Несобравшияся дрожжи (Салов)/ДО

Несобравшияся дрожжи
авторъ Илья Александрович Салов

Опубл.: 1879. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

НЕСОБРАВШІЯСЯ ДРОЖЖИ.

(Разсказъ).

Чтобы узнать, хороши ли дрожжи, надо бутылку съ дрожжами поставить въ теплую воду; если они поднимутся, значитъ годны для употребленія, если же останутся на днѣ, то никуда не годятся.

(Подарокъ молодымъ хозяйкамъ Елены Молоховецъ).

I.

День былъ воскресный. Веселый трезвонъ колоколовъ, разлетавшійся на далекое пространство и эхомъ разсыпавшійся въ окрестныхъ горахъ, возвѣщалъ жителямъ села Малиновки объ окончаніи обѣдни. Дѣйствительно, приземистый, толстенькій священникъ, съ пухлыми руками, лоснящимся лицомъ и кругленькимъ животикомъ, въ полномъ облаченіи стоялъ уже на амвонѣ и подпускалъ къ кресту другъ передъ другомъ торопившихся многочисленныхъ богомольцевъ. Дьячки, обрадованные окончаніемъ службы, вытирали объ. волосы свои руки, убирали толстыя книги съ мѣдными застежками, плевали, сморкались и, перевѣшиваясь черезъ крылосъ, болтали съ мѣстнымъ бакалейнымъ торговцемъ, Александромъ Васильевичемъ Соколовымъ, только что возвратившимся изъ города съ новымъ товаромъ. Дьяконъ съ перепоясаннымъ накрестъ ораремъ стоялъ между тѣмъ за жертвенникомъ и усердно вытиралъ сосудъ. Первымъ къ кресту приложился плотный мужчина лѣтъ шестидесяти, въ бѣломъ военномъ кителѣ безъ погоновъ, но въ генеральскихъ панталонахъ съ красными лампасами, стоявшій до того времени впереди всѣхъ. Судя потому, что священникъ ему первому приподнесъ крестъ и только ему одному подалъ просвиру, почтительно поздравивъ съ праздникомъ, можно было заключить, что человѣкъ въ кителѣ выходитъ изъ ряда обыкновенныхъ прихожанъ, а когда бывшій тутъ же въ церкви сотникъ съ бляхой на груди, смѣтивъ, что китель направляется къ выходной двери, принялся расталкивать народъ, то каждый могъ уже безошибочно убѣдиться, что господинъ этотъ дѣйствительно человѣкъ особенный. Дойдя до средины церкви, китель снова повернулся къ иконостасу, вытянулся пряно и, посыпавъ на грудь еще нѣсколько мелкихъ, торопливыхъ крестиковъ, подошелъ съ гордой осанкой къ свѣчному комоду, за которымъ церковный староста изъ мѣстныхъ купцовъ, Семенъ Иванычъ Бузыкинъ, гремѣлъ немилосердно мѣдными деньгами, ссыпая ихъ въ ящикъ.

— Здорово! громкимъ басомъ проговорилъ китель.

Староста мгновенно пересталъ сгребать деньги и съ подобострастіемъ обѣими руками пожалъ толстый палецъ, снисходительно протянутый ему кителемъ.

— Ахъ, ваше превосходительство! забормоталъ староста. — Съ праздничкомъ-съ, здоровы ли-съ?

— Спасибо. Ты какъ?

Но не дождавшись отвѣта, генералъ снова заговорилъ:

— Есть у тебя рублевыя свѣчи съ золотомъ?

— Есть, ваше превосходительство.

— И цвѣтного воска есть?

— Есть-съ.

— Покажи.

Староста мгновенно нагнулся и, выдвинувъ нижній ящикъ, завозился, раздвигая кипы восковыхъ свѣчей. Сотникъ стоялъ возлѣ и, растопыривъ руки, ограждалъ ими особу генерала.

— Вотъ-съ, извольте-съ, ваше превосходительство! заговорилъ староста, подавая генералу нѣсколько толстыхъ цвѣтныхъ свѣчей, украшенныхъ золотомъ. — Свѣча хороша-съ! можно даже сказать рѣдкостная свѣча! и воскъ хорошъ.

— Много ты понимаешь! Если свѣчи эти, по твоему, хорошими называются, такъ стало быть, ты лучшихъ не видывалъ! Почемъ?

— По рублю-съ, ваше превосходительство.

— Въ Москвѣ такія свѣчи по полтиннику.

— Въ лавкахъ-съ?

— Нѣтъ, въ церквахъ.

— Можетъ, свѣча не такая-съ?

— Нѣтъ, такая же.

И потомъ, выбравъ красную свѣчу и помахавъ ею передъ носомъ Семена Иваныча, генералъ спросилъ:

— Три четвертака желаешь?

— Для храма то, ваше превосходительство, пользы никакой не будетъ-съ.

— Ха, ха! толкуй!

— Ей ей, не будетъ-съ! Ну, да для вашего превосходительства, извольте, уступлю-съ. Прикажите завернуть-съ?

— Заверни.

— Ко мнѣ, ваше превосходительство, прошу покорно-съ на чашку чаю! Тоже, вѣроятно, утомились за обѣдней-то! говорилъ спроста, торопливо завертывая свѣчу.

— Да вѣдь ты здѣсь долго прокопаешься?

— Сію же минутъ-съ… Ужь осчастливьте!

— Такъ ты скорѣй.

Староста засуетился еще пуще; сгребъ поспѣшно мѣдныя деньги въ ящикъ, выложилъ нѣсколько свѣчей и вѣнчиковъ для расхода, поспѣшно перекрестился и, взявъ фуражку и палку, проговорилъ:

— Пожалуйте-съ.

Сотникъ бросился впередъ, крикнулъ: посторонись! и когда народъ раздвинулся корридоромъ, выскочилъ на паперть и, приложивъ два пальца ко лбу, вытянулся въ струнку.

— Какого полка? спросилъ генералъ.

— 163 бакинскаго…

— Когда будетъ здѣсь становой, скажи ему, чтобы онъ ко мнѣ заѣхалъ.

— Слушаю, ваше превосходительство.

— Генералъ, молъ, проситъ васъ къ себѣ…

— Слушаю, ваше превосходительство!

— Желаетъ, молъ, съ вами переговорить…

— Слушаю, ваше превосходительство!

Около паперти, между тѣмъ, стояли уже старинныя на высокихъ рессорахъ дрожки генерала, запряженныя парою тощихъ клячъ. Плохо одѣтый, кучеръ въ рыжей шляпѣ на затылкѣ, держалъ на рукахъ военную шинель на красной подкладкѣ. Генералъ приказалъ кучеру отъѣхать и слѣдовать за нимъ.

— Мы съ тобой пѣшкомъ дойдемъ.

— Конечно-съ! тутъ рукой подать.

— А этотъ сотникъ распорядительный малый, кажется!

— Отличный-съ.

— Это сейчасъ видно. Я его похвалю становому и прикажу прибавить жалованья. Да, кстати! какъ зовутъ этого станового?.. никакъ не могу запомнить ихъ именъ…

— Ѳедоръ Александрычъ, ваше превосходительство.

— Такъ, такъ, вспомнилъ!

Разговаривая такимъ образомъ, генералъ рядомъ съ старостой шелъ гордо по площади, окружавшей церковь. Разъодѣтый по праздничному народъ шумно разсыпался въ разныя стороны, торопясь домой. Мужики, обгоняя генерала, почтительно снимая шапки и, поклонившись, продолжали долго идти съ непокрытыми головами. Генералъ всѣмъ дѣлалъ подъ козырекъ. Сзади слѣдовали дрожки и немилосердно гремѣли разсохшимися колесами и развинтившимися гайками. Съ колокольни продолжалъ раздаваться и разлетаться во всѣ стороны веселый трезвонъ колоколовъ и еще болѣе оживлялъ эту праздничную сельскую картину, щедро освѣщенную весеннимъ яркимъ солнцемъ

Въ оградѣ, между тѣмъ, подъ тѣнью липъ и черемухи собралась довольно большая группа мѣстныхъ дамъ. Всѣ онѣ были разодѣты по праздничному въ кисейныхъ и барежевыхъ платьяхъ съ бантами и курдюками (онѣ брали фасонъ съ пріѣхавшей изъ Москвы къ одному помѣщику гувернантки), въ шляпахъ съ цвѣтами, въ самыхъ разнообразныхъ накидкахъ и бурнусахъ. Здѣсь была попадья, жена волостного писаря, жена мѣстнаго земскаго фельдшера, трактирщица, Пелагея Капитоновна, Матрена Васильевна, словомъ, вся дамская аристократія села Малиновки. Всѣ эти дамы шумно разговаривали, ахали, смѣялись, покачивали головами и тэмою разговоровъ этихъ былъ мѣстный сельскій учитель Органскій и проживавшая съ нимъ, въ качествѣ дальней родственницы, молоденькая и хорошенькая купеческая жена Надежда Ивановна Блинова. Оказалось, что вчера вечеромъ учитель Органскій разошелся съ своей родственницей, я что родственница эта тогда же переѣхала пока на жительство къ знакомому уже намъ церковному старостѣ Семену Иванычу Бузыкину. Новость эта, о которой узнали только сейчасъ за обѣдней, переполошила всѣхъ дамъ. Предположеніямъ и догадкамъ не было конца. Однѣ говорили, что Органскаго бросила сама Надежда Ивановна, такъ какъ въ послѣднее время Органскій спился съ кругу, безобразничалъ и развратничалъ; другія, что Органскій, задумавъ жениться, самъ прогналъ отъ себя Надежду Ивановну даже со скандаломъ, а третьи увѣряли, что Органскій прогналъ Надежду Ивановну не потому, чтобы имѣлъ намѣреніе жениться, а единственно потому только, что Надежда Ивановна, надняхъ должна родить. Однѣ говорили, что это такой скандалъ, какого еще не было въ Малиновкѣ, а другія увѣряли, что скандальнаго тутъ нѣтъ ничего, и что случившійся разрывъ, напротивъ, уничтожаетъ тотъ скандалъ, который до сихъ поръ существовалъ въ отношеніяхъ Органскаго и Блиновой. Не малое любопытство возбуждало и то обстоятельство, что ни учителя Органскаго, ни Надежды Ивановны у обѣдни не было. Нѣкоторыя приписывали это стыду, нѣкоторыя же, напротивъ, безстыдству. Новость эта такъ всѣхъ поразила и заинтересовала, что дамы порѣшили было тотчасъ идти къ церковному старостѣ, какъ будто на чай, а въ сущности съ цѣлью посмотрѣть на Надежду Ивановну и разузнать хорошенько о подробностяхъ скандала. Но увидавъ, что къ старостѣ отправился генералъ, дамы осуществить свое намѣреніе не рѣшились. Въ это самое время подошелъ къ нимъ племянникъ дьякона, Василій Тимофеичъ Кургановъ. Молодой человѣкъ этотъ былъ видимо взволнованъ.

— Слышали? спросили его въ одинъ голосъ дамы.

— И слышалъ и видѣлъ! отвѣтилъ мрачно Кургановъ: — и сейчасъ же обо всемъ этомъ скандалѣ напишу подробную корреспонденцію въ газету.

Кургановъ былъ корреспондентомъ мѣстной газеты «Простыня».

Дамы даже ахнули.

— Какъ! возможно ли! зашумѣли онѣ. — Вы хотите напечатать въ газетѣ ссору Органскаго съ Надеждой Ивановной!

Кургановъ свирѣпо посмотрѣлъ на дамъ.

— Какую ссору? Какого Органскаго? спросилъ онъ.

— Такъ о чемъ же вы хотите писать?

— Я хочу писать, милостивыя государыни, про генерала Малахова! перебилъ ихъ Кургановъ, колотя себя въ грудь кулакомъ. — Это чортъ знаетъ на что похоже! Это изъ рукъ вонъ! Вы видѣли генерала Малахова?

— Видѣли.

— Такъ вотъ и знайте, что этогс-то самаго генерала временъ очаковскихъ и покоренья Крыма я протащу въ газетѣ я черезъ недѣлю, много черезъ полторы, вы будете имѣть удовольствіе прочесть въ нашемъ органѣ описаніе этого героя. И что за олимпійскій видъ у этого человѣка! Торчалъ всю обѣдню чуть не рядомъ съ дьякономъ, отгонялъ отъ себя крестьянскихъ дѣтей, а когда сталъ выходить изъ церкви, то сотникъ, чтобы очистить ему путь, принялся палкой колотить народъ. А какъ протянулъ палецъ-то Семену Иванычу! Ужь лучше бы протянулъ ему конецъ своей трости! Нѣтъ-съ, милостивыя государыни, не тѣ времена ныньче! Ныньче такихъ людей клеймятъ сатирой! да-съ, сатирой-съ!

— Да что вы намъ все про генерала говорите! зашумѣли дамы. — Вы про Органскаго разскажите лучше!

— Развѣ съ нимъ случилось что-нибудь?

— Такъ вы ничего не знаете? — Вы не знаете самой свѣжей новости, самаго крупнаго скандала? Что же вы у обѣдни-то дѣлали? Вѣдь за обѣдней только объ этомъ и говорили!

— Какая новость? какой скандалъ?

— Вчера въ восемь часовъ вечера Органскій разъѣхался съ Надеждой Ивановной и она теперь живетъ уже у Семена Иваныча.

Кургановъ даже поблѣднѣлъ.

— Не можетъ быть! почти вскрикнулъ онъ. — Это сплетня!

— Нѣтъ, не сплетня, а правда. Надежда Ивановна даже ночевала у Бузыкиныхъ.

Въ это самое время мимо дамъ проходила кухарка Бузыкиныхъ, Анисья.

— Да вотъ, чего же лучше! заговорили дамы, увидавъ Анисью. — Вотъ, она все разскажетъ!

И дамы подозвали Анисью.

— Что, душенька, у васъ ночевала сегодня Надежда Ивановна? спросили онѣ.

— У насъ.

— Она совсѣмъ оставила Органскаго?

— Должно быть, совсѣмъ, потому что прежде она безъ всего приходила, а теперь поговорила о чемъ-то съ Катериной Васильевной, и пріѣхала, значитъ, ужь на телегѣ, и привезла съ собой свое имѣніе… Да что! имѣнія-то, почитай, нѣтъ никакого! Только постель, да самоварчикъ, такъ махонькій… А платья, да бѣлья и званья нѣтъ… А ужъ какъ плакала-то, сударыньки мои, и разсказать нельзя; почитай весь вечеръ проплакала! А сѣли ужинать, такъ даже куска въ ротъ не взяла!

Вѣсть эта поразила Курганова. Онъ снялъ фуражку и, запустивъ пальцы въ длинные, косматые волосы, задумался.

— Я зналъ, что это такъ кончится.

— Почему? спросили въ одинъ голосъ дамы, жаждавшія узнать поскорѣе причину ссоры.

— А потому, что Органскій, во-первыхъ, спился съ кругу, а во-вторыхъ, какъ-то особенно странно велъ себя въ послѣднее время. Школой не занимался; Надежду Ивановну чуть не колотилъ; пропилъ все ея имущество и вдобавокъ пропадалъ по цѣлымъ днямъ неизвѣстно куда и зачѣмъ.

— Ужь не задумалъ ли жениться? спросили дамы въ одинъ голосъ. — Вы бы сходили къ нему, узнали бы хорошенько, да и пришли бы разсказать. Мы вотъ всѣ къ матушкѣ на чай собираемся.

Но Кургановъ идти къ Органскому отказался, объявивъ, что онъ сейчасъ идетъ на почтовую станцію за газетой, въ которой должна быть напечатана его статья, а потомъ засядетъ за корреспонденцію о генералѣ Малаховѣ, и какъ ни упрашивали его дамы бросить все это и сходить къ Органскому, Кургановъ оставался непоколебимымъ, и, разставшись съ дамами, пошелъ за газетой.

Водяная мельница, которую арендовалъ, и на которой проживалъ церковный староста Семенъ Иванычъ Бузыкинъ, была очень недалеко отъ Малиновской церкви. Стоило только пройдти площадь, потомъ небольшой проулокъ села, и красныя крыши мельничныхъ строеній представлялись уже взорамъ, высовываясь изъ-за зеленой листвы раскидистыхъ ветелъ и ракитъ. Небольшой домикъ Семена Иваныча, выбѣленный мѣломъ и съ зелеными ставнями, стоялъ какъ разъ на самомъ берегу рѣки, такъ что передъ самымъ балкончикомъ, обтянутымъ парусиной, вертѣлись мельничныя колеса, раскидывая во всѣ стороны брилліантовыя брызги воды. Мѣстоположеніе было прелестное. Все небольшое пространство, на которомъ помѣщался домъ съ необходимыми службами: флигелемъ для мельника и засыпокъ, кузницей, хлѣбнымъ магазиномъ и баней, было окружено кустами ракитъ, тальника, черемухи и размашистыми старинными ветлами. Все это было на одномъ берегу рѣки; на другомъ же раскидывалось село, а правѣе, на горѣ, возвышалась красивая церковь села Малиновки съ часовней передъ алтаремъ, обнесенная каменной оградой съ насаженными кругомъ липами и черемухой. Постоянный шумъ воды, шелестъ деревьевъ, крикъ гусей и утокъ, стукъ кузнечнаго молота оживляли эту небольшую, незатѣйливую, но до крайности живописную картинку.

Минуть черезъ десять, генералъ Малаховъ и староста Семенъ Иванычъ были уже дома. Въ залѣ встрѣтила ихъ хозяйка дома, жена Семена Иваныча, молодая, толстая купчиха, при видѣ которой генералъ даже просіялъ (онъ былъ охотникъ до полныхъ женщинъ).

— Катеринѣ Васильевнѣ мое почтеніе! проговорилъ онъ фамильярно, протягивая ей руку. — Ваше здоровье?

— Благодарю васъ; слава Богу. Вы какъ поживаете?

— Ничего, живемъ, хлѣбъ жуемъ. Вотъ, Богу молимся все.

— Что же! Это дѣло доброе.

— А вотъ васъ-то и не было въ церкви; а еще жена старосты! продолжалъ генералъ, не выпуская руки Катерины Васильевны, и слегка поковыривая указательнымъ пальцемъ ея ладони. — По какой это причинѣ, позвольте узнать-съ?

— Да такъ, полѣнилось чтой-то… проспала!

— Ей нельзя, ваше превосходительство! вмѣшался староста, любившій подшучивать надъ своей дрожайшей половиной.

— Какъ нельзя! почему? отчего? вскричалъ генералъ.

— Полѣнилась, говорятъ вамъ! стыдливо замѣтила Катерина Васильевна.

— Вретъ, вретъ, ваше превосходительство! Вы ее допросите досконально, чтобы правду сказала!

— Ты ужь вѣчно съ своими глупостями!

Генералъ захохоталъ, а Катерина Васильевна совсѣмъ уже застыдилась.

— Понимаю! проговорилъ генералъ. — Однако, братецъ, это не дѣлаетъ тебѣ чести!

— А что такое, ваше превосходительство?

— Какъ же! сколько лѣтъ ужь ты, того, женатъ…

Староста мотнулъ головой.

— Толста очень, ваше превосходительство, зажирѣла! Ничего не подѣлаешь!

— Будетъ тебѣ городить-то! вскрикнула Катерина Васильевна и, ударивъ по плечу мужа, вышла въ другую комнату.

— Постой, постой! кричалъ Семенъ Иванычъ вслѣдъ женѣ. — Ты что же ушла-то! Слышкать! Скомандуй-ка намъ чайку поскорѣе, а послѣ чаю, чтобы закуска была. Слышишь, что ли?

— Слышу! отозвалась она изъ другой комнаты.

— Вы что же это насъ-то оставили! кричалъ раскраснѣвшійся генералъ.

— Ужь извините, у меня гости! отозвалась опять Катерина Васильевна.

— Да вѣдь и я тоже гость.

— Вы мужчина, съ мужчинами и сидите, а а съ дамами буду.

— Намъ скучно безъ васъ.

— Ну, что же дѣлать! Потерпите. Въ другой разъ, когда свободно будетъ, и съ вами посижу.

— Ну, ладно! проговорилъ генералъ и, усаживаясь въ кресло, спросилъ Семена Иваныча: — какія же это дамы у нея?

— Учительша…

— А! та, какъ бишь ее! И генералъ защелкалъ пальцами.

— Надежда Ивановна.

— Да, да, Надежда Ивановна Блинова! Такъ, кажется?

— Точно такъ-съ.

— Давно не слыхалъ объ ней. Ну, что, какъ она?

Семенъ Иванычъ только рукой махнулъ.

— Что, плохо?

— Надо хуже, ваше превосходительство, да ужь некуда!

И, пригнувшись къ уху генерала, Семенъ Иванычъ прошепталъ таинственно:

— Вчера разъѣхались!

— Совсѣмъ?

— Совсѣмъ, какъ слѣдуетъ; и имущество свое ко мнѣ перевезла.

— Какая же причина?

— Да что! помилуйте, ваше превосходительство! Вѣдь это терпѣнія никакого не достанетъ! Я даже удивляюсь, какъ Надежда Ивановна терпѣла до сихъ поръ. Куска хлѣба не было подчасъ… Монахомъ разъ наряжался! Вотъ до чего дошло-съ!

— Какъ монахомъ?

— Да такъ-съ! Дошло до того, что ѣсть нечего было; въ долгъ никто не вѣритъ, взаймы никто не даетъ. Вотъ онъ и задумалъ идти по сборамъ. Взялъ у дьячка черное полукафтанье, сшилъ себѣ скуфейку, прицѣпилъ кружку къ поясу, состряпалъ книжку, въ руки посохъ — и маршъ!

— Постой, постой! перебилъ его генералъ. — Это когда было?

— Съ мѣсяцъ что ли тому назадъ, ужь хорошенько не припомню.

— Такъ онъ и у меня былъ! Не у меня, то есть, а тамъ, у моей… у Аннушки… И Аннушка приходила ко мнѣ, и даже выпросила для него рубль серебромъ… И я далъ, дуракъ!

Семенъ Иванычъ улыбнулся презрительно.

— Это что рубль! Это пустяки, плевое дѣло! Нѣтъ, вы послушайте-ка, ваше превосходительство, какъ онъ помѣщицу Столетову обдѣлалъ, такъ это умора! Пришелъ, знаете, къ ней и давай про свой монастырь чудеса разсказывать. Какъ ангелы на колокольню прилетаютъ и въ колокола звонятъ, какъ огонь по ночамъ свѣтитъ во всѣхъ кельяхъ, такъ что монастырь ни свѣчей, ни фотогену не покупаетъ… Какъ икона плачетъ горючими слезами… Словомъ, такихъ чудесъ наговорилъ, что старушка чуть съ ума не сошла! Напоила его чаемъ, накормила, сапоги ему дала — онъ въ лаптяхъ приходилъ къ ней — и, въ концѣ-концовъ, четвертной билетъ вынула. «Нате, дескать, отецъ святой, впередъ не забывайте, жертвую на вашу обитель святую»! Вотъ какой прокуратъ, ваше превосходительство!

— А моя-то Аннушка! почти вскрикнулъ генералъ. — Тоже чаемъ поила его…

— Поила?

— Какъ же! и ужиномъ накормила и ночевать оставила!.. Вѣдь та знаешь мою Аннушку, какая она! тоже вѣдь до монаховъ охотница, даромъ что молодая баба!..

И генералъ захохоталъ.

— Такъ они разъѣхались? спросилъ онъ, немного погода.

— Совсѣмъ-съ. Я ужь и баню велѣлъ для нея изготовить.

— Какъ баню?

— Для жительства значитъ. Здѣсь-то негдѣ-съ, а въ банѣ ей много спокойнѣе будетъ.

И потомъ, снова нагнувшись, прибавилъ шопотомъ:

— Беременна-съ! вотъ-вотъ разрѣшиться должна-съ…

— Ай, ай, ай!

— Вотъ они, какія дѣла-то!

— Ну, что же она, раскаивается, по крайней мѣрѣ? Не думаетъ-ли къ мужу вернуться?

— Гмъ! нешто мужъ приметъ ее теперь! А вѣдь какая берышня-то была! Я ее еще въ дѣвушкахъ зналъ. И мужъ-то вѣдь тоже парень хорошій, образованный. Теперь участокъ у него; тысячъ въ пять десятинъ-съ! Овецъ скупаетъ, саломъ торгуетъ, своя салотопня; посѣвъ большой дѣлаетъ, рогатаго товару тоже, должно быть, ста четыре головъ накупилъ, комуникацію съ Москвой; имѣетъ; крупчатку построилъ — муки отличныя фабрикуетъ.. Азартный человѣкъ — одно слово! Подите-же вотъ — не полюбился! А все это, я полагаю, молодость тому причиной.

— Нѣтъ, братецъ, ты не говори. Не молодость тутъ, а совсѣмъ другое кроется! Идеи новыя пошли! замѣтилъ генералъ, тыкая себя по лбу пальцемъ. — Не знаю, до чего только все это дойдетъ! добавилъ онъ и вздохнулъ взглянувъ на небо.

— А какая дама-то была! Осанка гордая, сама бѣлая, стройная… грудь какая была!

— Помню, помню!

— Ну, а теперь вы ея не узнаете, ваше превосходительство.

— Желалъ бы я повидать ее! Нельзя-ли, а?

— Какъ возможно, ваше превосходительство! заговорилъ Семенъ Иванычъ. — Она не покажется вамъ… помилуйте-съ! вѣдь совѣстно! Удивляюсь я, ваше превосходительство, людямъ этимъ…

— Какимъ? спросимъ генералъ нахмурясь. — Косматымъ-то?

— Да-съ. Вѣдь послушать его, такъ три короба наговорить, а вѣдь между тѣмъ самый зловредный народъ-съ! Ни совѣсти въ немъ нѣтъ, ни Бога!

Генералъ искоса посмотрѣлъ на Семена Иваныча и, погладивъ подбородокъ, проговорилъ:

— Ну, братецъ ты мой, насчетъ совѣсти, скажу тебѣ, что и у вашей братьи, у торгашей… Возьмемъ хоть тебя къ примѣру…

Семена Иваныча даже передернуло.

— Ты что ни говори, а вѣдь ты кровопивецъ, хотя и разыгрываешь изъ себя сына отечества. Ты и на красный крестъ пожертвуешь, и на крейсеровъ, и колокольню выстроишь, и на какой-нибудь пріютъ отвалишь, а все-таки кровопивецъ… Ты оглянись на себя. Вотъ у тебя и мельница есть и кабакъ, и лавка; кажется, можно было бы жить честно гражданиномъ, анъ нѣтъ…

— Это такъ точно, ваше превосходительство, перебилъ его Семенъ Иванычъ. — Даже и въ книгѣ Сираха говорится, что трудно купцу…

— Гм… Сираха-то вы скоро заучиваете. Посмотрѣлъ я недавно на сына нашего лавочника, что за прилавкомъ въ отцовской лавкѣ сидитъ, какъ онъ ловко мужиковъ да бабъ обираетъ… Подлецъ темный, а вѣдь съ цѣпочкой, при часахъ ходитъ. Разбойникъ, чистый разбойникъ! Въ томъ только и разница, что разбойникъ съ топоромъ грабитъ ночью, на большихъ дорогахъ, а этотъ днемъ въ селѣ, за прилавкомъ безъ топора, а съ аршиномъ и вѣсами… Такъ вотъ ты и разсуди, какая отъ васъ польза и какая въ васъ совѣсть!

— Это вѣрно, ваше превосходительство, это вѣрно-съ. По правдѣ сказать, мы дошли до того, что стыдно стало чего нибудь стыдиться!

Генералъ расхохотался. Семенъ Иванычъ тоже хохоталъ во всю мочь, и не знаю, скоро ли кончился бы этотъ хохотъ, еслибъ въ комнату не вошла босоногая Анисья съ подносомъ въ рукахъ.

— Ваше превосходительство! вскричалъ Семенъ Иванычъ, вскочивъ со стула и показывая на подносъ: — чаю не прикажете іи? Да не угодно-ли вамъ на балкончикъ, тамъ попрохладнѣе будетъ!

Генералъ, между тѣмъ, не двигался съ мѣста и не сводилъ глазъ съ красивой Анисьи.

— Что же это она у тебя босикомъ-то? спросилъ онъ.

Анисья застыдилась.

— Ты что же это въ самомъ дѣлѣ? подхватилъ Семенъ Ивамячъ.

— Да жарко больно!

— Ахъ ты дура, дура! знаешь, что генералъ въ гостяхъ, а ты по домашнему.

— Ну, ничего, сойдетъ и такъ! оправдывалась Анисья.

— А вѣдь баба-то ничего! говорилъ, между тѣмъ, Семенъ Иванычъ, подмигивая и высовывая кончикъ языка.

— Баба ничего, кровь съ молокомъ! И генералъ, взявъ одной рукой стаканъ, другой ущипнулъ Анисью за плечо.

— Не замайте, не балуйте!

— Тебѣ который годъ?

— Не скажу.

Генералъ снова ущипнулъ.

— Не замайте! Нешто старички такъ дѣлаютъ?

— Развѣ я старикъ! обидѣлся генералъ.

— А то нешто молоденькіе!

— Ахъ ты дура! А ты не знаешь поговорку: «старый конь борозды не испортитъ».

— Ну, чего ужь тамъ! стыдливо проговорила Анисья, и вышла изъ комнаты.

— Ваше превосходительство, вамъ на балкончикъ не угодно ли? повторилъ опять Семенъ Иванычъ.

— Пожалуй, пойдемъ, а то у тебя въ комнатахъ воняетъ чѣмъ-то.

— Дни-то все душные стоятъ! проговорилъ Семенъ Иванычъ, и поспѣшно перетащилъ на балконъ кресло и маленькій столикъ.

Генералъ усѣлся и, отхлебнувъ чай, поморщился.

— Что это? спросилъ онъ.

— А что-съ? переспросилъ въ свою очередь Семенъ Иванычъ.

— Какой это чай у тебя?

— Чай обыкновенный-съ.

— Это не чай, а трава какая-то!.. попробуй-ка!

Семенъ Иванычъ попробовалъ.

— Чай, кажется, хорошій-съ…

— Ну, какой это чай! пробормоталъ генералъ и молча поставилъ стаканъ на столъ.

— Чай двухрублевый-съ, замѣтилъ сконфуженный Семенъ Иванычъ.

— Ну, братецъ, я такого не пью.

— Можетъ, слабо налито-съ?

— Какой же слабый — черный какъ сусло!

— Такъ можетъ крѣпко-съ; разбавить не прикажете ли?

— Нѣтъ, ужь ты лучше вотъ что: дай-ка мнѣ стаканъ молока хорошаго, а ужь чаю-то я видно дома напьюсь!

Семенъ Иванычъ бросился въ комнату и, немного погодя, сновъ вернулся.

— Приказалъ, ваше превосходительство. Молоко сію минуту принесутъ-съ.

— Что это, братецъ, ты себѣ палисадничка не устроишь, цвѣтничковъ не разобьешь? Купецъ ты, а словно мужикъ жнэешь! Такое здѣсь прекрасное мѣстоположеніе, а ты рукъ къ нему не приложишь! Конечно, экономія вещь хорошая, но вѣдь и свиньей жить не годится. Вотъ посмотри, какой я себѣ садикъ устрою! Посмотри, что это будетъ!.. Да фонтанъ сдѣлаю.

— Ахъ, ваше превосходительство! Вы и я, большая разница. У васъ имѣніе свое собственное, а вѣдь я что? арендатель — больше ничего!.. Нынче здѣсь, а завтра въ другомъ мѣстѣ.

— А на сколько лѣтъ снята у тебя мельница?

— На двѣнадцать.

— А сколько лѣтъ осталось?

— Восемь лѣтъ.

— Бездѣлица!

— При благополучіи, конечно, времени довольно. А вы изволите видѣть года-то какіе! Урожаи плохіе… помолу мало… А не заплатишь въ срокъ ренту — и въ шею! Нашего брата тоже вѣдь по головкѣ не гладятъ!

Генералу принесли кружку молока.

— Коровой попахиваетъ! проговорилъ онъ, понюхавъ молоко. — Ну, да видно дѣлать нечего! въ гостяхъ не дома! Ахъ, у меня чистота какая на скотномъ! Вотъ пришли-ка жену свою, пусть посмотритъ, пусть полюбуется… Это вѣдь не ея части!..

И генералъ принялся уписывать молоко съ хлѣбомъ.

II.

