НЕРОНЪ
правитьОТЪ ПЕРЕВОДЧИКА.
правитьПредлагая читателямъ переводъ одного изъ замѣчательныхъ произведеній писателя, пользующагося большою извѣстностію въ Германіи и между тѣмъ почти незнакомаго русской публикѣ, мы считаемъ не лишнимъ сообщить нѣкоторыя свѣдѣнія о его жизни и литературной дѣятельности, въ историческомъ отношеніи имѣющей значительный интересъ.
Карлъ-Фердинандъ Гуцковъ родился въ Берлинѣ въ 1811 году. Начавъ свое образованіе въ одной изъ гимназій, онъ поступать затѣмъ въ берлинскій университетъ (находившійся въ то время въ апогеѣ своей славы, и гдѣ, между прочими знаменитыми профессорами, читали Фихте и потомъ Гегель); тамъ онъ окончилъ курсъ, получивъ званіе доктора философіи. Не смотря на то, что молодому Гуцкову представлялась возможность остаться при университетѣ и составить себѣ карьеру, онъ предпочелъ послѣдней болѣе независимую литературную дѣятельность, въ которой влекло его дарованіе. Первые литературные опыты Гуцкова появились въ «Берлинскомъ обозрѣніи», и въ нихъ онъ сразу выступилъ на тотъ путь, по которому впослѣдствіи шелъ неуклонно. — Время начала литературной дѣятельности Гуцкова было для Германіи временемъ надеждъ и ожиданій. Іюльская революція отозвалась за Рейномъ весьма живымъ впечатлѣніямъ. Скромные нѣмцы начали питать сознаніе, что ихъ національныя стремленія къ единству и свободѣ, подавленныя заботливою опекою «отцовъ отечества», могутъ получить дѣйствительное осуществленіе. Подъ вліяніемъ исходившихъ изъ Франціи гуманныхъ теорій, основанныхъ на идеи всеобщей соціальной реформы и международнаго братства, исчезла старинная вражда нѣмецкихъ патріотовъ къ за-рейнскимъ сосѣдямъ. Франція въ то время сдѣлалась для Германіи образцомъ, какъ неполитической, такъ и умственной сферѣ. Идеи французскихъ писателей господствовали въ литературѣ въ весьма значительной степени. Безъ всякаго сомнѣнія, Гуцковъ, серьезно проникнутый «вѣяніями» времени, не могъ относиться иначе какъ съ презрѣніемъ къ тому жалкому политическому и соціальному положенію, въ которомъ находилась тогда оффиціальная Германія. Его первыя произведенія были проникнуты горькой и безпощадной критикой. Менцель, въ то время считавшійся однимъ изъ замѣчательныхъ критиковъ и еще не стяжавшій позорной репутаціи, пріобрѣтенной имъ впослѣдствіи, обратилъ вниманіе на начинавшаго автора и пригласилъ его сотрудничать въ своей газетѣ, издававшейся въ Штутгартѣ. Впрочемъ это сотрудничество не было продолжительно. Стремленія Гуцкова оказались слишкомъ различными съ стремленіями его редактора, и онъ принужденъ былъ разорвать свои сношенія съ Менцеленъ и его газетою. Гуцковъ освободилъ себя отъ сотрудничества въ листвѣ почтеннаго «французоѣда» тѣхъ съ большимъ удовольствіемъ, что послѣдній простиралъ свое редакторское попечительство надъ молодымъ писателемъ до степени деспотизма. Въ 1832 году, Гуцковъ издалъ въ Гамбургѣ свои знаменитыя «Письма дурака къ дурѣ», надѣлавшія большого шума, не смотря на то, что пня ихъ автора оставалось неизвѣстнымъ, и за тѣмъ романъ «Мага Гуру», съ фантастической формой соединявшій критическія тенденціи. Въ тоже время Гуцковъ, воспользовавшись пребываніемъ на югѣ Германіи, пополнилъ свое научное образованіе, прослушавъ курсы права и политической экономія въ гейдельбергскомъ университетѣ.
Въ 1835 году появились трагикомедія «Неронъ» и романъ «Валли» — произведенія, упрочившія литературную извѣстность Гуцкова и вполнѣ опредѣлившія его стремленія. Подвергая все критикѣ сомнѣвающагося духа, Гуцковъ видитъ смѣшеніе добра и зла всюду, во всѣхъ явленіяхъ жизни и выработанныхъ ею истинахъ, въ какой-бы категоріи они и принадлежали, и, руководимый своимъ безотраднымъ воззрѣніемъ, приходитъ въ сознанію безсилія, испытанному въ ту эпоху лучшими людьми, которое слышится и въ энергическомъ отчаяніи Байрона, и въ скорбныхъ жалобахъ и фривольномъ отрицаніи Альфреда Мюссе, и въ горькой ироніи Гейне. Подобное направленіе въ литературѣ было въ то время господствующимъ, и на ряду съ Гуцковымъ другіе замѣчательные германскіе писатели, каковъ Винборгъ, Кюнъ, Мундтъ и Дауби проводили его въ своихъ сочиненіяхъ съ энергіею и замѣчательнымъ талантомъ. Въ нѣмецкомъ обществѣ это направленіе имѣло большой успѣхъ, и писатели «молодой Германіи», какъ называлась тогда литературная партія Гуцкова и его сотоварищей, получили значеніе въ политическомъ смыслѣ весьма серьезное. Разумѣется, подобное значеніе не могло не обратить на себя вниманія властей, не могло не навлечь на себя подозрѣнія самаго опаснаго свойства. Если-бы «всемірная скорбь» (Weltschmerz), выражавшаяся въ сочиненіяхъ писателей «юной Германіи», касалась какихъ-либо заоблачныхъ предметовъ, если-бы она выражалась въ безплодной разслабленности тоскующей мысли, и находила для себя удовлетвореніе въ абстрактныхъ, фантастическихъ блужданіяхъ духа, какъ находила она его у поэтовъ романтической школы, то, быть можетъ, Германскій Сеймъ посмотрѣлъ-бы сквозь пальцы на литературныя произведенія новаго направленія. Но это не было такъ, и потому преслѣдованія не замедлили обрушиться на нихъ. Особенно тяжело обрушились эти преслѣдованія на Гуцкова. Тотъ самый Менцель, сотрудникомъ котораго былъ Гуцковъ, теперь сдѣлался главнѣйшимъ поборникомъ реакціонной партіи и доносчикомъ на молодыхъ писателей. Менцель указалъ на «ужасное» значеніе романа «Валли», стяжавшаго большой успѣхъ въ публикѣ, и благодаря его доносу Гуцковъ очутился на скамьѣ подсудимыхъ. Обвиненный въ томъ, что онъ въ своихъ сочиненіяхъ стремится поколебать историческія основы христіанства, Гуцковъ былъ присужденъ мангеймскимъ судомъ къ трехмѣсячному тюремному заключенію. Гоненіе постигло не одного Гуцкова. Почти въ то же самое время франкфуртскій сеймъ принялъ энергическія мѣры относительно новой школы, и тридцать правительствъ соединилось противъ пяти юныхъ писателей, изъ которыхъ самому старшему не было тридцати лѣтъ. Ихъ сочиненія были запрещены огуломъ, и не только написанныя, но даже и тѣ, которыя они имѣли еще написать въ будущемъ. Журналъ, который намѣревался издавать Гуцковъ вмѣстѣ съ Винборгомъ, былъ уничтоженъ въ самомъ началѣ. Даже въ Пруссіи было тогда запрещено читать, издавать и продавать все, что уже написано Гуцковымъ, и все, что онъ напишетъ современемъ. Однимъ словомъ, противъ писателей «молодой Германіи» были въ то время приняты такія мѣры, которыя едва-ли нынѣ принимаются правительствами противъ эпидемій.
Но, какъ это всегда бываетъ, энергическія мѣропріятія и воспрещенія не только не парализовали вліяніе покой школы въ обществѣ, но напротивъ еще болѣе усилили симпатію въ ней. Если что особенно способствовало огромной популярности Гуцкова какъ драматическаго писателя, такъ это именно преслѣдованія и предосторожности, принятыя противъ его сочиненій. Громкая репутація, которую онъ пріобрѣлъ тогда и Германіи, осталась за нихъ навсегда, и Гуцковъ до сихъ поръ считается въ числѣ наиболѣе любимыхъ писателей. Но хотя въ нравственномъ отношеніи преслѣдованія благопріятствовали литературной каррьерѣ Гудкова, тѣлъ не менѣе въ матеріальномъ они отразились на немъ тяжело. Его положеніе, какъ запрещеннаго писателя и какъ человѣка, поставленнаго, такъ сказать, внѣ общественныхъ законовъ, было крайне шатко. Скрываясь подъ псевдонимомъ или анонимомъ, онъ долженъ былъ наносить ущербъ своей литературной репутаціи, или сбыту своихъ книгъ; а между тѣмъ полиціи было дано право перехватывать даже тѣ изъ его произведеній, которыя были-бы пропущены цензурой по незнанію имени ихъ автора. Мало того, полиція могла выслать его изъ мѣста жительства по своему усмотрѣнію. При такихъ исключительныхъ условіяхъ не легко было существовать Гуцкову, не имѣвшему никакого матеріальнаго обезпеченія, кромѣ литературнаго труда, и притомъ въ то время бывшаго уже женатымъ. Не смотря однако же на всю тягость своего сложенія, Гуцковъ съумѣлъ преодолѣть ее. Поддержка общественнаго мнѣнія, въ цивилизованныхъ странахъ почти всегда оппозирующаго слишкомъ сильному разгулу реакціи, и разладица, господствовавшая тогда въ нѣмецкихъ государствахъ, помогли ему продолжать свою дѣятельность.
Во время своего заключенія въ Мангеймѣ Гуцковъ написалъ трактатъ «О философіи исторіи», въ которомъ выступилъ противъ ученія Гегеля. Трудъ этотъ былъ изданъ въ Гамбургѣ, гдѣ печать пользовалась достаточной свободой, и гдѣ запрещенные писатели «молодой Германіи», и въ томъ числѣ Гейне, издавали свои сочиненія. Въ Гамбургъ-же Гудковъ перенесъ свое обозрѣніе «Телеграфъ», запрещенное цензурою.
Разсказавъ начало литературной каррьеры Гуцкова, мы не будемъ вдаваться въ подробное разсмотрѣніе ея послѣдующихъ фазъ и обрисуемъ ее только въ общихъ чертахъ. Гуцковъ работалъ на литературномъ поприщѣ, какъ критикъ и какъ драматургъ. И въ той и въ другой сферѣ онъ высказалъ себя горячимъ пропагандистомъ идей независимости и въ равной мѣрѣ ревностнымъ поборникомъ широкихъ требованій искусства и соціальныхъ стремленій и вопросовъ времени. Извѣстныя сочиненія «Гете на рубежѣ двухъ вѣковъ» и «Жизнь Верне» могутъ служить памятниками смѣлости и честности убѣжденій и характера Гуцкова. Въ первые годы своей литературной дѣятельности, Гуцковъ, подъ вліяніемъ Менцеля, смотрѣвшаго на Гете съ точки зрѣнія поверхностнаго узкаго либерализма, высказывался противъ великаго поэта и признавалъ не особенно большое значеніе за нимъ. Съ годами, уразумѣвъ лучше реальное міросозерцаніе и умственную мощь веймарскаго генія, Гуцковъ поправилъ свое заблужденіе, чистосердечно сознавшись въ немъ и уяснивъ настоящее значеніе Гете съ необыкновенной глубиною. Онъ указалъ на художественное единство кажущихся противорѣчій необычайнаго ума творца «Фауста» и на высокое значеніе этого мыслителя, который, анализируя идеи прошлаго вѣка, умѣлъ начертить программу новыхъ идей. Относительно Берне, Гуцковъ поступилъ, какъ энергическій и честный защитникъ одного изъ доблестнѣейшихъ гражданъ и лучшихъ умовъ своего отечества. Извѣстно, что Гейне увлеченный враждою къ Берне, выставилъ личность послѣдняго не въ особенно благопріятномъ свѣтѣ и даже унизился до злословія и клеветы на германскаго патріота. Не смотря на то, что сарказмовъ Гейнѣ трепетали многіе писатели (и дѣйствительно трепетать было отъ чего) Гуцковъ поднялъ перчатку за Берне, смѣло протестовалъ противъ злостныхъ нападокъ на него и возстановилъ его благородную память во всей чистотѣ. Прямодушный и честный протестъ Гуцкова, какъ видно, не остался безъ вліянія на Гейне. Издавая свою книгу о Берне, впослѣдствіи, онъ исключилъ изъ нея тѣ мѣста, въ которыхъ личныя увлеченія довели его до забвенія даже литературныхъ приличій.
Сознавая, что одной критики недостаточно для противодѣйствія различнымъ темнымъ силамъ, борьба противъ которыхъ была цѣлію его литературной дѣятельности, Гуцковъ обратился къ театру. Имъ онъ думая дѣйствовать на умы современниковъ въ извѣстномъ протестующемъ на правленіи. Задавшись этой идеей, Гуцковъ, съ 1840 по 1848 годъ, работалъ исключительно для театра, оставивъ даже для этого журнальную дѣятельность. Какъ драматическій писатель онъ стяжалъ себѣ огромный успѣхъ и, безъ всякаго сомнѣнія, въ числѣ новѣйшихъ драматурговъ занимаетъ одно изъ первыхъ мѣстъ. Въ своихъ драматическихъ произведеніяхъ Гуцковъ является, по преимуществу поэтомъ тенденціознымъ и съ энергіей проводитъ въ нихъ систематическую оппозицію, противъ дряхлой организаціи стараго нѣмецкаго порядка, руководившую имъ во всѣхъ фазисахъ и во всѣхъ родахъ его литературной дѣятельности. Политическое возрожденіе Германіи, свобода религіи и мысли, эмансипація женщины, — вотъ тѣ элементы, которыя лежатъ въ основаніи драмъ Гуцкова. Не перечисляя всѣхъ драматическихъ произведеній Гуцкова, мы назовемъ изъ нихъ только наиболѣе выдающіяся, каковы: "Uriel Acosta, " «Раtcul» "Das Urbild des Tartuffe, " «Werner» и проч.[1].
Революція сорокъ восьмого года совершенно измѣнила положеніе Гуцкова. Онъ почувствовалъ себя побѣдителемъ въ борьбѣ, которую поддерживалъ двадцать лѣтъ. Его злѣйшій врагъ — цензура исчезла, обсужденіе общественныхъ вопросовъ печатью и трибунами, до этихъ поръ строго сдерживаемое, получило права гражданства. Идеи свободы и національной независимости, воспрещавшіяся дотолѣ полиціей, внезапно сдѣлано убѣжденіями каждаго и слышались особенно изъ устъ владѣтельныхъ особъ. Хотя эти идеи и не нашли тогда дѣятельнаго примѣненія, не вопросъ уже былъ не о томъ, допускать-ли ихъ, или нѣтъ, а только о томъ, какъ ихъ слѣдуетъ понимать. Масса такъ свыклась съ ними, что если-бы правительству вздумалось вернуться въ политикѣ 1835 г., то пришлось-бы посадить въ тюрьму уже не одну «молодую Германію», какъ, это было прежде, а всю націю. Рано или поздно должна была начаться послѣдняя борьба, которая удовлетворила-бы желанію націи соединиться въ одно конституціонное, или республиканское государство. Поэтому не слѣдуетъ удивляться, что участіе Гуцкова въ волненіяхъ 1848 и 1849 годовъ было очень слабо. Увѣренный въ благихъ послѣдствіяхъ своихъ прежнихъ усилій, онъ не сомнѣвался больше въ будущемъ, и его мѣсто въ борьбѣ, хотя и не занятое имъ, не оставалось пустымъ. Гуцковъ не старался попасть ни въ франкфуртскій парламентъ, ни въ прусское учредительное собраніе. Онъ довольствовался тѣмъ, что проповѣдывалъ объ общемъ союзѣ въ своемъ «Адрессѣ къ народу» и въ сочиненіи «Германія наканунѣ своего паденія или величія»; но его голосъ былъ въ то время почти не слышенъ. Живя то во Франкфуртѣ, то въ Дрезденѣ, Гуцковъ окончилъ въ это время полное изданіе своихъ сочиненій. Въ 1852 году, Гуровъ напечаталъ автобіографію и основалъ народное обозрѣніе «Домашній очагъ», имѣвшее значительный успѣхъ. Но всю силу своего таланта онъ сосредоточилъ въ нѣсколькихъ большихъ романахъ: «die Ritter vom Geiste», «der Zauberer von Rom» и «Hohenschwangau». Послѣдній появился два года назадъ и встрѣченъ былъ германскою критикой съ большими похвалами.
Лишившись первой жены въ 1848 г., Гуцковъ женился во второй разъ въ 1854. Въ 1860 г. онъ былъ сдѣланъ секретаремъ «Шиллеровскаго фонда» (нѣчто въ родѣ общества для пособія бѣднымъ литераторамъ). Поселившись въ Веймарѣ, гдѣ находилось правленіе этого общества, Гуцковъ съ жаромъ предался исполненію трудной и неблагодарной обязанности, доставшейся ему, и въ продолженіи пяти лѣтъ добросовѣстно выполнялъ ее. Многія неудобства заставили его желать, чтобы правленіе перемѣнило свое мѣстопребываніе, но большинство членовъ общества высказалось противъ этого желанія. Въ тоже самое время Гуцковъ былъ огорченъ тѣмъ, что одинъ изъ его сыновей поступилъ на сцену противъ воли отца. Совпаденіе этихъ непріятностей было причиной нравственнаго потрясенія Гуцкова. Преслѣдуемый мрачными мыслями, онъ вообразилъ, что его окружаютъ враги, что его качества, какъ человѣка и какъ писателя, остались непризнанными, что весь свѣтъ согласился его преслѣдовать. Катастрофа при такомъ настроеніи сдѣлалась неизбѣжной, и дѣйствительно, въ январѣ 1865 года, въ припадкѣ помешательства, Гуцковъ нанесъ себѣ нѣсколько ранъ, по счастію неопасныхъ. Но сильное нравственное возбужденіе продолжалось и послѣ этого, такъ, что принуждены были отправить его въ одно изъ помѣщеній для умалишенныхъ. Гудковъ оставался тамъ менѣе года и вышелъ совершенно излечившимся.
Между тѣмъ обстоятельства, какъ бы нарочно, сложились такимъ образомъ, чтобъ доказать Гуцкову всю неосновательность его подозрѣній относительно существованія повсюду враговъ. Какъ только распространился слухъ о его болѣзни, заявленія участія посыпались со всѣхъ сторонъ. Полагая, что продолжительная болѣзнь и трудное выздоровленіе потребуютъ значительныхъ расходовъ, собрали нужную сумму для Гуцкова. Дависонъ, одинъ изъ знаменитѣйшихъ нѣмецкихъ артистовъ, поспѣшилъ принять участіе въ спектаклѣ въ пользу Гуцкова и игралъ въ извѣстной драмѣ его «Лейтенантъ Короля.» Мѣста на этотъ спектаклѣ разбирались на-расхватъ, за нихъ платили вдесятеро, чтобы только имѣть возможность присутствовать на представленіи. Приведенные два факта сочувствія германскаго общества къ Гуцкову могутъ, до нѣкоторой степени, послужить доказательствомъ того уваженія и любви, какимъ пользуется между современниками этотъ талантливый писатель, въ продолженіи своей долговременной литературной дѣятельности неустанно боровшійся за свободу и единство своего отечества.
Предлагаемая въ нашемъ переводѣ трагикомедія «Неронъ», какъ мы говорили уже, принадлежитъ къ числу первыхъ произведеній Гуцкова и считается однимъ изъ наиболѣе характеристическихъ памятиковъ направленія «молодой Германіи.» Не смотря на нѣкоторую странность общаго строя и отсутствіе въ цѣломъ драматическаго движенія, трагикомедія исполнена оригинальности и силы, въ иныхъ сценахъ, поистинѣ поразительной. Читателя не должны смущать тѣ анахронизмы, которые разсыпаны Гуцковымъ повсюду. Эти анахронизмы съ одной стороны вытекаютъ изъ намѣреннаго презрѣнія автора къ общепринятымъ требованіямъ эстетики, изъ стремленія къ тому геніальничанью, которой подвержены всѣ молодые писатели, и въ особенности писатели германскіе съ другой стороны, они обусловливаются основнымъ строемъ драмы; направленіемъ школы. Не трудно понять, что подъ весьма прозрачнымъ покровомъ историческихъ лицъ и классической обстановки, драма рѣшаетъ задачи современной Германіи и преслѣдуетъ политическія и философскія тенденціи тридцатыхъ годовъ. Иногда, и притомъ весьма часто, Гуцковъ совершенно сбрасываетъ этотъ покровъ и выступаетъ съ своими идеями, ни мало не стѣсняясь ихъ противорѣчіемъ съ внѣшней обстановкой драмы, мѣсто дѣйствія которой, по его выраженію, Римъ, а время — всякое. Какъ на особенно рѣзкія въ этомъ отношеніи сцены, укажемъ на четвертую картину, гдѣ подъ ученіями академическихъ философовъ едко осмѣиваются современныя Гуцкову философскія теоріи въ области эстетики, религіи, права и морали; на шестую картину, гдѣ капитанъ, придворные, поэты, юмористъ и проч. носятъ на себѣ явные слѣды — или позволено будетъ такъ выразиться — самаго голаго модернизма. Не считая нужнымъ указывать читателямъ подробно на черты драмы, выражающія ея «прикосновенность» къ эпохѣ, въ которую она была написана, такъ какъ эти черты и безъ того ясны для каждаго, мы приведемъ мнѣніе самого Гуцкова объ общемъ направленіи его произведенія и основной его идеѣ. «Здѣсь въ драматическихъ картинахъ, говоритъ Гуцковъ, выражены тѣ идеи, которыя преслѣдуетъ уже издавна моя писательская дѣятельность. Я старался примирить противоположности, и крайности соединить въ высшемъ. Въ этомъ драматическомъ очеркѣ крайность, какъ сказалъ бы Гейне, распущеннаго понятія прекраснаго, конечно, доведена до послѣдней степени. Тѣмъ не менѣе все-таки, развѣ современная дѣйствительность не подходитъ къ дѣйствительности временъ Нерона? Прикрытыя цвѣтами, умѣренныя, усмиренныя въ своихъ проявленіяхъ цивилизаціею и христіанствомъ, тайныя наслажденія двойственной человѣческой природы не измѣнились. Строгой гражданской добродѣтели Катона, въ случаѣ, если она не сопровождается успѣхомъ, все также угрожаетъ опасность стоять одиноко въ сторонѣ. Цѣль всемірной исторіи съ тѣхъ поръ, какъ въ нее вошла идея гуманности, заключается въ томъ, чтобы свобода не выражала ничего абсолютнаго, чтобы она присоединяла къ себѣ прекрасное, человѣчное, свободно мыслящее, творческое искусство индивидуальнаго генія. Это и составляетъ тему настоящаго сочиненія».
