Несчастный случай.
правитьВъ И--ской гавани царило необычайное оживленіе. У берега стояло нѣсколько плоскодонныхъ лодокъ, одинъ большой баркасъ и три легкихъ оморочки[1]. У пристани суетилась кучка людей. Они сгружали въ лодки какіе то тюки и связки, наваленные кучей на берегу. Молодой стройный бѣлокурый инженеръ, въ коротенькой тужуркѣ со свѣтлыми пуговицами и въ длинныхъ сапогахъ, распоряжался погрузкой и отдавалъ приказанія. Работа шла довольно быстро. Нѣсколько дюжихъ пріискателей въ желтыхъ бродняхъ и широчайшихъ плисовыхъ шароварахъ, точно шутя, перетаскивали на своихъ могучихъ плечахъ тяжеловѣсные кули съ мукой, ящики съ разными товарами и связки какихъ то желѣзныхъ инструментовъ. Имъ помогало нѣсколько мѣстныхъ полудикихъ туземцевъ — орочей[2]. Одѣтые въ сѣрые грязные и тонкіе халатики, смѣшно обвисавшіе вокругъ узенькихъ поясковъ, въ своихъ сохатиныхъ унтахъ[3] и плотно подвязанныхъ у щиколокъ шароварахъ, съ косичками, падавшими на спину изъ-подъ маленькихъ коническихъ шапочекъ, худые, невзрачные, они казались жалкими карликами въ сравненіи съ рослыми и коренастыми сибиряками-рабочими. Немного поодаль у небольшого костра сидѣли двѣ пожилыя орочонки, съ огромными серьгами въ ноздряхъ, и меланхолически покуривали изъ тонкихъ длинныхъ трубочекъ. Къ нимъ жались ребятишки, испуганные необычной возней и шумомъ, а также видомъ странныхъ людей «луча»[4].
Орочи больше кричали, чѣмъ помогали. Они придерживали лодки веслами, чтобы тѣ не отошли отъ берега, и указывали, куда что класть. Среди нихъ находился самъ Иванъ Михайловичъ, ороческій старшина, богатый, въ своемъ родѣ мѣстная знаменитость. Онъ командовалъ надъ своими соплеменниками самымъ безапелляціоннымъ образомъ и весьма авторитетно и важно давалъ указанія рабочимъ. "Эй ты, парень, " — кричалъ Иванъ Михайловичъ, — «ты куда куль положилъ; нельзя туда!»
— Пошто нельзя? — огрызался рабочій.
— Пошто! Развѣ не видишь, тамъ носъ лодки. На носъ много груза положишь, носъ заливать станетъ въ морѣ. Видишь, нынче валъ есть!
Рабочій нехотя перетаскиваетъ куль къ кормѣ и ворчалъ:
— Небось, не зальетъ! Ишь испужался! Тоже мореходъ выискался!
— А что, Иванъ Михайловичъ, — спросилъ инженеръ, — какъ ты думаешь, вѣрно, что будетъ валъ, или ты это пошутилъ?
— Зачѣмъ пошутилъ! — недовольно проговорилъ Иванъ Михайловичъ, — однако, будетъ! Развѣ не видишь самъ, какое море?
Инженеръ посмотрѣлъ на востокъ, туда, гдѣ за темными плоскими громадами мысовъ чуть виднѣлись полоски открытаго моря. Но тамъ не было замѣтно ничего угрожающаго. Только клубы тяжелаго тумана низко неслись надъ землей съ юго-востока. Въ гавани все было тихо и спокойно, и прозрачная зеленоватая вода чуть зыбилась и съ нѣжнымъ рокотаніемъ плескалась о прибрежную гальку. На противоположномъ высокомъ берегу залива неподвижно, точно зачарованный, стоялъ темный вѣковой боръ.
И среди этого мира и тишины инженеру не вѣрилось, что тамъ, въ открытомъ морѣ, дуетъ свѣжій вѣтеръ и грозные валы поднимаются высоко вверхъ, обрушиваясь своими тяжелыми ударами объ утесы и подводные рифы.
Когда погрузка уже приближалась къ концу, Иванъ Михайловичъ вдругъ подошелъ къ инженеру и сказалъ озабоченнымъ голосомъ: «Петръ Васильевичъ, а Петръ Васильевичъ! Однако, у насъ людей мало!»
— Какъ мало?
— Такъ, я думаю, что мы не дойдемъ съ этими людьми до Даты.
— Почему же ты раньше ничего не говорилъ?
— А я почемъ зналъ, что у тебя такъ много груза… Если бы груза меньше, тогда бы ничего. А теперь придется и баркасъ прихватить. А баркасъ тяжелый; на него надо посадить по крайней мѣрѣ четырехъ человѣкъ.
— Да гдѣ же я возьму ихъ?
— А ты у старшаго попроси, онъ тебѣ солдатъ дастъ!
Петру Васильевичу этотъ совѣтъ, видимо, не очень понравился. Онъ задумался на минуту, но потомъ, такъ какъ другого выхода изъ затрудненія не предвидѣлось, рѣшительно повернулся и направился вверхъ къ казармѣ.