Усадьба Діона Павловича Малахова (такъ звали генерала) была всего верстахъ въ семи отъ села Малиновки и располагалась на той-же самой рѣкѣ, на которой помѣщалась и знакомая намъ мельница Семена Иваныча. Усадьба эта состояла изъ небольшого домика, крытаго желѣзомъ, двухъ, трехъ флигелей, конюшни, каретнаго сарая, ледника и длиннаго хлѣбнаго магазина. Все это строеніе, срубленное изъ хорошаго сосноваго лѣса, было тоже покрыто желѣзомъ и выкрашено, по казенному, дикой краской. Какъ разъ возлѣ дома протекала рѣка, но никакого садика, никакихъ цвѣтниковъ возлѣ дома не было и вообще вся усадьба имѣла видъ казарменный, словно вновь устроенное небольшое поселеніе аракчеевскихъ временъ. За то, дорога, ведущая изъ усадьбы генерала въ село Малиновку, была весьма живописна. Дорога эта тянулась по правому нагорному берегу рѣки Малиновки и, пролегая дубовымъ лѣсомъ, то заворачивала въ чащу его, то выбѣгала на самый берегъ. Берега большею частію были крутые, отвѣсные, покрытые сѣтками кореньевъ и ползучихъ растеній. Тихая, спокойная рѣка ласкала ихъ своими прозрачными водами. И какъ блестѣла эта вода, озаряемая солнцемъ, и словно зеркало извиваясь въ зелени лѣса и прибрежныхъ кустовъ! Но, въ особенности, восхитительна была дорога эта весною, когда деревья начнутъ только что распускаться, и у подножія ихъ зацвѣтутъ сначала подснѣжники, а затѣмъ фіалки и ландыши. Запахъ цвѣтовъ этихъ наполнялъ воздухъ, между тѣмъ какъ въ листвѣ деревъ и кустарниковъ звучали трели соловья и своеобразный посвистъ «пастушка». Точно роскошнымъ паркомъ идешь, бывало, по этой дорогѣ. Лѣсъ этотъ былъ самымъ любимымъ мѣстомъ для прогулокъ. Сюда аристократія села Малиновки (лѣсъ принадлежалъ къ Малиновской дачѣ) приходила пить чай, встрѣчать первое мая, собирать ландыши, фіалки, а осенью грибы; сюда же, на троицынъ день стекались и крестьянскія дѣвки и бабы завивать вѣнки. И тогда лѣсъ этотъ пестрѣлъ яркими сарафанами и платками, оглашался громкимъ пѣніемъ, звонкимъ веселымъ хохотомъ и словно стоналъ, потрясаемый этими звуками! Здѣсь-же, въ этомъ лѣсу, подъ тѣнью высокихъ деревьевъ, находили себѣ пріютъ и любящія сердца и много, много вздоховъ, поцѣлуевъ и слезъ видѣлъ этотъ лѣсъ и бережно покрывалъ своимъ зеленымъ шатромъ. Такъ какъ тутъ же, возлѣ опушки лѣса, протекала и рѣка Малиновка, отличавшаяся обиліемъ рыбы, то сюда стекались и всѣ Малиновскіе рыболовы. Пристроившись гдѣ-нибудь подъ тѣнью ивы, сидятъ, бывало, эти рыбаки, и, разставивъ передъ собою удочки, лихорадочно слѣдятъ за поплавками. И сколько было между ними похожихъ на того рыбака, котораго такъ восхитительно изобразила мастерская кисть Перова. Сидятъ рыбаки эта неподвижно, затаивъ дыханіе и нѣтъ-нѣтъ, кто нибудь изъ нихъ выхватитъ изъ воды то золотистаго линя, то серебристаго окуня, то жирнаго мясистаго леща. А какъ восхитителенъ былъ лѣсъ этотъ ночью, когда мракъ окутаетъ его со всѣхъ сторонъ, когда онъ наполнится шелестомъ и когда среди этого мрака загорятся свѣтящіеся жучки и словно брилліанты засверкаютъ въ молодой травѣ и весеннихъ цвѣтахъ.

Хотя усадьба Діона Павловича и не отличалась красотою и изяществомъ, но все-таки всякій другой, обладая ею, этимъ гнѣздомъ, свитымъ среди тишины степей и луговъ, считалъ бы себя счастливѣйшимъ человѣкомъ въ мірѣ. Но генералъ Малаховъ смотрѣлъ на гнѣздо это, какъ на свою преждевременную могилу. Онъ былъ раздраженъ, и, въ раздраженіи этомъ терзался. Я сказалъ уже, что генералу Малахову было лѣтъ шестьдесятъ. Это былъ мужчина средняго роста, плотный, коренастый, съ высокой грудью и тагами же плечами. Что-то монументальное проглядывало во всей его фигурѣ. Лицо у него было не суровое, но строгое; носъ средній, довольно широкій, съ раздутыми ноздрями; губы толстыя, усы щетинистые, ровно подстриженные, лобъ низкій, скулы широкія, украшенныя жирнымъ подбородкомъ, довольно важно лежавшимъ на стоячемъ воротникѣ мундира. Стригся генералъ Малаховъ подъ гребешокъ и можетъ быть поэтому только имѣлъ солдатскій видъ, словно происходилъ онъ изъ сдаточныхъ. Діонъ Павловичъ былъ крымскій генералъ, и такъ какъ поселился въ описанной мѣстности не такъ давно, то прошедшее его было покрыто мракомъ неизвѣстности. Однако, нельзя было не усмотрѣть, что Діонъ Павловичъ былъ изъ числа оскорбленныхъ. Отпоровъ погоны, онъ развернулъ мошну и, купивъ съ аукціона тысячу десятинъ земли въ описанной мѣстности, генералъ удалился отъ дѣлъ, выписалъ «Инвалидъ» и сосредоточился. За имѣніе онъ отсчиталъ все новенькими кредитными билетами съ нумерами, идущими подъ рядъ, и такими же билетами наводнилъ на первыхъ порахъ весь околодокъ. Билеты эти заставили говорить о генералѣ, какъ о новомъ Ротшильдѣ, но такъ какъ, по истеченіи нѣкотораго времени, денежные знаки эти, а равно и блестящее серебро стали исчезать и замѣняться старенькими и вдобавокъ не столь уже обильно раздавались генераломъ, то и баснословные толки о неисчерпаемыхъ богатствахъ стали умаляться. Надо сказать, что Діонъ Павловичъ, какъ и всѣ подобные ему генералы, никогда не жившіе въ деревнѣ, и неимѣвшіе о сельскомъ хозяйствѣ даже и поверхностнаго понятія, купивъ имѣніе въ припадкѣ раздраженія, какъ говорится, наскочилъ жестоко и обрѣлъ совершенно не то, что думалъ обрѣсти въ своей новой Палестинѣ. Земля оказалась далеко не столь плодородною, каковою значилась по бумагамъ банка; лѣсъ далеко не дѣвственнымъ; заливные луга запущенными и поросшими мелкимъ кустарникомъ и назойливымъ хрѣномъ; водяная мельница съ прорванною плотиной и подгнившими сваями, а старинный барскій домъ оказался до того стариннымъ, что въ немъ нетолько невозможно было жить, но даже опасно было приблизиться къ нему.

Генералъ разсердился, обругалъ банкъ подлецомъ, отправился въ Саратовъ, навезъ въ имѣніе сосновыхъ брусьевъ, тёсу и досокъ; нагналъ плотниковъ, пильщиковъ и каменьщиковъ, разбилъ себѣ палатку, поставилъ въ нее походную желѣзную кровать и, сломавъ старинный барскій домъ до основанія, принялся за постройку флигеля о двухъ половинахъ, конюшни, каретника, двухъ избъ для рабочихъ, а весь лѣсъ старинной барской усадьбы перепилилъ на дрова, сложилъ въ сажонки, построилъ сажонки эти колоннами фронтомъ къ дому, а флангами къ каретнику и леднику. Всю постройку Діонъ Павловичъ произвелъ быстро, по военному, какъ будто воздвигалъ ее подъ огнемъ непріятеля. Пріѣхавшій съ нимъ горнистъ Щипцовъ, спавшій возлѣ палатки генерала, игралъ утромъ и вечеромъ зорю, рожкомъ будилъ рабочихъ, сзывалъ ихъ къ завтраку и къ обѣду. По рожку вставалъ и самъ генералъ; мгновенно вскакивалъ съ постели, шелъ къ ручью умываться, и затѣмъ, надѣвъ люстриновую съ красными кантами шинель, лично распоряжался работами. Къ осени постройка была покончена. Генералъ, отслуживъ молебенъ съ водосвятіемъ, сдѣлалъ рабочимъ обѣдъ съ жареными баранами, (рога которыхъ Щипцовъ позолотилъ сусальнымъ золотомъ), выпивъ чарку за здоровье рабочихъ, удалился въ свои апартаменты въ сообществѣ попа и дьякона. Въ тотъ же день, была пущена и мельница. По рожку Щипцова, въ ту самую минуту, когда священникъ, погрузивъ крестъ въ чашу съ водой, а дьячокъ Анкудинычъ затянулъ, подперевъ кулакомъ щеку: «спася Господи люди твоя», шлюзы были подняты, колеса завертѣлись, запушились мелкими брызгами, заговорили жернова, застучаля ковши и посыпалась въ лари рукавомъ теплая мука.

Флигель выстроилъ себѣ генералъ небольшой о двухъ половинахъ, раздѣлявшихся просторными сѣнями. Одну половину, — состоящую изъ крохотной прихожей, въ которой постоянно спалъ горнистъ Шипцовъ, небольшой залы, кабинета я спальной, занималъ самъ Діонъ Павловичъ, а другую, состоявшую изъ двухъ комнатъ, занимала Анна Герасимовна. Какую роль играла Анна Герасимовна въ домѣ генерала — неизвѣстно; народъ слышалъ, впрочемъ, какъ дама эта называла Діона Павловича то вашимъ превосходительствомъ, а то и старымъ колпакомъ. Послѣднее произносилось, однако, только въ припадкѣ гнѣва Анны Герасимовны и именно тогда только, когда припадокъ этотъ, достигнувъ крайнихъ предѣловъ, обыкновенно кончался отступленіемъ генерала на свою половину.

Анна Герасимовна была женщина лѣтъ 25-ти, полная, бѣлая, румяная, съ лицомъ красивымъ и весьма заманчивыми движеніями. Когда она была въ добромъ расположеніи, а въ особенности, когда у нея бывали гости, то рѣчь свою она какъ-то тянула, говорила на распѣвъ, прищуривала глаза, и такъ плутовски поводила ими, что, глядя на глаза эти, генералъ приходилъ въ восторженное состояніе. Анна Герасимовна дома, ходила большею частію въ дезабилье, въ блузахъ; когда-же отправлялась въ гости или къ обѣдни въ свою Малиновку, то рядилась въ медовыя платья и обращала на себя взоры всѣхъ охотниковъ поглазѣть на женскую красоту. Анна Герасимовна въ домѣ Діона Павловича значилась чѣмъ-то вродѣ экономки, но, откровенно сказать, никакимъ домашнимъ хозяйствомъ не занималась, и вся дѣятельность ея въ качествѣ экономки ограничивалась только разливаніемъ чая, и то только тогда, когда она находишь въ добромъ расположеніи; въ расположеніи-же противоположномъ она швыряла чай и сахаръ и Щипцовъ волей-неволей принимался за это бабье дѣло. Почти цѣлый день проводила она и своей комнатѣ, лѣниво растянувшись на кушеткѣ, или-же сидѣла за столомъ и гадала на картахъ. Она все мечтала о суженомъ и когда таковой картами обѣщался, то снова ложилась и кушетку, закидывала руки подъ голову, и, закрывъ глаза, мечтала. Но мечты оставались мечтами и суженый являлся только въ одномъ воображеніи. Послѣ подобныхъ мечтаній Анна Герасимовна раздражалась при видѣ Діона Павловича, называла его «старымъ», а Щипцовъ надѣвалъ фартукъ и принимался за чай.

Нечего говорить послѣ этого, что домашнее хозяйство Діона Павловича шло изъ рукъ вонъ плохо. У него не было ни порядочнаго масла, ни наливокъ, ни варенья, даже не было порядочной капусты и порядочныхъ соленыхъ огурцовъ, и, по всей вѣроятости, не будь при генералѣ Щипцова, то его превосходительству пришлось бы не рѣдко оставаться даже и безъ обѣда.

Построившись какъ слѣдуетъ и отпраздновавъ новоселье, генералъ немного успокоился, но спокойное состояніе это было не продолжительно. Такъ какъ разстроенное имѣніе не могло, конечно, приносить надлежащаго дохода, то генералъ долженъ былъ тратить собственныя свои деньги, то есть проживать капиталъ. Діонъ Павловичъ кряхтѣлъ, сердился, и съ наступленіемъ весны принялся за дѣло. Въ припадкѣ раздраженія онъ сдѣлалъ громадный посѣвъ, но такъ какъ онъ въ хозяйствѣ понималъ мало и съ мужиками обращаться не умѣлъ, то, понятно, дѣло не спорилось. Пахари плохо пахали, сѣятели воровали сѣмена, косцы небрежно косили, жнецы и жницы небрежно жали, и, видя все это, главный прикащикъ генерала, Щипцовъ, только охалъ и разводилъ руками. Сверхъ этого, мужики, смѣтивъ съ кемъ имѣютъ дѣло, принялись тащить все, что только плохо лежало. Въ лѣсу начались порубки, сѣно исчезало съ луговъ чуть не цѣлыми стогами; за землю платили плохо, такъ что недоимокъ оказалось значительное количество и генералъ озлобился еще болѣе. Онъ горячился, выходилъ изъ себя, засыпалъ мѣстнаго судью жалобами; жаловался на воровство, мошенничество, на невыполненіе словесныхъ договоровъ, но такъ какъ жалобы свои онъ подтверждалъ лишь честнымъ словомъ стараго солдата, то и всѣ дѣла свои на судѣ проигрывалъ. Генералъ обозлился на мужика, не могъ хладнокровно говорить, и кончилъ тѣмъ, что непосредственно ни съ кѣмъ не объяснялся, а объяснялся лишь или черезъ Щипцова, или черезъ Анну Герасимовну, когда та, будучи въ добромъ расположеніи, не отказывалась отъ этого.

Тѣмъ не менѣе, генералъ хозяйства Нетолько не бросалъ, но напротивъ, принялся за посѣвы съ еще болѣе лихорадочнымъ рвеніемъ, всячески стараясь воротить тѣ кредитки, которыя потратилъ на улучшеніе имѣнія. Но такъ какъ всякое лихорадочное дѣяніе не можетъ принести добраго результата, то истина эта повторилась и съ генераломъ. Генералъ метался какъ угорѣлый и повсюду пропадалъ. Посѣетъ, напримѣръ, рожи — глядь, рожь пропала, а яровые у сосѣдей великолѣпные. Генералъ бросалъ рожь и сѣялъ одни яровые хлѣба — хвать, яровыхъ нѣтъ, а рожь, напротивъ, всѣхъ выручила. Глядя на сосѣда, получившаго большой доходъ отъ льна, Діонъ Павловичъ чуть не всю дачу свою засѣялъ льномъ, но напалъ червь, пошла засуха а ленъ пропалъ до тла.

Вслѣдствіе всѣхъ этихъ неудачъ, деревенская жизнь генерала протекала томительно. Сосѣдства не было у него почти никакого, да и врядъ ли могъ бы онъ сойтись съ какимъ-либо сосѣдомъ. Оставалось, слѣдовательно, надѣть халатъ и удовольствоваться одной молчаливой бесѣдой «Инвалида». Но и «Инвалидъ» точно насмѣхъ только раздражалъ Діона Павловича! Тамъ печаталось производство бывшихъ его подчиненныхъ; читая всѣ эти повышенія и поощренія, эту бѣготню въ запуски, генералъ бросалъ газету, вскочивъ со стула, ругалъ всѣхъ и все и принимался барабанить по окну. Разлитіе желчи доходило иногда до того, что Діонъ Павловичъ бранилъ и дождь, гноившій его хлѣба, и солнце, если оно жарило, и неотвязныхъ мухъ, недававшихъ ему покоя, и вѣтеръ, и тучи. Топалъ ногами, сжималъ кулаки и, наконецъ, кончалъ тѣмъ, что принимался бранить самаго себя. «И дернулъ-же меня чортъ! кричалъ онъ, потрясая кулаками: — купить это дурацкое имѣніе, тогда какъ и проценты съ капитала я могъ бы жить себѣ припѣваючи не какой-нибудь дурацкой глуши, а даже въ столицѣ!» И, переносясь мысленно въ эту столицу, онъ воображалъ, что ходитъ и улицамъ, что солдаты отдаютъ ему честь, что онъ присутствуетъ на смотру, говоритъ съ генералами…

И вспомнилъ онъ тогда свое прошлое, свою военную жизнь и свое хотя и не быстрое, но постоянное повышеніе въ рангахъ, вспоминалъ, какъ онъ когда-то командовалъ полкомъ, переходилъ Дунай, и, искоса посматривая на стройно возвышавшіяся передъ его глазами сажени дровъ, невольно увлекался и воображалъ, что стоитъ не передъ заготовленнымъ для топки матеріаломъ, а передъ, полкомъ…

Въ такомъ положеніи застали генерала послѣднія военныя событія. Какъ только запахло въ воздухѣ войной, такъ съ той-же минуты генералъ Малаховъ пріободрился; онъ ожидалъ, что про него вспомнятъ; но ожиданія эти оставались только одними ожиданіями. Война началась и кончилась; безъ него переходили Дунай и Балканы; безъ него пали къ ногамъ побѣдителей Карсъ и Эрзерумъ, а онъ все оставался въ своемъ деревенскомъ домикѣ въ сообществѣ Анны Герасимовны и Щипцова, среди своего безалабернаго хозяйства, и ни единый трубный звукъ, ни единый пушечный выстрѣлъ или трескъ лопнувшей бомбы не нарушилъ его мирнаго существованія. Только съ прекращеніемъ войны и берлинскаго конгресса генералъ Малаховъ какъ будто поуспокоился и, съ нѣкоторою язвительностію посвистывая въ усы, принялся за свои обычныя занятія.

III.

Настолько былъ огорченъ генералъ Малаховъ, настолько Семенъ Иванычъ Бузыкинъ былъ, напротивъ, всѣмъ доволенъ. Это былъ человѣкъ лѣтъ сорока, высокаго роста, худой, со впалой грудью и длинными ногами. Ноги эти казались еще длиннѣе отъ тѣхъ коротенькихъ пинжаковъ, которые Семенъ Иванычъ постоянно носилъ, окончательно отрѣшившись отъ долгополыхъ купеческихъ сюртуковъ и сапоговъ съ бурака". Что былъ за человѣкъ Семенъ Иванычъ, т. е. къ разряду какихъ людей принадлежалъ онъ, рѣшить было трудно. Какъ хамелеонъ, онъ мѣнялся и въ мнѣніяхъ, и въ дѣйствіяхъ. Семенъ Иванычъ каралъ все: лихоимство, правосудіе, мошенничество, пьянство, алчность, воровство, злостное банкротство, прелюбодѣяніе, а самъ на дѣлѣ продѣлывалъ все то, что каралъ, и когда это замѣчали ему, онъ говорилъ: «Ахъ, господа! это совсѣмъ не то! какъ это вы смѣшиваете! Тутъ мотивы совершенно другіе! Я, кажется, не такой человѣкъ!» и т. п. Человѣкъ онъ былъ малограматный; подписывалъ не Семенъ, а Сименъ, но тѣмъ не менѣе, наслушавшись иностранныхъ словъ, любилъ пересыпать ими свою рѣчь. Фактъ, онъ произносилъ: фахтъ, рискъ — рыскъ, лимонъ — алимонъ. Солидарность, по его мнѣнію, означала солидность, протекція — дождливую погоду; утопія — грязь, топкое мѣсто; алхимикъ — что-то въ родѣ мошенника; оптикъ — человѣка опытнаго и т. д.

— Мельничное дѣло, да кабацкое дѣло, говорилъ онъ: — это самая солидарная операція; не то что, напримѣръ, свиная комуникація. Я въ дѣлахъ этихъ оптикъ. Свиньи — нѣтъ хуже! Накупишь свиней, раскормишь ихъ, порѣжешь, повезешь къ Рождеству въ Москву, думаешь барыша взять — хвать, оттепель пойдетъ, протекція, и кричи: каравулъ!

Лѣтъ восемь тому назадъ, Семенъ Иванычъ служилъ приказчикомъ у родственниковъ своихъ, довольно богатыхъ купцовъ, имѣвшихъ нѣсколько крупчатокъ и другихъ промышленныхъ заведеній. По дѣламъ купцовъ этихъ Семенъ Иванычъ часто бывалъ въ Москвѣ, Петербургѣ и другихъ торговыхъ и промышленныхъ городахъ; видѣлъ Живокини, Садовскаго, сталкивался съ торговцами, зналъ всѣхъ мѣстныхъ помѣщиковъ и, вслѣдствіе этого, въ извѣстной степени, понатерся. Но служба эта ему надоѣла; ему захотѣлось быть самому хозяиномъ. Женившись на настоящей женѣ своей, Катеринѣ Васильевнѣ, онъ серьёзно рѣшился завести свое собственное дѣло и пожить хозяиномъ возлѣ молодой жены. Съ этой цѣлію, Семенъ Иванычъ пріѣхалъ и село Малиновку, снялъ знакомую уже намъ водяную мельницу, открылъ на базарной площади вседневную лавку съ разными овощными, москательными и скобяными товарами, и на той же базарной площади снялъ кабакъ съ продажею питей распивочно и навыносъ. Разставивъ эти сѣти, Семенъ Иванычъ принялся торговать, и нечего говорить, что все окрестное населеніе не замедлило попасть въ эти сѣти, и путалось въ нихъ, какъ зайцы въ тенетахъ. Но Семенъ Иванычъ, несмотря на все желаніе разбогатѣть и нажиться безъ особенныхъ хлопотъ, въ дѣлѣ этомъ не успѣвалъ. Онъ повелъ жизнь не по средствамъ: нашилъ себѣ куцыхъ пинжаковъ и визитокъ; завелся лисьей шубой съ бобровымъ воротникомъ; нашилъ Катеринѣ Васильевнѣ шелковыхъ платьевъ; накупилъ вычурныхъ шляпокъ съ цѣлыми снопами цвѣтовъ; нанялъ прикащиковъ, куфарокъ; началъ перекидываться въ картишки, попивать водочку, ромокъ и, вслѣдствіе всего этого, нетолько не богатѣлъ, но видимо достигалъ лишь противуположнаго. Онъ поживалъ себѣ въ свое удовольствіе, но въ дѣла ни онъ, ни жена не вникали. Катерина Васильевна по цѣлымъ днямъ сидѣла въ гостиной на диванѣ въ сообществѣ дамъ села Малиновки, а Семенъ Иванычъ — въ залѣ, гдѣ никогда не сходила со стола закуска, водка и вино. Общество Семена Иваныча состояло изъ Органскаго, судебнаго пристава Малинина, фельдшера Нирьюта, корреспондента газеты «Простыня», Курганова, священника, дьякона и другихъ. Всѣ эти господа проводили у Семена Иваныча цѣлые дни, пили, ѣли, играли въ картишки и вообще благодушествовали какъ нельзя лучше. На мельницу и въ кабакъ Семенъ Иванычъ заглядывалъ весьма рѣдко, поручивъ все это надзору приказчиковъ, и только посѣщалъ иногда лавку. Но и это дѣлалъ онъ не съ хозяйственной цѣлію, а скорѣй для развлеченія, для прогулки и чтобы потѣшить молодую жену. Для этого толстая лошадь Семена Иваныча запрягалась въ санки или дрожки, смотря по сезону, и расфранченная чета ѣхала въ лавку. Семенъ Иванычъ считалъ выручку, а Катерина Васильевна, усѣвшись на стулъ, принималась грызть орѣхи, карамели, жевать пряники, коврижки и проч. Завидѣвъ Семена Иваныча прибывшимъ въ лавку, учитель Органскій, приставъ Калининъ, корреспондентъ Кургановъ и фельдшеръ Нирьютъ спѣшили тоже въ лавку, и Семенъ Иванычъ, обрадованный приходомъ пріятелей, приглашалъ ихъ въ теплушку, посылалъ молодца въ свой кабакъ за своей водкой, бралъ изъ своей лавки колбасу, балыкъ, и попойка начиналась. Нерѣдко вся эта компанія подвыпивъ, отправлялась къ Семену Иванычу на домъ; раскидывался карточный столъ и пирушка, начавшаяся въ лавкѣ, продолжалась на дому во всю ночь, и весьма часто гости, не попавъ домой, ночевали гдѣ-нибудь на гумнахъ, въ соломѣ. Проснувшись, гости съ отуманенными головами прямо изъ соломы спѣшили опять къ Семену Иванычу, и послѣдній встрѣчалъ ихъ распростертыми объятіями, такъ какъ и самъ чувствовалъ потребность опохмѣлиться. Завидѣвъ пріятелей, онъ выскакивалъ на крылечко и кричалъ: — Что, какъ дѣла?

Но пріятели только молча указывали на голову и махали руками.

— Значитъ, надо того? говорилъ Семенъ Иванычъ, щелкая себя по галстуху. — Надо клинъ клиномъ.

И они опять начинали заклинивать.

Во время попоекъ этихъ Семенъ Иванычъ любилъ подшучивать надъ своей супругой. Прогуливался насчетъ ея толщины, распрашивалъ, хорошо-ли провела она ночь, отчего чувствуетъ тошноту и боль подъ ложечкой, зачѣмъ ѣсть рѣдьку съ квасомъ. Катерина Васильевна отшучивалась, смѣялась, а Семенъ Иванычъ подмигивалъ пріятелямъ и подмигиваніемъ этимъ возбуждалъ общій хохотъ. Катерина Васильевна обзывала мужа болтуномъ, хлопала его по плечу и уходила въ свою комнату.

Иногда попойки эти кончались дракой и Семенъ Иванычъ, никогда не дравшійся, спѣшилъ разнимать задорныхъ; но такъ какъ, по тщедущію своему, онъ не обладалъ достаточной силой, то и рѣдко достигалъ умиротворенія.

— До огней дѣло дошло! разсказывалъ послѣ Семенъ Иванычъ: — огни открывать начали!.. Вотъ, что дѣлаетъ она-то! (подъ словомъ она Семенъ Иванычъ подразумѣвалъ водку).

Однако, драки эти всегда кончались ничѣмъ, и хотя пріятели оказывались иногда съ подбитыми глазами и выщипанными волосами, но на все это не претендовали, справедливо объясни, что въ пьяномъ видѣ мало-ли что дѣлается и сердиться на это довольно даже глупо.

Съ мѣстными купцами Семенъ Иванычъ знался мало, считая всѣхъ ихъ людьми необразованными, мошенниками, кровопійцами, богатѣющими лишь по глупости мужиковъ. Купеческія мошенничества и алчныя продѣлки ихъ съ простоватыми крестьянами были любимой тэмой его разсказовъ и надо отдать справедливость, что все это Семенъ Иванычъ разсказывалъ съ большихъ юморомъ. Водку въ кабакѣ онъ сыропилъ безцеремонно; муку мололъ такъ крупно, что чуть не пополамъ только дробилъ зерно; но въ тѣхъ случаяхъ, когда нужно было призанять деньжонокъ, Иванычъ не пренебрегалъ никакими средствами. Онъ подчивалъ мужика и водкой и чаемъ, ухаживалъ за нимъ по нѣскольку дней, и, наконецъ, когда мужикъ отъ продолжительнаго пьянства положительно терялъ разсудокъ, онъ занималъ деньги, а въ обезпеченіе снабжалъ его роспиской, которую обыкновенно составлялъ въ слѣдующей формѣ: получено отъ Герасима Еганова пятьдесятъ рублей. Сименъ Бузыкинъ. Мужичокъ свертывалъ граматку, пряталъ ее въ сундукъ и когда, по неплатежу Семеномъ Иванычемъ денегъ, росписку эту приходилось представлять ко взысканію, то крестьянинъ не мало удивлялся, что судъ отказывалъ въ искѣ по бездоказательности. Досыта подивившись, что по другимъ роспискамъ судъ всѣмъ взыскиваетъ, а по его, крестьянина, роспискѣ не взыскалъ ничего, мужичекъ шелъ къ Семену Иванычу съ повинной головой, валялся у него въ ногахъ, плакалъ, просилъ не пуститъ по міру съ малыми сиротами и, въ чаяніи получить хотя когда-нибудь свои трудовыя деньги, начиналъ задобривать Семена Иваныча, дѣлался его безплатнымъ батракомъ. Понадобится-ли Семену Иванычу ѣхать въ уѣздный городъ, заимодавецъ запрягаетъ пару лошадей съ колокольчикомъ и везетъ своего должника въ городъ. Нужно-ли Семену Иванычу перевезти сѣно, онъ, заимодавецъ, ѣхалъ въ степь и перевозилъ сѣно; онъ рубилъ ему дрова, возилъ воду, работалъ на кузницѣ, словомъ дѣлалъ все, чтобы только не пропали его деньги и, въ концѣ концовъ, деньги все-таки пропадали.

Несмотря, однако, на подобныя и многія другія ухищренія, въ родѣ, напримѣръ, обвѣшиванья, обмѣриванья, утайки чужого имущества, дѣла Семена Иваныча, благодаря его размашистой натурѣ, были весьма не завидны. Мельницу его мужички стали обѣгать, кабакъ въ Малиновкѣ появился другой, почти рядомъ съ кабакомъ Семена Иваныча; въ лавкѣ его стояло на полкахъ гораздо болѣе пустыхъ коробокъ и ящиковъ, нежели наполненныхъ товаромъ; видя все это, и народъ сталъ относиться къ Семену Иванычу недовѣрчиво. Кредиторы стали тревожить его и хотя Семенъ Иванычъ нисколько ихъ не боялся, но все-таки скандалы происходили безпрестанно и это ему надоѣло. Надъ франтовствомъ Семена Иваныча нѣкоторые стали уже подшучивать, а рабочіе, не получавшіе по нѣскольку мѣсяцевъ жалованья, отходили съ бранью. На грѣхъ появился въ Малиновкѣ другой торговецъ, Соколовъ и, снявъ на площади лавку, принялся торговать на славу. Онъ навезъ чаю, сахару, кофе, свѣчей, фотогену, икры, балыковъ, разнаго печенья и конфетъ, и окончательно увлекъ весь околодокъ. Видя все это, и друзья какъ-то стали охладѣвать къ Семену Иванычу, стали надъ нимъ подшучивать и острить. Мѣстный священникъ пересталъ его награждать просвирами; мясной торговецъ Иванъ Максимычъ пересталъ ему отпускать въ долгъ говядину и прозвалъ его петербурскимъ желтопузикомъ; фельдшеръ Нирьютъ увѣрялъ, что Семенъ Иванычъ страдаетъ Фебрисъ карманисъ и проч. Къ довершенію всего, въ рѣкѣ Малиновкѣ, на которой стояла мельница напала какая-то болѣзнь на сомовъ и всѣ они, какъ шальные полезли въ каузъ; мужики ловили ихъ чуть не руками и кстати сочинили, будто сомы эти плывутъ къ Семену Иванычу за деньгами, которыя онъ у нихъ позанималъ въ разное время.

Несмотря, однако, на все это, Семенъ Иванычъ не унывалъ. Продавая по секрету кое-что лишнее и занимая, по секрету же, у людей, незнающихъ его, деньжонки, иногда даже порядочными кушами, онъ продолжалъ жить по прежнему, продолжалъ себѣ щеголять въ коротенькихъ пинжакахъ и визиткахъ, продолжалъ громогласно карать безнравственность и мошенничество, и, по прежнему, всякій разъ, какъ только отправлялся въ городъ, привозилъ женѣ шляпки и мантильи, и попрежнему сражался въ картишки и попивалъ водочку. Судебный приставъ, учитель и корреспондентъ оставались его вѣрными друзьями и видѣлись съ нимъ почти каждый день.

Однако, возвратимся къ разсказу.

IV.

Генералъ Малаховъ, несмотря на то, что поданное ему молоко пахло коровой, выпилъ таковаго кружки три и, съѣвъ при этомъ нѣсколько ломтей отличнаго мягкаго пшеничнаго хлѣба, который тоже, по мнѣнію Діона Павловича, отзывался чѣмъ то затхлымъ, покуривалъ уже трубку (трубку онъ возилъ всегда съ собою) и, слушая разсужденія Семена Иваныча по поводу только что умолкнувшей войны и по поводу разныхъ во очію совершившихся геройскихъ подвиговъ, посматривалъ на Семена Иваныча не то съ сожалѣніемъ, не то съ презрѣніемъ. Онъ отрывисто попыхивалъ дымомъ, выпуская его какъ-то черезъ лѣвый уголъ рта, какъ-то нервно и торопливо прижималъ вылѣзавшій изъ трубки пепелъ и наконецъ словно не вытерпѣлъ.

— Ты меня извини, Семенъ Иванычъ, проговорилъ онъ наконецъ. — Но тебя ей-ей смѣшно слушать. Вотъ ты говоришь: Плевна! да Плевна! А самъ вѣдь не понимаешь, что такое Плевна! Вотъ поэтому ты такъ и разсуждаешь.

— Это точно, ваше превосходительство: въ дѣлѣ этомъ я понимаю плохо, но читалъ и въ «Саратовскомъ справочномъ листкѣ»…

— Гмъ! перебилъ его генералъ. — Справочный листокъ!..

— И въ Дневникѣ тоже, ваше превосходительство! перебилъ его въ свою очередь Семенъ Иванычъ.

Но генералъ даже съ мѣста вскочилъ.

— Ну, что ты мнѣ толкуешь! кричалъ онъ. — Ну, что ты мнѣ толкуешь! мало ли что тебѣ будетъ разсказывать какая нибудь газетишка, которой и цѣна-то грошъ мѣдный, а ты вѣришь!

— Конечно… заикнулся было Семенъ Иванычъ, но генералъ опять перебилъ его.

— То-то вотъ и бѣда-то! проговорилъ онъ немного спокойнѣе. — Въ томъ-то и горе, что у насъ теперь всѣ писать пришлись; пишутъ чортъ знаетъ что, даже не могутъ себѣ отдать отчета въ томъ, что они написали. Ты пораспроси старыхъ боевыхъ генераловъ, тогда ты узнаешь, что за птица Плевна! Плевна, братецъ…

— Конечно-съ… забормоталъ совершенно уже растерявшійся Семенъ Иванычъ. — Турки дѣйствительно послѣ ужь сдѣлали ее солидарной… Ну, а все-таки нельзя же совершенно отрицать. Представьте хоть къ примѣру: Дунай-рѣка, Балканъ-гора… надо тоже и черезъ нее перелѣзть…

Генералъ опять разсердился.

