Разсказы о пустякахъ.
правитьНѣсколько кольевъ.
правитьЛѣто подходило къ концу. Страда оканчивалась, хлѣба были убраны. Чисто-деревенскія работы перестали тревожить жителей. Въ деревнѣ все было благополучно: дифтерита не было, и можно было разсчитывать, что зимой, благодаря энергіи мѣстнаго начальства, его и не будетъ; отъ пожара во все лѣто сгорѣлъ одинъ амбаръ, оказавшійся принадлежащимъ старшинѣ; неизвѣстному червю, появившемуся-было въ началѣ лѣта на овсѣ, жрать было нечего, ибо овесъ поторопились скосить на кормъ.
Въ сосѣднемъ помѣстьи у Тараканова открылся выгодный заработокъ — пилка дровъ, на которыя, послѣ слома, назначены были старые сараи, избы рабочія, конюшни; всего подлежало къ слому приблизительно саженей двадцать пять въ видѣ дровъ. За это дѣло взялась артель, въ которой принимали участіе: Василій Чилигинъ, Миронъ Уховъ, Портянка и нѣкій Тимоѳей, по прозванію Лыковъ. Работали въ двѣ пилы.
Портянка пилилъ сонно, смутно мечтая о воскресной выпивкѣ, послѣ которой онъ хлопнется гдѣ-нибудь на улицѣ и захрапитъ. Василій Чилигинъ взялся за пилку потому, что отецъ стащилъ недавно у него полмѣшка муки, продалъ, а деньги неизвѣстно куда спряталъ, и хотя за такое вѣроломство онъ жестоко прибилъ старика, но муки не воротилъ. Отецъ потомъ жаловался на волостномъ судѣ на варварство сына., что тотъ безпрестанно его бьетъ: «Вотъ онъ какой есть идолъ, Васька-то мой! Бить бьетъ, а кормить не кормитъ!» Судъ, принимая во вниманіе неугомонный желудокъ старика, наотрѣзъ отвергъ его жалобу. Послѣ этого старикъ не разъ приходилъ на самое мѣсто пилки, чтобы побраниться съ сыномъ, а когда его слова не дѣйствовали, то пытался пронять сына жалостью. «Васька! — говорилъ онъ, — да ты хоть пожалѣлъ бы стараго отца, заплатилъ бы хоть пятіалтынный за побои. Теперь у тебя вонъ сколько будетъ деньжищъ, такъ ты хоть малость снизойди къ немощи моей, Васька!…» Разъ, во время самаго разгара работы, между отцомъ и сыномъ поднялась драка, причемъ отецъ намѣревался уже пустить въ сына чурбаномъ, но ихъ розняли артельщики. Вообще Чилигинъ, во все продолженіе пилки, былъ озлобленъ, постоянно раздражаемъ семейными дѣлами. Третій артельщикъ, Миронъ, напротивъ, радостно суетился; онъ имѣлъ особенную, таинственную причину горячо пилить. Нѣсколько дней работая безъ всякой задней мысли, онъ вдругъ обратилъ серьезное вниманіе на опилки и былъ пораженъ ихъ видомъ. Онъ припомнилъ, что въ городахъ опилки не бросаются зря, а идутъ въ дѣло, особенно во фруктовыхъ лавкахъ, гдѣ въ нихъ сохраняется «дуля, напримѣръ, и другой фруктъ». Онъ сталъ правильно каждый вечеръ относить по кулю опилокъ къ себѣ во дворъ и за недѣлю натаскалъ ихъ порядочную кучу. По его разсчетамъ выходило такъ, что за всю эту громаду онъ получитъ, по крайней мѣрѣ, два съ половиной рубля серебромъ. Наконецъ, четвертый артельщикъ, Тимоѳей, взялся за пилку дровъ потому, что привыкъ ходить по чужимъ людямъ, сколачивая средства на холодную зиму, и держалъ себя съ неподражаемою веселостью. Онъ во всемъ находилъ развлеченіе и изъ самой пилки устроилъ игру, разговаривая съ бревнами. Одному бревну онъ говорилъ: «ну-ка ты, толстякъ, полѣзай»; другое бревно укорялъ за худобу или гнилость; на третье вскакивалъ и плясалъ по его поверхности.
Отъ его шутокъ расправлялись суровыя лица товарищей. Даже Портянка улыбался. Только одинъ Миронъ сердился, не понимая, какъ можно надъ всѣмъ забавляться? Но Тимоѳей не обращалъ на него вниманія. Иногда онъ начнетъ ни съ того, ни съ сего плясать, неистово шлепая по землѣ босыми ногами; иногда — запоетъ, а товарищи вслушиваются, задумываются, умолкнутъ, потому что Тимоѳей пѣлъ задушевно, пѣлъ тѣ грустные мотивы, отъ которыхъ за душу хватаетъ.
Особенно по вечерамъ Тимоѳею было раздолье: когда прекращалась работа, артель садилась въ кружокъ, разводила огонь и ждала, пока сварится жидкая кашица или поспѣетъ картофель. Тимоѳей показывалъ штуки и фокусы. Онъ тягался на палкѣ съ Портянкой, причемъ послѣдній не успѣетъ еще хорошенько понатужиться, какъ уже летитъ черезъ голову шутника; съ Чилигинымъ онъ велъ забавные споры о томъ, можно-ли проглотить аршинъ? Чилигинъ увѣрялъ, что это пустое., а Тимоѳей, напротивъ, доказывалъ, что можно, что недавно въ городѣ, въ балаганѣ, онъ самъ видѣлъ такую штуку. Забавляя такимъ образомъ товарищей, самъ Тимоѳей никогда не смѣялся. Лицо его въ самыя шутовскія минуты носило неизгладимую печать печали.
— А можешь пройти на рукахъ двадцать шаговъ? — спросилъ его однажды Чилигинъ вечеромъ.
— Могу, — возразилъ Тимоѳей.
— Врешь.
— Ей-Богу, могу.
— Двадцать шаговъ?
— Двадцать-ли, пятьдесятъ-ли — все одно — могу.
— Валяй. Чтобы только взадъ и впередъ…
— Ладно, — согласился Тимоѳей.
Измѣрили разстояніе. Тимоѳей сдѣлалъ нѣсколько предварительныхъ опытовъ, по окончаніи которыхъ всталъ вверхъ ногами. Шелъ онъ правильно, изрѣдка колыхался. Вдругъ на мѣстѣ дѣйствія появился Рубашенковъ, таракановскій подрядчикъ и надсмотрщикъ. Трое артельщиковъ живо усѣлись около огня и думали: «Ну, задастъ же онъ ему перцу!» Но Тимоѳей ничего. Онъ шлепнулся на землю, всталъ на ноги и, какъ ни въ чемъ не бывало, заговорилъ съ подрядчикомъ.
— Пожалуйте, ваше степенство, папироску мнѣ! — сказалъ онъ, и, къ удивленію товарищей, Рубашенковъ далъ ему папироску.
Но когда Рубашенковъ ушелъ, Мироновъ съ укоромъ покачалъ головой.
