Несчастный брак (Шеллер-Михайлов)/ДО

Несчастный брак
авторъ Александр Константинович Шеллер-Михайлов

Опубл.: 1894. Источникъ: az.lib.ru

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА. ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера. ТОМЪ ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ. Приложеніе къ журналу «Нива» за 1905 г. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. МАРКСА. 1905.

НЕСЧАСТНЫЙ БРАКЪ.
РАЗСКАЗЪ.

I.

Въ очень тѣсной передней, гдѣ пахло кухоннымъ чадомъ, на желтомъ деревянномъ стулѣ съ высокой выпиленной узорами спинкой, какіе обыкновенно ставятся въ небогатыхъ прихожихъ и въ швейцарскихъ комнатахъ, помѣщался, непосѣдливо ерзая на мѣстѣ, мальчуганъ лѣтъ четырехъ. Это былъ румяный длинноволосый блондинъ съ большими голубыми глазенками. Передъ нимъ стоялъ на колѣняхъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати семи съ шапкой русыхъ вьющихся волосъ на головѣ, упавшихъ ему на бѣлый гладкій лобъ. Онъ заботливо натягивалъ на ножонки малютки гамаши и теплые сапожки.

— Пойдемъ гулять… Яблоковъ мнѣ купишь… Я пѣшкомъ пойду, а ты яблоковъ за это купишь, — лепеталъ мальчуганъ, продолжая ерзать на стулѣ и шаловливо болтая ножонками.

— Непосѣда ты мой, дай прежде одѣть тебя, — уговаривалъ его молодой человѣкъ.

— А ты мнѣ яблоковъ купишь? — допрашивалъ мальчуганъ. — Большихъ, большихъ… вотъ такихъ.

Онъ широко развелъ ручонками въ обѣ стороны, желая показать, какія яблоки долженъ купить ему отецъ.

— Куплю, куплю, взяточникъ ты мой, — съ улыбкой говорилъ молодой отецъ.

Онъ кончилъ одѣванье мальчугана, снялъ его со стула, поставилъ на ноги и тяжело выпрямился, откинувъ назадъ густые волосы съ вспотѣвшаго раскраснѣвшагося лица и стряхнулъ пыль съ колѣнъ. Этотъ уходъ за нетерпѣливымъ, избалованнымъ ребенкомъ доставался ему, повидимому, не легко.

— Иденъ же, идемъ же! — заговорилъ мальчуганъ, нетерпѣливо таща отца за руку къ выходу.

— Погоди, торопился; теперь надо и мнѣ одѣться, — отвѣ тилъ отецъ и пояснилъ ему: — Нельзя же папѣ такъ идти безъ пальто…

Онъ снялъ съ вѣшалки теплое неказистое пальто, надѣлъ его, поднялъ маленькій, сильно потертый бархатный воротникъ и крикнулъ, обернувшись по направленію къ кухнѣ:

— Татьяна, затворите за нами двери!

Изъ кухни явилась довольно неряшливо одѣтая служанка, — одна изъ тѣхъ невзрачныхъ слугъ, которыя берутся служить «одной прислугой за всѣхъ», именно потому, что онѣ не умѣютъ хорошо исполнять никакой спеціальной обязанности, ни стирки; ни глаженья, ни стряпни, но достаточно наметались для того, чтобы кое-какъ дѣлать все, что имъ велятъ не особенно взыскательные господа изъ «средняго круга».

— Вы опять начадили, — замѣтилъ ей баринъ.

— Не самой же мнѣ подъ плиту сѣсть, если она у васъ чадитъ! — задорно отвѣтила служанка.

— Это и не помогло бы дѣлу; а не слѣдуетъ только проливать жиръ на плиту, — спокойно сказалъ онъ.

Она, молча, порывисто и торопливо открыла передъ бариномъ выходную дверь, точно говоря, ему: «ужь лучше уходи, чѣмъ ворчать-то!» Онъ ей даже и бариномъ-то настоящимъ не казался. Развѣ господа такіе бываютъ? Отецъ и сынъ вышли.

На эту сцену, происходившую въ полутемной передней, освѣщаемой только скуднымъ зимнимъ снѣгомъ, падавшимъ сквозь открытую дверь изъ гостиной, же безъ презрительнаго любопытства смотрѣла молодая женщина, удобно усѣвшаяся на кушеткѣ съ положенной за колѣни, раскрытой книгой. Ея не особенно красивое малокровное лица съ сильно заострившимся носомъ и подбородкомъ хранило выраженіе невыносимой раздражающей нервы скуки. Когда молодой человѣкъ уже готовился выйти съ сынишкой за дверь, она проговорила придирчивымъ тономъ:

— Пожалуйста, только опять не загуляйтесь до часу. Мнѣ надо выѣхать тотчасъ послѣ завтрака..

— Придемъ къ двѣнадцати, — равнодушно откликнулся уже изъ-за дверей молодой человѣкъ.

— Это всегда такъ говорится, а между тѣмъ всегда приходите позже, — попрекнула она его, но ея слова уже не могли коснуться его слуха.

Она, не перемѣняя позы, не принимаясь за прерванное или, можетъ-быть, даже еще не начатое ею чтеніе, зѣвнула, все съ тѣмъ же скучающимъ видомъ. Ея блѣдно-сѣрые глаза были устремлены все въ томъ же направленіи къ передней, точно она все попрежнему продолжала смотрѣть на ту же раздражавшую ее и вызывавшую его презрительныя гримасы сцену одѣванья сидящаго на высокомъ стулѣ ребенка его молодымъ, стоящимъ на колѣнахъ, раскраснѣвшимся отцомъ..

«Николаю въ дядькахъ бы, въ лакеяхъ бы служить», — мелькали въ ея головѣ злыя мысли про мужа.

Никогда прежде не думала она, что онъ такой человѣкъ? Впрочемъ, въ дѣвушкахъ она не думала вообще ни о чемъ, не предвидѣла ничего, что обрушилась на нее послѣ ея замужества.

Болѣе несчастнаго брака не могло быть.

Погрузившись съ сощуренными глазами въ думы о своей нестерпимо и безвыходно тяжелой жизни, она изрѣдка едва замѣтно пожимала плечами и по ея лицу скользило чуть замѣтное выраженіе презрѣнія, насмѣшки, злобы.

Раздавшійся въ передней звонокъ заставилъ ее вздрогнуть. Нервы были уже такъ разстроены, что каждый неожиданно раздавшійся звукъ заставлялъ ее вздрагивать всѣмъ тѣломъ, точно отъ сильнаго электрическаго удара. Въ переднюю пробѣжала служанка, открыла дверь и почти тотчасъ же въ гостиной раздался нѣсколько рѣзкій торопливый женскій голосъ:

— По обыкновенію одна? Сидишь, скучаешь?

Хозяйка приподнялась съ кушетки а протянула руку вошедшей къ комнату дѣвушкѣ, въ пестромъ модномъ костюмѣ, бойкой, вертлявой, старающейся казаться моложе своихъ лѣтъ, сознавая, что ей минетъ скоро тридцать,.

— Я твоего схимонаха сейчасъ встрѣтила съ вашимъ карапузикомъ, — продолжала пришедшая, стягивая длинную перчатку съ правой рукв. — Онъ ужъ скуфью какую-то началъ носить. Я, право, ни на комъ не видѣла такимъ шапокъ, какъ на немъ. Съ какими-то ушами, какъ чухны носятъ. Хоть бы ты его образумила, вѣдь съ нимъ стыдно ходить.

— Ты знаешь, я и не хожу никуда съ нимъ, — съ пренебреженіемъ отвѣтила хозяйка — Впрочемъ, куда же и ходить съ нимъ? На прогулки въ захолустныя улицы, куда онъ ходитъ съ Петей, таская его на рукахъ? Провожать его въ должность или встрѣчать его, когда онъ ворочается изъ должности? Вѣдь кромѣ этихъ доходовъ, другихъ у него нѣтъ. Раззнакомился со всѣми, заставилъ и меня порвать всѣ связи…

— Да, мама и то удивляется, какъ ты все это выдерживаешь, — замѣтила гостья. — Право, глядя на тебя, я радуюсь, что я еще не вышла замужъ…

— Если бы теперь тетя взглянула на мою жизнь, она перестала бы удивляться, — отвѣтила хозяйка. — Онъ убиваетъ во мнѣ все… все… Нѣтъ, что я говорю, убиваетъ! Убилъ, окончательно убилъ все.

Она слегка вытянула впередъ руки, хрустнувъ плотно сжатыми исхудалыми пальцами, приподняла плечи, потянулась, какъ человѣкъ, сильно уставшій, и громко не то вздохнула, не то вскрикнула:

— А-ахъ!.. Когда все это кончится! Когда кончится!

Пришедшая, какъ человѣкъ, еще не испытавшій никакихъ горестей и печалей, скорѣе съ любопытствомъ, чѣмъ съ участіемъ взглянула на нее.

— Что же ты ждешь? На что надѣешься? — легкомысленно спросила она.

Хозяйка взглянула на нее съ недоумѣніемъ. Чего ей ждать? На что надѣяться? Ей нечего ждать! Не на что надѣяться! Впереди одинъ мракъ, непроглядный, безконечный, какъ вѣчная каторга. Забывши, что она не одна въ комнатѣ, она заходила изъ угла въ уголъ. Въ эту минуту она напоминала запертую въ клѣтку львицу. Гостья опять такъ же легкомысленно продолжала:

— Вѣдь такъ же жить нельзя, Соня. Если онъ желалъ вести монашескую жизнь, онъ не долженъ былъ жениться на тебѣ. Ты не привыкла къ такой жизни, какую ведетъ онъ. Ты вѣчно одна, онъ не вывозитъ тебя ни въ театры, ни на балы, у васъ почти никто не бываетъ. Онъ самъ даже не одѣвается такъ, какъ всѣ. Эта блуза дома, это пальто, напоминающее скорѣе подрясникъ, чѣмъ пальто; эта шапка, похожая на выливавшую скуфью…

— Довольно, довольно! — проговорила нетерпѣливо и рѣзко хозяйка дома, остановившись передъ ней. — Или ты думаешь, Вѣра, что я ослѣпла отъ слезъ, лишилась разсудка отъ одиночнаго заключенія въ этой тюрьмѣ!.. Я все вижу, все знаю. Обо всемъ этомъ я думала и передумывала…

— Ну, ну, и что же?

Хозяйка дома снова опустилась въ кресло и неторопливо отвѣтила:

— Я попала въ пучину и изъ нея уже нѣтъ исхода… Это не человѣкъ, а извергъ… ни сердца, ни чутья, одинъ холодный эгоизмъ, одна разсудочная честность… Я никогда даже не предполагала, что могутъ быть такіе бездушные люди… такіе злодѣи…

— Соня! — воскликнула посѣтительница, пораженная тономъ ненависти, звучавшей въ голосѣ молодой женщины.

— Да, да, злодѣи! — запальчиво повторила хозяйка дома, — Онъ меня тиранитъ, онъ меня изводитъ и даже не замѣчаетъ этого. За что? развѣ я виновата, что его отецъ проворовался, надавалъ фальшивыхъ векселей, отравился, избѣгая позора, и наложилъ несмываемое пятно на имя Мирзоевыхъ-Сокольниковыхъ?.. Вѣдь это онъ изъ рода Мирзоевъ-Сокольниковъ, а не я… Онъ говоритъ: «мы должны жить скромно, чтобы люди не имѣли основанія думать, что мы наслѣдовали что-нибудь отъ вора-отца»… «Мы должны стушеваться, чтобы на насъ не могли указывать пальцами, какъ на принадлежащихъ къ запятнанной семьѣ!..» «Мы должны стоять въ сторонѣ отъ той оргіи, которая называется общественной свѣтскою жизнью и которая ведетъ только къ легальному и нелегальному грабежу…» Мы! Мы! При чемъ я-то тутъ? Развѣ я знала, что его отецъ окажется воромъ, когда я шла за него замужъ?.. Развѣ вообще я искала этого брака?.. Разкѣ я не жила…

Въ передней раздался звонокъ. Собесѣдницы смолкли.

Черезъ минуту въ дверяхъ передней показалась фигура, молодого человѣка, держащаго на рукахъ бѣлокуренькаго. курчаваго мальчугана.

— А мы гуляли… Пѣшкомъ… Я большой, самъ хожу… Яблоковъ папа купилъ, — залепеталъ мальчуганъ, ни къ кому не обращаясь.

Отецъ бережно посадилъ его опять на высокій деревянный стулъ въ передней и стать раздѣвать, снова опустившись передъ нимъ на колѣни. Онъ исполнялъ эту обязанность методично, какъ службу, какъ епитимью…

Хозяйка и ея посѣтительница перешли въ узкую столовую, куда слѣдомъ за ними явился и хозяинъ со своимъ сынишкой. Посѣтительница фамильярно поздоровалась съ вошедшимъ, назвавъ его «кузеномъ», и чмокнула въ щеку мальчугана, сказавъ ему какую-то небрежную фразу привѣтствія, назвала его не то «шишомъ», не то «фуфлыгой». Усадивъ сына на стулъ, на которомъ лежала подушка, чтобы ребенку было удобнѣе сидѣть, отецъ сталъ подвязывать ему салфетку около шеи. Потомъ, положивъ ему на. тарелку кусокъ жаренаго мяса, онъ нарѣзалъ бифштексъ на мелкіе кусочки. Самая заботливая нянька не могла-бы усерднѣе исполнять слои обязанности. Ребенокъ болталъ безъ умолку, взрослые молчали.

Хозяйка дома начала разливать чай и уронила съ чайника крышку на тонкое фарфоровое блюдечко своей чашки, у блюдечка отскочилъ край. Она сдѣлала досадливое движеніе.

— Дай я разолью, — спокойно предложилъ ей мужъ.

Она молча рѣзкимъ движеніемъ руки отодвинула подносъ въ его сторону. Казалось, что она обвиняла въ душѣ его и за то, что она сама разбила блюдечко. Еще бы не разбить, когда онъ вѣчно раздражаетъ ее однимъ своимъ присутствіемъ!

— Ты всегда не умѣла чай разливать — замѣтила некстати посѣтительница. — Помнешь, разъ, когда ты жила еще у насъ…

— Ничего я не умѣю дѣлать, — отрывисто и раздражительно перебила ее хозяйка. — Я вовсе не готовилась быть кухаркой, горничной, ключницей, служатъ, какъ наша Татьяна, «одной прислугой»!..

Мужъ спокойнымъ, настойчивымъ взглядомъ взглянулъ на нее, точно спрашивая, на кого и за что она сердитая. Въ этомъ взглядѣ было столько холодности, что отъ него невольно становилось жутко. Она вдругъ замолчала и какъ бы упала духомъ, гнѣвно стиснувъ зубы. Онъ всегда подавлялъ ее своимъ спокойствіемъ, своей сдержанностью, своею выдержкою, и она не знала сама, боится ли она его или только ненавидитъ.

Въ такія минуты она готова была его убить.

II.

— Теперь, папа, я запрягу Гнѣдку, потомъ Митька поуѣдетъ кататься. Далеко, далеко поѣдетъ! — лепеталъ безъ умолку Петя, запрягая своего деревяннаго Гнѣдко въ лубочныя салазки и усаживая въ нихъ такого же деревяннаго Митьку.

Николай Петровичъ Мирзоевъ-Сокольниковъ, къ которому обращались эти слова говоруна-ребенка, ходилъ въ раздумьи изъ угла въ уголъ по своему кабинету-спальнѣ. На улицѣ уже надвигались сумерки ранняго зимняго вечера и невольно нагоняли какое-то тоскливое чувство на душу. Молодой человѣкъ весь отдался тяжелымъ думамъ о своемъ прошломъ, о настоящемъ, о будущемъ и только иногда, отвѣчалъ короткими фразами своему болтливому любимцу-сыну то впопадъ, то невпопадъ:

— Да, да, сажай… катай!..

