія, но почему-то отложилъ… Можетъ быть потому, что ужасно упалъ духомъ, окоченѣлъ и ослабъ. Такъ весь этотъ день онъ и сидѣлъ дома, не будучи въ состояніи принять никакого рѣшенія, и осовѣло смотрѣлъ на газетный листъ, который былъ недавно его радостью и гордостью, а теперь казнью.
Не успѣлъ Сидоръ Васильичъ одуматься, какъ ему до точности пояснили его положеніе. Послѣ классныхъ занятій, на другой же день, его остановилъ смотритель и со стономъ накинулся на него.
— Вы опять скрамольничали, Сидоръ Васильичъ?
Сидоръ Васильичъ пошепталъ что-то, но изъ этого ничего опредѣленнаго не вышло.
— Что вы дѣлаете? Вѣдь вы меня въ гробъ вгоните?
— Я? Конечно, я немного писалъ, но это ничего… проговорилъ ослабѣвшимъ голосомъ Сидоръ Васильичъ. Отпираться, какъ онъ прежде дѣлалъ, было невозможно.
— И прошеніе какому-то пьяницѣ написали! подстрекательствомъ занимаетесь! застоналъ смотритель.
— Господи… и не думалъ! Я только убѣждалъ одного портного не пить, потому что это вредно… Только, и было.
— Да вѣдь вы все обманываете?
— Честное слово! Такъ именно и было…
— Нѣтъ, ужь больше я не могу… Силъ моихъ нѣтъ!
Далѣе смотритель объяснилъ Сидору Васильичу, что ему лучше подать прошеніе объ отставкѣ отъ должности уѣзднаго учителя. Такъ будетъ лучше для всѣхъ. Смотритель говорилъ все это съ сожалѣніемъ: онъ отъ души желѣлъ Сидора Васильича. Чтобы смягчить ударъ, онъ обѣщалъ хлопотать о переводѣ его въ другой городъ, лишь бы онъ самъ добровольно согласился удалиться.
— Такъ по прошенію? спросилъ дрожащимъ голосомъ Сидоръ Васильичъ.
— По прошенію, Сидоръ Васильичъ.
Сидоръ Васильичъ пошелъ домой. Обыкновенно Александра Васильевна узнавала обо всѣхъ приключеніяхъ брата, счастливыхъ и бѣдственныхъ, раньше, чѣмъ онъ успѣвалъ разсказать ей. Сидоръ Васильичъ зналъ изъ прежнихъ опытовъ, что какъ только онъ появится домой, такъ будетъ ошеломленъ вопросомъ: ну, что? Зналъ онъ и теперь это, только ослабѣлъ и заболѣлъ онъ такъ, что уже не пугался этого вопроса.
Александра Васильевна, дѣйствительно, узнала обо всемъ, и когда братъ тяжело сѣлъ за обѣденный столъ, она смѣряла его взглядамъ. Сидоръ Васильичъ сидѣлъ безжизненно, разбитый и опустившійся. Молчаніе долго не нарушалось. Но первая прервала Александра Васильевна.
— Ну, что? спросила она, разсмѣявшись недобрымъ смѣхомъ. — Въ отставку? Собирать пожитки и ѣхать, куда глаза глядятъ?
— Ахъ, сестра! только и сказалъ Сидоръ Васильичъ. Голосъ его былъ слабый и печальный.
— На старости лѣтъ — и въ отставку, срамота! Дожилъ, докрамольничался!.. Вѣдь тебѣ что надо? Вѣдь ужь ты только и способенъ, что ходить, да песокъ сыпать отъ старости-то, а ты еще обличеньями занимаешься…
— Правда, правда, сестра! тихо выговорилъ Сидоръ Васильичъ. Онъ сидѣлъ, облокотившись на столъ и положивъ голову на руки.
Сестра удивилась. Она замѣтила необыкновенное ослабленіе неугомонности брата и заговорила мягче, съ состраданіемъ взглянувъ на него.
— Да, вѣрно говорю! сказала она.
— Правда, правда, сестра! Цѣлую жизнь разсѣялъ — и за что! Какая кому польза, что я мѣшался въ дѣла?.. Что я такое? Что могу сдѣлать? Корреспонденціи писалъ… обличеньями занимался… книжки давалъ дуракамъ… мѣшался. И знаешь ли, что изъ этого выходило, сестра? Писалъ корреспонденціи — меня били, обличалъ — били, книжки давалъ — били. И знаешь ли, сестра… опомниться было некогда. И въ такомъ родѣ вся жизнь измыкана, вспомнить нечего, потому что въ прошломъ только одни посрамленія. Ахъ, сестра!
