СТИХОТВОРЕНІЯ
НИКОЛАЯ АРБУЗОВА.
править
НѢСКОЛЬКО СЛОВЪ ОБЪ ЭСХИЛОВОМЪ «ПРОМЕТЕѢ» И ДРЕВНЕМЪ ГРЕЧЕСКОМЪ ТЕАТРѢ. (*).
править(*) Авторъ первоначально хотѣлъ изъ этого предмета сдѣлать только небольшое примѣчаніе къ своему стихотворенію "Прометей, для тѣхъ читателей, которые не вполнѣ знакомы съ литературными памятниками древняго міра. Но, коснувшись одного изъ любимѣйшихъ своихъ предметовъ, онъ невольно увлекся имъ, и вмѣсто небольшаго примѣчанія, изъ подъ пера его вышла статья, которая по объему своему утратила уже первоначальное назначеніе и должна была остаться отдѣльнымъ цѣлымъ.
Хотя авторъ и убѣжденъ, что ни одной новой идеи и никакого новаго свѣта не вноситъ онъ въ міръ, обогащенный уже геніальными изслѣдованіями многихъ великихъ умовъ, тѣмъ не менѣе рѣшился онъ статью эту, извлеченную изъ многихъ писателей, сохранить для тѣхъ, которые не изучали идеи и характера древней греческой сцены — матери всемірнаго театра.
Изъ многочисленныхъ прекрасныхъ созданій воображенія древнихъ Грековъ, вымыселъ о Прометеѣ принадлежитъ безспорно къ примѣчательнѣйшимъ.
Какъ всѣ греческіе миѳы, повѣсть о Прометеѣ подвергалась разнымъ измѣненіямъ и различно разсказывалась поэтами и писателями древняго міра.
Не входя въ подробности этихъ разнообразныхъ сказаній, вспомнимъ только предметъ этотъ въ томъ видѣ, въ какомъ представилъ его Эсхилъ.
Юпитеръ, послѣ побѣды своей надъ Титанами, въ борьбѣ съ которыми Прометей, одинъ изъ нихъ, оказалъ ему важныя услуги, — вознамѣрился уничтожить родъ людской, противъ чего возсталъ этотъ самый Прометей, другъ человѣчества. Похитивъ огонь небесный, онъ въ этомъ огнѣ передалъ людямъ начало всѣхъ наукъ и искусствъ; за это благодѣяніе Юпитеръ осудилъ его на вѣчное мученіе. Прометей прикованъ былъ къ одной изъ дикихъ скалъ Европейской Скиѳіи.
Разгнѣванный непреклонною гордостью, съ какою сносилъ Прометей незаслуженное наказаніе, Юпитеръ исполнилъ наконецъ то, чѣмъ долго грозилъ Титану: громъ разрушилъ скалу, и Прометей поверженъ въ тартаръ. Послѣ многихъ лѣтъ, гнѣвный Богъ вывелъ его изъ тартара и опять приковалъ, на этотъ разъ, къ вершинѣ Кавказа. Здѣсь кровожадный и ненасытный орелъ прилеталъ терзать и пожирать постоянно возрождавшуюся внутренность Прометея.
"Quand la troisième aurore importune mes yeux,
Je vois fondre sur moi, d’un yol impétueux,
Le satellite aile du tyran qui m’opprime:
Il approche, il s’abaisse, il couvre sa victime;
Ses ongles recourbés me déchirent les flancs,
Il dévore à loisir mes membres palpitants;
Las enfin de creuser ma poitrine vivante,
Il pousse un vaste cri; d’une aile triomphante
Se joue en remontant au séjour éthéré,
Et s’applaudit du sang dont il est enivré.
Mais quand mon coeur rongé croît et se renouvelle,
Le monstre que la faim aiguillone et rappelle,
Vient chercher de nouveau son horrible festin.
Je renais pour nourrir l’implacable assassin,
Qu’un tyran a chargé d'éterniser mes peines (*).
(*) Изъ перевода Ансо, покойнаго молодаго профессора-Эллениста.
Такъ страдалъ Прометей, когда, наконецъ, Геркулесъ поразилъ стрѣлами орла, его мучителя, и оторвалъ съ кусками скалы Титановы оковы.
Гезіодъ въ своей Ѳеогоніи разсказываетъ, что Юпитеръ, желая прославить Геркулеса новою побѣдою, самъ позволилъ ему освободить Прометея, и въ его пользу смягчилъ наконецъ свой гнѣвъ противъ Титана.
Кромѣ Гезіода, все что относится къ тому, какимъ образомъ, кѣмъ и при какихъ обстоятельствахъ былъ освобожденъ Прометей, извѣстно намъ изъ Эсхилова современника, Пиндара; его пародиста, Лукіана; его схоліастовъ; наконецъ изъ Аполлонія Родосскаго, Овидія и нѣкоторыхъ писателей, принадлежащихъ къ эпохѣ упадка греческой литературы, по въ коихъ встрѣчаются еще драгоцѣнные слѣды древнихъ миѳологическихъ преданій. Что же касается до самого Эсхила, розысканія новѣйшихъ филологовъ доказали, что онъ написалъ о Прометеѣ трилогію, то есть, три трагедіи, слѣдующія одна за другою, и въ коихъ заключалась вся судьба Прометея. Изъ нихъ первая, гдѣ Прометей являлся похитителемъ небеснаго огня, утрачена совершенно; вторая: «окованный Прометей» дошла до насъ въ цѣлости; и, наконецъ, отъ третьей, изображавшей освобожденіе Прометея, уцѣлѣли только отрывки[1].
Не распространяясь о томъ, какъ измѣнялись разсказы объ этомъ освобожденіи и, зная характеръ вымысла о Прометеѣ, займемся теперь трагедіею Эсхила, которая уцѣлѣла изъ его трилогіи[2].
Дѣйствіе происходитъ на мѣстѣ казни, на одной изъ пустынныхъ и дикихъ Скнескихъ скалъ. Влекомый Вулканомъ и двумя вѣрными слугами Юпитера, Властію и Силою (κρατος и βια), Прометей является въ цѣпяхъ. Власть и Сила побуждаютъ Вулкана поспѣшить исполненіемъ Зевесовой воли и скорѣе приковать Прометея къ скалѣ вѣчными оковами. Вулканъ принимается за это не охотно, сострадая Титану, съ которымъ соединенъ узами родства. Но онъ принужденъ покориться необходимости и, съ отвращеніемъ къ своему долгу, приковываетъ Прометея. Свершивъ повелѣніе Юпитера, всѣ трое удаляются. Вулканъ покидаетъ Прометея съ выраженіемъ сожалѣнія; Кратосъ и Біа съ колкими насмѣшками. Прометей остается одинъ, и вполнѣ оправдываетъ нетерпѣніе зрителя, возбужденное долгимъ его молчаніемъ; краснорѣчивое приготовленіе, которымъ часто пользовался Эсхилъ.
Оставшись одинъ, Прометей позволяетъ наконецъ разразиться вполнѣ своимъ, доселѣ безмолвнымъ, страданіямъ. Въ уединеніи, обращается онъ къ окружающимъ его бездушнымъ предметамъ, призывая ихъ въ свидѣтели ужаснаго своеволія и, что еще хуже для него, невыносимаго стыда, имъ испытываемыхъ. Страданіе моральное беретъ верхъ надъ болью Физическою, и душа его достигаетъ той высоты, съ которой не сойдетъ до конца.
Такъ поступали великіе классическіе мастера драматическаго искусства; никогда не старались они дѣйствовать на зрителя однимъ изображеніемъ тѣлесныхъ мукъ своихъ героевъ, хорошо понимая, что зрѣлищемъ подобныхъ мученій можно возбудить въ зрителѣ только тяжелое состраданіе и жалость, а не тѣ высшія душевныя ощущенія, которыя суть цѣль истиннаго драматическаго поэта[3]. Если греческіе трагики заставляли страдать своихъ героевъ, то это только для того, чтобы выказать въ нихъ разумную силу души, побѣждающую тѣлесный недугъ, торжествующую надъ немощію плоти; и этою-то борьбою, въ которой всегда преобладаетъ духъ, возбуждали они въ зрителяхъ тотъ благотворный, благородный восторгъ, какой испытываетъ душа при сознаніи своихъ силъ и своего высокаго происхожденія.
