Несколько лет в деревне (Гарин-Михайловский)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Нѣсколько лѣтъ въ деревнѣ |
| Источникъ: Гаринъ-Михайловскій Н. Г. Собраніе сочиненій. Томъ VI. Разсказы. — СПб.: «Трудъ», 1908. — С. 1. |
Задавшись благими намѣреніями, я отправился въ деревню хозяйничать, но потерпѣлъ фіаско. Нѣсколько лѣтъ жизни, тяжелый трудъ, дѣло, которое я горячо полюбилъ, десятки тысячъ рублей, — все это погибло, прахомъ пошло…
Побуждаетъ меня взяться за перо желаніе выяснить вопросъ: слѣдуетъ ли продолжать опыты въ родѣ моего? Отсюда основная задача моего труда — добросовѣстное, безъ всякихъ предвзятыхъ соображеній, буквальное воспроизведеніе бывшаго.
Познакомившись съ моею работой, читатель увидитъ, что, преслѣдуя благія намѣренія, я довольно безцеремонно, если можно такъ сказать, повернулъ жизнь своей деревни изъ того русла, которое она пробила себѣ за послѣднія 25 лѣтъ, въ русло, которое, въ силу разныхъ соображеній, показалось мнѣ лучшимъ.
Такой поворотъ не прошелъ для меня безнаказанно. Можетъ быть, это произошло въ силу моей неспособности или неумѣнья взяться за дѣло, а, можетъ быть, и въ силу общихъ причинъ, роковымъ образомъ долженствовавшихъ вызвать неудачу.
Объ этомъ пусть судятъ другіе.
Историческій очеркъ
правитьЯрко сверкаетъ, точно застрявшій въ расщелинѣ, прудъ. Весело сбѣгаетъ къ нему со стороны горы зеленый лѣсокъ, а по другую сторону пруда далеко и привольно раскинулась хлѣбородная степь. У самаго берега тѣсно жмется другъ къ другу рядъ старыхъ, покосившихся избъ. Деревня называется — Князево.
Лѣтъ сто тому назадъ земля эта была высочайше пожалована князю Г. и для заселенія ея онъ вывелъ 80 дворовъ изъ Тульской губерніи.
Объ этой отдаленной эпохѣ сохранилось очень мало воспоминаній. Существуетъ и до сихъ поръ группа старыхъ березъ, въ видѣ аллеи, — остатокъ бывшаго здѣсь нѣкогда сада. По словамъ сосѣднихъ крестьянъ, подъ этими березами князь училъ своихъ мужиковъ уму-разуму, т.-е. попросту сѣкъ. Князевскіе мужики обходятъ этотъ фактъ угрюмымъ молчаніемъ. Детали изгладились и упоминается князь только для выраженія самой сѣдой старины.
— Эта земля еще при князѣ пахалась.
— Уродило такъ, какъ только при князѣ рожало.
Въ началѣ девятнадцатаго столѣтія князь продалъ имѣніе сосѣду Юматову, а крестьянъ взялъ на выводъ.
Но крестьянамъ, видно, уже успѣли приглянуться эти привольныя мѣста. Полюбили они и гладкую поверхность своего пруда, въ которомъ столько рыбы, что только не лѣнись ловить, и лѣсокъ, гдѣ такъ много грибовъ, ягодъ, а еще больше дровъ, лыка, оглоблей, а то и бревешекъ; полюбили и то привольное поле, что такъ щедро оплачиваетъ ихъ работу, благодаря своему двухъ-аршинному чернозему. Узнавъ, что князь хочетъ ихъ вывести, вся деревня въ одинъ прекрасный день точно сквозь землю провалилась: остались только избы да дворы; все же живое, какъ владѣльцы, такъ и скотина, исчезло. Дѣло кончилось тѣмъ, что, побившись мѣсяца два и не найдя никого, князь отсталъ отъ крестьянъ и передалъ ихъ Юматову.
Князевцы любятъ вспоминать объ этомъ времени, но, по обыкновенію, скупы на слова.
— Въ поляномъ лѣсу жили, — въ норахъ, какъ лисы. Сейчасъ есть слѣдъ. Руками хлѣбъ мололи… Ничего, Господь помогъ, вытерпѣли…
Сосѣднія деревни вполголоса разсказываютъ охотникамъ послушать причину, побудившую князя продать имѣніе.
— Подшибся князь черезъ своихъ мужиковъ, — озорники они. И сейчасъ добра отъ нихъ никому нѣтъ, и раньше не было. За озорство ихъ и изъ Тулы перевели. Весь ихъ родъ ужъ такой. Недаромъ Юматовъ отбивался отъ нихъ, точно чуялъ, сердечный, свою судьбу.
Воспоминаній объ Юматовѣ сохранилось больше. Онъ оставилъ память о себѣ, какъ о хорошемъ хозяинѣ, но былъ лютъ и охочъ до бабъ. Это, главнымъ образомъ, и погубило его. Историческій фактъ таковъ: Юматова убили ночью, нанеся ему до ста ранъ. Двухлѣтніе розыски не приводили ни къ чему. Наконецъ, одинъ изъ главныхъ виновниковъ, пьяный, на праздникѣ въ сосѣдней деревнѣ, разсказалъ какъ было дѣло. Виновнаго схватили, посадили въ острогъ, два года онъ запирался, а потомъ, когда уже хотѣли, было, на все махнуть рукой, повинился во всемъ и выдалъ сообщниковъ. Дѣло кончилось тѣмъ, что 40 дворовъ было сослано въ Сибирь. Сами князевцы охотно вспоминаютъ о смерти Юматова и такъ приблизительно передаютъ дѣло:
— Въ Казань за подходящими людьми посылали. Двѣ недѣли кормили и поили ихъ. Все никакъ нельзя было: то онъ въ гости, то къ нему гости. Дворню всю на свою сторону переманили. Мальчикъ при немъ дворовый спалъ, — тоже на нашу сторону поддался. Часовыхъ по дорогамъ разставили… Здоровый былъ: девять человѣкъ насѣли на него; онъ ихъ волокомъ проволокъ по всѣмъ комнатамъ, — все выходу искалъ. Выскочи они во дворъ, такъ и не дался бы, да на самомъ крыльцѣ одинъ въ лобъ ему угодилъ оглоблей, тутъ онъ и повалился.
О самой ссылкѣ преданіе совершенно умалчиваетъ. Князевецъ угрюмо отдѣлывается короткою фразой:
— Грѣха много было… Вытерпѣли… — помолчавъ, угрюмо добавляетъ онъ.
Во время малолѣтства сына Юматова князевцамъ жилось не дурно. Выросъ сынъ Юматова, послужилъ въ военной службѣ и незадолго до воли пріѣхалъ въ деревню на жительство. Сначала мужиковъ въ руки крѣпко прибралъ. Попробовали они, было, его поучить маленько и на первый разъ подрубили амбары; но дѣло кончилось не совсѣмъ благополучно. Юматовъ вызвалъ обжорную команду, т.-е. роту солдатъ, которую крестьяне должны были кормить на свой счетъ. Въ два мѣсяца рота объѣла всю деревню. Мужики взвыли, но не выдали виновныхъ. И вдругъ баринъ все узналъ. Троихъ сослали въ Сибирь, а остальныхъ перепороли.
Давно нѣтъ и Юматова, нѣтъ и большинства участниковъ современныхъ ему событій, новое поколѣніе уже стариками становится, а до сихъ поръ не могутъ простить князевцы бывшему тогда старостѣ изъ своихъ мужиковъ, на котораго пало подозрѣніе въ измѣнѣ. Жалко и страшно смотрѣть на этого неряшливаго высокаго старика, когда онъ пробирается по селу. Года гоненій и преслѣдованія положили на него печать Каина; онъ идетъ спешною, неувѣренною походкой, безпрестанно оглядываясь въ ожиданіи, что вотъ-вотъ первый выскочившій изъ воротъ мальчишка пуститъ ему подъ ноги камень. Въ его глазахъ озлобленіе и страхъ. Что пережилъ этотъ человѣкъ во всю свою долгую жизнь, — человѣкъ, который клянется, что онъ не виноватъ! Никто ему не вѣритъ. Недаромъ два часа пробылъ съ нимъ баринъ, запершись въ кабинетѣ, передъ тѣмъ днемъ, какъ засадилъ въ острогъ виноватыхъ. Онъ былъ богатъ, но все исчезло: лошадей покрали, сѣно каждый годъ жгли въ стогахъ, хлѣбъ почти весь въ снопахъ разворовывали. Онъ давно разорился и совершенно обнищалъ.
— Такъ ему, собакѣ, и надо.
Объ этомъ періодѣ князевцы вспоминаютъ угрюмо и съ большою неохотой.
— Извѣстно, команда курицу поймаетъ — тащитъ, — барана — тоже тащитъ, — запрету ни въ чемъ не было, какъ саранча, все объѣли, — и, помолчавъ, прибавляютъ: — Вытерпѣли. Гдѣ команда? А мы все тутъ.
Относительная тишина царила не долго послѣ этого.
Пришла воля, а съ ней и новыя хлопоты князевцамъ.
Какъ ни крутили ихъ, какъ ни старался посредникъ, какъ ни старался Юматовъ, а мужики на своемъ настояли, — всѣ вышли на сиротскій надѣлъ, — на даровую ¼ часть душевого надѣла.
Крестьянинъ Аѳанасій Сурковъ такъ разсказалъ мнѣ эту исторію:
— Видишь ли ты, батюшка мой (Аѳанасій — мужикъ не изъ бойкихъ, говоритъ медленно, съ трудомъ складываетъ мысль въ слова)… Солдатъ, значитъ, Симеонъ, — вотъ, братъ нашему Чичкову пришелъ и говоритъ: грамота золотая отъ царя пришла; кто, значитъ, на полный надѣлъ пойдетъ, того опять въ крѣпость поворотятъ. Кому же неволя опять идти? Ну, значитъ, и присягнули промежъ себя: другъ дружку не выдавать. Крестились, образъ, значитъ, въ Семеновой избѣ цѣловали. Пріѣхалъ исправникъ, мировой, баринъ пришелъ. Собрали насъ на сходъ: Тоё да сеё, исправникъ какъ закричитъ: «Да что съ ними разговаривать? Одно слово, трава и больше ничего. Розогъ!» Принесли розогъ, скамейку вынесли, поставили. Исправникъ прямо ко мнѣ: «Руку даешь?» Похолонуло у меня на сердцѣ: «Не дамъ, говорю. Что хошь дѣлай: хоть бей, — хоть убей — не дамъ». — «Ложись», — говоритъ. Перекрестился я, говорю: «Ты видишь, Пресвятая Богородица!» — легъ я, и стали они меня…
Онъ замолчалъ и напряженно наклонился впередъ, точно силясь получше разсмотрѣть то, что было 25 лѣтъ назадъ. Его лицо выражало недоумѣніе и тщетное напряженіе что-то понять. Онъ говорилъ медленно и нехотя.
— И стали они меня, и стали-и… Били, били…
Онъ съ какимъ-то мучительнымъ наслажденіемъ повторялъ это слово, точно снова переживалъ давно прошедшее.
— Закусилъ это я руку, чтобы не закричать… Все молчу. «Будешь ты, собачій сынъ, говорить?» А я все, знай, молчу. «Бросить, — говоритъ, — этого дурака, — другого!» Всталъ я, перекрестился на небо, да и говорю: «Царица Небесная, Ты видѣла: за что они меня били?»
Голосъ Аѳанасія на этомъ мѣстѣ оборвался, и онъ угрюмо замолчалъ.
— Чѣмъ же кончилось? — спросилъ я.
— Да чѣмъ кончилось? — повеселѣвшимъ голосомъ заговорилъ онъ снова. — Послѣ меня за нашего Чичкова взялись; онъ туда-сюда: «Вотъ чего, — говоритъ, — старики: не всѣмъ же пропадать, не лучше ли покориться?» Ну, и покорились.
— Тебя одного, значитъ, пороли?
— Одного, батюшка, одного, — раздумчиво отвѣчалъ Аѳанасій.
— Да за что?
— А Господь ихъ знаетъ. Вотъ убей — и сейчасъ не знаю за что.
Отъ Аѳанасія такъ ничего больше и нельзя было добиться. Онъ твердилъ свое:
— И не знаю, и не знаю, и не знаю, батюшка… И Господь ихъ знаетъ, чего имъ надо было, и за что они меня пороли — и сейчасъ не знаю.
Уже отъ другихъ мужиковъ можно было узнать, что рѣчь шла о выборныхъ, которыхъ они сдуру, по наущенію солдата Симеона, не хотѣли выбирать, боясь подвоха.
Ликованье, что такъ ловко отвертѣлись отъ полнаго надѣла, скоро смѣнилось у князевцевъ уныніемъ.
Спохватились, да поздно, что солдатъ Симеонъ зря болталъ. Цѣна на землю стала шибко рости: съ 3 рублей за хозяйственную десятину (3.200 квадр. саженъ) сразу выскочила на 5 руб. за посѣвъ одного хлѣба. Прошло еще немного — стала земля 7—8 руб. Земля подорожала, а родить на ней стало на половину хуже. Посѣянный хлѣбъ, какъ все посчитать, безъ малаго сталъ въ купку обходиться, т.-е. за затраченныя деньги и трудъ можно было и на базарѣ за ту же цѣну хлѣбъ купить. Сосѣднія деревни, которыя на полный надѣлъ пошли, хоть плохо, а жили. Князевцамъ же совсѣмъ стало не въ моготу. Шибко обѣднѣлъ народъ. Стали о новой земелькѣ толковать. Ткнулись туда-сюда — все тоже, да и насиженныя мѣста не такъ-то легко бросать.
Худо сталъ жить народъ; особенно памятенъ голодный 65 годъ. Половина населенія всю зиму Христовымъ именемъ кормилась. И что это за жизнь была! Ладно, кто еще догадался дубовыми жолудями запастись, — тотъ жолудевымъ квасомъ питался. Дѣти въ тотъ годъ почти всѣ перемерли; много и взрослыхъ отъ тифа свернулось.
— Никто и живымъ не чаялъ остаться, — говорили князевцы, — да пожалѣлъ Господь, помощь послалъ.
Помощь состояла въ томъ, что Юматовъ, подбитый голоднымъ годомъ, заложилъ имѣніе. Денегъ дали много, больше чѣмъ надо было, и онъ рѣшилъ устроить у себя винокуренный заводъ. Ожили князевцы, закипѣла работа. Дѣла пошли хорошо. И Юматову сначала было не дурно, но потомъ, вслѣдствіе покровительства крупнымъ винокуреннымъ заводамъ, дѣла пошли хуже. Старыми машинами работать стало невыгодно, для новыхъ не хватало денегъ; подвернулись семейныя невзгоды, Юматовъ запилъ. Приказчики, видя, что дѣло пошло къ концу, стали усиленно воровать.
Пользовались и князевцы: съ приказчиками они спѣлись и дѣла вели дружно. Привезетъ сажень дровъ, а ярлыкъ беретъ на три, — третья часть приказчикамъ. Мужики были и пьяны, и сыты.
— Вотъ она штука-то, — толковалъ мужикъ Чичковъ. — Барину худо — мужику хорошо. Пока въ силѣ былъ — дохнуть было нельзя, подшибся — легко стало.
Не долго, однако, протянулъ Юматовъ. Нежданно-негаданно наѣхали чиновники и описали заводъ. Юматовъ поѣхалъ въ городъ. Недѣли черезъ двѣ пришла вѣсть, что Юматовъ умеръ. Имѣніе попало къ кредиторамъ и былъ назначенъ конкурсъ. Главный кредиторъ тайно отъ другихъ захватилъ всю движимость. Работа была спѣшная и въ ночь передъ описью все надо было припрятать.
Николай Бѣляковъ, бывшій кучеръ Юматова, съ нѣсколькими князевцами лихо обдѣлалъ дѣло. Всю ночь выносили вещи; прятали ихъ и по дворамъ гостепріимныхъ князевцевъ, и въ снѣгъ зарывали, и въ лѣсъ отвозили.
Конкурсъ продолжался около года и прошелъ не безъ пользы для князевцевъ: лѣсъ покупали за безцѣнокъ, — вмѣсто десятины, рубили двѣ; землю снимали десятину, — сѣяли 1½ и т. д. Конечно, дѣлились съ приказчиками, но не обидно. — «водки бутылку, поросенка, когда прямо рублевку сунешь».
Наступилъ конецъ и конкурсу. Имѣніе осталось за главнымъ кредиторомъ, купцомъ Скворцовымъ. Новый владѣлецъ ни во что не вмѣшивался, жилъ постоянно въ городѣ, гдѣ и занимался ростовщичествомъ. Въ деревнѣ же онъ посадилъ приказчикомъ Николая Бѣлякова. Николай Бѣляковъ обязанъ былъ поставлять ему ежегодно 5 тысячъ руб., кромѣ лѣса (съ 2.400 десятинъ, доставшихся Скворцову за 37 тысячъ рублей). До остального Скворцову дѣла не было. Винокуренный заводъ, всѣ постройки, кромѣ одного флигеля, были, за ненадобностью, проданы за 4.200 руб. (первоначальная ихъ стоимость около 40 тысячъ руб.). Садъ былъ вырубленъ постепенно Бѣляковымъ на отопленіе флигеля. Продажа лѣса шла во всю. Лѣсъ Скворцовъ не признавалъ выгодною статьей, какъ не оправдывающій процентовъ на затраченный капиталъ.
Бѣляковъ ловко повелъ дѣло. Не успѣли мужики оглянуться, какъ онъ зажалъ ихъ въ свой кулакъ, какъ въ желѣзные тиски. Пріемъ его былъ простой, но вѣрный: 5—6 дворовъ побогаче онъ гладилъ по шерсти — давалъ имъ на выборъ лѣсъ, лучшую земельку, и цѣной подешевле, и мѣрой не обижалъ. Съ остальною же деревней онъ дѣйствовалъ иначе. Приходитъ, напримѣръ, время брать землю. Бѣляковъ назначаетъ цѣну и день сдачи. Мужики дѣлаютъ стачку сбить цѣну. Бѣляковъ только посмѣивается.
Порядокъ сдачи земли такой: кто всѣ деньги принесъ сразу, тотъ пользуется правомъ выбора лучшей земли; берущимъ въ кредитъ достается не разобранная за наличныя деньги и, конечно, худшая земля. Для противодѣйствія стачкѣ дается повѣстка во всѣ сосѣднія деревни. Хорошей земельки кому не надо? И, глядишь, въ день сдачи возлѣ избы Бѣлякова точно базаръ отъ наѣхавшихъ подводъ. На всякій случай заготовлено нѣсколько подставныхъ покупщиковъ. Подставные, какъ только цѣна объявлена, тотчасъ изъявляютъ на нее согласіе и требуютъ себѣ лучшую землю. Богатѣи, тѣ 6 дворовъ, о которыхъ было упомянуто выше, только ждутъ этого момента. Такъ прямо противъ міра идти нельзя, если сдѣлана стачка, а ужъ начали брать, такъ чего же подѣлаешь?
— Что жъ, старики, — начинаетъ въ такихъ случаяхъ Чичковъ, — чего жъ тутъ еще дожидаться? Ничего, видно, не подѣлаешь — хитеръ, собака, ловко придумалъ. Чужіе разберутъ, а сами гдѣ сѣять станемъ?
Идти надо.
Богатѣи энергично поддерживали Чичкова, а за ними, почесываясь, плелись и остальные князевцы.
А вечеромъ у «собаки» шла выпивка, и Бѣляковъ въ десятый разъ, захлебываясь отъ восторга, разсказывалъ богатѣямъ, какъ онъ ловко все продѣлалъ. Князевцы и сами понимали, какъ ихъ Бѣляковъ оплелъ, да ничего не подѣлаешь. Пробовали ему пригрозить поджогомъ, онъ и противъ этого нашелъ сноровку. Высмотрѣлъ въ деревнѣ центральное мѣсто и сталъ торговать его у хозяина, Алексѣя Ваганова. Вагановъ хотя и плохонькой былъ мужичонко, а насиженнымъ мѣстомъ дорожилъ и заломилъ такую цѣну, что Бѣляковъ только свистнулъ и ушелъ, сказавъ на прощанье:
— И подешевле отдашь.
И, дѣйствительно, отдалъ. Черезъ недѣлю нагрянулъ обыскъ, и у Ваганова нашли барскій котелъ, вмазанный въ печь. Вагановъ и не запирался, что онъ выломалъ, но указалъ, что и другіе не лучше его: почитай, у всякаго барское добро есть — самъ Бѣляковъ и спитъ, и ѣстъ, и пьетъ изъ барскаго. Кончилось, однако, тѣмъ, что другихъ не тронули, а Ваганова въ Сибирь сослали. Осталась Устинья съ четырьмя дѣтишками, пришла зима, а съ ней голодъ и холодъ, отдала вдова свою усадьбу, а за это ей избу перенесли на край села, да еще дали 10 рублей. Такъ поселился Бѣляковъ въ центрѣ села.
— Жги его, собаку, коли себя не жаль! — толковали князевцы.
— Ахъ, собака, собака, и ничѣмъ его не доймешь!
— Въ оврагѣ гдѣ-нибудь ночью прикончить.
— Станетъ онъ тебѣ по оврагамъ ночью ѣздить. Ему что за неволя?
— Ахъ, собака, пра, собака!
Взялся было Андрей Михеевъ міру послужить, лошадокъ увести, богатѣи донесли во-время, и Михеевъ чуть жизнью не поплатился: весь зарядъ на вершокъ отъ него просвисталъ, а въ догонку еще Бѣляковъ закричалъ:
— На первый разъ, Андрей, только попужалъ, а впредь не взыщи.
— Хай ему песъ, — отплевывался Андрей, повѣствуя въ кабакѣ про свою неудачу.
А на другой день Бѣляковъ пришелъ къ Андрею съ понятыми и составилъ протоколъ о томъ, что верея[1] изъ барскаго двора вырыта.
Два часа Андрей валялся въ ногахъ у Бѣлякова, пока тотъ смиловался.
— Ну, помни же, Андрей. Протоколъ я припрячу до времени, а ужъ какой выйдетъ грѣхъ, ты у меня будешь въ отвѣтѣ.
Пріуныли князевцы. Богатые изъ года въ годъ богатѣли, а бѣдняки бѣднѣли все больше и больше.
Терпѣли князевцы, терпѣли, да, наконецъ, и не въ моготу стало. Да и случай-то вышелъ исключительный. Высмотрѣлъ Бѣляковъ какъ-то дешевый гуртъ скота, дешевый потому, что открылся въ немъ падежъ. Бѣляковъ съ богатыми и соблазнился па дешевку. Купили весь гуртъ и пригнали въ князевское стадо. Результатомъ было то, что всѣ коровы у князевцевъ передохли. Ну, и зашумѣли же князевцы! Цѣлую недѣлю не рѣшались Бѣляковъ и его товарищи показаться въ деревню. Кончилось, однако, тѣмъ, что Бѣляковъ и богатѣи помирились съ міромъ на 10 ведрахъ водки. Одинъ Степанъ Лайченковъ не сталъ пить.
— Хай вамъ, собаки! Одинъ я, съ бабой, дѣтей нѣтъ, послужу міру, — сказалъ Степанъ, тряхнулъ головой, надвинулъ шапку и пошелъ домой.
Такъ и замеръ Бѣляковъ со стаканомъ водки въ рукахъ. Насторожился и міръ. Со Степаномъ шутки плохи были. Степана всѣ боялись. Боялись за его огненные, какъ у бѣшенаго, глаза, — какъ сверкнетъ онъ ими, такъ на что Андрей Михеевъ отчаянный, а и тотъ, какъ бы пьянъ ни былъ, отстанетъ.
Струсилъ Бѣляковъ и пошелъ со Степаномъ мириться. Надавалъ онъ Степану 15 р. за павшую корову, но Степанъ стоялъ на своемъ.
— Ничего не возьму, а міру послужу. Опостылѣлъ ты всѣмъ, собака… Найду и на тебя конецъ.
— Да ты не стращай. За это знаешь, куда попадешь? — огрызался Бѣляковъ.
— Слушай, Николай! Ты другихъ пугай, а меня оставь. Насъ только Богъ слышитъ, такъ вотъ тебѣ я что скажу. Полгода я даю тебѣ срока: не уйдешь волей — живъ не будешь.
И глаза Степана такъ сверкнули, что Николай сдѣлался бѣлый, какъ рубаха.
— Опостылѣлъ ты, подлецъ. Я не буду таиться. Отъ меня никуда не уйдешь. Я прямо возьму топоръ, да среди улицы тебя и хвачу. Вотъ этакъ!..
И Степанъ, въ одно мгновеніе схвативъ топоръ, лежавшій подъ лавкой, замахнулся надъ Николаемъ.
— Господи Іисусе, помилуй, — прошепталъ Николай, прижавшись къ притолокѣ.
Паническій ужасъ точно сковалъ его. Широко раскрытыми глазами впился онъ въ страшное, искаженное бѣшенствомъ лицо Степана.
— Куда уйдешь, собака? — неистовымъ голосомъ закричалъ Степанъ и, не помня себя, со всего размаха опустилъ топоръ.
Прибѣжали сосѣди, но уже было поздно: Бѣляковъ съ разсѣченною головой, съ распластанными руками валялся на полу, а Степанъ, очевидно безсознательно, бережно обтиралъ окровавленный топоръ.
— Степа, Господь съ тобою, что ты это сдѣлалъ? Погубилъ ты себя.
Степанъ точно проснулся. Онъ оглянулся, посмотрѣлъ на лежащаго Бѣлякова, на топоръ, бросилъ его и, проговоривъ упавшимъ голосомъ: «Братцы, голубчики, пропала моя душенька, лукавый попуталъ», — зарыдалъ, какъ ребенокъ.
Вся деревня сбѣжалась и вся деревня рыдала.
— Степа, голубчикъ, что ты надѣлалъ? — повторяли мужики на всѣ лады и по очереди обнимали Степана.
А Степанъ рыдалъ и рыдалъ, твердя одно и то же:
— Погубилъ я свою душеньку.
И Степана угнали въ Сибирь. Новаго приказчика прислалъ Скворцовъ, но уже доходовъ тѣхъ не было.
При первой оказіи новому приказчику объявили на сходѣ:
— А ты не больно. Много вашего брата здѣсь перебывало. Всякихъ видали — и не такихъ, какъ ты, а гдѣ они? Всѣ вверхъ по Степаиловкѣ ушли[2], а мы все тутъ.
Приказчикъ обробѣлъ и повелъ дѣло спустя рукава. Скворцовъ рѣшилъ продать имѣніе. Покупщикомъ явился я.
Цѣль покупки имѣнія
правитьМнѣ было 30 лѣтъ, я былъ женатъ и имѣлъ двухъ маленькихъ дѣтей. Предыдущая моя дѣятельность ничего общаго не имѣла съ деревней. Съ хозяйствомъ, такъ какъ вся родня моя всегда занималась земледѣліемъ, я былъ знакомъ. Съ народомъ хотя я и сталкивался, но бытъ его зналъ болѣе по литературѣ. По спеціальности я былъ инженеръ путей сообщенія, но бросилъ службу за полною неспособностью сидѣть между двумя стульями: съ одной стороны, интересы государственные, съ другой — личные хозяйскіе. Казенныхъ желѣзныхъ дорогъ тогда еще не было. Имѣніе я купилъ за 75 т. р., — значитъ, оно въ теченіе пяти лѣтъ удвоилось въ цѣнѣ. Жена и я — оба мы страстно стремились въ деревню. Перспектива свободной, независимой дѣятельности улыбалась намъ самымъ заманчивымъ образомъ.
Цѣли, которыя мы рѣшили преслѣдовать въ деревнѣ, сводились къ слѣдующимъ двумъ: къ заботамъ о личномъ благосостояніи и къ заботамъ о благосостояніи окружающихъ насъ крестьянъ. Какимъ путемъ думалъ я стремиться къ достиженію этихъ цѣлей?
Вообще, а въ деревнѣ въ особенности, въ дѣлахъ людскихъ рѣзко бросается въ глаза неразумное приложеніе силъ въ борьбѣ за существованіе. У людей подъ руками неисчерпаемыя богатства въ лицѣ природы, а почти вся ихъ дѣятельность направлена не на эксплоатацію этой природы, а на вымогательство у болѣе слабаго. Въ городахъ это не такъ рѣжетъ глаза, но въ деревнѣ, у самаго источника, такъ сказать, глупо и дико видѣть, какъ всѣ силы человѣка направлены на то, чтобы какъ-нибудь отнять послѣднюю каплю у ближняго, когда соединенными усиліями можно овладѣть цѣлымъ источникомъ. Мнѣ и хотѣлось помочь людямъ стать на надлежащій путь, хотѣлось помочь имъ перенести центръ тяжести борьбы за существованіе на природу. Задача не казалась особенно трудной: стоитъ научить крестьянина болѣе успѣшнымъ пріемамъ борьбы съ природой, и онъ самъ пойметъ, какъ дико и нелѣпо бороться съ ближними, тѣмъ болѣе, что въ той мѣстности, гдѣ я пріобрѣлъ имѣніе, были уже примѣры такого отношенія къ дѣлу.
Въ образецъ я взялъ нѣмецкое хозяйство. Верстахъ въ сорока, въ началѣ 50-хъ годовъ, поселилась колонія нѣмцевъ-менонитовъ, состоящая въ настоящее время изъ 100 семействъ. О баснословныхъ урожаяхъ самъ-тридцать я услыхалъ сейчасъ же по пріѣздѣ. Мой первый визитъ былъ въ колонки. Я осмотрѣлъ подробно хозяйство колонистовъ. Во всемъ система, порядокъ, аккуратность. Даровой надѣлъ каждой семьи 60 десятинъ, оборотный капиталъ, вывезенный изъ Германіи, около 10 тысячъ рублей на семью, т. е. на десятину приходится около 170 руб. Средній валовой доходъ съ участка около 3.000. Откладывается ежегодно отъ 500 до 1.000 рублей. Переживали они и плохія времена. Четырехпольная система дала въ Россіи неудовлетворительные результаты. Но въ началѣ 60-хъ годовъ колонистъ Пеперъ, энергичный и дѣльный человѣкъ, перешелъ къ обыкновенной русской трехпольной системѣ, примѣнивъ къ ней глубокую запашку, удобреніе, обновленіе сѣмянъ и пр. Дѣла колонистовъ приняли вскорѣ блестящій оборотъ.
Я отдался дѣлу съ такою любовью, какой не предполагалъ въ себѣ. Моя страсть побольше поспать пропала безслѣдно. Съ первымъ лучемъ солнца я былъ на ногахъ, торопился пить чай и спѣшилъ на дворъ. Тамъ десятки хорошо выкормленныхъ лошадей впрягались въ нѣмецкіе плуги и стройно выѣзжали въ поле, начинавшееся прямо отъ дома. Туда же двигались воза съ навозомъ. Амміачный запахъ его сильно разносился по свѣжему воздуху. Весь секретъ состоялъ въ томъ, чтобы скорѣе запахать разбросанный навозъ, чтобы амміакъ и прочія летучія части навоза не успѣли вывѣтриться.
Съ какимъ наслажденіемъ научился я устанавливать плуги! По цѣлымъ часамъ ходилъ я за установленнымъ мною плугомъ, вдыхая запахъ свѣжей земли. Земля выворачивается, подымается, достигаетъ извѣстной высоты, лемеха и винтообразно разсыпается внизъ.
Рядомъ съ полевымъ хозяйствомъ я велъ цѣлый рядъ журналовъ, долженствовавшихъ выяснить количество и стоимость работъ.
Мои друзья нѣмцы-колонисты пріѣзжали изрѣдка ко мнѣ, одобряли, исправляли и предупреждали, чтобы я не увлекался, и не ждалъ сразу блестящихъ результатовъ. Они говорили, что нужно время, 5—6 лѣтъ, чтобы достигнуть ихъ урожаевъ. Я достигъ ихъ результатовъ въ 3 года, — въ третій годъ мой урожай, по количеству и качеству, ничѣмъ не отличался отъ ихъ урожая. Но если въ отношеніи количества и качества я достигъ того же, то въ отношеніи стоимости я значительно уступалъ нѣмцамъ. Все у меня обходилось дороже и всего выходило больше. Объяснялось это отчасти тѣмъ, что я нарочно поднялъ заработную плату, находя ее слишкомъ низкой, отчасти инженерною привычкой дѣлать все скоро, и только по личному опыту убѣдился, что скорость и стоимость обратно пропорціональны между собою. Наконецъ, несомнѣнное вліяніе на удорожаніе имѣло то обстоятельство, что я не имѣлъ соотвѣтственнаго штата людей въ своемъ распоряженіи. Подобрать въ деревнѣ такой штатъ очень и очень трудно. Или будетъ честный, но ограниченный, или ловкій, но только для себя. Всѣ эти приказчики, старосты, дрессированные въ прежней школѣ, ничего не стоятъ, въ новое дѣло они не вѣрятъ; по личному опыту у нихъ сложилось твердое убѣжденіе, что всѣ эти новаторства — прямой путь къ разоренію, а при такомъ отношеніи никакой энергіи, никакой любви, понятно, быть не можетъ. Постепенно присматриваясь къ окружающимъ и замѣтивъ нѣсколько смышленыхъ рабочихъ, въ теченіе трехъ лѣтъ я успѣлъ организовать изъ нихъ потребный штатъ низшихъ служащихъ, удовлетворявшихъ моимъ требованіямъ.
Надежду имѣть настоящихъ помощниковъ я откладывалъ до того времени, когда выростетъ молодое поколѣніе деревни, поступившее въ школу, которой завѣдывала моя жена.
Свои инженерныя познанія я примѣнялъ во многихъ случаяхъ при хозяйствѣ. Привычка къ большому дѣлу, привычка обобщать, дѣлать правильные выводы, привычка быстро примѣняться къ мѣстнымъ условіямъ, привычка обращенія съ рабочими, — все это сильно помогало мнѣ. Техническія познанія дали мнѣ возможность воспользоваться благопріятными мѣстными условіями. Мое имѣніе, расположенное на водораздѣлѣ, имѣло двѣ рѣчки, бравшія начало и впадавшія въ другую рѣку на моей же землѣ. По нивелировкѣ оказалось, что эти рѣчки можно соединить въ одну.
Вслѣдствіе этого моя мельница, вмѣсто двухъ, заработала на 5 поставахъ. Доходность ея утроилась. Пріобрѣтя такую громадную силу, я рѣшилъ приспособить ее къ разнымъ цѣлямъ хозяйства. Я устроилъ водяную молотилку, вслѣдствіе чего молотьба стала обходиться много дешевле. При молотилкѣ я устроилъ амбары, куда при помощи элеваторовъ механически пересыпался уже очищенный хлѣбъ. Съ послѣднимъ поданнымъ въ барабанъ снопомъ послѣдняя горсть зерна попадала въ амбаръ, и воровство зерна — это зло нашего хозяйства — у меня не имѣло мѣста.
На случай ненастья, отъ чего часто хлѣбъ осенью въ нашихъ мѣстахъ сгниваетъ въ снопахъ, я устроилъ крытые сараи и сушилки. Стремясь завести интенсивное хозяйство, я организовалъ пеклеванное дѣло, устроилъ маслобойку, чтобы добывать масло изъ подсолнечныхъ сѣмянъ, для чего ввелъ крайне выгодную новую культуру въ нашихъ мѣстахъ — посѣвъ подсолнуховъ. Я развелъ фруктовый садъ, насадивъ до 2 тысячъ фруктовыхъ деревьевъ. Все это, вслѣдствіе моей страсти къ быстротѣ, стоило мнѣ довольно дорого и не могло приносить тѣхъ выгодъ, какія я могъ бы получить, дѣлая все это не торопясь. Ко второму году хозяйства мой оборотный капиталъ, около 40 тыс. рублей, растаялъ весь. Отсутствіе запасного фонда меня мало смущало, такъ какъ средній чистый доходъ опредѣлялся мною въ 10 тысячъ рублей. Сверхъ того, я имѣлъ инвентарь тысячъ въ 15, запасы сѣмянъ, хлѣба и проч.
Заботы о крестьянахъ
правитьВъ деревнѣ и женѣ, и мнѣ дѣла было по горло. На долю жены доставалось его больше, чѣмъ мнѣ. Главныя ея заботы относительно крестьянъ сосредоточивались на лѣченіи и обученіи дѣтей грамотѣ. Лѣчила жена разными общеупотребительными средствами. Обучила ее моя сестра — женщина-врачъ, прогостивъ у насъ нѣсколько мѣсяцевъ. Недостатка въ больныхъ никогда не было. Безплатное лѣченіе, ласковость, счастье въ лѣченіи привлекали къ женѣ массу паціентовъ, и она подчасъ порядкомъ утомлялась практикой.
Заботы о просвѣщеніи сводились къ тому, что жена устроила школу, гдѣ и занималась сама со всѣми ребятишками и дѣвчонками деревни. Школа ея имѣла черезъ два года 50 учениковъ. У нея было два помощника изъ молодыхъ парней, окончившихъ сельскую школу въ ближайшемъ большомъ селѣ. Крестьяне съ довѣріемъ относились къ школѣ. Часть изъ нихъ видѣла въ школѣ возможность избавиться ихъ дѣтямъ отъ тяжелаго крестьянскаго труда, замѣнивъ его болѣе легкимъ трудомъ писаря, приказчика, цѣловальника.
При этомъ, конечно, указывались примѣры.
Другая часть крестьянъ мечтала о томъ, что ихъ дѣти, научившись, будутъ читать имъ святыя книжки. Наконецъ, третья часть крестьянъ, большинство, ничего не формулируя, соглашалась глухо, что школа — «дѣло доброе». Были и противники школы, но такіе, — даже и между крестьянами, — считались рутинерами. Дѣти любили школу, для нихъ она имѣла всегда новый, всегда свѣжій интересъ. Я любилъ посѣщать уроки жены. Съ виду, на нихъ царилъ полный безпорядокъ, но, при ближайшемъ наблюденіи, ясно было, что это только внѣшній видъ такой, — порядокъ былъ полный въ томъ смыслѣ, что интересъ всѣхъ къ уроку достигалъ высшей степени; но такъ какъ формѣ при этомъ не придавалось никакого значенія, то и выходило что-то непривычное, — внѣшней дисциплины никакой; это скорѣе былъ дѣтскій клубъ, а не школа.
Я тоже былъ преподавателемъ. Я читалъ имъ обработку и уходъ за землей, за растеніями. Былъ еще мастеръ, который училъ дѣтей дѣлать горшки. Выдѣлка этихъ горшковъ давала нѣкоторый доходъ имъ, такъ какъ горшки продавались на ближайшемъ базарѣ. Полученныя деньги составляли ихъ гордость и радость ихъ родителей.
И говорить нечего, что покупка горшковъ для нуждъ домашнихъ на деревнѣ прекратилась совершенно, такъ какъ ученики вволю снабжали ими своихъ родныхъ. Радость мужиковъ и бабъ выражалась примѣрно такимъ образомъ:
— Бывало, разобьется горшокъ — бить бабу. А теперь бей сколько влѣзетъ — свои горшки. Шабашъ!
И князевецъ весело потряхивалъ головой.
Со взрослыми, которыхъ въ школу не загонишь, я, при каждомъ удобномъ случаѣ, вступалъ въ бесѣды на всевозможныя темы: сегодня исторія, завтра политическая экономія, тамъ политика, сельское хозяйство, смотря по тому, съ чего начинался разговоръ.
Я, шутя, говорилъ, что въ десять лѣтъ они всѣ у меня будутъ съ высшимъ образованіемъ. Нельзя сказать, чтобы они безъ интереса относились къ моимъ разсказамъ и не любили ихъ, но времени свободнаго у нихъ было мало и нерѣдко на самомъ патетическомъ мѣстѣ меня обрывали безъ церемоніи:
— Такъ какъ же насчетъ пашни-то?
Зато въ праздничный день, или зимой, они слушали долго и съ охотой, до тѣхъ поръ, пока дрема не одолѣвала.
Бывало, зимой, вечеромъ разсажу ихъ въ кабинетѣ по диванамъ, кресламъ, стульямъ, прикажу подать имъ чаю и на первую попавшуюся тему, по возможности простымъ языкомъ, начинаю. Самый большой любитель моихъ разсказовъ — Сидоръ Ѳомичъ, мой ключникъ, старичокъ лѣтъ 70, честный, прекрасной души и правилъ человѣкъ. Бывало, какъ я только начинаю, усядется поглубже въ кресло, прокашляется, оправитъ свой полушубокъ и съ дѣтски-радостнымъ лицомъ уставится на меня. Но не пройдетъ и 10 минутъ, какъ мой Сидоръ Ѳомичъ начинаетъ сначала потихоньку, а потомъ сильнѣе и сильнѣе клевать носомъ. Пройдетъ часъ и всѣ мои слушатели послѣ отчаянныхъ усилій склоняютъ свои, труднымъ боемъ съ жизнью удрученныя головушки. Я кончаю свою лекцію и распускаю слушателей съ тѣмъ, чтобы на завтра начать новую лекцію.