— Дунай рѣка! Такъ развѣ черезъ Дунай-то мы въ первый разъ переходимъ! Ты бы вотъ, чѣмъ Справочный-то листокъ читать, взялъ бы лучше исторію, тогда бы и узналъ… Гмъ! Дунай-рѣка! вѣдь вотъ ты опять затвердилъ… А что такое Дунай-рѣка! Что такое Балканъ-гора?..

— Да-съ… Балканъ… Шипка…

— Самъ-то ты Шипка! передразнилъ его генералъ. — Ну, таешь ли ты, что такое Дунай?

— Рѣка… сконфуженно пробормоталъ Семенъ Иванычъ.

— А какая?

— Съ синими водами, говорятъ.

— Съ синими водами!.. Ты бы вотъ пораспросилъ, какъ мы Дунай-то переходили, какъ мы дрались тамъ, да колотили турокъ нехристей.

— А вы развѣ тоже были тамъ? недовѣрчиво спросилъ Семенъ Иванычъ.

— Нѣтъ, не были! самодовольно промычалъ генералъ, но, потомъ вдругъ заворотивъ рукавъ кителя почти до локтя, точно также какъ и сорочку, онъ указалъ на какой-то бѣлый шрамъ.

— Видишь? спросилъ онъ.

— Вижу-съ.

— Ну, а вотъ это теперь! проговорилъ генералъ и, мгновенно оправивъ рукавъ, принялся стаскивать сапогъ. Когда сапогъ былъ снятъ и нога обнажена выше колѣна, онъ снова указалъ на какое-то бурое пятно пониже колѣна, при видѣ котораго Семенъ Иванычъ даже руками развелъ, какъ-то поблѣднѣлъ, и, вытаращивъ глаза, спросилъ робко:

— А это что же такое? ваше превосходительство.

— Такъ ничего, турчанка поцѣловала! проговорилъ генералъ.

— Гдѣ же-съ?

Генералъ взглянулъ на Семена Иваныча.

— А тебѣ хочется знать?

— Лестно было бы-съ.

— На Дунаѣ.

Семенъ Иванычъ даже задумался.

— Я вижу, братецъ, что ты и не зналъ даже, что Думай не въ первый разъ переходятъ. Эхъ, ты дура-голова!

Семенъ Иванычъ сконфузился, потому что дѣйствительно онъ былъ въ полномъ убѣжденіи, что до послѣдней войны никто никогда Дунай-рѣку не переходилъ. Однако, онъ сдѣлалъ видъ, какъ будто только забылъ объ этомъ, и только попросилъ генерала разсказать ему про эту переправу, а, главное, объяснить при какихъ обстоятельствахъ получилъ онъ тѣ раны, которыя показывалъ.

Діонъ Павловичъ успѣлъ, между тѣмъ, привести въ порядокъ свой костюмъ и, взглянувъ еще разъ на переконфузившагося Семена Иваныча, спросилъ его насмѣшливо:

— Такъ ты про прежнія переправы не зналъ ничего?

— Виноватъ, ваше превосходительство, не слыхалъ-съ! покаялся Семенъ Иванычъ.

— Гдѣ же ты былъ передъ крымской-то компаніей?

— Въ Моршанскѣ-съ, въ молодцахъ былъ по хлѣбной комуникаціи.

Генералъ расхохотался.

— Ну, такъ знай, что Дунай переходится войсками не въ первый разъ, и что въ запрошлую турецкую кампанію войска наши, по распоряженію главнокомандующаго князя Горчакова, переправились черезъ Дунай въ трехъ пунктахъ одновременно. Помни, въ трехъ пунктахъ…

Семенъ Иванычъ кивнулъ головой: буду, молъ, помнить!

— Въ Браиловѣ подъ личнымъ начальствомъ главнокомандующаго, въ Талацѣ подъ командою генерала Лидерса и въ Измаилѣ подъ командою генералъ-лейтенанта Александра Клеоновича Ушакова. Вотъ въ этомъ-то отрядѣ имѣлъ счастіе состоялъ и я. Составъ войскъ генерала Ушакова былъ слѣдующій: седьмой пѣхотной дивизіи смоленскаго полка 3½ баталіона, могилевскаго два баталіона; витебскій и полоцкій егерскіе поли восемь баталіоновъ; пятаго сапернаго баталіона одна рота — итого тринадцать съ половиною баталіоновъ. Двѣ бригады 3-й легкой кавалерійской дивизіи гусарскіе принца Фридриха Гессенъ-Кассельскаго и генералъ-фельдмаршала графа Радецкаго полка: шестьнадцать эскадроновъ. Донской казачій № 1 Сазонова полкъ шесть сотенъ. Седьмой артиллерійской бригады батарейныя Np 1 и 2 батареи по 12 орудій, легкой № 1 батареи 6 орудій и легкая № 2 батарея 12 орудій и конно-легкая № 6 батарея 8 орудій. Слѣдовательно, отрядъ нашъ состоялъ изъ 14 баталіоновъ. 16 эскадроновъ, 6 казачьихъ сотенъ и 50 орудій.

— Однако, сила-то значительная была! замѣтилъ Семенъ Иванычъ.

Генералъ вспыхнулъ.

— Зн-ачи-те-ль-на-я! проговорилъ онъ грубо. — Я бы тебѣ далъ подъ твою команду эту значительную силу и посмотрѣлъ какъ бы ты сталъ переправляться черезъ Дунай.

— Я бы первый, кажись, назадъ убѣжалъ.

— А! вотъ то-то и есть. Тутъ дѣло не въ силѣ, а въ храброста, въ соображеніи! Генералъ Ушаковъ меня очень любилъ, во-первыхъ, за мою храбрость, а во-вторыхъ, за мои способности. Намъ было приказано перебраться черезъ Дунай въ мочь съ 10 на 11 марта… Наканунѣ, я даже ничего не ѣлъ.

— Все думали, ваше превосходительство? робко спросилъ Семенъ Иванычъ.

— Все думалъ! Наконецъ, настала ночь, пробило одиннадцать часовъ… Я иду къ генералу. — «Ваше высокопревосходительство, говорю ему, сколько мы думать, а переходить надо!..» — «Надо, говоритъ. Все ли у васъ готово?» — «Все, говорю.» — «Лодки, говорятъ, готовы?» — «Готовы, говорю.» — «Ну, такъ давай переправляться.»

— А вы на лодкамъ переправлялись? опять спросилъ Семенъ Иваничъ съ волненіемъ и не спуская глазъ съ Діона Павловича.

— Да, на обывательскихъ лодкахъ. Всего было набрано 147 лодокъ и 4 парома, а гребцами посажены солдаты и казаки. Мѣсто для переправы было выбрано съ версту пониже раздѣлены Килійскаго и Сулинснаго рукавовъ, тамъ, гдѣ Дунай суживается сажень на 120 не больше.

— Сто-двадцать сажень! вскрикнулъ Семенъ Иванычъ, даже привскочивъ со стула. — А на другой сторонѣ турки, небось?

— А на другой сторонѣ непріятельскія батареи.

— И валятъ?

— Да, палили, но мы ихъ заставили замолчать, такъ что вторые баталіоны могилевскаго пѣхотнаго и полоцкаго егерскаго поливъ съ 4 орудіями легкой № 2 батареи безъ выстрѣла вышли на непріятельскій берегъ, а за ними потянулась и остальная пѣхота съ легкой артиллеріей. Вѣтеръ былъ страшнѣйшій, однимъ словомъ, такая буря, что меня вымочило до костей. Лодку, изюторой я ѣхалъ съ двумя казаками-гребцамы, швыряло съ волны на волну, какъ щепку. Гребцы оробѣли. — «Потонемъ! кричатъ!» — Валяй! говорю. — «Ей-ей утонемъ!» — «Валяй! кричу имъ»… словомъ, такая буря, что о перевозѣ батарейныхъ орудій нечего было и думать, тѣмъ болѣе, что паромы, назначенные для ихъ перевозки, ни къ чорту не годились.

— Вотъ страсти-то! замѣтилъ Семенъ Иванычъ.

Но разгорячившійся уже генералъ Малаховъ не слушалъ его продолжалъ.

— Какъ только поганцы увидали, гдѣ мы переправляемся, тмъ въ ту же минуту начали собирать войска на высоты старой Тульчи и къ камыши, а по свату горы поставили батарею изъ восьми орудій. Генералъ Кольевъ быстро двигался впередъ подъ выстрѣлами этой батареи, опрокинулъ турокъ за Сомово гирло и занялъ мостъ, не давъ непріятелю времени разрушить его… Здѣсь потери наши были незначительны, но за то при штурмѣ высотъ была такая свалка, что небо казалось въ овчинку. Высоты эти дались намъ не легко, и я, кажется, даже въ гробу — и то буду помнить ихъ. Прежде всего, пошли мы на приступъ ближайшаго турецкаго редута, который тотчасъ же и взяли, но только что двинулись мы на штурмъ другой батареи, какъ были встрѣчены картечью изъ 6 орудій и страшнѣйшимъ ружейнымъ огнемъ изъ сомкнутаго укрѣпленія. Первыми бросились полковникъ Тяжельниковъ, подполковникъ Амонтовъ и капитанъ Вагнеръ, и всѣ трое были ранены. Ихъ замѣнили: капитанъ Домбровскій и штабсъ-капитанъ Петровъ. Перестроивъ полубаталіоны въ ротныя колонны, они повели ихъ на штурмъ. Солдаты влезли было уже на стѣну, но были отбиты. Атака маіора Богуславлевича тоже не удалась. Войска наши залегли въ оврагъ и за деревья… Я поскакалъ къ генералу, но только что успѣлъ повернуть лошадь, какъ пуля треснула меня въ руку, но вскользь, такъ что только разорвала мясо, а кости не тронула. Я наскоро перевязалъ рану платкомъ и прилетѣлъ къ генералу весь въ крови. — «Что съ вами? спрашиваетъ онъ меня испуганнымъ голосомъ. — Неужели, говоритъ, судьба отниметъ васъ у меня!» — «Со мной-то ничего, говорю, а вотъ съ нашими храбрецами плохо; давайте помощи, говорю». На мое счастье, черезъ Дунай только что переправились три баталіона Смоленскаго пѣхотнаго полка. — «Вотъ, говоритъ генералъ, берите, чѣмъ богатъ, тѣмъ и радъ!» Я забралъ баталіоны и бѣгомъ побѣжали на помощь. Раздалось «ура»!.. и черезъ нѣсколько минутъ мы были уже въ укрѣпленіи! Я вскочилъ первымъ! Оглянулся… смотрю, кругомъ дымъ, огонь, крики раненыхъ, стоны умирающихъ, трескъ, шумъ… взглянулъ на валъ и вижу стоитъ на валу священникъ могилевскаго полка Пятибоковъ и, осѣняя крестомъ солдатъ, воодушевляетъ ихъ словомъ… Вдругъ, бацъ! и часть креста летитъ на землю!

— Какъ! въ распятіе попало! вскрикнулъ Семенъ Иванычъ.

Но генералъ не слушалъ.

— Я подбѣжалъ къ батюшкѣ, взялъ его за руку… и вдругъ самъ упалъ! Оказалось, что былъ раненъ въ ногу. Кровь полила ручьями и меня чуть живого потащили на перевязочный пунктъ… Въ девять съ половиною часовъ вечера, бой прекратился. Мы взяли: девять мѣдныхъ орудій съ передками и зарядными ящиками; захватили въ плѣнъ сто человѣкъ, въ томъ числѣ начальника батареи Али-Низамъ-бея и трехъ офицеровъ; остальные люди гарнизона, въ числѣ около тысячи человѣкъ, переколоти.

— Фю! Фю! Фю! сдѣлалъ только Семенъ Иванычъ.

— Послѣ штурма этого пошли на утёкъ, бросили Тульчу, бросили всѣ устроенные ретраншаменты у Исакчи и противъ Сатуновской плотины и бѣжали къ Бабадагу, а 12-го марта войска каши заняли уже Тульчу и Исакчу. Такъ, братецъ ты мой, переправились мы черезъ Думай, и главнокомандующій князь Горчаковъ, донося объ этомъ Государю, просилъ военнаго министра повергнуть на благоусмотрѣніе его величества сочиненную имъ пѣсню и исходатайствовать высочайшее разрѣшеніе пѣть ее въ войскахъ. Пѣсня эта была положена на ноты генералъ-маіоромъ Львовымъ и до сихъ поръ поется солдатами.

— Самъ главнокомандующій сочинилъ? спросилъ Семенъ Иванычъ, насилу очнувшійся отъ впечатлѣнія, произведеннаго на него разсказомъ генерала Малахова.

— Самъ.

— Вы не знаете ея, ваше превосходительство? Я большой охотникъ до самыхъ этихъ военныхъ пѣсенъ.

— Какой же солдатъ не знаетъ этой пѣсни! проговорилъ генералъ и, подбоченясь запѣлъ:

Жизни тотъ одинъ достоинъ…

Но Семенъ Иванычъ тутъ же перебилъ его:

— Эту пѣсню и я знаю-съ! проговорилъ онъ.

— Знаешь?

— Знаю-съ, очень хорошо.

— Давай споемъ.

— Платона Васильича не пригласить ли?..

— А кто такой Платонъ Васильичъ?

— Ундеръ, у мирового разсыльнымъ служить.

— Онъ умѣетъ пѣть?

— Первый, говоритъ, пѣвецъ въ имперіи.

— А онъ гдѣ?

— Да онъ и сейчасъ тутъ у меня на куфнѣ…

— Зови.

Семенъ Иванычъ, тоже любившій попѣть, стремглавъ бросился въ кухню, и, немного погодя, воротился на балконъ въ сопровожденіи Платона Васильича. Генералъ Малаховъ сидѣлъ уже верхомъ на стулѣ, какъ будто на конѣ и, увидавъ вытянувшагося во фрунтъ унтер-офицера, окинулъ его съ ногъ до головы быстрымъ взглядомъ.

— Артиллеристъ?

— Точно такъ-съ, ваше превосходительство.

— Какой бригады?

— Седьмой артиллерійской бригады батарейной № 2 батареи, ваше превосходительство.

— Черезъ Дунай переходилъ?

— Имѣлъ счастіе, ваше превосходительство.

— Въ которомъ году?

— Вмѣстѣ съ вашимъ превосходительствомъ-съ.

— Въ отрадѣ…

— Генералъ-лейтенанта Ушакова, ваше превосходительство.

— Въ Тульчѣ былъ?

— Точно такъ, ваше превосходительство.

— Меня помнишь?

— Какъ не помнить, ваше превосходительство!

Генералъ улыбнулся.

— Ну, а пѣть умѣешь?

— Умѣю, ваше превосходительство*

— «Жизни тотъ одинъ достоинъ», знаешь?

— Какъ не знать-съ! Наша родная пѣсня, ваше превосходительство!

— Молодецъ, люблю! проговорилъ генералъ со слезами къ глазахъ.

Пѣвцы откашлялись и запѣли:

Жизни тотъ одинъ достоинъ,

Кто на смерть всегда готовъ.

Православный русскій воинъ,

Не считая, бьетъ враговъ.

Что французы, англичане,

Что турецкій глупый строй!

Выходите, бусурмане,

Вызываемъ васъ на бой;

Кровопійцы православныхъ!

Богъ накажетъ васъ чрезъ насъ.

Покровители поганыхъ!

Вѣчный стыдъ и срамъ на васъ…

— Вотъ какъ весело вы пируете! раздался вдругъ голосъ Катерины Васильевны, вошедшей на балконъ. — Что значитъ военные-то люди, и пѣсни все военныя поютъ! И мой туда же!

— А ты какъ бы думала! подхватилъ Семенъ Иванычъ. — Тутъ я такихъ разсказовъ наслушался, что впору бросать и мельницу и тебя, и въ солдаты идти!

— Пушки-те смазывать! перебила его Катерина Васильевна и залилась громкимъ женскимъ смѣхомъ. — Охъ ужь ты, Аника воинъ… Проси-ка лучше гостей-то въ залу, тамъ закуску поставили… Поди, съ пѣсневъ то проголодались…

Все это произошло такъ быстро и такъ неожиданно, что генералъ даже и опомниться не успѣлъ и какъ сидѣлъ верхомъ на стулѣ съ поднятымъ чубукомъ и раскрытымъ ртомъ, такъ и остался въ этой позѣ, и только тогда, когда Семенъ Иванычъ подошелъ къ нему и, взявъ подъ руку, проговорилъ: ваше превосходительство! закуситъ пожалуйтесь! — онъ опомнимся и всталъ ее стула.

— Ахъ, виноватъ! проговоримъ онъ, подходя къ Катеринѣ Васильевнѣ.

— Пѣсенками занимались?

— Да, старину вспомнили.

— Все еще не забыли?

— Развѣ можетъ старый солдатъ забыть свою службу? Развѣ можетъ старый боевой солдатъ превратиться въ купца, чиновника или пахаря? Правду я говорю? спросилъ онъ, обратясь къ Платону Васильичу.

— Точно такъ, ваше превосходительство.

— У тебя есть посѣвъ?

— Никакъ нѣтъ, ваше превосходительство.

— Лошаденка есть?

— Никакъ нѣтъ, ваше превосходительство.

— Ну, вотъ видите! Ну, какимъ онъ можетъ быть пахаремъ, онъ вѣчно будетъ героемъ.

— Героемъ, ваше превосходительство!

— Охъ, ужь, герой тоже! подхватила Катерина Васильевна, заливаясь смѣхомъ. — Вотъ жену на салазкахъ катать — это иное дѣло!..

Платона Васильича даже передернуло отъ этихъ словъ; онъ бросилъ-было молніеносный взглядъ на Катерину Васильевну, хотѣлъ-было сказать что-то, но, вспомнивъ, что передъ нимъ стоитъ генералъ, вытянулся въ струнку и снова окаменѣлъ.

Генералъ подошелъ къ нему и, хлопнувъ его по плечу, проговорилъ:

— Ты, братецъ, ко мнѣ заходи. Я радъ встрѣтиться съ старымъ товарищемъ и, коли желаешь, даже мѣсто дамъ и хорошее жалованье положу.

— Радъ стараться, ваше превосходительство!

— Хоть до самой смерти живи у меня; а помрешь — кости твои успокою.

— Покорнѣйше благодаримъ, ваше превосходительство!

— Смотри же, приходи; а теперь ступай съ Богомъ!

— Счастливо оставаться, ваше превосходительство!

И, повернувшись на одной ногѣ, Платонъ Васильичѣ вышелъ.

— Хорошій служака былъ, должно быть! проговорилъ генералъ, расправляя спину и покручивая усы.

— Еще бы! подхватилъ Семенъ Иванычъ. — Вѣдь у него орденовъ-то во всю грудь навѣшано. Это онъ не зналъ, что вы здѣсь, а то бы расфрантился, какъ слѣдуетъ…

Разсуждая такимъ образомъ, общество перешло въ залу. На столѣ стояла водка, нѣсколько бутылокъ съ виномъ и наливкой и приличная ко всему этому закуска. Катерина Васильевна попросила генерала Малахова прикушать и, переваливаясь а боку на бокъ, пошла утиной походкой въ сосѣднюю комнату къ гостьѣ своей, Надеждѣ Ивановнѣ.

Генералъ, подъ наитіемъ воспоминаній боевой жизни, сдѣлался какъ будто и веселѣе, и развязнѣе; однако, все-таки, подойдя и столу и посмотрѣвъ на разставленную закуску, скорчилъ какую-то не то кислую, не то презрительную гримасу и покачалъ готовой.

— Водочки не прикажете ли? проговорилъ Семенъ Иванычъ

— Водочки-то теперь бы отлично выпить! проговорилъ генералъ со вздохомъ. — Только, думается мнѣ, что водка-то у тебя кабацкая, сиволдай!.. а?

— Зачѣмъ же-съ! почти вскрикнулъ Семенъ Иванычъ, наливая изъ графина двѣ рюмки. — Водка хорошая, нарочно для вашего превосходительства посылалъ.

Генералъ взялъ рюмку и, чокнувшись съ Семеномъ Иванычемъ, выпилъ.

— Ну, что-съ, какъ на вашъ вкусъ? спросилъ Семенъ Иванычъ, съ ужасомъ замѣчая, что генералъ морщился и моталъ головой.

— Гадость! сивуха!

— Удивительно-съ, а вѣдь съ графскаго завода…

— Гмъ! Вотъ это-то меня и бѣситъ, что водка съ графскаго завода, а точно такая же мерзость, которою угощаетъ народъ какой-нибудь заводчикъ прощалыга!

И генералъ началъ разсматривать закуску.

— А это что за звѣрь? спросилъ онъ, указывая на селедку.

— Это сельдь королевская-съ.

— Ха, ха! Королевскія!.. похоже, нечего сказать!

— Сельдь лучшая-съ; перваго улова.

Генералъ взялъ въ ротъ кусочекъ и тутъ же выплюнулъ его на полъ.

— Не хороша-съ?

— Конечно, гадость! Ахъ, у меня-то сельди! что за прелесть… Я прямо изъ Питера отъ Елисѣева выписываю. Конечно, дорого, но за то хорошо. Дорого, да мило — дешево, да гнило, говорятъ русская пословица, и совершенно вѣрно. Ну, а это что такое? добавилъ генералъ, указывая на семгу.

— Семга тающая.

— Отъ Санина небось выписалъ?

— Точно такъ-съ.

— У него все таетъ! А это?

— Это русскій честеръ прозывается… саратовскій, въ Саратовѣ выдѣлываетъ г. Ладошинъ.

— Воображаю! и генералъ, отковырнувъ кусочекъ, положилъ его въ ротъ.

— Этотъ сыръ публика очень одобряетъ-съ! продолжалъ, между тѣмъ, Семенъ Иванычъ, желавшій хоть чѣмъ-нибудь угодить генералу, но, увидавъ, что генералъ выплюнулъ и сыръ, поспѣшно предложилъ ему колбасы, добавивъ, что колбаса отличная отъ Ниденталя.

— Зазнался онъ, братецъ, твой Ниденталь! говорилъ между тѣмъ генералъ, отплевываясь отъ ладошинскаго сыра, однако все-таки отрѣзалъ ломтикъ колбасы, понюхалъ, сомнительно покачалъ головой, откусилъ и тутъ же выплюнулъ.

— Не хороша-съ? спросилъ Семенъ Иванычъ, окончательно уже сконфуженный.

— Дрянь! отвѣтилъ генералъ и даже вздохнулъ. — Развѣ можно покупать это въ Саратовѣ. Не только въ Саратовѣ, даже въ Москвѣ и то порядочныхъ торговцевъ нѣтъ. Конечно, для тебя и Шабаловскій и Чуркинъ лучше всякаго Елисѣева, потому что какой же у тебя вкусъ можетъ быть… вкусъ у тебя грубый… Ну, а я, грѣшный человѣкъ, на этотъ счетъ избалованъ. Посмотри, какія у меня сельди, какой сыръ… А вѣдь отъ твоихъ угощеній околѣть можно.

Въ это время часы, висѣвшіе въ углу залы, зашипѣли, затрещали, а, немного погодя, съ какими-то вздохами стали бить двѣнадцать часовъ.

— Ба! ужь двѣнадцать! проговорилъ генералъ. — Экъ я какъ засидѣлся! пора и ко дворамъ.

— Такъ ничего и не закусите, ваше превосходительство?

— Да нечего, братецъ; я бы радъ радостью…

— По крайности, хоть бы выпили на дорожку-то… наливочки хоть бы что ли.

— А наливка у тебя какая?

— Вишневка-съ.

— Нѣтъ, то есть какая домашняя?

— Домашняя-съ… у меня жена молодецъ по этой части.

— Дай-ка.

Семенъ Иванычъ поспѣшилъ налить двѣ рюмки, изъ которыхъ одну поднесъ генералу, а другую взялъ самъ. Генералъ чокнулся и отхлебнулъ.

— Вотъ что хорошо, то хорошо! проговорилъ онъ и залпомъ выпилъ рюмку. — Отличная наливка. О-отличная!..

Семенъ Иванычъ словно воскресъ. Лицо его просіяло и онъ предложилъ генералу выпить еще.

— Можно, можно, съ удовольствіемъ.

И, выпивъ еще рюмку, генералъ Малаховъ еще разъ похвалилъ наливку и сталъ собираться домой.

— Катенька! Катенька! крикнулъ Семенъ Иванычъ, подбѣжавъ къ двери, въ которую ушла Катерина Васильевна. — Катенька! его превосходительство домой собираются, или проводить.

Катерина Васильевна вышла.

— Что мало погостили? спросила она.

— Помилуйте, какое же мало! первый часъ. А вы все съ своей гостьей бесѣдуете? спросилъ генералъ, посматривая на Катерину Васильевну масляными глазками.

— Нельзя же…

— А она въ горѣ, говорятъ?

— Ну, это еще горе небольшое.

— Вы думаете, что жалѣть нечего?

— Жалѣютъ хорошихъ людей, а дурныхъ жалѣть не стоитъ.

— Очень жаль, что я ея не видѣлъ. Прошу васъ передать ей мой поклонъ.

— Буду кланяться.

— Передайте ей, что сегодня я на нее сердитъ…

— За что это?

— А за то, что по ея милости я былъ лишенъ вашего пріятнаго общества! проговорилъ генералъ, строя глазки и пожимая руку Катерины Васильевны.

— Я понимаю эти самыя слова ваши, больше ничего, какъ за насмѣшку…

— И ошибаетесь.

— Вамъ и безъ меня весело было! Вишь какія пѣсни пѣли… Мы съ Надеждой Ивановной заслушались даже…

— А она слышала?

— Конечно, слышала…

— И похвалила?

— Какже не похвалить такихъ пѣсельниковъ!..

И Катерина Васильевна засмѣялась.

— А вотъ, и ты подтянула бы, еслибы съ нами была! замѣтилъ Семенъ Иванычъ.

— Я солдатскихъ пѣсенъ не играю.

— Ну-съ. До свиданія! проговорилъ генералъ и, пожавъ еще разъ руку Катерины Васильевны, протянулъ Семену Иванычу указательный палецъ правой руки. — До свиданія, братецъ. Ко мнѣ когда нибудь.

И генералъ, въ сопровожденіи Семена Иваныча вышелъ изъ комнаты, а, немного погодя, былъ уже на крылечкѣ дома.

— Подавай! крикнулъ кто то.

Генералъ оглянулся и увидалъ передъ собою вытянувшагося во фронтъ Платона Васильича. Старыя дрожки съ трескомъ подкатили къ крыльцу; Платонъ Васильичъ подскочилъ къ генералу, взялъ его подъ руку, свелъ бережно съ крылечка, усадилъ на дрожки и, совершивъ все это, отскочилъ въ сторону и снова вытянулся, не спуская глазъ съ генерала.

— Спасибо.

— Радъ стараться, ваше превосходительство!

Дрожки загремѣли, застучали, засвистали, переѣхали черезъ мостикъ, спугнули дремавшихъ утокъ, съ шумомъ бросившихся въ воду, чуть было не отдавили хвостъ лежавшей на дорогѣ собакѣ и, завернувъ за уголъ амбара, скрылись изъ вида.

V.

Немного погодя, генералъ поднялся на гору и, поворотивъ на право, поѣхалъ по дорогѣ, ведущей къ лѣсу и пролегавшей по нагорному берегу рѣки. Выбравшись на гладкую дорогу, кучеръ свиснулъ, помахалъ въ воздухѣ кнутомъ, и клячи словно проснулись и затрусили пободрѣе. Генералъ прислонился къ спинкѣ дрожекъ, поджалъ подъ себя одну ногу и только было собрался вздремнуть немного, какъ увидалъ впереди небольшую толпу расфранченныхъ дамъ, съ бѣлыми платочками на головахъ, шедшихъ, какъ видно, въ лѣсъ. Дамы эти были тѣ самыя, которыхъ мы видѣли уже въ церковной оградѣ, и которыя такъ жаждали узнать причину размолвки, происшедшей между Органскимъ и Надеждой Ивановной.

При видѣ дамъ, генералъ встрепенулся, пріосанился, уперъ лѣвую руку въ бокъ, сдвинулъ на бекрень форменную фуражку и, начавъ правой рукой крутить усы, шепнулъ кучеру подобрать возжи и тронуть лошадей. Дрожки загремѣли и, немного погодя, генералъ догонялъ уже дамъ.

— Пусти! крикнулъ кучеръ.

Генералъ чуть не ахнулъ отъ стыда, услыхавъ этотъ крикъ. Давъ кучеру незамѣтнымъ образомъ пинка въ шею, онъ обругалъ его бабой и объявилъ, что порядочные кучера кричатъ не «пусти», а берегись или пади, но дурковатый кучеръ все-таки ничего не понялъ и, подъѣхавъ къ дамамъ, опять-таки, но только гораздо громче, прокричалъ:

— Пусти! задавлю!

И крикомъ этимъ такъ переполошилъ прогуливавшихся дамъ, что они ахнули, взвизгнули и разсыпались въ разныя стороны.

Генералъ улыбнулся, приказалъ ѣхать шагомъ и обратился къ дамамъ.

— Испугались? спросилъ онъ, пріятно улыбаясь и снимая фуражку.

— Какъ же не перепугаться! чуть не задавили!

— Куда это вы идете?

— Въ лѣсъ! прозвенѣло нѣсколько голосовъ.

— Вѣроятно, подышать чистымъ воздухомъ? спросилъ генералъ, обращаясь то въ ту, то въ другую сторону, такъ какъ разбитая дамская колонна шла уже по правую и по лѣвую сторону дрожекъ.

— И воздухомъ подышать и насчетъ ландышей тоже…

— Здѣсь купаться хорошо! замѣтилъ генералъ. — Берега покрыты лѣсомъ, дно песчаное.

— Можетъ быть, и купаться вздумаемъ.

— Вы будете походить на русалокъ. А вы пообѣдали, mes demes?

— Конечно; на тощакъ не гуляютъ!

— Такъ вамъ купаться нельзя.

— Почему это? спросили дамы очень серьёзно.

— Потому что послѣ обѣда купаться вредно.

— Это такъ дохтора говорятъ, а на самомъ дѣлѣ этого и чего нѣтъ.

Генералъ, между тѣмъ, покручивая усы, разсматривалъ дамъ, а дамы шли себѣ, не подаривъ генерала ни единымъ взглядомъ. Генералъ смѣтилъ, что статья тутъ не подходящая и началъ уже подумывать объ отступленіи, какъ вдругъ, взглянувъ впередъ, увидалъ шедшаго ему на встрѣчу чернаго, кудряваго мужчину въ фуражкѣ на бекрень и съ папироской въ зубахъ. Молодому человѣку этому было, повидимому, очень жарко. Онъ разстегнулъ жилетъ и, снявъ сюртукъ, несъ его на рукахъ, между тѣмъ, какъ лицо его было покрыто потомъ. Увидавъ молодого человѣка, генералъ сдѣлалъ дамамъ подъ козырекъ и закричалъ кучеру: пошелъ!

Немного погодя, онъ подъѣзжалъ къ молодому человѣку, который, завидѣвъ генерала, мгновенно бросилъ папироску, мгновенно же натянулъ на себя сюртукъ, и, отскочивъ въ сторону, комически вытянулся и приложилъ два пальца въ козырьку фуражки. Давъ генералу поровняться, онъ закричалъ во все горло:

— Здравія желаю, ваше превосходительство!

Генералъ съ достоинствомъ кивнулъ головой и, отъѣхавъ немного, спросилъ кучера:

— Это кто?

— Учитель Органскій.

Узнавъ, что то былъ Органскій генералъ заинтересовался, оглянулся назадъ и увидалъ, что Органскій стоялъ уже на колѣнахъ передъ хохотавшими дамами и растопыривъ руки, какъ будто преграждалъ имъ дорогу въ лѣсъ.

Генералъ крикнулъ снова: трогай! и вскорѣ, въѣхавъ въ лѣсъ, скрылся отъ дамскихъ взоровъ.

— Развѣ можно такъ смѣяться! говорили между тѣмъ дамы, обращаясь къ Органскому.

— Кто смѣется? когда? допрашивалъ Органскій.

— Развѣ это не насмѣшка, что вы генералу сдѣлали на караулъ.

— Напротивъ, это знакхъ уваженія! Но дѣло не въ томъ. Скажите: куда это вы? далёко ли?

— Нѣтъ, вы-то далеко ли ходили?

— О! меня не спрашивайте!

— Это почему?

— Васъ это не можетъ интересовать.

— Почему васъ не было у обѣдни?

— Потому что меня не было и въ Малиновкѣ.

— Гдѣ же вы были?

— Богъ мой! какое любопытство! Сколько лѣтъ смѣются надъ женскимъ любопытствомъ, а вы все-таки продолжаете быть любопытными. Когда же вы исправитесь?

— А вотъ когда вы намъ разскажете гдѣ были.

— Извольте, я удовлетворю ваше любопытство. Я удиль рыбу.

— Неправда! неправда! закричали дамы.

— Божусь.

— Гдѣ же удочки?

— Онѣ остались на берегу.

— А рыба?

— Она осталась въ рѣкѣ.