Такъ страдаетъ Геркулесъ въ Нессовой туникѣ; такъ умираетъ Аяксъ, предпочитая смерть стыду; таковы и мученія Филоктета, которыя, при всей ихъ адской силѣ, слабѣе ненависти его къ Атридамъ.
Впослѣдствіе Еврипидъ сталъ иногда употреблять во зло изображеніе тѣлесной немощи выводимыхъ имъ на сцену лицъ; по это было уже началомъ упадка драматическаго искусства, хотя блестящаго еще въ самомъ упадкѣ, и за то надъ Еврипидомъ вдоволь посмѣялся Аристофанъ. Иначе было оно у Эсхила. Если въ началѣ трагедіи представилъ онъ намъ орудія казни: Прометеевы цѣпи, молотъ Вулкана и страшный гвоздь, который долженъ вонзиться въ Прометеево тѣло; то это только для того, чтобы съ большею силою привлечь наше вниманіе, отъ этихъ отвратительныхъ предметовъ, къ зрѣлищамъ возвышеннымъ, заставляющимъ насъ забыть предыдущее.
Мы поражены величіемъ души, съ какимъ переноситъ Прометей свои тѣлесныя страданія, забываемыя героемъ въ порывъ стыда и уязвленной гордости.
Тихій шорохъ и вѣяніе аромата увѣдомляютъ Прометея о приближеніи какого нибудь бога. Дѣйствительно, являются нимфы Океаниды, его родственницы. Въ словахъ, коими привѣтствуетъ онъ ихъ, выражается съ удивительною прелестью смѣсь ужаса и страданія, слабости и твердости героя. И это опять примѣръ геніальности древнихъ трагиковъ. Герои ихъ, при всемъ своемъ величіи, всегда оставались людьми; ихъ силѣ и могуществу измѣняла всегда въ чемъ нибудь человѣческая слабость. Оттого они и были близки каждому зрителю и возбуждали, не смотря на свое баснословное происхожденіе, всеобщее участіе
Океанидамъ, сострадающимъ Прометею, разсказываетъ онъ свою судьбу, и объявляетъ, хотя неопредѣлительно, что обладаетъ тайною, отъ которой зависитъ продолженіе Юпитерова владычества. Жертва получаетъ такимъ образомъ нѣкоторое превосходство надъ притѣсняющимъ ее тираномъ и, какъ говоритъ французскій критикъ Андріё: «личность Прометеева растетъ и возвышается съ каждою сценою.» Любопытство и интересъ удвоиваются; хочется знать, какая эта тайна и сохранитъ ли ее Прометей вопреки желанію Юпитера? Всего поразительнѣе въ этой трагедіи то, что Прометей изображенъ въ ней добровольно предающимся казни изъ любви къ человѣческому роду. "Я все предвидѣлъ, « говоритъ онъ Океанидамъ: „преступленіе мое совершилъ я по доброй моей волѣ; я того не таю…. чтобы снасти смертныхъ, погубилъ я себя самого.“
Мы вспомнимъ объ этомъ еще разъ, когда кончимъ нашъ краткій обзоръ трагедіи. Теперь пробѣжимъ скорѣе дальнѣйшій ходъ піесы, не касаясь тѣхъ подробностей, которыя, не смотря на ихъ разнообразный интересъ, отвлекли бы насъ отъ главной идеи слишкомъ далеко.
Продолжительное и непрерывное изображеніе непреклонности Прометеева характера могло бы утомить зрителя однообразіемъ. Поэтъ избѣгаетъ этого введеніемъ двухъ эпизодическихъ сценъ, имѣющихъ тѣмъ болѣе достоинства, что придавая піесѣ разнообразіе, вмѣстѣ съ тѣмъ еще рельефнѣе обрисовываютъ ея героя.
Первая изъ этихъ сценъ состоитъ въ появленіи старца Океана, Прометеева родственника. Онъ пришелъ съ состраданіемъ къ участи Титана, съ совѣтами смириться предъ волею Зевеса и съ предложеніемъ своего ходатайства у владыки боговъ. Прометей ловко уклоняется отъ его совѣтовъ и гордо отвергаетъ его предложеніе. Старику Океану только и нужно было того. Онъ такъ скоро соглашается съ Прометеемъ, который и слышать не хочетъ о какомъ бы то ни было ходатайствѣ, и такъ поспѣшно удаляется, что при всей наружной готовности на опасное посредничество, невольно измѣняетъ самъ себѣ, и тотчасъ видишь, что все это было болѣе поступкомъ приличія, чѣмъ преданности. Старикъ спѣшитъ во свояси, весьма довольный тѣмъ, что, не подвергнувъ себя никакой опасности, обнаружилъ между тѣмъ въ себѣ преданнаго родственника и добраго друга. Онъ поступилъ, какъ поступала видно во всѣ времена большая часть такъ называемыхъ родственниковъ. Эта сцена особенно примѣчательна, какъ примѣръ того, съ какимъ искусствомъ и какъ свободно умѣли Греки разнообразить тонъ своихъ произведеній, незамѣтно переходя отъ высокаго къ смѣшному, и также незамѣтно отъ смѣтнаго возвращаясь къ высокому. Это можно сравнить съ музыкальною симфоніею, гдѣ тотъ же самый мотивъ слышится въ разныхъ тонахъ. Такъ и эта комическая сцена, удалившаяся повидимому отъ трагической важности, выразила однако основную идею: гордость Прометееву. Этимъ даромъ въ особенности обладалъ Эсхилъ; и когда хотѣли въ наше время пріискать соперника Шекспиру, въ искусствѣ его соединять трагическое съ комизмомъ, то не нашли никого болѣе, кромѣ старика Эсхила. Впрочемъ между двумя этими геніями существуетъ не одно это сходство; при чтеніи сценъ Ореста съ матерью, или появленія въ и Персахъ» Даріевой тѣни, невольно вспоминаешь Гамлета. Только этимъ двумъ геніямъ извѣстна была тайна, которою вызываются мертвецы изъ гробовъ; только они умѣли эти смѣлыя явленія употреблять въ ихъ истинномъ значеніи, безукоризненно въ отношеніи къ естественности и драматической правдъ.
Другая эпизодическая сцена слѣдующая.
Является дочь Инаха, нимфа Іо, гонимая изъ страны въ страну любовною страстію Зевеса. Она разсказываетъ Прометею свои бѣдствія, и узнаетъ отъ его пророческаго дара свою дальнѣйшую судьбу. Произвольное введеніе этой сцены не только не разрушаетъ общей связи піесы, но придаетъ ей еще особенную прелесть, соединяя передъ нами двѣ Юпитеровы жертвы: нимфу Іо и Прометея, изъ коихъ, говоря словами критика Андріё, «одна также стонетъ отъ любви, какъ другая отъ ненависти Зевеса.» Эта сцена тѣмъ еще драматична, что изображаетъ противоположность между невольно-высказывающимися страданіями молодой Ипаховой дочери и скрываемыми страданіями Титана. Наконецъ, сцена эта, гдѣ двѣ жертвы того же насилія стараются другъ друга утѣшить, дѣйствуетъ утѣшительно и на зрителя изображеніемъ взаимнаго ихъ состраданія, и нѣсколько смягчаетъ въ немъ ужасное впечатлѣніе цѣлаго. Связь этой вводной сцены съ общимъ ходомъ піесы обнаруживается еще болѣе, когда Прометей объявляетъ несчастной нимфѣ, что отъ ея потомства родится его освободитель. Освободителемъ Прометея, какъ извѣстно намъ изъ другихъ писателей, былъ дѣйствительно потомокъ Іо, Геркулесъ.