Казарма — старое одноэтажное зданіе, почернѣвшее отъ ветхости и покосившееся на бокъ — стояла саженяхъ въ 50 отъ моря на склонѣ горы, среди непривѣтливой болотистой поляны, покрытой пнями отъ росшихъ здѣсь когда то, но давно срубленныхъ, елей и пихтъ. Въ ней помѣщалось 10 солдатъ и командовавшій ими унтеръ-офицеръ, котораго всѣ звали «старшій». Зачѣмъ собственно держали въ И--ской гавани эту кучку солдатъ, никому не было извѣстно, даже ближайшему начальству ихъ. Гавань была совершенно пустынная и никому ненужная. Правда, въ теченіе лѣта въ нее заходилъ разъ пять почтовый пароходъ, но заходилъ онъ отчасти именно ради солдатъ. Наблюдать солдатамъ было не зачѣмъ, стеречь некого, и тѣмъ не менѣе ихъ продолжали ежегодно присылать сюда, смѣняя старыхъ новыми каждое лѣто. Впрочемъ, солдаты были довольны своей судьбой. Жилось имъ здѣсь хоть и скучно, но за то спокойно и беззаботно: ни смотровъ, ни ученій, ни карауловъ. Можно было не только отдохнуть хорошо, но и поживиться кой-чѣмъ отъ простодушныхъ орочей, которые охотно уступали драгоцѣнныя шкурки соболей за небольшія деньги или за бутылку водки. И рѣдкій солдатикъ, возвратившись въ Николаевскъ[5] послѣ годичнаго пребыванія въ И--ской гавани, не привозилъ съ собой нѣсколько собольихъ шкурокъ, которыя продавалъ потомъ по выгодной цѣнѣ китайскимъ и русскимъ пушнымъ торговцамъ.
Когда Петръ Васильевичъ подошелъ къ казармѣ, онъ увидѣлъ «старшаго» — браваго усатаго унтера Михайлова, стоявшаго на крылечкѣ. Михайловъ былъ въ одной сорочкѣ и брюкахъ; онъ только-что умылся и теперь, фыркая и сопя, энергично вытиралъ раскраснѣвшееся лицо сѣрымъ полотенцемъ, ежась отъ утренней свѣжести. Замѣтивъ подходившаго инженера, онъ поспѣшилъ застегнуть воротъ рубашки и расправить усы.
— Вотъ что, Михайловъ, — началъ Петръ Васильевичъ, поднявшись на крыльцо. — Я къ вамъ съ просьбой. У меня не хватаетъ четырехъ гребцовъ на баркасъ. Не можете ли отпустить солдатъ дня на два помочь намъ?
— Никакъ нѣтъ, ваше благородіе! Какъ, значитъ, приказъ есть отъ начальства; строго воспрещено, ежели которые, значитъ, на частныя работы, — отвѣтилъ Михайловъ, напустивъ на себя оффиціальную важность.
— Ну вотъ, пустяки! Какіе тамъ приказы и начальство! Отсюда до вашего начальства тысяча верстъ. Да и солдатамъ вѣдь скучно такъ то безъ дѣла сидѣть. Лучше бы они что-нибудь заработали. Вѣдь я даромъ ихъ трудомъ не хочу воспользоваться.
Михайловъ помолчалъ и затѣмъ уже совершенно другимъ тономъ, полушепотомъ сказалъ: «Оно, конечно, ваше благородіе! Какая тутъ отъ нихъ польза! Окромя дармоѣдства, дѣйствительно, ничего не производятъ! Лежебоки, однимъ словомъ.»
— Такъ въ чемъ же дѣло?
— Боязно, какъ бы начальство не дозналось. Нагорѣть можетъ.
— Ну если боитесь, тогда не надо.
— Нѣтъ, зачѣмъ же бояться! Я только такъ къ примѣру сказалъ. А между прочимъ, я съ полнымъ моимъ удовольствіемъ. Только вы, ваше благородіе, уже и меня не забудьте, какъ ваша милость будетъ.
— Хорошо, хорошо! Только пожалуйста поскорѣе. Надо торопиться выйти въ море, а то какъ бы погода не разыгралась.
— Чичасъ, чичасъ! — заторопился Михайловъ и бросился въ казарму.
Петръ Васильевичъ послѣдовалъ за нимъ.
Въ казармѣ всѣ уже встали. Койки были убраны и солдаты пили чай. Появленіе «старшаго» и инженера заставило ихъ всѣхъ подняться.
— Вотъ что, ребята, — заговорилъ Михайловъ, — господину анджинеру гребцы на баркасъ нужны. Которые изъ васъ пожелаютъ, я отпущу. До Даты тутъ верстъ 30, больше не будетъ. Они хорошо заплатятъ. Ежели есть охотники, ступай. Четверыхъ надо.
Солдаты молча переглянулись и молчали.
— Ну что же вы? Аль не охота?
— Я согласенъ, — вдругъ заявилъ приземистый бѣлобрысый солдатикъ, съ бойкими синими глазами. — Я насчетъ гребли понимаю, самъ на Волгѣ сколько плавалъ!
— И я, и я! — присоединились къ его заявленію еще три товарища.
— Вотъ и отлично; тогда живо, ребята, собирайся! Времени терять нечего. Тутъ до Даты живымъ духомъ слетаете, а завтра и назадъ.
Солдаты бросились снаряжаться въ путь. Черезъ четверть часа они уже хлопотали на баркасѣ, прилаживая себѣ поудобнѣе сидѣнія. Но когда уже все, казалось, было готово къ отплытію, вдругъ выяснилось, что не хватаетъ еще одного гребца для лодки. Михайловъ помчался въ казарму, и увидѣвъ сидѣвшаго на койкѣ солдатика Лейзера, закричалъ ему:
— Эй, Лейзеръ, бери шинельку и живо, маршъ!
— Куда прикажете, ваше благородіе? — вытянувшись передъ «старшимъ», спросилъ Лейзеръ, сразу не сообразивъ, въ чемъ дѣло.
Михайловъ неожиданно вспылилъ:
— Ишь, еще спрашиваетъ, куда? Маршъ, говорятъ тебѣ. Въ Дату поѣдешь съ другими солдатами; вотъ куда! Ну чего ротъ разинулъ?! Чтобъ сію минуту готовъ былъ!
