Неудачный герой (Леонтьев)/ОЗ 1881 (ДО)
НЕУДАЧНЫЙ ГЕРОЙ.
правитьВМѢСТО ПРЕДИСЛОВІЯ.
правитьВъ маѣ 1877 года, какъ разъ въ началѣ войны, я получилъ отъ моего товарища по гимназіи Николая Кунаева, артиллерійскаго подпоручика, служившаго въ одномъ изъ петербургскихъ военныхъ управленій, два письма, извѣщавшія, что онъ находится на Кавказѣ и жаждетъ попасть въ дѣйствующій отрядъ. Съ тѣхъ поръ до самаго конца войны о немъ не было ни слуху, ни духу. Въ январѣ 1878 года, просматривая въ «Артиллерійскомъ журналѣ» отдѣлъ приказовъ, я совершенно неожиданно узналъ о его смерти, а въ апрѣлѣ мѣсяцѣ мнѣ былъ доставленъ дневникъ покойнаго, веденный имъ въ бытность на Кавказѣ, съ слѣдующей припиской сестры Кунаевой: «Вы, конечно, уже знаете о смерти моего бѣднаго брата. Онъ умеръ 29-го сентября въ Таганрогѣ, въ гостинницѣ, на обратномъ пути въ Петербургъ. Между немногими вещами, оставшимися послѣ него, отыскалась маленькая тетрадка-дневникъ, которую и посылаю Вамъ, какъ ближайшему и почти единственному другу Николая».
Такъ какъ названныя письма и дневникъ, вмѣстѣ взятые, представляютъ, если не довольно связную, то во всякомъ случаѣ довольно правдивую повѣсть той печальной обстановки, жертвой которой сдѣлался не одинъ русскій офицеръ въ минувшую войну, то я и рѣшился опубликовать ихъ съ этой единственной и безпристрастной цѣлью, заранѣе слагая съ себя всякую отвѣтственность за ихъ литературныя достоинства.
I.
ПИСЬМА ПОДПОРУЧИКА КУНАЕВА.
править
Письмо первое.
правитьВоображаю твое удивленіе, когда ты получишь мое письмо! Ты, конечно, получилъ письмо матери, въ которомъ она съ прискорбіемъ извѣщаетъ, что ея милый Колюша совершенно отбился отъ рукъ и изъявилъ твердое намѣреніе, въ случаѣ объявленія войны, ѣхать на Кавказъ, отъ какового пагубнаго намѣренія она, мать милаго Колюши, съ Божіею и твоею помощью, думаетъ его отклонить. Узнай же, другъ, что я уже на Кавказѣ, въ городѣ Тифлисѣ, и не сегодня — завтра ѣду въ дѣйствующую армію. Я вижу, ты недоумѣваешь, какимъ образомъ это могло случиться такъ скоро? Весьма просто. На другой день объявленія войны, начальство вызвало желающихъ ѣхать въ дѣйствующую армію, а такъ какъ я считалъ всегда мой мундиръ эмблемой войны, а не парадовъ и попоекъ, то и записался однимъ изъ первыхъ, собрался въ одну недѣлю и, несмотря на слезы матери и увѣщанія сестры, въ пятницу 22-го апрѣля покинулъ милый Петербургъ, добродушную Петербургскую сторону, маленькую зелененькую комнатку, гдѣ моя жизнь текла до сихъ поръ тихо и мирно, какъ ручеекъ благословенной Аркадіи. Представляю себѣ физіономіи Кудрявцова и Виницкаго въ ту минуту, когда они узнаютъ подробности настоящаго письма. Какъ, Кунаевъ? Блѣднолицый, болѣзненный Кунаевъ, тотъ самый, котораго такъ часто колотили въ гимназіи и который былъ послѣднимъ «по фронту» въ военномъ училищѣ? Колюша Кунаевъ, баловень мамаши, любящій книги и уединеніе и занимающій такое покойное мѣсто при генералѣ — онъ, бросаетъ вдругъ родныхъ, книги и выгодную должность и ѣдетъ добровольцемъ въ кавказскую армію?! Чего добраго — не повѣрятъ. Они не знаютъ, какъ мнѣ опротивѣло это мирное прозябаніе, какъ я порывался въ прошломъ году въ Сербію и съ какимъ восторгомъ вырвался, наконецъ, изъ омута военно-канцелярской службы на встрѣчу тревогамъ и опасностямъ. Впрочемъ, объ этомъ когда-нибудь въ другой разъ, а теперь нѣсколько словъ о моемъ путешествіи.
Отъ Петербурга до Владикавказа я ѣхалъ по желѣзной дорогѣ; отъ Владикавказа до Тифлиса — на почтовыхъ. Что касается первой половины путешествія, то я долженъ признаться, наши желѣзныя дороги — отличная подготовительная школа для такихъ неискушенныхъ въ опасностяхъ воиновъ, какъ твой покорный слуга. Представь себѣ, что два раза я чуть не сдѣлался жертвой крушенія поѣздовъ и оба раза избѣжалъ опасности, благодаря простой случайности: одинъ разъ, взявъ по разсѣянности билетъ прямого сообщенія черезъ Харьковъ, вмѣсто Воронежа; въ другой разъ — пропустивъ поѣздъ, шедшій на Таганрогъ. При первой воронежской катастрофѣ жестоко пострадалъ мой сосѣдъ до Москвы, маленькій прапорщикъ Синеглазокъ, который ѣхалъ въ отрядъ Тергукасова, пилъ на каждой станціи морсъ, какъ бы заранѣе прохлаждаясь въ виду предстоящихъ жаровъ, и разсчитывалъ по Фруму, черезъ сколько часовъ, минутъ и секундъ онъ будетъ въ Владикавказѣ; ужь, конечно, онъ никакъ не разсчитывалъ попасть въ воронежскій военный госпиталь. Какъ видишь, нѣтъ худа безъ добра, и моя разсѣянность и безтолковость сослужили мнѣ на этотъ разъ вѣрную службу. Въ Ростовѣ я позволилъ себѣ сдѣлать маленькую передышку: безстыдно-вкусно пообѣдалъ, безсовѣстно-крѣпко выспался, а вечеромъ — былъ въ театрѣ, гдѣ давали мою любимую оперетку «Птички Пѣвчія», вслѣдствіе чего я всю дорогу до Владикавказа мурлыкалъ себѣ подъ носъ: «я будду смѣлъ, я будду смѣлъ, я…» и т. д. Знакомствъ никакихъ не заводилъ, потому что при моемъ геройскомъ настроеніи, всѣ эти людишки, занятые своими мелкими разсчетами и дѣлишками, казались мнѣ слишкомъ будничными и недостойными моего вниманія, тѣмъ болѣе, что никто изъ нихъ не хотѣлъ понять, какой я удивительный герой. То есть, что я ѣду въ дѣйствующую армію по собственной доброй волѣ, тогда какъ я могъ бы преспокойно оставаться въ Петербургѣ. Но за то въ Владикавказѣ я сошелся съ одной веселой лейбъ-шампанской компаніей, состоящей изъ пяти офицеровъ --ой бригады. Они такъ же ѣхали въ дѣйствующую армію, тоже были артиллеристы и тоже до безобразія молоды, какъ и я. Нечего, слѣдовательно, удивляться, что черезъ пять минутъ мы были другъ съ другомъ на «ты», пили брудершафтъ и въ заключеніе рѣшили единодушно ѣхать прямо подъ Карсъ. Можешь теперь себѣ вообразить, что такое было наше путешествіе до Тифлиса! путешествіе на лихихъ почтовыхъ тройкахъ шести юныхъ саврасовъ, да еще въ такомъ геройски-полупьяномъ состояніи, въ какомъ мы находились! Всю дорогу мы орали «Нелюдимо наше море» и «Въ полдневный жаръ въ долинѣ Дагестана», хохотали до упаду при каждомъ малѣйшемъ поводѣ, а больше безъ всякаго повода; на станціяхъ, въ случаѣ задержки, требовали жалобную книгу, куда, вмѣсто формальныхъ заявленій, вписывали любовные стишки, нецензурные экспромты и т. п. На станціи Казбекъ былъ устроенъ генеральный кутежъ: послѣ приличной закуски, мы заключили между собою братскій союзъ и поклялись первыми взойти на стѣны Карса; причемъ одинъ изъ насъ выразилъ опасеніе, что насъ, какъ артиллеристовъ, начальство можетъ не допустить къ участію въ штурмѣ, вслѣдствіе чего всѣмъ намъ вдругъ сдѣлалось ужасно грустно.