Указывая читателямъ на тенденціозную сторону драмы, мы не можемъ не обратить хотя вскользь ихъ вниманія и на сторону чисто художественную. По нашему мнѣнію, лицо Нерона, въ произведеніи Гуцкова, создано въ художественномъ отношеніи если не геніально, то во всякомъ случаѣ съ замѣчательною глубиною и творческою силою. Переберите всѣхъ драматурговъ отъ Шекспира и до нашихъ дней, и ни у одного изъ нихъ вы не найдете характера, типа однороднаго съ этимъ образомъ страшнаго деспотизма, вытекающаго изъ двойственныхъ стремленій человѣческой природы и живущаго ужасомъ дѣйствительности и наслажденіями призрачнаго міра. Оригинальность и глубина творчества, — это, безъ всякаго сомнѣнія, критеріумъ силы дарованія; а Гуцковъ въ созданіи Нерона выказываетъ много глубины и оригинальности. — Характеръ другого героя драмы, Юлія Виндекса, мало выдержанъ, и лицо это представляетъ какъ бы ходячую тенденцію автора. Тѣмъ не менѣе, въ нѣкоторыхъ монологахъ Виндекса, Гуцковъ высказывается съ истинно поэтическою энергіей.
Въ заключеніе, два слова о переводѣ. Мѣстами переводчикъ держится, по возможности вѣрно текста подлинника; мѣстами-же онъ позволяетъ себѣ измѣненія, сокращенія или дополненія. Поступая такимъ образомъ, онъ руководился слѣдующими соображеніями: пьеса Гуцкова по самой сущности пьеса философская. Въ нѣкоторыхъ монологахъ Гуцковъ, увлекаясь философскимъ настроеніемъ своего духа, впадаетъ въ отвлеченности, которыя для пониманія нѣмецкой публики разумѣется не представляютъ затрудненія, но русскому читателю могли-бы показаться слишкомъ темными. Въ такихъ мѣстахъ переводчикъ отступалъ отъ текста подлинника и придерживался только его общей мысли. Въ одной картинѣ переводчикъ принужденъ былъ выпустить цѣлый монологъ по рѣшительному неудобству его для перевода; затѣмъ, онъ измѣнялъ текстъ въ тѣхъ мѣстахъ, которыя были невозможны для вѣрнаго перевода вслѣдствіе непереводимой игры словъ, и позволялъ себѣ замѣну нѣкоторыхъ современныхъ намековъ автора другими, болѣе понятными для русскаго читателя. Опущенъ также прологъ, въ которомъ авторъ устами Локкусты выясняетъ философскую и политическую идею драмы въ прекрасныхъ, но къ сожалѣнію, чрезвычайно трудныхъ для перевода стихахъ.
НЕРОНЪ.
правитьЦЕЗАРЬ НЕРОНЬ.
ПОППЕЯ, его любовница.
СЕНЕКА, придворный философъ.
ЖЕНА. Сенеки.
ЮЛІЙ ВИНДЕКСЪ.
КОРНЕЛІЙ ТАЦИТЪ, историкъ, живучій пустынникомъ.
ТИГИЛЛИНЪ, мавръ.
САБИНЪ КАССІЙ, трибунъ, отрекшійся отъ своихъ убѣжденій.
СТАРЫЙ СЦЕВИНЪ, заговорщикъ противъ воли.
МЕЛИКЪ, рабъ Сцевина, родомъ нѣнецъ, называвшійся Михель.
ЦЕРЕАЛИСЪ АНИЦІЙ, величайшій льстецъ въ Римѣ и составитель благодарственныхъ адресовъ императору.
ФАОНЪ, отпущенникъ.
Три служителя при Академіи.
Семь академическихъ учителей съ своими учениками.
Риторъ, профессоръ лести.
Гражданинъ, дочь его н сосѣдъ.
Сатировъ {
Нимфъ } Хор
Дріадъ }
Наядъ }.
Ореадъ } Хоры.
Корибантовъ }
ЦИБЕЛЛА.
Хоръ менадъ.
Хоръ придворныхъ поэтовъ.
Три поэта.
Книгопродавецъ.
Юмористъ.
Капитанъ.
Пять вѣстниковъ.
Молодой человѣкъ.
Другой молодой человѣкъ.
Палачи.
Три солдата.
Раненый рекрутъ.
Два враждующіе брата.
Двѣ дѣвушки.
Два гражданина.
Отецъ.
Мать.
Носильщики.
Сенаторы, трибуны, ученики и проч.
Земля.
КАРТИНА ПЕРВАЯ.
правитьПривѣтствую тебя, мой домъ родной,
Гдѣ, наконецъ, я отдохну усталый!
На мой поклонъ съ любовію бывалой
Киваешь ты сѣдою головой.
Здѣсь время замерло въ своемъ полетѣ скоромъ:
Вонъ мхомъ и зеленью заросшая стѣна —
На ней минувшее могу читать я взоромъ
Какъ будто старой книги письмена;
Вонъ тамъ лоза, покорна тяжкимъ гроздамъ,
Склоняетъ стволъ: въ младенческіе дни
Я отдыхалъ не разъ въ ея тѣни;
Вонъ подъ окномъ, прильнувъ въ воздушнымъ гнѣздамъ
Щебечутъ ласточки, что въ даль чужихъ сторонъ
Быть можетъ нѣкогда меня сопровождали;
Вонъ ключъ — его струи не замолчали,
И пѣсню старую поетъ, какъ прежде, онъ;
Какъ прежде, дверь не замкнута запоромъ,
И вѣтеръ издаетъ печальный стонъ,
Ударивши по бронзовымъ притворамъ,
И мчится въ высь, играя сѣтью травъ,
Опутавшихъ нависшій архитравъ…
Мнѣ чудится, вотъ, у окошка, вѣтви
Лозы тѣнистой отстранитъ слегка,
Какъ мраморъ, бѣлая рука,
И заблестятъ глаза молоденькой сосѣдки,
И голосовъ ея раздастся въ тишинѣ
Привѣтомъ сладкимъ… Что-то скажутъ мнѣ
Отецъ и мать? Я нынѣ воротился
Совсѣмъ инымъ отъ головы до ногъ!
Отъ юной грусти и пустыхъ тревогъ
Я опыта лекарствомъ исцѣлился.
Безумства дней былыхъ схоронены:
Мечтой безцѣльною не увлекусь теперь я,
Къ великимъ подвигамъ порывы мнѣ смѣшны,
И къ силамъ собственнымъ мнѣ чуждо недовѣрье!
Я не рисуюсь, мраченъ и унылъ,
Передъ толпой величьемъ затаеннымъ,
Не мню, что я Тезей или Ахиллъ,
Что я рожденъ Сократомъ, иль Платономъ;
Нѣтъ, на себя смотрю иначе я:
Я бодръ и крѣпокъ; свѣжая струя
Кавказскихъ бурь провѣяла мнѣ душу;
И не вотще черезъ моря и сушу
Скитался я отъ родины въ дали:
Немало средь различныхъ странъ земли
Житейской твердости успѣлъ себѣ добыть я…
Пусть говорятъ, что мрачныя событья
Теперь переживаетъ Римъ,
Рукою самовластія томимъ, —
Что мнѣ до этого? Я презираю вздоры
Ничтожныхъ политическихъ заботъ!
Кому тяжелъ правленья гнетъ,
Пусть тотъ свой путь направитъ въ горы,
Чтобъ закалить души свободу тамъ,
Бродя по дикимъ высотамъ,
Гдѣ въ нѣдрахъ скалъ, угрюмо спящихъ
Подъ пологомъ грозовыхъ облаковъ,
Страшится встрѣтить звѣроловъ
Волшебныхъ грифовъ, золото хранящихъ.
Кто, бросивши, какъ я, семью,
Блуждалъ въ Колхидѣ отдаленной,
Горячимъ солнцемъ опаленный;
Кто черезъ Понтъ стремилъ ладью,
Когда порывъ грозы свирѣпой,
Вздувая валъ подъ небеса,
Дробилъ вершину мачты въ щепы
И рвалъ на клочья паруса,
Тотъ не дрогнетъ испытанной душою
Предъ ужасами Рима, если ихъ
Дѣйствительность не создана молвою…
Что это? гробъ!? Иль тайну думъ моихъ
Подслушалъ рокъ и надо мной смѣется?
О горе! Ради неба мнѣ скажите,
Кого несете вы въ гробу?
Бѣги
Отсюда, юноша! здѣсь домъ несчастья:
Нашъ старый господинъ погибъ сейчасъ —
И вотъ Корнелія, его супруга,
Ему предшествуетъ въ могилу.
Мать!
Корнелія! О стойте, стойте!
Скажите мнѣ… они уходятъ… Боги!
Какъ будто подъ дыханіемъ чумы
Погасли юности моей надежды,
Путь жизни озарявшія свѣтло!
Иль это правда, что могильный голосъ
Я слышалъ здѣсь, и мой отецъ —
О ужасъ!
Вотъ гробъ еще! Ужели въ этомъ гробѣ
Мой взоръ увидитъ все, что называлъ я
Любовію моихъ цвѣтущихъ дней?
Остановитесь! это мой отецъ!
О, люди, слышите ли вы — я сынъ,
Сынъ человѣка этого!… Уходятъ —
И я стою какъ бы въ землѣ прикованъ!
Ихъ путь печальный кровь обозначаетъ:
Она изъ гроба льется и течетъ
По плитамъ мостовой… Убійство
Свершилось здѣсь! И нѣту никого,
Никто не откликается на зовъ мой!
Иль вымеръ Римъ? скажите мнѣ? Услышьте
Мои мольбы и вопли! Нѣтъ отвѣта!
Всѣ запираютъ двери, оставляя
Сосѣда защищаться одного
Противу ужасовъ, достойныхъ ада!
Гдѣ-жъ нашихъ слугъ несмѣтное число?
Иль разбѣжалися они?…
Постой!
Я вижу — сталь твоя еще дымится,
Тобой пролитой, благородной кровью —
Прими же кару мщенья за убійство!
Не отнимайте у него оружья!
Пусть мечъ его вонзится мнѣ въ гортань:
Я самъ себѣ кажусь презрѣнной тварью,
Свершивъ такое дѣло. Отойдите —
Пусть на меня падутъ его удары!
А — такъ! Ударъ хорошъ… Сквозь ребра
Прошелъ твой мечъ глубоко и меня
Освобождаетъ отъ проклятой жизни.
Я душу ослѣпилъ свою, свершивъ
По приказанью Цезаря такое
Позорное, жестокое убійство…
Здѣсь я умру, гдѣ, дружбою презрѣвши,
Я сдѣлался прислужникомъ тиранства…
О время золъ! кто не имѣлъ врага,
Тотъ гибнетъ жертвою измѣны другу…
Я измѣнилъ любви, воспоминаньямъ
Младенчества, которое прошло
Въ стѣнахъ мной окровавленнаго дома.
Темнѣетъ взоръ мой… Но свѣтлѣй смотрю
Я предъ собой духовными очами
И узнаю въ предсмертный мигъ того,
Чей мечъ мнѣ отомстилъ за преступленье:
Прощай — я шлю тебѣ привѣтъ послѣдній,
Мой лучшій другъ, мой благородный Юлій!..
О Кассій, другъ минувшихъ дней!
Такъ вотъ зачѣмъ мы встрѣтились съ тобою!
Товарищъ дѣтскихъ игръ, ты былъ въ семьѣ моей,
Моихъ родителей воспитанъ добротою;
Ты выросъ здѣсь, средь этихъ старыхъ стѣнъ,
Заботливо хранимъ святой любовью —
И вотъ, за ласки стариковъ взамѣнъ,
Ты обагрилъ родной порогъ ихъ кровью!..
Прощай мой сонъ, прекрасно лживый сонъ!
Ты полонъ былъ грезъ юности отрадной,
И свѣтлый рой ихъ разомъ разнесенъ
Дѣйствительности бурей безпощадной?
Проклятіе тебѣ, чужбины даль,
Навѣявшая мнѣ покой на вѣжды!
Въ моей душѣ изсякъ родникъ надежды
И жгучее отчаянье, печаль,
Всѣ ужасы растерзаннаго духа
Съ мученьемъ пробудились въ ней,
И голосъ мщенья, съ юныхъ дней
Роптавшій въ этомъ сердцѣ глухо,
Вновь отзывается больнѣй!
Прочь ласки лѣни равнодушной!
И мужества и чести зовъ
Я позабылъ, душой послушной
Неволѣ сладкихъ ихъ оковъ.
Любуясь сводомъ неба, полнымъ
Звѣздъ, улыбавшихся свѣтло,
Иль взоры устремляя въ волнамъ,
Гдѣ чайки бѣлое врыло
Мелькало вслѣдъ за быстрымъ челномъ —
Я думалъ въ грезахъ: сталь копья
Дана рукѣ лишь для забавы
Охоты мирной… Сонъ лукавый!
Какъ страшно пробудился я!
Открылась дней минувшихъ рана —
И вновь кипитъ душа моя
Кровавой злобой на тирана,
Чья длань сдавила нашу грудь
Такъ крѣпко, что нѣтъ силъ вздохнуть!..
Вотъ я стою на полѣ битвы
Любви погибнувшей моей,
И слышу, сонмъ родныхъ тѣней
Возноситъ скорбныя молитвы
Кровавымъ мщенья божествамъ!
Но живы-ль въ небѣ боги сами?
Не овладѣлъ-ли небесами
Неронъ, какъ Римомъ, здѣсь и тамъ
Грозя убійствами? Кто знаетъ,
Быть можетъ цезаря приказъ
Готовъ уже — и близокъ часъ
Какъ надо мною засверкаетъ
Трибуна грозный мечъ?…
Войду
Я въ отчій домъ. Тамъ, гдѣ убиты
Отецъ и мать, челомъ на плиты
У ногъ пенатовъ припаду;
Потомъ, съ меча не вытирая
Дымящійся отмщенья слѣдъ,
Пойду искать людей… О, нѣтъ!
Еще надежда есть святая:
Поппея! я отъ дѣтскихъ лѣтъ
Тебя любилъ; я вновь съ тобою
Увижусь и на грудь твою
Склонюсь несчастной головою
И муки сердца изолью
Потокомъ слезъ…
КАРТИНА ВТОРАЯ.
правитьКоторый часъ теперь?
Пѣтухъ
Кричалъ недавно.
Ночи духъ,
Онъ людямъ вѣсть даетъ о томъ,
Что воръ крадется тайно въ домъ.
У молчаливой тьмы нѣтъ глазъ,
Но чутокъ слухъ…
Часъ по полуночи.
Вонъ кротъ —
Ты слышишь? — роетъ и скребетъ;
Онъ слѣпъ, но тайны тьмы ночной
Онъ ловитъ ухомъ подъ землей…
Ужъ два часа
Прошло съ полночи.
Небеса
Спятъ безмятежно, но земли
Бѣжитъ покой и сонъ. Внемли,
Какой тамъ ярый смѣхъ и гулъ!
Какъ будто вѣтеръ всколыхнулъ
Морскія волны — сонмъ людей
Встаетъ, и копій и мечей
Сверкаетъ цѣлый лѣсъ, булатъ
Звенитъ о мѣдь щитовъ и латъ!
Они идутъ, чтобы въ ночи
Вонзить мнѣ въ грудь свои мечи!…
Они идутъ… спасенья нѣтъ!…
Такъ это грезъ мятежный бредъ?
Все спитъ кругомъ меня; разсвѣтъ
Еще далекъ, и ночи мгла,
Какъ смерть, надъ міромъ налегла!…
Міръ! говорятъ, что сотворенъ
Богами ты, что ихъ законъ
Царитъ межъ насъ, карая зло
И добродѣтели чело
Вѣнчая въ свѣтлый ореолъ;
Богамъ потребенъ скорбный долъ,
Чтобъ власть свою являть на немъ —
И вотъ мы дышемъ, мы живемъ,
Хотя никто изъ насъ о томъ
Не хлопоталъ и не просилъ
Ни горнихъ, ни подземныхъ силъ!…
Напрасно счастьемъ жизнь зовутъ:
Жизнь ремесло, жизнь тяжкій трудъ
Съ уплатой скудною; и тотъ,
Кто полонъ на землѣ заботъ
О томъ, чтобъ водворить скорѣй
Добро и правду межъ людей,
Кто міръ лишаетъ зла оковъ —
Тотъ поощряетъ лѣнь боговъ!…
И какъ я могъ мечтой увлечься ложной,
Что свѣтлое предчувствіе любви
Переживетъ ничтожное мгновенье
Порывовъ обладанья красотою?
Меня томило сладкое желанье
И уносило отъ земной юдоли,
И каждый сердца пылкаго ударъ
Былъ колесницей, въ облака стремившей
Любовью очарованную душу!
Безумецъ обольщавшійся! Размысли,
Что значитъ здѣсь существованье наше?
Затлѣлась искра малая пожаромъ,
Земля дрожитъ, и огненный потокъ
Струитъ гора въ цвѣтущую долину,
Гдѣ подъ лучемъ ласкающаго солнца
Съ безпечной трелью жаворонокъ вьется,
Не чувствуя, что пламенный Везувій
Себѣ ужасный пролагаетъ путь!…
Подумай о страданьяхъ, о заразахъ,
О бѣдствіяхъ, о смерти наконецъ,
О страшной смерти! Человѣкъ простертъ,
Привязанный руками и ногами
Къ колесамъ, запряженнымъ лошадьми,
Летящими на западъ и востокъ
На югъ и сѣверъ; промелькнетъ мгновенье —
И только пять кусковъ окровавленныхъ
Останется отъ жизни человѣка!
Да, свой конецъ должны мы ждать всечасно,
Какъ будто на верху высокой башни
Насъ держитъ рокъ, считая хладнокровно:
Разъ, два — и внизъ мы падаемъ при трехъ!…
И что еще извѣдать можно въ мірѣ,
Чтобъ не было извѣдано и скорбно
Оплакано, чего-бъ въ грядущемъ внука
Не оросили горькими слезами?
И вы, о люди, въ этомъ жалкомъ мірѣ
Существованье жалкое влача,
Гоняетесь за призракомъ отличій,
За пылью яркой крыльевъ мотылька,
Въ мечтахъ лелѣете аркадскія блаженства,
Стремитесь въ добродѣтели, надѣясь
Стяжать за то награду въ небесахъ;
Различіе между добромъ и зломъ
Находите, и съ вѣрою молитвы
Возносите богамъ, хранящимъ міръ!
Пускай они его хранятъ для васъ —
Не для меня! Смѣюся я надъ небомъ,
Смѣюся надъ судомъ и управленьемъ
И глупою опекою боговъ!
Надъ сказками о ихъ державной власти
Съ фиглярской обстановкой жертвъ и храмовъ,
Съ вѣсами, мѣрой, мщеньемъ и наградой!
Ужасный ликъ! Во снѣ страшнѣй онъ смотритъ,
Чѣмъ свѣтлымъ днемъ, когда кругомъ себя
Онъ взоры ярые гіенны мечетъ!
И я, несчастная, въ своихъ рукахъ
Держу проклятье міра! О, Поппея!
Иль загражденъ тебѣ отсюда путь?
Иль навсегда въ свободѣ запертъ выходъ,
Съ тѣхъ поръ какъ ты подругой тигра стала?
Какъ тяжело онъ дышетъ! грудь его
Готова разорваться отъ видѣній,
Что извиваются, какъ будто змѣи,
Подъ вѣками его замкнутыхъ глазъ!
О горе! близъ дрожащихъ этихъ устъ,
Исполненныхъ дыханіемъ заразы,
Мертвящей человѣческую жизнь,
Близъ сердца, полнаго безумной злобой,
Должна я жить, въ готовности всегдашней
Смирять души своей негодованье
И чашу крови подносить къ устамъ
Съ улыбкой, будто влагу винограда!
И если бы еще онъ человѣкомъ былъ!
И если бы еще свои мученья
Несла я въ жертву мужеству! Что любитъ
Въ мужчинѣ женщина? не доброту —
Нѣтъ, только мужество его и силу.
Жена, любовью связанная съ мужемъ,
И съ преступленьемъ связана его.
Когда въ ночи, какъ будто привидѣнье,
Безъ сна онъ бродитъ — вмѣстѣ съ нимъ она
Льетъ слезы горькія; за нимъ повсюду
Она идетъ, и тамъ, гдѣ онъ страшится,
Она блѣднѣетъ — вотъ любовь!
А здѣсь?
Здѣсь ненависть! Позоръ тебѣ, Поппея!
Ужел ты упала такъ глубоко,
Ты, жившая въ быломъ иною жизнью?
О Юлій, мой незамѣнимый другъ!
Не бьется больше счастьемъ это сердце
И ничего, ни даже слезъ, тебѣ
Я не могу принесть въ воспоминанье!…
Чу? Что за шумъ? Меня зовутъ?
Поппея!
Иль это ночь со мною говоритъ?
Предчувствуешь ли ты, Поппея, чье дыханье
Вокругъ колоннъ портала льетъ любовь?
Забыла-ль ты любви воспоминанья,
Когда тебѣ я приношу ихъ вновь?
Я вижу бѣлый парусъ покрывала:
Скорѣй его къ моимъ устамъ причаль,
Скорѣй узнай, кого тебѣ примчала
Въ тьмѣ лѣтней ночи странъ безвѣстныхъ дать!
О боги вѣчные! Ты-ль это, Юлій?
Прими лобзаніе любви въ привѣтъ,
Прими объятья вѣрности священной,
Прими опять съ минуты этой все,
Чѣмъ сердце жило и живетъ донынѣ!
Пусть за оградой взора твоего,
Меня во дни былые охранявшей,
Я скроюсь вновь отъ горькихъ бѣдствій жизни!
Онъ моего не вѣдаетъ позора!
Въ какой землѣ ты долго такъ скитался?
Спроси объ этомъ моря шумный валъ,
Колхиды скалы, берега Британіи!
Я былъ задержанъ бурей-непогодой
Затѣмъ, чтобъ, вытерпѣвъ ея удары,
Вернуться къ счастію любви твоей!
Какъ разцвѣла ты пышно и прелестно!
Нѣтъ, никогда не думалъ я, что встрѣчу
Тебя такой, какъ ты стоишь теперь
Въ кудряхъ, разбросанныхъ но плечамъ дивнымъ!
Остановись! я замужемъ.
Такъ мнѣ
Не солгала молва? О нѣтъ, ты хочешь
Меня, несчастнаго, обманомъ испытать?
Увы, мои слова такая-жъ правда
Какъ-то, что тѣхъ, кого похоронилъ ты,
Назадъ могилы бездна не отдастъ.
Поппея! какъ? такъ стало быть разсвѣтомъ
Обманчиво меня дразнила ночь?
Такъ стало быть могилы зѣвъ повсюду
Я встрѣчу въ Римѣ? О, Поппея, нѣтъ —
Не вѣрю я! холодный этотъ взглядъ,
На мѣсто ласкъ привѣта, и улыбка
Въ отвѣтъ моимъ мученіямъ смертельнымъ?
Не вѣришь ты, что времени полетъ
Все увлекающей, струею свѣжей
Моей любви неясный призракъ свѣялъ,
Что ты его ловить приходишь поздно?
И можешь ты такъ горько издѣваться?
Вини природу, что она вложила
Въ грудь женщины безумье роковое!
Когда ее волнуетъ страсти хмѣль,
Когда дыханіемъ весеннихъ чаръ
Любовь ея обвѣиваетъ душу,
Тогда единый мигъ самозабвенья —
И падаетъ она невозвратимо!
О горе, горе! на твоихъ устахъ
Змѣю коварства вижу я! Сирены
Людей прельщали сладостною пѣсней;
Но я внимаю ей и слышу только
Безстыдные и дьявольскіе звуки!