Голосъ Сидора Васильича звучалъ необычайной искренностью. Для него насталъ періодъ, когда онъ отбрасывалъ ходули, стоя на которыхъ онъ считалъ себя дѣятелемъ; теперь онъ самобичевалъ себя, и въ этомъ періодѣ былъ искрененъ смертельно…
Онъ продолжалъ уже совсѣмъ ослабѣвшимъ голосомъ.
— Правда, правда, все правда! И побои, и посрамленіе — все было. Спросишь теперь себя, что ты, Сидоръ Запѣваловъ, дѣлалъ, какими занятіями занимался — и никакого отвѣта! Борьбой съ Чертыхаевымъ — вотъ! Да хоть бы и здѣсь-то до чего-нибудь дошелъ, хоть бы Чертыхаева-то малость усмирилъ, а то вѣдь и этого нѣтъ; вздумается Чертыхаеву дать тебѣ по носу — и дастъ. Господи! Я вѣдь и въ жизни-то ужь пересталъ видѣть что-нибудь, кромѣ Чертыхаева! вѣдь только одно начальство и мелькаетъ въ глазахъ, только о немъ и думаешь… И еще хуже, сестра, самое начальство-то понимаешь только въ смыслѣ Чертыхаева, вотъ до чего дѣло дошло! Иной разъ сидишь и думаешь: какую бы это сдѣлать пакость начальству, чтобы оно чувствовало силу твою… вотъ она, вся жизнь на ладони!.. Сохрани Богъ, въ такихъ занятіяхъ проводить время!
Александра Васильевна молча слушала признанія брата, угрюмо потупившись къ столу. А Сидоръ Васильичъ продолжаясь говорить.
— Думаешь, думаешь иногда — и все у тебя завершится въ головѣ, и самъ себѣ становишься противенъ… удивительно! Кажись, безъ дѣла не сидишь, все куда-то тычешься, а спросишь себя — и ничего… Вѣдь это какъ происходитъ? Сидишь-сидишь и вдругъ тебѣ на умъ приходитъ Чертыхаевъ, которому нужно выдумать пакость… ну, и пошелъ. Начинаешь критиковать, обличать… на самомъ-то дѣлѣ только вѣдь комедію устраиваешь! Ахъ, сестра…
Сидоръ Васильичъ поднялъ голову и осовѣло осмотрѣлся вокругъ.
— Ну, и будетъ! Усмирили и сиди! мягко проговорила Александра Васильевна.
— Будетъ, будетъ, сестра! ну, ихъ!..
Такъ палъ Сидоръ Васильичъ.
Отъ неугомонности его не осталось и слѣда. Теперь что-то тяжелое легло на его сердце и придавило его. Онъ совершенно ослабъ, и въ продолженіи долгаго времени о немъ не было ни слуху, ни духу. Правда, онъ и прежде въ такихъ случаяхъ скрывался, пугаясь своей либеральной тѣни, но на этотъ разъ онъ долженъ былъ поплатиться жестоко за свое сованье не въ свои дѣла и потому не могъ уже питать надеждъ на лучшее будущее. Въ прошедшемъ Сидору Васильичу виднѣлись одни побои, а въ грядущемъ: «будетъ, будетъ»! Всѣ надежды его рухнули; ни одной мысли еще разъ сунуться не осталось въ немъ. Всю свою жизнь онъ вдругъ похерилъ, какъ безполезную и ничтожную; всѣ дѣла свои мгновенно счелъ чепухой, о которой стыдно даже вспомнить; всѣ сованья въ общественныя дѣла показались ему глубоко противными, потому что всѣ они направлялись въ сторону Чертыхаева, лживыми, потому что они давали ему возможность надувать себя и другихъ, и мелкими до комизма, потому что онъ изображалъ изъ себя моську, лающую на слона… Чертыхаевъ превратился въ его глазахъ уже въ слона, неуязвимаго и величественнаго, и всѣ попытки укусить его останутся жалкими. Лучше сидѣть смирно и не играть постыдной роли. Рѣшая это, Сидоръ Васильичъ самобичевалъ себя, и необходимо еще разъ замѣтить, что самобичевалъ себя искренно, хотя и пересаливалъ… Не щадя себя, онъ сдѣлался ниже травы, тише воды, притихъ, угомонился. Нехорошо было смотрѣть на него въ такія времена.