— Да нѣтъ, же! А еще не запрягъ Гнѣдку, — протестовалъ сынъ. — Какъ же катать, когда лошадка не запряжена?… Эхъ, какой ты, право!… Сперва запрячь надо, а потомъ катать…

— Да, да, катай, — отзывался отецъ.

— Ахъ, какой ты безтолковый! — качая головой, говорилъ сынъ. — Ничего не понимаешь…

— Да, да, такъ, — молодецъ, молодецъ! — отзывался разсѣянно отецъ.

Онъ давно привыкъ думать подъ говоръ сына и отвѣчалъ ему въ такія минуты наугадъ. Онъ ухитрялся даже составлять дѣловыя бумаги, держа на колѣняхъ своего Петьку и тихо укачивая его, какъ заботливая нянька. Въ Петькѣ была вся его жизнь и даже больше: ради Петьки, во имя извѣстныхъ взглядовъ, извѣстныхъ принциповъ, извѣстныхъ обязанностей и долга, была въ конецъ искалѣчена и изломана эта жизнь.

Недаромъ же его, Николая Петровича Мирзоева-Сокольникова, всѣ считали чуть не съ самаго дѣтства страннымъ человѣкомъ.

И дѣйствительно онъ былъ страненъ. Это говорили всѣ знавшіе его. Его мать и отецъ, правда, не могли замѣтить, страненъ онъ или нѣтъ. Но, можетъ-быть, онъ потому и сдѣлаясь страннымъ, что они не могли во-время замѣтить его странностей. У нихъ не было на это времени. Они вели ту разсѣянную свѣтскую жизнь, которая не даетъ возможности присмотрѣться ни къ себѣ самимъ, ни къ своимъ собственнымъ дѣтямъ: сегодня у отца утромъ обученье маршировкѣ солдатъ или разводъ въ манежѣ, у матери визиты или заказы обновъ для визитовъ; въ обѣдъ отецъ и мать или принимаютъ гостей у себя, или ѣдутъ сами въ гости, терзаясь въ душѣ мыслью о томъ, что у нихъ нѣтъ достаточно времени для поддержки всѣхъ нужныхъ связей; вечеромъ или спектакль, или балъ, или азартная игра, длящаяся до утра, и сокрушеніе въ душѣ, что нельзя разорваться и попасть разомъ на всѣ званые вечера, за всѣ спектакли, на всѣ концерты. Кромѣ этихъ повседневныхъ явленій идутъ тяжелыя тревожныя заботы, гдѣ достать денегъ, какъ отсрочить векселя, какъ вывернуться, чѣмъ уплатить долги, заложивъ и перезаложивъ все, и имѣнія, и дома, и фамильныя драгоцѣнности. Тутъ не до размышленій ни о смыслѣ своей собственной жизни, ни о странностяхъ своего ребенка. Ребенокъ приходитъ въ отцу и матери, говоритъ: «bonjour, papa», «bonjour, maman», «bonne nuit, papa», «bonne nuit, maman»; его наскоро цѣлуютъ, и отпускаютъ въ дѣтскую, чтобы онъ не мѣшалъ; тамъ есть для него игрушки, книжки съ картинками, бонны, гувернантки, гувернеры, учителя, все, что считается нужнымъ для ребенка изъ богатой семьи. Чего же ему больше? Затѣмъ сынъ пристроенъ въ привилегированное учебное заведеніе, отецъ и мать продолжаютъ прежнюю жизнь, и ихъ сынъ уже не каждый день, а только разъ въ недѣлю говоритъ имъ: «bonjour, papa», «bonjour, maman», «bonne nuit, papa», «bonne nuit, maman». Онъ еще не кутитъ, не дѣлаетъ долговъ, не скандальничаетъ, — значить о немъ можно еще попрежнему не думать, — не думать даже о томъ, какъ странно, что онъ не началъ еще кутить, должать и скандальничать…

— Амалія Петровна, какъ освободитесь, удостойте выйти хоть на часокъ ко мнѣ изъ дѣтской, — галантно просилъ барскій камердинеръ бонну маленькаго Коли, краснощекую нѣмку изъ Риги: — совсѣмъ я извелся по васъ.

— Я всехта своботна, Иванъ Григорчъ; нашъ Колинька ровно мертвій, — есть ли онъ или нѣтъ ли онъ, — и неснаешь, — отвѣчала любезно бонна.

Дѣйствительно, ребенокъ былъ тихъ, молчаливъ и сосредоточенно разглядывалъ свои картинки, книжки, почти не говоря съ бонной. Богъ его знаетъ, былъ ли онъ чѣмъ-нибудь недоволенъ или былъ всѣмъ доволенъ по самое горло.

— Ужъ на него не мошно пожаловаться, самій спокойній ребенокъ, — объясняла бонна, и на цѣлые часы оставляла его одного, предпочитая его обществу общество Ивана Григорьевича, обѣщавшаго жениться на ней впослѣдствіи, и въ виду этого обѣщанія безпечно урывавшаго у нея теперь крупные задатки будущаго супружескаго счастья.

Гувернеръ, смѣнившій бонну, не могъ тоже пожаловаться на своего воспитанника, зная хорошо, что тотъ не пожалуется на него отцу и матери даже тогда, когда гувернеръ напьется въ его присутствіи мертвецки пьянымъ или дозволитъ себѣ черезъ мѣру вольное обращеніе съ смазливой горничной.

— Этой рыбѣ все равно, что дѣлается вокругъ, — говорилъ пренебрежительно гувернеръ, точно упрекая въ душѣ своего потатчика-воспитанника за попустительство. — Были бы книги, онъ и замретъ надъ ними.

Учителя въ привилегированномъ учебномъ заведеніи нѣсколько иначе относились къ нему и сердились на него за его «посторонніе» и «нелѣпые» вопросы во время уроковъ.

— Вы эти праздныя-то разсужденія о справедливости, ахъ, оставьте въ сторонѣ, — наставительно и съ оттѣнкомъ презрительной ироніи говорилъ ему учитель исторіи: — а учите то, что задано.

— Не твоего ума это дѣло, — сурово замѣчалъ ему законоучитель, когда онъ не довольствовался задалбливаньемъ напечатаннаго въ книгѣ.

Но и эти учителя не могли не согласиться, что характеръ у мальчика былъ превосходный, покладистый: разъ ему приказали не задавать постороннихъ вопросовъ и не вдаваться въ праздныя разсужденія — онъ сейчасъ же и покорился, еще болѣе углубившись въ книги и вѣря, что въ нихъ онъ непремѣнно отыщетъ то, чего не объясняли учителя.

Товарищи въ училищѣ тоже признали, что у него характеръ прекрасный, хотя и не особенно пріятный для общества: юноша каждому былъ готовъ помочь въ приготовленіи урока, въ разъясненіи трудной задачи, въ денежныхъ затрудненіяхъ, но онъ хмурился при малѣйшей распущенности товарищей, краснѣлъ при каждой слишкомъ вольной шуткѣ и какъ-то случалось такъ, что при немъ никто не рѣшался быть распущеннымъ. Мало того, онъ сумѣлъ внушить всѣмъ своею сдержанностью такое уваженіе, что надъ нимъ не рисковали даже подшучивать самые отъявленные повѣсы. А между тѣмъ, что же можетъ быть смѣшнѣе нравственнаго молодого человѣка изъ такъ-называемаго «свѣта» въ столицѣ? Но надъ нимъ не рисковали смѣяться, считая его за человѣка желѣзнаго характера.

— У него на все свои взгляды! — говорили про него. — Онъ своими принципами не поступится…

Онъ это зналъ и привыкъ даже рисоваться своей стойкостью, сознавая, что стойкость дается не даромъ.

И никто — ни отецъ, ни мать, ни бонна, ни гувернеръ, ни учителя, ни товарищи не знали, что Николай былъ потому страннымъ, что онъ былъ глубоко несчастнымъ.

— Да, несчастнымъ, глубоко несчастнымъ, — повторялъ теперь мысленно самъ про себя Николай Петровичъ, уже давно присѣвшій на турецкій диванъ и тихо гладившій по головкѣ своего задремавшаго сынишку. — Ну, да что объ этомъ я думать! Былъ бы ты, ноя крошка, счастливъ, вотъ все, что мнѣ теперь нужно…

Въ полутьмѣ онъ сталъ вглядываться въ разгорѣвшееся личико своего сына, и въ этомъ взглядѣ, въ выраженіи этого красиваго лица было теперь столько нѣжной любви, нѣмого обожанія, что невольно навертывался вопросъ:

— Неужели это тотъ самый человѣкъ, котораго жена называетъ извергомъ и злодѣемъ?..

Онъ любовался своимъ сынишкой, какъ можетъ художникъ любоваться своимъ великимъ произведеніемъ, стоившимъ ему многихъ трудовъ, усилій, жертвъ…

III.

И опять въ его головѣ зароились воспоминанія…

Николаю Петровичу Мирзоеву-Сокольникову шелъ двадцать третій годъ, когда онъ, послѣ долгихъ лѣтъ разлуки, снова встрѣтился въ одномъ изъ знакомыхъ семействъ съ Софьей Даниловной Рѣпниной. Ни радости, ни воспоминаній не пробудила въ немъ эта встрѣча, такъ какъ и прежде, и теперь онъ смотрѣлъ равнодушно на Рѣпнину, какъ и на всѣхъ другихъ женщинъ.

Это была дѣвушка, свободная, какъ вѣтеръ: ни отца, ни матери, ни опекуновъ, такъ какъ она вышла уже изъ того возраста, когда у людей еще бываютъ опекуны и попечители. Она была на годъ старше Николая Петровича. Что за существо была эта дѣвушка, какими добродѣтелями и пороками отличалась она, была ли она зла и капризна, или добра и кротка, — трудно было сказать: она только что пріѣхала, — какъ съ неба свалилась, — въ Петербургъ изъ-за границы, гдѣ провела нѣсколько лѣтъ съ больной матерью, которая и умерла на дорогѣ изъ Парижа въ Ниццу. Тетка и кузина Рѣпниной, у которыхъ она остановилась на первое время, пріѣхавъ въ Петербургъ послѣ смерти своей матери, знали ее чуть не дѣвочкой и теперь изумились, увидавъ, какъ она выросла, какъ развилась, какъ стала смѣла.

— Кто же изъ старыхъ знакомыхъ у васъ бываетъ? Тотъ черномазенькій юнкеръ, всегда покручивавшій намеки на усы и вздыхавшій о томъ, что молодые офицеры не могутъ жениться безъ реверса, — Степановъ, кажется? — конечно, вышелъ уже въ офицеры и нашелъ реверсъ въ придачу къ женѣ? А этотъ отъ земли невидный пажикъ, Семигродскій, котораго я накрыла, когда онъ тянулся на цыпочкахъ, чтобъ поцѣловать въ темномъ углу нашу Дашу, выросъ или танхкъ и остался нуждающимся въ скамеечкѣ для поцѣлуевъ? Въ кого ты теперь влюблена? Кто особенно интересенъ? — допрашивала она у кузины въ первый же вечеръ послѣ своего пріѣзда, оставшись съ нею вдвоемъ. — Николай Петровичъ Мирзоевъ-Сокольниковъ, говоришь ты. Это тотъ, что всегда былъ затянутъ въ мундирчикъ, съ строгостью во взглядѣ и сдержанными отвѣтами на языкѣ: «Я не особенно люблю танцы! Съ незнакомыми они скучны, со знакомыми можно разговаривать и безъ нихъ»… Да, да, помню этого семнадцатилѣтняго кандидата на должность китайскаго божка, старавшагося скрыть сидящаго въ немъ чорта самолюбія. Что онъ теперь: судебный слѣдователь или прокуроръ; домучиваетъ людей до сознанія, что они достойны каторги, или просто, не требуя никакихъ сознаній, приговариваетъ ихъ къ ней? Онъ еще не нарушилъ своего цѣломудрія, не изумилъ свѣта внезапно выкинутымъ скандаломъ, не полетѣлъ еще кувыркомъ съ пьедестала высокой нравственности, на который онъ вскарабкался съ усердіемъ, достойнымъ лучшей участи?

Кузина Рѣпниной, Вѣра Игнатовна Лопухина, безсмѣнно въ теченіе двадцати четырехъ лѣтъ называвшаяся уменьшительнымъ именемъ Вѣрочки, не успѣвала ей отвѣчать на насмѣшливые вопросы и уже немножко завидовала ея развязности, казавшейся ей выраженіемъ шикарности, свѣтскости и ума. Кузинѣ Сонѣ можно было вообще завидовать: она не только набралась лоска въ Парижѣ и въ Баденъ-Баденѣ за разными tables d’hôtes, но къ тому же была вполнѣ свободна отъ всякихъ «старшихъ» и могла жить какъ ей угодно, имѣя до ста рублей пенсіи. Вѣрочка даже почувствовала себя вполнѣ-вполнѣ несчастной со дня пріѣзда вернувшейся изъ Парижа Сони — несчастной уже потому, что у нея, у Вѣрочки, есть кому на нее ворчать, то-есть имѣются налицо отецъ и мать. Вслѣдствіе сознанія своего несчастнаго положенія она нѣсколько дней подъ рядъ была не въ духѣ и дулась на отца и мать, какъ бы тайно обвиняя ихъ въ томъ, что они еще живутъ, — дулась во все время пребыванія кузины Сони въ домѣ тетки, что, впрочемъ, продолжалось не особенно долго, такъ касъ кузина Соня скоро наняла себѣ меблированную комнату, чтобы быть вполнѣ независимой. Она давно привыкла жить въ «пансіонахъ», обѣдать за «table d’bôte», — смѣнять знакомства и впечатлѣнія, какъ грязныя перчатки…

Хорошо помнитъ Николай Петровичъ эту меблированную комнату…

Въ нее затащила его чуть не силой Софья Даниловна, встрѣтивъ его у Лопухиныхъ и разговорившись съ нимъ, какъ со старымъ знакомымъ. Шесть лѣтъ и перемѣна ученическаго мундирчика на статское платье мало измѣнили его. Онъ былъ свѣжъ, здоровъ, похорошѣлъ, но былъ попрежнему серьезенъ и сдержанъ. Сперва она попросила его проводить ее до дому, потомъ пригласила зайти къ ней, не достаточно наговорившись дорогой. Ее тѣшили его застѣнчивость, его сдержанность, его несообщительность. Что это за человѣкъ? Дуракъ? Сонливецъ? Угрюмый нелюдимъ? Ходячее самолюбіе? Ловкій фарисей, щеголяющій высокою нравственностью, подъ личиной которой такъ легко грѣшить? Она никакъ не могла этого опредѣлить. Впрочемъ, ей вообще было бы трудно опредѣлить чей бы то ни было характеръ, такъ какъ она не умѣла ни наблюдать, ни вглядываться въ людей, а только умѣла безъ удержу развязно болтать, не смущаясь ничѣмъ, и кокетничать напропалую со всѣми и каждымъ съ цѣлью и безъ всякой цѣли, благо никто не могъ ее сдержать. Чѣмъ менѣе поддавался на увлеченіе Николай Петровичъ, тѣмъ сильнѣе вызывалъ онъ въ ней желаніе «растормошить» его. Это такъ потѣшно — заставлять танцовать медвѣдя! Это ей удалось вполнѣ. Иногда болтовня вызывала невольную улыбку на лицѣ Николая Петровича; иногда ея кокетство туманило голову Николаю Петровичу, иногда Николаю Петровичу казалось, что надъ нимъ смѣются, видя его сдержанность, смѣются надъ тѣмъ, что онъ чего-то боится, когда ему ясно говорятъ: «бери меня! чего ты боишься?»