— Какой ты, право, Тимоѳей… нисколько нѣтъ въ тебѣ страху!
— А чего мнѣ бояться? — возразилъ Тимоѳей.
— Да мало-ли чего… Даже удивительно, какъ можно эдакъ ребячиться. Погляжу я, никакого въ тебѣ нѣтъ правила.
— А на что мнѣ правило?
— Да развѣ можно всю жизнь ходить вверхъ ногами? Вонъ у тебя изба стоитъ безъ двора — развѣ это дѣло?
— Безъ двора, такъ безъ двора. Что мнѣ о дворѣ печалиться? Только начни заниматься дѣломъ, и не оберешься подлостей разныхъ.
— Погляжу я, разуму въ тебѣ, что въ маломъ ребенкѣ! — еще разъ покачалъ головой Миронъ.
— Только зачни печалиться о домашности, сейчасъ страсть сколько подлостей надѣлаешь. Достатку, а наипаче богатства можно только черезъ подлость достигнуть.
Тимоѳей, вопреки своему характеру, говорилъ задумчиво. Натура его была до такой степени искренняя, что когда онъ шутилъ, вслѣдъ за нимъ и товарищи оживали, а стоило ему на мгновеніе затуманиться, на всѣхъ лицахъ появлялись тѣни. И на этотъ разъ вышло такъ же. Едва онъ пришелъ въ себя, какъ Чилигинъ и Портянка повеселѣли. И долго еще, уже находясь въ постели, т.-е. попросту на голой землѣ около костра, прикрытые зипунами, они не могли заснуть отъ шутокъ Тимоѳея, который изъ-подъ полушубка шепталъ отъ времени до времени прибаутки, заставлявшія товарищей покатываться со смѣху.
Тимоѳей для всѣхъ былъ человѣкъ легкомысленный, которому все равно, что бы ни случилось въ деревнѣ. Разные деревенскіе недуги и невзгоды какъ-то не касались его. Ходилъ онъ большею частью по чужимъ людямъ: тамъ поживетъ, въ другомъ мѣстѣ поживетъ — глядишь, анъ зиму какъ-нибудь и провелъ. Ходилъ онъ по людямъ по большей части съ женой, а если гдѣ съ женой нельзя было жить, то покидалъ тотъ теплый уголъ, гдѣ ему удалось пристроиться, чтобы отыскать другой, въ которомъ могла помѣститься и жена. Многаго отъ жизни онъ не требовалъ, былъ бы хлѣбъ и вареная картошка, которую онъ, впрочемъ, любилъ въ тепломъ видѣ, иначе сердился и дѣлался мраченъ. А хлѣбъ и картошку добывать ему удавалось всегда. Изрѣдка два супруга дозволяли себѣ роскошь: выпивали вмѣстѣ водки и гуляли, обнявшись, по улицѣ, гуляли и пѣли, въ промежуткахъ весело разговаривая. Оба были еще молоды и здоровы; жена даже выглядѣла ядреной, съ своимъ толстомясымъ лицомъ и круглымъ туловищемъ. И хорошо было бы имъ, еслибы они могли вести всегда такую жизнь.
Но русскій человѣкъ, въ особенности деревенскій, любитъ домъ, привязывается къ нему крѣпко, всѣми помыслами, до самаго гроба. Иной въ деревнѣ съ трогательною преданностью заботится о своемъ домѣ, все что-то прилаживая и приспособляя, тогда какъ на самомъ дѣлѣ посмотрѣть, у него и дома-то никакого нѣтъ. Многое множество живетъ такого рода людей въ этой деревнѣ, на мѣстѣ дома у нихъ стоитъ одна мечта, притомъ мечта тревожная, безпрестанно мучающая, неотвязчивая. Иной бѣдняга ходитъ-ходитъ вокругъ этой мечты, да и не выдержитъ, падетъ, загубленный ненастоящею жизнью. Въ деревнѣ то и дѣло происходили необыкновенные и, повидимому, неожиданные перевороты: одинъ мужикъ, въ особенности изъ юркихъ и достаточно безсовѣстныхъ, выкарабкается изъ нужды, купитъ двѣ лошади, «по случаю», захватитъ нѣсколько земельныхъ надѣловъ и заведетъ дѣйствительное хозяйство, а другой смотаетъ послѣдній скарбъ, разрушитъ въ конецъ свою мечту и затѣмъ закладываетъ шапку и шаровары, чтобы выпить. А, между тѣмъ, до этой минуты всѣ видѣли въ немъ хорошаго крестьянина, потому что у него былъ домъ, хозяйство и все прочее. Эти необыкновенные перевороты такъ часты и внезапны, что ихъ можно объяснить только болѣзненнымъ состояніемъ жителей. Достаточно, кажется, ничтожнѣйшаго случая, малѣйшаго дуновенія противнаго вѣтра, чтобы свалить съ ногъ ослабѣвшаго человѣка. Появился въ деревнѣ дифтеритъ — и половины ребятъ какъ не бывало. Наложили лишнюю полтину сверхъ прочаго — и два-три человѣка, какъ потомъ оказывается, ослабѣли и пали, записавшись въ разрядъ мертвыхъ. Повидимому, нѣтъ такой болѣзни, которая бы быстро не привилась къ деревнѣ.
Но обидно для Тимоѳея было слово — «бездомный», ибо подъ этимъ словомъ разумѣется и непутевая голова, и голый бѣднякъ, и нищій, и воръ. Ни къ одному изъ этихъ классовъ Тимоѳей не желалъ причислить себя, да и на самомъ дѣлѣ не принадлежалъ къ бездомовнымъ людямъ. Правда, особенной страсти городить у него не было, но домъ онъ имѣлъ; при новенькой и чистенькой избѣ подстроены были сѣни и чуланъ — пока больше ничего. Двора въ настоящемъ смыслѣ ему не удалось поставить. То пространство, которое принадлежало къ его усадьбѣ, загородили съ двухъ сторонъ сосѣди, такъ что это пространство походило нѣсколько на дворъ, но за то третья сторона, выходящая на улицу, не была ничѣмъ заставлена. Круглое лѣто у Тимоѳея на дворѣ росла трава, ради которой весь деревенскій скотъ ежедневно по вечерамъ навѣдывался къ нему, но Тимоѳей никогда не обращалъ вниманія на коровъ, лошадей, свиней и овецъ, когда онѣ паслись на его усадьбѣ, и не сгонялъ ихъ, можетъ быть, потому, что своихъ животныхъ у него еще не было. Кромѣ травы, посрединѣ двора у него зіяла яма, которую онъ выкопалъ въ тревожныя минуты, думая, что современемъ она будетъ погребомъ. Потомъ, въ углу, подлѣ чулана, стояла какая-то невыразимая постройка, вродѣ шалаша, покрытая соломой и мочаломъ. Таково было хозяйство Тимоѳея.