Кромѣ того, Прометей, въ разговорѣ съ этою нимфою, вторично упоминаетъ объ извѣстной ему одному тайнѣ, касающейся Юпитерова владычества. Изъ этой тайны высказываетъ онъ только, что Юпитеръ своимъ неблагоразуміемъ повлеченъ будетъ въ роковой бракъ, и этимъ бракомъ произведетъ на свѣтъ сына, который свергнетъ его съ небеснаго престола. Только освободивъ Прометея, Юпитеръ можетъ узнать отъ него эту тайну, и предупредить свое паденіе.
О какомъ бракѣ Юпитера предсказываетъ Прометей, и кто этотъ будущій его сынъ, говорить мы не будемъ. Замѣтимъ только, что, не имѣя продолженія Эсхиловой трилогіи, мы изъ другихъ источниковъ знаемъ дальнѣйшую участь Прометея. Какъ извѣстно, Юпитеръ наконецъ былъ побѣжденъ упорствомъ своей жертвы; послалъ Геркулеса освободить Титана, который тогда открылъ свою тайну, спасъ Юпитера отъ роковаго брака, вполнѣ съ нимъ помирился и долженъ былъ только, въ доказательство непреложности Юпитеровой воли, носить на себѣ эмблематическій образъ оковъ: связку, вѣнокъ изъ оливной вѣтки и желѣзное кольцо съ отломкомъ Кавказскаго камня — самый древній перстень.
Но возвратимся къ Эсхилу.
Прометей говоритъ нимфѣ о своей тайнѣ такими сильными словами, что они смущаютъ Юпитера, и царь боговъ поручаетъ послу своему, Меркурію, вывѣдать у Титана его тайну.
Разговоръ между Меркуріемъ и Прометеемъ исполненъ драматической красоты. Его энергія поразительна. Меркурій изображаетъ Титану бѣдствія, на какія осудилъ его Юпитеръ, если онъ не смирится; возвѣщаетъ ему, что громъ Зевесовъ повергнетъ его со скалою въ Тартаръ; что послѣ долгаго времени онъ будетъ изъятъ оттуда снова, по что тогда крылатый песъ Юпитера, его жадный орелъ, станетъ прилетать ежедневно къ Титану, рвать по клочкамъ его тѣло и насыщаться черною кровью его печени.
Все напрасно. Ни увѣщаванія, ни угрозы Зевесова посла не въ силахъ принудить Титана открыть эту тайну. Его безсмертіе, которое недавно казалось ему невыносимымъ, представляя одинъ неисходный рядъ страданій, — это безсмертіе является ему теперь, какъ счастливый даръ, позволяющій ему пренебрегать Зевесовой местью.
«Что бы ни было со мной, я безсмертенъ!» восклицаетъ Прометей.
И едва произнесъ онъ эти слова, какъ громъ грянулъ.
«По истинѣ, это уже не угроза» говоритъ Титанъ: «земля дрожитъ; глухой отголосокъ грома проревѣлъ; молнія блещетъ огненными извилинами, прахъ взвивается вихремъ; всѣ вѣтры, освобожденные отъ цѣпей, рвутся въ общую битву; подъятое море сливается съ небесами; на меня, на меня посылаетъ Юпитеръ эту грозную бурю…. О, моя божественная мать! И ты, эфиръ, разоблачающій очамъ всеобщее свѣтило, — вы видите, какъ безвинно я страдаю!»
И съ этими словами, поглащенный развалинами скалъ, Прометей исчезалъ отъ взоровъ зрителя.
Не имѣлъ ли передъ собой Горацій этой картины, не вспоминалъ ли онъ объ этомъ гордомъ паденіи среди всемірной бури до конца непреклоннаго Титана, когда писалъ:
Si fractus illabatur orbis,
Impavidum ferient ruinae?
Какъ удачно воспользовался поэтъ сказаніемъ, котораго одна таинственность уже такъ льститъ воображенію; какую смѣлую, обширную мысль вложилъ онъ въ свое твореніе; и какую силу таланта проявилъ, возбудивъ и поддержавъ интересъ въ такомъ несложномъ, простомъ сочиненіи!
Здѣсь кстати вспомнить, что драматическія произведенія Грековъ отличались отъ нашихъ въ сущности тѣмъ, что предметъ ихъ былъ всегда чрезвычайно простъ; они были вовсе чужды тѣхъ многосложныхъ завязокъ, интригъ, той путаницы и тѣхъ неожиданныхъ заключеній, которыя въ наше время составляютъ наслажденіе публики въ театрѣ. Греки знали почти всегда напередъ весь сюжетъ трагедіи; любопытство ихъ возбуждалось не тѣмъ, что будетъ съ героемъ, а каковъ будетъ герой въ разныхъ ожидающихъ его положеніяхъ. Ихъ интересовало не дѣйствіе, всѣмъ уже извѣстное по народнымъ сказаніямъ, а постепенное и художественное развитіе страсти. Паденіе или торжество героя было уже извѣстно имъ напередъ; но они хотѣли знать, какъ поэтъ представитъ его въ этой борьбѣ, въ этомъ торжествѣ или паденіи. Это различіе между нами и Греками въ отношеніи вкуса поясняется примѣромъ, заимствованнымъ изъ живописи и скульптуры. Всѣмъ извѣстны та простота, та наивность, которыя замѣчаются въ древней скульптурѣ и въ древнихъ школахъ живописи. Лица, изображенныя Греческимъ рѣзцомъ или Италіянскою кистью, не знаютъ, кажется, что на нихъ смотрятъ; они вовсе не заняты зрителями. Лица же новѣйшихъ статуй и картинъ не такъ равнодушны къ публикѣ; они рисуются передъ нею; они жаждутъ взоровъ; они, кажется, говорятъ: «любуйтесь нами!» Древняя свобода въ движеніяхъ и позахъ; эти группы, произшедшія какъ будто отъ нечаянной встрѣчи разныхъ лицъ, замѣнились изображеніями болѣе изученными, гдѣ болѣе замѣтны намѣреніе художника и предварительно составленный планъ. Какъ въ живописи и скульптурѣ, такъ и на сценѣ изысканіе драматическаго эффекта замѣнило естественность. Можетъ быть, происходитъ оно оттого, что сцена была всегда отраженіемъ жизни, которая сама была у древнихъ естественнѣе и проще. Греки, конечно, не были вполнѣ равнодушны къ неожиданнымъ сценическимъ оборотамъ, и къ ощущеніямъ отъ нихъ происходящимъ; театральныя представленія возбуждали въ нихъ, какъ и въ насъ, живое любопытство. Но главное удовольствіе, котораго искали они на театрѣ, было — присутствовать этому живому воспроизведенію природы, этому развитію самыхъ сокровенныхъ чувствъ души. Вызвать эти чувства изъ тайнаго ихъ убѣжища, выставить ихъ внаружу и заставить дѣйствовать, — вотъ какое главное намѣреніе было въ завязкѣ піесы. Привести каждое дѣйствующее лице къ невольному признанію, къ откровенной исповѣди его страсти, — вотъ главная цѣль этихъ искусно придуманныхъ сценъ и столкновеній, о которыхъ и можно, по этому, то же сказать, что Горацій говорилъ о винѣ: это есть сладостная пытка, вызывающая тайны сердца. И такъ, драма прежде всего была для Грековъ нравственнымъ зеркаломъ, гдѣ любили они находить самихъ себя. И эта драма не утратила еще своего характера въ тѣ дни, когда въ Римскомъ амфитеатрѣ громъ рукоплесканій привѣтствовалъ слова знаменитаго подражателя Менандра, слова, заключающія въ себѣ смыслъ древняго театра:
Homo sum, humani nihil а me alienum puto (*).
(*) Я человѣкъ; ничто человѣческое мнѣ не чуждо.