Дома Сидоръ Васильичъ все жаловался, что у него болитъ голова, тихонько стоналъ и лишился аппетита. Жаловался также на головную боль. Поэтому ходилъ по квартирѣ въ валенкахъ, беззвучно и тихо шурша по полу войлочными подошвами. А на голову часто надѣвалъ компрессъ и все молчалъ, такъ что въ домѣ дѣлался невидимъ и нѣмъ. На Александру Васильевну онъ и глазъ не поднималъ, боясь встрѣтить въ ея взглядѣ осужденіе себѣ. Онъ замеръ и пересталъ существовать, такъ что я знакомые перестали его видѣть. Если кто изъ нихъ заходилъ къ нему, то онъ велъ себя необыкновенно странно: или рѣшительно молчалъ, не находя словъ для разговора, или испуганно просилъ не говорить о предметахъ, казавшихся ему почему-то опасными… Но, оставаясь дома, Сидоръ Васильичъ ничего не могъ дѣлать, все вываливалось у него изъ рукъ, даже дѣтскія тетрадки, въ которыхъ необходимо было поправить грамматическія ошибки, и онъ просилъ сестру исправить ихъ. А когда та брала тетрадки и принималась марать, онъ стыдился, оправдывался, ссылался на изможденіе; жаловался, что у него опускаются руки… Спасайся и будь живъ! шепталъ Сидору Васильичу внутренній голосъ.
Сидоръ Васильичъ принялся спасаться. Страхъ поборолъ отчаяніе, тотъ самый страхъ, который выражаетъ собой первое проявленіе привязанности къ жизни. Почувствовавъ страхъ за свою участь, Сидоръ Васильичъ дѣятельно принялся шнырять по своимъ знакомымъ, чтобы какъ-нибудь выцарапаться изъ сквернаго положенія. Откуда и прыть взялась. Хвори какъ не бывало, а больныя ноги судорожно носили своего хозяина къ квартирѣ исправника, смотрителя и прочихъ. Компрессы съ головы Сидоръ Васильичъ сбросилъ, пересталъ шлепать дома въ валенкахъ; черты его лица, недавно еще застывшія и окоченѣлыя, опять стали живыми.
Ходилъ онъ послѣ уроковъ къ смотрителю, заглядывалъ ему въ глаза и безмолвно умолялъ. Срамоту этого моленья онъ, разумѣется, чувствовалъ, но… ничего не подѣлаешь! Сидоръ Васильичъ въ это время удивлялъ ближайшее начальство свое терпѣніемъ и покорностью, и никогда не упоминалъ о своей отставкѣ, надѣясь, что эту отставку авось забудутъ. Увѣрившись, что смотритель самъ сомнѣвается въ справедливости изгнанія стараго учителя и лишенія его куска хлѣба, Сидоръ Васильичъ суетливо подговаривалъ своихъ товарищей-учителей устроить чествованіе смотрителя, юбилейный обѣдъ, подписку на стипендію имени… или что-нибудь въ этомъ родѣ. И подговорилъ. Бѣгалъ по товарищамъ, умолялъ ихъ не оставлять его, заклиналъ честью спасти его отъ погибели и устроилъ-таки обѣдъ въ честь толстаго смотрителя, вся заслуга котораго въ педагогіи состояла въ томъ, что ему лѣнь было вмѣшиваться въ училищныя дѣла, лѣнь распекать, лѣнь вредить. Обѣдъ удался. Самъ Сидоръ Васильичъ во время его произнесъ рѣчь о смотрителѣ, въ которой удивлялся его педагогическимъ талантамъ и увѣрялъ, что потомство оцѣнитъ его скромную, но плодотворную дѣятельность. Кончая свою рѣчь, Сидоръ Васильичъ былъ весь блѣдный и взволнованный.
— Небось взволнуешься, какъ станутъ вынимать кусокъ изо рта! говорили послѣ товарищи Сидора Васильича.