Иль въ прахъ повергла ты свою невинность
И вмѣстѣ съ ней любовь и добродѣтель?
Гдѣ робость та, съ которой ты когда-то
Мнѣ дозволяла съ устъ твоихъ прекрасныхъ
Лобзаній первыхъ похищать добычу?
О боги! я своимъ глазамъ не вѣрю:
Тотъ, кто лежитъ тамъ на подушкахъ — Цезарь?
Дыханье замерло во мнѣ! Поппея,
Я въ логовищѣ тигра?!
О, бѣги!
Онъ просыпается… Бѣги скорѣе, Юлій!
Сокройся въ тьмѣ ночей! Еще мгновенье —
И нашей смерти неизбѣженъ часъ!
Бѣги, мой милый, дорогой мой другъ!..
Что посылаетъ мнѣ Морфей въ ночи?
Что поднялось изъ пестрой чашки мака?
Проснулся я… Въ счастливомъ сновидѣньи
Мнѣ чудилось, что я — Эндиміонъ.
Кому дары фантазіи пріятны,
Тотъ и при свѣтѣ солнечномъ умѣетъ
Дѣйствительность въ сонъ чудный превращать…
Я скованъ ужасомъ! Его глаза открыты,
Меня онъ видитъ — и межъ тѣмъ ему
Я представляюся видѣньемъ соннымъ!
Быть мертвымъ — худо; но подобье смерти
Извѣдать — въ этомъ есть своя отрада!
Кто не желалъ бы нѣкогда себя
Почувствовать, лежащимъ въ тьмѣ могилы?
Кто не желалъ бы разгадать, что значитъ
Ничто, отсутствіе существованья?
Кто не желалъ бы въ смертный мигъ постигнуть,
Какъ чувства, умирая, убѣгаютъ,
Узнать какъ тамъ, за гранью бытія,
Безъ чувствъ мы чувствуемъ и понимаемъ?
Кто не желалъ бы видѣть переходъ
Невѣдомый изъ одного въ другое?
Я наслажаюсь тѣнію блаженства
Такого вѣдѣнья: я сплю, межъ тѣмъ,
Какъ бодрствующій, мѣряю пространство,
И вижу я два образа живые,
Которые однако лишь во снѣ
Одинъ съ другимъ сошлися.
Уходи,
Пока его ночная мгла морочитъ!
Я остаюсь. Умри тиранъ!..
О, Юлій,
Ты самъ погибнешь и меня погубишь!
Какъ ясно эти тѣни говорятъ!
Ты хочешь мстить мнѣ, мальчикъ блѣднолицый?
Но я вѣдь духъ такой же, какъ и ты;
Я самъ живу въ волшебномъ вашемъ царствѣ
И на землѣ одно мое лишь тѣло.
Л вамъ служу, хоть, къ сожалѣнью, я
Во всемогуществѣ еще не равенъ съ вами!
Онъ бредитъ! сердце покорю я страху
И убѣгу…
Останься тѣнь, останься!..
О золотое облако, куда
Ты уплываешь?.. возвратись во мнѣ!..
Оно все дальше, дальше улетаетъ…
Такъ сотни дней считаетъ онъ себя
Во снѣ не спящимъ, и убійцы руку,
Простертую надъ черепомъ его,
Встрѣчаетъ онъ улыбкою, мечтая
Въ убійцѣ видѣть чувствъ своихъ обманъ!
Безумецъ, въ страшныхъ судоргахъ метаясь,
Проклятье неба несъ. И вотъ однажды
Глубокій сонъ его глаза обвѣялъ
И грезилось ему, что вновь разсудокъ
Къ нему вернулся, что съ его очей
Снялся покровъ печальный заблужденья;
Что вновь онъ можетъ ясно понимать,
Обдумывать, что было, есть и будетъ.
Какъ ликовалъ онъ воскрешеннымъ сердцемъ,
Какъ взоръ его сіялъ, стремясь на небо,
Какъ жарко онъ благодарилъ боговъ:
«Безсмертные! святое милосердье
Вы наконецъ мнѣ снова возвратили!
Съ моей души упали тьмы покровы,
Я возрождаюсь вновь вторымъ рожденьемъ,
Мой разумъ вправился въ свои границы!
О, солнце, воздухъ, жизнь, земля и небо —
Весь міръ мнѣ снова вами подаренъ!»
И онъ во снѣ отъ счастья плавалъ. Вдругъ
Порывомъ вѣтра отворилась дверь
Печальной кельи — и безумецъ бѣдный
Отъ краткаго блаженства пробудился.
Подъ свѣтомъ солнца мечется онъ дико
И укрощаютъ сторожа его;
Все глупо вновь звучитъ въ его ушахъ:
Безумье воротилося, и бредитъ
Несчастный сумасбродъ, во снѣ лишь только
Отъ тяжкаго недуга исцѣленный!
Ваше величество!
Колесница стоитъ
Передъ дверями:
Било четыре часа.
Сопровождай меня! — Поппея! слушай
Слова Нерона: въ Золотой дворецъ
Я ухожу, искать себѣ покоя.
Не позволяй себѣ, чтобъ въ снахъ моихъ
Являлась ты такой, какъ нынче ночью!
Сны не всегда обманчивы. Должна ты
Быть вѣрною въ моихъ мечтаньяхъ даже,
Какъ и въ своихъ. Прощай, покойной ночи. Уходитъ.
О боги вѣчные! какое шутовство!
Куда ведетъ двойная эта жизнь?
Съ безумьемъ, разумъ съ разумомъ безумство
Мѣшаются въ его мозгу всечасно.
Считаетъ сны дѣйствительностью онъ,
Дѣйствительность же снами называетъ.
Онъ могъ казаться бы смѣшнымъ фигляромъ,
Когда бы чуть не полвселенной грани,
Не царство римское ему служило
Подмостками для шутовскихъ кривляній,
Когда бы скоморошествомъ своимъ
Не привлекалъ онъ взоры милліоновъ!
Въ то время какъ одно онъ ищетъ слово
И гонитъ прочь другое — въ этотъ мигъ
Воздвигнуться перуновъ могутъ горы,
И громы ихъ послужатъ остановкой,
Для декламаціи безумной сумасброда —
Не болѣе! какъ жизнью комара
Онъ дорожитъ людей существованьемъ!…
О, Юлій, твой отецъ въ могилу легъ
За то, что благодарность пріобрѣлъ онъ
Сабина Кассія. Но «благодарность»
Смягчаетъ полицейскія сердца,
И Кассій совершилъ его убійство.
И ты вослѣдъ отцу пойти желаешь?
Нѣтъ, Юлій, пусть я сдѣлалась рабыней,
Наложницей Нерона — но клянусь я
Хранить твою, мнѣ дорогую, жизнь!…
Но время дорого: бѣгутъ мгновенья…
Когда жъ примусь за дѣло я свое?
Ужъ близко утро; завтрашнюю ночь
Римъ императоромъ на праздникъ созванъ;
Охотно-бъ я покинула его.
Но для тебя я буду тамъ, мой милый.
Я заманю тебя въ нашъ хороводъ
Подъ сѣнь зеленыхъ миртъ и олеандровъ…
Начнемъ же; надобно послать гонцовъ
Ему во слѣдъ: пускай они его
Оберегаютъ до того мгновенья,
Когда я снова повстрѣчаюсь съ нимъ
И предъ разлукой выскажу ему
Моей души, тоской убитой, пѣни
И на судьбу свою, и на страданья!
КАРТИНА ТРЕТЬЯ.
правитьЗаговоръ противъ цезаря! и я въ немъ участвую!… Ну, слава небесамъ, наконецъ я оставилъ городъ и чувствую, что могу безопаснѣе оцѣнивать свои достоинства. Мнѣ кажется, что весь свѣтъ сталъ смотрѣть на меня, какъ на чудо, съ тѣхъ поръ, какъ я далъ клятву, хотя ее и слышали только двѣнадцать человѣкъ. Въ воздухѣ что-ли вѣетъ этимъ дерзкимъ дѣломъ, или просто мой страхъ строитъ передо мною повсюду тріумфальны столбы и рядомъ съ ними висѣлицы? И какимъ образомъ я разомъ дошелъ до того, что вдругъ сдѣлался чѣмъ-то необычайнымъ, чѣмъ-то въ родѣ кассира, необворовывающаго кассы, въ родѣ нуля, который при умноженіи на самого себя даетъ четное число? Между тѣмъ я погибаю еще только при однихъ приготовленіяхъ къ великому дѣлу, которое взялся исполнить. Не понимаю, какъмогло распространиться всюду, что я честный человѣкъ! Теперь мнѣ всѣ, кого я ни встрѣчу на улицѣ, кланяются такъ подозрительно, подмигиваютъ и дѣлаютъ всякіе таинственные знаки, чтобы заставить понять себя. Мои сотоварищи — это люди, имена которыхъ помѣчены; всѣ они уже пообжигали себѣ не разъ пальцы. Ни одинъ изъ нихъ не можетъ стать въ сторонѣ, въ какомъ-либо углу, безъ того, чтобы не обратить на себя вниманія, не быть заподозрѣннымъ въ тайномъ дѣлѣ. Вѣчные боги! Я чувствовалъ почтеніе къ этимъ людямъ въ темнотѣ, я съ восторгомъ познакомился бы съ заговоромъ Пизона, если бы потухъ свѣтъ; но встрѣчать на улицѣ ихъ улыбки и привѣтствія, расточаемыя мнѣ, какъ великому характеру, — да, для того нужно имѣть характеръ, не много большій, чѣмъ у меня. — Кто это идетъ? Мой рабъ Мелихъ. Онъ германецъ; я первый сдѣлалъ его римляниномъ. Тайную переписку я принимаю отъ него только подъ покровомъ неба. Если бы я не вмѣшался въ заговоръ, то онъ велѣлъ бы убить меня точно также, какъ — я долженъ ожидать этого — велитъ убить Неронъ.
Поклонъ отъ господина Пизона. Вотъ письмо къ вамъ.
Вчера былъ брошенъ жребій,
Кому должна достаться слава
Убійства цезаря; и вотъ, судьба
Тебѣ ударъ предоставляетъ первый —
Чудесная штука! мнѣ выпалъ жребій! я долженъ убить Нерона? Боги посылаютъ мнѣ порученіе какъ разъ въ преисподнюю! Проклятая глупость — рѣшеніемъ важныхъ вещей играть словно въ четъ и нечетъ! Развѣ я затѣмъ родился на свѣтъ и добродѣтельно жилъ, чтобы другихъ сживать со свѣта? Право, пусть уже лучше я былъ бы забулдыгой, пьяницей, обманщикомъ, воромъ! А то, вотъ я честный человѣкъ и поэтому самому получаю приглашеніе къ заговору! О, если бы я остался въ нѣдрахъ моей матери и обманулъ бы надежду моего отца! Мелихъ! что ты, любезный, вертишься около меня, какъ гончая собака? стой нѣсколько подальше. Вся римская исторія влезаетъ на меня по милости твоей лжи! Вѣдь это письмо — подмѣненный выкидышъ?
Побожиться, нѣтъ! могу ли я написать ложное письмо? Хотя въ моемъ отечествѣ, Германіи, много сдѣлано для просвѣщенія народа, но все же я не могъ бы выразить свои мысли такъ ясно. Кажется, письмо написано очень ясно?
Нельзя было дать такого порученія бойцу болѣе жалкому! Я рѣшительно не имѣю ни малѣйшей снаровки, чтобы хорошо разсчитать ударъ и нанести его кому бы то ни было. Первый ударъ! Ну, а если я помедлю? Можетъ быть кто-нибудь и предупредитъ меня? Противъ второго удара, я ничего не скажу, если только не случится у меня въ рукѣ ревматическій припадокъ. Прескверно имѣть репутацію свободно-мыслящаго человѣка, когда ее приходится доказывать фактами! Ступай прочь, медвѣдь, и не ходи за мной слѣдомъ. —
Медвѣдь! это, вишь, намекъ на мое отечество. Здѣсь все какъ-то неестественно, все дѣлается шиворотъ на выворотъ! Хотя бы, примѣрно, мое честное нѣмецкое имя: я называюсь Михель; и вотъ, въ родѣ того, какъ ноги закладываютъ одна на другую, они такую же штуку дѣлаютъ съ буквами и зовутъ меня Мелихъ! Прекурьезный этотъ римскій народъ! Вчера мнѣ одинъ кричитъ: эй «Michaeles germanice»! замѣчаете въ чемъ тутъ суть? Я не глупъ, я понимаю, что онъ хотѣлъ выразить! Именно — что если я донесу на богатаго Сцевина и заслужу право носить портретъ цезаря въ петлицѣ? — Я поразмыслю на досугѣ объ этомъ дѣлѣ.
Мой вѣрный стиль! царишь ты горделиво,
Какъ въ храмѣ жрецъ, средь ужасовъ временъ!
Ты судишь ихъ спокойно и пытливо;
И пусть гроза шумитъ со всѣхъ сторонъ,
Пускай бѣдой и мракомъ вѣютъ тучи —
Перунами и громомъ не смущенъ —
Летишь ты въ солнцу, какъ орелъ могучій!
Какъ дивно пѣснь исторіи звучитъ!
Омыты въ ней потоки крови черной)
Струею слова правды животворной;
Все измѣняетъ свой тревожный видъ,
Въ ея кристалѣ отразившись ясномъ,
И судъ ея, страшнѣй Эриній, мстятъ
Тиранства преступленіямъ ужаснымъ!..
Но всежъ, порой, меня гнететъ печаль,
И безнадежностью душа моя томима,
Когда подумаю, что въ вѣчную скрижаль,
Я заношу событья жизни Рима!
Бросаетъ стиль усталая рука,
И крови токъ, застывшей и холодной,
Вновь подступаетъ въ сердцу старика
Порывомъ скорби безъисходной!
О, время золъ, въ которое судьбой
Намъ суждено влачить существоваванье!
Ты не насмѣшка-ль неба надъ землей?
Все, въ чемъ есть отблескъ истины святой —
Все предано тобой на поруганье!
Нѣтъ доблестей былыхъ, нѣтъ вѣры древнихъ лѣтъ,
Утрачены и мужество, и слава!
Нѣтъ правды на землѣ, и въ небѣ Зевса нѣтъ —
Онъ для жрецовъ продажная забава!
Лишь стыдъ одинъ маякомъ тусклымъ намъ
Блеститъ во тьмѣ: гроза шумитъ и стонетъ,
И чести челнъ по плещущимъ волнамъ
Бросаетъ бѣшено и на утесы гонитъ!…
Норовъ, отмѣченный сіяющимъ клеймомъ
Позорныхъ дѣлъ, кровавыхъ преступленій,
За добродѣтелью, крадущейся тайкомъ,
Слѣдитъ подобно неотступной тѣни;
Коварствомъ успѣваетъ обмануть
Ея довѣрчивость, и — улучивъ мгновенье —
Вонзаетъ ей оружье смерти въ грудь,
Съ свирѣпымъ смѣхомъ озлобленья!…
Я тьмы ищу, въ которой бы свой СТЫДЪ
Я могъ сокрыть! Мнѣ чудится, что слѣдомъ
За мною тѣнь моя бѣжитъ и льстиво
Цѣлуетъ грязь у ногъ моихъ, ликуя
О томъ, что я позорной лѣни преданъ:
Ничтожества пустое отраженье —
Она какъ будто оправдать желаетъ
Ничтожество.
Ты правильно сказать,
Что отъ ничтожества родится
Одно ничтожество. Повѣдай мнѣ,
О юноша, что тяготитъ тебя?
Я кляча жалкая, которой рысью
Нѣтъ силъ идти. Мнѣ жизнь спустила поводъ —
И я бреду, не зная самъ куда,
Понуривъ голову въ тупомъ забвеньи.
Я все утратилъ здѣсь: отца и мать,
Любовь и дружбу! Если въ этомъ жизнью
Обманутъ я, то, можетъ быть, есть ложь
И самое мое существованье?
Ты полонъ силы молодой — будь мужемъ!
Ты говоришь: будь мужемъ! отчего
Не скажешь ты сперва — будь человѣкомъ?
Вы всѣ, мечтатели на склонѣ лѣтъ,
Твердите о рѣшимости, о правѣ
Великомъ мужества. Вашъ старый вѣкъ
Въ концу идетъ, и вы отъ юной жизни
Желаете, чтобъ въ смерти для себя
Она найти съумѣла добродѣтель!
И что такое мужество? Клянусь,
Я трусости не знаю! но за что же
Страдать я долженъ? не за толь, что міръ
Жестоко такъ устроенъ, что отъ бѣдствій
Мы вынуждены вѣчно защищаться?
Что въ немъ все создано на жертву смерти]?
Что соловья и жаворонка трели,
Поющія любовь, звучатъ за тѣмъ лишь,
Чтобъ намъ кончину дня напоминать?!
Пусть такъ; но въ жизни ты вознагражденъ,
Когда ты слѣдуешь завѣту правда,
Которая въ тебѣ самомъ живетъ.
Которая живетъ во мнѣ! что польза
Себя морочить столь безумной вѣрой?
Пусть въ этомъ мірѣ я утратилъ все,
Что дорого души воспоминаньямъ,
Но все-таки она хранитъ остатокъ:
Надежды лучъ, на будущее взглядъ —
Предчувствіе судьбы для міра лучшей! —
Иль день одинъ въ другой не переходитъ?
Коль такъ, зачѣмъ исторія тогда?
Должны-ль мы настоящее принять
Такимъ, какъ есть оно, и думать,
Бездѣйствуя: пускай потокъ временъ
Его куда угодно направляетъ?
Но міровой исторіи основа
Не въ геніѣ таится, не въ талантѣ,
Не въ томъ, что награждается успѣхомъ.
Исторія есть небольшая повѣсть,
Короткая, какъ праведника сонъ,
Пространствомъ ограниченная тѣснымъ
Одной лишь только жизни человѣка.
Существованья личныя, какъ звенья
Единой цѣпи, въ пустотѣ временъ
Между собой сплетаются и міра
Исторію рождаютъ постоянно;
Но путь ея опредѣляетъ воля,
Вдохнувшая въ насъ жизни бытіе!
Проклятіе безумной этой вѣрѣ!
Ужели только тѣнью божества
Существовали царства и народы,
Которыхъ жизнь цвѣла роскошномъ садомъ,
Блистала, какъ плеяды въ небѣ синемъ?
Возможноль, чтобъ исторія вселенной
Въ границахъ одного меня слилася?
И развѣ въ этой жизни человѣкъ
Ее достигаетъ ничего иного,
Какъ только личнаго существованья?
Нѣтъ, для меня грядущее не часть
Придаточная скорлупы живого,
Великаго зародыша творенья,
Не оболочка шлаковъ у руды,
Не матерьялъ, которому даетъ
Невѣдомый толчейный молотъ формы:
Мы создаемъ въ немъ нѣчто! мракъ безмолвный
Грядущаго наполниться не можетъ
Однимъ воспоминаньемъ о минувшемъ;
Не будетъ снова молодымъ старикъ,
Но юноша себя извѣдать долженъ
На поприщѣ дѣяній въ первый разъ!
Кто придаетъ подобное значенье
Злымъ временамъ, въ которыя живемъ мы,
Что можетъ въ нихъ найти онъ для печали?
Старикъ! кто на бездѣйствіе свое
Надѣется — похожъ тотъ на медвѣдя,
Сосущаго въ берлогѣ темной лапу:
Мурлычитъ подъ носъ онъ себѣ систему,
Которая бы привела его
Въ ближайшій улей. Ты творишь себѣ
Изъ глины міръ; съ тобою онъ живетъ
И падаетъ во прахъ%съ тобою вмѣстѣ!…
Я говорю, что этотъ свѣтъ пустынный,
Его всегдашній шумъ и бушеванье,
Его стремленье вверхъ и внизъ, паденье
Имѣютъ цѣль свою и свой законъ!
Борьба и та становится полезной:
Оказываетъ смерть услугу жизни!
Таковъ удѣлъ временъ, чтобы изъ зла,
Изъ нѣдръ несчастія добро произрастало!
Добро себя чрезъ зло провозвѣщаетъ,
Чрезъ зло, порой сильнѣйшее того,
Которое мы истребить желали.
Несчастный юноша! Что испыталъ ты въ пени,
Когда смятенью чувствъ своихъ и мыслей,
Въ мечтѣ такой находишь утѣшенье?
Что ослѣпило взоръ твой? что твой слухъ
Такъ оглушило? Кажутся тебѣ
Стеклянными листы деревъ, и въ камнѣ
Ты видишь хлѣбъ! Иль то одна кичливость,
Что ты такъ дерзко хочешь изловить
Рукою облаковъ туманныхъ пятна?
О юность, скорая на все, сравнять
Всегда себя готовая съ богами!
Къ чему мечты безумныя? Люби
Ты добродѣтель въ жизни; непороченъ
Будь въ нравахъ и рѣчахъ; будь отраженьемъ
Своей души цвѣтущей идеала;
Совѣтамъ старости внимай и будь
Ея подпорой сильною и бодрой;
Страстей порывы сдерживай всечасно,
И, раздувая юности огонь,
Безъ устали работай: только дѣло
Живетъ одно: все остальное — призракъ!
Вамъ ненавистно юности стремленье,
Жизнь украшать нарядомъ разноцвѣтнымъ!
Вамъ хочется, чтобы она, какъ вы,
Состарѣлась и отличалась только
Рѣшимостью да мужествомъ; вамъ нужно
Уродливое существо, до срока
Созрѣвшее; въ холодномъ вашемъ сердцѣ
Отвѣта нѣтъ на пылкіе порывы!
Отъ юности вы требуете строго
Характера въ то время, какъ она,
Съ своей распущенностію ясной,
У жизни жадно проситъ наслажденья. —
Не говори! я знаю эти рѣчи:
Вы, юноши, хотите устранить
Себя отъ партій, и однимъ движеньемъ
Своей руки туда, или сюда,
Поворотить стремленіе временъ?
Вы возстаете противъ тираній,
И вамъ ея распущенность по нраву. —
Прости меня — я клеветалъ безумно!
Да, благородный мужъ, въ лѣсной глуши
Я долженъ былъ съ тобою повстрѣчаться,
Чтобъ устыдиться самого себя!
Прими же исповѣдь души моей:
Несчастья тьма мой омрачила духъ
Такъ глубоко, что въ заблужденьи горькомъ,
Я началъ видѣть міръ на оборотъ!…
Но прочь теперь все, чѣмъ морочатъ насъ
Фантазія и лживое искусство!
Повязка мрака съ глазъ моихъ ниспала,
Я вижу, что умомъ и силой духа
Съ зломъ, въ наши дни, бороться невозможно;
Инымъ путемъ мы дѣйствовать должны:
Сплотиться нужно намъ; чего одинъ
Не сдѣлаетъ, то одолѣютъ двое!
О скорбь души! на время замолчи,
О сердце! все забудь ты, кромѣ чести —
И пусть заблещутъ копья правой мести,
Пусть казнь тиранству понесутъ мечи!
Падаетъ на грудь пустыннику.
Мой сынъ, сгораешь ты въ огнѣ сомнѣній!
Нѣтъ! я стою на берегу морскомъ,
Смотря на бездну, плещущую бурно,
И броситься въ нее хочу безъ страха!
Прощай! я долженъ въ памяти своей
Хранить одно: пусть лучше я умру,
Чѣмъ откажусь душой отъ дѣла мщенья!