Интересъ, возбуждаемый въ Грекахъ ихъ драматическими твореніями, сравниваетъ удачно Патень (Patin) съ тѣмъ интересомъ, какого ищемъ мы въ оперѣ. Здѣсь намъ нѣтъ почти никакого дѣла до интриги или завязки драмы; насъ занимаетъ музыкальное выраженіе и развитіе чувствъ и страсти. А во сколько разъ плѣнительнѣе и важнѣе, чѣмъ для насъ музыка, была для Грековъ ихъ гармоническая поэзія!
И главный представитель этихъ, какъ называетъ ихъ Аристотель, простыхъ трагедій, есть Эсхилъ.
Одинъ предметъ, всегда величественный; одна идея, одна страсть, — вотъ основа его произведеній; постепенное, художественное развитіе этой идеи, этой страсти, — вотъ ихъ прелесть. И на первомъ ихъ планъ всегда та же грозная, непоколебимая, вѣчная Судьба.
Эту величественную простоту Эсхила прекрасно выразилъ Вильгельмъ Шлегель, сравнивъ представителей Греческой трагедіи съ представителями греческой скульптуры. Эсхилъ, это — Фидій; и Эсхиловы герои, это — Фидіевы статуи, оживленныя и сошедшія на сцену.
Что касается до Софокла и Еврипида, представителей дальнѣйшаго развитія Греческой трагедіи, здѣсь говорить о нихъ не мѣсто.
Въ замѣнъ того, вникнемъ глубже въ общій характеръ Греческой трагедіи и ея зрителей.
Кромѣ преобладанія судьбы на древней сценъ, судьбы, которая все предопредѣлила, которая для достиженія своей цѣли ослѣпляетъ людей страстями, внушаетъ имъ преступленія и злодѣйства, во всемъ обнаруживается и на всемъ тяготѣетъ; которая, какъ главная пружина, управляетъ всѣмъ механизмомъ трагедіи и, какъ говоритъ Сенека, покорнаго ведетъ, строптиваго влечетъ: volentem ducuiit fata, nolentem trahunt; кромѣ замѣченной нами простоты своей; кромѣ неизмѣняемости присущихъ ей законовъ; кромѣ своей идеальности и скульптурной, если можно такъ сказать, отдѣлки; кромѣ, наконецъ, другихъ, менѣе важныхъ свойствъ своихъ, какъ напримѣръ, числа актеровъ, коихъ никогда не было болѣе трехъ; увеличенныхъ размѣровъ ихъ голоса и роста, соотвѣтствовавшихъ громадности самого театра; кромѣ всѣхъ этихъ особенностей, главнѣйшимъ характеристическимъ своимъ свойствомъ имѣетъ Греческая трагедія — хоръ.
Хоръ обладаетъ наибольшимъ значеніемъ въ лучшую эпоху древней драмы; художественно обработанный, является онъ часто, во время ея процвѣтанія, лучшимъ ея украшеніемъ; онъ есть необходимая, присущая часть ея тѣла; безъ него не могла составиться и существовать Греческая трагедія; поэтъ, желавшій поставить піесу на сцену, прежде всего у архонта просилъ хора; большая часть Эсхиловыхъ трагедій получила названіе отъ хора, какъ «Умоляющія,» "Персы, " «Евмениды,» «Боэфоры;» въ разбираемой нами трагедіи хоръ составляютъ нимфы Океапиды, появленіе которыхъ видѣли мы въ ея началъ; что же такое былъ въ Греческой трагедіи хоръ?
Вопросъ этотъ могъ быть вполнѣ рѣшепымъ только въ наше время, когда греческая жизнь болѣе объяснилась и, благодаря великимъ ея изслѣдователямъ, стала намъ понятнѣе. Это происходитъ отъ всѣмъ извѣстнаго и часто упоминаемаго закона, по которому театръ всегда былъ, есть и будетъ выраженіемъ жизни народа. Греческая трагедія, истекая изъ того же начала, выражала хоромъ характеръ греческой жизни и классическаго искусства.
Сущность хора объясняется 1) происхожденіемъ греческой трагедіи, 2) нравственнымъ и поэтическимъ его значеніемъ и, наконецъ, 3) самою греческою жизнію.
Происхожденіе греческой трагедіи болѣе или менѣе извѣстно, не смотря на недостатокъ и сбивчивость древнихъ свидѣтельствъ, по коимъ нельзя дать яснаго отчета объ этомъ предметъ. Въ праздники Вакха или Діониса, олицетворявшаго воспроизводительную силу природы, были пѣты въ честь ему гимны, по имени: дифирамбы или пеаны. Въ нихъ-то и зародилась драма совершенно случайно. Эти дифирамбы пѣлись хоромъ, раздѣленнымъ на кориѳеевъ и хористовъ. Между кориѳеемъ и хористами образовался разговоръ; или же два полухора отвѣчали другъ другу, и такимъ образомъ уже изъ самого этого разговора могла бы образоваться драма. По, какъ всѣ открытія, открытіе драхмы обязано случаю.
Съ цѣлію придать болѣе разнообразія этимъ хорамъ, или для того, чтобы дать хористамъ средство отдохнуть, вздумали позже прибавить къ нимъ одного артиста, исключительно назначеннаго для интермедій. Вначалѣ долженъ онъ былъ разсказывать о похожденіяхъ бога, въ честь котораго совершалось празднество; впослѣдствіе разсказы его касались боговъ постороннихъ, а, наконецъ, и людей въ сношеніи съ богами. Такое нововведеніе не понравилось-было старикамъ и начальству, которымъ казалось оно нечестіемъ, однако установилось одобреніемъ народа. И такъ, драматическій разговоръ уже существовалъ; отъ него перешли и къ дѣйствію.
Эти разсказы, которыми по временамъ прерывалось пѣніе хора, не довольствовались уже событіями прошедшими; они стали представлять ихъ воображенію событіями настоящими, и для выраженія дѣйствія и хода произшествій прибавленъ былъ другой, потомъ третій актеръ. И то, что было доселѣ какъ бы трибуною, съ которой первый актеръ говорилъ съ хоромъ, сдѣлалось теперь сценою; она развивалась въ глазахъ хора, созерцавшаго и выражавшаго въ пѣсняхъ ощущенія, производимыя ею. Введеніе перваго актера приписываютъ Ѳеспису, втораго — Эсхилу, третьяго — Софоклу.
Извѣстно, что самое слово трагедія производятъ отъ τραγὸς — козелъ, и ωδη — пѣснь. Козла приносили въ жертву Вакху, или, какъ видно изъ Виргилія, награждали этимъ животнымъ побѣдителя въ состязаніяхъ діонисіевыхъ. Такимъ образомъ, происхожденіемъ драмы обязаны были Греки случаю, хотя долгое время уже имѣли они ее въ пѣсняхъ Гомера. Стоило только рапсодамъ, читавшимъ публично изъ Иліады, напримѣръ, ссору Агамемнона съ Ахиллесомъ, — стоило имъ только замѣнить собою героевъ, слова которыхъ они воспоминали, и явиться передъ любопытною толпою въ видѣ Агамемнона и Ахиллеса, и драма была бы готова. Гомеръ же имѣлъ сильное и, долго, почти исключительное вліяніе на трагедію; онъ былъ главнымъ образцомъ лучшихъ древнихъ трагиковъ; и не смотря на все это, отъ Гомера до случайнаго открытія драмы, прошло много времени безъ театра. Впрочемъ слѣдуетъ замѣтить, что хотя на-драму напали случайно, тѣмъ не менѣе потребность оной давно уже безсознательно ощущалась народомъ. Это доказывается удовольствіемъ и любопытствомъ, съ какими воспользовались новымъ, случайно образовавшимся искусствомъ. Эпическую поэзію истощилъ геній Гомера; лирическая родилась еще до него, въ одно время съ народомъ; Греки уже давно были знакомы съ той и другою. Эпическая муза должна была только подать руку лирической на сценъ, и въ этомъ союзѣ ихъ нашелъ народъ, чего безотчетно ожидалъ еще отъ искусства.