И точно, чего онъ боялся, чего онъ стѣснялся, когда до него не боялись, не стѣснялись другіе?..

Кто они такіе, эти другіе, много ли было ихъ, гдѣ они скрылись, — онъ не доискивался, не спрашивалъ, не интересовался этимъ. Да и для чего? Это было бы простою неделикатностью, ненужной оскорбительной грубостью. Но будутъ же объ этомъ спрашивать и тѣ, которые явятся ему на смѣну? А онъ, ни на минуту не сомнѣваясь, былъ вполнѣ увѣренъ въ томъ, что они явятся, такъ легко отнеслась къ ихъ неожиданному сближенію сама Рѣпнина. Наканунѣ этого случайнаго сближенія и на другой день послѣ него — она была все та же, не измѣнилась въ отношеніи къ нему ни на одну чорту — стала только еще развязнѣе и смѣшливѣе, точно между ними не произошло ничего особеннаго, точно они только съѣздили вмѣстѣ куда-то въ магазинъ, въ театръ, на балъ, провели веселѣе нѣсколько минутъ, чѣмъ проводили обыкновенно. Онъ понялъ, что все это для нея такъ просто, что даже онъ, смотрѣвшій строго на всѣ подобныя отношенія, могъ оставаться вполнѣ спокойнымъ, ни въ чемъ не упрекая себя и продолжая «дурачиться»…

Спокойствіе, однако, длилось не долго, и первая встревожилась она, истерично рыдая и проклиная впередъ судьбу за предстоящія ей муки неожиданнаго материнства. Въ ея слезахъ и проклятіяхъ было что-то похожее на безуміе, на бредъ, на бѣшенство. Онъ подъ вліяніемъ этихъ слезъ и проклятій сразу потерялъ голову, почувствовалъ къ ней глубокую жалость и впервые сталъ обвинять себя.

«Она съ самыхъ юныхъ лѣтъ росла подъ вліяніемъ легкомысленной матери, — говорилъ онъ себѣ: — и привыкла смотрѣть поверхностно на все, а онъ-то, разсудительный, серьезный, строгій, онъ словно обрадовался, что встрѣтилъ, наконецъ, дѣвушку, не думающую ни о чемъ, смотрящую безпечно на все, не охраняемую никѣмъ, ни отцомъ, ни матерью, ни братомъ, — и воспользовался удобнымъ случаемъ: до сихъ поръ онъ не былъ безчестнымъ, но, вѣрно, только потому, что не попадалось подъ руку ничего, что бы плохо лежало!»

Онъ ясно видѣлъ, что она была такъ легкомысленна, что ее тревожили только ожидающія ее физическія муки, и она, кажется, вовсе не понимала, что ее ждутъ еще нравственныя муки, что ей придется скрываться отъ своихъ родныхъ и знакомыхъ, порвать связь со всѣми ими, по крайней мѣрѣ, на-время, сдѣлаться матерью незаконнорожденнаго ребенка. Но развѣ этотъ незаконнорожденный ребенокъ принадлежитъ только ей, развѣ онъ, Николай Петровичъ, не отецъ этого ребенка?

Она широко открыла глаза, когда онъ сталъ ее утѣшать:

— За кого же ты меня считаешь, если думаешь, что я брошу тебя, брошу свое дитя? Ни ты, ни мой ребенокъ не будутъ имѣть права назвать меня подлецомъ.

Онъ говорилъ, что женится и загладитъ все. Иначе онъ не могъ поступить, какъ честный человѣкъ, какъ человѣкъ извѣстныхъ принциповъ. Она объ этомъ даже и не думала до его словъ. Она только проклинала ожидающія ее муки, смертельно боялась умереть родами, обрадовалась бы всѣмъ сердцемъ, если бы кто-нибудь спасъ ее отъ всего этого, а ребенокъ…

О немъ она вовсе не помышляла, она только желала скорѣй освободиться отъ него…

— Она и теперь желала бы того же! — съ горечью прошепталъ Николай Петровичъ, печально глядя на своего мальчугана.

И ему вспомнились его собственные отецъ и мать…

IV.

Петръ Петровичъ и Варвара Михайловна Мирзоевы-Сокольниковы попрежнему очень мало думали о своемъ сынѣ, такъ какъ онъ удачно пристроился къ мѣсту и попрежнему не дѣлалъ ни долговъ, ни безчинствъ, ни скандаловъ, то-есть не требовалъ ихъ вмѣшательства въ свою жизнь. Они, вѣроятно, и никогда не измѣнили бы своихъ прекрасныхъ родительскихъ отношеній къ нему, если бы однажды всегда скрытный и холодно сдержанный Петръ Петровичъ, жившій съ женою уже давно, какъ совершенно чужой ей человѣкъ, не замѣтилъ мотавшей деньги Варварѣ Михайловнѣ:

— Неужели вы слѣпы и не видите нашего положенія?

— При чемъ же я тутъ? — отвѣтила жена, не забывая того, что именно она принесла ему когда-то очень крупное приданое. — Я вамъ пожертвовала, кажется, всѣмъ. Вы дошли до того, что заложили мои послѣдніе брильянты. Вы промотали…

— Пожалуйста, безъ этого милаго мѣщанства; кто изъ насъ имѣетъ право дѣлать упреки — это еще вопросъ, — брезгливо отвѣтилъ мужъ, женившійся когда-то на этой вульгарной женщинѣ только ради денегъ. — Я заговорилъ съ вами о нашихъ дѣлахъ только потому, что ихъ надо теперь же поправить, или я… Ну, я не знаю, что… Я долженъ утопиться, пустить пулю въ лобъ…

— И оставить меня нищею и опозоренною? — докончила жена. — Это очень благородно!.. Это ужъ дѣйствительно не но-мѣщански…

Мужъ холодно передернулъ плечами.

— Если васъ это пугаетъ, то устройте Николаю хорошую партію, — посовѣтовалъ какъ бы мимоходомъ мужъ.

Прямыхъ совѣтовъ или приказаній въ подобныхъ случаяхъ онъ не давалъ. Это было не въ его характерѣ. Но онъ не безъ основанія былъ увѣренъ, что жена схватится за каждую мелькомъ оброненную имъ мысль и въ настоящемъ случаѣ найдетъ сыну выгодную партію.

Казалось, это было такъ легко. У Николая есть громкая фамилія, онъ имѣетъ сносное мѣсто и при протекціи можетъ выдвинуться впередъ, онъ молодъ и хорошъ собою…

Когда въ этотъ день Николай Петровичъ явился къ обѣду, мать впервые обратила на него пристальный взглядъ и, какъ опытный оцѣнщикъ, стала обдумывать, какой кушъ могли бы дать за эту «вещь». Такія вещи на базарѣ свѣтской суеты иногда сбывались за милліоны. О возможности же сбыта и говорить нечего, стоитъ только пожелать. Польстилась же она сама когда-то на подобную же вещь и принесла смазливому мужу съ именемъ и въ блестящемъ мундирѣ не одну сотню тысячъ рублей въ приданое… Когда же разговоръ матери съ сыномъ зашелъ на тему о невѣстахъ и о женитьбѣ, — выяснилось, мало-по-малу, что Николай Петровичъ вовсе не интересуется этимъ вопросомъ. Тогда мать ему прямо заявила, что она заговорила объ этомъ вопросѣ недаромъ, что въ его годы пора жениться, что отецъ и мать были бы рады, если бы онъ женился при ихъ жизни. Варвара Михайловна даже воскликнула не безъ паѳоса:

— О, я тогда спокойно закрыла бы глаза!

Петръ Петровичъ, не проронивъ ни слова, только вздохнулъ…

Николай Петровичъ, всегда сдержанный, всегда серьезный, поднялъ на нее удивленный взглядъ… Это была первая комедія въ его жизни, которую разыгрывали передъ нимъ и для него его родители. Зачѣмъ это понадобилось имъ теперь? Никогда не интересовались они его внутреннею жизнью, а теперь желаютъ, чтобы онъ женился при ихъ жизни? Онъ ничего не отвѣтилъ матери и, такъ какъ обѣдъ былъ конченъ, вышелъ изъ-за стола.

«Что это имъ вздумалось заговорить о женитьбѣ и такъ но во-время?» — спрашивалъ онъ самъ себя.

За его же спиной шли соображенія его отца и матери. Какъ онъ равнодушно отнесся къ вопросу о женитьбѣ! Не влюбленъ ли онъ уже въ кого-нибудь и только скрываетъ это? Или просто онъ холоденъ, какъ рыба. Дѣйствительно не кутитъ, не дѣлаетъ долговъ, не скандальничаетъ, — совсѣмъ странный человѣкъ.

— Ахъ, думала ли я когда-нибудь, что изъ него выйдетъ такая мумія! — восклицала Варвара Михайловна, любившая людей развязныхъ, съ привычками старыхъ гусаровъ.

— У него, вѣроятно, есть тайные пороки, что-нибудь позорящее его, — сухо сообразилъ отецъ.

Онъ не могъ представить себѣ молодого человѣка, который не бѣгалъ бы за женскими юбками, не развратничалъ бы, не имѣлъ бы любовницъ.

На слѣдующій день у жены и мужа было снова короткое объясненіе.

— Мы не добьемся ничего, если будемъ ждать, когда Николай самъ выберетъ невѣсту, — сказалъ, наконецъ, отецъ, измѣняя въ виду критическаго положенія своему правилу стоять въ сторонѣ. — Надо дѣйствовать, прямо и открыто. Я почти увѣренъ, что за него охотно вышла бы замужъ Щербачева.

— О, еще бы! Эту-то кривобокую мѣщанку… — начала брезгливо жена, поддаваясь безотчетно охватившему ее чувству отвращенія къ уродливой дѣвушкѣ.

— Она и кривобокая и, пожалуй, мѣщанка, какъ вы ее почему-то называете, хотя она, кажется, не къ мѣщанству приписана, — перебилъ ее сухо мужъ. — Но вы знаете, чья она дочь. Отецъ — ея крестный отецъ, — прибавилъ онъ съ иронической усмѣшкой: — дастъ за ней очень крупный кушъ и… и… я увѣренъ, что наши дѣла поправятся…

— Да, я понимаю, — согласилась все сообразившая теперь жена. — Но Николай… Ахъ, Боже мой, какія идеи могли ему внушить люди… Онъ непроницаемъ, какая-то загадка… Вдругъ онъ не согласится…

— Мнѣ тогда, Варвара Михайловна, пулю въ лобъ придется пустить, вотъ и все, — проговорилъ мужъ и впервые въ его голосѣ послышались желчныя ноты.

— Ахъ, не могу же я его этимъ застращать! — воскликнула Варвара Михайловна.

— А почему же и нѣтъ? — спросилъ онъ мелькомъ, сощуривъ глаза.

Когда явился опять за обѣдомъ Николай Петровичъ, вопросъ снова зашелъ о женитьбѣ, и на этотъ разъ Варвара Михайловна опредѣленно высказалась, что Мари Щербачева, это бѣдное хрупкое созданіе, безъ ума отъ него, отъ Николая. Онъ промолчалъ, чувствуя, что его начинаетъ уже волновать настойчивость, съ которою ему два дня сряду говорятъ о женитьбѣ. Тогда мать уже прямо заговорила, какъ идеально добра эта Мари Щербачева, этотъ хрупкій ребенокъ. На хрупкость этого идеально-чистаго созданія напиралось особенно сильно, точно этимъ ободрялся женихъ: «она вѣдь проживетъ не долго, и ты будешь свободенъ». На этотъ разъ отецъ, хмурый и суровый, не проронилъ ни слова. Онъ былъ радъ, если бы дѣло уладилось, но онъ возмущался въ душѣ при мысли, что и ему надо бы уговаривать сына. Онъ мысленно умывалъ свои руки, готовясь взять добытый другими менѣе чистыми руками кладъ. Но его мнѣнію, дѣйствовать иначе онъ не могъ бы по своему благородству. Тогда, вставая уже изъ-за стола, сынъ коротко отвѣтилъ матери:

— Я уже связанъ обѣщаніемъ!

И, не прибавивъ ни слова, вышелъ изъ комнаты, оставивъ ошеломленными, какъ громомъ, отца и мать.

V.

На Николая Петровича съ дѣтскихъ лѣтъ не обращали вниманія въ домѣ; теперь же мать, кажется, желала разомъ наверстать все прошлое и упорно слѣдила за каждымъ шагомъ сына, разузнавала о всѣхъ его знакомыхъ, заставляла шпіонничать прислугу, подглядывая за нимъ, разспрашивала его самого и натолкнулась только на тотъ выводъ, что отъ него трудно было узнать то, чего онъ не хотѣлъ высказать въ этомъ отношеніи онъ былъ сыномъ своего отца съ тою только разницею, что отецъ считалъ всякую откровенность мѣщанствомъ, вульгарностью, неблаговоспитанностью, а сынъ просто привыкъ быть скрытнымъ, привыкъ къ этому въ годы одинокаго дѣтства. Онъ дѣлался нѣмъ, какъ рыба, когда дѣло шло о сохраненіи тайны, своей или чужой, важной или ничтожной, это было для него безразлично. Тѣмъ не менѣе, мать, не зная, кому онъ далъ слово жениться, была вполнѣ убѣждена, что его женитьба будетъ позоромъ для всей семьи. Говоря съ паѳосомъ, но совершенно наугадъ о томъ, что онъ хочетъ совершить какое-то безуміе, она рѣшилась въ то же время открыть ему глаза и на ихъ матеріальное положеніе, хотя, въ сущности, она сама не знала хорошо этого положенія.

— Мы стоимъ на краю гибели, наше положеніе безысходно, — съ жаромъ говорила она. — Ты не только обречешь себя и свою жену на бѣдность, но и погубишь насъ.

— Моя семья можетъ безбѣдно прожить на получаемое мной содержаніе, — отвѣтилъ онъ и прибавилъ: — Продавать же себя для поправленія чьихъ бы то ни было дѣлъ — это не въ моихъ правилахъ.

— Ты не сознаешь, что ты говоришь, безумецъ, — возразила она. — Вопросъ идетъ не о поправленіи дѣлъ, а о спасеніи отца и матери. Какія могутъ быть правила, когда гибнутъ близкіе и ихъ, утопающихъ, надо спасти отъ смерти? Надо быть извергомъ, чтобы такъ разсуждать, какъ ты…

— Я вамъ уже сказалъ, что я далъ слово жениться и у меня нѣтъ возможности передѣлать сдѣланное.

«Извергъ», «безчувственное созданіе», «каменный истуканъ», всѣми этими эпитетами и вслухъ, и про себя мать осыпала сына. Онъ подмѣтилъ въ ней въ этотъ день новую для него черту: мать была очень вульгарна. Онъ вышелъ изъ ея комнаты, стараясь сохранять внѣшнее спокойствіе; тѣмъ не менѣе, онъ былъ далеко не спокоенъ. Что такое говорила она о своей гибели и гибели отца? Имѣютъ ли серьезное значеніе ея восклицанія о томъ, что родной сынъ не хочетъ спасти отца отъ позора и смерти? Потомъ почему она назвала его невѣсту несчастной авантюристкой? Развѣ она выслѣдила его и узнала, что онъ хочетъ жениться именно на Рѣпниной? Или это было сказано ею просто наобумъ? Какая она мелодраматическая актриса! Какъ она все преувеличиваетъ! Никогда онъ не подозрѣвалъ, что у него такая мать! Онъ видѣлъ ее всегда спокойную, сдержанную, приличную и не зналъ, что все это маска, надѣваемая при постороннихъ и для постороннихъ, какъ стѣснительный корсетъ. Неужели есть хоть доля правды во всемъ, что она говорила? Сынъ обрекаетъ на гибель отца и женится на какой-то авантюристкѣ? Значитъ, нужно продать себя для спасенія отца и кромѣ того прибавить другую подлость: бросить дѣвушку и своего ребенка на произволъ судьбы?..