Я ничего не пишу тебѣ про мрачное Дарьяльское ущелье, поэтическія развалины замка Тамары, про грозный Терекъ, величественныя горы и великолѣпное небо, потому что все время я находился въ такомъ дурацки-радостномъ состояніи, что на зычныя восклицанія моего спутника, поручика Кобелева: «каковъ видище!» отъ избытка чувствъ только вздыхалъ и блаженно хлопалъ глазами. До-нельзя запыленные и усталые, но вмѣстѣ съ тѣмъ до-нельзя веселые и счастливые, пріѣхали мы въ Тифлисъ и остановились въ гостинницѣ «Вулканъ», всѣ шестеро въ одномъ номерѣ. Завтра являемся начальству, а послѣ-завтра ѣдемъ подъ Карсъ…
Боже мой, какъ гордо бьется мое сердце! Прощай, до слѣдующаго письма.
Письмо второе.
правитьВотъ уже слишкомъ двѣ недѣли, какъ ты не получалъ отъ меня письма. Не удивляйся: въ этотъ промежутокъ со мной случилось столько грустнаго, сквернаго и невѣроятнаго, что просто не знаю, какъ и разсказать. Во-первыхъ, нашъ «братскій союзъ» распался. Начальство не приняло никакихъ доводовъ съ нашей стороны и назначило трехъ изъ моихъ товарищей въ Поти на береговыя батареи, двоихъ въ какой-то складъ неподалеку отъ Сухума, а меня, раба Божія, прикомандировало къ ** подвижному парку[1], расположенному въ А***, куда я и поспѣшилъ отправиться; но оказалось, что ** подвижной паркъ еще не формировался, и я нахожусь въ настоящее время, что называется, между небомъ и землей. Можешь себѣ вообразить, какая пакость теперь у меня на душѣ! Я даже не знаю, можетъ ли быть что-нибудь нелѣпѣе моего положенія: бросилъ семью, выгодное мѣсто, любимыя занятія, чтобы испытать прелести боевой жизни, и вдругъ, вмѣсто Карса, очутился въ трехъ рублевомъ клоповникѣ А — ой гостинницы — безъ денегъ, безъ дѣла и почти безъ всякой надежды когда-нибудь выбраться отсюда! И что за жизнь, что за убійственно регулярная жизнь! Вставъ въ 10 часовъ утра и напившись чаю, отправляюсь, по обыкновенію, въ А — ское управленіе справиться, нѣтъ ли какихъ распоряженій на счетъ моей особы; но, по обыкновенію, распоряженій никакихъ нѣтъ, и я начинаю тоскливо метаться по городу; это продолжается до трехъ часовъ по-полудни, то есть вплоть до самаго обѣда. Вечеромъ иду въ городской садъ отдохнуть отъ дневныхъ трудовъ и завистливо поглазѣть на гуляющихъ. Послѣ столь бурно проведеннаго дня, возвращаюсь въ номеръ и до двухъ часовъ ворочаюсь на постели, проклиная свою неудачную звѣзду. Знакомыхъ никого, развлеченій никакихъ. Не мудрено, что въ послѣднее время я дошелъ до значительной степени отупѣнія.
Надняхъ получилъ письмо отъ матери. Та, напротивъ, въ восторгѣ, что я не попалъ въ дѣйствующій отрядъ: «Это самъ Богъ хранитъ тебя, Колюша», пишетъ она мнѣ. Какъ тебѣ это нравится? Отъ бездѣлья, скуки и злости думаю начать вести дневникъ. Ужь лучше буду бесѣдовать съ самимъ собою, чѣмъ надоѣдать другимъ плаксивыми письмами.
Городъ А***, вторникъ 24-го мая.
II.
ДНЕВНИКЪ КУНАЕВА.
править
Вотъ уже мѣсяцъ, какъ я пребываю въ А***. А*** — отвратительнѣйшій въ мірѣ городъ; съ виду даже не городъ, а просто будто наплевано. Дома маленькіе, безобразные; улицы грязныя, узенькія; духота и вонь непомѣрныя. Достопримѣчательности: городской садъ, военный клубъ и увеселительное заведеніе «Санъ-Суси». Въ городскомъ саду по воскресеньямъ играетъ оркестръ музыки, состоящій изъ десяти музыкантовъ: шести вѣчно пьяныхъ и четырехъ изрѣдка трезвыхъ; публика самая разноцвѣтная: русскіе, армяне, жиды, грузины, попадаются персы и даже карапапахи.
Военный клубъ, куда я хожу обѣдать — не что иное, какъ небольшой кривой на одинъ бокъ флигель, содержащій въ себѣ три комнаты: маленькую, среднюю и большую; въ первой помѣщается кухня, во второй — столовая, въ третьей — библіотека. Посѣщается «клубъ» преимущественно пѣхотными пролетаріями, аристократическая артиллерія обѣдаетъ въ А — ой крѣпости, въ двухъ верстахъ отъ города. Но, такъ сказать, сборный пунктъ, гдѣ вы можете встрѣтить всѣ роды оружія до интендантскаго включительно, это — «Санъ-Суси».; хотя, откровенно говоря, нѣсколько чахлыхъ деревьевъ и кустовъ, отдающихъ ароматомъ водки и капусты, двѣ, три прогнившія бесѣдки «для любителей уединенія» и хоръ сиплыхъ нѣмокъ, поющихъ съ эстрады и давно пропившихъ и свой голосъ, и свою національность, представляютъ не особенно чарующее зрѣлище. Впрочемъ, скука — не свой братъ, и большинство военной молодежи находитъ нѣмокъ соблазнительными и щедрою рукою снабжаетъ содержателя этого отраднаго пріюта прогонными, порціонными, суточными и другими казенными капиталами.
Вчера столкнулся здѣсь съ чрезвычайно любопытнымъ экземпляромъ военной распущенности. Народу было особенно много, такъ какъ праздновался переходъ нашихъ войскъ черезъ Дунай. Сижу я неподалеку отъ эстрады, гдѣ воютъ нѣмецкіе соловьи, и занимаюсь чаепитіемъ. Вдругъ позади меня раздается звукъ пощечины и чей-то оглушительно-громкій хохотъ. Оборачиваюсь и вижу слѣдующую картину: передъ армянскимъ мальчуганомъ, прислугой изъ буфета, стоитъ коротенькій артиллерійскій поручикъ въ побѣдоносной позѣ, зловѣще вращая пьяными бѣлками. Мальчуганъ, держась за правое ухо, плаксивымъ голосомъ требуетъ какихъ-то денегъ, которыхъ герой не доплатилъ въ буфетѣ. «Къ чорту, а то изувѣчу!» разражается поручикъ и грозно потрясаетъ саблей. Мальчуганъ исчезаетъ, герой самодовольно озирается, видитъ меня и съ какой-то восторженной поспѣшностью направляется къ моему столику.
— Вы артиллеристъ? обращается онъ ко мнѣ сиплымъ, отрывистымъ голосомъ, небрежно раскачиваясь всей своей небольшой кургузой фигуркой.
— Артиллеристъ, отвѣчаю я, съ недоумѣніемъ глядя на его расплывшуюся и раскраснѣвшуюся физіономію.
— Позвольте познакомиться… тоже артиллеристъ! Поручикъ --ой бригады Бревновъ, проговорилъ онъ, захлебываясь, и протянулъ мнѣ потную руку.
Затѣмъ, онъ крякнулъ и опустился около меня на стулъ съ той развязностью, которая обличаетъ первостатейнаго нахала, желающаго прослыть добрымъ товарищемъ.
— Служите здѣсь? продолжалъ артиллеристъ уже совершенно тономъ стараго знакомаго.
— Нѣтъ, я пріѣзжій.
— Вѣроятно, стремитесь въ дѣйствующую армію?
Я кивнулъ головой.
— И, конечно, по собственной охотѣ?
— Да, по желанію.
— Совершенно какъ Амосовъ! воскликнулъ онъ съ какимъ-то злораднымъ торжествомъ.
Я рѣшительно ничего не понималъ.
— Кто такой Амосовъ?