Ошеломленный Лейзеръ не посмѣлъ больше разговаривать. Онъ по опыту зналъ тяжелую руку унтера и не хотѣлъ испытывать на себѣ послѣдствія его гнѣва. Но пока онъ торопливо отыскивалъ свою шинель и натягивалъ на себя сапоги, руки его нервно дрожали и сердце сжималось какой то странной жутью и тревогой. О морѣ онъ имѣлъ очень смутное представленіе; онъ видѣлъ его одинъ только разъ, когда его съ товарищами везли на пароходѣ въ И--скую гавань изъ Николаевска. И это море показалось ему тогда такимъ необъятнымъ и грознымъ, что теперь онъ даже не могъ себѣ представить, какъ онъ очутится среди его безбрежнаго простора на утлой лодочкѣ. Но его тревога мгновенно разсѣялась, какъ только онъ вышелъ къ берегу, гдѣ веселой гурьбой толпились рабочіе, солдаты и орочи, гдѣ вода въ гавани манила своей безмятежной тишиной, гдѣ воздухъ былъ наполненъ такой бодрящей свѣжестью осенняго утра, гдѣ, словомъ, все казалось такимъ свѣтлымъ, простымъ и нисколько не страшнымъ.
— Ну что? Все готово? — спросилъ Петръ Васильевичъ, стоя въ лодкѣ и окидывая глазами всю свою маленькую флотилію.
— Кажись, все, — отозвались рабочіе и солдаты.
— Ну, въ такомъ случаѣ, съ Богомъ, отчаливай!
Гребцы отвязали веревки, которыми были прикрѣплены къ берегу лодки, и стали отталкиваться веслами отъ прибрежныхъ камней. Лодки одна за другой начали отходить. «Эй, баркасъ, не отставать!» — крикнулъ Петръ Васильевичъ. Но тяжелый неуклюжій баркасъ не могъ поспѣвать за легкими лодками, и потому пришлось подождать его. Вскорѣ всѣ выравнялись и пошли рядомъ. Гребли рабочіе и солдаты, орочи же исполняли роль рулевыхъ. Труднѣе всего приходилось сидѣвшимъ на баркасѣ. Гребцы усердно налегали на весла, такъ что уключины трещали и скрипѣли, но несмотря на всѣ ихъ старанія, тяжелая посудина подвигалась впередъ съ убійственной медленностью.
Предсказаніе Ивана Михайловича на этотъ разъ не вполнѣ оправдалось. Въ открытомъ морѣ, правда, чувствовалось легкое дуновеніе южнаго вѣтра, но большой зыби не было; а главное, не было тѣхъ коварныхъ крутыхъ волнъ съ бѣлыми гребешками, которые опаснѣе всего для маленькихъ лодокъ. Зато мертвая зыбь тяжело и плавно перекатывалась со стороны открытаго пролива къ берегу. Она подкрадывалась къ плывущимъ совершенно неожиданно и незамѣтно: внезапно подъ лодкой поверхность моря вздувалась округло, выпуклымъ продолговатымъ сводомъ, нечувствительно, точно на качеляхъ, подбрасывая лодку высоко вверхъ, а черезъ мгновеніе сводъ куда то проваливался, оставивъ вмѣсто себя глубокое корыто, на днѣ котораго уже лежала лодка, а сводъ оказывался рядомъ и на гребнѣ его покачивался баркасъ. Сначала эти плавные исполинскіе розмахи немного пугали не привыкшихъ къ морю солдатъ и рабочихъ, но очень скоро они освоились съ ними, и это мѣрное колыханіе начало даже нравиться имъ: казалось, кто то невидимый, но сильный и добрый, убаюкивалъ ихъ могучей рукой. Послышались шутки, смѣхъ, остроты. Особенный восторгъ проявлялъ бѣлобрысый солдатикъ Сергѣй Неурядовъ, первымъ вызвавшійся плыть въ Дату. Уроженецъ Поволжья онъ съ дѣтства сроднился съ водной стихіей и до страсти любилъ ее. Попавъ въ И--скую гавань, онъ давно съ завистью посматривалъ съ высокихъ мысовъ на море и давно его неудержимо влекло въ этотъ безграничный просторъ. Теперь, когда его завѣтная мечта осуществилась, когда онъ чувствовалъ подъ собой мѣрное, неторопливое колыханіе воднаго гиганта, а взоръ его могъ безпрепятственно скользить по колеблющейся поверхности моря на десятки верстъ кругомъ — онъ ощущалъ приливъ необычайной радости и веселія; ему неудержимо хотѣлось пѣть и въ родной пѣснѣ излить волновавшее его чувство восторга. Онъ затянулъ высокимъ теноркомъ:
«Внизъ по ма-а-атушкѣ-ѣ по Волгѣ Во-о-ол-гѣ»…
Но голосъ у Неурядова былъ неважный и едва онъ запѣлъ, какъ кругомъ послышался хохотъ и ѣдкія восклицанія. «Эхъ, ты, запѣвало горемыка! Ровно нерпа захрюкалъ!» «Чего нерпа? Нерпа, братъ, таково высоко не вытянетъ!» ядовито вставилъ рабочій Огневъ, «такъ только волку матерому впору заголосить!»
Но Неурядовъ ничуть не обидѣлся. «Эхъ, вы пермяки — соленыя уши![6] замѣтилъ онъ добродушно, „много вы въ пѣсняхъ то понимаете!“ и онъ безнадежно махнулъ рукой и еще крѣпче налегъ на весла. Но едва онъ замолчалъ, послышалось гораздо болѣе оригинальное пѣніе.