Онъ, незамѣтно для себя, безъ устали ходилъ изъ угла въ уголъ, а въ головѣ вертѣлись однѣ и тѣ же назойливыя мысли.

— А гдѣ же тѣ, другіе, предшествовавшіе мнѣ? Кто они? Много ли ихъ было? Были ли у нихъ тоже отъ нея дѣти? Гдѣ эти дѣти?

Никогда прежде не приходили ему въ голову эти мысли, когда онъ сошелся съ Рѣпниной, точно ему было тогда рѣшительно безразлично, какіе отвѣты получались бы на эти вопросы. Теперь же было не то. А что если тѣ или хоть одинъ изъ тѣхъ станутъ указывать на него пальцами: «вотъ человѣкъ, женившійся на брошенной всѣми любовницѣ!» Ну, и пусть говорятъ! Онъ женится потому, что не желаетъ сдѣлать несчастнымъ своего ребенка. Они подлецы, если у нихъ были дѣти и они забросили этихъ дѣтей куда-нибудь въ воспитательные дома. Онъ этого не сдѣлаетъ, потому что худшей подлости нѣтъ на свѣтѣ, какъ обреченіе на физическую или нравственную гибель своего ребенка. А что если ребенокъ родится мертвымъ? Онъ, Николай Петровичъ, женится на ней, а ребенокъ родится мертвымъ!..

Онъ чувствовалъ, что у него все перемѣшивается въ головѣ и кто-то шепчетъ ему подъ ухо:

— Ради какой-то авантюристки губишь себя, семью…

И чей-то другой голосъ прибавлялъ:

— Донъ-Кихотъ… Жалкій Донъ-Кихотъ…

Онъ осторожно сталъ наводить Рѣпнину на признанія. Кого она любила до него? Кто былъ тотъ, кто предшествовалъ ему? Она широко открыла глаза. Ужъ не ревнуетъ ли онъ ее къ прошлому и почему онъ вспомнилъ объ этомъ именно теперь, послѣ годового ихъ близкаго знакомства? Не хочетъ ли найти предлогъ къ разрыву, — найти этотъ предлогъ въ томъ, что когда-то, почти ребенкомъ, она сдѣлала ошибку, непоправимую уже потому, что самъ виновникъ этой ошибки умеръ? Она сказала это презрительнымъ насмѣшливымъ тономъ, какъ женщина, угадавшая недосказанное собесѣдникомъ и уличающая мужчину въ мелкости душонки. Его задѣло за живое ея замѣчаніе объ исканіи предлога къ ссорѣ, такъ какъ онъ въ душѣ смутно сознавалъ, что былъ бы точно радъ въ эту минуту поссориться съ ней, если-бъ это было возможно, если-бъ она не готовилась быть матерью. Онъ съ гадливостью сознавалъ, что гдѣ-то въ немъ сидитъ подлецъ… Тѣмъ не менѣе, онъ сдѣлалъ еще вопросъ какъ бы мимоходомъ, но въ то же время сознавая вполнѣ цѣль этого вопроса: онъ осторожно спросилъ ее, почему она такъ боится родовъ? Ему хотѣлось узнать, не было ли у нея когда-то ребенка, гдѣ этотъ ребенокъ? Но она просто отвѣчала:

— Говорятъ, это ужасно! О, я такъ боюсь физическихъ страданій! Мнѣ кажется, я не вынесу этихъ страданій.

Онъ опять смутился за себя, за напрасное подозрѣніе, за гаденькія чувства и, въ то же время, въ головѣ мелькали мысли: «А что же будетъ, если она не вынесетъ этого и умретъ? Что будетъ, если она умретъ, а ребенокъ будетъ живъ? Не слѣдуетъ ли жениться теперь, чтобы ребенокъ былъ законнымъ? Ну, а если умретъ ребенокъ, а не она?..»

Впервые въ жизни онъ подмѣчалъ въ себѣ цѣлую массу противорѣчій — смѣсь добра и зла, невольныхъ дурныхъ побужденій и мыслей, мелочныхъ расчетовъ и соображеній.

VI.

Мучительные крики, вопли и брань не умолкали ни на минуту и раздавались по всей квартирѣ изъ комнаты роженицы, болѣзненно отзываясь въ душѣ Николая Петровича. Это длилось безконечно долго: а онъ былъ и безъ того уже ошеломленъ въ самой спальнѣ Софьи Даниловны, услышавъ ей истерическіе крики:

— Уйди! уйди!

И совершенно растерялся, когда она стала проклинать его, всѣхъ мужчинъ, судьбу женщинъ, рождающихъ дѣтей. Тогда докторъ, силой уведшій его изъ этой комнаты, разъяснилъ ему на ходу, что все это нерѣдко бываетъ при тяжелыхъ родахъ и при извѣстномъ темпераментѣ больныхъ, что на все это въ сущности не стоитъ обращать, какъ на бредъ, никакого вниманія. Пройдутъ эти мученія — и все забудется. Тѣмъ не менѣе, Николай Петровичъ былъ смущенъ, какъ виноватый, и каждый новый стонъ и вопль порождали въ его головѣ новыя мрачныя мысли. Что, если она умретъ? Да она и должна умереть — это ясно по ея стонамъ и воплямъ. Докторъ напрасно его успокаиваетъ, увѣряетъ, что еще и не то бываетъ, да не умираютъ же женщины. Нѣтъ, пережить такія муки, — пережить муки, продолжающіяся почти полсутокъ, нельзя. Что же тогда? Ребенокъ, если онъ родится живымъ, будетъ незаконнорожденнымъ, человѣкомъ безъ имени, безъ правъ. И ради чего? ради вины своего отца, ради подлости своего отца, оттягивавшаго женитьбу въ надеждѣ на то, что ребенокъ могъ родиться мертвымъ и такимъ образомъ миновала бы надобность въ женитьбѣ. Господи, какой негодяй онъ, Николай Петровичъ, этотъ примѣрный, выдержанный человѣкъ! Боясь жениться безъ особенной надобности, онъ, можетъ-быть, обрекъ на цѣлый рядъ житейскихъ непріятностей и невзгодъ свое ни въ чемъ не повинное дитя. Ему вдругъ вспомнился знакомый студентъ, окончившій первымъ съ золотой медалью курсъ по факультету восточныхъ языковъ и не получившій мѣста въ министерствѣ иностранныхъ дѣлъ только потому, что онъ незаконнорожденный, а незаконнорожденныхъ стараются не принимать въ это министерство. А тоже учился, потратилъ столько лѣтъ и поплатился за грѣхи родителей. Да и мало ли горя ждетъ незаконнорожденныхъ, если иногда приходится плохо и законнымъ дѣтямъ… А ужъ онъ ли не знаетъ, какъ отзываются на ребенкѣ всякія семейныя неурядицы…

И ясно-ясно представился въ его воображеніи заброшенный родителями среди богатой обстановки, массы игрушекъ, несчастный маленькій мальчикъ: по цѣлымъ часамъ оставался онъ забытымъ и одинокимъ, говорилъ самъ съ собой, говорилъ съ нѣмыми куклами, вскарабкивался на окно и черезъ стекло смотрѣлъ на улицу, на снующихъ прохожихъ, на мчащіеся экипажи, на бѣгающихъ по мостовой уличныхъ ребятишекъ. Онъ завидовалъ всѣмъ, считая всѣхъ болѣе счастливыми, чѣмъ онъ.. Понятнѣе всего былъ для него одинъ день: противъ ихъ дома остановилась у стѣны какая-то молодая нищая, она держала на рукахъ закутанное кацавейкой дитя; иногда она укачивала его, иногда наклонялась къ его головкѣ и цѣловала его личико. Это продолжалось долго-долго. Въ этотъ день впервые мелькнула въ головѣ маленькаго богатаго ребенка печальная мысль:

«Отчего же моя мама никогда не носила меня на рукахъ?»

И разъ послѣ того онъ поразилъ свою бонну Амалію Ивановну страннымъ восклицаніемъ:

— О, лучше быть сыномъ нищей, чѣмъ такимъ несчастнымъ, какъ я!

Такъ какъ ребенокъ разрыдался, то Амалія Ивановна, пропадавшая въ этотъ день цѣлое утро и наслаждавшаяся предвкушеніемъ радостей своей будущей семейной жизни съ Иваномъ Григорьевичемъ, струсила, что мальчуганъ пожалуется на нее за ея постоянное отсутствіе, на свое скучное одиночество, и стала ему внушать:

— Фуй, это плачутъ только улишній дѣти, а не благовоспитанній ребенокъ. Тѣ вѣшно жалюются, вѣшно хнышутъ, а благовоспитанній ребенокъ долженъ быть vernünftig, блакоразумнымъ… Не жаловаться ни на что, не обвинять никого… Это, фуй! стыдъ какой…

Она долго изъ чувства самосохраненія читала ему эти наставленія, и они не пропали даромъ — богатый мальчикъ не жаловался болѣе на свою судьбу, но, Боже мой, Боже мой, какимъ несчастнымъ чувствовалъ онъ себя!

И вотъ теперь онъ, этотъ самый несчастный мальчикъ, сдѣлавшись большимъ, является, можетъ-быть, виновникомъ чужого несчастія, виновникомъ несчастія своего сына. Если бы онъ во-время женился, ребенокъ былъ бы законнорожденнымъ. Мало того, тогда былъ бы иной уходъ и за больной. Теперь она, укрываясь отъ родныхъ и знакомыхъ, перебралась въ Царское Село; квартира, нанятая наскоро, въ то время, когда лучшія зимнія квартиры были уже разобраны, и холодна, и неудобна, какъ помѣщеніе на бивуакахъ; около больной нѣтъ ни души родныхъ или знакомыхъ, даже и не подозрѣвавшихъ ея положенія и увѣренныхъ, что она уѣхала куда-то на югъ; акушерка и докторъ — чужіе люди, въ душѣ, можетъ-быть, презирающіе эту барышню-мать, которая, конечно, поселилась здѣсь, чтобы скрыть свою беременность и которая броситъ своего ребенка въ воспитательный домъ; прислуга нанята чуть не вчера и не можетъ быть ни преданною, ни рачительною, — сегодня она служитъ здѣсь, завтра на другомъ мѣстѣ. Что же мудренаго, что при такой обстановкѣ больная умретъ.

Раздирающій душу крикъ разомъ прервалъ эти мысли, и вслѣдъ за этимъ крикомъ водворилась какая-то роковая мертвая тишина.

У Николая Петровича выступилъ на лицѣ холодный потъ…

— Поздравляю васъ съ сыночкомъ… здоровенькій мальчуганъ, — говорили акушерка и акушеръ.

— А она… она… что съ ней?

— О, вполнѣ здорова!

— Это дамы наши кушаютъ много во время беременности… мало движутся… Ну, ребенокъ очень упитанъ, очень великъ, отсюда и муки…

— Тоже непривычка въ выносливости… нетерпѣніе…

Николай Петровичъ точно обезумѣлъ отъ радости. Онъ былъ готовъ обнимать и цѣловать всѣхъ, не слушая никакихъ подробностей о чрезмѣрной ѣдѣ, о недостаткѣ движеній, и зная только, что у него есть сынъ, здоровый, большой ребенокъ.

— Жениться! жениться скорѣе! — твердилъ онъ, какъ помѣшанный, глядя на своего малютку. — Я не дамъ тебѣ права упрекать меня и мать за то, что мы бросили тебя на свѣтъ безъ роду, безъ племени…

VII.

По возможности коротко и безъ лишнихъ подробностей заявилъ Николай Петровичъ матери, что онъ женится на-дняхъ. Когда же начались разные протесты и истерическія мелодрамы со стороны Варвары Михайловны, сынъ прервалъ ихъ, сказавъ такъ же коротко и категорически:

— Это долгъ чести!

Тогда Варвара Михайловна нашла нужнымъ пустить въ ходъ послѣднее средство.

— А если такъ, то никогда я не дамъ тебѣ моего благословенія! Я, напротивъ того, прокляну тебя!.. Ты мнѣ болѣе не сынъ!…

Во всю свою жизнь Варвара Михайловна не являлась передъ Николаемъ Петровичемъ въ роли матери и потому его не могло особенно тронуть ея отреченіе отъ него. Что же касается благословеній и проклятій, то на нихъ онъ могъ бы отвѣтить одно: «не кощунствуйте и не призывайте Бога, о Которомъ никогда не думали вы, бояться и любить Котораго вы ни разу не научили меня». Если онъ не сказалъ этого, то только потому, что онъ былъ вообще не любитель объясненій, споровъ, дрязгъ и сценъ. Его всегда коробило отъ этихъ разыгрываній мелодраматическихъ сценъ въ будничной жизни.

Выходя отъ истерически рыдающей матери, Николай Петровичъ былъ болѣе или менѣе спокоенъ. За послѣдніе дни онъ вполнѣ приглядѣлся къ ней и увидалъ тѣ стороны ея характера, которыхъ не зналъ прежде, видя ее до послѣдняго времени съ тѣмъ выраженіемъ лица и въ тѣхъ нарядахъ, которые предназначались спеціально для гостиной и сбрасывались только въ спальнѣ. Онъ узналъ теперь, какъ узналъ это лѣтъ двадцать пять тому назадъ его отецъ, что она была по натурѣ взбалмошна, вульгарна, мелочна, недалека по уму, умѣла притворяться, падая въ обмороки и истерически рыдая. Онъ чувствовалъ, что она, желая разстроить его свадьбу съ Рѣпниной и желая женить его ради выгодъ на Щербачевой, разыгрывала мелодраму и, завѣдомо прилыгая, угрожала ему какими-то ужасами, какимъ-то позоромъ. Что она все это выдумывала, что она все это лгала, — это ему было ясно уже потому, что объ этихъ ужасахъ ничего не сказалъ ему отецъ, когда Николай Петровичъ объявилъ и ему, что онъ женится и что это долгъ чести.

Не могъ же старикъ не знать своего положенія, когда это положеніе было извѣстно его женѣ? Отецъ, правда, отнесся къ извѣстію о женитьбѣ сына сухо, холодно, почти враждебно, но онъ не вступилъ съ сыномъ ни въ какія объясненія и только замѣтилъ:

— Это твое личное дѣло?

Вообще онъ избѣгалъ всякихъ объясненій съ сыномъ, замѣтно сторонился отъ него, не то боялся, не то ненавидѣлъ его. Вообще его внутренній міръ былъ загадкой: онъ жилъ изо дня въ день, проматывая свое состояніе и, главнымъ образомъ, состояніе жены, путался въ долгахъ, но никто не зналъ, все-таки, навѣрное, до какой степени всѣ эти дѣла запутаны. Въ послѣднее время онъ, правда, обмолвился женѣ, что они стоятъ на краю пропасти и что счастливый исходъ можетъ быть развѣ въ томъ случаѣ, если сынъ ихъ женится на богачихѣ: онъ по опыту зналъ, что этихъ фразъ довольно, чтобы жена разыграла драму и начала пилить сына. Она такъ и сдѣлала: попрежнему мотала со своей стороны деньги, но передъ сыномъ разыгрывала сцены отчаянія, говоря, безъ всякаго яснаго сознанія важности дѣла, о грозящемъ имъ разореніи, стараясь испугать молодого человѣка какими-то грядущими ужасами, къ которымъ сама относилась въ душѣ съ легкомысліемъ никакихъ ужасовъ не испытавшей свѣтской женщины. На первыхъ же порахъ ея мужъ узналъ, что ея попытки тщетны, что сынъ не поддается никакимъ слезамъ и застращиваніямъ, и съ его языка сорвались желчныя фразы:

— Да, вѣдь у этихъ божковъ честности и сдержанности вмѣсто сердецъ камни!