— А это — товарищъ, съ которымъ мы вмѣстѣ выѣхали изъ Харькова. Дуракъ, болванъ, идеалистъ, а впрочемъ добрый малый! И откинувшись на спинку стула, поручикъ Бревновъ залился самымъ искреннимъ смѣхомъ. — Представьте, чудакъ, которому предлагали тепленькое мѣстечко, съ вѣрными пятью тысячами безгрѣшнаго дохода, а онъ вдругъ отъ него отказался и удралъ въ отрядъ… Ну, развѣ не оселъ, я васъ спрашиваю? «Тебѣ — говоритъ — не понять моихъ чувствъ!» Скажите, пожалуйста, какія прихоти — «чувства»! Паасмѣшище, право!
— Чеаэкъ, огня!! заоралъ онъ во все горло, хотя человѣкъ, принесшій мнѣ сдачи, стоялъ передъ самымъ его носомъ.
— Вы, вѣроятно, имѣете командировку въ А***? поинтересовался я у Бревнова.
— Да-съ, командировочка! лукаво подмигнулъ онъ.
— И выгодная? не безъ задней мысли добавилъ я.
— Да-съ, есть таки трофеи! Во-первыхъ, — вотъ-съ, — онъ тряхнулъ значительно дорогой цѣпью: — а вотъ — два-съ — онъ вынулъ массивный серебрянный портъ-сигаръ: — а вотъ-съ и три — онъ вытащилъ изъ бокового кармана туго набитый бумажникъ и торжественно хлопнулъ по немъ: — каково-съ? Ловко? Что вы на меня такъ смотрите? Вы думаете, это — взятки? — Поручикъ вдругъ освирѣпѣлъ: — наплюю я тому въ глаза, кто смѣетъ мнѣ сказать, что это — взятки… Взятки взяткамъ — рознь: это взятки честныя, потому что источникъ ихъ — вотъ гдѣ-съ, (онъ указалъ на свой низкій лобъ)! Да-съ! Другому бы и въ голову не пришло, а я «имъ» такую штуку подвелъ… Ха, ха, ха! И, въ восторгѣ отъ своей «штуки», онъ снова разразился оглушительнымъ хохотомъ. — Чеаэкъ, пива! Пива, кавказскій оселъ! пива, азіатъ! пива, армянская бестія!
Я просто обрадовался, когда замѣтилъ между гуляющими знакомаго мнѣ адъютанта и могъ мирнымъ образомъ отдѣлаться отъ моего откровеннаго собесѣдника.
Когда я уходилъ изъ сада, около эстрады пѣвицъ была огромная толпа: какой-то офицеръ, подъ несомнѣннымъ покровительствомъ Бахуса, взобрался на эстраду и непремѣнно хотѣлъ участвовать въ хорѣ. Нѣмки визжали, толпа шумѣла, офицеръ ругался. Подойдя ближе, я узналъ моего недавняго знакомаго, бѣсноватаго поручика. Я ушелъ изъ сада, не дождавшись конца вечера, слѣдовательно, самаго интереснаго, такъ какъ въ программѣ, вывѣшенной у входа, возвѣщалось аршинными буквами, что «вечеръ заключится общимъ канканомъ, при бенгальскомъ освѣщеніи всего сада». Ну, ужь Кавказъ, признаюсь!
Узналъ въ управленіи, что надняхъ пріѣдетъ сюда командиръ 2-го отдѣленія ** парка (куда я назначенъ), и паркъ начнетъ формироваться. Слава Богу, наконецъ-то!
Сегодня за обѣдомъ въ военномъ клубѣ совершенно неожиданно и довольно оригинальнымъ образомъ познакомился съ моимъ командиромъ, капитаномъ Букинымъ. Народу было мало: нѣсколько пѣхотныхъ офицеровъ да штукъ шесть интендантовъ; артиллеристовъ всего двое: я да какой-то длинный, худощавый капитанъ, съ желтымъ, изможденнымъ лицомъ, флегматическимъ взглядомъ и маленькой французской бородкой, по фигурѣ весьма напоминавшій Наполеона III въ послѣдніе дни его жизни. Старый выцвѣтшій сюртукъ болтался на немъ, какъ на вѣшалкѣ. Какъ-то разговорились. Капитанъ говорилъ вяло, не измѣняя тона и немного гнуся, но, по временамъ, въ глазахъ его свѣтился юморъ и по угламъ рта являлись двѣ насмѣшливыя морщинки. Капитанъ жаловался на свою судьбу: онъ — старшій капитанъ въ --ой бригадѣ и жилъ себѣ припѣваючи въ С., никого не трогая, разводя цвѣты и почитывая Бёрне (его любимый писатель), какъ вдругъ «какому-то дьяволу» вздумалось назначить его во 2-е отдѣленіе ** парка.
— Помилуйте, восклицаю я радостно: — я вѣдь тоже назначенъ во 2-е отдѣленіе ** парка.
— Очень пріятно. — Онъ пожалъ мнѣ руку. — Человѣкъ! бутылку кахетинскаго! Надо все-таки ознаменовать.
— Какъ мнѣ ни желательно ваше знакомство, замѣтилъ я: — но, думаю, тутъ должно быть какое-нибудь недоразумѣніе, потому что въ отдѣленіи парка больше одного офицера не полагается.
— Я вѣдь командиромъ назначенъ, вздохнулъ онъ.
— Вы командиръ ** парка? — Я былъ до крайности озадаченъ.
— Да, вообразите, эдакая непріятность! Во всякомъ случаѣ, позвольте представиться: капитанъ Букинъ! — И все это тономъ полнѣйшаго равнодушія.
Мы роспили бутылку кахетинскаго и разошлись совершенно довольные другъ другомъ. Впрочемъ, дружба дружбой, а служба службой! Завтра надѣну форму и явлюсь Букину оффиціальнымъ порядкомъ.
Сегодня утромъ облачаюсь въ мундиръ, чтобы явиться капитану Букину, какъ вдругъ отворяется дверь и въ комнату входитъ самъ Букинъ.
— Вы это куда? По начальству? А я къ вамъ: думалъ скоротать время до обѣда… Вы не въ претензіи?
— Помилуйте, капитанъ, напротивъ.
При словѣ «капитанъ» Букинъ наморщился.
— Я васъ, можетъ быть, задерживаю?
— Нисколько, но…
— Но что?
— Но я намѣревался явиться.
— Какому чорту?
— Командиру 2-го отдѣленія ** летучаго парка, отвѣчаю я полушутя, полусерьёзно.
Букинъ окончательно потемнѣлъ.
— Я думалъ, что вы товарищъ, а вы… Ну, какого дьявола называете вы меня капитаномъ, когда меня зовутъ Ѳеофилъ Григорьевичемъ?
— Виноватъ, Ѳеофилъ Григорьевичъ.
— Опять «виноватъ!» Да полноте играть комедію! Снимайте ваши доспѣхи, давайте чаю и будемте разговаривать… И онъ безъ церемоніи развалился у меня на кровати и началъ свертывать папиросу.
Я снялъ доспѣхи, распорядился на счетъ самовара, и мы начали бесѣдовать. Такъ и проболтали до самаго обѣда. Капитанъ, вопреки своей природной флегмѣ, оказался добрымъ и словоохотливымъ малымъ и разсказалъ за вторымъ стаканомъ чая почти всю свою біографію, обнаруживъ при этомъ случаѣ довольно злую иронію по отношенію къ своей особѣ.
Воспитывался онъ въ московскомъ университетѣ и думалъ причислить себя впослѣдствіи къ лику адвокатовъ, но, по причинамъ, лежащимъ на совѣсти одного изъ профессоровъ, со второго же курса почувствовалъ непреодолимое отвращеніе къ наукѣ и, бросивъ ученость, поступилъ въ кавалерійское училище, откуда вышелъ затѣмъ въ гусары, «съ спеціальною цѣлью», какъ онъ выразился, «испытать на собственной персонѣ, что такое значитъ быть отчаяннымъ кутилой». Этому симпатичному ремеслу онъ служилъ вѣрой и правдой впродолженіи цѣлыхъ шести лѣтъ и закончилъ свой опытъ блистательно, спустивъ почти все свое довольно завидное состояніе и разстроивъ окончательно свое далеко незавидное здоровье. Пролечившись три года на Кавказѣ, онъ перевелся въ артиллерію, поселился въ С., гдѣ у него оставался про запасъ маленькій домишко, и сдѣлался тѣмъ, чѣмъ единственно ему и оставалось сдѣлаться, не роняя своего достоинства, т. е. философомъ. «И все шло бы прекрасно, заключилъ со вздохомъ Букинъ: — еслибъ не война… „Жалкій человѣкъ! Чего онъ хочетъ? Небо ясно, подъ небомъ мѣста много всѣмъ“… Такъ нѣтъ-съ, надо было втюриться въ эту „славянщину“… Да-съ, а я только-что получилъ изъ Америки чрезвычайно рѣдкія сѣмена дикаго георгина и думалъ заняться садоводствомъ, какъ вдругъ навязали на шею этотъ проклятый паркъ».