Это, впрочемъ, въ лѣтній сезонъ. Съ конца осени видъ Тимоѳеевой усадьбы рѣзко измѣнялся: дворъ и домъ доверху занесены снѣгомъ, кругомъ — горы сугробовъ, и всякая жизнь, прекратилась, потому что хозяевъ здѣсь больше не было. Тимоѳей съ женой съ конца осени существовали гдѣ-нибудь въ другомъ домѣ, у кого-нибудь изъ сосѣдей, покидая свое пустое хозяйство. Вся забота Тимоѳея, въ продолженіе зимы, состояла въ томъ, что онъ отъ времени до времени подходилъ къ лѣтнему своему мѣстопребыванію и смотрѣлъ, до самаго-ли верха занесенъ домъ его, или еще его видать.
Происходила такая перекочевка вотъ какъ.
Къ концу лѣта Тимоѳей съ женой устраивали обыкновенно заборъ, съ воротами и калиткой. Хворостъ и жерди доставались какъ-нибудь, случайно, между дѣломъ. Встрѣтится сторожъ изъ казеннаго лѣса, разговорится о томъ, о семъ, а, между прочимъ, и о томъ, какъ бы хорошо было теперь достать гдѣ-нибудь папушку табаку; на это Тимоѳей отвѣчаетъ, что папушку — это возможно, но и онъ съ своей стороны очень желалъ бы, чтобы у него были жердочки и хоть полвоза, хворосту.
— Ну, такъ ты навѣдайся въ лѣсъ ночкомъ, — говорить дипломатически сторожъ.
— О какую пору?
— Когда хошь, только чтобы папушка была представлена. Да ты смотри, идолъ, не попадись!
— Вона! Чай, я не маленькій!
Такимъ образомъ, черезъ нѣсколько дней у Тимоѳея на дворѣ лежалъ возъ хвороста и нѣсколько жердей, которыя, по его разсказамъ, онъ очень сходно купилъ, что и дѣйствительно было справедливо. Досталъ онъ ихъ случайно, безъ труда, но откажи ему лѣсной сторожъ — онъ и не подумалъ бы печалиться. Въ другой разъ сосновыя жерди достались ему иначе. Шелъ онъ однажды раннимъ утромъ мимо постоялаго двора, стоящаго на пустоши, далеко отъ деревни, и видитъ — лежатъ прямо на дорогѣ штукъ семь сосновыхъ слегъ. «Ишь вѣдь, дуракъ, бросилъ гнить на дождѣ… чѣмъ бы въ пользу употребить дерево, а онъ кинулъ ихъ въ канаву!» — разсуждалъ Тимоѳей, подобралъ валявшіяся слеги, взвалилъ на плечо и пошелъ. Еслибы этихъ слегъ случайно не увидалъ онъ, то, навѣрное, и не подумалъ бы о своемъ заборѣ, потому что до сихъ поръ съ смутнымъ страхомъ сторонился отъ того мучительнаго и оподляющаго процесса, путемъ котораго въ деревнѣ созидается самое дрянное хозяйство.
Получивъ случайно хворостъ и жерди. Тимоѳей при помощи жены отгораживался отъ улицы, заплеталъ плетень и воздвигалъ ворота, самъ увлекаясь своимъ твореніемъ. Воткнувъ послѣдній колъ въ землю, онъ отходилъ въ сторону и оттуда смотрѣлъ, любуясь великолѣпнымъ заборомъ. «Вотъ такъ заборъ! Знатный!» — говорилъ онъ женѣ съ гордостью настоящаго хозяина. Но это восхищеніе продолжалось всего дня два, три. Далѣе, онъ забывалъ.
Приходила осень. Наступали морозы. Тимоѳей и жена очень зябли. Кое-какъ собранныя за лѣто дрова выходили. Топить печку и варить картошку нельзя. Наконецъ, когда послѣдняя охапка осиннику сгорала въ холодной печкѣ, Тимоѳей впадалъ въ уныніе. На печкѣ, гдѣ онъ съ женой спалъ, климатъ пеоеходилъ постепенно отъ жаркаго къ умѣренному, отъ умѣреннаго къ холодному. Въ избѣ наступалъ ледовитмй періодъ. Чистая смерть! Тимоѳей первый день терпѣлъ; онъ и жена накрывались шубой, стараясь думать обо всемъ, только не о дровахъ. Проспавъ кое-какъ ночь въ стужѣ, на другой день чуть свѣтъ Тимоѳей отрубалъ аршина полтора великолѣпнаго забора, а жена топила печку, пекла хлѣбъ и варила картошку. Въ слѣдующій день онъ еще отрубалъ аршина полтора забора, и въ какую-нибудь недѣлю загородь пропадала: оставались одни ворота со столбиками. Но, не видя никакого смысла въ воротахъ послѣ всего случившагося, онъ кололъ и ихъ на дрова. Послѣ этого въ домѣ окончательно на цѣлую зиму наступалъ ледовитый періодъ, и обитатели его перекочевывали къ кому-нибудь изъ сосѣдей, гдѣ за умѣренную плату имъ отводили уголъ. «Вотъ тутъ», — говорили имъ хозяева, отмѣривая строго опредѣленныя границы, за которыя до слѣдующей весны они и не переступали.
И надо сказать, что подобныхъ жителей въ деревнѣ было много. Все это изъ-за однихъ дровъ. Сколько людей погибло въ этой мѣстности изъ-за дровъ! Когда только наступала зима, съ десятокъ семействъ каждогодно трогалось съ мѣста, подобно птицамъ, и всѣ отыскивали теплыя мѣста, понимая это слово въ буквальномъ смыслѣ. Одни шли въ городъ, гдѣ нанимались въ кучера или дѣлались водовозами, другіе разсѣевались по окрестностямъ, нанимая углы, гдѣ и сидѣли всю зиму, какъ куры. Женщины по большей части нанимались въ кухарки, поступали къ прачкамъ, кто куда могъ. Но какъ проводили зиму тѣ, на плечахъ которыхъ сидѣли ребята, трудно и сказать что-нибудь опредѣленное.
Что касается Тимоѳея и жены его, нельзя сказать, чтобы они чувствовали неловкость своего положенія. Также, какъ и лѣто, они проводили беззаботно и зиму. И понятно. Дѣтей они не имѣли, домашняго скота тоже, а единственное ихъ животное — огромный котъ съ облупившеюся шкурой, на зиму куда-то самъ уходилъ, добывая пропитаніе своими средствами. Но кромѣ того, что заботиться имъ было не о комъ, оба были здоровы, молоды, выносливы и легкомысленны въ душѣ. Что имъ попадалось подъ руки, то и ладно. Отсутствіемъ настоящаго хозяйства Тимоѳей не только не тяготился, но иногда радъ былъ своей бездомовности. Деревенская жизнь еще не вовлекла его въ тотъ кругъ оподленія и страданія, изъ котораго люди идутъ совсѣмъ какъ изъ омута или появляются на свѣтъ Божій поломанными, разбитыми и одураченными. Тимоѳей какъ-то инстинктивно увертывался отъ этого круга, избѣгая чисто-зоологическимъ чутьемъ поставленной жизнью западни.
