Нерон (Шампаньи; Башуцкий)/ДО

Нерон
авторъ Франц Шампаньи, пер. Александр Павлович Башуцкий

Оригинал: фр. Néron. — Перевод опубл.: 1841. Источникъ: az.lib.ru • I. Верования при Нероне.
II. — Философия. — Сенека.
III. Римское общество при Нероне.
IV. Царствование Нерона.

КЕСАРИ.

СОЧИНЕНІЕ Ф. Де-Шампаньи. САНКТПЕТЕРБУРГЪ. Въ типографіи Императорской Академіи Наукъ. 1842.

ОТЪ ПЕРЕВОДЧИКА

Изъ всѣхъ этюдовъ извѣстныхъ эпохъ древности, обогатившихъ въ послѣднее время литературу исторіи, сочиненіе Де-Шампаньи "Кесари, " (Les Césars), обратило на себя особенное вниманіе знатоковъ-цѣнителей, какъ трудъ не только добросовѣстный, умный и христіанскій, но еще соединяющій въ себѣ съ глубокою ученостью тѣ достоинства, которыми подобныя сочиненія становятся доступны всякому образованному человѣку и обращаютъ Исторію въ самое завлекательное чтеніе, не унижая тѣмъ нисколько ея высокаго значенія, но распространяя прямую пользу приносимую намъ этою наставительницею людей, всегда пользою когда уроки ея передаются имъ писателями-мыслителями.

Обширность изысканій, критическое разумѣніе источниковъ, обдуманность плана, осторожность и доказательность выводовъ, близкое усвоеніе предмета, строгость анализа нравственнаго, направленіе вполнѣ христіанское, слогъ сжатый — безъ сухости, блестящій — безъ напыщенности, легкій — и вмѣстѣ сильный, самая фактура разсказа, все, — содѣлываетъ эту поучительную и въ высшей степени любопытную исторію династіи Кесарей, мастерскимъ произведеніемъ искусной кисти, — картиною, въ которой дѣйствіе живо поражаетъ глаза разума, а фигуры рельефно отдѣляясь, позволяютъ читателю какъ бы осязать изображаемое лицо, переходить по всѣмъ планамъ, судить объ околичностяхъ и безъ стѣсненія слѣдить въ общемъ и въ частяхъ неслыханную драму, которую разыгрывало тогда человѣчество, въ императорскомъ Римѣ.

Де-Шампаньи понынѣ ненапечаталъ еще своихъ Кесарей въ особой книгѣ; вѣроятно многотрудный разказъ, котораго онъ не хочетъ называть исторіею, а называетъ только біографіею будетъ поведенъ имъ далѣе. — Медленность понятная; въ подобныхъ повѣствованіяхъ часто одна страница требуетъ работы, на которую не достало бы и цѣлой жизни разсказчиковъ-бельлетристовъ. Кесари были печатаемы въ періодическихъ французскихъ изданіяхъ отдѣльными статьями, первая появилась въ 1836 году, послѣ чего ежегодно являлось не болѣе одной.

Историческая важность и завлекательность предмета, искуство съ какимъ выполнено предпріятіе и способъ изложенія во многихъ отношеніяхъ совершенно новый, желаніе содѣйствовать распространенію понятій болѣе основательныхъ и здравыхъ, нежели какія вообще имѣютъ о древности и недостатокъ въ отечественной исторической литературѣ книги, которая бы живописала съ такою вѣрностью и силою портреты Кесарей Римскимъ, и поразительную картину ихъ эпохи, — вотъ, со стороны сочиненія и съ нашей причины побудившія предпринять переводъ, въ которомъ, (по-мѣрѣ возможности и умѣнья), главнѣйшее стараніе было обращено на сохраненіе всѣхъ достоинствъ признанныхъ принадлежностію оригинала.

Издаваемая тетрадь содержитъ въ себѣ НЕРОНА; немедленно и точно въ такомъ же видѣ будутъ изданы: 1) АВГУСТЪ, 2) ТИВЕРІИ. 3) КАЛИГУЛА. 4) КЛАВДІИ. Читателю останется соединяя тетради, размѣстить ихъ въ хронологическомъ порядкѣ, по оглавленію.

Если достоинство сочиненія Де-Шампаньи, уже очевидно въ каждой отдѣльной статьѣ этой исторій, представляющей въ частяхъ своихъ нѣчто цѣлое, способное возбудить сильный интересъ, то въ общей связи этюдовъ сихъ въ полную картину, оно выражается несравненно явственнѣе, позволяя оцѣнить всю внимательность съ какою сочинитель неослабно и осторожно слѣдилъ, въ многоразличныхъ и столь противоположныхъ проявленіяхъ древняго міра, основную идею его бытія, — весь разумъ — съ которымъ онъ уловлялъ направленіе мысли человѣческой въ духѣ дѣйствій чудныхъ, повидимому противоестественныхъ, но въ существѣ составлявшихъ только живое, и необходимое выраженіе той эпохи.

А. БАШУЦКІЙ

С. Петербургъ, Сентября 1841

НЕРОНЪ.

I. ВѢРОВАНІЯ ПРИ НЕРОНѢ.

Неронъ — вотъ совершеннѣйшій первообразъ Римскаго Императора. Въ немъ олицетворены; высшая степень всемогущества зла, глубочайшее презрѣніе къ человѣчеству — внѣ себя и поклоненіе человѣку въ себѣ; безумное, гигантское стремленіе ко всему превосходящему природу смертнаго и безпрерывная борьба съ божествомъ! Въ Неронѣ съ поразительною ясностію выражены: неминуемая опасность, неотвратимая непрочность власти превыше-человѣческой и столь же неимовѣрно-колоссальное, сколь жалко-шаткое возвеличеніе человѣка!

Никогда еще Навуходоносоръ, носившій званіе Императора Римскаго, не воздымалъ своей золотой головы выше; никогда глиняныя ноги его не были столь ломки! Статуя Нерона, во сто футовъ вышины, поставленная, по его повелѣнію, передъ его дворцомъ, какъ бы осуществила пророческій сонъ Царя Вавилонскаго, а тринадцатилѣтнее царствованіе этого Кесаря, лучше всякой другой эпохи, изображаетъ то состояніе, до котораго доведена была древность образованностью, достигнувшею послѣдней степени возможнаго ей тогда развитія.

Начнемъ съ предмета важнаго — все имѣетъ свою важную сторону: несчастливъ тотъ, кто не понимаетъ этой глубокой истины. Шутить всѣмъ — можетъ-ли быть что-либо печальнѣе? Иронія, иногда истинная, когда она заключается только въ оболочкѣ мысли, всегда лжива, если ею проникнута самая мысль. Да сохранитъ меня Богъ отъ низпаденія до той ничтожной, презрѣнной философіи, которая, не умѣя ни плакать, ни улыбаться, насмѣхается надъ всѣмъ; да не допуститъ Онъ меня свободно избрать предметомъ насмѣшекъ два величайшія творенія Его: разумъ и сердце человѣка.

Мы видѣли факты цѣлаго полувѣка предшествовавшаго Нерону; возвратимся и вникнемъ въ идеи этого полувѣка. Идеи знаменуютъ и объемлютъ все возвышающее человѣка отъ минутнаго къ прочно-долговѣчному, отъ частнаго къ общему, отъ отвлеченнаго къ существенному; это все заключается въ вѣрѣ, въ философіи и въ нравственности. Идеи управляютъ свѣтомъ; понимаемыя меньшимъ числомъ людей, онѣ дѣйствуютъ на огромное. Переворотъ 89-го года, наведенный книгами, былъ произведенъ людьми, которые не умѣли читать.

Утвердясь на этомъ положеніи, взглянемъ, какое явленіе было первенствующимъ въ эпоху, о ко горой мы говоримъ? — Рожденіе Христіанства. — Что предшествовало ему?

Времена Августа и Тиверія были временами потерянными для идей; при первомъ онѣ волновались въ смутѣ междоусобій; республиканскій аристократисмъ былъ основою ихъ броженія. Второй сильно подозрѣвалъ въ идеяхъ своего времени стремленіе къ соединенію людей, чтобы дѣйствовать противъ общественнаго разстройства;но на общественномъ разстройствѣ Тиверіи основывалъ свою власть. При наслѣдникахъ ихъ было тоже. Всякое ученіе казалось подозрительнымъ, отъ сюда — изгнаніе философовъ, гибель Іудеевъ, гоненіе на Христіанъ, можетъ-быть, уничтоженіе Друидовъ. «Отсюда наконецъ преобладаніе матеріялисма и духа воинственнаго. Все что носило въ себѣ малѣйшій признакъ философіи или народности, было подозрительно для Римскаго матеріялисліа и для космополитисма Императорскаго.

Того, что мы называемъ вѣрою, т. е. свода священныхъ ученій и преданій, осуществленныхъ религіозными обрядами, охраняемыхъ строгими обязанностями и нравственнымъ образованіемъ — не существовало. Рѣшать — заключалось ли это въ таинствахъ или по-крайней-мѣрѣ въ нѣкоторыхъ изъ таинствъ древнихъ — трудно; мы не будемъ даже разсматривать этого предмета. Но самыя таинства были не для всѣхъ; когда же они сдѣлались достояніемъ общимъ, тогда совершенно утратили характеръ таинствъ. Въ вѣрованіяхъ общественномъ и народномъ существовали нѣкоторыя преданія, болѣе или менѣе уважаемыя, допускаемыя болѣе или менѣе, и имѣвшія какой, либо смыслъ; но они не передавались общимъ ученіемъ, какъ средство или по-крайней-мѣрѣ какъ необходимость, чтобы каждый принималъ то посвоему, за ѣеологію, за поэтическій вымысль или за физику, скрываемую аллегоріей. Священными книгами этой религіи были Гомеръ, Гезіодъ и всѣ поэты, являвшіеся одинъ за другимъ съ постоянно-умаляющеюся къ нимъ вѣрою; они прибавляли свои сказки къ этой сокровищницѣ сказокъ и перевыдумывали боговъ — каждый на свой ладъ. Было еще нѣсколько прекрасныхъ нравственныхъ понятій, сохраненныхъ поэтами, наиболѣе трагиками; но то были вдохновенія личныя, отголоски мистерій, обломки какого-нибудь орфическаго откровенія. Не имѣя связи, и они пролетали надъ толпою или не услышанныя или принимаемыя за вымыслы поэзіи. Празднества были дѣломъ искусства, роскоши, удовольствія; народное исповѣданіе вѣры, способы служенія и исповѣданія домашняго съ его тысячью предразсудковъ были дѣломъ собственнаго вкуса и личнаго удовольствія….

Такимъ-образомъ человѣкъ безъ труда жилъ въ ладу съ божествомъ. Греція сдѣлала божество доступнымъ, близкимъ, ровнымъ человѣку, если не подчиненнымъ ему. Каждый имѣлъ своего любимаго божка, которому оказывала» милость — ублажать его маленькимъ домашнимъ служеніемъ; тучныя гекатомбы приносились только ему, другимъ оставляли овецъ тощихъ. Этому божку открывали свои дѣла, довѣряли любовныя страсти, просили его покровительствовать хозяйству. Его благодарили, бранили, любили, наказывали. На него гнѣвались, оборачивались къ нему спиною, не давали ему болѣе жертвъ, или, разбивъ его кумиръ, предавали пламени домашнее капище^[1]. — Александръ, въ печали своей о потерѣ друга, повелѣлъ сжечь храмъ Эскулапа, за то что онъ не умѣлъ возвратить ему здоровье!

Уже было объяснено, какимъ образомъ вѣра бываетъ народною, какъ Религія становится закономъ для одного народа, а не догматомъ для всѣхъ; и какъ народъ содѣлывается владѣльцемъ своихъ боговъ. Выше доказано тоже, сколь мало мнѣнія народныя подходили подъ понятія абсолютной истины; слѣдовательно Религія и философія не могли идти тогда рука-въ-руку; одна была мѣстная и относительная, другая — упитанная космополитисмомъ и отвлеченностью; имъ было невозможно встрѣтиться. Въ Аѳинахъ философія, можетъ-быть, еще должна была окружать себя нѣкоторыми предосторожностями; она должна была выражаться съ меньшею ясностью, сильно проповѣдывая Атеизмъ, не называть его по имени, тихонько выкрадывать изъ обращенія божество, по примѣру Эпикурейцевъ, не произнося личностей противъ того или другаго божка. Религія шла своимъ путемъ, мысль — своимъ. Этой иногда приходилось только стать къ сторонѣ и кланяться; та — требовала гекатомбъ, а не вѣрованія. Для Римлянъ она была политикою; для Грековъ — поэзіею; для всѣхъ — привычкою, обиходомъ; но ни для кого уже она не была ученіемъ. Она была закономъ, а не вѣрою.

Не думайте однакожь, что философія имѣла въ свѣтѣ сильнѣйшую власть нежели Религія; напротивъ, нѣтъ эпохи болѣе преисполненной суевѣрія. Мы уже сказали, что боги римскіе были не въ чести; они пали съ политическимъ порядкомъ, который поддерживали; но они еще имѣли поклонниковъ: Юпитеръ въ Капитоліи былъ окруженъ добровольными служителями всякаго рода; ликторы стояли вокругъ его тропа; каммердинеры — докладчики (nomenclatores) возвѣщали ему о входящихъ; другіе, исправляя должность уачменовъ, говорили ему который часъ. Юпитеръ не умѣлъ различать часы! Парикмахеры терли и умащали его статую, точно такъ же, какъ женщины чесали каменные волосы Минервы, въ то время, когда другія держали передъ нею зеркало! Такъ-то справедливо, что, по общественному мнѣнію, идолъ — уже не изображеніе божества, но самое божество. Угодно убѣдиться въ этомъ еще болѣе? Посмотрите: вотъ человѣкъ, требующій, чтобыкумиръ явился предъ судей свидѣтельствовать въ его пользу; тамъ, другой подаетъ кумиру прошеніе; здѣсь старый лицедѣй повторяетъ передъ нимъ свои роли, и, освистанный публикою, рѣшается играть только для боговъ! Калигула быль не безумный, но только походилъ на цѣлый свой вѣкъ, когда разговаривалъ съ богами. Юпитеръ имѣлъ любовницъ, которыя вздыхали о немъ и пренебрегали открыто ревностью Юноны!

Выйдемъ изъ Рима. Сирія плачетъ о своемъ Адонисѣ и поклоняется таинственной богинѣ. Африка, не смотря на Римскую полицію, еще приноситъ дѣтей въ жертву старому, вѣчному Валлу^[2]. Германикъ посвящается въ грубыя мистеріи Самофракіи, въ тайны служенія толстобрюхихъ Кабировъ. Онъ, Агриппина и Веспасіанъ вопрошаютъ божества Египта. Греція сохраняетъ свою Гомерическую религію; склончивая и потворственная, она смѣшиваетъ съ религіею поклоненіе Императорамъ, сажаетъ Кесаря на роскошный тронъ Юпитера, изъ слоновой кости, а возлѣ цѣломудренной Діаны своей помѣщаетъ всѣхъ Юлій и Друзиллъ Рима. Не заключайте изъ этого, что она отложилась отъ древняго своего вѣрованія, что Елевзія лишена служителей, что въ этомъ народѣ божковъ самый даже ничтожный не имѣетъ маленькаго храмика, что двѣсти лѣтъ спустя Павзаній не будетъ описывать еще тысячи капищъ, храмовъ и статуй; нѣтъ, Эфесъ существуетъ только своимъ храмомъ; огромный разрядъ мастеровыхъ продаетъ безпрерывно маленькія золотыя и серебряныя статуйки великой Діаны, и когда лицемъ къ лицу съ этою грубою восточною аллегоріею, Св. Павелъ проповѣдуетъ о разнятомъ Богѣ, его изгоняютъ вопія: «да владычествуетъ великая Діана Эфесская!»

Этого еще не достаточно стремленію природы къ тому, что превыше ея: къ наукѣ будущаго, къ сношеніямъ сверхъестественнымъ, къ міру за-земному, божественному. Желаніе человѣчества, законныя въ основаніяхъ, тѣмъ болѣе ненасытимы и безумны, чѣмъ болѣе испорчена пища, которою они подкрѣпляются. Римъ требуетъ вѣрованій, боговъ; онъ сзываетъ ихъ всѣхъ! Съ отдаленнѣйшихъ оконечностей имперіи всякое дурачество льется въ Римъ, въ эту «сточную яму свѣта», какъ называетъ его Тацитъ, въ это «сокращеніе всѣхъ суевѣрій», по выраженію другаго писателя. «Въ добычѣ каждой побѣды своей Римъ находитъ новаго бога^[3];» это обратилось даже въ политическую основу; Римъ кадилъ богамъ чтобы пріобрѣтать народы; за ихъ имущества онъ платилъ обожаніемъ^[4]. Вотъ почему и Религія Грековъ стала безразличною отъ Религіи Рима; великая богиня, (черный камень), по повелѣнію сената была торжественно привезена изъ Виѳиніи: вотъ почему Консулъ не могъ найти ни одного рабочаго, чтобы разобрать капище Египетскихъ боговъ. Эти «мѣщанскіе божки^[5],» имѣли болѣе славы и успѣха, нежели устарѣлые боги, съ которыми сжились съ незапамятныхъ временъ.

У кого Римъ не спрашиваетъ богатства и удовольствій, благъ, до которыхъ онъ столь жаденъ? Кто можетъ успокоить тайный ужасъ, который его преслѣдуетъ? Небо гнѣвно: кто примиритъ съ нимъ Римъ? Это чувство ужаса предъ лицемъ разгнѣваннаго Бога, есть характеристическая черта древняго суевѣрія; оно отъ него получило даже свое именованіе (δεισιδειμπνια, боязнь боговъ). Кто дастъ Риму молитвъ, обожаніи, средствъ очиститься? Подъ своенравнымъ деспотисмомъ Кесарей, создающимъ и уничтожающимъ человѣка между утра и вечера, къ кому не прибѣгнутъ люди, чтобы просить безопасности своимъ, охраненія имуществу, пощады жизни или, можетъ-быть, одного изъ тѣхъ ужасающихъ тріумфовъ, которые внезапно возносятъ раба на вершину величія? На землѣ, въ небѣ, въ преисподнихъ ада, вездѣ, гдѣ только можетъ найтись власть, болѣе умолимая и менѣе безумная власти Кесаря, будутъ ее искать, извѣдаютъ все, чтобъ склонить ее въ свою пользу! Въ кровавыхъ обрядахъ Мнеры, станутъ подъ желѣзныя рѣшетины, чтобъ омочиться кровію жертвы. Слабая женщина пойдетъ раздробить ледъ Тибра, чтобъ очиститься въ холодныхъ струяхъ, и послѣ, полунагая, трепещущая повлечется чрезъ Марсово-поле на окровавленныхъ колѣняхъ!

Римъ преисполненъ шатающихся религій, нищенствующихъ по его улицамъ. Вотъ жрецы Цибелы, охриплые, съ растрепанными волосами; предводитель ихъ, огромный ростомъ, заглушающій своимъ ревомъ бой ихъ барабановъ, раздирая члены своего тѣла ударами ножа, заставляетъ вѣрныхъ собирать кровь свою, и ею знаменаетъ ихъ чело! Вотъ, при рѣзкихъ звукахъ цистры, являются другіе нищіе: то жрецъ Изиды, съ обритою головой, въ льняной одеждѣ; то Анубисъ псо-головый: «божество гнѣво!» Кричатъ они «страшитесь!!» — И народъ внимаетъ имъ, объятый священнымъ ужасомъ! «Осень грозитъ! Сентябрь чреватъ бѣдствіями! Страшитесь!! Бѣгите въ море за водою, за водою Нила; омойте ею ступени храма Изиды! Сотню яицъ первосвященнику Беллоны! Одежды ваши жрецамъ великой Богини!! Бѣдствіе повѣшено на волосѣ, надъ вашими головами! Несите ваши туники служителямъ великой Изиды! Міръ и всепрощеніе дадутся вамъ на цѣлый годъ!^[6]».

Найдется-ли достаточно кудесниковъ и гадателей, чтобъ обѣщать будущее этому народу, чувствующему омерзѣніе къ настоящему? Оффиціальная наука Этруріи впала въ презрѣніе; авгуры не могутъ безъ смѣха взглянуть одинъ на другаго: тайна ихъ обнажилась. Но древняя, ученая Азія, можетъ-быть, еще представитъ намъ обманы не столь грубые? Армянскіе авспиціи, Халдейскіе астрологи, Ѳрніійскіе авгуры, гадатели Индійскіе, бѣгите: разтолкуйте Римскому народу сонъ, который его тревожитъ. Обѣщайте ему духовную старика, котораго онъ отягощаетъ своими неслыханными попеченіями, и который не хочетъ умирать. Гроза ударила сюда! Что это значитъ? — Видите, какія полосы на моей ладони! Что онѣ пророчатъ?! Для каждаго признака и предзнаменованія есть особенный гадатель; инкантаторъ не астрологъ; хиромантикъ не имѣетъ сношеній съ мертвыми. Считаютъ болѣе ста разнородныхъ гаданій; но поклоняйтесь наиболѣе вотъ тому великому человѣку, онъ мученикъ астрологіи, самой уважаемой изъ таинственныхъ наукъ, самой гонимой властію, которая ее преслѣдуетъ, потому что ей вѣритъ. Покланяйтесь ему, на немъ слѣды желѣза; онъ долго жилъ на скалѣ Серифской; военачальникъ, которому онъ обѣщалъ побѣду, былъ побѣжденъ и ввергъ его въ темницу; Кесарь съ трудомъ простиль его! Если вы богаты, сдѣлайте его домовымъ гадателемъ. Нужно имѣть у себя слугу — астролога, точно такъ же, какъ слугу — повара, слугу — литератора и слугу — врача за условленную ежедневную плату вы будете имѣть при своей особѣ повѣреннаго боговъ! Подкупный, продажный родъ, на которомъ не могутъ утвердить своего довѣріе ни власть знатныхъ, ни надежды меньшихъ! Вы будете имѣть одного изъ тѣхъ людей, которыхъ Римъ безпрерывно изгоняетъ и безпрерывно хранитъ въ своихъ стѣнахъ. «Ни одинъ астрологъ не будетъ имѣть генія (извѣстности), если не былъ осужденъ^[7].»

Смотрите, вотъ новое явленіе: шествуетъ философія. Тамъ подъ портикомъ, въ шумѣ кликовъ и хохота толпы, два человѣка спорятъ^[8]; оба съ длинными бородами, въ грязныхъ туникахъ, въ невычищенныхъ плащахъ. Стоикъ, съ обритою головой, блѣдный отъ бдѣній, питающійся только бобами и плодами, съ священнымъ омерзѣніемъ глядящій на постель, глубоко презирающій серебряную посуду — защищаетъ древнія вѣрованія въ Промыслъ, въ отечество, въ дружбу: боги его кліенты. Циникъ, полунагой, съ котомкой и ломтемъ черстваго хлѣба, не разсуждая, во только насмѣхаясь, грубый, пренебрегающій всѣмъ кромѣ телесныхъ побужденій, громко хохочетъ надъ устарѣлыми словами: «отечество, бракъ, дружба, связи человѣческой жизни». Онъ торжествуетъ, потому что заставляетъ народъ смѣяться; потому что самъ изъ народа и говоритъ его языкомъ. Онъ покинулъ мастерскую кожевника или лавочку продавца куреній, и взялся за несравненно выгоднѣйшее ремесло философа. Онъ обходитъ толпу, стоящую кругомъ, и оболы дождемъ падаютъ въ его котомку. Смѣлѣй, философъ! смѣлѣй! ты скоро бросишь и это ремесло; ты кинешь костыль, сбрѣешь бороду и, мудрый, удалясь отъ свѣта, откажешься отъ строгихъ правилъ учителя твоего Діогена. Спѣши однакожь искать новыхъ слушателей: твои уже разсѣялись; они въ храмѣ Изиды — очищаются; они молятъ о здоровья богиню Лихорадку, просятъ храбрости у бога трусовъ…. но что тебѣ до того: они уже тебѣ хорошо заплатили!

Всѣ великія и важныя школы философіи рушились. Стоицисмъ, который во время междоусобій сталъ почти на степень партіи, именно этимъ сдѣлался подозрительнымъ князю безчестія, народу аристократіи. «Нѣтъ болѣе» — говоритъ Сенека, — «ни Пиѳагорейцевъ, ни Пиронійцевъ.» Ученіе Платоново, которое нужно поставить въ главу всѣхъ, ученіе самое возвышенное, самое синтетическое и убѣдительное, изчезло въ философіи ему противоположной, въ новой академіи Карнеада, проповѣдывающей осторожный скептицисмъ; пріятно излагающей превосходные предметы, въ которыхъ она не совершенно увѣрена; имѣющей маленькую наклонность вѣрить въ существованіе боговъ и въ безсмертіе души; но всегда колеблющейся между возможностями, блестящими гипотезами и остроумными фразами. Это философія хорошо затверженная, философія литераторовъ и свѣтскихъ людей, и между прочими философія Цицерона, который былъ такъ свѣдущъ и въ литературѣ и въ свѣтѣ.

Даже Эпикуреисмъ въ упадкѣ. Эпикуръ, проповѣдыватель сладострастія, питаясь овощами и водою, хотѣлъ основать строгую нравственность на метафизикѣ, которая худо поддерживала ее. Онъ представлялъ человѣку наслажденія какъ цѣль жизни, по требовалъ, чтобъ человѣкъ находилъ наслажденіе въ добродѣтели. Несообразность была слишкомъ поразительна; ученики его дѣйствовали болѣе логическимъ образомъ: изъ цѣлаго ученія они проповѣдывали только удовольствіе и ту отрицательную ѳеологію, посредствомъ которой онъ представлялъ это слово единственною завязкою жизни. Его поймали, какъ говорится на словѣ; по выраженію Сенеки, «помѣстили наслажденія въ нѣдра самой философіи». Эпикуреисмъ, переставъ быть ученіемъ, сдѣлался удобнымъ и вмѣстѣ философскимъ поводомъ ко всѣмъ порокамъ; послѣдователи школы Эпикуровой были многочисленнѣе всѣхъ другихъ школъ, именно потому, что. она перестала быть ученіемъ.

Одинъ изъ глубокихъ людей того времени, весьма хорошо изображаетъ это шуточно-остроумное уничтоженіе мысли, въ немъ самомъ тѣмъ болѣе любопытное, что тонко увертываясь отъ сознанія, онъ въ то же время является самымъ вѣрующимъ, самымъ религіознымъ и нравственнымъ Римляниномъ; Римляниномъ истинно древнимъ, когда настроиваетъ свою поэтическую музу на Оффиціальный ладъ. Въ философіи и въ войнѣ — онъ неизмѣнно тотъ же. Сообразно съ понятіями древняго героисма, онъ или громитъ тѣхъ подлыхъ Римлянъ, которые, содѣлавшись плѣнниками Парѳянъ, "жили и состарѣлись обезчещенными мужьями дикихъ женъ, " — или вдругъ, смѣясь громко, вспоминаетъ «быстрое бѣгство свое въ сраженіи при Филлипахъ, гдѣ онъ безславно бросилъ свой щитъ^[9].» — Такъ точно онъ управляется и съ философісю; онъ имѣетъ въ своемъ разпоряженіи извѣстную фактуру стиха, которою выражается какъ строгій Катонъ; въ другой фактурѣ, откровенно сознавая себя «поросенкомъ Эпикурова стада», постановляетъ наслажденіямъ такія границы, отъ которыхъ самыя наслажденія становятся еще живѣе; философствуетъ именно такъ, какъ нужно, чтобъ отвергнуть всякую философію; мирится съ страстями и совѣстью такъ, что ни однѣ, ни другая не безпокоятъ его и не нарушаютъ его здоровья; наконецъ запасается мужествомъ на случай бѣдствій, но болѣе всего ни для чего на свѣтѣ не подвергаетъ себя несчастію:

Et mild res, non me rebus submittere conor.

Изъ всего сказаннаго очевидно, что философія не заключала уже въ себѣ ничего важнаго. Отъ учителей великихъ, легкомысліе Грековъ низвело ее до дерзкаго невѣрія циниковъ, до безмысленной чувственности эпикурейцевъ, до скептицисма и мелочности софистовъ, которые обратили ученіе въ обманъ. То были фокусники мысли, какъ ихъ назвалъ одинъ изъ древнихъ. Богатый человѣкъ имѣлъ при себѣ философа, обыкновенно циника, въ родѣ gracioso, который потѣшалъ пиршествующихъ своими правилами нравственности. Гдѣ-то я нашелъ выраженіе, вдвойнѣ живо изображающее этотъ способъ воззрѣнія на философію: «Ливія, жена Августа, испытавъ несчастіе и не желая утомлять слухъ Кесаря, отдалась на утѣшеніе Арею, философу своего мужа^[10].» Когда шелъ дождь, когда игрища цирка были отложены, посылали за Хризиппомъ, или отправлялись слушать стоика въ его школѣ, циника на улицѣ; а эти люди весьма хорошо понимали своихъ слушателей и остерегались надоѣдать имъ.

Подобное уничтоженіе всякаго положительнаго изученія того, что называли философісю, подобное отсутствіе всякаго догмата въ религіи, столь совершенный недостатокъ идеи высшей духовной — составляли явленіе странное. Основное исповѣданіе замѣнено было колеблющимися наклонностями, своенравными вкусами, выдумками воображенія, привычками; стремленіями къ атеисму, къ пантеисму, къ скептицисму, къ суевѣрію, которыхъ разумъ не уважалъ, и которыя, именно по этой причинѣ, не смотря на противорѣчивость свою, всегда могли быть примирены. Подъ скипетромъ Римской терпимости, только тогда страшившейся идей, когда онѣ составляли тѣло, все встрѣчалось, но ничто не сталкивалось. Этотъ міръ, описываемый мною, и гораздо лучше описанный любою страницею любаго латинскаго автора, этотъ суевѣрный міръ, по словамъ Филона, преисполненъ былъ пантеистами и атеистами. Безвѣріе, говоритъ другой писатель, овладѣло малыми и большими; самъ Цицеронъ допускаетъ боговъ и безсмертіе души, только какъ возможность. «Никто изъ дѣтей не вѣритъ уже Хароновой лодкѣ и чернымъ лягушкамъ, обитающимъ въ болотахъ Стикса^[11].» Кесарь въ полномъ собраніи Сената ясно проповѣдываетъ уничтоженіе души послѣ смерти, и Катонъ не отвѣчаетъ ему прямо: «это несправедливо», — но только говоритъ: «это выходитъ изъ границъ оффиціальнаго вѣрованія^[12]». Плиній въ одномъ параграфѣ, который нужно прочитать какъ выраженіе послѣдней степени униженія человѣческой мысли^[13] сожалѣетъ о божествѣ, если есть божество, потому-что оно не можетъ прекратить своего бѣдствія, т. е. существованія и лишено даже утѣшенія прибѣгнуть къ самоубійству.

Откуда все это?! Откуда?…. Одна основная истина, объясняющая связь, суевѣрій съ атеисмомъ, одинъ непреложный фактъ, владычествующій надъ этимъ обществомъ, единственный примиритель всѣхъ противорѣчій, догматъ, съ наибольшею ясноеіью понятый въ томъ вѣкѣ, есть фаталисмъ. Не вѣрятъ уже богамъ, но вѣрятъ въ судьбу. Отчаиваясь склонить въ свою пользу будущее, хотятъ по-крайней-мѣрѣ проникнуть въ него; и чѣмъ болѣе увѣряютъ себя въ математической ненарушимости законовъ рока, тѣмъ болѣе имѣютъ надежды разгадать ихъ въ снахъ и предвѣщаніяхъ! Чего можно ожидать отъ чистой, доброй жизни и простодушной молитвы? Ничего, по мнѣнію этихъ безумцевъ; а отъ инкантацій, кровавыхъ жертвоприношеній и отвратительныхъ очищеній — чего-то еще ожидаютъ!… Всякая сила вынесена изъ предѣловъ человѣческаго бытія и разумѣнія; требуютъ силы отъ всего что странно, необыкновенно, таинственно, безсмысленно, потому, что какія бы человѣкъ ни создалъ системы о недвижимости уставовъ судьбы, все же ему необходимо вопрошать и надѣяться, и вѣрить… въ гадателей… если онъ не вѣритъ въ Бога.

Я тотчасъ говорилъ о Плиніи: въ атеистической мизантропіи своей, онъ довольно вѣрно влагаетъ перстъ въ эту рану. «Служеніе богамъ» говоритъ онъ «брошенное одними, для другихъ сдѣлалось постыдно; между этими крайностями человѣчество создало себѣ средній способъ дѣйствій, создало родъ божества, которое еще болѣе спутываетъ всѣ наши понятія о Богѣ; повсюду, ежечасно, всѣ голоса призываютъ фортуну. Какъ будто для того, чтобы посѣять въ насъ еще болѣе сомнѣній о томъ, что такое можетъ быть Богъ, — случай сдѣлался божествомъ вашимъ.» Это божество не принадлежитъ къ улыбающимся обитателямъ Олимпа; божество угрюмое, слѣпое, окруженное всѣми мраками и ужасами фаталисма; оно однимъ именемъ своимъ заставляетъ трепетать другихъ боговъ. Оно живетъ не въ небѣ не подъ землею, подъ адомъ, въ глубинѣ пропастей, въ которыхъ теряется мысль. Тартаръ замѣняетъ ему сводъ небесный; оно безнаказанно клянется водами Стикса; земля дрожитъ, когда имя его произносится

{…An ille

Compellandus erit quo nunquam terra vocalo

Non concussa tremit…

Indespecta tend vobis qui Tartara, cujus

Vos estis superi, slygias qui perjurat undas?

(Луканъ, Ѳарсалія, VI).}!

По даже и изъ этой смуты выступаетъ одна только нравственная сила, и все-таки сила религіи; конечно не той религіи, которая основана на убѣжденіи, но той, которая живетъ привычкою. Мѣшаясь во всё и ничему не мѣшая, проявляясь въ дѣлахъ, зрѣлищахъ, игрищахъ, забавахъ, сливаясь съ поэзіею и съ искусствами, дружелюбно садясь за столъ, мирно живя подъ семейною крышею, — она нераздѣльна, хоть частію, съ каждою наклонностью, съ каждою привычкой, съ каждою принадлежностью жизни. Встрѣчаются ли два друга — при обмѣнѣ привѣтствій, она уже появляется между ними. Чтобъ отвыкнуть отъ нея, нужно отвыкнутъ отъ всего; нужно сбросить съ себя жизнь общественную, жизнь семейную, нарушить всѣ связи; — а это умѣли совершить одни только христіане.

Религія можетъ, по волѣ людей, быть ни слишкомъ хорошею, ни слишкомъ дурною. Сколь бы она ни была мало строга и мало нравственна, она все-таки удовлетворяетъ нѣкоторымъ возвышеннымъ стремленіямъ человѣка; даетъ ему иногда возможность помолиться, очиститься, почтить память усопшихъ; философія не представляетъ и этого; съ другой стороны она не стѣсняетъ никакого порока, не оскорбляется никакою молитвою; чего не смѣешь сказать людямъ, о томъ можешь просить боговъ. Хранитель храма тихо проводитъ васъ до самаго кумира; вы приклонитесь къ его уху и начнете шептать; подойдетъ кто-нибудь — вы замолчите: «О!» говорите вы «еслибъ наконецъ для дяди моего были устроены роскошныя похороны!» — «Еслибъ изъ списка живыхъ я могъ вычеркнуть имя этого ребенка, по смерти котораго я получу наслѣдство; онъ слабь, болѣзненъ, чтожь онъ не умираетъ?» — «Счастливый Персій и третья жена его уже похоронена!» — «Продажныя молитвы», восклицаетъ Персіи «молитвы передаваемыя богамъ съ-глазу-на-глазъ!» — 11о это еще не постыднѣйшія изъ нихъ; вотъ другіе «Прекрасняя Лаверпія, богиня воровъ, позволь мнѣ обманывать и казаться правдивымъ и святымъ^[14].» Боговъ просятъ ужь объ успѣхѣ прелюбодѣяній; вопрошаютъ прорицалища о дѣйствительности яда!! Кто надѣется на вдовство, избираетъ въ совѣтники гадателя; кто хочетъ обольстить женщину — употребляетъ жрецовъ орудіемъ своихъ интригъ. Храмы обращены въ мѣста распутства; Іосифъ, набожный и строгій Израильтянинъ, съ негодованіемъ повѣствуетъ о мерзостяхъ, совершаемыхъ въ храмѣ Изиды….

Политеисмъ оказалъ обществу услугу совершенно политическую: онъ обоготворилъ дѣло общественности и ввелъ въ законную силу патріотисмъ. Мы уже сказали, почему онъ болѣе не могъ достигать этой цѣли; чтобы поддерживать еще порядокъ общественный, ему надлежало бы имѣть вліяйте нравственное и индивидуальное; но и та скудная нравственность, которая заключалась въ древнемъ Греческомъ политеистѣ, именно: уваженіе къ старикамъ, сожалѣніе къ просящимъ, гостепріимство — приняла видъ чистой гомерической поэзіи. Молитва имѣла только одинъ предметъ: ею требовали только жизненныхъ наслажденій; о добротѣтели не заботились, находили, что ея всегда было болѣе нежели сколько нужно. «Боги! дайте мнѣ жизни и богатства, я самъ добуду себѣ мудрость!»

Такимъ образомъ, политеисмъ мощный, какъ условіе свѣтское, но безсильный, какъ ученіе и нравственность, былъ совершенно бездѣятеленъ для добра, вполнѣ ничтоженъ для общественнаго порядка.

За-то болѣзни міра множились тогда ежедневно. Я только коснулся ихъ, вовсе не проникая въ необъятный, всеобщій фактъ того времени, въ древній эгоисмъ съ его спутниками: духомъ уничтоженія, иллотствомъ и рабствомъ; съ законными жертвами и религіознымъ разпутствомъ; съ выставками дѣтей, съ терзаніемъ плѣнныхъ, съ побоищами гладіаторовъ, съ нещадными войнами и народными смертоубійствами! Относительно частныхъ фактовъ эпохи, я показалъ, что всеобщее разъединеніе сдѣлалось непреложнымъ и основнымъ характеромъ имперіи? Чего бы не сказалъ я еще, если бы только былъ склоненъ къ многорѣчію? Нравы того времени безошибочно и живо выражаются во всемъ: въ удобствѣ совершенія убійствъ, въ мерзости и обнаженности разврата…; я уже упоминалъ объ этомъ и буду говорить еще, потому-что встрѣчаю эти свидѣтельства на каждомъ шагу.

Замѣтьте какъ всегда быстро шествуетъ свѣтъ во всемъ — по закону успѣха; во времена Силлы гоненія и проскрипціи были ужасны, но подъчасъ они еще пораждали кое въ комъ дѣйствія самоотверженія, возвышающія природу человѣка. Во времена Антонія и Октавія вотъ уже какъ повѣствуютъ объ этомъ: «привязанность къ подвергшимся гоненію замѣчательна въ ихъ женахъ, посредственна въ отпущенникахъ, чрезвычайно рѣдка въ рабахъ, — и вовсе не существуетъ въ сыновьяхъ изгнанныхъ. До такой-то степени надежда, единожды потѣшенная, не можетъ терпѣть никакого замедленія^[15].» При Тиверіи это становится еще ужаснѣе, тамъ уже ни въ сынѣ, ни даже въ рабѣ не проявляется и малѣйшаго признака преданности. Тацитъ нѣсколько разъ обращаетъ вниманіе на этотъ разрывъ всѣхъ связей, одною силою страха. Я встрѣтилъ одинъ только примѣръ человѣка, спасеннаго рабомъ, по и въ этомъ случаѣ побудителемъ и средствомъ былъ проблескъ ума, а не порывъ смѣлости или безстрашія.

Общество, о которомъ мы говоримъ, знало-ли болѣзнь свою? Конечно, въ рѣчахъ его выражается глубокая горечь; но кому же могло оно упрекать, въ чемъ могло искать причинъ своихъ страданій? По словамъ Тацита, прямой виною ихъ были: битва при Филиппахъ, Кесарь, и паденіе республиканской аристократіи; другіе приписываютъ ихъ предательству, доносчикамъ… И все-таки высшія причины остаются всѣми непоняты, точно также какъ не постигнуты способы къ изцѣленію, если только разумъ человѣческій представлялъ какіе либо. Всѣ усильно стремились къ чему-то спокойнѣйшему, пріятнѣйшему, никто къ чему-либо совершеннѣйшему; каждый желалъ бы улучшить себя, но никто не надѣялся, не воображалъ, не мыслилъ, чтобы свѣтъ могъ улучшиться.

Кто-то полагалъ, что инстинктъ облагороженія таился тогда въ самой страждущей части общества, между иллотами, которымъ давали тысячи различныхъ названій, и которыхъ древній эгоисмъ держалъ въ непостижимомъ угнетеніи. Но, не говоря уже о томъ, что исторія вовсе не представляетъ повода принимать за истину подобное мнѣніе, противъ него возникаетъ истина общая, печальная: уничиженіе наружное не всегда-ли оканчивалось униженіемъ нравственнымъ? Презираемые всегда становились наконецъ презрительными. Эта истина утверждена на опытности слишкомъ обширной и обыкновенной. Взгляните, — нравственность рабовъ въ ту эпоху, представляетъ-ли что утѣшительное? Ничего; единственное прибѣжище ихъ и пособіе отъ страданій, заключалось въ бунтѣ тѣла, а не въ бунтѣ духа; въ возстаніи не къ добродѣтели, но къ безпорядку, къ неустройствамъ. Наконецъ, что находите вы послѣднимъ и единымъ средствомъ примиренія? — Самоубійство! самоубійство!?.. И что же? Сенека, по этому поводу, съ восторженнымъ уваженіемъ упоминаетъ, между прочими примѣрами, о гладіаторѣ, котораго везли въ циркъ, и который съ веселою рѣшимостью сунулъ свою голову между спицъ колеса, перемявшаго и раздробившаго ее движеніемъ!

Во всемъ, для всего, для пресыщенія богача, и для отчаянія бѣдняка — самоубійство представляется крайнимъ прибѣжищемъ! Оно послѣднее слово этого общества и довершитель его разрушенія. По выраженію Синеки «убивали себя изъ боязни смерти»; гоненія сильно поддерживали эту наклонность. Завидовали, удивлялись, превозносили людей, умѣвшихъ изторгнуть, или, какъ выражались, украсть свое тѣло у тирана самоубійствомъ. Когда Кремуцій Кордъ, обвиненный при Тиверіи, лишилъ себя жизни голодомъ, — общество открыто радовалось; оно торжествовало что эта жертва вырвана изъ ненасытимой пасти кровожадныхъ волковъ-предателей!^[16].