— А скоро онъ начнетъ формироваться? полюбопытствовалъ я.
— А шутъ его знаетъ! Нѣтъ ни людей, ни лошадей, ни матеріаловъ. Ничего не даютъ. Я каждый день хожу ругаться въ управленіе. Третьяго дня поругался съ младшимъ адъютантомъ, вчера со старшимъ. — «Да перестаньте жаловаться», говоритъ онъ мнѣ. — Помилуйте, полковникъ, и собака лаетъ, когда ее обижаютъ, а какъ же мнѣ, разумному существу, не протестовать? — «Я бы вамъ совѣтывалъ выражаться поосторожнѣе». — Это не я сказалъ, а Бёрне. — «Что такое? Какой Бёрне? Уходите пожалуйста, у меня много дѣла по канцеляріи». — Вотъ вѣдь не знаетъ даже, кто такой былъ Лудвигъ Бёрне! Впрочемъ, извините: можетъ быть, вамъ тоже не удавалось познакомиться съ Бёрне?
— Читалъ кое-что въ журналахъ, совралъ я.
— Заходите послѣ обѣда ко мнѣ, я вамъ дамъ почитать. У меня есть полное собраніе его сочиненій. Вамъ непремѣнно надо изучить Бёрне. Это — удивительный писатель! И онъ пустился въ описаніе характеристики Бёрне.
Вотъ ужь никакъ не думалъ, что, вмѣсто приказовъ по артиллеріи и разныхъ уставовъ объ укладкѣ снарядовъ, придется заняться нѣмецкой публицистикой.
Пользуюсь первымъ досугомъ, чтобы вписать нѣсколько строкъ. До сихъ поръ положительно было некогда: формировалъ съ Букинымъ паркъ. Дѣла было пропасть. Говоря по секрету, главнымъ дѣйствующимъ лицомъ этой каторжной работы былъ я; Букинъ большею частью вздыхалъ, посылалъ къ чорту канцелярскіе порядки, пытался не разъ даже отрицать самую идею войны и, въ концѣ-концовъ, уходилъ къ себѣ наверхъ (намъ съ Букинымъ отведены въ верхнемъ этажѣ казармы двѣ сырыя конурки) «потолковать съ Бёрне!». — Удивительный право человѣкъ этотъ Букинъ! Сердце нѣжное, какъ у женщины, глубоко честный, возмущающійся малѣйшею несправедливостью, но въ тоже время совершенно, что называется, «не отъ міра сего» и непонимающій ровно ничего по своей спеціальности. И при всемъ томъ, онъ съ чего-то вбилъ себѣ въ голову, что командиръ, по отношенію къ солдатамъ, долженъ быть непремѣнно грубымъ и неумолимо-строгимъ, на томъ будто основаніи: «что съ этимъ народомъ иначе нельзя». Это выходитъ тѣмъ смѣшнѣе, что природа беретъ у него всегда верхъ надъ предвзятой теоріей, и ему почти никогда не удаются его драматическія попытки. Напримѣръ, обходя строй, онъ замѣчаетъ, что у одного изъ солдатъ не хватаетъ пуговицы на мундирѣ. Тотчасъ въ ходъ драматическій пріемъ. «Почему у тебя, скотина, нѣтъ пуговицы?» вдругъ закричитъ онъ, тщетно стараясь придать своей физіономіи требуемую свирѣпость. Обвиненный, молодой новобранецъ, безмолвствуетъ, выпучивъ по мѣрѣ силъ на начальника испуганныя бѣльмы. «Гдѣ пуговица, дрянь ты эдакая, пуговица гдѣ?» продолжаетъ неистовствовать Букинъ и вдругъ, вглядѣвшись пристально въ добродушно-телячье лицо оробѣвшаго солдатика, оборвется на послѣднемъ слогѣ и совершенно сконфузится: «Что… не вышло?» шепчетъ онъ мнѣ на ухо. — «Не вышло!» отвѣчаю я тоже шепотомъ, держа руку подъ козырекъ и едва сдерживаясь отъ смѣха. Или, напримѣръ, обрушится онъ вдругъ ни съ того, ни съ другого на своего деньщика Розгу, высоченнаго, косоглазаго парня, съ никогда не мѣняющимся выраженіемъ рябой физіономіи.
— Розга, мерзавецъ!
— Что прикажете, ваше высокоблагородіе?
— Отчего, подлецъ, отъ тебя всегда такой негодный запахъ?
— По причинѣ сапогъ, ваше высокоблагородіе, отвѣчаетъ невозмутимо Розга.
Гнѣвъ капитана моментально проходитъ. «Какъ вамъ нравится», обращается онъ ко мнѣ съ юмористической улыбкой: — «этотъ скиѳъ не лишенъ остроумія!» Такимъ образомъ, Букинъ обращаетъ болѣе вниманія на литературныя черты своихъ подчиненныхъ, чѣмъ на военную выправку, знаніе дѣла и добросовѣстное исполненіе обязанностей службы.
Ну, за то ужь и было мнѣ хлопотъ — хоть сколько-нибудь наладить маленькую машину парка. Буквально приходилось создавать нѣчто «изъ ничего». Выручилъ на этотъ разъ, какъ и всегда, удивительный русскій солдатъ. Началась эта исторія или, какъ ее называетъ Букинъ, «катастрофа» 12-го іюля.
12-го іюля вечеромъ прибыло въ паркъ 100 человѣкъ, правда «слегка обмундированныхъ», но безъ всякихъ документовъ о личности, а такъ просто, по наслышкѣ: что, дескать, въ такой-то паркъ ждутъ партію людей. Не долго думая, я принялся за составленіе списка.
— Тебя какъ зовутъ? обращаюсь къ одному молоденькому солдатику съ чисто птичьимъ лицомъ.
— Кляковкинъ, ваше благородіе!
— Ты откуда?
— Изъ губерніи пригнали, ваше благородіе!
— Кто же тебя назначилъ въ --ой паркъ?
— Да вотъ земляки гуторятъ, быдто нашего брата требуютъ въ антиллерію. — Солдатикъ оглядывается назадъ, какъ бы ища подтвержденія своихъ словъ.
Изъ толпы выдѣляется маленькій быстроглазый парень:
— Это точно, ваше благородіе! Потому, какъ насъ предоставили въ городъ, мы все это время находились безъ пищи, а Михайла Чумаковъ и говоритъ (высовывается чья-то черномазая физіономія): «Ребята, говоритъ, пойдемъ въ казарму, тамъ, говоритъ, некрутовъ выжидаютъ». Мы, ваше благородіе, и пришли.
— Ну и ладно, говорю я. Солдаты очевидно довольны.
— Кто изъ васъ, братцы, здѣсь музыкантъ? спрашиваю я, когда всѣ люди были переписаны. На сцену появляется черномазая физіономія Михаилы Чумакова.
— Ты умѣешь трубить?
— Такъ тошно!
Отыскалась гдѣ-то старая, заржавленная труба.
— Труби «на молитву!»
Чумаковъ выдуваетъ изо всей мочи установленный сигналъ.
— «Шапки долой!» командую я.
Всѣ, какъ одинъ человѣкъ, снимаютъ шапки и начинаютъ «Отче нашъ» стройно, дружно, даже съ нѣкоторымъ воодушевленіемъ; въ партію попали два татарина: Абдулъ-Керимъ и Насибула-Шайтанъ, смотрю, и тѣ поютъ. Словомъ, паркъ, о существованіи котораго два часа тому назадъ не было и помину, готовъ. По окончаніи молитвы, передъ строемъ показывается изумленная фигура Букина, ничего даже не знавшаго о прибытіи добровольцевъ. Увидя его, я командую громовымъ голосомъ: «Смирна-а-а!», онъ здоровается и слышитъ въ отвѣтъ оглушительное «здравія желаю». Эффектъ вышелъ необычайный.