Потому что всякое улучшеніе быта въ этой деревнѣ сопряжено съ такимъ мучительствомъ, что самые сильные жители неминуемо оканчиваютъ отчаяніемъ; каждая мелочь, нестоющая понюха табаку, достается мужику послѣ ряда страданій. Одинъ погибъ изъ-за дровъ (озябъ и убѣжалъ изъ дому), другой — изъ-за полушубка (занялъ семь рублей, не отдалъ и поступилъ въ работу), третій кончилъ жизнь вслѣдствіе покупки телушки, которая въ продолженіе зимы, вмѣстѣ съ сѣномъ, съѣла, между прочимъ, своего хозяина.
Изъ этого положенія два выхода: если житель во что бы то ни стало желаетъ улучшить свою жизнь, то не долженъ гнушаться кулачества и другихъ видовъ негодяйства, или долженъ бросить все и жить какъ Богъ пошлетъ. Послѣдняго исхода и придерживался Тимоѳей, чувствуя безсознательное отвращеніе къ подлости, не согласовавшейся съ его молодою искренностью.
Дѣло въ томъ, что Тимоѳей съ женой не были полными собственниками дома и огорода. У Тимоѳея еще жива мать; она безотлучно живетъ въ городѣ въ нянькахъ; ей-то и принадлежитъ право собственности на домъ. Не нуждаясь въ немъ сама, она отдала его двумъ своимъ сыновьямъ, Тимоѳею и Петру, который служитъ въ солдатахъ, т.-е. чтобы одна половина избы и половина усадьбы принадлежала Тимоѳею, а другая половина — Петру. Напрасно Тимоѳей пытался убѣдить старуху, чтобы она отдала домъ ему одному, въ виду того, что братъ все равно пользоваться имъ не въ состояніи, а для него, Тимоѳея, очень важно было знать, что братъ его, по возвращеніи со службы, не вломится къ нему съ оружіемъ въ рукахъ и не выгонитъ его на улицу. Онъ убѣждалъ ее, что и для солдата лучше, если она дастъ ему на обзаведеніе деньжонокъ, которыя у нея есть, чѣмъ награждать его полъ-избой безъ всякаго смысла. Что же онъ сдѣлаетъ съ полъ-избой? Никакой радости для него нѣтъ въ такимъ домѣ. Иногда Тимоѳей убѣждалъ старуху честью, иногда угрозами, но старуху нельзя было ничѣмъ прошибить. Огородомъ, гдѣ жена Тимоѳея сажала картошку, также послѣдній пользовался временно, каждогодно готовясь къ тому, что общество отниметъ его у него, потому что на огородъ предъявляли права, кромѣ Тимоѳея, еще человѣкъ пять. Это была одна изъ тѣхъ деревенскихъ путаницъ, которыя никакъ нельзя было разрѣшить и которыя только раздражали своею нелѣпостью.
И вотъ Тимоѳею, для заведенія настоящаго хозяйства, на первыхъ же порахъ требовались слѣдующія условія: во-первыхъ, чтобы умерла старуха; во-вторыхъ, чтобы умеръ солдатъ; въ-третьихъ, чтобы пять мужиковъ окончательно исчезли съ лица земли. Иначе въ самомъ дѣлѣ Тимоѳею нѣтъ охоты работать Богъ знаетъ для кого: онъ впередъ знаетъ, что плоды его работы того и гляди отнимутъ.
Это только на первыхъ порахъ, но дальше — лѣсъ дремучій, сквозь который надо продраться. чтобы дойти до крестьянскаго благополучія. Такъ какъ каждая чепуха въ хозяйствѣ достается только послѣ длинной цѣпи мучительства, то Тимоѳею надо идти на-проломъ, ломая совѣсть. Ему уже тогда не будетъ времени обращать вниманія на сосѣдей, — надо хватать и цапать, что попадется подъ руки и что выгодно. Надо пользоваться всякимъ случаемъ, лишь бы онъ былъ выгоденъ, не размышляя о томъ, что отъ этого же случая, можетъ быть, кто-нибудь помираетъ. Надо ловить моменть. Надо купить корову, ежели въ годъ безкормицы хозяинъ умоляетъ взять ее Христомъ Богомъ. Надо не упустить лошадь, хозяинъ которой уже твердо рѣшилъ содрать съ нея шнуру, чтобы получить три цѣлковыхъ и удовлетворить кредиторовъ, которые разрывали его на части. Надо уворовать за нѣсколько папушекъ табаку дрова изъ казеннаго лѣса, чтобы не замерзнуть, а чтобы не остаться безъ хлѣба, надо поставить міру два ведра, опоить и тогда получить вмѣсто двухъ десятинъ четыре. Надо ласкаться къ разжившемуся сосѣду, чтобы въ трудное время не остаться безъ подмоги, и безъ вниманія относиться къ бѣдняку, отъ котораго пользы. никакой нѣтъ. Словомъ, чтобы завоевать первыя необходимыя вещи для спокойной жизни, надо рвать, лгать, жить по-звѣрски, поступать по-волчьи, держа во всякое мгновеніе на-готовѣ зубы и когти.
Только тому, кто ничего не дѣлаетъ, ни о чемъ не думаетъ и не заботится, предоставляя своей жизни идти какъ ей хочется, только Тимоѳею и жилось сносно при отсутствіи всякаго благополучія. При всякомъ непріятномъ случаѣ онъ говорилъ: «песъ съ вами!» И теперь, когда даже Портянка носилъ въ себѣ скрытую идею воскресной выпивки, Тимоѳей, пилилъ бревна безъ всякой задней мысли. Вѣрнѣе всего онъ купитъ хлѣба. Отработаетъ, получитъ свою часть и купитъ хлѣба — вотъ и все. Единственное тайное намѣреніе его заключалось въ томъ, чтобы по полученіи денегъ отъ Рубашенкова какъ-нибудь скрыться на время отъ старосты.
У него было много кредиторовъ, но самый страшный — староста. Послѣдній, въ зимнія и весеннія тяжелыя минуты, вносилъ собственныя деньги въ уплату податей за несостоятельныхъ, налагая извѣстный процентъ, который и выручалъ ожесточенно. Тимоѳей также состоялъ въ долгу у этого благодѣтеля и зналъ, что наткнись онъ на него сейчасъ послѣ работы — и деньги поминай какъ звали! Но и на такое непріятное происшествіе Тимоѳей смотрѣлъ равнодушно. У него заранѣе придуманы мѣры укрывательства отъ благодѣтеля. Въ прошломъ году онъ спасался отъ него тѣмъ, что въ критическій моментъ, среди бѣлаго дня, ложился съ женой въ чуланъ и просилъ кого-нибудь изъ пріятелей-сосѣдей, напримѣръ, Чилигина, запереть дверь замкомъ снаружи. Пришелъ староста, посмотрѣлъ съ полнѣйшимъ изумленіемъ на замокъ, обошелъ кругомъ избы, взглянулъ въ окно, — нѣтъ Тимошки! Вышелъ на улицу, приложилъ руку козырькомъ, всматриваясь вдаль, — нѣтъ Тимошки! Посмотрѣвъ еще разъ на замокъ, староста заволновался, завертѣлся и прерывающимся голосомъ спросилъ у Чилигина, какъ бы случайно проходившаго мимо: «Гдѣ же это онъ?!» — «Ты про кого?» — возразилъ Чилигинъ. — «Про Тимошку… куда онъ провалился? Вѣдь я вотъ сейчасъ, можно сказать, за спиной шелъ у него и видѣлъ своими глазами, какъ вотъ теперь тебя вижу, какъ онъ къ себѣ повернулъ… а глядь — замокъ!»