Въ эту минуту онъ отъ всей души ненавидѣлъ этихъ честныхъ людей.

Она, по обыкновенію ничего не понимая, посовѣтовала: Ты долженъ самъ поговорить съ нимъ!

Онъ рѣзко отвѣтилъ:

— Я? говорить съ нимъ?.. Никогда!.. Когда я самъ былъ еще мальчишкой, я и тогда не позволялъ менторствовать надъ собой мальчишкамъ, а теперь…

И угрюмо прибавилъ:

— Я бы ему своими руками перервалъ глотку при первомъ его наставленіи.

Потомъ онъ иронически усмѣхнулся и безцеремонно рѣшилъ:

— Впрочемъ, онъ имѣетъ основаніе бояться, какъ огня, женитьбы на деньгахъ, видя, къ чему это можетъ привести…

Не избалованный внимательностью отца и матери, Николай Петровичъ остался равнодушнымъ и къ истерикамъ матери, и къ сдержанно враждебному тону отца и отдался весь одному дѣлу: поспѣшному улаживанію своей женитьбы и изысканію средствъ записать своего сына законнымъ ребенкомъ.

День скромно отпразднованной имъ свадьбы былъ для него днемъ счастія: онъ сознавалъ, что его ребенокъ не будетъ имѣть права упрекнуть его за то, что онъ, дворянинъ, Мирзоевъ-Сокольниковъ, человѣкъ, имѣющій разныхъ высокостоящихъ родныхъ, богатыхъ хорошими связями, могущихъ оставить ему въ наслѣдство родовыя имѣнія, не далъ своему сыну, ни званія, ни имени, ни правъ. И гдѣ-то въ тайникѣ души копошилась гордость, что онъ принесъ жертву, не поступившись честными принципами, не сдѣлавъ подлости, загладивъ сдѣланную неосмотрительно ошибку. Другой на его мѣстѣ, быть-можетъ, не женился бы, тѣмъ болѣе, что она, мать ребенка, не имѣла никакихъ правъ жаловаться на то, что ее увлекли и погубили… Прямо отъ вѣнца пришелъ онъ въ комнатку этого крошечнаго созданія и, наклонясь надъ его колыбелью, мысленно далъ обѣтъ, что этотъ ребенокъ не узнаетъ тѣхъ невзгодъ, которыя испыталъ въ дѣтствѣ онъ самъ. Софья Даниловна но безъ подтруниванія съ легкомысленнымъ смѣхомъ замѣтила ему:

— Я, право, не предполагала никогда, что ты способенъ такъ взвинчивать себя.

— Ты не испытала, Соня, несчастія быть сиротой при жизни отца и матери, — съ чувствомъ сказалъ онъ.

И тутъ же прибавилъ:

— Худшаго несчастія нѣтъ, какъ то положеніе, въ которомъ находился я. И въ дѣтствѣ, и въ юности, и теперь я былъ чужимъ для отца и матери. Ни при одномъ своемъ поступкѣ, ни при одномъ своемъ шагѣ они не задавались мыслію, какъ это отзовется на мнѣ, что будетъ со мною…

Эти слова вспомнились ему довольно скоро, такъ какъ онъ еще однажды въ жизни — и въ этомъ случаѣ уже въ послѣдній разъ — убѣдился, что никогда при томъ или другомъ своемъ поступкѣ его отецъ не принималъ въ расчетъ его, своего сына…

Мѣсяцевъ черезъ десять послѣ женитьбы Николая Петровича появилось въ газетахъ извѣстіе «о скоропостижной» смерти его отца. Рядомъ съ этимъ разнеслись слухи о промотавшемся состояніи, о подложныхъ векселяхъ, о принадлежности Мирзоева-Сокольникова къ шайкѣ шуллеровъ, содержавшей игорный домъ, объ отравленіи…

VIII.

Ужасные дни пришлось пережить Николаю Петровичу, когда самоубійство его отца разомъ раскрыло все, что тщательно скрывалось подъ личиною холодной сдержанности и свѣтской выдрессированности. Никто и не подозрѣвалъ, что этотъ всегда серьезный, холодный и невозмутимый баринъ, ежедневно появлявшійся въ первыхъ рядахъ креселъ въ балетѣ и оперѣ, слывшій покровителемъ и поощрителемъ молодыхъ талантовъ, числящійся членомъ разныхъ благотворительныхъ обществъ, не только успѣлъ разориться въ пухъ и прахъ, не только успѣлъ надѣлать неоплатныхъ долговъ, но и рѣшился идти на подлоги, на выдачу фальшивыхъ векселей, на роль «приманки», «золотого крючка» въ шуллерскомъ кружкѣ.

Когда объ этихъ «низостяхь» прошли первые смутные слухи, всѣ только презрительно пожали плечами съ такимъ видомъ, какъ будто услышали, что у кого-нибудь изъ ихъ знакомыхъ выросъ хвостъ. Нелѣпость выдумки была настолько очевидна, что о ней не стоило даже и толковать. Но это настроеніе общества длилось не долгое и раскрывшіеся факты, привлеченіе къ суду сообщниковъ самоубійцы измѣнили разомъ взглядъ на дѣло и на личность Петра Петровича — фамилія Мирзоева-Сокольникова сдѣлалась сказкой города, такъ какъ дѣло было слишкомъ крупно, слишкомъ скандально. Къ Мирзоеву-Сокольникову сразу всѣ почувствовали презрѣніе и никто даже не задумывался надъ поучительнымъ вопросомъ о томъ, какъ этотъ человѣкъ въ теченіе десятковъ лѣтъ послѣ перваго подлаго проступка — женитьбы ради денегъ на пошлой и вульгарной женщинѣ — сталъ постепенно падать со ступеньки на ступеньку: сперва бѣжалъ отъ своего дома къ разнымъ развратницамъ и развратникамъ въ притоны разгула, потомъ сталъ запутываться въ долгахъ, то скрывая ихъ отъ безцеремонной въ своемъ гнѣвѣ жены, то бушуя съ нею, чтобы заставилъ ее силой платить эти долги; затѣмъ попался на удочку людей, ловящихъ рыбу въ мутной водѣ, и пошелъ по скользкому пути поправлять матеріальные обстоятельства всякими незаконными средствами. Это была одна изъ тѣхъ исторій, которыя нерѣдко повторяются въ обществѣ, которыя крайне поучительны. Но, къ сожалѣнію, общество не умѣетъ пользоваться уроками. Никому не было дѣла до того, что переживалъ въ теченіе всей жизни преступникъ; всѣмъ была только отвратительна его вина.

Это не прошло даромъ и для его сына. Николай Петровичъ сразу почувствовалъ, что онъ стоитъ въ двусмысленномъ положеніи: одни какъ бы чувствовали себя неловко въ его присутствіи, не зная, нужно ли выражать ему сочувствіе, или необходимо упорно молчать объ его отцѣ; другіе смотрѣли на него подозрительно, точно думая про себя: «да и ты, братъ, можетъ-быть, такой же гусь, яблоко недалеко укатывается отъ яблони», и въ душѣ соображали; сколько денегъ успѣлъ передать ему заблаговременно отецъ; третьи избрали самый вѣрный путь, просто перестали узнавать сына этого «мошенника», какъ стали уже называть вездѣ покойнаго Петра Петровича. Не могло поправить или улучшить этихъ отношеній общества къ Николаю Петровичу и поведеніе его матери. Ее всегда всѣ считали пустою и легкомысленною женщиной и относились только снисходительно къ ней, покуда она могла швырять направо и налѣво деньги, ради которыхъ когда-то и женился на ней Мирзоевъ-Сокольниковъ. Теперь же она сразу стала вызывать всеобщее презрѣніе, не понимая, что ей нужно стушеваться и не лѣзть ни къ кому на глаза хоть на-время, когда успѣетъ все забыться. Она же съ безтактностью неразвитой и невоспитанной личности, которую теперь некому было останавливать и учить на каждомъ шагу, напротивъ того, врывалась ко всѣмъ въ дома съ жалобами на покойнаго мужа, женившагося на ней ради ея денегъ, разорившагося и опозорившаго ее, съ объясненіями, что ея сынъ виноватъ въ ихъ гибели, такъ какъ онъ отказался вдѣлать во-время приличную партію, взять невѣсту съ деньгами и женился на «нищей» — женился, такъ какъ долженъ былъ «прикрыть грѣхъ». Она не имѣла понятія о правилѣ, что «грязное бѣлье нужно стирать дома», и раскрывала передъ всѣми закулисныя тайны семейной грязи. Въ обществѣ дѣлается много позорнаго, безчестнаго, преступнаго, но глупая откровенность въ этихъ случаяхъ допускается менѣе всего. Всѣ возмущались этой женщиной, желавшей сдѣлать аферу изъ женитьбы сына; всѣ возмущались этой семьей, обсуждавшей эту аферу; всѣ возмущались и пожимали брезгливо плечами, говоря о нравственности этого сына, который прикидывался такимъ безупречнымъ молодымъ человѣкомъ; всѣ возмущались и этой молодой дѣвушкой-авантюристкой, которая пропадала Богъ-вѣсть гдѣ за границею лѣтъ шесть и тотчасъ по возвращеніи въ Россію сошлась съ первымъ встрѣчнымъ; вѣроятно, у нея и тамъ были романы. Однимъ словомъ, всѣ возмущались тѣмъ, что творится ими самими ежедневно, но насчетъ чего откровенничать могутъ только такія невѣжественныя и глупыя личности, какъ Варвара Михайловна, «дочь какого-то лабазника или откупщика» — ее иначе теперь не называли, точно стараясь глумленіемъ надъ ней вознаградить себя за былыя униженія передъ ней. Впрочемъ, она и точно заслуживала презрѣнія: можно сказать положительно, что если Петръ Петровичъ Мирзоевъ-Сокольниковъ наложилъ пятно на свою фамилію, то Варвара Михайловна постаралась растереть это пятно и со всѣхъ сторонъ замазать грязью эту фамилію и доказать всѣмъ и каждому, что всѣ они такіе, эти Мирзоева-Сокольниковы.

«И изъ-за этого-то наслѣдія, изъ-за доставленія его тебѣ, такъ терзался и бился я! — съ горечью думалъ Николай Петровичъ, бережно раздѣвая сынишку, окончательно уснувшаго на его турецкомъ диванѣ. — Далъ подлое имя, далъ чуть не ненавидящую тебя мать…»

Онъ поднялъ продолжавшаго спать, уже совсѣмъ раздѣтаго имъ ребенка и, какъ куколку, покрывая его поцѣлуями, снесъ его на маленькую кроватку, стоявшую въ той же комнатѣ. Положивъ тихонько на постель и закрывъ его одѣяльцемъ, онъ долго смотрѣлъ на него. Въ этомъ крошечномъ существѣ теперь была вся его жизнь. Онъ ясно сознавалъ это. Не будь этого малютки и ему не для чего будетъ жить. А жена? Что ему жена! Онъ давно сталъ для нея чужимъ! И Богъ вѣсть, было ли когда-нибудь время, когда бы онъ не былъ ей чужимъ! Что ихъ свело? Случайно проснувшіеся животные инстинкты. Тутъ не было ни духовнаго родства, ни сходства характеровъ, ни общности вкусовъ и привычекъ. Теперь же прошли даже животныя чувства: она боится вторично быть матерью, онъ былъ бы несчастливъ, если бы былъ причиною появленія на свѣтъ еще одного Мирзоева-Сокольникова. Они теперь похожи на арестантовъ, скованныхъ другъ съ другомъ случайно и чуждыхъ другъ другу, мѣшающихъ другъ другу. Правда, ей не все равно, существуетъ онъ или нѣтъ. Онъ усмѣхнулся горькой усмѣшкой, отходя отъ сына.

— Да, ей не все равно: пока я живъ — у нея есть кусокъ хлѣба!

А внутри его какой-то голосъ задалъ роковой вопросъ:

— Но развѣ у нея прежде не было куска хлѣба, тогда, когда ты заставилъ ее выйти за тебя замужъ?

Николай Петровичъ стиснулъ зубы, точно отъ физической боли… Ему вспомнилось, какъ часто упрекала она его за то, что онъ лишилъ ее пенсіи, лишилъ ее «своихъ собственныхъ средствъ».

IX.

Былъ еще довольно ранній часъ утра.

Николай Петровичъ, встававшій рано, сидѣлъ уже давно въ столовой со своимъ сынишкой и, по обыкновенію, самъ разливалъ себѣ и ему чай. Софья Даниловна еще не выходила изъ своей спальни. Дни для нея и безъ того тянулись очень вяло и медленно, а потому приходилось искусственно сокращать ихъ, вставая попозже.

— А вчера была у насъ дама… — болталъ сынишка. — «Я, говоритъ, бабушка»… Что такое бабушка, папа?..

Николай Петровичъ видимо встревожился.

— Что ты болтаешь, Петруша? — спросилъ онъ. — Какая бабушка?

— Я же тебѣ говорю: дама, — пояснилъ мальчуганъ: — толстая-толстая такая дама… «Ты, говоритъ, внукъ, а я бабушка»…

— Не пойму я тебя, — сказалъ Николай Петровичъ.

— Ахъ, какой ты безтолковый! — сказалъ сынишка, качая, какъ взрослый, головенкой, и сталъ опять объяснять: — Пришла дама — толстая дама и говоритъ: «Я бабушка»…

Николаю Петровичу не хотѣлось понимать, не вѣрилось что то, что говоритъ Петушокъ, было не выдумкой, а правдой. У его жены мать умерла давно.

Его же мать, слава Богу, жила за полторы тысячи верстъ у своего брата, провинціальнаго коммерсанта. Неужели же Варвара Михайловна могла пріѣхать въ Петербургъ? Зачѣмъ? — на какія средства? — надолго ли? Вѣдь у нея нѣтъ никакихъ средствъ? Онъ недоумѣвалъ…

— Да этого никто и не пойметъ, — раздался раздражительный голосъ вошедшей въ комнату Софьи Даниловны, уловившей послѣднія слова мужа, обращенныя къ сыну. — Жить на всемъ готовомъ и поссориться… Пріѣхать сюда голодать, на чужую шею сѣсть…

— Варвара Михайловна пріѣхала? — спросилъ сдержанно Николай Петровичъ.

— Разумѣется, не моя же мать встала изъ гроба, а ваша бросила своихъ родныхъ и провинцію и прибыла сюда, — отвѣтила Софья Даниловна и сѣла къ столу. — Только я впередъ говорю вамъ, что жить съ нею я не. намѣрена. Довольно съ меня и того, что я терплю и терпѣла до сихъ поръ.

Она уже давно привыкла начинать каждый разговоръ тѣмъ повышеннымъ тономъ, которымъ какъ бы объявлялась сразу домашняя война.

— Зачѣмъ ты волнуешь себя безъ всякихъ причинъ? — спокойно остановилъ ее Николай Петровичъ. — Никто и не подумаетъ поселить ее здѣсь. Это было бы нелѣпо.