Подобные примѣры до того пріучили къ смерти, что люди лишали себя жизни просто отъ скуки, отъ праздности, изъ моды. Сенека упоминаетъ «объ утонченностяхъ, съ которыми пресыщенные совершали самоубійства^[17].» Въ другомъ мѣстѣ, какъ будто желая изобразить новѣйшихъ Вертеровъ, онъ говоритъ: «появилась странная манія, своенравный вкусъ къ смерти; вѣтреная наклонность къ самоубійству овладѣваетъ не только храбрыми, но иногда и трусами; одни убиваютъ себя изъ презрѣнія къ жизни, другіе отъ-того, что жизнь имъ надоѣла. Многимъ стало несносно и видѣть и дѣлать все одно и тоже. Жизнь не ненавидятъ, но чувствуютъ къ ней совершенное отвращеніе; спрашиваютъ: какой будетъ конецъ всему этому? Просыпаешься, засыпаешь, ощущаешь холодъ, жаръ — безконечно одно и то же; тотъ же кругъ безпрерывно вертится и возвращается. Ночь послѣ дня; осень за лѣтомъ; потомъ зима, потомъ весна, и все тоже, и все проходитъ, чтобъ опять настать! Ничего новаго! Этого не могутъ переносить; многіе лишаютъ себя жизни не потому, что она тягостна, но потому, что она излишня»^[18].

Монтескю хвалитъ подобную незатрудняемость и рѣшимость въ самоубійствахъ: «несомнѣнно» говоритъ онъ, «что люди стали гораздо менѣе свободны и храбры, съ-тѣхъ-поръ-какъ, съ утратою этой власти надъ собою, утратили возможность вѣрно освобождаться отъ всякой другой власти». Но, развѣ они были чрезвычайно свободны при Тиверіи? чрезвычайно храбры при Неронѣ? Не менѣе того этотъ вѣкъ былъ наироскошнѣйшій самоубійствами. Монтескю допускаетъ и Августовы законы о бракахъ, тогда какъ безсиліемъ ихъ ясно доказывается ихъ ничтожность; далѣе онъ какъ будто сожалѣетъ даже объ уничтоженіи побоищъ гладіаторовъ?! Безстрастный, но желающій быть всегда рѣзкимъ, онъ любитъ превозносить идолопоклонную древность на счетъ новизны христіанства. Возвышенный умомъ, тонкій въ изысканіи истины, менѣе глубокій именно тогда, когда онъ наиболѣе кажется такимъ, Монтескю нерѣдко предпочитаетъ прямому пути здраваго разума, проселочный путь утонченной діалектики; онъ старается быть болѣе логическимъ, нежели правдивымъ, болѣе оригинальнымъ, нежели логическимъ, наконецъ, болѣе всего остроумнымъ. Въ его время парадоксъ и новизна имѣли еще свою цѣну, но въ наше время, кого удовлетворитъ парадоксъ? для кого не устарѣла новизна? Парадоксъ сдѣлался теперь общимъ мѣстомъ; общія мѣста, въ свою очередь, стали парадоксами. Настоящая оригинальность заключалась бы въ томъ, чтобъ идти избитою дорогой; смѣлость въ томъ, чтобъ быть естественнымъ, а величайшій парадоксъ состоялъ бы въ томъ, чтобъ обойтись безъ парадоксовъ.

Мы дошли до общаго заключенія о древности. Обнимемъ же одною мыслію всѣ факты еа. Въ религіи: преизбытокъ суевѣрія и обнаженіе атеисма, доведенные до послѣдней чрезмѣрности; утвержденіе наружной мощи и нравственной ничтожности древняго политеисма; въ философіи: совершенный упадокъ кредита тѣхъ ученій, которыя пытались возвысить человѣка; разпространеніе философіи не мыслящей, (если это наименованіе можетъ имѣть какой-либо смыслъ); наконецъ низведеніе ученія самаго возвышеннаго до степени непонятно-неразумнаго практическаго обихода; въ жизни: ослабленіе всѣхъ общественныхъ связей, чрезъ разрывъ связи патріотической, которая сдерживала ихъ; отсутствіе преданности и самоотверженія, подкрѣпленное удобствомъ и привычкою самоубійствъ; и ни въ чемъ ни малѣйшаго признака противодѣйствія къ лучшему состоянію!! Когда разсуждаешь и строго разсматриваешь подобное положеніе при Августѣ и Тиверіи (точность эпохъ здѣсь необходима), тогда невольно сознаешь, въ глубинѣ разума, что міръ былъ весьма дурно приготовленъ для возвышеннѣйшаго и чистѣйшаго ученія, и что, въ этомъ именно отношеніи, казалось, ничто не могло бы явиться такъ не во время, какъ христіанство. Четырьмя вѣками ранѣе, оно застало бы еще въ силѣ живительное ученіе Греціи: ученіе Платона и Пиѳагора, которые могли послужить ему какъ бы нѣкоторою подготовительною пищею. Еслибъ тогда пришелъ Апостолъ Павелъ, онъ засталъ бы Римъ еще чистымъ, набожнымъ, бѣднымъ. На Аѳинской Агорѣ, въ толпахъ Аѳинянъ, которые, какъ «и приходящій странніи, ни во что-же ино упражняхуся, развѣ глаголати что или слышати новое»^[19], онъ не нашелъ бы не только тѣхъ, которыхъ встрѣтилъ, т. е. сухихъ и холодныхъ учениковъ Зенона, безмысленныхъ послѣдователей Эпикура, но еще тѣхъ, которымъ говорилъ ихъ учитель: «Есть существо, котораго должно ожидать, которое и теперь блюдетъ насъ! Преисполненное къ намъ благоволенія, оно разсѣетъ мракъ нашъ, научитъ насъ жить съ Богомъ и людьми; до-тѣхъ-поръ отложимъ жертвы…

Доколѣ Богъ въ сожалѣніи своемъ о васъ, не низспослетъ къ вамъ кого-либо, да вразумить и научитъ васъ — спите, ожидайте и крѣпитесь въ мужествѣ, онъ будетъ скоро^[20].»

Но, возможно-ли, чтобы въ ту пору, когда за изключеніемъ худо понятыхъ преданій, ничто въ мірѣ Греческомъ и Римскомъ не приготовляло путей къ возвышенію человѣка, ежедневно болѣе погрязавшаго въ ничтожество, — возможно-ли, чтобы, на рубежѣ пустыней Аравійскихъ, не въ дальнемъ разстояніи отъ Евфрата и границъ Имперіи, въ уѣздѣ Сирійской провинціи, въ странѣ, не имѣвшей судоходства и торговли, открытой бѣдственнымъ набѣгамъ Аравитянъ, въ дали отъ большихъ умныхъ городовъ, отъ Рима, Александріи, Аѳинъ; въ дали отъ путей, по которымъ стремилась Римская власть, и влекомыя ею идеи; — возможно ли, спрашиваю, чтобы тамъ, жиды — не жиды Александрійскіе, не жиды Еллинисты, читавшіе погречески, знакомые съ философами и сообщавшіеся съ свѣтомъ; даже не жиды Фарисеи, эти учители закона, сосредоточившіе въ себѣ высоты Еврейской науки; но Евреи, едва только принадлежавшіе къ народу жидовскому. Галилеяне, мужики провинціи, презираемой въ Іерусалимѣ^[21], говорившіе языкомъ смѣшаннымъ, люди изъ той безфилософственной черни, (όχλος άφιλοβοφος) которую мудрость Еллиновъ столь глубоко презирала^[22], которые, конечно, никогда не читали Платона и для которыхъ было потеряно все, что въ теченіе трехъ вѣковъ было передумано въ Греціи, въ Римѣ, въ Азіи; для которыхъ погибли всѣ прошедшіе труды человѣческаго ума, которые имѣли только свою Библію, уже искаженную раббинисмомъ, напорченную сектами, поддѣланную мелочнымъ и сжатымъ толкованіемъ Фарисеевъ; возможно-ли, чтобы люди, каковы рыболовъ Симонъ, Матѳей, бѣдные моряки Геннесареескаго озера обрѣли, нашли ученіе, самое противное ихъ вѣку? Въ ѳеологіи совершенно противное его безвѣрію и идолопоклонству; въ практикть — противоположное его суевѣрію; въ нравственности — противоположное его нравамъ; въ философіи — противоположное нерѣшительности и ничтожеству его идей? Возможно-ли это? спрашиваю я. Нѣтъ, невозможно! и никто, никогда тому не повѣритъ!

Этого еще недостаточно; обрѣтя ученіе столь несогласное съ духомъ того времени, люди, о которыхъ я говорю, не проводятъ его въ свѣтъ тайно, не впускаютъ его въ уши шопотомъ, или, чтобъ оплодотворить и распространить его, они не ищутъ старухъ и слабоумныхъ, которымъ постоянно нужно что-нибудь новое для вѣрованія — нѣтъ, они прямо взлѣзаютъ на крыши и кричатъ о немъ всѣмъ проходящимъ; они объявляютъ о немъ не только со ступеней храма Жидамъ цѣлаго свѣта, стекшимся въ Іерусалимъ къ Пасхѣ; проповѣдываютъ его не только въ Синагогахъ Азіи, Греціи и Египта, Жидамъ сихъ странъ; но въ городахъ, съ трибунъ, имѣющихъ другое назначеніе; они возвѣщаютъ о немъ громко всей языческой Греціи, Греціи-матери философіи и политеиста; они оскверняютъ дерзко Форумы, базилики, народныя сходбища, трибуналы преторовъ — все для язычниковъ святое и завѣтное; они гордо обнаруживаютъ своего Бога предъ лицемъ цѣлаго Ареопага Аѳинскаго, передъ великою Діаною Ефесскою, передъ самимъ Нерономъ въ Римѣ!! Свободные, смѣлые, несмущаемые ничѣмъ, они до той поры, пока не опрокинулось на нихъ гоненіе, возвышенно пользуются публичностью Агоры, какъ-бы изображавшей нынѣшнюю свободу книгопечатанія въ древнемъ мірѣ, и дѣйствуютъ всенародно. Эта всенародность христіанства, въ первые его годы, есть явленіе глубоко-замѣчательное, хотя мало замѣченное; они публично совершаютъ то, чего Сократъ, Платонъ и Пиѳагоръ не смѣли дѣлать, т. е. объявляютъ истину, которая имъ была извѣстна, и объявляютъ ее не однимъ посвященнымъ и довѣреннымъ, по всѣмъ; дѣлаютъ чего не могли совершить философы, кричатъ Аѳинянамъ: «Вы кланяетеся его же не вѣете: мы кланяемся его же вѣмы: яко спасеніе отъ Іудей есть^[23].» Непостижимо! Возможно-ли, чтобъ они могли такъ дѣйствовать, не только не скрываясь, но даже не стараясь примирить рѣшительное противорѣчіе? Могли-ли бы они такъ дѣйствовать, еслибъ были сами единственными творцами своей силы….? По-истинѣ, я не въ состояніи понять это! —

Потому-то, принимая за основаніе эту ипотезу, непостижимо трудно возсоздать исторію начала христіанисма, (мы не говоримъ теперь о его разпространеніи). Гиббонъ и его школа отдѣлываются молчаніемъ объ этомъ предметѣ; они принимаютъ христіанство въ возрастѣ юношеской возмужалости и роста, не говоря ни слова о его дѣтствѣ; они предполагаютъ, что оно родилось, но не излагаютъ какъ. Что до меня касается, еслибъ я былъ принужденъ необходимо выразиться на-счетъ этого необычайнаго явленія, по обыкновеннымъ историческимъ даннымъ и единственнымъ человѣческимъ возможностямъ, мнѣ казалось бы всего вѣроятнѣе то, что христіанству не лѣзя было родиться.

Оно родилось однакожъ, и едва только родилось, вліяніе его уже явно дѣйствуетъ на міръ. Даже тѣ, которые еще съ нимъ не знакомы, уже имъ дышатъ, уже проникнуты имъ! Нѣтъ факта, ни въ этомъ вѣкѣ, ни въ послѣдующихъ, важнѣе и видимѣе этого почти нечувствительнаго и, такъ сказать, подземнаго вліянія христіанства на все не-христіанское. Всякая языческая философія принимаетъ нѣкоторый отблескъ его свѣта; уже со временъ Нерона понятія, превышающія политеисмъ возвышенностью, а чистотою превосходящія даже платонисмъ, освобождаются, какъ бы наполняютъ воздухъ. Философія вдругъ утрачиваетъ свою непочтительность, свой атеисмъ; она подчиняется народному вѣрованію «не какъ истинѣ, но какъ обыковенію; не для почтенія такимъ-образомъ боговъ, но для удовлетворенія законовъ». — Идея ея облагороживается: «Юпитеръ не тотъ вызолоченный колоссъ, который грозитъ въ Капиталіи мѣдными громами; боги не таковы, какими ихъ создали поэты; они не столь же порочны какъ люди, съ большимъ только могуществомъ въ порокѣ, нѣтъ, подобное заключеніе есть низироверженіе всякаго здраваго понятія, и причина того, что масса ставитъ боговъ на высоту собственныхъ своихъ пороковъ. Неуже-ли вы добросовѣстно поклоняетесь этой неблагородной черни божествъ, взгроможденныхъ вѣками суевѣрія; боговъ, изъ которыхъ поэты связали брачными узами сестеръ съ братьями, или которые, не находя себѣ приличныхъ партій, остались безбрачными, какъ богиня Гроза, или божество Опустошеніе, не имѣвшія, какъ весьма понятно, претендентовъ? Вѣруйте въ боговъ, признавая ихъ святое величіе, признавая ихъ благость, безъ которой не было бы и величія^[24]. Любите ихъ^[25], покоряйтесь ихъ промыслу, управляющему свѣтомъ. Покоряться богамь — это свобода^[26]. Оставьте тучныя жертвы и уничтоженіе „цѣлыхъ стадъ; жертвуйте богамъ доброю и правою волей^[27]; приносите богу то, чего сынъ Мессалы не можетъ принести ему, не смотря на свою роскошь: мысль уважающую справедливость и небо, сердце напитанное благородствомъ и добродѣтелью“. Покиньте молитвы, которыя, стыдяся сами себя, оборачиваются, чтобы посмотрѣть, не подслушиваютъ-ли ихъ. „Не шепчите на ухо богамъ, по живите съ открытыми завѣтами^[28].“

Я не могу изобразить здѣсь эту эпоху въ томъ развитіи, котораго она требуетъ. Нужно бы было собрать кое-какіе слабые лучи, (если только они есть), въ апокрифической исторіи Аполлоніуса, противо-христіанскомъ романѣ софиста Филострата, составляющихъ очевидно грубую пародію Евангелія, гдѣ Аѳинскій риторъ воскрешаетъ, по истеченіи вѣка, память своего мессіи, умершаго безъ послѣдователей, и выводитъ ее на позорище въ видѣ сообразномъ съ требованіями неоплатонисма своего времени; — исторія, о которой я говорю, ясно принадлежитъ не той эпохѣ, въ которую она совершилась, но той, въ которую была сочинена. Нужно бы было еще, отдалясь за три или четыре вѣка, взяться за исторію совершенно частную, за исторію сообщенія Іудейства съ Греческою философіею, чтобъ объяснить Филона, этого геніальнаго въ томъ вѣкѣ человѣка, обладавшаго разумомъ, упитаннымъ смѣсью интригъ, платонисма, Пиѳагоровыхъ чиселъ и полныхъ свѣта идей, вышедшихъ изъ древнихъ книгъ Соломона, развитыхъ Александрійскими жидами и оставшихся, какъ бы для сохраненія въ этомъ углу свѣта, въ этой греко-еврейской колоніи, до-тѣхъ-поръ, пока христіанство, пришедшее изъ другихъ мѣстъ, не пересоздало ихъ и не вдохнуло въ нихъ своей жизни. Нужно бы было оцѣнить сущность и истинный характеръ многоразличныхъ движеній оріенталисма, Еллинисма, Іудаисма Александрійско-Еллпискаго, Іудаисма Фарисейско-Іерусалимскаго; движеній, не зависѣвшихъ одно отъ другаго, раздѣльныхъ, и изъ которыхъ одни пересозданыя христіанисмомъ, другія объясненныя имъ, только въ немъ получаютъ единство свое, потому-что христіанисмъ отнынѣ есть единство этого вѣка и всѣхъ послѣдующихъ вѣковъ.

Но этотъ трудъ необъятенъ; я только указалъ на него вскользь, и тороплюсь войти въ свой скромный кругъ. Возвращаюсь въ Римъ, откуда вышелъ; въ Римѣ хочу я вблизи разсмотрѣть мысль людскую. Тамъ, съ перваго шага я нахожу двухъ человѣкъ, которые, по мнѣнію моему, поставлены лицемъ къ лицу превосходно, для изображенія Еллинисма, (я понимаю подъ этимъ выраженіемъ философію греческую и римскую и Христіанства. Я говорю о Сенекѣ и святомъ Павлѣ. Между ними различіе въ томъ, что одинъ создалъ свое ученіе, тогда какъ другой, если можно такъ выразиться, самъ созданъ своимъ ученьемъ. Сенека вполнѣ учитель и вовсе не ученикъ Павелъ — болѣе ученикъ нежели учитель. Одинъ отецъ философіи, другой — сынъ своего вѣрованія, и гораздо меньшій его.

II. — ФИЛОСОФІЯ. — СЕНЕКА.

Я колеблюсь, начиная рѣчь о Сенекѣ, потому что сію-минуту обнаружилъ вамъ нѣкоторыя слабости философа. И точно, — сынъ испанскаго ритора, вскормленный родительскою напыщенностью, воспитанный въ римскомъ развратѣ при Тиверіи; модный говорунъ, пробующій себя во всѣхъ родахъ, въ юристикѣ, въ поэмахъ, въ разговорахъ; повѣренный Агриппины; оффиціальный панегиристъ Клавдія; воспитатель Нерона и фабрикантъ его рѣчей, обогащенный до чрезмѣрности своимъ ужаснымъ ученикомъ, — Сенека не представляется въ исторіи, подобно Пиѳагору, подъ обликомъ почти миѳологическимъ, или, подобно Платону (хотя и онъ былъ не безъ слабостей), подъ строгою, древнею наружностью. Вы не найдете въ немъ добродѣтели совершенно очищенной отъ всякой людской мелочности…; нужно принять въ соображеніе свѣтъ, въ которомъ онъ жилъ, и мѣсто, которое занималъ въ немъ.

Враги Сенеки говорятъ ему: „Зачѣмъ твоя жизнь столь ниже твоихъ рѣчей? Къ-чему эта изукрашенная вилла? Эти пиры, несообразные съ правилами твоей философіи; это вино гораздо старшее тебя лѣтами? къ-чему это имущество богатаго семейства, въ подвѣскахъ серегъ носимое твоей женою? Подать тебѣ обѣдъ — наука; разставить твое серебро на буфетѣ — искусство; накрыть твой столъ — талантъ!! Человѣкъ, который разрѣзываетъ у тебя жареныя мяса — художникъ?!“ Такъ, но Сенека самъ дополняетъ эти укоры своихъ враговъ: „Прибавьте еще“ говоритъ онъ, „къ-чему богатства, которыхъ счета я не знаю; рабы — которые мнѣ не извѣстны?“ И тутъ же отвѣчаетъ съ рѣдкою у древнихъ скромностью, которую я цѣню выше гордой бѣдности многихъ: „Я не мудрецъ“ да успокоится ваша завистливость; я никогда не буду мудрецомъ. Я не помышляю сдѣлаться равнымъ съ лучшимъ изъ смертныхъ, по стараюсь только быть лучше самыхъ худшихъ. Я довольствуюсь уничтоженіемъ ежедневно хоть одного изъ моихъ пороковъ, исправленіемъ хоть одной изъ моихъ ошибокъ. Я чувствую, что еще глубоко погрязаю въ злѣ… Я восхваляю добродѣтель, а не себя. Когда вооружаюсь противъ пороковъ, то прежде всего противъ собственнымъ моихъ….^[29]»

Человѣку, который такъ мыслилъ и говорилъ, принадлежитъ уже одно неотъемлемое достоинство: онъ искалъ добра, хотя не зналъ положительно въ чемъ найти его. Рана общественная была глубока. У кого долженъ былъ философъ просить изцѣленія? У крючковатыхъ атомовъ Демокрита; у чиселъ Пноагора? Надлежало-ли ему вмѣстѣ съ стоиками доказывать своему вѣку, что добродѣтель есть животное, и что, если человѣкъ будетъ раздавленъ камнемъ, то душа его до того будетъ сжата, что не можетъ высвободиться? Метафизика Грековъ и вообще вся догматическая часть ихъ философіи была слишкомъ спекулятивна или слишкомъ нерѣшительна; она заключалась въ какой-то школьной игрѣ, въ ложныхъ усиліяхъ мысли; больному свѣту нельзя было ожидать отъ нея изцѣленія. Сенека въ этомъ случаѣ былъ одаренъ большею зоркостью нежели многіе изъ новѣйшихъ; онъ вложилъ перстъ въ рану; онъ догадался, что разумъ человѣческій произвелъ все что могъ произвесть; что болѣзнь и лекарство находились въ сердцѣ человѣка, и что не нужно было пересоздавать ни метафизики, ни политики, но необходимо было пересоздать нравственность.

Онъ попалъ на эту стезю, не питая въ себѣ духа партій, привязанный къ стоицисму потому только, что изъ всѣхъ греческихъ ученій, это одно сохранило самую чистую и дѣятельную мораль, и, въ теченіе двухъ почти вѣковъ, при Панеціѣ и Посидоніѣ обратилось къ проповѣдыванію обязанностей. Но и тутъ Сенека не принималъ безусловными законами словъ учителя; онъ безпрерывно цитировалъ Эпикура и циника Димитртуса; онъ постоянно боролся съ безсмысленною метафизикою стоиковъ, съ ихъ фаталисмомъ и матеріальностью ихъ догматовъ.

Утверждаютъ, будто бы онъ зналъ Святаго Павла, и даже писалъ къ нему… Я не хочу ни поддерживать, ни отвергать этого сказанія: рѣдкій и странный геній нашего вѣка^[30], иногда употреблявшій во зло открывавшуюся передъ нимъ истину, занимался этимъ вопросомъ, но не хотѣлъ доводить до гиперболы доказательности своего заключенія. Мнѣ кажется очевиднымъ только то, что Сенека, одаренный умомъ проницательнымъ, склоннымъ къ любопытству и поставленный въ весьма выгодное положеніе чтобы все вѣдать, не могъ не знать о христіанствѣ, видимо развивавшемся въ Римѣ, громко выражавшемся на всѣхъ публичныхъ площадяхъ Греціи, передъ всѣми преторами и, между прочимъ, въ Коринѳѣ, въ присутствіи его брата Галіона. Христіанство, апостолъ котораго дважды появлялся передъ Нерономъ, и которое ярче выходило наружу, по мѣрѣ встрѣчаемыхъ имъ повсюду противорѣчій^[31], было извѣстно Сенекѣ; онъ не зналъ его вполнѣ, не зналъ основнаго, жизненнаго его слова — это ясно; но уже идеи о божествѣ, болѣе очищенныя и прочнѣе утвержденныя, нежели идеи Платона, но уже множество понятій, запечатленныхъ духомъ почти христіанскимъ, множество мѣстъ, которыя суть нечто иное какъ прекрасный переводъ текста Греческихъ писаній, подъ-часъ даже употребленіе евангельской фактуры слога, — все неотразимо убѣждаетъ, что Сенека понялъ кое-что изъ рѣчей «этого безчисленнаго множества людей»^[32], которыхъ Неронъ обращалъ въ факелы для освѣщенія своихъ садовъ.

Сенека уже не признаетъ бога слѣпаго, безсильнаго, тѣлеснаго, бога стоиковъ; — «Какъ хотите называйте ее: судьбою, природою, фортуною, провидѣніемъ, — говоритъ онъ — но есть воля высшая, безтѣлесная, независимая, первая причина всякой вещи; предъ нею все остальное ничтожно, она Сама въ отношеніи къ себѣ необходимость; она создала міръ, и прежде нежели создать его, носила его въ своей мысли^[33].» Этотъ Богъ уже не равнодушенъ къ дѣламъ свѣта; онъ любитъ людей, — «мы его участники и члены^[34]; — между Имъ и людьми добра существуютъ дружба, родство, сходство; души ихъ суть лучи его свѣта; никто безъ него не можетъ быть мужемъ правды, и когда добродѣтель содѣлаетъ насъ достойными соединиться съ нимъ, онъ шествуетъ самъ къ намъ, онъ становится близъ насъ; этого мало — онъ вселяется въ насъ. Въ сердцѣ каждаго добродѣтельнаго обитаетъ богъ, не знаю какой, но богъ обитаетъ въ немъ^[35]».

«Божественная душа человѣка праваго, живя съ людьми, остается нераздѣльною съ своимъ началомъ: такъ лучъ, освѣщающій насъ, не отдѣляется отъ солнца. Она связана съ богомъ, она созерцаетъ его, получаетъ отъ него свою силу; ея богъ — отецъ ея^[36], подобно ему она счастлива безъ богатствъ земли! Роскошь и наслажденія могутъ ли быть почитаемы благами, если богъ не пользуется ими?»

Да совершаетъ же человѣкъ путь указываемый ему судьбою. "Да подражаетъ онъ богу^[37]; подобно ему она живетъ въ веceліи, котораго ничто не можетъ нарушить^[38]! Да создастъ онъ въ себѣ подобіе бога. Подобіе бога создается не изъ злата, не изъ серебра; изъ грубыхъ металловъ можно ли сдѣлать что-либо подобное богу^[39]? Высшее благоесть нечто иное какъ прямая душа и чистый разумъ. Да переносить человѣкъ все терпѣливо; богъ любитъ его крѣпкою, по не слѣпою и нѣжною любовію матери, а любовію отца. Мы съ удовольствіемъ удивленія смотримъ на храбраго юношу, мужественно борющагося съ дикимъ звѣремъ… ребяческое зрѣлище! Зрѣлище достойное бога, бой, созерцаніе котораго можетъ отвлечь и его отъ великихъ его дѣяній; есть борьба мужа высокаго сердцемъ — съ злосчастіемъ^[40].

Видите ли — эта философія по-крайней-мѣрѣ не унижаетъ человѣка; она имѣетъ достоинство, котораго не имѣло ни одно изъ философскихъ ученій; она ложится прямо въ ту чашку вѣсовъ, къ которой не наклонна наша природа; она дѣлаетъ перевѣсъ всѣмъ нашимъ слабостямъ, къ которымъ другіе философы только присоединяли всю тяжесть своихъ ученій. «Нѣтъ, Эпикуръ, не смѣшивай добродѣтели съ сладострастіемъ: добродѣтель есть нѣчто возвышенное, царственное, великое, неутомимое, непобѣжденное; сладострастіе низко, услужливо, ломко, ничтожно; оно поселилось въ трактирахъ и мѣстахъ разврата, тогда какъ добродѣтель живетъ въ форумѣ, въ куріи, передъ стѣнами; покрытая пылью, съ пылающимъ лицемъ, съ ожестѣвшими руками. Сладострастіе прячется, ищетъ мрака, посѣщаетъ бани, ванны — мѣста, которыя страшатся зоркости едиловъ; она женоподобна, слабосильна, истомлена, пропитана ароматами и виномъ, блѣдна въ слѣдствіе своихъ чрезмѣрностей, нарумянена, вся расписана чужими красками^[41].»

Вотъ основанія этой новой нравственности. Въ частностяхъ ея мы встрѣчаемъ много чрезвычайно примѣчательнаго; проявляется уже чувство равенства почти христіанскаго: «Божественный разумъ можетъ принадлежать рабу, точно такъ же какъ Римскому всаднику. Что означаютъ слова: рабъ, отпущенникъ, всадникъ? Названія, созданныя тщеславіемъ и презрѣніемъ. Изъ темнаго угла хижины, душа можетъ вознестись до самаго неба^[42]. Добродѣтель не исключаетъ никого, ни раба, ни отпущенника, ни государя. Всякій человѣкъ благороденъ, потому что происходитъ отъ бога; если въ генеалогіи твоей есть ступень темная, грязная, перешагни черезъ нее, или выше; на концѣ лествицы ты найдешь благородство знаменитое. Дойдемъ до первоначальнаго происхожденія нашего: мы всѣ сыны Бога^[43]!»

«Нужно быть справедливу» сухо говоритъ Цицеронъ, «даже къ людямъ самаго низкаго состоянія; состояніе самое низкое есть состояніе рабовъ; съ ними надлежитъ поступать какъ съ наемниками, требовать отъ нихъ услугъ, по давать имъ необходимое.» Сенека говоритъ уже совершенно иначе: «Это рабы? … скажите лучше люди, нахлѣбники, друзья; не столь благородные, но друзья; скажите болѣе — они товарищи рабства, ибо нрава судьбы надъ ними и надъ нами одинаковы; тотъ кого ты называешь рабомъ, произошелъ отъ одного съ тобою корня…. Совѣтуйся съ нимъ, допускай его къ разговору, къ столу; не ищи въ немъ одной только боязни; довольствуйся тѣмъ, чѣмъ довольствуется Богъ: уваженіемъ и любовію.»

Кто, наконецъ, изъ древнихъ, кто изъ Римлянъ сожалѣлъ о человѣкѣ, "священной вещи, " когда его бросали звѣрямъ и желѣзу амѳитеатра? Кто осмѣливался удерживать народъ Римскій, выговаривать ему, когда онъ убивалъ безъ боязни, безъ гнѣва, для того только, чтобъ имѣть какое нибудь зрѣлище? Кто почувствовалъ въ себѣ достаточно-сильное человѣколюбіе, чтобы возкликнуть: «Вы бросаете этого человѣка звѣрямъ; онъ преступникъ, говорите вы, онъ заслужилъ смерть. Прекрасно! но вы сами, какое совершили преступленіе, чтобъ быть зрителями его казни^[44]?»

Поистинѣ человѣкъ, который говорилъ такъ, далеко не омытый отъ всѣхъ сквернъ древности, былъ однакожь видимо назначенъ упрекать ей всѣ ея пороки.

Эти помыслы благородны. Прекрасно, по не трудно требовать отъ человѣческой добродѣтели великихъ жертвъ; нужно бы было заставить людей понять, что такія жертвы необходимы. Прекрасно предписывать строгія обязанности, но должно объяснять ихъ причины, Сенека тяжелъ для человѣка; онъ полагаетъ, что мужество наше безъусловно-непобѣдимо; для страданій нашихъ онъ представляетъ утѣшенія хуже самыхъ страданій. "Ты несчастливъ, « говоритъ онъ, „мужайся! судьба почла тебя достойнымъ для себя противникомъ; она поступаетъ съ тобою, какъ со всѣми великими людьми^[45]! Тебя ведутъ на казнь, мужайся! вотъ крестъ, вотъ колъ, который раздеретъ твою внутренность, вотъ всѣ орудія палача; но за то вотъ и смерть! Тугъ врагъ жаждущій твоей крови; но тутъ же и смерть^[46]; — смерть да утѣшитъ тебя!“

Посмотрите какимъ страннымъ образомъ, этотъ нѣжный сынъ, въ ссылкѣ, утѣшаетъ свою мать: онъ припоминаетъ ей всѣ другія несчастія, потѣрю мужа, брата, — „и эту грудь, согрѣвавшую трехъ внучатъ, а теперь согрѣвающую только ихъ кости.“ — „Ты не можешь обвинить меня въ робости!“ говоритъ онъ; ея раскрылъ передъ тобою всѣ твои бѣдствія; я сдѣлалъ это отъ глубины сердца, потому что не. могу обманывать твоей скорби, но хочу побѣдить ее…. Да, рана твоя ужасна; разорвавъ твою грудь, она проникла во внутренность; но взгляни на старыхъ воиновъ, развѣ трепещутъ они подъ рукою хирурга? Нѣтъ, они позволяютъ ей углубляться въ язву или отрѣзывать члены, какъ будто бы члены тѣ принадлежать не имъ…. И ты, воинъ злосчастія, удержи крикъ на устахъ, забудь жалобы, пренебреги женскимъ страданіемъ. Если ты не научилась терпѣть, то бѣды твои не принесли тебѣ плода. Ты втунѣ утратила всѣ твои несчастія^[47].»

Подобныя слова готовы у него для каждой матери и для каждаго горя. «Потеря сына не есть злосчастіе» повторяетъ онъ; «безумно оплакивать смерть смертнаго. Мудрый можетъ лишиться сына: мудрые умерщвляли сыновей своихъ.» Вотъ единственныя утѣшенія для страждущаго человѣческаго семейства. По мнѣнію его ненужно, чтобъ добродѣтель находила сама въ себѣ удовольствіе, т. е. чтобъ ея искали только для внутренняго наслажденія, которое она доставляетъ; нѣтъ, Сенека строго воспитываетъ мужа добра; онъ запрещаетъ сожалѣть о немъ^[48]. Высшій его образецъ есть мудрый Зенонъ, человѣкъ не поражаемый никакою слабостью, никакою страстію, никакимъ человѣческимъ сочувствіемъ; совершенный до безчувственности, почти божество за исключеніемъ доброты и милости. «Никто не имѣетъ власти сдѣлать ему добро или зло; оскорбленіе до него не доходить, онъ уразумѣваетъ собственное величіе^[49].» Онъ никогда небываетъ сиръ, нищъ, или въ ссылкѣ, или въ болѣзни, потому что его душа (но я скажу его гордость), замѣняетъ ему богатство, здоровье, отечество. Еслибъ ему нужно было утѣшеніе, онъ тотчасъ убѣдилъ бы себя, что считаемое имъ въ отношеніи къ себѣ несчастіемъ, можетъ быть благомъ для всѣхъ, и что Богъ, ведущій міръ, такъ какъ надлежитъ, конечно, не смотря на свое всемогущество, не могъ освободить его отъ этого страданія! Превосходное разсужденіе, повторенное Англичаниномъ Попе, въ длинномъ софисмѣ, лишенномъ всякой поэзіи. «Таковъ порядокъ судьбы» заключаетъ Сенека; «мудрый утѣшается съ природою^[50].»

Мудрый, не предается никогда соболѣзнованію. Сожалѣніе, старухами и дѣвочками простодушно принимаемое за добродѣтель, есть порокъ; оно болѣзнь души, слабосиліе разума, тѣряющаго всякую энергію при видѣ чужихъ бѣдъ; этотъ преизбытокъ благоволенія къ несчастливцамъ есть органическая симпатія, которая заставляетъ насъ страдать чужими страданіями, точно такъ же, какъ мы смѣемся отъ чужаго смѣха или зѣваемъ, когда зѣваютъ другіе…. Душа мудраго не можетъ быть больна; если онъ не унываетъ отъ собственнаго горя, то можетъ" ли отчаиваться отъ чужаго? Мудрый не чувствуетъ сожалѣнія; онъ не прощаетъ^[51]."

Гдѣ причины, оправдывающія столь сверхъчеловѣческія требованія? Гдѣ поддержка, гдѣ опора этой послѣдней гиперболы философскаго героисма? Гдѣ и въ чемъ пособія природѣ нашей, такъ нещадно подавляемой?! — Содѣлайте возможною эту столь высокую добродѣтель; покажите намъ причину ея необходимости, чтобъ мы могли ей вѣрить; дайте намъ силу, чтобы мы могли ее исполнять. — О! если эта сила есть вѣра въ будущую жизнь, тогда я понимаю подобное ученіе….; но нѣтъ, философія не могла удержаться на высотѣ, на которую поставилъ ее Платонъ; прекрасные сны Ѳедона разсѣлялись подъ дыханіемъ Карнеадова Скептицисма, и, можетъ весьма быть, (вы сознаетесь въ этомъ), что Сократъ умирая, передавалъ ученикамъ только мечты? … Заглянувъ въ глубины древней философіи, мы не вынесли изъ нихъ ничего утѣшительнаго, относительно нашей будущей судьбы. У философовъ есть безподобныя изрѣченія о безсмертіи душъ, объ испытаніяхъ, которыми онѣ очищаются, о блаженствѣ праведныхъ, объ ихъ союзѣ, о всезнаніи ихъ и полнотѣ жизни, которую они находятъ въ своемъ отечествѣ «въ Небѣ», — когда наконецъ исполнятъ требованія своего происхожденія, «которое безпрерывно влечетъ ихъ выше». Блестящая тема! гипотеза свѣтозарная! рѣчь ихъ великолѣпно проникнута ею; но увѣрены ли они въ этомъ? Увы! нѣтъ. — Когда среди столь дивныхъ надеждъ, ихъ вдругъ призываютъ къ дѣламъ міра сего, они горько жалуются, что разгоняютъ этотъ «прекрасный сонъ^[52].»

Посмотрите же въ чемъ кроется у нихъ основное слово науки, зерно ихъ добродѣтели? «Мы должны повиноваться нашей природѣ,»" говорятъ они; "этимъ правиломъ всегда руководились мудрые, оно есть верхъ добра. Природа создала насъ безъ пороковъ, (откуда же пороки?) безъ суевѣрія, безъ наклонности къ предательству; и даже теперь порокъ еще не до того владычествуетъ свѣтомъ, чтобъ большая часть людей не предпочла костеръ Регула одру женоподобнаго Мецены^[53].

Такимъ образомъ природа наша предписываетъ намъ самоотверженіе и пожертвованія? Она заставляетъ насъ переносить бѣдность, страшиться удовольствій? Она воспрещаетъ намъ сожалѣніе, не позволяетъ плакать о дѣтяхъ нашихъ? Однако же Сенека, въ другомъ мѣстѣ, какъ будто въ слѣдствіе откровенія, говоритъ: «Человѣкъ глубоко-презрителенъ, если не успѣетъ возвыситься надъ тѣмъ, что въ немъ человѣческое». Сенека учитъ побѣждать свою природу; его мудрый, его первообразъ совершенства, столь далекъ отъ природы нашей, что родясь въ головѣ философовъ, вѣроятно нигдѣ болѣе и не существовалъ. Ни Клеансъ, ни Зенонъ, ни даже Катонъ, не были истинно мудрыми; стоицисмъ согласно свидѣтельствуетъ объ этомъ.

Видите какое ужасное, но вмѣстѣ неотвратимое противорѣчіе! Объясненіе природы человѣческой, разрѣшеніе вопроса: «почему порокъ, столь презрительный предъ сознаніемъ нашего разума, такъ тѣсно связанъ съ нашею природой; столь противный благу общества, такъ близокъ каждому изъ насъ?» Вотъ что было вѣчно камнемъ преткновенія всей древности. Не рѣдко проницательная и возвышенная, относительно другихъ предметовъ, на счетъ этого она всегда является погруженною въ мракъ совершеннаго невѣденія.

Нужно ли еще обнаруживать всѣ ничтожества стоицисма? всѣ безумныя забѣжки и увертки ложной добродѣтели? безчисленныя тысячи мелочныхъ причинъ, вмѣсто одной сильной и высшей причины, вызванной для поддержанія колеблющагося основанія? Судите сами по немногимъ примѣрамъ, которые я приведу: «Не опасайтесь нищеты, нищій путешествуетъ спокойно, онъ не боится воровъ. Не плачьте долго о дѣтяхъ вашихъ; слишкомъ продолжительная печаль неестественна; корова у которой отняли теленка, мычитъ день или два, потомъ возвращается на пастбище; человѣкъ единственное животное, (Сенека удивляется этому!), которое долго тужитъ о своихъ дѣтёнышахъ.»

Сколько взыскательности и вмѣстѣ сколько безсилія! Если въ Сенекѣ, вы видите подъ часъ истиннаго философа, то какъ часто встрѣчаете вы въ немъ ритора; какъ часто, позвольте мнѣ такъ выразиться, онъ отдѣлывается паскинадами. Но въ этомъ конечно менѣе повиненъ онъ, нежели древній свѣтъ, въ которомъ онъ жилъ. Въ чемъ же сила стоицисма? Гдѣ беретъ онъ хоть немного добродѣтели? Сенека не открываетъ этого; — мы откроемъ: въ гордости. Да, въ гордости, доходящей до безвѣрія: «добродѣтель божества, только долговѣчнѣе добродѣли мудраго; говорятъ древніе, но она не возвышеннѣе и не сильнѣе ея. Юпитеръ вовсе несильнѣе насъ надъ собою, онъ не столь мужественъ; онъ воздерживается отъ удовольствій потому, что не можетъ ими наслаждаться, мы — потому что не хотимъ. Онъ внѣ страданій, — мы превыше ихъ^[54]!»

Но гордость и гордость добродѣтели, Сенека, можетъ конечно возвысить душу необыкновенную, какова твоя, а для нашихъ душъ, простыхъ плебейскихъ, необходима пища болѣе питательная, надежда болѣе удовлетворительная, нежели это гордое созерцаніе самихъ себя. — Вотъ причина того, что философія Сенеки всегда будетъ философіею наименьшаго числа людей, и что ни онъ, ни одинъ изъ его учителей, не создали ученія, которое было бы хоть сколько нибудь общенародно. — Они жалуются что народъ поноситъ ихъ! Аристократы разума! но развѣ не вы первые поносите народъ, и съ презреніемъ выражаетесь о массахъ (οἴ πολλά)?

У Платониковъ двѣ степени философскэго посвященія: очищеніе (καθάρσις), т. е. добродѣтель, для народа; разумтьше (νόησις), т. е. наука для избранныхъ. Такимъ образомъ народъ поставленъ ими ниже философовъ, а добродѣтель ниже науки. Я согласенъ, почему не быть философамъ гордыми? пусть сохраняютъ они для себя свое высокое ученіе; но къ чему же послужитъ свѣту та нравственность, которая боится унизиться коснувшись людскихъ массъ!