Скажи свое мнѣ имя на прощанье?
Быть можетъ, ты уже слыхалъ его;
Прощай, о юноша, Корнелій Тацитъ
Съ тобою говорилъ.
Такъ это онъ —
Сѣдой пророкъ, что время для себя
Въ прошедшемъ отражаться заставляетъ?
Такъ это тотъ мужъ истины, который
Насъ научилъ, что римская свобода
Рукой преступной цезарей убита?
Который на челѣ вѣнчанномъ ихъ
Клеймо позора такъ глубоко выжегъ?
Какъ я люблю исторію его,
Гдѣ приговоры мудрые безстрашно
Онъ изрекаетъ, передъ цѣлымъ свѣтомъ
Всѣ происки тиранства обнажая!
Его письменъ правдивые глаголы
Въ моей душѣ отозвалися вновь!
Могу-ль еще я думать, что далеко
Та цѣль, къ которой долженъ я стремиться?
Могу-ль еще страшиться честной смерти,
За дѣло правое святой свободы?
Онъ говоритъ мнѣ твердо: «ты послужишь
Благому дѣлу жизни, если жизнь
Продашь возможно дорогой цѣною;
Оставь безплодный бредъ пустыхъ мечтаній,
И мысль свою сосредоточь на дѣлѣ
Достойномъ мужества души великой!..»
Прочь отъ меня все, чѣмъ смущался я:
Прочь цезаря безумье шутовское!
Прочь и Поппея, сердцу моему,
Увы, еще донынѣ дорогая!…
Когда и какъ Нерона я убью?
Одна лишь ночь еще пройдетъ — и это
Обдумано мной будетъ непреложно!
Кажется тамъ кто-то стоитъ? Эй, кто это?..
Это я, господинъ!
Это ты, Мелихъ! (Разсматриваетъ кинжалъ.) Ты хорошо сдѣлаешь, мой милый, что принесъ мнѣ эту штуку. Съ этимъ кинжаломъ я иду на встрѣчу безопасности уже съ меньшей опасностью, такъ какъ онъ похищенъ съ алтаря богини безопасности. Онъ послужитъ мнѣ плавательнымъ пузыремъ въ потокѣ приключеній, въ который я долженъ броситься. Дай-ка его сюда. Мелихъ, куда же ты дѣвалъ кинжалъ безопасности?
Онъ у васъ въ рукахъ, господинъ.
Да; я хотѣлъ только, чтобы ты взялъ его. Какое это предательское слово кинжалъ! Пожалуйста, Мелихъ, отъучи себя отъ такого яснаго обозначенія вещей. Вообрази себѣ, что эта штука имѣетъ вмѣсто одного острія два, и называй ее для меня лучше вилкою.
Кого же вы хотите съѣсть этою вилкой?
Что, что такое? Ты подслушиваешь, негодяй? Ты мѣшаешься въ дѣла, которыя тебя вовсе не касаются! Ужъ не предполагаешь ли ты, что у меня есть работа для употребленія этого инструмента? Инструмента, сказалъ я, понимаешь-ли ты? Скажи: ты умѣешь щипать корпію? Достань же, что можешь, по части старыхъ рубашекъ, платковъ и тому подобнаго. Что ты таращишь глаза? Не думаешь ли ты, что я затѣваю убійство, а?
Вы дѣлаете такія приготовленія, какъ будто всему достойному хвалы человѣчеству должна быть пущена кровь. (въ сторону.) Кого же это убивать будутъ?
Что это такое тамъ поднимается и опускается? Окликни-ка,
Я ничего не вижу.
Я успокоиваюсь. Это была моя тѣнь!… Да, и такъ корпія. Хорошо; ее мы имѣемъ. Ну, теперь губка. Короче сказать, ты долженъ отыскать все, что нужно для перевязки ранъ, да быстраго утишенія крови и другихъ непредвидимыхъ случаевъ. Куда же ты дѣвалъ злополучную вещь, которая не только похожа на кинжалъ, но даже, именно, кинжалъ-то и есть? Ну, слушай же. Займись пожалуйста съ завтрашняго дня и наточи его такъ, чтобы остріе его наконецъ совсѣмъ было невидимо. Человѣкъ, который бы увидалъ его, долженъ уже получить на лицѣ дыру, глубиною въ два дюйма. Надо сдѣлать такимъ образомъ, чтобы каждый, кто съ умысломъ будетъ раненъ, долженъ, такъ сказать, самъ наткнуться на него. (Про себя.) Удастся ли только найти кого-нибудь, кто бы позволилъ мнѣ сбыть ему честь перваго удара съ придачей хорошихъ денегъ? Пойду, поищу въ этихъ дебряхъ. (Уходитъ).
Однако, тутъ что-то особенное скрывается. Тутъ пущены въ дѣло запрещенные пути и вещи, которыя, если откроются, должны обратить чье-нибудь вниманіе. Кинжалъ, кровопролитіе, корпія, губка — все это штуки, охъ какъ подозрительныя! Достопочтенный нѣмецъ Михель! что можешь ты предпринять въ моемъ случаѣ? Разумѣется ничего другого, какъ завтра же отправиться къ высшему начальству и сдѣлать достодолжное показаніе (Уходитъ).
КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ.
правитьФилософія можетъ на этотъ разъ пользоваться великолѣпнымъ временемъ года. Всегда «южное небо» въ календарѣ… Скажи, пожалуйста, что это у тебя такое въ рукахъ?
Это парусина, которую мнѣ велѣлъ захватить Эмпедоклъ. Если, паче чаянія, пойдетъ дождь, то я долженъ прикрѣпить ее между двумя колоннами, чтобы возраженіе дождя и вѣтра не вредили его утвержденіямъ насчетъ высшаго блага, такъ какъ, по его словамъ, идеи могутъ переносить все, только не сырость. Прежде, чѣмъ успѣешь махнуть рукой, глядишь, они уже получаютъ насморкъ и простуживаются! Кстати, однакожъ, такъ какъ у меня еще есть время — какъ ты находишь нашъ новый философскій образъ жизни?
Да какъ тебѣ сказать? ты, конечно, помнишь, что я прежде упражнялся въ приготовленіи башмаковъ? Ну вотъ, когда стоическая философія обратилась въ- бѣгство предъ эпикурейскою, то она такъ стоптала свои пятки, что принуждена была прибѣгнуть къ человѣку, который съумѣлъ бы ихъ приставить ей снова. При этомъ я чищу стоицизму башмаки, выколачиваю его платья и исполняю для него всякія маленькія коммиссіи, требующія добросовѣстнаго исполненія.
Ну, ты гораздо счастливѣе меня потому, что приставленъ къ стоицизму. Нѣтъ, вотъ выслужи-ка что-нибудь у цинизма, у философіи собаки! Мнѣ, напримѣръ, въ услуженіи охотно помогла бы моя жена; но, вѣдь, такая жалость право, эта система запрещаетъ отдавать въ стирку рубашки! Я, какъ ты знаешь, былъ цирульникомъ; я могу брить, обрѣзывать ногти, быть подъ рукою при купаньѣ, я смекаю кое-что въ хирургіи. Ну, какое же изъ всего этого я могу теперь сдѣлать употребленіе? Хорошо еще, что циническая философія ходитъ босоногая: по крайней мѣрѣ иногда что-нибудь перепадетъ за срѣзываніе мозолей. Да, худыя времена!
Вотъ смотри идетъ прислужникъ эпикурейцевъ. Распутный человѣкъ и вѣчный пьяница. Смотри, фарситъ какъ: глаза изъ головы выскочить хотятъ!
А, мое почтеніе! что, вы оба еще живы, ха-ха-ха! Ну, вы тощаете съ каждымъ днемъ. Вотъ, побожиться, если моя система, система, которой я служу, эпикурейская система, въ скоромъ времени не заткнетъ васъ за поясъ. Что подѣлываете хорошаго? Чистите башмаки? Гм… По какой же системѣ вы ихъ чистите? Изъ какихъ предположеній исходите вы, когда чистите платье? Можете ли вы, на основаніи принциповъ, подать стаканъ воды? Ну — не можете? Вотъ то-то и есть! Два, три заимствованныхъ предложенія, нѣсколько понятныхъ всѣмъ и каждому категорій, нѣсколько приклеенныхъ другъ къ другу произвольныхъ утвержденій, щетка, которая оставляетъ пухъ, вакса, которая только портитъ башмаки, лѣнивыя ухватки, необразованность — вотъ все, что у васъ есть, вотъ ваша система! Который, однако, часъ теперь?
Девятый.
А что, чай, твоя система приноситъ тебѣ порядочный доходъ?
Есть-таки, чѣмъ поживиться. Старыя платья; вѣнки изъ миртъ и розъ, которыя, хотя они и не первой свѣжести, однако еще можно сбыть какой-нибудь экономной дѣвицѣ; мази, покупаемыя весьма охотно содержателями бань; лакомые кусочки съ господскаго стола, и въ заключеніе, красивыя женщины, которыхъ приходится отводить по утру изъ садовъ Эпикура! Хе, хе, хе — что скажете вы о такой системѣ?
Ты не женатъ. Но тому, кто уже въ лѣтахъ, имѣетъ жену, и дѣтей — тому лучше идетъ стоицизмъ.
А слышали вы новость? Мнѣ вотъ взбрело въ голову, что я хотѣлъ вамъ сообщить о ней. Сейчасъ сообщу, — только, пожалуйста, потомъ напомните мнѣ, что я собственно долженъ принести сюда паштетъ. Господа, вишь, на немъ хотятъ изучать коническія сѣченія… Да, такъ вотъ новость-то. Толкуютъ, что будто бы у насъ образовалась новая секта, такая проклятая секта, которая приравниваетъ человѣка къ — къ — къ чему бишь такое? Ну да, словомъ, чортъ знаетъ къ чему! Эта секта, это нововведеніе, этотъ расколъ утверждаетъ, что человѣкъ долженъ будто бы дѣлать все самъ для себя. По мнѣнію этой секты, счастливымъ можно сдѣлаться только тогда, когда возьмешь самъ на себя удовлетвореніе всѣхъ своихъ потребностей. По словамъ этой системы, слѣдуетъ не только стремиться къ высочайшему благу, но и хлопотать о томъ, чтобъ оно доставалось каждому какъ можно дешевле. Она говоритъ, что люди только тогда сдѣлаются своими собственными господами, когда они будутъ своими собственными слугами. Всякій долженъ быть слугою того, чей онъ господинъ. Мало этого; она выставляетъ такое положеніе: всякій покупатель долженъ быть собственнымъ башмачникомъ; и потомъ заключаетъ на оборотъ: каждый башмачникъ долженъ быть собственнымъ своимъ покупателемъ!
Вѣчные боги! Да вѣдь тогда не будетъ никакого сбыта!
А я-то еще надѣялся, что цинизмъ отложитъ свою ненависть къ мылу; но вотъ эта новая секта, кажется, была бы даже въ состояніи положить себя самое на скамью для мытья.
Я-жъ вамъ говорю, что это ужаснѣйшая система, такая система, что васъ можетъ лишить хлѣба, а меня пироговъ; однако, увѣряю васъ, я съ нынѣшняго вечера не выхожу иначе, какъ захвативъ съ собой хорошую палку: если, замѣчу, изъ споровъ ничего не выходитъ, такъ постараюсь распорядиться такъ, чтобы дѣло дошло до потасовки… Ну вотъ, я теперь въ отчаянія: совсѣмъ забылъ, что такое я долженъ былъ принести?
Кажется, ты говорилъ конусъ, что ли?
Да, да, вспомнилъ! Не конусъ, любезный, а паштетъ для того, чтобы молодые господа могли переварить, скушавши его, коническія сѣченія. Прощайте.
Новая секта, про которую говорилъ онъ, не выходитъ у меня изъ головы. Впрочемъ, можетъ быть этотъ шутъ просто навралъ намъ. Посмотри-ка: кажется, Эмпедоклъ зоветъ меня? Пойти.
Стоицизмъ держится потому, что у него, вишь, родня очень знатная… Никакъ Зенонъ меня, кличетъ? Что угодно? стаканъ воды? Сію минуту.
Господа, я не отрицаю, что исхожу отъ весьма матеріальнаго основного положенія; но вы сейчасъ увидите, какіе возвышенные результаты истекаютъ изъ него. Отъ чего въ настоящее время въ этомъ мірѣ господствуетъ такое огромное количество ложныхъ и нелѣпыхъ мыслей? Это происходитъ, господа, отъ нашихъ дурныхъ зубовъ. Съ первымъ пустымъ зубомъ родилась первая пустая мысль. Очень естественно: нами запущенныя, неправильно вычищенныя, виннымъ камнемъ усаженныя жевательныя орудія препятствуютъ поколѣнію раздроблять пищу въ ту жидкую массу, которая, будучи разведена достаточнымъ количествомъ слюны, одна только благопріятна желудку. Такимъ образомъ, желудку въ нашъ вѣкъ достается слишкомъ большая работа переварки; отъ этого тѣло, почерпающее свою свѣжесть въ желудкѣ, хилѣетъ, и духъ, чувствующій себя дурно въ больной оболочкѣ, свертывается; это совершенно естественный переходъ отъ зубовъ къ мышленію.
Такимъ образомъ, вы думаете, что наилучшимъ приготовленіемъ и пропедевтикою къ изученію философіи можетъ послужить зубная щетка?
Именно. Если старая. Философія имѣла волокна въ зубахъ, то наша задача вычистить ей зубы. Послѣдуйте моему совѣту, и Ваше мышленіе выиграетъ въ новизнѣ, ваши комбинаціи въ оригинальности. Зубныя щетки, юноши, вотъ мое основное положеніе!
Прежде, чѣмъ я сегодня начну мою бесѣду съ вами, господа, я попрошу васъ объ одномъ: пожалуйста, не оглядывайтесь вонъ на того презрѣннаго человѣка, который идетъ за нами и строитъ міръ изъ ничего. Сомкнитесь въ тѣсный кругъ и загородите мою спину. Вы не знаете всей злобы этого человѣка. Положимъ, что у меня иногда бываетъ дыра на башмакахъ; положимъ, что я сопровождаю свои философскія догмы довольно глупымъ движеніемъ плеча, противъ чего я тщетно употребляю ванны. Но ради чего же онъ, съ тѣхъ поръ, какъ свѣдалъ мой небольшой порокъ, постоянно преслѣдуетъ меня своими насмѣшками на этотъ счетъ, воображая ими опровергнуть мою систему? Вотъ остроумное зданіе моей системы, логичность моихъ выводовъ и убѣдительность моихъ доказательствъ, для его учениковъ ничего не значатъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ имъ сказалъ, что я иногда ношу дырявые башмаки. Таковы всегда люди. Если вы носили парикъ, и людямъ случится узнать объ этомъ, то для нихъ рѣшенное дѣло, что книга, написанная вами, забавна. Точно также имѣйте вы хорошій сюртукъ — они не осмѣлятся возражать вамъ, но чуть у васъ появится заплатка на немъ, и тогда ужъ молчать не станутъ… Благодарю васъ, господа. Вы какъ разъ поместили меня въ середину, благодарю. Теперь мы можемъ начать. На чемъ мы остановились?
На существованіи самомъ по себѣ.
Да, именно на этомъ… Презрѣнный человѣкъ пристаетъ ко мнѣ какъ репейникъ: я не смогу рта открыть, чтобъ онъ не залѣзъ туда. Онъ липнетъ ко мнѣ, какъ смола… Ну и такъ: бытіе само по себѣ! Что утверждаетъ онъ этимъ?
Что философія занимается не предметами, но понятіями.
Уморительно! я впрочемъ долженъ вамъ сообщить еще нѣчто изъ того, что онъ изрыгалъ противъ меня; но прошу васъ, сомкнитесь пожалуйста тѣснѣе, а то, я знаю, онъ въ эту минуту говоритъ обо мнѣ, и я долженъ бѣжать потому, что онъ замѣтилъ и указываетъ на пятна моихъ чулокъ. Нѣтъ, уйдемте, господа; я просто не могу выносить запаха этого презрѣннаго человѣка.
Ничто, какъ сказано, есть ничто, господа; слѣдовательно, ничто есть все. Всякій, господа, есть, слѣдовательно, никто. Поэтому, предположимъ, слѣдовательно… напримѣръ, стучится, предположимъ… слѣдовательно, стучится кто-нибудь… кто-нибудь, слѣдовательно, напримѣръ, въ мою дверь… какъ, ну какъ, долженъ, слѣдовательно, я сказать? Какъ сказано, я сталъ бы спрашивать: кто тамъ?… слѣдовательно, кто тамъ? Ну, какъ сказано, было бы съ наружи мнѣ отвѣчено… слѣдовательно, такъ отвѣчено: я! Да — я… Что, что, бишь, такое я говорю? Глупо! Я есть всякій, слѣдовательно, всякій есть слѣдовательно тоже, что никто. Однако, слѣдовательно, теперь нѣтъ никакого сомнѣнія… слѣдовательно, сомнѣнія нѣтъ никакого, что кто-нибудь есть тамъ. Вы видите, господа, какъ сказано, бытіе есть при нѣкоторыхъ обстоятельствахъ тоже, что и небытіе. Ибо я, я, который спрашиваю, какъ себя свободно сознающій. Но лицо, находящееся снаружи… слѣдовательно, снаружи… есть для меня ничто, потому что оно, какъ сказано, говоритъ: я! Но я можетъ быть всякій. Всякій въ отношеніи къ тому я — ничто. Вы видите, слѣдовательно, кто утверждаетъ свое существованіе, слѣдовательно, тотъ есть ничто, потому что, какъ сказано, абстрактное бытіе есть ничто.
Также и пониманіе, мышленіе есть ничто, слѣдовательно, ибо, какъ сказано, пониманіе…
О, господа! Явивъ есть собственно величайшее препятствіе философіи, потому что на него наталкиваются, какъ сказано, при каждомъ словѣ. Наука, слѣдовательно, употребляетъ каждое слово въ другомъ значеніи, слѣдовательно, чѣмъ обыкновенное, слѣдовательно Поэтому, господа, поэтому истинная философія, слѣдовательно, безгласна; хотя, какъ сказано, это молчаніе, это молчаніе, слѣдовательно, легко можетъ перейти въ мистицизмъ; истинный философическій языкъ, слѣдовательно, есть языкъ, какъ сказано, языкъ бога.
Высоко! Чудесно!
Пусть другіе вѣрятъ, что они знаютъ; мы, мои друзья, будемъ находить нашу гордость въ томъ, чтобы учиться вѣрить. Вѣра становится въ нѣкоторыхъ случаяхъ наукою, а въ большинствѣ искусствомъ. Источникъ науки есть разумъ; источникъ искусства — потребность. Потребность можетъ быть удовлетворена и даетъ утѣшеніе, или остается неудовлетворенной и возвышаетъ наше предчувствіе; однимъ словомъ, вы видите, что вѣра можетъ быть приведена въ систему.
Но во что же мы должны вѣрить?
Во-первыхъ, въ священное преданіе, а потомъ во все то, что я объ этомъ буду говорить. Не толкуйте о чудесныхъ разсказахъ, которыми боги хотѣли обогатить нашу догматику, о Юпитерѣ, Ледѣ, Данаѣ. Боги знали, что люди будутъ нѣкогда имѣть потребность вѣрить во всякіе фокусы, какіе богами будутъ выкинуты. Есть философія — вонъ она идетъ съ своимъ хвостомъ впереди меня — есть философія, которая знаніе поставляетъ прежде познаваемаго и поэтому признаетъ божество единственно настолько, насколько оно можетъ быть познаваемо людьми. Мы скажемъ тоже самое о вѣрѣ. Изобрѣтеніе религіи со стороны боговъ весьма удачный разсчетъ въ будущемъ; очень можетъ случиться, что содержаніе ея оказывается слишкомъ малымъ, ибо жаждущій вѣры духъ нигдѣ не можетъ найти достаточнаго матеріала для своего вѣрованія. Онъ обращается, за недостаткомъ предметовъ вѣры, къ миѳологіямъ чуждыхъ народовъ, и я увѣренъ, что можно отдаться съ извѣстнымъ благоговѣніемъ божествамъ индійскимъ, персидскимъ, самоѳракійскимъ, халдейскимъ и прочимъ; коротко сказать, молитесь всему, что у васъ есть подъ руками. Стоитъ.
Право, дорогой учитель, мы должны быть похожи на птицу, которая прицѣпляется къ потолку своей клѣтки и опускаетъ голову внизъ, такъ что намъ небо должно казаться землею.
Истинно такъ, истинно такъ! И если мы при этомъ разобьемъ себѣ голову въ кровь вмѣсто звѣзды о бревно, загораживающее улицу, то будемъ утѣшать себя тѣмъ, что у насъ министерство духовныхъ дѣлъ есть въ тоже время министерство медицинскихъ дѣлъ и для всѣхъ ранъ, полученныхъ за добрыя дѣла, имѣетъ надлежащее леченіе.
Возьмите господа эту розу! Что побуждаетъ насъ называть эту розу прекрасною?
То, что она сіяетъ, какъ юный день; то, что она стыдится скрывать свои прелести; то, что она благоухаетъ, слаще разрѣзанной миндалины.
Такъ выразился бы поэтъ! Но мы должны опредѣлять красоту философски. Почему эта роза прекрасна? она представляется имъ въ первой формѣ способности представленія — въ пространствѣ. Поэтому она есть нѣчто конечное и въ основаніи ея пространственнаго явленія должно лежать идеальное. Какіе средніе члены можно отыскать, напримѣръ, между Аполлономъ Бельведерскимъ и этой розой? Если тамъ выступаетъ гармонія пластическихъ формъ, то эта категорія уже не оказывается вѣрной здѣсь; если тамъ выступаетъ воплощенная идея юности, красоты — ага! — къ этому-то я только и желалъ придти. Дѣло вотъ въ чемъ: въ Бельведерскомъ Аполлонѣ можно удивляться родственной красотѣ: во-первыхъ, онъ прекрасенъ, какъ Аполлонъ, какъ тема; во-вторыхъ, какъ Бельведерскій въ воспроизведеніи. Какъ же теперь роза? представляется ли здѣсь также двойной типъ! Всеконечно. Мы должны, во-первыхъ, возвратиться вообще къ образованію растенія и, во-вторыхъ, отыскать точку соприкосновенія, въ которой конечное съ безконечнымъ сходится въ конкретномъ явленіи. Первичное растеніе, господа, которое въ Сициліи…
Однако, смотрите, роза подъ вашими опредѣленіями ужъ завяла!
Хотя и сомнительны, господа, нѣкоторыя ученія нравственности; однако всѣ основанія — будутъ ли они теоретическія или практическія — соединяются въ томъ, что ложь должна считать безусловно отвратительной. Говори правду при всѣхъ обстоятельствахъ — вотъ высочайшій нравственный законъ! Приведите, однако, какой-нибудь примѣръ для доказательства негодности предлоговъ, которыми извиняютъ, такъ-называемую, вынужденную ложь.
Убійцы ищутъ господина нѣкотораго раба. Рабъ, чтобы отвратить отъ своего господина грозящую опасность, бросается имъ на встрѣчу, называетъ себя именемъ того, кого они ищутъ, умираетъ проколотый кинжалами убійцъ и ложно спасаетъ жизнь своему господину.