Святки были посвящены заботамъ о весельѣ. Мы съ женой старались, чтобы этотъ кусочекъ въ году проводился князевцами весело и беззаботно. Задолго до Рождества въ школѣ начинались оживленные толки о предстоящей елкѣ. Этою елкой бредили всѣ безъ исключенія дѣти деревни. Быть на елкѣ — это было такое ихъ право, противъ котораго не смѣли протестовать самые грубые, поглощенные прозой жизни родители.
Какъ бы ни былъ бѣденъ, а въ чемъ-нибудь да принесетъ заплаканнаго пузана въ новой ситцевой рубашонкѣ, торчащей во всѣ стороны. Станетъ на полъ такой пузанъ, воткнетъ палецъ въ носъ и смотритъ на громадную, всю залитую огнями елку. А тутъ же мать его глядитъ — не оторвется на своего пузана, ласково приговаривая:
— Поди вотъ съ нимъ, ревма-реветъ — на елку. Чего станешь дѣлать? — притащила.
Но вотъ начинается съ такимъ нетерпѣніемъ ожидаемая раздача подарковъ и лакомствъ. Ученикамъ — бумага, карандаши, дешевыя книжки и шапка орѣховъ съ пряниками, другимъ — ситца на рубаху, кушакъ и тоже пряниковъ съ орѣхами. Съ елки каждому по выбору срывается что-нибудь по желанію. И, Боже мой, сколько волненія, сколько страху не промахнуться и выбрать что-нибудь получше!
Но самое главное происходило на третій день, когда елка отдавалась ребятишкамъ на разграбленіе. Дѣтей выстраивали въ двѣ шеренги и, по командѣ, между ними падала елка. Каждый спѣшилъ сорвать, что могъ. Нерѣдко радость кончалась горькими слезами 3-хъ-лѣтняго неудачника, не успѣвшаго ничего взять. Но горе такого скоро проходило, такъ какъ изъ кладовыхъ ему съ избыткомъ наверстывали упущенное.
На первый день праздника, послѣ церкви, мы съ женой отправлялись на деревню и развозили скромные подарки: кому — чай и сахаръ, кому — ярлыкъ на муку, кому — на дрова, кому — крупы, кому — говядины. Вечеромъ елку посѣщали ряженые парни, молодыя бабы, дѣвушки — всѣ, нарядившись какъ могли, являлись погрызть орѣховъ, поплясать и попѣть. Костюмы не замысловатые: дѣвушки въ одеждѣ братьевъ, братья въ сестриныхъ сарафанахъ, неизбѣжный медвѣдь, мочальная борода, комедія волжскихъ разбойниковъ. На другой день обѣдъ бабамъ, и обѣдъ на новый годъ мужикамъ. Бабамъ съ сластями, мужикамъ съ водкой. Еще 2—3 вечера съ ряжеными, и святки кончались.
Заботы о матеріальномъ благосостояніи дѣлились на двѣ части:
1) частныя, имѣвшія характеръ филантропіи, и
2) общія, имѣвшія цѣлью улучшить общее благосостояніе крестьянъ.
Къ частнымъ относились поддержка и помощь увѣчнымъ, старымъ, не имѣвшимъ ни роду, ни племени, вдовамъ, солдатскимъ женамъ, пока ихъ мужья отбывали повинность. Сюда же относилась льготная поддержка — ссуда деньгами каждой семьѣ, въ случаѣ неожиданныхъ расходовъ: свадьбы, падежа скота, пожара и проч.
Общія мѣры, содѣйствовавшія благосостоянію крестьянъ, заключались въ слѣдующемъ:
1) Въ виду необходимости ежегодной чистки лѣса, получался малоцѣнный для меня матеріалъ — хворостъ, но для крестьянъ весьма цѣнный, какъ топливо. По соглашенію съ крестьянами, въ указанные дни, весной и осенью, ихъ допускали въ лѣсъ, и они, чистя мнѣ лѣсъ, пріобрѣтали себѣ отопленіе на зиму. Единственнымъ обязательнымъ условіемъ было являться всей деревнѣ вразъ, для облегченія надзора за правильною чисткой. Крестьяне относились замѣчательно добросовѣстно къ тому, чтобы правильно и согласно указаніямъ чистить лѣсъ. Благодаря этой, ничего мнѣ не стоившей, помощи, я имѣлъ въ три года нѣсколько сотъ десятинъ прекрасно вычищеннаго лѣса.
2) Мои крестьяне, какъ уже извѣстно, были малоземельные. Необходимость платить за каждую десятину вынуждала ихъ ограничивать себя, въ чемъ только они могли. Необходимость ограниченія отразилась, между прочимъ, на уменьшеніи выпуска, что, въ свою очередь, повліяло на уменьшеніе количества лошадей и скота.
Вопросъ объ удобреніи безъ скота сводился, такимъ образомъ, къ нулю.
Чтобы дать крестьянамъ возможность не продавать своихъ телятъ, жеребятъ и проч. живности, я отвелъ имъ 200 десятинъ выпуска, выговоривъ себѣ право уборки обществомъ 15 десятинъ хлѣба. Если перевести это на деньги, то десятина обходилась обществу по 50 коп., тогда какъ подъ хлѣбъ ли, подъ сѣнокосъ ли я свободно могъ получить на кругъ 5 руб. за десятину. Но и противъ этой работы богатѣи деревни возстали. Они просили натуральную повинность перевести въ денежную, ссылаясь на то, что, какъ богатые, они держатъ много скота и на ихъ часть ляжетъ значительная доля жнитва, а семьи у нихъ небольшія. Бѣдные, напротивъ, стояли за натуральную повинность, такъ какъ на ихъ долю приходилась ничтожная работа, для нихъ не обременительная.
Я отказалъ богатымъ въ просьбѣ на томъ основаніи, что плата за выпускъ такъ низка, что для нихъ, богатыхъ, не составитъ особаго труда нанять и поставить вмѣсто себя жнецовъ.
3) Сдача земли, какъ она производилась раньше, описана въ первой главѣ. Результатомъ такой сдачи было то, что богатые сидѣли на лучшей землѣ и изъ года въ годъ богатѣли, а бѣдные, сидя на худшей, все больше и больше бѣднѣли. Ненормальность и несправедливость такого положенія дѣлъ была очевидна. Выясняя себѣ причины, въ силу которыхъ она создалась, я остановился исключительно на слѣдующемъ. Съ освобожденія мои крестьяне вышли на сиротскій надѣлъ. Первымъ послѣдствіемъ этого было ослабленіе общины. Когда же князевцы переписались въ мѣщане, чтобы не платить подушныхъ, община окончательно подорвалась, а съ ней погибъ единственный оплотъ противъ всякаго рода кулаковъ. Подтвержденіемъ справедливости моего мнѣнія служили сосѣднія деревни, вышедшія на полный надѣлъ, гдѣ хотя и существовало кулачество, но несравнимо въ болѣе слабой степени, чѣмъ у князевцевъ. Благосостояніе этихъ крестьянъ было тоже неизмѣримо выше князевскаго.
Въ силу всего сказаннаго, вопросъ для меня становился яснымъ: рядомъ съ удобреніемъ, правильною пашней и проч. нововведеніями необходимо было возвратить князевцевъ къ ихъ прежнему общинному быту. Я сознавалъ весь трудъ выполненія взятой на себя задачи, сознавалъ, что 25 лѣтъ въ жизни народа что-нибудь да значатъ, понималъ то противодѣйствіе, которое встрѣчу какъ со стороны кулаковъ деревни, такъ и со стороны облѣнившихся и опустившихся бѣдняковъ, но иного выхода для того, чтобы поднять благосостояніе крестьянъ, я не видѣлъ. Я считалъ, что отдѣльныя, единичныя усилія — такъ или иначе поставить вопросъ улучшенія — не приведутъ ни къ чему, — нужно всю деревню заставить дѣйствовать, какъ одинъ человѣкъ.
Для этого, конечно, прежде всего, нужна была сила. Она у меня имѣлась. Моя власть надъ ними была почти безгранична, — только воздуха не могъ ихъ лишить, а остальное все въ моихъ рукахъ, кладбище — и то мое, такъ что мужики часто шутили:
— Мы и до смерти, и послѣ смерти ваши.
Силу употреблять для себя — это гнусно. Сила для ихъ блага, когда доводы не дѣйствовали, — это единственная возможность достигнуть цѣли.
Вопросъ былъ только въ томъ, правильно ли я рисовалъ себѣ картину и дѣйствительно ли такъ необходимо было заставлять крестьянъ отрѣшиться отъ ихъ способа веденія дѣла? Вотъ факты.
Наступала весна. Моя земля вспахана съ осени и чуть только сошелъ снѣгъ, я, по примѣру нѣмцевъ, приступилъ къ посѣву.
У мужиковъ земля была не только не вспахана, но и не раздѣлена. Это произошло оттого, что князевцы не имѣли обыкновенія брать землю съ осени, мотивируя тѣмъ, что до весны-де далеко, кто тамъ живъ еще будетъ! Между тѣмъ, осенняя пашня и ранній посѣвъ въ нашихъ мѣстахъ крайне необходимы. Весь урожай у насъ исключительно зависитъ отъ влаги: сухой годъ — нѣтъ хлѣба, сырой — изобиліе. Такъ какъ сухихъ годовъ несравненно больше, чѣмъ сырыхъ, то понятно какъ важна забота о сохраненіи влаги въ землѣ. На землѣ, вспаханной съ осени, влага гораздо лучше держится, чѣмъ на не паханной: снѣгъ весной гораздо скорѣе сходитъ (черная поверхность паханнаго слоя поглощаетъ больше тепла, чѣмъ покрытая жнивьемъ)[3].
Скоро сошедшій снѣгъ даетъ возможность на недѣлю раньше начать сѣвъ. Къ періоду засухи ранній посѣвъ отцвѣтаетъ и начинаетъ наливать — засуха ему, такимъ образомъ, на пользу, поздній же посѣвъ ко времени засухи только собирается цвѣсти и крайне нуждается въ дождяхъ именно въ такой періодъ, когда дождей обыкновенно уже не бываетъ. Вредъ поздняго посѣва заключается еще въ томъ, что, пропустивъ періодъ весенней влаги, приходится высѣвать сѣмянъ значительно больше, такъ какъ часть ихъ отъ засухи пропадаетъ. Въ то время, какъ нѣмцы сѣютъ 8 пудовъ ярового на десятину, крестьяне высѣваютъ отъ 12—15 пудовъ. Результатъ такого густого посѣва двоякій: если случится послѣ посѣва теплое и дождливое время, то всѣ зерна взойдутъ, посѣвъ выйдетъ загущенный, — онъ или поляжетъ преждевременно, или пригоритъ, и въ обоихъ случаяхъ зерно получится тощее, плохое, легковѣсное. Если же послѣ посѣва наступитъ холодное или теплое время безъ дождей, то, пока зерно соберетъ нужную ему влагу, пока взойдетъ, его заглушитъ сорная трава.
Чтобы дать наглядное понятіе, что составляютъ для крестьянъ эти излишне высѣваемые 5 пудовъ на десятину, которые, въ большинствѣ случаевъ, не только гибнутъ безслѣдно, но и приносятъ положительный вредъ, укажу на слѣдующій фактъ. Въ моемъ имѣніи высѣвается ежегодно всѣми сѣющими на моей землѣ деревнями такихъ излишнихъ пудовъ до 3.000, что составляетъ, при стоимости весной пуда до 70 коп., около 2.000 рублей. Сумма эта, бросаемая ежегодно не только на вѣтеръ, но и въ прямой ущербъ дѣлу, превышаетъ сумму всѣхъ земскихъ и государственныхъ повинностей, платимыхъ пятью деревнями.
Напрасно думаютъ, что мужикъ хорошо знаетъ свойства своей земли и условія своего хозяйства; онъ полный невѣжда въ агрономическихъ познаніяхъ и страшно въ нихъ нуждается. Отсутствіе знанія, апатія къ своимъ интересамъ, отсутствіе правильнаго пониманія условій, въ которыя онъ поставленъ, поразительны.
Здѣсь крестьянамъ необходима энергичная посторонняя помощь: сами они не скоро выберутся изъ своего застоя. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, во время ветлянской чумы, полиція настояла, чтобы навозъ вывозился въ поле. Это поле, куда свозился навозъ, и до сихъ поръ отличается особыми урожаями, и всѣ крестьяне говорятъ, что это отъ навоза.
— Почему же не продолжает назмить?
— Развѣ всѣхъ сообразишь? — отвѣчаютъ. — Міръ великъ, не одинъ человѣкъ.
Или другой примѣръ: ежегодный передѣлъ земли. Это вопіющее зло. Земля, какъ извѣстно, требуетъ тщательной обработки. Хлѣбородность правильно обрабатываемой изъ года въ годъ земли съ каждымъ годомъ растетъ. При ежегодномъ же передѣлѣ хорошо обработанная въ этомъ году земля попадаетъ на будущій годъ къ безсильному бѣдняку-мужику, который, при всемъ желаніи, ничего другого не сдѣлаетъ, какъ только изгадитъ ее, — и сбруя плохая, и снасть плохая, и лошаденка плохая, да и самъ-то отъ вѣтру валится.
— Почему же вы не раздѣлите землю на года?
— Какъ ее раздѣлить? Каждый годъ новые прибавляются. Міръ великъ, не одинъ человѣкъ, — не сообразишь.
Говоря о причинахъ неудовлетворительнаго положенія крестьянъ, для выясненія послѣдующаго, я долженъ коснуться одной, которая имѣла мѣсто только по отношенію къ такимъ крестьянамъ, какими были мои князевцы, т.-е. къ малоземельнымъ.
Я уже упоминалъ, что часть князевцевъ, когда имъ пришлось жутко, мечтала выселиться; эта возможность выселенія твердо сидѣла въ головахъ всѣхъ князевцевъ. Положимъ, что они никогда не разстались бы съ своими мѣстами, но уже одна мысль, что они могутъ уйти, деморализирующе дѣйствовала на нихъ. Сами не замѣчая, они втянулись въ жизнь людей неосѣдлыхъ. Лишь бы до весны, а съ весны лишь бы до осени. Къ этой возможности выселиться незамѣтно приспособлялось все хозяйство; къ чему лишній посѣвъ, лишній теленокъ, лошадь, когда осенью, можетъ быть, всѣ уйдутъ на новыя мѣста?
Въ силу всего вышесказаннаго, я пришелъ къ заключенію, что для подъема матеріальнаго благосостоянія князевцевъ необходимо, чтобы они согласились на слѣдующія четыре мѣропріятія:
1) Князевцы должны взять по контракту на 12 лѣтъ, за круговою порукой, столько земли, сколько имъ нужно.
2) Земля должна быть раздѣлена между отдѣльными лицами разъ на всѣ 12 лѣтъ совершенно равномѣрно по качеству, какъ между богатыми, такъ и между бѣдными.
3) Ближняя земля должна удобряться, для чего весь навозъ деревня должна вывозить зимой на ближайшія паровыя поля.
4) Земля подъ яровое должна пахаться съ осени.
Придя къ этимъ выводамъ, я черезъ годъ послѣ моего пріѣзда рѣшилъ дѣйствовать. Предварительные переговоры ни къ чему не привели.
Чичковъ, одинъ изъ самыхъ богатыхъ мужиковъ, всѣ силы напрягалъ, чтобы доказать мнѣ и мужикамъ неосновательность моихъ положеній. Я прибѣгнулъ къ силѣ. Собравъ сходъ, я сказалъ крестьянамъ приблизительно слѣдующую рѣчь:
— Вотъ что, старики. Вижу я, что отъ хозяйства вы вовсе отбились. Такъ жить нельзя. Пахать не во-время, сѣять не во-время, да и сѣять-то по какой-нибудь десятинкѣ въ полѣ — и себя не прокормишь, и землю только измучишь. Либо вы принимайтесь за дѣло, какъ слѣдуетъ, какъ отцы ваши принимались, либо отставайте вовсе отъ земли. Тогда я одинъ буду сѣять, а вы у меня въ работникахъ будете.
Толпа зашумѣла.
— Намъ нельзя безъ земли.
— Ты сегодня здѣсь, завтра нѣтъ тебя, а мы чего станемъ дѣлать? Намъ нельзя отставать отъ земли.
— Хорошо, господа, вижу, что у васъ еще не совсѣмъ пропала охота къ землѣ, и очень радъ этому. Въ такомъ случаѣ, принимайтесь за дѣло, какъ слѣдуетъ.
И я объяснилъ мои условія. Мужики угрюмо молчали.
— Даю вамъ три дня сроку, — сказалъ я. — А теперь ступайте съ Богомъ.
Всѣ три дня, съ наступленіемъ вечера, деревенская улица наполнялась народомъ. Изъ оконъ моего кабинета слышенъ былъ отдаленный крикъ и гулъ здоровыхъ голосовъ, говорившихъ всѣ вразъ.
Наканунѣ назначеннаго срока, когда собравщаяся, было, на улицѣ толпа уже разбрелась, я сидѣлъ у окна кабинета и пытливо всматривался въ темнѣющую даль деревни. Тамъ и сямъ зажигались огоньки въ избахъ. «На чемъ-то порѣшили?» — думалось мнѣ, и сердце невольно сжималось тоской. Я чувствовалъ, что изъ своихъ условій, взвѣшенныхъ и обдуманныхъ, я ничего не уступлю, даже если бы пришлось прибѣгнуть къ выселенію всей деревни. Я утѣшалъ себя, что разъ они не пойдутъ на мои условія, то рано или поздно необходимость все равно вынудитъ ихъ искать другихъ мѣстъ. Но, рядомъ съ этимъ утѣшеніемъ, подымался невольный вопросъ: имѣю ли я право ставить ихъ въ такое безвыходное положеніе, какъ выселеніе, разрывъ со всѣмъ прошлымъ? Я долженъ признаться, что чувствовалъ себя очень и очень нехорошо, тѣмъ болѣе, что и жена была противъ крутыхъ мѣръ.
Пришли приказчики: Иванъ Васильевичъ и Сидоръ Ѳомичъ.
— Садитесь, господа, — проговорилъ я, съ неохотой отрываясь отъ своихъ думъ [4].
— Чичковъ пришелъ, — доложила горничная.
— Зовите.
Вошелъ Чичковъ, оглядѣлся и испуганно остановился.
— Чего тебѣ?
— Старики, сударь, прислали, — проговорилъ онъ, слегка пятясь къ двери, по мѣрѣ моего приближенія. Онъ, очевидно, боялся, чтобы я, какъ бывало покойный Юматовъ, какъ-нибудь не съѣздилъ ему въ зубы.
— Да ты чего пятишься? — насмѣшливо спросилъ я.
Чичковъ покраснѣлъ, тряхнулъ волосами и, задѣтый, отвѣтилъ:
— Я ничего-съ.
— А ничего, такъ и стой, какъ всѣ люди стоятъ. Зачѣмъ тебя прислали?
— Прислали сказать, что не согласны.
— Почему же не согласны? — угрюмо спросилъ я.
— Не согласны, и баста!
— Значитъ, за меня уступаютъ землю?
— Нѣтъ, какъ можно! — испугался Чичковъ. — Безъ земли что за мужикъ! Только на вашихъ условіяхъ не желаютъ.
— Почему же не желаютъ?
— Да Господь ихъ знаетъ. Стоятъ на своемъ: не желаемъ, и баста! Вѣдь, сударь, вы нашего народа не знаете, — одна отчаянность и больше ничего. За всю вашу добродѣтель они васъ же продадутъ. Помилуйте-съ! я съ ними родился и всѣхъ ихъ знаю. Самый пустой народъ. Ничего вы имъ не поможете, — все въ кабакъ снесутъ и васъ же попрекнутъ.
Я задумался, а Чичковъ вкрадчивымъ голосомъ продолжалъ:
— Право, сударь, оставьте все по-старому, какъ было при Николаѣ Васильевичѣ. Заботъ никакихъ, денежки однимъ днемъ снесутъ. А этакъ, узнаютъ вашу добродѣтель, перестанутъ платить.
— А ты откуда узналъ мою добродѣтель?
— Да, вѣдь, видно, сударь, что вы баринъ милостивый, простой, добродѣтельный. А съ чего бы вамъ затѣвать иначе все это дѣло? Только вѣдь, сударь, не придется. Помяни меня, коли не вѣрно говорю.
— Вѣрно, вѣрно! — умилился Сидоръ Ѳомичъ.
— А ты съ чего? — накинулся я на Сидора Ѳомича. — Тотъ-то знаетъ, куда гнетъ, а ты съ чего?.. Вотъ что, Чичковъ, — обратился я къ Чичкову, — кланяйся старикамъ и скажи, что я завтра покажу имъ свою добродѣтель.
Чичковъ сперва съежился, но при послѣдней фразѣ глаза его злорадно загорѣлись.
— Не понялъ что-то, сударь… какъ передать прикажете?
Но мое терпѣніе лопнуло.
— Ступай! — крикнулъ я, взбѣшенный.
По его уходѣ, я отдалъ слѣдующее распоряженіе:
— Завтра, Иванъ Васильевичъ, работъ не будетъ. Вы со всѣми рабочими верхами оцѣпите деревню и ни одну скотину изъ князевскаго стада не пропускайте на выпускъ до моего распоряженія.
Сидоръ Ѳомичъ тихо вздохнулъ.
— Не знаю, какъ и посовѣтовать вамъ, — замѣтилъ Иванъ Васильевичъ.
— Никакъ не совѣтуйте, — это мое дѣло. Иначе нельзя.
— Какъ прикажете.
На другой день меня разбудилъ страшный ревъ скота. Я подбѣжалъ къ окну, и моимъ глазамъ представилась слѣдующая картина. На другой сторонѣ рѣки, у моста, толпилось князевское стадо. Скотина жадно смотрѣла на выпускъ, расположенный за мостомъ, и неистово ревѣла. Иванъ Васильевичъ съ 15 верховыми стоялъ на мосту и мужественно отражалъ отдѣльныя попытки, преимущественно коровъ, пробиться черезъ сѣть конныхъ.
Во дворѣ толпилась вся деревня. Я поспѣшилъ одѣться и выйти. При моемъ появленіи, толпа заволновалась.
— Пожалѣй, будь отцомъ, — заговорили они всѣ вдругъ.
Передніе стали опускаться на колѣни. Картина была сильная, но я, преодолѣвъ себя, сурово проговорилъ:
— Встаньте.
И такъ какъ они не хотѣли вставать, то я сдѣлалъ видъ, что ухожу въ комнаты.
Мужики поднялись съ колѣнъ.
— Нечего валяться, — заговорилъ я такъ же сурово. — Хоть землю грызите, ничего не поможетъ. Или берите землю, или отказывайтесь.
— Намъ нельзя безъ земли.
— Такъ берите.
— Батюшка, — заговорилъ Чичковъ, — дай намъ недѣльку сроку.
— Минуты не дамъ, — вспыхнулъ я. — Ты мутишь народъ. Ты въ контрактъ не хочешь. Почему не хочешь?
— Не я не хочу, міръ не хочетъ.
— Почему не хочетъ?
— Неспособно. Первая причина — выпускомъ обижаются, что работой назначили. Работа разложится по чередамъ, — иной одинокій, безсемейный, чередовъ много, а рукъ нѣтъ. Вторая причина навозомъ обижаются: у кого много скотины, да мало работниковъ, только и будетъ работы, что навозъ весь годъ возить.
— Теперь же ты вывозишь свой навозъ за село, вѣдь лишнихъ всего-то 100—200 саженъ проѣхать дальше, не дальнее же поле я вамъ даю. А не хочешь назмить, я неволить не буду, но такимъ въ ближнихъ поляхъ земли не дамъ, а посажу на дальнія.
— На ближнихъ-то сподручнѣе.
— А сподручнѣе, такъ вози навозъ.
— Еще обижаются контрактомъ. Народъ мы бѣдный, другъ по дружкѣ не надѣемся. Годъ на годъ не состоитъ; черный годъ придетъ, чѣмъ станемъ платить? — вотъ и опасаемся, какъ бы по круговой порукѣ за шабра не пришлось платить.
— Хорошо. Я вотъ тебѣ какую уступку сдѣлаю: укажи мнѣ, за кого ты согласенъ поручиться, за остальныхъ я самъ поручусь.
Произошло нѣчто, чего я самъ не ожидалъ. Чичковъ сталъ отбирать тѣхъ, на кого онъ надѣялся. Изъ 50 дворовъ образовалось двѣ партіи: одна ненадежная, счетомъ 44 двора, а другая надежная, счетомъ 6 дворовъ. Самъ Чичковъ, видимо, смутился результатомъ своего сортированія. Дружный смѣхъ еще больше смутилъ его. За смѣхомъ вскорѣ послѣдовало выраженіе негодованія со стороны ненадежныхъ, такъ безцеремонно забракованныхъ богачами.
— Вы всегда такъ мутите, — попрекалъ одинъ.
— Черезъ васъ всѣ бѣды наши, — говорилъ другой.
— Вы съ Бѣляковымъ по міру насъ пустили, — попрекнулъ третій.
— Ври больше, — огрызнулся Чичковъ.
Слова Чичкова попали искрою въ порохъ. Долго сдерживаемое озлобленіе съ силой прорвалось наружу.
Брань на Чичкова и богатыхъ посыпалась со всѣхъ сторонъ:
— Сволочь!
— Міроѣды!
— Каштаны!
— Да чего смотрѣть на нихъ? — выдвинулся изъ толпы Петръ Бѣляковъ. — Надо дѣло говорить! — Его черные глаза метали искры. — Вчера вечеромъ совсѣмъ было наладились идти къ твоей милости, а кто разстроилъ? Все они же. «Постойте, старики, я еще сбѣгаю къ барину, — поторгуюсь, не уступитъ ли?» Приходитъ назадъ! «Идетъ, говоритъ, уломалъ барина; сталъ сомнѣваться. Какъ станемъ дружно, сдастся, некуда дѣться-то. Землю-то не станетъ ѣсть».
— Чичковъ вчера принесъ мнѣ отказъ отъ васъ, — заявилъ я.
Это было новымъ сюрпризомъ для толпы и новымъ поводомъ сорвать на Чичковѣ накипѣвшее сердце. Они такъ насѣли на него, что я ужъ сталъ бояться, какъ бы они бить его не стали. Кое-какъ толпа успокоилась, наконецъ.
— Ахъ, юла проклятая!
— Ну, и человѣкъ!
— Всѣмъ бы простъ, да лисій хвостъ!
— Жидъ, пра, жидъ!
И все въ такомъ родѣ. Чичковъ, прижатый къ стѣнѣ дома, молчалъ. Особаго страха въ лицѣ не было, юркіе глазенки его бѣгали, съ любопытствомъ останавливаясь на каждомъ говорившемъ о немъ, точно разговоръ шелъ о какомъ-то совершенно для него чужомъ.
— А вы будетъ, — остановилъ толпу безбоязненный и строгій мужикъ Ѳедоръ Елесинъ. — Дѣло дѣлать пришли, а не лаяться передъ его милостью.
— Такъ чего же, братцы? — заговорилъ Петръ Бѣляковъ. — Надо прямо говорить, баринъ милость намъ оказываетъ, а мы не знаемъ, съ чего упираемся.
И, обратившись ко мнѣ, рѣшительно проговорилъ:
— Пиши мнѣ двѣ десятины въ полѣ.
— И мнѣ двѣ.
— И мнѣ!
— И мнѣ!
— Сейчасъ столъ велю вынести.
И, подъ этимъ предлогомъ, я ушелъ въ комнаты подѣлиться съ женой неожиданною радостью. Жена сидѣла въ спальнѣ и, оказалось, слышала весь разговоръ. Окна были открыты, но жалюзи затворены. Это давало возможность видѣть все происходившее на дворѣ, не будучи въ свою очередь видимымъ. Когда я вошелъ, жена приложила палецъ къ губамъ.
Со двора доносился тихій, ровный, спокойный голосъ Чичкова:
— Залѣзть-то залѣзли, а назадъ-то какъ?.. Видно, не мимо говорится: живемъ, живемъ, а ум а все нѣтъ. Оплелъ онъ васъ въ чувашскіе лапти, — съ мѣста въ неволю повернулъ. Дали вы ему свою волю, отбирать-то какъ станете? Хотѣлъ міру послужить, облаяли, какъ пса послѣдняго. Богъ съ вами. Мнѣ ничего не надо. Уложился, да и съѣхалъ, — свѣтъ не клиномъ сошелся. Вамъ-то какъ придется.
Толпа, за минуту передъ тѣмъ готовая его разорвать, хранила гробовое молчаніе.
Послѣ нѣсколькихъ секундъ молчанія опять раздался голосъ Чичкова:
— Не губите себя, старики! Время есть еще — опомнитесь, дѣтей своихъ пожалѣйте!
Я поспѣшилъ во дворъ.
При моемъ появленіи Чичковъ смолкъ и съ невинною, простодушною миной смотрѣлъ мнѣ въ лицо. По наружному виду можно было подумать, что онъ не только не говорилъ, но и не шевелился.
— Дьяволъ ты, а не человѣкъ, — обратился я къ нему, — слышалъ я въ окно твои подлыя рѣчи. О себѣ только думаешь, тебѣ бы хорошо было. Да не то время, нѣтъ больше Николая Васильевича, не съ кѣмъ морочить народъ; прошло время, когда за пудъ ржаной муки тебѣ по десятинѣ жали, тогда за бутылку водки ты на лучшей землѣ сидѣлъ, а народъ бѣдствовалъ. Не будешь торговать чумною скотиной. Я за народъ — и весь передъ Богомъ. Вѣрой и правдой хочу помочь тѣмъ, которые вѣка работали на моихъ отцовъ, дѣдовъ и прадѣдовъ. Тебѣ не смутить ихъ: за каждое свое слово дашь отчетъ людямъ и Богу. Будетъ же тебѣ мутить. Вотъ тебѣ моя воля: нѣтъ тебѣ ни земли, ни лѣсу, ни выпуска — иди на всѣ четыре стороны. Мѣсяцъ тебѣ сроку даю, и чтобъ черезъ мѣсяцъ духу твоего не было. Ступай!
Чичковъ слушалъ все время съ опущенною головой.
Когда я кончилъ, онъ высоко поднялъ голову, вздохнулъ всею грудью и проговорилъ спокойнымъ, увѣреннымъ тономъ:
— Спасибо, сударь, и на этомъ.
Онъ низко поклонился и, держа шапку подъ мышкой, неспѣшнымъ шагомъ пошелъ со двора.
Одинъ за другимъ потянулись за своимъ коноводомъ богатѣи.
Толпа угрюмо молчала.
— Скатертью дорога, — проговорилъ вслѣдъ уходившимъ Петръ Бѣляковъ. — Добра мало видѣли отъ нихъ.
— Господь имъ судья, — замѣтилъ Ѳедоръ Елесинъ. — Ушли и ладно. Проживемъ и безъ нихъ.
— Проживемъ, — весело согласился Петръ Бѣляковъ.
— Сволочь народъ, — сказалъ Андрей Михеевъ и плюнулъ.
— А ты будетъ, — остановилъ Ѳедоръ.
Я сталъ записывать, кому сколько десятинъ.
Стадо выпустили на выпускъ. Скотина быстро разбрелась по лугу, жадно хватая по дорогѣ траву.
Народъ повеселѣлъ.
— Ишь какъ хватаетъ, — замѣтилъ Керовъ, мотнувъ головой по направленію выпуска. — Проголодалась.
— Напугалъ ты насъ вовсе, сударь, — сказалъ, обращаясь ко мнѣ, добродушный Прохоръ Ганюшевъ.
— Коли не напугалъ, — подхватилъ Керовъ.
Наступило молчаніе. Я продолжалъ записывать.
— А богатѣи, мотри, и вправду уйдутъ, — замѣтилъ кто-то.
— А хай имъ песъ, — отозвался Андрей Михеевъ.
— А ужъ вертѣлся Чичковъ — и туда, и сюда, — началъ опять Керовъ. — «Старики, я съ хозяюшкой посовѣтоваться сбѣгаю», а самъ забѣжитъ за уголъ, постоитъ-постоитъ и назадъ: «Жена не согласна».
Керовъ изображалъ Чичкова очень удачно и комично.
Толпа наградила его смѣхомъ.
— Даве баютъ, — заговорилъ Андрей Михеевъ, понижая голосъ, — богатѣи промежъ себя: «а онъ, — это про вашу милость, значитъ, — какъ пріѣхалъ, тогда еще сказалъ: не будетъ у меня богатыхъ».
Толпа насторожилась и пытливо уставилась на меня.
— Я никогда этого не говорилъ. Я сказалъ, что у меня бѣдныхъ не будетъ. Напротивъ, богатаго мужика я уважаю. Если онъ богатъ, значитъ онъ не пьющій, заботливый, трудолюбивый, Только не хочу я, чтобы онъ богатѣлъ, отнимая у бѣднаго. Съ земли бери — что больше, то лучше, выхаживай ее. Тутъ ты сразу возьмешь 40—50 пудовъ лишнихъ, но не выжимай послѣдней копѣйки у бѣднаго.
— Видишь, что баитъ, — замѣтилъ добродушный Прохоръ.
— А сказываютъ, быдто земля наша не принимаетъ навозъ, — сказалъ Петръ Бѣляковъ. — Нуженъ, ишь, навозъ песчаной землѣ, а наша черная.
— Ты вотъ черный, а я русый, у обоихъ брюхо, и оба мы ѣсть хотимъ. Такъ и земля: всякой навозъ нуженъ, только песчаной чистый нуженъ, а черной — соломки побольше, потому что въ черной силы и безъ того много, да только не перегораетъ она, какъ слѣдуетъ, отъ навоза же она горитъ лучше. Для этого же ее нужно почаще перепахивать.
— Этакъ и станемъ пахать, да пахать, а другія работы?
— Поменьше сѣй.
— На что ужъ мало сѣемъ.
— Вотъ въ прошломъ году я двоилъ, — говорилъ староста, — а Ѳедька Керовъ въ одноразку пахалъ. У него непрорѣзная рожь, а у меня вовсе плоха.
— То-то оно и есть, — замѣтилъ Ѳедоръ Елесинъ. — Паши ты ее хоть по пяти, разъ, а не дастъ Богъ, ничего не будетъ. А разъ вспаши, да съ молитвой — откуда что возьмется.
— Молится-то, вѣдь, и худой, и хорошій, и лѣнивый, и прилежный, кого же Богъ слушаетъ больше? — спросилъ я.
— Всѣхъ слушаетъ, — сурово замѣтилъ Ѳедоръ. — Разбойника въ послѣднюю минуту и то послушалъ.
Я невольно смутился.
— По твоему, что хорошій, что худой — одна честь?
— Не по-моему, а по Божьему, — кто какъ можетъ.
— По-нашему, баютъ старики, — замѣтилъ молодой рябой Дмитрій Ганюшевъ, — Богъ дастъ — и въ окно подастъ. Захочетъ — и на несѣянной уродитъ.
— Ну, такъ вотъ не паши свой загонъ, — замѣтилъ я. — Посмотрю, много ли у тебя уродитъ.
— А что жъ? — вступился Ѳедоръ. — Лѣтъ пять назадъ посѣялъ я рожь. Убралъ. На другой годъ не сталъ пахать — боленъ былъ, прихожу на поле, анъ, глядь, у меня непролазный хлѣбъ, — падалицу далъ Господь.
— То-то вотъ оно и есть, на все Божья воля: волосъ съ головы не упадетъ безъ Его святой воли.
— Противъ этого я не спорю. Только я говорю: Богъ труды любитъ. Въ потѣ лица своего добывайте хлѣбъ свой. Для трудовъ и на землю мы пришли, такъ и надо. трудиться… Только за трудъ и награда отъ Бога приходитъ, а помремъ, тогда и за добрыя свои дѣла награду получимъ.
— Гдѣ ужъ намъ, — замѣтилъ Керовъ, — здѣсь всю жизнь работаемъ на баръ и тамъ видно…
Керовъ подмигнулъ сосѣдямъ.
Мужики лукаво уставились на меня: знаю ли я, на что намекалъ Керовъ?
— Ты что жъ не кончаешь? — спросилъ я. — И тамъ, видно, тоже будете работать; дрова для баръ таскать? Такъ, что ли?
— Я не знаю, — смутился Керовъ.
— А я тебѣ на это скажу: какіе баре и какіе мужики.
— Вѣрно, — согласился Ѳедоръ Елесинъ. — Богатый, да милостивый — оба царства царствуетъ.
— Вѣрно, — согласилась толпа.
— А вотъ Власовъ все баилъ, — началъ опять Керовъ: — мнѣ бы одно царство поцарствовать, а въ другомъ мной хоть тынъ подопри.
Власовъ — мужикъ сосѣдней деревни, умершій отъ запоя.
— Одно ужъ онъ царствовалъ, — вставилъ Ѳедоръ Керовъ. — Какъ другое-то придется?
— Правда, что его вырыли и въ озеро перетащили? — спросилъ я.
— Правда. Засуха стала, ну, и вырыли. Какъ опустили въ озеро, такъ и дождь пошелъ.
— Экія глупости! — замѣтилъ я. — Озеро только изгадили, какая рыба была.
— Рыба еще лучше станетъ, жи-и-рная, — замѣтилъ Керовъ.
— Ты, что-ль, ѣсть ее станешь? — спросилъ я.
— А хай ей, — отплюнулся Керовъ.
— Толкуете о Богѣ, — замѣтилъ я, — а дѣлаете дѣла такія, которыя дѣлались тогда, когда истиннаго Бога не знали, жили какъ чуваши, на чурбанъ молились. Тогда и таскали опойцевъ въ прудъ, а вы и до сихъ поръ отстать отъ этой глупости не можете. Грѣхъ это, тяжкій грѣхъ!
— По-нашему, быдто нѣтъ грѣха.
— По-нашему! — передразнилъ я, — а ты батюшку спроси.
Перепись кончилась.
— Ну, спасибо, старики, — сказалъ я, вставая. — Видитъ Богъ, не пожалѣете, что согласились на мою волю. Станете, по крайней мѣрѣ, въ одну сторону думать.
— Знамо, въ одну. Теперь ужъ некуда дѣваться.
— Начинайте съ Богомъ новую жизнь. Съ Божьею помощью, съ веселымъ сердцемъ, принимайтесь за работу. А чтобы веселѣе было, вотъ что я вамъ скажу кстати. Строенья ваши ни на что не похожи. Кто желаетъ новыя избы или починиться, для тѣхъ я назначу въ Поляномъ продажу лѣса. Противъ другихъ деревень уступаю вамъ третью часть, а деньги зимой работой.
Мужики низко поклонились.
— Ну, дай же и тебѣ Господь всего за то, что ты насъ, бѣдныхъ, не оставляешь. И тебѣ мы послужимъ.
— Спасибо вамъ, идите съ Богомъ.
Мужики нерѣшительно зашевелились. Я догадался, въ чемъ дѣло, но промолчалъ. Андрей Михеевъ не вытерпѣлъ.
— На водочку бы, — заискивающимъ голосомъ проговорилъ онъ.
Грѣшный человѣкъ, не могу отказать русскому мужику въ этой просьбѣ. Выдалъ на ведро.
И, Боже, какъ весело зашумѣла толпа, сколько пожеланій и благословеній посыпалось на меня! Вышла жена, и ее осыпали пожеланіями.
— Дѣти, настоящія дѣти, — говорилъ я женѣ, направляясь съ нею въ садъ.
А на селѣ весь день не умолкалъ веселый говоръ. Навѣрное, къ моему ведру прибавили нѣсколько своихъ. Давно наступила ночь, а пьяная пѣсня все еще не смолкала въ селѣ. Когда мы собрались уже спать, у самой рѣчки, на селѣ, какой-то пьяный голосъ, кажется, Андрея Михеева прокричалъ:
— Нашему новому барину многія лѣта!
И другой пьянымъ басомъ:
— А ты будетъ.
Засыпалъ я съ легкимъ сердцемъ. Когда имѣется въ жизни опредѣленная цѣль и все складывается на пути къ ея достиженію благопріятно, чувствуешь себя легко и вольно. Такія минуты переживаются рѣдко, но чтобъ ихъ пережить, не жаль годовъ труда и невзгодъ.
Засыпая, я переживалъ такую минуту. Мой духъ, какъ орелъ, поднялся на недосягаемую высоту и оттуда обозрѣвалъ будущее. Мнѣ не жаль было, что я промѣнялъ свое прежнее поприще на несравненно болѣе скромное. Пусть тамъ ждала меня, можетъ быть, болѣе или менѣе широкая дѣятельность въ будущемъ, свидѣтелями ея были бы тысячи людей, служенье мое приносило бы пользу милліонамъ. Зато неизмѣримое преимущество мое въ этой новой моей дѣятельности состояло въ томъ, что для служенія милліонамъ есть много другихъ, кромѣ меня, а для служенія этимъ четыремъ стамъ человѣкамъ нѣтъ, кромѣ меня, никого.