Философы! вы имѣете однакоже одно слово доступное всѣмъ; презрѣніе ваше къ массамъ сколь ни велико, не дошло еще до того, чтобъ не открыть всенародно, по вашему мнѣнію, единаго цѣлебнаго отъ всѣхъ жизненныхъ печалей средства; вы сказали во всеуслышаніе: «Люди, вы будете терпѣть только до тѣхъ поръ, пока сами того хотите; когда вы рѣшите, что жить довольно, тогда увѣритесь, что у божества двери всегда отперты ничего на свѣтѣ не можетъ быть легче какъ умереть»

Но если это такъ легко, то почему же не умереть тотчасъ? къ чему столько сборовъ, столько приготовленій для рѣшимости духа, къ перенесенію бѣдъ, которыхъ можно мгновенно избѣгнуть? Къ чему всѣ эти геройскія проповѣдыванія, которыя могутъ быть замѣнены однимъ уколомъ жилы иглою? Поэты, заключавшіе въ разумѣ своихъ произведеніи гораздо болѣе философіи нежели философы, старались отвращать людей отъ самоубійства; философы напротивъ того, открыли этотъ путь, и вѣкъ бросился въ него закрывъ глаза. Они и предшественники ихъ, очень хотѣли бы остановить это неправильное стремленіе, хотѣли бы привести въ устройство самоубійства, наладить людей такъ, чтобъ они лишали себя жизни самымъ разумнымъ образомъ!…. Странное и безсильное требованіе! «Сама философія способствуеть^[55]» говорите вы «страсти къ смерти» и послѣдній выводъ вашей науки и вашего общества, не есть ли ваше геройское дѣйствіе, дѣйствіе высочайшаго эгоисма, самоубійство, разрывающее всѣ связи, уничтожающее всякую человѣческую обязанность, и не представляющее никому, ничему, никакихъ ручательствъ противъ человѣка? Если въ этомъ одномъ послѣднее слово вашей мудрости, философы; если древность, которую вы такъ хорошо знаете, не научила васъ ничему лучшему, чистѣйшему, — то мы не хотимъ заимствоваться отъ васъ ничѣмъ.

Мудрость ваша не гнушалась однакоже наружностью бѣдности; бывали времена, когда вы, по своенравію вашей добродѣтели, среди богатствъ, вдругъ желали попробовать нищеты; тогда вы ложились на голую землю, посѣлялись въ избѣ раба, ѣли на два аса въ сутки. Вѣроятно вы не гнушались и простаго скорняка, который недавно явился въ Римѣ? Этотъ бѣдный еврей, неважный наружностью, слабый рѣчью, еще слабѣйшій знаніемъ, изъ за рѣшетинъ тюремныхъ училъ кое какихъ жидовъ и грековъ…. Вы его вѣрно знаете? Онъ былъ въ отечествѣ своемъ заключенъ въ темницу, потомъ изгнанъ, наконецъ милостивый повелитель вашъ, Неронъ, приказалъ отрубить ему голову? Многіе мудрецы древности пренебрегли бы, оставили бы безъ вниманія этого мѣщанина науки; но ты, Сенека, питалъ къ истинѣ любовь болѣе откровенную: ты слышалъ этого человѣка, ты видѣлъ какъ онъ предсталъ предъ Нерона: скажи намъ — чтожь говорилъ онъ?

Я спрашиваю не объ одной только нравственной сторонѣ его поученій? Что въ урокахъ, если основаніе ихъ заключается только въ авторитетѣ речей одного человѣка? Нѣтъ, я хочу знать, на какихъ началахъ онъ утверждалъ свои доводы? Какъ объяснялъ противорѣчіе, составляющее глубокой порокъ вашего ученія, противорѣчіе между разумомъ нашимъ, заставляющимъ насъ признавать добродѣтель — прекрасною, и природою нашею, находящею порокъ столь пріятнымъ? Какъ и чѣмъ подкрѣплялъ онъ выгоды общества, требующаго справедливости, умѣренносги, честности въ людяхъ, противъ частныхъ выгодъ людей — безпрерывно стремящихъ ихъ къ кражѣ, къ несправедливостямъ, къ удовлетворенію собственныхъ наклонностей? Скажи намъ, что говорилъ, что думалъ онъ, Сенека, о страшной загадкѣ, ввергающей насъ въ сомнѣнія, и столь важной для нашей жизни: о нравственности или безнравственности душъ? Если онъ удовлетворялъ по этому предмету благородный инстинктъ твоего духа, то представлялъ-ли онъ твоему разуму убѣжденія болѣе положительныя и вѣрныя, нежели недостаточныя для тебя убѣжденія Пиѳагора и Платона? Представлялъ ли и онъ, послѣднимъ результатомъ ученія своего, добровольную смерть, какъ единое и высочайшее средство изцѣленія? Если же онъ воспрещалъ ее, чтобъ поддержать стройность міра, которой вы не поддерживаете, то какъ же удерживалъ онъ человѣка, противъ его воли, въ обществѣ, которому онъ нуженъ, но которое не нужно ему?

Этотъ учитель сперва обнажилъ мечь противъ новой вѣры; потомъ, вдругъ, какъ бы внезапно пробудясь, сталъ поклонникомъ ея, и новый ученикъ, вотъ, онъ уже громче всѣхъ говоритъ объ этой вѣрѣ Іудеямъ. Онъ открыто борется съ ихъ главою; почти насильно вовлекаетъ ихъ въ новизну ихъ собственнаго ученія; заставляетъ ихъ разрывать послѣднія узы, привязывавшія ихъ къ закону Іудейскому; заставляетъ ихъ покинуть его обряды, не имѣвшіе болѣе цѣли, его символы, уже сбывшіеся, и ихъ народность, открывшуюся для принятія свѣта. Имъ, слышавшимъ слова учителя, онъ, не слыхавшій его уроковъ, передаетъ ихъ яснѣе, заставляетъ лучше понимать; онъ-возвѣщаетъ: «Кончина бо закона Христосъ, въ правду всякому вѣрующему^[56];» — и заставляетъ ихъ исполнять его слово: «Никтоже бо приставляетъ приставленія плата не бѣлена ризѣ ветсѣ…. Ниже вливаютъ вина нова въ мѣхи вётхи^[57].»

Но Іудеи, не постигая его рѣчей, отдаляются отъ него; тогда онъ покидаетъ ихъ; свѣтъ открытъ передъ нимъ. Рожденный для успѣшенія совершенія божественныхъ глаголовъ, онъ знаетъ, что учитель повторялъ много разъ: Покинется сей народъ, наслѣдіе его будетъ отнято и отдано другому. "Кровь ваша на глазахъ вашихъ, " говоритъ Павелъ Іудеямъ, «чистъ азъ, отъ нынѣ во языки иду^[58];» потомъ, обращаясь къ другимъ ученикамъ, онъ предлагаетъ имъ братски соединиться рука съ рукою: («раздѣлимъ свѣтъ, вамъ обрѣзанные — намъ народы!»

«Іудеови же прежде, и Эллину.» Исполнивъ свою обязанность въ отношеніи къ Іудеямъ, онъ несетъ священное слово Греціи. Греція, которая подъ скипетромъ своего просвѣщенія, держитъ весь Востокъ, достойна внимать ему. Древнія человѣколюбивыя, философскія, набожныя, "до чрезмѣрности набожныя, " по словамъ его, Аѳины, — не изгонятъ его. Онъ будетъ состязаться тамъ съ философами подъ портикомъ; онъ наполнитъ Христіанами безчестный Коринѳъ; онъ покроетъ церквами Виѳинію, Македонію, среднюю Азію, всѣ страны, говорящія языкомъ Гомера…

Но этотъ Апостолъ, открыто боровшійся съ противорѣчіями во всѣхъ городахъ имперіи; этотъ Римскій гражданинъ, столь громко вѣщавшій предъ правителями Рима; этотъ человѣкъ, заключенный въ темницу, покинутый всѣми и все-таки не трепетавшій передъ лицемъ Нерона; этотъ пророкъ, похищенный на небо и видѣвшій тамъ, чего не могутъ выразить уста человѣка, — отъ куда взялъ онъ столь необыкновенную мощь? Знаешь-ли ты это Сенека?? Можетъ быть, подобно тебѣ, онъ извлекъ свою силу изъ своей гордости? или подобно же тебѣ почерпнулъ ее изъ своего знанія, изъ своего богатства? Напротивъ-того, если онъ чѣмъ славился, то единственно своею слабостью и нищетою. Если онъ гордъ, то тѣмъ только, что презрѣнъ и лишенъ всякой власти; если онъ возвеличивается чѣмъ, то единственно крестомъ своего учителя; ибо учитель его, по выраженію одного древняго, «умеръ отъ казни, которую едва можно смѣть назвать, умеръ…. распятый на крестѣ^[59]!» Какъ же, послѣ всего сказаннаго, этотъ человѣкъ пользуется народностію, которой вы, философы, не пріобрѣли? Какимъ образомъ онъ, явившійся вчера, и не имѣвшій предшественниковъ, привлекъ болѣе учениковъ нежели вы? и учениковъ изъ числа людей совершенно преданныхъ плотскимъ чувствамъ, наименѣе открытыхъ для мысли? — Объясни намъ эти тайны, Сенека!

Я бы желалъ имѣть возможность развить рядъ помысловъ, на которые наведенъ. Въ печальной эпохѣ, повѣствуемой мною, такъ мало утѣшительнаго для человѣчества!! Предсмертное томленіе древняго міра такъ горестно, что писателю позволено, для утѣшенія своего, если бы даже не требовала того истина исторіи, подъ-часъ бросить взглядъ на рожденіе міра новаго, свѣтлаго…

Довольно на-этотъ-разъ доказать, какъ рядомъ съ имперіялисмомь Тиверія и Калигулы, рядомъ съ этимъ послѣднимъ плодомъ древняго развращенія, становятся тотчасъ двѣ силы, изъ коихъ одна должна его подрывать, другая — поддерживать, и обѣ должны бороться на его развалинахъ: христіанство и философія. Первая изъ нихъ совершенно новая въ мірѣ, (ибо разсѣянные элементы истины, только въ ней сосредоточившіеся, не мѣшаютъ признавать единство, одному христіанству принадлежащее; единство новое, божественное, составляющее великій фактъ, о космъ свидѣтельствуетъ вся исторія), первая изъ нихъ, говорю я, рожденная отъ одной вѣры, не имѣющая и тридцати лѣтъ существованія, представляетъ свѣту ученіе самое полное. Другая, напротивъ-того, недостаточностью своею, противорѣчивостью, неравенствомъ, слабостью, заставляетъ тотчасъ видѣть, что все малое истинное, въ ней заключающееся, заемное, а не свое — и какъ бы отблескъ чего-то. Какъ разрѣшитъ христіанство задачи, приведенныя здѣсь? вотъ что я хотѣлъ бы объяснить; но мнѣ не достаетъ мѣста; къ-тому же это исторія по-крайней-мѣрѣ четырехъ вѣковъ, для которой мой слабый трудъ едва можетъ служить предисловіемъ.

Со времени Сенеки, основы очень измѣнились. Гордость поумалилась; мы не такъ уже кичимся человѣческою властію; менѣе довѣряемся своей отважности; мы создали философію гораздо удобнѣйшую. Мы, не по образцу Сенеки, а но своему собственному, хотимъ слѣдовать природѣ. Плоть, древній врагъ христіанства, столь долго лежавшая подъ его пятою, опять возстаетъ противъ него нынѣ; мы признали се подругою на, шей природы, царицею тихою и сговорчивою; этого мало, мы еще согласились, что она прекрасна, добродѣтельна. Намъ не достаточно полной воли наслаждаться, нѣтъ, мы хотимъ чтобъ намъ, удивлялись, чтобъ насъ возхваляли за-то-что мы наслаждаемся. Это восторженное уваженіе къ плоти, это превознесеніе матеріи, возвысилось до какого-то мистицисма; оно довело до того, чего не знали даже древніе эпикурейцы: плоть имѣла своихъ набожныхъ чтителей, своихъ поклонниковъ, иллюминатовъ и отшельниковъ!!….

Мы видимо преуспѣли, въ сравненіи съ нашими предшественниками! Мы привели къ тѣснѣйшему и существеннѣйшему смыслу все, чѣмъ они такъ неосмотрительно увлекались: разумъ, мысль, душу! Мы поставили все на свое мѣсто, и ницъ преклонили свой умъ передъ безподобностью плоти! Нѣтъ сомнѣнія, что, царственно вознеся разумъ надъ тѣломъ, христіанство одержало необъятную, всеобщую побѣду, въ пользу свѣта, имъ покореннаго, спасеннаго и перерожденнаго; нѣтъ сомнѣнія, что этою самою побѣдою оно въ милліонахъ людей одержало милліоны побѣдъ надъ пороками, т. е. надъ тѣмъ, что въ каждомъ человѣкѣ вредитъ добру и пользѣ всѣхъ; все это правда, но все это принадлежитъ тому прошедшему, на которое мы махнули рукою. Въ теченіе послѣднихъ двадцати вѣковъ разумъ трудился единственно надъ тѣмъ, чтобъ въ будущемъ, которое для насъ наступаетъ, утвердить царствованіе обоготворенной имъ плоти.

Это ставитъ насъ чрезвычайно далеко отъ древнихъ философовъ. Еслибъ они жили нынѣ, то устыдили бы насъ своими проклятіями противъ чувствъ. Каково было бы намъ присутствіе людей, которые имѣли безуміе заключать всю свою гордость въ разумѣ и добродѣтели, и которые не постигали настоящаго предмета человѣческой гордости — наружнаго довольства. Вообразите себѣ, на пр. Сенеку, который принимая слово плоть въ значеніи христіанскомъ, первый говоритъ: «душа не только не должна искать своего наслажденія и счастія въ тѣлѣ, но должна мощно бороться съ нимъ^[60].» Представьте себѣ бѣдняка Эпиктета, раба, практикою постоянно подтверждающаго свои уроки, и въ то самое время, когда владѣлецъ его изломалъ ему ногу, говорящаго вамъ языкомъ христіанина: «отторгнись отъ всего: отъ чаши твоей, отъ твоего поля, отъ дѣтей, отъ самаго себя; отбрось все это; очисти отъ всего твои намѣренія, да ничто, непринадлежащее тебѣ существенно, а только связанное съ тобою привычкою, и болѣзненно отъ тебя отдѣляемое — не сливается съ тобою^[61].» Представьте себѣ еще Марка-Аврелія…. (возвышенна и прекрасна судьба философіи, представителями которой, въ томъ вѣкѣ, являются императоръ и рабъ!); по словамъ котораго «тѣло есть только тлѣніе, прахъ, кости; золото и серебро суть изверженія земли; все остальное состоитъ изъ того же; все что дышитъ идетъ отъ земли и въ землю обращается^[62].» Эти люди были такъ же непочтительны къ тѣлу, какъ Христіане.

Правда, причина ученія ихъ была имъ самимъ неизвѣстна, они не могли объяснить, почему такъ должно быть; правда — понятія ихъ были безсильны, колеблемы, недостаточны или перечурены. Идеи христіанства, худо понятыя и безпрерывно обезображиваемыя, несравненно чище, обдуманнѣе; въ нихъ различаются три предмета: вещество наружное, вещество видимаго свѣта; тѣловъ буквальномъ значеніи, т. е. наше тѣло; и — тѣло въ значеніи мистическомъ, т. е. пороки, страсти, наклонности къ злу. Христіанство обсуживаетъ эти три предмета всегда съ своей точки зрѣнія, т. е. въ отношеніи ихъ къ Богу. Но въ отношеніи къ Богу все низко и мелочно, свѣтъ тѣсенъ, тѣло ничтожно, самый разумъ отдѣленъ отъ него всѣмъ пространствомъ, заключающимся между ограниченнымъ и безконечнымъ, — никто не сомнѣвается въ этомъ! Такимъ-образомъ, міръ, вещество наружное, само-но-себѣ не достойно ни ненависти, ни любви; оно дано человѣку какъ мягкая глина, которую онъ мнётъ, образуетъ по своей волѣ, для своего блага, и на которой напечатлѣваетъ превозходство своего разума. Тѣло человѣка, не имѣющее возможности познавать Бога, уже тѣмъ самымъ ниже духа, который познаетъ его; слѣдовательно духъ долженъ управлять имъ, долженъ поддерживать его, давать ему жизнь, но не лишать его принадлежащихъ ему правъ. Что же относится до тѣла, принимаемаго какъ наклонность къ злу, то мы должны съ нимъ бороться, попирать его ногами, побѣждать его безпрерывно.

Ученіе это, вовсе не развиваемое мною здѣсь, избѣгаетъ двухъ крайностей: оно не унижаетъ достоинства человѣка, и не превозносить его гордости; преклоняя человѣка передъ Богомъ, оно не содѣлываетъ его низкимъ.

Послѣ всего этого, можемъ-ли мы безъ высокаго уваженія говорить о великихъ мужахъ древности, каковы Пиѳагоръ, Платонъ, Эпиктетъ, Маркъ-Аврелій? Мнѣ трудно вѣрить, чтобъ въ этомъ древнемъ мірѣ не было нѣкоторыхъ умовъ, болѣе возвышенныхъ и сильнѣйшихъ, нежели въ вашемъ, и чтобъ человѣкъ тогдашній, вообще, не былъ нѣчто большее человѣка нынѣшняго. Мы не такъ самостоятельны, не столь ревностно привязаны къ достоинству человѣка; изходная точка наша далеко впереди ихъ изходной точки. Но они шли впередъ, а мы пятимся, и наконецъ едва-ли не стали позади ихъ. Они стремились къ свѣту, — а мы ищемъ мрака; и если вообще міръ нынѣшній гораздо лучше тогдашняго, то это потому только, что міръ не самъ себя создаетъ.

III. РИМСКОЕ ОБЩЕСТВО ПРИ НЕРОНѢ.

Возвратимся къ тихимъ, къ важнымъ помысламъ, на которые я наведенъ этимъ чрезвычайно несовершеннымъ очеркомъ философскаго состоянія свѣта. Мы слѣдили Апостола Павла въ трудовомъ и бѣдномъ его шествіи по Азіи, Македоніи и Греціи; мы возвратились съ нимъ въ Іерусалимъ; буря кинула насъ въ Мальту, наконецъ въ Пуцоли мы стали на землю Италіи. Въ Форумѣ Аппія мы встрѣтили Римскихъ своихъ братій, вышедшихъ къ намъ на встрѣчу, и, соединясь съ ними, идемъ по дорогѣ Аппіевой, засѣянной съ обѣихъ сторонъ виллами и гробницами.

По этому двойственному свидѣтельству нельзя не узнать Италіи. Тамъ и сямъ, среди безплодной, песчаной равнины, или между болотъ, изрыгающихъ въ воздухъ лихорадочныя міасмы, вблизи роскошныхъ палатъ, несчастный, съ закованными ногами, лѣниво обработываетъ непринадлежащую ему землю. Здѣсь, по смѣлому выраженію Сенеки, «поля сильныхъ Сабиновъ довѣрены скованнымъ ногамъ, рукамъ, отягченнымъ цѣпями, лицамъ заклейменнымъ желѣзомъ^[63].» Воздѣлываніе свободное, радостное, изгнано работою рабскою, насильственною; отецъ семейства замѣненъ рабомъ, который ночью, отягченный цѣпями, спитъ въ подземныхъ норахъ эргастулы. Сады и виллы, захватывая все вокругъ себя, обрѣзали, стѣснили мѣстности, на коихъ плугъ можетъ дѣйствовать; между небрежнымъ трудомъ раба и безплодною роскошью владѣльца, между полемъ, почти покинутымъ лѣнивымъ заступомъ, и пространствомъ съ огромными пожертвованіями, засаженнымъ рѣдкими, драгоцѣнными и ненужными растеніями, — почва Латіума, измученная своенравіемъ и изсушенная эгоисмомъ, уже отказывается быть производительною для человѣка; видъ ея вселяетъ глубокое уныніе. Мѣстами, на дальнемъ одно отъ другаго разстояніи, являются только гибельные клубы болотныхъ испареній и развалины городовъ, — несомнѣнные признаки атоніи этой земли, не питающей болѣе живущихъ на ней. Временемъ, когда надъ изсохшею и звучащей почвой, нарушая безмолвіе виллъ и гробницъ, пронесется жалобный крикъ раба-пастуха или раздастся бряцанье желѣзъ эргастулы, — вы поймете, что приближаетесь къ Риму; вы почувствуете, что вдыхаете въ себя распространенный вокругъ него воздухъ рабства, роскоши и смерти! Вскорѣ прямую, свѣтлую полосу горизонта, постепенно прорѣзываетъ великій городъ, громадное смѣшеніе зданій, окутанныхъ дымомъ: это Римъ, называемый Виргиліемъ «превосходнѣйшею вещью въ мірѣ^[64];» Римъ — общій градъ земли; столица всѣхъ народовъ, открытая всѣмъ^[65]; сокращеніе цѣлаго свѣта^[66]; городъ-городовъ^[67]; — Римъ — воспѣтый поэтами, превознесенный ораторами, составляющій предметъ изумленія и проклятія философовъ, но безошибочно названный панегиристами его вѣчнымъ городомъ! Да, вѣчный городъ; но вѣчный не силою, какъ полагалъ онъ самъ, а разумомъ, какъ онъ вовсе не ожидалъ того; не оружіемъ, а словомъ! Странны и славны судьбы твои, городъ дивный! Созданный Богомъ, чтобъ повелѣвать, ты утрачиваешь власть надъ міромъ вещественнымъ чтобъ тотчасъ же овладѣть царствомъ славнѣйшимъ — царствомъ мысли, мысли совершеннѣйшей, возвышеннѣйшей всего, что являетъ просвѣщеніе и исторія; мысли, которая болѣе двухъ тысячь лѣтъ божественно царитъ надъ всѣмъ образованнымъ человѣчествомъ!! Настаетъ день, и вотъ, надъ пылью и шумомъ, охватывающими памятники Рима императорскаго, Римъ христіанскій воздымается съ блестящимъ крестомъ, водруженнымъ надъ Ватиканомъ, и этимъ священнымъ символомъ возвышенности и единства, становится еще поразительнѣе, еще величественнѣе — сближается съ небомъ!

Но, по-мѣрѣ-того-какъ мы идемъ, Римъ окружаетъ насъ; какъ бы выходя со всѣхъ сторонъ изъ земли, онъ тѣснится вокругъ. "Не знаешь гдѣ его начало, гдѣ конецъ; куда бы ни сталъ, все думаешь что тутъ центръ Рима.^[68] Мало-помалу зданія, разбросанныя будто передовые посты города, suburbanum богача, lugurium бѣдняка, гробницы, отдѣльныя кумирни сближаются, склочиваются, протягиваются улицами, составляютъ городъ. Каждый пригородъ Рима, есть огромная вѣсь, какъ бы прихожая той, которую называютъ городомъ. Пойдемъ далѣе; минуемъ Капеновы врата, проникнемъ въ центръ шума и роскоши, въ сердце столицы, въ форумъ ея; и если приливъ и отливъ этого народа, волнующагося въ Римѣ, подобно морю, въ необъятныхъ берегахъ, утомитъ насъ; если мы захотимъ отдохнуть, предаться созерцанію, взойдемъ на Яникуль; тамъ, отдѣленные Тибромъ отъ живущей части города, мы обнимемъ ее однимъ взглядомъ. Смотрите — эти двѣ точки: Сатурнія и Палладіумъ; — первая, ничтожная деревенька, основанная Эвандромъ, — другая — разбойничій притонъ, открытый Ромуломъ; между ними болотная долинка, нынѣ составляющая форумъ: вотъ тѣсное пространство, съ котораго зачался Римъ. Отсюда онъ пошелъ шагать на каждый изъ семи знаменитыхъ холмовъ; потомъ спустился съ нихъ и гордо разлился по долинѣ, поднялъ свой Померіумъ, переступилъ черезъ него, перебросилъ мосты черезъ Тибръ, за рѣкою захватилъ Яникулъ, усѣялъ крышами Ватиканъ, и тянулся все далѣе, ширился все болѣе, болѣе, чтобъ объять сперва Италію, а вскорѣ и цѣлый свѣтъ, заключенный имъ въ свои стѣны. — Взгляните, какъ онъ простираетъ свои гигантскія руки къ сторонѣ Тибура и Арисіи, наиболѣе же къ сторонѣ Осотіи, этого морскаго пути, безпрерывно пробѣгаемаго иноземцами, несущими Риму наслажденія и хлѣбъ. По этому бичевнику Тибра цѣлый свѣтъ тянется къ Риму; Неронъ едва не рѣшился окопать столицу рвомъ, который долженъ былъ обогнуть и заключить въ себѣ Остійскій Портъ! Такъ Римъ, разлегшійся на дальнее пространство, по древней землѣ Лаціума, Римъ, который перстомъ судьбы назначенъ быть центромъ полуострова, точкою пресѣченія всѣхъ древнихъ Италійскихъ племенъ, Римъ единственный, по смѣлому и фантастическому выраженію одного изъ своихъ риторовъ^[69], — «подобно бѣлому снѣгу, о которомъ говорить Гомеръ, покрываетъ и вершины горъ, и обширныя долы и плодоносныя поля.» — Во всѣ стороны, какъ бы доходя до крайнихъ рубежей горизонта, онъ оставляетъ за собою, въ необъятной дали, только едва видимыя вершины Аппениновъ, снѣжный Сорактъ и мрачную зелень Алгида.

Каждый городъ имѣетъ свой центръ, точку тѣмъ болѣе значащую и важную, чѣмъ могущественнѣе самъ городъ. Для Фламандскихъ общинъ — то были ихъ ратуши; въ Падуѣ — Ражіоне; во Флоренціи — Балія; въ Венеціи, въ этомъ Римѣ Адріатики, въ этомъ городѣ бѣглецовъ и изгнанныхъ, разпространившемся по морю, какъ Римъ по сушѣ; въ этомъ городѣ подобно Риму политичномъ, и набожно охраняющемъ свою историческую жизнь, подобно Риму имѣющемъ всему назначенное время и послѣдственную причину, въ Венеціи — два мѣста торжественно назнаменованы печатію ея владычествованія: площадь св. Марка, — ея Форумъ, Арсеналъ — ея Капитолій. На первой — сосредоточены всѣ способы мира; во второмъ — всѣ средства войны. Въ Арсеналѣ — оружія, суда; а вокругъ площади: для религіи — церковь и въ ней не только мощи, по ея украшенія, но самыя стѣны ея, плоды святыхъ побѣдъ; для царствености — дворецъ и въ виду его вѣющіе гонфаноны четырехъ королевствъ, которыми владѣетъ эта торговая республика; для удовольствій — кофейные домы, народныя заведенія Венеціи; для славы — трофеи и образцовыя произведенія ея искуствъ; для исторіи патріархальной, семейной — воспоминанія и скромный покровитель рыбаковъ, прямо противъ крылатаго льва св. Марка; наконецъ какъ бы для того, чтобъ прочно связать между собою эти два центра Венеціянской жизни, тутъ же пролегаетъ превосходнѣйшій въ свѣтѣ коммерческій путь, Славянская набережная, окаймленная моремъ и продолженная большимъ каналомъ.

Въ Римѣ размѣры еще величественнѣе. Идите отъ подножія холма Садовъ, приближаясь къ Тибру; пройдите Марсово-Поле; чрезъ тріумфальныя ворота, проникните въ Померіумъ; пересѣкая форумъ, взойдите на холмъ Палатинскій; углубитесь до крайняго предѣла большаго цирка…. это пространство, около четырехъ миль въ длину, есть Римъ торжественный, монументальный и общественный. Форумъ — мѣсто его совѣщаній; Марсово-Поле — театръ его мужественныхъ игрищъ, и наконецъ Капитолій, связываются безчисленнымъ множествомъ превозходныхъ сооруженій. Здѣсь Холмъ Садовъ, съ своею густою зеленью, перемеженною гробницами, ниже Фламинійскій путь, окаймленный статуями; Поле Агриппы, которое онъ одинъ покрылъ памятниками. Тамъ неизсчетные портики, подъ которыми волнуются праздныя толпы, въ-то-время-какъ толпы молодыхъ и дѣятельныхъ людей борются на Марсовомъ-Полѣ, или плаваютъ на водахъ Тибра. — Вотъ Area, Капитолія, форумъ боговъ; далѣе золотыя крыши Палатина; жилище верховнаго;бога, Кесаря; тутъ безконечныя анфилады рынковъ, Sepia-Julia, Священный путь, мѣсто поэтическихъ мечтаній Горація^[70], это Римъ магазинный и торговый; наконецъ вотъ Форумъ, ратуша Рима подъ открытымъ небомъ или, какъ они выражались, подъ богомъ (sub dio); Форумъ съ своими храмами, съ базиликами, звучащими отъ возгласовъ судебныхъ и неумолкаемой стукотни коммерческой, съ Сенатомъ и рострами, нѣмыми эмблеммами погибшей свободы; съ портиками и банями, живыми символами всегда живаго сладострастія; съ луперкаломъ и комисами, отеческими воспоминаніями Рима древняго; съ золотою колонною, точкою соединенія фибръ цѣлаго свѣта, отъ которой стремятся всѣ пути Имперіи, и отъ которой счисляются пространства въ одну сторону до Клейды, въ другую до Евфрата! Мѣсто единственное въ мірѣ, содержащее нѣсколько саженей земли, но занимающее въ исторіи болѣе пространства нежели цѣлыя Государства!

Римъ не отдѣлился отъ своего центра. Посмотрите какъ онъ кишитъ въ Форумѣ; тутъ бьется его сердце, тутъ сходятся вены. Народъ какъ кровь, круговращается по нимъ безпрерывно, отъ жилищъ своихъ къ форуму, отъ форума къ жилищамъ. По-утру онъ тѣснится вокругъ ростровъ и базиликъ; въ полдень онъ тянется домой чтобъ отдохнуть; послѣ идетъ къ большой палестрѣ Марсова-Поля, потомъ въ купальняхъ. До тѣхъ-поръ-пока солнечный закатъ призоветъ его къ домашнему ужину, онъ постоянно ищетъ жизни, мысли и солнца, на безподобно помѣщенныхъ форумѣ и Марсовомъ-Полѣ, которые можно назвать благородными частями Рима. Въ другихъ мѣстахъ города обитаютъ, но только тутъ — живутъ. Глядя на безчисленность монументовъ, которыми заняты эти пространства, не трудно понять, что для домовъ едва ли остаются тѣсные уголки. Жизнь частная изгнана отсюда — жизнью общественною; горожане вытѣснены городомъ, смертные — богами, люди изъ тѣла и костей — людьми изъ мрамора и бронзы; и это до-того, что нѣсколько разъ нужно было очищать форумъ отъ народа статуй, которымъ онъ былъ вполнѣ загроможденъ! Оттолкнутая отъ центра, жизнь домашняя держалась къ нему сколь можно ближе; богатые, благородные люди основали свои жилища на хребтахъ холмовъ, владычествующихъ надъ форумомъ (отсюда выраженіе: спуститься въ форумъ); бѣдные размѣстились въ грязныхъ закоулкахъ Суббуры, или далѣе, въ пригородахъ, за Померіумомъ. Чтобъ окончить, смѣряйте взоромъ весь остальной Римъ, и, если это возможно, пересчитайте все что живетъ, все что умираетъ, все что мыслитъ въ этомъ городѣ безъ граница.! Пересчитайте толпу, ее-дня-на-день возрастающую; для этой толпы Кесарь и Августъ открыли два новые форума. — Вдали жилища разбросаны, они будто свободнѣе дышатъ тамъ; но ближе, у каждыхъ воротъ Померіума, является цѣлый городъ, прикрѣпившійся къ нимъ какъ пчелиный рой; эти города, ширясь, разпространяясь безпрерывно, наконецъ встрѣтились, столкнулись, слились, и поглотя сперва другъ друга, потомъ и самый Римъ, образовали одну непомѣрную вѣсь. Около центра, домы стоятъ какъ бы толпа народа, который тѣснится, сжимается, выталкиваетъ изъ своей среды то одного, то другаго, и тѣ вытягиваютъ головы, чтобъ смотрѣть черезъ чужія плеча. Между этими жилищами едва-едва остаются длинныя, узкія, неправильныя, извилистыя улицы; ярусы ростутъ до высоты семидесяти футовъ, назначенной домамъ Августомъ; поднятые на цементныхъ устояхъ, подпертые громадными столбами, покоящимися на широкихъ кирпичныхъ стѣнахъ — эти строенія, кажется, все страшатся еще своей вышины; здоровыми бревнами они разгіерты, облокочены одно о другое, связаны между собою, и составляютъ сплошную массу, у подножія которой лежитъ форумъ, а лицемъ къ лицу — стоитъ капитолій. На вершинѣ крышъ стелются площади терассъ; искусственная земля, новыя пространства, открытыя для толпы; ими оправдывается выраженіе одного древняго: «Римъ заключаетъ нѣсколько городовъ въ вышину, и нѣсколько въ протяженіе.» Понятно, люди тѣснятся въ немъ точно такъ же, какъ жилища, и не только люди, въ немъ тѣснятся народы, боги, языки!! Въ Римѣ есть городъ Каппадокійцевъ, городъ Скиѳовъ, городъ Іудеевъ; въ немъ цѣлая армія солдатъ, цѣлая нація прелестницъ, цѣлый свѣтъ рабовъ; въ немъ болѣе всего этого, — въ немъ несмѣтность людей безъ имени, безъ званія, безъ отечества; соединеніе всякихъ племенъ и вѣрованій; чудовищный амальгамъ всѣхъ возможныхъ смѣшеній — народъ римскій. Народъ римскій почти весь произшедшій отъ чуждыхъ племенъ; народъ свободный, почти весь родившійся въ глубокомъ рабствѣ; народъ праздный и счастливый, не имѣющій ни одного сестерса, но владѣющій воздухомъ Рима, водою бань и водопроводовъ, солнцемъ Марсова поля и щедротою Императоровъ! Кесарь и Августъ, чтобы полюбиться этимъ тысячеязычнымъ толпамъ, бросили имъ комедіантовъ, которые буфонствовали передъ ними на всѣхъ возможныхъ языкахъ; а при смерти бога Юлія, открывшаго Римъ иноземцамъ, вокругъ костра его, денно и нощно охраняемаго жидами, поочередно стекались есть народы (мрачное, страшное зрѣлище!) и тутъ, каждый по-своему: выли, вопили, голосили свой варварскій плачь!

Въ-то-время-какъ этотъ Вавилонъ (какъ называетъ его апостолъ Петръ) уклоняется ко сну, сядемъ, чтобъ въ тишинѣ соединить голоса огромнаго города и чтобъ разслушать и уразумѣть, чему научитъ онъ насъ. — Что дѣлаетъ тамъ весь этотъ народъ? Въ-чемъ заключается его мысль? Въ чемъ жизнь его? Мы довольно вопрошали землю, металлъ, мраморъ, — спросимъ мысль человѣческую: что тамъ….?

Отвѣть заключается въ одномъ словѣ: рабство! Не только рабство собственно въ томъ значеніи, въ которомъ вообще принимается это слово, составляетъ практическую основу общества, такъ что безъ него не было бы ни республики, ни состояній, ни семейства, ни свободы, въ томъ видѣ, какъ они образовались тамъ; но еще во всѣхъ разрядахъ, на всѣхъ ступеняхъ гражданства живетъ рабство болѣе скрытное, но столь же существенное; всѣ общественныя отношенія слѣплены какъ-бы съ формы отношеній раба къ владѣльцу, точно такъ, какъ въ среднихъ вѣкахъ они были изображеніемъ отношеній вассала къ господину.

Чтобъ уразумѣть это, должно обозрѣть четыре степени іерархіи Римской: рабовъ, кліентовъ, подданныхъ и Кесаря.

Взгляните на раба, — я разумѣю не раба драгоцѣннаго хозяину, не пѣвца, не умнаго комедіанта, счастливаго медика или ученаго наставника; — еще менѣе дуру, гаера, евнуха, музыканта, играющаго на лирѣ, или искуснаго импровизатора, но простаго раба, плебея этой націи слугъ, плебея этого домашняго народа, живущаго во дворцѣ богача; раба, потеряннаго въ этой толпѣ, едва знающаго своего владѣльца и конечно ему неизвѣстнаго. Онъ купленъ за 400 руб. на форумѣ, съ выставки барышника; это — janitor, недвижимость по назначенію, продаваемая вмѣстѣ съ домомъ. Почти заложенный въ стѣну дома, онъ прикованъ цѣпью, охватывающею ему поясницу, къ будкѣ своей, подобно собакѣ, которая насупротивъ него прикована къ своей будкѣ. Это — vicarius, рабъ раба; тотъ который во время ночныхъ оргій господина, подъ хлыстомъ, ежеминутно готовымъ наказать его за одно слово, за улыбку, за невольный вздохъ^[71], согбенный у ногъ пьяныхъ пирующихъ, отираетъ подлыя свидѣтельства ихъ невоздержности. Существо столь презираемое, что господинъ его, чтобъ не осквернить своихъ устъ, говоритъ съ нимъ только знаками или пишетъ ему приказанія^[72]; эта жертва бича и темницы, при малѣйшемъ судебномъ изслѣдованіи, предается господиномъ пытателю, съ предварительнымъ условіемъ заплатить за него, если онъ умретъ^[73].

Существо отягченное всевозможнымъ домашнимъ безчестіемъ, и высшею степенью судебнаго презрѣнія, твореніе низшее человѣка, по праву относимое ко второму человѣческому роду,^[74] викаріусъ уже не человѣкъ, не разумная тварь, — но вещь. Если убьютъ его, или лошадь, или вола, тогда платятъ за нихъ хозяину {Римское право представляетъ, относительно рабовъ, цѣлый томъ любопытныхъ постановленій, изъ которыхъ выводятся слѣдствія одного и того же начала, объясняемыя съ логикою, свойственною Римскимъ юристамъ. Вотъ примѣръ.

«210. — Первою статьею закона Аквиліа постановлено, что всякій кто не имѣя на то права, убьетъ или человѣка или одно изъ животныхъ, называемыхъ домашними, принадлежащихъ другому, обязанъ заплатить хозяину наибольшую цѣнность этого предмета, принимая въ основаніе состоявшія на него цѣны въ теченіе года. — 212. Въ соображеніе принимается не одна только цѣпа самаго тѣла; если потеря раба причиняетъ хозяину убытокъ, превосходящій собственную цѣну того раба, — ему платится за это. Такъ, если рабъ мой сдѣланъ наслѣдникомъ, и будетъ убитъ прежде нежели вступитъ въ наслѣдство по моему приказанію; то сверхъ собственной его цѣны, мнѣ должно возвратить цѣну утраченнаго наслѣдства. Такъ если изъ двухъ близнецовъ, изъ двухъ комедіантовъ, изъ двухъ музыкантовъ убьютъ одного, должно заплатить цѣну убитаго, и уменьшеніе произведенное его смертью въ цѣнности другаго. Точно такъ же поступать, если изъ пары убитъ волъ, или изъ четверни конь. — 215. — У кого убили раба тотъ можетъ или искать уголовнаго суда, или требовать вознагражденія но закону Аквиліа. (Cau Institut., II).}. Правда, великодушіе господина къ нему безпримѣрно; хотя законъ воспрещаетъ ему бракъ, по хозяинъ позволяетъ ему пользоваться какъ бы полубракомъ, имѣть наложницу (contuberniuni); впрочемъ незаконная и временная связь допускается нерѣдко за деньги; но и тутъ дѣти раба, т. е. дѣти его наложницы, (потому что законъ не дастъ родительскихъ правъ рабамъ), суть ничто иное какъ приплодъ домашняго животнаго, неоспоримая собственность хозяина.

Справедливо еще, что хотя законъ не признаетъ никакой собственности у рабовъ, но хозяинъ позволяетъ рабу, послѣ многихъ ночей, проведенныхъ безъ сна, послѣ многихъ трудовъ, присововупленныхъ къ тяжкой домашней работѣ, сохранять что-либо изъ денегъ, полученныхъ въ плату за кровавый потъ; онъ позволяетъ ему даже разполагать ими, въ какой-то, какъ будто духовной, но не иначе какъ съ его согласія или подвергаясь его ничѣмъ неизмѣняемому veto. Черезъ шесть лѣтъ, если рабъ воздерженъ и работящъ, и все-таки если хозяинъ того захочетъ, онъ можетъ откупиться. Но ему нужно терпѣть и работать, ему нужно не рѣдко прибѣгать къ кражѣ и разврату, чтобъ добыть на выкупъ деньги, которыхъ онъ не въ состояніи собрать своимъ промысломъ. Ему нужно отказаться отъ единственнаго своего наслажденія, отъ удовольствій попины, гдѣ онъ съ товарищами, ожидая господина, пресыщающагося на званомъ пирѣ, злословитъ о немъ, играетъ въ кости и ужинаетъ за два асса. Нужно еще изъ нищенскихъ своихъ денегъ купить будущее великодушіе своего господа подарками; необходимо дарить его въ день рожденія, въ день сватьбы его сына, въ день разрѣшенія отъ бремени его дочери. Послѣ всего этого, если, однакожь, господинъ не продастъ между-тѣмъ раба, удержавъ всѣ принадлежащія ему деньги, если условія купчей, которою пріобрѣтенъ, или завѣщаніе, по которому достался этотъ несчастный, не воспрещаютъ ему быть отпущену; если господинъ его сдержитъ слово; если наконецъ самые законы противъ отпускныхъ, „законы злобные и завистливые^[75],“ не воспрепятствуютъ ему, то онъ будетъ свободенъ. Когда же, отчаяваясь столь долго ожидать, рабъ бѣжитъ, тогда все подымется чтобы поймать его. Поймать бѣглаго есть дѣло государственное; все просвѣщеніе обратится въ погоню. Фугитиваріи, собственно для этого существующіе, возвратятъ господину бѣглеца и буква F, разкаленнымъ желѣзомъ выжженная на его лбу, будетъ служить напоминаніемъ впредь строже стеречь его.

Относительно возможности быстро и неожида но кончить дни свои, рабы не сомнѣваются; садки Красса, откармливающаго своихъ муренъ живыми людьми, садки Ведіа-Полліона, бросающаго въ нихъ раба за то, что онъ нечаянно изломалъ хрустальную чашу; проклятыя висѣлицы, съ качающимися на нихъ трупами близъ Эсквилійскихъ ворогъ, — все это не шутя безпрерывно напоминаетъ рабу, чтобъ онъ не дерзалъ оскорблять всемогущество своего господина. Если же рабу позволятъ дожить до старости, тогда… вы помните, я говорилъ объ островѣ на Тибрѣ, куда выбрасываютъ больныхъ рабовъ, поручая ихъ тамъ милости Эскулапа? къ-тому-же старый Катонъ, мудрецъ, котораго мудрости я мало удивляюсь, говорилъ: „Будь экономнымъ хозяиномъ, продай раба и коня, когда они состарѣются“.