Да, это именно то, о чемъ я говорю. Низкій простолюдинъ погибаетъ со словами презрѣнной лжи во рту. Будьте увѣрены, господа, нравственный законъ стоитъ выше, чѣмъ всѣ коллизіи, въ которыхъ онъ иногда можетъ очутиться. Если бы этотъ рабъ балъ почитателемъ категорическаго императива, безъ сомнѣнія, онъ жилъ бы еще. Изъ этого вы можете также вывести заключеніе, что правдою всего лучше можно отдѣлаться отъ всѣхъ опасностей.
Такимъ образомъ, наконецъ, я желалъ-бы набросать предъ вами идеалъ философскаго государства, раціональнаго общества. Государство, предлагаемое мною, состоитъ изъ пяти классовъ гражданъ, которые въ тоже время служатъ фундаментомъ для правительственной власти. Эти пять классовъ называются по пяти чувствамъ, такъ что мы имѣемъ классы: обоняющій, слушающій, видящій, вкушающій и ощущающій. Самый почтенный классъ есть вкушающій; самый низкій ощущающій: онъ довольствуется только тѣмъ, что посредствомъ нервнаго эфира отыскиваетъ существенныя вещи (напримѣръ, хоть жаркое), ровно ничего въ этомъ не видя и не вкушая… Съ видящаго класса начинаются субъекты; впрочемъ этотъ классъ имѣетъ то преимущество, но онъ платитъ гораздо меньше податей, чѣмъ слѣдующіе. Слушающій классъ платитъ добровольно, такъ какъ онъ не видитъ, какимъ образомъ его деньги идутъ въ употребленіе. Главный фундаментъ государства составляютъ наконецъ ощущающіе субъекты, имѣющіе обо всѣхъ предметахъ только предчувствіе, привыкшіе касаться ко всему въ сладкомъ обольщеніи и охотно считающіе государство за семью, не неблагосклонную къ нововеденіямъ. Къ этому классу принадлежатъ женщины, ученые, сельское низшее духовенство и литераторы всякаго рода.
И эта великая мысль не введена еще вездѣ въ дѣйствительности?
Къ сожалѣнію такова моя участь, и я ею равенъ съ Платономъ Мои идеи родятся тысячелѣтіями раньше, чѣмъ бы имъ слѣдовало. И признаюсь вамъ, господа, раздоръ между жизнью и теоріею, между опытомъ и чистымъ разумомъ не прекратится никогда, никогда.
Куда забрелъ я? Въ пестрый сонмъ людей,
Шумящихъ, будто комары подъ вечеръ
Въ воздушной полумглѣ, согрѣтой солнцемъ!
Здѣсь каждый хоръ кружится суетливо
И напѣваетъ пѣснь свою, усердно
Ее съ жужжаньемъ общимъ соглашая;
Тотъ формулу магическую ищетъ,
Чтобъ превращать желѣзную руду
Въ источникъ золота; тотъ учитъ дѣлать
Изъ жидкости кубическое тѣло;
Тотъ предлагаетъ изъ поблекшихъ гроздій
Извлечь огонь небесный Прометея!
Здѣсь разные премудрые вопросы,
Подобно бабочкамъ цвѣтнымъ, порхаютъ
Предъ мальчиками, увлекая ихъ
Вслѣдъ за собой въ безплодную погоню;
Тогда какъ юношей цвѣтущая душа,
Богатая надеждами, должна бы
Себя въ трудѣ суровомъ укрѣплять!
Увы, завѣты нашихъ предковъ славныхъ
Унесены теченіемъ временъ
И сгладилось о нихъ воспоминанье!
Здѣсь прячется кинжалъ Катона въ ножны,
Забытъ здѣсь Брутъ, погибшій за отчизну,
Забытъ и Августъ, жаломъ ядовитымъ
Пронзившій грудь свободы древней Рима!
Здѣсь не заботятся о доблестяхъ былого
И настоящаго позоромъ не болѣютъ!
Вонъ подъ колоннами портала собралася
Толпа дрянныхъ людишекъ и преважно
Себѣ ходульный міръ свой создаетъ
Исполненный хитросплетенныхъ бредней,
Витающихъ надъ жизнію земной
Въ пустой и смутной сферѣ сумасбродства!
Какъ пауки раскинули они
Сѣть паутины, сотканную тонко
Изъ умозрѣній и мудреныхъ словъ,
Чтобъ уловлять въ нее учениковъ!
Но всежъ хоть крѣпко лапами своими
Они хватаютъ мысли бѣдныхъ жертвъ —
Изъ цѣпкихъ путъ тревожно рвется юность
На встрѣчу грезъ свободы, передъ нею
Умыкающихъ прельстительно, хоть смутно!….
Пойду, послушаю, что тамъ за пѣсни
И что за птицы распѣваютъ ихъ.
Не озирайся! къ намъ со всѣхъ сторонъ
Несется смутный говоръ любопытства.
Тамъ кто-то шепчетъ, тамъ какъ будто мнѣ
Киваетъ кто-то. Проходи скорѣе!
Смущаюсь я отъ этихъ словъ и взглядовъ;
Мнѣ чудится здѣсь каждый человѣкъ
Во глубинѣ души моей читаетъ.
Когда вы, всемилостивѣйшій Государь цезарь, такъ громко говорите, то вамъ можно выбрать одну изъ двухъ ролей: или скажите, что вы фокусникъ, и вы — прежде, чѣмъ подойдете вонъ къ этому человѣку, который играетъ понятіями, какъ фигляръ — будете разорваны восторженною толпою. Или же совѣтую вамъ выдать себя за молодого ученаго, желающаго философію снова привести къ опыту: тогда вы можете разсчитывать, что вамъ позволятъ стоять рядомъ съ другими.
Будь разсудительнѣе Сенека и не лѣзь впередъ; право гнусно давать людямъ поводъ смотрѣть на себя такъ подозрительно, какъ будто ты хочешь стащить у нихъ носовой платокъ изъ кармана. Всѣ эти люди, что окружали насъ, стало быть философы? Я ненавижу философію!
Я ненавижу истину: она
Хвастлива слишкомъ и притомъ не ладитъ
Съ тѣмъ, что предъ властью клонится смиренно.
Она не вѣдаетъ очарованья,
Стыдливости, которая съ борьбой
Себя являетъ въ наготѣ прекрасной!
Она со взоромъ наглымъ къ намъ подходитъ
И при продажѣ болѣе даетъ, «
Чѣмъ отъ нея мы получитъ желаемъ.
Она живетъ съ неловкостью въ союзѣ,
Не во-время насъ часто посѣщая.
Когда ты разъ къ ней склонишь добровольно
Свой слухъ, она начнетъ неутомимо
Тебѣ шептать повсюду и во всемъ
О полномочіи своемъ напоминая.
Она картиной дѣлаетъ себя,
А человѣка рамою негодной.
Нигдѣ — и даже въ Греціи прекрасной —
Богинѣ истины не воздвигали храмовъ.
Все на землѣ является прикрытымъ,
И нимфы наготу тогда лишь кажутъ,
Когда кристалъ волны ихъ облекаетъ,
Но истина всегда обнажена
И наготы своей не замѣчая,
Сіяетъ ей предъ всѣми равнодушно.
Что голо — не красиво! Никогда
Понравиться не можетъ то Нерону,
Что изгнано изъ царства красоты!
Однако, Сенека, мы купили миндаль не для того, чтобы ты съѣлъ его одинъ. Дай и мнѣ также!.. Какъ мы зашли въ это мѣсто? Я просто не понимаю. Что сказала бы моя добрая матушка, еслибы она была жива?.. Я начинаю понемногу привыкать къ этому шуму. Посмотри, что тамъ такое случилось? Куда это всѣ сбѣгаются?
Кажется, всемилостивѣйшій государь и цезарь, тамъ должна родиться новая мысль. Пожалуй, впрочемъ, когда мы подойдемъ туда, окажется, что, вслѣдствіе встрѣтившихся препятствій, возвѣщенная мысль появится только завтра. Мы сейчасъ это увидимъ.
Милостивые государи, тихое дыханіе лазурнаго воздуха вѣетъ отъ запада, я качаюсь на эластической спинѣ моихъ рабовъ и начинаю свою рѣчь. Есть искусства, теорія которыхъ гораздо совершеннѣе ихъ практическаго исполненія; но я хочу говорить сегодня объ искусствѣ совершенно иномъ, искусствѣ, достигшемъ въ жизни самыхъ разнообразныхъ приложеній и между тѣмъ до сихъ поръ не приведенномъ еще въ точную систему. Это искусство — лесть. Лесть, милостивые государи, есть совсѣмъ не то, что снаровка, посредствомъ которой добываютъ себѣ наслѣдство, или почетное мѣсто въ государствѣ; лесть, говорю я, есть нѣчто гораздо большее, чѣмъ подобное скудное качество. Лесть можетъ быть поставлена въ ряду благороднѣйшихъ способностей духа, можетъ быть доведена до основныхъ положеній, составляющихъ нѣжнѣйшую, благоуханнѣйшую часть, цвѣтокъ реторики. Вы торопитесь, милостивые государи. Я вижу между вами людей, у которыхъ горитъ подъ ногами отъ того, что имъ хочется попасть поскорѣе въ сенатъ, въ совѣтъ цезаря, въ духовную коммиссію; имѣя въ виду это, я попробую предъ вами сдѣлать очеркъ системы лести, приводящей наискорѣйшимъ образомъ къ цѣли…
Когда бы этотъ человѣкъ имѣлъ
Поэзіи счастливый даръ, онъ могъ бы
Соединять съ изящной формой сущность
Своихъ идей; теперь же, я боюсь,
Онъ говоритъ ужъ слишкомъ многословно.
Отъ низшей степени обыкновенной подлости угодливость поднимается въ постоянной прогрессіи до высшей степени, на которой она становится тонкою, остроумною, счастливою лестью. Вотъ эту-то лесть я и постараюсь изобразить предъ вами. Конечно, въ своемъ родѣ льстятъ мнѣ и грубые люди, на спинѣ которыхъ я сижу (перестать разговаривать подо мною!), потому что они даютъ себѣ видъ дивана и предоставляютъ мнѣ покоиться, какъ на скамьѣ бани. Однако, здѣсь все еще неуклюже и грубо, здѣсь еще рабство, а не свободное желаніе. Только когда угодливость пріобрѣтаетъ нѣчто льстивое, когда она исходитъ отъ людей, которые утверждаютъ, что живутъ по законамъ своей воли. Здѣсь именно точка нашего отправленія. Вы требуетъ опредѣленія лести. Льстить — значитъ ли говорить неправду? Нѣтъ, тогда бы лесть была ложью; однако же нельзя признать, чтобы она была и правдой. Чтожъ изъ этого слѣдуетъ? Изъ этого слѣдуетъ только то, что опредѣленіе лести должно быть условнымъ…
Онъ на поляхъ знакомыхъ мнѣ пасется:
Я въ немъ узналъ того раба, который
Былъ переписчикомъ моихъ твореній.
Однако, я надѣюсь, онъ имѣетъ
Настолько уваженія ко мнѣ,
Что похвалой меня не загрязнитъ
И для себя цитировать не станетъ?
Милостивые государи! Льстить — это значитъ, имѣя въ рукахъ мечъ, объявлять себя побѣжденнымъ отъ безоружнаго. Побѣдитель, предоставляющій счастью то, чего онъ достигнулъ самъ и льститъ побѣжденному. Это еще простыя степени лести; но есть и болѣе сложныя. Чѣмъ больше принимаетъ на себя льстецъ видъ свободы, чѣмъ смѣлѣе онъ въ своихъ коварныхъ комбинаціяхъ, которыми очень часто можно удержать свою голову на плечахъ, тѣмъ большій онъ будетъ имѣть успѣхъ. Три вещи долженъ имѣть въ виду льстецъ: низость, глупость и злое намѣреніе. Ваше вниманіе, милостивые государи, приводитъ меня въ восторгъ! Дѣйствительно, нѣтъ ничего прекраснѣе того житейскаго лоска, о которомъ мы бесѣдуемъ. Онъ придаетъ всѣмъ вещамъ видъ, если и неправдоподобный, то пріятный для глазъ, онъ сообщаетъ даже силѣ такую умѣренность, что ея буйство не нарушаетъ равновѣсія элементовъ, составляющихъ обществъ. Лесть придаетъ всему надлежащее освѣщеніе, которое не рѣжетъ глазъ и пріятно для нихъ. Она отнимаетъ у порока безобразіе, у добродѣтели ея выдающіеся подвиги. Она дѣлаетъ изъ жизни художественное произведеніе и приводитъ все къ одному счастливѣйшему уровню — къ уровню красоты…
Онъ сталъ теперь ловчѣе, чѣмъ вначалѣ;
На многое онъ смотритъ свѣтлымъ взглядомъ.
Ну, продолжай! ты на пути хорошемъ,
Ты, право, лучше выражаешь то,
Чему училъ меня Сенека.
Низкая лесть возмущаетъ, потому что ставитъ того, кому льстятъ, въ затрудненіе. Что сказала бы красавица, еслибы ея поклонникъ довелъ свое обожаніе до того, что сталъ бы пить изъ ея башмака? Что сказалъ бы цезарь, еслибы сенатъ издалъ постановленіе, утверждающее, что римскій народъ происходитъ отъ конюха дома Юліевъ? Такія рѣчи неуклюжи, пошлы, неудобны для слуха. Точно также лесть можетъ быть такъ неловко построена, что впадетъ въ глупость и возбудитъ только смѣхъ. Долабелла сдѣлалъ себя смѣшнымъ, когда онъ внесъ въ сенатъ предложеніе о тріумфѣ божественному Тиверію за его прогулку въ Кампанію. Самою опасною подводною скалою служитъ злое намѣреніе. Нужна огромная ловкость для того, чтобы скрыть его подъ маскою лести. Кто скрываетъ свою ненависть подъ любовью, свою зависть подъ участіемъ, свой страхъ подъ довѣріемъ, — тотъ долженъ, чрезвычайно искусно управлять своимъ лицомъ и своими словами. Если онъ льститъ, то ему весьма рѣдо слѣдуетъ прибѣгать къ тѣмъ правиламъ, посредствомъ которыхъ достигаетъ своей цѣли лесть беззаботная. Онъ долженъ идти самыми извилистыми тропинками. Обожаніе, одно только обожаніе можетъ измѣнять ему; все его поведеніе должно бытъ проникнуто лестью…
Я спешу, удивляюсь и готовъ
Ему повѣрить! Да, хорошъ товаръ,
Которымъ ты торгуешь. Вѣдь когда-то
Скрылъ древній Брутъ подъ маской тупоумья
Великія намѣренья свои.
Его слова вполнѣ понятны мнѣ:
Легко сознать, что хочешь совершить,
Но трудно привести сознанье къ дѣлу.
Систематическое развитіе моего воспитанія въ тонкой лести я предоставляю себѣ изложить впослѣдствіи; теперь же я выскажу только общія положенія, которыя васъ познакомятъ съ духомъ его. Остроумно и ловко выражается благоговѣніе тогда, когда льстятъ и въ то же самое время прикидываются, что говорятъ во имя истины, не страшась даже навлечь гнѣвъ своею рѣчью. Предположимъ, что глава государства желаетъ уничтожить какой-нибудь законъ. Льстецъ является къ нему и, какъ бы по собственному побужденію, вслѣдствіе долгаго размышленія, предлагаетъ уничтоженіе закона. При этомъ, чтобы лесть вышла совершенно закругленною, слѣдуетъ прибавить, что предложеніе высказывается даже съ опасностью лишиться жизни, возбудивъ гнѣвъ главы государства…
Не выясняетъ ли онъ передъ всѣми
То, чѣмъ себя поддерживаемъ мы?
Пусть рѣчь его умна, но все жъ онъ глупъ,
Рискуя вслухъ болтать такія вещи….
Если правитель имѣетъ свойства, великія свойства, которыя скорѣе слѣдовало бы назвать пороками, то о нихъ нужно говорить ему, какъ о добродѣтеляхъ. Тонкая лесть въ этомъ случаѣ идетъ прямымъ путемъ: она схватываетъ совершенно постороннее свойство и развиваетъ общій взглядъ, основныя положенія, встрѣчающіяся какъ бы случайно, но тѣмъ не менѣе падающія какъ сѣмена на внимательно-подозрительное сердце властителя и приносящія плоды сторицею…
Онъ вкругъ себя хитро бросаетъ взгляды
И говоритъ безъ всякихъ опасеній;
Онъ срисовалъ съ насъ яркую картину
Всѣ это поняли и всѣ смѣются.
Счастливѣе всѣхъ тотъ, кто держитъ слово оппозиціи и всѣ-таки высказываетъ только то, что пріятно властителю. Подобный льстецъ громко жалуется на развращеніе времени и однако отрицаетъ лишь вредящее предмету его почитанія; онъ говоритъ о древнихъ нравахъ, о предкахъ, о человѣческихъ и божескихъ нравахъ, выставляя однако всѣ вещи съ такой стороны, что свѣтъ, который онъ въ нихъ отыскиваетъ, озаряетъ того, къ кому простираетъ онъ свою лесть. Тутъ можно найти множество разнообразнѣйшихъ оттѣнковъ. Положимъ, что властитель выбираетъ себѣ министра, который слишкомъ молодъ, но какъ бы созданъ для тираніи. Льстецъ поступаетъ такимъ образомъ: онъ начинаетъ говорить за нововведенія и принимаетъ молодого министра подъ защиту, какъ бы уступая требованіямъ оппозиціи такъ какъ оппозиція сама требовала, чтобы талантъ, я не возрастъ давалъ возможность получать высокій постъ. Потомъ онъ старался оосмѣять и представить побѣжденной ту партію, на сторонѣ которой собственно побѣда-то и есть, такъ какъ молодой человѣкъ ея креатура. Это одинъ изъ наиболѣе выгодныхъ пріемовъ, потому что тутъ разомъ выигрывается расположеніе существующей власти и оппозиціи, отъ которой заимствуютъ средства для выигрыша.
Здѣсь цезарь: онъ стоитъ со мною рядомъ;
Онъ думаетъ что мною непримѣченъ,
Я, взора избѣгая моего,
Сторонится украдкой. Въ государствѣ
Я величайшимъ славлюся льстецомъ
И тотчасъ эту славу оправдаю.
Подходить къ ритору, громко.
О, проглоти языкъ свой, дерзкій ротъ,
Затѣмъ, что онъ остритъ напрасно жало
На души благородныя, которымъ
Дыханье оскорбительно твое!
Ты хочешь увеличить кучу сплетенъ,
Марающихъ честь римскаго народа!
Проклятіе тебѣ! Твое искусство —
Фальшивой мудрости доходъ позорный,
Обманъ для добродѣтели священной,
Тобой поруганной! Нѣтъ, истина еще
Не умерла средь Рима, не погибла:
Она царятъ съ Нерономъ на престолѣ,
Она его народомъ руководитъ!
Сбирай свой мелкій и дрянной товаръ
И уходи отсюда съ нимъ скорѣе
Туда, гдѣ слухъ людей ужъ зараженъ
Тлетворнымъ ядомъ лживыхъ измышленій,
И тамъ толпу обманывай, торгашъ,
Личинами фальшиваго искусства!
О, помогите мнѣ, мои друзья!
Тотъ кто прибилъ меня — онъ лжецъ вдвойнѣ:
Онъ цезаря хвалой возноситъ лживой
И говорятъ, что цезаря здѣсь нѣтъ,
Межъ тѣмъ, какъ цезарь слушалъ со вниманьемъ
Всю рѣчь мою! Зачуялъ песъ борзой
Охотника и, задушивши зайца,
Ползетъ жъ хозяину, хвостомъ виляя,
И лижетъ грязь у ногъ его
Что онъ сказалъ? — Здѣсь цезарь? — Гдѣ-же, гдѣ-же?
Не вижу я. — Онъ ненавистенъ мнѣ —
Вотъ пытка, если онъ меня замѣтитъ! —
Не рядомъ-ли со мною онъ стоитъ?
Ты удивленъ великій цезарь тѣмъ,
Что здѣсь взволнованы всѣ этимъ чудомъ
И вопрошаютъ всѣ о немъ украдкой?
Они еще боятся обмануться:
Вѣсть о счастливой близости твоей
Принесена устами, лжи презрѣнной!…
Падите, граждане, сенаторы, во прахъ!
Въ восторгѣ другъ предъ другомъ соревнуя
Несите эту дорогую ношу —
Клейнодъ прекраснѣйшій земныхъ сокровищъ!
Посторонитесь! — Дайте мнѣ пройти!
Быть можетъ мнѣ поймать удастся слово,
Взоръ благосклонный цезаря! — Еще
Не осчастливилъ онъ своею рѣчью?
Ахъ, скоро ли услышимъ мы изъ устъ
Великаго великіе глаголы?
Ну, хорошо, ну, хорошо! Идите
Всѣ, кто поклонъ мнѣ долженъ принести.
Вы честностію хвалитесь своей
И все-таки я вами обворованъ!
Скажите мнѣ, куда могу я дѣться
Отъ добродѣтели и преданности вашей?
Когда-бъ я былъ для васъ палачъ свирѣпый,
Когда-бы я у вашей жалкой жизни
Все — даже сны и грезы — отнималъ,
Вы и тогда-бъ хвалы мнѣ возносили!
Всѣмъ бѣшенствомъ, всей яростью моей
Я де могу исторгнуть васъ изъ нѣдръ
Вседневности томительной и пошлой!
Вы улыбаетесь? Смѣшно! въ отвѣтъ
Рычанью тигра вы улыбку шлете!…
За что вы ритора прибили? Онъ
Изъ гладкихъ словъ своей изящной рѣчи
Стлалъ ложе граціямъ и, какъ амуры въ пляскѣ,
Порхали мысли быстрыя его!
Загадку жизни лучше понялъ онъ,
Чѣмъ вы, глупцы! Вамъ непонятна прелесть
Гармоніи мышленія священной?
Вашъ слухъ открытъ для грубыхъ только звуковъ,
Вы глазомъ слышите: въ игрѣ на флейтѣ
Перебиранье пальцевъ тѣшитъ васъ!…
Однако, сидя на спинахъ склоненныхъ,
Я замѣчаю съ ужасомъ, что вы
Потѣете несносно, набирая
Побольше воздуха въ пустыя глотки,
Чтобъ предо мной національнымъ гимномъ
Какъ можно лучше отличиться. Ну!
Несите-же меня! И пусть Камена
Отъ дикихъ звуковъ слухъ мой охранитъ!
И послѣ столькихъ тысячъ жертвъ, Неронъ
Языкъ нашъ даже безпощадно душитъ!
Играетъ рѣчью онъ, какъ будто въ кости;
Какъ рѣзвый отрокъ, на коня вскочивъ,
Со смѣхомъ бьетъ въ его бока ногами
И прыгаетъ на немъ и дуетъ въ уши
Смущенному животному, такъ цезарь
Дурачится съ родимымъ языкомъ!
Никто не путалъ римлянъ рѣчь столь жалко!
Онъ какъ паяцъ заученныя фразы
Передъ толпой бросаетъ торопливо!
Въ нему никто не можетъ примѣниться.
Когда онъ улыбается, то горе
Тому, кто цезаря улыбку
Своей улыбкой не предупредитъ!
Смѣется онъ, когда рукой проклятой
Изгнаніе и смерть и слезы сѣетъ,
И грустью омрачается, когда
На полныхъ парусахъ несется къ счастью!
Пустой дуракъ! себя не понимая,
Онъ разучился понимать другихъ!