Ушелъ я съ прежней своей арены — и на смѣну мнѣ явились десятки, можетъ быть, болѣе талантливыхъ людей, тогда какъ здѣсь уйди я — и некому замѣнить меня. И если послѣ долгой жизни я достигну завѣтной цѣли — увижу счастье близкихъ мнѣ людей — моей семьи и трехъ, четырехъ сотенъ этихъ заброшенныхъ, никому ненужныхъ несчастныхъ, то я достигну того, больше чего я не могу и не хочу желать.
Да проститъ мнѣ читатель, если я признаюсь ему, что въ ту ночь я долго не могъ заснуть, и подушка моя мѣстами была мокрая отъ слезъ счастья и высшей радости, какая только есть на землѣ.
Отрывочныя заметки и наблюденія надъ крестьянами
правитьВъ своихъ бесѣдахъ и общеніяхъ съ крестьянами я невольно знакомился съ ихъ внутреннимъ міромъ. При этомъ знакомствѣ меня поражали, съ одной стороны, сила, выносливость, терпѣніе, непоколебимость, доходящія до величія, ясно дающія понять, отчего русская земля «стала есть». Съ другой стороны — косность, рутина, глупое, враждебное отношеніе ко всякому новаторству, ясно дающія понять, отчего русскій мужикъ такъ плохо живетъ.
Жили на деревнѣ въ одной избѣ два брата — одинъ женатый, другой холостой. У женатаго пятеро дѣтей, хозяйка, онъ одинъ работникъ; не женатый братъ живетъ въ семьѣ, но помогаетъ черезъ силу, — онъ и старъ и боленъ. Заболѣваетъ и умираетъ работникъ. На рукахъ старика остается семья, которую онъ берется прокармливать своими слабыми трудами. Сбереженій, запасовъ — никакихъ. Въ избѣ ползаютъ полуголые ребятишки, всѣ простуженные; плачутъ; изба холодная, грязь, спертый воздухъ, теленокъ кричитъ; умершій лежитъ на лавкѣ, а у старика на лицѣ такое спокойствіе, какъ будто все это такъ и должно быть.
— Трудно тебѣ будетъ самъ-восемь кормиться? — спрашиваю я.
— А Богъ? — отвѣчаетъ онъ.
Богъ все: голодная смерть смотритъ въ развалившееся окошко гнилой лачуги; умираетъ послѣдній кормилецъ; куча ребятишекъ, невѣстка недужная, похоронить не на что, а онъ себѣ спокойно на вопросъ участія отвѣчаетъ: «а Богъ?» — и вы слышите силу, непоколебимость, величіе, не передаваемое словами.
Приходитъ весна. Давно отсѣялись люди, а мой старикъ все тянетъ.
— Ты что же тянешь?
— Да чего станешь дѣлать? Мой-то загонъ на уклонъ отъ солнца, — снѣгъ-отъ и не таетъ. Стаетъ — дня не упущу.
— Да ты золой его посыпь, какъ я сдѣлалъ, — въ два дня пропадетъ снѣгъ.
Мнется.
— По-нашему, это быдто противъ Бога. Его святая воля снѣгъ поелать, а я своими грѣшными руками гнать его буду.
Такъ и дождался, пока снѣгъ самъ собою сошелъ, упустивъ хорошее время для посѣва. Урожай вышелъ, конечно, не завидный.
— Его святая воля!
— Да ты у батюшки спроси: грѣхъ это или нѣтъ?
— Хоть спрашивай, хоть не спрашивай, это какъ кому Господь на душу положитѣ.
Природа не терпитъ пустоты: все то, что необъяснимо, съ одной стороны, что не подходитъ подъ понятіе о Богѣ, съ другой — заполнено у крестьянъ вѣдьмами, русалками, домовыми, лѣшими и пр.
Кто не слыхалъ, напримѣръ, объ этомъ дѣдушкѣ домовомъ, этомъ добродушномъ, но капризномъ покровителѣ всякой семьи. Въ каждомъ домѣ свой домовой. Онъ сидитъ въ углу, въ подпольѣ. Переходишь въ другой домъ, надо позвать съ собой и своего домового. Если старый владѣлецъ забылъ позвать, обиженный домовой остается на своемъ мѣстѣ и крайне враждебно встрѣчаетъ новаго сотоварища. Между ними затѣвается страшная война. Посуда летитъ съ печки, ухваты носятся по комнатамъ; въ избѣ визгъ, пискъ. И все это продолжается до тѣхъ поръ, пока прежній хозяинъ не явится и честно не попроситъ своего дѣдушку домового къ себѣ на новоселье, — тогда все прекращается.
Домовой — покровитель семьи и всегда предсказываетъ будущія радости и горе. Въ такихъ случаяхъ, за ужиномъ обыкновенно, въ переднемъ углу нѣсколько дней подъ рядъ раздается какое-то мычаніе. Старшій въ семьѣ спрашиваетъ:
— А что, дѣдушка, къ худу или къ добру?
Если къ худу, домовой мычитъ «ху»; если къ добру, онъ мычитъ «ддд».
Спросишь:
— Что же, по-твоему, домовой — чортъ?
Обидится: зачѣмъ чортъ — онъ худого не дѣлаетъ.
— Ангелъ, значитъ?
Плюнетъ даже.
— Одинъ грѣхъ съ тобой. Какой же ангелъ, когда онъ мохнатый?
Крестьяне съ недоумѣніемъ и недовѣріемъ относились къ моей женѣ и ко мнѣ. Вопросъ, съ какою цѣлью мы такъ заботимся о нихъ, долго былъ для нихъ необъяснимою загадкой. Нѣкоторое время они успокоились на томъ, что я желаю получить отъ царя крестъ. Но такъ какъ время шло, а я креста не получалъ, то остановились на слѣдующемъ:
— Для душеньки своей дѣлаетъ. О спасеніи своемъ заботится.
На томъ и порѣшили. Богатые, впрочемъ, которые вскорѣ послѣ моего пріѣзда ушли на новыя земли къ чувашамъ, не очень-то вѣрили моимъ заботамъ о душенькѣ и, прощаясь, злорадно говорили остающимся:
— Дай срокъ, покажетъ онъ вамъ еще куку!
Какъ бы то ни было, но отношенія крестьянъ къ намъ со времени пріѣзда постепенно значительно измѣнялись. Это уже не были тѣ, глядящіе исподлобья, неумытые, нечесаные медвѣди, какими они показались намъ при первомъ знакомствѣ. Теперь ихъ открытыя, добродушныя лица смотрѣли привѣтливо и ласково. Ихъ манера обращенія со мной была свободная и, если можно такъ сказать, добровольно-почтительная. Въ отношеніяхъ къ намъ молодежи была особенно замѣтна перемѣна. Старики все жъ не могли отдѣлаться отъ нѣкотораго впечатлѣнія, получавшагося отъ слова «баринъ». У молодыхъ этого слова въ лексиконѣ не было. Сперва они, съ открытымъ ртомъ безъ страха, но съ большимъ любопытствомъ смотрѣли на насъ, какъ на какихъ-то звѣрей. Но постепенно любопытство смѣнялось сердечностью и довѣріемъ, очень трогавшимъ жену и меня. Какъ на помѣщиковъ, князевцы смотрѣли на насъ такъ, какъ смотрятъ вообще всѣ крестьяне. Прежде всего они были увѣрены, что въ самомъ непродолжительномъ времени земля отъ баръ будетъ отобрана и возвращена имъ, какъ людямъ, единственно имѣющимъ законное на нее право. Обыкновенно такое отобраніе ожидалось ежегодно къ новому году. Крестьяне нерѣдко обращались ко мнѣ за разъясненіемъ по этому вопросу. Мои доводы и убѣжденія не приводили, конечно, ни къ чему. Мнѣ просто не вѣрили, такъ какъ не въ моихъ-де интересахъ было открывать имъ истину. Въ силу убѣжденія, что земля и лѣсъ только временно мои, съ ихъ стороны не считалось грѣхомъ тайкомъ накосить травы, нарубить лѣсу, надрать лыкъ и проч.
— Не онъ лѣсъ садилъ, не самъ траву сѣялъ, — Богъ послалъ на пользу всѣмъ. Божья земля, а не его.
— А деньги-то за землю ёнъ платилъ?
— Кому платилъ? — чать Божья земля. Кому платилъ, съ того и бери назадъ, а Богу денегъ не заплатишь. Хотъ лѣсъ взять, къ примѣру. Не видали его, не слыхали николи, вдругъ, откуда взялся: «мой лѣсъ». А ты всю жизнь здѣсь маячишься, на твоихъ глазахъ онъ выросъ: «не твой, не тронь». Онъ его растилъ, что-ль? Богъ растилъ! Божій онъ и, выходитъ, на потребу всѣмъ людямъ. Ты говоришь: «мой», а я скажу: «мой». Ладно: днемъ твой, а ночью мой.
Такимъ образомъ, помѣщикъ въ глазахъ крестьянъ — это временное зло, которое до поры до времени нужно терпѣть, извлекая изъ него посильную пользу для себя. А извлекать пользу крестьяне большіе мастера. Мужикъ не будетъ, напримѣръ, безцѣльно врать, но если этимъ онъ надѣется разжалобить васъ въ свою пользу, онъ мастерски сумѣетъ очернить другого такъ, что вы и не догадаетесь, что человѣкъ умышленно клевещетъ. Какъ-то, на первыхъ порахъ послѣ моего пріѣзда, приходитъ одинъ изъ крестьянъ сосѣдней деревни къ моей женѣ полѣчиться. Пока получалъ лѣкарство, онъ успѣлъ разсказать, что женилъ сына, что батюшка за свадьбу взялъ у него корову, которая стоитъ на худой конецъ двадцать пять рублей, что этимъ онъ совершенно разорился, что, вмѣсто лѣсу, который ему до зарѣзу нуженъ былъ, онъ долженъ былъ купить корову, и какъ перебьется теперь въ своей ветхой избѣ — и ума не приложитъ. Кончилось тѣмъ, что нужный лѣсъ мы ему отпустили въ кредитъ. Такъ я и записалъ, что сосѣдъ священникъ — порядочный взяточникъ, что и высказалъ какъ-то нашему священнику. Нашъ священникъ, молодой человѣкъ, страшно возмутился:
— Помилуйте, это мой товарищъ, я головой отвѣчаю за него, что больше пяти рублей онъ за свадьбу не беретъ.
Онъ настоялъ на томъ, чтобы провѣрить заявленіе мужика. Нечего было дѣлать, одѣлись мы и поѣхали къ сосѣднему священнику. Насъ встрѣтилъ молодой, благообразный батюшка. Вся обстановка его немногимъ отличалась отъ зажиточной крестьянской. Молодую жену его мы застали за доеніемъ коровъ. Она же поставила намъ самоваръ и подала его.
— Извините, пожалуйста, — объяснилъ батюшка, — прислуги не держимъ, не на что.
Познакомившись ближе, я, дѣйствительно, убѣдился, что прислугу держать не на что, такъ какъ весь доходъ священниковъ въ нашихъ глухихъ мѣстахъ не превышаетъ 300 рублей въ годъ.
Когда батюшка узналъ причину нашего пріѣзда, онъ очень добродушно разсмѣялся и объяснилъ намъ, въ чемъ было дѣло: онъ смѣнялся съ крестьяниномъ коровами, причемъ корова крестьянина стоила рубля на 4—5 дороже священниковой. Мы посмотрѣли и корову и поѣхали къ тому мужику, который навралъ. Провожая насъ, батюшка сказалъ на прощанье:
— Къ крестьянамъ нельзя строго относиться, что они обижаются на насъ за поборы. Какъ бы они малы ни были, они для нихъ потому тяжелы, что осязательны и ложатся неравномѣрно. Своему старшинѣ, писарю они платятъ несравненно больше, но это не ощутительно для нихъ, потому что плата равномѣрная, а потому сравнительно и незначительная. Необходимость поборовъ — большое зло; она унижаетъ насъ, лишаетъ должнаго авторитета, и всѣ наши старанія на общую пользу въ глазахъ крестьянъ сводятся на нѣтъ.
Мужикъ, не ожидая нашего визита, очень смутился и чистосердечно покаялся въ своей винѣ. Мы осмотрѣли корову и должны были сознаться, что съ виду разницы между обѣими коровами не было никакой. Мужикъ все время самымъ чистосердечнымъ образомъ кланялся и извинялся. Когда мы сѣли, онъ еще разъ чуть не въ ноги поклонился намъ, проговоривъ съ самымъ сокрушеннымъ видомъ:
— Простите, Христа ради, меня окаяннаго. Лѣску нужно было во какъ, а негдѣ взять. Думаю, не пожалѣетъ ли баринъ. Ужъ я батюшкѣ послужу за свой грѣхъ.
Стремясь къ извлеченію пользы изъ временнаго зла — помѣщика, и князевцы, а съ ними и сосѣднія деревни, старались извлечь изъ меня все, что могли. То, что давалось добровольно, они брали, а, сверхъ этого, старались выпросить еще. Навѣрное можно было сказать, что каждый изъ окружавшихъ меня крестьянъ, — а ихъ было нѣсколько сотъ, — навѣрное, нѣсколько разъ въ годъ придумывалъ какую-нибудь выгодную для себя комбинацію. Я съ удовольствіемъ шелъ на такія сдѣлки. У меня телка, у него бычокъ; у того жеребая кобыла, у меня меринъ, годный въ тяжелую работу; другому, наоборотъ, нужна кобыла на племя. Я любилъ слѣдить въ это время за крестьяниномъ: тутъ онъ весь, вся его нужда, всѣ его богатыя способности, страстное желаніе и безсиліе вырваться изъ своей безвыходной бѣдности. Для меня всѣ эти сдѣлки были безразличны. Выростетъ и телка выростетъ и бычокъ — оба пойдутъ или на мясо, или въ пашню.
Иногда, со всею своею наукой, я попадалъ въ порядочный просакъ. Пришелъ разъ мужикъ Дмитрій продавать свинью. Заводъ свиней я завелъ случайно, въ силу слѣдующихъ обстоятельствъ: къ храмовому празднику прасолы наѣзжали изъ города и за безцѣнокъ, зная, что крестьяне къ этому дню нуждаются въ деньгахъ, скупали свиней на деревнѣ. Разница въ цѣнѣ получалась значительная: къ Рождеству пудъ свиного мяса доходилъ до трехъ рублей, а въ это время прасолы покупали не дороже одного рубля пятидесяти копѣекъ за пудъ. Для противодѣйствія прасоламъ я рѣшилъ завести заводъ и самъ скупалъ у мужиковъ свиней процентовъ на шестьдесятъ дороже противъ прасоловъ. Надо признаться, что аферы со свиньями были однѣ изъ самыхъ неудачныхъ для меня. Приходилось полагаться на личный опытъ, на глазомѣръ, и я всегда ошибался себѣ въ убытокъ. Наконецъ, я рѣшилъ выработать какое-нибудь опредѣленное мѣрило при покупкѣ свиней, а до выясненія себѣ этого мѣрила остановился съ покупкой. Поэтому я отказалъ мужику, предлагавшему мнѣ свинью.
Мужику нужны были деньги, и онъ, видимо, не располагалъ уѣхать отъ меня, не продавъ свиньи.
— Ну, цѣну сбавьте, — приставалъ онъ ко мнѣ. — Деньги больно нужны, — сивка оплошалъ, мѣнять охота, а придачи нѣтъ.
— Вотъ развѣ какъ, — согласился я, наконецъ. — Продай мнѣ свинью по живому вѣсу.
Мужикъ озадачился, помолчалъ и, ничего не сказавъ, ушелъ. Я радъ былъ, что отдѣлался отъ него: смотрю, на другой день гонитъ свинью.
— Надумалъ? — спрашиваю.
— Да чего дѣлать, деньги ужъ больно нужны.
Мнѣ стало немного совѣстно.
— Ну, Богъ съ тобой, — говорю я. — Придется, вѣрно, тебѣ прибавить.
— Ну, дай тебѣ Богъ здоровья, — говоритъ мужикъ, кланяясь, — извѣстно, наше дѣло темное, чего мы знаемъ?
Стали вѣсить свинью. Каково же было мое удивленіе, когда свинья, съ виду не болѣе четырехъ пудовъ, вытянула семь. Смотрю на мужика, мужикъ потупился и не глядитъ.
— Признавайся, свѣсилъ свинью прежде, чѣмъ пригналъ ко мнѣ?
Мнется.
— Ну, признавайся, отъ своего слова не отстану.
— Виноватъ, какъ пришелъ отъ тебя, первымъ долгомъ свѣсилъ.
— Да ужъ говори все, — съ сердцемъ обратился къ нему мой ключникъ Сидоръ Ѳоминъ. — Солью, чать, кормилъ, чтобы водицы до отвалу напилась. А свинья тутъ ведра два выпьетъ, — сказалъ онъ, обращаясь ко мнѣ.
Мужикъ исподлобья посматривалъ на меня, но, видя мою благодушную физіономію, рѣшился признаться до конца.
— Грѣшенъ. Покормилъ съ вечера маленько солью, а какъ гнать къ тебѣ, напоилъ болтушкой.
— То-то болтушкой, — волновался Сидоръ Ѳоминъ. — Полѣномъ бы васъ за такія дѣла.
Заплатилъ я мужику, утѣшая себя тѣмъ, что за всякую науку платятъ.
Крестьянинъ страшный рутинеръ. Много надо съ нимъ соли съѣсть, пока вы убѣдите его въ чемъ-нибудь. Пусть будутъ ваши доводы ясны, какъ день, пусть онъ съ вами совершенно согласится и пусть даже сдѣлаетъ тутъ же какой-нибудь сознательный выводъ изъ сказаннаго вами, не вѣрьте ничему. Пройдетъ нѣкоторое время и ваши внушенія, какъ намокшее дерево, безслѣдно потонули въ его головѣ. И наоборотъ: все то, отъ чего онъ съ виду такъ легко, кажется, отказывается, очень быстро снова выплыветъ на поверхность, какъ пузырь, который до тѣхъ поръ будетъ подъ водой, пока ваша рука тянетъ его внизъ, — пустили, и онъ снова наверху. Я не хочу сказать, что нельзя убѣдить, въ концѣ-концовъ, крестьянъ въ истинѣ, — можно; но это надо доказать ему не одними только словами, а и дѣломъ, многолѣтнимъ опытомъ.
Присталъ я весной къ одному мужику, Петру Бѣлякову, пахавшему свой загонъ:
— Почему съ осени не вспахалъ?
— По нашимъ мѣстамъ, сударь, осенняя пашня не годится.
— Почему не годится?
— Сырости мало.
— По-твоему, на моей пашнѣ сырости меньше, чѣмъ у тебя?
— Какъ можно, много меньше.
Разсердился я, взялъ его лошадь за поводъ, завелъ въ свой начинавшій всходить посѣвъ и приказалъ ему пахать.
— Да что же посѣвъ-то гадить?
— Ничего, — отвѣчалъ я, — не посѣвъ дорогъ, а правда дорога.
Запустилъ Петръ соху въ мой посѣвъ и досталъ не сырую землю, какой была его, а чистую грязь.
Петръ ничего не сказалъ, только тряхнулъ головой и повелъ свою лошадь съ моего загона. Чрезъ нѣкоторое время зашелъ съ крестьянами разговоръ объ осенней пашнѣ.
— Не годится, — заявилъ Петръ, тряхнувъ головой и угрюмо уставившись въ землю.
— Почему не годится?
— Сырости мало.
— А ты забылъ, какъ грязь досталъ въ моей пашнѣ.
— Ну, такъ что жъ? Годъ на годъ не приходится.
— Ну, такъ я теперь каждый годъ буду заставлять тебя пробовать мою осеннюю пашню, — разсердился я.
И дѣйствительно, на другой годъ послѣ этого спора загналъ я его на свою пашню и заставилъ пробовать.
— Ну, что, и въ этомъ году сырое?
— И въ этомъ сырое, — отвѣчалъ, улыбаясь, Петръ.
— Вотъ какъ лѣтъ десять подрядъ заставлю я тебя пробовать сырость моей пашни, такъ, небось, и дѣтямъ закажешь. что осенняя пашня сырѣе.
Сосѣди
правитьДля полноты очерка считаю необходимымъ коснуться окружающихъ меня землевладѣльцевъ. Однимъ изъ ближайшихъ моихъ сосѣдей былъ Бѣловъ. Въ моментъ моего знакомства съ нимъ ему было 53 года. Около пятнадцати лѣтъ тому назадъ онъ пріѣхалъ въ свое имѣніе и началъ энергично хозяйничать: осушилъ большое болото, превратилъ его въ пахатное поле, засѣялъ льномъ, потомъ коноплей, завелъ систему и порядокъ въ вырубкѣ лѣса, выдѣлывалъ изъ него столярный матеріалъ — доски, фанерки и пр., устроилъ очень остроумную мельницу.
Но всѣ эти улучшенія, въ концѣ-концовъ, разстроили его дѣла. Въ одномъ недостатокъ опыта и знанія, въ другомъ отсутствіе сбыта, въ третьемъ отсутствіе поддержки, кредита, привели его почти къ безвыходному положенію. Для того, чтобы существовать, необходимо было отрѣшиться отъ всѣхъ занятій и нововведеній. Каждая копѣйка была на счету и требовалась крайняя осмотрительность въ расходованіи ея, подъ страхомъ очутиться на улицѣ безъ всякихъ средствъ. Выбора не было — и Бѣловъ рѣшилъ побороть себя. Въ свое время, говорятъ, это былъ живой, энергичный человѣкъ. Все это давно прошло. Теперь онъ производитъ подавляющее впечатлѣніе — заживо погребеннаго. Онъ почти не выходитъ изъ своего кабинета. Временами онъ точно просыпается, на мгновеніе увлекается, но сейчасъ же спохватывается и испуганно спѣшитъ замкнуться въ себѣ. Отношеніе его къ окружающему міру мрачное и безотрадное. На мужика онъ смотритъ, какъ на страшнаго, непонятнаго звѣря, отъ котораго можно всего ждать. Будущее рисуется ему такъ безотрадно, что онъ объ одномъ только просить Бога, чтобы ему не пришлось дожить до того, что будетъ. Онъ холостякъ и, говорятъ, пьетъ.
Другой нашъ сосѣдъ, Синицынъ, былъ тоже старый холостякъ. Этотъ, не смотря на свои 75 лѣтъ, не потерялъ вѣры ни въ себя, ни въ жизнь. Онъ до сихъ поръ продолжалъ красить усы и волосы, продолжалъ изысканно любезничать съ дамами, хотя очень часто уже не замѣчалъ безпорядка въ своемъ костюмѣ. Онъ гордился своимъ происхожденіемъ, воспитаніемъ и университетскимъ образованіемъ. Въ молодости онъ служилъ въ Петербургѣ, но въ сороковыхъ годахъ, послѣ смерти отца, пріѣхалъ въ свое имѣніе и съ тѣхъ поръ почти безвыѣздно жилъ въ деревнѣ. Человѣкъ онъ вздорный, несимпатичный, немножко тронутый, но вызываетъ невольное сочувствіе своимъ полнымъ одиночествомъ и беззащитностью. Въ свое время, говорятъ, это была страшная сила и злой крѣпостникъ. Съ освобожденіемъ, вся его деревня разбѣжалась, и живетъ онъ теперь совершенно одинъ на подобіе щедринскаго дикаго помѣщика. Бывать у него — пытка. Онъ весь пропитанъ всевозможными примѣтами и предразсудками. Какъ вошли, какъ сѣли, залаяли собаки при вашемъ появленіи, — все это имѣетъ то или другое значеніе, какъ для опредѣленія вашей личности, такъ и того, насколько вы полезный или вредный человѣкъ.
За лакея у него собственный побочный сынъ, о чемъ онъ, не стѣсняясь, говоритъ. Подаютъ грязно, неопрятно, дотронуться противно. Облизать ложку съ вареньемъ и сунуть ее назадъ въ банку — это цвѣточки въ сравненіи съ остальнымъ.
Трудно вѣрится, что въ свое время это былъ изысканный франтъ. Съ первыхъ же словъ онъ начинаетѣ безконечный разсказъ о своихъ врагахъ, о тайныхъ подпольныхъ козняхъ, которыя ему строятъ всѣ и вся. Оказывается, что всѣ его знакомые, всѣ, хоть разъ его видѣвшіе, всѣ, имѣвшіе какое-нибудь когда-либо къ нему отношеніе, — всѣ составляютъ одну сплоченную банду, имѣющую цѣлью отнять у него не только его имѣніе, но и самую жизнь.
— Сына моего, вотъ этого, что подавалъ обѣдъ, и то совратили. Три мѣсяца тому назадъ прогналъ мать его, — отравить меня хотѣла. Она кухаркой служила. Подлая женщина чего-то такого подсыпала въ супъ, что я три дня лежалъ при смерти. Зову сына, говорю: «Твоя мать отравила меня». Негодяй отвѣчаетъ: «Вы съ ума сошли». — «А! неблагодарный щенокъ! Вонъ съ твоею подлою матерью, чтобы духу вашего мерзкаго не было!» Ушли. Оставили меня одного — больного, умирающаго. Посылаю за докторомъ, становымъ, заявляю объ отравленіи, показываю супъ, требую протокола. Пошли въ другую комнату, просидѣли часа два, выходятъ назадъ; осмотрѣлъ меня докторъ и объявляетъ, что въ супѣ нѣтъ отравы и болѣзнь будто бы произошла отъ объяденія. Какая наглость! Я не вытерпѣлъ, я прямо сказалъ имъ: «А, голубчики, и вы то же? Хорошо, господа подпольные герои, я найду на васъ расправу, а теперь вонъ!»
Синицынъ сдѣлалъ театральный жестъ рукой, указывая на дверь.
Внимательно взглянувъ на меня и, видимо, удовлетворившись произведеннымъ впечатлѣніемъ, онъ хлебнулъ чаю и упавшимъ голосомъ продолжалъ:
— Пишу губернатору. Недѣли двѣ — никакого отвѣта. Что дѣлать? Рѣшаюсь писать министру и уже все, все изложилъ, никого не пожалѣлъ, но и безъ пристрастія, сущую правду, какъ передъ Господомъ моимъ Богомъ. Закончилъ прошеніе такъ: «хотѣлъ бы я надѣяться, ваше высокопревосходительство, что хоть теперь будетъ услышанъ мой справедливый вопль, но боюсь русской пословицы; „жалуетъ царь, да не милуетъ псарь“». Сильно сказано? — обратился онъ ко мнѣ.
— Очень сильно, — отвѣтилъ я.
Синицынъ помолчалъ и продолжалъ гробовымъ голосомъ:
— Двѣ недѣли тому назадъ получаю свое прошеніе черезъ пристава, распечатанное, съ предложеніемъ дать подписку, что впредь не буду писать такихъ прошеній. Вся кровь прилила мнѣ въ голову отъ этого новаго оскорбленія. «Вонъ!» — закричалъ я не своимъ голосомъ. Этотъ нахалъ отвѣчаетъ: «Я уйду, но извольте подписаться, такъ какъ иначе вамъ предстоитъ удаленіе изъ губерніи». Что оставалось дѣлать? Я взялъ перо и написалъ: «Покоряюсь силѣ и даю подписку».
Онъ замолчалъ. У меня тоже не было охоты говорить съ этимъ сумасшедшимъ, но жалкимъ старикомъ.
— Хотите посмотрѣть мой садъ?
Я нехотя согласился. Я слышалъ уже объ этомъ садѣ; слышалъ, какихъ нечеловѣческихъ усилій стоило бывшимъ его крѣпостнымъ натаскать на почти неприступный скалистый косогоръ годной земли и устроить этотъ Семирамидинъ садъ. Слышалъ о гротахъ, гдѣ купались нѣкогда нимфы — его бывшія крѣпостныя дѣвушки, — онъ тутъ же сидѣлъ и любовался. Отъ времени садъ опустѣлъ и мало-по-малу косогоръ сталъ принимать свой прежній неприступный видъ. Облѣзшія Венеры уныло торчали здѣсь и тамъ вдоль дорожекъ, круто спускающихся къ рѣкѣ; полуразрушенные гроты нагоняли тоску и отвращеніе.
Мы возвращались назадъ. Синицынъ съ страшнымъ трудомъ взбирался на гору, задыхаясь, хватаясь за грудь и останавливаясь на каждомъ шагу.
— Я никогда не хожу въ этотъ проклятый садъ и только для васъ…
Я смотрѣлъ на него съ сожалѣніемъ и думалъ:
«Что, если бы въ тотъ моментъ, когда онъ устраивалъ свой садъ, отодвинулась бы завѣса будущаго, и онъ увидѣлъ бы себя теперешняго, проклинающаго то, что устраивалъ для своего наслажденія?»
Да, если справедливы тѣ разсказы, которые сохранились о Синицынѣ, то надо сознаться, что жизнь умѣетъ мстить нѣкоторымъ, обративъ противъ нихъ ихъ же оружіе.
Такого ада, такого ежеминутнаго униженія, какое испытывалъ онъ отъ всѣхъ тѣхъ, которые когда-то трепетали передъ нимъ, трудно себѣ и представить.
Бѣгавшій мальчишкой въ его дворнѣ Гришка, — теперь писарь волостного правленія, — считаетъ своимъ долгомъ всѣ получаемыя Синицынымъ газеты разворачивать, потомъ снова складывать, только потому, что Синицынъ этого терпѣть не можетъ и, получивъ такую газету, будетъ рвать и метать.
Старшина, зная, что Синицыну это ножъ въ сердце, умышленно игнорируетъ его титулы.
Староста, на вызовъ составить протоколъ о помятіи травы, является на третій день, когда слѣдовъ помятія никакихъ не остается, да и не самъ еще, а присылаетъ кандидата.
Встрѣчный обозъ на грозный окрикъ Синицына своротить въ сторону хохочетъ только, безъ церемоніи беретъ его лошадь подъ уздцы и затискиваетъ какъ можно глубже въ снѣгъ. Если Синицынъ протестуетъ и ругается, — а онъ всегда протестуетъ и ругается, — они отхлещутъ его кнутомъ, оставивъ несчастнаго, безсильнаго старика одного выбиваться, какъ знаетъ, изъ глубокаго снѣга.
И, не смотря на все это, Синицынъ не падаетъ духомъ и ни на іоту не отступаетъ отъ своихъ требованій. Время идетъ и потихоньку дѣлаетъ свое дѣло: его враги умираютъ, выходятъ въ отставку, переводятся. Старикъ приписываетъ все это себѣ. По поводу каждаго такого перемѣщенія онъ многозначительно говоритъ:
— Да, въ концѣ-концовъ, правда всегда восторжествуетъ. Сильна русская земля своею правдой, своимъ царемъ и своимъ Богомъ.
Если настоящее его невыносимо, зато будущее рисуется ему безоблачнымъ. Онъ знаетъ, что Господь его бережетъ для чего-то чуднаго и высокаго. Пережить все то, что пережилъ онъ въ свою долгую безотрадную жизнь, давно уже полную невыносимыхъ нравственныхъ и физическихъ лишеній, обыкновенный человѣкъ не можетъ, и только ему, избраннику своему, даетъ Господь силу для этого.
У него давно никто не беретъ ни земли, ни лѣсу, потому что съ нимъ нельзя имѣть дѣла, и какъ онъ перебивается при заложенномъ имѣніи, одному Богу извѣстно.
Когда мы возвратились въ комнаты, онъ сталъ жаловаться на свои матеріальныя затрудненія, на предстоящій платежъ въ банкъ.
Я попрекнулъ его тѣмъ, что онъ не извлекаетъ доходовъ съ имѣнія и, шутя, назвалъ его божьимъ сторожемъ.
Онъ пытливо заглянулъ мнѣ въ глаза и спросилъ:
— Вы хотите сказать, что я, какъ собака на сѣнѣ?
И, помолчавъ мгновеніе, онъ грустно докончилъ:
— Зло, но справедливо.
На прощанье я предложилъ ему денегъ для взноса въ банкъ.
— Благодарю, — отвѣчалъ онъ. — Я не могу взять у васъ деньги, потому что мнѣ нечѣмъ вамъ отдать.
Предпріимчивый и изворотливый Леруа жилъ отъ насъ въ 12-ти верстахъ. Имѣніе было дѣтское, а винокуренный заводъ его. Леруа или де-Леруа «дитъ Бурбонъ», какъ называлъ онъ себя въ торжественныхъ случаяхъ, былъ человѣкъ лѣтъ пятидесяти пяти. Въ молодости, когда онъ былъ блестящимъ гусаромъ, адъютантомъ своего отца, который занималъ въ арміи видный постъ, онъ женился на богатой помѣщицѣ здѣшнихъ мѣстъ. Прокутивъ свое состояніе, часть состоянія жены, похоронивъ первую жену, оставившую ему четверыхъ дѣтей, онъ сошелся съ одной актрисой, съ которою прижилъ еще четверыхъ дѣтей, жилъ нѣкоторое время въ городѣ и, наконецъ, лѣтъ пятъ тому назадъ окончательно съ двумя своими семьями переѣхалъ въ деревню.
Дѣла его, изъ года въ годъ, шли все хуже. Онъ давно былъ въ рукахъ извѣстнаго ростовщика Семенова, а, по сложившемуся мнѣнію, попасть въ руки Семенова было равносильно гибели.
Самъ Леруа и семья его вели невозможный образъ жизни. Когда вы къ нимъ ни пріѣзжайте, вы непремѣнно застанете однихъ членовъ семьи спящими, другихъ только проснувшимися, пьющими свой утренній чай, третьихъ обѣдающими и всѣхъ бодрствующихъ обязательно за книгами, преимущественно за самыми забористыми романами. Разговариваютъ съ вами — книга въ рукахъ, садятся обѣдать — развернутая книга, опершаяся о графинъ, стоитъ передъ глазами, руки работаютъ, подносятъ ко рту ложку и хлѣбъ, ротъ жуетъ, а глаза жадно пробѣгаютъ страницы. Оторвать отъ чтенія — это значитъ сдѣлать большую непріятность читающему. Если отрываетъ кто-нибудь свой, читающій безъ церемоніи крикнетъ:
— Дуракъ (или дура), не мѣшай!
Если чужой помѣшаетъ, на губахъ появится на мгновеніе улыбка, вѣжливый, но лаконическій отвѣтъ и снова чтеніе.
Семья отъ первой жены состояла изъ трехъ сыновей и барышни-дочери. Старшему было лѣтъ двадцать пять, среднему — двадцать и младшему — лѣтъ шестнадцать. Всѣ они, въ свое время, были въ гимназіяхъ, всѣ по разнымъ непредвидѣннымъ обстоятельствамъ должны были, не кончивъ, выйти изъ заведенія и возвратиться къ отцу, у котораго и проживали, ничего не дѣлая. Каждую осень съ весны и весной съ осени они собирались ѣхать въ гвардію, гдѣ, вслѣдствіе протекціи, какую они имѣли, ихъ ожидала блестящая будущность. Такъ говорилъ, по крайней мѣрѣ, самъ Леруа. Относительно себя, Леруа, запинаясь, разсказалъ мнѣ въ первый же визитъ, что дѣла его пошатнулись было, но что въ этомъ году онъ будетъ имѣть…
Леруа, собираясь произнести цифру, слегка запнулся, поднялъ глаза кверху, подумалъ нѣсколько мгновеній и, наконецъ, торжественно объявилъ: сорокъ тысячъ рублей чистаго дохода.
— Вы не вѣрите? — любезно предупредилъ онъ меня. — Я сейчасъ вамъ это докажу, какъ дважды два…
— Стеариновая свѣчка, — объявилъ неожиданно углубленный въ чтеніе одинъ изъ сыновей.
— Дуракъ! — парировалъ его старый Леруа.
— Ха, ха, ха!.. — залился въ отвѣтъ веселый юноша и исчезъ изъ комнаты.
Леруа нѣкоторое время стоялъ озадаченный, но потомъ съ улыбкой объяснилъ мнѣ, что свобода и независимость входятъ въ программу его воспитанія.
Возвращаясь къ прерванному разговору, Леруа обязательно просилъ меня взять карандашъ; отыскалъ чистый, не исписанный еще цифрами, кусокъ бумаги, подложилъ его мнѣ подъ руку и попросилъ меня записывать слѣдующія цифры:
— 200 десятинъ картофеля по 2.000 пудовъ…
Я зналъ хорошо, что картофеля посѣяно не 200, а 20 дес., что десятина дастъ, дай Богъ, 1.000 пуд., но спорить было безполезно. Въ концѣ-концовъ, когда подсчитали итоги, до 40 тыс. было очень далеко.
Леруа лукаво посмотрѣлъ на меня.
— Вы думаете, что до 40 тыс. еще далеко? Вы думаете, откуда онъ получитъ остальныя 18 тыс. рублей?
Леруа далъ себѣ время насладиться моимъ смущеніемъ и послѣ, торжественно тыкая себя пальцемъ въ лобъ, сказалъ:
— Вотъ откуда, милостивый государь, де-Леруа «дитъ Бурбонъ» получитъ остальныя 18 тыс. рублей.
Еще нѣсколько томительныхъ мгновеній молчанія и, наконецъ, объясненіе загадки.
Ларчикъ просто открывался…
Дѣйствительно, просто. Де-Леруа «дитъ Бурбодъ» просто-на-просто придумалъ ловкій способъ надувать акцизныхъ и гнать неоплаченный спиртъ.
Онъ кончилъ и ждетъ одобренія. Я смущенъ и не знаю, что сказать.
Леруа спѣшитъ ко мнѣ на выручку.
— Ловко? Геніально придумано?
Говорить ему, что это мошенничество, было, по меньшей мѣрѣ, безполезно.
— Ну, а если васъ поймаютъ?
— Никогда!
Прощаясь, Леруа просилъ меня сдѣлать ему маленькое одолженіе, поставить бланкъ на двухъ векселяхъ, по 300 р. каждый.
Я смутился, поставилъ, за что впослѣдствіи и заплатилъ 600 руб., которые никогда, конечно, не получилъ обратно.
Провожая меня къ экипажу, онъ объявилъ мнѣ свою милость.
— Всю вашу рожь прямо ко мнѣ на заводъ везите — гривенникъ дороже противъ базарной цѣны и argent comptant[5].
Поистинѣ царская милость!
Я, конечно, поблагодарилъ, но ни одного фунта, ржи не доставилъ.
Пріѣхавъ ко мнѣ, онъ все раскритиковалъ.
— Развѣ это ваше дѣло хлѣбъ сѣять? Такимъ дѣломъ можетъ всякій дуракъ заниматься. Съ вашими знаніями, съ вашею энергіей заводъ нужно открывать: сахарный, винокуренный, бумажный, картофельный, наконецъ.
Мое отношеніе къ крестьянамъ онъ подвергъ строгому осужденію.
— Не наше, батюшка, дворянское это дѣло якшаться съ хамами.
Я, конечно, не сталъ оправдываться.
— Надежда Валеріевна, уговорите хоть вы вашего мужа бросить это якшанье.
— Я сама всею душой сочувствую ему въ этомъ, — улыбнулась жена.
Леруа только руками развелъ.
— Я вамъ скажу только одно: я зналъ и вашего, и мужа вашего отцовъ; если бы они увидѣли, что дѣлаютъ ихъ дѣтки, они въ гробу бы перевернулись.
Мы разсмѣялись и выпроводили кое-какъ этого безтолковаго, погубившаго себя и семью свою, человѣка.
Вотъ и всѣ наши сосѣди, жившіе въ имѣніяхъ. Остальные или не показывались вовсе въ свои помѣстья, или появлялись на день, на два, съ тѣмъ, чтобы снова исчезнуть на годъ. Въ такихъ имѣніяхъ сидѣлъ управляющій и занимался раздачей земель.
То же было на купеческихъ земляхъ. Разница между купеческими и дворянскими хозяйствами состояла въ томъ, что въ дворянскихъ деревняхъ постройки, сады, лѣсъ сохранялись, а у купцовъ вырубались наголо. Въ дворянскихъ имѣніяхъ велась раздача земли по извѣстной установленной системѣ, а у купцовъ земля раздавалась какъ попало и гдѣ попало.
Купецъ, пріобрѣтавшій дворянское имѣніе, былъ желанный гость для крестьянъ на первыхъ порахъ, но когда, вслѣдствіе хищнической системы, лѣсъ исчезалъ, а земля истощалась, крестьянамъ, если поблизости не было свободной земли, приходилось очень жутко: истощенная земля не окупала расходовъ, а цѣна на землю, разъ установленная, держалась твердо.
Плохо имъ было и съ другой стороны на купеческихъ земляхъ. Пала лошадь, корова, сгорѣли, свадьбу затѣяли — негдѣ денегъ достать, кромѣ какъ у своего же брата мужика, а этотъ даромъ не дастъ. Какъ посчитать все, что придется отдать за занятыя деньги, такъ и выйдутъ всѣ 100 %.