Это пѣлъ одинъ изъ орочей, сидѣвшихъ на кормѣ. Онъ выводилъ воющимъ голосомъ однообразную ноту, то ускоряя, то замедляя темпъ, то повышая звукъ, то понижая его до степени шепота. Это была импровизація, на какую способенъ любой орочъ. Гребецъ пѣлъ о томъ, что въ Дату ѣдетъ много русскихъ, которые везутъ хорошій рисъ и огненную воду, что у этихъ русскихъ отличныя ружья, черные унта, что губы у нихъ красны, точно вымазаны кровью, а носы прямые и плоскіе, какъ доски, и волосы обрѣзаны. Онъ пѣлъ о томъ, что море нынче хорошее, что богъ Андури веселъ, не сердится и не шлетъ большого вѣтра. И обо всемъ, что бросалось въ глаза и что взбредало на умъ безхитростному сыну природы, онъ тутъ же слагалъ незатѣйливую пѣсенку. А русскіе рабочіе слушали непонятную для нихъ рѣчь и ихъ забавлялъ этотъ напѣвъ, похожій на причитаніе калики-перехожаго. Нерѣдко они сопровождали какую нибудь особенно высокую нотку ороча взрывами здороваго хохота; но онъ не смущался и продолжалъ самъ упиваться своей мелодіей.
Пользуясь попутнымъ вѣтромъ, Иванъ Михайловичъ распорядился поставить парусъ. Это ускорило ходъ лодокъ и облегчило гребцамъ работу. Шли по возможности не далеко отъ суши, такъ что всѣ подробности береговыхъ обрывовъ съ чернѣвшими въ нихъ скалами базальта и красными полосами древнихъ лавъ были отлично видны и только тамъ, гдѣ попадались фіорды, далеко врѣзывавшіеся вглубь материка, или гдѣ у прибрежныхъ обрывовъ морское дно было усѣяно опасными рифами, приходилось нѣсколько отдаляться отъ береговъ.
Послѣ полудня зашли въ маленькую бухточку, чтобы отдохнуть и подкрѣпиться. Въ бухточкѣ было такъ красиво и уютно, какъ въ хорошо убранной комнатѣ. Съ трехъ сторонъ она была ограждена почти отвѣсными блѣдно красными, черными и сѣрыми скалами базальта; глыбы послѣдняго самой причудливой формы валялись у подошвы скалъ въ водѣ. Вода въ бухтѣ была прозрачна, какъ хрусталь, и каждый камешекъ на днѣ ея былъ виденъ, точно подъ стеклянымъ колпакомъ. По трещинѣ въ скалахъ, сбѣгая, журчалъ чистый, какъ слеза, холодный ключъ. Рабочіе живо набрали на прибрежной полосѣ сухого плавника (выброшенный моремъ плавучій лѣсъ) и развели огонь. Послѣ основательной прогулки по морю чай и завтракъ показались всѣмъ необыкновенно вкусными.
Отдохнувъ, поплыли дальше. Вѣтеръ между тѣмъ совершенно стихъ, туманъ разсѣялся и на прояснившемся небѣ показался золотистый солнечный дискъ. Море окрасилось въ нѣжные голубоватые тона.
На сѣверѣ въ прозрачномъ воздухѣ ясно вырисовывалась черная округленная громада какого то мыса, далеко вдававшагося въ море. До него, казалось, рукой подать.
— Ванька, а Ванька! — крикнулъ Неурядовъ, обращаясь къ Ивану Михайловичу. — Это какая гора?
Иванъ Михайловичъ, курившій трубку, отвѣтилъ не сразу. Онъ точно обдумывалъ что то, и только спустя нѣкоторое время, произнесъ: „какая гора?“
— Эвона, какая?… — Ослѣпъ ты, что ли? Вонъ эта, что впереди!
— Эта? Это Датинскій мысъ.
Иванъ Михайловичъ презрительно фыркнулъ и помоталъ головой. „Ничего ты, парень, не понимаешь. Еще далеко надо плыть. Это только такъ оказываетъ, будто близко“.
Дѣйствительно, плыть пришлось еще болѣе трехъ часовъ. Уже солнце давно опустилось за горы и пепельно сѣрыя тѣни сумерекъ легли на море и берегъ, уже въ потемнѣвшемъ небѣ начали зажигаться трепетными искорками первыя звѣздочки, когда путешественники подошли наконецъ къ устью р. Тумнина. Въ наступившей полутьмѣ едва можно было различить широкій просвѣтъ въ горахъ, откуда открывалась долина величавой рѣки.
Иванъ Михайловичъ и другіе орочи встали въ лодкахъ во весь ростъ и привычнымъ глазомъ всматривались впередъ. Предстояло пройти одно опасное мѣстечко. Тамъ, гдѣ воды могучей рѣки встрѣчались съ моремъ, образовались подводныя мели (баръ), на которыхъ даже при слабомъ вѣтрѣ ходили опасные буруны. И теперь, несмотря на то, что въ открытомъ морѣ было почти тихо, на барѣ перекатывались крутые валы. Но опытные орочи ловко провели здѣсь свои суда, такъ что только въ баркасъ попало немного воды.
Уже въ полной темнотѣ вся флотилія достигла, наконецъ, большого ороческаго стойбища Даты, раскинувшагося на невысокомъ плоскомъ берегу у одного изъ глубокихъ рукавовъ Тумнинскаго лимана. Въ стойбищѣ прибытіе гостей вызвало необыкновенную суетню.