Дамы опять захохотали.

— Ну-съ. А вы куда идете? спросалъ Органскій.

— Вы это сами можете видѣть.

— Я вижу, что вы идете. Но куда, зачѣмъ, для чего — мнѣ неизвѣстно.

— Гуляемъ.

— А смѣю предложить вамъ прогулку по лѣсу?

— Мы туда и идемъ.

— И я могу васъ сопровождать?

— Этого нельзя запретить, замѣтила одна изъ дамъ, очень довольная, что Органскій идетъ съ ними (Органскій вообще слылъ за дамскаго кавалера и большаго любезника). — Лѣсъ созданъ для всѣхъ.

— А для любящихъ сердецъ въ особенности! подхватилъ Органскій и взглянулъ при этомъ на бѣлокурую дѣвушку, съ любовью смотрѣвшую на него.

Всѣ пошли въ лѣсъ.

— Вы что-то сегодня очень веселы? спросила жена волостного писаря.

— Излишняя веселость, также какъ и чрезмѣрное уныніе, говорятъ, вредны, но изъ двухъ золъ я предпочелъ веселость. Е duobis malis minimum eligendum est.

— Мы по французски не понимаемъ.

— Это не по-французски, а по латыни.

— Сейчасъ видно, что учитель.

— Да-съ. Но скоро имъ не буду, потому что хочу составить себѣ совершенно иное curriculum vitae.

Послѣднія слова еще болѣе раздразнили любопытство дамъ, но какъ ни старались онѣ вызвать Органскаго на откровенность, онъ на всѣ распросы отвѣчалъ только шутками и дамы оставались въ томъ же недоумѣніи, въ какомъ были и прежде. Разговаривая такимъ образомъ, онѣ вошли въ лѣсъ и разсыпались въ разныя стороны собирать ландыши. Органскій тоже занялся этимъ не упуская изъ виду ту бѣлокурую дѣвушку, на которую онъ поглядывалъ прежде. Это была дѣвушка лѣтъ 16-ти, съ свѣжимъ румянымъ личикомъ, голубыми глазками и немного вздернутымъ носикомъ; звали ее Соничкой. Какъ только Органскій замѣтилъ, что Соничка осталась одна, онъ поспѣшилъ къ ней.

— Наконецъ то, проговорилъ онъ: — я могу хоть нѣсколькими словами перекинуться съ вами.

— Здравствуйте! прошептала дѣвушка.

— Сегодня вы изъ рукъ вонъ какъ интересны!

— Я все одна и та же.

— Нѣтъ, сегодня щечки ваши такъ разгорѣлись, что такъ и манатъ поцѣловать ихъ.

— Гдѣ вы были? спросила дѣвушка.

— И вы тоже допрашиваете! Я вамъ сказалъ уже, что рыбу удилъ.

— Не вѣрю я. Вы что-то расфрантились.

— Я предвидѣлъ, что встрѣчу васъ. Мнѣ сердце шепнуло.

— Я сердце ваше болтаетъ видно также много, какъ и вы.

— Понятное дѣло. Qualis rex, talis grex! говоритъ пословица.

— Я этого не понимаю.

— Иначе: каковъ попъ, таковъ и приходъ.

И потомъ вдругъ, взявъ Соничку за руку, онъ спросилъ шопотомъ и озираясь во всѣ стороны:

— Послушайте. Когда же моя любовь получить награду?

Дѣвушка вздохнула.

— Вы все пустяки говорите… смѣетесь только!

— Но вѣдь вы дали мнѣ слово.

— Я забыла.

— А помните, на пасху во время заутрени?

— Мнѣ тогда спать хотѣлось; можетъ быть, въ просонкахъ я вамъ и сказала какую нибудь глупость.

— Но я люблю васъ.

— Не вѣрю я вамъ! проговорила со вздохомъ Соничка.

— Почему?

— Потому что вы любите другую.

— Нѣтъ, съ той я покончилъ… Вчера мы съ ней разошлись.

— Все равно, вы любили, а любить два раза нельзя.

— Ахъ, боже мой! Это даже слишкомъ мало.

— А по моему много.

И снова вздохъ вырвался изъ груди Сонички. Органскій взялъ ее за руку.

— Ну, ради Бога, хоть одинъ поцѣлуй.

— Перестаньте, пожалуйста! пустите!

— Нѣтъ, я васъ не пущу!

И силой притянувъ къ себѣ Соничку, онъ обнялъ ее и осыпалъ поцѣлуями.

Вскорѣ они присоединились къ дамамъ, у которыхъ были уже въ рукахъ огромные букеты ландышей.

— А знаете ли что? заговорили онѣ, обращаясь къ Органскому. — Хорошо бы теперь на лодкѣ покататься.

— Зачѣмъ-же дѣло стало!

— Гдѣ-же лодка?

— Лодка есть и здѣсь не далеко!

— Ахъ! какъ это хорошо!

Немного погодя, компанія сидѣла уже въ лодкѣ и Органскій, взявъ весла, выѣхалъ на рѣку. День былъ восхитительный. Солнце хотя и пекло, но жаръ настолько умѣрялся сыростью отъ воды, что особенной тягости общество не ощущало. Всѣ были веселы. Разговорамъ и смѣху не было конца. Сядя на носу лодки и широко размахивая веслами, Органскій запѣлъ:

Ахъ, по морю,

Ахъ, по морю…

— Ахъ, по морю, морю синему,

По синему, по хвалынскому…

подхватили дамы хоромъ и пѣснь загремѣла по лѣсу.

Плыветъ лебядь,

Плыветъ лебядь…

Запѣлъ Органскій.

Плыветъ лебядь съ лебедятами

подхватили опять дамы, но на этотъ разъ чей-то звучный’и густой басъ загудѣлъ аккордами, сливая и какъ бы связывая въ одно ихъ тонкіе голоса.

Всѣ оглянулись и увидали неподалеку судебнаго пристава Малинина.

Съ засученными панталонами онъ стоялъ въ водѣ и удилъ рыбу.

— Важно! хорошо! кричалъ онъ и разразился громкимъ смѣхомъ. — Ну, что же вы стали, валяйте смѣлѣе и я подтяну.

— А! дружище! крикнулъ Органскій. — Ну, что, много наудилъ?

— Леща одного поймалъ.

— Нечего сказать, много! садись-ка лучше съ нами.

— Что! Али гресть усталъ?

— Извѣстно, вдвоемъ-то легче.

— Можно! проговорилъ приставъ.

Лодка подъѣхала и онъ какъ былъ босикомъ съ засученными панталонами, такъ и сѣлъ въ лодку, совершенно переконфузивъ стыдливо покраснѣвшихъ дамъ.

— Что же ты сапоги-то? спросилъ Органскій.

— Ну, чортъ съ ними! Послѣ подъѣдемъ и возьму.

И, усѣвшись рядомъ съ Органскимъ, Малининъ взялъ у него одно весло.

— Ну, валяй, ну, вмѣстѣ. Разъ, два, разъ два…

И лодка полетѣла такъ шибко, что дамы пришли даже въ восторгъ.

— Ахъ, да! заговорилъ вдругъ приставъ, обращаясь къ Органскому: — слышка-ть ты, пріятель!

— Ну, спросилъ Органскій.

— Ты гдѣ это сейчасъ былъ-то?

Дамы вдругъ встрепенулись, словно ихъ кольнулъ кто.

— И мы ужь спрашивали, да не сказываетъ! вскрикнули онѣ въ одинъ голосъ.

— Не говоритъ?

— Не говоритъ.

— Ты что же не говоришь?

— Что же мнѣ говорить! отвѣтилъ Органскій и ударилъ весломъ.

— Ну, коли онъ не говоритъ, такъ я скажу вамъ! прибавилъ приставъ.

— Говорите.

— Онъ у генерала Малахова былъ. Къ Аннѣ Герасимовнѣ ходилъ.

— Къ Аннѣ Герасимовнѣ? вскрикнули дамы.

— Къ ней, къ ней! И потомъ, обратясь къ Органскому, добавилъ, грозя пальцемъ: — Смотри, узнаетъ генералъ, онъ тебѣ ноги поломаетъ!

— Такъ! такъ! подхватили дамы. — Генералъ — къ обѣдни, а онъ — къ ней!

— Ну, вотъ!

— Такъ вотъ почему вы и въ церкви-то не были сегодня. А давно вы познакомились съ Анной Герасимовной?

— Еще-бы, давно ужь! говорилъ приставъ. — Онъ и монахомъ наряжался; подъ видомъ монаха былъ у нея, ночевалъ даже тамъ, и отъ генерала получилъ за это рублевку.

И приставъ разразился хохотомъ.

— Такъ вотъ оно что! вскрикнули дамы. — Ну, теперь все понятно!

И веселый, звонкій хохотъ раздался на лодкѣ. Хохоталъ тоже и учитель Органскій, и только одна Соничка какъ-то вспыхнула и быстро отерла навернувшуюся нескромную слезу.

VI.

Между тѣмъ, Катерина Васильевна, проводивши генерала Малахова, снова воротилась къ своей гостьѣ Надеждѣ Ивановнѣ, и сѣла на стулъ возлѣ чайнаго стола, на которомъ возвышался самоваръ.

— Чайку еще хотите?

— Нѣтъ, благодарю.

— Что такъ мало?

— Благодарю… не до чая мнѣ…

— Стоить такъ сокрушаться! замѣтила Катерина Васильевна.

И, наливъ себѣ чашку чая, стала тянуть его вприкуску.

— Какже не сокрушаться, когда вся жизнь разбита… хоть бы умереть поскорѣе!

— Вотъ это отлично! нечего сказать!.. Желать смерти, когда вы въ тягостяхъ!

— Рожу — еще хуже будетъ! Развѣ мнѣ легко будетъ смотрѣть на ребенка и знать, что, кромѣ позора и нищеты, я ничего не въ силахъ дать ему…

— Не все въ бѣдности жить будете. Не все же горе терпѣть!.. Вы еще молоды, жизнь ваша впереди…

— Какая жизнь у меня впереди!.. Что вы говорите!.. Все распалось! Очутилась а среди хаоса, съ ребенкомъ на рукахъ… Того-ли я искала!..

— Мужа бы бросать не слѣдовало, душенька Надежда Ивановна, замѣтила Катерина Васильевна. — Хоть сердитесь на меня, хоть нѣтъ, а я завсегда скажу вамъ это…

— Да если я его видѣть не могла!

— Пожили бы, глядишь и обтерпѣлись бы! Любовь вдругъ не дается, а коли ежели и бываетъ такая любовь, то, пожалуй, лучше бы ея и не было. Вотъ вы полюбили вдругъ-то — что же вышло? Сами говорите, что только горе одно. Нѣтъ, что тамъ ни говорите, а на что нибудь да требуется господнее благословеніе., видно безъ него-то плохо жить! Я, конечно, женщина необразованная, не то что вы, а все-таки разсуждаю, что какъ-бы плохъ ни былъ законный мужъ, а все-таки лучше хорошаго любовника Особливо въ наше время… ужь такъ они ныньче набаловались! такъ набаловались! А кабы вы не бросили мужа, глядишь бы, и законныя дѣти пошли, а дѣти много счастья приносятъ!

— Хорошо, говорите вы; да сдѣлать-то я такъ не смогла! Не могла я переломить себя, не въ силахъ была привыкнуть къ мужу, а тутъ встрѣтился Органскій… Ахъ, если-бы вы только знали, Катерина Васильевна, какой онъ былъ тогда умный, честный! какъ онъ хорошо и честно говорилъ! Мой мужъ казался и неучемъ, и глупымъ…

— А посмотрите, какъ этотъ глупый-то дѣла свои повелъ… Богатѣетъ не по днямъ, а по часамъ…

— Счастье не въ деньгахъ!

— Такого-то вишь форсу задаетъ, что мое почтенье! Теперь вишь у него француженка живетъ… похитилъ, говоритъ.

— Похитилъ! перебила ее Надежда Ивановна. — Похитилъ за пять тысячъ въ годъ!

— Я даже не знаю, почему вы его такимъ глупымъ сочли. Вѣдь и вашъ-то возлюбленный не ахти какія звѣзды съ неба хваталъ. Тоже вѣдь не доучился вишь. Въ одномъ случаѣ только вашъ мужъ поступилъ глупо: плохо смотрѣлъ за вами!

— Какъ же надо было смотрѣть ему?

— Больше наблюденія слѣдовало имѣть, а главное не пускать въ себѣ въ домъ этихъ самыхъ мужчинъ молодыхъ. Очень ужь они подлый народъ и безъ надзора сестрѣ нашей даже не устоять противъ нихъ. Будь надзоръ за вами и ничего бы этого не было, а то помилуйте: жена молодая, а онъ пріятеля въ домъ пустилъ, а подлецамъ этимъ и на руку. Я и сама до смерти боюсь этихъ самыхъ нынѣшнихъ подлецовъ… очень ужь они озорничать стали!..

— Ну, что бы вы сдѣлали, еслибы именно такого полюбили?

— Да что, я съума что ли сошла?

— Ну, а если бы?

— Нѣтъ, я такого не полюбила-бы, потому что отъ такого человѣка, окромѣ насмѣшекъ, нечего и ожидать!

— А еслибы ваше сердце потребовало любви? Еслибы оно поставило васъ въ такое положеніе, что мужу пришлось бы измѣнить?

— Еслибы пришлось ужь измѣнить мужу, такъ я бы совершенно по другому сдѣлала. Во-первыхъ, я въ свои предметы выбрала-бы не нахала какого нибудь, а человѣка скромнаго. Вѣдь и промежъ скромныхъ попадаются мужчины… красивые! А во-вторыхъ, не стала бы этимъ своимъ поведеніемъ огорчать мужа, а дѣлала бы это тайно.

— По вашему, стало быть, лучше обманывать мужа?

— Извѣстное дѣло, наша сестра должна скромность соблюдать. Ужь если такой грѣхъ случился, то, извѣстно, не въ примѣръ лучше дѣлать это аккуратно.

— Да развѣ это честно?

— Ужь не въ примѣръ честнѣе, чѣмъ открыто дѣлать. Господи! страмота какая! Да у меня, кажись, и языкъ-то не повернулся-бы про свою слабость мужу передавать. Это даже грѣхъ великій; все одно, что человѣка убить! Конечно, теперь на все это по другому смотрятъ, по модному, а по старому такой законъ былъ: если жена мужняя съ кѣмъ-нибудь знакома, то чтобы соблюдать стыдливость и скромность… Да вотъ чего же лучше! Вы знаете вѣдь госпожу Краюхину?

— Да, слышала.

— Ну, вотъ вамъ. Посмотрите, какъ съ мужемъ прекрасно живетъ! въ мирѣ, бъ согласіи, не нарадуются другъ на дружку, живутъ открыто, всѣ у нихъ бываютъ, а мужъ-то и не подозрѣваетъ, что у жены предметъ есть, и что даже дѣти всѣ предметнины, а не его.

— Ахъ, все это вы не то говорите! съ какимъ-то воплемъ заметалась Надежда Ивановна. — Ну, да я все поправлю! добавила она рѣшительно.

Катерина Васильевна удивленно взглянула на Блинову.

— Какъ же это вы поправите? спросила она, сомнительно почивая головой.

— Да такъ. И мужъ будетъ счастливъ, и я.

— Прощенье что-ли просить хотите?

— Да, прощенья.

— И вы думаете, что онъ васъ проститъ?

— Простить непремѣнно, я знаю это.

Катерина Васильевна опять покачала головой.

— Ну, Богъ знаетъ! проговорила она. — Нѣтъ теперь вы дѣла своего не поправите! сначала бы умнѣе надо было-бы дѣлать!

— Поправлю, все поправлю.

— Вы теперь ужь въ мужѣ ненависть къ себѣ поселили. Теперь ужь скрыть нельзя…

И, помолчавъ немного, Катерина Васильевна спросила таинственно:

— А скоро ожидаете?

— Почемъ я знаю!

— По моему, должно быть скоро…

— Можетъ быть, и скоро.

Катерина Васильевна вздохнула и, посмотрѣвъ на истомленное и желтое лицо Надежды Ивановны, только головой покачала.

Въ это время дверь отворилась и въ комнату вошелъ Семенъ Иванычъ.

— Жена! Надежда Ивановна! проговорилъ онъ, обращаясь къ бесѣдовавшимъ. — Да что это вы все здѣсь сидите! Генералъ уѣхалъ давно… пожалуйте въ залу… Тамъ повеселѣе будетъ, а здѣсь и темно и пахнетъ… Пожалуйте-съ!

Всѣ перешли въ залу.

— Надежда Ивановна! закусить чего не прикажете-ли? Прошу покорно, вотъ сыръ, сельдь, колбаса отличная отъ Ниденталя, семга тающая… хереску, наливочки, можетъ, выкушаете?

— Нѣтъ, я ничего не хочу.

— Хошь чего нибудь, душенька! попросила Катерина Васильевна, отрѣзавъ себѣ кусокъ колбасы.

— Благодарю, не хочу.

— Ну, жена! говорилъ между тѣмъ Семенъ Иванычъ, обнимая к цѣлуя жену. — Генералъ всю нашу хлѣбъ соль такъ раскорилъ, что надо бы хуже, да некуда.

Катерина Васильевна разсмѣялась.

— Ишь ты! въ людяхъ-то разборчивый какой! проговорила она: — а дома-то одной рѣдькой да капустой питается. Небось, у Анны-то Герасимовны не очень разлакомится!

— За то наливку твою расхвалилъ очень. Отличная, говоритъ, наливка! и двѣ рюмки выпилъ. Надежда Ивановна! дозвольте васъ хваленой наливочкой попросить.

— Право, не хочу.

Семенъ Иванычъ даже рукой махнулъ.

— Господи Боже мой! проговорилъ онъ съ отчаяніемъ. — Да что же это, съ кѣмъ же мнѣ выпить-то! Ну, коли такое дѣло, такъ хошь мнѣ дозвольте за ваше здоровье выпить.

— Кушайте, я вамъ очень благодарна.

— Эхъ! проговорилъ Семенъ Иванычъ, наливъ рюмку и взявъ ее въ руки. — Хошь-бы пришолъ кто, а то одному какъ-то того… зазорно…

— Куда-же дѣвались друзья-то ваши? спросила Надежда Ивановна.

— Чортъ ихъ знаетъ! согрѣшилъ, грѣшный! Словно скрозь землю провалились. Жена! выпей хошь ты со мной!

— Отстань.

— Да выпей, пожалуйста; для компаніи хоть.

— Убирайся, не хочу.

Семенъ Иванычъ помоталъ головой.

— Вотъ, Надежда Ивановна, смотрите! проговорилъ онъ. — Какова жена-то у меня! Никакого уваженія къ мужу не имѣетъ. Эхъ! придется видно въ одиночку выпить! Ну-съ, Надежда Ивановна, за ваше здоровье… Желаю вамъ отъ души, дай Богъ!

И Семенъ Иванычъ выпилъ, крякнулъ, поставилъ рюмку на столъ и, посматривая на графинъ, добавилъ:

— Развѣ еще одну рюмочку протащить! Гмъ! И манк''а, только эта самая розонбе! выпьешь одну, сейчасъ на другую позоветъ, а тамъ и на третью.

Семенъ Иванычъ, наливъ рюмку водки, только было хотѣлъ ее выпить, какъ Катерина Васильевна, смотрѣвшая въ окно, удержала его руку.

— Постой, не пей! проговорила, она. — Вонъ твой пріятель идетъ.

— Кто такой? даже вскрикнулъ отъ радости Семенъ Иванычъ.

— Василій Тимофеичъ.

— А! Тимофеичъ! другъ любезный! Иди скорѣй! кричалъ уже Семенъ Иванычъ, высунувшись въ окно.

VII.

Пожавъ руку Семену Иванычу и раскланявшись съ дамами, Кургановъ бросился въ кресло и, вынувъ платокъ, сталъ помахивать имъ на лицо.

— Что, или угорѣлъ? На-ка, выпей-ка! приставалъ къ нему съ рюмкой Семенъ Иванычъ.

— Погоди! Мнѣ не до выпивки! Я такъ сегодня взволнованъ и разстроенъ…

— А вотъ выпьешь и все пройдетъ.

— Ну, давай что-ли! А то вѣдь я знаю, что отъ тебя не отвяжешься.

И, выпивъ рюмку, Василій Тимофеичъ закусилъ селедкой.

— Это просто ни на что не похоже! говорилъ онъ, вытирая ротъ салфеткой и швырнувъ ее на столъ. — Просто хошь не пиши ничего!

— А ты что-же, опять стихи какіе-нибудь настрочилъ.

— Какіе стихи! Статейку я небольшую написалъ и отіравилъ ее въ «Простыню»..

— Что-же! не напечатали?

— Напротивъ, напечатали.

— Такъ чего-жь тебѣ еще! Покажи-ка статью-то.

— Показать-то я, пожалуй, покажу, проговорилъ Василій Тимофеичъ, вытаскивая изъ бокового кармана сложенный нумеръ газеты. — Только все-таки я очень взволнованъ. Хотите прочесть, Надежда Ивановна; статья эта немножко до васъ относится.

— Вотъ какъ! Нѣтъ, ужь лучше вы сами прочтите. Говорятъ, авторы лучше читаютъ свои произведенія.

Слово «авторъ» весьма пріятно прозвучало въ ушахъ Василія Тимофеича; онъ усѣлся весьма спокойно въ кресло и заложилъ ногу на ногу.

— Для большаго эффекта, проговорилъ онъ, обращаясь весьма развязно къ обществу: — позвольте прочесть вамъ предварительно статью въ рукописи.

— Ну, что-жъ, читай.

Василій Тимофеачъ снова засунулъ руку въ боковой карманъ сюртука и, вытащивъ оттуда бумажку, началъ читать:

«Село Малиновка. Не разъ уже наша пишущая братія описывала тѣ ужасы, которыми обставлена жизнь нашихъ сельскихъ учителей. Но всякое лишнее слово объ этомъ, кромѣ пользы, конечно, ничего не принесетъ. Побуждаемый этимъ желаніемъ, сообщу нѣкоторыя данныя о той обстановкѣ, которою окружена частная жизнь нашего школьнаго учителя, всѣми уважаемаго педагога г. О--го. Представьте себѣ комнату или, лучше сказать, кануру въ шесть квадратныхъ аршинъ, съ двумя крошечными окошками и съ поломъ, половицы котораго ходятъ подъ ногами, какъ фортепіанныя клавиши подъ руками виртуоза, и вы будете имѣть весьма слабое понятіе о квартирѣ нашего учителя. Кровати нѣтъ и потому приходится спать на соломѣ. Вся мебель состоитъ изъ одного столика и двухъ стульевъ допотопной работы. Удивляюсь, какъ до сихъ поръ общество не обратитъ на это своего вниманія. Какъ до сихъ поръ земство, или хоть полиція не заставитъ отвести учителю помѣщеніе, приличное его должности. Подобное же помѣщеніе занимаетъ и учительница наша, Надежда Ивановна X., которое отдѣляется отъ квартиры учителя лишь одной досчатой перегородкой, съ выглядывающими изъ щелей клопами. Весна стоитъ у насъ благодатная; всходы хлѣбовъ превосходные, а солнечные дни и часто перепадающіе дожди даютъ надежду на обильную жатву. Невольно вспомнишь стихи поэта:

Золото, золото падаетъ съ неба.

Дѣти кричатъ и бѣгутъ за дождемъ. —

Полноте, дѣти, его мы сберемъ;

Только сберемъ золотистымъ зерномъ

Въ полныхъ амбарахъ душистаго хлѣба!»

— Молодецъ! ай, да, дядя Тимофеичъ! вскрикнулъ Семенъ Иванычъ и, наливъ двѣ рюмки водки, предложилъ тостъ за здоровье корреспондента.

Василій Тимофеичъ поблагодарилъ, и, выпивъ водку, снова усѣлся въ кресло и развернулъ газету «Простыня»,

— А вотъ теперь позвольте прочесть ту же статью въ печати, каковою появилась она на столбцахъ нашей мѣстной газеты.

— Читай, читай!

«Село Малиновка. Не разъ уже наша пишущая братія описывала скромную обстановку, окружающую жизнь нашихъ сельскихъ учителей, но всякое правдивое слово, касающееся этой жизни хотя бы оно и было 20 разъ сказано, кромѣ пользы, конечно, ничего не принесетъ. Побуждаемый этимъ желаніемъ, сообщу нѣкоторыя данныя о той обстановкѣ, которою окружена частная жизнь нашего школьнаго учителя, всѣми уважаемаго педагога г. --го. Представьте себѣ маленькую, но уютную комнатку съ двумя окнами, въ которыхъ весело играютъ лучи солнца; небольшой столъ и два стула — и вы будете имѣть понятіе о квартирѣ нашего учителя. Общество, земство и полиція неусыпно слѣдятъ за тѣмъ, чтобы учитель ни въ чемъ не нуждался. Подобное-же помѣщеніе занимаетъ и учительница наша, Надежда Ивановна X., которое отдѣляется отъ квартиры учителя прочной перегородкой. Весна стоитъ у насъ благодатная. Всходы хлѣбовъ превосходные, а солнечные дни и часто перенадающіе дожди подаютъ надежду на обильную жатву. Заговоривъ про дожди, невольно вспомнишь стихи поэта:

Золото, золото падаетъ съ неба.

Дѣти кричатъ и бѣгутъ за дождемъ,

Много сберемъ мы различнаго хлѣба,

Въ сроки подушный тоже внесемъ!..»

Докончивъ чтеніе, Василій Тимофеичъ залился самымъ веселымъ и добродушнымъ смѣхомъ, между тѣмъ, какъ Семенъ Иванычъ говорилъ громко:

— Ну, братъ, воля твоя, а печатная-то статья много лучше твоей.

Катерина Васильевна отнеслась къ чтенію Курганова безразлично, за то Надежда Ивановна взглянула на дѣло совершенно иначе.

— Кто же просилъ васъ писать обо мнѣ! проговорила она обращаясь къ Василію Тимофеичу.

— Никто-съ, отвѣчалъ онъ сконфуженно, замѣтивъ по лицу Надежды Ивановны, что она недовольна появленіемъ въ печати ея имени.

— Прежде чѣмъ писать, вы бы меня спросили, будетъ ли мнѣ это пріятно.

— Да вѣдь я про васъ лично ничего и не написалъ; я только хотѣлъ описать вашу квартиру! оправдывался Кургановъ.

— А къ чему вы меня учительницей назвали! прибавила она, вся вспыхнувъ. — Неужели вамъ неизвѣстно, что учительницы въ школѣ здѣшней не полагается, а слѣдовательно не полагается для нея и квартиры. Если же я и занималась въ школѣ съ мальчиками, то дѣлала это потому только, что желала облегчить трудъ г. Органскаго. Впрочемъ, вамъ такъ хорошо извѣстны мои отношенія къ г. Органскому, что говорить объ нихъ будетъ лишнимъ. Я удивляюсь только одному, что вы такой добрый чело вѣкъ, а поступили со мной такъ неделикатно.

— Извините меня, Надежда Ивановна, но вѣдь я отнесся сочувственно.

— Оставьте меня въ покоѣ, я ничьихъ симпатій не ищу.

И, подойдя къ Катеринѣ Васильевнѣ, она прибавила:

— Позвольте мнѣ полежать въ вашей спальнѣ, душенька Катерина Васильевна, у меня что-то голова кружится.

— Ахъ, сдѣлайте одолженіе, отдохните!

— За фершаломъ не послать ли? спросилъ Семенъ Иванычъ.

— Бога ради, не посылайте; пройдетъ и безъ него.

И Надежда Ивановна оставила залу.

— Что, братъ, наскочилъ съ ковшомъ на брагу! проговорилъ Семенъ Иванычъ, когда Надежда Ивановна скрылась за дверью.

— Мнѣ кажется, что тутъ совершенно нечѣмъ было обижаться! замѣтила Катерина Васильевна.

Василій Тимофеичъ только плечами пожалъ.

— Потому что про ея житье-бытье съ Органскимъ и безъ газетъ уже всякій очень хорошо знаетъ и понимаетъ! продолжала она, усаживаясь на диванъ, какъ можно покойнѣе. Всѣмъ, кажется, извѣстно, какъ она осрамила своего мужа; а кромѣ того, ничего худого про нее и не говорится въ газетѣ, а говорится только, что квартира ея рядомъ съ квартирой учителя. И въ стихахъ тоже описываются одни только дожди и всходы хлѣбовъ… обиднаго ничего нѣтъ!

— Что правда, то правда! замѣтилъ Семенъ Иванычъ, подходя къ столу съ закуской. — Ай да жена, молодецъ!.. Разсудила какъ слѣдуетъ… Правду говорю я, дядя Тимофеичъ?

— Правду.

— Вѣдь жена молодецъ у меня?

— Молодецъ.

— Такъ давай же выпьемъ за ея здоровье!

Семенъ Иванычъ налилъ двѣ рюмки: одну взялъ самъ, а другую подалъ Василію Тимофеичу.

Выпили.

— А теперь знаешь, что сдѣлаемъ, дружище! проговорилъ Семенъ Иванычъ, хлопнувъ но плечу Василія Тимофеича.

— Что такое?

— Мнѣ что-то страсть какъ въ гости идти захотѣлось. Пойдемъ къ Органскому.

— Ну, вотъ выдумалъ еще! проговорила Катерина Васильевна. — Пойдешь къ нему и опять къ обѣду не вернешься!

— Нѣтъ, нѣтъ, сходимъ, сходимъ! затараторилъ Семенъ Иванычъ. — Мы скоро вернемся, къ обѣду непремѣнно.

— Пожалуй, сходимъ.

— Только постой, я визитку сниму и надѣну пинжакъ! перебилъ его Семенъ Иванычъ. — А то вѣдь у него грязь такая, что весь выпачкаешься.

— Что же ты, по полу валяться что ли будешь? замѣтила Катерина Васильевна.

— У другого на полу-то чище, чѣмъ у него на стульяхъ, да на столахъ.

И Семенъ Иванычъ вышелъ въ другую комнату.

— Зачѣмъ вы идете туда? томно проговорила Катерина Васильевна, дѣлая глазки Василію Тимофеевичу.

Василій Тимофеичъ подсѣлъ къ ней.

— А вы этого не желаете? спросилъ онъ, взявъ ея руку.

— Конечно, мнѣ одной скучно.

— Вы не одни, у васъ есть гостья.

— Она теперь не въ духѣ и съ ней мнѣ скучно… Зачѣмъ вы пишете? Вы обличитель?

— Да.

— Вы всѣхъ обличаете?

— Я обличаю только порокъ! отвѣтилъ Кургановъ, и пыхнулъ дымомъ папироски прямо въ лицо Катеринѣ Васильевнѣ. — Вы читаете когда-нибудь газету?

— Какую газету?

— «Простыню» читаете?

— Это въ которой объявленія-то печатаются. Это вы сочиняете объявленія?

Василій Тимофеичъ даже обидѣлся, но, принявъ въ соображеніе малограматность дамы, вскорѣ успокоился.

— Объявленій я не сочиняю, замѣтилъ онъ. — Мое дѣло обличать. Читали вы мое обличеніе про Краюшкину?

— Однако, васъ надо опасаться! проговорила съ улыбкой Катерина Васильевна.

Василій Тимофеичъ самодовольно улыбнулся.

— Вы думаете? спросилъ онъ и пожалъ руку.

— Да.

— Почему?

— Вы озорникъ! Катерина Васильевна опять сдѣлала глазки и прибавила: — Вы и меня, пожалуй…

— Нѣтъ, я васъ не обличу, а облеку въ божественную мантію…

— Ну, мерси!

И Василій Тимофеичъ, потянувъ къ себѣ Катерину Васильевну, страстно поцѣловалъ ее въ губы.

— Позвольте! прошептала она, и, вслѣдъ затѣмъ спросила громко. — А скоро вы меня опишете?

— Постараюсь поскорѣе.

Въ это время вошелъ въ комнату Семенъ Иванычъ. Онъ успѣлъ уже снять визитку и мигнулъ по направленію къ женѣ.

— Ну, идемъ! крикнулъ онъ. — Я и водочки захватилъ съ собой, а то теперь бѣдняга-то чай стосковался совсѣмъ.

— Ну, пойдетъ теперь, значитъ, пьянство! замѣтила Катерина Васильевна. Но Семенъ Иванычъ, вмѣсто отвѣта, только мигнулъ опять, глядя на жену.

VIII.

Надежда Ивановна была женщина лѣтъ двадцати, средняго роста, съ весьма симпатичнымъ лицомъ, пепельнаго цвѣта волосами и большими черными глазами, окаймленными длинными густыми ресницами. Что-то располагающее проглядывало нетолько въ наружности Надежды Ивановны, но даже въ ея движеніяхъ и въ ея рѣчи. Стоило разъ взглянуть на нее и, казалось уже, что вы давнымъ-давно знакомы съ ней, давнымъ-давно связаны съ ней самыми тѣсными узами дружбы. Несмотря на неудачно сложившуюся жизнь ея, никто изъ порядочныхъ людей не смѣлъ никогда осудить ее. Даже и въ этомъ жалкомъ положеніи она возбуждала только однѣ симпатіи.