Изъ дальнихъ сосѣдей я попрошу позволенія у читателя остановиться, какъ на представляющемъ изъ себя нѣчто выдающееся, на помѣщикѣ Чеботаевѣ. Это былъ человѣкъ лѣтъ тридцати пяти, женатый, имѣвшій уже шесть человѣкъ дѣтей. Имѣніе у него было большое, хорошо устроенное, старинное и хозяйство велось по издавна заведенному порядку. Нововведеній почти никакихъ не допускалось. Подъ пашню поступала отдыхавшая не менѣе пятнадцати лѣтъ земля. Часть земли засѣвалась Чеботаевымъ, часть отдавалась окрестнымъ крестьянамъ. Земля его, какъ новая и сильная, высоко цѣнилась и бралась на расхватъ мужиками. Все остальное имѣніе находилось подъ сѣнокосомъ. Въ виду обилія сѣнокосовъ, луга продавались крестьянамъ сосѣднихъ деревень сравнительно по весьма умѣренной цѣнѣ. Для нихъ это было очень удобно и давало возможность держать много скота.
Обладая семью тысячами десятинъ земли, Чеботаевъ получалъ не болѣе 10 тыс. руб. дохода. Это сравнительно весьма небольшой доходъ, но Чеботаевъ большаго не желалъ, говоря, что съ него и этого довольно. Терпѣніе, осторожность, выдержка, нелюбовь къ риску были отличительными качествами Чеботаева.
— Къ имѣнію нужно относиться, какъ къ банку. Въ частномъ вы можете получить на свой капиталъ 10 %, но съ рискомъ потерять этотъ капиталъ, въ государственномъ же вамъ дадутъ 3—4 %, но безъ риска.
— Но тогда какой же интересъ жить въ имѣніи?
— Больше негдѣ жить. Въ городѣ для меня дѣла нѣтъ. Служить? — я къ этому не былъ подготовленъ; жить же въ городѣ безъ дѣла слишкомъ скучно, поневолѣ и живешь въ деревнѣ.
Онъ былъ противъ моихъ, какъ онъ называлъ, «заигрываній» съ мужиками.
— Между мной и мужикомъ общаго ничего нѣтъ. Интересы наши діаметрально противоположны; какое же здѣсь возможно сближеніе? И нечего и ихъ, и себя обманывать, нечего лѣзть къ нимъ съ неосуществимыми иллюзіями, потому что изъ этого не можетъ выйти ничего путнаго. Отношенія должны быть чисто-дѣловыя: вамъ нужна работа, ему земля; дали вы ему землю и не обманули, — вотъ и всѣмъ отношеніямъ конецъ. Хотите помогать имъ — помогайте, но такъ, чтобы правая рука не знала, что творитъ лѣвая, въ томъ смыслѣ, чтобы ваша помощь не была бы поводомъ для него въ будущемъ установить уже обязательную, съ вашей стороны, помощь. Разсчитывать на ихъ признательность, на искренность отношеній — крупная ошибка. Въ силу вещей, между нами ничего нѣтъ общаго; съ молокомъ матери всасываютъ они убѣжденіе, что вы — врагъ его, что земля его, что вы дармоѣдъ и паразитъ. Вашими заигрываніями вы еще болѣе его въ томъ убѣдите. Вліянія на него никакого вы имѣть не можете. Проживете съ нимъ сто лѣтъ — и весь вашъ столѣтній авторитетъ подорветъ любой пришлый солдатъ самою нелѣпою сказкой. Такъ-то, батюшка мой! Вотъ школу, больницу, хорошаго священника имъ дайте, — это имъ нужно, — но не стройте зданія на песцѣ, да не обрушится оно и не погубитъ строителей.
По поводу моего хозяйства мнѣніе Чеботаева было такое:
— «Могій вмѣстити да вмѣститъ». Но, грѣшный человѣкъ, я сильно сомнѣваюсь въ успѣхѣ. Я радъ вамъ, какъ милому сосѣду, съ которымъ можно отвести душу, но еслибъ вы спросили моего искренняго совѣта, я сказалъ бы вамъ: «бросьте все и поѣзжайте служить». Мыслимо ли, при теперешнихъ условіяхъ, что-нибудь сдѣлать? Вѣдь, подъ вами нѣтъ никакой почвы, вы одинъ, безъ поддержки, а начинать новое дѣло безъ опыта предшественниковъ, безъ собственнаго даже опыта, безъ надлежащаго знанія окружающихъ условій природы, при отсутствіи всякой научной агрономической дѣятельности въ краѣ, — однимъ словомъ, при чортъ знаетъ какихъ условіяхъ — по-моему, значитъ идти на вѣрную гибель… Все, конечно, можетъ быть; я не знаю васъ, вашихъ силъ, повторяю: «могій вмѣстити да вмѣститъ», но для меня была бы непосильна такая задача. Если я убѣдилъ васъ, бросайте все и поѣзжайте служить. Не убѣдилъ — забудьте мой слова, и дай Богъ вамъ всего лучшаго.
Изъ сосѣдей-крестьянъ я остановлюсь на двухъ деревняхъ — Садки и Успенка.
Крестьяне деревни Садки вышли на полный надѣлъ. Матеріальное благосостояніе ихъ, въ сравненій съ князевцами, процвѣтало, не смотря на то, что поля ихъ сравнительно были хуже князевскихъ. Общій тонъ деревни поражалъ своею порядочностью, сплоченностью и единствомъ дѣйствій. Они сами сознавали свое преимущество передъ другими деревнями.
— Наше село дружное, работящее. Мы не любимъ скандальничать.
Свою порядочность они объясняли тѣмъ, что господа у нихъ изстари были хорошіе и жалѣли мужиковъ. Они принадлежали роду графовъ Зубовыхъ. Въ деревнѣ было двѣ партіи: богатые и бѣдные. Душевымъ надѣломъ распоряжались бѣдняки, и все устраивалось въ интересахъ бѣдныхъ. Зато богатые, образовавъ товарищество изъ сорока человѣкъ, держали въ арендѣ, на шесть лѣтъ, сосѣднюю землю и вели тамъ независимое отъ остальной деревни хозяйство. Дѣла ихъ шли прекрасно. Земля, безъ всякихъ особенныхъ улучшеній, выхаживалась отлично и, если не было урожаевъ въ родѣ нѣмецкихъ, то не было урожаевъ въ родѣ князевскихъ. Во всякомъ случаѣ, на арендованныхъ богатыми земляхъ урожаи были несравненно выше, чѣмъ на душевыхъ надѣлахъ.
— Какъ, же сравнить! — говорили садковскіе зажиточные крестьяне. — Развѣ міръ можетъ сравниться съ нами? У насъ человѣкъ къ человѣку подобранъ, у насъ сила беретъ, у насъ сбруя, снасти, лошади — ты гляди что? — а у нихъ немощь одна. У насъ, одинъ на другого глядя, завидуютъ другъ дружкѣ: одинъ выѣхалъ пахать — глядь, и всѣ тутъ, никому не охота отстать, быть хуже другого, а у нихъ? Пока дѣлежка будетъ идти, время-то сѣва уйдетъ, а у насъ земля разъ на всѣ шесть лѣтъ дѣленая. На душевой землѣ у насъ вдвое хуже противъ покупной родится.
— А зачѣмъ вы не назмите вашу товарищескую землю?
— Не рука. Своя была бы, стали бы назмить, а такъ, начнемъ назмить землю, выхаживать, а придетъ новый срокъ, хозяинъ на землю-то прибавитъ.
— Вотъ, говорятъ, крестьянскій банкъ устроятъ.
— Вотъ тогда ино дѣло будетъ.
— Только тамъ обществомъ надо будетъ покупать.
— Обществомъ не придется: міръ великъ человѣкъ — не сообразишь. Я, къ примѣру, богатъ, онъ — бѣдный: меня беретъ сила, его нѣтъ, онъ будетъ гоношить по-своему, я по-своему. Я въ силахъ платить, онъ не можетъ, — грѣхъ и выйдетъ одинъ… Нѣтъ, обществомъ не сообразишься.
— А, можетъ быть, и безъ банка землю отберутъ отъ господъ?
— Вотъ уже тридцать лѣтъ отбираютъ, а она все господская. Пожалуй, надѣйся, коли не надоѣло.
Въ селѣ существуетъ какая-то секта. Члены ея посѣщаютъ церковь и вообще ничѣмъ не отличаются отъ православныхъ, кромѣ того развѣ, что носятъ бѣлыя рубахи. По субботамъ они собираются на моленіе, по очереди, другъ у друга. Что тамъ происходитъ, никто не знаетъ, но говорятъ, что въ концѣ моленія тушатся свѣчи и начинается оргія. Сектанты энергично протестуютъ противъ этого. Къ сектѣ принадлежатъ исключительно богатые. Возникла эта секта всего нѣсколько лѣтъ тому назадъ. Члены секты въ высшей степени трудолюбивы, дѣятельны, полны интереса къ жизни. Въ этомъ отношеніи они составляютъ полную противоположность съ остальными крестьянами, несомнѣнно принадлежащими къ православной церкви.
Село Успенка, громадное по размѣрамъ, было заселено въ началѣ девятнадцатаго столѣтія гвардейцами. Природный условія очень выгодныя. Крестьяне съ своихъ оброчныхъ статей получаютъ столько, что имъ хватаетъ на всѣ повинности. Сверхъ этого, они имѣютъ надѣлъ пятнадцать десятинъ на душу. Не смотря на все это, крестьяне живутъ такъ же плохо, какъ и князевцы. Въ міру у нихъ продажность идетъ страшная. «Каштаны» процвѣтаютъ. Поле дѣятельности для нихъ, при сдачѣ разныхъ угодій, обширное… Все это люди съ громадными голосами, нахалы, безъ правды и совѣсти. Безъ подкупа ихъ ни одно дѣло на сходкѣ не подѣлается. Съ помощью ихъ, напротивъ, всю деревню можно водить за носъ. Рыбная ловля, мельница, луга, — все это идетъ, при ихъ посредствѣ, за безцѣнокъ.
Задавшись цѣлью поставить крестьянъ настолько на ноги, чтобъ они могли начать правильное хозяйство, я вынужденъ былъ, на первыхъ порахъ, открыть имъ значительный кредитъ. У однихъ совсѣмъ не было лошадей, у другихъ, по количеству работниковъ, было ихъ мало. Я истратилъ до 1.500 руб. Эти деньги были мною разсрочены на нѣсколько лѣтъ подъ разныя зимнія работы. Крестьяне энергично взялись за дѣло. Мысль, что они снова станутъ взаправдашними крестьянами, что у нихъ снова заведутся амбары (большинство, за ненадобностью, ихъ продало), въ сусѣкахъ которыхъ не мыши будутъ бѣгать, а хлѣбъ будетъ лежать, что на гумнахъ снова будутъ красоваться аккуратно сложенныя клади хлѣба, веселила крестьянъ и придавала имъ энергіи.
Прошелъ годъ. Деревня значительно преобразилась, и мужики весело поглядывали на свои аккуратныя или совсѣмъ новыя, или подновленныя избы.
Веселило крестьянъ и другое. Наступила осень. Жнитво почти заканчивалось. Урожай былъ прекрасный вообще, но у крестьянъ и у меня выдавался изъ всей округи. Правда, крестьяне болѣе склонны были видѣть въ этомъ милость къ нимъ Бога, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, не могли не признать, что исполненіе моихъ совѣтовъ принесло имъ пользу, Самые завзятые противники моихъ нововведеній, и тѣ соглашались, что «вреды нѣтъ».
Для начала и то хорошо было. Конечно, не безъ мелкихъ недоразумѣній все шло. Приходилось нѣкоторыхъ неисправныхъ плательщиковъ понуждать. Съ навозомъ на первыхъ порахъ, было много «облыжности»: вывезетъ за село, оглянется — не видитъ никто — и свалитъ въ рѣчку, вмѣсто того, чтобы везти на поле. Это, конечно, не часто случалось, потому что и я, и мои полѣсовщики зорко слѣдили, чтобы навозъ вывозился въ поле. Этотъ надзоръ многихъ очень обижалъ.
— Что ужъ это такое? — говорили крестьяне, — Сказано, станемъ возить; ну, и повеземъ.
Подъ конецъ зимы, впрочемъ, такъ втянулись, что почти не было случаевъ вываливанія навоза куда-нибудь въ оврагъ.
По субботамъ, когда происходилъ разсчетъ за всякія работы, какой-нибудь мужикъ непремѣнно добродушно заявлялъ:
— Я нынѣшнею недѣлей твоей милости тридцать возовъ. Вотъ какъ!
— Почему же моей милости? — спрашивалъ я. — Для себя, чать, возишь.
— Твоя земля.
— До времени моя, а соберетесь съ силой, свой надѣлъ откупите у меня, вотъ и будетъ ваша.
— Гдѣ ужъ намъ!
Не смотря на такой отвѣтъ, крестьяне понемногу заинтересовались возможностью покупки и потихоньку разспрашивали объ условіяхъ продажи.
— По своей цѣнѣ продамъ: я заплатилъ по 30 рублей — и вамъ такъ отдамъ.
— Что жъ, это хорошо.
— Цѣна не обидная.
— А деньги сразу?
— Гдѣ жъ вамъ сразу отдать, — отвѣчалъ я, — конечно, въ разсрочку.
— А на много годовъ?
— Лѣтъ на десять.
— Это хорошо. А процентъ большой положишь?
— Пять копѣекъ съ рубля.
— Что жъ, это не обидно.
Наступало молчаніе.
— Да, не дастъ ли Господь, — говорилъ кто-нибудь раздумчиво, — и намъ счастьица. Есть же оно у людей.
— То-то бы молились за тебя Богу.
— И сейчасъ молимся, — отвѣтитъ кто-нибудь, — спасибо ему есть за что сказать.
— Всякій и всякій спасибо скажетъ.
— Со стороны люди глядятъ — не нарадуются. Пріѣдешь на базаръ — странніе, и тѣ говорятъ: «счастье вамъ Господь послалъ, а не барина, — молиться за него надо».
Когда прошла весна и наступило время запашки навоза, дѣло тоже не обошлось безъ препирательствъ.
Первоначально я настаивалъ, чтобы навозъ свозился въ кучи, такъ какъ въ такомъ видѣ онъ лучше перегораетъ, сѣмена сорныхъ травъ перегниваютъ, а затѣмъ уже изъ кучъ разваживался по десятинѣ. Такъ я и дѣлалъ. Крестьяне поголовно возстали.
— Этакъ ты насъ вовсе замаешь. Тогда только съ однимъ навозомъ и возись, а остальное дѣло? Нѣтъ, такъ не гоже.
Пришлось уступить. Главное было сдѣлано: навозъ возили, а остальное постепенно само собою сдѣлается. Когда началась запашка навоза, крестьяне на первыхъ порахъ отнеслись къ этому дѣлу очень небрежно.
Я во время запашки только и ѣздилъ, что къ нимъ, да на свое поле. Подъѣдешь къ какому-нибудь, въ родѣ Ѳедора Елесина, и начнешь:
— Ну, какъ же тебѣ не стыдно! Не пожалѣлъ навозить навозъ, самую трудную работу сдѣлалъ, немножко ужъ осталось, а не хочешь. Посмотри у меня: поле все на клѣтки разбито, на каждую клѣтку возъ, разбросанъ по всей клѣткѣ ровно, аккуратно. А у тебя что? Какъ куча лежитъ, такъ и лежитъ; доѣхалъ до нея сохой, тогда только остановишь лошадь, разбросаешь какъ-нибудь охапками навозъ на два, на три шага кругомъ, чтобы только лошадь прошла, и поѣхалъ дальше. Развѣ такъ можно? И выйдетъ изъ этого то, что будетъ у тебя хлѣбъ куличами, — гдѣ больно хорошъ, гдѣ плохъ; гдѣ больно поспѣлъ, гдѣ зеленый еще; зеленаго дожидаешься, поспѣвшій осыпается, — половину хлѣба только и соберешь. Невѣстка твоя сидитъ же дома, — чтобы тебѣ взять ее съ собой? Пока ты пашешь, она бы вилами и раскидала навозъ.
— А за дѣтьми смотрѣть, а ѣсть кто будетъ варить?
— Ну, племянницу возьми.
— Племянница у тебя же на работѣ.
— Зачѣмъ же ты пускаешь ее ко мнѣ, когда своя работа есть?
— А ѣсть что будемъ?
— Ну, самъ, наконецъ…
— Да, такъ и буду время вести, а за полку, за сѣнокосъ когда примусь?
— Кто тутъ виноватъ, что раньше не началъ.
— Коли же раньше? Кончилъ яровое, лѣсъ сталъ рубить, лубки надралъ, намочилъ. Потомъ навозилъ маненько лѣсу, да вотъ и сталъ парить.
— Да много ли времени надо, чтобы раскидать твой навозъ?
— Тутъ немного, тамъ немного, а поглядишь — оно и все. А пища-то — водица да хлѣбецъ. Не больно-то тутъ наворотишься.
— Просто у тебя упрямство одно. Времени всего-то два-три часа уйдетъ у тебя, а забываешь то, что за эти два часа двадцать рублей лишнихъ получишь, какъ уродитъ.
— Дастъ Господь, такъ уродитъ, а не дастъ, хоть насквозь ее пропаши, — ничего не будетъ. Мы-то своимъ умомъ и такъ, и сякъ, а Господь все своею милостью ведетъ.
— Ну, это все очень хорошо, а все жъ таки прошу тебя, раскидай навозъ, какъ слѣдуетъ. Ну, для меня сдѣлай.
У Ѳедора суровое лицо разглаживается, онъ улыбается, отпрукиваетъ лошадь и лѣниво идетъ къ шабру за вилами.
Къ другому, въ родѣ извѣстнаго лѣнтяя Трофима Васюшина, подъѣдешь, уже на другой ладъ говоришь:
— У меня съ тобой короткій, Трофимъ, разговоръ будетъ: или дѣлай, какъ люди, или только ты меня и видѣлъ.
— Да, вѣдь, я, кажись, не хуже людей.
— Не хуже, а это что?
И начну ему отпѣвать. Кончу и опять:
— Такъ и запиши: не будешь дѣлать, какъ надо, только и видѣлъ меня.
Трофимъ понимаетъ мой намекъ, — онъ хочетъ звать меня въ крестные, когда хозяйка, Богъ дастъ, родитъ. Широкая улыбка разливается по его гладкому глуповатому лицу, доходитъ до самыхъ ушей, и онъ добродушно-снисходительно говоритъ:
— Ну, ужъ ладно.
Ѣду дальше.
— Поглубже, Петръ, поглубже.
Петръ радъ отдохнуть. Онъ не спѣша останавливаетъ лошадь, снимаетъ шапку, говоритъ сначала: «здравствуй, батюшка» — и тогда ужъ отвѣчаетъ:
— Сила не беретъ. И радъ бы глубже взять, да лошаденка не терпитъ. Одна, сердечная. Зиму всю на соломкѣ, весну всю въ пашнѣ, потомъ лѣсъ, безъ передышки опять за работу — всѣ животы подвело. Видимъ мы всѣ, сударь, что ты шибко объ насъ заботишься, да сила насъ не беретъ. Видно, не мимо баютъ старые люди: «самъ плохъ — не поможетъ и Богъ».
— Ты что жъ это панихиду по живомъ-то началъ? Бога гнѣвить не за что, — идетъ все, слава Богу, хорошо, а сразу тоже нельзя.
— Конечно, нельзя.
— Потихонечку и пойдешь.
— Дай Богъ, дай Богъ.
Кончилась пашня, наступилъ сѣнокосъ; за сѣнокосомъ пошло жнитво. И оно почти ужъ закончилось.
На-дняхъ и я, и мужики собирались начинать молотьбу ржи для озимаго посѣва.
Было воскресенье.
Окончивъ обѣд, жена, Синицынъ и я вышли на террасу подышать свѣжимъ воздухомъ. Стоялъ прекрасный полу-лѣтній, полу-осенній день. Небо уже приняло свой однообразный ярко-синій осенній цвѣтъ. Только около солнца, собиравшагося уже садиться, небо переливалось какимъ-то особымъ нѣжнымъ пепельно-голубымъ, изумрудно-зеленымъ, ярко-оранжевымъ цвѣтомъ. Въ прозрачномъ воздухѣ рельефно рисовались на горизонтѣ: лѣсъ, поля, съ обильно наставленными на нихъ копнами хлѣба; прудъ, спокойный, сверкающій, манящій своею прохладой; село съ протянувшеюся длинною улицей, на которой теперь, въ живописныхъ группахъ, въ сарафанахъ, красныхъ и синихъ рубахахъ толпилась молодежь деревни; ближе — садъ нашъ, оканчивающійся рѣчкой, вдоль которой старыя сѣдыя ветлы лѣниво шевелили своими вершинами. Въ саду начиналась вечерняя поливка цвѣтовъ и въ свѣжѣющемъ воздухѣ далеко разносился нѣжный ароматъ ихъ.
Ближе къ террасѣ на гигантскихъ шагахъ бѣгали деревенскія дѣти — ученики жены, молодые парни, дѣвушки. Одни бѣгали, другіе ждали очереди и грызли подсолнухи. Скрипнула калитка сада и одинъ за другимъ князевцы потянулись къ террасѣ.
— Здравствуйте, господа, — встрѣтилъ я ихъ, спускаясь къ нимъ. — Надѣвайте шапки.
— Не холодно, и такъ постоимъ.
— Что скажете?
— Да мы все съ докукой къ тебѣ, — началъ Исаевъ, — идемъ да и калякаемъ: баимъ, къ своему брату мужику идешь за нуждой — и то не знаешь, какъ, съ чего начать, а къ тебѣ — такъ безъ страху и лѣземъ за всякимъ дѣломъ.
— Чего же вамъ?
— Да вотъ насчетъ жнивовъ хотимъ просить вашу милость. Не допустишь ли скотинку попасти?
— Такъ что жъ? Ладно.
— А мы бы тебѣ сноповъ повозили, когда скричишь.
— Ладно.
— Ну, покорно благодаримъ.
Наступило молчаніе. Мужикамъ, видимо, не охота была уходить.
Я сидѣлъ на ступенькахъ и благодушно смотрѣлъ на качающихся. Синицынъ съ верху террасы съ любопытствомъ слѣдилъ за мной и мужиками.
— Вотъ я баю, — началъ опять Исаевъ, — николи у насъ не было, чтобы въ полусапожкахъ да сарафанахъ гуляли дѣвки. А сейчасъ? — праздникъ придетъ, — какъ въ большомъ селѣ, пѣсни, пляски, сѣмячки грызутъ, кафтанья, сарафаны. Все ты насъ жалѣешь.
— Ты гляди, — заговорилъ горячо Петръ Бѣляковъ, — ребятишки въ саду, какъ къ себѣ пришли — ни страха, ни робости, словно къ отцу съ матерью… Бывало, помню, мы маленькими были. И-и! Не то что въ садъ — черезъ мостъ чтобы нога не переступала. А, храни Богъ, въ садъ залѣзешь, такъ изъ ружья, какъ въ собаку, просомъ всыпятъ. Лазай потомъ на карачкахъ цѣлый мѣсяцъ.
— Трудно было, батюшка мой, — заговорилъ Елесинъ, — чуть что не такъ, маршъ на конюшню!
— Ругатель былъ; иначе, бывало, какъ: «такой, сякой ты сынъ» — и не скажетъ человѣку.
Я вспомнилъ, что Синицынъ слушаетъ, и поспѣшилъ перемѣнить разговоръ.
— Ну, что жъ, и за молотьбу скоро приниматься пора.
— Пора, батюшка, пора.
— Слава Богу, будетъ чего, — замѣтилъ, я — Можно благодарить Бога.
— Какъ Господь совершитъ, — вставилъ Елесинъ.
— Да ужъ совершилъ, — отвѣтилъ я.
— Въ руки какъ допуститъ, — укоризненно пояснилъ Елесинъ.
— Ну, ужъ ты, — разсмѣялся я. — Такъ, вѣдь, никогда и порадоваться нельзя. Въ амбаръ ссыпешь и тамъ будетъ неспокойно.
— Пропадетъ и тамъ, — проговорилъ Елесинъ.
— Когда же, по твоему, благодарить Господа?
— А вотъ какъ, Богъ дастъ, живы будемъ, съѣдимъ хлѣбушекъ-то, тогда и благодарить станемъ.
— Ну, тогда благодарить поздно, по-моему.
— А по-нашему, теперь рано.
— А по-моему, благодарить Бога да радоваться всегда надо, а придетъ бѣда, тогда ужъ и радоваться нечему. Такъ и радоваться никогда не придется.
— Знамо, гнѣвить Бога нечего, — согласился Керовъ, — посылаетъ милость, видимое дѣло.
— Еще бы не милость оказалъ, — отвѣчалъ я, — шутка сказать: по 150 пудовъ на десятину уродилось.
— Ну, гдѣ ужъ полтораста, ста не будетъ, — возразилъ Исаевъ. — Развѣ въ такомъ рѣдкомъ хлѣбѣ можетъ быть 150? Погуще. маленько посѣяли бы, можетъ и было бы.
— А я говорю 150, а на моей землѣ 250.
— Не будетъ, — убѣжденно мотнулъ головой Исаевъ.
— Въ жизнь не будетъ, — сказалъ Ганюшевъ. — Я вотъ на что, хоть объ закладъ пойду, т.-е. ротъ разорви меня, коли будетъ! Отродясь на нашей землѣ того не бывало, чтобы 250 родило.
— Ну, что жъ, — отвѣчалъ я, — давай биться объ закладъ.
Ганюшевъ, опѣшивъ, уставился на меня.
— Я ставлю тебѣ полведра водки, если твоя правда, а если моя, ты долженъ привезти двѣ десятины сноповъ.
— Да какъ же мы спорить станемъ?
— А такъ и станемъ. Вотъ сейчасъ пойдемъ на загонъ, отобьемъ осьминникъ и обмолотимъ на молотилкѣ.
Ганюшевъ нерѣшительно смотрѣлъ на меня.
— Ну, что жъ, иди, — сказалъ я ему, — тебѣ ужъ не впервой меня нажигать.
— Не знаю, какъ…
— Ты же самъ предлагалъ закладъ, что не будетъ 250 пудовъ?
— Въ жизнь не будетъ!
— Ну, такъ иди.
— Идти, что-ль? — обратился онъ къ мужикамъ.
— Знамо, иди!
— Чего не идти?
— Не знаю, какъ…
— Айда пополамъ, — вызвался Исаевъ.
— Идти, иди! чего ты?
— А откуда снопы возить? — спросилъ Ганюшевъ.
— Ну, хоть съ рѣчки.
— То-то, — сказалъ Ганюшевъ. — А ты вотъ чего: десятину сноповъ поставь.
— Нѣтъ, двѣ.
— Ну, айда! — рѣшился, наконецъ, Ганюшевъ, — что будетъ! — проговорилъ онъ.
Черезъ часъ мы уже взвѣшивали смолоченную рожь; по разсчету на десятинѣ получилось 275 пудовъ.
— Что, Ганюшевъ, видно, не каждый разъ тебѣ меня накрывать? — спросилъ я.
Ганюшевъ утѣшалъ себя тѣмъ, что и у него, пожалуй, будетъ 150 пудовъ.
— Ага, сталъ вѣрить, — разсмѣялся я.
Мужики пристали, чтобы я простилъ Ганюшеву проигранное пари, а имъ бы выдалъ на ведро водки.
— Охъ ужъ мнѣ эта водка! — отвѣчалъ я. — Впередъ вамъ говорю, господа: съ новаго года кабакъ закрою, — либо я, либо кабакъ.
— Да и намъ въ немъ радости нѣтъ, — согласился Елесинъ, — хоть сейчасъ.
— Безъ кабака хуже, — замѣтилъ Петръ Бѣляковъ. — Было у насъ — закрыли, такъ что жъ ты думаешь? — въ каждой избѣ кабакъ открылся, водку пополамъ съ водой мѣшали; грѣхъ такой пошелъ, что черезъ мѣсяцъ опять цѣловальника пустили. Мѣщанишки мы, сударь: староста нашъ ничего не можетъ подѣлать, такъ и живемъ, какъ на безсудной землѣ (у мѣщанъ староста не имѣетъ полицейской власти).
— Я вамъ буду за старосту и самъ досмотрю, чтобы не торговали водкой. Разъ, два накрою, посидитъ въ тюрьмѣ — пропадетъ охота.
— Грѣха много будетъ, — замѣтилъ Петръ.
— Не будетъ, — отвѣчалъ я.
— Кто тамъ живъ еще будетъ, — замялъ Андрей Михеевъ, — а теперь бы хорошо пропустить съ устатка. Вонъ твоей милости безъ малаго сотнягу намолотили, по пятаку, и то на ведро наработали.
— Да, вѣдь, обидно то, что къ моему ведру вы своихъ три прибавите.
— Ни Боже мой! — горячо отозвался Михеевъ, а за нимъ и другіе. — Вотъ тамъ выпьемъ и тѣмъ же духомъ айда спать!
— Такъ ли?
— Вѣрно.
— Развѣ Сидора Ѳомича послать съ вами, чтобы досмотрѣлъ.
— Что жъ, хоть и Сидора Ѳомича посылай. Коли сказали, такъ и сдѣлаемъ.
— Ну, хорошо: я вамъ дамъ на ведро, только и вы меня уважьте.
— Мы тебя всегда уважаемъ.
— Мы рады за тебя не то что… хоть въ огонь.
— Выѣзжайте завтра пахать яровое.
Наступило молчаніе.
— Больно неколи, — заговорилъ Исаевъ.
— Надо жъ когда-нибудь пахать, — возразилъ я.
— А весной чего станемъ дѣлать?
— А весной пораньше посѣете, да и за паръ.
— Эхъ, какъ ты насъ трудишь работой! — сказалъ Исаевъ. — Всѣмъ ты хорошъ: и жалѣешь, и заботишься, и на водку даешь, только вотъ работой маешь.
— Для кого же я васъ маю? Для васъ же.
— Знамо, для насъ, только не подъ силу больно. Бьешься, бьешься, а выйдетъ ли въ дѣло…
— Выйдетъ, выйдетъ, Богъ дастъ, — весело перебилъ я его.
— Все думается, все намъ сомнительно…
Угрюмое облачко набѣжало на лица мужиковъ.
— Вы вотъ сомнѣвались и насчетъ моей ржи, а моя правда вышла, — отвѣчалъ я. — Что жъ, я врагъ себѣ, что ли? Даромъ меня двадцать пять лѣтъ учили, чтобъ я не могъ разобрать, что худо, что хорошо? Да вы же сами ѣздили за моими сѣменами къ нѣмцамъ. Худо развѣ у нихъ?
— Коли худо, — заговорилъ, оживляясь, Петръ, — у нихъ жнива выше нашего хлѣба. Издали я и взаправду подумалъ, что это хлѣбъ. Гляжу, лошадь прямо въ хлѣбъ идетъ. Я себѣ думаю: нѣмцы, а лошадь въ хлѣбъ пускаютъ, — глядь, это жнива такая.
— Ну, а съ чего у нихъ такіе хлѣба родятся? — спросилъ я. — Чать, съ работы? земля одна.
Воспоминаніе о нѣмцахъ оживило толпу.
— Знамо, вспаши ее раза два, три — все отличится противъ одноразки.
— Когда не отличится. Нонѣ я на зябѣ сѣялъ по-лбу. Такъ что ты, братецъ мой? Отличилась. Рядомъ хлѣбъ, а на ней другой.
— Знамо, другой.
— Работа много тянетъ.
— А може и не дастъ ли Господь и намъ свое счастье сыскать, — раздумчиво проговорилъ Исаевъ. — Може, и пожалѣетъ Онъ насъ за нашу бѣдность, за маяту нашу.
— Бѣдность наша большая, — вздохнулъ Григорій Керовъ. — Темный мы народъ, и радъ бы какъ лучше, а не знаешь.
— А научить некому, — сказалъ я ему въ тонъ.
— То-то некому, — согласился Керовъ.
— Баринъ, такъ баринъ и есть, — продолжалъ я тѣмъ же тономъ.
Керовъ спохватился и сконфуженно уставился на меня.
— Э-э, какъ ты насъ подводишь, — вступился Егоръ Исаевъ. — А ты насъ пожалѣй, а не то, чтобъ на смѣхъ насъ подымать.
Въ голосѣ Исаева послышалась фамильярная нотка.
Я слегка покосился на него и продолжалъ смотрѣть на Керова.
— Да я чего? — отвѣчалъ Исаевъ. — Я, вѣдь, не то, чтобъ… я, вѣдь, того… Ну, прости, коли что неловко сказалъ, — обратился онъ ужъ прямо ко мнѣ.
— Вѣрить надо больше тѣмъ, кто вамъ добра желаетъ, — обратился я къ Исаеву. — Не изъ корысти я къ вамъ пріѣхалъ. Гнался бы за деньгами, продолжалъ бы служить и съ имѣнія получалъ бы, да и на службѣ больше, чѣмъ съ имѣнія, заработалъ бы. Три года я съ вами, можно, кажется, убѣдиться, что я за человѣкъ — обманщикъ, врагъ ли вашъ или желаю вамъ добра.
— Знамо, добра желаешь, — согласился Исаевъ.
— А вѣрите, что желаю добра, такъ и дѣлайте, какъ учу. Трудно, да ничего не подѣлаещь, — Богъ труды любитъ. За 25 лѣтъ, конечно, вы отъ правильнаго труда отвыкли, за то же и впали въ нищету. Главное, что отъ труда никуда не дѣнешься; отъ того, что не вот время его выполнишь, трудъ все будетъ такой же, только толкъ другой выйдетъ.
Мужики молчали.
— Ну, такъ что жъ, господа, начнете завтра пахать? А ужъ на водку, такъ и быть, дамъ.
Толпа нерѣшительно молчала. Хотѣлось и водки, и пахать не хотѣлось.
— Уважить развѣ? — обратился Исаевъ къ толпѣ.
— Да чего станешь дѣлать? — сказалъ Керовъ. — Видно, выручить надо барина.
— Оно и то сказать, — согласился Петръ, — тяни не тяни, а пахать ее все не миновать.
— Знамо не миновать, — согласился Елесинъ.
Мало-по-малу и другіе стали склоняться къ мысли о необходимости начать пахать.
— Видно, ладно ужъ, — обратился ко мнѣ Исаевъ.
— Ну, спасибо, — сказалъ я, — только ужъ, старики, не взыщите, я настаивать стану.
— Неужели обманемъ? — обидѣлся Петръ. — Коли дали согласіе, такъ ужъ, знамо, станемъ пахать.
Я далъ имъ на ведро водки и пошелъ съ Синицынымъ домой.
— Вотъ вы какъ съ ними, — раздумчиво говорилъ Синицынъ. — Что жъ, дай Богъ! Вы больше приспособлены къ духу времени, вамъ и книги въ руки. Вотъ какъ-то мнѣ Господь поможетъ съ своими дѣлами. Хочу ѣхать въ городъ, денегъ подъ вторую закладную искать.
— Охота вамъ, Дмитрій Ивановичъ, мучить себя, — сказалъ я. — Вы сами сознаете, что не приспособлены къ духу времени, надо соотвѣтственно и дѣйствовать. На вашемъ мѣстѣ я бы посадилъ надежнаго приказчика въ имѣніе, а самъ бы совсѣмъ уѣхалъ. Ну, хоть къ намъ переѣзжайте; устроимъ мы васъ во флигелѣ, отлично заживете, будете заниматься своимъ любимымъ предметомъ — исторіей, отдохнете себѣ. Денегъ я для уплаты процентовъ вамъ дамъ, — незачѣмъ и въ городъ ѣздить и закладывать.
— Я васъ иначе не называю, какъ своимъ духовнымъ братомъ, и вѣрю, что всегда найду въ васъ поддержку, но…
Кончилось тѣмъ, что Синицынъ наотрѣзъ отказался отъ моего предложенія и чѣмъ свѣтъ уѣхалъ въ городъ.
Дворовъ 15 изъ 44, вопреки уговору, не выѣхало на другой день пахать. Оставшіеся были отчаянная публика: бѣдные, безпечные, облѣнившіеся, для которыхъ всѣ мои нововведенія были всегда тяжелою безцѣльною обузой. Нельзя было не согласиться съ ними въ томъ отношеніи, что трудъ ихъ, въ сравненіи съ другими, почти не достигалъ цѣли: отъ плохой лошаденки, плохой снасти, самого плохого, лѣниваго и безпечнаго получалась и работа плохая, а вслѣдствіе этого и урожай значительно хуже другихъ.
Жалобы ихъ выражались такъ: «Маешься, маешься, работы по горло, а толковъ никакихъ. Это бы время, что работаешь безъ толку на себя, тебѣ бы хоть поденщиной работать, и то сталъ бы жить не хуже другихъ. А этакъ — и себѣ толковъ нѣтъ, и тебѣ радости мало».
— Не сразу, не сразу, — ободрялъ я такихъ. — Прыщъ, и тотъ сначала почешется, а потомъ ужъ выскочитъ, а ты сразу захотѣлъ разбогатѣть. Можетъ, у меня на поденщинѣ ты и заработалъ бы больше, да я-то сегодня здѣсь, а завтра нѣтъ меня. А твое дѣло всегда будетъ при тебѣ. Конечно, съ непривычки трудно, за то хорошо потомъ будетъ.
— Дай-то Богъ.
Съ невыѣхавшими я поступилъ круто: черезъ часъ ихъ скотина была выдѣлена изъ табуна и пригнана въ деревню.
Мѣра подѣйствовала: угрюмые, недовольные, но выѣхали всѣ.
Между тѣмъ, погода испортилась и дожди безъ перерыва шли день и ночь. Двухъ дней подъ рядъ не выдавалось солнечныхъ. Весь хлѣбъ былъ обреченъ на гибель. При такомъ громадномъ урожаѣ ожидался годъ хуже голоднаго. Пришло время сѣять рожь, а сѣмянъ ни у кого не было, — обмолотить промокшіе снопы не представлялось никакой возможности. Всѣ ахали и охали. Мужики служили молебны, а помѣщики только руками разводили, приговаривая:
— Извольте тутъ хозяйничать!
У меня были крытые сараи, сушилки, но противъ молотьбы сырыхъ сноповъ возставали всѣ, — ничего подобнаго нигдѣ никогда не было, да и самая молотьба была невозможна: изъ сырого колоса какъ выбить зерно? Я совершенно признавалъ основательность ихъ доводовъ, но видъ залитыхъ водой полей, сознаніе, что первый рядъ сноповъ въ скирдахъ уже проросъ, заставили меня рѣшиться на опытъ.
Подъ проливнымъ дождемъ, сырые, хоть жми изъ нихъ воду, снопы были ввезены въ сарай.
Елесинъ, сваливая снопы, ворчалъ про себя, но такъ, что я слышалъ, что я желаю больше Бога быть.
— Все гордыня наша. А Богу не покориться, кому жъ и кориться?
Лилъ дождь и завывалъ вѣтеръ, а въ сараѣ было сухо и просторно. Приказчикъ, ключникъ и кучка рабочихъ нехотя, съ полнымъ недовѣріемъ къ успѣху дѣла, стыдясь за меня и за мою затѣю, складывали снопы возлѣ барабана. Кучка возчиковъ, кончивъ выгрузку, стояла въ сторонѣ съ Елесинымъ во главѣ. Они смотрѣли на меня, какъ на человѣка, затѣвающаго самое святотатственное дѣло.
Старый мельникъ Лифанъ Ивановичъ, онъ же главный механикъ-самоучка, суетился, закрѣпляя послѣдніе винты.
— Ну, что, Лифанъ Ивановичъ, какъ ты думаешь, пойдетъ? — спрашиваю я въ десятый разъ.
— Божья воля, сударь! Примѣра такого не бывало еще у насъ. Можетъ и пойдетъ, — сила-то въ машинѣ большая.
— Попытаемъ.
— Попытка не шутка, спросъ не бѣда, — бодро отвѣтилъ Лифанъ Ивановичъ.
Лифанъ Ивановичъ ушелъ въ мельницу. Иванъ Васильевичъ взялъ въ горсть колосьевъ, пожалъ и вода закапала на землю. Онъ покачалъ головой. Рабочіе сочувственно смотрѣли на его опытъ.
— Какъ угодно, а по-моему, ничего изъ этого не выйдетъ, — проговорилъ онъ, улыбаясь.
— Выйдетъ, не выйдетъ, — заслуга не ваша будетъ. Скажу вамъ одно, что если бы всѣ такъ разсуждали, какъ вы, то люди до сихъ поръ бы руками хлѣбъ молотили.
Наконецъ, въ окнѣ мельницы показалась голова Лифана Ивановича.
— Готово. Пущать, что ли?
— Съ Богомъ, — отвѣчалъ я.
— Ну, дай же Богъ, — сказалъ Лифанъ Ивановичъ и, снявъ шапку, перекрестился.