— Да я и не позволю этого. Я говорю, что я и безъ того довольно терплю и терпѣла, — продолжала волноваться Софья Даниловна. — Вы говорите, что я волнуюсь безъ всякихъ причинъ? Это мило! А вы думаете, мнѣ было пріятно…

Сраженіе, очевидно, должно было начаться сейчасъ же и потому приходилось обезопасить малолѣтнихъ.

— Петушокъ, ты пошелъ бы играть, — посовѣтовалъ Николай Петровичъ сыну, и когда сынъ побѣжалъ играть въ его кабинетъ, замѣтилъ мелькомъ женѣ: — Неужели нельзя остеречься при ребенкѣ?

— Ахъ, Боже мой, я не истуканъ каменный, чтобы выбирать удобное время для раздраженія; сообразуясь съ обстановкой, пріятно улыбаться или падать въ обмороки; я человѣкъ съ кровью и нервами! — отвѣтила Софья Даниловна съ горькой ироніей. — Я не могу быть спокойною, когда въ мой домъ врывается съ улицы пошлая чужая женщина и начинаетъ оскорблять меня, какъ кухарка кухарку, — оскорблять потому только, что она мать. Одного этого свиданія довольно, чтобы отравить жизнь, чтобы уложить человѣка чуть не въ могилу…

— Ты знаешь, что и мнѣ этотъ пріѣздъ не можетъ быть особенно пріятенъ, — сказалъ Николай Петровичъ.

— Ахъ, вы ея сынъ, вы ради родственныхъ связей должны терпѣть ея присутствіе, — запальчиво продолжала жена, — А я-то терплю въ чужомъ пиру похмелье, провинившись только въ томъ, что согласилась исполнить вашъ капризъ…

Онъ зналъ, что этимъ «его капризомъ» она называла его женитьбу на ней.

Если бы онъ рѣшился напомнить ей, что эта женитьба состоялась ради сына, она сказала бы:

«Ради того, чтобы онъ носилъ опозоренную фамилію».

Если бы онъ возразилъ ей, что, женясь на ней для узаконенія сына, онъ еще не зналъ о преступленіяхъ своего отца, она отвѣтила бы ему:

«Но ради этихъ преступленій вы вышли изъ своего круга знакомыхъ, вы держите меня чуть не въ одиночномъ заключеніи, вы лишили меня своей женитьбой — права на полученіе пенсіи и теперь у меня нѣтъ своего гроша»…

Въ три-четыре года своей супружеской жизни онъ зналъ наизусть, какіе отвѣты онъ получитъ на тѣ или другія оправданія себя, и считалъ за лучшее больше молчать, чѣмъ возражать. Онъ никакъ не подозрѣвалъ того, что это только подливало въ огонь масла: сперва между мужемъ и женой были мелкіе споры, мелкія ссоры, мелкія размолвки — съ результатомъ бабьяго утѣшенія — слезъ и истерикъ; потомъ, мало-по-малу, явились въ ней чувствъ затаенной ненависти, молчаливой ярости, вызывавшихся его молчаніемъ и ея собственнымъ сознаніемъ, что онъ молчитъ изъ презрѣнія къ ней, не считая ее достойной возраженій и споровъ! Еще бы ему не презирать ее: онъ гордится своимъ подвигомъ, своей женитьбой на ней. Она въ его глазахъ пустая и легкомысленная бабенка, и онъ свысока третируетъ ее — ее, которая еще недавно такъ подтрунивала надъ нимъ, надъ, всѣми знакомыми. Гдѣ же ея бойкость, ея развязность, ея смѣхъ?… Софья Даниловна стала вообще неузнаваема: отъ ея безпечнаго своеволія, отъ ея задорной насмѣшливости не было и слѣда, въ характерѣ явилась мрачная ожесточенность, вѣчное раздраженіе на то, что ей связали руки и ноги, обрѣзали крылья, преградили выходъ на свободу, оставивъ ее безъ гроша…

Уже не слушая ея жалобъ на свою судьбу, Николай Петровичъ задумался насчетъ пріѣзда матери: если онъ былъ связанъ «веревочкой» съ женою, то такъ же связанъ былъ онъ и съ матерью. Правда, она отреклась отъ него, узнавъ о его рѣшеніи жениться, и послѣ смерти своего мужа въ теченіе трехъ-четырехъ лѣтъ она почти не тревожила сына, жила гдѣ-то въ провинціи у богатаго брата. Но теперь — зачѣмъ и для чего пріѣхала она въ Петербургъ?

Наскоро узнавъ у жены, гдѣ остановилась матъ, онъ поѣхалъ къ ней передъ отправленіемъ на должность.

Варвара Михайловна, какъ оказалось, остановилась въ довольно дорогомъ номерѣ одной изъ лучшихъ гостиницъ. При первомъ появленіи въ ея номеръ сына началась сцена.

— Скажите, соблаговолилъ пріѣхать! — воскликнула мать. — А я даже и не предполагала, что тебѣ скажутъ о моемъ пріѣздѣ. Твоя жена, какъ собаку, меня приняла. Нечего сказать, хороша невѣстушка…

— Скажите, вы по дѣламъ сюда пріѣхали? — спросилъ сынъ, не слушая ея жалобъ.

— Жить пріѣхала, — отвѣтила она коротко. — Слава Богу, четыре года, обливаясь слезами, чужой хлѣбъ ѣла. Солонъ онъ!

— Вы же у дяди жили, у своего брата.

— Да развѣ братъ сестру обязанъ кормятъ? — возразила Варвара Михайловна. — Я у моего-то и году не выжила. Женушка-то его тоже золото, поѣдомъ заѣла; «что, молъ, благородный-то мужъ рубашку послѣднюю снялъ, такъ къ намъ, мужикамъ, пришли тѣло нагуливать?..» Отъ одного срама этого бѣжала я… Въ трехъ монастыряхъ я послѣ братца милаго успѣла побывать. У двухъ подругъ старыхъ по мѣсяцу гостила. Да, безъ денегъ-то человѣкъ никому не нуженъ…

Николай Петровичъ выслушалъ цѣлую эпопею скитаній своей матери. Она и у брата жила и поссорилась съ женой послѣдняго; и въ одномъ монастырѣ взялась грамотѣ дѣтей обучать; и получила гдѣ-то мѣсто начальницы пріюта солдатскихъ сиротъ; и въ компаніонки къ какой-то «содержанкѣ» пристраивалась; однимъ словомъ, въ четыре года прошла всѣ мытарства, какія можетъ пройти ничего основательно не знающая обнищавшая барыня изъ эманципированныхъ купчихъ, попавшихъ въ дворянство.

— Это ты меня до всего довелъ, — закончила она. — Полы готова была я мыть, лишь бы твоей шлюхѣ не кланяться.

Она была еще вульгарнѣе, чѣмъ прежде, потому что прежде на каждомъ шагу ее останавливалъ, какъ менторъ, краснѣвшій за нее мужъ, да и сама она считала нужнымъ играть извѣстную роль вороны въ павлиньихъ перьяхъ на житейской сценѣ, иногда даже пересаливая въ стремленіи разыграть чопорную барыню, теперь же она чувствовала себя какъ бы за кулисами этой житейской сцены и могла быть по праву сама собой, находила это даже болѣе удобнымъ, какъ человѣкъ, сбросившій тѣсные бальные сапоги и оставшійся по-домашнему въ стоптанныхъ туфляхъ.

X.

Варвара Михайловна принадлежала къ числу людей, никогда не думающихъ о послѣдствіяхъ своихъ поступковъ и дѣлающихъ все, какъ Богъ на душу положитъ. Этого сорта люди, даже будучи не злыми по натурѣ, часто бываютъ опаснѣе отъявленныхъ злодѣевъ и мошенниковъ по призванію, такъ какъ противъ нихъ трудно принять предохранительныя мѣры да и они сами не знаютъ, какъ и что сдѣлаютъ черезъ минуту. Къ несчастію, именно такого рода люди чаще всего встрѣчаются въ обществѣ и особенно много ихъ встрѣчается среди малоразвитыхъ женщинъ. Уже первый шагъ Варвары Михайловны по ея пріѣздѣ въ Петербургъ не обѣщалъ ничего хорошаго въ будущемъ и говорилъ ясно о томъ, что четыре года полнаго разоренія и скитанія по чужимъ домамъ не научили ее ровно ничему: имѣя въ карманѣ какихъ-нибудь двадцать — двадцать пить рублей, она остановилась въ дорогомъ номерѣ хорошей гостиницы, рискуя остаться безъ гроша черезъ день или два.

На что надѣялась она въ Петербургѣ? На поддержку сына. На эту мысль ее навела случайно какая-то приживалка, услышавшая ея жалобы на то, что ей послѣ богатства приходится мыкаться по чужимъ людямъ, и замѣтившая ей, чаю сынъ обязанъ кормить мать, что и по закону такъ полагается. «Это ужъ завсегда такъ; на то и дѣти, чтобъ родителевъ кормить». При этомъ приживалка пустилась въ разсужденіе о томъ, что если бы такъ-то дать дѣтямъ волю — и не слушайся, молъ, родителевъ, и не корми мать, — то тогда и на свѣтѣ было бы нельзя жить. Ну, сердится она, Варвара Михайловна, на него за самовольный бракъ, — это ея дѣло, а кормить ее все-таки онъ долженъ — это его сыновняя обязанность. Воспротивится — его и судомъ принудить можно. Подъ вліяніемъ этихъ назидательныхъ словъ, въ головѣ Мирзоевой-Сокольниковой засѣла мысль о томъ, что ей и точно надо жить на счетъ сына, а «не трепаться по чужимъ людямъ»; какъ она выражалась сама. Тутъ сказалась въ ея характерѣ та черта, которою пользовался нерѣдко покойный Петръ Петровичъ, знавшій хорошо, что его жену легче всего «наводить на тѣ или другія мысли». Но содержать мать Николаю Петровичу — это значило окончательно разориться, влѣзть въ петлю. Съ перваго же мѣсяца оказалось, что на пятьдесятъ рублей въ мѣсяцъ она не можетъ просуществовать. Развѣ на такія деньги она жила прежде? Она не привыкла каждую копейку считать. Она не нищею росла. И въ приданое принесла не какіе-нибудь гроши. Ее разорилъ его отецъ, отецъ Николая Петровича. Въ своей своеобразной логикѣ она даже забывала то, что Петръ Петровичъ, прежде чѣмъ сдѣлаться отцомъ Николая Петровича, былъ выбранъ въ мужья ею самою, и на каждомъ словѣ упрекала сына:

— Этимъ всѣмъ я вашему отцу обязана, это онъ пустилъ меня по-міру. Не хотите ли вы докончить его дѣло и уморить меня съ голоду?

Разъяснять что-нибудь подобной женщинѣ было невозможно, надо было только молчать и давать деньги. Сколько давать? — этого не могли опредѣлить впередъ ни она, ни онъ…

Николай Петровичъ понялъ это и навалилъ на себя всякія постороннія работы, только бы имѣть возможность отдавать хоть какіе-нибудь лишніе гроши. Но чѣмъ больше давалось ей, тѣмъ больше тратилось ею, тѣмъ чаще повторялась фраза о томъ, что ее, когда-то богатую, мужъ пустилъ по-міру, а сынъ моритъ съ голоду. Какъ это всегда бываетъ, слушательницъ и соболѣзнующихъ черносалопницъ нашлось не мало. Сыну-извергу перемывались бока на всѣ лады. Заодно судачили и про Софью Даниловну, которая будто бы навязалась на шею мужу и грабитъ его…

— Скажите, пожалуйста, ваша мать очень нуждается? — спросилъ Николая Петровича неожиданно одинъ изъ его начальниковъ, и въ его голосѣ послышалась брезгливость.

Этотъ начальникъ, князь Туровъ, когда-то хорошо зналъ всю семью Мирзоевыхъ-Сокольниковыхъ и былъ не мало скандализованъ, когда открылись продѣлки покойнаго Петра Петровича, «человѣка изъ ихъ круга». Одно время князь даже подумывалъ удалить со службы Николая Петровича ради его компрометирующей порядочныхъ людей фамиліи, ради избѣжанія вѣчныхъ вопросовъ: «это вѣдь, конечно, не изъ тѣхъ Мирзоевыхъ-Сокольниковыхъ?» «Изъ тѣхъ» обозначало «изъ мошенниковъ». Если князь и оставилъ его на мѣстѣ, то только ради его репутаціи отличнаго работника.

— Да, у нея нѣтъ никакихъ средствъ, но я поддерживаю ее, — отвѣтилъ Николай Петровичъ, недоумѣвая, почему этотъ баринъ вспомнилъ о его матери, которую въ свѣтѣ давно постарались забыть.

— Да — поддерживаете? — проговорилъ начальникъ, какъ-то особенно взглянувъ на него. — Вѣроятно, недостаточно. Она заходила сюда справиться, много ли вы получаете и нельзя ли васъ обязать "одержать ее, какъ прилично ея званію.

По губамъ князя при этихъ словахъ скользнула ироническая улыбка. Ему казалось нелѣпымъ и смѣшнымъ, что она проситъ содержать ее «согласно ея званію». Какому? Званію какой-то разбогатѣвшей купеческой дочери? Званію вдовы мошенника?

— Я вамъ посовѣтую разъяснить ей, что жалобы на васъ не могутъ быть особенно пріятны ни начальству, ни вамъ, — сухо закончилъ князь, брезгливо относившійся ко всякимъ мѣщанскимъ дрязгамъ. — Вообще семейныя отношенія и дрязги не слѣдуетъ доводить до свѣдѣнія начальства.

— Я самъ это отлично знаю, князь, — раздражился Николай Петровичъ, блѣднѣя.

— Въ такомъ случаѣ вы должны внушить это и вашимъ домашнимъ, — еще болѣе сухо замѣтилъ старикъ, отпуская его. — Это вашъ долгъ!…

Внушить! Внушить! Хорошо говорить это, не зная вполнѣ того, кому совѣтуютъ внушать. Помѣщица Коробочка не понимала, какъ можно продавать мертвыя души, но она все-таки отлично понимала, что можно продать пеньку и свиное сало. Варвара Михайловна не поняла бы и этого. Когда, раздраженный бесѣдою съ княземъ, Николай Петровичъ, несмотря на всю свою нелюбовь къ объясненіямъ, замѣтилъ матери:

— Какъ вамъ не стыдно было ходить къ князю съ жалобой на меня!

Она равнодушно отвѣтила:

— А-а, призывали, значитъ, тебя! Говорили! Что-жъ, если матери не слушаешь, такъ начальству покоришься! Ты думаешь, я могу жить на какіе-нибудь гроши. Я не такъ воспитана…

— Вы можете добиться того, что я буду не въ состояніи вамъ давать и этихъ грошей, когда вы доведете до того, что меня ради вашихъ жалобъ уволятъ со службы, — сказалъ онъ. — Или вы думаете, что начальству пріятно держать служащихъ, на которыхъ ходятъ жаловаться ихъ родственницы?

— Ну, ужъ пріятно или не пріятно, а все же теперь знаютъ, что ты родную мать моришь голодомъ… Не по-міру же мнѣ ходить при взросломъ и служащемъ сынѣ… Ты бы лучше своей супругѣ хвосты-то обрѣзалъ, чѣмъ мать держать впроголодь…

«Противъ глупости борются напрасно сами боги», сказалъ поэтъ, и именно это ощущалъ Николай Петровичъ, стоя лицомъ къ лицу съ матерью. Но что же будетъ дальше? Гдѣ исходъ? О, ни на минуту не задумался бы онъ наложить на себя руки, какъ сдѣлалъ его отецъ, если бы у него не было его Петруши, если бы онъ не считалъ себя обязаннымъ поддерживать жену, которая, еще не будучи его женою, могла существовать безбѣдно. Бросить на произволъ судьбы ребенка не позволяла ему отчасти горячая, сердечная привязанность къ этому ребенку; бросить безъ помощи, безъ гроша жену не позволяла ему чисто разсудочная честность.