И точно, его перепродаютъ за нѣсколько сестерцій; отъ бѣднаго онъ переходитъ къ бѣднѣйшему и, слѣдовательно, болѣе жестокому господину, пока наконецъ тѣло его, выброшенное изъ тѣсной каморки, не будетъ зарыто товарищами въ какомъ-нибудь отверженномъ углу Эсквилій.

Но роскошный Римлянинъ среди этой безчисленности принадлежащихъ ему людей, среди ста, тысячи, иногда среди двадцати тысячъ рабовъ^[76], все трепещетъ за свою жизнь! Одни стерегутъ входы въ его жилище, другіе размѣщены въ корридорахъ; кубикуларіи охраняютъ его почивальню; такъ…. но кто же охранитъ его отъ его тѣлохранителей?… Слышите-ли, Форумъ шумитъ; народъ въ волненіи, народъ почти бунтуя, осаждаетъ ступени Сената! Глядите, ведутъ цѣлую толпу осужденныхъ: въ ней мужчины, женщины, дѣти… четыреста человѣкъ! Консуларіи былъ умерщвленъ своимъ рабомъ; говорятъ, поводомъ была ревность въ постыдной и грязной страсти; по закону всѣ рабы, сколько ихъ есть подъ крышею умерщвленнаго, невинные или виновные, осуждаются на смерть. Римлянинъ, сколь бы онъ ни былъ Римляниномъ, все же человѣкъ, Народу стало жалко; народъ противится ликторамъ; даже въ Сенатѣ нѣсколько слабыхъ душъ призадумываются передъ исполненіемъ столь ужаснаго закона; (Тацитъ удивляется этому!) Но старый Римлянинъ, мужъ глубокій въ наукѣ справедливаго и неправеднаго, юрисконсультъ Кассій, берется пожурить этихъ нововводителей и возвратить всю силу старымъ, святымъ законамъ предковъ: „Будемъ-ли мы искать причинъ“ говоритъ онъ, „когда мудрые предки паши такъ опредѣлили?.. Какъ? изъ четырехъ сотъ рабовъ“ (замѣтьте, какъ всѣ софисты безчеловѣчія и жестокости употребляютъ одинаковую діалектику) „изъ четырехъ сотъ рабовъ никто не подозрѣвалъ, никто не видѣлъ, ни кто не слышалъ этого дерзновеннаго?.. Никто его не остановилъ, не предалъ?…. Погибнутъ невинные, говорите вы; но когда армія тѣряла мужество, и была уничтожаема врагами, храбрые и трусы подвергались развѣ не одинаковой участи? Есть всегда что-то наружно-несправедливое въ каждомъ великомъ примѣрѣ; но несправедливость эта, въ отношеніи къ нѣсколькимъ, вознаграждается пользою извлекаемою изъ нея всѣми^[77].“ Замѣчательное слово, оно заключаетъ въ себѣ всю древность! Не такъ-ли Каіафа говорилъ Іудеямъ: „яко уне есть намъ да единъ человѣкъ умретъ за люди^[78].“

Перейдемъ къ исторіи другаго раба.

Бродили-ли вы между неправильныхъ строеній Авентина? Видѣли-ли близъ Тибра стѣсненные и висящіе надъ рѣкою домы, подпертые столпами, которые грозятъ разрушеніемъ; жалкія, непрочныя жилища, цѣлые кварталы коихъ уносятся первымъ наводненіемъ? Всходили-ли вы на Субурру, по извилистой, вонючей и шумной улицѣ среди оглушительныхъ возгласовъ народа, среди крика извозчиковъ и воя собакъ? Тамъ, въ огромныхъ insulæ, семи и осьми ярусныхъ домахъ для найма, свѣсившихъ черезъ дорогу свои неровные и трепещущіе этажи, обитаетъ предпочтительно весь римскій развратъ, вся нищета римская. Тамъ въ темныхъ и грязныхъ popinæ, питаются плебейскимъ хлѣбомъ, горячимъ виномъ и телячьими головами съ чеснокомъ, нищій съ Сублиціева мое га, прелестница, едва прикрытая лохмотьями, грамматей, не имѣющій денегъ и маленькій Грекъ (Grœculus), этотъ шутъ, лгунъ, льстецъ, поэтъ, промышленикь, тамъ же вы увидите дитя, поднятое на улицѣ, изувѣченное рукою, барышничествующею человѣческими бѣдствіями, и въ пользу ея сбирающее оболы съ доброхотныхъ дателей; тамъ живутъ, не скажу плебеи, но тѣ, кого аристократическая гордость римскихъ временщи ковъ называетъ tenuis, ignobilis, tunica tus, tribulis.

Еще не свѣтало; взгляните на этого человѣка, тщательно вычистившаго свою тогу, и бѣгущаго къ высокимъ жилищамъ Кареннъ или Целія. Всеобщій кліентъ, онъ толкнется къ каждой двери; онъ толпится съ другими подобными себѣ на улицѣ, передъ подъѣздомъ каждаго богача; бранится и споритъ съ товарищами своего рабства и ползанья: позволяетъ остіарію грозить ему палкою, упрашиваетъ янитора, этого несчастнаго, прикованнаго цѣпью къ дому и съ величайшимъ трудомъ пробирается во дворъ. Платя рабамъ, онъ проникаетъ до атріума, гдѣ презрительно проходятъ мимо его друзья перваго и втораго пріема, (здѣсь дружба раздѣляется на разряды: у богача бываютъ допуски большіе и малые, по различію лицъ): онъ шепчетъ на ухо номенклатору имя, которое этотъ слуга изковеркаетъ, наконецъ обращаетъ на себя разсѣянную улыбку хозяина, полузаспанный его взглядъ, презрительное здорово, смѣшивающееся съ зѣвотою, и въ возмездіе столь непомѣрныхъ, столь унизительныхъ трудовъ уносить кусокъ колбасы въ корзинкѣ или роскошную награду въ двадцать пять копѣекъ.

Вотъ Римская пріемная. — Всѣ сношенія учтивости въ различной степени были запечатлѣнія въ Римѣ этимъ общимъ клеймомъ продажнаго потворства и почтенія; чего не было тамъ? Утреннія обязанности (antelucana officia), безпокойныя и торопливыя салютаціи и пр. — Салопъ новѣйшій съ его характеромъ, эта ровная между всѣми учтивость, учтивость свободная и пріятная, которая соглашается иногда наклониться, но съ тѣмъ, чтобъ ее тотчасъ приподняли, и которая изчезаетъ въ ту минуту, когда перестаетъ быть обоюдною; услужливость, умѣющая подъ-часъ быть гордою; свобода, поддающаяся тысячѣ мелочей, никогда не роняя своего достоинства, — все это было рѣшительно непонятно древнимъ. Все это феодально по произхожденію; все напоминаетъ благородную и милую независимость барона, свободнаго человѣка, (неизвѣстную древнимъ, которые понимали только независимость городскую); гордость въ службѣ, потому что служба возвышается честью; все это признаки и свидѣтельства того, чему средніе вѣка умѣли возвысить въ человѣкѣ цѣну. Между-тѣмъ и другимъ полное различіе рабства и подданства. Въ новѣйшія времена ни придворная аристократія, ни аристократія денегъ не могли уничтожить эти преданія феодальности; нынѣшніе Палласъ или Мамурра, входя въ триклиніемъ, уступаютъ шагъ кліентамъ, и если вводятъ ихъ въ essedum, то даютъ имъ учтиво первое мѣсто. Напротивъ-того тогдашніе придворные, нерѣдко вышедшіе изъ разряда рабовъ, заставляли друзей своихъ тащиться по сторонамъ своихъ носилокъ или дожидать на улицѣ у дверей дома. Дерзкая привычка вѣчно и вездѣ вводить разряды, повела къ тому, что имѣли низшихъ друзей, которые считали себя счастливыми, если ихъ сажали обѣдать на простыя скамьи, тогда какъ хозяинъ съ избранными возлежалъ роскошно на пурпуровомъ ложѣ. Между тѣмъ за пирующими строго наблюдали рабы, которые доносили амфитріону, кто рукоплескалъ его рѣчамъ, кто превозносилъ его въ похвалахъ, кто смѣялся, хорошо ѣлъ, словомъ, кто заслужилъ быть приглашеннымъ на слѣдующій день^[79].

Конечно не всегда такъ было; рабство было менѣе унизительно въ тѣ времена, когда человѣку принадлежали два-три раба, которые вмѣстѣ съ нимъ работали въ полѣ и садились за столъ. Въ то время наименованія домашняго, принадлежавшее рабу, а отца семейства — хозяину, не были, какъ позже, насмѣшкою. Кліентство имѣло тогда сходство съ феодальнымъ вассальствомъ; оно было благороднымъ покровительствомъ бѣднякамъ со стороны богатыхъ, вознаграждаемымъ тѣми услугами, которыя много людей могутъ всегда оказывать одному. Оно было политическимъ учрежденіемъ, оружіемъ необходимымъ для всякаго успѣха на форумѣ, союзомъ священнымъ, сообществомъ всѣхъ интересовъ, законнымъ родствомъ, столько же уважительнымъ какъ родство настоящее, и это до такой степени, что Виргилій ставить въ одинъ рядъ въ аду того, кто оскорбилъ своего отца, съ тѣмъ-кто пренебрегъ выгоды своего кліента. Но унизительное направленіе древности болѣе чувствительное въ монархіяхъ обширнѣйшихъ и замѣненіе патріотисма мѣстнаго космополитическимъ эгоисмомъ, по мѣрѣ образованія политическаго единства свѣта, навели порядокъ, о которомъ мы повѣствуемъ.

Такимъ образомъ, между этими классами развивались, во всей ихъ наготѣ и жесткости, отношенія богача, который даетъ ѣсть, къ нахлѣбникъ, который ѣстъ по его милости; отношенія дерзкаго превосходства къ тунеядной и холодной низости. Неутомимый и вѣчный нищій, римскій народъ жилъ у ногъ трехъ или четырехъ тысячъ beati; обожая милостыню денежной аристократіи, точно такъ же какъ онъ переносилъ власть аристократія политической. Онъ собиралъ, вымаливалъ, просилъ; былъ подлъ, уменъ, терпѣливъ, былъ готовъ на все, — лишь бы только не работать. Онъ имѣлъ свои счастливые и несчастливые дни: Патрицій выдаетъ замужъ дочь, — сынъ кесарева отпущенника впервые надѣваетъ тогу, — праздникъ для народа! Приглашенныхъ цѣлыя тысячи, и каждый получитъ чрезвычайную спортулу въ 14 или 25 копѣекъ! Но завтра нѣтъ ни сватьбы, ни праздника; бѣдный нахлѣбникъ, ты отправишься въ купальни и добудешь подлостью, лестью и низкими услугами приглашеніе къ ужину отъ богатыхъ, которые туда приходятъ. Когда-то Агриппа безденежно открылъ въ Римѣ стосемдесять бань для народа; (странная щедрость!) доброму народу безплатно стригли бороды и волосы, въ теченіе цѣлаго года, въ тонстринахъ Агриппы! За то Агриппа провозглашенъ сыномъ боговъ!! Богачамъ наскучило метать деньги…. чтожь? пойдутъ просить кесаря. Нужно же чтобъ отъ времени до времени, нѣсколько милліоновъ возвратились отъ кесаря къ народу. Августъ, въ свое двѣнадцатое консульство, раздалъ 320 тысячамъ горожанамъ congiarium болѣе нежели въ 16 милліоновъ^[80]. Нынѣ кесарь не богатъ; попробуйте, въ замѣнъ денегъ онъ дастъ, можетъ-быть, хлѣба? По Семпроніеву закону каждый нищій лѣнивецъ имѣетъ право на полученіе, въ награду своей праздности, пяти гарнцевъ хлѣба ежемѣсячно; это верховный законъ императорской конституціи, единственный-который опасно нарушить. Такъ Августъ кормилъ двѣсти тысячъ человѣкъ народонаселенія, умирающаго съ голоду и грозящаго, уменьшеннаго имъ въ числѣ, но стремившагося безпрерывно къ возрастанію, отъ присоединенія къ нему всѣхъ бродягъ Италіи. — Смотрите, смотрите! Средиземное море бурно; привычные караваны кораблей съ хлѣбомъ не являются изъ Египта; народъ римскій страшится голода; кесарь страшится народа… (минута неизъяснимаго волненія! Августъ едва не отравился по случаю такой бури). На вершинѣ Калреи, толпа, колеблемая боязнію и ожиданіемъ, нетерпѣливо ловитъ минуту, когда появится флагъ, возвѣщающій флотъ изъ Александріи…

Прислужничество римское имѣло свои типы, частію неизвѣстные нынѣ вовсе, частію скрывающіеся подъ другою наружностью. Таковъ нахлѣбникъ, котораго сажали на самый конецъ стола; надъ которымъ смѣялись; оскорбляемый, поносимый, даже битый, онъ обѣдалъ., за свое безчестіе. Таковъ еще ловецъ наслѣдствъ; онъ валялся у ногъ грязнаго и капризнаго старика, превознося все, даже его красоту, удивляясь его бреднямъ, злословля его враговъ, жертвуя ему своею свободою, предлагая ему свою жену! Эти продѣлки, проявленія глубокаго душевнаго разврата римскихъ нравовъ, обратились въ пословицы. Не только комедія и сатира, но исторія, философія, юриспруденція свидѣтельствуютъ о всеобщей жаждѣ къ завѣщаніямъ и наслѣдствамъ. Всѣ законы Августа противъ безбрачія оставаясь безсильными, не могли свести бездѣтнаго богача съ престола, взгроможденнаго подъ нимъ страстію на полученіе отъ него наслѣдства, Сенека называлъ это: „царственностью бѣздѣтной старости^[81].» — Чего не могли сдѣлать ни нѣжность, ни дружба, то дѣлало орбитство (позвольте мнѣ дать римское названіе этому привиллегированному состоянію, которое, кромѣ Рима, нигдѣ болѣе не имѣло имени). — Орбитство спасало опальныхъ; Тацитъ повѣствуетъ объ одномъ осужденномъ при Клавдіи, который, избѣгнувъ отъ смерти посредствомъ кредита претендателей на его наслѣдство, въ черной неблагодарности своей, всѣхъ ихъ — пережилъ. Не смотря на предосторожности Клавдія, представлялось столько выгодъ не быть отцемъ, что многіе, приводимые въ отчаяніе дѣтородностію своихъ женъ, покидали новорожденныхъ, отрекались отъ дѣтей, пришедшихъ въ возрастъ, прерывали съ ними всѣ связи, — единственно для того, чтобъ тоже имѣть свой дворъ, своихъ льстецовъ, подобно тѣмъ счастливцамъ, одръ коихъ былъ благословенъ безплодіемъ^[82].

Это всеобщее рабство, содѣлываясь оружіемъ и поощреніемъ разврата, становилось еще презрительнѣе для человѣческой природы: «Отвратительное разпутство, котораго нѣтъ возможности понять», говоритъ Юстъ-Липсъ, комментируя непереводимый параграфъ Сенеки, «избави меня Боже отъ мысли внести свѣтъ въ этотъ мракъ, достойный Стикса.» Весьма нетрудно однакоже видѣть, до чего простирались чудовищная аберрація чувственности и глубокое униженіе нашей природы, благодаря столь общей и неограниченной власти надъ тварью, носящею названіе человѣка; благодаря столь полной свободѣ данной своенравію сильныхъ и богатыхъ. Разпутство въ образѣ женщины у насъ есть плодъ голода, разврата И нищеты, у Римлянъ оно было дѣломъ, внутренняго порядка, правиломъ домашняго быта. Рожденное въ домѣ или купленное на форумѣ, вскормленное, направленное съ юности, оно было побуждаемо страхомъ изтязаній и завлекаемо надеждою на свободу. Отсюда двойственное, страшное униженіе: униженіе низкихъ и презренныхъ, подвергаемыхъ всевозможному безчестію, и большее еще сего униженіе сильныхъ, имѣвшихъ право всячески безчестить ихъ.

Сенека, возстающій противъ сихъ безпорядковъ, нападаетъ на нихъ потому только, что онъ пуританинъ или хочетъ быть такимъ; но и Сенека ставитъ ихъ неболѣе какъ въ разрядъ «чрезмѣрностей роскоши.» По мнѣнію его, фазаны и драгоцѣнные сосуды точно такія же преступленія. Не смотря на несовершенство подобной ценсуры, должно сознаться, что между роскошью и развращеніемъ нравовъ, гораздо болѣе общаго нежели полагаютъ. Основанія одного и другой заключались въ пресыщенности всѣмъ обыкновеннымъ, въ испорченномъ воображеніи, которому все надоѣло, въ сухости, въ сжатости, какъ-бы въ умаленіи души, которая, не заключая въ себѣ ни страсти, ни добродѣтели, ни инстинкта истины, жадничала только изобрѣтать наслажденія, и отчаивалась наслаждаться; потому что она была ничтожна и находила ничтожнымъ все что любятъ, чему удивляются люди. За недостаткомъ добраго, истиннаго, прекраснаго, великаго, ею уже не понимаемаго, она тянулась къ невозможному, къ неизвѣстному, къ чудовищному, (monstrum, какъ выражались тогда); вотъ самая рѣзкая черта того вѣка, необходимое объясненіе его исторіи.

По-крайнѣй-мѣрѣ тѣ, которыхъ столь подлыя наклонности, и эта свобода, данная ихъ своенравію, ввергли въ безумное разпутство, — будутъ-ли сами свободны? Будетъ-ли свободно по-крайнѣй-мѣрѣ малое число счастливцевъ, около которыхъ круговращается это несмѣтное множество рабовъ и кліентовъ? Богачъ, модникъ, нѣженка, засыпающій подъ звуки томной и отдаленной симфоніи, просыпающійся при свѣжемъ журчаніи искусственнаго каскада, протягивающій презрительно руку свою утренней толпѣ льстецовъ, которые съ жадностью лобзаютъ ее и послѣ стремятся за его носилками, съ коихъ онъ, какъ будто съ трона, царитъ надъ окружающими его кліентами и плебеями? Этотъ баловень фортуны, наскуча Римомъ, не выходя изъ обширнаго своего дома, находитъ въ немъ всѣ наслажденія столицы; бани съ ихъ безчисленными принадлежностями и народомъ прислужниковъ; палестры, трикливіумы, рыбные садки, птичный дворъ, сады. Если-же онъ захочетъ дышать свободнѣе, — у него есть вилла близъ Неаполитанскаго моря, вилла на горѣ, вилла на самомъ морѣ. Нѣтъ угла въ цѣлой Италіи, гдѣ бы онъ не имѣлъ собственно ему принадлежащихъ: бани, пиршественнаго зала и колоніи рабовъ, этихъ первыхъ потребностей жизни Римской. Вотъ почему именно личное довольство, слишкомъ легко пріобрѣтенное, стало для него постылымъ, недостоточнымъ, обыкновеннымъ. Онъ изчерпалъ до дна благосостояніе; ему нужна слава. Роскошь уже не наслажденіе, а борьба. Правильно устроеннаго дома (domus recta) — не довольно, нуженъ домъ неслыханный. Бронза высокой чеканки, драгоцѣнныя чаши суть предметы роскоши привычной — нѣтъ, нужно чтобъ чаша, изъ которой онъ пьетъ, была изъ одного камня и изъ камня рѣдчайшаго, пусть будетъ она изъ хрусталя, самая опасность раздробитъ ее, составляетъ новое наслажденіе^[83]. Пусть вымостка его залъ будетъ усыпана богатыми каменьями; на публичныхъ продажахъ пусть знаютъ, что онъ возвышаетъ до неимовѣрныхъ суммъ цѣну коринѳскихъ бронзъ; не потому чтобы прельщался превозходствомъ металла, граціею и совершенствомъ рисунка, или чтобъ высоко ставилъ имя художника; но потому, что онъ платитъ только за имена модниковъ, чрезъ руки которыхъ перешли эти вазы. Имѣть вкусныхъ, безподобныхъ рыбъ, — есть не что иное какъ жадность; но имѣть плавающихъ въ мраморной чашѣ рыбъ, которыхъ ловитъ тамъ рука гостя, и послѣ заставляетъ ихъ умирать въ чашѣ стеклянной, чтобъ наслаждаться радужными переливами, оцвѣчающими ихъ предсмертныя страданія — это уже слава. Термы, живорыбные садки, сады — все это потребности всеобщей жизни; но сады, устроенные на вершинѣ домовъ, и осѣняющіе ихъ тѣнію своихъ вѣтвей, колеблемыхъ вѣтромъ; но термы, воздвигнутые въ открытомъ морѣ, смѣющіеся надъ бурями; но огромнѣйшій садокъ, океанъ теплой воды, разводящій по себѣ волны, — это тѣмъ болѣе тріумфъ, что едва-ли составляетъ лишнее наслажденіе^[84].

Вотъ источникъ всѣхъ фантазій пресыщеннаго богача; день обращаютъ въ ночь: заслуживаетъ ли какого вниманія дневной свѣтъ? за него не платятъ {Faslidio est lumen graluitum.

«Педо-Албинованусъ разсказывалъ, (а вы знаете какъ хорошо разсказывалъ онъ), что онъ жилъ въ домѣ надъ Папиніусомъ, который былъ также въ числѣ луцифуговъ. Около третьяго часа ночи (въ девять часовъ послѣ полудня), Педо слышитъ хлопанье бича; что дѣлаетъ Папиніусъ, спрашиваетъ онъ? — Ему подаютъ счеты, (въ это время наказывали рабовъ). — Около полночи раздаются рѣзкіе звуки; что это? — онъ учится пѣть. — Въ исходѣ втораго часа ночи стукъ колесъ…. это что такое? — Онъ выѣзжаетъ со двора. — Съ солнечнымъ восходомъ, бѣготня, крикъ, зовутъ людей, повара и келлермейстеръ въ движеніи…. Хозяинъ вышелъ изъ бани и спрашиваетъ подслащеннаго вина!» (Сенека, Ер. 122.)}. Для убранства столовой, держать богатую библіотеку, которой каталога никогда неоткрывали^[85]; иногда, наскучивъ богатствомъ, пробуютъ жизни бѣдной, имѣютъ у себя «нищенскую келью^[86]», въ которую заключаются на одинъ или на два дня; тамъ ставятъ приборъ на Полъ, кушаютъ въ глиняной посудѣ, пока Посуда богатая отдыхаетъ, — все это для того единственно, чтобъ возвратясь къ роскоши и наслажденію, найти въ нихъ болѣе вкуса. Имѣть зимою цвѣтущія розы, лѣтомъ снѣгъ, идти въ форумъ въ пиршественной одеждѣ, не достаточно; нужно что-нибудь особенное; во что бы то ни стало, нужно сдѣлать себѣ имя. Римъ слишкомъ занятъ для того, чтобы глупость обыкновенная заставила его говорить о человѣкѣ; что въ тѣхъ маленькихъ распутствахъ, которыя пропадаютъ въ толпѣ; достоинство порока заключается именно въ постыдномъ шумѣ, который онъ производитъ^[87].

Счастливый вѣкъ Нерона; утверждайте же послѣ всего этого, будто просвѣщеніе не движется, и геній человѣка истощенъ. Счастливый вѣкъ! Вѣкъ, распространившій въ пришественныхъ палатахъ тихую теплоту изъ воздухо-нагрѣвательныхъ трубъ; вставившій въ окна прозрачный, сквозь-зримый камень; въ амѳитеатрѣ потаенными трубами разсыпающій на народъ прохладительную росу, пресыщенную ароматами нарда и шафрана; въ циркѣ устлавшій поприще суксипомъ и золотымъ пескомъ! Развѣ Неронъ не имѣетъ Вавилонскихъ ковровъ цѣною въ 4.000.000 сестер. (около 800.000 р.)^[88]? или мірровой чаши въ 300 талантовъ? Счастливый Кесарь, чтобъ не утомлять своихъ глазъ, развѣ не смотритъ на игрища цирка въ изумрудовое зеркало^[89]? Развѣ недавно одинъ Консуларій не купилъ двухъ маленькихъ чарочекъ изъ новаго стекла, за 6,000 сестер? (около 1200 р.). Сама природа становится роскошнѣе и плодотворнѣе; она шлетъ Нерону, чрезъ прокуратора Африки, колосъ ржи, содержащій 360 зернь; она открываетъ для него, почти на поверхности земли, Далматскіе рудники, гдѣ берутъ руками золото, по пятидесяти фунтовъ въ день. Изъ Панноніи она шлетъ къ нему интендантовъ игръ, съ неимовѣрною добычею суксина. Конечно искусства, прежде бывшія въ большомъ уваженіи, нынѣ въ упадкѣ; когда Зенодоръ изваялъ колоссъ Нерона, не нашлось литейщика, который бы умѣлъ его отлить; конечно Кесарь и его художники изпортили мастерское произведеніе Лизиппа, его Александра, вздумавъ вызолотить его, для того чтобы оно было достойно вѣка временщиковъ, для коихъ ничто не можетъ казаться прекраснымъ, если не покрыто золотомъ. За то живопись по тканямъ совершила неслыханные успѣхи, и Неронъ, кромѣ бронзоваго колосса своей особы, имѣетъ еще колоссъ въ сто-двадцать футовъ, писанный на полотнѣ. За то, еще, умѣютъ съ необыкновеннымъ совершенствомъ дать драгоцѣнному мрамору наружность другаго, со всѣми подробностями цвѣта и жилокъ. Что въ тѣхъ ничтожныхъ художествахъ, которыя Греція называла изящными? Вѣкъ великъ! человѣчество идетъ быстро къ успѣхамъ! Недавно еще развѣ не изобрѣли способа красить и разпускать черепаху, такъ-что она получаетъ видъ дерева? Чудо! теперь богачи будутъ имѣть мебель точно такую какъ у бѣднѣйшаго человѣка, съ тою разницею, что за нее заплачено въ тысячу разъ дороже!

Возвеселись-же, о господинъ и повелитель нашъ, возвелись, что ты родился въ царствованіе Нерона, любимца боговъ! Возрадуйся! мы рукоплещемъ тебѣ; мы твои нахлѣбники, по выраженію одного печальнаго философа, «безсмѣнные спутники всякаго богатства, клонящагося къ паденію^[90].» Вотъ драгоцѣннѣйшій трофей твоей славы, твоей роскоши, мазономъ, великолѣпное блюдо, увѣнчанное цвѣтами, несомое рабами на плечахъ при трубныхъ звукахъ; блюдо — сокращеніе кухоннаго міра, блюдо Эзопово, блюдо въ которомъ соединены ракушки, мяса, рыбы, рѣдкія птицы, устрицы, всѣ богатства всѣхъ столовъ имперіи!! По этого уже слишкомъ, ты падаешь, лишаясь чувствъ отъ избытка наслажденія; слуги твои поднимутъ тебя и понесутъ какъ героя, кончившаго жизнь на полѣ битвы. Успокойся, одѣтый будто пышнымъ саваномъ, тріумфомъ твоимъ, подъ звуки мусикійскихъ орудій, подъ пѣсни рабовъ, возглашающихъ во слѣдъ тебѣ: «Онъ жилъ {Βεβίωχε. (Сенека. Ep, 12.)}!!»

Въ-самомъ-дѣлѣ, въ печальномъ прощаніи, заключающемъ оргію, есть что-то важное. Ты живешь во времена Кесаря великаго, о мой господинъ! обратилъ-ли ты вниманіе на предателя, котораго ты до того боишься, что не смѣешь не приглашать къ себѣ, и который вперилъ въ тебя проницательный взоръ, въ ту минуту, когда, отягченный парами вина, ты приблизилъ изображеніе Кесаря, носимое гобою на пальцѣ, къ предмету нечистому? Поутру выходя изъ дому «чтобъ увеличить собою толпу», когда ты бродилъ разсѣянный, лѣнивый, говоря, слушая, отвѣчая на обумъ, — подумалъ-ли ты о томъ, что могъ слышать, что могъ сказать? Хорошо-ли ты уразумѣлъ, что въ этомъ вѣкѣ «самый бѣдственный недостатокъ есть привычка слушать; что опасно знать тайны, и что есть предметы на свѣтѣ, о которыхъ не должно ни разсказывать, ни узнавать^[91]?»

Избирай же теперь любое: страданія казни или подлости лести. Спасай свою жизнь; лобзай руку и грудь Кесаря, какъ отпущенники твои лобзаютъ твою; величай его, какъ они тебя величаютъ: господиномъ, владыкою, богомъ (а они еще не называли тебя божествомъ); совершай завѣты, приноси жертвы о его небесномъ голоcѣ или о богинькѣ, родившейся вчера, о дочери Поппіи! Ты жалкій рабъ Перова, какъ мы жалкіе рабы твои! Быть задушену въ толпѣ лучше нежели не слыхать Нерона въ театрѣ; умереть съ голоду, — лучше нежели выйти изъ представленія. Не забудь оставить, чрезвычайно-публичнымъ завѣщаніемъ, большую долю твоихъ богатствъ, твоихъ виллъ, твоихъ рабовъ, всей твоей славы и роскоши — Нерону, и еще порядочную долю Тигеллину и другимъ, чтобъ Неронъ, недовольный тобою, не отнялъ отъ тебя всего, и вмѣстѣ — твоей жизни. Пей Хіосское вино, смѣйся съ друзьями, слушай концерты, увѣнчивайся цвѣтами, будь счастливъ, будь преисполненъ радости; но трепещи за свою жизнь, и остерегись, чтобъ не толкнуть нечаянно отпущенника какого-нибудь предателя!!

Мнѣ остается теперь говорить съ вами о самомъ кесарѣ; но если вы въ нѣсколькихъ словахъ пожелаете извлечь сущность картины этого общественннаго быта, приготовленнаго борьбою цѣлой древности; быта, для зданія котораго Юлій Кесарь очистилъ мѣсто, Августъ положилъ основанія, и Тиверіи вывелъ стѣны, — вы найдете, повторяю, первичнымъ, основнымъ началомъ всего, повиновеніе раба господину, выше — кліента, лежащаго у ногъ патрона; наконецъ господина, распростертаго передъ кесаремъ, и, по несчастной взаимности, того же господина, трепещущаго отъ страха посреди своихъ рабовъ; богача, имѣющаго кліентовъ въ народѣ, единственно для защиты противъ народа, наконецъ кесаря, который, подавляя Римъ и свѣтъ, страшится римской черни! — Такъ всякій въ императорскомъ Римѣ вселяетъ ужасъ и самъ испытуетъ его. У всякаго свой рабъ, котораго онъ боится и свой тиранъ, который страшится его. Двойная система тиранніи и угрозъ, угнетенія и ужаса!

Да не вмѣнятъ мнѣ въ вину этого вступленія. Заключаю исторію полувѣка, начавшагося при Августѣ, и окончившагося съ Нерономъ. Это уже не общество Юлія-Кесаря и еще не общество императоровъ — мѣщанъ, Веспасіана, Тита; — нѣтъ, это отдѣльная, полная эпоха; эпоха самостоятельная, имѣющая собственный характеръ, и мѣсто ей одной принадлежащее. — Я хотѣлъ очистить совѣсть отъ всего, что могъ и долженъ былъ сказать о ней.

IV. ЦАРСТВОВАНІЕ НЕРОНА.

Исторія трудная! — Сынъ грубаго Домиція и безчестной Агриппины, рожденный ногами впередъ^[92], этотъ ребенокъ, первоначально порученный плясуну и брадобрѣю, выросъ среди разврата императорскаго и разврата своей матери, въ толпѣ грязныхъ поклонниковъ, которые, выманивая у Клавдія деньги, смѣялись надъ нимъ. Сдѣлавшись Императоромъ Римскимъ, т. е. человѣкомъ сильнѣйшимъ въ мірѣ, способнѣйшимъ къ развращенію и наиболѣе имѣющимъ къ тому средствъ, еще прежде юношескаго возраста, Кесарь-дитя не обѣщалъ ничего хорошаго. И вотъ вдругъ онъ уже наслажденіе человѣческаго рода, онъ идолъ народный! Когда нужно подписывать смертный приговоръ разбойника, онъ жалѣетъ, что умѣетъ писать. Онъ даетъ игрища, на которыхъ не погибаетъ ни одного человѣка; ни одна капля крови не пролита по его повелѣнію; Карнифепсъ — бездѣйствуетъ сложивъ руки; доносчикъ въ ссылкѣ питается милостынею; Траянъ, добродѣтельный императоръ желалъ, чтобъ лучшіе годы его царствованія походили на первые годы царствованія Нерона! Вскорѣ однако Неронъ умертвитъ своего брата, мать и тетку, но они не опальные. Домъ Кесаря выше закона въ отношеніи убійствъ;государь, предающій смерти только своихъ, есть, по мнѣнію Римлянъ, государь милосердый, добрый, народный. Продолжительное спокойствіе, которымъ свѣтъ не наслаждался со временъ Августа, снова даровано ему при Кесарѣ, убійцѣ — матери. Не менѣе того, по истеченіи семи или осьми лѣтъ, чары императорскаго сана развиваютъ свою дѣятельность: просыпается старый демонъ Тиверія и Каллигулы; берегитесь, ручной тигръ лизнулъ не много человѣческой крови. Вотъ, предатели начинаютъ опять всплывать; заказныя самоубійства возобновляются, ланцетъ хирурга входитъ въ права веревки палача и палаша солдатскаго! Это Тиверій-дитя, Тиверій расточитель, сластолюбецъ, артистъ, музыкантъ, мимъ, безумецъ, — и, слѣдовательно, еще болѣе жестокій. Онъ долженъ быть слишкомъ могущественъ, слишкомъ увѣренъ въ своей власти, чтобъ въ одинъ день рѣшиться отбросить, измѣнить столь продолжительное притворство? Онъ много кинулъ золота своимъ преторія намъ? Искусно сманилъ ихъ къ проскрипціямъ? Его Германская стража должна быть многочисленна и жестока?… Придетъ однакоже день, когда въ Римскомъ свѣтѣ, долго терпѣвшемъ этого человѣка, не употребившемъ ни одного отважнаго усилія, чтобъ отъ него освободиться, послѣ многихъ ничтожныхъ попытокъ, послѣ заговоровъ, составленныхъ философами, развратниками и женщинами, послѣ замысла болѣе предшествовавшихъ рѣшительнаго и грознаго, въ минуту непонятной неудачи этого послѣдняго предпріятія, вдругъ явится какой-то человѣкъ, импровизированный, довѣренный, не получившій ни отъ кого довѣренности, именемъ военачальника, который вовсе не знаетъ его, онъ посулитъ преторіанцамъ огромныя суммы, которыхъ тотъ никогда не будетъ имѣть возможности заплатить имъ, и заключитъ торгъ, въ слѣдствіе котораго солдаты — не вооружатся, не взбунтуются, но прежде смѣны оставятъ караульни Палатинскаго холма, чтобъ итди преспокойно гулять по пригородамъ Рима; а императоръ, погибшій потому только, что остался одинъ, зарѣжется въ погребу, ложемъ, который ему услужливо ссудитъ какой-то изъ его отпущенниковъ!

Для этой маловѣроятной исторіи, нѣтъ-ли у насъ по-крайней-мѣрѣ въ запасѣ какого-нибудь парадокса? --Не можемъ ли мы сами построить какой-нибудь противо-исторіи, какъ нынѣ очень пріятно дѣлаютъ это? — Нѣтъ. — Мы здѣсь не въ смутномъ океанѣ первобытныхъ вѣковъ; это исторія чистая, положительная. Тацитъ, — сколько бы ни упрекали ему, что онъ честный человѣкъ, — Тацитъ точный анналистъ, хронологъ строгій, онъ подобно президенту Гено, щепетильно разрываетъ хартіи, глубокомысленно пользуется архивами сената и Acta diurna, которые суть монитеръ его времени. Светоній, олицетворившій въ себѣ ледяное хладнокровіе парламентскаго протоколиста, ученый изъ разряда членовъ академіи надписей и изящной словесности, тоже ни для какого духа партій, ни для какой на свѣтѣ личной непріязни, не пожертвуетъ малѣйшимъ замѣчаніемъ, внесеннымъ имъ въ свою записную книжку. Эти два человѣка такъ близки къ времени, о которомъ мы повѣствуемъ, что должны хорошо знать его, но слишкомъ отдалены отъ него, чтобъ быть подъ вліяніемъ его страстей; однакоже они не противорѣчатъ одинъ другому въ общности фактовъ, а имъ не противорѣчатъ ни Діонт-Кассій, ни Плутархъ, два Грека весьма мало заботившіеся о неудовольствіяхъ стараго Рима къ Нерону.

Я постараюсь выяснить эту исторію, разсказывая ее. — Въ Тиверіи я уже показалъ природу и начала императорско-римской власти;власти, основанной на быстродѣятельности и ужасѣ, на одиночности, слабости и страхѣ каждаго; но власти вдругъ уничтожающейся, лишь только ликторъ не догналъ убійцы. Въ Калигулѣ, я развилъ и дѣйствія этой власти на человѣка слабаго, невозвышеннаго душею, и ту особенную болѣзнь ума, которую можно назвать маніею римскаго императорствованія, эту двойную эксалтацію, порожденную опасностію и всемогуществомъ; это желаніе вѣчно-безграничное и безпрерывно-страшащееся; эту неудержную стремительность къ наслажденію и постоянный ужасъ смерти. Если смѣю такъ выразиться я представилъ сперва политику, послѣ психологію Кесарей; позвольте же мнѣ теперь быть лучше несовершенно полнымъ — нежели болтливымъ, и не повторятъ уже того, о чемъ говорено.

Неронъ былъ слишкомъ безсиленъ для перенесенія головокруженія, производимаго подобною властью, — и кто бы перенесъ это на семнадцатомъ году жизни? Слабый сердцемъ — какъ Калигула умомъ, — сладкій и боязливый, артистъ, склоненный передъ своими судьями, императоръ трепещущій передъ своимъ народомъ; безпрерывно краснѣя, и позволяя, по смущенью разума или совѣсти, говорить себѣ въ глаза самыя жестокія истины, выслушивая упреки съ стыдливостью, доходившею иногда до того, что они оставались ненаказанными, страшась сновъ и привидѣній — Неронъ, не имѣлъ въ порокахъ своихъ ничего смѣлаго, отважнаго, величественнаго. — Онъ и Отонъ, (два шалуна, бывшіе одинъ послѣ другаго властителями свѣта), бѣгали ночью по улицамъ, въ парикахъ, въ одеждахъ простыхъ рабовъ; кидали людей въ водосточныя ямы, другихъ качали и подбрасывали на простыняхъ, били, бывали сами биты, и не разъ возвращались покрытые синяками. Этотъ ночной буянъ Мильвіусова моста, никогда не измѣнялся; высшее наслажденіе его заключалось въ томъ, чтобъ произвести тревогу въ театрѣ. Неронъ тиранъ, убійца матери своей — все же остался коронованнымъ уличнымъ мальчишкою.

Былъ необходимъ тотъ вѣкъ, тотъ дворъ, съ его невообразимою жаждою низкопоклонства, чтобъ изъ ничтожной природы Нероыовой сдѣлать что-либо страшное для свѣта; чтобъ "высшимъ образцемъ дурнаго владыки сдѣлался этотъ сладострастный гаеръ, отъ котораго нельзя было ожидать ничего мужественнаго, " какъ выражается Св. Августинъ. Необходимы были Нарциссъ и Тигеллинъ, люди, которые даже и въ самой чистой душѣ умѣли бы отыскать порокъ, умѣли-бы возрастить его. За-то съ самаго приступа, когда Неронъ былъ еще сладокъ какъ медъ, уже боролись о томъ, кому достанется владычествовать имъ, направлять его среди безчисленныхъ распутствъ двора. Съ одной стороны Агриппина, присутствуя въ сенатѣ, закрытая завѣсою, не для того хотѣла власти, чтобъ смягчать ее, но для того, чтобъ широко ею пользоваться, съ дикою законностью преступленія, какъ пользовался властію Калигула. Къ Агриппинѣ присоединялось все, что находилось еще подъ вліяніемъ древней народности ея отца; благородные, льстецы, друзья ея семейства и вѣрные отпущенники Клавдія, сблизившіеся съ нею съ-тѣхъ-поръ, когда она его отравила. Съ другой стороны, стойцисмъ, философское пробужденіе котораго мы возвѣстили, и политическое вліяніе коего должно было скоро обнаружиться, вставь съ поля битвы при Филиппахъ, гдѣ съ трупомъ Брута онъ былъ брошенъ коршунамъ, уже показывалъ на улицахъ Рима длинныя бороды и наморщенные лбы своихъ философовъ, и многіе изъ его послѣдователей любили, на ужинахъ Нерона, выставлять свои недовольныя, печальныя лица. Стоицисмъ имѣлъ депутатовъ при Кесарѣ, въ лицѣ Сенеки и Бурра, въ этихъ относительно-добродѣтельныхъ, и честныхъ людяхъ, по-тогдашнему. Буррь, по смерти Клавдія, помогавшій выкрасть права Британика, и Сенека, апологистъ если не совѣтникъ умерщвленія Агриппины, не менѣе того пользовались народностью между уважаемыми людьми. Однажды помышляли даже избрать Сенеку императоромъ, «по причинѣ блеска его добродѣтелей, и но тому-что онъ невиненъ^[93]», — говорить Тацитъ. Поймите вполнѣ тогдашнее значеніе этого слова.