Перекрестились и всѣ. Лифанъ Ивановичъ скрылся. Я всталъ у барабана. Послышался шумъ падающей воды и плескъ ея по водяному колесу. Передаточное колесо тронулось. Ремень натянулся и барабанъ съ гуломъ завертѣлся. Съ каждымъ оборотомъ гулъ и быстрота усиливались. Наконецъ, барабанъ завертѣлся такъ, что отдѣльные зубья слились въ однѣ сплошныя полосы, и онъ сталъ издавать однообразный, сплошной, ровный гулъ.
Я пустилъ первый снопъ въ барабанъ и, подержавъ его нѣкоторое время, вынулъ назадъ. Оставшіеся колосья были пусты. Опытъ удался. На другой день молотьба. была въ полномъ разгарѣ. Отчетливо и гулко работалъ барабанъ. Въ нижнемъ отдѣленіи насыпались зерна для посѣва.
Десятки крестьянскихъ телѣгъ ждали очереди, надоѣдая и приставая ко мнѣ отпустить каждаго прежде другихъ. Мои мужики, начавшіе было роптать, что я «ошибилъ» ихъ тѣмъ, что отвелъ время на пашню, повеселѣли, когда получили заимообразно сѣмена. Я воспользовался этимъ и выдалъ имъ строго по разсчету сколько нужно на десятину. Къ просьбамъ о прибавкѣ я оставался глухъ и нѣмъ, какъ рыба. Вся округа всполошилась, — всѣмъ нужны были сѣмена, ни у кого ихъ не было, всѣ готовы были брать ихъ на какихъ бы то ни было условіяхъ, только не за наличныя деньги, — денегъ ни у кого не было. Я выдавалъ всѣмъ или цѣлымъ обществамъ, или отдѣльнымъ товариществамъ за круговою порукой, съ условіемъ возвратить взятое количество пудовъ въ сухомъ и чистомъ видѣ къ новому году.
Условія были выгодныя и для нихъ, и для меня, для нихъ — потому, что пудъ ржи дошелъ до одного рубля, вмѣсто 40 к., а для меня было выгодно то, что, вмѣсто сырого, я получу сухой хлѣбъ, что составляло разницу процентовъ на 15.
Молотилка работала день и ночь. Окончивъ молотьбу на сѣмена, я началъ молотить хлѣбъ на продажу, высушивая на своихъ сушилкахъ.
Пріѣхалъ Чеботаевъ посмотрѣть. Онъ пришелъ въ восторгъ и горячо поздравилъ съ успѣхомъ.
— Поздравляю, поздравляю! — говорилъ онъ, послѣ лазанья за мной по всѣмъ мытарствамъ моего молотильнаго заведенія. — Магъ и волшебникъ! Отлично, отлично!
— Ну, что, служить ѣхать или хозяйничать?
— Хозяйничать, батюшка, хозяйничать. Вамъ можно. Я очень радъ, что ошибся.
— Могій вмѣстити да вмѣститъ, — повторилъ я его любимую фразу.
Мы оба весело разсмѣялись.
— Развѣ можетъ сравниться съ этою дѣятельностью служба? Тамъ, вмѣсто меня, кандидатовъ милліонъ, а здѣсь я незамѣнимъ. Здѣсь каждый мой день проходитъ съ пользой и толкомъ; каждый день я оставляю видимый слѣдъ моего существованія. Если Господь дастъ мнѣ долгую жизнь, вся она подъ конецъ будетъ у меня, какъ на ладони. Все то, что я сдѣлалъ, и милліонъ того, что сидитъ у меня въ головѣ, скажутъ больше мнѣ и дѣтямъ моимъ, чѣмъ разныя архивныя преданія о моей службѣ.
— Съ Богомъ, съ Богомъ. Теперь вамъ только къ намъ въ земство.
— Я въ земство не пойду. Во-первыхъ, я еще не вполнѣ ознакомился съ существующимъ положеніемъ дѣлъ, а, во-вторыхъ, я не промѣняю природу на людей. Природа мой врагъ, но врагъ честный, великодушный, добросовѣстный. Въ случаѣ моей побѣды, этотъ мой врагъ первый закричитъ обо мнѣ, давъ мнѣ тройной урожай. А тамъ — люди. А вы знаете, и въ церкви молятся; «избави насъ Боже отъ клеветы человѣческой». Люди за добро, за любовь къ нимъ мстятъ и грязью мараютъ. Каждаго отдѣльно я люблю, всегда помогу ему, чѣмъ могу, но я не люблю массъ, стада людского. Я боюсь его, — въ прошломъ оно воздастъ справедливо, но въ настоящемъ сдѣлаетъ всякую гадость и отравитъ жизнь.
Отправка въ городъ хлѣба
правитьВремя шло, погода, наконецъ, установилась, но большая половина урожая погибла. Благодаря сушилкамъ, я представлялъ счастливое исключеніе. Весь почти мой хлѣбъ, высушенный, лежалъ въ амбарахъ, и я съ нетерпѣніемъ ждалъ времени, когда погода позволитъ отправить его въ городъ для продажи, такъ какъ въ деньгахъ сильно нуждался. Правда, сушка стоила мнѣ лишнихъ денегъ, но я съ лихвой надѣялся наверстать ихъ продажей хлѣба въ такое время, когда, почти навѣрное, ни у кого его не было. Какъ только просохла дорога, я послалъ для пробы 500 п. Партія была продана по 72 коп. Мнѣ обошлась молотьба и сушка по 18 коп. съ пуда, извозъ 15 коп., земля, пашня, удобреніе, жнитво, подвозъ сноповъ, администрація — 13 коп. Итого 41 коп. Пользы получалось 31 коп. на пудъ, т.-е. до 75 %. Долго не думая, я послалъ сразу партію въ 10 тыс. пудовъ.
Увы! съ моимъ хлѣбомъ повторилась обычная исторія.
Продажа хлѣба производится у насъ въ городѣ, куда его привозятъ на лошадяхъ (по желѣзной дорогѣ, не смотря на то, что она находилась отъ меня на разстояніи всего 50 вер., а городъ въ 130 верстахъ, возить не выгодно: мѣшки, нагрузка, выгрузка, доставка въ городѣ на базаръ, — все это значительно превышало стоимость провоза на лошадяхъ).
Вся хлѣбная торговля сосредоточена въ рукахъ 5—6 купцовъ, которые и покупаютъ его по очереди на базарѣ, дѣлая такъ называемую «одну руку». Смотря по надобности, купцы повышаютъ или понижаютъ цѣны. Мало хлѣба на базарѣ — цѣна повышена, слухъ быстро разносится по деревнямъ, и хлѣбъ въ изобиліи появляется на рынкѣ. Тогда купцы сбавляютъ цѣну, зная, что назадъ хлѣбъ не повезутъ.
Мой хлѣбъ былъ единственный на базарѣ. Провѣдавъ, что хлѣбъ одного владѣльца, купцы, промучивъ приказчика три дня, заставили его продать весь хлѣбъ по 28 коп.
— Да какъ же вы смѣли? — закричалъ я.
— Помилуйте! Что жъ мнѣ было дѣлать? Въ первый день мнѣ предложили 45 коп., на второй 85 коп., а на третій 28 коп., съ угрозой на четвертый дать только 20 коп. Подводчики ждать не хотятъ, чуть не за горло хватаютъ, чтобы далъ разсчетъ. Ѣхать назадъ? Туда да назадъ — лишнихъ 30 коп. выбросишь — опять толковъ нѣтъ. Знаю, къ тому же, что вы безъ денегъ. Ссыпать въ городѣ и ждать время — извозчиковъ нечѣмъ разсчитать. Подумалъ, подумалъ и продалъ.
Выходило такъ: хлѣбъ, подвезенный въ снопахъ къ молотилкѣ, выгоднѣе было подарить мужикамъ, такъ какъ только молотьба, сушка и извозъ окупались. Все остальное: земля, сѣмена, пашня, жнитво, подвозъ, — пропавшія деньги. Въ концѣ-концовъ, вмѣсто 7.200 руб., я получилъ 2.800 рублей. Въ переводѣ на русскій языкъ это значило, что надо было ѣхать немедля въ городъ занимать денегъ, такъ какъ полученныхъ для разсчета не хватало.
По дорогѣ я ночевалъ у Чеботаева. Когда я ему разсказалъ, въ чемъ дѣло, онъ проговорилъ:
— Вотъ тутъ и хозяйничайте.
— Вѣдь, это чортъ знаетъ, что такое! — волновался я, ходя по богатому кабинету Чеботаева, въ то время, какъ хозяинъ, закинувшись, полулежалъ на широкомъ, чернымъ сафьяномъ обитомъ, диванѣ. — Если разбойникъ на большой дорогѣ меня грабитъ, у меня есть утѣшеніе, что я какъ-нибудь могу съ нимъ бороться, могу убить его; наконецъ, если онъ убьетъ меня, его могутъ поймать, — однимъ словомъ, тотъ хоть чѣмъ-нибудь рискуетъ, а эти негодяи ничѣмъ. Сидятъ себѣ на скамеечкѣ, гладятъ свое жирное брюхо и хохочутъ нагло: «какъ ловко, дескать, барина распотрошили»… Тьфу, гадость какая! И это хлѣбная торговля — въ странѣ, исключительно земледѣльческой, — въ странѣ, которая только и держится своею хлѣбною торговлей! Точно нарочно весь край отданъ въ руки 5—6 негодяевъ, которые что хотятъ, то и дѣлаютъ. Ты работаешь, хлопочешь, добиваешься невозможнаго — для чего? — для того, чтобы набить карманы 5—6 дармоѣдамъ, а самому лечь костьми. У тебя хлѣбъ, ты представитель труда, знанія, — эти дармоѣды, эти акулы, кромѣ аппетита, ничѣмъ не обладаютъ. Имъ полный кредитъ — общественный банкъ, государственный, тебѣ — ничего.
— Да, все это такъ, — соглашался Чеботаевъ, — а, все жъ таки, батюшка, вы сами виноваты.
— Чѣмъ виноватъ?
— Тѣмъ виноваты, что не въ урочное время свой хлѣбъ повезли. Такого факта не могло быть, если бы вашъ хлѣбъ продавался въ то время, когда всѣ продаютъ. Ну, много, много гривенникъ потеряли бы, до не 40 коп. Послали же вы не во-время въ надеждѣ заработать лишнее, такъ сказать, не заслуженное, шли на рискъ, — не будьте же въ претензіи, что, вмѣсто заработка, получили убытокъ.
— По-моему, такъ, какъ вы, нельзя смотрѣть на вещи. Гадость, какую со мной продѣлали нѣсколько негодяевъ, вы возводите въ какую-то теорію и обвиняете меня же. Послѣ этого, если меня ограбятъ на большой дорогѣ, виноватъ буду, по-вашему, я, потому что ѣхалъ по дорогѣ, зная, что на дорогѣ разбойники.
— Надо принимать соотвѣтственныя мѣры, а разъ вы ихъ не принимаете или не желаете принимать, — некого, кромѣ себя, винить.
— Какія же мѣры противъ нихъ принимать?
— Везите вашъ хлѣбъ, когда всѣ везутъ; поручайте продажу вашего хлѣба опытнымъ посредникамъ.
— А если мнѣ некогда ждать того времени, если мнѣ деньги нужны?
— Ведите ваши дѣла такъ, чтобы деньги вамъ были не нужны, а безъ этого вамъ нечего и хозяйничать. У насъ нѣтъ кредита, поэтому или надо продавать хлѣбъ за безцѣнокъ, или кредитоваться у частныхъ лицъ, чего отъ души вамъ не совѣтую, такъ какъ стоитъ только начать, и вы не оглянетесь, какъ они оплетутъ васъ всего. Чтобы избѣжать всего этого, вы, ведя хозяйство, должны вести свои дѣла въ такихъ рамкахъ, чтобы вашъ годовой бюджетъ заходилъ годъ за годъ, т.-е., чтобы къ тому времени, когда вамъ нужны деньги и когда вы начнете продавать первый урожай, второй чтобы уже лежалъ въ вашихъ амбарахъ.
— Можетъ быть, это и благоразумно, но многіе ли могутъ выполнить вашу программу?
— Прежде другихъ, вы, такъ какъ, приступая къ хозяйству, вы имѣли оборотный капиталъ, въ 4 раза превосходившій вашъ годовой бюджетъ. Да, наконецъ, что жъ изъ того, что немногіе могутъ выполнить? Оттого такъ немного народу и можетъ удержаться въ деревнѣ. Всѣ эти обвиненія насъ, дворянъ, въ томъ, что мы прокутили наши состоянія, въ общемъ совершенно невѣрны: всѣ деньги нами оставлены большею частью самымъ добросовѣстнымъ образомъ въ имѣніи же, но причина дворянскаго разоренія именно и заключается въ этомъ разбрасываніи, въ забѣганіи впередъ.
— Въ чемъ же я разбрасывался? Развѣ не полезно все, устроенное мною? Вы же сами одобряли.
— Одобрялъ и одобряю. Полезно, но не необходимо. Устройте все это изъ доходовъ — другое дѣло. Изъ доходовъ хоть дворцы стройте, но капитала не трогайте.
— Но возьмите нѣмцевъ: еслибъ они не затратили по 10 тыс. руб. на свой надѣлъ, они никогда не достигли бы того блестящаго положенія.
— То нѣмцы, а то мы. Нѣмецъ скажетъ: «больше нельзя» — и знаетъ, что не пойдетъ. Нѣмецъ, если надо, круглый годъ черный хлѣбъ ѣстъ, а вы не будете. Нѣмецъ изъ полученнаго барыша одной копѣйки не подаритъ своему работнику, а вы изъ будущаго, не существующаго еще, умудритесь отдать весь свой заработокъ.
— Ну, ужъ и весь, — мой пудъ противъ вашего обошелся на 6 коп. всего дороже, но если принять, что сушка мнѣ стоила 8 коп., переплата за извозъ 4 коп., такъ выйдетъ, что я на 6 коп. дешевле, не смотря на всякія прибавки, имѣю свой хлѣбъ, чѣмъ вы. Безъ тѣхъ затратъ, которыя я сдѣлалъ, я не могъ бы достигнуть этого: это — во-первыхъ. Во-вторыхъ, слѣдующее: если бы, вмѣсто этихъ акулъ купцовъ, у насъ были элеваторы, если бы, вмѣсто того, чтобы везти свой хлѣбъ 130 верстъ на лошадяхъ и волей-неволей довѣрять его дураку-приказчику, я, при существованіи элеваторовъ, свезъ бы его на станцію желѣзной дороги, т.-е. провезъ всего 50 верстъ, то и не былъ бы въ такомъ положеніи, въ какомъ очутился теперь.
— Кто же объ этомъ говоритъ? Развѣ съ самаго начала я не говорилъ вамъ, что будь все это такъ, какъ должно быть…
— Значитъ, вопросъ сводится вовсе не къ тому, чтобы сидѣть да смотрѣть, да приспособляться къ существующимъ безобразіямъ, а къ тому, чтобы бороться противъ этихъ безобразій.
— Какъ же вы будете бороться?
— А такъ, что съ этой минуты ни одного фунта хлѣба я не продамъ больше этимъ акуламъ, нашимъ городскимъ купцамъ.
— Что жъ, вы его съѣдите?
— Нѣтъ, не съѣмъ; а повезу его самъ въ Рыбинскъ, куда и они везутъ.
— Это ужъ совсѣмъ оригинально. У васъ не хватаетъ средствъ приготовить этотъ хлѣбъ, а вы его еще хотите везти въ Рыбинскъ! Это я и называю разбрасываніемъ.
— Да въ чемъ же тутъ разбрасываніе? Вы сами же говорите, что съ хлѣбомъ надо выжидать, — вотъ пока вы выжидаете, я перевезу свой хлѣбъ въ Рыбинскъ. Купцы нанимаютъ же барки, и я найму.
— Но въ барку пойдетъ сто тысячъ пудовъ, а у васъ 20, а остальные?
— Я составлю компанію.
— Ну! — махнулъ рукой Чеботаевъ, — Да гдѣ жъ вы найдете людей для этого?
— Васъ перваго.
— Я не пойду.
— Буду искать другихъ.
— Нѣтъ, батюшка! Это ужъ не хозяйство, а вѣрное разореніе. При другихъ условіяхъ изъ всего этого, можетъ, и вышелъ бы толкъ, но при нашихъ, въ этихъ обломкахъ еще не пережитого прошлаго, такъ сказать, на развалинахъ Карѳагена, бросаться очертя голову, преодолѣвать вѣковыя препятствія, имѣя семью, это, батюшка, извините, безразсудство.
Такъ мы съ Чеботаевымъ ни до чего и не договорились. Каждый стоялъ на своемъ. Подъ конецъ мы оба разгорячились и подняли такой крикъ, что на выручку къ намъ пришла Александра Павловна, жена Чеботаева.
— Вы такой крикъ подняли, что прислуга думаетъ, что вы на смерть ссоритесь. Идемъ лучше. чай пить. Удивительный вы народъ, право. Другъ безъ друга скучаете, а сойдетесь — точно враги смертные. Вы бы хоть примѣръ брали съ Надежды Валеріевны и меня.
— Вы, женщины, неспособны воодушевляться общественными вопросами, — отвѣтилъ Чеботаевъ, толкая меня въ бокъ.
— Скажите, пожалуйста, — спокойно усмѣхнулась Александра Павловна, усаживаясь за чайный столъ. — Была я на вашемъ земскомъ собраніи, видѣла ваше воодушевленіе.
— Она, — Чеботаевъ кивнулъ на жену, — подала какъ разъ, когда мы ломали вопросъ о страховкѣ скота; въ концѣ-концовъ, только я, К. да Ку—въ и подали голоса за страхованіе.
Наступило молчаніе.
— Я, батюшка, въ земствѣ избралъ себѣ благую часть — школу.
— Я слышалъ про вашу дѣятельность, — отвѣчалъ я. — Но опять, извините, не согласенъ съ вами. Въ рамкахъ программы вы дѣлаете дѣйствительно все, что можете, но сама-то программа, по-моему, не стоитъ выѣденнаго яйца.
— Почему? — вспыхнулъ Чеботаевъ.
— Да помилуйте! Вы тратите массу денегъ для того, чтобы выучить ребенка читать и писать. Это безпочвенное, отвлеченное знаніе, во-первыхъ, приноситъ ему весьма мало пользы, и скорѣе вредъ, такъ какъ этимъ знаніемъ пользуются большею частью для того, чтобы стать выше толпы, бросить свой крестьянскій трудъ, и только въ рѣдкихъ случаяхъ употребляютъ его на что-нибудь другое — въ родѣ чтенія Священнаго Писанія… Во-вторыхъ, эти знанія по своимъ результатамъ далеко не соотвѣтствуютъ тѣмъ затратамъ, какія на нихъ дѣлаются. За эти деньги, по-моему, можно дать настоящее, прямо къ цѣли направленное образованіе. А главная цѣль — улучшеніе благосостоянія крестьянъ, и учи ихъ, начиная съ маленькаго возраста, какъ улучшать это благосостояніе. Заводите учителей, которые бы знали обработку земли; были бы хоть немного агрономами, поставьте все это на практическую почву, — вотъ это будетъ школа.
— Прежде всего, школа не должна преслѣдовать корыстныхъ цѣлей, Цѣли ея исключительно воспитательныя.
— Да благосостояніе и воспитаніе въ тѣсной связи между собой, — перебилъ я горячо Чеботаева. — Ну, что же вы будете воспитывать человѣка, которому ѣсть нечего? Научите прежде его, какъ честно хлѣбъ онъ долженъ добывать себѣ, а вмѣстѣ съ этимъ вы и сами не замѣтите, какъ придетъ то воспитаніе, которое вы хотите ему дать.
И снова загорѣлся между нами споръ, который длился до самаго ужина.
— Нѣтъ, господа! я сегодня вамъ больше не дамъ спорить, — объявила намъ за ужиномъ Александра Павловна — Вы оба завтра заболѣете.
Мысль обойтись въ продажѣ хлѣба безъ возмутительнаго посредничества мѣстныхъ акулъ не давала мнѣ покоя всю дорогу. Я, между прочимъ, вспомнилъ разсказы мѣстныхъ жителей о томъ, что Петръ Великій устроилъ въ 15-ти верстахъ отъ моего имѣнія сѣрный заводъ, а когда дѣло не пошло, то сплавилъ его къ устьямъ Волги, воспользовавшись для этого протекавшею мимо завода рѣкой Сокъ, впадающею въ Волгу. Мысль воспользоваться рѣкой, протекавшей всего въ 15 верстахъ отъ меня, просто жгла меня. Если она была при Петрѣ сплавной, то и теперь она должна быть такой же. Единственно, что могло служить препятствіемъ — это настроенныя мельницы, но, сдѣлавъ изысканіе и доказавъ сплавную способность рѣки, можно было настоять на уничтоженіи мельницъ въ тѣхъ предѣлахъ, гдѣ рѣка могла быть сплавной.
Въ Красномъ Яру, большомъ селѣ, находящемся въ 60 верстахъ отъ моего имѣнія, расположенномъ на р. Сокѣ, пока перепрягали лошадей, я пошелъ посмотрѣть на эту рѣку. Каково же было мое удивленіе, когда на берегу я увидѣлъ громадную баржу. Отъ рыбаковъ, сушившихъ на берегу сѣти, я узналъ, что этою весной въ первый разъ одинъ купецъ, Юшковъ, сплавилъ изъ Краснаго Яра въ Рыбинскъ баржу съ хлѣбомъ. Стоявшая на берегу барка была арендована имъ же. Моя мысль на половину была предвосхищена.
Юшковъ въ нѣсколькихъ верстахъ отъ Краснаго Яра арендовалъ большую мельницу. Вопросъ былъ настолько важный, что я своротилъ съ большой дороги и заѣхалъ къ нему на мельницу, чтобы разузнать все, касавшееся интересовавшаго меня вопроса.
Мельница Юшкова, съ массою построекъ, была расположена на открытомъ мѣстѣ. Всѣ постройки были каменныя и крытыя желѣзомъ. Усадьба была обнесена высокою каменною стѣной. Черезъ широкія ворота мы въѣхали въ большой чистый дворъ. Въ углубленіи его, съ правой стороны, стоялъ красивый каменный флигель, отдѣленный отъ остального двора рѣшетчатымъ заборомъ, крашенымъ зеленою краской. За заборомъ виднѣлись домашнія постройки, — конюшни, сараи и проч, Большія зеленыя желѣзныя ворота этихъ строеній были заперты громадными тяжелыми замками. Въ окнахъ флигеля виднѣлись скромныя занавѣски и цвѣты. Съ лѣвой стороны двора помѣщалась мельница, а прямо напротивъ — рядъ амбаровъ. Чистота и порядокъ бросались на каждомъ шагу въ глаза. Хозяинъ былъ въ мельницѣ. Имѣя самъ мельницу, питая къ ней даже нѣкоторую слабость, я сейчасъ же увидѣлъ, что Юшковъ прекрасно понимаетъ мельничное дѣло. Въ этомъ не трудно убѣдиться. Если мельница работаетъ безъ шуму, если полъ не дрожитъ подъ вами, если въ механизмѣ ничего не стучитъ, если мука изъ-подъ камня идетъ холодная, мягкая, пухлая, ровною струей, если камень вертится ровно и плавно, какъ по маслу, а не прихрамываетъ на одинъ бокъ — значитъ, все дѣло въ порядкѣ.
Чтобы добиться такого порядка, нужно, чтобы хозяинъ самъ сумѣлъ почти что выстроить всю мельницу, — все здѣсь зависитъ отъ такихъ мелочей, которыя не спеціалисту покажутся сущимъ пустякомъ, но въ которыхъ вся сила. Юшкова я засталъ возившимся за ковшомъ, который, по его мнѣнію, неравномѣрно двигался, вслѣдствіе чего хлѣбъ неравномѣрно попадалъ подъ камень. Это былъ человѣкъ лѣтъ сорока, высокій, широкоплечій, худощавый, слегка сгорбленный, съ умными, выразительными глазами, и съ русою подстриженною бородкой.
— Чѣмъ могу служить?
Я назвалъ себя и объяснилъ цѣль своего пріѣзда.
— Ѣхалъ я сюда и думалъ, что вотъ не худо бы воспользоваться Сокомъ для сплава хлѣба, и вдругъ узнаю, что уже моя мысль вами приведена въ исполненіе. Я не могъ себѣ отказать въ удовольствіи познакомиться съ вами.
— Очень пріятно. Радъ служить, чѣмъ могу. Я тоже о васъ слышалъ. Слышалъ и о вашихъ новинкахъ и о томъ, что наши горчишники вамъ подстроили.
И когда я не сразу понялъ, онъ добродушно подмигнулъ и сказалъ, улыбаясь:
— Насчетъ продажи-то вашего хлѣба…
Онъ дѣлалъ сильное удареніе на о.
— А-а! слыхали?
— Какъ же, слышалъ. Одно слово — горчишники. Мнѣ-то они сколько крови испортили! А теперь ужъ я имъ портить стану, — дай срокъ. Что жъ, однако, мы тутъ стоимъ? Въ горницу милости просимъ, закусить чѣмъ Богъ послалъ, чайку напьемся.
Онъ повелъ меня черезъ дворъ къ флигелю.
— Что это у васъ за столбики? — спросилъ я.
— Это мой телеграфъ, — разсмѣялся Юшковъ. — Всякій народъ живетъ, строго надо быть. Вотъ, какъ ночь придетъ, я свой механизмъ отъ столбика къ столбику и проведу. Чуть кто тронулъ, а у меня ужъ звонъ въ комнатѣ.
— Осторожный же вы.
— По нынѣшнимъ временамъ нельзя.
Въ это время на дворъ въѣхала телѣга съ хлѣбомъ.
— Ты что? — крикнулъ Юшковъ мужику.
— Хлѣбъ надо? — спросилъ тотъ.
— Рожь?
— Знамо, рожь.
Юшковъ подошелъ къ возу.
— Покажи.
Крестьянинъ нехотя сталъ разворачивать пологъ.
Юшковъ быстро запустилъ руку въ возъ и вынулъ изъ глубины горсть ржи.
— Сыровата, — сказалъ онъ, осматривая зерно и пробуя его въ зубахъ.
— По нынѣшнимъ временамъ суше не будетъ, — увѣренно отвѣтилъ мужикъ.
— Ну, ладно, — подожди здѣсь, пойду свѣшу.
Юшковъ и я пошли. Когда мы входили въ комнату, крестьянинъ рѣшилъ слѣдовать за нами и не спѣша, увѣренною походкой направился къ калиткѣ.
Я замѣтилъ, что Юшковъ замедлилъ шаги, сталъ разсѣянно отвѣчать на мои вопросы и внимательно, но незамѣтно началъ слѣдить за мужикомъ. Я скоро понялъ, въ чемъ дѣло. Чуть только крестьянинъ отворилъ калитку, какъ громадная цѣпная собака съ страшнымъ лаемъ, выскочивъ изъ конурки, которую я не замѣтилъ при входѣ, набросилась на мужика.
— Ай-ай-ай! — закричалъ благимъ матомъ крестьянинъ, мгновенно отскакивая за калитку.
— А я тебѣ что жъ сказалъ: чтобъ ты подождалъ? — съ невинною миною спросилъ Юшковъ. — Такъ, вѣдь, шутя и безъ носу останешься.
— А хай ей, проклятой, чтобъ она подохла! — выругался въ утѣшеніе себѣ крестьянинъ, направляясь къ возу.
— Другой разъ не пойдешь самовольно, — говорилъ Юшковъ, всходя на крыльцо, — и другимъ закажешь.
Комнаты въ квартирѣ Юшкова были низенькія, но чистыя; воздухъ спертый; пахло лампаднымъ масломъ.
— Милости просимъ, — указалъ онъ на пріемную. Эта комната аркой дѣлилась на двѣ: въ одной стояла въ чехлахъ гостинная мебель, въ другой помѣщалась столовая. Гостинная мебель была на европейскій манеръ.
— Прошу садиться, — говорилъ Юшковъ, — а я пока распоряжусь ѣдой.
Когда Юшковъ возвратился, онъ прежде всего вынулъ изъ буфета приборъ для опредѣленія вѣса хлѣба и внимательно взвѣсилъ принесенный съ собой образецъ ржи. Потомъ, взявъ карандашъ и бумажку, онъ сдѣлалъ какой-то разсчетъ, позвалъ человѣка и сказалъ:
— Иди къ тому мужику и скажи, что въ городѣ ему за хлѣбъ дадутъ 52 коп. Извозъ до города 8 к., остается 44 коп. Если хочетъ за 46 ссыпать, пусть ссыпетъ, нѣтъ — пусть уѣзжаетъ. Больше ничего не прибавлю; 2 коп. противъ города прибавлю за чистоту.
Человѣкъ ушелъ, а Юшковъ наблюдалъ въ окно. Вотъ посланный подошелъ къ крестьянину, что-то сказалъ ему, крестьянинъ сердито махнулъ рукой, подошелъ къ лошади и за поводъ повелъ ее за ворота.
— Скатертью дорога, — сказалъ Юшковъ, отходя отъ окна. — Вы думаете, онъ уѣдетъ? Ничуть не бывало! Выѣдетъ за ворота и будетъ ждать, не пошлютъ ли за нимъ. Хитрый народъ! Онъ лучше меня знаетъ городскую цѣну и знаетъ, что я ему правду оказалъ. Постоитъ и отдастъ. Все жъ таки я доволенъ. Лѣтъ шесть тому назадъ, какъ я поселился здѣсь, они возили мнѣ такой хлѣбъ, что хоть свиньямъ его бросай, а потихоньку я пріучилъ ихъ очищать хлѣбъ. Вотъ посмотрите, — такого хлѣба въ городъ не повезутъ.
Хлѣбъ, дѣйствительно, былъ чистый. На мой вопросъ, какъ онъ додумался до сплава по Соку, Юшковъ сказалъ:
— Нужда додумалась. Доняли меня городскіе горчишники. Дай-кось, думаю, съѣзжу въ Рыбинскъ. Повезъ небольшую партію, узналъ дорогу, — ну, и началъ возить. А тутъ и насчетъ Соку надумался. Поговорилъ съ тѣмъ, другимъ, съ пароходчиками разговорился, — тары да бары — сѣлъ въ лодку, да и поѣхалъ до самаго устья. Только одна мельница и мѣшала. Снялъ я ее въ аренду за 1.000 руб. въ годъ, разобралъ плотину съ подпиской собрать ее, какъ отдержу срокъ, и провелъ пароходъ. Послѣ этого нанялъ двѣ барки и сталъ скупать хлѣбъ. Въ банкѣ кредитъ мнѣ открыли, — вотъ одну барку нынче и сплавилъ; хотѣлъ другую, да не хватило хлѣба, — народъ еще мало знаетъ кругомъ. Нынче надѣюсь двѣ барки.
— И выгодно?
— Когда не выгодно: противъ городскихъ-то горчишниковъ на 6 коп. дешевле. Цѣна за провозъ до Рыбинска та же, что изъ города, что отсюда — 6¾ коп. съ пуда со страховкой, со всѣмъ уже.
— Это, значитъ, отъ меня, — сказалъ я, — выйдетъ вотъ что: къ вамъ 7 коп., да до Рыбинска 6¾, итого 13¾ коп., теперь же я только до города плачу 15 коп., а на 1.200 верстъ дальше буду платить на копѣйку съ ¼ дешевле — ловко!
— Ну, а если бы я предложилъ себя къ вамъ въ компанію по доставкѣ хлѣба въ Рыбинскъ? — спросилъ я Юшкова, когда мы сидѣли за чайнымъ столомъ.
— Что же? Съ моимъ удовольствіемъ. Вамъ какъ угодно — на комиссію мнѣ хлѣбъ дать или самимъ отправлять? Если на комиссію, я возьму съ васъ 3 коп. съ пуда. Если хотите участвовать во всѣхъ расходахъ и быть самимъ отправителемъ, я возьму съ васъ ½ коп.
Въ мои планы входило быть участникомъ, что я и объяснилъ Юшкову.
— Я желалъ бы, — сказалъ я, — сдѣлать опытъ. Если бы онъ удался, то, можетъ быть, удалось бы вмѣстѣ съ вами организовать большое дѣло. Мы бы брали хлѣбъ на комиссію и покупали бы его. Если бы дѣло пошло, мы могли бы устроить что-нибудь въ родѣ американскихъ элеваторовъ, выдавая подъ хлѣбъ ссуды, а послѣ продажи додавали бы остальное, удержавъ себѣ комиссіонный процентъ.
Я разсказалъ ему въ общихъ чертахъ устройство элеваторовъ въ Америкѣ.
Онъ внимательно слушалъ и высказалъ большое сочувствіе моей идеѣ.
— Я вотъ и не зналъ, какъ въ Америкѣ ведется это дѣло, а и у меня устроено такъ же, какъ у нихъ. Напримѣръ, хоть очистка хлѣба. Вы думаете, я какъ купилъ хлѣбъ, такъ и везу его? Нѣтъ. У меня каждый хлѣбъ доводится до натуры. А что жъ эти горчишники? Хорошій хлѣбъ — вали, плохой — туда же, сухой, сырой все въ одно мѣсто. Этакую кашу свалитъ — онъ у него и подопрѣетъ, и слежится. Ему что? Лишь бы гривенникъ на пудъ сорвать, а тамъ хоть трава не расти. Этакое животное — и въ голову себѣ не беретъ, что онъ подрывъ всему нашему дѣлу за границей дѣлаетъ. Я считаю, что съ нашимъ хлѣбомъ заминка за границей только отъ нашей халатности идетъ.
— Совершенно вѣрно, — сказалъ я. — Вы знаете, напримѣръ, фактъ, что въ Штетинѣ существуетъ масса элеваторовъ, которые дѣлаютъ то, что вы дѣлаете, т.-е. русскій хлѣбъ сортуютъ, отбросы продаютъ по той цѣнѣ, по какой хлѣбъ у насъ покупаютъ, а очищенный хлѣбъ вдвое дороже.
— Ну, вотъ, — подхватилъ Юшковъ. — А провозъ этого отброса черезъ всю Россію — тутъ опять накостимъ на четверть на худой конецъ 50 к., а то, что этимъ цѣна на хлѣбъ совсѣмъ другая выходитъ — это чего стоитъ?
— Я слѣдилъ, напримѣръ, за газетами, — продолжалъ я. — Въ прошломъ году, когда у насъ пшеница продавалась по 70 коп., въ Лондонѣ въ то же время цѣна на нее была 2 рубля. Вотъ и считайте, что мы платили за нашу халатность. А вотъ въ Америкѣ этого не можетъ быть. Я сдалъ свой хлѣбъ въ элеваторъ, получилъ квитанцію, номеръ моего хлѣба инспекція обозначила — и весь мой хлѣбъ въ карманѣ. Когда захотѣлъ, гдѣ захотѣлъ — продалъ. Тяжелый, громоздкій продуктъ превращается въ товаръ не тяжелѣе той бумажки, на которой написано его количество — тѣ же деньги.
Долго еще мы разговаривали съ Юшковымъ и порѣшили на томъ, что онъ мнѣ уступаетъ въ баржѣ мѣсто на 30 т. пудовъ, которые я въ теченіе зимы долженъ буду свезти къ нему въ куляхъ и сложить въ бунты. Хлѣбъ долженъ быть очищенный и по возможности доведенъ до натуральнаго вѣса. Онъ показалъ мнѣ тотъ способъ, какимъ онъ очищалъ свой хлѣбъ, съ тѣмъ, чтобы и я у себя на мельницѣ завелъ такія же приспособленія.
— На этой очисткѣ не только убытка нѣтъ, но чистая польза будетъ. Съ пуда слетитъ у васъ фунта 2 отбросу, т.-е. на прокормъ вашего скота у васъ получится 1.500 п. прекраснаго корма, да за пудъ получите вы копѣйки 4 дороже, а два фунта стоятъ 2 коп.; такимъ образомъ, 2 копѣйки останется, — на 30 тыс. пудовъ это 600 рублей.
Моего хлѣба у меня оставалось тысячъ 10 пудовъ, остальныя 20 тыс. я рѣшилъ скупить у окрестныхъ крестьянъ.
Вслѣдствіе этого, въ виду предстоящаго дѣла, денегъ мнѣ нужно было около 20 тыс. рублей, которые я и рѣшилъ взять въ общественномъ банкѣ подъ залогъ имѣнія. Директоръ банка былъ изъ купцовъ, въ длиннополомъ сюртукѣ, съ солиднымъ брюшкомъ. Онъ сказалъ мнѣ, что залогъ — это длинная процедура и раньше весны денегъ мнѣ не выдадутъ, что гораздо проще взять у него денегъ, — дороже на 2 %, но за то спокойно, безъ всякихъ вычетовъ, а въ банкѣ, какъ все посчитать, такъ не 8 %, а всѣ 12 выйдутъ.
— А кредитъ въ банкѣ по векселямъ вы мнѣ не откроете?
— Этого никакъ нельзя. По нашему дѣлу ежели нашъ братъ-купецъ начнетъ хозяйствомъ заниматься — и тому сейчасъ кредитъ сбавляемъ. По нынѣшнимъ временамъ вѣры вамъ, помѣщикамъ, нѣтъ, — самое пустое дѣло нынче хозяйство. Вотъ если съ торговъ, либо по случаю купить землю, да подъ распашку пустить ее въ сдачу, — ну, тутъ убытка нѣтъ, а чтобы хозяйствомъ — по нашимъ временамъ нельзя. Какое хозяйство можетъ быть, когда на базарѣ хлѣбъ дешевле купить, чѣмъ его снять? Гдѣ же намъ тягаться съ мужикомъ? У него трудъ свой, неоплаченный, — что дали, то и ладно, — а мы-то за все заплати… Нынче только мужику и сѣять.
— Мужикъ съ десятины получитъ 60 пудовъ, — отвѣтилъ я, — а разными улучшеніями я добьюсь съ той же десятины 200 пудовъ. Вотъ почва, на какой возможна конкуренція съ крестьянами.
— Нѣтъ, 200 пудовъ никогда вы не получите. По нашимъ мѣстамъ вся сила въ дождѣ, — не будетъ его, такъ же черно будетъ на вашемъ полѣ, какъ и у мужика.
Спорить было безполезно и я уѣхалъ, обѣщая обдумать предложеніе относительно займа денегъ у него. Сдѣлалъ я было попытку обратиться къ другимъ капиталистамъ, но условія директора банка оказались самыми выгодными. Купецъ Семеновъ объявилъ, что подъ имѣніе меньше сорока тысячъ не согласенъ дать. Процентъ — 9 годовыхъ, закладная на десять лѣтъ, всѣ проценты за десять лѣтъ приписать къ закладной, неустойка 10 тыс. руб. Въ случаѣ неуплаты въ какой-нибудь изъ сроковъ срочнаго платежа, воленъ онъ, Семеновъ, взыскать съ меня всю сумму сполна, т.-е., выдавая мнѣ на руки сорокъ тысячъ рублей, Семеновъ желалъ въ закладной написать сумму 86 тысячъ рублей, которую всю и взыскалъ бы съ меня въ томъ году, когда я не смогъ бы или опоздалъ внести срочный платежъ — 3.600 руб. Семеновъ, въ то время, когда я обращался къ нему, имѣлъ уже слишкомъ 200 тысячъ десятинъ, — всѣ такимъ способомъ пріобрѣтенныхъ исключительно отъ дворянъ.
Попробовалъ я поискать денегъ подъ вексель. Копія Семенова, бывшій военный, ростовщикъ Клоповъ, попросилъ 24 % годовыхъ и сверхъ суммы вексель на 5 тысячъ рублей въ обезпеченіе, какъ онъ выразился, долга. Всѣ остальныя предложенія, куда я ни обращался, были въ томъ же родѣ, съ тою разницей, что чѣмъ меньшую сумму я искалъ, тѣмъ несообразнѣе были требованія. Что всего обиднѣе было, такъ это то, что всѣ эти господа были твердо убѣждены въ томъ, что я денегъ не въ силахъ буду возвратить, и что за выданныя деньги они получатъ мое имѣніе. Они подробно разспрашивали о состояніи имѣнія, а Клоповъ даже просилъ особую обезпечивающую подписку, что я не буду рубить лѣсъ, не сдамъ безъ его согласія землю, не возьму денегъ впередъ и пр. Одна вдова толковала о томъ, что, давая деньги, рискуешь, вмѣсто этого надежнаго товара, пріобрѣсти ничего нестоющее имѣніе, съ которымъ потомъ и возись, какъ знаешь.
— Что жъ, у васъ усадьба есть, и садъ, и прудъ, и рыба водится?
Описаніе всего, видимо, ее соблазняло.
— Охъ, ужъ и не знаю какъ, — раздумчиво говорила она. — Возись потомъ. Ну, ужъ Богъ съ вами, 10 тысячъ могу вамъ дать на 6 мѣсяцевъ.
— На какихъ условіяхъ?
— Да что жъ, батюшка? Дѣло мое одинокое, двѣ дочки невѣсты, вывозить надо, положите двѣ тысячи рублей.