XI.

Бывали, однако, минуты, когда Николай Петровичъ останавливался надъ вопросомъ:

— Ну, а если бы не стало Петруши, сталъ ли бы я поддерживать жену, не бросилъ ли бы я ее на произволъ судьбы?

И онъ приходилъ къ одному горькому выводу:

— Да, бросилъ бы!

То-есть сдѣлалъ бы подлость по отношенію къ ней? Ему становилось жутко, тѣмъ не менѣе онъ сознавалъ, что онъ поступилъ бы именно такъ: освободилъ бы себя и отъ жены, и отъ матери самоубійствомъ…

Онъ только теперь понялъ, что никогда и ничто не связывало его и жену нравственно, духовно. Они сошлись, какъ падшіе люди сходятся вечеромъ, на улицѣ, по-скотски, чтобы разойтись навсегда утромъ. Скрѣпила ихъ связь случайность, икоторую встрѣтила съ проклятіями она и которую онъ встрѣтилъ въ свою очередь съ испугомъ. Эта случайность — былъ ребенокъ. Муки, перенесенныя при рожденіи этого ребенка, бракъ ради его рожденія, лишившій мать прежней свободы, внезапное измѣненіе положенія мужа въ обществѣ послѣ самоубійства старика Мирзоева-Сокольникова, — все это вмѣстѣ оттолкнуло мать отъ ребенка, какъ отъ существа, съ котораго начались всѣ ея бѣды, и произвело полное охлажденіе къ мужу.

Сперва Софью Даниловну мало интересовали странности въ характерѣ Николая Петровича, ей было смѣшно, что онъ, несмотря на свою молодость и красоту, такой дикарь, и она старалась растормошить его. Теперь ее ужасало, когда она увидала, что эти дикость и нелюдимость въ характерѣ мужа, не знавшаго никогда ни нѣжныхъ чувствъ, ни ласкъ, ни любви, еще болѣе укрѣпились подъ вліяніемъ обстоятельствъ и онъ получилъ право говорить, что имъ надо жить скромно не потому, что онъ «не любитъ» общества, а потому, что они «должны» быть скромными, не идти по дорогѣ его родителей. Мало-по-малу, они увидали, что они живутъ подъ одной кровлей только потому, что она иначе не имѣла бы средствъ къ существованію, что она считаетъ его обязаннымъ кормить ее и что онъ тоже признаетъ это. Но до пріѣзда Варвары Михайловны отношенія мужа и жены были наружно только холодны, раздраженія проявлялись только изрѣдка со стороны жены; съ пріѣздомъ же Варвары Михайловны раздраженіе Софьи Даниловны стало обычнымъ ея настроеніемъ, проявлялось въ каждомъ разговорѣ.

— Мы во всемъ обрѣзаемъ себя. Это, наконецъ, нестерпимо, — говорила она послѣ обѣда. — Я и такъ никогда не выѣзжаю, а теперь я даже не могу посѣщать театра, этого послѣдняго своего развлеченія.

— Тысячи, милліоны людей не посѣщаютъ театровъ и не умираютъ отъ этого, — сдержанно отвѣтилъ Николай Петровичъ.

Онъ давно пришелъ къ убѣжденію, что именно эти-то балы, рауты и театры и доводятъ сперва до долговъ, потомъ до всякихъ подлостей. Самъ онъ не привыкъ къ выѣздамъ и потому не скучалъ безъ нихъ.

— Да, но я привыкла вести иную жизнь и вовсе не желаю лишать себя удовольствій ради вашей матери. Вы знаете, что я могла бы жить безбѣдно до конца своей жизни, если бы вы не вздумали исковеркать этой жизни..

— Ты знаешь, ради чего исковеркана, какъ ты выражаешься, твоя жизнь, — возразилъ мужъ.

— Ради ребенка — такъ, я согласна. Хотя вашъ ребенокъ едва ли будетъ счастливѣе отъ того, что онъ сдѣланъ законнымъ… Но мы не изъ-за него лишаемъ себя всего. Сперва вы стали жить взаперти ради скандала, сдѣланнаго вашимъ отцомъ… А теперь ради чего вы не исполняете моихъ привычекъ, ломаете строй моей жизни? Ради того, что ваша мать промотала все и сѣла вамъ на шею? Что мнѣ она? Чужая и притомъ взбалмошная женщина, ненавидящая меня. Да этого мало, что ради нея я терплю извѣстныя лишенія, — она врывается въ нашъ домъ…

— Ты можешь не выходить къ ней… она говоритъ, что она ради Петруши приходитъ.

— Такъ посылайте его къ ней, чтобы она не являлась сюда.

— Ты знаешь, я не люблю, чтобы онъ ходилъ куда-нибудь въ гости безъ меня, — коротко отвѣтилъ Николай Петровичъ.

— О, зачѣмъ эта вѣчная ложь? Нѣтъ, ты просто боишься вліянія этой взбалмошной женщины на твоего сына, — угадывала она мысли мужа и, какъ всегда, злорадно обличала его. — За сына ты боишься, но тебѣ все равно, что должна выносить я во время ея посѣщеній. Она или врывается ко мнѣ и дѣлаетъ мнѣ сцены, или разспрашиваетъ обо всемъ прислугу. Дѣлаетъ сплетни, разсказываетъ простой бабѣ всю нашу подноготную.

Онъ зналъ, что все это правда, что тутъ нѣтъ преувеличеній, и молчалъ. Онъ не могъ сдѣлать вульгарную мать благовоспитанной по отношенію къ его женѣ; жестокосердную жену онъ не могъ сдѣлать снисходительной по отношенію къ ней. Онъ стоялъ между двухъ огней, не видя ни спасенія, ни исхода. И хуже всего было то, что онъ не любилъ ни жену, ни нать. Впереди же стояли еще, быть-можетъ, многіе и многіе годы такой жизни… Ихъ могла развивать, освободить, спасти одна смерть.

О, если бы не Петруша!..

XII.

— А сегодня у насъ бабушка была… Ужъ она бранила, бранила маму! — нараспѣвъ разсказывалъ Петруша только-что возвратившемуся съ портфелемъ подъ мышкою со службы Николаю Петровичу. — «Вы, говоритъ, навязались моему сыну на шею»… А мама говоритъ…

— Полно, Петруша! — остановилъ его Николай Петровичъ, еще не совсѣмъ хорошо понимая болтовню сына, еще озабоченный дѣловыми соображеніями. — Бабушка и мама были чѣмъ-нибудь недовольны и погорячились… Не надо слушать дѣтямъ, когда взрослые…

— «Вы, — говоритъ бабушка, — шлялись Богъ-вѣсть гдѣ по заграницамъ», — продолжалъ разсказывать болтливый мальчуганъ, совсѣмъ не слушая отца. — Что значитъ, папа, — «шляться по заграницамъ»?.. «Путались», говоритъ…

— Петруша, довольно! — уже болѣе рѣзко сказалъ Николай Петровичъ, теряя терпѣніе и переставъ разбирать бумаги, только-что вынутыя имъ изъ портфеля. — Что у тебя за скверная привычка все, что ты слышалъ, передавать?

Николая Петровича съ нѣкоторыхъ поръ начинало сильно безпокоить то, что его уже подраставшій мальчикъ ка.дый разъ передавалъ ему какую-нибудь грязную сцену, происходившую въ отсутствіи отца или между кухаркой и Софьей Даниловной, или между послѣдней и Варварой Михайловной.

— Татьяна тоже говоритъ, что мама по заграницамъ шлялась, — продолжалъ настойчиво мальчуганъ. — Она, какъ мама накричитъ на нее…

— Петруша, — пригрозилъ отецъ: — я тебѣ разъ и навсегда сказалъ, что ты не долженъ бѣгать въ кухню, не долженъ болтать пустяковъ, не долженъ…

— Ишь ты какой ловкій! — перебилъ его вызывающимъ тономъ мальчуганъ и сдѣлалъ конвульсивную гримасу. — Такъ и сиди я одинъ цѣлые дни. Нѣтъ, ужъ это покорно благодарю! Тоже что выдумалъ!

Николай Петровичъ широко открылъ глаза, смотря на сына. Его поразило что-то вульгарное въ его тонѣ, поразила пошлость выраженій, поразило это гримасничанье. Мальчикъ же, не обращая вниманія на изумленіе отца, продолжалъ;

— Мама вотъ тоже ругаетъ Татьяну: «Ты, говоритъ, солдатъ водишь къ себѣ», а Татьяна…

— Замолчи! — оборвалъ его отецъ, почти крикнувъ.

— Да, ты только и знаешь, что кричать на всѣхъ, — огрызнулся мальчуганъ, и опять его лицо исказилось гримасой. — Недаромъ про тебя всѣ говорятъ…

— Петруша! Петруша! — почти съ отчаяніемъ воскликнулъ Николай Петровичъ упавшимъ голосомъ, какъ бы боясь дослушать слова сына.

— Что: «Петруша! Петруша!» — передразнилъ его сынъ, гримасничая. — Мама правду говорить про тебя. И бабушка тоже — и Татьяна… Всѣ говорятъ, какой ты гусь!..

Николай Петровичъ растерялся и онѣмѣлъ. Передъ нимъ разомъ разгоралась какая-то страшная пропасть. До этой минуты онъ иногда мягко и даже шутливо останавливалъ мальчика: «не болтай такъ много!» «Не надо, Петруша, гримасничать!» «Не ходи въ кухню!» Но серьезнаго значенія ничему этому не придавалось. Теперь у Николая Петровича точно повязка съ глазъ упала. Среди какихъ же вліяній росъ мальчикъ? Можно ли было уберечь его отъ этихъ вліяній? Какъ же мальчику не бѣгать въ кухню, когда онъ почти весь день, остается одинъ? Отецъ ребенка то въ должности, то на какихъ-то вечернихъ занятіяхъ, то за домашней срочной работой; мать ребенка старается бѣжать изъ дому, чтобы не встрѣчаться съ заходящею къ нимъ бабкой ребенка: сперва она рѣдко выходила изъ дома, потомъ стала все чаще и чаще спасаться отъ одиночества, отъ встрѣчъ со свекровью и, наконецъ, втянулась въ это шлянье безъ цѣли по магазинахъ, по гостямъ, по какимъ-то ненужнымъ для нея выставкамъ, похоронамъ, чтеніямъ, лекціямъ. Поневолѣ ребенокъ говорить съ прислугой, которая не уважаетъ барыню уже потому, что барыня неумѣлая, что эту барыню ругаетъ безцеремонно мать ея мужа, приходящая отъ бездѣлья въ домъ сына и сплетничающая съ прислугой. Въ послѣдніе годы эта страсть къ сплетнѣ развилась въ ребенкѣ до поразительныхъ размѣровъ: онъ словно вознаграждалъ себя за долгіе часы молчанія и одиночества усиленною болтовнею съ отцомъ при возвращеніи послѣдняго со службы; сперва это была просто невинная болтовня, и только мало-помалу она перешла въ страсть къ сплетнѣ, такъ какъ другой пищи для дѣтской болтовни не было. Ребенокъ слышалъ и перебранки бабки, матери и кухарки, онъ зналъ и то, зачѣмъ ходитъ солдатъ къ кухаркѣ; онъ не безъ любопытства слѣдилъ за всѣми перипетіями семейно-кухонной грязи. Этотъ порокъ сына сталъ вполнѣ ясенъ теперь Николаю Петровичу. Но откуда у ребенка являлась эта привычка гримасничать, подергивать головой? У него положительно дѣлается что-то въ родѣ судорогъ на лицѣ, нѣчто похожее на пляску св. Витта? Не начало ли это какой-нибудь болѣзни? Господи, что же съ нимъ будетъ дальше? Нужно скорѣй, скорѣй отдать его куда-нибудь на полный пансіонъ.

Спасать ребенка отъ собственной семьи отдачею въ чужія руки, въ невѣдомую среду невѣдомыхъ сверстниковъ! Не привьютъ ли тамъ къ нему еще болѣе дурныхъ привычекъ и скверныхъ чертъ въ характерѣ? Эти мысли терзали Николая Петровича… Неужели онъ сдѣлалъ законнымъ этого ребенка только затѣмъ; чтобы вырастить изъ него негодяя? «Въ дѣдушку пошелъ», будутъ говорить люди.

XIII.

Для Николая Петровича настало время тяжелаго колебанія.

Онъ положительно не зналъ, что дѣлать съ мальчикомъ, продолжать ли его держать дома или отдать куда-нибудь на полный пансіонъ? Ему было жаль разстаться сразу съ любимымъ сыномъ, единственнымъ его утѣшеніемъ въ прошломъ, — и онъ оттягивалъ отдачу ребенка пансіонеромъ куда-нибудь, говоря себѣ, что мелкіе недостатки мальчика можно исподволь исправить дома, что онъ и недостаточно еще подготовленъ для школы, такъ какъ мать занимается съ ребенкомъ всего какихъ-нибудь два часа утромъ и то небрежно, а самъ онъ, Николай Петровичъ, можетъ ему удѣлять по вечерамъ еще менѣе времени на уроки. Всѣми силами онъ старался увѣрить себя, что недостатки ребенка незначительны; что всѣ дѣти этого возраста отличаются тѣми же шалостями и дурными привычками…

Однако, колебанія должны были скоро окончиться.

Разъ Николай Петровичъ вернулся домой и услышалъ, изъ передней цѣлую бурю, происходившую въ столовой.

— Не смѣй, не смѣй, негодный мальчишка, мнѣ угрожать! — кричала Софья Даниловна.

— А вотъ пожалуюсь, пожалуюсь папѣ, тогда и узнаешь! — кричалъ Петруша, топая ногами. — Бабушка правду про тебя говоритъ, что ты…

— Молчи, молчи, дрянь! — кричала мать.

— Ты сама дрянь! — кричалъ сынъ.

— Вотъ я тебѣ уши надеру!

— Только смѣй!

Николай Петровичъ почти вбѣжалъ въ комнату. Онъ схватилъ Петрушу за руку и крѣпко стиснулъ ее, взглянувъ съ упрекомъ на жену.

— Это что за крики? — спросилъ онъ.

— Этотъ негодный мальчишка… — начала мать.

— Вотъ я все разскажу отцу! — крикнулъ съ свою очередь сынъ.

На Николая Петровича полились разомъ жалобы сына и жены. Они, какъ безумные, кричали, поребивая другъ друга. Николай Петровичъ взялъ бушевавшаго и бившагося въ его рукахъ сына и силой отвелъ въ свою комнату; которую заперъ на ключъ. Потомъ онъ, тяжело дыша отъ волненія, вернулся въ столовую и спросилъ жену, что случилось, сурово упрекнувъ ее за неумѣнье обращаться съ мальчикомъ. Она сразу загорячилась и, повидимому, рѣшилась высказать все, что накипѣло въ душѣ за многіе годы. Передъ Николаемъ Петровичемъ развернулась цѣлая картина семейнаго ада. Не было такихъ черныхъ красокъ, которыми не обрисовала бы мать своего сына. Это негодяй, это клеветникъ, это лжецъ. Онъ не уважаетъ ни ее, ни бабку, ни отца. Еще бы! Они всѣ на ножахъ, они всѣ связали другъ друга. Мальчикъ это видитъ, понимаетъ. Онъ доходитъ въ минуты гнѣва не только до дерзостей, но до неистовства.