Борьба начиналась. «Ненужно философіи, сынъ мой», говорила Агриппина; «философія вовсе не годна для императора.» Старый инстинктъ кесарей угадывалъ своего врага. "Уважай свою мать, но будь императоромъ, " говорилъ Сенека. Побѣда должна была достаться тому, кто лучше льстилъ. Любовныя страсти императора были еще робки; Сенека укрывалъ Нерона именемъ одного изъ своихъ пріятелей, чтобъ держать его шашни въ тайнѣ отъ Агриппины; Агриппина давала для этого свою комнату, вѣроятно, чтобъ скрыть ихъ отъ Сенеки. Философы, вздыхая позволяли своему ученику всходить на доски театра, и не говорили ничего, боясь чтобъ онъ не былъ повлеченъ далѣе ихъ противоборствомъ; а Сенека, чутьемъ узнавъ въ немъ плотояднаго звѣря, посвятилъ ему трактатъ «О милосердіи», въ которомъ возхвалялъ его за непролитіе крови, изъ страха, чтобъ завтра же онъ не пролилъ ея. Но въ наукѣ лести Агриппина была слишкомъ неопытна, философы слишкомъ несмѣлы; Неронъ имѣлъ другихъ друзей почище, и потому поближе къ нему; отпущенниковъ, лучшихъ повѣренныхъ Кесарей: столь же низкихъ дугаею, сколь высокомѣрныхъ воображеніемъ. Неронъ, преданный сладострастію подлому и грязному, любилъ бесѣду слугъ. Скажите: мать, усиливающаяся владычествовать, педагоги, оспоривающіе у нея ученика, развратные слуги, которые его портятъ… не исторія-ли это школьника? Да; но семнадцатилѣтній нашъ школьникъ, весьма существеннымъ образомъ держалъ въ рукахъ скипетръ владычества надъ свѣтомъ; онъ могъ, въ случаѣ нужды, посредствомъ яда и меча, играть головами сенаторовъ и честью благородныхъ Римлянокъ. За-то, именно въ то время, когда чрезъ ловкія и учтивыя внушенія, Сенека и Бурръ поддѣваютъ Агриппину; когда она гнѣвается за права Британиика, котораго столь жестоко преслѣдовала, Неронъ вдругъ ускользаетъ разомъ отъ матери и отъ учителей; Центуріону, стерегущему старую Локусту, онъ приказываетъ переговорить съ нею, почти въ ту минуту, когда добродѣтельная полиція Бурра собиралась удавить ее, и вотъ Локуста, спасенная во-время, пріобрѣтаетъ безнаказанность, деньги и учениковъ^[94]: такъ школа искусства отравлять, основана самимъ императоромъ! Неронъ требуетъ яда, не медлительнаго, робкаго, тайнаго яда, составленнаго Локустою для отравленія Клавдія, но дѣятельнаго, быстраго, молнійнаго яда. «Я, можетъ-быть, боюсь», говорилъ улыбаясь дитя-кесарь, Локустѣ, «я, можетъ-быть, боюсь закона противъ отравителей^[95]?» И вотъ, Британникъ палъ мертвый на мѣстѣ, за императорскимъ обѣдомъ. Въ то время какъ его наскоро хоронятъ, подъ меленькимъ дождемъ, обмывающимъ бѣлила, которыми Неронъ натеръ ему лице, и синія пятна ясно обнаруживаютъ народу причину смерти его, два придворные мудреца, смущенные и тяжко воздыхающіе, обогащаются однакоже виллами, принадлежавшими Британнику.

Послѣ Британника очередь за Агриппиною. Окруженная ненавистью, наиболѣе же ненавистью женщинъ, пробужденною непомѣрною гордостью этой красавицы и императрицы, Агриппина, послѣ всевозможнаго позора, обратила въ силу и защиту себѣ преступленія, совершенныя ею для Нерона. Сынъ страшился ее, потому что ей повиновался; умертвилъ ея за то, что страшился. Главнымъ орудіемъ ея смерти будетъ женщина, Поппія. Жизнь послѣдней есть ткань интригъ; въ эту минуту она за мужемъ^[96], за римскимъ всадникомъ; Отонъ разводитъ ихъ и женится на ней. Неронъ любитъ ее въ свою очередь, посылаетъ Отона управлять Лузитаніею и хочетъ развести ихъ снова^[97]. Но согласится-ли Поппія на разводъ для того, чтобъ быть только любовницею Кесаря? Оставитъ-ли она на мѣстѣ дочь Клавдія? Это возможно отпущенницѣ Актеѣ, но она, патриціанка, конечно не ниже Октавіи, дочери Мессалины. Она дѣйствуетъ на Нерона презрѣніемъ; видите, какими средствами можно было управлять низенькою и ничтожною душею Нерона! «Чтоже» говорила Погінія, «я замужемъ, бракъ съ Отономь значителенъ, я не хочу утратитъ его^[98]). Я люблю роскошную жизнь, которою наслаждаюсь при мужѣ; все у Огона пышно, широко и но богатству, и по привычкамъ его сердца. Неронъ, напротивъ-того, любовникъ Актеи, въ этой низкой связи съ рабою пріобрѣлъ щепетильныя, дурныя наклонности. Онъ дитя, содержимое матерью въ строгой опекѣ; ему-ли помышлять о свободѣ, не имѣя еще власти?… Онъ побоится жениться на мнѣ?…. Пусть лучше отошлетъ онъ меня къ Отону, на край свѣта; мнѣ пріятнѣе будетъ слышать объ униженіи Императора, нежели быть свидѣтельницею его.» Такъ говорили Кесарю-Нерону! Вы постигаете, что, послѣ этого, его мать будетъ обречена смерти. Подробности этой кровавой драмы потрудитесь прочитать въ Тацитѣ. Я передамъ вамъ только явленіе, которое въ полной мѣрѣ обнаруживаетъ добродѣтель того времени. Первая попытка умертвить Агриппину не удалась; она спаслась вплавь; народъ былъ тронутъ; онъ могъ подняться за нее, она могла вооружить своихъ слугъ, взбунтовать солдатъ, умолять Сенатъ, народъ Неронъ призываетъ на совѣтъ Сенеку и Бурра; оба долго хранятъ молчаніе; на вопросъ Сенеки Бурръ отвѣчаетъ наконецъ: «Преторіанская стража предана семейству своего повелителя, она не забыла Германика и ни на что не отважится противъ его дочери. Пусть сдержитъ данное слово начальникъ флота!» Начальникъ Микенскаго флота Аниситъ былъ въ числѣ совѣтниковъ этой первой попытки. Вотъ все, что философія осмѣлилась сдѣлать, чтобъ отвратить подобное преступленіе.

При смерти Агриппины раболѣпство римское обнаружилось вполнѣ. Это убійство было омерзительно, но оно было страшно — и всѣ знаменитости Рима, всѣ добродѣтели Сената легли къ ногамъ Нерона! Бурръ посылаетъ преторіанскихъ офицеровъ поздравить его; Кампанійскіе города возжигаютъ жертвенники и благодарятъ боговъ; Сенека возхваляетъ предъ Сенатомъ императора; Сенатъ проклинаетъ Агриппину, въ единственную минуту, когда она заслуживала сожалѣнія, и умоляетъ Нерона возвратиться въ Римъ. Не только Сенатъ, по весь народъ Рима, выходитъ во срѣтенье ему!! Какую надобность имѣлъ народъ быть раболѣпнымъ до этой степени? Здѣсь всѣ женщины, тамъ всѣ дѣти, всѣ колѣна римскія, и между висѣлицъ, воздвигнутыхъ на пути, Неронъ шествуетъ въ Капитолій воздать хвалы богамъ. Одинь только человѣкъ дерзнулъ протестовать: Ѳразія всталъ въ эту минуту и вышелъ изъ Сената.

«Когда преступленіе было совершено, Неронъ постигъ однакоже весь ужасъ его.» Въ немъ не было тѣхъ глубокихъ упрековъ совѣсти, которые Тиверіи скрывалъ, сила Нероновой души не соотвѣтствовала чрезвычайности его преступленія; онъ провелъ цѣлую ночь въ безуміи, въ бреду, мгновенно содрагаясь всѣмъ тѣломъ. (Я перевожу здѣсь Тацита, который превозходенъ. «Но мѣста, „ говоритъ онъ не измѣняютъ своего вида, какъ лице человѣка; тамъ, передъ глазами Нерона, было все то же море, все тѣ же берега, и сказываютъ, будто-бы печальные вопли и звуки погребальной трубы не разъ слышались надъ могилою Агриппины.“ Даже въ Римѣ негодованіе не скрывалось; нашли дитя брошенное съ надписью: „Дитя, покинутое изъ боязни, чтобъ оно не умертвило своей матери!“ Замѣчательно, что въ это время Неронъ началъ видѣть сны въ первый разъ въ жизни. Первый сонъ и подобный сонъ! Это должно быть непостижимо ужасно^[99]!

Не слѣдуя постепенности времени, взглянемъ на кончину императорскаго семейства. Нужно опять въ Тацитѣ читать трогательную повѣсть несчастій Октавіи, ссылку ея по требованію Поппіи; грозное сожалѣніе народа, который тоже иногда свободно говорилъ съ Нерономъ, и въ этотъ разъ настаивалъ о возвращеніи сосланной; его шумную благодарность, перепугавшую Нерона, послужившую въ пользу Поппіи и которую императоръ повелѣлъ унять сабельными ударами, самъ смутившись подобнымъ милосердіемъ. Когда обнаружилось это народное сочувствіе, одно изъ самыхъ энергическихъ, когда-либо возникавшихъ при императорахъ, тогда поняли, что дочь Клавдія заслуживала имѣть предателя. Рабы ея, по-обыкновенію, подвергнутые пыткѣ, отвѣчали только клятвами о ея невинности; а какъ ее обвиняли въ преступной связи и нужно было, найдя сообщника, примѣшать ко всему, по старинному правилу Тиверія, обвиненіе въ оскорбленіи величества, то Неронъ отыскалъ Анисита, орудіе убійства Агриппины, и обѣщаніями и угрозами заставилъ его сознаться въ связи съ Октавіею. Октавія была осуждена „совѣтомъ друзей“» (всякій трибуналъ считался тогда дѣйствительнымъ. Аниситъ былъ сосланъ въ Сардинію, гдѣ жилъ въ роскоши и умеръ спокойно въ постели. Были вѣка звѣрства, по ни въ какомъ вѣкѣ теорія преступленій не была столь глубока, а практика ихъ болѣе обдуманна, какъ въ этомъ. Октавія и Агриппина служатъ горестнымъ примѣромъ участи, которая ожидала женщинъ, находившихся близъ Кесарева трона, все равно оставались-ли онѣ строго покорными долгу чести, какъ первая, или увлекались во всѣ чрезмѣрности честолюбія и преступленій — подобно другой. Императорское семейство состояло изъ женщинъ, и когда Неронъ умертвилъ Домицію, тетку свою^[100], и Антонію, дочь Клавдіи, тогда онъ могъ сказать, что одинъ имѣлъ право на названіе Кесаря. Антонія погибла за то, что не хотѣла быть его женою; долго гонимая Агриппиною, она дважды вдовѣла, благодаря императорскому правосудію. Такова была участь женщинъ, въ которыхъ лилась царская кровь; онѣ были слишкомъ уважаемы, чтобъ имѣть иныхъ мужей, какъ носящихъ громкое имя; а громкія имена были слишкомъ страшны, и потому онѣ тотчасъ становились вдовами.

Между древностію и исторіею новѣйшаго времени, во всемъ различіе чрезвычайное и проистекающее отъ высшихъ причинъ. Участіе женщинъ въ исторіи христіанскаго міра наибольшею частію благородно и благодатно; въ древнемъ мірѣ, если женщина принимаетъ значеніе въ жизни — оно почти всегда преступно и пагубно. Въ эпоху Кесарей это разительнѣе; женщина является тогда не греческою женщиною, строго заключенною въ гинекей, не женою римскою, болѣе уважаемою, но на всю жизнь подвергнутою опекѣ, дочерью мужа своего, по словамъ юрисконсультовъ; нѣтъ, женщина этого времени, если она не раба, или не разпутная, то дерзкая, непристойная, жестокая въ страстяхъ, по дѣйствію и честолюбію болѣе похожая на мужчину. При Калигулѣ — вы видите Цесонію; Агриппину и Мессалину при Клавдіи, Поппію при Неронѣ; при Августѣ является хитрая и старая Ливія, и всѣ онѣ вмѣшиваются въ кровавыя дѣла государства, въ кипящія страсти, всѣ льютъ ядъ своей ревности и ненависти, всѣ убиваютъ и подвергаются умерщвленію, подобно мужчинамъ. Цесонія въ шлемѣ, верхомъ, скачетъ передъ рядами преторіанцевъ; Агриппина садится на тронъ Клавдія и принимаетъ пословъ. Женщинѣ была дана тогда та дикая и грубая свобода, которую было-затѣявали для нея, т. е. противъ нея, возобновить въ наше время; она ничѣмъ не была связана; брала мужа, бросала его, брала снова, счисляла свои годы именами своихъ мужей, выходила замужъ съ мыслію развода, разводилась съ мыслію о замужствѣ; каждый день газета извѣщала о какой-нибудь новости этого рода^[101]. Не гордитесь, не гордитесь, развратники Римскіе, женщинѣ не-въ-чемъ вамъ завидовать. Въ древнія времена она не являлась на пиръ, теперь проведетъ ночь на оргіи, подобно вамъ; какъ вы, она опьянится, какъ вы, она возбудитъ въ себѣ подлую рвоту, которой васъ научила невоздержность, какъ вы, она плетью будетъ бичевать несчастныхъ рабынь своихъ, и во время заботъ о туалетѣ своемъ, позоветъ пытателя, чтобъ отдать ихъ въ его руки. Все принадлежащее вамъ, до самаго ничтожества вашего — ей любо, Гиппократъ ошибался, когда только невоздержности мужчины приписывалъ необходимыя ея слѣдствія и наказанія, и женщина не избѣгаетъ подагры и плѣшивости. Есть-ли хоть одна слабость, свойственная ея полу, которую бы она не сбросила съ себя? Стыдясь своего дѣтородія, она скрываетъ подъ широкими складками одежды, ничтожную въ ея глазахъ тяжесть, носимую подъ сердцемъ; этого мало, она предаетъ ее смерти. Взляните на сцену театра, — женщина уже тамъ; посмотрите на поприще цирка — она тамъ, упирая колъ въ обнаженную грудь, она ожидаетъ дикаго кабана^[102]!

Но въ то время, когда проливалась императорская кровь, кровь привиллегированная, въ то время, когда совершались эти домашнія дѣла, въ которыя народъ Римскій не имѣлъ нескромности вмѣшиваться, Неронъ предоставлялъ заботы объ имперіи Сенекѣ и Бурру; онъ на этихъ честныхъ людей сваливалъ скучный грузъ государственныхъ дѣлъ. Послѣ умерщвленія Агриппины, онъ вдругъ вздумалъ подняться въ мнѣніи народномъ вызвалъ изъ ссылки сосланныхъ его матерью, воздвигнулъ гробницы умерщвленнымъ ею жертвамъ, словомъ, выставилъ на позорище всю жестокость Агриппины. Едва протекло три года, и вотъ даже Ѳразія началъ восхвалять это правительство, уничтожившее палача и шнурокъ! Удивительно-ли? Римъ терпѣвшій и переносившій Сеяна, Тиверія, Калигулу, Клавдія, Мессалину и Агриппину, не могъ быть слишкомъ разборчивъ въ дѣлахъ милости и великодушія.

Однакоже нравъ императора развертывался; въ немъ была своя щегольская сторона, сторона артистическая, образованная съ притязаніями на талантъ, съ невиннымъ честолюбіемъ. Калигула, не смотря на безуміе свое, не былъ ни бездѣятеленъ, ни лишенъ всякбй силы разумѣнія; Неронъ имѣлъ всѣ вкусы своего вѣка. Какъ поэтъ, онъ допускалъ въ свои палаты всѣхъ остроумцевъ времени; они являлись на его вечера, каждый приносилъ свое полустишіе, и изъ этихъ полустишій онъ сочинялъ свои поэмы. Какъ ораторъ, онъ приказалъ присудить себѣ пальму краснорѣчія, (безъ конкурса, потому-что говорилъ слишкомъ дурно). Какъ философъ, онъ приглашалъ къ обѣду стоиковъ и потѣшался ихъ спорами. Онъ былъ все! Живописецъ, ваятель, музыкантъ на лирѣ; онъ былъ болѣе этого, онъ былъ…. кучеръ. Сталъ-ли Неронъ отъ этихъ художническихъ замашекъ благороднѣе, лучше? Нѣтъ; для человѣка не все окончательно заключается въ тонкостяхъ образованности; къ-тому же, по уставамъ древней нравственности и законности, этого рода таланты считались отверженными, запрещенными, безчестными: играть на лирѣ почиталось стыдомъ; танцовать — значило забыть всякую мужскую гордость. Древняя нравственность, безсильная противъ искусствъ, была еще достаточно сильна для уничиженія художниковъ.

Присовокупите къ этому Римскій умъ, одѣвавшій все въ матеріальность. Живопись и скульптура были уже не священными искусствами Фидія; талантъ кучера и мимика, пользовались гораздо большею народностью. Даже музыка — избранная страсть Нерона, который имѣлъ всѣ страсти, музыка, искуство важное и святое въ Греціи, содѣлавшей ее одною изъ основъ гражданственности, — обратилась въ ремесло нищихъ. Она сопровождала только побоища гладіаторовъ, прыжки и ломанья коверкавшихся фигляровъ, оргіи пьяницъ; а отъ искусствъ къ сладострастію, отъ сладострастія къ разврату, отъ разврата къ убійству переходъ былъ гораздо легче нежели мы можемъ понять.

Мать Нерона стѣсняла его своею высокомѣрною важностью, смягченною нѣсколько ея развращеніемъ; два его учителя тоже на нѣкоторое время связывали его своею уступчивою добродѣтелью, и потому всѣ дѣйствія его были сперва не смѣлы. Онъ открылъ въ своихъ садахъ ристалище, на которомъ управлялъ конями только предъ избранною публикой; народъ сталъ тѣсниться у входовъ и просилъ, какъ милости, быть впущену. Онъ имѣлъ во дворцѣ домашній театръ, на которомъ пѣлъ для однихъ друзей, въ присутствіи добраго Бурра; народъ, хитрый царедворецъ, началъ шумѣть, онъ не хотѣлъ болѣе смотрѣть на своихъ актеровъ — мѣщанъ, и стала, требовать Нерона^[103]! Но вы, можетъ-быть, вообразите, что императоръ на сценѣ перестанетъ быть императоромъ? Что свита Центуріоновъ и Трибуновъ оставитъ его въ ту минуту, когда онъ, трепеща, предстанетъ предъ своихъ судей, отирая съ лица потъ, кланяясь народу, настроивая лиру? Что при немъ не будетъ консуларія, чтобъ нести эту лиру; консула — чтобъ провозгласить спектакль и просить у публики снизхожденія къ скромному дебютанту? Нѣтъ; когда Неронъ поетъ, ему нуженъ хоръ Сенаторовъ, Консуларіевъ и Римскихъ дамъ; когда онъ всходитъ на доски сцены — нужно, чтобъ вся аристократія сопровождала его. Открыта уже школа, куда спѣшатъ старый и малый; все дворянство учится въ ней искусству лицедѣевъ. Огромными суммами Неронъ купилъ сперва нѣсколькихъ разорившихся аристократовъ; потомъ страхъ, придворная лесть, а въ случаѣ нужды и сила сманили другихъ^[104]. Не ищите болѣе древняго Рима въ храмѣ, въ форумѣ, въ Сенатъ; шесть сотъ всадниковъ, четыреста Сенаторовъ, и всѣ женщины важнѣйшихъ семействъ подготовлены для цирка; другіе поютъ, играютъ на Флейтѣ, буфонятъ! Покоренный Римомъ свѣтъ будетъ здѣсь смотрѣть на потомковъ своихъ побѣдителей, смѣяться надъ остротами Фабія, или надъ здоровыми толчками Мамеркусовъ {Qui sedet….

Planipedes audit Fabios, ridere potest qui

Mamercorum alapas. (Ювеналъ, VI. 189.)}. Даже добродѣтельный Ѳразія тоже занимаетъ мѣсто на юношескихъ играхъ; благородство Еліи-Катуллы на восьмидесятомъ году пляшетъ на театрѣ; добрая слава Римскаго всадника сидитъ на слонѣ^[105]!! Миммы, обожаемые сенаторами, но наказываемые Сенатомъ; предметъ оффиціальной строгости и домашняго восхищенія; періодически изгоняемые изъ Италіи и вѣчно возвращающіеся — мстятъ презрѣнію древняго Рима, протягивая ему руку, чтобъ помочь взойти на доски. Другъ Нерона, лицедѣй Парисъ, котораго онъ послѣ умертвить изъ художнической зависти, теперь, чтобъ получить шпоры гражданина, заставляетъ Кесаря сдѣлать товарищами его, лицедѣями, всѣхъ патриціевъ^[106].

Такъ возникаютъ по-немногу всѣ ненависти. Аристократія, которая сама, по капризу, охотно взошла бы на сцену, негодуетъ на Нерона, насильно заставившаго ее взойти на нее. Неронъ видитъ своего важнаго и сильнѣйшаго врага, возстающаго открыто. Стоицисмъ снова возбуждаетъ древній Римскій духъ. Учреждается союзъ между философіею и патриціатомъ, между старымъ Римомъ и новою Греціею; союзъ оборонительный противъ духа императорства. Сенатъ, со времени воцаренія Нерона сохраняющій нѣкоторую свободу въ своихъ преніяхъ, обнаруживаетъ въ нихъ эту оппозицію; Юрисконсультъ Кассій, одинъ изъ тѣхъ людей, порода коихъ, кажется, не должна бы была пережить Филиппинской битвы, сохраняетъ у себя изображеніе своего предка, убійцы Кесаря, съ такою надписью: «Нашему вождю^[107].» Среди наслажденій сладострастнаго Рима, мужчины и женщины собираются въ садахъ слушать циника Деметріуса, смѣльчака у отвѣчавшаго Нерону: «ты угрожаешь мнѣ смертію, но природа обращаетъ на тебя твою угрозу;» Деметріуса, который передъ лицемъ Сената, въ полномъ гимназіумѣ, предъ всадниками и въ присутствіи Кесаря громилъ рѣчами Римскія бани. Римскую роскошь, всѣ уничиженія всю нѣгу Римской жизни. И въ то время, когда вся воинская прислуга дворца, "центуріоны съ козлиными бородами, сильная молодежь преторіанская, " возстаетъ противъ философіи, осмѣиваетъ плащь стоика, «за сто ассовъ продаетъ сотню этихъ Греческихъ учителей^[108],», стоицисмъ, политическій по самой природѣ своей, и ведущій мудрыхъ на поприще государственнаго служенія, не смотря на Сенеку, желающаго удалить ихъ — стоицисмъ образуетъ уже сильную партію.

Эта партія уже имѣетъ вождя, своего будущаго императора — въ мужѣ, связанномъ родствомъ съ семействомъ Кесарей, строгомъ наружностью, удивительномъ кроткою простотою въ домѣ своемъ, гдѣ, окруженный философами, онъ совершенно уединенъ и тѣмъ болѣе замѣченъ; я говорю о Рубелліи-Плавтѣ. Онъ уже у Казань Нерону, какъ человѣкъ (вникните въ это выраженіе), какъ человѣкъ «который не хочетъ даже казаться празднымъ.» До такой-то степени долженствовалъ быть ничтожнымъ тотъ, кто не хотѣлъ прослыть опаснымъ. Друзья Рубеллія-Плавта полагали себя уже столь сильными, что, при появленіи первой кометы или молніи (сихъ признаковъ переворотовъ, по вѣрованію народному), ожидали, что провозгласятъ Плавта и тѣмъ погубятъ его. Однакоже Плавтъ не былъ умерщвленъ немедленно; его учтиво увѣдомили, чтобъ онъ укрылся отъ клеветы, чтобъ пожертвовалъ собою общественному спокойствію; ему напомнили, что въ Азіи у него есть прекрасныя усадьбы, въ которыхъ онъ можетъ жить спокойно, не страшась ни друзей, ни предателей; его тихо удалили, не смѣя даже изгнать. Такъ еще далеки были тогда отъ необузданнаго самовластія первыхъ императоровъ, такъ еще милость была народна!

Но когда смерть Бурра, ускоренная Нерономъ, вывела послѣдняго изъ-подъ опеки; когда человѣкъ по сердцу его, Тигеллинъ, сдѣлался префектомъ преторіи, когда Сенека — подъ лобзаніями и въ объятіяхъ своего властителя, умолявшаго его не удаляться, съ часу болѣе чувствуя необходимость скрыться отъ его глазъ — наконецъ оставилъ Римъ, чтобъ дать дозрѣть своей философіи въ строгомъ уединеніи, изъ котораго вышли самыя глубокія сочиненія его, какъ наприм.: «письма къ Луцилію», словомъ, когда Неронъ опрокинулъ вокругъ себя всѣ преграды, тогда геній римскаго императорства выказался во всей своей наготѣ. Двое сильныхъ еще страшили Нерона, въ Мерсельи Силла, имя котораго уже потеряло свое значеніе; въ Азіи Плавтъ, спокойнѣйшій и самый строгій изъ философовъ. Одного боялись, какъ безпечнаго и бѣднаго; другаго — какъ богача и мыслителя. Убійцы, немедленно отправленные изъ Рима, черезъ шесть дней прибыли въ Марсель, и — за вечернею трапезою у Силлы — убили его! Смерть Плавта была замѣчательнѣе; онъ пользовался народностью въ Азіи. Въ Римѣ онъ былъ поддерживаемъ партіею стоиковъ, которая предувѣдомила его о грозившей опасности; наконецъ дружба побѣдоноснаго полководца Корбулона сулила ему защиту, и что-же? не смотря на все это, Неронъ послалъ противъ него только одного центуріона съ шестьюдесятью человѣками. Была мысль возпротивиться. «Нужно обратить въ бѣгство, нужно уничтожить эту шайку», говорили Плавту, «прежде нежели Кесарь получитъ о томъ извѣстіе и дастъ новыя повелѣнія, сколько событій могутъ совершиться!» Странное, новое явленіе; едва не была объявлена война Кесарю…. Партія стоиковъ собиралась воевать!! Но самая мысль бороться съ Кесаремъ ошеломила всѣхъ; Плавтъ смѣлый, преисполненный отваги и энергіи, по совѣту своихъ философовъ, спокойно позволилъ себя умертвить людямъ, которыми предводительствовалъ евнухъ. Обѣ головы были представлены Нерону; онъ посмѣялся надъ преждевременною плѣшивостью Силлы и надъ длиннымъ носомъ Плавта; послѣ чего писалъ Сенату, и не признавая себя виновникомъ этихъ убійствъ, опозоривалъ память умерщвленныхъ, чего уже было достаточно. «Сладострастіе Нерона», по словамъ Тацита, «не допускало его утратить ни одного изъ его преступленій; и точно, все это происходило въ то самое время, когда Неронъ возхищалъ Неаполь своимъ безподобнымъ голосомъ, роскошно ужиналъ въ Римѣ на углу каждой площади, „пользуясь цѣлымъ городомъ, какъ собственнымъ домомъ“. Когда Поппіл разрѣшалась отъ бремени въ Анціумѣ, обычномъ мѣстѣ рожденія кесарей; когда Сенатъ установлялъ жертвоприношенія „для ея чрева“; бѣжалъ полнымъ соборомъ въ Анціумъ для поздравленія роженицы, а по истеченіи четырехъ мѣсяцевъ, когда рожденная ею дѣвочка умерла, провозглашалъ ее богинею, и опредѣлилъ построить ей храмъ и дать жреца! Все это происходило, говоримъ мы, посреди роскоши и торжествъ, до того великолѣпныхъ, до-того Римскихъ, что самъ Тацитъ проситъ позволенія упомянуть о нихъ только одинъ разъ!

Но среди сихъ торжествъ вдругъ вспыхнулъ пожаръ Римл. Светоній и Діонъ приписываютъ его хотѣнію самого Нерона; Тацитъ, болѣе строгій, не столь рѣшителенъ въ обвиненіи. Я не стану отвѣчать на этотъ осьмнадцати-вѣковой вопросъ; но артистическая манія, дилеттантисмъ Нерона къ зрѣлищамъ, любовь его къ поэзіи въ дѣйствіи простирались такъ далеко, что если въ Римѣ вспыхнулъ случайно пожаръ, то можетъ весьма быть, что ему захотѣлось посмотрѣть какъ сгоритъ Римъ. На третій день пожара прибывъ изъ Анціума, когда онъ увидѣлъ, какъ овладѣвшее городомъ пламя, бѣшено змѣилось по извилистымъ улицамъ Рима, волновалось на холмахъ, обрушало въ Тибръ неправильно взгроможденные ярусы огромныхъ домовъ, когда онъ услышалъ взрывы неистовыхъ кликовъ, вопли, исторгаемые отчаяніемъ и тщетною борьбою, ревъ разбойниковъ, угрозы зажигателей, громко кричавшихъ: „Оставьте, оставьте! намъ приказано!“ когда онъ взглянулъ на эти массы народа, влачившія убогихъ и израненныхъ, спасавшіяся на полѣ Агриппы между монументовъ и могилъ, искавшія убѣжища вездѣ, гдѣ не было крова; когда онъ увидѣлъ, что наконецъ мѣсто очищено для его дворца, для его жилища, до-тѣхъ-поръ ничтожно-лѣпившагося на двухъ холмахъ, и по милости боговъ сокрушеннаго; когда въ умѣ его мелькнула мысль, что этотъ дряхлый Римъ, Римъ неблагородно, грубо выстроенный послѣ пожара Бренны, замѣнится Римомъ Нероновскимъ, безподобнымъ симметріей» и великолѣпіемъ, и что въ этомъ разрушеніи нѣсколькихъ священныхъ ветхостью строеній, оплакиваемыхъ стариками, по о которыхъ онъ вовсе не заботился, раздался послѣдній трескъ рухнувшаго въ прахъ устарѣлаго города и дворца, недостойнаго того, к то въ немъ обиталъ, тогда…. чтожь? тогда царившій демонъ архитектуры, живописи, поэзіи, могъ весьма легко задушить въ сердцѣ Нерона, чувство человѣчества, — если только оно было въ немъ! Еслибъ даже сказали, что онъ самъ хотѣлъ обратить Римъ въ монументальное разрушеніе, чтобъ приготовить ему возрожденіе монументальное же; что послѣ шестидневнаго пожара, пламя не совершивъ своего дѣла, было возжено по его повелѣніюдругомъ его Тигеллиномъ, чтобъ буйствовать еще три дня, что онъ велѣлъ ударами баллистовъ и ката пультовъ опрокидывать еще устоявшія древнія стѣны, потому-что мѣста подъ ними были нужны для его дворца; что съ эгими помыслами, онъ самъ, съ высоты Микенской башни, въ трагическомъ нарядѣ, громко воспѣвалъ разрушеніе Трои, и, въ безумной энтусіасмѣ, восклицалъ: «пламя прекрасно!!» Что-же? я не вижу во всемъ этомъ ничего безчеловѣчнаго для Кесаря.

Изъ четырнадцати поясовъ Рима, три сровнены съ землею; въ семи представляются только обгорѣлыя остатки зданіи. Въ глазахъ людей, которые въ политикѣ и архитектурѣ выше всего любятъ прямую линію, что можетъ быть счастливѣе разрушенія всякаго порядка — для государства, пожара — для города? И одинъ и другое оживутъ подъ линейкою и циркулемъ. Римъ возстаетъ изъ пепла какъ будто волшебствомъ; возстаетъ прекрасный и правильный, съ широкими улицами, съ домами опредѣленной вышины, съ портиками и террассами при каждомъ фасадѣ. Невѣжественная архитектура Тарквиніевъ, грубою противоположностью своею съ классическою греческою архитектурою императоровъ, не будетъ болѣе оскорблять взора; не будетъ въ Римѣ тѣхъ мрачныхъ извилистыхъ улицъ, которыя принадлежатъ среднимъ его вѣкамъ, не будетъ свѣшивающихся этажей, и непристойно-живописныхъ insulae. Пускай ропщутъ старики, увѣряя, что Римъ, такимъ образомъ открытый лучамъ солнца, будетъ нездоровъ; пускай жалуются живописцы, (если были тогда живописцы), говоря, что потеряны безподобные эффекты свита и тѣни, что утрачены смѣлыя очертанія, оригинальныя формы, которыя представлялъ старый городъ; — оффиціальная архитектура всегда одна и та же, позже она обломаетъ всѣ балконы мавританскихъ городовъ и проложитъ широкую улицу чрезъ Венецію, — теперь она отвѣчаетъ на все неподражаемыми красотами прямаго угла; и Неронъ, восхищенный своимъ произведеніемъ, возвѣщаетъ, что Римъ — уже не Римъ, что это названіе слишкомъ для него недостойное, замѣняется названіемъ Нерополиса.

Но если народъ живетъ такъ великолѣпно, то посудите, какъ долженъ жить Кесарь? Что сдѣлалось съ маленькимъ домомъ Августа на горѣ Палатинской? Августъ довольствовался имъ, но онъ былъ уже не достоинъ его преемниковъ; Тиверіи пристроилъ къ нему новый дворецъ; Калигула довелъ его до форума; Неронъ, увеличивая его, съ одной стороны дотянулъ до Эсквилій и заключилъ въ его стѣны огромные сады Мецены. Но теперь цѣлый Римъ отступилъ отъ Неронова дворца, оставляя ему просторъ и свободу разпространяться и украшаться! Приступайте же къ дѣлу, дивныя орудія Кесарева генія, повѣренные этого новаго Юпитера, изполнители чудесъ этого божества, Северій и Целеръ, олицетворившіе собою геній и дерзновеніе, «употребляющіе какъ игрушку могущество императорское, и производящіе искусствомъ все, въ чемъ природа хотѣла бы отказать^[109].»

На холмѣ Палатинскомъ, на Эсквилліи и въ раздѣляющей ихъ долинѣ, съ необычайною быстротою воздвигается золотой домъ. Передъ нимъ озеро; вокругъ озера отдѣльныя зданія, которыя представляютъ видъ цѣлаго города; между фасадомъ дома и берегомъ озера прихожая, въ которой просители ожидаютъ хозяина, т. е. въ которой ожидаютъ Нерона всѣ народы свѣта, а по серединѣ колоссъ Нерона изъ золота и серебра, въ сто двадцать футовъ вышины^[110]. Далѣе — портики въ милю длины съ тройными рядами колоннъ. Внутри все обливается позолотою, все осыпается драгоцѣнными камнями, раковинами, перлами. Въ баню однимъ краномъ, течетъ вода морская, другимъ сѣрная вода Албула. Храмъ фортуны, построенный изъ бѣлаго, прозрачнаго, вновь открытаго камня, при закрытыхъ дверяхъ, представляется какъ будто освѣщеннымъ какимъ-то собственнымъ внутреннимъ свѣтомъ^[111]. Пиршественныя залы, уже столь многочисленныя и роскошныя въ домахъ римскихъ, накрыты чудными сводами, расположеніе и украшенія которыхъ перемѣняются при каждой перемѣнѣ блюдъ; сквозь потолки изъ слоновой кости падаютъ на пирующихъ цвѣты; перламутровыя трубы брызжуть на нихъ росу изъ ароматныхъ влагъ; куполы неизъяснимой красоты, круговращаются день и ночь, подобно нашей планетѣ! Но это самыя ничтожныя красоты Переноса дворца. Взгляните: вотъ озера, обширныя долины, виноградники, рощи; далѣе мракъ и уединеніе лѣсовъ, неподражаемые виды, и все это въ центрѣ Рима, въ самомъ дворцѣ; въ немъ серны скачутъ по холмамъ, цѣлыя стада гонятся на пастбища. Это англійскій паркъ во всевозможной его роскоши; но кто же изъ набабовъ Великобританіи учреждалъ свой паркъ посреди города? За-то Неронъ, на этотъ разъ, почти доволенъ. "Наконецъ, « говоритъ онъ, „я буду имѣть человѣческое жилище.“

Однакоже домъ его быль не долговѣчнѣе его самого. Онъ оставилъ его некончаннымъ; Отонъ издержали 50 милл. сестерсій, только чтобъ достроить его, но пожаръ не замедлилъ возвратить Риму все, что было отнято отъ него пожаромъ. На самомъ мѣстѣ дворца и изъ его остатковъ построены: Веспасіановъ амфитеатръ, термы Тита, и позже базилика Константина. Часть озера обращена была въ Колизей; на колоссѣ Неро новомъ, Веспасіанъ и Титъ замѣнили его голову головою солнца, а Коммодъ, вмѣсто нея велѣлъ придѣлать изображеніе своей. Римскія статуи привыкли къ подобнымъ превращеніямъ.

Это скоротечное великолѣпіе дорого стоило имперіи. Неронъ не довольствовался завладѣніемъ всѣми остатками пожара, взятіемъ на себя очистки и свозки всего, и запрещеніемъ, кому бы то ни было, возвращаться на мѣсто своего жилища; ему не довольно было цѣлой жатвы вѣнковъ, нѣкогда поднесенныхъ низкою лестью городовъ Нерону артисту, и которые Неронъ не хотѣлъ принять какъ императоръ; награду пренебреженную въ лучшее время, этотъ жалкій музыкантъ требуетъ теперь! Всего этого мало, нуженъ общій грабежъ имперіи, который докажетъ, что если система императорская была жестока для знатныхъ и для Рима, то она была не легче для меньшихъ и для провинцій. По всей имперіи открыта подписка: Неронъ проситъ какъ милости подписываться, и никто не дерзаетъ отказаться; всѣ разоряются на эту подписку города и горожане, Италія и провинція, вѣси свободныя и побѣжденныя, люди и боги. „Боги“ говоритъ Тацитъ, „попали въ добычу.“ Золото, скопленное тріумфами и священными обѣтами, взято изъ храмовъ. Древніе пенаты Рима сплавлены въ слитки; повѣренные Нерона пробѣгаютъ Грецію, посѣщаютъ самыя маленькія деревеньки и возвращаются съ жатвою божковъ, если не ошибаюсь, съ третьей» и не съ послѣднею жатвою, которую доставляетъ императорамъ эта неизчерпаемая Греція!

Посмотрите однако, до какой степени не справедливъ народъ Римскій! Напрасно Неронъ грабитъ свѣтъ собственно для него; напрасно, послѣ пожара, онъ открываетъ этому народу сады свои какъ убѣжище; повелѣваетъ везти изъ Остіи и ближайшихъ городовъ все, что для народа необходимо и продаетъ рожь по три асса за гарнецъ; вотще, жертвуя домами жителей, онъ по возможности щадитъ ихъ самихъ; вотще, чтобъ успокоить. на счетъ новыхъ покушеній зажигательства и новыхъ артистическихъ капризовъ своихъ, онъ предписываетъ самыя строгія мѣры противъ пожаровъ: народъ упрямо на него возлагаетъ преступленіе зажигательства; онъ его обвиняетъ въ пожарѣ Рима, и это злодѣяніе, изъ всѣхъ злодѣяній Нерона наимѣнее доказанное, есть именно го, которое лишило его всякаго сочувствія къ нему народа.

Чего же хочетъ народъ? Самые рѣдкіе предразсудки, самые забытыя суевѣрія извлечены имъ изъ мрака, чтобъ окупить скверны Рима, чтобъ вымолить у неба прощенія преступленію Нерона. Покрытая пылью книга Сивиллъ вопрошена жрецами; возобновлены лектистерны, священныя одѣянія, и процессіи старухъ, идущихъ почерпать въ морѣ воду, чтобъ обливать ею статую Юноны: этого всего недостаточно. Кровь, особенно кровь человѣческая, вотъ для древности главное средство примиренія съ небомъ. Римъ, хвастающій тѣмъ, что уничтожилъ человѣческія жертвоприношенія на всемъ земномъ шарѣ, не менѣе того сохранилъ обычай, въ минуты великихъ опасностей, зарывать въ землю двухъ живыхъ Галловъ — мужчину и женщину, съ парою Грековъ; самъ Неронъ, по совѣту своихъ астрологовъ, при каждомъ появленіи кометы, ищетъ для палача какой-либо значительной жертвы. Пустьже проливается кровь; пусть омывается ею Римъ, чтобъ народъ молчалъ и чтобъ Неронъ былъ рѣшительно невиненъ!