— Да ты, можетъ, не Тимошкину спину-то видѣлъ, обознался? — нагло спросилъ Чилигинъ, послѣ чего староста ушелъ, пораженный случившимся на его глазахъ проваломъ. Тимоѳей продѣлалъ такую нехитрую штуку разъ пятнадцать, покуда, наконецъ, нашелъ возможность уплатить долгъ.
Нынче Тимоѳею лѣнь было залѣзать въ чуланъ, чтобы спастись отъ благодѣтеля, который, какъ извѣстно было Тимоѳею, глазъ съ него не спускалъ во все продолженіе пилки. Онъ рѣшилъ спастись иначе, помимо чулана. Онъ, лишь только получитъ съ Рубашенкова свою часть, проберется задами къ хлѣботорговцу и на всѣ наличныя купить хлѣба. Если на задахъ, соображалъ Тимоѳей, попадется староста, онъ, спрячется въ конопли и тамъ выждетъ. Староста, конечно, прибѣжитъ въ этотъ день и скажетъ:
— Ну, ужь, Тимоѳей, ты, братъ, теперь отдай, потому, знаю хорошо, деньги завелись у тебя.
— Чаво? — возразитъ Тимоѳей насколько возможно равнодушно.
— Вотъ тебѣ разъ, — онъ еще спрашиваетъ! Это даже очень безсовѣстно ты говоришь! Отдай долгъ — вотъ я про что.
— А! ты вотъ про что! Ну, такъ ужь извини, я хлѣба купилъ, все дочиста отдалъ за мѣшокъ.
— Какъ мѣшокъ? — закричитъ староста, какъ ужаленный.
— Такъ. Одно слово — хлѣбъ, больше ничего. А денегъ нѣтъ.
Сказавъ это, Тимоѳей посмотритъ на небо и по сторонамъ.
— Что же ты, идолъ, со мной хочешь дѣлать? — застонетъ староста.
— Не безпокойся, отдамъ. Забылъ я вчера совсѣмъ тебя…
— Ахъ, ты, идолъ!
— Право, забылъ. Да ты не очень огорчайся. Я скоро принесу, ей-Богу.
Послѣ такого объясненія они помирятся. Староста согласится подождать.
Придумавъ этотъ способъ спасенія, Тимоѳей пересталъ тревожиться насчетъ заработка. Онъ весело работалъ, шутилъ, забавляя товарищей по вечерамъ. Когда къ работамъ подходилъ Рубашенковъ, онъ и ухомъ не шевелилъ, въ то время, какъ другіе начинали торопливо работать. Тимоѳей даже разговаривалъ съ Рубашенковымъ, почтительно, но съ неизмѣнною веселостью. Онъ удивлялся, почему этого человѣка такъ пугались. Что онъ здорово ругается — это наплевать! Что онъ разжился, разбогатѣлъ, ходитъ въ тонкомъ сукнѣ и куритъ папироску — это не важно. «Пускай хоть разнесетъ его съ жиру — шутъ съ нимъ!» — разсуждалъ съ своими товарищами Тимоѳей, не воображая, что скоро онъ будетъ имѣть дѣло съ Рубашенковымъ…………..
Впослѣдствіи, когда Тимоѳея спрашивали, какъ это онъ потерялъ голову, то онъ охотно отвѣчалъ: «черезъ колья!» При этомъ кратко разсказывалъ свою исторію.
— Черезъ эти колья я и пропалъ, — говорилъ онъ добродушно, безъ всякой злобы.
— Какъ же это черезъ колья?
— Одно слово, надо мнѣ было заборъ у себя, который отъ улицы, поставить, и я въ ту пору обратился прямо къ господину Рубашенкову, чтобы онъ далъ мнѣ маненько кольевъ. Онъ далъ. Вотъ черезъ эсти самые колья я и пропалъ, и теперь больше ничего, какъ низкій человѣкъ.
— Да неужели черезъ одни колья?
— Черезъ одни. Значитъ, судьба моя такая.
— Да ты разскажи путемъ, — просили его.
Но сколько ни пытались разспрашивать Тимоѳея дальше, онъ молчалъ. Испитое и одутлое лицо его только на мгновеніе освѣщалось тихою грустью, а вслѣдъ затѣмъ снова становилось безсмысленнымъ. Повидимому, онъ только и помнилъ одни колья, забывъ все остальное, происшедшее съ нимъ.
На самомъ дѣлѣ вотъ что произошло. Замѣтивъ большую кучу хвороста, слегъ и просто палокъ, очевидно, брошенныхъ управляющимъ, какъ негодное гнилье, Тимоѳею внезапно пришло въ голову попросить этой дряни для своей загородки у Рубашенкова, ближайшаго распорядителя. Пришло это ему въ голову случайно, безъ всякой связи съ какою-нибудь нуждой. Да и попросить вздумалъ онъ такъ, отъ нечего дѣлать, рѣшивъ, что если дастъ — ладно, не дастъ — наплевать, песъ съ нимъ! А если будетъ браниться, тогда ничего не стоитъ и уйти. Впрочемъ, Тимоѳей заранѣе былъ увѣренъ, что Рубашенковъ надругается и откажетъ въ просьбѣ. Кажется, чего проще — попросить нѣсколько никуда негоднаго дерева, а, между тѣмъ, Тимоѳей почувствовалъ какую-то смутную тревогу, когда рѣшилъ идти къ Рубашенкову.
И это понятно. Рубашенковъ до того быстро взобрался наверхъ изъ ничтожества, что не могъ не поражать разстроенное деревенское воображеніе. Изъ безъименнаго человѣка, подозрѣваемаго въ пробуравливаніи дыръ въ амбарахъ для выпусканія хлѣба, онъ сталъ нѣкотораго рода властителемъ, когда таракановская контора взяла его къ себѣ въ десятники и подрядчики. Еще недавно послѣдній крестьянинъ могъ бить его сколько угодно, если заставалъ у себя подъ амбаромъ, хотя до смерти его какъ-то не забили, оставивъ лишь на ушахъ и еще кое-гдѣ нѣсколько знаковъ, но теперь онъ самъ могъ распоряжаться жизнью громадной кучи мужиковъ. Онъ сталъ силой, передъ которой пали ницъ жители пяти-шести деревень, сдѣлался господиномъ, владѣтельнымъ человѣкомъ. Ему въ глаза нагло и безстыдно льстили, издали снимали передъ нимъ шапки.