Но я — клянусь въ томъ вѣчными богами! — г
Я скоро вразумлю его, заставивъ
Разстаться съ жизнію, позора полной!
Что это? рабъ мнѣ тайный знакъ даетъ?
Зачѣмъ пришелъ сюда онъ, въ этотъ рынокъ
Гремучихъ фразъ и сумасбродныхъ бредней?
КАРТИНА ПЯТАЯ.
правитьОтъ плещущихъ волнъ золотого Гангеса,
Изъ пальмовой рощи, гдѣ мать меня ищетъ,
Слезами горячій песокъ поливая,
Меня похищаешь ты, богъ амброзійскій,
Въ волшебную чашу
Струю винограда ліющій.
Вы золото гребня средь кудрей невѣсты,
Ни свадебной пѣсни веселые звуки
Дороже мнѣ не были гроздъ ароматныхъ
Волшебнаго сова, что сладкія грезы
Безъ сна навѣваетъ
И душу возноситъ на небо!
Тотъ, кто не извѣдалъ напитокъ волшебный,
Увидѣвъ насъ, въ страхѣ свой домъ запираетъ;
Но тирсъ, съ изумрудной широкой листвою,
И гроздъ колебанье, и звуки тимпана,
Влекутъ невозвратно
Его отъ родимаго крова!
Какъ въ нѣдрахъ Сенелы и въ бедрахъ Зевеса
Когда-то былъ скрытъ Діонисъ двурожденный,
Такъ дважды созрѣла жемчужная влага:
Подъ солнцемъ полудня и въ пѣнѣ броженья,
Даруя намъ силу,
Что гнѣвъ леопардовъ смиряетъ.
Да славятъ уста ваши древнее чудо:
Корабль съ Діонисомъ похищеннымъ мчался *
По морю; вдругъ мачта листвою покрылась
И гроздъ виноградныхъ зардѣлися кисти,
И скрылись въ волнахъ
Пловцы, будто стадо дельфиновъ.
Кто скудную жертву дерзнетъ принести намъ?
Веселье менадъ кто посмѣетъ нарушить?
Ѳракіецъ Ликургъ самъ себя поражаетъ,
Гласитъ Киѳеронъ объ убійствѣ Пентея,
И кости Орфея,
На Гебрѣ разбросаны, тлѣютъ!
Отецъ, куда ты? Пожалуйста не лѣзь впередъ!
Не понимаю чего ты боишься, дитя? Будь на твоемъ мѣстѣ твоя покойница мать, она уперла-бы руки въ бока и сейчасъ бы пошла, какъ на приступъ. Вѣдь надо-же добиться чего-нибудь, коли рѣшился не спать цѣлую ночь ради удовольствія видѣть всемилостивѣйшаго господина и цезаря, играющаго въ комедіи, да къ тому еще въ женской роли.
Ахъ, говори, пожалуйста, потише. Смотри, всѣ оглядываются на насъ.
А пусть ихъ оглядываются! Я говорю: коли властитель хочетъ играть комедію, такъ ужъ пусть онъ лучше ее играетъ на театрѣ, а не на тронѣ. Если-бъ только была тутъ твоя покойница мать, наслушались бы мы поучительныхъ изрѣченій, этакъ въ родѣ вечерней молитвы въ „Антигонѣ“.
Да перестань же. Вѣчные боги, что это съ тобою сегодня?
Нѣтъ, ты оглянись, дитя, оглянись! Вѣдь это просто „сонъ въ лѣтнюю ночь!“ Я люблю людей въ театрѣ: съ ними тутъ только и можно обходиться. Когда передъ ними зрѣлище, они находятся въ самомъ великодушномъ настроеніи. Кто стремится къ общей пользѣ — ну хоть, напримѣръ, хлѣбникъ, мыловаръ — и желаетъ поднять свое занятіе акціями, тотъ, по моему, долженъ всегда собирать подписку въ театрѣ. Желалъ бы я знать, скоро ли на сценѣ заговоритъ чудовище?
Навѣрное сейчасъ, какъ только ты замолчишь.
Позвольте узнать: кого вы разумѣете подъ чудовищемъ? Цезаря, или змѣя?
А позвольте узнать, любезный сосѣдъ, сколько въ мѣсяцъ получаете вы отъ тайной полиціи?
Гораздо меньше чѣмъ получите вы отъ меня, дубина вы этакая! Что вы болтаете безъ умолка во время представленія?
Дитя, дайка мнѣ зрительную трубку? Я хочу убѣдиться, увеличится-ли эта грубость, если на нее посмотрѣть вооруженнымъ газомъ.
Ахъ, отецъ, я умру отъ этого шума.
Вотъ если бы твоя покойница мать —
Тише, вы, тамъ, сзади!
Тише, тише! Шляпы долой!
Тсс! Цезарь говоритъ. Онъ — жизнь народа! Да здравствуетъ цезарь!
Это-ль, о вѣчное солнце, та черная пристань, въ которой
Бѣдный корабль моей жизни, недавно построенный, долженъ
Бросить на вѣки свой якорь? Смотрю я съ трепещущимъ сердцемъ
На берегъ мокрый, гдѣ раковинъ много лежитъ самоцвѣтныхъ:
Скоро на немъ забѣлѣютъ подъ яркимъ сіяньемъ полудня
Члены мои, раздробленныя пастью чудовища страшной!
Былъ мой родитель царемъ финикіянъ; счастливый
Дочерью юной своей, отъ завистливыхъ взоровъ безсмертныхъ
Онъ укрывалъ меня тщетно. Случилось однажды, что матерь
Въ сонмѣ подругъ, вспоминая минувшія прелести, стала
Сравнивать ихъ съ красотою богинь. Нереиды, услышавъ
Гордыя рѣчи ея, надъ тщеславной женою смѣялись
И Посейдона, влажно-волосаго бога подвигли
Къ страшному мщенью: изъ пѣнистыхъ водъ разъяреннаго моря
Вышло чудовище злое и здѣсь на скалѣ поселилось,
Все пожирая, что только людское подобіе носитъ.
Вотъ ужъ пять лунъ миновало, какъ длятся мученья народа;
Близокъ тотъ день, какъ блеснетъ золотымъ своимъ дискомъ шестая;
Къ оному сроку погибнетъ все царство отца, если только
Дочь свою онъ не предастъ божествамъ оскорбленнымъ на жертву —
Такъ возвѣстили жрецы прорицанье святое. Отецъ мой!
Долженъ ты былъ покориться велѣнью жестокому неба:
Ахъ, еще прежде, чѣмъ дочери милой извѣдалъ ты ласки,
Царскій вѣнецъ тяготѣлъ на челѣ твоемъ, въ горѣ поникшемъ!…
Близокъ мой часъ; но лишь трупъ мой чудовищемъ будетъ растерзанъ:
Пламенникъ жизни моей потухаетъ подъ вѣяньемъ страха —
Бейте, безъ устали бейте въ тимпаны, чтобъ звукъ ихъ раздался,
Жалобный вопль заглушая въ истерзанномъ сердцѣ царицы!
Горе, горе! Меонъ, даровавшій ей жизнь, у ней отнялъ
Счастіе жизни, низвергнувши Аттиса съ Иды высокой!
Есть и другая молва: отъ ея сладострастныхъ желаній
Отрокъ застѣнчивый Аттисъ бѣжалъ съ отвращеньемъ и страхомъ,
И, оскопивъ себя острымъ желѣзомъ, въ безуміи дикомъ,
Онъ плодотворную силу, еще недозрѣлой, исторгнулъ!
Тщетно по волнамъ воздушнымъ стремишь ты всечасно, Цибела,
Жалобъ печальныхъ любви неумолчные горькіе стоны —
Воздухъ, земля и вода и свѣтила небесъ безотвѣтны!
Аттисъ, Аттисъ! ужель я тебя никогда не увижу?
Иль ты восхищенъ Зевесомъ взамѣнъ Ганимеда на небо?
Или Авророй ты взятъ вмѣсто милаго сына Мемнона?
Кто обладаетъ тобою, кто нѣжитъ прекрасное тѣло,
Кто сладкій медъ поцѣлуевъ съ устъ твоихъ жаркихъ вкушаетъ?
Тучи и звѣзды небесныя! къ вамъ я взываю: скажите
Гдѣ онъ, гдѣ онъ, мой Аттисъ, мой отрокъ, красою цвѣтущій!
О, куда бѣжишь ты?
Рѣзвый хороводъ
Нимфъ, вѣнчанныхъ хмѣлемъ,
Въ счастію зоветъ!
Вонъ они со смѣхомъ
Скрылись по кустамъ —
Поспѣшай за ними
И лови ихъ тамъ!
Оставите-ль меня вы, маски?
Дурачьтесь съ тѣми, кто пойдетъ
Въ вашъ сладострастный хороводъ —
Мнѣ чужды ваши игры, ваши ласки.
Дафна, гдѣ ты, гдѣ ты?
Видѣла ли ты
Образъ, столь прелестный,
Юной красоты?
Посмотри Глицера:
Думой осѣненъ
Онъ стоитъ — прекраснѣй
Ганимеда онъ!
Вашъ нѣжный зовъ напрасенъ былъ:
Онъ прозвучалъ тревогой безполезной,
Ударивъ по бронѣ желѣзной,
Которою я чувства оградилъ.
Кто для нѣги сладкой
Ищетъ сѣни, тотъ
Приходи украдкой
Къ намъ въ тѣнистый гротъ!
Изъ травы зеленой
Тамъ мягка постель,
Будто въ нѣгѣ сонной
Ключъ журчитъ студеный
Брачной пѣсни трель!…
О, хорошо уснуть въ тѣнистомъ гротѣ,
Какъ засыпалъ съ Дидоною Эней….
Но пусть еще вы слаще запоете —
Вамъ не исторгнуть изъ души моей
Того, что я замыслилъ въ ней!
Прекрасную, дѣву
Возьми — и сокрой
Себя съ нею вмѣстѣ
Прозрачной волной!
Песокъ золотистый
На днѣ разсыпай,
Иль сѣткой зеленой
Ивы вѣтвистой,
Къ водамъ склоненной
Играй!
Въ дыханьи воздуха, въ водѣ
Живетъ любовь и манитъ лаской счастья,
И въ мірѣ слышатся вездѣ
Лобзаній звуки, ропотъ сладострастья —
Въ часъ, когда съ закатомъ
Тихо раздаются
Пѣсни пастуховъ;
Дышуть ароматомъ
Розъ кусты, и вьются
Хоры мотыльковъ.
Въ этотъ часъ приди намъ
Счастье дать и съ нами
Подъ листвой усни;
Къ перьямъ лебединымъ
Мягкими кудрями
Голову склони!
Туманъ рѣдѣетъ; вижу въ сторонѣ
Я образъ женщины прекрасной;
Съ желаньемъ ласковымъ она киваетъ мнѣ
И я на зовъ влекуся сладострастный….
Ты ея красу замѣтилъ?
О, лови ее, лови!
Гдѣ-бы ты ее ни встрѣтилъ —
Встрѣтишь счастіе любви!
Въ ней желанія горѣли
Быть съ тобой наединѣ
Средь долины, на горѣ ли,
Или въ водной глубинѣ!
Открой свои черты передо мной
Прелестный образъ!
Подожди мгновенье —
Позволь мнѣ безотвѣтно насладиться
Твоими взорами.
Красы очарованье
Ты скромности нарядомъ облекла?
Незнакомка снимаетъ маску.
Поппея! Ты?… Я могъ-бы здѣсь остаться,
Чтобъ усладить себя твоимъ стыдомъ,
Но клятва, мною принятая въ сердцѣ,
Меня отсюда гонитъ противъ воли!
О погоди, мой милый, погоди!
Ты убѣгаешь отъ меня? За что же?
Чего страшишься ты?… О, ночь, разсѣй
Свой мракъ, чтобъ вновь могла его найти я
Для страстныхъ ласкъ и счастія любви!
Мы горимъ и страдаемъ
При этомъ весельи!
О Іегова,
Богъ Саваоѳъ!
Мы горимъ и страдаемъ
При этомъ весельи!
О мой Спаситель,
Іисусъ Христосъ!
КАРТИНА ШЕСТАЯ.
правитьКоманду слушай! лѣвой, правой, маршъ!
Шагай разъ въ разъ, не выступай изъ рада
И грудь на вытяжкѣ держи впередъ!
Стой! Молодцы! — Да, нечего сказать,
Нашъ полкъ воспитанъ въ послушаньи палкѣ,
И, право, только онъ одинъ и держитъ
Шатающійся въ стороны порядокъ! —
Гдѣ каждый можетъ дѣлать все, что хочетъ,
Какъ государству тамъ существовать?
Гм… вотъ у насъ опять мятежъ затѣянъ;
Какъ кажется Пизонъ, мошенникъ, былъ
Зачинщикомъ въ проклятомъ этомъ дѣлѣ;
Да заговоръ открылся, и Въ судѣ
Измѣнники попляшутъ на допросѣ:
Запрется кто — тому придется плохо,
Признается — такъ все одинъ конецъ!
Однакоже болтать теперь не время.
Солдаты, слушайте приказъ: сюда
Придетъ сейчасъ великій цезарь; онъ
Займется здѣсь — чѣмъ онъ займется — я
Не знаю этого, да и не надо знать мнѣ —
Вы стойте тутъ за этими дверями
Въ готовности на случай нападенья.
Вамъ цезарь раздаетъ награды; и онъ
Васъ кормитъ хлѣбомъ и солдатской кашей:
Усердствуйте-же въ вѣрной службѣ вашей…
Маршъ! Поворачивай направо батальонъ!
Солдаты расходятся по боковымъ комнатамъ.
Мы — пѣвцы настоящіе,
Вѣрность власти хранящіе,
Отъ измѣны ей огражденные,
Высочайше въ славѣ утвержденные!
Мы поэты придворные,
Этикету покорные,
Лести душу предавшіе,
И безсмертіе этимъ стяжавшіе!
Порицать наше пѣніе
Это есть преступленіе
Противъ власти, всѣмъ правящей,
На вершину величья насъ ставящей!
Храмъ нашъ тѣмъ отворяется,
Кто въ извѣстности утверждается
Документомъ съ печатью казеннымъ, —
А для прочихъ стоитъ затвореннымъ!
Совершенно справедливо, милостивые государи, совершенно справедливо! Намъ, издателямъ, пріятнѣе всего слышать, что поэты довольствуются славой и орденами.
Да, это такая умѣренность, которая, конечно, вамъ обойдется дешево.
Я думаю, что если бы вы вздумали когда-нибудь воздвигнуть золотую колонну, отливъ ее изъ гонорарія, выплаченнаго вами искусству поэзіи, то она вышла бы не особенно колоссальна?
О, конечно, конечно! Не толще и не выше чубука! Вы правы, вы совершенно правы. Однако же, сознайтесь, вѣдь вы не стали бы писать стихи хуже, если бы вамъ платили менѣе приличный гонорарій? Гомеръ, милостивѣйшіе государи, не сдѣлался бы болѣе геніальнымъ поэтомъ, если бы онъ получалъ лишній луидоръ за листъ.
Что пользы въ храмѣ славы, если полъ его не вымощенъ кронталерами.
Въ какомъ стилѣ, по вашему мнѣнію, построенъ храмъ славы? Въ дорическомъ или въ іоническомъ?
Вотъ это юмористическое замѣчаніе, истинно юмористическое! И, я долженъ сказать, оно забавляетъ публику. Да, да! обращаться съ фигуральными предметами, какъ съ дѣйствительными — это премило! Позвольте предложить вамъ что-нибудь еще для остроумія. Напримѣръ: что можно сказать о красотѣ, когда она бросается въ глаза?
Что она очень неловка.
Прелестно! Вы именно человѣкъ въ моемъ вкусѣ — вы соединяете пріятное съ полезнымъ. А со стихами только рискъ одинъ. Когда я издаю стихи, то строю на воздухѣ…
Опять! Какими основными правилами вы руководствуетесь, когда строите на воздухѣ? Что можно сказать вообще объ архитектурѣ воздушныхъ замковъ?
Пожалуйста, скажите еще что-нибудь, пожалуйста! — Вынимаетъ изъ кармана дощечку и скрытно записываетъ слова юмориста.
Кромѣ видимаго міра, существуетъ еще обширнѣйшій невидимый, весьма часто смѣшивающійся съ нашимъ. Говорятъ же иногда о царствѣ свободы, о царствѣ правды — о двухъ царствахъ, которыя въ нашемъ земномъ царствѣ положительно, неизвѣстны. Вотъ вы сейчасъ упоминали о воздушныхъ замкахъ. Ихъ обыкновенно предполагаютъ въ Испаніи, какъ будто Испанія — мѣсяцъ, на которомъ какой-нибудь дворянинъ имѣетъ помѣстья. Но дѣло не въ этомъ. Я васъ спрашиваю: какъ вы представляете себѣ настоящій воздушный замокъ? Имѣетъ онъ боковыя крылья? Безъ сомнѣнія — крылья надежды. Имѣетъ онъ высокую кровлю? Безъ сомнѣнія, потому что многіе съ высоты воздушныхъ замковъ падаютъ на землю. Всего замѣчательнѣе, что блестящее великолѣпіе воздушныхъ замковъ преобладаетъ тамъ, гдѣ скверно живется — въ хижинахъ бѣдняковъ, или воздвигается тѣми, кто наклоненъ скорѣе разрушать, чѣмъ строить — именно юношами.
Преинтересно! Увлекательно!
Откуда беретъ свой волшебный матеріалъ это искусство, которое, какъ бобры, созидаетъ не учась, для котораго не нужно ни патента, ни разрѣшенія и въ которомъ каждый невѣжда есть геніальнѣйшій мастеръ? Оно беретъ его изъ невидимыхъ нитей полунадежды, изъ взгляда любимой дѣвушки, изъ фразы покровителя, сказавшаго, что онъ желаетъ намъ добра, изъ лотерейнаго билета, изъ кашля стараго завѣщателя, — короче, изъ тысячи шелковыхъ ниточекъ судьбы, на которыя мы навѣшиваемъ свинцовый грузъ нашихъ надеждъ, нашихъ ночныхъ сновидѣній. Въ воздушныхъ замкахъ царствуютъ музыка и танцы; прелестнѣйшія дѣвы мелькаютъ, вальсируя съ туго набитыми мѣшками денегъ; малѣйшему желанію удовлетворяютъ тысячи слугъ; и въ заключеніе, кромѣ всего этого, каждый можетъ украшать воздушный замокъ по своему соображенію, и можетъ населить его какими угодно существами, заставить и ихъ, и себя разыгрывать какія угодно роли.
Безподобно! Вы просто — перлъ, сафиръ и притомъ необыкновенный человѣкъ. Ваше остроуміе бьетъ ключемъ и увлекаетъ. Вы мой, и я съ ужасомъ слышу, какъ эти признанные, увѣнчанные лаврами, юбилейно-казенные лирики острятъ на васъ свои клювы за то, что ваша проза сильнѣй ихъ поэзіи, и затягиваютъ свою, всѣмъ надоѣвшую пѣснь о неуваженіи въ наши дни къ чистому искусству, котораго представителями считаютъ они себя.
О, измѣнникъ Музѣ,
Съ прозою въ союзѣ
Хочешь ты поэзію уничтожить въ мірѣ;
Хочешь, чтобъ мы пѣли
Для полезной цѣли,
Хочешь, чтобъ не звуки — мысль скрывалась въ лирѣ.
Нѣтъ, досель творивъ, мы
На однѣ лишь риѳмы
Обращали наше строгое вниманье,
Воспѣвали розы,
Свѣтъ луны и грёзы,
Ручейковъ сверканье, страстныя лобзанья.
Наше вдохновенье,
Точно такъ, какъ пѣнье
Соловья свободно, не имѣетъ цѣли;
Мы въ искусствѣ видимъ
Цѣль — и ненавидимъ
Всѣхъ, кто говоритъ намъ о трудѣ и дѣлѣ!
Милостивый государь! Одно слово по секрету! Я сегодня здѣсь въ первый разъ, но…. но — я чувствую, что и я родился въ Аркадіи.
Я не спрашиваю у васъ свидѣтельство о крещеніи. Что вы хотите сказать своею родословной?
Ничего, милостивый государь, кромѣ одного простого слова: я также тутъ! Дѣйствительно, я вылетѣлъ изъ гнѣзда еще очень молодымъ, но могу уже летать весьма высоко и поэтому желалъ бы примкнуть къ классическимъ умамъ націи.
Милостивый государь, вы —
Поэтъ! Да; но только, пожалуйста, не говорите объ этомъ. Моя поэзія касается совершенно новыхъ сюжетовъ; напримѣръ, я воспѣваю звѣзды и сдѣлалъ чрезвычайное открытіе, что слова „неба“ и „Феба“, „любовь“ и „кровь“, „розы“ и „грёзы“ очень хорошо риѳмуютъ между собою. Я вообще на риѳмы обращаю тщательное вниманіе. Отыщите въ моихъ стихахъ хоть одну пьесу, гдѣ я бы риѳмовалъ „лопухъ“ и „недугъ“, „чудесно“ и „неизвѣстный“. Я воспѣваю еще никѣмъ не воспѣтые предметы: мою возлюбленную, предчувствіе весны, лазурь небесъ, томный блескъ луны…
Да, да, мой любезнѣйшій. Я вижу, что вы еще только грѣшили стишками…. Однако, слышите ли, тамъ отворяются двери: можетъ быть, сюда идетъ его величество.
Онъ идетъ! онъ идетъ!
Заводите пѣсню хоромъ,
Завивайте хороводъ,
Чтобы слухомъ, чтобы взоромъ
Былъ властитель упоенъ,
Чтобъ съ улыбкой видѣлъ онъ,
Какъ любовь въ насъ неизмѣнна,
Какъ стремимся мы къ нему,
Будто къ солнцу своему.
Упадемте на колѣна
И, припавъ къ землѣ челомъ,
Кликъ привѣта вознесемъ:
Ты, богамъ въ величьи равный,
Переполнилъ славой свѣтъ,
О, живи во вѣкъ, державный
Нашъ властитель и поэтъ!
Становятся на колѣни.
Тиранъ! Такъ всѣ зовутъ меня. О, еслибъ
Я былъ тираномъ, то за мной бы слѣдомъ
Носились тѣни, вѣстники изъ ада
И одиночество средь этихъ залъ роскошныхъ
Не открывало зѣвъ свой на меня!
На бой съ богами выйду я безъ страха!
Но этого безмолвія покой —
Меня онъ убиваетъ. Выходи
Страшнѣйшая изъ фурій предо мною,
Но говори, о говори, чтобъ это
Горячее, взволнованное сердце
Не вѣчно слышало свое волненье!
Да, говори такъ громко, будто мѣдь
Звенящая подъ пѣсни корибантовъ!
Лишь только въ суматохѣ нахожу
Довольство я. Толкуютъ, что повсюду,
Гдѣ я пройду, ложится слѣдъ кровавый,
Что волны красныя покрыли землю
Съ тѣхъ поръ, какъ я судьбой на тронъ поставленъ. —
Я ничего не вижу; гдѣ они,
Гдѣ эти тѣни, дышущія мщеньемъ,
Въ сіяньи блѣдныхъ мѣсяца лучей,
Пересѣуающія путь мой страшно?
О, дивный,
Всесовершенный,
Объективный
Жрецъ вселенной!