Родившаяся такимъ образомъ трагедія, имѣя колыбелью религіозные обряды и таинства въ честь божества, осталась достойною своего происхожденія и присвоилась празднествамъ, которыя собирали весь народъ вокругъ алтарей. Представленія, имѣвшія предметъ въ одно время политическій, нравственный и религіозный; представленія, которыя посреди священныхъ обрядовъ вызывали, такъ сказать, передъ глазами народа образы боговъ и героевъ, самыя живыя чувства, самыя важныя поученія; эти представленія должны были имѣть всю пышность, все великолѣпіе, необходимыя для воображенія и для потрясенія души. И все, чѣмъ трагедія должна была дѣйствовать на зрителей, всѣ эти высокія душевныя ощущенія выражала она въ пѣсняхъ хора. Онъ призывалъ боговъ, онъ размышлялъ о силахъ, слабостяхъ, душѣ и участи человѣка, и къ этимъ размышленіямъ, которыя особенно были близкими для Грека, по преимуществу представителя человѣчества, присоединялъ онъ часто самыя любимыя, самыя драгоцѣнныя воспоминанія народа. Хоръ остался слѣдовательно, чѣмъ былъ при самомъ рожденіи драмы; переродиться онъ не могъ; составъ трагедіи освятился религіею, что же могло измѣнить его? Какъ выраженіе народной жизни и религіи, хоръ могъ измѣниться только вмѣстѣ съ ними. Дѣйствительно, начало упадка аѳинской жизни, ея деморализація, было вмѣстѣ и началомъ упадка хора. Уничтоженіе софросины, этой классической гармоніи между душею и тѣломъ, отозвалось и въ драмѣ.
Хоръ, какъ мы видѣли, сталъ при рожденіи драмы зрителемъ дѣйствія; войдя теперь въ составъ драмы, онъ сохранилъ свой характеръ и, играя въ ней ту же роль, сдѣлался представителемъ народа, дѣйствительнаго зрителя драмы; смотрѣлъ вмѣстѣ съ нимъ и судилъ за него; прерывалъ ходъ событій для произнесенія того нравственнаго приговора, голосъ котораго смутно раздавался во всѣхъ сердцахъ, и котораго онъ былъ олицетвореніемъ. Хоръ, это — лице самобытное, оригинальное, занимавшее умственно мѣсто между драмою и слушателями, какъ и матеріально между сценою и амфитеатромъ; лице, созданіе котораго принадлежитъ исключительно Грекамъ; которое далось имъ случайно и которое они охотно сохранили. Отъ его постояннаго присутствія на театрѣ, отъ безпрерывнаго его отношенія къ драмѣ произошло отчасти единство времени и мѣста, обусловившее греческую сцену и происходившее на ней дѣйствіе. Понятно, что сцена не могла часто перемѣняться, и что между дѣйствіями не могли предполагаться большіе промежутки времени, когда находился здѣсь безпрерывно неотлучный свидѣтель ихъ — хоръ. Въ греческой драмѣ не находятъ притомъ слѣдовъ раздѣленія ея на акты.
Наконецъ, это постоянное присутствіе передъ сценою столькихъ свидѣтелей; это нравственное и поэтическое величіе хоровыхъ пѣсень, окружавшихъ дѣйствіе, болѣе или менѣе даютъ намъ возможность представить себѣ впечатлѣніе, которое производила греческая трагедія, и вліяніе этихъ пѣсень на ея развитіе. Поэтому ложно было бы полагать, что хоръ есть простое прибавленіе къ древней драмѣ; простой зритель дѣйствія, выражающій одни скучныя нравоученія; ненужный остатокъ первоначальной драмы. Никто, кажется, такъ энергически, вѣрно и остроумно не опредѣлилъ въ этомъ отношеніи характера древняго хора, какъ Гегель, уму и идеальному воззрѣнію котораго обязаны мы яркимъ свѣтомъ, озарившимъ древность. Выпишемъ нѣсколько строкъ объ этомъ предметѣ изъ его Эстетики.
"Хоръ есть нравственный элементъ героическаго дѣйствія, самая его сущность; также, какъ въ противоположность героямъ, дѣйствующимъ на сценѣ, изображаетъ онъ народъ. Это есть плодовитая почва, на которой растутъ и возвышаются дѣйствующія лица, какъ есть цвѣты и деревья, растущіе только на природной, свойственной имъ землѣ. Хоръ есть существенная припадлежность той эпохи, когда развитіе частной свободы не опредѣляется еще гражданскими законами, прочно установленною юридиціею и сочиненными догматами; когда правы являются еще въ ихъ живой дѣйствительности и когда, притомъ, равновѣсіе общественной жизни достаточно обезпечено въ страшныхъ столкновеніяхъ, куда должна увлекать ихъ энергія героическихъ характеровъ. Хоръ именно и даетъ чувствовать, что вѣрное убѣжище отъ этихъ бурь существуетъ, и сознаніе своей безопасности сообщаетъ душѣ зрителя.
"Онъ и не принимаетъ дѣйствительнаго участія въ драмѣ; не приписываетъ себѣ никакого права въ сношеніяхъ съ дѣйствующими лицами; онъ ограничивается выраженіемъ сужденій чисто созерцательныхъ; предупреждаетъ героевъ, жалѣетъ объ участи ихъ, или ссылается на божественные законы и на силы души, которыя представляются воображенію, какъ совокупность верховныхъ божествъ.
"По выраженію своихъ чувствъ онъ лирикъ; но въ основъ его пѣсень равномѣрно сохраняется характеръ эпическій, происходящій отъ общихъ, существенныхъ истинъ, ее составляющихъ. Такъ принимаетъ онъ форму лирическую, которая, въ различіе отъ оды, приближается иногда къ пеану или дифирамбу.
«Это значеніе хора въ греческой трагедіи главнѣйшіе должно быть замѣчено. Какъ самъ театръ имѣетъ свое матеріальное основаніе, свою сцену и свои декораціи, такъ отчасти хоръ составляетъ умственную сцену древняго театра, и его можно сравнить съ храмомъ классической архитектуры, окружающимъ статую бога. Статуи здѣсь — люди, дѣйствующіе на сценѣ. У насъ же, напротивъ, статуи поставлены подъ открытымъ небомъ и не должны рисоваться на подобномъ полѣ. Новѣйшая трагедія не нуждается въ немъ, кромѣ того, потому, что дѣйствія лицъ ея не имѣютъ такой существенной основы, которая у нихъ заключается въ характерѣ и волѣ лица, равно какъ въ посторонней, по видимому, случайности приключеній и обстоятельствъ.» Осмѣлюсь прибавить къ словамъ геніальнаго философа еще слѣдующее замѣчаніе.
Хоръ тѣмъ болѣе былъ свойственъ древней трагедіи, что и въ дѣйствительной тогдашней жизни всѣ событія имѣли сценою площадь и зрителемъ — народъ. Площадная, публичная жизнь Грековъ, какъ бы отражалась на театръ. Можно не сомнѣваться, что присутствіе на сценъ хора, этого постояннаго зрителя всѣхъ дѣйствій, было для древняго Грека понятнѣе, чѣмъ намъ теперь, когда всѣ дѣйствія ограничены кабинетомъ и совершаются въ семействъ или въ небольшомъ кругу близкихъ людей.
Такова была трагедія, которою любовался, которую любилъ, какъ нѣчто близкое и родное, которую никогда и нигдѣ не забывалъ народъ соотечественный и современный Аристиду, Пиндару, Фидію, Периклу.
Мы имѣли уже случай упомянуть объ эстетическомъ развитіи древнихъ Грековъ; замѣтимъ еще объ удивительныхъ умственныхъ свойствахъ этого народа.