— Наконецъ, ты, кажется, и не замѣчаешь, что у него чуть не пляска святого Витта начинается, что его гримасничающее лицо и кривлянье достаточно обличаютъ, какія привычки развились у него, — кричала Софья Даниловна. — Достаточно взглянуть на него, чтобы понять, что это въ конецъ испорченный ребенокъ.

— Ты точно радуешься этому? — жестоко упрекнулъ ее Николай Петровичъ.

— Ты самъ перестаешь понимать, что ты говоришь, — отвѣтила она. — Я не радуюсь уродству своего сына, но если ему суждено быть въ будущемъ жалкимъ негодяемъ, то я первая пожелала бы лучше, чтобы его вовсе не было на свѣтѣ.

Николая Петровича точно холодокъ обдало. Мать такъ, говоритъ о сынѣ! Это чудовищно! Софья Даниловна, между тѣмъ, продолжала уже болѣе сдержанно, но злобно:

— Это поистинѣ несчастный ребенокъ — несчастный съ момента своего рожденія!

— О, да, дитя, предстоящее еще рожденіе котораго страшило уже его мать, какъ бѣдствіе, дѣйствительно можетъ быть названо несчастнымъ! — воскликнулъ Николай Петровичъ.

— А тебя это рожденіе не страшило? — рѣзко спросила она его, уловивъ въ его голосѣ горькій упрекъ. — Я боялась прежде всего физическихъ мукъ, а ты… чего ты тогда боялся? Или ты скажешь, что ты радовался тому, что ты будешь отцомъ? Или у тебя не являлась мысль: «о, если бы онъ родился мертвымъ! О, если бы мнѣ не нужно было жениться ради него!» Фарисей! Всегда былъ фарисеемъ.

Онъ что-то хотѣлъ возразить.

— Не лги! не лги! — почти крикнула она строптивымъ голосомъ; — Ты струсилъ въ ту же минуту, когда я сказала, что я готовлюсь быть матерью. Ты испугался при этой новости сильнѣе, чѣмъ я. Но я не скрывала своихъ чувствъ, а ты лгалъ и лгалъ… Потомъ, ради этого ребенка, ты счелъ нужнымъ связать меня по рукамъ и ногамъ, вовсе не любя меня, вовсе не желая имѣть меня своею женою. Для чего ты это сдѣлалъ? Чтобы никто не обвинялъ тебя въ неблагородствѣ? Чтобы ребенокъ носилъ твою дворянскую фамилію? Хороша тоже та фамилія, за которую можно краснѣть.

— Ты знаешь… — началъ Николай Петровичъ.

Но она, не давая времени ему защититься, перебила его:

— Да не въ томъ дѣло, не въ томъ, что это фамилія вора и мошенника, а въ томъ, что ни ты, ни я не были рождены ни для супружеской жизни, ни для ролей отца и матери: мы одинаково скверно воспитали бы и законнаго и незаконнаго ребенка; но если бы онъ былъ незаконнымъ ребенкомъ, мы могли бы мирно разойтись, а теперь…

— Ты, вѣроятно, понимаешь, что я не стану силой удерживать тебя и теперь, — проговорилъ онъ сухо и точно обрадовался при мысли, что они разойдутся.

Она съ ненавистью взглянула на него.

— Ты думаешь, что я изъ того же сорта женщинъ, какъ твоя мать? — съ негодованіемъ воскликнула она. — Ты думаешь, что я способна дѣлать тебѣ сцены, чтобы сорвать съ тебя лишній рубль? Ты думаешь, что мнѣ не легче будетъ умереть, чѣмъ ходить къ тебѣ за подачками? О, если бы я на это была способна, я ушла бы отъ тебя съ перваго же дня замужества, когда я поняла, что ты взялъ меня только ради ребенка, только какъ мать твоего ребенка, а не какъ жену, не какъ любовницу. Я ушла бы съ перваго же дня появленія въ моемъ домѣ твоей матери, этой вульгарной сплетницы и сварливой бабы. Къ несчастію, на это у меня не хватило силъ, какъ не хватило силъ сдѣлаться нянькой, кухаркой, штопальщицей твоихъ грязныхъ носковъ, и я жила подъ одной крышей съ тобою, переносила все и прежде всего твою душевную сухость, черствость, при которыхъ ты даже не понималъ, что доставляло мнѣ то или другое огорченіе, ту или другую обиду. Ты самъ заставлялъ меня все болѣе и болѣе не любить моего сына; терпя непріятности, обиды и огорченія, я повторяла себѣ: «это все я терплю изъ-за этого ребенка!» И что ты сдѣлалъ изъ этого ребенка? Домашняго шпіона, грубіяна, лгуна, распущенное съ дѣтства существо!

— Я! я! — перебилъ ее Николай Петровичъ. — А ты, мать, ты что же дѣлала въ это время?

— Я тебѣ говорила и говорю, что я не умѣла и не умѣю воспитывать дѣтей, — отвѣтила она. — Да, наконецъ, развѣ я могла бы его воспитывать при тѣхъ условіяхъ, при которыхъ мы живемъ, расходясь во всемъ между собою, враждуя другъ съ другомъ…

Онъ что-то хотѣлъ сказать, она опять перебила:

— Между нами одна разница: я говорю и говорила прямо то, что чувствую и чувствовала, ты же вѣчно лгалъ, — сознательно или безсознательно, но все же лгалъ, стараясь играть напускную роль честнаго и безупречнаго человѣка!.. Честный и безупречный человѣкъ! А какъ ты обставилъ всѣхъ насъ, мать, меня, сына?

И, точно желая, во что бы то ни стало, добить его, она забрасывала грязью каждый его поступокъ, каждое его душевное движеніе.

XIV.

Бываютъ событія, сцены, разговоры, объясненія, которые разомъ проливаютъ свѣтъ на все, чего мы почти не замѣчали прежде. Таковъ былъ разговоръ Николая Петровича съ женою послѣ того, какъ Николай Петровичъ застала. Петрушу бранящимся со своею матерью. Этотъ разговоръ яркимъ свѣтомъ освѣтилъ передъ Мирзоевымъ-Сокольниковымъ разомъ всю ту зловѣщую мглу, которая окружала его: жена сказала ему впервые страшное слово о томъ, что и онъ, и она прежде всего не созданы быть матерью и отцомъ, что они одинаково дурно воспитали бы своего ребенка, будь онъ законнымъ или незаконнымъ; она съ безпощадной злобой къ его матери указала и на то, что еслибы даже они были самыми умѣлыми педагогами, то одни посѣщенія ихъ дома этою страшною по своей глупости и грубости женщиной испортили бы въ конецъ ихъ ребенка; она въ пылу негодованія обронила еще болѣе горькое слово о томъ, что онъ, Николай Петровичъ, лгалъ — сознательно или безсознательно, но все же лгалъ всю жизнь, играя напускную роль честнаго и безупречнаго человѣка!..

У него горѣло лицо, кружилась голова при воспоминаніи обо всей этой бурной сценѣ, обо всѣхъ перипетіяхъ и подробностяхъ этого объясненія. Только теперь вполнѣ ясно озарились передъ нимъ яркимъ свѣтомъ и настоящее положеніе его семьи, и взгляды на него его жены. Это положеніе было безысходно, какъ бездонная пропасть. Какъ и кѣмъ развилась эта ненависть? Не имъ ли?

…"Ты вѣчно лгалъ, сознательно или безсознательно, но все же лгалъ, играя напускную роль честнаго и безупречнаго человѣка!" — звенѣлъ въ его ушахъ пронзительный женскій голосъ, похожій на удары хлыста, бичевавшаго его, и его охватило ознобомъ отъ этого воспоминанія.

Она выкрикивала эту фразу съ такой силой, что онъ не могъ не понять, какая ненависть созрѣла въ ея душѣ къ нему. Она готова была съ злорадствомъ врага приписать ему всѣ пороки, безсердечіе, ложь, тупость, жестокость. Она ловила каждый его промахъ и ставила въ преступленіе. Она иначе и не могла глядѣть на него: ихъ привычки, ихъ темпераменты, все было различно. Онъ не чувствовалъ лишенія отъ того, что онъ велъ замкнутую жизнь; для нея это была каторга. Онъ думалъ своею сдержанностью, своимъ спокойствіемъ перевоспитать ее; она была менѣе всего способна поддаться этому способу перевоспитанія, ее видимо раздражала его невозмутимость. Да, имъ никогда не слѣдовало быть мужемъ и женой, отцомъ и матерью…

Онъ, какъ помѣшанный, все ходилъ и ходилъ по столовой, стараясь придумать выходъ изъ невыносимаго положенія. Самоубійство? Что-жъ, это выходъ, но какой? Онъ говорилъ, что онъ жилъ для ребенка, для него пожертвовалъ всѣмъ, а теперь, оставить его нищимъ? О, тогда-то она въ правѣ будетъ утверждать, что онъ только лгалъ, играя напускную роль честнаго и безупречнаго человѣка! Тогда и мать скажетъ про него: «онъ всегда былъ весь въ отца; такъ, какъ отецъ, и кончилъ; по-міру семью пустилъ». И окружающіе забросаютъ его грязью, повторяя, что яблочко недалеко укатилось отъ яблони. Но что же ему-то за дѣло до всего этого, когда онъ будетъ мертвъ? Вѣдь отцу, вѣроятно, было все равно, что говорили о немъ послѣ его смерти? Да, а каково было послѣ, самоубійства Петра Петровича ему, Николаю Петровичу; каково будетъ послѣ смерти отца Петрушѣ?

— Несчастный, несчастный ребенокъ! — почти вслухъ проговорилъ онъ.

И только въ эту минуту онъ вспомнилъ, что мальчикъ замкнутъ въ его кабинетѣ. Онъ торопливо направилъ туда шаги, отомкнулъ замокъ, отворилъ дверь и сразу былъ пораженъ странной хрипотой ребенка. Петруша спалъ въ одеждѣ, разметавшись на турецкомъ диванѣ. Онъ весь горѣлъ и какъ-то зловѣще храпѣлъ. Въ комнатѣ было холодно. Николай Петровичъ увидалъ, что форточка была открыта настежь, несмотря на сильный морозъ. Торопливо разбудивъ сына, Николай Петровичъ ужаснулся: мальчуганъ не могъ говорить, у него захватило горло.

Забывъ все, Николай Петровичъ поспѣшно послалъ за докторомъ и захлопоталъ около сына съ какою-то лихорадочною торопливостью. Пріѣхавшій докторъ объявилъ лаконически:

— У него дифтеритъ!

XV.

Въ домѣ Николая Петровича Мирзоева-Сокольникова всѣ, казалось, потеряли голову. На помощь къ первому доктору былъ позванъ другой, на помощь къ лѣкарствамъ было признано неизбѣжнымъ сдѣлать операцію, на помощь къ отцу и матери явилась Варвара Михайловна, которую зачѣмъ-то извѣстила черезъ дворника Татьяна о болѣзни маленькаго барина. Всѣ были страшно возбуждены, суетились, теряли голову, совершенно инстинктивно угадывая, какія тяжелыя послѣдствія можетъ повлечь смерть этого ребенка.

— Да съ чего онъ захворалъ? И какъ не доглядѣли: — раздавались вопросы.

Татьяна всѣмъ и каждому разсказывала, какъ баринъ, разсердившись, заперли Петра Николаевича въ кабинетъ за капризы, какъ Петръ Николаевичъ сначала билъ ножками и ручками въ двери, кричалъ крикомъ и плакалъ, а потомъ затихъ.

Нашлась какая-то баба, которая въ свою очередь разсказала Татьянѣ, что она «своими глазыньками видѣла, какъ ребенокъ, высунувшись въ форточку, кричалъ благимъ матомъ», и подумала она тогда, не сказать ли объ этомъ Татьянѣ, а то и такъ рѣшила, что «покричитъ-покричитъ дите, да и перестанетъ».

Дѣйствительно такъ и случилось: покричалъ ребенокъ и пересталъ, но теперь всѣ окружающіе отдали бы чуть не половину жизни, чтобы только онъ снова могъ кричать. Какое-то зловѣщее настроеніе охватило всѣхъ въ ожиданіи развязки. Даже тупая въ дѣлѣ сердечныхъ движеній и недалекая по наблюдательности Варвара Михайловна вдругъ струсила и раза два замѣтила Татьянѣ:

— Вѣдь Николай-то Петровичъ руки на себя готовъ наложить, если помретъ Петруша.

— Что говорить, только для него и жилъ! — согласилась Татьяна.

— Еще бы! Сладости-то въ семьѣ нѣтъ съ такой женой! — замѣчала Варвара Михайловна.

Самъ Николай Петровичъ, какъ совершенно обезумѣвшій человѣкъ, то и дѣло твердилъ докторамъ:

— Ради Бога, спасите его. Вѣдь это вся моя жизнь! Поймите это!

Доктора вздыхали, дѣлали всевозможные опыты для спасенія ребенка, говорили банальныя фразы:

— Успокойтесь! Надежды никогда не надо терять!..

Тѣмъ не менѣе, сами они давно уже потеряли всякую надежду на спасеніе.

Молчала одна Софья Даниловна. Она ходила, какъ тѣнь, безмолвная, сосредоточенная, осунувшаяся, поблѣднѣвшая. Никакого признака обычной строптивости не было замѣтно въ ней; ни одного рѣзкаго слова не сорвалось у нея съ языка ни относительно матери мужа, ни относительно его самого. Она казалась пришибленной. Это было единственное лицо, не отходившее ни на минуту отъ больного съ той минуты, какъ она узнала о его болѣзни.

— Ты бы пошла отдохнуть, — посовѣтовалъ ей, наконецъ, Николай Петровичъ.

Она очнулась отъ тяжелыхъ думъ и покачала головой.

— Я не устала, — тихо проговорила она и опять задумалась.

Тяжелыя думы опять охватили ее всецѣло.

Время шло и шло. Уже начались вторыя сутки послѣ того, какъ заболѣлъ ребенокъ. Въ эти сутки у всѣхъ надежды смѣнялись опасеніями и снова опасенія смѣнялись надеждами. Одна Софья Даниловна, казалось, не сознавала ничего и, какъ приговоренная къ смерти, ждала рокового удара. Она, если умретъ ребенокъ, останется попрежнему связанною съ мужемъ. Она будетъ получать его подачки, ненавидя его; будетъ терпѣть сцены отъ его матери, презирая ее. Или онъ не переживетъ сына и тогда ея положеніе будетъ еще хуже; она останется нищей, безъ умѣнья трудиться, безъ способности у кого-нибудь пристроиться; давно порваны всѣ ея связи съ обществомъ, давно потеряла она даже прежнюю чисто-внѣшнюю энергію и бойкость; давно ее убили эти годы замужества… А онъ способенъ наложить на себя руки! Да, да, онъ не переживетъ сына…

Она вдругъ очнулась отъ раздирающаго душу крика:

— Доктора! Доктора! Онъ умираетъ!

Это вскрикнулъ Николай Петровичъ, вошедшій въ комнату и увидавшій, что лицо ребенка совсѣмъ посинѣло.

Софья Даниловна поднялась, какъ отъ электрическаго удара. Она взглянула на синее личико малютки, коснулась рукой до его руки, почувствовала холодъ мертваго тѣла и въ ужасѣ бросилась вонъ изъ комнаты…

— Баринъ! баринъ! — кричала Татьяна, тряся за плечо упавшаго на трупъ сына Николая Петровича. — У насъ бѣда!.. Барыня Софья Даниловна наложили на себя руки… зарѣзались!..