Потомъ Сидоръ Васильичъ побѣжалъ къ исправнику Кулакову. Срамота этого поступка ужасно его мучила, а потому онъ совершилъ его тайно. Нѣсколько разъ онъ ходилъ къ Кулакову и по маленьку оправлялъ себя. Пришелъ разъ — хозяинъ спитъ. — Спитъ? спросилъ съ улыбкой Сидоръ Васильичъ, и, пошептавшись съ дежурнымъ солдатомъ, торопливо удалился. Пришелъ въ другой разъ — Яковъ Кузьмичъ обѣдаетъ. — Обѣдаютъ? съ улыбкой спросилъ Сидоръ Васильичъ и опять ушелъ, увѣривъ дежурнаго солдата, что его дѣло не спѣшное, погодитъ. И долго такъ продолжалъ похаживать Сидоръ Васильичъ. Придетъ, пошепчется съ солдатомъ, который все настаивалъ доложить о немъ, и удалялся торопливо. Это онъ дѣлалъ для того, чтобы примелькаться въ глазахъ исправника и изумить его терпѣніемъ. Наконецъ, Сидоръ Васильичъ лично увидѣлся съ Яковымъ Кузьмичемъ и, послѣ многочисленныхъ извиненій, умолялъ его не напускать болѣе на него Карѳагенскаго, который приводилъ его въ ужасъ.
— Я не люблю безпокойныхъ людей, сказалъ Кулаковъ.
— Господи! да развѣ я…
— У меня все въ городѣ тихо, а вы возмущаете.
— Честное слово, больше не буду! Вѣрите ли слову… вотъ ужь ей-Богу!
Послѣ такого разговора, Сидоръ Васильичъ въ продолженіи цѣлаго мѣсяца чувствовалъ необычную срамоту въ себѣ. Но ему надо было спасаться, и онъ спасался.
Вспомнилъ онъ и еще способъ, чтобы выставить наружу свою балгонамѣренность. Въ Петербургѣ праздновали въ этотъ день одно событіе, и Сидоръ Васильичъ, по примѣру другихъ, вывѣсилъ флагъ передъ окнами. Онъ самъ его сшилъ, самъ повѣсилъ на древко и самъ наблюдалъ весь день, чтобъ развѣвался; и когда флагъ переставалъ развѣваться, обвиваясь вокругъ древка, Сидоръ Васильичъ бралъ длинную жердь и ширялъ ей, распутывая обмотавшееся вокругъ палки полотно…
Чертыхаевъ одинъ остался неумолимъ. Жестокій и необузданный, онъ принадлежалъ къ тому сорту людей, которыхъ можно убѣдить и заставить уважать себя только по боязни, а Сидоръ Васильичъ лишь заглядывалъ ему въ глаза. Разъ встрѣтились они на базарѣ и обмѣнялись поклонами. Сидоръ Васильичъ пожалъ своему непріятелю руку и заглядывалъ въ его глаза. Чартыхаевъ нагло захохоталъ.
— Знаю, чего вамъ хочется! Но на эту удочку я не пойду! Погодите, я васъ такъ напугаю, что родную мать забудете! И, говоря это, Чартыхаевъ еще разъ безстыже захохоталъ, оставивъ Сидора Васильича пораженнымъ до глубины души.
— Это ужь такой зудливый человѣкъ. Хоть ты его бей, хоть пугай, онъ все свое продолжаетъ; неймется ему, сказала Александра Васильевна.
Сидоръ Васильичъ совсѣмъ, кажись, былъ мертвецъ, однакожъ оправился. Почитывалъ онъ свою возлюбленную газету и, мало-по-малу, началъ злорадствовать; то тихонько хихикаетъ, то взволнованно потретъ руки, и все по поводу либеральныхъ выходокъ газеты; или вдругъ придетъ въ благоговѣйное удивленіе, читая фельетонъ и поражаясь его дерзостью. На основаніи этой дерзости онъ судилъ о томъ, продолжаетъ ли свое шествіе прогрессъ, или остановился. А за этимъ вновь послѣдовалъ возвратъ къ неугомонности. Вмѣсто самобичеванія самообольщеніе. Мученіе позабылось, отчаяніе прошло, изможденіе превратилось въ бодрость, раскаяніе въ восхваленіе себя. Прочитавъ нѣсколько дерзкихъ выходокъ, Сидоръ Васильичъ съ прежней вѣрой и таинственностью убѣждалъ своего пріятеля, мирового судью, что въ новомъ году что-то ожидается… удивительное! Это видно по всему.