Въ трагедіяхъ, въ особенности же въ комедіяхъ Грековъ встрѣчаются часто тонкіе политическіе и другіе намеки, игра словъ, состоящая иногда въ перемѣнѣ произношенія одной буквы и едва уловимыя даже при чтеніи; но тѣмъ не менѣе эти неуловимыя, какъ кажется, топкости не ускользали отъ слушателей въ общемъ ходѣ піесы, ловились ими на лету, и не только производили свое дѣйствіе, но всегда доставляли живое удовольствіе ихъ аттическому вкусу. Гдѣ теперь найти въ народѣ такой чуткій слухъ, такое быстрое соображеніе, такое любопытное вниманіе, такую страсть къ искусству, страсть, которая конечно была главнымъ источникомъ этихъ, теперь даже непонятныхъ способностей народныхъ?
Какъ древнимъ Аѳинамъ, доставитъ ли въ наше время спасеніе цѣлому городу одинъ, кстати произнесенный стихъ изъ народной, любимой трагедіи? Какъ Сицилійцы аѳинскимъ солдатамъ, даруетъ ли нынѣ врагъ свободу своимъ плѣнникамъ за то, что они, блуждая по непріятельской землѣ безъ пищи, станутъ декламировать драматическіе отрывки?
Замѣчательно, какъ любили и какъ уважали въ древности театръ. Безъ всякой гиперболы можно сказать, что греческая трагедія не сходила со сцены дѣйствительной жизни, и не только въ самой Греціи, ея отечествѣ, но и вездѣ, куда проникло греческое образованіе. Изъ примѣровъ, подтверждающихъ эту истину, и которыхъ, по многочисленности ихъ, невозможно всѣхъ сюда внести, приведемъ только нѣкоторые.
Въ Македоніи греческая трагедія иногда драматически соединялась съ исторіею. Она забавляла царя Филиппа, когда онъ получилъ извѣстіе о взятіи Олинѳа. Въ 336 году, когда этотъ счастливый побѣдитель Грековъ, сдѣлавшись ихъ генералисимусомъ, гордо торжествовалъ напередъ побѣду надъ Версіею, къ завоеванію которой намѣревался онъ ихъ вести, и праздновалъ въ то же время бракосочетаніе дочери своей Клеопатры; греческая трагедія, призванная къ его празднествамъ, невольно возвѣстила ему устами одного изъ своихъ представителей, великаго актера Неоптолема, зловѣщее, хотя непонятое, предсказаніе о близкой его кончинѣ. Въ концѣ одного роскошнаго пира, бывшаго началомъ предназначенныхъ торжествъ, Филиппъ просилъ этого актера сказать какіе нибудь стихи, которые соотвѣтствовали бы настоящимъ обстоятельствамъ. Неоптолемъ, относясь къ персидскому царю, но безсознательно угрожая не ему, а самому Филиппу, произнесъ слѣдующіе стихи:
«Твоя гордая мысль носится теперь въ дальнѣйшихъ высотахъ неба, и надъ обширными, плодоносными равнинами земли. Ты мечтаешь только, какъ бы нагромоздить зданіе на зданіе, безумно отодвигая все предѣлъ твоей жизни; а вотъ, скрывая въ темнотѣ свои быстрые шаги, идетъ невидимо къ тебѣ, чтобы похитить долгія твои надежды, печальный богъ смерти!»
Пророческій смыслъ этихъ словъ ускользнулъ отъ опьянѣнія Филиппа и гостей его. На другой день, съ утра толпился уже народъ въ театрѣ, гдѣ Неоптолемъ, въ страстной трагедіи, долженъ былъ играть передъ царемъ. Всѣ были въ ожиданіи. Открылось религіозное шествіе. Глазамъ толпы предстали, выработанные лучшими художниками и великолѣпно украшенные, образы двѣнадцати боговъ, и тринадцатый, образъ самого царя, который, какъ и другіе, помѣщенъ былъ скоро на престолѣ, среди небеснаго сонмища. Наконецъ показался предметъ этой апотеозы, самъ Филиппъ, облаченный въ бѣлую одежду. Онъ удаленъ отъ тѣлохранителей, которымъ не велѣлъ за собою слѣдовать, желая казаться хранимымъ единственно любовію Грековъ. И между тѣмъ, какъ онъ съ жадностію склоняетъ ухо ко всеобщимъ восклицаніямъ, привѣтствующимъ его, какъ счастливѣйшаго смертнаго, — падаетъ онъ, пораженный внезапнымъ ударомъ кинжала Павзанія. Неоптолема спрашивали, какою изъ трагедій Эсхила, Софокла и Еврипида любуется онъ наиболѣе? «Я не любуюсь уже ни одною» отвѣчалъ онъ. Онъ видѣлъ, на сценѣ болѣе великолѣпной, трагедію Филипповой смерти. Много лѣтъ спустя, римскій императоръ, Калигула, умерщвленъ былъ въ театрѣ, во время представленія той же самой трагедіи, которую долженъ былъ играть Неоптолемъ передъ Филиппомъ.
Сынъ Филиппа, который вмѣстѣ съ своимъ владычествомъ распространилъ по всему древнему міру образованіе и трагедію Грековъ; за которымъ, какъ и Тальма за новѣйшимъ европейскимъ завоевателемъ, слѣдовали повсюду греческіе актеры; этотъ вѣнценосный ученикъ Аристотеля, который, проходя черезъ ликійскій городъ Фазелисъ, посѣтилъ и увѣнчалъ тамъ собственноручно статую недавно умершаго трагическаго поэта, Ѳеодекта; Александръ Македонскій на кровавый подвигъ, искупленный потомъ искренними слезами, на убійство Клита подвигнутъ былъ оскорбленіемъ, которое нанесъ ему, въ опьянѣніи вина и гнѣва, буйный и неосторожный другъ его, примѣнивъ къ нему слѣдующіе стихи изъ Еврипидовой "Андромахи: "
«Греки имѣютъ самый несправедливый обычай. Пусть войско пріобрѣтетъ трофей, — честь будетъ не для тѣхъ, которые страдали, которые трудились надъ побѣдой, а для одного только вождя. Между столькими тысячами людей, равно вооруженныхъ копьями, онъ совершилъ не болѣе другаго, и болѣе всѣхъ имѣетъ славы.»
Когда Римляне завоевали Азію, они нашли тамъ вездѣ, какъ въ самой Греціи, греческій театръ. Лукулъ, побѣдитель Тиграна, засталъ Тиграноцерту наполненною греческими актерами, собранными за большую плату Тиграномъ для украшенія его столицы и послужившими только для представленій, которыми торжествовали враги его паденіе. Впослѣдствіе, какъ бы въ отмщеніе за Тиграна, другой царь Арменіи, Артабазъ, посвященный въ литературу и самъ сочинявшій на греческомъ языкѣ, праздновалъ, вмѣстѣ съ гостемъ своимъ, царемъ парѳянскимъ, Геродомъ, побѣду этого послѣдняго надъ Римлянами. Геродъ зналъ также греческіе языкъ и литературу. Оба царя сидѣли за столомъ, и трагическій актеръ, Язонъ, при громкихъ рукоплесканіяхъ, игралъ передъ ними нѣкоторыя сцены изъ «Вакханокъ» Еврипида и, между прочими, ту сцену, гдѣ Агавея съ гордостію несетъ окровавленную голову своего сына, Пенѳея, голову, которую въ ослѣпленіи своемъ принимаетъ она за добычу отъ растерзаннаго льва. Вдругъ растворяются двери, и послы парѳянскаго полководца, Сюрены, повергшись передъ Геродомъ, бросаютъ къ его ногамъ голову Красса. Среди смущенія всеобщаго восторга, актеръ бросаетъ маску Пепеея, которую держалъ въ рукъ, поднимаетъ кровавый трофей и, какъ вдохновенный яростью Вакханокъ, декламируетъ эти стихи изъ роли Агавеи:
"Мы приносимъ горы въ сей дворецъ: эту вновь удавленную жертву, эту счастливую добычу!
— Кто первый поразилъ ее? — восклицаетъ хоръ.
— «Я, я» отвѣчаетъ Язонъ: «эта слава — моя!»
— Моя! — прерываетъ неожиданный актеръ, вырывая изъ рукъ его Крассову голову и желая заключить этимъ роль. Актеръ этотъ былъ одинъ изъ пословъ Сюрены, по имени Номаксетръ, тотъ самый, который убилъ Красса.