У него съ рабочими заведенъ былъ порядокъ: едва онъ показывался, какъ мужики, словно по командѣ, должны были снимать передъ нимъ шапки. Съ нанявшимся въ имѣніе человѣкомъ онъ обходился какъ съ крѣпостнымъ, безпрестанно придираясь и давая при случаѣ хорошіе подзатыльники. И отшлепанный никогда не жаловался, считая за Рубашенковымъ полное право бить, разъ ему удалось получить въ руки палку. Для всѣхъ безнаказанность Рубашенкова подтверждалась ежедневными фактами.
Рубашенковъ одѣвался въ тонкое сукно, въ скрипучіе сапоги, «при часахъ», тогда какъ раньше на его одеждѣ лежало нѣсколько десятковъ заплатъ. Рубашенковъ больше уже не ходилъ, а ѣздилъ. Крестьяне такъ и видѣли его въ двухъ видахъ: или стрѣлой пролеталъ по улицѣ, или стоялъ на работахъ «при часахъ», причемъ презрительно оглядывалъ своихъ людей. Все это поражало. Наконецъ, видѣли, что съ сильными міра сего онъ обращался за панибрата. На старосту, напримѣръ, онъ и глядѣть не хотѣлъ, какъ послѣдній на юлилъ передъ нимъ. Съ неменьшимъ пренебреженіемъ онъ относился къ старшинѣ, когда въ волости писали условія съ рабочими, которыхъ законтрактовывала контора. Рубашенковъ то и дѣло покрикивалъ на старшину: «Пошевеливайся, другъ!» — и имѣлъ такой видъ, что онъ очень гнѣвается. Видѣли, что, идя по улицѣ съ урядникомъ, онъ громко хохоталъ, хлопая того по плечу. Это урядника!
Никто не могъ отдать себѣ яснаго отчета, почему онъ пугается Рубашенкова. Послѣдній никогда не обсчитывалъ сверхъ мѣры, расплачивался аккуратно. Просто было отчего-то боязно. Онъ поражалъ. Иногда давъ зуботычину, платилъ деньгами получившему ее. Но это было рѣдко. Всего чаще онъ пускалъ пыль въ глаза: сорилъ кучами денегъ, издѣвался, мучилъ словами и вездѣ держалъ себя нагло. Это была свинья, посаженная негодными обстоятельствами за столъ совсѣмъ съ ногами.
Дѣло было вечеромъ. Окончивъ пилку, Тимоѳей пошелъ въ сарай, гдѣ обыкновенно въ это время Рубашенковъ подводилъ счетъ. Наступали уже сумерки, тѣни легли по угламъ сарая, и Тимоѳей едва разглядѣлъ фигуру подрядчика.
— А я къ вашему степенству, — сказалъ беззаботно Тимоѳей, улыбаясь. — Изволите видѣть, примѣтилъ я вонъ тамъ хворостъ и палки, и думаю: дай-ка я пойду къ нимъ, то есть прямо къ вамъ, и попрошу — авось они дадутъ…
— Это еще что за новость? — насмѣшливо возразилъ Рубашенковъ.
— Мнѣ чуть-чуть только… Хворостъ, вижу, зря валяется. Дай, думаю, спрошу у его благородія, т.-е. у васъ.
— Какіе палки и хворостъ?
— Да вотъ они тамъ въ кучѣ. Есть хворостъ, чурбашки, жердочки, вонъ посмотрите… Я и думаю: дай, молъ, думаю, къ его высокоблагородію доложить… — Тимоѳей проговорилъ послѣднія слова робко, думая, не пересолилъ-ли онъ, называя подрядчика высокоблагородіемъ.
— Зачѣмъ же тебѣ такая вещь понадобилась? — спросилъ послѣдній.
— Да ужь мнѣ пригодились бы… Извольте знать, у меня, можно сказать, заплоту нѣтъ при домѣ. Признаться, не на что поставить его… Такъ вотъ я и подумалъ: дай-ка у нихъ попрошу… Мнѣ маненько, а для васъ безъ пользы.
Рубашенковъ все это слушалъ въ полъ-оборота Потомъ снова принялся считать на стѣнкахъ. Онъ былъ безграмотенъ, а потому бухгалтерію велъ на палкѣ, а чаще всего на досчатыхъ стѣнахъ сарая, царапалъ мѣломъ или углемъ длинные ряды какихъ-то знаковъ. Но онъ никогда не ошибался, кто сколько заработалъ. Тимоѳей уже думалъ, что дѣло его не выгорѣло, и собирался уходить, какъ былъ круто остановленъ.
— Подожди тамъ! — сказалъ Рубашенковъ.
Тимоѳей сталъ ждать. Онъ пока занялся оглядываніемъ сарая и замѣтилъ по всѣмъ угламъ массу бутылокъ. По серединѣ сарая стоялъ большой ящикъ, служившій, какъ будто, столомъ, потому что на немъ валялись объѣдки ветчины и огурцовъ; подлѣ этого ящика стоялъ другой, поменьше, замѣсто стула. Подъ ними также навалены были груды пустыхъ бутылокъ. «Должно быть, шибко пьетъ!» — подумалъ Тимоѳей, а до него немногіе рабочіе знали, что Рубашенковъ ночи проводитъ на-пролетъ въ пьянствѣ.
Прошло много времени, прежде чѣмъ Рубашенковъ кончилъ счетъ.
— Такъ ты просишь дерева изъ той кучи? Хорошо, посмотримъ, умѣешь-ли ты заслужить… Вотъ я тебѣ такой урокъ задамъ: пробѣги до кабака и возьми для меня бутылку рому, и обернись сюда всего-на-всего въ десять минутъ. Ежели прибѣжишь вовремя, тогда посмотримъ, стоитъ-ли такой бродяга снисхожденія… Ну?
Тимоѳей при этомъ неожиданномъ предложеніи задумался, хотя во весь ротъ улыбался, но подъ упорнымъ взглядомъ. подрядчика рѣшился.
— Это я могу, — сказалъ онъ весело.
Рубашенковъ вынулъ часы, посмотрѣлъ на нихъ и махнулъ рукой. Тимоѳей пустился что есть духу бѣжать, засучивъ предварительно штаны. До кабака было довольно далеко, но Тимоѳей все-таки во-время прилетѣлъ, тяжело дыша; отъ усталости у него даже глаза были вытаращены. Подрядчикъ не взглянулъ на него, взялъ бутылку, усѣлся возлѣ ящика и выпилъ разомъ объемистый стаканъ рому. Потомъ, изъ-подъ сидѣнія вытащилъ бутылку сельтерской воды и всю ее опорожнилъ. Онъ барабанилъ отъ нечего дѣлать пальцами по столу. Ему, очевидно, было страшно скучно.
Во все это время Тимоѳей стоялъ у входа въ сарай и любопытными взорами наблюдалъ за Рубашенковымъ, думая, что послѣдній уже забылъ о его существованіи. Но тотъ, выпивъ еще стаканъ, тусклымъ взглядомъ оглядѣлъ его съ ногъ до головы.
— А, можетъ, и ты хочешь выпить? — насмѣшливо выговорилъ онъ.
— Ежели вашей милости угодно — отчего же…
— На, пей.