— Это 40 % годовыхъ? — пришелъ я въ ужасъ.
— Вотъ какъ съ вами, господами-то, имѣть дѣло? Мужикъ-торговецъ придетъ: возьметъ сотенку, мѣсяца черезъ три принесетѣ четвертную за процентъ, да еще въ ножки поклонится. Вамъ же рѣшаешься цѣлый капиталъ вручить, а вы, прости Господи, еще фордыбачитесь. Даромъ, что ли, отдавать вамъ деньги?
Послѣ всѣхъ поисковъ, я окончательно остановился на директорѣ банка, у котораго черезъ три дня и получилъ деньги съ удержаніемъ годовыхъ процентовъ.
Мысль, что я влѣзъ въ долгъ, непріятно тревожила меня, но энергично отгонялась сознаніемъ, что долгъ этотъ дѣлается производительно, что если удастся провести задуманное въ жизнь, то это дастъ возможность радикально измѣнить условія хозяйства въ моей мѣстности.
Вся зима прошла въ хлопотахъ о заготовкѣ хлѣба. Скупая у окрестныхъ крестьянъ хлѣбъ, я каждому толковалъ, съ какой цѣлью это дѣлаю, и говорилъ, что хлѣбъ, который я покупаю у нихъ, я беру только на комиссію и что, когда продамъ хлѣбъ, — излишекъ дохода противъ расхода, за вычетомъ комиссіонныхъ, возвращу имъ. Мужики недовѣрчиво покачивали головами и ничего не говорили.
Заготовка навоза, какъ у меня, такъ и у мужиковъ, шла дѣятельно. Петра Бѣлякова и Керова уговорилъ я валить навозъ въ кучи, а не разбрасывать отдѣльными возами. За то же, что весной у нихъ будетъ лишняя работа при развозкѣ навоза, я подарилъ имъ по два кряжа на доски для устраиваемыхъ ими амбаровъ.
Въ эту же зиму помирился я и съ пятью богатыми мужиками моей деревни — Чичковымъ, Кискинымъ и др., которые, какъ я уже говорилъ, уходили на новыя земли искать счастья.
Попытка уйти оказалась неудачной. Они причислились къ одной мордовской деревнѣ съ надѣломъ пятнадцать десятинъ на душу. Всего у нихъ было вволю: и земли, и лѣса, и воды. За право приписаться къ обществу съ нихъ спили съ каждаго по пяти ведеръ водки и разрѣшили пользоваться душевымъ надѣломъ съ ежегодною платою по 9 рублей. Сначала переселенцы были счастливы и чувствовали себя чуть не на седьмомъ небѣ. Мои князевцы, съ ихъ словъ, называли ихъ счастливцами и говорили, что имъ теперь и помирать не надо.
— Прямо въ рай попали: ты гляди — девять рублей за 15 десятинъ, а у насъ сколько денегъ-то отдать за такую уйму земли надо?
Выходило, что отдать надо 43 рубля.
— Видишь чего? Гдѣ жъ тутъ вытерпѣть!
Появленіе черезъ годъ богатыхъ съ просьбой пустить ихъ обратно удивило одинаково и мужиковъ, и меня.
— Какъ же это такъ? — спрашивалъ я возвратившихся. — Вѣдь, вы сами же такъ расписывали свое благополучіе?
— Да что жъ, сударь, правду надо говорить, — отвѣчалъ Чичковъ. — Оно, конечно, 60 коп. за десятину цѣна пустяшная противъ нашихъ цѣнъ, — вовсе даромъ. Да что же, когда и этихъ денегъ ихъ земля-то не стоитъ? Первое, что здѣсь все въ цѣну идетъ: возъ соломы, и тотъ рубль стоитъ, а тамъ и даромъ она никому не нужна. Теленокъ въ нашихъ мѣстахъ 3 руб., а тамъ и за полтинникъ его не продашь. До города 250 верстъ, повезешь хлѣбъ — съ пуда-то 15 коп. больше не придетъ, а здѣсь на худой конецъ 30 коп. получишь. Опять же народъ несообразный, правды нѣтъ, за водку все сдѣлаешь. Поле дали дальнее, 12 верстъ отъ жилья. Половина сгнила, другую безъ малаго всю разокрали, — какъ посчитали-то за годъ, такъ и увидѣли, что безъ малаго половину денегъ-то порастрясли. Копили годами, а прожили годомъ. Ну, вотъ и надумались опять къ твоей милости.
— На общихъ основаніяхъ, — съ удовольствіемъ, — отвѣтилъ я.
— Позвольте, сударь, не идти на контрактъ. Ужъ вы лучше дальнюю земельку перепустите за насъ.
— Нѣтъ, не дамъ.
— Вѣдь, страннимъ же сдаете, чѣмъ же мы хуже? За нами деньги не залежатся, хоть за весь годъ впередъ отдадимъ.
— Не въ деньгахъ сила. Безъ контракта вы пошли мутить народъ, сегодня здѣсь, завтра перебираться. Насмотрѣлся я. А вотъ, какъ сядете на контрактъ, у васъ одна думка и будетъ.
— Да намъ что мутить-то? Каждый какъ знаетъ, такъ и живетъ. Народъ-то ужъ по-твоему наладился — и Богъ съ ними. Пожалѣй и насъ: мы тоже твои, вѣдь, на этой землѣ выросли, отцы наши тутъ лежатъ, маемся мы по свѣту, какъ Каины, и угла не найдемъ. Пожалѣй, будь отцомъ.
Сознательно или безсознательно они попали въ самое больное мое мѣсто, — мысль, что я лишилъ ихъ нѣкоторымъ образомъ родины, часто не давала мнѣ покою.
— Не могу я ничего сдѣлать. Придумайте что-нибудь другое, а земли я вамъ сдавать не буду, — соблазнъ другимъ.
Нѣсколько разъ приходили богатые и ничѣмъ наши разговоры не кончились.
— Ну, дозвольте намъ такъ, — предложилъ разъ Чичковъ, — станемъ мы жить на деревнѣ, скотину дозвольте намъ пасти на вашемъ выпускѣ, а землю станемъ мы брать на сторонѣ у сосѣднихъ помѣщиковъ.
Задумался я.
— Что жъ, на это я согласенъ. Насчетъ выпуска со стариками поговорите, — это до меня не касается. Деревня позволитъ — и я согласенъ.
Съ деревней у нихъ дѣло скоро сладилось: пять ведеръ водки и по 1 рублю со скотины за лѣто.
— Вѣдь, они лучше вашего вышли, — говорилъ я князевцамъ, узнавъ про сдѣлку.
— Знамо лучше.
— Да какъ же такъ? Опять они вамъ сѣли на шею. Теперь за нихъ вы будете работать.
— Чего будешь дѣлать? Стали просить — подали по стаканчику, въ головѣ зашумѣло, раздразнились, потянулись за водкой и пропили выпускъ.
— Вы точно малыя дѣти; какъ же вамъ не стыдно?
— Дѣти-то оно дѣти, да и безъ нихъ-то нельзя. Вотъ, къ примѣру, жнитво: ты намъ не сдаешь, а они ужъ сдачу открыли.
— Какъ! Сдаютъ?
— Сдаютъ.
— Почемъ?
— По три рубля.
— Да, вѣдь, лѣтомъ жнитво 10 рублей.
— Да лѣто-то далеко, чего станешь ѣсть?
— Ну, такъ вотъ что: и я сдавать стану жнитво, сейчасъ пять рублей, а лѣтомъ остальные, а рубль противъ цѣны, какая будетъ меньше.
Почти всѣ мужики забрались у меня жнитвомъ.
— Ну, что, перестали у богатыхъ брать?
— Которые перестали, а которые берутъ.
— Да какой же разсчетъ? Почему же не у меня берутъ?
— Потому что у тебя взяли уже. Это по другому разу.
— Какъ же вы успѣете?
— Успѣемъ, Богъ дастъ.
— А если не успѣете?
Мужики смѣются.
— Сперва ты поневолишь, потомъ за свое, Богъ дастъ, живы будемъ, примемся, а тамъ, что поспѣемъ, и на нихъ поработаемъ, а что не успѣемъ — до будущаго года. Вотъ съ тобой дѣваться некуда, а съ ними бѣда не велика: хочу выжну, а не хочу — что онъ со мной подѣлаетъ?
— Работъ не станутъ давать.
— Къ другому пойдемъ. Много ихъ охотниковъ на даровщину.
Я спохватился, но уже было поздно, что сдѣлалъ ошибку, разрѣшивъ богатымъ снова поселиться въ Князевѣ. Крестьяне въ этомъ отношеніи мало думали о будущемъ: они, что могли, брали у меня въ долгъ, а когда я отказывалъ, шли къ богатѣямъ. Въ результатѣ, они были въ долгу, какъ въ шелку.
— Работаемъ, какъ лошадь, а толковъ никакихъ; такъ, въ прорву какую-то идетъ. Хуже крѣпостного времени выходитъ.
— Да, вѣдь, за каждую работу вы сполна же получаете. Сами же впередъ берете; сами говорите, что ѣсть нечего.
— Конечно, сами. Другой разъ и ничего, а другой разъ такъ, зря, возьмешь деньги, изведешь ихъ безъ пути, а потомъ и поворачивайся, какъ знаешь. Хоть, къ примѣру, извозъ. Цѣлую зиму скотину, себя маешь, а что у тебя заработали? — и за землю не наверстали.
— За то же у васъ строенія новыя.
— Новыя-то новыя, да ихъ ѣсть не станешь, какъ нужда придетъ. Опять съ урожаемъ подшиблись: считали — ни Богъ вѣсть сколько, засыпемся хлѣбомъ, а онъ-то на 50 пудовъ обошелся.
— Кто жъ тутъ виноватъ, что хлѣбъ погнилъ?
— То-то оно и есть, что мы-то своимъ грѣшнымъ умомъ и такъ, и сякъ, а забываемъ, что надъ нами-то Богъ.
— Да при чемъ тутъ Богъ?
— А вотъ и при чемъ. Мы-то Его знать не хотимъ, а Онъ-то насъ знаетъ. Ни одинъ волосъ безъ Его воли не упадетъ съ нашей головы. Такъ-то, сударь, — укоризненно заканчивалъ какой-нибудь Елесинъ.
— Наладила сорока Якова. Да что ты плетешь, куда надо и не надо, имя Божіе? — говорилъ я, горячась. — Заповѣди забылъ: «не пріемли имени Господа твоего всуе»; ты, вѣдь, по всякому пустяку, по всякой глупости треплешь имя Его. Тебѣ охота на печи валяться, жить хуже всякой свиньи, оправдать себя охота, ты и приплетаешь Его святое имя къ своимъ грѣшнымъ дѣламъ. Вмѣсто того, чтобы работать, поскорѣе выбиться изъ своей нужды, ты только и выдумываешь, какъ бы отъ работы отвертѣться. Я ли для васъ не рвусь пополамъ? Какъ какая работа — цѣна у меня вдвое противъ людей, а, напротивъ, какъ землю продать, лѣсъ ли, противъ меня нигдѣ дешевле не сыщешь. Благодать, значитъ, благодарить Бога надо, а вы что дѣлаете? Вы ропщете, а больше этого грѣха нѣту. Да и за что ропщете, — хуже вы противъ людей живете? Не спокоенъ ли каждый изъ васъ теперь, что случись бѣда, нужда — помощь вамъ всегда готова!
Мужики успокаивались, но при удобномъ случаѣ опять начинался разговоръ на ту же тему.
— Эхъ, запрегъ ты насъ, сударь, какъ поглядишь, со всѣхъ сторонъ, то-есть некуда, некуда мотнуться. Какъ есть на всю недѣлю припасена работа. Тутъ въ извозъ, хочешь не хочешь, поѣзжай; пріѣхалъ — ни чѣмъ отдохнуть, навозъ вези; свезъ навозъ — опять айда въ извозъ. Что за бѣда! Бывало, зиму-зимскую на печи лежали, горя не знали, а тутъ, почитай, всѣ съ отмороженными носами ходимъ. Ты гляди: буранъ ли, морозъ ли, а ты все неволишь: айда, да айда!
— Я и самъ не сижу сложа руки, хоть и могъ бы по своимъ достаткамъ съ печи не слазить, — Богъ труды любитъ.
— Да ужъ ты-то заботливый. Мы и то калякаемъ: вездѣ его хватаетъ. Споначалу думали, станемъ мы тебя за носъ водить, а замѣсто этого ты же насъ впрегъ такъ, что ни туда, ни сюда. А богатѣи только посмѣиваются. Вы, баютъ, теперь на барщинѣ; только замѣсто трехъ дней всю недѣлю, почитай, работаете.
— А вотъ станутъ они мутить, я съ ними много не буду разговаривать. Такъ и передайте имъ.
Когда пришелъ новый годъ, я объявилъ имъ мой ультиматумъ насчетъ кабака.
Поднялись страшные протесты. За кабакъ особенно ратовали самые богатые и самые бѣдные. Этотъ союзъ крайнихъ партій былъ обычнымъ явленіемъ. Однихъ побуждала лѣнь, нерадивость, безпечность, разнузданныя страсти, другихъ эксплоатація этой лѣни, нерадивости, безпечности.
Дебаты шли сначала у меня въ усадьбѣ. Богатые стояли на слѣдующихъ двухъ аргументахъ:
1) Водка, по примѣру прежнихъ лѣтъ, съ закрытіемъ кабаковъ на деревнѣ не переведется: станутъ тайно торговать разбавленною водкой.
2) Кабакъ даетъ имъ двѣсти рублей въ годъ доходу, которыми они оплачиваютъ батюшку и повинности, съ уничтоженіемъ же кабака они, такимъ образомъ, лишаются крупнаго дохода.
Я возражалъ слѣдующее:
— Торговли потайной не будетъ, потому что я безжалостно буду преслѣдовать продающихъ водку. Доходъ съ кабака — это только самообманъ, такъ какъ содержатель кабака не даромъ же имъ платитъ и получаетъ съ нихъ за свои двѣсти рублей около тысячи рублей въ годъ[6]. Польза отъ этого только богатымъ, которые почти не пьютъ и получаютъ свой пай изъ двухъ сотъ рублей за счетъ пьяницы.
Мои доводы мало убѣждали, и я вынужденъ былъ прибѣгнуть къ слѣдующему средству. Я объявилъ богатымъ, что ихъ я не признаю полноправными членами схода на томъ основаніи, что они не несутъ наравнѣ съ остальными всѣхъ тягостей, не работаютъ за выпускъ, не берутъ и не назмятъ землю и проч. Вслѣдствіе этого, я смотрю на нихъ, какъ на людей, живущихъ въ Князевѣ, такъ сказать, квартирантами и неимѣющихъ, вслѣдствіе этого, права голоса въ общественныхъ дѣлахъ.
— А потому, господа, вотъ вамъ Богъ, а вотъ порогъ; мы и безъ васъ рѣшимъ, что намъ полезно, что вредно.
Богатые раскланялись и съ позеленѣвшими отъ злости лицами ушли на деревню.
Остальнымъ мужикамъ я сказалъ:
— Это мое окончательное рѣшеніе, чтобы кабака не было. Чтобы вамъ не такъ обидно было, я вамъ сбавлю половину работъ по выпуску. Идите и черезъ три дня принесите мнѣ отвѣтъ.
Я получилъ отвѣтъ гораздо раньше: на другой день вся деревня поголовно была пьяна по случаю сдачи кабака. Ловкій купецъ, содержавшій кабакъ, выставилъ нѣсколько ведеръ водки, задѣлъ ихъ самолюбіе, что они не крѣпостные, и — кабакъ былъ сданъ. Я рвалъ и металъ. Прежде всего, подозрѣніе пало на богатыхъ. Оказалось, что на сходѣ никого изъ богатыхъ не было. Дѣло несомнѣнно было ихъ рукъ: вечеромъ Чичковъ ѣздилъ зачѣмъ-то въ пригородъ, гдѣ жилъ купецъ; купецъ, пріѣхавъ, остановился у Чичкова. Но на все богатыми были даны болѣе или менѣе удовлетворительные отвѣты.
— Сынъ ѣздилъ луга торговать, купецъ всегда у насъ стоитъ, а противъ твоей воли мы не вышли: запретилъ — мы и на сходъ не ходили.
Остальная деревня или угрюмо отмалчивалась, или ссылалась другъ на дружку.
— Лукавый попуталъ. Грѣхъ случился — и не оглянулись.
Такъ какъ приговоръ уже былъ написанъ и выданъ купцу, то запретить открытіе кабака я не могъ, но могъ косвеннымъ образомъ мѣшать. Я объявилъ, что того хозяина, который впуститъ къ себѣ въ домъ кабакъ, я лишу выпуска (выпускъ сдавался не по контракту). Купецъ обошелъ мое рѣшеніе тѣмъ, что купилъ у одного бездомнаго солдата право жить на его четверти десятины. Въ крестьянскомъ обществѣ съ правильною организаціей такого непрошеннаго гостя легко удалить на законномъ основаніи, но въ этой нестройной кучѣ мѣщанъ, какими были князевцы, безъ старосты и писаря (они были причислены къ обществу сергіевскихъ мѣщанъ), нельзя было ничего сдѣлать. Тогда я объявилъ, что возлѣ кабака постоянно будутъ стоять два нанятыхъ мною сторожа, которые будутъ слѣдить за тѣмъ, чтобы торговля водкой шла на наличныя деньги, а не въ кредитъ. Этимъ купцу дѣлался страшный подрывъ. Для большей убѣдительности я нанялъ и за мѣсяцъ впередъ выдалъ деньги двумъ сторожамъ: Елесину и Петру Бѣлякову.
— Ладно, — отвѣчалъ купецъ, — мы и васъ, и барина вашего подъ острогъ подведемъ.
Когда и это средство не возымѣло надлежащаго дѣйствія, я рѣшилъ напугать купца тѣмъ, что самъ открываю кабакъ на своей землѣ. Я нанялъ плотниковъ, сталъ возить лѣсъ, говорилъ, что водку буду продавать по своей цѣнѣ, не разбавленную, что кто у меня не станетъ брать водку, а будетъ брать водку у купца, тотъ мнѣ врагъ, и проч.
Все это я говорилъ совершенно серьезно. Мужики вѣрили и смѣялись:
— Ну, теперь день и ночь пьянство будетъ. Днемъ у тебя, а ночью у купца, такъ какъ ночью ты не станешь же торговать.
Смутился, наконецъ, купецъ и помирился со мной на томъ, чтобы я возвратилъ ему его 50 руб., данные въ задатокъ.
Какъ только ушелъ купецъ, и я, конечно, бросилъ постройку своего кабака, превративъ его въ баню.
— Ошибилъ же ты насъ, замѣсто двухъ — ни одного. Вотъ такъ штука! — говорили князевцы.
— Я за васъ 50 рублей внесъ, — говорилъ я, — и поэтому въ этомъ году сбавки работъ вамъ не будетъ за выпускъ.
Такъ какъ богатые въ работахъ за выпускъ не участвовали, то ихъ долю задатка я потребовалъ отъ нихъ обратно. Какъ они ни крутили, а пришлось исполнить мое требованіе. Дѣло дошло до того даже, что я поставилъ вопросъ ребромъ: или задатки, или выселяйтесь.
— Подавитесь вы съ вашимъ бариномъ, — объявилъ Чичковъ моему приказчику, бросая деньги на столъ.
Къ концу зимы всѣ 30-ть тысячъ пудовъ обусловленнаго съ Юшковымъ хлѣба были мною ему доставлены и сложены въ бунты на берегу Сока. Караванъ предполагался къ отправленію въ концѣ мая. Поручивъ Юшкову нагрузку, я всецѣло отдался своимъ весеннимъ дѣламъ. А дѣла было много.
Весна, какъ говорили мужики, была не радостная, не дружная. Все холода стояли, снѣгъ таялъ медленно, земля освобождалась постепенно. Днемъ еще пригрѣвало, а по ночамъ стояли морозы. Земля трескалась, а съ нею рвались нѣжные корни озимей. Съ каждымъ днемъ озимь все больше и больше пропадала. Мужики качали головой и приписывали это рѣдкому посѣву.
— А у сосѣдей?
— Все не такъ, какъ у насъ, — все почаще. Ошибилъ ты насъ, безъ хлѣба будемъ.
Пришелъ и сѣвъ ярового. Отъ сильныхъ осеннихъ дождей земля заклекла и, благодаря холодамъ, козлецъ (сорная трава) высыпалъ, какъ сѣянный.
— Не надо было пахать съ осени, — угрюмо толковали мужики. — Чѣмъ козлецъ теперь выведешь?
— Перепаши, — отвѣчалъ я.
— Этакъ и станемъ по пяти разъ пахать, да хлѣба не получать, а кормиться чѣмъ будемъ?
— А какъ я пашу!
— Тебѣ можно, тебя сила беретъ, а намъ нельзя. Нѣтъ ужъ, что Богъ дастъ, а ужъ такъ посѣемъ.
— И будете безъ хлѣба.
— Чего дѣлать? За то умными станемъ.
— Глупости все вы говорите. Я и раньше вамъ говорилъ, что въ десятый годъ осенняя пашня въ прокъ не пойдетъ, а на ваше счастье вы какъ разъ на него и наскочили. Что жъ дѣлать? Надо поправить дѣло, пока время не ушло, а не унывать; съ унынія радости тоже мало.
Мужики угрюмо слушали и только потряхивали головами. Озимь, что дальше, пропадала все больше и больше. Я рѣшилъ перепахать озимыя поля и засѣять ихъ яровымъ, пшеницей, полбой, гречей, а главнымъ образомъ, подсолнухами. Мужики глазамъ не вѣрили, когда увидѣли, что мои плуга пашутъ озими.
— Да какъ же это такъ? А вдругъ Господь дождика дастъ? Они отдохнули бы.
— Нѣтъ, не отдохнутъ, а время упущу.
— Этакъ станемъ пахать, да пахать, а урожай коли собирать? — насмѣшливо и озлобленно спрашивали они.
— Глупо, друзья мои. Черезъ недѣлю и сами станете перепахивать, какъ и я, съ тою разницей, что время упустите, и не будетъ ни ржи, ни ярового.
— А Господь?
— Господь тебѣ и далъ голову, чтобы ты думалъ. Видишь, толковъ нѣтъ, и не веди время.
— А по-нашему, будто, это дѣло Божье.
— Дастъ Господь — будетъ, а не дастъ — ты ее хоть насквозь пропаши, ничего не будетъ.
— А по-моему, Господь за труды дастъ. Любишь ты землю, выхаживаешь ее, какъ невѣсту свою, не жалѣешь трудовъ — дастъ Господь, а ждешь только пользы безъ труда, — ну, и не будетъ ничего.
— А по-нашему, за смиреніе Господь посылаетъ.
— Смиреніе смиреніемъ, а работа работой. У васъ вонъ хлѣбъ, а у меня другой, а гдѣ жъ мнѣ смиреніемъ съ вами тягаться?
— За доброту твою Господь тебѣ посылаетъ.
— А нѣмцамъ?
— До времени все Онъ терпитъ. Придетъ и нѣмцамъ свое время. Господь всѣхъ уравняетъ.
Почти никто не слѣдовалъ моему примѣру. Спохватились, но уже было поздно. Рѣдкій колосокъ ржи бился въ массѣ бурьяна.
Яровые были тоже травные, рѣдкіе и плохіе. Мужики ходили мрачные, злые и угрюмые.
— Ну, пропали!
— Всѣ пойдемъ Христовымъ именемъ кормиться…
— Такого года и старики не запомнятъ…
— Въ разоръ пришли…
— Надо скотину мотать, — ничего не подѣлаешь.
Всякій торопился облегчить себя въ виду предстоящаго голоднаго года: одинъ продавалъ лишнюю скотину, большинство уменьшило запашку подъ озимь почти вдвое, продавали амбары, новыя избы, — однимъ словомъ, всѣхъ охватилъ табунный ужасъ и страхъ за будущее. Напрасно я старался ободрить ихъ, — меня слушали угрюмо и нехотя.
— Что же вы обробѣли, господа? — говорилъ я. — Бѣда еще не пришла, а вы хуже бабъ взвыли, разоряете себя прежде времени, скотину за даромъ мотаете, постройки за полцѣны отдаете, посѣвы уменьшаете, — какъ же вы впередъ поправляться станете? Будущій годъ придетъ, можетъ, Богъ дастъ, хорошій; у людей хлѣбъ будетъ, а у васъ опять ничего. И я же, наконецъ, у васъ, — неужели брошу? Какъ-нибудь перебьемся.
— Не будетъ толковъ, — угрюмо отвѣчали мужики.
— Впередъ-то какъ знать? Что жъ духомъ падаете? Вѣдь, это грѣхъ, старики. Въ писаніи говорится, что духомъ смутившійся дьяволу душу свою предаетъ. Вы же сами, какъ разсудить, виноваты. Вольно же вамъ одно дѣлать по-моему, другое по-своему. Вѣдь, вотъ посмотрите на мои всходы, отъ роду у васъ такихъ не бывало, — значитъ, я дѣло дѣлаю и надо по-моему дѣлать все.
Мужики съ нескрываемою завистью смотрѣли на мои посѣвы.
— Тебя сила беретъ.
— Сила силой, а, кромѣ того, терпѣніе, вѣра въ дѣло, въ людей, а вы ни на себя, ни на людей не надѣетесь. И сами ничего не знаете, и людямъ не вѣрите, закрываетесь Богомъ и думаете, что правы. Пьянымъ въ страстной пятокъ напиться не грѣхъ, а поработать до пота лица всегда найдете отговорку въ Богѣ. Бѣда еще не пришла, а вы ужъ рады ей, впередъ уже спѣшите облегчить себя отъ всякой обузы, отъ всякой тяготы. Двадцать пять лѣтъ облегчаете, хуже нищихъ стали. Рядомъ вамъ примѣръ — садковскіе мужики. Они мотаютъ, какъ вы, скотину? Они убавляютъ посѣвы? Продаютъ дворы?
— Ихъ сила беретъ.
— Выходитъ, что всѣхъ сила беретъ, кромѣ васъ. Не сила ихъ беретъ, а работа. Отбились вы отъ работы, вотъ что я вамъ скажу, господа.
— Грѣхъ тебѣ, сударь. Замаялись мы работой, передышки нѣтъ, а ты же коришь.
— Да что толку въ этой работѣ, когда она не во-время, да все по-своему — безъ пути, безъ ладу? Вы дѣлали бы такъ, какъ я вамъ указываю, какъ самъ дѣлаю, тогда и работа будетъ, и толкъ будетъ.
— Непосильно, непосильно… И рада бы душенька въ рай, да грѣхи не пускаютъ. Видно, и вправду старики баютъ: самъ плохъ — не поможетъ и Богъ. Видимъ мы и сами, что ты для насъ все какъ лучше норовишь, да выходитъ-то все какъ хуже. По-старому, да по-дѣдовскому богатѣи посѣялись — у нихъ хлѣбъ будетъ, а мы по-новому — Христовымъ именемъ пойдемъ кормиться. Голодный бы годъ пришелъ для всѣхъ — туда-сюда, а у людей хоть яровое будетъ, у насъ же, какъ на-смѣхъ, ничего — противъ всѣхъ отличились.
— Сами виноваты.
— То-то и мы баимъ, потянулись за тобой: куда конь съ копытомъ, туда и ракъ съ клешней.
— Бабы вы, а не мужики. Вовсе раскисли. Ну, да ужъ какъ себѣ хотите, охота, такъ и кисните, а дѣться некуда, на контрактъ пошли, я буду на контрактѣ стоять.
— Твоя воля, — угрюмо отвѣчали князевцы. — Пожалуй, хоть и до послѣдняго губи.
— Не погублю. Взялся за васъ, такъ выведу въ люди. Кто слушался меня, тотъ теперь съ хлѣбомъ будетъ. И теперь говорю: кто парить будетъ столько, сколько и въ прошломъ году готовилъ, тому зимой всѣмъ помогу. Сѣмянъ не хватитъ — сѣмянъ отпущу, а кто по-своему захочетъ гнуть, тотъ, во-первыхъ, и не ходи ко мнѣ, а, во-вторыхъ, за землю по контракту все одно взыщу.
— Да коли мы ее сѣять не станемъ?
— А хоть съ масломъ ее ѣшьте.
— Вотъ оно что! — говорили князевцы, потряхивая головами. — Ловко же ты насъ прикрутилъ! Въ этакой неволѣ отродясь еще мы не бывали. И Юматовъ теленокъ передъ тобой.
— Вы Юматовымъ меня не корите. Для себя неволить васъ не стану, а для вашей пользы — три Юматова со мной не сравнятся, такъ и запишите.
Я былъ бы несправедливъ къ себѣ, если бы не оговорился въ томъ, что въ моей прямолинейности, такъ оказать, съ крестьянами бывали моменты и сомнѣнія.
При всей твердости и непоколебимости, съ какими я проводилъ въ жизнь путемъ экономическаго давленія «ихъ пользу», я не могъ не чувствовать, что дѣло идетъ далеко не такъ гладко, какъ оно представлялось мнѣ въ теоріи. Объясненіе этому было, конечно, прежде всего, въ неблагопріятномъ стеченіи климатическихъ условій: какъ нарочно, напримѣръ, выдался такой годъ, изъ десяти одинъ, когда весенняя пашня въ дѣло не вышла. Но помимо этихъ, очевидныхъ, причинъ, были какія-то другія, мѣшавшія дѣлу, которыя какъ-то ускользали изъ доступнаго моему пониманію кругозора.
Я старался отрѣшиться отъ всякой предвзятой мысли, чтобъ выяснить себѣ, въ чемъ же суть? Почему я на каждомъ шагу, со стороны крестьянъ, встрѣчаю постоянно доходящее до враждебности упорство? То, что я навязываю крестьянину, — это польза? Нѣтъ сомнѣнія, и лучшее доказательство тому — мои поля.
Не было сомнѣнія и въ томъ, что рано или поздно, все вводимое мною, такъ или иначе, войдетъ въ жизнь. Можетъ быть, я преждевременно ввожу все это? Дѣйствительность и здѣсь давала краснорѣчивый отвѣтъ въ пользу своевременности. Не вѣрятъ они въ успѣхъ? Но, опять-таки, мои поля налицо. Ссылаются на слабосиліе? Но въ этомъ прогрессѣ залогъ ихъ будущей силы. Лѣнивы? Конечно, лѣнь есть, но ихъ лѣнь мнѣ была ясна: свѣжая живая рыба въ рѣкѣ и та же вялая, сонная рыба въ садкѣ — наглядная параллель, дающая объясненіе, почему крестьянинъ безъ знанія, безъ земли и безъ оборотнаго капитала будетъ и лѣнивъ, и безпеченъ.
Все это было очень ясно, и если я и упрекалъ крестьянъ въ лѣни, то только съ той цѣлью, чтобъ, указавъ имъ существующій недостатокъ, помочь имъ скорѣе съ нимъ справиться. Но всѣ эти упреки, не достигая цѣли, вызывали только все большее и большее раздраженіе. Я уподоблялся человѣку, идущему къ толпѣ съ руками, которыя переполнены всякимъ добромъ, предназначеннымъ для нея, а лица этой толпы уже кривятся и раздраженіемъ, и злобой.
Не разъ я дѣлалъ попытку выяснить этотъ вопросъ съ самими же крестьянами, съ тѣми изъ нихъ, которые выдавались изъ толпы своимъ болѣе широкимъ пониманіемъ явленій жизни, отличались своей способностью обобщать факты. Изъ такихъ мое вниманіе останавливали двое: Фролъ Потаповъ и Юстинъ Александровичъ Родинъ.
Фролъ — садковскій крестьянинъ, былъ лѣтъ 55, съ широкимъ мягкимъ лицомъ, съ широкой сѣдой бородой, съ умными веселыми голубыми глазами. Несомнѣнно, это былъ человѣкъ недюжиннаго ума и сметки, доказательствомъ чему служитъ тотъ фактъ, что ни одной сдѣлки общество не дѣлало, не выбравъ его въ число своихъ уполномоченныхъ. Такой же сметкой отличался Фролъ и въ разныхъ коммерческихъ дѣлахъ — въ куплѣ и продажѣ скота, въ разныхъ мелкихъ крестьянскихъ аферахъ. Въ такихъ дѣлахъ Фролъ непремѣнно сотоварищъ, и тамъ, гдѣ его нѣтъ, тамъ садковецъ почти всегда получитъ убытокъ. Такимъ образомъ умъ, знаніе жизни, опытъ были за Потаповымъ.
Но рядомъ съ этимъ положительнымъ качествомъ въ Потаповѣ было что-то такое, что лишало его довѣрія. Это что-то была какая-то неустойчивость.
— Мотоватъ маненько.
— Мошенникъ, что ли?
— Зачѣмъ? такъ, въ мысляхъ мотоватъ: дѣло-то смекнуть — смекнетъ, а глядишь, линію не выведетъ.
— Неустойчивъ?
— Дѣйствительно, не сустойчивъ. Сейчасъ его самого взять вотъ: уменъ, всяко дѣло разобрать можетъ а себѣ ничего не припасъ: такъ, не лучше послѣдняго мужиченка.
— Такъ что жъ? Это только честь ему дѣлаетъ.
— Не большая и честь, коли нечего ѣсть.
Мои симпатіи принадлежали цѣликомъ Фролу.
— Скажи, Потаповъ, отчего ты бѣдный?
Потаповъ добродушно-лукаво смотритъ мнѣ въ глаза.
— Ума не хватило, — говоритъ онъ, и веселая улыбка пробѣгаетъ по его губамъ.
— Полно: ты своимъ умомъ всю деревню за поясъ заткнешь.
— Глядите…
— Ну, къ вину немножко слабоватъ, положимъ, да, вѣдь, мало ли богатыхъ, которые пьютъ.
— Пьютъ.
— Зло-то зло, да ужъ не такое…
Потаповъ весело кивнулъ головой и проговорилъ:
— Пьяница проспится, а дуракъ никогда.
— Такъ въ чемъ же дѣло?
— Глядите… Человѣкъ ходитъ, какъ по водѣ плыветъ: и самъ себя не видитъ, и слѣду нѣтъ: со стороны виднѣй. Нѣтъ, такъ и нѣтъ, чего жъ станешь дѣлать? До сѣдыхъ волосъ дожилъ, а ума не нажилъ.
Точно горькая нотка оборвалась. Онъ помолчалъ и добродушно прибавилъ:
— А всѣ къ Фролу, какъ что — къ Фролу… Одинъ пришелъ — далъ совѣтъ, супротивный пришелъ — и ему нѣтъ отказа, — и уменъ, да толку ни тому, ни другому: сердце не камень, обоихъ ублаготворилъ — никому ничего не досталось.
— Охъ ужъ, какъ ты начнешь туману наводить, слушаю тебя, слушаю и ничего не понимаю.
Фролъ разсмѣялся.
— То-то дураки мы… такъ дѣло-то и ведемъ, — и Бога, и чорта чтобъ не забыть, а глядишь и выходитъ: ни Богу свѣчка, ни чорту кочерга.
— Ну, а скажи мнѣ, почему мои мужики все перечатъ мнѣ. Какъ по-твоему, дѣло я имъ совѣтую?
— Коли ужъ не дѣло… Извѣстно, дураки… Мужикъ, что быкъ, сейчасъ тащи его за рога: что больше тащи, то больше упрется… Быкъ онъ, быкъ и есть. Ты ему свое, онъ тебѣ свое… Такъ у васъ другъ съ дружкой нелады и идутъ. Ты хочешь, какъ лучше и имъ, и себѣ, а они — только бы имъ ладно.
— Да развѣ такъ можно, чтобъ одному только хорошо было?
— Когда можно? Ты вотъ имъ землю отдай, а самъ иди, куда знаешь… Ладно бы… да, вѣдь, близокъ локоть, да не укусишь.
— Да, вѣдь, не дадутъ же землю… не отберутъ же отъ насъ…
— Извѣстно, кто жъ ее дастъ? Другой, пожалуй, и взялъ бы, да руки коротки… Не у всѣхъ она, лапа-то, загребистая, — купецъ какой-нибудь загребетъ тысячъ двѣсти десятинъ и володатъ; а ты съ своей-то короткой лапой что? только за соху и держаться ею.
— Ну что жъ, по-твоему, добьюсь я съ моими мужиками толку?
Потаповъ усмѣхнулся.
— Устанешь… собьется дѣло… По-моему такъ.
— Что жъ, по твоему, дѣлать?
— Мнѣ-то тебѣ что указывать? книга передъ тобой, — раздумчиво проговорилъ онъ, — я что? — трава… гляди самъ.
Потаповъ задумался и уставился глазами въ землю.
— Я бы тебѣ сказалъ басенку, да какъ бы мое глупое слово пришлось…
— Ну, ну, говори.
— Нашелъ человѣкъ лошадь… нашелъ и телѣгу… а упряжи нѣтъ. Привязалъ къ хвосту телѣгу… думалъ: доѣду…
— Ну?
— Не доѣхалъ же, — добродушно усмѣхнулся Потаповъ…
Такъ какой-то туманъ: таращишь въ немъ глаза до боли, мерещится что-то и опять тонетъ въ какой-то мглѣ.
Юстинъ Александровичъ — человѣкъ совсѣмъ другого склада; это богатый, самодовольный мужикъ, говоритъ экивоками, хотя и не типъ кулака, торгующаго своими капиталами. Онъ первый жнецъ, первый косарь. Деньги за работу, какъ говорятъ крестьяне, платитъ «всѣ», но и работу, при своемъ личномъ примѣрѣ, получаетъ тоже «всю».
— Бѣда мнѣ съ моими мужиками, — жалуюсь я.
— Бѣда, сударь… необразованность…
— Что жъ необразованность? все-таки понимать можно; не мудрость ужъ такая…
— Какая тутъ мудрость: дѣло на виду.
Юстинъ Александровичъ помолчалъ и проговорилъ:
— Маютъ они васъ…
— Маютъ-то, пусть маютъ: толкъ бы вышелъ… Ты какъ думаешь, выйдетъ толкъ?
Юстинъ Александровичъ усмѣхнулся.
— Не знаю ужъ какъ и присогласить васъ: не чается мнѣ что-то. Народъ слабъ сталъ. Дѣйствительно, прежнее дѣло… Къ примѣру, Алексѣй Ивановичъ…
Эта параллель съ крѣпостничествомъ непріятно задѣла меня.
— Алексѣй Ивановичъ кнутомъ да розгами вбивалъ умъ, — угрюмо проговорилъ я, — а я свѣтъ несу, я знаніе предлагаю.
— Извѣстно, къ примѣру, неволя была, необходимость, будто; а сейчасъ, хоть у васъ взять: сугласенъ, — бери, къ примѣру, тамъ выпускъ, альбо землю; нѣтъ сугласія, — иди на всѣ четыре стороны… Сейчасъ богатѣямъ не показалось — скатертью дорога; на свой, дескать, пирогъ я ртовъ найду. Оно, конечно, хоть ихъ взять: денежки тебѣ за землю готовыя принесутъ, — ихъ тебѣ не работой доставать, — ихъ дѣло это, твое — получай что слѣдуетъ. Да вотъ неохота тебѣ: милости много, жалѣешь всякаго и денегъ тебѣ не надо… только бы по-твоему дѣло шло… Оно, конечно, богатый куда захотѣлъ, туда и ушелъ, ну, а ужъ бѣднаго сила не беретъ, онъ ужъ долженъ твоей милости кориться: ему свѣтъ закрытый — хочешь не хочешь, а дѣться некуда. Все одно, что рыба въ неводѣ: пусти — вся разбѣжится, а неводъ держитъ; крупная хоть и попалась, ей полгоря: только и всего, что сѣть прорвала: сила беретъ; а мелкая вся тутъ…
И все сравненія, экивоки, какой-то лабиринтъ мысли.
— Они, вѣдь, тоже не спроста, — усмѣхаясь, самодовольно продолжалъ Юстинъ Александровичъ, — у него, дескать, — про твою милость сказываютъ, — ни богатыхъ, ни бѣдныхъ не будетъ: Господь не уравнялъ — онъ, вишь, уравнять вздумалъ.
— Господь не уравнялъ, да приказалъ равнять.
— Ну вотъ, а они свое. Сейчасъ въ міру: справный хозяинъ, — ему въ первую голову и приходится ухо востро держать… Хоть, вотъ, подать, или ренда: круговая порука; ну, побогаче и опасается, ужъ онъ и смотритъ въ оба… Другой, конечно, каштанъ, прямо сказать; а другой, вѣдь, только себя блюдетъ. А подлегчи его: голи-то найдено. Порядочному мужику поэтому только уходить. Ушелъ одинъ, другой: глядишь, попутнѣе разбѣжались, а послѣднихъ грудь, пожалуй… грудь, когда нечего взять съ него…
— Да мнѣ и брать не надо…
— Твое-то дѣло такъ… Я къ примѣру… Не надо брать, такъ, конечно, о душенькѣ своей что не позаботиться; а ежели, вотъ сказать, вездѣ такіе порядки, ну прямо сказать — нельзя жить… Тутъ въ пять лѣтъ такъ народъ измотается… Бѣда!..