Надежда Ивановна была дочь весьма небогатыхъ помѣщиковъ. Отецъ ея служилъ когда-то казначеемъ въ полку, которымъ тоже когда-то командовалъ Діонъ Павловичъ. Сколотилъ небольшой капиталецъ, вышелъ въ отставку и, купивъ себѣ маленькое имѣніе, принялся за хозяйство. На второй или на третій годъ послѣ покупки имѣнія, у него родилась дочь и Иванъ Артемьичъ (такъ звали отца Надежды Ивановны) былъ на верху блаженства. Но вскорѣ послѣ родовъ, жена его умерла, оставивъ его вдовствовать съ маленькой дочкой на рукахъ. Иванъ Артемьичъ на первыхъ порахъ растерялся, плакалъ какъ ребенокъ, но, убѣдившись, что слезами горю не поможешь, пріискалъ для дочери старушку няню и принялся за работу. Всѣ свои симпатіи онъ сосредоточилъ на дочери и ради ея не зналъ ни устали, ни даже болѣзни. Состояніе Ивана Артемьича было весьма ограниченное. Онъ имѣлъ всего на всего четыреста десятинъ и ни копейки свободнаго капитала, такъ какъ все оставшееся отъ покупки заложеннаго имѣнія онъ употребилъ на устройство усадьбы и на покупку всего необходимаго для хозяйства. На сколько хозяйство генерала Малахова, ввѣренное надзору солдатъ, шло безтолково и безпорядочно, на столько хозяйство Ивана Артемьича дышало разсудительностью и порядкомъ. Домъ его былъ небольшой, всего въ четыре комнаты, но за то онъ тонулъ въ зелени сада и невольно манилъ взоры каждаго прохожаго. Садикъ этотъ насадилъ Иванъ Артемьичъ собственными руками. Самъ ухаживалъ за молодыми деревцами, самъ поливалъ ихъ, и подъ неусыпнымъ надзоромъ его деревца росли также быстро и стройно, какъ росла его Надя. Когда маленькой Надѣ минуло одівмадцать лѣтъ, садъ былъ уже въ полной силѣ и красѣ.

Надя любила этотъ садикъ. Она устроила въ немъ клумбы, посадила ихъ цвѣтами и съ дѣтской наивностію любовалась ими. Выростая въ деревнѣ, въ одиночествѣ, Надя любила это одпочество, и ей было даже скучно и неловко, когда пріѣзжали къ нимъ гости. Въ лѣтнюю пору, едва только востокъ загорался лучами восходящаго солнца, Надя поспѣшно вскакивала съ своей постельки, осторожно прокрадывалась мимо спавшей няни и, набросивъ на себя легонькое платьеце, бѣжала вонъ изъ дома. Она и сама не замѣчала, какъ солнце выкатываюсь на самую средину неба, и какъ она далеко заходила въ лѣсъ. Полой свободой пользовалась Надя. Правда, была у нея, кронѣ старушки няни, такая же старушка гувернантка, обучавшая ее музыкѣ и другимъ наукамъ, правда, приходилъ къ ней три раза въ недѣлю приходскій дьяконъ преподавать Законъ Божій, но старикъ Иванъ Артемьичъ на науки налегалъ не слишкомъ. Лѣтомъ онъ говорилъ бывало: «Дайте ребенку побѣгать, порѣзвиться; лѣтній воздухъ на всю жизнь даетъ человѣку здоровье!» А зимой: «Погодите, говорилъ, лѣто придетъ, лѣтомъ и дни длиннѣе, достанетъ на все времени, и на ученье и на игры!» И старикъ, глядя на подроставшую дочь, восхищался. И дѣйствительно было чѣмъ восхищаться. Бѣгая въ цвѣтахъ, она сама выглядѣла цвѣточкомъ. Лицо ея дышало свѣжестью; розовыя щечки горѣли живымъ румянцемъ, черные глаза блестѣли словно угольки, а пепельные, нѣжные, какъ шелкъ, волосы завивались на лбу локонами. И вся она была такая милая, рѣзвая, добрая, что даже сердиться нельзя было на нее. Бывало и сшалитъ что-нибудь, и напроказитъ, и слѣдовало бы выговоръ сдѣлать ей, а какъ взглянешь на это веселое, доброе, смѣющеся личико, такъ и не скажешь ничего. Ее всѣ любили. Любилъ отецъ, любила гувернантка, любилъ дьяконъ, няня старуха, любила дворня, любили мужички и бабы деревенскія.

Такъ шли годы за годами, и Надѣ минуло 14 лѣтъ. Старикъ отецъ еще усерднѣе принялся за дѣло. Занявъ у сосѣда купца Блинова 1,000 рублей, онъ накупилъ быковъ, накупилъ плуговъ, нанялъ годовыхъ рабочихъ и сталъ уже самъ пахать землю (наемная пахота ему не нравилась). Въ первую-же весну онъ дѣйствительно такъ раздѣлалъ землю, какъ только раздѣлываютъ ее на огородахъ. Проѣзжая мимо пашни этой, крестьяне только руками разводили: сроду не видали они такой обработки. Отъ хорошей раздѣлки земли слѣдовало ожидать и хорошаго урожая, и дѣйствительно, хлѣбъ взошелъ на славу, а осенью по уборкѣ оказалось, что амбары Ивана Артемьича чуть не ломились отъ зеренъ. Наѣхали купцы, раскупили хлѣбъ и Иванъ Артемьичъ поспѣшилъ уплатить долгъ. Съ удвоенной энергіей принялся старикъ за дѣло, работалъ какъ волъ; вставалъ съ утренней зарей, уходилъ изъ дома, и только съ вечерней зарей возвращался. Бодрый и неутомимый хлопотунъ поспѣвалъ по всюду. Онъ самъ отпускалъ сѣмена, самъ слѣдилъ за посѣвомъ; въ обѣдъ отправлялся на выгонъ, осматривалъ свое стадо, заглядывалъ въ конюшню, на скотный дворъ, на огородъ, а тамъ опять въ поле на посѣвъ. Весна была благодатная. Набѣгутъ тучки, оросятъ землю питающей влагой, а потомъ опять солнце, и начнетъ это солнце прогрѣвать своими лучами увлаженную дождемъ землю и земля словно въ парникѣ нагрѣвалась; быстро поднималась изъ теплой рыхлой земли молодые всходы, быстро росли, и не прошло двухъ недѣль, какъ земля заколыхалась уже свѣжей зеленью хлѣбовъ. Иванъ Артемьичъ былъ въ восторгѣ. Радовалась и Надя, окидывая взоромъ эти сочные бархатные посѣвы. «Благодать!» восклицалъ Иванъ Артемьичъ. «Благодать!» повторяли мужички и всѣ до единаго, отъ малаго до великаго, благословляли эту благодать.

Но не долга была эта всеобщая радость. Когда хлѣбъ сталъ колоситься, вдругъ налетѣла градовая туча, бѣлая какъ серебро, остановилась надъ полями Ивана Артемьича, разразилась бурей, грозой, градомъ и въ какихъ-нибудь десять минуть разрушила всѣ мечты. И куда только дѣлась эта сочная зелень полей! словно ее и не было никогда! Градъ ее переломалъ, исковеркалъ, замялъ въ грязь, затопталъ, и, окончивъ это дѣло, затихъ. Иванъ Артемьичъ былъ въ полѣ. Забившись подъ телегу, онъ выжидалъ конца, и когда градъ кончился, словно сумасшедшій поскакалъ домой, но и дома не много нашелъ утѣшенія. Въ домѣ раздавался плачъ: плакала Надя, плакала гувернантка, плакала и старая няня. Оказалось, что въ окнахъ не уцѣлѣло ни одного стекла, всѣ комнаты засыпаны градомъ и холодный вѣтеръ свисталъ въ нихъ, гуляя на просторѣ. Въ саду было еще печальнѣе: молодыя деревья съ прямыми, сочными, словно лакомъ покрытыми штамбами, стояли съ поломанными вѣтками, съ исщипаной корой и не было на нихъ ни одного плода, ни одного листочка даже; клумбы цвѣтовъ были изрыты; кустарникъ поломанъ; плетень опрокинутъ. Взглянувъ на это, Иванъ Артемьичъ всплеснулъ руками и зарыдалъ какъ ребенокъ. Всѣ многолѣтніе труды его пропали.

На другой день, собрались сосѣди, выразили сожалѣніе, поблагодарили Господа, что бѣда миновала ихъ, выпили, пообѣдали и разъѣхались.

Ждать дохода было нечего. Иванъ Артемьичъ кое-что пораспродалъ. Продалъ нѣсколько свиней, овецъ, двѣ коровы, трехлѣтка жеребчика, котораго онъ прочилъ было въ приданое дочери и на вырученныя деньги вставилъ стекла въ рамы, поправилъ сорванныя крыши и плетни и держалъ домашній расходъ. Подошелъ, между тѣмъ, августъ, надо было сѣять рожь, надо было добыть сѣменъ. Скрѣпя сердце поѣхалъ Иванъ Артемьичъ опять къ Блинову, занялъ у него сто четвертей ржи и засѣялъ поля. Осень опять порадовала Ивана Артемьича; озими вышли великолѣпныя и обрадованный Иванъ Артемьичъ занялся подготовкой земли къ весеннему посѣву. Настала зима и скучно потянулись коротенькіе дни и длинныя ночи. Иванъ Артемьичъ посжался; вмѣсто обычныхъ трехъ кушаньевъ къ обѣду сталъ готовить только два; порѣзалъ свиней, гусей, индѣекъ, утокъ, но оставилъ себѣ очень мало, а все отправилъ въ городъ, продалъ и на вырученныя деньги купилъ чаю, сахару и проч. Вмѣсто Жукова табаку, сталъ курить дешевый мусатовскій, вина не пилъ никакого. Но помѣщику, у котораго имѣніе заложено, много заботъ, много дыръ, которыя требуется затыкать. Самой емкой дырой является банкъ или общество, въ которомъ заложена земля. — 1-е января и 1-е іюля самыя страшныя числа въ году. Съ приближеніемъ роковыхъ числъ этихъ сердце заемщика обливается кровью. Наступили рождественскіе праздники: Иванъ Артемьичъ опять отправился къ Блинову, и опять перехватилъ на уплату процентовъ, а кстати и на покупку сѣменъ въ веснѣ. Скучно потянулись зимніе дни, только и была одна отрада: Надя. Засядетъ, бывало, съ ней старикъ въ дурачки играть и вечеръ проходилъ незамѣтно; а то попроситъ поиграть на фортепіанахъ, а самъ, закуривъ трубку, начнетъ ходить изъ угла въ уголъ, да ломать себѣ голову, какъ бы концы съ концами свести.

Наконецъ, подошла и весна. Прилетѣли грачи; на прутикахъ сквореченъ запѣли скворцы; зазвенѣли въ воздухѣ жаворонки; солнышко засвѣтило; подулъ вѣтеръ съ теплой стороны, показались проталинки, загремѣли овраги ручьями, зимній путь рушился, вскрылась рѣка, сшибла нѣсколько мельницъ и плотинъ и Иванъ Артемьичъ ожилъ. Ожила и Надя. Ей хоть и минуло 16 лѣтъ, но сердце оставалось все тоже юное, дѣтское, увлекающееся. Она успѣла уже побывать въ полѣ и наслушаться жаворонковъ; успѣла сходить на рѣку и посмотрѣть какъ бушующая рѣка, ломая оковы, громоздила льдины одну на другую; она успѣла уже покататься на лодкѣ по обширному разливу рѣки; успѣла побывать въ лѣсу и нарвать букетъ изъ синихъ подснѣжниковъ и, глядя на эти первые весенніе цвѣты, эти первые вѣстники наступающаго благоуханія, радовалась, какъ ребенокъ. Подошелъ и свѣтлый праздникъ Христовъ. Началось крашеніе яицъ, подготовленіе пасхи, куличей, окороковъ; развѣшиваніе вымытыхъ и накрахмаленныхъ оконныхъ занавѣсокъ; перетираніе картинъ и портретовъ; выставили одну раму и свѣжій воздухъ ворвался въ комнату. Послышалось чириканье воробьевъ, осыпавшихъ сосѣдній кустъ бузины, лай собаки, и Надя отъ восторга всплеснула руками!

Святая недѣля прошла, а съ Ѳоминой начался сѣвъ. Иванъ Артемьичъ пригласилъ священника, отслужилъ въ амбарахъ молебенъ съ водосвятіемъ, окропилъ сѣмена и работа закипѣла. Закишѣло поле тружениками-пахарями, покрылось ими словно муравьями, посыпались на землю вѣеромъ зерна и неболѣе, какъ въ недѣлю, посѣвъ былъ конченъ. Засвѣтило солнце, пошли перемочки и посѣянное частой щеткой полезно изъ земли. Начало весны было опять благопріятное, но затѣмъ наступила засуха и все погибло; погибли даже озими, столь много обѣщавшія и осенью и весной. Иванъ Артемьичъ упалъ духомъ, махнулъ рукой и пересталъ ѣздить въ пола. А между тѣмъ, 1-е іюля было уже не за горами; подходилъ новый срокъ платить проценты, а надежды на урожай исчезли. Въ окрестностяхъ пошли ярмарки; народъ потянулся обозами; кому надо было колеса купить, кому лопаты; кому понуждалось лишнихъ овецъ продать или коровенку; кому обмѣнять лошадь или купить новую, а кому и просто охота пришла на людей посмотрѣть и себя показать. Понадобились деньги и рабочимъ Ивана Артемьича; стали они одинъ по одному приходить къ нему, подъѣхалъ и Гусевъ, торговецъ краснымъ товаромъ, у котораго, на грѣхъ-то, Иванъ Артемьичъ зимой еще набралъ въ долгъ рублей на сто товара. Начали всѣ эти люди приходить въ переднюю, кланяться, просить денегъ. Что тутъ дѣлать! Будь имѣніе не заложено, все бы можно было жить, а тутъ отъ думы отъ одной даже голова трещитъ. Ломалъ, ломалъ себѣ голову Иванъ Артемьичъ и порѣшилъ, наконецъ, ѣхать къ Блинову съ предложеніемъ купить у него десятинъ сто земли.

Блиновъ былъ простой мужикъ, но только по наружности, а не по душѣ, такъ какъ мужичей доброты и честности онъ не имѣть. Съ малолѣтства занимаясь тарханствомъ и обманами, онъ купилъ десятинъ триста земли и сдѣлался 2 гильдіи купцомъ. Питаясь одной требухой да кашей, купецъ этотъ не замедлилъ разбогатѣть до того, что въ описываемое время имѣлъ уже тысячъ до четырехъ десятинъ земли, которая и примыкала какъ разъ къ дачѣ Ивана Артемьича. Жилъ купецъ Блиновъ на хуторѣ, въ грязной избѣ, окруженной свиными хлѣвами и разными плетневыми дворишками, распространявшими зловоніе на далекое пространство. Всякій, незнавшій на хуторъ этотъ дороги, могъ разыскать его чутьемъ, какъ собаки разыскиваютъ падаль. Стоило только версты на три приблизиться къ хутору, поднять носъ, потянуть въ себя воздухъ и вонь указывала путь. Какъ и всѣ купеческіе хутора, такъ и этотъ былъ построенъ на самомъ неудобнѣйшемъ мѣстѣ изо всего участка; дѣлается это съ тою цѣлію, чтобы не занимать постройками такой земли, которая могла бы идти въ сдачу. Прямо передъ хуторомъ былъ прудъ, образовывавшійся отъ скопленія весенней воды. Стоячая вода эта отъ времени, конечно, портилась, слыхалась, какъ говорятъ, начинала тоже распространять зловоніе, а въ іюнѣ мѣсяцѣ пересыхала. На этомъ-то хуторѣ, запахъ котораго доносился иногда до самой усадьбы Ивана Артемьича, и прозывавшемся «Вонючимъ», проживалъ купецъ Блиновъ.

Какъ и слѣдовало ожидать, Блиновъ отъ покупки у Ивана Артемьича ста десятинъ земли отказался, а предложилъ ему занять у него еще рублей тысячу или болѣе. Иванъ Артемьичъ сначала отказался, справедливо соображая, что новый заемъ еще болѣе спутаетъ его, но такъ какъ деньги были необходимы, а Блиновъ совершенно резонно доказалъ, что продажею ста десятинъ кому-либо другому, Иванъ Артемьичъ будетъ въ состоянія нетолько расплатиться съ Блиновымъ, но даже погасить часть банковскаго долга, то кончилось тѣмъ, что Иванъ Артемьичъ согласился съ приведенными доводами и занялъ у обязательнаго сосѣда еще тысячу рублей.

Подъѣзжая къ своей усадьбѣ, онъ увидалъ бѣжавшую къ нему навстрѣчу Надю. Надя вспрыгнула на дрожки и объявила отцу великую новость. Новость эта состояла въ томъ, что, отправившись за ягодами, она встрѣтила въ лѣсу охотившагося молодого человѣка, собака котораго такъ напугала ее, что она даже вскрикнула и выронила изъ рукъ карзнику съ ягодами. Затѣмъ она познакомилась съ этимъ молодымъ человѣкомъ, который и оказался не кѣмъ другимъ, какъ сыномъ Блинова. Онъ только что пріѣхалъ изъ Москвы и выпросилъ у нея позволеніе явиться къ нимъ.

IX.

Блиновъ, дѣйствительно, не замедлилъ визитомъ и на другой-же день послѣ встрѣчи съ Надей, подлетѣлъ на лихомъ киргизскомъ конѣ къ крыльцу Ивана Артемьича. Это былъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати съ небольшимъ, плотный, высокаго роста, съ свѣжимъ румянымъ лицомъ, голубыми глазами, только что пробивавшимися надъ пухлыми съ губами, усиками и рѣдкими бѣлыми зубами. Словомъ, это былъ типъ шустраго русскаго парня, попорченнаго Москвой. Войдя въ переднюю и приказавъ доложить о себѣ, онъ бойко растегнулъ ремень съ наборомъ, сбросилъ суконную поддевку и, оставшись въ черномъ, модномъ сюртукѣ, развязно вошелъ въ маленькую залу, гдѣ и встрѣтился лицомъ къ лицу съ Надей.

Молодой Блиновъ только-что кончилъ курсъ въ какомъ-то коммерческомъ учебномъ заведеніи, въ которое былъ опредѣленъ отцомъ тотчасъ же по введеніи всеобщей воинской повинности, до тѣхъ же поръ неотлучно состоялъ при отцѣ, вникая въ хозяйство. Знакомство съ домомъ Ивана Артемьича молодому человѣку пришлось по вкусу. Дня черезъ два, онъ пріѣхалъ опять, просидѣлъ почти цѣлый день, съигралъ на фортепіанахъ не безъ ошибокъ какую-то польку, а черезъ недѣлю явился снова, всякій разъ принося съ собою запахъ отцовскаго хутора. Въ концѣ-концовъ, всѣ эти поѣздки кончились тѣмъ, что молодой человѣкъ объявилъ однажды своему отцу, что онъ влюбленъ въ Надю, и что если отецъ не устроитъ его свадьбы съ ней, то онъ пуститъ себѣ пулю въ лобъ. Старикъ Блиновъ перепугался, заложилъ тележку и отправился къ Ивану Артемьичу.

Переговоры шли довольно долго и кончились, однако, тѣмъ, что старикъ Блиновъ отдѣлилъ сыну двѣ тысячи десятинъ земли, обѣщалъ выстроить новую усадьбу и съ сыномъ вмѣстѣ не жить, а предоставить молодымъ жить совершенно отдѣльно и самостоятельно. Условія эти немного помирили Ивана Артемьича съ дѣломъ, и такъ какъ молодой Блиновъ былъ не дуренъ собой и нравился Надѣ, то кончилось тѣмъ, что свадьба была сыграна и Надежда Ивановна Коршунова сдѣлалась купчихой Блиновой.

Впредь до постройки усадьбы, молодые оставались въ домѣ Ивана Артемьича, который, окончательно помирившись съ судьбой, даже началъ находить, что лучшей партіи для Нади нельзя было ожидать. Молодой человѣкъ былъ богатъ, красивъ собой, довольно образованъ, въ Надю влюбленъ по уши, наконецъ, сосѣдъ, такъ что Ивану Артемьичу даже и разлучаться не придется съ дочерью. Надя тоже была счастлива. Она ласкала мужа, восхищалась его подарками, каталась съ нимъ на прекрасныхъ рысакахъ и даже начала учить его французскому языку. Домикъ Ивана Артемьича оживился; въ деньгахъ нужды не было; пошли вечеринки, обѣды, завтраки, стали навѣщать гости и зима прошла незамѣтно. Съ наступленіемъ весны, молодой Блиновъ принялся за постройку усадьбы. Мѣсто было живописное. Лѣсъ, рѣка, а, главное, тѣмъ было хорошо, что изъ оконъ будущаго дома, какъ на ладони, виднѣлась усадьба Ивана Артемьича; даже видно было какъ старикъ съ трубкою во рту и въ халатѣ выходилъ на свое крылечко.

Сдѣлавшись самостоятельнымъ, Вася (такъ звали Блинова) принялся за хозяйство. Онъ началъ торговать хлѣбомъ, скупалъ пшеницу, льняное сѣмя, горохъ; устроилъ контору и завалилъ ее разными образчиками въ мѣшечкахъ и узелкахъ и конторскими книгами. Въ конторѣ занимались постоянно два конторщика и бухгалтеръ. Стали получаться конверты, открытыя письма и телеграммы. Съ утра и до вечера въ контору приходили обледенѣлые мужики въ тулупахъ, стучали смерзшимися лаптями, приносили съ собою холодъ и хлѣбъ въ мѣшечкахъ и узелочкахъ и продавали его Васѣ. Раза два въ теченіи зимы Вася, вмѣстѣ съ женой, съѣздилъ въ Москву, но въ Москвѣ она видѣла Васю только тогда, когда они отправлялись въ театръ; остальное же время она сидѣла одна въ номерѣ гостинницы, а Вася уѣзжалъ по коммерческимъ дѣламъ. Раза два онъ возвращался домой пьянымъ; Надя пожурила его за это, но успокоилась, когда Вася увѣрилъ ее, что пилъ поневолѣ, что въ коммерческихъ дѣлахъ нельзя обойтись безъ кутежа. Въ Москвѣ Вася продовалъ скупленный у мужиковъ хлѣбъ и возвращался домой.

Съ наступленіемъ весны, Вася еще усерднѣе занялся дѣлами. Въ контору къ нему опять стали приходить мужики: кто приходилъ снять землицы, кто травки подъ покосъ. Приходили какіе-то уполномоченные отъ обществъ, снимали выгоны, паровища для всего общества; приходили и рваные мужички подъ работы наниматься: паръ метать, луга косить, приходили иногда толпы бабъ и дѣвокъ. Не рѣшаясь войти въ контору, онѣ долго толкались, говорили одна другой: «Ну, иди, что-ль, чего боишься», наконецъ входили всѣ вдругъ гуртомъ, сморкались въ пестрые фартуки, скалили бѣлые зубы и просили какихъ-то ерлычковъ за работы. Вася цѣлые дни проводилъ внѣ дома. То онъ на пахотѣ, то на посѣвѣ, то на покосѣ, а когда пришла страдная пора, онъ пропалъ совершенно.

Надя цѣлые дни проводила опять въ саду, но иногда ходила на гумно и удивлялась, что молотьба хлѣба производилась у мужа совсѣмъ не такъ, какъ у отца. Тамъ хлѣбъ молотили или цѣпами, или лошадьми, а здѣсь дымили паровыя машины, черный дымъ валялъ изъ трубъ, и хлѣбъ чистымъ зерномъ самъ уже сыпался обильно въ подвѣшенные мѣшки. Нѣмецъ-машинистъ въ засаленномъ пиджакѣ, съ заправленными за сапоги панталонами и съ лицомъ, выпачканнымъ сажей, суетился вокругъ паровика и кричалъ на мужиковъ: ой, ты, собачій сынъ! а на бабъ: ой, ты, собачья дочь!.. Не нравились Надѣ эти дерзкія слова, никогда не слыхала она, чтобы отецъ ея ругался такъ. Иногда, когда была она на гумнѣ, къ ней подходилъ Вася, весь покрытый пылью и мякиной, и совѣтовалъ идти домой. Изрѣдка пріѣзжалъ къ нимъ старикъ Блиновъ съ хуторскимъ запахомъ, пилъ чай и удалялся съ сыномъ въ контору, гдѣ обыкновенно и бесѣдовалъ съ нимъ подолгу. Разъ какъ-то Надя не вытерпѣла, подошла къ двери и подслушала разговоръ ихъ. Оказалось, что старикъ дѣлалъ выговоръ сыну, что не такъ онъ ведетъ хозяйство, что дѣйствовать такъ размашисто нельзя, что всѣ эти конторы, бухгалтеры и паровики съ нѣмцами до добра не доведутъ, но Вася тутъ же грубо и дерзко оборвалъ отца. И видѣла Надя въ щелку, какъ Вася съ раскраснѣвшимся лицомъ и съ какими-то злыми глазами объявилъ отцу, чтобы онъ въ чужія дѣла не вмѣшивался, что онъ, Вася, и самъ съумѣетъ справиться съ дѣлами, что онъ самъ не глупѣе его, самъ держитъ всѣхъ въ своихъ рукахъ и потому учить его нечего! А въ доказательство того, что дѣла его идутъ блестящимъ образомъ, Вася указалъ на свои барыши, при видѣ которыхъ старикъ Блиновъ даже ахнулъ отъ восторга. Надя даже испугалась. Больше всего не понравилась ей грубая рѣчь, съ которой обратился сынъ къ отцу, и эти злые глаза Васи, такіе злые, какими она никогда не видала ихъ.

И стала Надя молча наблюдать за мужемъ. Ей страннымъ показалось, что никто не любилъ его. Домашняя прислуга и рабочіе не уживались: поживутъ мѣсяцъ-другой и уйдутъ. Не разъ слышала Надя, какъ мужики, выходя изъ конторы съ деньгами въ рукахъ, на что-то ворчали и говорили часто: «Нешто такъ дѣлаютъ, такъ дѣлать нельзя!», а выйдя на дворъ, принимались кричать и грозить мировымъ. Видѣла Надя, что Вася все чаще и чаще возвращался домой раздраженнымъ, съ злыми, бѣгающими глазами и блѣдными губами. Надѣ казалось страннымъ, что рѣдкій мужикъ, встрѣчавшійся съ нимъ, кланялся Васѣ, тогда какъ бывало отцу ея кланялись всѣ и, снявъ шапку, долго кивали улыбающимся лицомъ. Точно такъ же и въ церкви: никто, бывало, не поздоровается съ нимъ, никто не дастъ ему дороги, и стоитъ Вася въ углу церкви, насупивъ брови, и, словно волкъ, изподлобья посматриваетъ на всѣхъ. Рѣдкая недѣля проходила, чтобы Васѣ не приносили отъ мирового повѣстокъ. Разъ какъ-то никого, кромѣ Нади, не было дома; пришелъ разсыльный, и, передавъ ей повѣстку, просилъ росписаться и отдать ее мужу. Надя росписалась, но каково же было ея изумленіе, когда, прочтя повѣстку, она узнала, что Васю вызываютъ въ судъ по обвиненію въ мошенничествѣ. Надя разсердилась на мирового, но все-таки перепугалась. Когда мужъ возвратился, Надя передала ему повѣстку и просила успокоить ее, но, вмѣсто успокоенія, Вася раскричался на жену и запретилъ ей разъ навсегда принимать эти глупыя бумажонки. Заинтересованная этимъ, Надя стала подсматривать, куда кладутся приносимыя повѣстки, и, замѣтивъ, что онѣ принимаются бухгалтеромъ и кладутся подъ сукно конторскаго стола, выжидала когда всѣ уходили изъ конторы и читала. Изъ нихъ она узнала, что Вася вызывался въ судъ то по дѣламъ объ обмѣрахъ и обвѣсахъ, то по дѣламъ о неразсчетѣ рабочихъ, то по обвиненію въ кормленіи людей мясомъ палыхъ барановъ, то по обвиненію въ оскорбленіи дѣйствіемъ и т. п. Не разъ обо всемъ этомъ говорила Надя отцу, но старикъ только качалъ головой, объясняя эти поступки сложностію хозяйства. И вотъ Надя стала замѣчать, что Вася какъ будто измѣнился. Весь погруженный въ свои дѣла, въ свою контору и конторскія книги и счеты, онъ какъ-то холоднѣе сталъ къ ней относиться. Раза четыре уже побывалъ онъ въ Москвѣ, нѣсколько разъ ѣздилъ въ губернскій городъ и никогда не бралъ ея съ собою. Однажды какъ-то, когда Васи не было дома, она услы-хала въ конторѣ сдержанный смѣхъ конторщиковъ. Она тихонько подошла къ двери и узнала, что Вася поѣхалъ не въ Москву, а въ уѣздный городъ, и не по коммерческимъ дѣламъ, а въ арестантскую отсидѣть двухнедѣльный срокъ по приговору судьи.

X.

Въ такомъ-то смутномъ состояніи находилась все еще дѣтская головка Нади, когда, однажды весной, возвратившись изъ города, Вася привезъ своего пріятеля Органскаго. Это былъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати двухъ, смуглый, черный, какъ цыганъ, съ кудрявой головой, съ суровой наружностію, густыми бровями и такой же бородкой. Средняго роста, но плотно сложенный, онъ выглядѣлъ какимъ-то крѣпышемъ, словно какъ изъ чугуна былъ отлитъ. Вася привезъ съ собою Органскаго, чтобы тотъ обучилъ конторщика итальянской бухгалтеріи, а отчасти и для того, чтобы дать хотя на время кусокъ хлѣба пріятелю, не имѣвшему ни занятія, ни мѣста. Вася встрѣтился случайно съ Органскімъ въ какомъ-то трактирѣ, и, узнавъ о бѣдственномъ его положеніи, пригласилъ его къ себѣ погостить. При видѣ Органскаго, Надя даже смутилась: тиной онъ былъ суровый и страшный. А въ особенности не понравились ей его глаза, словно пронизывавшіе человѣка и смотрѣвшіе прямо въ зрачки тому, съ кѣмъ говорилъ. Надя нѣсколько разъ силилась выдержать этотъ взглядъ, переглядѣть его, но всякій разъ смущалась и опускала глаза. Органскому отвели комнату въ мезонинѣ, окна котораго выходили въ садъ; дали ему постель, бѣлье, и гость, поселившись въ этой комнатѣ, зажилъ такъ свободно, какъ будто не вѣсть съ которыхъ поръ жилъ въ домѣ Васи. Комната Органскаго была какъ разъ надъ гостинной и Надя, сидя въ гостинной, не разъ слышала, какъ Органскій, широко шагая и топая каблуками, насвистывалъ или напѣвалъ что нибудь. Однажды, она видѣла даже его на лѣстницѣ въ одномъ нижнемъ бѣльѣ, и когда Органскій замѣтилъ ее, то, нисколько не сконфузившись, проговорилъ: «Надежда Ивановна! пошлите, пожалуйста, ко мнѣ человѣка; мнѣ умыться надо, а его никакъ не дозовешься!» И Надя пошла и ровыскала человѣка. Иногда онъ по цѣлымъ днямъ не выходилъ изъ своей комнаты и въ такихъ случаяхъ приказывалъ, чтобы обѣдъ и ужинъ приносили ему наверхъ; иногда же, никому не сказавшись, уходилъ и пропадалъ по нѣскольку дней.

Органскій былъ сынъ какого-то мелкаго чиновника, получавшаго жалованья три рубля въ мѣсяцъ. Несчастный чиновникъ этотъ съ большимъ семействомъ жилъ въ крайней бѣдности, а потому Органскій еще съ самаго дѣтства терпѣлъ крайнюю нужду, безпрестанныя лишенія, иногда голодъ и холодъ, и съ самаго дѣтства началъ уже раздражаться. Когда ему минуло десять лѣтъ, онъ поступилъ въ губернскую гимназію и принялся за ученіе, предполагая хоть въ немъ найти исходъ изъ того невыносимаго положенія, въ которомъ онъ находился. Гимназія, въ которую онъ попалъ, отличалась строгостію и порядкомъ. Во всѣхъ комнатахъ, во всѣхъ корридорахъ были вывѣшены инструкціи, какъ ученики должны держать себя въ гимназіи и внѣ ея, кому должны кланяться на улицахъ и т. д. Инструкціи эти, въ видѣ маленькой брошюрки, ученики обязаны были постоянно имѣть въ боковомъ карманѣ мундирчика на тотъ предметъ, чтобы, и случаѣ какой либо неисправности со стороны ученика, начальство гимназіи даже на улицѣ имѣло возможность указать ученику тотъ параграфъ инструкціи, который имъ нарушенъ. Органскій, какъ-то разъ забывшій застегнуть три пуговицы мундира и имѣвшій несчастіе встрѣтиться на улицѣ съ директоромъ, былъ немедленно остановленъ и отправленъ въ карцеръ на три часа (за каждую пуговицу по часу). Поступокъ этотъ раздражилъ Органскаго, но онъ затаилъ это чувство и безврекословно вы сидѣлъ назначенный ему срокъ. Директоръ гимназіи этой, чехъ, плохо говорившій по русски, коверкавшій ударенія, требовавъ, однако, чтобы дѣти, произнося латинскія слова, удареній не коверкали и за каждое неправильно сдѣланное удареніе оставлялъ безъ обѣда. Большая часть учителей была, конечно, тоже за чеховъ и отличалась тою же строгостію. Ни ласковаго слова, и доброй улыбки не видали серьёзно вытаращенные на учителя дѣтскіе глазенки. Строгость и аккуратность — вотъ что было только написано на лицахъ этихъ педагоговъ. Тяжко было и Органскому, хотя онъ и не былъ избалованъ нѣжностію отца и матери. Сшивъ себѣ мундирчикъ, онъ даже съ какой-то радостью влетѣлъ въ корридоры гимназіи, но, увидавъ въ корридорахъ строгія лица начальства, услыхавъ странную русскую рѣчь, въ которой поминутно слышалось вмѣсто прош''у — прошу и т. п., увидавъ слезы мальчугановъ, приговоренныхъ къ наказанію, сердцѣ Органскаго сжалось и ребяческая радость исчезла мгновенно. Ему показалось страннымъ, что даже во время перемѣны, даже на улицѣ не позволялось дѣтямъ ни порѣзвиться, ни посмѣяться. Ему какъ-то показалось не то страннымъ, не то натянутымъ, что въ церкви во время богослуженія выстраивали гимназистовъ вдоль боковыхъ стѣнъ церкви, а посрединѣ, между двумя этими колоннами, на разосланномъ коврѣ торжественно стоялъ директоръ, имѣя позади себя немного поодаль инспектора. И, не смѣя пошевельнуться, Органскій стоялъ словно одурѣлый и не молился.