Тогда Тимоѳей, не подходя близко къ ящику, вытянулся и издалека взялъ стаканъ въ руки.
— Ухъ, какая крѣпость! — сказалъ онъ, задохнувшись отъ выпитаго стакана.
— Привыкли сивуху трескать, такъ это для васъ не по рылу! — презрительно замѣтилъ Рубашенковъ.
— Точно что не по рылу. По нашему карману, выпилъ на двугривенный и сытъ. А какая, позвольте спросить, цѣна этому рому?
— Какъ бы ты думалъ? — спросилъ въ свою очередь Рубашенковъ.
— Да я такъ полагаю, не меньше какъ рупь…
Рубашенковъ захохоталъ.
— Пять цѣлковыхъ!
— Б-боже ты мой! — возразилъ Тимоѳей и покачалъ головой.
На лицѣ Рубашенкова отражалось самодовольство.
— А какъ бы ты думалъ, сколько по твоему разуму стоило всего-на-всего мое платье? — спросилъ Рубашенковъ.
— Все дочиста?
— Дочиста, съ головы до ногъ.
— Да какъ бы сказать… Надо думать, полсотни мало…
Рубашенковъ захохоталъ. Потомъ высчиталъ по пальцамъ: пара стоила сотню рублей, часы семьдесятъ, сапоги пятнадцать, картузъ семь, шейный платокъ четыре и т. д.
— Б-боже ты мой! — сказалъ Тимоѳей и покачалъ головой. Нѣсколько минутъ помолчали. Въ сараѣ горѣлъ уже огонь, въ видѣ сальной свѣчки, воткнутой въ расщелину ящика. Мрачные углы освѣтились, но приняли какой-то зловѣщій видъ, наполненкые разбитыми бутылками, пробками и объѣдками закусокъ. На стѣнахъ отъ колебанія пламени прыгали знаки Рубашенкова, нацарапанные мѣломъ и углемъ. Рубашенковъ молча пилъ. И чѣмъ больше онъ пилъ, тѣмъ видъ его дѣлался скучнѣе и наглѣе. Тимоѳеемъ, все стоявшимъ у входа, овладѣлъ смутный страхъ передъ этимъ пьянѣвшимъ человѣкомъ, хотя у него у самого шумѣло въ головѣ передъ этою мрачною обстановкой.
— Такъ какъ же, хочется тебѣ получить изъ ентой кучи? — спросилъ Рубашенковъ, обративъ помутившіеся глаза на Тимоѳея.
— Да, ужь дайте… Что для васъ составляетъ?…
— А очень хочется? Ну, чѣмъ же ты меня поблагодаришь?
— Я бы услужилъ… по гробъ жизни!
— Ты! Такой нищій пролетай! Ха, за!… Какъ тебя звать?
— Тимоѳей.
— Значитъ, Тимошка, Тимка. Ладно. Такъ ты, Тимка, полагаешь, что по гробъ жизни?… А знаешь, кто ты передо мной? Вѣдь все одно червякъ? Ну, скажи, червякъ ты? Иначе прогоню.
— Точно что по нашему необразованію… — прошепталъ испуганно Тимоѳей.
— Нѣтъ, ты скажи прямо — червякъ? — зловѣще повторилъ Рубашенковъ.
— Оно, конечно…
— Молчать! Отвѣчай прямо — червякъ?
— Ну, червякъ… — дрожащимъ голосомъ, сквозь зубы проговорилъ Тимоѳей.
— Хорошо. Такъ вотъ эдакій червякъ, котораго ничего не составляетъ растоптать, вздумалъ услужить мнѣ? Эдакая вотъ козявка? Чисто что козявка. Вотъ хочу — дамъ тебѣ сору, который тебѣ понравился, а не захочу — прогоню. А захочу — сейчасъ вотъ дать тебѣ плевокъ въ самую что называется образину — и плюну. Вотъ смотри.
— Нѣтъ, ужь позвольте, я на это согласія не имѣю! — торопливо залепеталъ Тимоѳей и пятился задомъ къ выходу.
Рубашенковъ захохоталъ.
— Не пугайся. Не плюну. На, вотъ, пей! — Рубашенковъ налилъ стаканъ и заставилъ Тимоѳея выпить.
Рубашенковъ разыгрался. Что-то отвратительное, какъ бредъ, происходило дальше. Прежде всего, Рубашенковъ сжегъ зачѣмъ-то передъ самымъ носомъ Тимоѳея одну ассигнацію, а другую швырнулъ въ Тимоѳея. Онъ требовалъ, чтобы послѣдній забавлялъ его. Просилъ сказать его какую-нибудь такую гнусность, отъ которой сдѣлалось бы стыдно. Тимоѳей сказалъ. Потомъ онъ заставилъ его представить, какъ можно прыгать на четверенькахъ. Тимоѳей принялся прыгать, бѣгая на рукахъ и ногахъ по сараю, и лаялъ по-собачьи. Онъ самъ вошелъ во вкусъ. Прыгая по полу и лая, онъ затѣмъ уже отъ себя, безъ всякой просьбы со стороны Рубашенкова, представлялъ свинью, хрюкалъ, показывая множество другихъ штукъ. Но когда онъ обнаружилъ неистощимый запасъ разныхъ штукъ, принимая на себя всевозможныя роли, Рубашенковь мало-по-малу пьянѣлъ; у него уже слипались глаза; онъ уже неподвижно сидѣлъ и не видѣлъ ничего изъ того, что представлялъ Тимоѳей.
Наконецъ, когда послѣдній хотѣлъ-было кричать по-заячьи, Рубашенковъ какъ будто проснулся и дико посмотрѣлъ. вокругъ.
— Будетъ! — закричалъ онъ. — Пошелъ съ глазъ моихъ, и чтобы духу твоего здѣсь не было. Бери изъ той кучи — заслужилъ, но чтобы духу твоего мерзкаго не было… надоѣлъ ты мнѣ хуже всякой скотины!
Тимоѳей бросился со всѣхъ ногъ. Выйдя на свѣжій воздухъ, онъ сразу очувствовался, пригладилъ взъерошенные волосы и остановился задумчиво на мѣстѣ, какъ бы припоминая, что такое съ нимъ случилось? Было уже около полуночи, когда онъ прошелъ мимо мѣста работъ. Но не зашелъ туда. На окликъ товарищей не откликнулся. Потомъ услыхали вдали его сильный голосъ, дрожа разливавшійся въ ночномъ воздухѣ правильными волнами звуковъ. Онъ пѣлъ. Въ пѣснѣ, неизвѣстно какой, слышалась необычайная грусть и печаль. Оставшіеся товарищи прислушивались, тихо разговаривая другъ съ другомъ, а наконецъ совсѣмъ затихли. Пѣсня все разливалась волнами, напоминая смутно каждому изъ нихъ что-то хорошее, чего въ ихъ жизни нѣтъ и не бываетъ… Двое изъ товарищей приподняли головы изъ-подъ зипуновъ, забыли сонъ и всматривались въ ту сторону, откуда шли волны хватающихъ за сердце звуковъ, пока они не замерли въ отдаленіи.