— Въ пять лѣтъ у меня народъ въ каменныхъ домахъ будетъ жить.
— У тебя-то такъ, у тебя милости много…
— Не моею милостью, а своимъ дѣломъ встанутъ они на ноги.
— Такъ-съ… — вздохнетъ, бывало, Юстинъ Александровичъ и оборветъ разговоръ, перейдя круто къ тому дѣлу, по которому пріѣхалъ.
Дескать: разговаривать-то съ тобой только время вести.
Время было ѣхать въ Рыбинскъ. Юшковъ прислалъ нарочнаго, что барки благополучно выбрались изъ Сока и теперь идутъ по Волгѣ.
На прекрасномъ волжскомъ пароходѣ, въ лучшую пору (конецъ мая—начало іюня), когда цвѣтетъ черемуха, когда берега залиты изумрудною зеленью, проѣхалъ я въ первый разъ царственную рѣку. Пусть по грандіозности она уступаетъ морю; пусть яркостью красокъ она стушевывается передъ югомъ; но есть въ ней такая невыразимая чарующая прелесть, какой ни на какомъ югѣ не сыщешь.
Вотъ наступаетъ вечеръ. Ароматъ черемухи, липы наполняетъ свѣжѣющій воздухъ. Заходящее солнце скользитъ по гладкой поверхности рѣки. Вотъ уютный хуторокъ на обрывистомъ берегу. Прихотливая дорожка, извиваясь, сбѣгаетъ къ рѣкѣ. На самомъ обрывѣ виднѣется бесѣдка. Уютно прижавшись гдѣ-нибудь на палубѣ, я чутко прислушиваюсь и къ однообразному бою парохода, и къ тихому плеску рѣки, и къ рѣзкому вскрикиванію чайки. Разсѣянный взглядъ скользитъ по изгибамъ сверкающей рѣки, тонетъ въ безконечной синѣющей дали, а въ головѣ блуждаютъ оборванныя мысли то о Рыбинскѣ, то о домашнихъ, то о князевцахъ. На душѣ спокойно, ясно, тихо, какъ тихъ и ясенъ этотъ догорающій весенній день. Давно сѣло солнце, потемнѣло и посинѣло ясное небо, загорѣлись одна за другою яркія, крупныя, какъ капли свѣжей росы, звѣзды. Въ воздухѣ посвѣжѣло, пассажиры ушли съ палубы, только изрѣдка проходитъ озабоченный помощникъ капитана, да слышенъ окрикъ матроса, мѣряющаго глубину шестомъ.
— Пять съ половиной!
— Шесть!
И въ отвѣтъ на это команда въ рупоръ:
— Тихій ходъ, полный ходъ!
Замелькаютъ огоньки на берегу, пароходъ подходитъ беззвучно къ пристани, палуба наполняется народомъ. Шумъ, суета, крики носильщиковъ, матросовъ. Черезъ четверть часа опять тишина: пароходъ мчится впередъ, энергично разрѣзывая и на мгновеніе освѣщая окружающій мракъ, и опять рѣдкій, однообразный окрикъ передового:
— Шесть!
— Пять съ половиной!
Мой компаньонъ Юшковъ тоже чувствовалъ себя хорошо и легко. Онъ взялъ на себя заботу по нашему питанію и блестящимъ образомъ выполнилъ ее. Онъ запасся изъ дому всякими закусками: пирожками, свѣжею икрой и усиленно слѣдилъ, чтобы я ничего не покупалъ въ буфетѣ.
— Охота и деньги-то вамъ мотать, да и ѣсть всякую дрянь, когда у насъ все домашнее, свѣжее. Лучше я самоварчикъ закажу, выпьемъ по рюмочкѣ, поѣдимъ икорки, грибковъ, балычка, я сливочекъ на берегу купилъ, булочекъ свѣжихъ.
Поѣшь, кажется до завтра сытъ, а часа черезъ три, смотришь, опять какъ будто ничего не ѣлъ.
— А не закусить ли намъ чего-нибудь? — спрашиваетъ Юшковъ.
И опять: икорка, грибки, балычокъ.
Послѣ ѣды Юшковъ подымался, крестился, убиралъ все и предлагалъ съ полчасика соснуть.
Обыкновенно днемъ я не сплю, но на пароходѣ приляжешь — смотришь, и спишь уже. Проснувшись, мы отправлялись на палубу, выбирали уютное мѣсто и вступали въ бесѣду по интересовавшимъ насъ вопросамъ. Юшковъ разсказывалъ о разныхъ тонкостяхъ хлѣбной торговли, о плутняхъ приказчиковъ, обвѣшиваніи мужиковъ и проч.
— А вы сами обвѣшиваете?
— Никогда.
Юшкову я разсказывалъ про организацію хлѣбнаго дѣла въ Америкѣ, читалъ ему выдержки изъ прекраснаго сочиненія профессора Орбинскаго, командированнаго для изученія хлѣбной торговли въ Америку. То, что мы такъ тяжело перечувствовали на своихъ плечахъ, тамъ давно было устранено. Элеваторы, слово у насъ до сихъ поръ для многихъ синонимичное словамъ жупелъ и металлъ, давно вошли тамъ въ плоть и кровь народа. Провозъ хлѣба изъ любого пункта Америки въ любой пунктъ Европы стоитъ 34 коп., а у насъ до границы только чуть ли не вдвое обходится. Среднее удаленіе сельско-хозяйственной фермы отъ станціи сбыта тамъ 15 вер., у насъ 75. Тамъ уравнительный тарифъ, дающій возможность перевозить дешевый грузъ, какъ хлѣбъ, на громадное пространство, а у насъ съ пуда и версты, все равно везешь ли 20 верстъ, или 2.000. Тамъ агрономическія станціи, сельско-хозяйственныя школы, земледѣльческіе клубы, частныя общества землевладѣльцевъ, на общія средства выписывающія и новыя сѣмена, и новую породу скота, у насъ рѣдкія единичныя потуги среди общаго отрицательнаго отношенія къ дѣлу, отсутствіе всякаго агрономическаго образованія, даже того, какое было при крѣпостномъ правѣ; вмѣсто хлѣбной торговли, возмутительное кулачество и грабежъ.
Незамѣтно доѣхали мы и до цѣли путешествія — Рыбинска. Громадное зданіе биржи съ террасой на Волгу, ея покупщики со всѣхъ концовъ Россіи, порядки, — все произвело на меня пріятное, ласкающее впечатлѣніе.
Въ полчаса, сидя на террасѣ и любуясь Волгой, продалъ я весь свой хлѣбъ.
Съ покупщикомъ-купцомъ изъ одного дальняго города свелъ меня биржевой маклеръ. Телеграммы о цѣнахъ были у него и у меня въ рукахъ. Проба моего хлѣба лежала передъ нами на столѣ. Мы не сходились въ гривенникѣ на четверть. Купецъ говорилъ:
— Прошу васъ не настаивайте.
Я говорилъ:
— Право, не могу.
— Прошу васъ, — говорилъ купецъ, хлопая меня въ сотый разъ по рукѣ.
— Право, не могу, — отвѣчалъ я, усердно пожимая руку купца.
— Ну, пожалуйста…
— Не могу.
Молчаніе.
— Такъ какъ же?
— Право, не могу.
— Пожалуйста…
И т. д.
Наконецъ, пришелъ маклеръ и разбилъ грѣхъ пополамъ. Ударили въ послѣдній разъ по рукамъ и пошли молиться Богу въ сосѣднюю комнату.
Передъ громаднымъ образомъ Спасителя купецъ три раза перекрестился и положилъ земной поклонъ. Потомъ онъ обратился ко мнѣ и, протягивая руку, проговорилъ:
— Съ деньгами васъ.
Я отвѣтилъ:
— Благодарю. А васъ съ хлѣбомъ.
— Благодарю. Что жъ, чайку на радостяхъ выпить надо?
Мы отправились въ ближайшій трактиръ, куда пришелъ и маклеръ, «раздавили» графинчикъ, закусили свѣжею икрой и выпили по безконечному количеству стакановъ чаю. Обливаясь десятымъ потомъ, выбрались мы, наконецъ, на свѣжій воздухъ.
Черезъ два дня я уже возвращался домой.
Юшковъ еще остался сдавать гречу.
Возвращался я вполнѣ довольный своимъ опытомъ. Хлѣбъ я продалъ на 17 коп. дороже противъ цѣны, бывшей въ то время въ нашемъ городѣ. Это составляло 25 %.
Купецъ, пріобрѣвшій мой хлѣбъ, покупалъ, конечно, не для себя и тоже, вѣроятно, постарается заработать % 25. Что было бы, если бы изъ этихъ 50 % попадало 30 % въ карманъ производителя, читатель? А то, что можно бы было хозяйствомъ заниматься, хлѣбъ сѣять, а не разоряться.
Пожары
правитьКогда я подъѣзжалъ къ деревнѣ, мечты далеко унесли меня.
Я дѣлаю докладъ земству. Земство, проникнутое сознаніемъ необходимости устройства элеваторовъ, командируетъ меня въ Америку для изученія элеваторнаго дѣла. Я — организаторъ перваго элеватора на Соку. Нашъ элеваторъ постепенно пріобрѣтаетъ довѣріе покупателей. Я ѣду въ Лондонъ и вхожу въ непосредственныя сношенія съ англичанами. Вмѣсто 70 коп. за пудъ пшеницы, мы получаемъ 1 р. 50 к. Хозяйство становится въ совсѣмъ другія условія, дѣлается выгоднымъ дѣломъ. Моя Князевка уже большое село съ церковью, сельско-хозяйственною школой, съ агрономическою станціей. Удешевленная желѣзная дорога идетъ отъ села къ элеватору. Десятина, благодаря разнымъ усовершенствованіямъ, даетъ 400 пудовъ. Князевцы давно собственники. Теперешніе взрослые — глубокіе старики, ихъ смѣнили ученики моей жены и мои. Предразсудокъ уже не мѣшаетъ имъ вступать въ отчаянную борьбу съ окружающею природой и не грѣхъ, какъ теперь, а искупленіе за грѣхи будутъ испытывать они при такой побѣдѣ.
— А слыхалъ, сударь, про несчастье у васъ? — спросилъ ямщикъ, повертываясь ко мнѣ на козлахъ.
Сердце упало во мнѣ. Я ненавижу это слово «несчастье», — оно бросаетъ въ жаръ и холодный потъ, поселяетъ въ душѣ смутный ужасъ и сжимаетъ грудь предчувствіемъ чего-то тяжелаго, страшнаго.
— Какое несчастье? — спросилъ я, чувствуя, что кровь отливаетъ отъ моего лица.
— Мельница съ молотилкой сгорѣла.
Точно камень свалился съ души.
— Какое же это несчастье? — спросилъ я повеселѣвшимъ голосомъ. — Несчастье, когда кто умретъ, — не воротишь, а мельница сгорѣла, такъ только и всего, что выстрою новую.
— Извѣстно, такъ. Это нашъ братъ сгоритъ — бѣда, а тебѣ что? Сказалъ слово — опять будетъ мельница.
— Отчего же она сгорѣла?
— Господь ее знаетъ, — многозначительно отвѣтилъ ямщикъ.
— Подожгли? — спросилъ я.
Ямщикъ молчалъ.
— Кому бы жечь? — проговорилъ я.
— И мы тоже баимъ: никому, кажись, не досадилъ.
— Положимъ, злой человѣкъ всегда найдется.
— Коли не найтись. И то сказать: не солнышко, всякаго не обогрѣешь.
— Кому жъ какая въ томъ корысть? — продолжалъ я выспрашивать.
— Да, вѣдь, собака не для корысти, а для боли грызетъ.
— Будто и зла никому не дѣлаешь…
— Какое зло? Другой одними штрафами какъ дойметъ, а ты, вѣдь, копѣйкой никого не штрафовалъ.
— За что же жечь меня? Жечь, такъ ужъ такого, какъ Семеновъ, отъ котораго никому житья нѣтъ, — его не жгутъ, а меня жгутъ.
— Поди жъ ты, — отвѣтилъ ямщикъ.
— А, можетъ, просто неосторожность?
— Шутя. Долго ль до грѣха? Бросилъ сигарку и готово. Нынче ты гляди — отъ земли не видно, а тоже сосетъ сигарку-то.
Мужики встрѣтили меня смущенно.
— Здравствуйте, старики, — весело поздоровался я съ ними.
— Здравствуйте, батюшка, здравствуйте, сударь.
— Всѣ ли живы-здоровы?
— Слава Богу. Вашей милости какъ ѣздилось?
— Ничего, слава Богу, хорошо. Денегъ вамъ привезъ. Зимой, какъ отдавали хлѣбъ, не вѣрили, а съ пуда-то больше гривны вамъ придетъ!
Князевцы недовѣрчиво почесывались.
— Вотъ ты, Исаевъ, много ли мнѣ зимой продалъ?
— Да близко къ сотнѣ будетъ.
— Ну, вотъ красненькую и получишь.
— О?
— Вѣрно.
— Да за что?
— Я же вамъ объяснялъ зимой, что себѣ только за труды возьму, а остальное вамъ отдамъ.
— Не за что, быдто: твое счастье.
— Я свое уже получилъ съ васъ за землю, остальное ваше, — вашъ трудъ, ваша работа.
— Два раза быдто не приходится, — согласился Исаевъ.
— Не приходится! — весело отвѣтилъ я. — На всю деревню больше 500 рублей достанется.
— О? — пронеслось въ толпѣ.
— Ну, дай Богъ тебѣ.
— Пусть и тебѣ Господь такъ помогаетъ.
— Да спасетъ тебя Царица Небесная.
— Барина намъ Господь какого далъ! Сколько жили, такого не видали, — сказалъ Петръ Бѣляковъ. — Кажись, на такого барина бы радоваться только…
Петръ запнулся.
— А его сожгли, — хотѣлъ сказать я веселымъ голосомъ, но голосъ помимо меня дрогнулъ.
Толпа потупилась.
— Сожгли ли? — спросилъ я. — Развѣ я заслужилъ передъ вами, чтобы меня жечь?
— Гдѣ заслужилъ! — горячо сказалъ Петръ. — Тоись, умереть — такого барина не нажить.
— Народъ плохъ сталъ, — сказалъ Елесинъ. — Правды вовсе нѣтъ. Ты ему добро, а онъ норовитъ по-иному. Не сообразиться съ ними. Неловко, чего и говорить. За твою добродѣтель въ ножки бы тебѣ кланяться.
— Такъ вы думаете, что сожгли?
— Сумнительно, — отвѣтилъ Елесинъ, потупившись.
— Э, пустое! — сказалъ Исаевъ повеселѣвшимъ голосомъ. — Ну, кому жечь-то? за что? знамо, ночью схватило, — ну, и думается. А по мнѣ, просто печники, что кирпичи дѣлали и спали поблизости, какъ-нибудь сигарку уронили въ солому.
— Оно, положимъ, что съ вечера они маненько выпивши были.
— Эхъ, и напугались же мы, — сказалъ Керовъ. — Такъ и думали, что всѣ сгоримъ. Вѣтеръ-то прямо на деревню — искры такъ и сыпетъ. Повыскакали, какъ были, изъ избъ, глядимъ, а отъ страха и не знаемъ, чего дѣлать, — къ тебѣ ли бѣжать, свою ли животину спасать.
— Къ тебѣ побѣгли всѣ до единаго, — сказалъ староста, — всю ночь промаялись.
— Откуда же загорѣлось?
— Отъ соломы пошло, съ кирпичнаго завода.
— Лифанъ Ивановичъ, по-твоему, какая причина? — спросилъ я.
— Надо быть отъ кирпичниковъ грѣхъ: выпивши съ вечера-то были.
— А они что говорятъ?
— Знамо, — что, отпираются.
Позвалъ я кирпичниковъ. Путаются, ничего не добьешься.
— Да говорите толкомъ, — искать не стану.
— Господь его знаетъ, можетъ, и отъ насъ грѣхъ.
— Такъ бы давно, — облегченно заговорила толпа. — Развязали грѣхъ — и ладно. А то и намъ неловко, и барину быдто сумнительно.
— Мнѣ-то, положимъ, не сомнительно, — отвѣтилъ я, — я и минуты не погрѣшилъ, чтобы подумать на кого-нибудь. Просто несчастный случай — и конецъ. Ступайте съ Богомъ и не сомнѣвайтесь.
Все жъ таки какое-то неясное, непріятное чувство осталось въ душѣ. Мы съ женой порѣшили, что былъ несчастный случай; всякому я ротъ зажималъ съ первыхъ же словъ, говоря, что это несчастный случай, а, все-таки, на душѣ было непріятно.
Сгорѣло тысячъ на 10.
Я ничего не страховалъ. Происходило это, главнымъ образомъ, по безпечности русской натуры: «авось не сгоритъ». Но послѣ пожара мельницы я уже не могъ заставить себя что-нибудь застраховать по другой причинѣ: мнѣ казалось, что застрахуйся я теперь, я показалъ бы этимъ и себѣ, и окружающимъ недовѣріе къ моимъ мужикамъ. Конечно, это было высоко непрактично съ моей стороны, но побороть этого я не могъ въ себѣ. Во всѣхъ отношеніяхъ къ крестьянамъ я стремился къ тому, чтобы вызвать съ ихъ стороны довѣріе къ себѣ, а для этого и самъ старался показывать имъ полное довѣріе. Страховка же, по моему мнѣнію, шла бы въ разрѣзъ со всѣмъ моимъ образомъ дѣйствій.
На замѣчаніе одного князевца, зачѣмъ я не застрахуюсь, я отвѣтилъ:
— И не думаю. Стану я васъ передъ чужими деревнями срамить! Чтобы сказали: «князевскій баринъ отъ своихъ страхуется»?
— Свои-то не сожгутъ. Странніе…
— Ну, а странніе-то и подавно не сожгутъ, — отвѣчалъ я.
Мало-по-малу все пошло своимъ чередомъ.
Крестьяне, получивъ прибавку за проданный зимою хлѣбъ, повеселѣли и довольно охотно вспахали паръ безъ предполагавшихся урѣзокъ. Пришла уборка, наступила молотьба. У крестьянъ былъ плохой урожай. У меня, благодаря перепаханной землѣ, хлѣбъ былъ выдающійся. Нѣмцы — и тѣ удивлялись. Пришлось строить новые амбары, такъ какъ старыхъ не хватало.
— Эхъ, и хлѣбъ же Господь тебѣ задалъ нынче! Какъ только совершитъ, — говорили крестьяне.
— Да ужъ совершилъ, — почти въ амбарѣ весь, — отвѣчалъ я.
Подсолнухи уродили до 200 пудовъ на десятину.
Я насѣялъ ихъ слишкомъ сто десятинъ. Средняя рыночная цѣна за пудъ была 1 р. 30 коп.
Пришлось для нихъ выстроить громадный новый сарай и, за неимѣніемъ другого матеріала, покрыть соломой. Чтобы было красивѣе, я покрылъ его по малороссійскому способу. Каждый день, просыпаясь, я любовался въ окно на мою красивую клуню, напоминавшую мнѣ мою далекую родину. Наконецъ, и послѣдній возъ подсолнуховъ былъ ссыпанъ. Всего вышло 18,000 пудовъ.
Былъ день крестинъ моего сына и девятый день родовъ жены. По этому поводу мы устроили вечеръ, на который, кромѣ знакомыхъ уже читателю сосѣдей, пріѣхалъ изъ города руководившій моимъ дѣломъ по наслѣдству присяжный повѣренный съ женой. Вечеръ прошелъ очень оживленно.
Дѣло подходило къ ужину. Въ столовой стучали тарелками. У Синицына съ присяжнымъ повѣреннымъ завязался оживленный споръ. Синицынъ доказывалъ, что Константинополь Россіи необходимъ. Присяжный повѣренный слушалъ и, вмѣсто отвѣтовъ, смѣялся тихимъ, беззвучнымъ смѣхомъ.
Синицынъ кипятился:
— Если, кромѣ смѣха, у васъ нѣтъ другихъ аргументовъ для доказательства, что Константинополь не нуженъ, то, согласитесь, это еще не много!
— Да тутъ и доказывать нечего, — къ чему онъ намъ?
— Да хоть бы… — началъ Синицынъ.
— Для виду, — поддержала его жена присяжнаго повѣреннаго.
— Да хоть бы для того, — продолжалъ Синицынъ, пропуская шпильку, — чтобы прекратить возможность наносить намъ постоянный вредъ вмѣшательствомъ въ дѣла Балканскаго полуострова.
— Полноте, какой тамъ вредъ и кто мѣшается? Сами мы во все мѣшаемся и лѣземъ туда, гдѣ насъ не спрашиваютъ.
— Но, позвольте, вы не хотите признавать фактовъ. Въ настоящее время положеніе таково, что любой заграничный листокъ однимъ намекомъ на восточный вопросъ можетъ колебать нашу биржу. Кому надо, тотъ и играетъ на этой слабой нашей стрункѣ.
— Вотъ, вотъ, вотъ! Вольно же вамъ создавать себѣ слабую струнку! Откажитесь отъ нея — никто и не будетъ играть. Ясно, кажется.
— Но, вѣдь, такъ и отъ отца съ матерью отказаться придется.
— Зачѣмъ же такая крайность?
— Константинополь, — упрямо стоялъ на своемъ Синицынъ, — намъ необходимъ: имѣть Черное море отпертымъ — это значитъ имѣть дворъ безъ воротъ, Константинополь — это ворота въ Черное море, которое, въ силу географическаго положенія, намъ необходимо, а разъ оно необходимо, необходимы и ворота. Это сознаемъ и мы, русскіе, и вся Европа. Упрекать насъ за это въ жадности нѣтъ основанія, какъ нельзя человѣка съ большимъ ростомъ упрекать за то, что онъ не можетъ улечься въ дѣтской кровати. Въ матеріальномъ отношеніи невозможность обладать Константинополемъ стоила и будетъ стоить намъ страшныхъ жертвъ, — сверхъ тѣхъ вѣковыхъ, кровью и деньгами, какія русскій народъ уже принесъ для достиженія своей цѣли. Да и въ нравственномъ, наконецъ, отношеніи мы не можемъ же отказаться отъ завѣтной цѣли нашихъ предковъ, не можемъ подъ страхомъ быть заклейменными нашими потомками именемъ жалкихъ и недостойныхъ трусовъ.
Присяжный повѣренный откинулся на спинку кресла и долго беззвучно хохоталъ.
— Сорокъ лѣтъ тому назадъ, — сказалъ Синицынъ, — всякій русскій такъ думалъ, а теперь это смѣшно.
— Сорокъ лѣтъ тому назадъ это было понятно, а теперь это смѣшно, — отвѣтилъ присяжный повѣренный.
— Русскими перестали быть, европейцами сдѣлались? — язвительно спросилъ Синицынъ. — А по-моему лѣтъ черезъ 15 всѣ опять такъ станутъ думать, какъ думали 40 лѣтъ назадъ.
— Вы хотите сказать, что общество подвергнется ретроградному развитію на манеръ нѣкоторыхъ инфузорій? Что жъ, это бываетъ, — отвѣтилъ присяжный повѣренный.
— Ужинать подано.
За ужиномъ продолжался разговоръ на ту же тему. Чеботаевъ говорилъ, что Константинополь нуженъ, но настоящее время таково, что сознаніе этой необходимости надо спрятать подальше.
— У насъ нѣтъ ни средствъ, ни силъ для достиженія этой цѣли. Послѣдняя война намъ ясно показала, куда мы годимся. Да и политическое положеніе въ Европѣ не таково, чтобы лѣзть въ какія бы то ни было предпріятія.
Синицынъ стоялъ на томъ, чтобы сейчасъ брать Константинополь.
— Никогда войны не разоряли. Вы вашею свободною торговлей разорили Россію въ 20 лѣтъ больше, чѣмъ всѣ войны отъ Петра до послѣдней кампаніи, вмѣстѣ взятыя.
Леруа помирилъ всѣхъ:
— Господа, — началъ онъ, заикаясь, — все это ерунда. Позовутъ — будемъ драться, а пока не позвали, выпьемъ за здоровье хозяйки, хозяина и наслѣдника. Ура!
Я поднялся-было, чтобы отвѣчать тостомъ за гостей, какъ вдругъ зловѣщее зарево освѣтило окна. Точно по волшебному мановенію ночь превратилась въ день, и изъ мрака рельефно выдвинулись, залитые кровавымъ свѣтомъ, дворъ съ его постройками, садъ, деревня, прудъ, мельница. Мой амбаръ съ подсолнухами ярко пылалъ. Громадный столбъ пламени съ страшною силой поднимался сначала вверхъ, затѣмъ подъ напоромъ вѣтра загибался по направленію къ усадьбѣ, осыпая домъ, садъ, постройки миріадами искръ.
Я бросился къ женѣ.
— За что это? — тихо спросила она, сдѣлавшись бѣлѣе полотна.
— Богъ имъ судья…
Что-то сжимало мнѣ горло.
Гости засуетились и бросились во дворъ.
— Надя, дорогая, — говорилъ я женѣ, стучавшей какъ въ лихорадкѣ зубами. — Успокойся, ради Бога. Въ денежномъ отношеніи это 25 тысячъ, да хоть бы и больше, хоть бы и все состояніе, что это для насъ? Развѣ наше счастье деньги? Лишь бы ты, да дѣтки были здоровы, да правда была бы съ нами, а тамъ пусть все гибнетъ. Не правда ли?
— Правда, правда, — отвѣчала жена, едва шевеля губами отъ лихорадки.
— Ради Бога, успокойся, помни — ты всего 9 дней послѣ родовъ.
— Я совершенно спокойна. Иди скорѣй къ амбару. Всѣ уже пошли.
— Не пойду, пока ты не улыбнешься мнѣ, пока ясно не докажешь, что ты спокойна.
Жена улыбнулась и горячо меня поцѣловала.
— Теперь я пойду, — сказалъ я почти весело.
Жена Чеботаева подбѣжала ко мнѣ.
— Гдѣ ваши ключи? Гдѣ деньги?
— Милая Александра Павловна, — отвѣтилъ я, беря ее за обѣ руки, — ради Бога не безпокойтесь. Никакой непосредственной опасности нѣтъ. Главное — за Надей смотрите.
Первою заботою моей было распорядиться разставить по крышамъ людей и тушить падающія искры. Къ амбару я сперва и не пошелъ, во-первыхъ, за полною безполезностью, а во-вторыхъ, чувствуя какую-то неловкость. И только обезпечивъ усадьбу, я, наконецъ, отправился къ мѣсту пожара. Сарай догоралъ. Отъ подсолнуховъ, горящихъ очень быстро, остались однѣ обугленныя кучи.
Помню, какъ сквозь сонъ, кучку гостей, о чемъ-то толковавшихъ и при моемъ появленіи смолкнувшихъ и съ какимъ-то сожалѣніемъ осматривавшихъ меня; помню эту толпу мужиковъ, спокойно стоявшихъ, но вдругъ, завидѣвъ меня, безполезно засуетившихся; помню Ивана Васильевича, что-то растерянно раскидывавшаго лопатой и всхлипывавшаго, какъ баба. Ему вторило нѣсколько голосовъ изъ толпы. Я сознавалъ, что глаза всѣхъ гостей устремлены на меня. Подъ этимъ общимъ взглядомъ я ощущалъ какую-то неловкость. Я старался принять спокойный видъ и, помню, очень пошло сострилъ насчетъ фейерверка. Никто на мою остроту не отозвался, неловкость усилилась, я стоялъ поодаль отъ всѣхъ одинъ. Въ глазахъ этихъ людей я былъ въ положеніи человѣка, нежданно-негаданно получившаго пощечину. Справедливо или не справедливо дана она — одинъ Богъ знаетъ. Самый лучшій другъ, и тотъ въ такія минуты невольно усомнится и будетъ на чеку, а отъ этихъ чужихъ, въ сущности, никогда несочувствовавшихъ моему дѣлу, людей ничего другого и ждать нельзя было. Все это я понималъ, но, тѣмъ не менѣе, это безучастное равнодушіе раздражало меня. Въ своихъ собственныхъ глазахъ я похожъ былъ на человѣка, который пришелъ для рѣшенія извѣстнаго вопроса, подготовивъ всѣ данныя рѣшить его въ извѣстномъ смыслѣ, и вдругъ увидѣлъ, что вопросъ уже рѣшенъ совершенно не такъ, какъ онъ желалъ этого, никакихъ данныхъ не требуется и на всю работу поставленъ несправедливо крестъ. Гадко и пошло было на душѣ.
— Да не войте, чортъ васъ побери! — закричалъ я на Ивана Васильевича.
Всхлипыванія прекратились, и Иванъ Васильевичъ уже спокойнымъ, равнодушнымъ голосомъ сталъ ругать какого-то мужика. Я избѣгалъ смотрѣть на толпу. Въ первый разъ закипало въ душѣ противъ крестьянъ недоброе чувство. Я уговорилъ гостей идти въ комнаты и продолжать ужинъ.
За ужиномъ гости изъ деликатности говорили, что пожаръ произошелъ отъ неосторожности, говорили о невозможныхъ условіяхъ хозяйства и, уѣзжая, каждый, пожимая мою руку, отъ души совѣтовалъ ѣхать служить. Когда уѣхали гости, я позвалъ Сидора Ѳомича.
— Скажи, Сидоръ Ѳомичъ, поджогъ это?
— Охъ, и не знаю, какъ сказать! И погрѣшить боюсь, и… Народъ нынче ненадежный, — правды вовсе нѣтъ.
— Ну, кто же?
— Ужъ если грѣшить, никто, какъ богатѣи…
— Да, вѣдь, они ужъ цѣлую недѣлю какъ уѣхали.
(Они занимались обратною перевозкой своего имущества изъ тѣхъ мѣстъ, куда хотѣли переселиться).
— И то… — недоумѣвая, согласился Сидоръ Ѳомичъ.
На другой день проснулся я подъ страшно давящимъ чувствомъ тоски. Въ окна видна была вся картина вчерашняго пожара.
Я вышелъ. Почти вся деревня толпилась тутъ.
— Отчего загорѣлось? — спросилъ я угрюмо.
— Господь его знаетъ, — потупившись, отвѣтили нѣкоторые.
— Поджогъ?
Мужики молчали. Я смотрѣлъ на нихъ и невольное чувство злости и ненависти охватывало меня. Сознаніе этого новаго чувства было невыносимо тяжело. Я всматривался въ ихъ лица и съ тоской вспоминалъ то недавнее прошлое, когда глаза ихъ открыто и привѣтливо смотрѣли прямо на меня. Теперь они смотрятъ въ землю. Чувствовалось, что все то общее, что насъ связывало, рвется, какъ гнилая веревка.
Ѳедоръ Елесинъ поднялъ на меня свои строгіе, но чистые и свѣтлые глаза.
— Неповинны мы, сударь, въ твоемъ горѣ. Господь посылаетъ, — любя или наказуя, — не нашему грѣшному уму разобрать это дѣло. Его святая воля, а только мы неповинны.
— Видитъ Богъ, неповинны, — горячо подхватилъ Петръ Бѣляковъ.
Два чувства къ крестьянамъ боролись во мнѣ, — новое, вчера только зародившееся, и старое, то, съ которымъ я пріѣхалъ сюда и съ которымъ сжился послѣ 4-хъ-лѣтней повѣрки. И, конечно, послѣднее побѣдило. Что-то точно поднималось въ моей груди все выше и выше, и вдругъ будто прорвалось черезъ какую-то плотину. Все злое вдругъ отхлынуло, и страстная, горячая тоска по прежнемъ чувствѣ къ крестьянамъ охватила меня. Я захотѣлъ опять вѣрить, любить и жить тѣмъ, съ чѣмъ сроднилась уже моя душа, что я считалъ цѣлью всей своей жизни.
— Правду вы говорите? — спросилъ я дрогнувшимъ голосомъ.
Толпа подняла на меня глаза и, прежде чѣмъ я услышалъ отвѣтъ, я уже зналъ его и вѣрилъ ему; то, что за минуту представлялось гнилымъ канатомъ, показалось теперь мнѣ сталью, иначе такъ не могли бы свѣтиться сотни глазъ сразу.
Посыпались горячія, искреннія увѣренія толпы. Приводились неотразимые доводы; амбаръ былъ всего саженяхъ въ 50 отъ деревни; хотя тянуло на домъ, но искры неслись и на село, никто изъ своихъ, конечно, не могъ подвергнуть свою же деревню риску сгорѣть.
Съ другой стороны, много было вѣроятій поджога. Большинство останавливалось на мысли, что поджогъ кто-нибудь изъ постороннихъ. Я терялся въ догадкахъ.
Прошла недѣля. Жена очень плохо поправлялась. Мы рѣшили на время уѣхать куда-нибудь на югъ для поправки. Дѣла хоть и пошатнулись, но оставалось еще тысячъ 20 пудовъ хлѣба въ трехъ амбарахъ, стоявшихъ въ саженяхъ 200 отъ усадьбы. Я объявилъ наемку подводъ для отправки хлѣба въ городъ съ завтрашняго дня.
Съ вечера мы весело толковали о предстоящей поѣздкѣ.
— Хорошо имѣть чистую совѣсть, — ее не сожжешь, — были послѣднія слова жены, съ которыми она заснула.
Только мы заснули, меня осторожно будятъ. Пріученная прислуга уже не бросалась, какъ при пожарѣ мельницы, съ отчаяннымъ крикомъ «пожаръ», но осторожно толкала меня, тихо говоря:
— Сударь, амбары горятъ.
Первымъ дѣломъ я бросился, конечно, къ женѣ. Она уже проснулась и на видъ была совершенно спокойна. Мы подошли къ окну. Знакомая картина, съ тою разницей, что все было бѣло кругомъ отъ перваго выпавшаго съ вечера снѣга.
Далеко-далеко рельефно выдѣлялись горящіе амбары, а вокругъ нихъ точно прыгали и плясали люди. Толпа все росла и росла. По дорогѣ изъ села вереницей бѣжали крестьяне: кто съ топоромъ, кто съ лопатой, а кто и просто безъ ничего, размахивая на бѣгу руками.
Горничная разсказывала, что нашли слѣды поджога, — жердь съ намотанною паклей, воткнутою въ крышу.
Я постоялъ и легъ снова на кровать. Униженіе, тоска давили грудь. Я хотѣлъ въ эту минуту перенестись куда-нибудь далеко-далеко отъ этихъ злыхъ и холодныхъ людей, поближе къ тѣмъ, которые грѣютъ и любятъ, пережить, какъ мальчикомъ, тѣ минуты, когда, оскорбленный грубо и незаслуженно новыми товарищами на первыхъ порахъ ученія, изливалъ я матери свои накипѣвшія дѣтскія страданія и вдругъ, чувствуя, что понятъ, не выдерживалъ и горько рыдалъ на ея груди. А она тихо и ласково гладила мою всклокоченную голову и говорила, говорила… Слезы высыхали. Весь еще взволнованный и встревоженный, я прижимался еще ближе къ ней; глаза пристально впивались въ какую-нибудь точку, я жадно слушалъ, а сладкое чувство удовлетворенія, утѣшенія, любви и прощенія уже закрадывалось въ грудь. И я уже мечталъ, какъ добромъ я отомщу врагамъ за сдѣланное зло.
— Зачѣмъ падать духомъ? — тихо проговорила жена, наклоняясь ко мнѣ. Ея рука ласково и нѣжно гладила мои волосы.
Я не выдержалъ и разрыдался, какъ ребенокъ.
— Мнѣ не жаль, пусть все бы пропало, но тяжело, что люди такъ злы. За что?
Слезы облегчили и успокоили. Я одѣлся и поспѣшилъ къ пожару.
Я пріучилъ уже народъ къ тому, чтобы воемъ и крикомъ не выражали мнѣ сочувствія, поэтому при моемъ появленіи всѣ спокойно продолжали свою работу. Я стоялъ поодаль и смотрѣлъ. На душѣ было пусто, какъ послѣ похоронъ.
Я пошелъ ближе къ пожару. Толпа силилась отстоять два остальные амбара. Не смотря на то, что крыша на одномъ изъ нихъ уже загорѣлась, толпа съ Иваномъ Васильевичемъ во главѣ смѣло лѣзла въ самый огонь. Лицо и бакенбарды Ивана Васильевича обгорѣли, онъ былъ мокрый, какъ вытащенная изъ воды курица, но, не смотря на все, онъ лѣзъ въ самое пламя, неистово крича:
— Воды! Лей на голову!
Надежда спасти что-нибудь разбудила и мою энергію. Я потянулся за толпой, взобрался на горѣвшую крышу и энергично сталъ помогать Ивану Васильевичу. Народъ точно потерялъ страхъ къ огню и способность обжигаться. Голыми руками хватали горящую солому и сбрасывали ее внизъ, рвали лубки и рубили стропила. Такъ какъ хлѣбъ былъ насыпанъ до самаго верха, то ходили по немъ, какъ по полу. Чуть не вся деревня столпилась на пространствѣ нѣсколькихъ квадратныхъ саженъ.
Черезъ часъ оба амбара были внѣ опасности. Я, совершенно мокрый, пошелъ домой переодѣться. Примиренный въ душѣ съ крестьянами, видя ихъ содѣйствіе, я успокаивалъ жену, дѣлалъ предположенія, что это дѣло чьихъ-нибудь однѣхъ рукъ. Не успѣлъ я выпить стаканъ чаю, какъ горничная вбѣжала съ извѣстіемъ, что амбары опять загорѣлись и на этотъ разъ снизу.
Я бросился къ пожару. Рядомъ со мной бѣжалъ мой кучеръ.
— Солому, сударь, подбили подъ амбары, должно быть, какъ съ крыши сбрасывали — она загорѣлась.
Теперь не потушить.
— Да, вѣдь, я Пиманову поручилъ слѣдить, чтобы солома какъ-нибудь не попала, 20 человѣкъ около него было помощниковъ.
— Должно, не доглядѣли, зазѣвались на верхъ.
Старикъ-караульщикъ, завидѣвъ меня, бросился съ воплемъ на встрѣчу.
— Батюшка, сударь, не виноватъ!
Его испуганный, показавшійся мнѣ фальшивымъ, крикъ, какъ ножомъ, рѣзнулъ меня по сердцу.
— Четвертый разъ, подлецъ! — закричалъ я, со всего размаху ударивъ его по лицу.
Караульщикъ упалъ.
— Кто подбросилъ подъ амбаръ солому?
— Не виноватъ, батюшка, не виноватъ, — кричалъ караульщикъ. — Божье наказаніе, нѣтъ моего грѣха!
— Врешь, подлецъ, говори правду! Отъ меня никуда не уйдешь! Говори правду: кто подбросилъ?
— Никого не видалъ, никого. Видитъ Богъ, никого. Лопни мои глазыньки…
— Хорошо, голубчикъ, найдемъ на тебя расправу.
Караульщикъ вытиралъ кровь, выступавшую изъ носа.
— Какъ ты меня расшибилъ, — говорилъ онъ спокойнымъ голосомъ, какъ будто не его били. — Вовсе задаромъ. Нешто противъ Бога я воленъ? Неужели грѣхъ такой приму на душу?
Я ушелъ отъ него.
Спасенія не было, амбары горѣли снизу, куда забраться было немыслимо. Хлѣбъ, конечно, не могъ сгорѣть, какъ матеріалъ, почти не горящій, но, пропитавшись гарью, дѣлался никуда негоднымъ, даже свиньи такой хлѣбъ не ѣли. Толпа въ моихъ глазахъ держала себя такъ, какъ пойманная: она апатично и лѣниво дѣлала свое дѣло.
Иванъ Васильевичъ шепнулъ, проходя мимо меня:
— Не троньте ихъ, какъ бы грѣха не случилось.
Я только теперь созналъ опасность своего положенія. Одинъ съ своей семьей, ночью, вдали отъ всякой помощи, среди этихъ людей, пошедшихъ, очевидно, напроломъ…
«Такъ вотъ чѣмъ кончилось мое дѣло!» — мелькнуло у меня въ головѣ.
Тяжелое, невыносимое чувство охватило меня, — это былъ не страхъ, а скорѣе какая-то смертельная тоска, какую никакими словами не передашь. Эти добрые, простые съ виду люди оказались просто гнусными, недостойными негодяями, тупо и безсмысленно разбивающими свое собственное благо. Вести дальше дѣло нельзя было уже по тому одному, что не было больше средствъ. Цѣль этихъ пожаровъ, очевидно, состояла въ томъ, чтобы привести меня къ этому положенію. Цѣль блистательно достигнута. Завтра, послѣзавтра я долженъ буду удалиться, уступивъ мѣсто моимъ торжествующимъ противникамъ. Съ тупымъ злорадствомъ проводятъ они меня, торжествуя свою побѣду, — побѣду, состоящую въ томъ, чтобы снова отдать себя въ кабалу какому-нибудь негодяю. А Леруа скажетъ: «Дуракъ, ограниченный человѣкъ!» Чеботаевъ снисходительно назоветъ «увлекающимся идеалистомъ съ дѣтскимъ взглядомъ на жизнь». Бѣловъ скажетъ: «Я говорилъ, что съ нашимъ народомъ нельзя имѣть дѣла». Они будутъ правы, потому что они остаются, а я долженъ уйти. Долженъ!