Сотни собачьихъ глотокъ заливались самымъ свирѣпымъ лаемъ и воемъ. Изъ всѣхъ юртъ повыбѣжали люди и столпились у причаловъ. Узнавъ, кто пріѣхалъ, датинскіе жители принялись прежде всего энергично разгонятъ собакъ, награждая ихъ пинками и весьма не лестными прозвищами. Только послѣ того, какъ неистовые четвероногіе стражи были усмирены, прибывшіе рѣшились выйти на берегъ. Здѣсь ихъ ждала самая радушная встрѣча. Сѣдовласый датинскій старѣйшина Тимофей привѣтствовалъ первый гостей и пригласилъ ихъ въ свою юрту. Такъ какъ разгружать лодки было уже поздно, то ихъ только хорошо укрыли брезентами на случай ненастья и оставили такъ до утра подъ наблюденіемъ двухъ караульныхъ. Остальные всѣ отправились на ночлегъ къ орочамъ въ юрты.
Въ большой юртѣ ороча Хиню, гостепріимно пріютившаго у себя на ночь солдатъ и рабочихъ, ярко пылалъ на полу костеръ. Веселое пламя острымъ языкомъ лизало донышко закоптѣлыхъ чайниковъ и котелковъ, въ которыхъ кипятилась какая то каша. Дымъ поднимался кверху и уходилъ въ большое квадратное отверстіе въ крышѣ. Гости и хозяева расположились вокругъ огонька на землѣ, примостившись, какъ кто могъ. Орочонки съ дѣтьми сбились въ кучку въ одинъ уголъ и оттуда съ робкимъ любопытствомъ поглядывали на русскихъ. Мущины держали себя совершенно спокойно и развязно, и, какъ умѣли, объяснялись съ чужеземцами, больше при помощи жестовъ и мимики. Среди рабочихъ и солдатъ, усѣвшихся тѣснымъ кружкомъ за чайникомъ, изъ котораго валилъ густой паръ, шелъ оживленный разговоръ по поводу пережитыхъ впечатлѣній. Болѣе всѣхъ доволенъ былъ путешествіемъ Неурядовъ.
— Вотъ говорятъ, будто въ морѣ страшно. А оно и вовсе нестрашно! — повѣствовалъ онъ… Право слово! Все равно, что у насъ на Волгѣ.
— Пошелъ ты съ Волгой со своей! — обрывалъ его Огневъ; — затвердила сорока: Волга да Волга! Ты думаешь, много моря то видѣлъ. Нѣтъ, братъ, ты моря то настоящаго еще и не нюхалъ. Велико дѣло: вдоль бережка да въ тихую погоду проползти… Нѣтъ, ты бы въ шторму то попробовалъ, тогда бы, небось, Лазаря и запѣлъ.
— Ничего не запѣлъ бы — огрызался Неурядовъ: я, паря, воды ни вотъ столько не боюсь. Мальчонкой махонькимъ еще былъ — сколько разъ тонулъ, а все Богъ миловалъ, по сю пору цѣлъ. Мнѣ что шторма?! Въ шторму то еще веселѣе. Поставилъ парусокъ, да знай, зачесывай!..
— Ну, не очень то зачесывай. Легко ты, я вижу о морѣ то понимаешь, потому въ головѣ у тебя еще вѣтеръ гуляетъ. Ты вотъ лучше спроси у нихъ у орочонъ, они тебѣ все въ лучшемъ видѣ растолкуютъ, какое такое бываетъ на морѣ столпотвореніе. Что Хиню, наму манга?[7] — внезапно обратился Огневъ къ орочу, внимательно слушавшему на половину непонятный для него споръ. Хиню не сразу понялъ, чего отъ него хотятъ, но, сообразивши, сдѣлалъ испуганное лицо, живо закачалъ головой и замахалъ руками: „Манга, анайе, ма-анга“!
— Да мнѣ что твой орочонъ? — не унимался солдатикъ — они, извѣстно, трусы.
— Кто? орочоны то трусы? Нѣтъ, парень, шалишь Противъ кого другого, а противъ нихъ нашему брату не выстоять. Онъ орочонъ все равно, что звѣрь таежный — днемъ ли, ночью ли — куда хоть его пошли, хоть за сто верстъ — одинъ пойдетъ: въ сопки, въ лѣсъ, по морю, ему все одно. А вашъ братъ, даромъ, что солдатъ, не больно то храберъ на походы.
— Не трусъ, говоришь? а зачѣмъ они насъ такъ боятся? ихъ, ежели пять здоровыхъ мужиковъ соберется, а погрози имъ только кулакомъ, сейчасъ всѣ врозь, — какъ зайцы. Храбрецы то — пятеро отъ одного не побѣгутъ.
— Потому и бѣгутъ, что, значитъ, смирные они. Они людей обижать не любятъ. Это еще не трусъ — ежели смирный. А вотъ ты на медвѣдя одинъ на одинъ пойдешь съ копьемъ? Нѣтъ? то-то. Вотъ это не трусъ. А изъ орочонъ рѣдкій кто нѣсколько штукъ своими руками не ухлопалъ. Ты, Хиню, сколько медвѣдей на своемъ вѣку поймалъ? Мафа[8], говорю, сколько убилъ?
Хиню вынулъ трубку изо рта, добродушно осклабился и показалъ обѣ руки съ растопыренными пальцами.
— Вотъ видишь! — торжествующе вскричалъ Огневъ, онъ десятокъ штукъ звѣря этого уложилъ, а ты — горе богатырь, хоть на одного то пошелъ бы? Нѣтъ напрасно ты на орочоновъ то поклепъ наводишь!