Мѣсяца черезъ два или черезъ три послѣ поступленія Органскаго въ гимназію, его чуть было не выгнали. Исторія состояла и слѣдующемъ. Какъ-то разъ, во время перемѣны, когда въ классѣ не было начальства, Органскій сталъ бороться съ товарищемъ (родственникомъ самого класснаго наставника); во время боронья товарищъ Органскаго разбилъ оконное стекло и свалилъ вину на Органскаго. Но когда Органскій сталъ оправдываться и объявилъ классному наставнику, что стекло разбито не имъ, а его противникомъ и что наказаніе онъ перенесетъ напрасно, незаконно, то наставникъ ударилъ Органскаго по щекѣ. На совѣтѣ было положено исключить Органскаго и, только благодаря просьбамъ какаго-то вліятельнаго человѣка, наказаніе это было замѣнено другимъ. Несмотря на все это, Органскій принялся за ученіе со всѣмъ усердіемъ, только латинскій языкъ не давался ему, да какъ-то плохо понималъ онъ трудныя для дѣтскаго мозга задачи Малинина и Буренина. По цѣлымъ ночамъ ломалъ онъ свою голову надъ этими задачами и никакъ не могъ понять ихъ; желчный же учитель математики даже и вникнуть не хотѣлъ, что ученикъ не въ состояніи понять то, что понимаетъ онъ.

Подъ вліяніемъ этой обстановки и по мѣрѣ того, какъ Органскій росъ и мужалъ, въ немъ росло и мужало раздраженіе. Онъ хотѣлъ было даже бѣжать изъ этой гимназіи и перейти въ реальное училище, но, сообразивъ, что путь изъ этого училища не столь обезпеченъ, рѣшился терпѣть до конца. Его поддерживало самолюбіе, онъ гордился, что носитъ мундиръ классической гимназіи и, поощряемый этимъ самолюбіемъ, шелъ дальше. Такъ шло время и наконецъ онъ былъ переведенъ въ шестой классъ. Органскій былъ въ восторгѣ и на радостяхъ, зазвавъ къ себѣ товарищей, устроилъ выпивку и напившись пьянымъ пошелъ купаться. На грѣхъ встрѣтился ему директоръ. Замѣтивъ, что Органскій шелъ съ растегнутымъ мундиромъ и что отъ него пахло виномъ, директоръ созвалъ совѣтъ и Органскій былъ исключенъ изъ гимназіи за дурное поведеніе. Органскій ахнулъ и въ ту же минуту увидалъ себя между небомъ и землей.

Попьянствовавъ съ горя, Органскій принялся искать себѣ мѣста, но какъ ни бился, а болѣе пятнадцати рублей въ мѣсяцъ нигдѣ не давали. Раздраженіе его достигло крайнихъ размѣровъ. Оборванный, голодный, онъ переходилъ изъ одного трактира въ другой и питался чуть не подаяніемъ. Онъ училъ дѣтей граматѣ, былъ одно время актеромъ, писалъ статьи въ газеты, и наконецъ дошелъ до того, что всякаго стоявшаго выше ненавидѣлъ, а всякаго стоявшаго ниже презиралъ. Онъ потерялъ вѣру въ себя, сдѣлался циникомъ и даже похвалялся этимъ цинизмомъ.

Съ пріѣздомъ Органскаго, жизнь въ домѣ Васи немного измѣнилась. Желая щегольнуть передъ ничего неимѣвшимъ пріятелемъ, Вася распорядился, чтобы обѣдъ приготовлялся получше, чтобы къ 12 часамъ подавалась непремѣнно водка и закуска. Вечеромъ, когда пріѣзжалъ Иванъ Артемьичъ, составлялся даже преферансъ… Вскорѣ послѣ чая, подавалась опять закуска и водка, которая и не сходила со стола вплоть до ужина. Въ карты играли по маленькой, по Органскій игралъ такъ счастливо, что постоянно былъ въ выигрышѣ. Органскій и Вася выпивали умѣренно, но все-таки къ концу вечера какъ-то всегда выходило такъ, что глаза у обоихъ разгорались, лица покрывались румянцемъ, а разговоры оживлялись на столько, что часто переходили въ споры и продолжались далеко за полночь.

Въ первые дни пріѣзда Органскаго, Вася затаскалъ его по полямъ и лугамъ. Онъ возилъ его съ собой повсюду, на пахоту на овчарню, въ лѣсъ, на скотный дворъ; показывалъ то мѣсто, гдѣ собирался запрудить рѣку и построить крупчатку; водилъ его по амбарамъ, сушилкамъ; но скоро Органскому все это надоѣло и онъ объявилъ Васѣ, что шататься съ нимъ больше не намѣренъ и что съ завтрашняго же дна займется италіанской бухгалтеріей. Вася предоставилъ пріятелю распоряжаться временемъ какъ онъ хочетъ, а самъ опять принялся за свое хозяйство и возвращался домой только къ обѣду, да вечеромъ.

Италіанская бухгалтерія, однако, двигалась весьма медленно. Нѣсколько разъ принимался Органскій заниматься ею съ бухгалтеромъ, но всякій разъ бросалъ занятія при самомъ началѣ и уходилъ въ свою комнату, ложился на кровать, бралъ какую нибудь книгу и въ такомъ положеніи лежалъ до обѣда.

Однажды какъ-то Вася загналъ съ луговъ пять лошадей. Обстоятельство это сильно его раздражило; онъ ругалъ мужиковъ, кричалъ, шумѣлъ, а когда явились хозяева лошадей этихъ, то онъ чуть не исколотилъ ихъ и объявилъ, что до тѣхъ поръ не возвратитъ лошадей, пока не принесутъ ему десять рублей штрафа. Мужики упали на колѣна, просили помиловать и объявили, что у нихъ нетолько нѣтъ десяти рублей, но даже и рубля нѣтъ. Вася посовѣтовалъ имъ занять и объявилъ снова, что безъ десяти рублей лошадей не отдастъ. Когда мужики объявили, что десяти рублей имъ никто не повѣритъ, то бывшій тутъ же Органскій вынулъ изъ портъ-моне выигранныя имъ въ карты деньги, отсчиталъ десять рублей и, отдавъ ихъ мужикамъ, вышелъ изъ комнаты. Вася взялъ деньги и приказалъ возвратить лошадей мужикамъ. Все это видѣла Надя и какъ-то неловко сдѣлалось ей за мужа.

Эта, повидимому, ничтожная сцена много измѣнила взглядъ Нади на Органскаго. Онъ уже не казался ей страшнымъ, грубымъ и невѣжей; напротивъ, она стала находить въ немъ много добраго, а странности и безцеремонность стала приписывать просто дурному воспитанію. Она даже пришла къ такому заключенію, что бѣдному человѣку, какимъ былъ Органскій, и не слѣдовало иначе держать себя въ домѣ богатаго Васи, такъ какъ въ противномъ случаѣ Вася этотъ непремѣнно бы зазнался.

Измѣнился и Органскій въ мнѣніяхъ своихъ о Надѣ. Шляясь по сосѣднимъ деревнямъ и селамъ, онъ узналъ о Надѣ много хорошаго. Она была извѣстна всему околодку; ее помнили еще ребенкомъ, помнили дѣвушкой и, наконецъ, знаютъ ее и женой Блинова. Изъ разсказовъ было видно, что всѣ ее любили, что у нея доброе и любящее сердце, что прежде она много дѣлала добра; всѣ жалѣли, что въ мужья ей достался такой аспидъ, хуже котораго нѣтъ во всемъ околодкѣ. Слѣдствіемъ всего этого было, что Органскій какъ-то рѣже сталъ отлучаться изъ дома и большую часть дня проводилъ съ Надей. Верстахъ въ десяти отъ усадьбы Блинова, быль помѣщикъ, который имѣлъ порядочную библіотеку; познакомившись съ нимъ, Органскій бралъ у него книги и читалъ Надѣ вслухъ. Сначала чтенія эти не нравились Надѣ, но мало-по-малу она начала интересоваться и дошла до того, что даже сама стала читать по ночамъ. Они прочли много русскихъ и переводныхъ романовъ и воображеніе Нади разыгрывалось все болѣе и болѣе. Однажды, Органскій прочелъ ей Антона Горемыку; повѣсть произвела на Надю тяжелое впечатлѣніе. Ей было жаль несчастнаго Антона, она чуть не плакала надъ судьбою этого несчастнаго крестьянина, но Органскій отрезвилъ ее. Онъ описывалъ ей положеніе современнаго Антоіа-Горемыки, его обстановку, его трудъ, его отношенія къ купцу-землевладѣльцу, къ кабаку, къ покупщику хлѣба, къ волостному писарю, попу, мѣстному торгашу, и набросалъ картину, полную правды и красокъ.

Эти постоянныя чтенія и бесѣды съ глазу на глазъ сблизили ихъ настолько, что между ними, наконецъ, не замедлило завязаться нѣчто въ родѣ дружбы. Разговоры начали принимать болѣе интимный характеръ. Они стали прогуливаться по саду, по лѣсу, примыкавшему къ дому, по полямъ, заходили иногда въ крестьянскія избы. Надя даже не подозрѣвала, что жизнь крестьянина далеко не такъ радужна, какою казалась ей до сихъ поръ; что сухари съ кваскомъ, которыми она когда-то восхищалась въ дѣтствѣ, можно ѣсть только отъ голода; что пахарю на загонѣ далеко не такъ весело, какъ это казалось, что ему недосугъ любоваться солнышкомъ, которое только печетъ его; что ему некогда прислушиваться къ пѣнію жаворонковъ и смотрѣть на перебѣгающихъ зайчиковъ, такъ какъ онъ долженъ думать объ томъ, чтобы всю работу произвести своевременно. Надѣ было совершенно ново, когда узнала она, что крестьянская женщина, которую видѣла она въ церкви, на покосѣ, подъ качелями, на базарѣ, далеко не такъ счастлива, какъ это ей казалось. Говорилъ много Органскій и про купцовъ, и, слушая его, въ ея головѣ обрисовался образъ Васи, этого представителя молодого, образованнаго купечества. Она даже испугалась. Ко всему этому присоединилась и слѣдующая исторія, весьма много повліявшая на судьбу Нади. Какъ-то, въ одиннадцать часовъ ночи, загорѣлся амбаръ у Васи: подъ амбаромъ нашли солому и нѣсколько коробокъ спичекъ. Пожаръ былъ затушенъ при началѣ, но поджогъ все-таки былъ ясенъ. За открытіе поджигателя Вася обѣщалъ много денегъ. Онъ кричалъ, шумѣлъ, грозилъ виновнаго сгноить въ Сибири, сбилъ съ ногъ полицію и слѣдователей, но все было напрасно и виновникъ остался не открытымъ; одна только Надя открыла его, сознавая въ душѣ, что виновникомъ былъ самъ Вася.

Такъ шло время, и дружба между Огранскимъ и Надей начала принимать иной видъ. Не разъ Органскій, сидя съ Надей и разговаривая съ нею, началъ засматриваться на ея нѣжную шею, на ея бѣлыя маленькія руки, на ея изящно, но просто убранные волосы, и огонь разливался по всѣмъ его жиламъ. Онъ быстро вставалъ тогда съ мѣста, оставлялъ Надю и пропадалъ на нѣсколько дней. Надѣ невыносимо скучно было въ это время. Привыкнувъ быть всегда съ Органскимъ, слушать его, говорить съ нимъ, она рѣшительно не знала что ей дѣлать. Она начала сердиться на него за его отсутствіе, начала упрекать его. Органскій молчалъ и только изподлобья, нахмуривъ брови, смотрѣлъ на Надю. Прошло еще съ недѣлю. Какъ-то разъ Надя получила модный журналъ и, увидавъ въ немъ русскій костюмъ, пришла въ восторгъ отъ него. Надя принялась за работу и дна черезъ три уже явилась въ гостиную въ новомъ костюмѣ; Вася пришелъ въ восторгъ, а Органскій не спускалъ глазъ съ нея. Онъ любовался ея волновавшеюся грудью, ея станомъ, перевитымъ лентой, ея маленькой ногой.

Въ тотъ же день, послѣ обѣда, когда схлынулъ жаръ, Надя отправилась къ отцу пѣшкомъ показывать костюмъ и пригласила съ собой Органскаго. Этотъ шагъ былъ рѣшительнымъ въ жизни Нади.

Неизвѣстно почему, но и Органскій и Надя, возвращаясь отъ Ивана Артемьича, какъ только отдалились отъ усадьбы, почувствовали какую-то неловкость. Они были совершенно одни. Высокая рожь стѣной возвышалась по обѣимъ сторонамъ извивавшейся дороги; ни людского голоса, ни грома телеги не было слышно. Все кругомъ словно замерло, притаилось, прислушивалось къ шагамъ шедшихъ по дорогѣ. Надѣ даже жутко сдѣлалось. Она готова была воротиться назадъ и попросить отца дать имъ лошадь, но не воротилась потому только, что постыдилась Органскаго. Они шли подъ руку и чувствовала Надя, какъ дрожала рука Органскаго, какъ дрожалъ онъ самъ и дрожь эта наэлектризовывала ее. Сумерки становились все гуще и гуще; уже не зеленой, а темной массой возвышалась рожь по бокамъ дороги; ни усадьбы Ивана Артемьича, ни усадьбы Блинова за сумерками не было видно. Они были на срединѣ пути и кругомъ никого. Органскій остановился. Кровь хлынула ему въ голову, въ глазахъ забѣгали огоньки, голова закружилась, въ вискахъ застучало и, не будучи въ силахъ владѣть собою, онъ обнялъ Надю…

Съ тѣхъ поръ, Надю узнать было нельзя; она точно переродилась. Веселость ея пропала, брови сдвинулись, глаза смотрѣли вдумчиво и то, что занимало и радовало ее наканунѣ, въ настоящую минуту точно опыстылѣло. На Васю было ей тяжело смотрѣть: изъ добраго, простого русскаго парня онъ преобразился въ какого-то плантатора. Она начала избѣгать его и только въ Органскомъ видѣла идеалъ честности. Перемѣны этой Вася, однако, не замѣчалъ; весь погруженный въ хозяйственныя хлопоты и занятый, сверхъ того, постройкой крупчатки, онъ продолжалъ проводить день внѣ дома, а возвратившись дамой, исправно пилъ, ѣлъ и затѣмъ ложился спать. Отъ одного только Ивана Артемьича не ускользнула перемѣна Нади, и, глядя на дочь и на Органскаго, онъ какъ будто догадывался, въ чемъ дѣло. Старикъ почти каждый день сталъ навѣщать дочь и, къ великой досадѣ Органскаго, проводилъ съ нею цѣлые дни. Онъ даже однажды рѣшился замѣтить Васѣ, что онъ слишкомъ уже предается хозяйству, что напрасно оставляетъ жену одну, что она безъ него скучаетъ, но Вася только расхохотался и объявилъ, что нельзя же ему быть вѣчно возлѣ жены, что у него есть дѣла и что, сверхъ того, Надя вовсе не одна, а съ Органскимъ, который и читаетъ ой, и гуляетъ съ нею.

Такъ прошло еще съ недѣлю. Органскій смѣтилъ подозрѣнія Ивана Артемьича и держалъ себя на сторожѣ. Онъ сталъ говорить старику, что деревня ему надоѣла, что онъ надняхъ уѣзжаетъ въ городъ, что получилъ хорошее мѣсто. Иногда, еще издали завидѣвъ Ивана Артемьича, Органскій или вовсе уходилъ изъ дома или же шелъ въ контору, и выходилъ только къ обѣду, а пообѣдавъ, снова исчезалъ. За то когда оставался съ Надей наединѣ, когда онъ былъ убѣжденъ, что ни чей подозрительный глазъ но наблюдалъ за мимъ, онъ весь предавался страсти.

Надя спрашивала себя: что ей дѣлать? Честно ли будетъ съ ея стороны, если она не откроетъ мужу своей любви къ Органсжому? Честно ли будетъ скрыть это предъ мужемъ и притворяться въ любви къ нему? Затѣмъ она спрашивала, виновата ли она? Выходя замужъ за Васю, она видѣла въ немъ одно, а теперь другое. Зачѣмъ Вася тогда же не показалъ себя такимъ, какимъ онъ былъ на дѣлѣ?

Кончилось тѣмъ, что Надя убѣжала изъ дома мужа, оставивъ ему письмо, въ которомъ откровенно и подробно объявила о причинѣ побѣга.

Побѣгъ Нади произвелъ на Васю совершенно своеобразное впечатлѣніе. На первыхъ порахъ онъ хотѣлъ было скакать въ Малиновку, за косы притащить домой Надю, засадить подъ замокъ и томить голодомъ и жаждой. Онъ былъ не огорченъ, а вэбѣшонъ и въ порывѣ бѣшенства придумывалъ казни и замѣнялъ ихъ одну другою! Затѣмъ, онъ самъ осѣдлалъ лошадь и, осыпая ее ударами нагайки, полетѣлъ къ Ивану Артемьичу. Объявивъ ему о случившемся, онъ, дрожа отъ гнѣва, такъ накричалъ и нашумѣлъ, что старикъ долженъ былъ скрыться и только этимъ заставилъ Васю оставить его домъ. Послѣ того, Вася полетѣлъ къ отцу. Старикъ Блиновъ, выслушавъ сына, ни мало не удивился случившемуся; объявилъ, что все это нынче въ модѣ, что все это онъ предвидѣлъ. «Мужикъ долженъ искать мужичку, говорилъ онъ: — а ты полѣзъ къ господамъ! Женился-бы на какой-нибудь попроще и никакихъ-бы этихъ пакостей не было, потому что жену простую можно всегда держать въ страхѣ!» Въ заключеніе старикъ посовѣтовалъ сыну на все это плюнуть, а чтобы окончательно утѣшить Васю передалъ ему векселя Ивана Артемьича. При видѣ векселей этихъ Вася даже задрожалъ отъ радости и на другой-же день представилъ ихъ ко взысканію.

Совершенно иначе повліяло случившееся на Ивана Артемьича. Сначала онъ долго не вѣрилъ этому, но когда убѣдился, что Надя, которую онъ такъ недавно еще няньчилъ на рукахъ, бросила мужа и убѣжала къ Органскому, онъ захворалъ. Старческій организмъ не вынесъ…

По смерти его, Надя вступила во владѣніе имѣніемъ, но, оказалось, что оно было до того обременено долгами, что въ туже зиму было продано съ аукціона и куплено Васей.

XI.

Поселившись въ селѣ Малиновкѣ, въ качествѣ сельскаго учителя, съ жалованьемъ въ размѣрѣ тридцати рублей въ мѣсяцъ, Органскій не съумѣлъ поладить. На другой-же день его пріѣзда, къ нему пришли старики поздравить съ новосельемъ. Органскій послалъ за водкой, напился съ ними и кончилъ тѣмъ, что первый свалился подъ столъ. Тѣмъ не менѣе, онъ съ жаромъ принялся за дѣло. По звуковому методу онъ вскорѣ добился того, что дѣти поняли азбуку и стали разбирать печатное. Нагляднымъ преподаваніемъ онъ далъ имъ понятіе о томъ, что такое земля, планеты, кометы и спутники. Растолковалъ, почему бываетъ день и ночь, почему бываютъ лунныя и солнечныя затменія; гдѣ востокъ, западъ, сѣверъ и югъ, что называется сушей и водой, и такъ съумѣлъ занять и заинтересовать дѣтей, что они даже съ охотой стали посѣщать школу. Вспомнивъ то тяжелое впечатлѣніе, которое произвели на него строгіе педагоги гимназіи, вспомнивъ ихъ сухой начальническій тонъ и весь вредъ, происходившій отъ этого, Органскій поставилъ себя къ дѣтямъ въ дружескія отношенія, добился ихъ любви. Онъ всматривался и изучалъ характеръ каждаго мальчика отдѣльно, степень его физическаго здоровья, его способностей и, соображаясь со всѣмъ этимъ, руководилъ мальчикомъ такъ или иначе. Занимаясь съ дѣтьми, онъ снова переживалъ свою школьную жизнь и каждый свой шагъ регулировалъ тѣми впечатлѣніями и выводами, которые дѣтская еще головка его вырабатывала, глядя на холодныхъ педагоговъ. Онъ по себѣ зналъ, что первые шаги эти имѣютъ вліяніе на всю жизнь человѣка, и что если пугнуть ребенка, только что поднявшаго ногу, чтобы сдѣлать шагъ, то онъ можетъ упасть и убиться.

Но всѣ эти благія начинанія были непродолжительны. Что было причиной этого, неустойчивость-ли Органскаго или переѣздъ жъ нему Надежды Ивановны, но не прошло и двухъ мѣсяцевъ, какъ Органскій къ дѣлу охладѣлъ. Пріѣздъ Надежды Ивановны поразилъ его; онъ никакъ не ожидалъ такой развязки своего романа, но чувство еще свѣжей, неостывшей любви, а впослѣдствіи, и небольшое наслѣдство Надежды Ивановны мирили его съ этимъ новымъ положеніемъ. Онъ отвелъ Надеждѣ Ивановнѣ комнатку въ своей квартирѣ и, выдавъ ее за свою родственницу, зажилъ самымъ пріятнымъ образомъ. Онъ свелъ знакомство съ своей аристократіей села Малиновки: съ Семеномъ Иванычемъ, Катериной Васильевной, священникомъ, судебнымъ приставомъ, фельдшеромъ и корреспондентомъ Кургановымъ, и незамѣтно отдалился отъ школы. Пошли пирушки, картишки, попойки, и Органскій все чаще и чаще приходилъ домой въ самомъ веселомъ настроеніи. Надежда Ивановна, при видѣ такимъ Органскаго, смѣялась, косматила ему кудрявые волосы и, подведя къ зеркалу, заставляла его любоваться собой. Вмѣстѣ съ этимъ она и журила его, говорила, что такъ часто кутить не хорошо, но Органскій увѣрялъ, что все это онъ дѣлаетъ потому только, что ему надо сойтись съ людьми, отъ которыхъ зависитъ его судьба. Видя, что Органскій часто сталъ манкировать своими обязанностями, ограничивался большею частію, подобно бывшимъ своимъ педагогамъ, задаваніемъ уроковъ отъ сихъ и до сихъ, а иногда и вовсе не являлся въ классъ, Надежда Ивановна начала помогать Органскому и вмѣсто него заниматься съ дѣтьми.

Надежда Ивановна повела дѣло это серьёзнѣе Органскаго и цѣлые дни проводила среди своихъ маленькихъ друзей. Утромъ она занималось съ ними въ школѣ, а послѣ обѣда уходила въ лѣсъ, въ поля, въ луга, знакомила ихъ съ ботаникой и естественной исторіей. По праздникамъ, она ходила съ ними въ церковь, а послѣ объяснила что такое литургія, я что именно изображаетъ собою. Получивъ поверхностное образованіе, она сознала, что ей и самой приходится учиться. Но она не испугалась этого. Продавъ кое-что изъ имущества отца, она накупила себѣ новѣйшихъ руководствъ русскихъ и иностранныхъ по всѣмъ отраслямъ наукъ, выписала два-три дѣтскихъ журнала и принялась все изучать не съ тѣмъ жаромъ, съ какимъ хватался за все Органскій, а съ терпѣніемъ и усидчивостью. Надежда Ивановна купила даже за пятьдесятъ рублей плохенькія фортепіаны и съ помощію этихъ клавикордовъ стала обучать дѣтей церковному пѣнію, такъ что къ Рождеству хорь ея весьма стройно пропѣлъ обѣдню и концертъ. Все это не ускользнуло отъ наблюдательности и прозорливости русскаго мужика, и вотъ эти мужики, сразу понявшіе Органскаго, поняли и Надежду Ивановну.

Между тѣмъ положеніе Органскаго дѣлалось все хуже и хуже. Жалованья не хватало, и онъ безцеремонно сталъ тащить принадлежавшее Надеждѣ Ивановнѣ. Сначала онъ дѣлалъ это тайно, украдкой, но когда Надежда Ивановна, замѣтившая исчезновеніе нѣкоторыхъ вещей, стала все припрятывать и запирать, то Органскій сталъ уже требовать отъ нея «субсидіи». Прежде онъ бралъ у нея въ займы, а потомъ прямо сталъ говорить, что онъ не можетъ содержать на получаемое имъ жалованье и себя и ее, и что она обязана помогать ему. Надежда Ивановна продавала что-нибудь и отдавала деньги Органскому. Онъ не переставалъ увѣрять ее въ любви, но въ душѣ начиналъ тяготиться ею. Все чаще и чаще онъ началъ пропадать изъ дома, а иногда возвращался только тогда, когда выходили деньги, и только за тѣмъ, чтобы снова заручиться ими. Въ одну изъ попоекъ онъ поссорился съ волостнымъ писаремъ и послѣдствіемъ ссоры этой было то, что на другой же день «начальство» явилось къ Органскому на квартиру и потребовало отъ него видъ Надежды Ивановны. Трудно сказать чѣмъ бы кончилась эта исторія, еслибы Надежда Ивановна въ тотъ-же день не поспѣшила къ волостному писарю. Писарь этотъ былъ изъ чиновниковъ и погожу ходилъ съ кокардой. Кое-какъ упросила она его дать ей время на выправку вида, подарила 10 рублей, обѣщала выхлопотать видъ поскорѣе и съ слѣдующей же почтой написала Васѣ письмо, въ которомъ просила его о высылкѣ ей свидѣтельства. Вася письмо это разорвалъ и отвѣтилъ женѣ, что онъ нетолько не вышлетъ ей просимаго свидѣтельства, но, напротивъ, черезъ полицію вытребуетъ ее къ себѣ и заставитъ ее быть горничной у проживающей у него француженки. Письмо это такъ разстроило Надежду Ивановну, что она слегла въ постель и прохворала недѣли двѣ.

Наконецъ, имущество Надежды Ивановны окончательно исчезло, надо было даже продать фортепіаны, а Органскій не переставалъ требовать денегъ. Дѣло дошло до того, что дѣйствительно нечего былъ ѣсть, и вотъ въ эту-то самую минуту произошелъ ихъ скандалъ, которымъ начался настоящій разсказъ.

XII.

Домикъ, въ которомъ жилъ учитель Органскій, имѣлъ видъ даннаго флигеля. Онъ былъ крытъ соломой и съ лицевой стороны имѣлъ крылечко съ вывѣской «Малиновская сельская школа». По бокамъ крылечка были палисаднички, обнесенные частоколомъ и густо заросшіе кустами акаціи и сирени. Частоколъ этотъ не поспѣвали поправлять, потому что чуть ли не каждый прохожій, для защиты себя отъ нападенія собакъ, изобиловавшихъ въ селѣ Малиновкѣ, вытаскивалъ изъ него палку. Флигель этотъ стоялъ на базарной площади села, на подалеку отъ кабака и лавки Семена Иваныча и обширными сѣнями раздѣлялся на двѣ равныя половины. Одну половину занимало училище, а другую, перегороженную на двѣ небольшія комнатки, учитель Органскій. Изъ корреспонденціи Курганова мы уже знаемъ, что квартира Органскаго имѣла самый печальный видъ. Тѣмъ не менѣе она все-таки не была такъ ужасна, какъ описалъ ее Кургановъ: по примѣру другихъ корреспондентовъ, увлекся и онъ. Двѣ комнаты, предназначенныя для учителя, были дѣйствительно небольшія, но половыя доски ни чуть не ходили подъ ногами, подобно клавишамъ, а равно и клопы не выглядывали изъ щелей. Мебели почти не было никакой, это правда, но виновникомъ этого было не общество крестьянъ села Малиновки, а самъ Органскій. Базарная площадь, на которой находилось училище, было самымъ веселымъ и бойкимъ мѣстомъ села. Здѣсь находились ряды и гостиный дворъ, въ которомъ по базарнымъ днямъ происходила торговля краснымъ товаромъ; нѣсколько навѣсовъ для торговли, производящейся съ возовъ; лавка овощныхъ, колоніальныхъ, бакалейныхъ и скобяныхъ товаровъ Соколова; такая же лавка Семена Иваныча; два кабака съ продажею вина распивочно и на выносъ и два трактира «Плевна» и «Константинополь», съ продажей питій только распивочно. Въ патріотическихъ заведеніяхъ этихъ какъ крестьяне села Малиново, такъ и населеніе окрестныхъ деревень и хуторовъ пропивали нетолько то, что можно было пропить, но даже и то, что пропивать не слѣдовало. Въ этихъ кабакахъ и трактирахъ производилось все: пьянство, кража, драки, буйство, картежная игра, мошенничество, уговоры на крупныя преступленія и проч. Здѣсь открыто практиковался развратъ въ самыхъ грязныхъ и отвратительныхъ видахъ, завлекались дѣвушки, распутничали женщины, развращалась молодежь. Переходя изъ одной лавки въ другую, изъ одного кабака въ другой, изъ «Плевны» въ «Константинополь», толпа, распѣвая пѣсни съ гармониками и балалайками, теряла, наконецъ, всякое сознаніе. А что производилось ночью, когда тьма окутывала своимъ чернымъ покрываломъ и эти кабаки, и эти прилегавшія къ площади гумна, огороды и конопляники — невозможно передать.

Но не для однихъ крестьянъ базарная площадь села Малиновки служила мѣстомъ развлеченій. Сюда въ базарные дни стекались окрестные жители и другихъ сословій. Здѣсь можно было встрѣтить и почтеннаго купца, покупавшаго у обезумѣвшаго отъ вина мужичка его трудовой хлѣбъ, и щеголеватыхъ купеческихъ сынковъ въ поддевкахъ, перетянутыхъ наборными ремнями, пріѣхавшихъ посмотрѣть на деревенскихъ красавицъ, и купеческихъ прикащиковъ съ бѣгающими волчьими главами и съ нагайками въ рукахъ, и всю аристократію села Малиновки. Вся эта компанія начинала свои кутежи сначала въ лавкахъ, въ теплушкахъ, а когда головы достаточно разгорячались, компанія переходила въ «Плевну» и «Константинополь», куда на «чашку чая», приглашались и деревенскія красавицы. Ловкіе трактирщики обдѣлывали дѣла свои какъ нельзя чище. Купчики здѣсь въ одну ночь оставляли по нѣскольку радужныхъ, а въ слѣдующіе дни занимались придумываніемъ, какъ бы вернуть эти радужныя изъ другихъ источниковъ. Они обсчитывали рабочихъ, перерывали старыя бумаги, разыскивали оплаченныя росписки безъ платежныхъ надписей и подавали ихъ ко взысканію. Они взыскивали неустойки за несвоевременный платежъ за землю и т. п. И только тогда, когда прокученныя радужныя возвращались назадъ, успокоивались. На этой же площади, въ этихъ же трактирахъ и кабакахъ, ловили кліентовъ и мѣстные адвокаты. Всѣ они ходили по площади съ уставами подъ мышками, а такъ какъ въ Малиновкѣ была и камера мирового судьи, то, конечно, въ кліентахъ недостатка не было. Адвокаты эти, или какъ прозвалъ ихъ народъ, брехуны, бродя изъ одного заведенія въ другое, подраздѣлили ихъ даже на инстанціи. Такъ, кабакъ, стоявшій на берегу оврага, принадлежалъ къ первой инстанціи, кабакъ Семена Иваныча, какъ болѣе обширный и крытый желѣзомъ — во второй, а трактиры «Плевна» и «Константинополь» составляй третью, высшую инстанцію. Начавъ выпивку въ кабакѣ, возлѣ оврага и оставшись ею недовольными, они апеллировали въ заведеніе Семена Иваныча, а затѣмъ, найдя и тамъ какое-нибудь упущеніе, переносили свои дѣла въ «Плевну» или «Константинополь». И все это, въ концѣ-концовъ, завершалось дракой, глядя на которую, трактирщики съ хохотомъ замѣчали: «Что-жь тутъ подѣлаешь! коли люди, которые законы подъ мышками носятъ, и тѣ дерутся, такъ намъ, темнымъ людямъ, и подавно можно!»

Среди этой-то площади, пропитанной постоянно запахомъ спирта, помѣщалась малиновская сельская школа, къ которой и направились въ данную минуту Семенъ Иванычъ съ бутылкой и колбасой въ карманѣ и Кургановъ съ нумеромъ газеты «Простыня». Въ сѣняхъ ихъ встрѣтилъ кривой сторожъ.

— Григорій Иванычъ дома? спросилъ его Семенъ Иванычъ.