А тамъ, глядишь, одинъ солдатъ оказался отличнымъ кузнецомъ, другой искуснымъ плотникомъ, третій опытнымъ кашеваромъ; отыскался даже живописецъ по «призванію», который съ нескрываемымъ восторгомъ принялся за окраску зарядныхъ ящиковъ; и такимъ образомъ, въ какія-нибудь двѣ-три недѣли заскрипѣла и задвигалась маленькая, но сложная машина летучаго парка. Дѣло бы наладилось еще лучше, еслибы насъ не допекало А--ое управленіе: до сихъ поръ, кромѣ ящиковъ для укладыванія снарядовъ и съ полдюжины шашекъ «для дежурныхъ», ничего не успѣли добиться. Въ ожиданіи лошадей, снарядовъ и т. п., занимаюсь съ людьми граматой и пѣшимъ строемъ, и эти занятія, въ особенности первое, такъ увлекли меня, что мои воинственные инстинкты, повидимому, совершенно замолкли.
Великое дѣло — привычка. Дни тянутся вяло, тоскливо, однообразно: сегодня, какъ вчера; завтра, какъ сегодня. Утромъ «пѣшій строй», изрѣдка поѣздка въ склады для пріемки разныхъ «негодныхъ матеріаловъ» для формируемаго парка; послѣ обѣда обученіе солдатъ граматѣ; вечеромъ помогаю Букину по канцеляріи, которая, за неимѣніемъ положеннаго по штату чиновника, вся обрушилась на голову командира (т. е. чиновникъ, если хотите, имѣется, но все равно, будто его не было, такъ какъ управленіе, намѣренно или нѣтъ, не берусь судить, презентовало Букину какого-то жирнаго армянина, съ оливковымъ цвѣтомъ лица и воровскими глазами, умѣющаго только ругаться по-русски и росписываться въ получкѣ жалованья). Вечеръ заключается обыкновенно чтеніемъ фантасмогорій Гофмана и надоѣвшаго мнѣ до тошноты Бёрне пополамъ съ скуднымъ ужиномъ, состоящимъ изъ подогрѣтыхъ остатковъ обѣда и бутылки дешеваго вина.
Мало того, что я помирился съ моимъ гарнизоннымъ жребіемъ, но въ сближеніи съ народомъ начинаю находить положительный интересъ, оживаю умомъ и сердцемъ и каждый разъ узнаю вещи, для меня совершенно новыя. Во-первыхъ, я узналъ, что народъ вовсе не желалъ войны, какъ то сообщалось въ газетахъ, а, напротивъ того, ждетъ не дождется замиренія и о своихъ братьяхъ-славянахъ не имѣетъ ни малѣйшаго понятія. Вовторыхъ, изъ разговоровъ солдатъ я впервые наглядно убѣдился въ томъ безвыходномъ положеніи, въ которое поставленъ нашъ русскій мужикъ, въ особенности теперь, когда открылась война, отозвавъ отъ сохи лучшія силы народа. Для меня, обученнаго опредѣлять отношенія къ солдату словами: «смир-на-а» и «стой-равняйсь» — все это равнялось открытію Америки. Попадаются между призывными, конечно, и испорченныя натуры, какъ, напримѣръ, кузнецъ Василій Жбанъ, великій пьяница и грубіянъ, но которому всѣ его продѣлки прощаются Букинымъ ради его разительнаго сходства съ Гоголемъ (странное оправданіе, несмотря на замѣчательно плутоватую физіономію). Но за то встрѣчаются удивительно привлекательные типы. Два брата Третьяковы, кстати сказать, похожіе другъ на друга, какъ двѣ капли воды — трогательный примѣръ взаимной привязанности: нельзя было безъ умиленія смотрѣть, съ какой нѣжностью старшій братъ ухаживалъ за младшимъ, когда тотъ заболѣлъ. А Шматовъ, «книжный человѣкъ», какъ его величаютъ въ паркѣ, талантливый самоучка, образецъ нравственной чистоты и практической мудрости, разрѣшитель всѣхъ солдатскихъ споровъ и недоумѣній: высокій, красивый лобъ, живые блестящіе глаза, орлиный носъ — ну, совершенно апостолъ Маркъ! Слѣдуетъ отмѣтить еще замѣчательно симпатичную личность Самарина. Вѣчно грустный, задумчивый, съ блѣднымъ, нѣжнымъ лицомъ и глубокими меланхолическими глазами, онъ производитъ впечатлѣніе человѣка, страдающаго тяжелой душевной разладицей. Солдаты обходятся съ нимъ какъ-то особенно внимательно и называютъ его «нутреннимъ человѣкомъ». Букинъ отъ него въ восхищеніи, находя въ немъ живое подобіе шекспировскаго Гамлета. Впрочемъ, отчего же, въ самомъ дѣлѣ, и не быть Гамлету среди простого народа?
Старался подслушать солдатскіе разговоры и скажу одно: всѣ они на одинъ ладъ. Вѣчныя сѣтованія о недоимкахъ, объ единственной проданной коровѣ и о предстоящемъ голодѣ — просто рѣжутъ ухо.
Изъ отряда до меня доходятъ вѣсти объ удачахъ, пораженіяхъ, наградахъ и повышеніяхъ. Что мнѣ за дѣло? Неужто же завидовать и негодовать на свой скромный жребій, когда столько людей, такъ глупо и жестоко заброшенныхъ въ невѣдомый край, несутъ еще худшій жребій и не ропщутъ, и не сожалѣютъ, а какъ-то про себя, просто и незамѣтно дѣлаютъ великое дѣло самоотверженія. Право, я даже былъ бы доволенъ моимъ положеніемъ, еслибы не лихорадка, которую я схватилъ въ проклятой казармѣ. Черезъ каждые два дня она навѣщаетъ меня съ варварскою аккуратностью. Не менѣе аккуратно навѣщаетъ меня также состоящій при А--ой крѣпости на правахъ доктора, какой-то глупый нѣмецъ, котораго зовутъ, какъ обыкновенно всѣхъ никуда негодныхъ докторовъ, «Карлъ Иванычемъ» и который на всѣ разнообразныя жалобы его больныхъ возражаетъ постоянно «это всэ пустяки», и что «всэ это у него нѣсколько разовъ було». Онъ увѣренъ, что сильный пріемъ хинины и его золотыя слова исцѣлятъ меня окончательно. Букинъ не боленъ, но у него масса канцелярской работы, и, вслѣдствіе этого, онъ ужасно хандритъ; онъ мнѣ даже покаялся, что, еслибы не его твердая увѣренность въ скоромъ окончаніи войны, онъ бы давно утопился, вмѣстѣ съ грудою всѣхъ этихъ отношеній, рапортовъ и прочихъ чернильныхъ пакостей. Единственное его утѣшеніе въ настоящемъ горѣ — отвѣтить поядовитѣе на запросы и придирки управленія. «Я-таки запустилъ имъ шпильку!» сообщаетъ онъ мнѣ вечеромъ по секрету, видимо довольный своимъ скромнымъ мщеніемъ. Но управленіе или не замѣчаетъ, или не хочетъ замѣчать духа сатиры, проникающаго его рапорты, и продолжаетъ немилосердо задерживать ассигновки, предоставляя Букину кормить людей на собственныя средства, что онъ и исполняетъ съ рѣдкимъ усердіемъ и такимъ невозмутимымъ великодушіемъ, какъ будто онъ тутъ совсѣмъ не причемъ. Солдаты, видимо, любятъ его, хотя и прозвали «чуднымъ». Я обращаюсь съ Букинымъ на правахъ товарища и зову его просто «Ѳеофилычемъ». Самъ же онъ себя окрестилъ «командиромъ по неволѣ», и изъ всѣхъ трехъ эпитетовъ послѣдній, конечно, самый удачный.
Инженерное вѣдомство до сихъ поръ не выдаетъ предписанія «о занятіи казармъ», вслѣдствіе чего люди спятъ на дворѣ, на дождѣ и вѣтру, и болѣютъ, какъ мухи. За послѣднюю недѣлю отправлено въ околодокъ 40 человѣкъ. Все — холерина, тифозная горячка и изнурительныя лихорадки. Это, конечно — болѣе серьёзно больные; остальные перемогаются, отбывая службу. Моя лихорадка нетолько не прошла, но еще усложнилась легкими припадками холерины. «Карлъ Иванычъ» простодушно увѣряетъ меня, что «это всэ — мерзавскій климатъ»; увы, добрѣйшій Карлъ Иванычъ, знаніе причины болѣзни далеко еще не исцѣляетъ послѣдней! Кромѣ того, видѣть равнодушно чужія бѣдствія тоже не легко, и нервы мои таки порядочно поистрепались за это время. Записываю эти строки нехотя, лѣниво, злобно. Букинъ пересталъ читать на ночь Бёрне; я слышу, какъ онъ ходитъ взадъ и впередъ въ сосѣдней комнатѣ и кого-то ругаетъ, чуть ли не самого себя.