Ножемъ рѣзнуло это слово. Въ первый разъ я понялъ силу, безвыходность, неумолимость этого слова. Раньше были положенія, когда я добровольно и гордо, не ощущая безвыходности, дѣлалъ тотъ или другой выборъ. Я не ужился съ аферистами и, ни секунды не задумываясь, бросилъ ихъ; мнѣ предложили въ дѣйствующей арміи принять землю, вмѣсто щебня, — я въ тотъ же день уже сидѣлъ на пароходѣ и, какъ больной, эвакуировался въ Россію, — вездѣ былъ добровольный выборъ. Здѣсь его не было. То, что я полюбилъ, какъ свою жизнь, я долженъ былъ бросить и никакого другого выхода не было.
Негодяи знали, что дѣлали, и дѣлали безжалостно. Что имъ до меня, до моей семьи, до моего горя, до моихъ цѣлей, — лишь бы имъ на пять минутъ показалось, что такъ лучше, что и этого проучили такъ же, какъ князя, Юматовыхъ, Николая Бѣлякова…
Понятно, что всѣ эти мысли вызывали во мнѣ озлобленіе и страстное желаніе отомстить — поймать поджигателей. Первый разъ я испытывалъ это сладкое чувство — возможность мстить.
«Прежде всего и самое главное — спокойствіе, — говорилъ я самъ себѣ, ходя взадъ и впередъ возлѣ амбаровъ. — Теперь ночь. Если я выдамъ свои намѣренія отыскивать поджигателей, это будетъ послѣднею искрой въ порохѣ. Надо, чтобъ они не догадались объ этомъ». И почти со спокойнымъ лицомъ я подошелъ къ толпѣ.
— Вотъ жердь, вотъ кудель намотанная, которую я успѣлъ, прибѣжавши, потушить, — говорилъ Сидоръ Ѳомичъ. — На снѣгу слѣды были отъ сапогъ съ подковками, только народъ притопталъ…
— Ну, что ты мнѣ суешь жердь? — сказалъ я равнодушнымъ и пренебрежительнымъ тономъ, — точно по этому я что-нибудь найду! Вотъ чего стоитъ твоя жердь! — сказалъ я, бросая ее далеко въ поле.
Толпа удивленно смотрѣла на меня.
— Да хоть бы и нашелъ я поджигателя, — что мнѣ, легче бы стало? Воротитъ онъ, что ли, что сжегъ? Вотъ если бъ я тутъ па мѣстѣ накрылъ его…
Я задохнулся отъ охватившаго меня чувства.
Толпа заволновалась.
— Да, если бы собаку тутъ захватить, неужели же пожалѣли бы?
— Да прямо его въ огонь бы.
— А теперь, знамо, гдѣ его сыщешь? Ни руки, ни ноги онъ своей не оставилъ…
— Грѣшить только станешь…
— Дѣло Божье видно, — покориться надо.
— Надо покориться, сударь, — говорилъ Ѳедоръ Елесинъ, — отъ пожару никто еще не разорялся, а виноватаго Господь сыщетъ.
— Сыщетъ, — увѣренно подхватила толпа. — Человѣкъ не найдетъ, а Богъ найдетъ.
Начались разсказы каждаго, какъ его жгли, какъ онъ оставлялъ все на волю Божію, какъ сжегшаго, въ концѣ-концовъ, постигала кара Божія, а они-де, разсказчики, и посейчасъ лучше прежняго живутъ.
— Покориться надо.
Я съ отвращеніемъ слушалъ это, какъ мнѣ казалось, наглое издѣвательство надо мной, — жгутъ, негодяи, безъ передышки, какъ кабана какого-то, и предлагаютъ еще покориться. Кому? Мерзавцамъ, постановившимъ какое-то нелѣпое рѣшеніе и преподносящимъ его мнѣ, какъ рѣшеніе Бога!
Народъ успокоился, повеселѣлъ, а я нетерпѣливо ждалъ разсвѣта. Наконецъ, стало совсѣмъ свѣтло.
Наѣхала масса народа изъ сосѣднихъ деревень.
Мой планъ былъ готовъ.
— Довольно тушить! — крикнулъ я повелительнымъ тономъ.
Толпа озадаченно остановилась и посмотрѣла на меня.
— Никто не двигайся съ мѣста!.. Садковскій староста, возьми 6 понятыхъ. Готово? Вотъ въ чемъ дѣло. Меня сегодня ночью два раза сожгли; есть слѣды поджога — слѣды ногъ, кудель и жердь. Сидоръ Ѳомичъ, принеси жердь, вотъ она лежитъ. На ней намотана кудель. Слѣды были, но ихъ затоптали, тѣмъ не менѣе, они должны сохраниться гдѣ-нибудь подальше, въ нетронутомъ мѣстѣ. Стойте всѣ смирно, я одинъ пойду.
Отойдя саженей на двадцать, я пошелъ по окружности вокругъ амбара. Ясный, отчетливый слѣдъ въ деревню остановилъ мое вниманіе.
— Сидоръ Ѳомичъ! такой слѣдъ ты видѣлъ у амбара, когда прибѣжалъ?
Сидоръ Ѳомичъ подошелъ, осмотрѣлъ слѣдъ и сказалъ:
— Боюсь погрѣшить, а какъ-будто тотъ самый. Лифанъ Ивановичъ, Ѳедоръ видали тоже.
— Позовите и ихъ, — приказалъ я.
— Надо быть, тотъ самый, — онъ самый… съ подковкой.
— Такъ и есть, вотъ подковка, — сказалъ Сидоръ Ѳомичъ, разсматривая слѣдъ за нѣсколько шаговъ дальше.
Въ сапогахъ съ подковкой ходили только молодые парни. Я приказалъ принести всѣ сапоги, бывшіе въ деревнѣ, перечисляя имена тѣхъ парней, которые приходили мнѣ въ голову. Уже посланные ушли исполнять мое порученіе, а я въ раздумьѣ стоялъ и припоминалъ, не забылъ ли я кого изъ парней.
«Поймать, поймать, во что бы то ни стало поймать! — стучало мое сердце разъ сто, если не больше въ минуту. — Не дать негодяю уйти отъ заслуженной кары, не дать ему торжествовать гнусную побѣду!» И мнѣ представлялся торжествующій негодяй, собиравшійся сегодня весело праздновать свой храмовой праздникъ (это было 1 ноября, день Кузьмы и Демьяна — храмовой праздникъ моей деревни). Я представлялъ его сидящимъ въ кругу родныхъ и пріятелей за столомъ, весело подмигивающимъ въ сторону усадьбы и злорадно улыбающимся.
Я поднялъ глаза и замеръ… Тотъ взглядъ, который только что рисовался въ моемъ воображеніи, я увидѣлъ въ молодомъ Чичковѣ, злорадно и пытливо смотрѣвшемъ на меня. Встрѣтившись глазами со мной, онъ быстро опустилъ ихъ и принялся работать лопатой… Я впился въ него. Чичковъ еще разъ вскинулся на меня и еще растеряннѣе и быстрѣе началъ работать. Всѣ стояли безъ движенія, одинъ онъ усердно бросалъ негодное зерно на хорошее, т. е. дѣлалъ совершенно безсмысленную работу. Страннѣе всего то, что я забылъ назвать его въ числѣ тѣхъ, которыхъ сапоги я велѣлъ принести. Теперь я замѣтилъ, что Чичковъ былъ одѣтъ съ иголочки: на немъ были чистенькіе лапти, чистый полушубокъ; въ противоположность всѣмъ, его лицо было чистое, умытое, волосы смазаны масломъ. Не спуская глазъ, я подходилъ все ближе и ближе къ нему. Онъ понималъ и видѣлъ боковымъ взглядомъ, куда я иду, но усиленно не замѣчалъ меня.
— И Чичкова сапоги, — сказалъ я.
— Зачѣмъ мои сапоги? — спросилъ Чичковъ, поблѣднѣвъ и подымая на меня глаза.
— Потому что ты сжегъ, подлецъ! — закричалъ я, не помня себя.
Въ глазахъ Чичкова рябнуло.
— Богатые не жгутъ.
Какъ молніей освѣтило мнѣ все.
— Ага! и отговорка готова, — сказалъ я. — А вотъ посмотримъ.
— Я съ Дмитріева дня не надѣвалъ сапогъ.
Дмитріевъ день — храмовой праздникъ одного сосѣдняго села — былъ 5 дней тому назадъ.
— Скажи еще что-нибудь, — сказалъ я.
— Нечего мнѣ говорить больше, — сказалъ онъ, совершенно оправившись.
И, бросивъ пренебрежительно лопату, онъ сдѣлалъ движеніе уйти.
— Стой! — закричалъ я громовымъ голосомъ. — Ни съ мѣста, или я тебя на мѣстѣ уложу.
Чичковъ остался.
Принесли паръ 30 сапогъ. Довольно было одного взгляда, чтобы понять все. Въ то время, какъ всѣ сапоги были сѣры, съ кусками высохшей на нихъ грязи, одна пара выдѣлялась изъ всѣхъ своимъ чернымъ цвѣтомъ.
— Чьи сапоги? — спросилъ я, беря ихъ въ руки.
— Чичкова, — отвѣтилъ староста.
— Понятые, — обратился я къ нимъ, — посмотрите — сапоги мокрые, — онъ говорилъ, что надѣвалъ ихъ на Дмитріевъ день послѣдній разъ.
— У насъ теленокъ подъ лавкой, онъ и намочилъ сапоги, — отвѣчалъ Чичковъ.
— Хорошо, и твоего теленка посмотримъ.
Стали примѣривать сапоги къ слѣду. Чичкова пришлись точка въ точку. Шагъ за шагомъ добрались мы до мѣста, гдѣ слѣдъ, выходя на большую дорогу, пропадалъ въ массѣ другихъ. Мы направились къ избѣ Чичкова. Отъ дороги къ избѣ опять показался тотъ же слѣдъ, но двойной — отъ калитки къ дорогѣ и обратно.
— Туда, значитъ, шелъ большою дорогой, — пояснилъ Сидоръ Ѳомичъ, — а назадъ прямикомъ пошелъ.
У самыхъ воротъ Чичковъ быстро пошелъ въ избу.
— За нимъ, старики, — крикнулъ я, — онъ идетъ поливать подъ лавкой!
Я и другіе побѣжали за нимъ. Мы вошли во-время: Чичковъ съ ковшомъ въ рукахъ стоялъ возлѣ лавки, собираясь плеснуть.
— Послѣ, послѣ плеснешь, — остановилъ я его за руку.
— Что такое? въ чемъ дѣло? — подошелъ ко мнѣ старикъ Чичковъ съ невинною физіономіей, точно ничего не зналъ.
— Вонъ, мерзавецъ! — закричалъ я. — Морочь другихъ. Скоро, голубчикъ, сведемъ съ тобой счетъ… Ну, теперь со слѣдомъ покончено, остается жердь и пакля.
Сидоръ Ѳомичъ прокашлялся и выступилъ.
— Жердь, сударь, не съ крыши, а съ хлѣбника. Если бъ она была съ крыши, одинъ бокъ ея былъ бы пригнившій, соломка къ ней пристала бы, а она сухая и ровная. Не иначе, какъ съ хлѣбника, а паклю надо сличить (въ каждомъ домѣ своя пакля, что зависитъ отъ силы, съ какою выбиваютъ: сильный бьетъ — кострига мелкая, слабый — кострига крупная).
Потребовали паклю у Чичковыхъ, сличили, и всѣ признали ее однородною съ тою, которая была намотана на жердь.
Оставалось отыскать мѣсто, откуда была взята жердь. По указанію Сидора Ѳомича, отправились на хлѣбникъ Чичкова. Въ томъ мѣстѣ, гдѣ съ большой дороги сворачивала тропинка къ хлѣбнику, снова обозначались слѣды, какіе были около амбаровъ. Посреди хлѣбника стоялъ ометъ соломы, придавленный рядомъ жердей, попарно связанныхъ. Одна только жердь не имѣла съ другой стороны подруги и мочальная веревочка, служившая для привязки другой жерди, какъ флажекъ, болталась на верхушкѣ. На ометѣ сохранился свѣжій слѣдъ другой взятой жерди.
Присутствующіе стояли пораженные неотразимостью доказательствъ. У молодого Чичкова, до сихъ поръ бодрившагося, обнаружился полный упадокъ духа. Его худое лицо какъ-то сразу осунулось и почернѣло. Черные маленькіе глаза перестали бѣгать по сторонамъ, безжизненно и безцѣльно смотрѣли впередъ.
— Что, Ваня, — ласково обратился къ нему староста, — видно, грѣха нечего таить, признаваться надо?
Чичковъ нерѣшительно молчалъ. Мужики пристали къ нему:
— Не томи, родимый, развяжи грѣхъ. Некуда, видишь самъ, дѣваться.
Послѣ долгаго молчанія Чичковъ заговорилъ:
— Неповиненъ я, видитъ Богъ, что неповиненъ. Вижу самъ, что пропадать приходится; здѣсь пропаду, тамъ за то спасусь…
— Врешь, — оборвалъ я его. — Тамъ не спасешься! Здѣсь еще надуешь дураковъ, а Бога-то ужъ не обманешь. Здѣсь тѣло погубишь, а тамъ и душу.
— Чиста моя душенька, — вскинулъ на меня глазами Чичковъ. — Будетъ она въ раю, и неугасимая свѣча будетъ горѣть передъ ней.
На мгновеніе я смутился отъ его твердыхъ, убѣжденныхъ словъ, но, вспомнивъ, что эта излишняя вѣра и чуткость и погубили все дѣло, отвѣтилъ:
— Хорошо. Дѣло твоей совѣсти — запираться или нѣтъ, надувай другихъ, а меня не надуешь. Чтобы пресѣчь возможность тебѣ сговориться съ родными и заодно отвѣчать съ ними, я тебя сейчасъ же арестую. Отправляйся на барскій дворъ и во флигелѣ жди слѣдователя.
— Не пойду, — отвѣтилъ мрачно Чичковъ. — Вы не смѣете безъ власти меня сажать подъ надзоръ.
— Если я говорю, такъ смѣю. Не пойдешь волей, силой поведу, силой не дашься — на мѣстѣ уложу.
— Иди, Ваня, — сказалъ старикъ Чичковъ. — Господь оправдаетъ насъ.
Ивана Чичкова увели во флигель, посадили въ отдѣльную комнату и приставили двухъ караульщиковъ. Я послалъ два заявленія: одно — становому, другое — слѣдователю.
До стана было верстъ 15, къ слѣдователю 20.
Старикъ Чичковъ дѣлалъ отчаянныя попытки пробраться къ заключенному, но я принялъ надлежащія мѣры. Являлся онъ ко мнѣ, пробовалъ и въ ногахъ валяться, и къ угрозамъ прибѣгать, — я его вытолкалъ.
Къ вечеру пріѣхалъ урядникъ съ извѣстіемъ, что становой поставилъ банки и самъ не можетъ пріѣхать. Нарочный отъ слѣдователя привезъ отвѣтъ, что слѣдователь будетъ черезъ три дня. Возмущенный, я сейчасъ же послалъ нарочнаго къ прокурору съ заявленіемъ, что, въ виду оттепели, слѣды могутъ растаять, вслѣдствіе чего прошу оказать давленіе на слѣдователя. Съ урядникомъ же мы немедленно приступили къ производству предварительнаго дознанія. Слѣдствіе тянулось цѣлую ночь. Я обнаружилъ недурныя способности слѣдователя и привелъ къ противорѣчію всѣхъ свидѣтелей. Къ сожалѣнію, урядникъ былъ малограмотенъ и, въ концѣ-концовъ, почти не записалъ ничего.
На деревнѣ не спали и всѣ были пьяны. Часа въ два ночи въ комнату, гдѣ производилось слѣдствіе, вбѣжалъ перепуганный Иванъ Васильевичъ и, вызвавъ меня и урядника въ другую комнату, взволнованно сообщилъ, что только-что приходилъ староста предупредить, что на деревнѣ неспокойно, требуютъ выпуска на свободу Чичкова и грозятъ, въ случаѣ неисполненія ихъ требованія, сжечь усадьбу и убить меня, жену, дѣтей и всѣхъ, кто будетъ стоять за насъ. Закончилъ онъ просьбой дать ему отставку.
— Я вамъ вѣрой и правдой служилъ, пока можно было. У меня у самого жена, дѣти…
— Дрова, свѣчи, самъ скотина, — перебилъ я его, вспыхнувъ. — Убирайтесь къ чорту сію секунду, куда хотите, гнусный трусъ! Еще солдатомъ называется, на войнѣ бывалъ, а струсилъ и растерялся до того, что отъ страху не знаетъ самъ, что говоритъ.
— Ступайте, отдайте распоряженіе, чтобы не тушили, если загорится, — пусть къ чорту горитъ, чтобъ никого не подпускали къ тому мѣсту, откуда начнется, пока я не приду и не осмотрю слѣдовъ; никуда не дѣнется, по воздуху не полетитъ, а по слѣдамъ мы уже одного голубчика привели и другихъ приведемъ, такъ и передайте.
Слѣдствіе продолжалось. Послѣдніе свидѣтели явились уже порядочно пьяными, такъ что добиться отъ нихъ толку было мудрено, да и все слѣдствіе, какъ не записанное, представляло мало интереса.
На урядника слова Ивана Васильевича произвели сильное впечатлѣніе.
— Въ виду исключительнаго положенія дѣла, — обратился онъ ко мнѣ въ присутствіи всѣхъ свидѣтелей и подсудимаго, — въ виду возбужденія, я полагалъ бы слѣдствіе на сегодня прекратить и преступника выпустить.
— Вы съ ума сошли! — закричалъ я, вскакивая съ мѣста, не вѣря своимъ ушамъ, что онъ говоритъ.
— Я попросилъ бы васъ говорить со мною учтивѣе. Объявляю слѣдствіе оконченнымъ и обвиняемаго свободнымъ.
— Объявляю васъ арестованнымъ! — заревѣлъ я, какъ бѣшеный.
— Меня? — попятился урядникъ.
— Да, васъ, васъ, неспособнаго написать двухъ словъ связно, неспособнаго понять, что вы вашимъ идіотскимъ распоряженіемъ, ночью, въ пьяной, возбужденной толпѣ можете надѣлать, неспособнаго даже побороть вашу трусость, которая и побуждаетъ васъ такъ дѣйствовать. Единственное, что могу вамъ разрѣшить — это дать нарочнаго для отправки на меня жалобы становому, что арестовалъ васъ. Ступайте за мной въ кабинетъ. А вы, — обратился я къ свидѣтелямъ — маршъ домой. Сидоръ Ѳомичъ! Чичкова отвести на прежнее мѣсто, у дверей встань ты, кучеръ и садовникъ. Помните, что головой мнѣ отвѣтите, если выпустите.
— Я протестую, — заявилъ довольно покорно урядникъ.
— На здоровье, — отвѣтилъ я.
Устроивъ урядника въ кабинетѣ и отправивъ нарочнаго къ становому, я пошелъ къ женѣ.
— Надо тебѣ уѣзжать къ Бѣловымъ, — и я разсказалъ, что дѣлалось.
— Я никуда не поѣду, — рѣшительно объявила жена. — Во-первыхъ, я не вѣрю тому, чтобъ крестьяне за все сдѣланное могли проявить такую черную неблагодарность, а если они и окажутся способными на такую гадость, то я хочу быть съ тобой.
— Дѣти…
— Куда же я теперь съ ними поѣду?.. Нѣтъ, Господь милостивъ, ничего не будетъ, — я не вѣрю этому, а если ужъ люди дѣйствительно такъ злы, то пусть лучше дѣти раздѣлятъ нашу участь. Не стоитъ жить на свѣтѣ послѣ этого.
— Конечно, ничего не можетъ быть, просто Чичковъ дѣлаетъ послѣднія отчаянныя попытки, не удастся ли? Ему теперь терять нечего, но остальные, если они не замѣтаны, съ какой стати пойдутъ за нимъ?
— Непремѣнно надо сказать крестьянамъ, что ты ихъ не подозрѣваешь, — этимъ сразу ты лишишь почвы человѣка, которому если и удастся что-нибудь сдѣлать, такъ только на этой почвѣ.
— Да никогда и на этой почвѣ ничего не удастся сдѣлать. Я теперь совершенно успокоился.
— И я тоже, — отвѣчала жена.
Я посидѣлъ еще немножко, и когда жена окончательно успокоилась и повеселѣла, насколько это возможно было при теперешнихъ условіяхъ, скорѣе — когда мы оба почувствовали себя легко, я всталъ и сказалъ:
— Однако, все-таки, надо быть наготовѣ, — «береженаго и Богъ бережетъ». Надо посмотрѣть, что дѣлается во дворѣ.
Я вышелъ на дворъ. Сырой осенній разсвѣтъ охватилъ меня. Низкія тучи, погоняемыя рѣзкимъ сильнымъ вѣтромъ, неслись надъ головой. Не то шелъ дождь, не то моросило; снѣгъ почти весь растаялъ. На востокѣ совсѣмъ посвѣтлѣло. Изъ мрака рельефно выдѣлялись строенія, садъ; дорога черною лентой исчезала вдали.
Съ деревни доносились нестройные крики пьяной толпы.
Я направился къ флигелю. Въ коридорѣ, передъ дверью, гдѣ былъ запертъ Чичковъ, сидѣли на полу передъ керосиновою лампочкой старикъ садовникъ, Сидоръ Ѳомичъ и ключникъ.
— Сидите, сидите, — остановилъ я ихъ, когда они, увидѣвъ меня, собрались-было встать.
Я подошелъ и тоже присѣлъ на валявшійся чурбанъ.
— Ну что, Павелъ, — обратился я къ садовнику, — думалъ ты дожить до такихъ дѣловъ?
Старикъ, слывшій за большого начетчика и философа, всегда разговаривалъ со мной добродушно-наставительнымъ тономъ. Я любилъ слушать его свободную рѣчь.
— Грѣхи, грѣхи! — вздохнулъ онъ. — Все отъ дьявола, оттого, что мало, все мало… А вотъ и ничего не стало — теперь лучше? Точно этимъ насытишься?
— А чѣмъ же насытишься? — спросилъ я его.
— Благодатію Божіею — этимъ сытъ будешь, а этимъ… — и Павелъ махнулъ рукой. — Насыпала душа полныя житницы и говоритъ: «ѣшь теперь, пей и веселися на многія лѣта». А Господь вынулъ душу въ ту же ночь и спрашиваетъ: «а что, душа, гдѣ твои житницы? иди-ка въ геену вѣчную». То-то оно и есть. Еще Господь жалѣетъ, время даетъ покаяться, грѣхи свои замолить…
— Я же, значитъ, и виноватъ выхожу во всемъ этомъ дѣлѣ?
— А то кто жъ? — спросилъ спокойно Павелъ. — Съ нихъ много ли спросится? Трава они какъ есть — и больше ничего, а тебѣ книги раскрыты… Зачѣмъ взбулгачилъ народъ? Дьявола дразнить? Урядникъ дѣло говорилъ, становой пріѣхалъ и разобралъ бы все по закону. А не по закону соблазнъ одинъ. А въ писаніи писано: «аще кто соблазнитъ единаго отъ малыхъ сихъ…» Помнишь? То-то!
— Эхъ, Павелъ, ничего ты не понимаешь, — началъ-было я.
— Все гордыня наша, — продолжалъ Павелъ, не слушая меня. — Ты его взялъ, а кто тебѣ власть далъ? Твоя сила? А если онъ тебя возьметъ? Даве сила-то на твоей была, а сейчасъ, можетъ, на его сторону перейдетъ. Ты слышишь, какъ гомонитъ-то народъ… — и вдругъ Павелъ какъ-то тоскливо оборвалъ свой наставительный тонъ. — Охъ, батюшка, никакъ сюда идутъ.
Мы всѣ мгновенно вскочили и бросились къ окну. Мое сердце сильно стучало.
Вдоль садовой ограды медленно, растянуто двигалась толпа мужиковъ къ усадьбѣ. Крикъ, ругань пьяныхъ голосовъ, по мѣрѣ приближенія, все больше и больше стихали.
Я стоялъ точно очарованный. Мысль, что они могутъ явиться, ни разу не приходила серьезно мнѣ въ голову. Зачѣмъ они идутъ? Требовать освобожденія Чичкова? А если я откажусь? Они покончатъ съ нами… Съ нами? Съ людьми, которые только и думали, только и жили надеждой дать имъ то счастье, о которомъ они и мечтать не смѣли? Для чего покончить? Чтобъ опять подпасть подъ власть какого-нибудь негодяя въ родѣ Николая Бѣлякова?
Передніе вошли во дворъ и съ недоумѣніемъ остановились, ожидая заднихъ.
Вонъ стоитъ пастухъ, сынъ той старухи, которой мы нѣкогда сдѣлали русскую печь, выстроили новую избу. Теперь эта изба, эта печь его. Куда дѣвалась его благодушная патріархальная фигура, которою мы такъ часто любовались съ женой, когда, бывало, подъ вечеръ, во главѣ своего стада, онъ величественно и спокойно выступалъ, какъ библейскіе пастухи, неся на плечѣ знакъ своего сана — длинный посохъ? Теперь борода его всклокочена, онъ сгорбленъ, шапка сдвинута на бокъ, глаза скошены, въ лицѣ тупое выраженіе не то какой-то внутренней боли, не то бѣшенства. Рядомъ съ нимъ стоитъ Андрей Михеевъ, которому прощено столько недоимокъ, сколько у него волосъ на головѣ. Онъ слегка покачивается; оловянные глаза, безъ всякаго выраженія, безсмысленно и тупо смотрятъ на мой домъ, ноги разставлены. Онъ тоже ждетъ остальныхъ или, можетъ быть, старается вспомнить, зачѣмъ онъ пришелъ сюда? А вотъ и старый негодяй Чичковъ, ихъ новый командиръ, что-то суетливо и спѣшно объясняетъ толпѣ… Видъ его вызвалъ во мнѣ приливъ дикой злобы, смѣшанной съ какою-то ревностью.
Я, со всею моею наукой, со всею моею любовью, со всею моею матеріальною силой, физически уже побѣжденъ въ сущности этимъ простымъ, необразованнымъ негодяемъ. Теперь онъ посягаетъ на послѣднее: онъ хочетъ заставить меня обнаружить и нравственную несостоятельность, — онъ хочетъ заставить меня струсить, хочетъ вынудить исполнить его требованіе. Мысль, что человѣкъ, мною лишенный былой власти надъ толпой, теперь опять сталъ коноводомъ ея — и гдѣ же? у меня во дворѣ, откуда онъ всегда такъ позорно изгонялся — жгла меня.
— Нѣтъ, негодяй, и теперь ты не долго покомандуешь. Нѣтъ, это не твоя толпа, которую ты умѣлъ только грабить. Это мои — и только цѣною жизни я ихъ тебѣ уступлю.
И, сдерживая охватившее меня чувство, я отворилъ дверь и сталъ медленно спускаться къ толпѣ. Меня не ждали со стороны флигеля и замѣтили, когда я подошелъ почти въ упоръ. Мое неожиданное появленіе, вѣроятно, взбѣшенное, рѣшительное выраженіе лица произвели ошеломляющее впечатлѣніе на Чичкова. Какое-то невыразимое бѣшенство охватило меня. Я бросился къ нему… Дальнѣйшее я смутно помню. Передо мной мелькнула и исчезла испуганная фигура Чичкова, и я очутился лицомъ къ лицу съ молодымъ Пимановымъ, сыномъ караульщика.
— Почему твой отецъ не на караулѣ?
Не помню, что онъ отвѣтилъ мнѣ, но помню его нахальную, вызывающую физіономію.
— Шапку долой! — заревѣлъ я и двумя ударами по лицу сбилъ его съ ногъ.
— Батюшка, помилуй! — закричалъ благимъ матомъ Пимановъ.
Этотъ пьяный, испуганный крикъ рѣшилъ дѣло.
Передо мной съ обнаженными головами стояла пьяная, но покорная толпа князевцевъ, а сбоку меня — дворня и самовольно ушедшій изъ-подъ ареста урядникъ. Чичковъ скрывался за изгородью.
Я опомнился.
— Вы зачѣмъ пришли? — обратился я къ князевцамъ. — Чичкова освобождать? Ну, такъ вотъ вамъ при урядникѣ объявляю, что это не ваше дѣло. Всякаго, кто пожелаетъ мѣшаться не въ свое дѣло, я по закону имѣю право у себя въ домѣ убить и не отвѣчу. Урядникъ! я вѣрно говорю?
— Вѣрно, — отвѣтилъ урядникъ.
— Слышите? Если я виноватъ, это дѣло суда, а не ваше. Пріѣдетъ слѣдователь, ему и жалуйтесь, а своихъ порядковъ не заводите, потому что какъ бы вмѣсто закона не попасть вамъ на каторгу. Да и все равно этимъ ничего не возьмете, — виноватаго и безъ меня накажутъ. Если богатѣи и смутили васъ тѣмъ, что я думаю на всѣхъ, такъ это не вѣрно; я думаю только на богатыхъ, а вамъ что за нужда меня жечь?
— Конечно, намъ какая нужда тебя жечь? — заорала пьяная толпа. — И мы то жъ баяли, а онъ все свое — самъ, баитъ, видѣлъ, какъ ты велѣлъ уряднику всѣхъ записать. Ну, намъ быдто и обидно, — вѣрой и правдой быдто служили, а насъ же и записать.
— А вы и повѣрили? — спросилъ я, и горькое чувство шевельнулось въ душѣ. Но вдругъ я вспомнилъ, что то недовѣріе, которое такъ обидно обнаружили крестьяне ко мнѣ, выказалъ и я въ отношеніи ихъ во всей послѣдней исторіи. Мысль, что, можетъ быть, они не виноваты, въ первый разъ пришла мнѣ въ голову. Но говорить съ пьяною толпой было безполезно.
— Идите съ Богомъ домой и никому не вѣрьте, — отпустилъ я толпу. — Я вѣрю въ вашу невинность и благодарю васъ за службу. — Нельзя сказать, чтобы послѣднее я сказалъ искренно.
Успокоенная толпа весело побрела домой.
На другой день пріѣхалъ и слѣдователь, и становой. Слѣдствіе заключилось тѣмъ, что Ивана Чичкова, связаннаго, усадили въ сани и повезли въ острогъ. Горе семьи, родныхъ, рыданіе жены и троихъ дѣтей, причитыванье бабъ, прощаніе всей деревни съ преступникомъ были очень тяжелы. Послѣдними словами Ивана были:
— Погубилъ я себя, а душеньку спасъ. Будетъ она въ раю, и неугасимая свѣча будетъ горѣть передъ ней…
Пусто и тяжело было у меня на душѣ.
Обгорѣлыя кучи пеньки, вмѣсто нѣкогда красивыхъ строеній, мертвая тишина во дворѣ, на деревнѣ, испуганное лицо случайно забредшаго, спѣшившаго уйти, князевца, грозный вопросъ — какъ дальше быть?..
И это все пронеслось скорѣе, чѣмъ думалъ я.
Къ вечеру, какъ громомъ, поразила насъ эстафета о томъ, что у матери ракъ, что необходимо уговорить ее согласиться на операцію, и что сестры умоляютъ насъ немедленно пріѣхать.
Передъ этою новою бѣдой вся исторія съ князевцами показалась мнѣ какою-то давно-давно прошедшею.
Ѣхать, но какъ: съ дѣтьми? только вдвоемъ или одному?
Послѣ долгихъ соображеній рѣшено было ѣхать всѣмъ.
На другой день два экипажа стояли у подъѣзда. Дворня, нѣсколько бабъ съ деревни, вдовы да сироты, 3—4 мужика — вотъ и всѣ, провожавшіе насъ.
— Съ Богомъ! — крикнулъ я передовому кучеру, когда мы усѣлись.
— Ба-а-тюшка, на кого ты насъ покидаешь? — завыла Матрена.
Этотъ одинокій вопль тяжело рѣзнулъ по сердцу.
— Господи, благослови! — вскрикнулъ какъ-то неестественно-бойко передній кучеръ.
Лошади тронулись, звякнули колокольчики — и мы выѣхали изъ усадьбы. Вотъ кончилась и ограда. Назади уже бывшій сарай съ подсолнухами… Промелькнули обгорѣлыя кучи амбаровъ… Вотъ широкое, безконечное поле…
Нѣсколько ребятишекъ изъ учениковъ жены, копавшихся въ развалинахъ амбара, завидѣвъ приближающіеся экипажи, пустились безъ оглядки къ деревнѣ.
Прислонившись къ спинкѣ коляски, жена тихо плакала.
По невозможнымъ осеннимъ дорогамъ, послѣ утомительнаго трехдневнаго путешествія, привезъ я, наконецъ, свою семью въ городъ. Жена уже въ дорогѣ была вся въ огнѣ, — къ вечеру у ней открылась горячка, осложненная гнойнымъ плевритомъ. Все сразу.
Черезъ полгода былъ судъ, на который я не поѣхалъ. Изъ письма Чеботаева я узналъ, что Ивана оправдали. Онъ, Чеботаевъ, былъ старшиной присяжныхъ, десять изъ которыхъ были крестьяне. Обстоятельства на судѣ выяснили полную виновность Ивана, и никто не сомнѣвался въ обвинительномъ вердиктѣ. Присяжные крестьяне не отрицали вины, но находили наказаніе 6 лѣтъ каторги — несоотвѣтственно тяжелымъ.
«Годка два, — писалъ Чеботаевъ, — разсуждали крестьяне, — въ тюрьмѣ слѣдовало бы парня для науки продержать, а въ каторгу нельзя. Чѣмъ виновата жена, дѣти? Куда они безъ работника дѣнутся? Всѣ мои доводы ни къ чему не повели.
Послѣдній аргументъ присяжныхъ былъ тотъ, что день ясный, Божье солнышко по весеннему сіяетъ, — нешто въ такой день человѣка на-вѣчно губить? Жалко барина, а еще жальче сиротъ да бабу. Барину Господь пошлетъ, — отъ пожару никто не разоряется, дѣло Божіе, смириться надо и проч.»
Мысль, что изъ-за насъ никто не гніетъ въ каторгѣ, конечно была отрадна женѣ и мнѣ, но удовлетвореннаго чувства отъ правосудія во время чтенія письма не было. И только впослѣдствіи, когда обстоятельства вынудили меня съѣздить въ деревню, мнѣ ясно стало, что то, что съ нашей точки зрѣнія можетъ казаться высшею несправедливостью, съ точки зрѣнія народа — будетъ выраженіемъ высшей правды на землѣ.
Денежныя обстоятельства вынудили меня поступить на службу. Къ счастью, казенная постройка желѣзныхъ дорогъ дала мнѣ возможность служить непосредственно интересамъ государства.
Прошло два года. Чувства улеглись, да и дѣла настоятельно требовали моего присутствія въ Князевкѣ. Товарищество сосѣдней деревни Садковъ предлагало на очень выгодныхъ условіяхъ взять на контрактъ ту землю, которую я удобрялъ, съ обязательствомъ продолжать удобреніе. Двадцать два двора изъ Князева, Христомъ Богомъ, просили оставить часть этой земли для нихъ. Они тоже составили товарищество и тоже съ обязательствомъ назмить землю.
Съ тяжелымъ чувствомъ рѣшилъ я, наконецъ, посѣтить мѣста, гдѣ столько пережилъ. Вновь выстроенная желѣзная дорога только тридцать верстъ не довезла меня до моего имѣнія.
«Теперь можно и за интенсивное хозяйство приняться», — думалъ я, садясь въ свой экипажъ, запряженный тройкою ямскихъ лошадей.
Знакомый ямщикъ выказалъ большое удовольствіе при видѣ меня.
— Что новаго? — спросилъ я.
— Слава Богу, живемъ помаленьку.
— Пожары попрежнему?
— Храни Господь, — ничего не слыхать.
— Землю скоро станутъ отъ господъ отбирать?
Ямщикъ повернулся ко мнѣ съ лукавой улыбкой.
— Нонѣ уже по-новому баютъ. Ни баръ, ни мужиковъ не будетъ, — вся въ казну уйдетъ.
Я ушамъ своимъ не вѣрилъ: я только что передъ отъѣздомъ прочелъ объ этой новой идеѣ американскаго мыслителя, и вотъ она уже сообщается мнѣ съ высоты облучка! Какимъ образомъ могла проникнуть сюда эта идея, — случайно или, можетъ быть, какъ назрѣвшая къ выполненію, она, какъ всякая такая идея, одновременно зарождается въ нѣсколькихъ мѣстахъ сразу.
— Кто тебѣ объ этомъ сказалъ?
— Въ народѣ баютъ.
— Да откуда это пошло?
— А кто его знаетъ?.. Сорока на хвостѣ принесла.
— Что жъ, это хорошо.
— Коли не хорошо, — встрепенулся ямщикъ. — На казенныхъ земляхъ завсегда урожай, мучить землю тамъ не позволятъ. Бери каждый сколько надо. Порядки одни для всѣхъ, какъ сегодня, такъ и завтра.
— Не то, что теперь, — въ тонъ сказалъ я. — Сегодня, къ примѣру, я, завтра другой. Каждый по-своему!
— Знамо, — согласился ямщикъ и, подумавъ, прибавилъ: — А народу-то каково?
Вотъ и послѣдній спускъ. Показалась деревня.
Екнуло сердце и тяжелое волненіе охватило меня… «Какъ-то встрѣтятъ? — думалъ я невольно. — Будутъ, вѣроятно, исподлобья осматривать, какъ какого-нибудь звѣря, съ затаенною мыслью: „что, молъ, взялъ?“» Но я ошибся… Меня встрѣтили такъ, какъ встрѣчали въ самое лучшее время нашихъ отношеній.
Какъ только завидѣли мой экипажъ, вся деревня, и старый, и малый, потянулись на барскій дворъ. Веселыя открытыя лица смотрѣли мнѣ прямо въ глаза, каждый отъ сердца, какъ умѣлъ, спѣшилъ высказать мнѣ свой привѣтъ. Петръ Бѣляковъ сказалъ мнѣ даже что-то въ родѣ рѣчи. Смыслъ этой рѣчи былъ тотъ, что они, крестьяне, очень рады видѣть меня, что радуются за меня оправданію подсудимаго, что Господь не попустилъ меня принять грѣхъ на душу, взявшись не за свое, а Божье дѣло — преслѣдованіе поджигателей.
— Господь спасъ тебя отъ грѣха; все доброе, что ты намъ сдѣлалъ, осталось при тебѣ, не пропало. Господь сыскалъ ихъ, — закончилъ онъ, понижая голосъ, — Ѳедоръ, младшій сынъ Чичкова, померъ и передъ смертью покаялся, что онъ, а не братъ, спалилъ амбары. Онъ и все дѣло раскрылъ.
Далѣе Петръ разсказалъ, что 5 дворовъ по жребію рѣшили сдѣлать 5 пожаровъ. Мельница досталась Килину, который нанялъ за полведра пастуха, сына той старухи, которой мы нѣкогда выстроили русскую печь и избу, подсолнухи достались Овдокимову, который нанялъ Михеева…
— И Чичковъ рехнулся, — продолжалъ Бѣляковъ, — и Михеевъ отъ опоя умеръ, и пастухъ пропалъ безъ вѣсти, да и всѣ богатѣи не добромъ кончили — обѣдняли, послѣдними людьми стали.
Толпа крестьянъ молча прислушивалась къ говорившему и въ ихъ ясныхъ, открытыхъ глазахъ свѣтилось полное одобреніе оратору и каждый изъ нихъ, навѣрное, сказалъ бы то же, что сказалъ Бѣляковъ.
Парнишки, бывшіе ученики жены, вытянулись за два года, стояли впереди и тѣми же свѣтлыми глазами толпы смотрѣли на меня. Эта толпа была одинъ человѣкъ…
Я стоялъ передъ этимъ человѣкомъ взволнованный, растроганный, съ обиднымъ сознаніемъ, что я не зналъ и не знаю этого человѣка…
Примѣчанія
править- ↑ Верея — воротній столбъ.
- ↑ Степаиловка — ручей, въ верховьяхъ котораго было расположено кладбище князевцевъ.
- ↑ Причемъ вода не сбѣгаетъ, какъ она сбѣгаетъ по гладкой жнивѣ, а тутъ же, вслѣдствіе неровности пашни, задерживается и проходитъ въ землю.
- ↑ Мы начали обсуждать, какъ распредѣлить работы завтрашняго дня.
- ↑ фр.
- ↑ Въ сосѣднемъ селѣ Садкахъ кабака по приговору не было и за водкой ѣздили въ Князево.