Такъ ужасная и страшная эта дѣйствительность, по разсказу Плутарха, соединялась невольно съ выдумкою и пятнала кровью чистую и благородную Еврипидову музу! Жалкое униженіе греческаго генія, низшедшаго до назначенія забавлять досуги варваровъ, которые поручили ему, какъ безжалостному шуту, поносить величіе Рима!
Извѣстно, что Помпей, послѣ Фарсальской битвы, бѣжалъ къ египетскому царю, Птоломею, которому Ахилай внушилъ мысль умертвить его, думая склонить этимъ злодѣйствомъ на свою сторону побѣдителя Цесаря. Плутархъ разсказываетъ, что Помпей, переходя изъ галеры своей въ лодку, изъ которой Ахилай вѣроломно протягивалъ ему руку, готовую поразить его, обернулся къ испуганной Корнеліи, и сказалъ ей изъ Софони:
«Кто прибѣгъ подъ кровъ тирана,
Окруженнаго дворомъ,
Тотъ, хотя еще свободный,
Сталъ уже его рабомъ.»
Но пора остановиться. Слишкомъ далеко увлекли бы насъ дальнѣйшіе примѣры; а надо сказать еще нѣсколько словъ объ актерахъ, коихъ судьба доказываетъ не менѣе любовь и уваженіе Грековъ къ театру.
Сословіе актеровъ нисколько не унижало ихъ въ общемъ мнѣніи, отнюдь не сводило ихъ на низшую ступень общественную. Напротивъ того, актеры, которыми первоначально бывали сами поэты, честимы и уважаемы были такъ, что нерѣдко употреблялися для посольства и важныхъ порученіи. Для этого пользовалось правительство дальними ихъ путешествіями, которыя предпринимали они во время своего, какъ говоримъ мы нынѣ, отпуска, въ другіе греческіе города и къ монархамъ разныхъ государствъ, для заключенія выгодныхъ съ ними контрактовъ. Такъ одному изъ нихъ, именно Ѳессалу, отправлявшемуся изъ Македоніи въ Азію, поручены были переговоры о супружествѣ Александра съ дочерью одного сатрапа Карій.
Знаменитый Демосѳенъ глубоко уважалъ актеровъ Сатира, Андроника, Аристодема, Неоптолема, и дорого платилъ имъ за уроки въ искусствѣ витіи. Демосѳенъ не могъ пренебрегать и посредственными актерами послѣ того, какъ одинъ изъ нихъ, Эсхинъ, бывшій третьестепеннымъ актеромъ или тритагоннстомд, явился потомъ на каѳедрѣ его соперникомъ.
Любимыхъ своихъ актеровъ Греки чуть не боготворили. Лица ихъ воспроизводились на полотнѣ, въ мраморѣ, въ мѣди; имъ воздвигались статуи и монументы.
Сверхъ этой славы, актеры пользовались богатствомъ; и въ этомъ отношеніи нельзя сравнить ихъ съ самими поэтами, которые ни въ какое время не имѣли обыкновенія наживать его.
Возвратимся къ «Окованному Прометею.»
Скиѳская скала, на которой происходитъ дѣйствіе; угрюмая, дикая природа, окружающая страждущаго Прометея; вся эта обстановка должна была сильно дѣйствовать на живое воображеніе Грековъ.
Чтобы еще лучше оцѣнить впечатлѣніе, производимое Эсхиловою трагедіею, надо представить себѣ матеріальное устройство аѳинскаго театра; громадное зданіе, котораго сводъ — чудесное греческое небо; величественную, открытую взорамъ зрителей аѳинскую природу; обширнѣйшій, выдѣланный въ горѣ амфитеатръ съ тридцатью тысячами зрителей, пришедшихъ со всѣхъ сторонъ Эллады на праздникъ Вакха и, наконецъ, самый этотъ народъ, для котораго каждое театральное представленіе было торжествомъ, въ глубокой тишинѣ, благоговѣйно вникающій въ новую мысль, воплощенную въ колоссальный образъ Прометея.
Мысль эта останавливала и останавливаетъ на себѣ понынѣ вниманіе философа и поэта.
Взглянемъ поэтому пристальнѣе на личность Прометееву, идея и величіе которой проявляется въ этомъ отрывочномъ созданіи Эсхила.
Мы уже упоминали писателей греческихъ и римскихъ, которые передали намъ свѣдѣнія о Прометеѣ.
«Понятно, говоритъ Патень, что божество, представлявшее умственную дѣятельность, человѣческое искусство, общественное образованіе, цивилизацію, должно было быть у Аѳинянъ божествомъ народнымъ, всегда благосклонно принятымъ на ихъ трагической и даже комической сценъ.»
Дѣйствительно, аѳинское предмѣстье, Колонны, было отчасти посвящено Прометею. Въ Академіи былъ ему воздвигнутъ алтарь. Отъ этого алтаря начинался торжественный тотъ бѣгъ, часто вспоминаемый поэтами, который производился въ память полученнаго людьми отъ Прометея дара. Участвовавшіе въ этомъ бѣгѣ соперничали въ томъ, кто прибѣжитъ съ горящимъ факеломъ въ городъ, и уставшіе передавали этотъ факелъ другимъ, болѣе свѣжимъ и быстрымъ на бѣгу.
Множество картинъ изображали въ Аѳинахъ казнь Прометея. Объ одной изъ нихъ, нарисованной знаменитымъ Парразіемъ, сохранился замѣчательный анекдотъ. Разсказываютъ, что Парразій купилъ у Филиппа Македонскаго Олинѳскаго раба, котораго велѣлъ терзать передъ собой до смерти, чтобы выразить какъ можно живѣе страданія Прометея, и былъ осуждаемъ еще болѣе за то, что картину оскверненную такимъ преступленіемъ, помѣстилъ въ Минервиномъ храмъ.
Прометей, какъ мы слышали, сознается, что онъ добровольно, изъ любви къ смертнымъ, принесъ себя въ жертву. Божество, приносящее себя въ жертву людямъ! Надъ этимъ задумывались первые христіанскіе писатели, и одинъ изъ нихъ, Тертулліанъ, видитъ въ этомъ вымыслѣ туманное предчувствіе истиннаго Искупителя человѣческаго рода.
И въ новѣйшее время предметъ этотъ остался, какъ кусокъ роскошнаго мрамора, изъ котораго не одинъ художникъ выработалъ новое изящное произведеніе.
Къ стыду Ла-Гарпа, судившаго торжественно о древнихъ трагикахъ по жалкимъ переводамъ своего времени, и ничего не видѣвшаго изъ за своего Вольтера, къ стыду его замѣтимъ здѣсь, какъ въ дѣлѣ критики и разумной оцѣнки изящнаго, легко заблуждается пристрастіемъ даже и образованный вкусъ. Ла-Гарпъ, написавшій безчисленные томы критики, осмѣлился произнести надъ Прометеемъ Эсхила слѣдующій приговоръ: «Cela ne peut pas môme s’appeler une tragédie (это не можетъ даже назваться трагедіею).» Впрочемъ могъ ли иначе судить Ла-Гарпъ, когда такъ думалъ самъ Вольтеръ?
Вспомнимъ теперь поэтовъ, которыхъ свободный отъ всякаго пристрастія изящный вкусъ находилъ въ Эсхиловомъ Прометеѣ источникъ вдохновеній.
Новѣйшая поэзія то черпала вдохновеніе изъ энергіи и страсти, которыми запѣчатлѣлъ Эсхилъ свое твореніе, для новыхъ созданій; то останавливалась на самомъ вымыслѣ, измѣняя, дополняя его посвоему, отыскивая въ немъ новыя значенія и принимая его за символическое выраженіе всей внутренней жизни и судьбы человѣчества.
Въ Испаніи Кальдеронъ старался изобразить въ загадочномъ своемъ произведеніи «Прометеева статуя» борьбу противныхъ началъ нашего существа; внутреннюю битву разума и чувственности.