Далеко за полночь… Въ открытое окно глядитъ звѣздная ночь! Душно, тихо. Молчаніе изрѣдка нарушается протяжнымъ, заунывнымъ, раздражающимъ нервы лаемъ собакъ. Гдѣ-то кричатъ «караулъ», вѣроятно, кого-нибудь рѣжутъ, что здѣсь ни почемъ. Изъ Санъ-Суси доносятся звуки пошлой музыки; тамъ сегодня веселье, тамъ прокучиваютъ солдатскія денежки разные Бревновы и имъ подобные «блаародные офицеры…»
Сегодня, придя съ ученья, только-что хотѣлъ приняться за письмо къ матери, какъ входитъ ко мнѣ Букинъ, блѣдный, разстроенный; въ рукахъ конвертъ съ казенной печатью. Что такое случилось? — «Васъ откомандировываютъ отъ меня въ дѣйствующій отрядъ; не вѣрите — прочтите!» Читаю — точно: назначенъ въ --ую бригаду; по полученіи прогоновъ ѣхать немедленно!.. Ахъ, какъ вдругъ стало весело, точно живой водой спрыснули! «Какъ вы поѣдете, у васъ лихорадка»! уговариваетъ меня Букинъ. — А чортъ съ ней, съ лихорадкой, какое мнѣ до нея дѣло! Скорѣй въ дорогу, скорѣй! И какъ вы думаете, кто выхлопоталъ мнѣ разрѣшеніе ѣхать въ отрядъ? Адъютантъ А--го управленія З. Ужь чего, кажется, хуже станціонныхъ смотрителей и окружныхъ адъютантовъ, а и между ними встрѣчаются добрые люди!
Лагерь подъ Башкадыкларомъ.
Вотъ уже нѣсколько дней, какъ я пребываю въ «бездѣйствующемъ» отрядѣ кавказской арміи, въ 6-й батареѣ --ой бригады и уже успѣлъ нѣсколько освоиться съ окружающей обсталовкой. Но прежде всего два слова о моемъ отъѣздѣ изъ А***. Выѣхалъ я на другой день вечеромъ послѣ полученія предписанія, т. е. 18-го августа. Букинъ весь день моего отъѣзда ходилъ, какъ убитый. Другого офицера ему еще не назначили, и какъ онъ будетъ одинъ справляться съ паркомъ — Богъ вѣсть. Когда наступила минута отъѣзда, онъ налилъ стаканъ нарочно на этотъ случай припасеннаго шампанскаго и приготовился произнести тостъ: «Спасибо вамъ, Николай Егоровичъ, за ваше…. ваше»… и, не кончивъ фразы, поставилъ стаканъ съ досадой на столъ и выругался: «Ну, на какого дьявола назначили меня командиромъ!» Послѣдовало чоканіе, цѣлованіе, полились взаимныя пожеланія. Провожать меня Букинъ не вышелъ, «чтобы какъ-нибудь не обнаружить передъ солдатами своего волненія», серьёзно замѣтилъ онъ. Что касается меня — я нетолько не побоялся выдать себя, когда увидѣлъ всѣхъ людей парка, собравшихся меня проводить, но даже далеко не двусмысленно заморгалъ глазами, когда въ отвѣтъ на мое привѣтствіе поднялся невообразимый гвалтъ: «Прощайте, ваше благородіе! дай вамъ Богъ счастья, чиновъ, здоровья! Никогда васъ не забудемъ, ваше благородіе» и т. п. И все это проникнуто искренностью и теплотой душевнаго порыва. Я уѣхалъ счастливый, взволнованный.
Прощайте, братцы! Спасибо за хорошія минуты, которыя вы мнѣ доставили, дай вамъ Богъ всего лучшаго и сохрани васъ отъ такихъ командировъ, какъ, напримѣръ, мое теперешнее начальство: командиръ бригады генералъ-маіоръ Истома-Животинскій и командиръ 6-й батареи полковникъ Скоробогатый. Оба, надо прямо сказать, мудрецы первой руки, но каждый на свой манеръ. Скоробогатый беретъ съ подрядчиковъ, лакомится офицерскими, солдатскими и лошадиными деньгами и придерживается зубодробительной тактики, и дѣлаетъ все это довольно-открыто, даже хвастаясь своей доблестью. Животинскій, повидимому, тоже поклонникъ карманонаполнительнаго направленія, но при этомъ надѣваетъ на себя личину какого-то радѣтеля солдатскихъ интересовъ. Скоробогатый иначе не здоровается съ солдатами, какъ: «Здорово, канальи!» и не командуетъ иначе, какъ: «Смирна-а, такія-то дѣти!» и т. п. И физіономія у него звѣрская, рябая, съ двумя «бѣльмами», по выраженію солдатъ. У Истомы-Животинскаго, напротивъ того, лицо гладенькое, глянцовитое, на устахъ ласковая, вкусная улыбочка, и сѣрые глазки смотрятъ до-нельзя сладко. Говоритъ онъ совсѣмъ медовымъ голосомъ, сопровождая свою рѣчь кроткими, соболѣзнующими вздохами. Здоровается съ солдатами или тихо и грустно: «Здрав ствуйте, русскія сироты!» или же нѣжно, по семейному: «Здравствуй, батарейка!» Съ офицерами деликатенъ до щепетильности и сдержанъ до язвительности. Руку подаетъ всѣмъ безъ исключенія; отправляя кого-нибудь подъ арестъ, выражается крайне осторожно: «Золотой мой, отправьтесь подъ арестъ!» и всегда справляется о «драгоцѣнномъ здоровьѣ» наканунѣ оштрафованнаго офицера. Скоробогатый руки не подаетъ и говоритъ всѣмъ офицерамъ «ты», на томъ простомъ основаніи, что онъ — георгіевскій кавалеръ.
Да и всѣ офицеры батареи, правду сказать — порядочная галиматья. Старшій офицеръ батареи, капитанъ Бекасовъ, батареей совсѣмъ не занимается, предпочитая сплетничать, кутить и играть въ карты. Впрочемъ, онъ безобразно толстъ, и это его нѣсколько извиняетъ. Поручикъ Агамжановъ, можетъ быть, и добрый малый, но какой-то бѣшеный: въѣхать верхомъ въ офицерскую столовую, изувѣчить непокорнаго армянина, напиться до омертвѣнія наканунѣ сраженія и потомъ совершить въ этомъ же сраженіи какой-нибудь отчаянный подвигъ — для него ни почемъ. «Разобью зубы», «расквашу морду» и т. п. — его употребительнѣйшія выраженія, какъ это ни странно вяжется съ тонкими чертами его красиваго, южнаго лица. Подпоручикъ гвардейской артиллеріи, Наушкевичъ, явившійся въ дѣйствующую армію отчасти по чувству патріотизма, отчасти по чувству самосохраненія отъ петербургскихъ кредиторовъ — вполнѣ ничтожная личность. Трусъ онъ порядочный, и наканунѣ каждаго сраженія съ нимъ дѣлаются внезапные припадки холерины. Со всѣмъ тѣмъ онъ — ужасный хвастунъ. Я засталъ его съ повязанной головой, и онъ объяснилъ мнѣ, что это — роковыя послѣдствія контузіи, полученной имъ при Зивинѣ. На дѣлѣ же оказалось, что онъ нетолько никакой контузіи не получалъ, но и въ отрядъ-то пріѣхалъ на другой день послѣ Зивинской катастрофы; страдаетъ же головною болью единственно вслѣдствіе чрезмѣрнаго кутежа. Впрочемъ, это не помѣшало Наушкевичу выпросить у доктора медицинское свидѣтельство «о пораненіи» и писать домой героическія посланія въ родѣ слѣдующаго: «Золотая мамуля! Пришли мнѣ еще двѣсти рублей. Моя рана хотя и не опасна, но требуетъ совершенно экстренныхъ расходовъ. Ты знаешь, здѣсь все — взятки, и безъ денегъ умрешь, какъ собака». Какъ на грѣхъ, мнѣ пришлось поселиться въ одной съ нимъ палаткѣ, и я имѣю счастье ежедневно лицезрѣть его и быть довѣреннымъ всѣхъ его гадостей.