— Вотъ прочитайте-ка, сказалъ онъ, показывая въ газетѣ мѣсто, поразившее его тонкое чутье запахомъ наступающаго либерализма. Онъ беззвучно смѣялся и потиралъ свои тощія руки.
Пораженный этимъ запахомъ, Сидоръ Васильичъ быстро оправился и дѣятельно распространялъ слухъ, что къ январю что-то готовится важное, неслыханное…
Такъ встрепенулся Сидоръ Васильичъ. Особенно удивительны были его надежды на январь и февраль каждаго года. Надо замѣтить, что Сидоръ Васильичъ прожилъ довольно порядочное количество лѣтъ и потому его каждогоднія январскія и февральскія надежды были еще болѣе поразительны: вѣдь нужно ухитриться такъ, чтобы вѣчно надѣяться? Въ ноябрѣ и декабрѣ онъ уже разсказывалъ всѣмъ своимъ пріятелямъ, что «въ верху что-то готовится, какое-то событіе первостепенной важности, нѣчто необыкновенное»… разсказывается все это таинственно. Когда Сидоръ Васильичъ говорилъ это, у него захватывало духъ, голосъ его дрожалъ и выраженіе его лица дѣлалось загадочнымъ…
По странной случайности, вѣра Сидора Васильича на этотъ разъ, повидимому, оправдывалась фактами, такъ что самые упрямые маловѣры прислушивались и волновались. Исправникъ Кулаковъ и помощникъ его Чертыхаевъ попали подъ судъ, или лучше сказать, подъ слѣдствіе, возбужденное по поводу какой-то грандіозной порки мужиковъ. Но радоваться этому обстоятельству, очевидно, было позволительно только человѣку, лишенному всякихъ основательныхъ надеждъ въ жизни, потому что слѣдствіе производилось, а Кулаковъ и Чертыхаевъ оставались нетронутыми, и немного только присмирѣли.
Сидоръ Васильевичъ ходилъ пѣтухомъ. Каждую недѣлю онъ носилъ корреспонденціи, обличалъ, злорадствовалъ, волновался. Дома онъ не сидѣлъ, бѣгая по знакомымъ и разсказывая, какое настало удивительное время и какія дерзкія письма печатаютъ. Своихъ непріятелей онъ больше не боялся; встрѣчаясь съ кѣмъ-нибудь изъ нихъ, онъ глядѣлъ вызывающе, дерзко; тощая фигура его, изможденная постоянными треволненіями, теперь какъ будто выросла. Это даже Кулакова пугало.
Пошумѣвъ ради подписки въ пользу выпоротыхъ мужиковъ, Сидоръ Васильевичъ бросился устроивать подписку въ пользу Жилина. Жилинъ, такъ долго молчавшій, показывавшійся лишь по дорогѣ отъ своей мазанки къ полиціи, вдругъ заставилъ вспомнить о себѣ: умеръ. Какъ и чѣмъ онъ болѣлъ, была ли какая помощь ему во время болѣзни — никто этого не зналъ. Никто не ходилъ къ нему, кромѣ хозяина двора, навѣщавшаго изрѣдка своего жильца. За недѣлю передъ смертью, Жилинъ совсѣмъ пересталъ выходить. Не видя его, хозяинъ отправился однажды въ мазанку и увидалъ его въ постели. По его просьбѣ, онъ принесъ ему напиться и съ состраданіемъ глядѣлъ на него. Жилинъ обратился къ хозяину еще съ одной просьбой, высказать которую ему, должно быть, было очень трудно.
— Спасибо, добрый человѣкъ, сказалъ онъ, когда напился. — А все-таки будетъ лучше, если отвезете меня въ больницу!
Въ больницѣ и умеръ Жилинъ.
Когда Сидоръ Васильичъ узналъ объ этомъ, то пришелъ въ сильное негодованіе и побѣжалъ устроивать похороны. Онъ въ особенности возмутился казенными похоронами, которыя въ этой больницѣ состояли въ томъ, что въ дроги запрягали стараго и худого мерина, клали на дроги гробъ, привязывали его веревками, садили на гробъ старика сторожа и выводили эту колесницу за больничная ворота. Худой меринъ самъ шелъ по направленію къ кладбищу; а старый сторожъ дребезжащимъ голосомъ пѣлъ «Святый Боже», отъ времени до времени вступая съ мериномъ въ разговоры или укоряя его за лѣнь.