Что это? Кажется мнѣ, будто здѣсь
Лежатъ людскія существа, свернувшись
Подобно гадамъ? Но они недвижны,
Они молчатъ — о, какъ ужасно это!
Рабы твои покорные,
Поэты мы придворные,
При лирахъ состоящіе!
Отвѣть намъ сладкимъ пѣніемъ:
Почти благоволеніемъ
Хвалы, тебѣ звучащія!
Такъ это вы? Примите моя привѣтъ.
Окажите, принесли-ль вы мнѣ оттуда,
Изъ-за ограды этихъ душныхъ стѣнъ,
Поэзіи чарующія грезы?
Окажите мнѣ, какъ соловей поетъ,
Что шепчетъ роза? При сіяньи лунномъ
Подслушали-ль вы тихій лепетъ мирта?
По прежнему-ли царствуетъ природа,
По прежнему-ль она любовью дышетъ?
Я долго съ вами не видался — да;
Я чувствую, какъ вдругъ изъ-за рѣшотокъ
Тюрьмы души моей вспорхнули мысли
И, отряхая смрадъ темницы, быстро
Летятъ на волю, на весенній воздухъ,
Сіяньемъ солнца ярко озаренный,
И къ небесамъ меня уносятъ яснымъ!
О подойдите; будемъ грезить: вотъ
Вокругъ насъ холмы, гдѣ такъ часто мы
На мягкую траву склонялись; станьте
Здѣсь, около меня; струей воздушной
Грудь освѣжите, локоны развѣйте
По вѣтру и начнемъ, какъ въ дни былые,
Подъ сѣнію акацій золотистыхъ,
Шептаться о природѣ, о невинныхъ
Волненіяхъ, о дружбѣ, о любви!
Рабы въ злодѣйскомъ умыслѣ Пизона
Не признаются.
Разорвите пыткой
Суставы имъ, огнемъ подошвы жгите!
Зачѣмъ еще вамъ спрашивать меня?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Созданья лучшія поэзіи моей
Я написалъ въ великолѣпномъ томѣ,
Украшенномъ обрѣзомъ золотымъ,
Затѣмъ, что съ головы до ногъ поэтъ,
Тщеславлюсь я любимыми стихами!
Я написалъ ихъ для нея, моей
Красавицы застѣнчивой и робкой
Къ призыву страсти, и прочесть ей далъ
Листы завѣтные. Въ нихъ сердца тайну
Я разсказалъ волшебными словами,
Въ нихъ озарилъ ея прекрасный образъ
Сіяньемъ грезъ чарующихъ любви!
Она прочла и отдала мнѣ книгу
И не сказала ничего…. Но тамъ
Между листовъ пергамента нашелъ я
Ея кудрей роскошныхъ прядь и понялъ,
Все понялъ я! Она мнѣ говорила:
Со мной ты связанъ тонкимъ волоскомъ,
Но скоро, скоро вся твоя я буду!
Признался Субрій; онъ открылъ, что много
Товарищей у нихъ средь легіоновъ,
Что заговоръ и тамъ распространенъ.
О вѣчные бунтовщики! Друзья,
Позвольте приговоръ ему назначить:
Пусть онъ умретъ отъ собственной руки,
Коль имена сообщниковъ откроетъ;
А не откроетъ — пусть ему палачъ
Отрубитъ голову!
Любовь! Любовь! Царишь надъ міромъ ты
Тысячелѣтія и всѣ твои страданья
И радости для міра драгоцѣнны!
Какъ море ты бездонна! Никогда
Твоихъ чарующихъ волненій сладость
Вполнѣ постигнуть невозможно; каждый,
Въ нимъ возвращаясь, вновь находнвъ въ нихъ
Ему еще невѣдомую прелесть!
О, дайте снова мнѣ былыя грезы,
Игру желанья страстнаго съ надеждой,
О, дайте снова безпредѣльнымъ счастьемъ
Упиться сладко на груди у милой!
Воздай богамъ благодаренье Цезарь:
Сцевинъ тебя убить намѣревался —
И умертвилъ отъ страха самъ себя,
И Виндекса на тибрскихъ берегахъ,
Въ отчаяньи смотрящаго на волны,
Недавно видѣли. Еще одно, властитель:
Учитель твой Сенека безъ сомнѣнья
Замѣшанъ въ заговоръ.
Бунтовщики!
Смерть мудрецу коварному! Послать
Ножъ въ домъ его: пускай онъ сядетъ въ ванну
И выпуститъ изъ жилъ изсохшихъ кровь!
Я одного боюсь, одною скорбью
Томлюся я: все въ этомъ мірѣ быстро
Идетъ — не къ рубежу могилы — нѣтъ,
Но къ старости мучительной и скучной!
Подумать страшно, что когда-нибудь
Грудь, полная еще желаній страстныхъ,
Не розами любви вѣнчаться будетъ,
А только дряхло кашлять и стонать!
Нѣтъ, старости не вынесу я! боги,
Молю я васъ послать мнѣ смерть, когда
Забудусь я восторгомъ упоенья!
Пускай въ вѣнкѣ изъ розъ, въ объятьяхъ милой,
Съ улыбкой наслажденья на устахъ,
Подъ звуки поцѣлуевъ сладострастныхъ
На вѣчный сонъ закрою я глаза!
Признались заговорщики во всемъ:
Ихъ умыселъ подробно обнаруженъ.
О, Цезарь, приговоръ произнеси.
Смерть, смерть Пизону, смерть его друзьямъ!
Пусть ужасъ и убійство поражаютъ
Всѣхъ, кто запутанъ въ замыслѣ злодѣйскомъ!
Промойте всѣ клоаки, отворите
Всѣ шлюзы, чтобы крови дать проходъ!
Сегодня кровью можете наполнить
Вы цѣлый Тибръ! Мнѣ солнце давитъ грудь,
И я хочу въ крови людской купаться!
Что, что такое? Что случилось здѣсь?
Не говорилъ-ли я сейчасъ о смерти?
О крови? Нѣтъ. О розахъ? Или это
Я голосъ фуріи ужасной слышалъ?
Я не одинъ здѣсь? Вижу, тамъ стоитъ
Сонмъ блѣдныхъ призраковъ, къ стѣнѣ прижавшись.
Я чувствую, съ души моей слетаетъ
Туманъ, ее давившій тяжело.
Когда сюда вошелъ, я видѣлъ ихъ?
Да, такъ — нѣтъ — нѣтъ — не такъ —
Не ихъ я видѣлъ предъ собой. Вотъ люди,
Что вздоромъ занимаются, сплетая
Пустыя риѳмы о цвѣтахъ, о солнцѣ,
О мотылькахъ. Безмолвный ужасъ ихъ
Смутилъ мою фантазію. Я слышу,
Вновь что-то злое крадется во мнѣ,
Чтобъ сердца моего подслушать шопотъ!
Собраться надо съ мыслями мнѣ…. Да,
Боль пѣснь моя звучала только страхомъ
Для этихъ жалкихъ и пустыхъ людей,
Такъ уведите-жъ ихъ, ничтожныхъ шельмъ!
Пять жребіевъ изъ шлема смерти выньте
Для переѣзда на челнѣ Харона;
Но лишь съ зарею объявите имъ
Судьбы рѣшенье: пусть они стенаютъ*
Въ отчаяньи до утра, ожидая
Кого изъ нихъ постигнетъ черный ровъ!
Завербовался въ легіоны я!
Имперіи наслѣдство въ ихъ рукахъ,
Они лишь только страшны для тиранства
Своею силой, и, придетъ пора,
Ихъ грозный судъ надъ Римомъ разразится!…
Мой легіонъ съ зарей уходитъ въ Альпамъ,
И я за нимъ послѣдую. Когда
Л спрошенъ былъ объ имени и предкахъ,
То далъ отвѣтъ: сихъ отъискать себѣ
Хочу въ Германіи!» Рукою сильной
Копье я бросилъ, мечъ извлекъ изъ ноженъ
Стремительно — и вотъ теперь стою
Въ рядахъ солдатъ. Хоть римскіе орлы
Предводятъ нами, но въ строю у насъ
Все больше галлы, бритты да испанцы.
Л возмущу ихъ дикія толпы
На Цезаря — и послѣ будь что будетъ!..
Да, срокъ насталъ: на дѣло мщенья я
Рвусь, будто конь, летящій въ поле битвы!
Моя душа развила мощно крылья
И мечъ мой занесенъ уже надъ тѣмъ,
Кто отнялъ у меня: свѣтъ, воздухъ, землю,
Все, чѣмъ я жилъ, что я любилъ на ней!
Прощайте-же вы, пышные чертоги,
Гдѣ въ мраморѣ высокихъ стѣнъ живетъ
Ужасныхъ преступленій отголосокъ
И пробуждается при каждомъ звукѣ!
Я покидаю васъ; я ухожу
Отъ васъ туда на Альпы ледяныя,
Гдѣ вѣетъ холодъ, но сердца людей
Согрѣты пламенемъ любви къ свободѣ!
Среди лѣсовъ Германіи дремучихъ
Найду я скоро золотыхъ орловъ,
Надъ легіонами парящихъ шумно,
И сталь мечей, какъ будто солнца лучъ,
Засвѣтится во тьмѣ печальныхъ дебрей!
Я не замолкну звать къ отмщенью братьевъ,
Покуда кони наши не истопчутъ
Италію копытами своими!
Покуда мечъ мой не пронзитъ Нерона,
Покуда я не рушу въ прахъ величье
Чертоговъ этихъ — пусть на мнѣ лежитъ
Позоръ, чума, проказы отверженье!
Коль не достанетъ воиновъ мнѣ, я
Сзову звѣрей изъ дебрей, изъ пустынь,
И дикій зубръ, склонивъ рога, пойдетъ
Бойцомъ за насъ, и среди стогновъ Рима
Рычаніе медвѣдей разнесется,
Мѣшаясь съ крикомъ страшнымъ легіоновъ,
Принесшихъ казнь проклятому тиранству!
Знамена вѣютъ! Розовый закатъ
На высяхъ Альпъ уже ложится —
Въ Германію! Затѣмъ, чтобы назадъ
Съ мечемъ отмщенья воротиться!
КАРТИНА СЕДЬМАЯ.
правитьЭто не лѣстница понятій, нѣтъ. Это просто обыкновенная лѣстница къ курятнику, которую я долженъ носить за моимъ всемилостивѣйшимъ Цезаремъ, когда онъ влѣзаетъ въ окна своихъ красавицъ. Вотъ въ томъ-то и состоитъ проклятіе оффиціальной философіи, что она должна служить всѣмъ, чего отъ нея потребуютъ. Я не знаю, возможно-ли было бы выносить этотъ деспотизмъ, если не смотрѣть на него съ точки зрѣнія оригинальности, а всѣ его жестокости объяснять забавою. Жена, ты спишь?
Это, ты Энній? Вѣрно опять долженъ былъ ждать такъ долго? Твое вино стоитъ на столѣ.
Ну хорошо, хорошо. Спи себѣ, добрая женщина. Я не рискну лечь въ твою чистую постель пропитаннымъ нецѣломудренными испареніями. Въ какія трущобы пришлось мнѣ ныньче странствовать за цезаремъ! Сладострастные вздохи Нерона долженъ, какъ часовой, стеречь Сенека! Предъ порокомъ должна склоняться съ почтеніемъ добродѣтель! Честность должна держать лѣстницу вору, лѣзущему въ чужое окно! Жена, ты кажется что-то сказала?
Ты что-то ворчишь, милый Энній. Я чувствую, тебя измучили ночью.
Я по возможности стараюсь удержать въ своихъ рукахъ узду нравственнаго вліянія на моего воспитанника? Не жалка-ли эта философія приспособленія учителя къ ученику? Будь постоянно игрушкой высочайшаго остроумія, вѣчно шути, разыгрывай роль скорѣй придворнаго дурака, чѣмъ придворнаго совѣтника — каново все это выдерживать? Я начинаю думать, не пора ли мнѣ, наконецъ, взглянуть на все это съ другой стороны. Но, вѣчные боги, зачѣмъ ты оставила свою постель, жена?
Ахъ, какъ ты блѣденъ Энній! Этотъ ночной воздухъ вреденъ для тебя. Гдѣ это вы сегодня опять пропадали?
Во всевозможныхъ пріютахъ, гдѣ любовь похожа на стертую монету, прошедшую чрезъ столько страстныхъ рукъ, что на ней осталась одна ржавчина.
И ты ходилъ туда, Энній.
Нѣтъ, ты посмотрѣла бы на молодого, полнаго надеждъ, Цезаря! Вѣчно украшенъ рогами въ своихъ привязанностяхъ! Въ такіе дома, куда можно войти во всякое время ночи чрезъ дворъ, онъ пробирается въ окошко!
Энній, помнишь-ли, ты оказывалъ участіе къ бывшему консулу Пизону? Не выговаривалъ-ли тебѣ его величество за это?
Мнѣ выговаривать за Пизона? Ну, его величество любитъ больше приговаривать, чѣмъ выговаривать. Нѣкоторыхъ приверженцевъ Пизона онъ навѣрно приговорилъ къ растерзанію дикими звѣрями. Однако, передъ сномъ не наводи меня на такія мрачныя мысли. Моя система — система притворства. Я такъ пріучилъ себя притворяться, что даже самого себя считаю толстякомъ, хотя я худощавъ, и бѣднякомъ, хотя я богатъ. Да, богатъ всѣмъ, но только не отвращеніемъ отъ жизни. Вотъ поэтому-то я и соглашаюсь во всемъ съ Нерономъ. Я знаю, что уступчивостью можно помѣшать разврату и въ случаѣ нужды маленькими преступленіями предупредить большія. Однако, ты что-то встревожена?
Я видѣла нынче дурной сонъ. Милый Энній, я думаю, что дѣло идетъ о нашей жизни. Твоя дружба съ Пизономъ…
Успокойся. Мы совершенно безопасны. Неронъ — благороднѣйшая и въ сущности наивнѣйшая натура — не дальше какъ въ эту ночь прощаясь обнималъ меня, цѣловалъ и даже далъ мнѣ обѣщаніе назначить на болѣе высокій постъ.
Постой: что это за шумъ?
Проснитеся! Проснитеся! Вашъ домъ
Отмѣченъ знакомъ смерти, и съ зарею
Вамъ суждено оставить этотъ міръ.
Что тамъ кричатъ? я не могу разслышать?
А я разслышала, но не могу понять.
Надъ вашей кровлей саванъ распростертъ,
Могильный крикъ прокаркалъ мрачно воронъ,
И ласточка гнѣздо свое бросаетъ.
Какія предвѣщанія!
Запри
Скорѣй окно — невыносимо это!
Иль вы не слышите — стучатся къ вамъ,
Вашъ срокъ пришелъ — приготовляйтесь къ смерти.
Смотри, какая тамъ толпа внизу!
Они о смерти говорятъ — о чьей же?
Ужель о нашей?
О, смотри, смотри!
Къ намъ гробъ несутъ!
Ну, старый дуралей,
Что выигралъ ты шутовствомъ своимъ?
Пучина вынесла тебя высоко —
Теперь ты вновь волнами будешь залитъ!
Уложится на эти вотъ носилки
То, чѣмъ я былъ и что я нынѣ есть!
О смерть, ты- не ждала меня: въ могилу
Схожу я въ маскѣ вздорнаго фиглярства,
Которую всю жизнь носилъ изъ страха,
Съ румянами на сморщенномъ лицѣ,
Съ вѣнкомъ изъ розъ на волосахъ сѣдыхъ,
Со взоромъ лести, ждущей одобренья!
На самого себя я удивляюсь:
Такъ стало быть исчезло все теперь,
Чему училъ ты и во что ты вѣрилъ?
Нравоученья гордыя твои
Разбиты въ прахъ! Прекраснѣйшій вѣнецъ
Изъ всѣхъ вѣнцовъ — сознанье, что ты жилъ
Согласно съ истиной твоихъ глаголовъ —
Самимъ тобой въ безуміи растоптанъ!
Позоръ тебѣ! свое существованье
Каррикатурой книгъ своихъ ты сдѣлалъ,
И среди бездны общаго разврата
Дно твердое тогда лишь отыскалъ,
Когда пришлось волною захлебнуться!
О мой супругъ, прими спокойно смерть
Со мною вмѣстѣ.
Нѣтъ, ты оставайся,
Ты жить должна… но что такое жизнь,
Когда дышать не можемъ мы свободно?
Не надо слезъ. Носилки эти также
Удобны будутъ намъ, какъ брачный одръ.
Не плачьте: кто къ богамъ отходитъ вѣчнымъ,
Тотъ счастливъ. Другъ мой, мы съ тобою снова
Сойдемся вмѣстѣ, но не въ этомъ мірѣ;
Пусть слезъ твоихъ потокъ прольется нынѣ
Въ честь радости грядущаго свиданья!
Прощайте! прощайте! отжившимъ
Снесите нашъ скорбный привѣтъ!
Какъ знать, можетъ быть уже скоро
И мы отойдемъ вамъ во слѣдъ!
О сердце, истекающее кровью,
Не ужасайся — эта жизнь была
Приготовленьемъ лишь для новой жизни!
Мы во хмѣлю земного бытія
Живемъ затѣмъ, чтобы познать себя;
Мы струны, на которыхъ божество
Мелодіи свои поетъ случайно.
О, милая, съ моихъ очей спадаетъ
Повязка лжи, и правды свѣтъ я вижу!
И мнѣ онъ блещетъ, дорогой мой Энній!
Слабѣю я… Скажи мнѣ: умираемъ
Для жизни мы, или живемъ для смерти?
Дай руку мнѣ: быть можетъ я согрѣю
Тебя своей рукою, если смерть
Къ тебѣ коснется раньше, чѣмъ ко мнѣ;
Дай руку мнѣ и въ трепетѣ одномъ
Окончимъ мы свое существованье!
А вы, друзья, не сѣтуйте о насъ:
Съ послѣднимъ мигомъ улетѣвшей жизни
Для насъ начнется вѣчность бытія!
Что чувствуешь ты милая?
Темнѣетъ
Въ моихъ глазахъ… На половину въ смерть
На половину въ жизнь я прозрѣваю…
Лишь ты одинъ, мой Энній, предо мною
И въ этотъ мигъ послѣдній — ты одинъ…
И тамъ, за рубежомъ могилы, я
Тебя такимъ же вижу, какъ въ тотъ день,
Когда съ тобой мы встрѣтились впервые…
Смѣняются теперь два міра: тотъ,
Въ которомъ пепломъ скоро будемъ мы,
И тотъ, который съ божескою силой
Не разъ стучался тихо въ наше сердце!
Изъ чувствъ, въ насъ исчезающихъ, всѣхъ прежде
Въ насъ потухаетъ зрѣніе, потомъ
Языкъ нѣмѣетъ, осязанье мретъ,
Дыханіе стѣсняется въ груди;
Лишь слухъ одинъ послѣднимъ остается,
Чтобъ каждый могъ передъ концемъ услышать,
Кто слезы льетъ по немъ, какъ вѣрный другъ,
И кто молчитъ съ враждебнымъ равнодушьемъ!…
Что чувствуешь ты, милая? молчитъ
Она — поникла головою,
Какъ бы во снѣ. Предсмертный тихій сонъ!
Ты будто кормщикъ путника приводишь
Изъ жизненной рѣки въ ту пристань смерти,
Гдѣ ждетъ его Харона мрачный челнъ!
И я — я также холодѣю… кровь
Ушла изъ жилъ; какъ будто отнятъ я
Самъ у себя… я умираю… да…
Друзья, прощайте! Нѣкогда опять
Увидимся мы въ царствѣ правды вѣчной!
КАРТИНА ВОСЬМАЯ.
правитьТы счастлива, прекраснѣйшая птица:
Качаясь тихо въ золотомъ кольцѣ,
Ты чистишь перья, блескомъ ихъ любуясь.
Завидую я счастью твоему!
Мнѣ душу тяготитъ тоска, и въ ней
Давно погасли лучшія надежны!
Я думаю о той порѣ минувшей,
Когда я ласки милаго знавала,
Когда его трепещущія руки
Вкругъ шеи обвивалися моей!…
Я клятвы вѣрности забыла — да,
И вотъ теперь должна носить подъ сердцемъ
Залогъ мучительнаго наслажденья,
Лобзаній гнусныхъ… О, скажи мнѣ, птица,
Зачѣмъ я медленно должна ходить,
Зачѣмъ широкою одеждой крою
Я прелесть тѣла? Какъ назвать мнѣ то,
Что сдѣлалось со мной? Ну, говори!
Іаковъ!
Я у жида тебя купила. Онъ
Крещенъ недавно былъ огнемъ за то,
Что христіанство принялъ и свое
Имущество все роздалъ братьямъ. Тутъ
Я птицъ и обезьянъ его купила…
Дождь золотой Юпитера! Я также
Проклятію подпала твоему!
Меня прельстило золото и мнѣ
Проникло въ нѣдра! Индіи богатства
Меня лишили тѣхъ прекрасныхъ дней,
Когда любовь, какъ солнце, мнѣ сіяла!
Вотъ отчего сама съ собой я въ спорѣ:
Я жизнь свою желаю уничтожить
И стать свободной отъ самой себя
И отъ плода! Индѣйскій воробей!
Съѣшь сахаръ и скажи мнѣ: такъ-ли это!
Іаковъ!
О глупое животное! Терзаетъ
Меня твой крикъ! Проговори мнѣ: «Юлій»,
Пусть это имя примиритъ меня
Съ тѣмъ, ненавистнымъ сердцу существомъ,
Которое родить на свѣтъ должна я!
Іаковъ!
Опять ты съ этимъ словомъ, неизбѣжнымъ
Какъ мой позоръ! О, какъ-бы я хотѣла
Зародышъ вытрясти изъ нѣдръ своихъ,
Но не могу: со мной онъ всюду, всюду,
И я животнымъ остаюсь безвольнымъ!
О, Юлій мой, куда сокрылся ты?
Съ тѣхъ поръ, какъ взятъ судьбой ты, я влекусь
Къ тебѣ порывомъ страсти неотступнымъ.
Что это? Вожделѣніе творенья,
Лишеннаго господства личной воли,
Иль въ запрещенной похоти наклонность?
Не знаю я. Но, въ упоеньи странномъ
Желаніемъ, я чувствую, какъ все
Во мнѣ мѣняется: лишь въ половину
Дышу я жизнью — въ половину смертью,
Какъ будто-бъ я была еще неполнымъ
Созданіемъ. Не я тревогой тайной
Волнуюся и не дитя мое — нѣтъ, это
Сама себя творящая природа,
Въ мигъ творчества божественный, во мнѣ
Являетъ слѣдъ свой! Жажду я теперь,
Лишь одного блаженства: страстно жажду
Уничтоженія!… Умри все, что живетъ.
Что сдѣлала я? Бѣдное созданье,
За что убила я тебя? Иль это
Во мнѣ Нерона плодъ заговорилъ?
Поппея! Что я слышу? Это правда?
Такъ ты полна надеждой? И въ смущеньи?
Убила птицу ты, чтобъ наказать
За грубыя мелодіи? О, да,
Теперь нѣжнѣе соловья тебѣ
Земля должна пѣть гимны прославленья!
Моей любви награду носпшь ты,
Ты — золотой ковчегъ, хранящій въ нѣдрахъ
Мой драгоцѣнный камень! Но, Поппея,
Что если это дѣвочка? Тогда
Моя любовь къ тебѣ порвется разомъ,
Я дочь свою до смерти зацѣлую!