Про солдатъ ничего не пишу, это — ужасно забитыя существа! Чего только они не натерпѣлись въ трудностяхъ похода и подъ благодѣтельной ферулой Скоробогатаго!
Что сказать еще? Погода становится день ото дня все хуже, болѣзни въ отрядѣ тоже съ каждымъ днемъ усиливаются, да и вообще, я, какъ неудачный герой, пріѣхалъ сюда въ самое неудачное время. Послѣ Зивина всѣ какъ-то упали духомъ; неудачи 6-го и 15-го августа еще усилили это досадное настроеніе. По поводу нашихъ неудачъ, солдаты не разъ озадачивали меня вопросами въ родѣ слѣдующаго: «почему, ваше благородіе, у турокъ орудіе лучше? почему ихнихъ солдатъ, сказываютъ, важно кормятъ?» и многое другое… Въ самомъ дѣлѣ, «почему?»
Лежу въ палаткѣ, больной, разбитый, измученный. Вчера дежурилъ со взводомъ на Караялѣ (укрѣпленный пунктъ на нашемъ правомъ флангѣ) и, вѣроятно, простудился. Припадки холерины и лихорадка усилились. И погода-то вчера выпала на мою долю наисквернѣйшая: дождь, вѣтеръ, холодъ. Солдатики состроили мнѣ изъ зарядныхъ ящиковъ нѣчто въ родѣ довольно уютнаго шалашика. Фейерверкеръ Грибъ пожелалъ мнѣ спокойной ночи, обѣщавъ «если что» — разбудить. Но мнѣ не спалось. Я лежалъ, завернувшись въ бурку, и не веселыя мысли бродили въ моей головѣ. Я сталъ прислушиваться къ солдатскому говору. Темнота, туманъ, едва различаешь фигуры спящихъ.
— Грибъ! слышь, что я содержу въ мысляхъ? отзывается чей-то голосъ.
— Ну?
— Што, ежели бы вдругъ насъ турка захватилъ!
— А дляча?
— А штобъ помереть.
— Братцы, говоритъ Грибъ: — Максимычъ помереть желаетъ!
— А пущай его, ежели чувствуетъ такое расположеніе, остритъ кто-то.
— Скушно мнѣ, братцы!
— Экій, право, забавникъ, резонируетъ Грибъ: — скушно! А ты пѣсни пой!
— Пѣсни пой — въ эдакую-то сырость!
— Да, ужь погода ныныче — чистое бѣдствіе! отзывается другой голосъ.
Молчаніе. Слышатся оханія и покряхтыванія продрогнувшихъ собесѣдниковъ. Максимычъ опять начинаетъ жаловаться.
— Грибъ! скажи ты мнѣ, для чего я теперича живу?
— Вотъ присталъ. Вѣстимо, для начальства.
— Для этого-то, для «толстомордаго-то»?
— Для него самаго, милый!
Подъ шинелями слышится сдержанное хихиканье. Самъ Максимычъ тоже слышно усмѣхнулся. А дождь, между тѣмъ, мороситъ, пронизывая насквозь ветхія солдатскія шинелишки и заплатанные мундиры и рубахи.
Надвигается осень съ ея пріятностями. Дождь сѣетъ почти весь день; вѣтеръ срываетъ палатку, холодъ ужасный; сегодня выпалъ снѣгъ. Наушкевичъ выпросился въ госпиталь, гдѣ думаетъ, какъ онъ мнѣ признался, выиграть время до окончанія войны. Бекасовъ и Агамжановъ — какъ ни въ чемъ не бывало; только, вмѣсто чая, начали пить водку. У Скоробогатаго легкая холерина, вслѣдствіе чего онъ сдѣлался еще свирѣпѣе. Солдатики почти всѣ переболѣли: изнурительная лихорадка, диссентерія, горячка и проч. Лекарствъ, несмотря на то, что лагерь отстоитъ всего въ 30 верстахъ отъ А., почти никакихъ, исключая магнезіи, которой начальство разрѣшило пользоваться на правахъ хинины. Солдаты, впрочемъ, изобрѣли собственное лекарство, универсальное для всѣхъ болѣзней: полстакана водки и полстакана пороху. Про себя и говорить нечего — совсѣмъ развинтился. И трудно сказать, что именно болитъ — просто весь боленъ: голова, желудокъ, грудь, нервы; почти ничего не ѣмъ, да и пища, приготовленная на кизякѣ (сухой навозъ), не особенно соблазнительна и для здороваго человѣка. Состоящій при бригадѣ, молодой докторъ изъ Дерпта, протежэ Животинскаго, съ шаршавымъ лицомъ, стеклянными глазами и неизмѣннымъ анисовымъ запахомъ, за неимѣніемъ лекарствъ и положительныхъ знаній, лечитъ преимущественно соболѣзнованіемъ: «Плохо, господинъ Кунаевъ, совсѣмъ плохо!» утѣшаетъ онъ меня аккуратно каждое утро. Вообще живется отвратительно. Вдобавокъ, послѣ внезапнаго нападенія турокъ 13-го августа, начальствомъ овладѣла какая-то паника, и генералъ *** отдалъ строжайшій приказъ: «быть всегда на готовѣ „къ смерти“ и спать не раздѣваясь». Какъ будто найдется смѣльчакъ, который рѣшится раздѣться въ этакой холодъ? А главное, томительнѣе всего — эти безтолковыя ночныя тревоги. Только что немного согрѣешься и начинаешь засыпать, а ужь деньщикъ толкаетъ тебя подъ бока: «Ваше благородіе, лошадей заамуничиваютъ?» — «Ахъ, чтобъ тебя!» Вскочишь съ постели; морозъ, зубъ на зубъ не попадаетъ, совершенно безсмысленно взлѣзаешь на лошадь и присоединяешься къ выстроившейся батареѣ. На лѣвомъ флангѣ слышится ружейная трескотня… Что такое? Оказывается, просто турецкая кавалерія пугнула наши аванпосты. Проморозятъ до утра въ ожиданіи нападенія турокъ, которые, какъ извѣстно изъ опыта, именно нападаютъ, когда ихъ не ждутъ — и по домамъ. И это повторяется чуть не каждую ночь. Злость просто беретъ!
Отказался идти со взводомъ на ночное дежурство. Просто нѣтъ физическихъ силъ: голова тяжела какъ свинецъ, грудь давитъ, тошно, гадко; до того ослабѣлъ, что не могу взлѣзть на лошадь. Кромѣ того, сознаніе своего безсилія, своей полнѣйшей непригодности угнетаетъ меня нравственно до глухой злобы, до жгучей боли обманутаго честолюбія. Вижу, что здѣсь въ лагерѣ, гдѣ требуется физическая крѣпость, я сталъ «лишнимъ». Я, жаждавшій попасть въ сраженіе и удивить міръ какимъ нибудь необыкновеннымъ подвигомъ! Глупыя мечты, поставившія меня въ еще глупѣйшее положеніе. Просился въ госпиталь, чтобы хоть немного починить себя, не пускаютъ: фон-Фокъ (фамилія бригаднаго доктора) говоритъ: «генералъ будетъ сердиться — безъ того мало офицеровъ». Не знаю, что буду дѣлать завтра, а сегодня проглотилъ послѣдній пріемъ оставшагося у меня хинина.
Вотъ тебѣ разъ! Меня отправляютъ для излеченія на родину, т. е. просто на просто, «за негодностью», обратно въ Петербургъ. Впрочемъ, этого надо было ожидать.
Сегодня утромъ меня навѣстилъ по обыкновенію достойнѣйшій фон-Фокъ, посмотрѣлъ, пощупалъ и объявилъ, что у меня «міазматическая лихорадка».
— Что это за штука? поинтересовался я.
— А это очень серьёзно: можно легко умереть.
— Отчего же вы не хотите, чтобъ я «здѣсь» умеръ?
Фокъ покраснѣлъ, сконфузился и пренаивно признался, что «будетъ много переписки».
Послѣ этой несокрушимой нѣмецкой логики мнѣ больше ничего не оставалось дѣлать, какъ приготовиться къ отъѣзду. Лошадь мою я сбылъ за половинную цѣну моему командиру, который на этотъ разъ былъ неузнаваемо-любезенъ; азіатскую шашку подарилъ Агамжанову; желѣзную складную кровать — Бекасову; деньщикъ Бекасова, Филиппъ Телегеря, получилъ теплую фуфайку и три рубля денегъ; этотъ самый Телегеря ухаживалъ все время за мной, какъ нянька.