Что было въ то время христіанство? Мы уже сказали, оно былъ фактъ легальный и общенародный; худо оцѣненный, но очевидный; худо извѣстный, но извѣстный однакоже. Церкви существовали, съ одной стороны до самой Испаніи и въ ней, съ другой — въ отдаленнѣйшихъ мѣстахъ Египта. Тацитъ, нисколько не ошибаясь, въ нѣсколькихъ строкахъ даетъ христіанству собственное наименованіе, опредѣляетъ его произхожденіе, время, мѣсто, приписываетъ ему славу, добрую или дурную, но все же славу въ народѣ. Светоній, почти современникъ Тацита, говори тѣ о немъ такъ же. А что же должно разумѣть подъ «иноземнымъ суевѣріемъ», распространеніе коего Клавдій оплакиваетъ^[112], и которое, по словамъ юрисконсульта Кассія, жалующагося на это, быстро разлилось между рабами? "Въ этой ереси была обвинена благородная Помпонія-Грецина, «жена мудрая и уважаемая, которая, бывъ отдана на судъ мужа, по древнему обычаю, была судима имъ въ присутствіи родни, и признана невинною.» Справедливо, что нѣсколько позже, когда началось гоненіе, христіанство должно было скрываться, и народъ могъ забыть о немъ; слѣдовательно Тацитъ и Светоній, знавшіе исторію его, могли полагать, что оно умерло; а Плутархъ, жившій съ своими богами и Греческими философами, и не много рывшійся въ Римскихъ архивахъ, могъ не имѣть свѣдѣнія о его существованіи; массы же идолопоклонниковъ могли смѣшивать его съ юдаисмомъ. Но, замѣтьте однакоже, что власть знала о христіанствѣ. Плиній въ письмахъ къ Траяну, говоритъ о христіанахъ, какъ о людяхъ весьма извѣстныхъ ему. Замѣтьте еще, что три писателя, упоминающіе о христіанствѣ, Плиній, Светоній, и Тацитъ, вмѣстѣ съ-тѣмъ, суть три самые положительные Римлянина, въ томъ вѣкѣ пользовавшіеся наибольшею довѣренностью царей и самые ближайшіе къ императорскимъ архивамъ. Во времена Нерона, наиболѣе, успѣхи новаго ученія вѣры были очевидны; при Клавдіѣ распри жидовъ и христіанъ побудили къ изгнанію первыхъ изъ Рима; гораздо позже св. Павелъ, окруженный преторіанскою стражей, и по словамъ его, "съ трудомъ избѣжавшій львиной пасти, « обратилъ свое заточеніе въ успѣхъ Евангельскому ученію, и воздалъ славу Христу во дворцѣ, „яже о мнѣ, паче во успѣхъ благовѣствованія пріидоша; яко узы мой явлённы о Христѣ быша во всѣмъ судйщѣ и въ прочихъ всѣхъ;“ между тѣмъ братія его съ большимъ рвеніемъ разпространяли истинную вѣру въ народѣ; „множайшій братія о Господѣ надѣявшіеся о узахъ моихъ, паче дерзаютъ безъ страха слово Божіе глаголати^[113].“

Духъ императорствованія имѣлъ время осмотрѣть своего врага; было уже неоспоримо очевидно, что христіанство возставало открытымъ боемъ, противъ безщадности, низкаго рабства и эгоисма, которые заложены были Тиверіемь въ основы Римской императорской власти. Въ этомъ положеніи, лишь только представился случай, и когда испепеленный Римъ потребовалъ жертвъ лучшихъ нежели тельцы и волы, Кесарь однимъ взглядомъ нашелъ жертву достойную. Я нисколько не удивился бы даже, чтобъ для Нерона, который страшился всякой силы и всякаго ученія, который ссылалъ философовъ, преслѣдовалъ Аполлонія, возбуждалъ возстаніе Евреевъ, повторяю, я нисколько не удивился бы даже, чтобъ для него пожаръ Рима не былъ только удобнѣйшимъ средствомъ добраться до христіанъ такъ, чтобъ, уничтожая ихъ, имѣть на своей сторонѣ народъ. Христіане погибли, виновные передъ Нерономъ въ пожарѣ Рима, передъ народомъ виновные въ чародѣйствѣ^[114], и „въ ненависти къ нимъ всего человѣчества“, по словамъ Тацита^[115]. Они погибли не только въ Римѣ, но въ Миланѣ, въ Аквилеи, въ провинціяхъ. Есть надпись, которою воздается Нерону хвала» — за освобожденіе Испаніи отъ разбойниковъ и отъ разпространителей новой ереси. «Въ Римѣ ихъ было» по выраженію Тацита, «великое множество, multituclo ingens.» До-сихъ-поръ Кесарь довольствовался только смертью этихъ жертвъ, не требуя смерти жестокой; онъ предоставлялъ имъ самимъ выборъ и оставлялъ даже удовольствіе самоубійства; можетъ быть, имъ была бы пріятнѣе гильотина, которая убиваетъ много, хорошо и скоро, безъ пышныхъ и большихъ мукъ; она была бы именно топоромъ, который съ одного маху срубаетъ голову всего человѣческаго рода; Калигула былъ бы возхищенъ ею, какъ Маратъ. Но на этотъ разъ Кесарь, прежде встрѣчавшій обыкновенныхъ людей, всгрѣтясь лицемъ къ лицу съ настоящею властью, испугался, и призвалъ на помощь себѣ все искусство палача. За-то, поколѣніе, о которомъ мы говоримъ, долго, долго помнило зрѣлище, представленное ему садами Ватикана и самою площадью Петра и Павла, нынѣ соборомъ западно-каѳолическаго міра, — зрѣлище перваго, страшно-кроваваго освѣщенія тѣхъ мѣстъ. Когда увидѣли пышныя аллеи, освѣщенныя горящими, живыми людьми, обращенными въ Факелы; когда увидѣли стаи разъяренныхъ псовъ, преслѣдующихъ и терзающихъ людей, одѣтыхъ въ звѣриныя кожи, — даже народъ возчувствовалъ жалость; а какъ мало склоненъ былъ къ жалости народъ Римскій! Между-тѣмъ Неронъ въ одеждѣ, которою облекался для цирка, мчалъ свою колесницу вдоль и поперекъ этого игрища. Ювеналъ и Марціалъ, жившіе цѣлымъ поколѣніемъ позже, говорятъ «о туникѣ страданія, о потокѣ крови, клокотавшемъ на поприщѣ {Tunica præsente molesta….. (Марціалъ, X).

Ausi quod liceat tunica punire molesta… (Ювеналъ, VIII).

Pone Tigellinum, tæda Jucebis in illà

Quà stantes ardent qui fixo gulture fumant.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Et latus medium sulcus diducis arenam. (idem).}.» Ювеналъ упоминаетъ при этомъ о Тигеллинѣ, а комментаторъ его приводитъ жестокости Нерона. Сенека вѣроятно тоже былъ пораженъ этимъ зрѣлищемъ, онъ часто говорить о «великолѣпіи казни и мукъ, о желѣзѣ, огнѣ, плахахъ, дикихъ звѣряхъ пущенныхъ противъ человѣка, о туникѣ сотканной и упитанной всѣмъ, что служитъ пищею пламени^[116]; о мечѣ открывающемъ полузажившія раны и изливающемъ новую кровь изъ язвъ едва затянувшихся^[117]. — Когда онъ указываетъ на жертву спокойную, улыбающуюся и — улыбающуюся непритворно, глядящую на обнаженныя свои внутренности и возвышенно созерцающую свои страданія^[118];" потомъ упоминая о божественномъ, и о богахъ, свидѣтеляхъ всѣхъ дѣйствіи нашихъ, когда онъ возклицаегъ: «да не устрашается никакихъ угрозъ тотъ, чья душа постигла вѣчность! можетъ ли страшиться чего-либо человѣкъ, для кого смерть есть надежда?!» Когда онъ выражается такъ, говорю я, — развѣ во всемъ этомъ нѣтъ точнаго изображенія христіанскихъ мучениковъ?

Взглянемъ теперь столь быстро, сколько будетъ возможно, на остальную часть Нероновыхъ гоненій. Передъ Кесаремъ воздымались двойнымъ оплотомъ: Римъ философскій, древній, строгій, и Римъ императорскій, сладострастный, разпутный. Оба были всегда готовы къ заговору: одинъ изъ негодованія и честолюбія, другой изъ страха, отъ скуки и разврата;одинъ — потому что хотѣлъ бы опять поставить на ноги какую-нибудь изъ аристократическихъ и республиканскихъ своихъ химеръ; другой — потому что разъединенный отъ Нерона различіемъ вкуса въ удовольствіяхъ, или однимъ соперничествомъ удовольствій, опрокинулъ бы Нерона, для счастія сдѣлаться Нерономъ. Чтобъ близко ознакомиться съ людьми этихъ двухъ разрядовъ, прочитайте въ Тацитѣ смерть Петронія съ одной стороны, смерть Антистіуѳа и Полуція съ другой. Здѣсь вы видите гуляку, который умираетъ смѣясь, сочиняя куплеты и раздробляя превосходную вазу, единственно для того, чтобъ она не досталась Нерону; онъ играетъ съ смертію, заставляетъ открывать и закрывать свои раны, останавливать и пускать себѣ кровь, и, вмѣсто завѣщанія, оставляетъ разсказъ о разпутствахь. Тамъ, напротивъ-того, является Римское семейство, которое, отворивъ себѣ жилы, приказываетъ перенести себя въ баню; «покрытые одеждами изъ уваженія къ пристойнности, „ эти три Римлянина умираютъ, устремивъ взоры другъ на друга, и каждый проситъ отъ боговъ быстраго перехода души изъ тѣла, за-тѣмъ-чтобы оставить живыми, хотя уже умирающими, два существа, которыя она столько любила.“ Заговоръ. Пизона выставилъ впередъ Римъ императорскій. Въ этомъ полу-дворцовомъ, полу-казарменномъ заговорѣ были замѣшаны центуріоны, недовольные Нерономъ, не слишкомъ воинственнымъ императоромъ, проводившимъ жизнь между шутами своими и наложницами, забывавшимъ иногда выдавать жалованье и никогда не говорившимъ съ войскомъ, изъ боязни испортить прекрасный свой голосъ. Въ немъ участвовали тоже люди, подобные Нерону, которые сталкивались съ нимъ въ порокахъ, но смѣялись надъ его дурнымъ вкусомъ; люди слишкомъ разборчивые въ дѣлѣ наслажденія, чтобъ принимать его по вкусу чужому, или чтобъ наслаждаться подъ страхомъ казни. Одинъ мстилъ Нерону за сатиру; другой былъ еще его близкій пріятель и товарищъ его дурачествъ; Луканъ вступилъ въ этотъ заговоръ единственно потому, что Неронъ, изъ авторской ревности, не позволилъ ему читать свои стихи; другой, — бывъ сообщникомъ въ умерщвленіи Агриппины, находилъ, что его скупо наградили; наконецъ тутъ была Эпихариса, наложница, оказавшаяся мужественнѣе всѣхъ этихъ мужчинъ. Вѣтреная и разпутная сторона этого заговора обнаруживалась наиболѣе избраніемъ въ императорское званіе Калпурія-Пизона, человѣка знаменитаго родомъ, но слабаго нравами; въ Байскомъ домѣ своемъ онъ гостепріимно предлагалъ пріютъ императорскому разврату, онъ страшился однакоже какихъ-то тайныхъ доносовъ, и изъ страха — рѣшался на все.

Былъ моментъ странный. Представьте себѣ этотъ заговоръ открытый, но еще не задушенный; одна его часть уже подъ стражею и предана пыткѣ, въ то время какъ другая еще живетъ; вообразите это дѣло разсѣченное, но все движущееся въ самой рукѣ Нерона, которая тщетно сжимаетъ его. Дворецъ, улицы, пригороды наполнены войскомъ; по Риму разсыпаны патрули, между которыми значительная часть солдатъ изъ Германской стражи, потому, что солдату Римскому не вполнѣ вѣрятъ. Пизонъ еще свободенъ, его убѣждаютъ поспѣшить въ лагерь, чтобъ собрать вокругъ себя войско, взойти на трибуну, воззвать народъ; Неронъ ужё трепещетъ и не дерзаетъ послать кого-либо кромѣ рекрутъ, для взятія подъ стражу Пизона. Въ этомъ положеніи Императоръ запирается въ своей виллѣ Сервиліи, служащей крѣпостью для него, тюрмою и мѣстомъ пытки для обвиненныхъ; одна пасть заговорщиковъ, отягченная цѣпями, уже у ногъ Псрона, другая съ оружіемъ въ рукахъ, близъ него, какъ будто вѣрная, гордая, строгая: она служитъ, допрашиваетъ, обвиняетъ, грозитъ, отводитъ на казнь и — все-таки продолжатъ быть сама въ заговорѣ. Сообщники еще неизвѣстные дѣлаются палачами; сообщники уже схваченные становятся доносителями. Эгоистическія страсти, соединившіяся въ этомъ заговорѣ, закричали: спасайся кто можетъ! И вотъ, Наталисъ предаетъ Сенеку, можетъ-быть, невиннаго; Сцевиній доноситъ на Лукана; Квинктіаній на Сенеціона; Сенеціонъ и Квинктаній предательски губятъ своихъ искреннѣйшихъ друзей, а Луканъ — свою родную мать. Центуріонъ-заговорщикъ ведетъ на казнь Латсрануса, который, одинъ изъ всѣхъ соучастниковъ, не измѣня благородству, не предаетъ этого центуріона; другой заговорщикъ, получивъ повелѣніе умертвить Сенеку, идетъ опросить совѣта у Фенія-Руфа, тоже участвующаго въ заговорѣ, который приказываетъ ему исполнить повелѣніе; наконецъ Неронъ, допрашивая виновныхъ, самъ, не зная того, находится посреди двухъ участниковъ въ заговорѣ; съ одной его стороны центуріонъ-Флавій, съ другой префектъ преторіи Феній-Руфій. Флавій уже хватается за рукоять меча, чтобъ поразить Кесаря, но Феній останавливаетъ его…. вотъ отъ-чего зависѣла судьба всемірной имперіи!!

Заговорщики умирали всячески: Пизовъ умеръ, льстя Кесарю въ своемъ завѣщаніи, чтобъ сохранить свое имущество женщинѣ, которую онъ любилъ; Луканъ умеръ, цитируя и исправляя свои стихи; Сенека — съ твердостью нѣсколько театральною. Одинъ изъ нихъ на вопросъ Нерона, зачѣмъ онъ вступила въ заговоръ, отвѣчалъ: „послѣ всѣхъ мерзостей твоихъ я не могъ оказать тебѣ лучшей услуги.“ — Другіе, прощенные Нерономъ умертвили себя сами. Месть вскорѣ переступила черезъ черту заговора; Неронъ, засѣдая въ совѣтѣ между Тигеллиномъ и Поппіею при обвиненіи назначалъ казнь какъ судья, безъ обвиненія повелѣвалъ казнь, какъ императоръ^[119]. — Быть родственникомъ обвиненнаго, просто поклониться ему, встрѣтить его — было преступленіемъ. Дѣти обвиненныхъ изгонялись изъ Рима, были отравляемы, умирали голодною смертью, ихъ умерщвляли вмѣстѣ съ ихъ наставниками и рабами. „Римъ былъ переполоненъ похоронами, Капитолій былъ заваленъ жертвами, принесенными богамъ.“ Тѣ у которыхъ умерщвляли отца, брата, друга, вывѣшивали лавровыя вѣтви на двери, ползали на колѣнахъ передъ Нерономъ и лобызали его милосердую руку! Сенатъ, по этому случаю, назвалъ его божествомъ!

Философія держалась въ сторонѣ. Ее изображалъ тогда одинъ Латераній, благородный молодой человѣкъ. Но сколь она ни была назади обстоятельствъ, все-же не могла укрыться отъ Нероновой руки. Сенека погибъ; мантія стоиковъ была подъ опалою и философы гуртомъ прогнаны въ ссылку^[120]; всѣ были ссыльные, и Корнутусъ, знаменитый учитель Персіи, и полубаснословный Аполлоній, и Монсиній-Руфъ витязь стоицисма, почти обоготворенный въ слѣдующемъ вѣкѣ, и котораго одинъ изъ отцевъ церкви ставитъ, хотя идолопоклонника, въ число людей, подвергшихся гоненію сатаны, за высокую добродѣтель^[121]. — Какъ обвиняли христіанъ въ колдовствѣ, такъ обвинили философовъ въ магіи. Это было началомъ продолжительной борьбы между стоицисмомъ и Кесарями; борьбы которая содѣлалась первенствующимъ фактомъ слѣдующаго поколѣнія; борьбы — продолжавшейся до-тѣхъ-поръ, пока стоицисмъ, нѣсколько разъ подвергавшійся ссылкѣ, возвратился опять къ ступенямъ трона, и наконецъ возсѣлъ на самый тронъ. Философія однакоже не была еще побѣждена; Фразія не являлся въ Сенатѣ, не присягалъ болѣе императору выходилъ изъ Куріи, когда рѣчь шла о возведеніи на степень божества Поппіи, которую Неронъ убилъ ударомъ ноги; Фразія никогда не приносилъ жертвъ небесному голосу и императора, терпѣлъ всякую религію, потому что не боготворилъ Кесаря» — Фразія почитатель и панегиристъ Катона, былъ въ безпрерывномъ противоборствѣ съ властію. Его сектаторы, спутники, послѣдователи, подражали (такъ говорили Нерону) важной походкѣ этого учителя, строгому выраженію его лица, возвышенности его рѣчи; добродѣтель была въ состояніи рѣшительнаго бунта. Нерона увѣряли, что это партія, заговоръ, который обратится въ открытую войну, и Неронъ рѣшился, не безъ боязни, обвинить Фразія. Цвѣтъ предателей собрался въ тотъ день, привлеченный надеждою роскошной добычи, заставлявшей пренебрегать опасность. Сенатъ быль окруженъ вооруженными людьми; солдаты, въ тогахъ, но не скрывая оружія своего, угрожали сенаторамъ на Форумѣ. Неронъ не осмѣлился выйти, и приказалъ прочитать рѣчь отъ своего имени; обвинители грозили бѣдою не только обвиняемымъ, но и судьямъ. Однимъ словомъ — «въ этомъ собраніи царствовало не уныніе, ясно выражающееся, привычное и знакомое всѣмъ, часто возобновлявшимся явленіямъ этого рода, но ужасъ, совершенно новый и гораздо болѣе глубокій.»

Вмѣстѣ съ Фразіемъ былъ осужденъ цвѣтъ его партіи — кто на смерть, кто на изгнаніе. Смерти былъ обрѣченъ Соранусъ, его другъ казни, которой одинъ изъ предателей настоятельно требовалъ «для своего обвиненнаго»; изгнанію — Гельвидій, его зять, и Паконій. Послѣдній спокойно ожидалъ приговора, «тебя судятъ въ Сенатѣ», сказали ему. Желаю успѣха — отвѣчалъ онъ — но уже пятый часъ: идемте на игры. — Когда игры были окончены, ему объявили, что «онъ осужденъ.» — На смерть или въ ссылку? — «Въ ссылку.» — А имущество? — «Оставлено тебѣ.» Идемте-же вечерять въ Арисію. — Для предателей день этотъ былъ золотымъ днемъ; одинъ изъ нихъ получилъ 5 милліоновъ сестерцій (милліонъ), другой при 1.200.000 награды былъ осыпанъ почестями!

И сгоицисмъ имѣлъ измѣнниковъ: Соранусъ былъ осужденъ по доносу Эгнаціуса, стоика-лицемѣра, купленнаго золотомъ Нерона; изъ друзей его одинъ, находясь въ числѣ свидѣтелей, съ такою силою говорилъ въ пользу обвиненныхъ, что былъ наказанъ конфискаціею имущества и ссылкою; другой, молодой человѣкъ, впослѣдствіи сдѣлавшійся мученникомъ своего вѣрованія, съ трудомъ былъ отвращенъ самимъ Фразіею отъ опаснаго намѣренія — употребить въ его пользу права хотя забытыя, но даруемыя при судѣ обвиненнымъ. При Тиверіи никогда не было замѣчено ни подобной рѣшимости, ни такого единства духа. Готовясь умереть, и теряя всякую надежду на счетъ будущей судьбы партіи, которой онъ былъ главою, Фразія сказалъ юному Рустикусу: «жизнь моя совершила свой кругъ; я не совращусь съ пути, по которому всегда шелъ; ты только вступаешь на поприще, будущность твоя еще свободна, обдумай же глубоко прежде нежели рѣшишь, какою дорогой надлежитъ идти въ подобное этому время.»

Такъ императорское семейство было потоплено въ крови; христіанство было забыто въ катакомбахъ; Римъ новый быль побѣжденъ вмѣстѣ съ Пизономъ, Римъ стоическій — съ Фразіемъ, и съ той минуты, какъ Неронъ почувствовалъ подъ своими ногами вѣрный, прочный грунтъ Рима императорскаго — землю, которую попирали стопы Тиверія и Кассія — все ближайшее къ нему безпрерывно уносило его на кровавую стезю опалъ и гоненій. Успѣхи въ нихъ далеко перегнали Тиверія; жажда денегъ и ненасытимость мщенія были тѣ же, но было несравненно болѣе безумныхъ прихотей, которымъ уже надлежало удовлетворять; тысячи подлыхъ завистей, тысячи ничтожныхъ личностей, которыми бы овладѣлъ Таверій, вполнѣ овладѣли Нерономъ. Освободились отъ безпокойныхъ формъ, уважаемыхъ процедуристомъ Тиверіемъ; Неронъ имѣлъ подъ рукою гораздо искуснѣйшихъ прокуроровъ, нежели каковы были при его внучатномъ дядѣ; онъ, широко понималъ значеніе оскорбленія величества. Всякое дѣло, всякое слово, по голословному доносу, становилось преступленіемъ, въ случаѣ же, когда не доставало доносчика, умѣли обходиться и безъ него: простое извѣщеніе со стороны трибуна, одинъ часъ отсрочки и дозволеніе выбора рода смерти, — вотъ въ чемъ заключались всѣ формальности процедуры. Но если человѣкъ лѣнился умирать, хирурги Кесаревы тотчасъ являлись «полечить больнаго.» Еще съ меньшею церемоніею, мечь или ядъ прямо совершали дѣло. Такъ погибъ отпущенникъ Палласъ, за то единственно, что онъ былъ (слишкомъ старъ и очень богатъ; такъ погибъ нѣкто Торкватъ, за-то-что «онъ разорялся, а чтобъ привести въ порядокъ свои дѣла, вѣроятно вошелъ бы непремѣнно въ какой нибудь заговоръ!»

Неронъ изъ милосердія совѣтывалъ всѣмъ прибѣгать къ самоубійству, которое употребляли уже по привычкѣ; но самоубійство не представляло никакихъ выгодъ казнѣ, а потому коронные юрисконсульты нашли законное средство противъ этого устарѣлаго удобства — укрѣплять чрезъ самоубійство наслѣдіе своего имущества дѣтямъ своимъ: "опальный, лишившій себя жизни, " говорили они, «очевидно неблагодаренъ къ Нерону, оставившему ему жизнь, а неблагодарность къ императору, несомнѣнно уничтожаетъ дѣйствительность и силу завѣщанія.» Чтобъ сохранить хоть слабую частичку имущества наслѣдникамъ, нужно было широкою рукою надѣлить сперва Нерона и Тигеллина. Но однихъ наслѣдствъ было не достаточно, нужно еще было льстить! Духовныя завѣщанія опальныхъ были наполнены отвратительными возхваленіями ихъ палачей; такъ даже въ самый часъ смерти несчастные Римляне не освобождались отъ всеобщаго подлаго подобострастія!

Нужно было льстить, — мало этого, — нужно было еще предательствовать и умирая; нужно было, чтобъ посмертные доносы открывали, указывали новую добычу. Впрочемъ, еслибъ не было такихъ доносовъ, то и тогда Тигеллинъ, вооруженный печатью умершей жертвы и владѣя ея бумагами, самъ отыскалъ бы или сказалъ бы, что отыскалъ въ нихъ все, что казалось бы ему необходимымъ. Такъ не живые только, но и мертвые трепетали, умоляли, доносили, льстили будто еще живые! Вникните въ это глубже и уразумѣйте: что значитъ тонкая свѣтскость, образованность/' соединенная со всего жестокостью дикаго состоянія? Поймите, до чего довело бы насъ это, еслибъ нежданное событіе вдругъ не разстроило столь естественнаго и все ускорявшагося хода человѣчества въ пути просвѣщенія безъ нравственности!

Съ сей минуты Неронъ жилъ только для тріумфовъ. Фразіа еще не умеръ — и вотъ отъ дверей Сената, при которыхъ народъ ожидалъ его приговора, толпы уже стремятся къ городскимъ вратамъ для встрѣчи Армейскаго царя, прибывшаго поклониться всемірному самодержавству Кесаря. Парѳянинъ Тиридатъ, къ стыду Римскихъ армій, изгналъ изъ Арменіи царя, назначеннаго Нерономъ; но Неронъ не тревожилъ Тиридата, ожидая за-то роскошнаго празднества; и точно, просьбами, обольщеніями, страхомъ, который внушалъ тогда Корбулонъ, Тиридата согласили признать римское всевладычество, сложить діадиму свою къ подножію Нероновои статуи, и обязаться вновь принять ее изъ рукъ самого Кесаря. Тиридатъ пріѣзжаетъ сухимъ путемъ, послѣ девятимѣсячнаго путешествія; сухимъ путемъ потому, что вѣрованіе маговъ воспрещало даже плюнуть въ море, чтобъ не осквернить священныхъ его водъ^[122]. Онъ проѣзжаетъ Италію верхjмъ, окруженный дѣтьми, племянниками своими, Парѳянскими князьями, и тремя стами всадниковъ. Жена сопутствуетъ ему на конѣ, въ золотомъ шлемѣ съ забраломъ, закрывающимъ ея лице. Всѣ города принимаютъ его съ тріумфомъ, на счетъ Нерона, по изъ своей казны. Каждый день его путешествія обходится въ 800.000 сестер. (около 160.000 р.) если вѣрить Светонію, который самъ едва вѣритъ этому.

Неронъ встрѣчаетъ Тиридата въ Неаполѣ и самъ вводитъ его въ Римъ. Римъ, горящій чрезвычайною иллюминаціею, увѣшанный цвѣточными гирландами, весь участвуетъ въ приготовляемомъ празднествѣ. Посреди Форума, поколѣнію въ бѣлыхъ тогахъ, въ лавровыхъ вѣнкахъ, стоитъ народъ, составляющій часть зрѣлища; на ступеняхъ храмовъ построены преторіанцы съ блестящими оружіями. Крыши домовъ усыпаны зрителями. Театръ Помпеевъ весь позолоченъ, пурпуровый веларіумъ, съ золотыми звѣздами, съ изображеніемъ Нерона, мчащагося на колесницѣ, перехватываетъ палящіе лучи солнца… Этотъ день справедливо былъ названъ золотымъ. Съ самаго утра Неронъ въ тріумфальномъ одѣяніи возсѣлъ на тронныя кресла; Тиридатъ преклоняетъ передъ нимъ колѣна, а народъ, пріученный къ продѣлкамъ торжествъ, къ заказнымъ возгласамъ, привѣтствуетъ это дѣйствіе кликомъ, который устрашаетъ самаго варвара. — «Повелитель!» говоритъ восточный царь Римскому гражданину Энобарбусу, «повелитель! потомокъ Арзаса, братъ царей Парѳянскихъ здѣсь, для-того — чтобъ признать себя твоимъ рабомъ; ты мои богъ; я прибылъ чтобъ ублажить тебя, какъ ублажаю солнце, бога непобѣднаго, Миѳру! Ты моя судьба, владыко мой!» — Неронъ отвѣчаетъ ему: «ты правъ что у меня просишь короны; чего не могли сдѣлать для тебя ни отецъ твой, ни братья, то дѣлаю я; дѣлаю тебя царемъ, да вѣдаетъ міръ, что я одинъ отнимаю и даю царства!» — Тогда Тиридатъ возходитъ къ трону, лобызаетъ колѣна Нероновы, и Кесарь возлагаетъ на него діадиму.

Тиридатъ возвращается со 100.000.000 сестерс. полученными отъ Нерона; этотъ хитрый варваръ умѣлъ заставить заплатить себѣ за поклоненіе; не менѣе того онъ глубоко презираетъ Кесаря, котораго видѣлъ на ристалищѣ одѣтымъ въ зеленое платье съ кучерскою на головѣ шапкою. Что нынѣ удивляетъ насъ, просвѣщенныхъ, въ жизни Римскаго общества, то удивляло тогда и варвара Тиридата: онъ не понималъ, какъ закаленный солдатъ, старый Римлянинъ, Корбулонъ, могъ оставаться покорнымъ рабомъ этого комедіанта. Даже восточный деспотисмъ не въ силахъ былъ объяснить Тиридату тайну непостижимаго римскаго раболѣпства. «Ты имѣешь удивительнаго слугу въ Корбулонѣ,» сказалъ Тиридатъ Нерону. Кесарь не понялъ ироніи этого.

Но Римъ уже наглядѣлся на тріумфы Нерона. Греція, отечество искусствъ, нуждается въ немъ, какъ онъ въ ней; ежедневно депутаты отъ ея городовъ привозятъ ему вѣнки за битвы, въ которыхъ онъ не участвовалъ; онъ приглашаетъ депутатовъ къ столу, и поетъ въ ихъ присутствіи. Гибкій, хитрый, склонный къ униженію умъ греческій находитъ новыя формы для лести и потворства, тогда-какъ Римъ изтощилъ всѣ ему доступныя; возхищеный Греками Неронъ восклицаетъ: «одни Греки умѣютъ слушать, они одни достойны меня и моихъ талантовъ!» — Однажды Неронъ едва не отправился въ Грецію: онъ уже разпрощался съ своими безсмертными родственниками въ храмахъ, но сѣвъ во время посѣщенія одного изъ нихъ, пораженный внезапною слабостью, онъ едва могъ встать, и тотчасъ, напуганный этимъ предвѣстіемъ, объявилъ: «что ему слишкомъ тяжко оторваться, хотя бы на-время, отъ любви своего народа.» Теперь нѣтъ предвѣстій, которыя могли бы нарушить его блаженство. Его отпущенникъ Гелій очень добръ, онъ согласится управлять Римомъ и спокойно идти по проложенному пути опалъ. Неронъ довѣряетъ Гелію свою власть; Гелій будетъ проливать кровь; Поликтетъ между-тѣмъ станетъ захватывать имущества… Римъ можетъ утѣшиться: отсутствіе 11срона ничего не измѣнитъ.

Ликуй, Греція, твой царь грядетъ! На этотъ разъ не довольствуются привычнымъ кортежемъ тысячи колесницъ, безчисленности воловъ и коней подкованныхъ серебромъ, водничихъ въ одеждъ изъ драгоцѣннѣйшихъ тканей, скороходовъ, африканскихъ всадниковъ съ богатыми браслетами, на коняхъ затѣйливо изукрашенныхъ; — нѣтъ, ведутъ цѣлую армію, достаточно многочисленную для завоеванія всего Востока; воины вполнѣ достойны вождя: оружія ихъ — лира пѣвца, маска лицедѣя, ходули скомороха. Ликуй, Греція! Гимнъ, пропѣтый Нерономъ, уже привѣтствуетъ твои берега; властитель свѣта дарить тебѣ цѣлый годъ радостей и непрерывныхъ празднествъ; игры Олимпійскія, игры Истмійскія, все что торжествуется съ перемежками продолжительнаго времени, будетъ соединено въ эти двѣнадцать мѣсяцевъ: Нерону ли не имѣть власти измѣнить порядокъ, установленный Тезеемъ и Геркулесомъ?

Такъ пробѣгаетъ онъ эти нѣкогда священные гомерическіе города, рабски склоненные нынѣ предъ царственностью Оска или Сабина. Онъ устремляется на всѣ поприща, участвуетъ во всѣхъ бояхъ, и вездѣ побѣждаетъ; даже на Олимпіи, гдѣ мчимый десятью конями, Неронъ первоначально падаетъ на прахъ, а послѣ, взлѣзая снова въ колесницу, чувствуетъ себя слишкомъ разстроеннымъ, чтобъ продолжать ристаніе; по окончаніи игрища, онъ, по-обыкновенію, самъ провозглашаетъ, (кто кромѣ его самого можетъ служить ему герольдомъ?): «Неронъ-Кесарь, побѣдитель въ семъ ристалищѣ, даетъ свой вѣнецъ Римскому народу и міру, который принадлежитъ ему!» Ни въ настоящемъ, ни въ прошедшемъ Неронъ не можетъ имѣть соперниковъ: статуи прежнихъ побѣдителей опрокинуты, разбиты, обломки ихъ брошены въ сточныя ямы. Боецъ Памменесъ еще живъ; послѣ многочисленныхъ побѣдъ слабый, дряхлый, больной, онъ скрывается въ уединеніи, да явится же Памменесъ на поприще: Неронъ хочетъ побѣдить его; онъ побѣдитъ его, безъ-сомнѣнія, онъ сорветъ съ него вѣнки и будетъ имѣть право разбить статуи Памменеса! Горе тому, кто приговоренъ быть противникомъ Нерона! Заранѣе побѣжденный этимъ соперникомъ, онъ не менѣе того остается безпрерывною жертвой его безпокойной и мелочной ревности; Неронъ слѣдить его, подкупаетъ, тайно клевещетъ, чернитъ, всенародно оскорблястъ и бросаетъ на него взгляды, въ которыхъ угроза выражается слишкомъ открыто. Однажды пѣвецъ, безумно преизполненный своею славой, забылся до того, что осмѣлился пѣть лучше Нерона, и, къ величайшему бѣдствію, народъ (какъ нѣкогда въ Римѣ, при чтеніи Луканомъ своего сочиненія, когда, вопреки присутствію и зависти Нерона, раздались рукоплесканія, погубившія поэта), — народъ Греческій, народъ-художникъ, внемлетъ пѣвцу въ неописанномъ возхищеніи; но вотъ внезапно, по повелѣнію властителя, лицедѣи, игравшіе вмѣстѣ съ злосчастнымъ пѣвцомъ, прислоняютъ его къ колоннѣ и — кинжалами пронзаютъ ему горло!

Въ Коринѳѣ, Кесарь, гоняющійся за всякою славой, вдругъ вспоминаетъ о важномъ предположеніи, нѣсколько разъ возраждавшемся, о прорѣзи каналомъ перешейка; замыселъ гигантскій, въ успѣхѣ котораго природа всегда отказывала людской предпріимчивости, замыселъ, окруженный суевѣрнымъ ужасомъ…. но что онъ для Нерона? Въ виду построенныхъ въ боевой порядокъ преторіанцевъ, Неронъ выходитъ изъ шатра, раскинутаго на берегу, говоритъ рѣчь воинамъ, поетъ гимнъ Амфитритѣ и Нептуну, совершая смѣшную пляску, принимаетъ изъ рукъ проконсула золотое копье, трижды ударяетъ имъ въ землю, собираетъ нѣсколько песчинокъ, и при громовыхъ кликахъ народа, уноситъ ихъ въ коробкѣ. Безчисленныя толпы людей вслѣдъ за нимъ принимаются за работу; воины, рабы, осужденные, шесть тысячъ плѣнныхъ Іудеевъ, присланныхъ отъ Веспасіана, ссыльные возвращенные изъ ссылки, (между коими и философъ Музоній), преступники, избавленные отъ смертной казни, чтобъ содѣйствовать великому предпріятію императора, — все работаетъ и — въ шестьдесятъ дней прорытъ каналъ въ четыре стадіи! ровно десятая часть его протяженія готова!…. вдругъ получено повелѣніе остановиться: Гелій призывалъ властителя въ Римъ, гдѣ, по словамъ его, таился важный заговоръ. "Тебѣ надлежало бы желать, " отвѣчаетъ ему Неронъ, «не быстраго возвращенія моего, но того, чтобъ я возвратился достойнымъ себя.» Гелій долженъ былъ прискакать самъ? въ семь дней, чтобъ оторвать императора отъ его тріумфовъ.

Неронъ прощается съ Греціею; онъ объявляетъ ее свободною, уничтожаетъ всѣ налоги и непомѣрно обогащаетъ судей, которые увѣнчали его на игрищахъ. Конечно, онъ разорилъ эту Грецію своимъ проѣздомъ, чрезвычайно возвысилъ цѣну всѣхъ потребностей, ограбилъ всѣ храмы, увезъ пятьсотъ золотыхъ кумировъ, отнялъ имущества у знатнѣйшихъ богачей, счастливыхъ, что имъ еще оставили жизнь; конечно, Греція узнала, что неприсутствіе въ театрѣ, лѣность въ рукоплесканьи, недостатокъ возхищенія при игрищахъ — суть высшія преступленія. Но развѣ въ Римѣ иначе? Между-тѣмъ, что гонецъ отъ Гелія, то свѣжее извѣстіе о новой казни. Неронъ, съ своей стороны, предаетъ смерти или кого-нибудь изъ изгнанныхъ, встрѣчаемыхъ на пути, или одного — двухъ изъ подозрительныхъ, взятыхъ имъ съ собою; между прочими умираютъ два брата, умилительность дружбы коихъ, въ глазахъ убійцы Британника, становится неотразимымъ свидѣтельствомъ заговора!

На возвратномъ пути изъ Греціи Неронъ едва не погибаетъ въ бурю. На одну минуту въ Италіи повѣрили слуху объ этомъ крушеніи, и радость была общая; властитель умѣлъ отомстить за нее. Между-тѣмъ Сенатъ, тайно трепеща при одномъ помышленіи о возвратѣ Нерона, велегласно призывалъ его, со всею горячностью и полнотою изліянія своей преданности; было опредѣлено по этому случаю болѣе празднествъ, нежели сколько дней въ году. Неаполь праздный, (такъ называлъ его Горацій,) городъ начальныхъ дѣйствій Нерона, первый принялъ его чудесно. Въ Римѣ, послѣ выставки 1800 тріумфа торскихъ вѣнковъ, привезенныхъ императоромъ изъ Греціи, Неронъ появляется самъ въ тріумфальной колесницѣ Августа, бокъ-о-бокъ съ музыкантомъ Діодоромъ, въ хламидѣ, усѣянной золотыми звѣздами, съ олимпійскою оливною вѣтвію вокругъ головы, съ лавромъ ливійскихъ игръ въ правой рукѣ. За нимъ тянется его театральная стая, его Августами въ числѣ пяти тысячъ, съ волосами умащенными благовоніями, въ роскошныхъ одеждахъ; они провозвѣщаютъ себя воинами его тріумфовъ. Для въѣзда сломана одна аркада большаго цирка; на-право и на-лѣво, подъ ножами заклателей дымятся жертвы, приносимыя Нероновой божественности; земля засѣяна шафраномъ, на дорогу сыплютъ рѣдкихъ птицъ, цвѣты, плоды, сахарную дробь; разстилаютъ пурпуровыя ленты, драгоцѣнныя ткани. Сенатъ, всадники, народъ согласно восклицаютъ: «Да здравствуетъ побѣдитель Олимпійскій! побѣдитель на играхъ Пиѳійскихъ! Кесарь-Неронъ, новый Геркулесъ! Кесарь-Неронъ, новый Аполлонъ!! Единый во всѣ вѣка, онъ побѣдилъ всѣхъ, на всѣхъ играхъ!»

Кажется это уже настоящій тріумфъ!… Послѣдній заговоръ былъ открытъ и наказанъ; храмъ Януса заперли; Корбулонъ, побѣдившій Востокъ, привлеченъ въ Грецію льстивыми рѣчами, и получилъ повелѣніе умертвить себя; онъ исполнилъ это, сожалѣя о слишкомъ довѣрчивой преданности своей, и говоря передъ смертію: «Я заслужилъ свою участь.» Чего же могъ еще страшиться Неронъ? Который изъ Кесарей видѣлъ Римъ столь подлымъ, столь низко-лежащимъ подъ его ногами? Который изъ нихъ столь высоко вознесъ на алтарь и тронъ свои страсти, свое безбожіе? Что такое былъ старый, грустный Тиверій, человѣкъ чуждый всѣмъ наслажденіямъ страсти? Что такое былъ грубый Калигула, который, не болѣе трехъ лѣтъ, поигравъ кое-какими воинскими и властительскими игрушками, позволилъ зарѣзать себя жалкимъ образомъ въ банѣ? Что такое былъ безумный Клавдій, машина для дипломовъ и судейскихъ рѣшеній? Что были всѣ они передъ виртуозомъ, ораторомъ, поэтомъ, бойцомъ, передъ всемірнымъ, всеобъемлющимъ Нерономъ?! Если нѣкоторыя отдѣльныя души, изъ безполезной, излишней смѣлости протестовали во имя человѣческаго достоинства, то наибольшее число людей, почти всѣ, никогда еще не врывали такъ низко и глубоко чело въ прахъ и грязь, какъ въ это время, передъ воспитанникомъ двухъ ославленныхъ развратницъ Лепиды и Агриппины; передъ этимъ человѣчкомъ съ жалко-настроеннымъ умомъ, непостигавшимъ прямаго смысла ни одной вещи; передъ этимъ обоготвореннымъ уличнымъ мальчишкою, передъ Нерономъ.

Чего не достаетъ Нерону! Золота? Но если казна оскудѣетъ, если конфискаціи, привычное оружіе подобныхъ властителей, если тяжкіе штрафы, налагаемые на неблагодарныхъ завѣщателей, не оставившихъ ничего Кесарю, если всѣ эти източники вмѣстѣ изсякнутъ, то боги непремѣнно ему помогутъ. Какой-то Африканецъ уже видѣлъ во снѣ, что подъ его полемъ разположены огромныя пещеры, наполненныя слитками золота; что эти сокровища принадлежали царицѣ Дидонѣ и сохранены провидѣніемъ дли Кесаря. Цѣлый флотъ тотчасъ отправился за этими кладами; цѣлый народъ воиновъ и рабочихъ взрываетъ и переворачиваетъ поле Африканца. Поэтъ заранѣе возпѣваетъ славу Нерона, для котораго боги въ утробѣ земли уготовляютъ самородное золото. Неронъ, между-тѣмъ въ слѣпомъ вѣрованіи въ сны, съ большею нежели когда-либо разточительностью разбрасываетъ свои маленькія сокровища, которыя будутъ возмѣщены этимъ необъятнымъ сокровищемъ. Но, когда послѣ неимовѣрныхъ усилій, золота не было найдено, то что же оставалось дѣлать Африканцу, который видѣлъ столь богатый сонъ? Умертвить себя; онъ прибѣгнулъ къ этому единственному средству^[123].

Боги измѣняютъ слову — чтожь? предатели утѣшатъ насъ. Совокупленіе мелкихъ земельныхъ собственностей въ огромныя, въ послѣднія времена республики, чудесно содѣйствовало способу налога, взимаемаго посредствомъ доносчиковъ. Обширные удѣлы, говоритъ Плиній, погубили Италію, они губятъ провинціи^[124]; казнь шести богатѣйшихъ помѣщиковъ доставила Нерону въ собственность половину Африки. Онъ заплатилъ семь милліоновъ сест. доносчику, бывшему причиною казни Красса; изъ этого не трудно понять, каковы были богатства, которыя доставлялись ему частною казнью? За то Неронъ дышитъ щедростью! Тебѣ, гладіаторъ, отдаю домъ этого консула! Тебѣ, флейщикъ, дарю имущество того тріумфатора! Бѣгите сюда, спѣшите, любимцы, льстицы, мимы, всѣ приглашенные на жадную трапезу конфискацій! Даже рабы Нерона имѣютъ сады, рыбницы съ муренами; одинъ изъ нихъ, бывшій ингендантомъ въ арміи, откупился за тринадцать милліоновъ сест. (около 2.600,000 р.) Неронъ въ свое царствованіе раздалъ своимъ друзьямъ болѣе 400 милл.

И все Нерону недостаетъ чего-то! — Чего-же?.. Страсть къ невозможному, о которой здѣсь столько говорено, стала не только страстію Кесарей; но страстью всѣхъ Римлянъ; каждый изъ нихъ въ сферѣ своего вращенія испытуетъ полнѣйшее вліяніе этого пагубнаго инстинкта. Весь трудъ пяти или шестивѣковой образованности Греціи, Италіи и Востока, трудъ, преисполненный генія, но лишенный нравственности и истины, — весь этотъ необъятный трудъ повелъ къ тому только, что нѣсколько тысячъ праздныхъ Римлянъ постоянно были заняты самыми химерическими снами, безпрерывно изобрѣтали новыя сумасбродства, новыя мерзости, новую пищу своему сверхъ-человѣческому любопытству, эгоисму демонскому и матеріялисму, который ничѣмъ въ природѣ не могъ быть удовлетворенъ! Эта страсть была страстью Нерона по-превосходству. Ничто великое и прекрасное не трогало его; онъ искалъ не прекраснаго, не великаго, но небывалаго, неслыханнаго, невозможнаго, по латинскому выраженію чудовищнаго. Убѣжденіе въ полнотѣ собственнаго всемогущества, какъ будто пробовало въ Неронѣ, нѣтъ-ли въ природѣ, не найдется-ли въ мірѣ чего-либо, чѣмъ бы оно могло быть побѣждено. Жалкая натура, жалкая, хотя и удивительная; натура нищенская, если ей необходима была подобная власть, чтобъ подняться такъ высоко даже въ злѣ; натура жестокая за недостаткомъ силы; гигантская — за неумѣніемъ быть великою; пустая — не смотря на всю чрезвычайность преступленій!