Но Неурядовъ все же не хотѣлъ признать себя побѣжденнымъ и споръ, то разгораясь, то принимая болѣе мирный характеръ, затянулся далеко за полночь. Остальные рабочіе и солдаты почти не принимали въ немъ участія. Лейзеръ меланхолически слушалъ горячія разсужденія Неурядова и подъ шумъ голосовъ спорившихъ въ его памяти почему то съ необыкновенной отчетливостью воскресали картины далекой — далекой родины. И вспомнилось ему мѣстечко Кіевской губерніи, гдѣ онъ родился, выросъ и откуда до своего призыва къ отбыванію воинской повинности никуда не выѣзжалъ. Вспомнился день отъѣзда на Дальній Востокъ, сцена прощанія съ родными, рыданія обезумѣвшей отъ горя матери. Что то она теперь подѣлываетъ? Вѣроятно все ждетъ вѣстей отъ своего любимаго сына, все гадаетъ, скоро ли онъ вернется. Дождется ли? И Лейзеръ сталъ размышлять о томъ, что было бы хорошо подать о себѣ вѣсточку матери и что слѣдовало бы попросить объ этомъ Петра Васильевича. Онъ добрый, навѣрно не откажетъ помочь солдату въ его нуждѣ и разрѣшить переслать съ окказіей письмо на Амуръ. Его вывелъ изъ задумчивости голосъ солдатика Ивана Черноусова, съ которымъ онъ жилъ въ особенной дружбѣ. „Что, товарищъ, опять загоревалъ? Нечего киснуть. Спать пора; завтра рано вставать надо, чтобы до вечера поспѣть назадъ въ гавань“.
На другой день Петръ Васильевичъ пораньше отпустилъ солдатъ, щедро вознаградивъ ихъ за труды, и велѣлъ имъ немедленно возвращаться въ И--скую гавань на баркасѣ. Въ проводники и рулевые онъ далъ имъ Семена, ловкаго молодого ороча, хорошо знакомаго съ моремъ. Семену было строго наказано не оставлять солдатъ до тѣхъ поръ, пока не доставитъ ихъ въ самую гавань.
Когда совсѣмъ разсвѣло, баркасъ отчалилъ и поплылъ обратно. Благополучно миновавъ опасный баръ, онъ направился къ югу, по прежнему стараясь итти возможно ближе къ берегу. День стоялъ пасмурный, сѣренькій, довольно студеный. Море имѣло непривѣтливый холодно-свинцовый оттѣнокъ; на немъ лежала печать какой-то угрюмой задумчивости, точно оно замышляло совершить нѣчто злое и жестокое. Сѣрыя плоскія тучи низко нависли надъ нимъ и порою роняли въ воду снѣжныя крупинки. Берегъ тонулъ въ синеватой мглѣ. Все было погружено въ странную оцѣпенѣлость и безмолвіе. Только рѣзкіе, жалобные крики быстро проносившихся надъ лодкою чаекъ непріятно нарушали суровое затишье, наводя на душу невольную грусть и жуткое предчувствіе.
Люди сидѣли молчаливые и сосредоточенные; каждый думалъ про себя свою невеселую думу. Всѣ усердно налегали на весла. Орочъ Семенъ былъ также угрюмъ и не въ духѣ. Ему хотѣлось поскорѣе домой къ женѣ и дѣтямъ, а тутъ надо возиться съ этими русскими. Не будь ихъ, онъ прямо отправился бы въ свою юрту, благо она находится недалеко отъ моря, какъ разъ на пути въ И--скую гавань. Но теперь волей неволей приходится отложить возвращеніе домой еще на сутки.
Послѣ полудня баркасъ подошелъ къ тому мѣсту, гдѣ въ море открывается длинный и узкій фіордъ, принимавшій въ себя ту рѣчку, на которой стояла юрта Семена. До гавани оставалось отсюда не больше 10— 12 верстъ. Было рѣшено здѣсь немного отдохнуть и напиться чаю.
Отыскали удобное мѣстечко; солдаты вытащили баркасъ на берегъ, живо развели огонекъ и вскипятили чайникъ. Семенъ сидѣлъ безучастно въ сторонкѣ, посасывая свою трубочку, и когда Неурядовъ предложилъ ему кружку чаю, онъ угрюмо отказался.
— Да ты что, ровно филинъ, насупился? — спросилъ Неурядовъ.
Семенъ исподлобья посмотрѣлъ на него, потомъ внезапно какъ то вздернулся весь и заговорилъ быстро и нервно: „Все работай, все работай! Моя не хочетъ работай! Моя мамка[9] есть, мальчишка есть! Юрта работай надо. Юрта дрова нѣту, кто помогай? Мамка холодомъ помирай, ребятишка маленька, кто помогай?“
Неурядовъ слушалъ его съ удивленіемъ и вдругъ расхохотался: — Да шутъ съ тобой! Ступай къ себѣ въ юрту, коли хочешь. Зачѣмъ ты намъ? Эва, заважничалъ. Мы и безъ тебя дорогу до гавани найдемъ; не маленькіе чай!»
Семенъ весь просіялъ и даже вскочилъ отъ радости. «Вотъ хорошо, луча! Луча добрый»! и онъ въ знакъ расположенія и благодарности поспѣшно обтеръ мундштукъ своей трубочки полою халата и предложилъ ее солдату. Неурядовъ не побрезгалъ угощеніемъ, затянулся изъ трубки раза два крѣпкимъ листовымъ табакомъ «Манджуркой» и, возвращая ее Семену, проговорилъ уже совсѣмъ дружелюбно: — Ну, вотъ, такъ бы и сказалъ съ самаго начала, а то ишь нахохлился, какъ сычъ! Тоже думаетъ, мы безъ него не обойдемся. Безъ тебя то мы еще лучше пройдемъ. Небось, съ пути не собьемся. Дорога то одна, вона какая гладкая!"