И такъ, скорѣй въ обратный путь! Никто не радовался моему пріѣзду — никто, конечно, не будетъ сожалѣть о моемъ отъѣздѣ. Поспѣшимъ же избавить господина фон-Фока отъ «излишней переписки»!
Остановился въ Тифлисѣ, чтобы, такъ сказать, отлежаться. Совсѣмъ плохо. Думалъ, что живымъ не доѣду, ѣзда на почтовой костоломкѣ окончательно меня доканала. Растянулся какъ пластъ и только думаю, какъ бы живымъ доѣхать до дому.
Мать хоть и не пойметъ тѣхъ ужасныхъ нравственныхъ мукъ, уколовъ самолюбія и смѣшаннаго чувства злобы и негодованія на самого себя, но все же «пожалѣетъ». И то слава Богу! «Колюша пріѣхалъ». Вотъ-то обрадуется! Тотчасъ налетятъ наши добрые знакомые удовлетворить, подъ видомъ состраданія, свое жадное любопытство: — «Что вашъ Колюша? куда раненъ? Въ какомъ сраженьи? Вѣроятно, имѣетъ Владиміра съ мечами? Ахъ, какъ это интересно!» — А милый Колюша нетолько не раненъ и не имѣетъ никакихъ мечей, но даже не былъ ни въ одномъ сраженіи; а такъ себѣ, ради своего сумасбродства, вояжировалъ по Кавказу. Богъ съ ними, со всѣми! Не надо мнѣ ихъ сожалѣній, ни оховъ и ни аховъ. Доѣхать до дому и умереть — вотъ все чего желаю, то есть выпутаться поскорѣй изъ своего фальшиваго положенія. Мать пишетъ мнѣ въ послѣднемъ письмѣ, что мѣсто при генералѣ --мъ уже занято другимъ, и генералъ видимо недоволенъ моимъ поведеніемъ. Чего же лучше? Потерялъ мѣсто, потерялъ здоровье, измучился и изломался нравственно. Словомъ, никуда не годный человѣкъ. Хорошо еще — если смерть, а ежели придется такъ тянуться всю жизнь, въ тягость себѣ и другимъ?..
Съ безнадежною грустью открылъ окно и взглянулъ на улицу: погода стоитъ теплая, изъ Александровскаго сада доносится музыка; на Головинскомъ проспектѣ шныряетъ много народу. Вотъ, по той сторонѣ панели, гремитъ палашемъ какой-то высокій, стройный гвардеецъ, съ офицерскимъ Георгіемъ въ петлицѣ; проходящіе военные любопытно его оглядываютъ, а попадающіяся на встрѣчу дамы кокетливо ему улыбаются; а онъ идетъ гордо, закинувъ голову, весь до пятъ проникнутый сознаніемъ своего геройства: талія въ рюмочку, усы стрѣлочкой, а глаза: о, какъ онъ глядитъ, какое восторженное выраженіе! Счастливецъ!
NB. Досадно, что не засталъ въ А*** Букина. Его съ паркомъ угнали куда-то въ горы. Хоть онъ немножко и помѣшанъ на Бёрне, но у него доброе сердце, и онъ одинъ въ состояніи понять мою душевную пытку.
Остановился въ той самой гостинницѣ, гдѣ когда-то познакомился съ лейбъ-шампанской компаніей. Гдѣ-то они, и гдѣ и что я? Съ тѣхъ поръ прошло не болѣе четырехъ мѣсяцевъ, а какъ во мнѣ все перемѣнилось. Мнѣ кажется, въ эти четыре мѣсяца я испыталъ и пережилъ столько, сколько другой не перечувствуетъ въ десять лѣтъ. Букинъ, Бревновъ, Скоробогатый и Животинскій, лица и бесѣды солдатъ — все это смѣшалось въ моей головѣ въ какой-то долгій, безсвязный и мучительный сонъ.
Возлѣ меня, за стѣной, остановился, проѣздомъ въ отрядъ, молоденькій новоиспеченный прапорщикъ. Къ нему заходятъ товарищи: звонъ стакановъ, шумъ, хохотъ…
Веселитесь, друзья, пока весело; можетъ быть, однихъ изъ васъ убьютъ, другихъ искалѣчатъ, третьи вернутся счастливые, упоенные славой, увѣшанные орденами и, можетъ быть, соблазненные примѣромъ, забудутъ завѣты юности и пойдутъ по стопамъ Скоробогатыхъ и Животинскихъ. Все можетъ быть на нашей подлой планетѣ! Весьма даже можетъ быть, что черезъ пять дней я буду въ Петербургѣ; по крайней мѣрѣ, сегодня я съѣлъ съ аппетитомъ цѣлую чашку бульону, а это — весьма благопріятный признакъ.
28-го сентября, 11ч. вечера.
Вотъ тебѣ и Петербургъ! Лежу, какъ трупъ, въ холодномъ и грязномъ номерѣ таганрогской гостинницы и думаю только о томъ, какъ бы дожить до завтра. Подъѣзжая къ Р., сдѣлалось вдругъ такъ скверно, что долженъ былъ остановиться хоть на сутки въ Т. — «отдышаться». На Р--ой станціи со мной случился курьёзъ. По странному стеченію обстоятельствъ, въ одномъ со мною поѣздѣ ѣхала партія больныхъ солдатъ, тоже отправленныхъ «для излеченія на родину». Когда подошелъ нашъ поѣздъ, на станцію высыпала нарядная толпа Р--скихъ дамъ съ букетами живыхъ цвѣтовъ и разными сувенирами: думали, что поѣздъ привезъ «раненыхъ». Разочарованіе было не лицемѣрно, и многія дамы-патріотки съ нескрываемымъ неудовольствіемъ отворачивались отъ злополучныхъ больныхъ. Ко мнѣ тоже подошла какая-то сострадательная брюнетка съ букетомъ алыхъ піоновъ.
— Vous êtes blessé? обращается она ко мнѣ, съ участіемъ глядя на мою желтую физіономію.
Мнѣ вдругъ счастливо приходятъ въ голову слова одного наполеоновскаго адъютанта, и я отвѣчаю ей съ адскою любезностью: «Pardon, madame, je suis mort!» Дама съ негодованіемъ отворачивается.
Ахъ, зачѣмъ я не раненъ!!
Что мнѣ пришло на умъ: а какъ вдругъ да моя острота завтра сбудется, и я съострилъ надъ самимъ собою? Впрочемъ, что за мрачныя мысли! Умереть въ незнакомомъ городѣ, въ холодномъ номерѣ провинціальной гостинницы — это было бы ужь слишкомъ! Во-первыхъ, это было бы глупо, а во-вторыхъ, я вовсе теперь не такъ настроенъ! Какъ нарочно, даже лѣзетъ въ голову одинъ пошлѣйшій анекдотъ, приключившійся въ А., два года тому назадъ, съ однимъ артиллерійскимъ поручикомъ, нѣкіимъ Б. Дѣло въ томъ, что Б. ужасно преслѣдовалъ А--кій плацъ-адъютантъ за его небрежность въ формѣ; плацъ-адъютантъ былъ нѣмецъ и убійственный формалистъ. Вдругъ Б. постигло какое-то несчастіе, и онъ застрѣливается. Даютъ знать въ комендантское управленіе. Плацъ-адъютантъ летитъ на мѣсто катастрофы и, увидѣвъ бездыханный трупъ Б., на этотъ разъ въ галстухѣ и застегнутый на всѣ пуговицы мундира, восклицаетъ съ непритворною радостью: «Слава Богу, все по формѣ»!
Вотъ ежели завтра я умру, какъ теперь лежу, въ галстухѣ, мундирѣ, въ походныхъ сапогахъ — тоже явится какая нибудь личность и, ежели, по несчастью, языкъ у меня не будетъ высунутъ, тоже найдетъ, что «все по формѣ»! Однако, довольно писать — усталъ. До завтра…
Здѣсь дневникъ обрывается. Послѣ слова «завтра» стоитъ еще какая-то фраза, но которую положительно нельзя разобрать.
- ↑ Паркъ — есть военная часть, предназначенная для перевозки на театрѣ войны огнестрѣльныхъ запасовъ.