Въ Англіи, какъ замѣчаютъ Патень и Вильменъ (Villemain), Мильтонъ заимствуетъ у Эсхилова Титана черты для изображенія непобѣдимой гордости падшаго ангела, и для выраженія благородныхъ страданій Іудейскаго героя, "игралища враговъ, плѣненнаго, несчастнаго, слѣпаго, " въ которомъ поэтъ изобразилъ себя.
Байронъ, восторженный и постоянный чтецъ Эсхиловой трагедіи, извлекъ изъ нея не одного Прометея, находящагося въ его мелкихъ стихотвореніяхъ, въ которомъ представилъ онъ человѣка въ борьбѣ съ рокомъ и мужественно торжествующаго надъ гнетущею его властію. Какъ самъ онъ признается въ письмахъ къ Мюррею, Титанъ Эсхиловъ послужилъ ему образцомъ для Манфреда и всѣхъ героевъ гордости, которыхъ его безутѣшная поэзія одарила такою горделивою осанкою и столь краснорѣчивымъ богохульствомъ.
Шеллей, другъ Байрона и ученикъ его школы, передѣлалъ на свой ладъ Эсхилову трилогію. Въ четырехъ актахъ своего новаго Прометея, соединивъ блестящіе образы съ метафизическими отвлеченностями, онъ хотѣлъ, въ освобожденіи своего героя духомъ земли, представить освобожденіе человѣка отъ оковъ религіи новою вѣрою въ слѣпую власть природы, то есть, вѣрою Пантеизма.
Въ Германіи великій Гёте оставилъ въ числѣ неоконченныхъ твореній молодости смѣлый, отрывочный очеркъ Прометея; и Фалькъ, въ сочиненіи подъ тѣмъ же именемъ, избралъ этотъ древнѣйшій предметъ баснословія, чтобы посредствомъ его выразить собственныя и новѣйшія идеи о Божествѣ и человѣкѣ.
Гердеръ, этотъ глубокомысленный мыслитель, написалъ также нѣсколько сценъ подъ названіемъ: «Освобожденный Прометей» (der entfesselte Prometheus), и въ краткомъ предисловіи къ этимъ сценамъ говоритъ:
"Сценамъ этимъ не назначено соперничать съ Эсхиломъ; онѣ даже не названы драмою; потомучто кто бы могъ выдержать борьбу съ этимъ могучимъ поэтомъ, и кто бы предпринялъ теперь изобразить характеръ Прометея въ томъ видѣ, въ какомъ представилъ его Эсхилъ?
"Не смотря на то, баснь о древнемъ полубогѣ остается весьма поучительнымъ символомъ. Имя Прометея, также какъ имя его брата, столь съ нимъ несходнаго[4]; исторія Пандоры, которую отвергнулъ Прометей въ противоположность своему брату, принявшему ее къ себѣ, и которая нанесла столько бѣдствій человѣческому роду; самое просвѣщеніе этого рода и даръ похищенный для него съ небесъ Прометеемъ; наказаніе ему за то опредѣленное; его освобожденіе Геркулесомъ; родство его съ землею и съ самой Ѳетидою, — всѣ эти обстоятельства суть столь обильный источникъ духовнаго смысла, какой можно облечь въ эти Формы, что они, кажется, твердятъ намъ: «пользуйтесь огнемъ, который далъ вамъ Прометей! Да сіяетъ онъ все ярче и живѣе; потому что это есть — пламя вѣчно подвигающагося человѣческаго просвѣщенія.»
Далѣе Гердеръ говоритъ:
"Если Бэконъ и многіе другіе безпрепятственно могли вложить собственную свою мысль въ исторію Прометея, то оно можетъ быть дозволено каждому, кто только влагаетъ въ нее благороднѣйшій, можетъ быть — самый естественный смыслъ: просвѣщеніе и совершенствованіе человѣческаго рода во всѣхъ отрасляхъ; стремленіе божественнаго духа въ человѣкѣ къ проявленію всѣхъ своихъ силъ. Во всѣхъ памятникахъ находилась всегда Паллада подлѣ Прометея; да не разлучится она во вѣки съ его родомъ и да увѣнчаетъ наконецъ его подвигъ! "
Не говоримъ о Вольтеровой Пандорѣ, которая, по словамъ Патень, есть ничтожное выраженіе самого Вольтера и философіи осьмнадцатаго вѣка; и умолчимъ о многихъ другихъ сочиненіяхъ, исказившихъ Прометея и низведшихъ его съ Эсхиловой высоты до сладкаго вздыхателя и моднаго любовника своей статуи.
Изъ всѣхъ новѣйшихъ Прометеевъ упомянемъ только въ заключеніе «Прометея» Эдгара Кине[5]. Это — драматическая поэма, въ которой авторъ воспользовался сравненіемъ Тертулліана. Развязку этой неразрѣшимой, по мнѣнію автора, для древнихъ драмы находитъ онъ въ паденіи язычества и побѣдѣ Христіанства.
Всѣ эти сочиненія, удалившіяся конечно отъ значенія Эсхилова Прометея, — значенія, основаннаго на вѣрь, понятіяхъ и вкусѣ давнопрошедшаго вѣка, — доказываютъ однако мысль смѣлую и глубокую, красоту безсмертную, которыя дѣлаютъ созданіе Эсхила принадлежностію всѣхъ народовъ и временъ.
Оно всѣхъ болѣе оправдываетъ слова Эсхила, говорившаго, что творенія свои посвящаетъ онъ Времени.
И этимъ великимъ созданіемъ, которое передалось и будетъ вѣчно передаваться, какъ свѣтило, отъ одного поколѣнія другому, увѣковѣчилъ Эсхилъ тотъ, соблюдавшійся въ честь Прометея праздникъ, на которомъ, переходя изъ рукъ въ руки, не потухая, бѣжалъ впередъ горящій факелъ.
Петергофъ. 1855.
- ↑ Эти-то отрывки и были переведены вышеупомянутымъ Ансо.
- ↑ См. «Prométhée enchaîne», въ изданіи: «Les auteurs grecs expliqués d’après une méthode nouvelle par deux traductions franèaises и проч.» и "Patin. Etudes sur les tragiques grecs,, tome premier, livre deuxième, chapitre quatrième.
- ↑ Греческіе трагики тѣмъ болѣе должны были строго соблюдать это правило, что зрителемъ ихъ твореній былъ народъ, въ которомъ изящный инстинктъ былъ развитъ до того, что не пропускалъ никакой погрѣшности противъ вкуса. Какъ этотъ удивительный народъ былъ первымъ судьею своихъ трагическихъ поэтовъ, и какъ не довольствовался онъ въ театрѣ одними, легко возбуждаемыми, чувствами національности или жалости, — примѣромъ тому служитъ слѣдующій случай. Городъ Милетъ былъ взятъ Даріемъ и терпѣлъ отъ него жестокія притѣсненія. Произшествіе это глубоко огорчило Аѳинянъ. Одинъ изъ предшественниковъ Эсхила, настоящаго творца трагедіи, Фриникъ воспользовался этимъ событіемъ для сцены, и своею трагедіею привелъ всѣхъ зрителей въ слезы. Все, казалось, удалось ему, онъ пріобрѣлъ лучшую награду поэта — всеобщее сочувствіе. Но вмѣстѣ съ тѣмъ Аѳиняне разгнѣвались на то, что имъ слишкомъ живо напомнили событіе, считавшееся у нихъ, по словамъ Геродота, домашнимъ несчастіемъ. Представленіе Фриниковой трагедіи запретилось закономъ и самъ поэтъ былъ присужденъ народомъ къ значительной денежной пени за то, что слишкомъ сильно, а главное, некстати его растрогалъ.
- ↑ Братъ Прометея былъ Эпиметей, то есть, размышляющій, такъ сказать, о прошедшемъ; Прометей же значитъ: предвидящій.
- ↑ Prométhée, par Edgar Quinet. Paris, 1838.