— Хорошо, шельма, поетъ! — сказалъ со вздохомъ Миронъ.
— Заплачь, и больше ничего, — добавилъ Чилигинъ.
Тимоѳей, между тѣмъ, на другой день, когда совсѣмъ окончились работы въ имѣніи, сталъ копошиться около дома. Все почти вышло такъ, какъ онъ заранѣе предвидѣлъ. Онъ прошелъ задами чрезъ конопли и купилъ хлѣба. Вслѣдъ затѣмъ пришелъ староста, причемъ произошелъ тотъ самый разговоръ, который раньше онъ придумалъ. Впрочемъ, онъ далъ старостѣ рубль, полученный вчера отъ Рубашенкова. Продѣлавъ все это, онъ вяло принялся строить заборъ, лѣсъ на который привезъ на Мироновой лошади, изъ той кучи, ради которой вчера пошелъ… Все, повидимому, шло ладно. Онъ удачно воткнулъ два кола, долженствовавшіе изображать воротные столбы, и уже принялся отбирать хворостъ, но, кончивъ почти уже всю работу, упалъ духомъ, лишился силъ и разсердился. Его все раздражало и все казалось не такъ. Хворостъ отвратительно торчалъ, колья смотрѣли врозь, ворота оказались узки. «Не глядѣлъ бы на эдакую пакость!» — сказалъ онъ и совершенно озлился. Топоръ изъ его рукъ полетѣлъ на одинъ конецъ двора, колотушка, которою онъ вбивалъ колья, — на другой. Такъ у него засосало подъ сердцемъ, что не было больше силъ терпѣть.
Вопреки прежнимъ своимъ привычкамъ, онъ отправился въ кабакъ одинъ, безъ жены, да еще нанесъ ей ущербъ. Прокравшись къ сундуку, онъ вытащилъ оттуда ея платье и прижавъ его къ груди, ринулся вдоль улицы къ кабаку. Жена за нимъ. Она бѣжала съ ревомъ, то умоляя, то требуя, чтобы онъ отдалъ ей платье. Тимоѳей летѣлъ, какъ стрѣла, и добѣжавъ до убѣжища, захлопнулъ за собой дверь и заложилъ вещь. Пока жена ломилась въ окна и двери, онъ пилъ. Черезъ какіе-нибудь полчаса онъ былъ уже готовъ.
А еще черезъ полчаса около дома Тимоѳея собралась вся улица. Сбѣжавшіеся сосѣди и жена его составляли какъ бы публику въ театрѣ, а Тимоѳей одинъ какъ бы давалъ драматическое представленіе. Къ нему никто не смѣлъ подойти. Жена также вдалекѣ стояла отъ дома и тихо всхлипывала. Изъ публики спрашивали: «Тимошка, что ты, дуралей, дѣлаешь?» А онъ отвѣчалъ: «Уничтожаю!» Смотрѣли, что еще онъ разобьетъ.
До сихъ поръ онъ разнесъ въ щепки свой новый заборъ, съ какою-то дикою радостью уничтожая его. Онъ разрушалъ систематически, разрубилъ его топоромъ на нѣсколько частей и каждую часть своимъ чередомъ превратилъ въ соръ, палки ломалъ на колѣнѣ, хворостъ свалилъ въ яму. Точно тѣмъ же путемъ снесъ онъ ворота, перерубилъ ихъ, расчесалъ и свалилъ въ яму. Нѣкоторое время онъ стоялъ посреди двора, какъ бы въ раздумьи, недоумѣвая, что бы еще уничтожить, но когда нѣсколько человѣкъ вздумали, по просьбѣ жены, воспользоваться этимъ моментомъ, чтобы схватить его, онъ опомнился и бросился къ избѣ.
— Тимоѳей, Тимоша! Что ты, братъ, затѣялъ? — говорили изъ публики, дѣлавшейся все многочисленнѣе.
— Я вамъ покажу, какой я есть червякъ! — отвѣтилъ Тимоѳей.
И съ этими словами расколотилъ въ дребезги стекла въ окнѣ, вынулъ раму и, превративъ все въ соръ, спустилъ его въ яму. Когда на мѣстѣ окна осталась только зіяющая дыра, онъ превратилъ въ песокъ и соръ стекла и раму другого окна, сваливъ все въ яму. За вторымъ послѣдовало третье и послѣднее окно. Отъ всѣхъ этихъ тяжкихъ трудовъ на рукахъ его показалась кровь, одежда во многихъ мѣстахъ разорвалась и висѣла клочьями. Но онъ этимъ не смущался. Покончивъ съ окнами, онъ напалъ на дверь, стараясь безъ слѣда уничтожить ее.
Но, сорвавъ ее съ петлей, онъ долго не могъ расколоть крѣпко сплоченныя доски. Тогда имъ овладѣла страшная энергія; топоръ въ его рукахъ свистѣлъ отъ быстроты. Черезъ короткое время отъ двери не осталось и слѣда: всю искрошилъ. «Безъ остатка уничтожу», — какъ бы про себя говорилъ онъ и бросился лѣзть съ ловкостью кошки на крышу, должно быть, съ намѣреніемъ разрушать свой домъ сверху. Но нѣкоторымъ изъ публики удалось отвлечь его отъ этого намѣренія тѣмъ, что они схватили его на ноги и стащили на полъ. Однако, захватить его не удалось. Онъ стоялъ возлѣ стѣны и отбивался отъ нападающихъ чѣмъ попало. Побѣжали за старостой, который, впрочемъ, скоро и самъ явился.
— Ты что это дѣлаешь? — закричалъ было сначала онъ.
Но въ отвѣтъ на это Тимоѳей пустилъ въ него огромнымъ комомъ глины, послѣ чего староста проговорилъ:
— Тима! за что ты осерчалъ? Ты не серчай!
Тимоѳей сталъ рубить косяки двери, но тутъ его удалось схватить. Тогда его повалили, скрутили веревкой и заперли въ чуланъ, откуда долго еще слышались крики и плачъ. Собравшаяся толпа медленно и съ неохотой расходилась, обсуждая этотъ деревенскій случай и недоумѣвая, что такое сдѣлалось съ смирнымъ мужичкомъ?
Съ этого дня Тимоѳей безпросыпно запилъ. Вещички, какія только были въ его беззаботномъ хозяйствѣ, онъ спустилъ. Жена отъ него ушла. Иногда онъ и самъ пропадалъ изъ деревни на нѣсколько мѣсяцевъ, но, возвратившись, пилъ, а напившись, обнаруживалъ страсть «уничтожать». Попадалась ему телѣга — онъ крошилъ ее на мелкіе куски, вообще разрушалъ все, что попадалось ему подъ руку. За это его иногда били. Но въ періодъ трезвости онъ былъ скроменъ и боязливъ, а когда его спрашивали, почему онъ загубилъ свою голову, онъ говорилъ:
— Черезъ эти самые колья. Изволите видѣть, низкій человѣкъ сталъ…
И на его припухшемъ лицѣ показывалась грусть, но не злоба.