Семенъ изъ всей рѣчи Неурядова понялъ только самое для него важное, именно, что его отпускаютъ домой. Онъ побѣжалъ къ баркасу, досталъ оттуда узелокъ со своимъ несложнымъ багажемъ — халатъ и запасныя унты — взвалилъ его себѣ на плечи и, распрощавшись съ солдатами, поспѣшилъ уйти. Съ ловкостью дикой козы вскарабкался онъ по скалистому откосу наверхъ и вскорѣ скрылся изъ глазъ.
Окончивъ чаепитіе, солдаты также отправились въ дальнѣйшій путь. На руль вмѣсто Семена сѣлъ теперь Неурядовъ. Остальные четверо работали на веслахъ. Послѣ горячаго чая и въ виду близкаго завершенія путешествія, всѣ были гораздо лучше настроены, чѣмъ съ утра. Даже Лейзеръ утратилъ свой печальный видъ и улыбался на шутки и остроты Неурядова.
Когда баркасъ вышелъ изъ фіорда въ море, солдаты сразу же почувствовали, что погода перемѣнилась. Съ сѣверо-запада со стороны материка потянулъ свѣжій, холодный вѣтерокъ. Онъ былъ еще не особенно силенъ и подъ его дуновеніемъ вода морщилась и покрывалась длинными разорванными полосами темнаго цвѣта. — «Ребята, поставимъ парусъ!» предложилъ Неурядовъ. «Валяй»! поддержали всѣ его предложеніе «авось скорѣе доплывемъ.»
Черезъ нѣсколько минутъ посрединѣ баркаса высилось уже весло вмѣсто мачты и на немъ трепался старый парусъ, засаленный и затасканный. Конецъ веревки отъ паруса Неурядовъ держалъ одной рукой, а другой управлялъ рулемъ. Но на первыхъ порахъ дѣло съ парусомъ не клеилось. Подъ защитой береговыхъ утесовъ вѣтеръ ощущался очень слабо и почти не надувалъ паруса; только тамъ, гдѣ къ морю открывались ущелья, налетали свѣжіе порывы, и тогда баркасъ начиналъ скользить быстрѣе, увлекаемый силой вѣтра. Чтобы избѣжать этой неравномѣрности въ ходѣ лодки, рулевой сталъ держать курсъ подальше отъ берега въ открытое море. Тамъ, дѣйствительно, было гораздо свѣжѣе; парусъ живо надулся, и неуклюжее судно плавно понеслось по волнамъ, оставляя за собой замѣтный узкій слѣдъ на водѣ.
Неурядовъ, весь поглощенный ролью рулевого и наблюденіемъ за парусомъ, охваченный приливомъ бодрящаго веселія и новизной удовольствія по случаю прогулки по морю въ свѣжую погоду, не обращалъ вниманія на грозные признаки надвигавшейся бури, да, если бы и обратилъ, то, вѣроятно, не понялъ бы всего ихъ страшнаго смысла. А между тѣмъ начинался одинъ изъ тѣхъ осеннихъ штормовъ, которые ежегодно свирѣпствуютъ по нѣскольку дней въ суровыхъ водахъ Татарскаго пролива. Вѣтеръ свѣжѣлъ и крѣпчалъ съ каждой минутой; надъ береговыми горами клубились свинцово-сѣрыя тучи. Онѣ спускались разорванными клочьями къ морю, какъ будто таяли съ краевъ и пропадали, но вмѣсто того, чтобы уменьшаться, наоборотъ сгущались и расползались все шире. Волненіе на морѣ росло и вскорѣ то здѣсь, то тамъ на верхушкѣ валовъ показались зловѣщіе бѣлые гребешки.
— Смотри, парень, — замѣтилъ Черноусовъ: — не забирай очень въ море, а не то, какъ бы не утащило насъ.
— Ничего, не бойсь, — самоувѣренно отвѣтилъ рулевой: — Это не шторма, какая это шторма, такія ли еще бываютъ!.. Вотъ какъ противъ того мыса будемъ, сейчасъ поверну прямо въ гавань.
Дѣйствительно, впереди виднѣлся уже широкій входъ въ И--скую гавань, а за нимъ на югѣ выдвигалась изъ моря округлымъ высокимъ куполомъ громада Николаевскаго мыса, тонувшая въ свинцовыхъ штормовыхъ тучахъ.
Подгоняемый крѣпкимъ вѣтромъ баркасъ летѣлъ теперь съ легкостью чайки прямо на этотъ мысъ. Парусъ надулся до такой степени, что весло, къ которому онъ былъ прикрѣпленъ, совершенно изогнулось. — "Сергѣй, закричалъ Лейзеръ, — «смотри, какъ бы весло не сломалось!» — «Ничего, не бойсь, не лопнетъ! Сейчасъ поворачивать стану»… отвѣтилъ Неурядовъ — но не успѣлъ онъ окончить фразы, какъ внезапно налетѣлъ шквалъ, раздался сухой трескъ, и парусъ вмѣстѣ съ частью весла перелетѣлъ черезъ бортъ и упалъ въ воду. Неурядовъ невольно вскрикнулъ отъ боли. Конецъ веревки, который онъ держалъ, вырвался у него съ такой силой, что обжегъ ему руку. Въ тотъ же мигъ первая волна съ рѣзкимъ шумомъ хлестнула въ баркасъ и окатила цѣлымъ фонтаномъ брызгъ всѣхъ сидѣвшихъ въ немъ. Поднялся переполохъ. Люди растерялись: сначала всѣ бросились въ одну сторону и чуть не опрокинули судно. Одинъ Неурядовъ не потерялъ присутствія духа.
— Опомнись, ребята! За весла беритесь, за весла, скорѣе!