Что такое для Нерона мотовство, преизбытокъ и роскошь? Никогда не надѣть дважды одной одежды; ловить рыбу сѣтями, вязанными изъ золотыхъ и пурпуровыхъ снурковъ; ставить по 400 сестр. на каждое очко игральныхъ костей; для своихъ театральныхъ прислужниковъ имѣть маски и жезлы, осыпанные перлами: это только богатство --:не болѣе. Развѣ друзья его не даютъ ему праздниковъ, по его же повелѣнію, на которыхъ издерживаютъ по 4 милл. сестр. на одни благоуханные шелковые вѣнки? Развѣ лошаки Поппіи не были подкованы чистымъ золотомъ? Развѣ не вели за нею, куда бы она ни направилась, пятисотъ ослицъ, чтобъ наполнять молокомъ ванну, въ которой цвѣтъ ея кожи оживалъ новою свѣжестью? Развѣ Отонъ не научилъ Кесаря умащать дивными благовоніями подошвы ногъ? И когда Отонъ, вечеряя у Нерона, былъ внезапно опрысканъ многоцѣнными ароматами, то на слѣдующій день Неронъ, ужиная у Отона, развѣ не замѣтилъ безчисленности трубочекъ изъ золота и слоновой кости, которыми изливался на пирующихъ тонкій, почти невидимый паръ, преизполненный возхитительныхъ ароматовъ^[125]? Роскошь и мотовство уже ничего не значатъ; они вкрались въ толпы, они рыщутъ по улицамъ Рима.

Пусть будетъ Неронъ первѣйшимъ артистомъ своего вѣка; пусть дымятся вездѣ жертвенники въ честь его превозходнаго голоса, который, не смотря на усилія и тяжкое изученіе, не смотря на раба-напоминателя, безпрерывно сопровождающаго императора и твердящаго ему, чтобъ онъ берегъ этотъ дивный даръ, — все же голосъ фальшивый, глухой, изношенный; пусть играетъ Неронъ всѣ возможныя роли героевъ и боговъ, мужчинъ или женщинъ, даже женщины беременной и разрѣшающейся отъ бремени на сцѣпѣ такъ, что когда спросятъ: «что дѣлаетъ императоръ?» Нужно отвѣчать: «Рожаетъ!» — Пусть даже предается онъ иногда, за недостаткомъ другаго, высшему честолюбію; пусть пошлетъ разъискивать изтоки Нила, для объясненія великой географической задачи древности; пусть предприметъ экспедицію въ Эѳіопію; пусть приготовитъ армію въ походъ къ вратамъ Каспія для покоренія неизвѣстныхъ племенъ Кавказа; пусть для этого подвига сформируетъ, подъ наименованіемъ Александровой фаланги, легіонъ солдатъ шестифутоваго роста…. что же все это? Рѣшите! Талантъ, власть, т. е. доступное, возможное людямъ — что въ нихъ ему? Онъ божество; слышите-ли? божество! Сенатъ уже опредѣлилъ Нерону алтари, какъ возвысившемуся надъ всѣмъ возможнымъ для человѣка величіемъ^[126]. Онъ божество: поэты повторяютъ ему это безпрестанно съ напыщенностью и гиперболами, до которыхъ достигаютъ только самая униженная душа и самая униженная поэзія; они говорятъ ему: «Когда, окончивъ земное свое назначеніе, ты медленно возпаришь въ области неба… тогда возжелаешь-ли принять скипетръ Олимпійскій или, новый Ѳебъ, захочешь давать свѣтъ міру, не утратившему въ тебѣ своего солнца, — нѣтъ божества, которое бы не уступило тебѣ своего мѣста; природа предоставитъ тебѣ самому рѣшить, какимъ богомъ ты пожелаешь быть, гдѣ захочешь основать царственность міра… О! не останавливайся на одной изъ оконечностей вселенной, ось ея утратитъ равновѣсіе, все будетъ увлечено твоею тяжестью. Избери средоточіе эѳира, и тамъ — чистое, ясное небо да не помрачитъ ни однимъ облакомъ блеска Кесарева!!…»

Такъ говорилъ Луканъ, философъ, уважавшій Помпея и Катона; такъ говорилъ онъ въ тѣ времена, когда Неронъ позволялъ ему читать свои поэмы въ публикѣ. Позже однакоже, когда поэзія его была заключена въ безмолвіе кабинета, онъ рѣзко возставалъ уже противъ божественности тирановъ, хулилъ открыто подлость народовъ, и замышлялъ съ Пизономъ отправить своего бога на Олимпъ. Тонкая лесть Горація покрывала, по-крайней-мѣрѣ, облакомъ миѳологической поэзіи все возмущающее въ божественности его Августа; но это потворство самыхъ подлыхъ эпохъ имперіи, эта лесть безмѣрная и безстыдная, тѣмъ-болѣе, что въ ней не проявлялось ни свободы таланта, ни чистой привязанности; преувеличивавшая все потому именно, что она ничему не вѣрила, и ставившая человѣка на мѣсто божества, тѣмъ съ большею готовностью, что она не чтила самаго божества, — эта лесть заклеймлена характеромъ особенной ничтожности, тотчасъ бросающейся въ глаза.

За-то Неронъ безгранично вѣровалъ въ свою божественность. Драгоцѣнности, ему принадлежащія, гибнутъ въ кораблекрушеніи: "рыбы возвратятъ мнѣ ихъ, « говоритъ Кесарь! Міръ такъ рабски гнется передъ его хотѣніями! „Никогда цари, его предшественники, не знали всего, что имъ позволено совершать.“ — Искусство, съ своей стороны, такъ чудесно служитъ ему! Нѣтъ, „что повѣлено Нерономъ, не можетъ быть невозможно^[127];“ одинъ умный грекъ, объявившій Нерону, что онъ подымется въ воздухъ на крыльяхъ, содержится въ необыкновенной роскоши во дворцѣ, на счетъ императора, во ожиданіи времени, когда онъ сдѣлается птицею^[128].

Истинныхъ чудесъ Неронова дворца для него уже не достаточно. Да разтянется Римъ до устій Тибра, и да приведутся огромнымъ каналомъ волны морскія къ подножію древнихъ стѣнъ, воздвигнутыхъ рукою Сервія-Туллія. Пусть необъятный рыбный садокъ, накрытый гигантскимъ сводомъ, окаймленный портиками, проляжетъ отъ Мизены до самаго озера Аверискаго, и будетъ служить хранилищемъ теплымъ Байскимъ водамъ; оттуда пусть каналъ въ 160 миль, и достаточно широкій для прохода кораблей, стремясь сквозь дикія поля, высокія горы и топкія Понтійскія болота, достигнетъ Остійской гавани. Видите-ли какія затѣи? Между-тѣмъ и слабые остатки этого разорительнаго предпріятія едва ли будутъ замѣчены потомствомъ. „Кесарь“ говоритъ Светоній, „имѣетъ одну страсть, но сумасшедшую: страсть славы и безсмертія. Онъ искусствомъ пѣнія сравнялся съ Аполлономъ; съ солнцемъ — искусствомъ управлять колесницею; онъ хочетъ быть Геркулесомъ и приготовленъ уже левъ (конечно хорошо приготовленъ), котораго онъ одинъ, на первыхъ играхъ арены, долженъ умертвить палицею, или задушить руками.“

Посмотрите, какъ обращается Неронъ съ братьею своей, съ богами? Нѣтъ дня, въ который бы гордость его не оскорбляла ихъ, а слабость не трепетала дѣтски передъ ними. Къ великому соблазну всего Рима, и съ опасностью горячки, Неронъ купается въ священныхъ водахъ Марціева водохранилища; но за-то онъ страшится сновъ, блѣднѣетъ отъ предзнаменованій. Онъ долго ублажалъ Сирійскую богиню, и вотъ вдругъ она въ опалѣ у Нерона, который оскверняетъ ее своею уриною. Онъ поноситъ и Дельфійскій оракулъ, лишаетъ дѣвственности весталку; но, маленькая статуйка дѣвушки, талисманъ, поднесенный ему кѣмъ-то изъ народа, замѣняетъ опальную Астартею, а какъ вскорѣ послѣ сего, нечаянно открывается заговоръ, то Неронъ приписываетъ это открытіе всемогуществу своей статуйки, возводитъ ее на степень высочайшаго божества, приноситъ ей трижды въ день жертвы и проситъ отъ нея пауки о будущемъ!

Есть однакоже нѣчто, чего даже святотатственъ постъ Нерона не заставитъ забыть, чего суевѣріе его не оттолкнетъ отъ него никакъ: это тѣнь Агриппины, преслѣдующая Кесаря, съ бичами и Факелами Фурій. У вратъ Аѳинскихъ его останавливаетъ возпоминаніе объ Орестѣ и Эвменидахъ; у вратъ Лекедемона — строгое имя Ликурга. Въ Дельфахъ оракулъ сравнилъ его прямо съ Алкмсонами и Орестами, убійцами своихъ матерей…. Неронъ въ ярости конфисковалъ земли божества, и приказалъ завалить входъ пещеры, гдѣ Пиѳія вдохновлялась. Чудное смѣшеніе дерзости и боязни! Сенатъ превозноситъ его, свѣтъ обоготворяетъ; но когда, прибывъ въ Элевзію, онъ услышалъ, что провозвѣстникъ сихъ таинствъ, еще чтимыхъ, отвергаетъ отъ нихъ всѣхъ безбожниковъ, преступниковъ, тогда этотъ убійца матери своей смиренно удаляется, не дерзая даже просить о допущеніи къ таинствамъ.

Неронъ бросаетъ взоръ на Востокъ, таинственныя знанія котораго составляли для того вѣка предметъ боязненнаго любопытства. Тиридатъ привезъ ему кудесниковъ, гадателей, волшебниковъ. Гаданіе воздухомъ, топорами, фонарями, гаданіе по движенію звѣздъ, призываніе умершихъ, разговоръ cъ адомъ, — Неронъ все узнаетъ, хочетъ научиться отъ нихъ всему. Онъ заклинаетъ съ ними тѣнь Агриппины, приносить ей жертвы, умерщвляетъ людей для опытовъ своего колдовства. Любопытный и жадный къ этой наукѣ^[129] столько же, сколько онъ былъ жаденъ къ искусству пѣнія, онъ хочетъ и тутъ, какъ во всемъ, переспорить природу и возвыситься надъ всѣми условіями человѣческой жизни! Но магія — оказывается химерою; преступленіе Нерона принадлежитъ къ числу тѣхъ, которыя древность признаетъ неизкупимыми и для которыхъ она точно не знаетъ изкупленія.

Такъ, на вершинѣ этого общества, основою которому служитъ неограниченная власть человѣка надъ человѣкомъ и ступени котораго, восходя выше и выше, вьются по всѣмъ видоизмѣненіямъ рабства — кипитъ безпрерывная оргія; въ ней являются Сенскіоны, Тигеллины, Попніи, Трибулсть этого двора, горбатый шутъ Ватиній и вся роскошная дворня дворцовая. Оргія подлая, не смотря на свою чудовищность, бѣгающая по ночамъ, разбивающая лавки, оскорбляющая женщинъ; оргія, которая, на легкихъ судахъ изъ золота и слоновой кости, спускается по рѣкѣ, вдоль берега, засѣяннаго обиталищами грязнаго разпутства, выходитъ на призывы разврата, и, въ теченіе двѣнадцати-часоваго ужина, изъ рукъ въ руки перекидываетъ кровавый топоръ, управляющій свѣтомъ! — И въ этой отвратительной оргіи, но не надъ нею, не превыше ея, видится кто-то тощій, худо сложенный, съ толстою шеею, съ выдающимся брюхомъ, съ бурыми пятнами на лицѣ, съ зеленоватыми, Какъ цвѣтъ морской воды, глазами, косыми, мигающими, невѣрно-бродящими, съ прическою, сбитою и поднятою шиньономъ на затылкѣ, въ туфляхъ, съ опутанною вокругъ шеи толстою тканью, въ длинномъ праздничномъ нарядѣ, разпущенномъ, болтающемся и усыпанномъ цвѣтами; вы скажете: это женщина и еще какая женщина! — нѣтъ, это Неронъ!

Вотъ Римскій міръ, сосредоточеніе и довершеніе цѣлой древности! Поклоненіе кесарямъ есть послѣдняя ступень идолопоклонства, т. е. боготворенія человѣка и обожанія зла; нравы той эпохи суть послѣдняя степень нечистоты, безчеловѣчія и всеобщаго разпаденія, сихъ трехъ великихъ и необходимыхъ послѣдствій язычества. — Съ одной стороны являются „дѣла плотскія: прелюбодѣяніе, блудъ, нечистота, студодѣяніе, идолослуженіе, чародѣянія, вражды, рвенія, завиды, ярости, разженія, разири, соблазны, ереси, зависти, убійства, пьянства, безчинные кличи^[130];“ — мрачныя жертвы, бдѣнія преизполиснныя сумазбродствомъ, люди умерщвляемые изъ ревности, опозоренные безчестіемъ смѣсь всего и страшная борьба невѣжества, называемая по глупости людской миромъ. Кажется эти слова священныхъ книгъ, именно пророчествовали и живописали вѣкъ кесарей. Но, съ другой стороны представляются плоды духовные: „любы, радость, миръ, долготерпѣніе, благость, милосердіе, вѣра, кротость, воздержаніе^[131]“ — четыре противоположности четыремъ рѣзкимъ чертамъ древности; прямая вѣра — идолопоклонству; благодушіе — духу ненависти; справедливость — человѣкоубійству; чистота — разврату: вотъ противоположности, стоящія лицемъ къ лицу, вотъ война, возгорающаяся нынѣ!

Рожденная въ одно время съ христіанствомъ, какъ вдохновеніе высшаго зла для борьбы съ высшимъ добромъ, власть Кесарей была власть демонская въ существѣ своемъ. Подобно сатанѣ Мильтона, носящему въ себѣ весь адъ, Кесарь является какъ полное воплощеніе зла; какъ сатана земной, онъ носитъ на главѣ своей тройной вѣнецъ гордости, опасности и разкаянія, вѣнецъ, которымъ ничье чело не было столь тѣсно сжато. Его тревожность и страхъ были гигантскіе, подобно его власти; онъ, по словамъ поэта, „чувствовалъ, что опирается о зыблющееся основаніе, и что вершина, съ которой онъ видѣлъ у ногъ своихъ свѣтъ, — колеблется.“ Приближалась минута, въ которую преторіанцы его должны были доказать ему, что и онъ смертенъ^[132]». — Свѣтъ, терпя Неронову тяжесть, поддерживалъ его; чтобъ Неронъ палъ, свѣту нужно было только отшатнуться отъ него. Замѣтьте выраженіе Светонія и другихъ историковъ: «терпѣвъ Нерона около четырнадцати лѣтъ, свѣтъ покинулъ его^[133];» это слово, какъ вы увидите, одно чрезвычайно вѣрно передаетъ всю исторію паденія Нерона.

Кто могъ нанесть рѣшительный ударъ Нерону? — Партія стоиковъ и патриціевъ? Но она оказалась безсильною для междоусобной войны. Народъ Рима? Сенатъ, войско, провинціи? Но что было все это, особенно же народъ, съ перваго взгляда непонятный въ исторіи Кесарей, гдѣ онъ является то бунтующимъ и грознымъ, то льстящимъ и презираемымъ.

Драгоцѣнный параграфъ Тацита показываетъ намъ народъ Римскій, раздѣленный на два разряда^[134]: одинъ зависитъ отъ Сенаторовъ и всадниковъ, составляетъ кліентство сильныхъ семействъ, ѣстъ ихъ хлѣбъ, мыслитъ какъ они, не имѣетъ надобности въ Кесарѣ, и, слѣдовательно, ненавидитъ его; другая часть народа, напротивъ того (съ-тѣхъ-поръ-какъ аристократія слишкомъ обѣднѣла чтобъ кормить весь народъ), имѣетъ только одного патрона: Кесаря; она мало боится его, слѣдовательно любитъ. Это — «плохая городская дворня, люби гели цирка и театра, люди, погрязшіе въ долгахъ и живущіе только подачками отъ двора»; — они составляютъ важный предметъ внутренней политики Кесарей, если только головокруженіе Кесарскаго величія позволяетъ Кесарю имѣть какую-нибудь политику.

Впрочемъ Неронъ великолѣпенъ. Ни только въ удачные дни онъ щедръ и царски вырѣзываетъ куски изъ своего бюджета, который до того позначительнѣе нашихъ новѣйшихъ бюджетовъ, что нѣсколько позже восходилъ до 8.000.000.000.; не только при добромъ разположеніи духа, онъ даритъ народу по 60.000.000^[135] сест. въ годъ; не только онъ думалъ уничтожить всѣ косвенные налоги и оставить одинъ личный; но онъ непомѣрно великъ еще, когда въ одинъ день даритъ по 400 сест. на человѣка, и тутъ же, для того чтобъ не поколебать этимъ общественнаго кредита, всенародно посылаетъ въ казначейство 400 милліоновъ сест. (80 мил. руб.). Онъ не подражаемъ, когда въ теченіе нѣсколькихъ праздничныхъ дней, по его повелѣнію, бросаютъ въ народъ многія тысячи билетовъ на лоттерею, въ которой каждый выигрываетъ — кто богатыя ткани, кто картины, лошадь, раба, не говорю уже о значительнѣйшихъ выигрышахъ, состоящихъ изъ жемчуга, драгоцѣнныхъ камней, слитковъ золота, даже изъ кораблей, домовъ, земель; самые несчастные пріобрѣтаютъ въ эту лоттерею запасъ хлѣба, рѣдкую птицу или вкусное блюдо. За-то какъ эти люди страшатся Неронова отсутствія? Понятно, тогда хлѣбъ возвышается въ цѣнѣ, а зрѣлища прекращаются. Они мало жалѣютъ о дняхъ, которые ихъ заставляютъ проводить на скамьяхъ театра; они не жалуются на фрументаціи, посредствомъ коихъ имъ приходится стоять подъ портиками сложа руки; они съ удовольствіемъ идутъ въ храмы, когда у Нерона насморкъ, и приносятъ богамъ жертвы о его небесномъ голосѣ, надъ которымъ никто не запрещаетъ имъ смѣяться про себя; они не ропщутъ даже, что вмѣстѣ съ цѣлымъ народонаселеньемъ Рима, должны быть сформированы, построены и ранжированы въ театральныя фаланги, для чести императора-лицедѣя, чтобъ хлопать въ ладоши разомъ, въ ладъ, чтобъ кричать vivat! по знаку, данному начальникомъ и подъ кнутомъ центуріоновъ; — во всемъ этомъ они не выдать ни малѣйшаго униженія ихъ личному достоинству.

Подобная народность Нерона была продолжительна; пожаръ Рима нанесъ ей жестокій ударъ, но не уничтожилъ ея совершенно, она даже пережила Нерона. Рѣшите сами: оттого-ли онъ столь сильно нравился гг. лазарони своего времени что быль великимъ государемъ, или время его было до того ничтожно и жалко, что Неронъ могъ имѣть въ немъ почитателей и народность?

Обратимся къ сенату. Что была и есть понынѣ палата лордовъ Великобританіи, то былъ сенатъ въ республикѣ: аристократія, обращенная въ законную власть, союзъ древнихъ фамилій, ежедневно скрѣпляемый тѣснымъ и откровеннымъ сообществомъ новыхъ. Сенатъ существовалъ только аристократіею, аристократія же существовала сама по себѣ. Высшіе изъ демократовъ Римскихъ, Марій и Кесарь, никогда не имѣли мысли уничтожить Сенатъ; точно такимъ же образомъ, по словамъ радикаловъ Великобританіи, еслибъ палата лордовъ была уничтожена, аристократія не только не утратила бы отъ того власти, но пріобрѣла бы ее еще болѣе.

При императорахъ Сенатъ былъ почти тоже что во Франціи камера Перовъ, великій почтенный совѣтъ государства, а не одна изъ живыхъ силъ народа. Нигдѣ, въ томъ вѣкѣ, не было подобнаго соединенія лицъ, во всѣхъ отношеніяхъ знаменитыхъ. И знатныя имена и огромныя состоянія по праву засѣдали въ Сенатѣ, куда, какъ во времена республики, еще шли прямо добродѣтель, талантъ, и слава. Но это огромное тѣло ни на что уже не опиралось, говоря современнымъ намъ языкомъ; оно не составляло уже судебнаго проявленія дѣйствительнаго факта. Сенатъ" былъ уже не власть, но просто собраніе значительныхъ лицъ. Не смотря на древность его имени и на вѣковыя его воспоминанія, въ эпохи рѣшительныхъ кризисовъ вліяніе и дѣйствія его были чрезвычайно слабы; онъ былъ болѣе могутъ въ дѣлахъ, нежели въ переворотахъ; составъ его былъ пригоднѣе для текущей службы нежели для смѣлаго противоборства злу. Обращаясь къ значенію нравственному, мы находимъ между сенатомъ римскимъ и подобными современными намъ учрежденіями разницу необъятную; первый былъ рабски преданъ, льстивъ, жестокъ изъ трусости, тогда какъ другія отличаются проявленіемъ высокой нравственности въ дѣйствіяхъ. Эта разность есть вѣрная мѣра различія между тогдашнимъ и настоящимъ временемъ. Мы презираемъ Сенатъ римскій; добродѣтель наша обвиняетъ его, однакоже онъ былъ уважаемъ въ свое время; онъ былъ символомъ той слабой чистоты нравственной, которая еще оставалась въ свѣтѣ. Сближеніе съ Сенатомъ признавалось въ императорѣ проявленіемъ добродѣтели; угрожать сенату, — было свидѣтельствомъ деспотисма. Слабая и весьма несовершенная честность сената, подобно честности Сенеки и Бурра, была добрымъ совѣтникомъ царей во дни ихъ добродѣтели; вздыхающимъ и боязливымъ льстецомъ въ ихъ черные дни, но все-таки въ печальную эпоху эту она была единственнымъ знаменемъ людей честныхъ.

Остается взглянуть на провинціи или лучше на легіоны, ибо всякая власть заключалась тогда въ силѣ вещественной; она одна, благодаря всеобщему между людьми разъединенію, жила, мыслила, разсуждала; Римъ былъ — преторіанцы, провинціи были — легіоны. При началѣ каждаго царствованія непремѣнно была минута милости для провинцій; въ нихъ всегда совершалось столько притѣсненій и грабительствѣ, что малѣйшее начало преслѣдованія оныхъ было самымъ удобнымъ средствомъ для императора пріобрѣсти народность. Сужденія о противозаконныхъ дѣйствіяхъ, мошенничествѣ правителей и судей замѣняли тогда въ Сенатѣ дѣла о личныхъ врагахъ Кесаря. Тиверіи, въ одно время основно установившій порядокъ всѣхъ императорскихъ дѣйствій, искусно обратилъ заботливость на облегченіе судьбы провинцій въ средство успѣха императорской власти, а обвиненія грабителей въ переходную ступень къ ужаснымъ обвиненіямъ въ преступленіяхъ противъ величества. Но по-мѣрѣ-того-какъ угаръ императорствованія вскружалъ помыслы владыки, страхъ, сластолюбіе, деньги, которыя нужно было кидать, и головы, которыя надлежало срубать, заставляли сперва менѣе заботиться о провинціяхъ, потомъ уже и притѣснять ихъ. Легко жертвовали интересами отдаленными, страстямъ ближайшимъ, Галліею или Исгіаніею — народу Римскому, легіонами — преторіанцамъ. Почитали себя въ совершенной безопасности, увеличивъ число игрищъ и представленій, прибавивъ нѣсколько жалованья, и слыша какъ народъ въ театрѣ, а когорты въ лагерѣ кричатъ браво!

Провинціи не достигли еще высоты римской подлости. Тацитъ описываетъ провинціяла человѣкомъ простымъ, который, вошедъ въ театръ, въ Римѣ, въ то время когда Кесарь пѣлъ, былъ пораженъ изумленіемъ при видѣ народа, съ бѣшенствомъ рукоплескавшаго ему; совершенно разтерявшись въ этомъ заученномъ по правиламъ военной дисциплины энтусіасмѣ, провинціалъ опустилъ руки, въ то время когда надобно было хлопать, сталъ кричать — когда нужно было молчать, молчалъ — когда всѣ кричали, сбилъ съ толку управлявшихъ хлопальщиками и самъ былъ выбить изъ театра палками центуріоновъ^[136].

Легіоны пользовались во дворцѣ дурною славою, какъ и въ провинціи, (эта немилость была преданіе отъ Августа.) Въ-то-время-какъ преторіанцы, возводившіе на престолъ императоровъ, были честимы и откармливаемы ими, двадцать легіоновъ^[137] (120.000 чел.), составлявшихъ всю римскую военную силу имперіи, отдаленныхъ одинъ отъ другаго и отъ Рима (ибо центръ имперіи поддерживался почти безъ войска); разбросанныхъ на Рейнѣ, на Дунаѣ, на Евфратѣ, Нилѣ и у подножія Атласа, запертыхъ въ морской тюрьмѣ британскаго острова или на полуостровѣ Иберійскомъ, — были предметомъ недовѣрчивой и ревнивой внимательности. Не любили допускать народъ до промышлености, солдатъ до войны. Между правителями одни были изъ отпущенниковъ Кесаря, изъ дворцовыхъ креатуръ, покупавшихъ свои должности золотомъ и послѣ выручавшихъ свои издержки продажею справедливости; имъ-то Неронъ говорилъ, отправляя ихъ въ провинціи: «Ты знаешь, чего я требую.» Другіе были начальники войска, уже по этому самому подозрительные. Римскій военачальникъ въ Галліи, возымѣлъ мысль прорыть каналъ между Саоною и Мозелью — превозходное соединеніе двухъ морей; друзья тотчасъ предупредили его, что онъ можетъ пріобрѣсть народность и устрашить тѣмъ Кесаря: «этотъ страхъ» говоритъ Тацитъ, «одинъ останавливалъ всякое похвальное стремленіе и усиліе.» Гальба, въ Испаніи, долго употреблявъ строгія полицейскія мѣры противъ римскихъ тунеядцевъ, перемѣнилъ вдругъ систему, говоря, что нельзя требовать отчета отъ того кто ничего не дѣлаетъ^[138]. Относительно же войны, уже Тиверій, видя, что варвары пощипали имперію, рѣшился лучше скрывать ея раны, нежели позволить кому бы то ни было воевать^[139]: до такой степени побѣда казалась ему страшною! Изъ этого вышло, что племена германскія, оттолкнутыя Кесаремъ, Августомъ и Германикомъ, которые предчувствовали въ нихъ разрушителей Рима, видя продолжительное бездѣйствіе Римскихъ армій, распространили между собою вѣсть, «что Кесарь отнялъ отъ своихъ полководцевъ власть вести войско противъ непріятеля^[140];» понемногу начали они приступать, толкали другъ друга на этотъ колоссъ, кусали его, вцѣпились и чрезъ нѣсколько вѣковъ имъ не льзя уже было противиться. При Неронѣ даже мы видимъ Фризовъ, которые проникая сквозь лѣса и глубокія болота, влача дѣтей и старцевъ, захватываютъ римскія земли, назначенныя подъ соху, но покинутыя. Германцы вдоль Рейна, Парѳяне на востокѣ, Мавры на югѣ, не уважая границъ имперіи, тревожатъ это огромное тѣло, члены котораго, худо управляемые, защищаются тяжело и слабо. Съ каждымъ днемъ работа императорствовавія становится труднѣе и важнѣе. Въ борьбѣ съ варварами, послѣдніе Кесари, вообще отличающіеся большимъ мужествомъ и достоинствомъ, могли по-крайней-мѣрѣ сбросить свой стыдъ на Кесарей предшествовавшихъ.

Но не смотря на униженіе свое, провинціи подали сигналъ легіонамъ, когда насталъ часъ погибели Нерона. Галлія богатая, исполненная энергіи, сильно врѣзавшаяся въ римскую жизнь, была уже разорена при Калигулѣ, подавлена налогами при Неронѣ, — и вотъ она потрясла головою. «Природа этихъ людей жестка, неуклончива, легко-ли было Кесарямъ съ ними справиться, когда они сами теряли всякую мѣру и достоинство^[141].» Виндексъ, Галлъ родомъ, потомокъ древнихъ королей Аквитаніи, за неимѣніемъ арміи, созвалъ народное вече; древнія кельтическія племена впали въ глубокое негодованіе, когда Виндексъ началъ имъ говорить объ императорѣ, который пѣлъ и декламировалъ на сценѣ. Весь центръ Галліи, Арисны, Секванцы, Вѣнцы вооружились; и Виндексъ предводительствовалъ уже ста тысячами человѣкъ. Но всякая народность была слаба противъ Рима. Нужно было, чтобъ этотъ бунтъ «безоружной провинціи^[142]», изъ народнаго — сдѣлался военнымъ. Виндексъ послалъ воззванія къ начальникамъ римскаго войска; онъ писалъ къ Гальбѣ, проконсулу ві" Испаніи, прося его «принять воеводство надъ человѣческимъ родомъ.» Гальба древній дворянинъ, (родъ его отъ Пазнеаи, матери Минотавра, произхожденіе кажется довольно честное,) старый воинъ, ограничившій себя не блестящими побѣдами надъ Британцами и Африканцами, единственно чтобъ избѣгнуть жестокости Каія и любовной досады Агриппины, посланный въ таррагонскую Испанію въ то время, когда Неронъ «не боялся еще людей высоко стоящихъ^[143]» — Гальба, тотчасъ старался быть вовсе невиднымъ: онъ щадилъ лихоимцевъ, подозрѣвая ихъ въ дружбѣ съ Нерономъ; но съ другой стороны сожалѣлъ о бѣдномъ народѣ, позволялъ обращаться въ немъ сатирамъ на императора, а изъ боязни опалы, никогда не путешествовалъ иначе, какъ съ запасомъ милліона сест. золотомъ. Такой человѣкъ могъ сдѣлаться императоромъ развѣ только въ конечной опасности, и не могъ возмутиться иначе, какъ изъ осторожности. Вдругъ онъ получаетъ въ одно и тоже время письмо отъ Виндекса, другое отъ правителя Аквитаніи, который призывалъ его на помощь противъ Виндекса, и перехваченное повелѣніе Нерона умертвить его. Этого достаточно; тотчасъ, по обычаю того вѣка, услужливо являются чудеса и прорицанія, согласно подстрекающія и укрѣпляющія Гальбу въ предпринятомъ намѣреніи. Онъ предводительствовалъ только однимъ легіономъ, но, подобно Виндексу, надѣялся на движеніе народное; подобно ему, въ народномъ собраніи, передъ изображеніями людей, погубленныхъ Нерономъ, онъ отважно говорилъ народу, разпустиль прокламаціи по цѣлой Испаніи, собралъ Испанскіе легіоны, учредилъ Испанскій Сенатъ, и къ дверямъ своего жилища поставилъ стражу изъ всадниковъ. То былъ Иберійскій Римъ, возставшій противъ Рима старшаго.

Слово было пущено въ толпы; маска снята, тайна имперіи была обнаружена; люди поняли, что можно было сдѣлаться императоромъ внѣ Рима^[144]. Весь западъ волнуется; военачальники, которые не только отклоняли прежнія предложенія Виндекса, но чуть-ли не выдали его самого, при извѣстіи о возстаніи Гальбы, вдругъ поднялись, чтобъ быть его союзниками или противниками. Отонъ въ Лузитаніи, соединился съ Гальбою; — Огонъ, придворный и роскошный человѣкъ, тотчасъ ссудилъ Гальбѣ свою посуду, своихъ рабовъ, болѣе достойныхъ императорскаго дворца, нежели дома частнаго человѣка. Римъ стоялъ на такой точкѣ, что подобный блескъ былъ необходимъ кандидату въ похитители престола.

Что дѣлалъ въ это время Неронъ? При первомъ извѣстіи онъ мало смутился. Онъ находился въ Неаполѣ, своемъ добромъ городѣ; трепетъ радости разлился по его тѣлу, при помыслѣ о разграбленіи Галліи; онъ побѣжалъ смотрѣть бойцевъ. Вотъ, однакоже, получаются новости гораздо важнѣе; но онъ все-еще не заботится, и три дня нѣтъ никакого повелѣнія, никакого отвѣта. — Римъ наполняется между тѣмъ оскорбительными прокламаціями Виндекса, а Неронъ пишетъ Сенату, что самъ не можетъ прибыть потому, что у него болитъ горло, онъ боится испортить поѣздкою свой несравненный голосъ; что ктому-же Виндексъ выказываетъ необычайное невѣжество, называя его «плохнімъ музыкантомъ», — его, Нерона! столько трудовъ и лѣтъ посвятившаго этому искусству; что каждый можетъ судить самъ, найдется-ли кто умѣющій пѣть лучше; что нелѣпость этого упрека, со стороны Виндекса, даетъ вѣрное понятіе и мѣру другихъ. Но вотъ извѣстія слѣдуютъ — одно другаго непріятнѣе: Неронъ наконецъ отправляется въ Римъ. На дорогѣ онъ случайно видитъ барельефъ, на которомъ изображенъ римлянинъ, влачащій за волосы галла: императоръ принимаетъ это самымъ счастливымъ предзнаменованіемъ, и, забывая страхъ, прыгаетъ отъ радости, нѣжно посылая небу дѣтскій поцѣлуй. Прибывъ въ Римъ, онъ нѣсколько минуть толкуетъ съ значительнѣйшими изъ сенаторовъ, потомъ всю остальную часть дня проводитъ показывая имъ гидравлическій органъ новаго изобрѣтенія: «мы услышимъ это на театрѣ», говорить онъ, прибавляя насмѣшливо: «съ позволенія Виндекса». Но вотъ и самое важное извѣстіе прибыло: Гальба въ открытомъ бунтѣ! На этотъ разъ Неронъ вдругъ падаетъ замертво…. онъ долго лежитъ безъ языка, безъ движенія. Приходя въ чувства императоръ отчаянно бьетъ себя по головѣ; напрасно кормилица его хочетъ утѣшить несчастнаго: «Кончено! кончено», повторялъ онъ, «ни съ однимъ изъ царей не бывало подобнаго; я теряю имперію при жизни!» Кесарь могъ ожидать насильственной смерти; но не лишенія престола. Какая-то нѣсколько благопріятнѣйшая вѣсть прибыла вслѣдъ за этимъ, и вотъ жалкая, мелочная душонка Нерона опять стряхнула съ себя всякій страхъ; императоръ уже за столомъ, онъ поетъ куплеты противъ Виндекса и Гальбы, и тѣлодвиженіями сопровождаетъ звуки веселой музыки. Потомъ, тайно заставляетъ лести себя въ театръ, и тамъ посылаетъ сказать какому-то актеру, заслужившему рукоплесканія: «ты во зло употребляешь мое отсутствіе!»

Опьяненіе безграничной власти снова имъ овладѣло. По его мнѣнію: «всѣ военачальники въ заговорѣ вмѣстѣ съ Гальбою; онъ хочетъ послать умертвить ихъ всѣхъ; онъ хочетъ предать смерти разомъ всѣхъ сосланныхъ; задушить всѣхъ Галловъ, находящихся въ Римѣ; зажечь городъ; въ званомъ пирѣ отравить Сенатъ, и если это не понравится народу, то выпустить на него дикихъ звѣрей цирка, достойныхъ союзниковъ его полиціи.» — Сумасбродства пьянаго труса! Сказки, выдуманныя народною строптивостью! — Какъ-бы то ни было, эти намѣренія приписывались Нерону. Однакожь прежде всего необходима война, война? — странное, дикое слово для Нерона, который воевалъ только издали. Сенатъ объявляетъ Гальбу общественнымъ врагомъ, предоставляя себѣ, можетъ-быть, издать современемъ такой же эдиктъ и противъ Нерона; а Кесаръ призываетъ войско, готовившееся къ походу на Кавказъ, формируетъ легіонъ морскихъ солдатъ изъ Мизенской стражи своей, изъ сообщниковъ умерщвленія Агриппины, и въ щедрости своей къ богамъ доходитъ до степени неслыханной: въ случаѣ побѣды онъ обѣщаетъ имъ «представленіе, въ которомъ самъ будетъ играть на флейтѣ, на органѣ и на рожкѣ и окончитъ пляскою Турнуса!» Приготовленія совершаются поспѣшно; уже готовы повозки для органовъ, дворцовыя прелестницы уже обрѣзываютъ себѣ волосы, вооружаются сѣкирами, щитами, составляютъ легіонъ амазонокъ. Самъ императоръ, въ знакъ войны, собственными руками водрузивъ ликторскія связки, выходитъ изъ-за роскошнаго стола, опираясь о плеча друзей; душа его, проникнутая сладостію пира, уже вполнѣ занята жалобною мелодрамою, вмѣсто кровавой, о которой онъ помышлялъ еще вчера. «Прибывъ въ провинцію, онъ хочетъ приблизиться къ непріятелю безоружный, безмолвный; онъ только заплачетъ передъ нимъ горько, всѣ будутъ взволнованы до глубины сердца; всѣ начнутъ цѣловаться, упадутъ въ объятія другъ друга и запоютъ тріумфальный гимнъ, который уже заранѣе сочиняютъ для этого случая, по повелѣнію Нерона.»

Однакоже Римъ ропщетъ; объявленъ наборъ, принимаютъ въ войско только рабовъ. Неронъ требуетъ огромныхъ податей, ему въ нихъ отказываютъ, «пусть» говоритъ народъ, «возьметъ онъ отъ доносчиковъ награбленныя ими деньги». Народъ терпитъ голодъ, въ то время, какъ корабль Александрійскаго флота, вмѣсто хлѣба, привозитъ Нильскаго порошка для модныхъ бойцевъ дворцовыхъ. По ночамъ раздаются громкія насмѣшки противъ Нерона^[145], и вдругъ эта колоссальная власть не находитъ уже въ себѣ достаточно силы — заставить почитать себя въ переулкахъ Рима. Потомъ налетаетъ стая сновъ и предвѣщаній; Неронъ видитъ, будто-бы его пожираютъ муравьи, (Тиверіи видѣлъ почти такой же сонъ), будто любимый его конь, Астурконъ, превращается въ змѣю, сохраняя одну только голову, которая потрясаетъ воздухъ мѣрнымъ ржаніемъ; будто гробница Августа открывается, и голосъ изъ нея громко призываетъ Нерона. Этого мало, въ послѣдней роли, которую Кесарь пѣлъ, онъ падаетъ произнося;«отецъ, мать, супруга, всѣ стремятъ меня къ смерти I» Наконецъ онъ видитъ себя во снѣ посреди театра Помпеева; статуи четырнадцати націи имперіи, сходятъ съ пьедесталей и захватываютъ императора: живая картина того народнаго движенія, которое стремило всѣхъ противъ Нерона, но которое однакоже еще не вполнѣ было ему извѣстно, хотя бунтъ шелъ своимъ путемъ, не встрѣчая нигдѣ преградъ. Гальба, имущества котораго въ Римѣ были конфискованы Нерономъ, не только преспокойно конфисковалъ имущества Нерона въ Испаніи, но даже нашелъ на нихъ покупателей. Виндексъ, котораго голову императоръ оцѣнилъ отвѣчалъ: «Неронъ обѣщалъ десять милліоновъ сестер. тому, кто умертвитъ меня, я обѣщаю свою голову тому, кто принесетъ мнѣ Неронову…»

Но вдругъ обнаруживается новое движеніе, котораго, по неполнотѣ преданій до насъ дошедшихъ, и наиболѣе за утратою повѣствованій Тацита, мы, къ сожалѣнію не имѣемъ возможности оцѣнить надлежащимъ образомъ. Виргиній, начальствующій въ верьхней Германіи, идетъ противъ Виндекса, послѣ личнаго свиданія два вождя почти соглашаются въ намѣреніяхъ, дѣло уладилось бы, но легіоны начали битву сами, безъ повелѣнія; двадцать тысячъ Галловъ погибаютъ, Виндексъ умерщвляетъ себя, а Виргиній, какъ честолюбивый мудрецъ, или какъ Римскій патріотъ, отказывается отъ императорскаго вѣнца, подносимаго ему войскомъ, и провозглашаетъ священнымъ только тотъ выборъ, который будетъ утвержденъ Сенатомъ и народомъ. Осторожный отказъ Виргинія былъ для него причиною рѣдкаго счастія ускользать въ продолженіе тридцати лѣтъ отъ недовѣрчивости кесарей и умереть на восемьдесять-третьемъ году, въ почестяхъ, уважаемому Римомъ за добродѣтель высшую римской, громогласно восхваленному Тацитомъ, и, по словамъ Плинія: «прослушавшему о себѣ судъ потомства^[146]».

Въ то же самое время, тревоги и неустройства, въ которыхъ трудно дать отчетъ, уничтожали всѣ надежды Гальбы: солдаты его худо повиновались ему, часть кавалеріи едва его не покинула; рабы, подкупленные отпущенникомъ Нерона, были схвачены тѣлохранителями Гальбы, въ ту минуту, когда они приготовлялись его умертвить. Узнавъ о самоубійствѣ Виндекса, онъ удалился въ одинъ изъ испанскихъ городовъ, писалъ къ Виргинію, и помышлялъ умертвить себя.

Такимъ образомъ страшное движеніе противъ Нерона было задушено какъ будто само-собою, однимъ ужасомъ, который внушала императорская власть. Но Неронъ не зналъ этого. Когда до свѣдѣнія его дошли новыя возстанія, послѣдовавшія за движеніемъ Гальбы, императоръ взкочилъ во время пира, опрокинулъ столъ, разбилъ двѣ любимыя чаши изъ хрусталя; Римъ, провинціи и армія ускользали изъ-подъ руки его разомъ. Онъ требовалъ отъ Локусты яду; удалился въ одну изъ виллъ, и намѣревался бѣжать.