— Дома, только что пришелъ.

Обстоятельство это какъ будто удивило Семена Иваныча.

— Какъ, откуда? вскрикнулъ онъ.

— На лодкѣ, никакъ, катался съ кѣмъ-то!

— А ночевалъ-то онъ дома?

— Дома. А чуть свѣтъ уходилъ и вотъ передъ вами только вернулся.

Удивленіе Семена Иваныча возросло еще болѣе, когда, войдя въ квартиру учителя, онъ увидалъ его нетолько не тоскующимъ, (Семенъ Иванычъ думалъ, что послѣ разлуки Органскаго съ Надеждой Ивановной, онъ непремѣнно будетъ тосковать), но, напротивъ, веселымъ и въ добавокъ расфранченнымъ и надушеннымъ. Семенъ Иванычъ даже развелъ руками. — Что это! что я вижу! кричалъ онъ, повертывая Органскаго и оглядывая съ ногъ до головы. — Ужь не наслѣдство ли какое получилъ?

— Fortes fortune juvatl Я, други мои, нашелъ, что философъ Автономъ, пренебрегавшій земными благами, ходившій въ рубищахъ съ сумою и костылемъ, говоря, что «только порока долженъ стыдиться человѣкъ!» вралъ немилосердно. Человѣкъ долженъ быть одѣтъ и стыдиться наготы!..

Но Семенъ Иванычъ, все это время внимательно разглядывавшій костюмъ Органскаго, вдругъ неистово замахалъ руками.

— Да вѣдь сюртукъ-то мой! и жилетка моя! кричалъ онъ.

Органскій и Кургановъ разразились хохотомъ.

— Откуда ты досталъ все это? Вѣдь платье у меня въ шкафу и ключъ у меня въ карманѣ.

И въ доказательство Семенъ Иванычъ вынулъ изъ кармана ключъ и показалъ его Органскому.

— Я уже сказалъ тебѣ, что fortes fortuna jurat!..

— Да чортъ тебя знаетъ, что ты тамъ болтаешь!

— Это значитъ, братецъ, что храбрость города беретъ. А дѣло сдѣлалось очень просто. Приличный костюмъ мнѣ былъ необходимъ, а такъ какъ ты единственный человѣкъ, платье котораго сшито какъ будто по моей мѣркѣ, то я вчера вечеромъ затесался къ тебѣ, вызвалъ Анисью, крѣпко обнялъ ее, расцѣловалъ, назначилъ ей сегодня свиданіе въ кустахъ за мельницей и уговорилъ снабдить меня твоимъ сюртукомъ и жилетомъ. Насчетъ же ключа ты совралъ, потому что вчера ты забылъ положить ключъ въ карманъ и оставилъ его въ замкѣ.

Кургановъ снова расхохотался, а Семенъ Иванычъ, раздраженный поступкомъ Анисьи, снова замахалъ руками.

— Ну, постой же! кричалъ онъ, поблѣднѣвъ какъ полотно. — Постой, ужо я задамъ Анисьѣ! научу ее какъ по шкапамъ лазить, да возлюбленныхъ своихъ въ мои сюртуки наряжать…

— Не задашь ты ничего! перебилъ его Органскій. — Я увѣренъ, что когда ты узнаешь причину, побудившую меня воспользоваться простоватостью твоей Анисьи, то простишь все и ей и мнѣ, тѣмъ болѣе, что я могу хоть сейчасъ же возвратить тебѣ твое платье, если ты не согласишься продать мнѣ его.

— Какъ продать? изумленно вскрикнулъ Семенъ Иванычъ.

— Конечно, какъ? — за деньги.

— А когда деньги отдашь?

— Хоть сейчасъ.

— Откуда же ты возмешь ихъ?

— Изъ кармана.

— А у тебя въ карманѣ денегъ не оставалось? спросилъ Кургановъ, снова захохотавъ и обращаясь къ Семену Иванычу.

Семенъ Иванычъ поспѣшно ощупалъ всѣ свои карманы и, осмотрѣвъ свой портмонэ, проговорилъ.

— Нѣтъ, деньги при мнѣ.

— Жаль! а было бы очень эффектно купить у тебя твой сюртукъ на деньги, забытыя въ карманѣ того же сюртука!

Сторговались за двадцать рублей; Органскій вынулъ щегольской порт-монэ, не торопясь открылъ его и, вынувъ пачку денегъ, отсчиталъ деньги Семену Иванычу.

— Ну, а теперь спрыснемъ покупку! проговорилъ Органскій.

— Вотъ что дѣло, то дѣло! замѣтилъ Семенъ Иванычъ: — а я кстати водку и закуску принесъ.

Семенъ Иванычъ выпилъ.

— А мы-то съ дуру, проговорилъ онъ, немного погодя: — думали, что человѣкъ въ горестяхъ находится, утѣшенія ожидаетъ…

— Отчего же я буду въ горестяхъ! Въ чемъ меня утѣшать! Ужь не въ томъ ли, что моя Дульцинея меня оставила! Шутники вы только, посмотрю я на васъ, господа! Точно Надежда Ивановна жена мнѣ! У насъ съ ней былъ просто pactum nudum, т. е. договоръ необязательный. Жилъ я съ нею пока жилось, а надоѣли другъ другу и разошлись!

— Куда же она-то дѣнется? спросилъ Семенъ Иванычъ.

— О боги! воскликнулъ Органскій. — Свѣтъ такъ великъ и просторенъ, что жаловаться на тѣсноту нельзя; сверхъ того у нея есть мужъ, она можетъ и къ нему возвратиться. Но главнѣе всего, она ничего не потеряла, разставшись со мной, а, напротивъ, выиграла. Въ послѣднее время и даже вчера еще дѣла мои были такъ плохи, что мы питались лишь одними акридами и у меня не было ни сюртука, ни жилетки.

— Такъ значитъ все кончено, вы разстались?

— Разстались, чтобы никогда болѣе не сходиться!

И, перемѣнивъ тонъ, онъ добавилъ:

— Да что ты меня, братецъ, распрашиваешь! Вѣдь она у тебя и, вѣроятно, тебѣ извѣстны уже подробности. Мнѣ теперь жить съ нею не приходится, потому что я женюсь.

Извѣстіе это словно громомъ поразило и Семена Иваныча и Курганова. Они даже вскочили съ мѣстъ.

— Какъ, женишься?

— Извѣстно какъ: привезу невѣсту въ церковь, повѣнчаюсь и потомъ буду съ нею законносожительствовать.

— Врешь!

— Такъ вотъ они откуда, деньги-то! замѣтилъ Кургановъ.

— Совершенно вѣрно изволили сказать.

— На комъ же? спросили въ одинъ голосъ Семенъ Иванычъ и Кургановъ.

— На… проговорилъ было Органскій, но вдругъ остановился.

— Ужь не на Соничкѣ ли? спросилъ Семенъ Иванычъ. — Ты что-то въ послѣднее время пріударялъ за нею.

— Ну, вотъ! перебилъ его Кургановъ. — Откуда же у Сонички деньги возьмутся!

— И то правда; такъ на комъ же?

— Нѣтъ, надо васъ помучатъ! пугалъ Органскій.

— Отецъ родной! не мучь, ради Бога.

— Сказать?

— Скажи, не мучь.

— На деньгахъ! замѣтилъ Бургановъ.

— Нѣтъ-съ, перебилъ его Органскій: — на Аннѣ Герасимовнѣ!

И, увидавъ изумленныя лица Семена Иваныча и Курганова, громко захохоталъ.

— Не ожидали?

— На генеральской то?

— Да, на генеральской Аннѣ Герасимовнѣ.

— Когда же ты успѣлъ?

Органскій захохоталъ.

— Я давно знакомъ съ нею.

— Гдѣ же ты познакомился?

— Какъ, гдѣ? У тебя же въ лавкѣ и даже при тебѣ.

— Какое же это знакомство! возразилъ Семенъ Иванычъ. — Развѣ это знакомство, сказать два, три слова…

— Нѣтъ, не два, три слова… Я встрѣчался съ нею на базарѣ, а потомъ былъ и у нея. Она угощала меня водкой, чаемъ, жаловалась на скуку, высказала свое намѣреніе покинуть генерала и косвенно намекнула, что у нея есть и свои средства, на которыя она можетъ "жить хорошо, ни въ чемъ не стѣсняясь; что въ помощи генерала она нисколько не нуждается, тѣмъ болѣе, что дѣла генерала Малахова очень плохи и денегъ у него нѣтъ.

Все это Органскій разсказалъ съ нѣкоторыми ужимками и закатываніемъ глазъ, видимо копируя Анну Герасимовну.

— И генералъ тебя видѣлъ? спросилъ Семенъ Иванычъ.

— Вотъ простота-то! вскрикнулъ Органскій, всплеснувъ руками. — Конечно, все это дѣлалось тайно отъ его превосходительства и являлся я къ Аннѣ Герасимовнѣ тогда только, когда его не было. Точно тоже случилось и сегодня..

— Да, онъ былъ сегодня у меня…

— И у обѣдни, перебилъ его Органскій: — мнѣ еще вчера дала знать объ этомъ Анна Герасимовна. Сегодня я сдѣлалъ ей предложеніе и получилъ согласіе. Возвращаясь домой, я встрѣтилъ генерала и даже имѣлъ честь прокричать ему: здравія желаю, ваше превосходительство!

Органскій выпилъ рюмку водки, откусилъ кусокъ колбасы и, предложивъ тоже самое сдѣлать и гостямъ, продолжалъ:

— Ну-съ, теперь я разсказалъ вамъ все и приглашаю васъ въ трактиръ вспрыснуть надлежащимъ образомъ мою женитьбу.

XIII.

Пророчество Катерины Васильевны относительно Семена Иваныча исполнилось въ совершенной точности — Семенъ Иванычъ въ обѣду не вернулся. Надежда Ивановна тѣмъ временемъ успѣла переселиться въ баню и, несмотря на то, что ей очень нездоровилось, устроилась въ новомъ помѣщеніи довольно удобно, настолько, по крайней мѣрѣ, это было возможно. Передбанникъ превратился въ маленькую пріемную комнату, а самая баня въ спальную. Съ помощью скамеекъ и тюфяка была устроена постель, а на полкѣ разставлены книги, самоваръ и двѣ чашки съ отбитыми ручками. На стѣнѣ, у изголовья кровати, блестѣлъ образокъ въ серебряной вызолоченной оправѣ, единственная цѣнная вещь, уцѣлѣвшая у Надежды Ивановны. Образокъ этотъ былъ для нея особенно дорогъ, такъ какъ постоянно висѣлъ надъ кроватью Ивана Артемьича и даже въ минуту смерти лежалъ на груди умиравшаго.

Устроивъ такимъ образомъ новое свое жилище, Надежда Ивановна присѣла на кровать, опустила голову и рѣшительно не звала, что ей дѣлать и за что приняться. Мысли одна другой мрачнѣе врывались въ ея больную голову, но обдумать что-нибудь она положительно была не въ состояніи.

Въ это время дверь скрипнула и въ баню вошла Катерина Васильевна.

— Душенька, Надежда Ивановна! проговорила она. — Что это вы здѣсь однѣ сидите, пойдемте чайку вмѣстѣ напьемся.

Но Надежда Ивановна, вмѣсто отвѣта, закрыла лицо руками и рыданія огласили комнату. Катерина Васильевна подсѣла къ ней.

— Что это вы все плачете, душенька! проговорила она съ участіемъ и не свода гназъ съ рыдавшей. — Тахъ надрывать себя не годится; да и плакать совершенно не объ чемъ, потому что потеря ваша такая, объ которой и плакать не стоитъ, а, наіротивъ того, утѣшаться даже надо и благодарить Бога, что привелъ Господь развязаться…

— Развѣ я это оплакиваю! проговорила Надежда Ивановна.

— Тогда ужь я не понимаю, изъ-за чего же всѣ эти слезы! Значитъ, и плакать нечего… Богъ дастъ поправитесь, займетесь дѣломъ какимъ и заживете безъ печали… Вотъ я вамъ разскажу, душенька, про одное свою знакомую, госпожу Грачеву. Тоже съ ней вотъ случилось такое горе, какъ и съ вами, только тамъ не предметъ игралъ роль, а мужъ законный. Вдова она была, имѣла состояніе хорошее и человѣкъ восемь дѣтей. Надо бы жить да покойнаго мужа благодарить, а она, намѣсто того, возьми, да и выдь за мужъ за второго, да еще выбрала-то бѣднаго, да молодого человѣка. Повѣнчались, свадьбу отправили и зажили. На мужа своего не налюбуется, бывало; и обнимала-то, и цѣловала-то его поминутно… Обула, одѣла съ ногъ до головы, часы золотые съ цѣпочкой купила, енотку, перстень, брилліантовый одинъ, а другой съ изумрудомъ, сигарочницу серебрянную… Однако, парень-то былъ не промахъ. Вещи-то принять принялъ, а сверхъ того рѣшился обобрать жонушку начисто. Что же! Не прошло года, какъ она купила ему восемьсотъ десятинъ земли, а когда родилось у нихъ дитё, такъ и деньги всѣ какія были переданы мужу: очень ужь, значитъ рада была. И что же вышло, душенька, какъ бы вы думали? Вѣдь бросилъ, мерзавецъ, жену-то! такъ-таки и бросилъ безъ куска хлѣба. Тутъ только опомнилась эта самая госпожа, когда съ дѣтьми своими очутилась безъ всего. Поплакала, поплакала да и принялась за дѣло. Теперича оа занимается шитьемъ бѣлья. Дѣтей, которыя побольше-то, размѣстила какъ слѣдуетъ, а съ малыми живетъ своими трудами. Ну, и я была у нея, видѣла какъ она живетъ. Квартирка небольшая, а чистенькая, веселенькая… ничего! Спрашиваю ее: «Какъ живете, душенька?» — Она даже перекрестилась. — «Живу я, говорить, душенька, слава Богу, лишняго, говорить, не имѣю, а въ кускѣ себѣ не отказываю!» И дѣточки тоже, посмотрѣла я, одѣты чистенько, и сапожки и все такое какъ слѣдуетъ и тоже въ гимназію ходятъ. Такъ-то вотъ, душенька моя Надежда Ивановна, вотъ и вы какъ поправитесь, да какъ приметесь за дѣло и вы тоже успокоите себя! Пойдемте же, душенька, проговорила она, поднимаясь, и взявъ за руку Надежду Ивановну. — Будетъ вамъ печалиться-то. Пойдемте-ка чайку напьемся, а то и мнѣ одной скучно будетъ; я смерть какъ не люблю одна чай пить.

Самоваръ дѣйствительно былъ уже готовъ и, испуская облака пара, пыхтѣлъ на столѣ въ залѣ.

— Ужь я такъ и знала, что Семенъ Иванычъ ни къ обѣду, ни къ чаю не воротится! проговорила Катерина Васильевна, усѣвшись на диванъ и заваривая чай. — Удивляюсь я, душенька, какое только удовольствіе находятъ мужчины въ этой водкѣ. У насъ, напримѣръ, рѣдкій день меньше четверти ведра выходитъ!

— У васъ хоть при гостяхъ выходитъ столько, замѣтила Надежда Ивановна. — А есть люди, которые въ одиночку постольку выпиваютъ.

— Знаю я, про кого вы говорите…

— Не онъ одинъ, здѣсь всѣ такъ пьютъ.

— Нѣтъ, не говорите, душенька. Ужь больше его, кажется, нито не пьетъ. И какъ только не обопьется человѣкъ! Я, признаться, всегда за мужа боюсь, когда онъ свяжется съ нимъ; человѣкъ онъ слабый, грудными болями страдаетъ… долго ли до грѣха! Вотъ и сейчасъ, я только виду не показываю, а вѣдь страсть какъ боюсь, какъ бы тамъ чего не случилось!

— Да вы бы послали за нимъ!

— И въ самомъ дѣлѣ, пошлю-ка Анисью; она баба ловкая, живо все разъузнаетъ.

Между тѣмъ, солнце давно уже закатилось; пригнали стадо коровъ; съ ревомъ разсыпалось оно по улицамъ, наполняя воздухъ запахомъ парного молока. Забѣгали хлопотливыя бабы съ прутиками въ рукахъ, заскрипѣли ворота. Огромный рыжій бугай (быкъ) съ отвислымъ зобомъ, широкимъ кудрявымъ лбомъ и острыми рогами, шелъ, косясь, стороной. Опустя голову, онъ ревѣлъ глубокой октавой, подходилъ къ телегамъ, опрокидывалъ вхь, рылъ ногами землю и подхватывалъ бороны. Вслѣдъ за коровьимъ стадомъ появилось и стадо овецъ. Рысью, толкая другъ друга и прыгая другъ на друга, стадо это влетѣло въ улицу и встрѣтясь съ собакой, вдругъ остановилось, и, выпуча глаза, принялось топать ногами. Черная, густая пыль поднялась надъ селомъ, издали можно было подумать, что село горитъ.

Въ особенности замѣтна была прохлада на мельницѣ Семена Иваныча. Такъ какъ мельница находилась поодаль отъ села Малновки, то ни запахъ навоза, ни запахъ другихъ нечистотъ до нея не доходилъ. Окруженная кустами разныхъ породъ, она благоухала запахомъ черемухи, ландышей и другихъ цвѣтовъ. Сумерки сгущались все болѣе и болѣе; на темно-голубомъ небѣ вспыхнуло уже нѣсколько звѣздъ; на востокѣ загорѣлся багровый мѣсяцъ и, высунувшись до половины изъ-за горы, остановился. Въ кустахъ отрывисто перекликались соловьи и, какъ бы убѣдившись, что всѣ они находятся по своимъ мѣстамъ и что голоса у всѣхъ въ исправности, огласили воздухъ могучими трелями. Заслыша увлекающія трели эти и словно наперекоръ крыловской баснѣ, встрепенулись и лягушки и подняли такой концертъ, какъ будто ихъ палками колотили, заставляя кричать громче. Онѣ прыгали другъ на друга, ныряли вглубь и, снова вдругъ показавшись на поверхности, растопыривали лапы и, какъ будто окаменѣвъ въ такомъ положеніи, опять принимались орать. Даже выпь, крикомъ своимъ наводящій на суевѣрныхъ людей страхъ, и тотъ не могъ угомонить этотъ неистовый концертъ.

Въ комнатахъ сдѣлалось совершенно темно. Катерина Васильевна зажгла фотогеновую лампочку и принялась было за вязаніе чулка, какъ въ дверяхъ показалась Анисья.

— Ну, что? спросила ее Катерина Васильевна.

— Видѣла-съ, отвѣтила Анисья, улыбаясь.

— Гдѣ они?

— Они не у Органскаго.

— Гдѣ же?

— Да сначала въ трактирѣ Плевнѣ были, а сейчасъ въ Константинополѣ.

— Пьяные?

— Есть-таки. Учитель угощаетъ. И потомъ, немного помолчавъ, Анисья прибавила: — Пожалуйте-ка ко мнѣ на минуточку.

— Что такое? спросила Катерина Васильевна.

— Пожалуйте-ка.

— Да что за секреты, говори здѣсь.

— Нѣтъ, пожалуйте.

— Фу! какая ты надоѣдливая! проговорила Катерина Васильевна и лѣнивой походкой направилась въ смежную комнату, въ которую поспѣшила удалиться кухарка.

— Ну, что такое?

Анисья притворила дверь и, наклонившись къ уху хозяйки, прошептала.

— Вѣдь учитель-то женится…

— Что ты говоришь!

— Вотъ тѣ Христосъ, женится! ей Богу! Мнѣ трактирщикъ Меркулъ Егорычъ сказывалъ. Женится, говоритъ, и по тому самому случаю всѣхъ угощаетъ. Тамъ и приставъ, и фершалъ, и Александръ Васильичъ, всѣ какъ есть. Я смотрѣла въ окно и видѣла. На столѣ у нихъ полведерная бутыль, колбаса, селедки, закуски разныя… Сколько вишь денегъ у него! полонъ бумажникъ! А сейчасъ встрѣлись мнѣ и матушка, и фершалиха, и жена волостного, и Соничка, и дьяконица. Всѣ ужь прослышали, что учитель женится, и пошли смотрѣть, какъ онъ тамъ пируетъ…

— Вотъ тебѣ разъ! На комъ же онъ женится-то?

— На Аннѣ Герасимовнѣ.

— На генеральской?

— На самой на ней.

— Быть не можетъ!

— Вѣрно.

Въ это время въ залѣ послышался голосъ Курганова, здоровавшагося съ Надеждой Ивановной.

— Спросите хошь Василія Тимофеича, онъ пришелъ, кажись.

Заслышавъ эти слова, Катерина Васильевна поспѣшила въ залу. Кургановъ хотя и не былъ пьянъ, но по всему было видно, что выпилъ и онъ не мало. Лицо у него было совершенно багровое, волосы взъерошенные.

— Это возмутительно! кричалъ онъ. — Я этого не допущу и сегодня же опишу всю эту грязную исторію! да, я обличу ихъ! обличу!

— А вы, въ самомъ дѣлѣ, очень взволнованы!.. не безъ ироніи замѣтила Надежда Ивановна.

Катерина Васильевна расхохоталась.

— Вотъ онъ, хмѣль-то, какъ дѣйствуетъ! проговорила она. — Иной во хмѣлю пѣсни поетъ, другой съ кулаками лѣзетъ, а вотъ мой Семенъ Иванычъ, такъ тотъ сейчасъ на крышу; ей Богу! Залѣзетъ на крышу и давай изъ ружья палить!

Покуда она говорила, Кургановъ стоялъ посреди комнаты со сложенными на груди руками и сурово смотрѣлъ на Катерину Васильевну.

— Ну-съ, еще что будетъ? спросилъ онъ гробовымъ голосомъ.

— Да ничего больше.

— Ну-съ, ничего и не надо.

— А мнѣ и подавно! А вы вотъ что лучше разскажите: весело ли гуляли? много ли выпили?

Кургановъ тяжело вздохнулъ и снова запустилъ руки въ волоса.

— Выпили много, даже очень много! проговорилъ онъ, опускаясь въ кресло. — Но было ли весело? это вопросъ другой. Другимъ было весело, но мнѣ…

Онъ не докончилъ, и, круто повернувшись къ Надеждѣ Ивановнѣ, почти вскрикнулъ:

— Ну, Надежда Ивановна! Органскаго вашего я возненавидѣлъ!

Надежда Ивановна вдругъ поблѣднѣла и вздрогнула.

— Послушайте, Василій Тимофеичъ, проговорила она: — когда человѣкъ пьянъ, то онъ обязанъ не показываться въ общество. Зачѣмъ вы оскорбляете меня, называя Органскаго моимъ?

Кургановъ на минуту растерялся, но вслѣдъ за тѣнь бросился передъ Надеждою Ивановной на колѣни и, схвативъ ея руку, сталъ осыпать ее поцѣлуями.

— Я подлецъ! вопилъ онъ: — это вѣрно! я оскорбилъ… это такъ! Святая! Но знаешь ли ты, чистое созданіе, что дѣлаетъ твой Органскій? онъ женится!..

Мертвая блѣдность покрыла лицо Надежды Ивановны, но она молчала.

— Да, женится… и на комъ! На любовницѣ генерала Малахова!

Катерина Васильевна, какъ будто ничего не зная, всплеснула руками, а Надежда Ивановна только презрительно улыбнулась

— Что-жь, проговорила она твердымъ и спокойнымъ голосомъ: — я увѣрена, что они будутъ счастливы… Анна Герасимовна женщина разсудительная, съ характеромъ и, навѣрное, исправитъ Органскаго. У нея есть деньги, денегъ этихъ она мужу не отдастъ, но заставитъ его работать. Работать онъ можетъ, способностей у него отнять нельзя, только надо сперва отрезвить его. Я даже полагаю, что кромѣ Анны Герасимовны никто въ этомъ не успѣетъ, а она сдѣлаетъ… Поэтому, я и говорю, что выборъ его удаченъ.

Съ этимъ согласилась и Катерина Васильевна, разумѣется, впрочемъ, съ своей точки зрѣнія.

— Анна Герасимовна, говорила она: — денегъ Органскому не отдастъ, а когда деньги въ рукахъ у жены, то это все одно, что у нея въ рукахъ вожжи отъ лошади. Когда у жены есть деньга, а у мужа ни гроша, то сдѣлайте одолженіе… Чуть что не такъ, его можно вышколить за мое почтеніе, а коли не захочетъ покориться, такъ вѣдь и въ шею недолго вытолкать!

Тѣмъ не менѣе, извѣстіе это все-таки не могло не подѣйствоватъ на Надежду Ивановну.

Посидѣвъ еще немного, она ушла въ свою баню, и тамъ, не раздѣваясь, упала на постель. Тугъ она дала волю слезамъ своимъ. То было рыданіе оскорбленнаго самолюбія, оскорбленной, разбитой жизни. И никто не слышалъ этихъ рыданій, кромѣ закопченыхъ стѣнъ бани, маленькаго образочка, висѣвшаго надъ изголовьемъ кровати, да того крошечнаго существа, которое билось подъ сердцемъ рыдавшей!

XIV.

Черезъ нѣсколько дней послѣ описаннаго, на усадьбѣ генерала Малахова происходило нѣчто, выходившее изъ ряда обыкновеннаго. У задняго крыльца дома стояло нѣсколько телегъ, нагруженныхъ разнымъ имуществомъ: подушками, перинами, сундучками, картонками и проч., у самаго же крыльца дожидалась пустая телега, на которую нѣсколько солдатъ наваливали большой зеленый сундукъ, окованный желѣзомъ. Анна Герасимовна въ утренней блузѣ и съ растрепанной головой, стояла подбоченясь на крылечкѣ и упрашивала солдатъ осторожнѣе обращаться съ сундукомъ. Повсюду происходила суета; солдаты перебѣгали изъ флигеля во флигель; при встрѣчѣ, о чемъ-то шептались и, пошептавшись, поспѣшно расходились. Самъ генералъ Малаховъ, въ форменной шинели на красной подкладкѣ, быстро шагалъ изъ угла въ уголъ по залѣ. Подходилъ по временамъ къ окну и, побарабанивъ по стеклу, снова принимался шагать. Онъ былъ видимо озабоченъ и разстроенъ. По сдвинутымъ бровямъ его и по складкѣ на лбу можно было тотчасъ-же догадаться, что генералъ что-то соображалъ и вмѣстѣ съ тѣмъ ничего не могъ сообразить. Нетерпѣніе и досада проглядывали во всѣхъ его движеніяхъ. Онъ былъ золъ. Изрѣдка сжималъ онъ кулакъ, грозилъ имъ кому-то, стискивалъ зубы, скрипѣлъ ими, но потомъ вдругъ, какъ бы опомнясь, пряталъ поспѣшно руку въ карманъ и снова углублялся въ соображенія.

— Щипцовъ! крикнулъ онъ вдругъ.

Дверь изъ передней мгновенно распахнулась и въ комнату влетѣлъ Щипцовъ.

— Позови Аннушку!

Щипцовъ сдѣлалъ на-право кругомъ и скрылся, а генералъ, въ ожиданіи Анны Герасимовны, еще скорѣе зашагалъ по комнатѣ. Анна Герасимовна не замедлила явиться и, войдя въ комнату, почтительно остановилась у двери.

— Ну, какъ! Не раздумала? спросилъ генералъ нетвердымъ голосомъ.

— Чего-же мнѣ раздумывать! ваше превосходительство.

— Развѣ тебѣ плохо было жить у меня?

— Я вами очень благодарна, ваше превосходительство. Я на васъ не жалуюсь. Жизнь моя была спокойная…

— Зачѣмъ же ты уходишь? Отъ добра добра не ищутъ.

— Конечно, не ищутъ, ваше превосходительство… но вѣдь вы ужь люди пожилые!

— Гм… но я достаточно бодръ, однако, достаточно крѣпокъ… Ты сама знаешь, что, ежели въ случаѣ чего…

— Разумѣется, ваше превосходительство, вы слава Богу; но вы и сами изволите знать, въ смерти и животѣ Богъ воленъ.

— Но вѣдь ты достаточно обезпечена! еслибы я даже и умеръ, все-таки у тебя всегда кусокъ хлѣба будетъ…

— Конечно, я завсегда должна молить Бога за васъ; кусокъ у меня точно есть, но все-таки сами знаете, ваше превосходительство, женщинѣ съ непокрытой головой нельзя оставаться; все лучше, когда голова покрыта.

— Но не могу же я, наконецъ, жениться на тебѣ!

— Кто же говоритъ про это; я очень понимаю и очень хорошо знаю себѣ цѣну… Но вѣдь и я тоже человѣкъ, и мнѣ тоже хочется пожить, какъ люди живутъ, честно, скромно, своимъ домомъ…

— Смотри, хуже не сдѣлай. Человѣкъ онъ ненадежный, пьяница!

— Кто нынче не пьетъ, ваше превосходительство! смиренно проговорила Анна Герасимовна. — Это вы, точно, мало кушаете, а то вѣда даже и генералы нѣкоторые кушаютъ… Только разумъ пропивать не слѣдуетъ…

— А! вотъ въ томъ-то и дѣло-то! А женихъ твой даже и разсудокъ пропилъ. Что онъ съ этой несчастной Надеждой Ивановной сдѣлалъ?

— Надежда Ивановна сами очень много виноваты въ своей судьбѣ. Ужь если имъ тошно было съ мужемъ жить, такъ имъ, по крайности, равнаго бы себѣ человѣка пріискали…

Генералъ прошелся раза два по комнатѣ и снова остановился передъ Анной Герасимовной.

— Подумай! проговорилъ онъ дрожавшимъ уже голосомъ.

Анна Герасимовна молчала.

— Подумай, Аннушка, какъ бы башмаки на лапти не промѣнять. Вѣдь мнѣ жаль тебя… Тоже вѣдь не мало вмѣстѣ прожили… лѣтъ десятокъ будетъ, чай…

— Съ Петрова одинадцатый пойдетъ! проговорила, вздохнувъ, Анна Герасимовна.

— То-то и дѣло! замѣтилъ генералъ и, обнявъ Аннушку, прильнулъ губами къ ея лбу. — Вѣдь въ эти десять лѣтъ я привыкъ къ тебѣ, а ты вотъ покидаешь меня.

И слезы брызнули изъ глазъ генерала. Онъ поспѣшно отеръ ихъ платкомъ, сѣлъ на стулъ и, посадивъ въ себѣ на колѣни Анну Герасимовну, обнялъ ее.

— Конечно, продолжалъ онъ: — молодому человѣку перемѣнить женщину ничего не стоитъ, а вѣдь я человѣкъ пожилой, для меня перемѣнить женщину, да еще такую, къ которой привязался, не легко. Понимаешь ли ты это?

Анна Герасимовна молчала и въ раздумьи покручивала концы своего платка.

— Останься-ка, Аннушка! заговорилъ снова генералъ. — Давай-ка жить по прежнему, какъ прожили десять лѣтъ. Право, подумай-ка, Аннушка.

Анна Герасимовна вздохнула и встала.

— Подумай-ка, оставайся! Вели-ка опять сундуки на мѣсто поставятъ… а? такъ что ли?

— Нѣтъ, ваше превосходительство, мнѣ и самой очень жалко бросать васъ, а видно дѣлать нечего.

У генерала сердце словно оборвалось.

— Это твое послѣднее слово?

— Пора и объ душѣ подумать… Цѣлую жизнь прожить въ грѣхѣ не приходится.

— Такъ ты уѣзжаешь?

— Да, ужь не держите меня, отпустите…

— А я думалъ, что ты мнѣ глаза закроешь…

— Что закрывать ихъ! проговорила она со вздохомъ. — Коли Господь часъ нашлетъ, такъ они и сами закроются.

Генералъ еще разъ обнялъ Анну Герасимовну и зарыдалъ, какъ ребенокъ.

— Ужь вы мнѣ позвольте на вашихъ дрожкахъ до Малиновки доѣхать, а то на подводахъ-то присѣсть негдѣ.

— Возьми!

— Благодарю покорно.

Аннушка вышла изъ залы. Долго ходилъ генералъ изъ угла въ уголъ, наконецъ удалился въ кабинетъ, сѣлъ на кресло и закрылъ лицо руками. Такъ прошло съ полчаса. Наконецъ, дверь въ кабинетъ отворилась и на порогѣ показалась Анна Герасимовна. На ней былъ уже бурнусъ, волосы тщательно причесаны и на головѣ небольшой фуляровый платочекъ.

— Прощайте, ваше превосходительство! проговорила она. — Благодарю васъ покорно за всѣ ваши благодѣянія, желаю вамъ быть здоровымъ!

И, подойдя къ генералу, она поцѣловала его въ губы.

— Аннушка! вскрикнулъ генералъ.

— Бѣлье ваше я все счетомъ передала Щипцову…

— Такъ ты ѣдешь?

— Да-съ, лошади готовы…

Немного погодя, мимо окна проѣхали три нагруженныя телеги, позади которыхъ на генеральскихъ дрожкахъ ѣхала Анна Герасимовна. Генералъ подскочилъ къ окну, перекрестилъ нѣсколько разъ Аннушку, помолился самъ на образа и, опустившись въ кресло, изо всей силы ударилъ кулакомъ по столу.