Но прошло нѣсколько мгновеній прежде чѣмъ ошеломленные солдаты пришли въ себя и поняли его слова. Тогда всѣ схватились за весла и съ отчаянными усиліями стали грести къ берегу. Теперь нечего было и думать о томъ, чтобы итти въ гавань. Единственная мысль, единственная надежда всѣхъ была поскорѣе вернуться подъ защиту береговыхъ утесовъ, гдѣ сила вѣтра не была бы такъ чувствительна. Но было уже поздно. Штормъ уже ревѣлъ во всю, точно глумясь надъ жалкими усиліями смѣльчаковъ, дерзнувшихъ помѣряться съ нимъ въ открытомъ бою. Солдаты налегали на весла съ удесятеренной энергіей; смертельная опасность придавала имъ силы, они не оглядывались назадъ и упорно гребли, не обращая вниманія на то, что ихъ все чаще и чаще окатывали брызги волнъ, что въ баркасѣ уже было много воды. Одинъ Неурядовъ, сидѣвшій на кормѣ, видѣлъ, что они не только не подвигаются впередъ, а что ихъ, напротивъ, относитъ все дальше и дальше отъ берега, и въ душу его постепенно закрадывался холодный ужасъ отчаянія. Мысль о томъ, что именно онъ своимъ легкомысліемъ и самонадѣянностью погубилъ товарищей и себя, точно гвоздемъ вонзилась въ его мозгъ. Онъ окинулъ глазами море и только теперь впервые постигъ всю его непреодолимую силу, весь грозный и жестокій гнѣвъ этой разсвирѣпѣвшей стихіи. И онъ безпомощно выпустилъ весло изъ рукъ. Въ ту же минуту, точно по командѣ, всѣ солдаты перестали грести. Въ глубинѣ души каждый изъ нихъ понялъ, что все кончено, что спасенія нѣтъ никакого, но никто не хотѣлъ въ этомъ громко сознаться и всѣ ждали чуда, которое избавило бы ихъ отъ неизбѣжнаго…
На вершинѣ высокой скалы, круто падавшей къ морю, стоялъ орочъ Гуингуну и пристально всматривался въ даль. Онъ стоялъ здѣсь уже болѣе получаса и съ недоумѣніемъ слѣдилъ за странной лодкой, болтавшейся въ морѣ далеко отъ берега. Своими орлиными глазами онъ различалъ въ ней нѣсколько черныхъ фигуръ, видѣлъ, что это не орочи, а русскіе, но никакъ не могъ понять, что дѣлаютъ они тамъ въ такую погоду, когда ни одинъ порядочный человѣкъ не рѣшится отойти больше, чѣмъ на выстрѣлъ изъ лука отъ берега. Но въ тотъ моментъ, когда онъ, наскучивъ смотрѣть, хотѣлъ уже уходить, лодка, приковавшая къ себѣ его вниманіе, внезапно исчезла. Гуингуну подскочилъ отъ волненія и снова пристально устремилъ глаза въ море. Вотъ на водѣ показалась черная точка — уже не одна, а нѣсколько — три, четыре. И вдругъ онъ понялъ, что это русскіе тонутъ, что ихъ лодку опрокинуло. Гуингуну въ страшномъ волненіи сталъ кричать, потомъ схватился за ружье и зачѣмъ-то выстрѣлилъ на воздухъ. Но тутъ же ему стало ясно, что все это безполезно и что гибнущихъ ничто не спасетъ. Въ ужасѣ онъ опустился на землю и, точно прикованный какой-то силой, не могъ отвести взора отъ того мѣста, гдѣ только-что на его глазахъ совершилась страшная катастрофа. Русскіе еще боролись со смертью. Вотъ изъ трехъ точекъ на водѣ осталось только двѣ. Потомъ одна. Вскорѣ и она исчезла и на необозримомъ пространствѣ бушующей стихіи виднѣлись только нескончаемые ряды сердитыхъ бѣляковъ.
Жадное море рѣдко возвращаетъ землѣ свои жертвы. Баркасъ и всѣ пять солдатъ исчезли совершенно безслѣдно.
Весною, когда открылась навигація, въ И--скую гавань пріѣхалъ для слѣдствія важный генералъ. Онъ долго допрашивалъ Михайлова и орочей, что-то записывалъ въ книжку и затѣмъ уѣхалъ.
Михайловъ былъ вызванъ въ Николаевскъ и преданъ военному суду, который приговорилъ его къ двухмѣсячному аресту на гауптвахтѣ. Оставшіяся послѣ погибшихъ вещи были собраны, запечатаны и при казенныхъ пакетахъ препровождены въ Россію ихъ семьямъ. Въ каждомъ пакетѣ сообщалось, что такой-то солдатъ такого-то числа, мѣсяца и года утонулъ въ Татарскомъ проливѣ во время бури по собственному легкомыслію и неосторожности.
Не знаемъ, утѣшило-ли это сообщеніе родственниковъ погибшихъ? И не плачетъ-ли и понынѣ гдѣ-нибудь въ селѣ на Волгѣ, или въ мѣстечкѣ Кіевской губерніи старуха-мать при воспоминаніи о сынѣ, возвращенія котораго она ждала съ такой тоской и тревогой, и вмѣсто котораго ей прислали пакетъ за казенной печатью и посылку.
- ↑ Оморочка — легкій долбленый челнокъ.
- ↑ Орочи — такъ называются туземцы тунгузскаго племени живущіе по верховьямъ Аммура.
- ↑ Унта — мягкіе башмаки безъ каблуковъ и подметокъ.
- ↑ «Луча» — такъ называютъ орочи русскихъ.
- ↑ Николаевскъ — портовый городъ на берегу рѣки Амура.
- ↑ Такъ почему то дразнятъ въ Сибири выходцевъ съ Урала.
- ↑ Наму манга — на морѣ скверная погода.
- ↑ Мафа — медвѣдь.
- ↑ Мамка — жена.