Востокъ могъ служить ему убѣжищемъ. Астрологи, предсказывая ему паденіе въ Римѣ, обѣщали владычество въ Азіи. Іудеи-льстецы сдѣлали его своимъ Мессіею; въ теченіе полувѣка, съ-тѣхъ-поръ-какъ совершились пророчества, этотъ народъ вездѣ искалъ своего Мессію, и, прилагая къ Нерону, точно тажъ же какъ позже къ Веспасіану, всѣ сказанія, (по словамъ Тацита) разпространенныя по Востоку, далъ Кесарю-Нерону царство Іерусалимское^[147]. Но если бы Неронъ и не былъ царемъ, чтожь? онъ все будетъ еще великимъ артистомъ: лира, украшеніе его величія, будетъ ему помощницею въ злополучіи; онъ будетъ пѣть въ Александріи (замѣтьте это влеченіе къ Египту, одинаковое въ Калигулѣ, Германикѣ и Веспасіанѣ): «пѣвецъ не можетъ найти землю, которая бы его не кормила {Τὸ τἐχνιον πᾶσα γαια τρὲψεν. (Свет. ibid.)}.» Но эта трусость Нерона именно придавала всѣмъ смѣлость противиться ему. Офицеры преторіанскіе отказались сопровождать его въ бѣгствѣ; одинъ изъ нихъ сказалъ даже ему: «Развѣ такъ трудно умереть^[148]». Тогда Неронъ, то вдругъ хочетъ просить пріюта у Парѳянъ, то замышляетъ броситься къ ногамъ Гальбы, или бѣжать на форумъ въ траурномъ одѣяніи, или съ возвышенныхъ ростровъ умолять народъ о сожалѣніи, и просить себѣ въ убѣжище префектуры Египетской. По прежде нежели онъ дойдетъ до форума, чернь изорветъ его въ клочки… Чтожь дѣлать ему?!

Не менѣе того все находится въ совершенномъ спокойствіи и привычномъ порядкѣ; преторіянцы стерегутъ двери Перонова дворца… Послѣ тяжкаго волненія Неронъ засыпаетъ и вдругъ просыпается во время ночи; преторіанцевъ нѣтъ на часахъ! Онъ посылаетъ къ своимъ друзьямъ, нѣтъ отвѣта: Тигеллинъ его покинулъ!! Въ сопровожденіи нѣсколькихъ отпущенниковъ, онъ самъ бѣжитъ, стучится, отъ дверей къ дверямъ, ни одна не отворяется. Тогда Неронъ бросается снова въ свои покои, комнатныхъ тѣлохранителей уже нѣтъ, они тоже бѣжали! Кровать его ограблена, не имѣли даже достаточно сожалѣнія, чтобъ оставить ему его коробочку съ ядомъ. Найдется-ли по-крайней-мѣрѣ гладіаторъ, который бы взялся его убить? Нѣтъ! «Такъ, я не могу найти!» возклицаетъ онъ, «ни друга, ни врага». Здѣсь оправдывается вполнѣ слово Светонія: цѣлый свѣтъ покинулъ его.

Нужно пояснить эту послѣднюю катастрофу. Человѣкъ, опрокидывающій такимъ смѣшнымъ образомъ Нерона, не Виндексъ, ни Гальба, но лице ничтожное, почти подлое; это незаконный сынъ прелестницы и гладіатора, Нимеридій, ставшій на степень префекта преторіи за участіе въ открытіи Пизонова заговора. Нечаянно вспадаетъ ему въ голову чудная мысль окончить разомъ борьбу, развязка которой была еще весьма сомнительна; понимая, что воинамъ не можетъ быть любъ императоръ трусъ и бѣглецъ, и что вѣроятно они не съ большею охотою стали бы проливать свою кровь за его египетское царство, онъ увѣряетъ ихъ, что Неронъ уже скрылся, потомъ, безъ всякаго съ чьей бы-то ни было стороны уполномоченія, именемъ Гальбы онъ обѣщаетъ 30,000 сест. каждому преторіанцу и 5.000 каждому воину въ легіонахъ, что по числу десяти тысячъ преторіавцевъ и 120.000 легіоновъ, составляло уже 180.000.000! Это обѣщаніе, котораго исполнить невозможно, котораго Гальба никогда не давалъ, было заплачено однакоже послѣднимъ — жизнію"

Итакъ преторіанцы, единственная сила имперіи, покинули своего владыку. Для окончанія этого разсказа, мы возьмемся за Сенеку; не излишне будетъ познакомиться въ этомъ^случаѣ съ его слогомъ и рѣшить можно-ли имѣть сомнѣніе въ истинѣ, или обвинить въ пристрастіи записку его, преисполненную подробности, и дышащую такимъ равнодушіемъ.

"Неронъ хотѣлъ броситься въ Тибръ, но остановился, изъявляя желаніе найти какое либо уединенное мѣсто, чтобъ одуматься; тогда отпущенникъ его Фаонъ предложилъ ему свой домъ, между путями Селаріа и Номентана, на четвертой мили. Императоръ былъ босъ и въ туникѣ; онъ надѣлъ пенулу темнаго цвѣта, и держа передъ лицемъ платокъ, отправился верхомъ, въ сопровожденіи только четырехъ человѣкъ, изъ которыхъ одинъ былъ Спорусъ. Уже испуганный землетрясеніемъ и молніею, которая сверкнула ему въ глаза, проѣзжая мимо стана, онъ услышалъ какъ воины проклинали его, и громко выражали желаніе объ успѣхахъ Гальбы. Какой-то прохожій, увидѣвъ Нерона съ его спутниками, сказалъ: "Вотъ люди, которые гонятся за Нерономъ, " — другой спросилъ ихъ: «Какія новости въ Римѣ о Неронѣ?» — Далѣе запахъ трупа, покинутаго на дорогѣ, испугалъ Неронову лошадь, она сдѣлала движеніе, отъ котораго платокъ отвернулся отъ лица императора; бывшій солдатъ преторіанской гвардіи узналъ его въ эту минуту и поклонился. Достигнувъ мѣста, гдѣ надлежало своротить съ дороги, они оставили лошадей въ кустарникахъ; съ величайшимъ трудомъ, между терній и камышей, подкладывая свою одежду подъ ноги, Неронъ добрался до задней стѣны виллы. Фаонъ уговаривалъ его спрятаться въ песочную яму, пока онъ откроетъ ему возможность войти въ домъ тайно; Неронъ отвѣчалъ, что не хочетъ быть зарытъ живымъ; остался тутъ на нѣкоторое время и пилъ воду, почерпнутую рукою изъ ближайшей лужи, приговаривая: «Такъ вотъ напитокъ Нероновъ.^[149]» Послѣ того онъ счистилъ съ своей пенулы, изодранной кустарникомъ, иглы, которыя въ нее воткнулись, наконецъ ползя на рукахъ и колѣнахъ по тѣсному ходу, прорытому для него въ землѣ, довлекся до ближайшей канурки, гдѣ легъ на дурной тюфякъ и прикрылся старымъ одѣяломъ. Мучимый голодомъ и жаждою, онъ не принялъ предложеннаго ему чернаго хлѣба, но выпилъ немногто тепловатой воды. Тутъ окружающіе стали его упрашивать однимъ разомъ освободить себя отъ безчестія и поруганій, которыя его ждутъ. Неронъ велѣлъ вырыть передъ собою яму, въ его ростъ, собрать, если возможно, нѣсколько мрамора, принести дровъ и воды, чтобъ совершить послѣдніе обряды, — и ежеминутно проливая слезы, повторялъ: «Какого художника лишится свѣтъ!» — Вскорѣ прискакалъ гонецъ Фаона; — Неронъ схватилъ депеши и прочитавъ, что Сенатъ объявилъ его народнымъ врагомъ и присудилъ къ казни по древнимъ законамъ, спросилъ быстро: какая это казнь. Ему отвѣчали, что присужденный, снявъ одежды, долженъ преклонить выю въ развалину, послѣ чего его бьютъ розгами до-смерти. Испуганный до крайности, Неронъ мгновенно выхватилъ два находившіеся при немъ кинжала, попробовалъ ихъ острія и снова спряталъ эти оружія, говоря что роковой часъ еще не насталъ; въ то же время онъ умолялъ Спора бить себя въ грудь, напускать печальные стоны, а другаго изъ спутниковъ просилъ придать ему примѣромъ своимъ необходимую твердость духа, чтобъ умереть; наконецъ громко упрекалъ себя въ малодушіи и трусости повторяя: «Я живу для безчестія, это постыдно. Теперь нужна смѣлость; проснись Неронъ!» —

«Но уже мчалцсь. всадники, которымъ было приказано схватить его живаго. Заслыша шумъ, онъ, трепеща произнесъ: „скокъ коней поразилъ мой слухъ^[150].“ — Наконецъ, при пособіи Епафродита, своего секретаря, онъ перерѣзалъ себѣ горло. Онъ еще дышалъ, когда явился центуріонъ, прибывшій какъ будто для помощи, и усиливавшійся остановить кровь полою своей одежды. Неронъ сказалъ только: „Поздно!!.. Такъ вотъ клятвы!“ — и померъ. Глаза его выкатились изъ орбитъ, принявъ страшную неподвижность, которая заставила присутствовавшихъ содрогнуться. Неронъ, всего настоятельнѣе просилъ у своихъ спутниковъ, чтобъ не отдавали его головы, чтобъ скорѣе сожгли его, какъ будетъ можно, но только не обезглавленнаго. — Позволеніе было получено отъ Ицелія, отпущенника Гальбы, едва освобожденнаго отъ цѣпей, въ который онъ былъ закованъ Нерономъ при первомъ извѣстіи о волненіи въ Испаніи.»

Разсказъ этотъ не преисполненъ-ли жизни и ясности? — Императоръ, вчера еще цѣнившій жизнь человѣка не болѣе мелкой монеты, нынѣ, не угрожаемый открытымъ или въ тишинѣ таящимся бѣдствіемъ, не окруженный, не преслѣдуемый никѣмъ, по видимому не подвергающійся никакой опасности, но только въ-тихомолкъ оставленный, ночью, оберегающею его особу стражею, погибаетъ, — единственно отъ того, что онъ одинъ! Не сила другихъ опрокидываетъ его, но собственная его боязнь, всеобщій духъ готовности къ измѣнѣ, и извѣстіе о бунтѣ, въ ту самую минуту когда этотъ бунтъ потушенъ! Человѣкъ котораго не ловили, котораго еще не осудили на гибель, передъ которымъ еще былъ открытъ свѣтъ, отказывается отъ намѣренія бѣжать или защищаться, и не смотря на чрезвычайную трусость свою, видитъ, что единственное его прибѣжище — смерть! Изъ милости, и въ глубокой тайнѣ его принимаетъ къ себѣ, въ подземномъ погребѣ, простой отпущенникъ, тамъ его сопровождаютъ два другіе раба и не менѣе ничтожный рабъ, нѣкогда игрушка подлой его жестокости, между-тѣмъ нынѣ Его послѣдній и лучшій другъ! Наконецъ отпущенникъ отсутствующаго старика, императора еще сомнительнаго, никѣмъ не облеченный въ довѣріе, ни отъ кого не получившій власти, открывая столь тщательно скрываемое убѣжище императора еще дѣйствительнаго, въ милосердіи своемъ позволяетъ сжечь на кострѣ трупъ послѣдняго Кесаря.!!

Сенатъ, смѣлый одною недѣятельностью преторіанцевъ, тотчасъ провозглашаетъ Гальбу. Народъ ликуетъ, бѣгаетъ по улицамъ съ шапкою свободы на головѣ, жжетъ въ храмахъ ѳиміамъ, опрокидываетъ Нероновы статуи, и предаетъ смерти исполнителей его жестокости. Съ другой стороны однако (и это доказываетъ что одна часть народа точно любила Нерона, хотя не дерзала защищать его) погребенье совершается спокойно, съ нѣкоторымъ великолѣпіемъ, и съ высоты холма садовъ, въ роскошномъ памятникѣ Домиція, гробница его гордо воздымается надъ Марсовымъ-Полемъ, не боясь мщенія Римлянъ, всегда столь жестокихъ къ усопшимъ. Въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ будутъ даже украшать цвѣтами эту могилу. По смерти Гальбы, возникнетъ противодвиженіе въ пользу памяти Нерона; Отона, при вшествіи его въ Римъ, будутъ привѣтствовать именемъ Нерона; онъ возвратитъ прежнія мѣста и должности его клевретамъ, воздвигнетъ низринутыя его статуи^[151]… такъ, этой вѣчной эмблемѣ кесарской власти, этому предмету глубочайшаго омерзѣнія однихъ и сожалѣнія другихъ, всѣ всячески даютъ безсмертіе! Народъ говоритъ: "Неронъ не умеръ, " — и въ теченіе двадцати лѣтъ появляются лже-Нероны, окруженные приверженцами^[152]; изображеніе его выставляется у ростровъ; прокламаціи возвѣщаютъ скорый его возвратъ и сулятъ жатву страшныхъ мщеній, и въ то самое время, какъ до конца IV вѣка, со стороны всѣхъ развращенныхъ душъ этой эпохи, продолжается подобное служеніе Нерону; рядомъ съ нимъ идетъ другое почитаніе, дарящее имени Нерона безсмертіе совершенно инаго рода: множество христіанъ вѣрятъ тоже, что Неронъ не умираетъ, что онъ изъ недоступнаго убѣжища явится еще міру въ послѣдніе дни, возстановитъ поклоненіе идоламъ, и осуществить все что было пророчено объ Антихристѣ^[153].

Съ Нерономъ пресѣкалась династія Кесарей. Была лавровая роща, насажденная Ливіею; тамъ каждый изъ императоровъ срывалъ вѣтви для тріумфаторскихъ своихъ вѣнковъ и насаждалъ новое дерево; замѣтили что при смерти императора, посаженное имъ дерево высыхало; не задолго до смерти Нерона высохла вся роща. Грозою отбило всѣ головы императорскихъ статуй и переломило скипетръ, который былъ въ рукѣ Августовой статуи. Такъ четыре богатыя, многочисленныя, могущественныя семейства Юліи, Клавдіи, Домиціи и Агриппы, смѣшавшись въ одно, (не говоря уже о многихъ другихъ, которыя по связи съ ними испытали одинакую участь,) изсякли, подержавъ въ своихъ рукахъ императорскій скипетръ! Ни знанія Греціи, просвѣтившей міръ, ни власть Рима, столь низко погнувшая подъ себя Грецію, ничто не могло защитить этихъ людей отъ дѣйствія невыносимаго гнета, давящаго мысль смертнаго всею тяжестью положенія, столь неимовѣрно выше человѣческаго. Эта династія, изведенная поочередно тиранствомъ ея главы, честолюбіемъ ея членовъ, или мщеніемъ опальныхъ, воевала сама себя съ ѣдкою жестокостью, что въ теченіе полувѣка, давъ свѣту шесть властителей, изсякла. Въ Генеалогіи, составленной Юсгъ-Ликсомъ, изъ сорока лицъ, тридцать два показаны умершими насильственно. Извѣстно, какова была кончина каждаго Кесаря: начиная съ Брутова кинжала до плаксиваго самоубійства Нерона, никто изъ нихъ не Избѣгнулъ участія преступленія въ смерти; самъ Августъ, по мнѣнію многихъ, былъ отравленъ Ливіею. Изъ этихъ шести владыкъ, при многочисленныхъ и обильныхъ дѣтьми супружествахъ, только трое оставили потомство, всегда быстро и злосчастно угасавшее; ни одинъ изъ нихъ не имѣлъ наслѣдникомъ сына. Судьба дочери и внуки Августа, сынъ Тиверія — отравленный Сеяномъ, внукъ его умерщвленный Калигулою, внучка — преданная смерти Мессалиною, дочь Калигулы — казненная на второмъ году жизни, Октавія, Антонія и Бриганникъ, все потомство Клавдія принесенныя въ жертву смерти Нерономъ, ихъ усыновленнымъ братомъ, — показываютъ, что сталось съ прямымъ родомъ Кесаря. Угодно-ли знать, что значило быть супругою Римскаго императора? Изъ шестнадцати женъ пяти наслѣдниковъ перваго Кесаря, шесть умерли смертью насильственною, семь были отвергнуты мужьями и только три, быстрою кончиною или счастливымъ вдовствомъ избавились отъ развода и каши. Не было ничего подобнаго въ мірѣ по жестокости, потому что не было ничего подобнаго въ немъ по самовластію.

Я не говорю, чтобъ всѣ эти Кесари не были хорошо воспитаны, учтивы; чтобъ они не обладали всею возможною граціею, всею модностью ихъ вѣка. Разсѣянные вкусы Тиверія извѣстны. Калигула, при всемъ безуміи своемъ, былъ страстенъ къ краснорѣчію. Клавдій былъ преизполненъ любви къ наукамъ и къ литературѣ. Неронъ обожалъ поэзію. Всѣ говорили по-гречески, всѣ знали этотъ языкъ поэтовъ и художниковъ, какъ нынѣшніе дипломаты знаютъ языкъ французскій. Агриппины и Юліи, женщины прекрасныя благородною и строгою красотой, тоже имѣли притязанія на умъ блестящій, на литературу. Всѣ они, повторяю, были свѣтскіе люди, всѣ обладали вкусомъ къ словесности, цвѣтистымъ разговоромъ, изысканнымъ обращеніемъ, прекраснымъ тономъ: и всѣ они заслужили однакоже несчастную свою судьбу. Никакое семейство не было столь преступно противъ человѣчества, и преступно менѣе тѣмъ, что его угнетало, нежели тѣмь, что развратило его въ конецъ. Оно научило его разврату своимъ примѣромъ, и разврату всегда тѣмъ болѣе торжествующему, чѣмъ болѣе подлому; своимъ самовластіемъ, — безпрерывная угроза котораго, заставляла души слабыя, не смѣвшія глядѣть лицемъ въ лице опасности, кидаться во всѣ крайности, чтобъ только разсѣяться, заглушить въ себѣ страхъ; наконецъ оно учило его разврату, самымъ существованіемъ своимъ и своей власти, которая, казалось, была безпрерывнымъ упрекомъ провидѣнію. Это семейство запечатлѣло эпоху, а которой мы говоримъ, двумя яркими, характерически ей принадлежащими клеймами: фаталисмомъ и рабствомъ; отверженіемъ творца и обоготвореніемъ твари. Оно пріучило всякаго человѣка трепетать передъ владыкою и заставлять трепетать передъ собою раба; развращать одного и унижать другаго. Оно всегда кидало власть и богатство на ту сторону, гдѣ было болѣе пороковъ, а въ главу міра, и нерѣдко даже выше самого себя, ставило цѣлый народъ тирановъ-рабовъ въ станѣ, то были центуріоны и трибуны, въ провинціяхъ — прокураторы, во дворцѣ — эвнухи и отпущенники. Замѣтьте, какъ глубоко этотъ духъ проникъ и пропиталъ общество Римское: со времени Нерона, изключивъ пятнадцатилѣтіе Домиція, почти въ теченіе цѣлаго вѣка, въ нравственности владыкъ замѣчается усовершенствованіе. Но раздѣляетъ-ли Римъ это стремленіе къ лучшему? становится ли онъ возвышеннѣе, благороднѣе, честнѣе? Нѣтъ; онъ столь же развратный, столь же подлый и предательскій, дается въ руки недостойнаго сына Марка-Аврелія.

Любопытно бы было доказать подробностями, какъ съ самыхъ отдаленныхъ вѣковъ древность готовила этотъ печальный результатъ, и чрезъ какія ступени перешло это послѣдовательное паденіе человѣка. Можетъ-быть, увидѣли бы тогда, какъ естественъ этотъ скатъ; можетъ-быть, поняли бы, взглянувъ на Римскаго беатуса, на этого Кесарева отпущенника, лежащаго на кровати, выточенной изъ слоновой кости, окруженнаго рабами, пресыщеннаго своими мурёнами, откормленными людскимъ мясомъ, любующагося борьбою гладіаторовъ, которыхъ кровь обрызгиваетъ его столъ и ложе; — можетъ-быть, поняли бы, сведя съ него очи на бѣдную христіанскую вдову, которая, подъ опасеніемъ смерти, спѣшитъ въ эргастулу богача перевязать раны закованнаго въ желѣза и омыть ноги святаго, — можетъ-быть, тогда поняли-бы, говорю я, что изъ нихъ двухъ первый былъ несравненно ближе къ природѣ.

Съ трудомъ пройдя эту печальную, но важную по разуму исторію, да позволено мнѣ будетъ сказать, что ничто лучше ея не можетъ доказать, одною очевидностью своею, независимо отъ всякаго философскаго разсужденія, ту радикальную слабость, и если смѣю такъ выразиться, ту непросвѣщаемосгь, которая сродна человѣческому генію, когда онъ не поддерживаемъ свыше внѣшнею силой. Древность чувствовала это живо; всѣ ея восторги, все ея уваженіе, ея идеалъ — было прошедшее. Баснь о четырехъ возрастахъ или вѣкахъ, баснь міровая и первобытная весьма точно выражала убѣжденіе въ необходимости паденія всего человѣческаго. Гомеръ и поэты живописали намъ человѣка безпрерывно слабѣющимъ, умаляющимся въ ростѣ, не тѣмъ, каковъ онъ былъ въ вѣкѣ героическомъ. Періоды величія и упадка, мужества и старчества, «завистливый законъ судьбы, по которому все достигшее высшаго совершенства, тотчасъ спускается и несравненно быстрѣе, до самой низшей степени^[154];» все это картины, находимыя повсюду; а въ послѣднее время республики Римской, когда, казалось, рушилось все, что поддерживало міръ, когда патріотисмъ и вѣра измѣняли въ одно время, позволено было худо вѣрить въ безграничность улучшаемости человѣскаго рода.

Я встрѣчаю въ эту эпоху только двѣ мысли, два чувства. Въ наименьшемъ числѣ, рѣдкая и нетвердая вѣра нѣкоторыхъ душъ посвѣщенныхъ, таинственная надежда на будущее, независимое отъ человѣческихъ силъ. Въ наибольшемъ числѣ: безплодное сожалѣніе о прошедшемъ, безпомощный Фаталисмъ, мысль отчаявающая и одиночная. Родъ людской — есть Прометей Эсхила, присужденный къ безконечной и безнадежной мукѣ, — «доколѣ не придетъ божество, которое избавить его, принявъ на себя его страданія». Эта двойственная мысль отчетисто обрисовывается уже въ Виргиліѣ, когда, преисполнясь вѣры, какъ бы посвященный, какъ пророкъ (vates), онъ съ удивительнымъ инстинктомъ поэта соединяетъ всѣ истины, разсѣянныя въ оракулахъ, скрывающіяся въ мистеріяхъ, бросаемыя на вѣтеръ сивиллами, и возвѣщаетъ, что начало новой эры кроется въ ребенкѣ, «которому родители его не улыбнулись и котораго мать родила на свѣтъ по десяти-месячномъ страданіи» Виргилій открываетъ «отрасль снизшедшую съ неба, великое приращеніе Юпитера», и съ безподобнымъ движеніемъ духа приглашая все твореніе привѣтствовать этого сына боговъ, видитъ уже что «міръ трепещетъ на оси и содрагается въ своемъ составѣ; небо, земля, воды все торжествуетъ и веселится о грядущемъ вѣкѣ.» По вскорѣ, когда поэту измѣняетъ вдохновеніе и прорицанія безмолствуютъ передъ нимъ; когда онъ снова падаетъ на нищую и безумную природу, пораженный фаталисмомъ, стремящимъ все къ худшему: онъ сравниваетъ судьбы міра съ ладьею, которую усилія гребцовъ только нѣсколько подвинули противъ теченія потока; едва замедлятъ они одну секунду движенія рукъ, потокъ схватываетъ ладью, и неукротимая сила водъ относитъ ее далеко вспять!

Sic omnia fatis,

In pejus ruere ac retro sublapsa referri:

Ilaud aliter quam qui adverso vix fluminc lembum

Romigus subigit, si brachia forte remisit;

Atque ilium in præceps prono rapit alveus amni.

(Georg.)

Остережемся и мы вѣровать въ фаталисмъ добра, точно такъ же какъ въ фаталисмъ зла. Вѣка успѣха да не наполнятъ насъ гордою надеждою, какъ вѣка упадка переполняли древность отчаяніемъ. — Если фаталисмъ стремитъ свѣтъ къ лучшему, то къ чему же намъ въ пользу его трудиться? Если успѣхъ наводится одною силою обстоятельствъ, то зачѣмъ же хлопотать объ успѣхѣ? Невѣрный оптимисмъ, (который силятся обратить въ философію), убѣжденіе въ неотразимомъ усовершенствованіи, не смотря на неопредѣленность свою, не впадаетъ-ли въ то гордое, но глубокожалкое спокойствіе бездѣятельности, которое, полагаясь на свободную силу обстоятельствъ, или на что-либо столь же гадательное и неточное, складываетъ руки и пребываетъ ко всему равнодушнымъ?

Со времени, въ которое Неронъ правилъ свѣтомъ, свѣтъ шелъ, въ томъ нѣтъ Сомнѣнія. Но какъ и чѣмъ шелъ онъ, если не помощью Бога съ одной стороны, и нѣсколькими собственными усиліями съ другой? Свѣтъ — какъ человѣкъ; спасеніе и блаженство его въ милости всемогущаго неба; но милость эта дается условно и хочетъ, чтобъ слабый трудъ нашъ содѣйствовалъ ей.

Христіанство — вотъ причина просвѣщенія новѣйшихъ временъ, и основа онаго въ прошедшемъ; да, христіанство — не только поводъ ко всякому просвѣщенію, но логическій его разумѣ, его поясненіе и опора въ настоящемъ. Просвѣщеніе, — если вы не признаете его чисто матеріальнымъ, — основано на идеяхъ, а идеи потому только дѣятельны-неизмѣнно, что въ нихъ Вѣрятъ. Творецъ, внушитель, persuasor этихъ идей, было христіанство, и, проникая въ глубь предмета, нельзя не убѣдиться, что оно одно даетъ тѣмъ идеямъ силу и стойкость передъ судомъ и очами разума. Безъ него просвѣщеніе ничтожно, безумно и есть не что иное какъ привычка, противъ которой природа человѣческая безпрерывно вооружается;

Неронъ есть фактъ логическій. Онъ былъ просто человѣкъ столь же обыкновенный, сколь сообразный съ окружавшею его средою; конечно онъ въ нашихъ глазахъ отъ этого ни лучше, ни извинительнѣе, ни даже разумнѣе. Частое повтореніе преступленій, подобныхъ его преступленіямъ, въ теченіе четырехъ вѣковъ; — примѣръ, показанный ему Тиверіемъ, Калигулою и тѣми, которые управляли при Клавдіи; — подражаніе ему Коммодіемъ Домиціаномъ, Каракаллою, наиболѣе Геліогабаломъ, который старался передразнивать, какъ бы повторять его — доказываютъ, что онъ уступалъ увлеченію своего положенія, не такому конечно, которому противиться было рѣшительно невозможно, но увлеченію могущественному, естественному и истинному въ положеніи столь необыкновенномъ. Все это объясняетъ наконецъ неопровержимо, что Неронъ, этотъ типъ кроваваго неистовства, былъ только совершенно правильное произведеніе своего вѣка и самое живое выраженіе человѣчества той эпохи.

Конецъ.

---

1. Saccllum, ædiculæ. —
2. Августинъ, De Consensu Evangel, I, 23, § 56.
3. Et spoliis sibimet nova numina fecit. (Прудепцій, Contra Symmachum, II. 358).
4. Sie dum universarum gentium sacra suscipiunt regna etiam meruerunt. (Cœcilius apud Minutium).
5. Dii municipes.
6. Ювеналъ, Sat. 6. — Сенека, De vita beatâ, 27. — Тертуліянъ, Apologet., 9.
7. Nemo malheinalicus genium indemnalus habebit (Ювен: VI).
8. Луканъ, Jupiter Tragoeclus.
9. Relief a non bené parmula.
10. Philosopho viri sid….. se consolandum prœbuit (Сенека ad Marciam, 4.)
11. Ювеналъ.
12. Саллустій, in Catull, 50, 55.
13. «Посреди всего этого, слѣпое человѣчество позволяетъ опутывать себя столькими сомнѣніями, что остается достовернымъ только одно то, что нѣтъ ничего достовернаго и нѣтъ ничего что бы могло сравниться съ нищетою человѣка и съ его высокомѣріемъ. Другія животныя имѣютъ одну заботу: жить; природа дала имъ роскошныя средства къ ея удовлетворенію; они надѣлены высочайшею выгодою не имѣть надобности мыслить ни о богатствѣ, ни о славѣ, ни о почестяхъ, ни о смерти, что всего важнѣе…. Природа человѣческая представляетъ напротивъ того утѣшенія самыя несовершенныя…. и даже божество не можетъ ни даровать людямъ безсмертіе, ни себѣ доставить то величайшее благо, которое ниспослано отъ него людямъ въ этой столь ничтожной жизни — оно не можетъ, по собственному хотѣнію, отнять отъ себя существованіе». — (Плиній Hist. nat. II, 7.)
14. Горацій.
15. Velleius Paterculus, II, 67.
16. Ad Marciam Consolatio, 22.
17. Трудно иначе передать выраженіе: fastidiose тоri.
18. Quibus non vivere durum, sed seperfluum (Сенека, cp. 23.)
19. Дѣян. Апос. XVII, 21.
20. Платонъ. — Apology Socrat.-- Епимепидъ. — Алкивіадъ.
21. Отъ Назарета можетъ ли что добро быти? (Ев. Іоанна Гл. I, 46)…. Еда отъ Галилеи Христосъ приходитъ?….. испытай и виждь, яко пророкъ отъ Галилеи не приходитъ. (Св. Іоанна. VII, 41, 52).
22. Разумѣете, яко человѣка не книжна еста и проста… (Дѣян. Апост. VI, 13J. Язычникъ Цельсъ говоритъ то же, (Оригенъ, contra Cclsum, I, 26, 62; II, 46. Смот. Юліана apud Cyrill, VI).
23. Тамже: „Его же убо не вѣдуще чтете, сего азъ проповѣдуютъ“. Дѣян. Гл. XVII, 23.
24. Сенека, apud Augustin., De Civitate Dec, VI, 10. — De Benef., VIII, 2. — Ep. 96.
25. Deus amalur (Ep. 42), — Ep. 47. и др.
26. Parere Deo, libertas est. (De vita beatâ, 15.)
27. Colite in piä et recta vol un late. (Benef. I, 6. Ep 116). — Духомъ и истиною достоитъ кланятися. Ев. Іоанна VI, 24). —
28. … Et aperto vivero voto. (Персій. 11).
29. De vità beatâ, 17.
30. De Maistre, Soirées de St. Petersbourg, XI^o entr.
31. «О ереси бо сей вѣдомо есть намъ, яко всюду сопротивъ глаголено есть». (Дѣян. Апост. XXVIII, 22.)
32. Multitudo ingens. (Tac., Annul., XV, 44.)
33. De Benef., VI, 7. — Quœst. nat. procem. — ibid, I, III, 45. — Benef., VI. 23.
34. Hujus socii sumus et membra (Ep. 93.) — Вы же есте тѣло Христово, и уди отъ части. (I, Посл. къ Коринѳ. Ап. Павла; XII, 27). —
35. Deus et parens nosier (Ep. 110)
36. Сенека, Ер. 41, 73.
37. Gaudiani quot Deos Beorumque æmulos sequi tor, nunquam, interrumpilur. (Ep. 60). А Св. Пав. — semper gaudete.
38. Satis Deos coluit qui imitatus est. (Сенека. Ep. 95). — Бывайте убо подражатели Богу; (Пос. къ Ефесеемъ. Св. Ап. Павла; V; 1).
39. «То quoque dignum finge Deo». — Finges autemnon auro nee argento. Non potest ex hac materia exprimi imago Dei similis. (Ep. 12.) — «Не должны есмы непщевати, подобно быти Божество, злату или сребру, или камени художнѣ начертану помышленіи человѣку». Дѣян. Апос. XVII, 29.
40. De Pravidentia, 2.
41. De vita beatâ, 27.
42. Ep. 51.
43. De Benef., III, 18, 29. Ep. 44.
44. Homo, sacra res sine timoré, sine ira, tanquam spectaturus occideret. (Ep. 7, 95, etc.)
45. De Providentia, 3.
46. Ad Marciam Consolatio, 20.
47. Ad Helviam Consdlatio.
48. Nunquam boni viri miserenduin. (De Providentia, 1.).
49. De const antià sapientis.
50. Solatium cum uni verso rapit. (De Procidentia, 3.)
51. Misericord іа est ægritudo animi…. Sapiens non miseretur…. Non ignoscit, elc. эти выраженія Сенеки (О милости, II, 4, 5, и G), выясняютъ чистое ученіе стоиковъ, какъ оно утверждено и Цицерономъ (Tusculan., 4) и оспорено Св. Августиномъ (Градъ Божій, ІФ и XIV). Сенека принимая ученіе это, смягчаетъ его нѣсколько.
52. Смот. все посланіе 102, въ которомъ Сенека не отвергаетъ, какъ многіе полагаютъ, но выражаетъ сомнѣніе; смот. еще окончаніе Ad Marciam Consdatio, преисполненное краснорѣчія и понятій Христіанскихъ.
53. De Vita beatà, 3. — Ep. 122. — De Providentia.--
54. Ер. 73. — De Providentia, 6.
55. Ер. 23. — --
56. Римл. X. 4.
57. Ев. Матѳ., IX, 16.
58. Дѣян. XVIII, 6.
59. Геродотъ, III 823.
60. Animo cum carne grave certamen (Ad Marc. 24). Non est summa felicitas in carne ponenda. (Ep. 74.).
61. Dissertationes apud Arrianum, IV, 4.
62. Маркъ-Аврелій, IX, 56.
63. Jmpediti pedes, vinctæ manus, inscripli vultus. (Сенека).
64. Rerum pulcherrima Roma.
65. Aristides Rhetor.
66. Атеней.
67. Polemo sophistа apud Galen.
68. Dionys-Aristides.
69. Aristides.
70. Jbam forte Via sacra, sicut meus est mos Ncscio quid medilans nugarum, tolus in illis.
71. Сенека, Ep. 47.
72. Nil inquani se domi nisi nutu aut manu significasse, vel si plnra demonslrandaessent, scripto usum, ne vocem consociaret, (Tacit., Ann., XIII, 23.) — Такъ заставляетъ Тацитъ говорить отпущенника Палласа.
73. Paul., sent. V, tit. XVI, § III.
74. Florus, III, 20.
75. Libertates impedicntein et quodam modo invidiam. (Iustinian. Institut).
76. „Димитрій, отпущенникъ Помпея, не стыдившійся быть богаче самаго Помпея, каждый вечеръ, подобно начальнику войска, просматривалъ списки своихъ рабовъ! Онъ долженъ бы считать себя счастливымъ, еслибъ имѣлъ двухъ vicarii и канурку нѣсколько попросторнѣе“. (Сенека. De Tranquill, animi, 8).
77. Tacit. Annal., XIV, 42 и слѣд.
78. Ев. Іоан. IX, 50.
79. Сенека, Ер. 47.
80. Lapis cincyranus.-- Обыкновенная мѣра была 390 сест. (58 р). Однажды дошли до 800 сест. (155 руб). —
81. Dives regnum orbae senectulis exercens“ (Сенека ad Martium, 19).
82. Сенека, Ad Martium, 19.
83. О mais rerum voluptas pericido crescit. (Сенека, De Benef.₎ VII, 9.)
84. Сенека, смот. Ер. 90; — Cntrov., V. 5.
85. Libri cœnationum ornamenta…. quorum ne indices quidem legunt. (Сенека, De Irâ.)
86. Pauperis cella. (Сенека, Ep. 18. 100.)
87. Сенека. Ep. 122.
88. Смотри Плинія Естест. Истор.
89. Spectabat smaragdo. Не отвѣчаемъ ни за фактъ, ни за переводъ. Первый принадлежитъ Плинію, Другой словарю. (См. Ест. Ист. XXXVII, 5.)
90. Asseclator comesque pereuntium patrimoniorum populus. (Сен. De tranquil. animi, I.)
91. Teterrimum viliuni auscullalio, etc. (Сен. De Lranq. animi) 12)
92. Плиній, Hist. Nat., VIT, 8.
93. Quasi insonti.
94. Светоній. Ner. 35.
95. Forsitan legem Juliam timeo. (lb., ibid.)
96. Agentem in matrimonio Ruf. (Jrispini, (Ibid).
97. Объ этомъ повѣствуютъ съ нѣкоторымъ различіемъ историки. См. Тацита, XIII, 46. — Hist., 1, 5, Свет., Jn Ner., 35. — In Olli., 3. — Плутархъ. Jn Galba.
98. Nec posse matrimonium amiltere. (Тацитъ, XIII, 46.)
99. Светоній, Ner., 46. Тертулліанъ, De Anima, 44, 49.
100. "Когда онъ посѣтилъ больную Домицію, эта женщина, по привычкѣ старыхъ людей, лаская едва пробивавшуюся бороду его, сказала: хочу видѣть, какъ се остригутъ впервые, и тогда — готова умереть. «Я тотчасъ велю ее остричь», сказалъ Неронъ, усмѣхаясь, присутствовавшимъ, и тутъ же велѣлъ докторамъ дать ей сильное слабительное. Она еще была жива, когда онъ захватилъ ея имущества и уничтожилъ ея завѣщаніе (Светон. 34. Xiphilin., 61.) Стрижка первой бороды была религіознымъ и семейнымъ торжествомъ въ Римѣ.
101. Uxorem nemo cluxit nisi qui abduxil… Nulla sine divortio acta. (Сенека, Benef., I, 9; III, 16.)
102. Тацитъ, Annale XV, 32. — Ювен., VI. — Свет, Domit., 4. — Statius, I Silv. — Mart. I.
103. Ut sludia sua publicaret. (Тацитъ).
104. Principe senatuque auctoribus…. Qui vim quoque adhibeant (Тацитъ, Annal. XIV, 20.)
105. Nolissimus eques romanus elephanto insedit. (Светoн., 12.)
106. См. Тацита, Annal., XIV, 14, 15, 20, XV, 52. Свет. In Ner., 11, 12. Сенеку, Ер. 100.
107. Duel partium.
108. El centum Græcœs nudo centùsse licetur. (Персій).
109. Тацитъ, Ann., XV, 40.
110. Светоній, in Ner, 31. Плиній, XXXV, 7.
111. Tanquàm inclusà, non transmisse. (Плиній, XXXVI, 22.)
112. Quia exteræ superstiliones valescant. (Тац. Ann., XI, 15.)
113. Къ Филип. Посл. Св. Ап. Павла I.
114. Светоній, in Ner., 16.
115. Odium generis humani. Переводъ этого изрѣченія вамъ кажется заключающимъ именно древній его смыслъ. Боссюеть, въ Discours sur l’Hist. Unisver. Ч, II, 26 приводить оба его смысла.
116. Adactum per medium hominem qui per os emergat slipitem tunicam alimentis iguium illilam el intextam (Ep. 14).
117. Si ex inlervallo repetilus, et per siccata vulnera reeens demitlitur sanguis. (Ep. 85).
118. Inter hæc aliguis (?) non gemuit: 'parum est, non rogavit; parum est non respondit; parum est, risit et exanimo. (Ep. 78). — Invictus ex alto dolores suos special. Ep» 85).
119. Non crimine, non accusa lore existente, quia speciem judicis induere non poterat, ad vim dominationis convcrsus. (Тацитъ, Ann. XV, 69).
120. Vclut in agmen et numerum. (Тацитъ, VI, 71).
121. S. Iust in. Apolog., I.
122. Плиній, Естест. Ист. XXX, 2.
123. Annal., XVI, 1. Светоній, 31.
124. Latifundia perdidere Italiam, jam et provincias. Плин. XVIII, 6.
125. Плутархъ, in Gadba.
126. Tanquâm humanum fastigium egresso. (Тацитъ).
127. Nil non fieri posse quod jussisset.
128. Dion. Chrysost., Orat. 21.
129. Плиній, XXX, 2. — Светоній, 34.
130. Посланіе св. Ап. Павла къ Галат. V, 19 и проч.
131. Тамъ же.
132. Seit non esse ducis, slriclos, sed inilitis, enses. (Луканъ, Phars., V).
133. Светоній, 40. — Тацитъ, Hist., 1, 4. — Эвторпій.
134. Тацитъ, Hist., 1, 5. — 
135. Светоній, in Vespas., 16. — 
136. Тацитъ, XVI, 5. —
137. Столько считали въ концѣ царствованія Нерона (de Bello, 11, 28.) Въ Галліи было только 1200 воиновъ.
138. Светоній, in Galba, 10.
139. Ne cui bellum permilteret (Тацитъ).
140. Ereplum Jegatis jus ducendi in hoslem. (Тацитъ, XIII, 53.)
141. Mentes duræ, retorridæ, et sæpe impera tori bus graues (Lamprid, Jn Alex, Sever, 59.)-- Quibus insitum, levés et dégénérantes а civilate romanâ et luxuriosos principes terrae non posse. Polio. (Gallien, 4.).
142. Inermis provincia. (Тацитъ. Hist., 1. 46.)
143. Плутархъ, in Galba.
144. Тацитъ, Hist, 1, 4.
145. Eliani Gallos еит cantando excitasse… Noclibus jurgia simula Utes… Vindicem possebant. (Светоній, 45).
146. Suoe posteritati interfuit. Объ этомъ возстаніи и о Виргиніи, см. Dion, 63; Плут. in Galba, Свет, in Ner. 47; in Galb.; 11. Тацитъ, ibid. Плиній, Ep. II, 1; VI, 10; IX, 19.
147. Сист. in Ner. 40; Id. in Vesp. Тацитъ, Hist. V.
148. Usque adeo ne mori miserum esl? (Вирг.)
149. Насе est Neronis decocta. — Decocta называли вскипячепую и послѣ остуженную въ снѣгѣ воду. Это питье было изобрѣтено Нерономъ. (Плиній, XXXI, 3.)
150. Гомеръ Iliad. X.
151. Свет. in othion 7. — Плут. in otk.-- Тацитъ, Hist., 1, 78.
152. Тац. Hist., 11, 8. — Xiplulon., 64. — Zonar., Annal., II, — Свет. in Ner., 57.
153. Августинъ, De civit, Des, XX, 19; — Лактанцій, De Mortib. persecutoruns, упоминаютъ объ этомъ мнѣніи, которое раздѣляетъ и Сулинцій-Северъ, Hist. 2.
154. Сенека, Control 1. præf., 7.