Сидоръ Васильичъ собралъ по подпискѣ необходимую сумму для похоронъ и самъ проводилъ гробъ до кладбища. Онъ не любилъ Жилина, не понималъ этого молчаливаго человѣка, боялся его, но радъ былъ его похоронами ткнуть въ носъ своимъ непріятелямъ и показать имъ, что больше ихъ не пугается. Правда, Жилинъ былъ истинный козелъ отпущенія, и хоронитъ его — значило хоронить человѣка, на котораго всѣ преступленіе валили, но Сидоръ Васильичъ забылъ это, подавленный охватившимъ его волненіемъ и безбоязненно шелъ за гробомъ, вмѣстѣ съ нѣсколькими пріятелями, съ нѣсколькими нищими и съ Карѳагенскимъ.
Когда Сидоръ Васильичъ возвращался домой, онъ прозябъ. День былъ морозный и ясный. Вдали, надъ лѣсомъ, стояла темная мгла, отливавшая свинцовымъ цвѣтомъ и сливавшаяся съ землею въ одну сплошную тучу. Но надъ городомъ было синее небо; солнце весело играло лучами на крышахъ домовъ, занесенныхъ снѣгомъ, на снѣжной площади и въ снѣжныхъ пылинкахъ, которыя порошились въ воздухѣ. Однакожъ, морозъ только подзадоривалъ его изможденное тѣло; онъ шелъ и подпрыгивалъ, похлопывая руками.
Придя домой, онъ погрѣлъ около печки закоченѣвшія ноги и руки, и, еще съ посипѣвшими губами, побѣжалъ разсказывать знакомымъ о демонстраціи, которую онъ устроилъ.
— Совсѣмъ старичишко измотался! со злобой проговорила Александра Васильевна, провожая его за дверь.
Домой въ этотъ день Сидоръ Васильичъ возвратился поздно. Въ комнатѣ ждалъ его сюрпризъ, письмо отъ племянника, которое Сидоръ Васильичъ немедленно развернулъ и прочиталъ:
«Здорово, любезный дядюшка! Изъ вашего письма я узналъ, что вы живете хорошо и веселы, потому что опять полны надеждъ. Еще говорите вы, что у васъ тамъ, на Европѣ, настало веселое время и новая эра, чреватая величайшими послѣдствіяти. Это хорошо. Я только сомнѣваюсь насчетъ людей, которые распространяютъ слухи о прогрессѣ и о новой эрѣ. Эти люди, милый дядюшка, чрезвычайно загадочный народецъ. Вся ихъ жизнь проходитъ въ томъ, что они то замираютъ отъ страха, когда на нихъ зыкаютъ, то безпутно шумятъ, когда ихъ устаютъ колотить. Дѣла они никогда и никаго не сдѣлали, производя одинъ шумъ. То они ноютъ о невозможности дѣла, ссылаясь на „независящія обстоятельства“, то хвалятся дѣлами, которыхъ не совершали. А на самомъ-то дѣлѣ, дядюшка, они только ждутъ — въ этомъ вся ихъ суть — ждутъ кары или милостей. И я думаю, что новое время, о которомъ вы пишете и которое потребуетъ для себя болѣе сильныхъ и смѣлыхъ людей, сплошь смететъ этотъ странный народецъ; а если они еще не сметены, такъ это вѣрный признакъ, что никакого новаго времени и нѣтъ. Такъ-то, дядюшка. А меня, дядюшка, переводятъ въ другое мѣсто, поэтому я третьяго дня купилъ себѣ баранью шкуру и сегодня дѣлаю изъ нея треухъ. Поцѣлуйте маму и скажите, что я здоровъ. Прощайте, дядюшка!»
Прочитавъ эта письмо, Сидоръ Васильевичъ былъ ошеломленъ и что-то припоминалъ… Но какъ только вспомнилъ онъ, что его непріятели отданы подъ судъ, такъ вновь забылся, и ночью, лежа на боку, долго еще злорадствовалъ и хихикалъ, твердо вѣря въ «новую эру».
Тяжело и обидно было наблюдать его въ такія минуты.
Примѣчанія.
править- ↑ Первый разсказъ, подъ названіемъ: «Голова», напечатанъ въ январской книжкѣ «Отеч. Записокъ».