Почти весь день генералъ былъ самъ не свой. Онъ ничего не пилъ и ничего не ѣлъ; впрочемъ, еслибы онъ даже и захотѣлъ поѣсть, то его желаніе осталось бы неудовлетвореннымъ, такъ какъ, по случаю проводовъ Анны Герасимовны, всѣ были навеселѣ и совершенно забыли про существованіе генерала. Одиночество давило его; онъ не зналъ что ему дѣлать; онъ скучалъ, тосковалъ и потому каждый пойметъ радость генерала, когда на дрожкахъ, отвозившихъ Анну Герасимовну и вернувшихся домой, онъ увидалъ пріѣхавшаго Семена Иваныча. Пріѣхалъ Семенъ Иванычъ по настоятельному требованію Катерины Васильевны и бывшихъ у нея въ гостяхъ знакомыхъ намъ дамъ. Онѣ, какъ только узнали о прибытіи въ Малиновку Анны Герасимовны, такъ немедленно командировали Семена Иваныча провѣдать, какъ подѣйствовала разлука эта на генерала.

Какъ только увидалъ генералъ прибывшаго Семена Иваныча, такъ даже выскочилъ къ нему на встрѣчу.

— А! отецъ родной! кричалъ онъ: — вотъ спасибо, вотъ неожидалъ-то! пойдемъ, пойдемъ!

— Воспользовался случаемъ, говорилъ между тѣмъ Бузыкинъ, спрыгнувъ съ дрожекъ. — Увидалъ въ Малиновкѣ ваши дрожки и подумалъ: Дай навѣщу генерала…

— И отлично сдѣлалъ! пойдемъ, пойдемъ!

Войдя въ залу, онъ вдругъ остановился.

— Слышалъ? спросилъ онъ.

— Что такое?

— Про Аннушку-то?

— Слышалъ, ваше превосходительство. Такая, можно сказать, низкая неблагодарность!

— И на кого промѣняла, а?

— Удивительное дѣло-съ! Мы съ женой не мало-таки дивились…

— И ты помяни мое слово, перебилъ его генералъ: — что пьяница ее оберетъ и потомъ выгонитъ вонъ.

— Они въ аренду землю сняли-съ, проговорилъ Семенъ Иванычъ таинственно.

Извѣстіе это удивило генерала.

— Какъ? кто? спросилъ онъ.

— Анна Герасимовна-съ, у г. Морозова 800 десятинъ сняли и контрактъ ужь совершили у нотаріуса.

— Я этого не зналъ.

— Они все это тихонько дѣлали. Никому не говорили.

— Такъ вотъ зачѣмъ она въ городъ-то ѣздила! почти вскрикнуль генералъ. — А вѣдь мнѣ сказала, что ей съ лекаремъ посовѣтоваться надо…

— Отличный участокъ-съ! рѣдкостный участокъ сняли-съ! И хуторъ есть и овецъ головъ съ пятьсотъ… и дешево!

Новость эта еще пуще огорчила генерала. Ему какъ-то обидно было узнать, что Аннушка обманывала его и тайно отъ него дѣйствовала за одно съ Органскимъ.

— Однако, что-жь это я! спохватился онъ вдругъ. — Соловья баснями не кормятъ! И, обратясь къ двери, крикнулъ: — эй, Щипцовъ!

Щипцовъ влетѣлъ.

— Давай-ка намъ чаю. Ромъ есть?

— Никакъ нѣтъ-съ.

— Ну, коли нѣтъ, такъ давай сливокъ. Живо!

Щипцовъ исчезъ.

— Овдовѣлъ, братецъ, я! съ улыбкой проговорилъ генералъ.

— А? что скажешь?

Семенъ Иванычъ только головой помоталъ.

— А все-таки, братецъ, скверно безъ женщины! Теперь пойдетъ такой безпорядокъ, что Боже упаси. Вѣдь у нея все на рукахъ было… понимаешь-ли, все!..

— Другую надо, ваше превосходительство! скромно замѣтилъ Семенъ Иванычъ.

— Гмъ… другую! Это легко сказать, братецъ: а гдѣ ее найдешь?

— Найти-то почему же не найти-съ! Найти даже очень можно-съ.

— Опять вѣдь я и привыкъ къ ней. Десять лѣтъ прожили вмѣстѣ! ты сообрази это! Вѣдь это не шутка! Вѣдь она ко мнѣ пятнадцатилѣтней дѣвчонкой поступила, какъ есть дѣвчонкой, босикомъ пришла даже!

— Конечно-съ, привычка много значитъ-съ.

— Щипцовъ! крикнулъ генералъ.

— Чего извольте? ваше превосходительство.

— Трубку! а что чай, скоро?

— Сію минуту, ваше превосходительство.

Щипцовъ набилъ трубку, подалъ ее генералу, зажегъ бумажку, и, когда генералъ закурилъ, снова исчезъ.

— Конечно, заговорилъ генералъ, выпуская изо рта дымъ кольцами: — конечно, хоть и жаль мнѣ Аннушку, очень жаль, а все-таки безъ женщины въ домѣ нельзя, особливо холостому.

— Никакой даже нѣтъ возможности! рѣшительно проговорилъ Семемъ Иванычъ.

— Придется поискать.

— А вамъ молодую надо, ваше превосходительство?

— Зачѣмъ мнѣ, братецъ, молодую! Такъ лѣтъ двадцати пяти, шести…

— У меня есть одна на примѣтѣ-съ…

— Женщина? спросилъ генералъ.

— Вдова-съ.

— Съ дѣтьми небось?

— Нѣтъ-съ, у нея дѣтей не было.

— Какихъ лѣтъ?

— Лѣтъ двадцати пяти.

— И ловкая?

— Ловкая, шустрая… Съ малыхъ лѣтъ все въ господскихъ домахъ жила, поэтому и навострилась… И шить, и бѣлье стирать, и кушанье изготовить, и варенья наварить, и разного этого соленья… все умѣетъ дѣлать!

— А! промычалъ генералъ и опять выпустилъ нѣсколько колецъ дыму.

— Да вы ее знаете, ваше превосходительство. У меня видѣли-съ.

Генералъ даже съ мѣста привскочилъ.

— А! это кухарка-то твоя?

— Она самая-съ.

— А какъ она насчетъ поведенія?

— Насчетъ поведенія она ничего-съ.

— Да вѣдь она у тебя живетъ?

— Я могу и уступить-съ, она мнѣ и не нужна даже… да, по правдѣ сказать, и жена ревнуетъ.

Генералъ расхохотался.

— А ты женѣ-то не измѣнялъ, а?

— Нѣтъ, ваше превосходительство, я насчетъ этого… ни-ни! вотъ даже ни на эстолько!

— Такъ ли? спросилъ генералъ, грозя пальцемъ.

— Я бы сказалъ, ваше превосходительство.

Генералъ снова захохоталъ.

— А какъ ее зовутъ… эту… ну, ту?

— Анисьей.

— Да, да, Анисьей, помню! Такъ ты говоришь, что она ловкая? И генералъ опять передернулъ плечами.

— Ловкая-съ.

— Я это замѣтилъ.

И, пыхнувъ раза два дымомъ, генералъ проговорилъ:

— Это я подумаю, подумаю, и завтра же дамъ тебѣ отвѣтъ. А дорога она?

— Ну, чего тамъ! Пятишницу въ мѣсяцъ дадите и довольно съ нея.

— А та двадцать получала!

— Ну, вотъ, изволите ли видѣть! вѣдь это разница!

— Еще бы! проговорилъ повеселѣвшій генералъ. — А подарковъ сколько! страсть!

Вошелъ Щипцовъ и принесъ на подносѣ два стакана чаю.

— А что же хлѣба-то? спросилъ генералъ.

Щипцовъ вытаращилъ глава и молчалъ.

— Хлѣба, что же? переспросилъ генералъ.

Но Щипцовъ, вмѣсто отвѣта, только мигнулъ глазомъ, «нѣтъ, дескать». Генералъ пожилъ.

— Ну-ка, бери стаканъ, проговорилъ онъ.

До одиннадцати часовъ ночи просидѣлъ Бузыкинъ, и хотя разговоръ вертѣлся все около одного и того же предмета, но онъ ни на минуту не прекращался. Когда же подали водку въ сопровожденіи засохшаго, словно окаменѣвшаго сыра, то бесѣда даже оживилась.

— Такъ ты говоришь, ее зовутъ Анисьей? вопрошалъ генералъ.

— Точно такъ, ваше превосходительство!

— Гм… Анисья! такъ и запишемъ!

Генералъ задумывался, крутилъ усы и воинственно прибавилъ:

— И пррропишемъ!

— Это самое главное, ваше превосходительство!

Но когда генералъ остался одинъ, онъ снова вспомнилъ объ Аннушкѣ и тяжелый вздохъ вырвался изъ его груди. Тоска снова овладѣла имъ. Мысль, что онъ одинъ, что онъ брошенъ, что Аннушка его, можетъ быть, именно въ эту самую минуту находится въ объятіяхъ Органскаго, до того овладѣла имъ, что онъ рѣшительно упалъ духомъ. Вспомнилъ онъ телеги, нагруженныя сундуками, перинами и разнымъ хламомъ; вспомнилъ прощаніе съ нимъ Аннушки, почувствовалъ на губахъ своихъ послѣдній поцѣлуй ея… и прошелъ въ ея комнату. Луна ярко освѣщала эту комнату, но увы, она была пуста. На полу блѣднымъ свѣтомъ рисовалась оконная рама; генералъ безсмысленно посмотрѣлъ на это отраженіе, зачѣмъ-то перешагнулъ черезъ него, вздохнулъ и пошелъ опять на свою половину. Щипцовъ сидя на конникѣ и опустя голову на грудь, храпѣлъ и только одинъ этотъ храпъ нарушалъ могильную тишину, которая царила въ домѣ.

XV.

Не весело было и Надеждѣ Ивановнѣ. Всѣ эти дни тоска томила ее. Она не знала, что ей дѣлать, не въ томъ смыслѣ, чтобы не могла найти себѣ занятія, а просто не знала, что дѣлать ей вообще съ жизнью. Закопченая, тѣсная баня какъ будто давила и безъ того уже придавленное сердце ея. Иногда заходила она къ Катеринѣ Васильевнѣ, но это общество мало облегчало ея страданія. Катерина Васильевна утѣшала ее по своему и, по прежнему, никакъ не могла сообразить настоящаго горя Надежды Ивановны. Ей все казалось, что весь сыръ-боръ горитъ отъ того только, что Надежда Ивановна потеряла Органскаго и только въ этой мысли она почерпала свои уговариванья и утѣшенія. Тогда Надежда Ивановна, наслушавшись гнусныхъ утѣшеній, снова оставляла Катерину Васильевну и возвращалась къ себѣ.

Нѣсколько разъ приходили къ ней дамы села Малиновки. Онѣ приходили разодѣтыми по праздничному и, входя въ баню, словно остерегались, какъ бы не запачкать свои лучшія платья. Онѣ тоже утѣшали Надежду Ивановну, каждая по своему, и ни одна, конечно, не напала на настоящую боль. Онѣ и не воображали, что въ этой боли Органскій — ничто, и что Надежда Ивановна столько же думала объ немъ, сколько и объ нихъ. Утѣшенія свои онѣ кончали всегда тѣмъ, что Богъ милостивъ; что ее онъ утѣшитъ, не оставитъ, а Органскаго накажетъ. Затѣмъ онѣ вставали, цѣловали Надежду Ивановну и уходили.

У Бузыкиныхъ Надежда Ивановна почти каждый разъ встрѣчала Курганова. Онъ читалъ Катеринѣ Васильевнѣ стихи и пилъ съ Семеномъ Иванычемъ водку. Иногда рѣчь заходила объ Органскомъ и изъ разговоровъ этихъ Надежда Ивановна узнала, что Органскій ѣздилъ въ городъ за покупками, что привезъ двухспальную кровать, раздѣланную подъ орѣхъ и двѣ вѣнчальныя свѣчи съ золотомъ, лентами и бѣлыми цвѣточками жасмина — эмблемою чистоты и невинности. Но все это нетолько не волновало Надежду Ивановну, но просто не занимало. Она даже пропустила мимо ушей, что общество крестьянъ села Малиновки отказало Органскому отъ учительскаго мѣста; что Органскій, узнавъ про это, расхохотался, вышелъ къ собравшимся старикамъ и объявилъ, что въ должности этой онъ теперь нисколько не нуждается и потому плюетъ имъ въ бороды больше вчерашняго. Про Органскаго вообще разсказовъ было очень много, онъ былъ героемъ дня, но Надежда Ивановна сплошь и рядомъ уходила, не дослушавъ до конца.

Однажды, зайдя къ Бузыкинымъ вечеромъ и услышавъ въ залѣ голосъ Органскаго, она остановилась въ сосѣдней комнатѣ.

Органскій былъ одѣтъ франтомъ. Отоя посреди комнаты, передъ диваномъ, на которомъ сидѣли Семенъ Иванычъ, Катерина Васильевна и Кургановъ, и замѣтно рисуясь, онъ разсказывалъ имъ про снятый въ аренду участокъ. Разсказывалъ, какъ онъ пьянствовалъ съ помѣщикомъ трое сутокъ, и какъ, наконецъ, ему удалось обойти землевладѣльца и за полцѣны снять участокъ въ аренду. Разсказывалъ, что онъ уже перебралъ у Анны Герасимовны болѣе двухсотъ рублей, что всѣ деньги эти онъ уже размоталъ, но надѣется отобрать отъ нея всѣ вообще капиталы и сдѣлаться со временемъ человѣкомъ вполнѣ самостоятельнымъ. А когда онъ разсказалъ, что у Анны Герасимовны денегъ шесть тысячъ слишкомъ, и что всѣ деньги эти заключаются въ новенькихъ кредитныхъ билетахъ, даже не бывшихъ въ обращеніи, а только перешедшихъ изъ рукъ генерала Малахова, и затѣмъ нырнувшихъ въ сундукъ Анны Герасимовны, то вся компанія разразилась такимъ дружнымъ смѣхомъ, что Надежда Ивановна даже вздрогнула, и никѣмъ не замѣченная, вышла изъ дома.

Когда Органскій пошелъ домой и былъ уже возлѣ мельницы, Надежда Ивановна остановила его.

— Послушайте, Органскій! проговорила она. — Я хочу поговорить съ вами.

Органскій остановился и поклонился Надеждѣ Ивановнѣ.

— Можете вы удѣлить мнѣ нѣсколько минутъ?

— Сколько вамъ угодно.

— Послушайте, я не знаю, что дѣлать мнѣ съ собой… Я нахожусь въ такомъ ужасномъ состояніи, что голова моя рѣшительно не въ состояніи что-нибудь сообразить. Что мнѣ дѣлать? Не подумайте, что я хочу просить васъ о возвратѣ любви вашей… Дайте мнѣ простой совѣтъ: что мнѣ съ собой дѣлать?

Органскій видимо смутился.

— Вѣдь нельзя-же мнѣ идти къ мужу! продолжала Надежда Ивановна. — Я не могу жить съ нимъ, даже еслибы онъ и принялъ меня. Вы видѣли его отвѣтъ на мое письмо; вамъ извѣстно намѣреніе его вытребовать меня къ себѣ и сдѣлать горничной проживающей у него француженки.

— Подлецъ! глухо прошепталъ Органскій.

— Отца у меня нѣтъ, состоянія нѣтъ, скажу вамъ больше: у меня нѣтъ вѣры… Прошлое мое разбито, а будущее само собой разрушилось! Послушайте… Вы когда-то многому учили меня. Многое указали мнѣ, о существованіи чего я даже и не подозрѣвала. Вы изобразили мнѣ жизнь такою, какова она есть на самомъ дѣлѣ; докончите-же картину жизни и укажите мнѣ цѣль ея.

— Надежда Ивановна! проговорилъ Органскій. — Вы больны, займитесь прежде своимъ здоровьемъ, помните, что только въ здоровомъ тѣлѣ можетъ быть здоровая душа. И такъ, начните съ этого.

— И только? почти съ воплемъ спросила Надежда Ивановна.

— Нѣтъ, не только. Вспомните тѣ цѣли, которыя когда-то обоихъ насъ одушевляли…

— Я помню ихъ! почти вскрикнула Надежда Ивановна. — Онѣ были такъ честны, такъ святы…

— Послушайте, перебилъ ее Органскій дрожавшимъ голосомъ. — Я не устоялъ. Во мнѣ оказалась подлая, грошовая душенька, а русская водка довершила остальное. Къ несчастію, вы были свидѣтельницею того, что я спился. Остановить меня вы были не въ силахъ, потому что слишкомъ много прощали мнѣ. Но я все-таки оставилъ вамъ наслѣдство, хотя и пропилъ ваше. Наслѣдство мое заключается въ томъ, что я поселилъ въ васъ любовь къ ближнему. Будьте учительницей. Ваше сердце, полное самоотверженія, укажетъ вамъ, что вы должны дѣлать. На поприщѣ этомъ женщина можетъ сдѣлать многое. Соберите вокругъ себя дѣтей, этихъ чумазыхъ крестьянскихъ ребятишекъ, которые такъ полюбили васъ, и займитесь ими. Я знаю, какъ вы занимались ими, и заранѣе радуюсь за васъ и за нихъ. Я заранѣе пророчу вамъ успѣхъ, потому что чувства, которыя связывали васъ и птенцовъ этихъ, весьма похожи на тѣ святні чувства, которыя существуютъ между матерью и дѣтьми!

— Да, это правда, это такъ… Благодарю васъ! могла только проговорить взволнованная Надежда Ивановна и крѣпко пожала Органскому руку. — Прощайте.

Словно тяжелое бремя скатилось съ души Надежды Ивановны; она легко вздохнула, приложила руку къ сердцу и почувствовала, что сердце это не замирало, а радостно билось. Она почта веселая воротилась домой.

На другой-же день она отправилась къ волостному старшинѣ и предложила свои услуги въ качествѣ учительницы на мѣсто Органскаго. Въ волостномъ правленіи, по случаю какой-то сходки, всѣ старики были на лицо. Старики, какъ только услыхали о предложеніи Надежды Ивановны, такъ въ ту-же минуту приняли его съ радостью и сдѣлали ее учительницей Малиновской сельской школы. Надежда Ивановна словно переродилась, и опять сдѣлалась такою, какою была, только что пріѣхавши въ Малиновку; она почувствовала въ себѣ силу и не боялась уже будущаго. Съ нетерпѣніемъ ждала она завтрашняго дня, когда должна была уже переѣхать въ домъ сельской школы, и не подозрѣвала даже, что именно этотъ-то завтрашній день и разрушитъ всѣ ея мечты.

Не успѣлъ Семенъ Иванычъ, отправляясь къ генералу Малахову, выбраться изъ села Малиновки и доѣхать до знакомаго уже намъ лѣса, какъ къ крыльцу его дома съ громомъ колокольчиковъ и бубенчиковъ подлетѣлъ тарантасъ, въ которомъ сидѣлъ становой. Ловко сбросивъ съ себя шинель и взявъ подъ вышку портфель, онъ вошелъ на крылечко и скрылся въ дверь, ведущую въ домъ Бузыкиныхъ. Все это видѣла Надежда Ивановна изъ окна своей бани и сердце ея дрогнуло.

Немного погодя, становой, съ портфелемъ подъ мышкой, вышелъ изъ дома и направился по тропочкѣ, ведущей къ банѣ. Скрипнула дверь передбанника, задребезжали шпоры, я, нагнувшись чуть не въ три погибели, становой вынырнулъ изъ двери и очутился лицомъ къ лицу съ Надеждой Ивановной. Она приняла его стоя.

— Здравствуйте! проговорилъ становой, подавая ей руку.

— Здравствуйте.

— Что это? проговорилъ становой, оглядывая баню и въ безпорядкѣ лежавшіе узлы. — Вы, кажется, переѣзжать собираетесь?

— Да, я мѣсто получила, здѣсь-же въ Малиновкѣ… Меня учительницей сдѣлали, проговорила она дрожащимъ голосомъ и силясь улыбнуться: — тамъ вотъ я и уложилась. — Завтра классы начнутся, я и хочу сегодня перебраться…

— А у меня къ вамъ дѣло есть, Надежда Ивановна.

— Что такое? И она приложила руку къ сердцу.

Становой подошелъ къ столу, щелкнулъ маленькимъ замочкомъ портфеля и началъ рыться въ бумагахъ.

— Скорѣе, ради Бога! чуть не вырвался изъ груди стонъ Надежды Ивановны, но она подавила этотъ стонъ и стояла блѣдная, какъ смерть.

— Васъ мужъ требуетъ къ себѣ.

Словно оборвалось что-то въ сердцѣ Надежды Ивановны.

— Мужъ? прошептала она.

— Да, мужъ.

— Но вѣдь я не могу ѣхать… Я больна… Вы сами видите, въ какомъ я положеніи…

Становой посмотрѣлъ на нее.

— А скоро вы думаете поправиться?

— Я не знаю…

Становой задумался.

— Въ такомъ случаѣ, проговорилъ онъ, немного погодя: — я попрошу васъ дать мнѣ подписочку, что предписаніе вамъ объявлено, что, по болѣзни, вы не можете сейчасъ-же явиться къ мужу, но что, по выздоровленіи, явитесь немедленно.

— Извольте.

Становой взялъ подписанную бумагу, засыпалъ ее пескомъ, сунулъ въ портфель и снова щелкнулъ замочкомъ.

— Ну-съ, до свиданья.

— Прощайте.

— Ахъ, не безъ досады проговорилъ становой: — а мнѣ еще въ Ольшанку скакать надо: — мертвое тѣло, женщина какая-то повѣсилась…

— Повѣсилась? спросила Надежда Ивановна.

— Да, повѣсилась. Ну-съ прощайте. Выздоравливайте скорѣе, хворать не хорошо; въ ваши лѣта не хвораютъ.

И становой вышелъ, а немного погодя, снова загремѣли колокольчики и бубенчики и тарантасъ скрылся.

— Что-же теперь? прошептала какъ-то растерянно Надежда Ивановна. — Приходится опять разбираться!..

И она принялась машинально развязывать узлы.

Когда, часа черезъ полтора послѣ описаннаго, Катерина Васильевна пришла въ баню провѣдать постоялку, то она даже руками всплеснула, взглянувъ на лицо несчастной Надежды Ивановны. Въ ту же минуту она послала за фельдшеромъ, который и не замедлилъ явиться. Фельдшеръ осмотрѣлъ больную, пощупалъ пульсъ, выслушалъ сердце и, объявивъ, что все пустое, сбѣгалъ за лавровишневыми каплями, съ достоинствомъ накапалъ въ рюмку 23 капли и далъ принять ихъ Надеждѣ Ивановнѣ.

Но, часа два спустя послѣ визита фельдшера, съ сердцемъ Надежды Ивановны случилось что-то такое столь ужасное, что она въ испугѣ вскочила съ постели и прибѣжала къ Катеринѣ Васильевнѣ.

— Что съ вами, душенька? вскрикнула та.

— Страшно, страшно мнѣ! прошептала Надежда Ивановна и испуганными глазами начала обводить комнату.

— Вы что, душенька! Ищете что-ли чего?

— Воды дайте мнѣ…

Весь этотъ день пробыла Надежда Ивановна у Катерины Васильевны: она боялась бани, боялась низенькихъ дверей, боялась черной закоптѣлой комнатки, а, главное, боялась одиночества.

Вечеромъ, распростившись съ Катериной Васильевной, Надежда Ивановна пошла къ себѣ, дрожащею рукою ощупала скобку и, поспѣшно отворивъ дверь, вошла въ баню. «Куда я спички дѣла!» почти вскрикнула она, и бросилась ощупывать окно, скамейку. Но, по мѣрѣ того, какъ она не находила коробки со спичками, она чувствовала, что силы все покидаютъ и покидаютъ ее. Дрожь пробѣжала по тѣлу ея. Она вспомнила станового, вспомнила подписку и выбѣжала изъ бани.

Какъ только очутилась она на воздухѣ, такъ въ ту же минуту порѣшила идти къ Органскому, разсказать ему про визитъ станового, про подписку и посовѣтоваться, что ей дѣлать. Она не шла, а бѣжала по направленію къ училищу, но въ училищѣ сошли ей, что Органскій переѣхалъ уже на квартиру. Она разузнала, гдѣ его квартира и побѣжала туда, но на квартирѣ ей объявили, что Органскій еще съ утра ушелъ къ невѣстѣ. Она побѣжала туда, но, увидавъ въ окно, что Органскій былъ у Анны Герасимовны не одинъ и что тамъ былъ и судебный приставъ, Кургановъ, и фельдшеръ, войти не рѣшилась, пошла домой. На половинѣ дорога ей встрѣтились расфранченныя дамы: онѣ шли на вечеръ къ Аннѣ Герасимовнѣ. Съ удивленіемъ посмотрѣли окѣ на бѣжавшую Надежду Ивановну, спросили ее, худа она такъ торопится, но Надежда Ивановна, неслыхавшая даже вопроса, пробѣжала мимо, ничего не отвѣтивъ…

Ночь была лунная, свѣтлая, на небѣ мы одного облачка. Это была одна изъ тѣхъ ночей, которыя, серебристымъ блескомъ обливая окрестность, превращаютъ ее въ какую-то сказочную картину царства тѣней и свѣта.

Надежда Ивановна пошла по дорогѣ, ведущей къ лѣсу, отдѣляющему село Малиновку отъ усадьбы генерала Малахова. Дойдя до лѣса, она остановилась, посмотрѣла кругомъ и даже улыбка обрисовалась на ея губахъ. «Ну, вотъ, прошептала она: — здѣсь не страшно; прохожу до разсвѣта, а утромъ пойду къ Органскому и посовѣтуюсь съ нимъ. Какъ хорошо здѣсь, какъ свѣтло!» И Надежда Ивановна принялась любоваться картиной. Она стояла на дорогѣ, пролегавшей по нагорному берегу рѣки. Вправо виднѣлось село Малиновка, мельница Семена Иваныча, окутанная громадными ветлами, влѣво лѣсъ, раскинутый по полугорью, а спереди — лугй съ извивавшейся лентой рѣки. Соловьи оглашали окрестность. Все было тихо, все какъ будто внимало этой музыкѣ ночи. Рѣка горѣла серебристымъ блескомъ и неподвижныя воды ея, точно зеркало, отражали въ себѣ прилегавшіе берега. Въ ней опрокидывались и деревья лѣса, и синее небо съ серебрянымъ кругомъ луны.

Насмотрѣвшись вдоволь на все это, Надежда Ивановна пошла по дорожкѣ, углублявшейся въ лѣсъ. Въ лѣсу тоже царствовала тишина, только тѣни было больше подъ зеленымъ шатромъ его, да воздухъ былъ какъ-то сырѣй и прохладнѣй. Въ густой травѣ блестѣли свѣтящіеся жучки; словно какая-то волшебница убрала лѣсъ брилліантами. И вспомнила опять Надежда Ивановна свое дѣтство, вспомнила прожитую жизнь, вспомнила выданную становому записку, и снова мрачныя мысли ворвались въ ея голову. Она шла тихо и не замѣчала даже, какъ все дальше и дальше углублялась въ лѣсъ. Наконецъ, она остановилась, стала прислушиваться и сердце ея замерло. Вопросъ: что дѣлать? какъ страшный призракъ, вновь всталъ передъ нею и сжалъ ей сердце. Надежда Ивановна вздрогнула, провела рукой по головѣ, пощупала сердце и пошла дальше. И, по мѣрѣ того, какъ углубилась она въ это царство тѣни, мысли ея путались, перемѣнивались. Неужели ѣхать къ мужу, неужели сдѣлаться горничной? А нагайка? И вдругъ вопль вырвался изъ груди ея, голова закружилась, сердце замерло и она, чтобъ не упасть, прислонилась къ стволу дерева. Силы ее оставили, голова продолжала кружиться. Прямо надъ нею спускался сучекъ дерева, она могла даже достать его рукою. Она подняла руку, ухватилась за сучекъ и въ ту же минуту словно что-то вспомнила, и улыбка исказила лицо ея.

XVI.

Недѣли черезъ двѣ послѣ описаннаго, состоялось бракосочетаніе Органскаго съ Анной Герасимовной, вскорѣ послѣ котораго молодые переѣхали на хуторъ и принялись за хозяйство. Какъ только совершился обрядъ вѣнчанія, такъ въ ту же минуту Анна Герасимовна вступила въ права законной супруги и сразу подобрала мужа въ руки. Она объявила ему, что если онъ будетъ продолжать вести себя по прежнему, то пусть идетъ себѣ, куда ему угодно и что она теперь, когда голова ея покрыта, отлично обойдется и безъ него. Денегъ она мужу не давала и въ скоромъ времени такъ вышколила Органскаго, что онъ безъ спроса не смѣлъ даже отлучаться съ хутора. Генералъ Малаховъ тоже успокоился; въ прикащики нанялъ себѣ извѣстнаго намъ Платона Васильича, съ которымъ пѣлъ когда-то «Жизни тотъ одинъ достоинъ», а экономкой сдѣлалъ тоже извѣстную намъ Анисью. Жалованья полагалось ей не 20 рублей въ мѣсяцъ, какъ получала Анна Герасимовна, а всего 5 рублей, полфунта чаю въ 60 коп. и 2 фунта сахару; относительно же отсыпнаго генералъ назначилъ ей: одинъ пудъ мухи ржаной, 1 пудъ пшеничной и полмѣры пшена. За эту плату Анисья дѣлала все и всюду поспѣвала. Она мочила, солила, варила варенья, дѣлала наливку и даже совѣтовала генералу разсчесть кухарку.

— На что ее, ваше превосходительство! говорила она. — Для вашей милости я и сама вамъ обѣдъ изготовлю.

— Ты съумѣешь ли?

— Эка хитрость какая! а бы и прачку-то совѣтовала вамъ разсчесть.

— Неужто и бѣлье сама мыть хочешь?

— Да то! хуже ее что ли выстираю; на одного-то на васъ нёшто много времени надоть!

И дѣйствительно, генералъ вскорѣ уволилъ и кухарку и прачку, и все дѣло ихъ передалъ Анисьѣ. Онъ не зналъ, какъ благодарить Семена Иваныча за рекомендацію. Онъ и пилъ и ѣлъ въ сласть; въ домѣ его все отличалось порядкомъ. Расторопная Анисья поспѣвала всюду и дѣло кипѣло у нея въ рукахъ; но за то полевое хозяйство, которымъ завѣдывалъ Платонъ Васильичъ, шло изъ рукъ вонъ плохо. Земля обработывалась дурно, хлѣбъ убирался несвоевременно и небрежно, плотина на мельницѣ все еще оставалась незапруженною, съ рабочими онъ не умѣлъ справляться: кричалъ, ругался, а дѣло все-таки не спорилось. Но когда Платонъ Васильичъ встрѣчался съ генераломъ, то за нѣсколько шаговъ еще останавливался, вытягивался въ струнку и, приложивъ руку къ козырьку, встрѣчалъ и провожалъ его глазами. Иногда генералъ Малаховъ важно подходилъ къ нему и тоже сдѣлавъ подъ козырекъ, спрашивалъ:

— Ну, что, все ли благополучно?

— Все слава Богу, ваше превосходительство.

— Хлѣбъ свезенъ?

— Никакъ нѣтъ, ваше превосходительство.

— Рожь посѣяна?

— Никакъ нѣтъ, ваше превосходительство.

— А мельницу запрудили?

— Никакъ нѣтъ, ваше превосходительство.

— Ну, спасибо.

— Рады стараться, ваше превосходительство!

Въ то самое время, когда оканчивается настоящій разсказъ небо застилается быстро бѣгущими сѣдыми тучами и дождь льетъ какъ изъ ведра. Ненастье это продолжается уже нѣсколько дней и сложенные въ копны рожь, пшеница, овесъ и ячмень промочены насквозь. Хлѣбъ начинаетъ прорастать; снопы покрылись мѣстами зеленью тронувшихся зеренъ; зловѣщіе грибы-поганки и дожжевики цѣлыми кучами покрываютъ землю; на сжатыхъ поляхъ стоятъ болота воды; по дорогамъ нельзя ѣздить, вязнутъ лошади и колеса. Съ ужасомъ смотрятъ всѣ на небо и на поля и съ ужасомъ помышляютъ о погибшихъ трудахъ. А сѣдыя тучи все летятъ и летятъ съ запада на востокъ, изверги потоки воды… Пролетитъ одна туча, окатитъ поля водой, а судомъ за нею ползетъ другая.

Генералъ Малаховъ стоитъ на крыльцѣ и со злобой смотритъ то на тучи, то на поля съ гніющимъ хлѣбомъ.

— Лей, лей, подлецъ! кричитъ онъ. — Лей, лей, вотъ такъ! прибавь, прибавь еще! Ты думаешь, у генерала денегъ нѣтъ — врешь, подлецъ, еще есть!

Какъ-то разъ корреспондентъ Кургановъ, зайдя на хуторъ и Органскому, разговорился съ нимъ про Надежду Ивановну и про ея смерть.

Органскій захохоталъ.

— Это, братецъ, нынче въ модѣ!.. проговорилъ онъ. — Вотъ недавно одному моему пріятелю надоѣло застегиваться и разстегиваться… Обозлился человѣкъ… «Да что же это такое, говоритъ онъ: — скоро ли этому конецъ будетъ!» взялъ револьверъ да и всадилъ себѣ пулю въ лобъ!

Надежда Ивановна похоронена не на кладбищѣ, а возлѣ, но все-таки на могилѣ ея кто-то поставилъ крестъ, который и стоитъ до сихъ поръ, напоминая собою тяжелую исторію бѣдной женщины.

И. Саловъ.

"Отечественныя Записки", № 6, 1879