О неизбѣжность сладкая, надежды
И ожиданія! Придетъ-ли этотъ день,
Когда я счастіе свое увижу!
Я буду на рукахъ качать дитя,
Я буду тѣшить шутками его
И поцѣлуями и черезъ плечи
Кормилицы смотрѣть въ глаза малютки!
Да, если это будетъ мальчикъ, мы
Его отлично воспитаемъ: станетъ
Учиться онъ изящнымъ всѣмъ наукамъ,
И декламаціи, и музыкѣ, и танцамъ
И, какъ отецъ его, писать стихи!
Ахъ, я готовъ отъ счастья помѣшаться!
Какъ лепетать онъ будетъ рѣчи ласки,
Какъ выростетъ онъ строенъ, полонъ, круглъ,
И стану я чрезъ нѣсколько годковъ
Ему дѣть пѣсни, сказки говорить!…
О, замолчи!
Зачѣмъ-же?
Счастье нѣмо,
Коль истинно.
Его я громко славлю!
Счастлива я невѣстою была.
Должна дышать улыбкою весны
Мать, полная любви къ ребенку.
Долженъ
Отецъ качать ребенка колыбель,
А не ходить по лѣстницѣ, ведущей
Амура въ преисподнюю.
Ты счастіемъ моимъ
Не тронута?
Своимъ страданьемъ
Измучена до смерти я. Пришли
Ко мнѣ Локусту. Ей случалось часто
Зародыши у женщинъ истреблять.
Я не хочу родить!
Такъ уходи,
Проклятая, во тьму могилы!
О счастіе! Я уношусь теперь
Въ ночь вѣчную, въ сѣнь смерти! Юлій, Юлій,
Тебѣ я жертву принесла мою!
Что сдѣлалъ я? Я наказать хотѣлъ
Тотъ дикій нравъ, которымъ такъ плѣняла
Она меня — и кровью обагрился!
Поппея, оживи! Увы, безгласна!…
Поппея, ты мертва? Охолодѣла
Ея рука, прекрасный блѣденъ ликъ!
Мертва! Мертва! Такъ быстро, такъ мгновенно!
Смерть здѣсь? Но гдѣ же? Я смотрю кругомъ
И страшный призракъ смерти я не вижу!
Я вижу предо мной лежитъ недвижный,
Разрушенный, лишенный воли трупъ,
Безчувственный на окликъ мой безумный —
И вижу я все это въ первый разъ.
Въ Поппеѣ я все это вижу, въ ней,
Любовію моей души владѣвшей!
Въ Поппеѣ той, которая была
Всѣмъ, чѣмъ хотѣлъ я, но не мной однако,
Которая, что въ тайнѣ я желалъ,
Давала мнѣ открыто, и, что въ слухъ
Я требовалъ, тѣмъ услаждала молча!
Не странно-ли, она сама хотѣла
Себѣ вредить и умереть? Теперь
Охолодѣла грудь ея на вѣки!
Пути моей несчастной мысли дико
Запутались, переплелись; она,
Одна она по нимъ ходить умѣла
Съ терпѣніемъ. Она была повсюду
Моимъ живымъ и вѣрнымъ отголоскомъ!
Она смѣялась во время, она
Съ тоскою плакала, когда боренье
Грозовыхъ, мрачныхъ тучъ души моей
Слезами разрѣшалося. Изъ горя
Она умѣла радость извлекать!
И все, все это кончено! Исчезла
Дорога жизни для меня: и сзади
И спереди завалена она!
Зачѣмъ данъ взоръ мнѣ? Слѣпнетъ онъ отъ свѣта,
И видитъ тьму. Я говорю устами,
Но говорю лишь то, что я нѣмой!
Судьбами человѣческими боги
Владѣютъ, перебрасывая ихъ
Одинъ другому, какъ шары въ игрѣ!
Я чувствую: дыханіе могилы
Мнѣ обвѣваетъ душу; страшно Парка
Косится на меня и мнѣ киваетъ:
Нѣтъ, не уйдешь ты отъ меня, Неронъ,
Зарѣзавшій жену и въ ней ребенка!
Но вѣдь она сама того хотѣла?
Что это? вѣтеръ, или духъ пронесся,
Грозившій мщеньемъ? Вотъ меня хватаетъ
Ужасная пучина, все быстрѣе
Крутитъ въ своемъ водоворотѣ черномъ —
То смерть — она приблизилася — тихо!
КАРТИНА ДЕВЯТАЯ.
правитьЯ не могу уснуть — судьбы рѣшенье
Мои глаза невольно открываетъ.
Я простираю руки, чтобъ поймать
Побѣды жребій, или пораженья!…
Еще огонь лампады не поблекъ
Отъ свѣта утра.
Ночь! Все небо въ звѣздахъ!
Разсвѣта часъ еще далекъ. Храпѣнье
Войскъ Цезаря съ той стороны я слышу.
Сонъ тяжко легъ на ратняковъ моихъ;
Предъ многими онъ открываетъ въ грезахъ
Могилы, ждущія заутра жертвъ.
Я пастырь воиновъ, ихъ стерегущій,
Я долженъ бодрствовать. Они на плечи
Мнѣ возложили власть: ее нести
Безъ устали я долженъ. Здѣсь въ палаткѣ
Такъ душно: воздухъ чуть питаетъ пламя.
Что это! Лампа гаснетъ? Тамъ встаетъ
Какъ будто облако? То привидѣнье?
Узналъ-ли, Юлій, ты меня?
Поппея,
Ты ль это? На груди твоей я вижу
Кровавую, зіяющую рану?
Убита я, но не мертва, хоть также
И не жива. Мое существованье
Не для меня. То, что во мнѣ живетъ,
Остановило смерть.
Слова твои
Я не могу понять; и въ царствѣ Орка,
Какъ прежде на землѣ, въ нихъ ложь звучитъ.
Зловѣщій образъ страсти дней былыхъ,
Разсыпься!
Я скитаться по землѣ
Осуждена до той поры, покуда
Не выпрямятся, въ мигъ предсмертный, ручки
Зародыша, живущаго во мнѣ.
Ты прозрѣвать въ невѣдомое можешь,
Ты можешь видѣть и начало дѣлъ
И ихъ конецъ; ты знаешь все, что есть,
Что было и что будетъ. Отвѣчай мнѣ:
На утро солнца лучъ блеснетъ мнѣ счастьемъ,
Иль я погибель встрѣчу? Отвѣчай!
Во мнѣ, я слышу, что-то умираетъ —
Я быстро погружаюся во мракъ,
Какъ будто падаю… О, милый мой,
Не вынимай назавтра мечъ изъ ноженъ!
Ты смерти обреченъ. Я вижу, воронъ
Надъ головой твоей уже летаетъ;
Блаженны мы, умершіе, что скоро
Ты за могилой будешь съ вами вмѣстѣ!
Предвѣстье скорбное! Такъ я умру?
Но не повѣдала она, кому
Я завтра передамъ свою побѣду.
О, если бы она досталась мнѣ!
Погибнуть побѣдителемъ отрадно.
Но будь, что будетъ! Сумракъ ночи спалъ.
Фебъ запрягаетъ лошадей своихъ
И кони воздухъ ржаньемъ огласили.
День настаетъ. Рѣшитъ оружьемъ онъ,
Кто долженъ сгибнуть — мы, или Неронъ!
Экъ его надсаживается! Что это за дребезжащій, жидкій звукъ!
Онъ трубитъ, какъ будто охрипъ съ перепоя. Нѣтъ, нашъ прежній ротный трубачъ не этому чета былъ: этакой скверной музыки отъ него не слыхивали.
Право…. ужъ не перебѣжалъ ли онъ къ намъ отъ непріятеля? нарядился въ нашъ мундиръ да и выводитъ фальшивыя ноты изъ патріотизма.
Что я вамъ скажу, братцы? Отъ васъ такъ и несетъ тлѣніемъ. Навѣрно вы не переживете нынѣшняго дня. Отлично бы вы сдѣлали, кабы отдали мнѣ ваши мошны, а? Меня-то вѣдь не убьютъ: мнѣ предсказано, что въ этомъ году я буду жить 365 дней.
Ну, братъ, все-таки тебѣ остался еще одинъ, въ который ты можешь быть повѣшеннымъ; вѣдь ныньче, любезный, годъ-то високосный!
Нѣтъ, вотъ послушайте, что я выдумалъ. Мы трое раздѣлимъ по-ровну все, что у насъ есть. Ну складывайте-ка все въ три кучи.
Я тебѣ дамъ, мошенникъ, складывайте! Вотъ не хочешь-ли, я сначала вырву тебѣ волосы, чтобы ты ихъ приложилъ къ своей уучкѣ. Очень ты на выкладки-то ловокъ!
Тише вы, нѣмецкіе черти! скоро ли вы протрете себѣ глаза и перестанете болтать о любовныхъ шашняхъ. Что вы деревянные, что-ли? Васъ не трогаетъ эта природа, эта чудная Италія.
То-есть какъ это, господинъ капитанъ? Мой товарищъ, видите-ли, близорукъ…
И природа его трогаетъ, господинъ капитанъ, только тогда, когда онъ до нея самъ дотронется: иначе онъ де видитъ ея.
Не вѣрьте имъ, капитанъ, не вѣрьте. Италія — это единственная страна въ своемъ родѣ. Право, здѣсь на каждомъ шагу встрѣчаются лимоны и — что всего удивительнѣе — вязъ растетъ вмѣстѣ съ виноградомъ!
Правое врыло, дружнѣй
Выступай на бой!
Всадники! пришпорь коней!
Грянь на вражій строй!
Меня одно только безпокоитъ: у меня прорвались сапоги. Самъ не знаю, какъ это могло случиться: я не особенно спѣшилъ сюда, гдѣ нахожусь на волосъ отъ смерти. Кажись, у моего мертваго товарища хорошіе сапоги? Конечно, я чрезъ десять минутъ можетъ быть распрощаюсь съ жизнью, но все-таки полезно имѣть порядочные сапоги, чтобъ не шлепать разорванными подметками передъ вѣчностію…
Я никакъ не могу доползти къ сапогамъ моего товарища, и меня это бѣситъ. Вишь какъ пальцы-то у меня выглядываютъ! Вѣдь этакъ пожалуй я могу ихъ простудить. Эй, товарищъ! Не шевельнется, спитъ себѣ — и въ такихъ славныхъ сапогахъ! Стало быть я долженъ уйти изъ этого мира босоногимъ, долженъ простудиться, пока тутъ лежу? Ахъ, если бы мои сапоги не были разорваны! Кажется, я умираю.
Что скажетъ капитанъ, когда я явлюсь съ разорванными…. сапогами….
Правое крыло назадъ!
Всѣ выравнивайтесь въ рядъ!
Дрогнулъ врагъ: въ его толпахъ
И смятеніе и страхъ!
Золотые орлы! вы когтями
Легіонамъ вцѣпитеся въ плечи —
Не давайте бѣжать предъ врагами,
Увлекайте въ разгаръ страшной сѣчи!
Бейтесь! бейтесь! Кто окажетъ
Храбрость въ битвѣ, будетъ тотъ
Награжденъ казеннымъ мѣстомъ,
Доставляющимъ доходъ!
Сынъ того, это сгибнетъ въ битвѣ,
Будетъ взятъ въ число кадетъ,
Дочь-же примутъ благосклонно
Прямо въ цезарю въ балетъ!
Бываютъ очень непріятныя вещи, очень непріятныя. Вотъ хоть бы примѣрно жизнь за могилой — брр… какая непріятная вещь. Я испугался бы до смерти, если бы мнѣ пришлось умереть. Вдругъ исчезнуть, самъ не знаешь какъ! Я только на томъ и стою, чтобы быть здоровымъ и веселымъ сегодня, какъ былъ здоровъ и веселъ вчера. Однако, что-жъ это такое? Я слабѣю. Я вижу, что кровь течетъ изъ меня и не чувствую этого. Что же — это — за — дурацкія — шутки? —
Не мечъ врага насъ гонитъ — истекаемъ
Мы кровью ранъ своихъ! О, дайте груди
Вздохнуть свободно! Будто волны моря,
Убійство яростно вкругъ насъ бушуетъ —
Мы захлебнулись! Отступайте! Пусть
Нашъ взоръ, запекшійся въ крови, увидитъ
Хотя клочекъ сіяющаго неба!…
Не видно намъ защиты ни откуда,
Не видно знаменья боговъ! Кругомъ
Лишь трупы братьевъ устилаютъ поле! —
Не уступайте поля битвы, трусы,
Не отдавайтесь общему потоку!
Остановитеся! Они не слышатъ! —
Ломаются мои надежды хрупко! —
Все разрушается! Мнѣ выпалъ жребій
Погибели, а не побѣды жданной!
Часъ смерти близокъ. Ужъ кружится воронъ
Надъ головой моей съ могильнымъ кривомъ
И отсылаетъ въ вѣчный мракъ меня;
Тамъ я со всѣмъ, что долженъ былъ я сдѣлать,
На вѣки успокоюся. Такъ вотъ чѣмъ
Все это кончилось! Я пробирался
Въ даль гордой цѣли, я хотѣлъ создать
По идеалу міръ, холодный мраморъ
Въ живыхъ боговъ я думалъ превратить!
Я колесо временъ хотѣлъ сдержать
Въ его вращеньи бурномъ и шести
Миръ въ распрю жизни, миръ, который я
Взростиль бы на землѣ, политой кровью! —
Боролся я, чтобъ возвратить добру
Его господство, чтобъ низвергнуть зло —
И падаю своихъ дѣяній мертвой!
Желѣзнымъ колесомъ судьбы всесильной
Раздавленъ я со всей моей борьбою,
Со всею доблестью и силою душевной,
Съ моимъ благоговѣніемъ святымъ,
Въ тому, что благомъ жизни почиталъ я,
Раздавленъ будто червь ничтожный! — Люди!
Внемлите слову моему теперь:
Самихъ себя морочимъ мы. Природа
Дала земную намъ одежду — тѣло
Затѣмъ, чтобъ только тѣлу мы служили!
Не обольщайтесь идеальнымъ міромъ,
Живите тѣмъ, что подъ рукой у васъ,
И наслаждайтесь! Управляйте сами
Своею жизнью: власть боговъ — насмѣшка
Надъ человѣчествомъ. Съ землей союзъ храните —
Да властвуютъ надъ вами тьма и похоть!
О, не мечтайте никогда о томъ,
Что ждетъ васъ въ будущемъ: живите на день,
Минутному влеченью повинуйтесь
Безъ размышленья. Это бичами тѣло
Во имя совѣсти терзаетъ, кто
При существующемъ порядкѣ хочетъ
Вслѣдъ высшей добродѣтели идти,
Тотъ преграждаетъ самъ себѣ дорогу,
Тотъ въ мигъ предсмертный долженъ испытать
Мучительную мысль: въ грядущемъ мірѣ
Не будетъ-ли его опять тревожить
Все то, что на землѣ утратилъ онъ!
Снова, снова на бой!
Нападайте!
Трупы на трупы горой
Воздвигайте!
Небо пылаетъ —
Побѣды знакъ!
Врагъ уступаетъ,
Гибнетъ врагъ!
КАРТИНА ДЕСЯТАЯ.
правитьНу, дѣти, выходите и складывайте руки!
Читайте вечернюю молитву. Братишко угомонился.
Благодаримъ тебя —
Господи Боже —
Благодаримъ тебя, Господи Боже, что ты намъ позволилъ прожить еще день —
И напиталъ насъ —
Пищею и питьемъ —
Сообразно потребностямъ нашего тѣла. Пошли намъ небесный хлѣбъ и вѣчное ученіе, увѣщаніе и наставленіе, чтобы мы научились жить по твоимъ заповѣдямъ и умереть въ твоемъ обѣтованіи. Аминь.
Теперь, старшіе, смотрите же наблюдите за маленькимъ, чтобъ они не дѣлали глупостей. Пора ужъ имъ знать порядокъ и выучиться раздѣваться и одѣваться самимъ. Отцу и съ вами, со старшими, тяжело.
Перестань. Не омрачай ихъ дѣтскія головки мыслью о нищетѣ. Пусть они тогда только узнаютъ о ней, когда въ состояніи будутъ различать богатство отъ бѣдности. Посмотри, какъ скоро сонъ, волшебникъ всѣхъ радостей, принялъ ихъ въ свои объятія. Видишь, даже и во снѣ, какъ цвѣты къ солнцу, они обращаются къ тебѣ и чашечки ихъ. закрытыхъ глазъ, вокругъ которыхъ порхаютъ феи, все-таки склоняются въ твою сторону. Ты ихъ солнце и мѣсяцъ!
И все-таки грусть томитъ меня. Что это до сихъ поръ не идетъ старшая-то? Охъ, ужъ мнѣ эти бесѣды лѣтними ночами, за порогомъ дома — ничего хорошаго не выходитъ изъ нихъ! Только пріучаются дѣвушки пересуживать сосѣдей и сами подпадаютъ пересудамъ. А тутъ еще молодые люди съ своими глупостями. Глядишь, дѣвушка смѣется, смѣется на ихъ глупыя рѣчи, да и попадетъ въ бѣду!
Какъ быть, моя милая! Любовь заправляетъ всѣмъ міромъ. Кто изъ насъ не дѣлалъ того-же. Пожалуйста, не говори ей ничего. Какъ она, радость моя, походитъ на тебя, когда ты была молодою.
Гдѣ это ты пропадаешь? Что это съ тобою? Лицо горитъ, какъ огонь, глаза сумасшедшіе! Куда ты бѣгала? Ты хочешь сдѣлать насъ несчастными, тварь этакая?
Постой, позволь мнѣ. Дитя мое — что бишь такое я хотѣлъ сказать тебѣ? — да: отчего это ты такъ разкраснѣлась, отчего такъ грустна? Вѣрно съ тобою случилось что-нибудь? Мать безпокоится.
Простите, простите насъ! Я одинъ во всемъ виноватъ! Я люблю вашу дочь, и если вы не отдадите ея за меня, я лишу себя жизни! Мои родители хорошіе люди: отецъ токарь и я — а тоже занимаюсь его ремесломъ. Я молодъ; но я прилеженъ къ работѣ и люблю вашу дочь всей душою.
Господи, какъ я перепугалась! Что-же это такое — стало быть каждый, кто познакомился съ моей дочерью на улицѣ, можетъ обращаться съ предложеніемъ! Нѣтъ, моя дочь не изъ такихъ! Она можетъ шить, вязать, гладить, работать разные наряды и тонкое рукодѣлье, можетъ мыть (ахъ, какъ это вредно для нѣжныхъ пальцевъ!). Вотъ какая она у меня, говорю я вамъ. А коли такъ, коли такъ — я, надѣюсь, она можетъ вести всякое хозяйство. Да! А вы — вы — мы васъ не знаемъ… И хоть она вся въ мать, все-таки я ея мать, а это вотъ ея отецъ; вы должны бы были обратиться къ намъ, а не вбивать невинной дѣвушкѣ въ голову пустяки. Понимаете-ли вы?
Ахъ Боже мой, ахъ Боже мой! Я имѣлъ честныя намѣренія, увѣряю васъ, честныя намѣренія…
Не огорчай молодого человѣка, жена. Садитесь, пожалуйста, молодой человѣкъ, садитесь. Да, да, это совершенная правда: вашъ отецъ былъ всегда трудолюбивый и прилежный молодой человѣкъ… т. е. я хочу сказать прежде, когда онъ былъ молодъ… Теперь конечно онъ старъ и ему тяжело жить… Гм… конечно, конечно… Пріятная погода въ нынѣшній вечеръ, очень пріятная погода…
Звѣздно. Да, это рѣдко бываетъ въ эту пору. Я это замѣтилъ. Потому, видите, когда соловьи перестаютъ пѣть, дни становятся короче, бываютъ превосходные вечера. Я постоянно ложусь спать въ такіе вечера на дворѣ, на свободѣ… Вѣдь у васъ тутъ соловьиный садокъ есть, право!
Да, да, это я разъ пробовалъ. Только не выходитъ ничего.
Премилый молодой человѣкъ.
Ахъ, какъ я счастлива! Какъ онъ съумѣлъ сейчасъ-же расположить къ себѣ отца.
Да вотъ о птицахъ-то его началъ разсказывать. Заговори съ отцемъ о птицахъ, такъ онъ ужъ не перестанетъ.
Каждое воскресенье, до разсвѣта еще, я ужъ всегда, всегда на дворѣ. Соловьевъ, видите-ли, надо ловить до мая, непремѣнно до мая. А то позднѣе они худо поютъ въ клѣткахъ и не стоятъ корма. Я ихъ ловлю вотъ какъ. Боли заслышу гдѣ соловья, сейчасъ тамъ рою яму, кладу въ яму мучныхъ червей, а сверху ставлю сѣть, натянутую на двѣ дужки и подпираю ее палочкой, какъ западню. Потомъ ухожу прочь. Соловей все это видитъ. И вѣдь такъ любопытна эта глупая птица, что потомъ непремѣнно прилетитъ посмотрѣть, что я сдѣлалъ. А я стою за кустомъ и свищу въ дудку — витт--крр! витт--крр! А коли это соловей ночной то: хи! глокк--урр! хи! глокк--урр! Ну вотъ тутъ-то онъ и поддается.
Ужъ не намекаетъ-ли это онъ на мою дочь!
Боже, какъ можетъ пріятно разсказывать человѣкъ! и какъ можетъ располагать пріятно слова!
Вотъ тутъ-то настоящее и начинается. Я покрываю соловья сѣтью, но осторожно, осторожно, чтобъ не попортить перьевъ. Ну, затѣмъ его — въ клѣтку и сейчасъ ему мучныхъ червей и свѣжей воды. Плутъ упрямится и ничего не трогаетъ. Только не безпокойтесь, мы свое дѣло знаемъ: надо взять его и накормить насильно — варенымъ бычачьимъ сердцемъ, истертымъ на теркѣ, или морковью — это особенно хорошо смягчаетъ кишки — или изрубленной говядиной. Соловей, увѣряю васъ, ѣстъ все, въ чемъ только есть примѣсь мяса.
Я что-то не пойму молодца.
Умный человѣкъ, жена, умный и бывалый!
Я ничего не имѣю противъ него, если только у него есть средства.
Ужъ я вамъ говорю, насчетъ ловли соловьевъ я мастеръ. А вотъ коли все гнѣздо вынуть, такъ это всего лучше, хоть оно и запрещается полиціею. Видите-ли —
Нѣтъ, молодчикъ, нѣтъ. Гнѣзда вынимать не слѣдуетъ, нѣтъ, не слѣдуетъ!
Да вѣдь я беру вмѣстѣ со старыми.
Не слѣдуетъ — сказано, не надо: полиціей воспрещается. Ну, однако мы съ божьей помощью познакомились. Посѣщайте насъ. Взгляните на садокъ — чего тамъ не достаетъ у меня, взгляните. Хотя мы и на чердакѣ живемъ, однако понемножку кой-какъ перебиваемся. И поужинать дадимъ сытно, боли картофель будетъ. Да. Ну, доброй ночи, доброй ночи, а остальное все придетъ послѣ. Вы необыкновенный человѣкъ, я это вижу. Кланяйтесь нашему батюшкѣ, котораго я не имѣю чести знать. А можетъ онъ и вспомнитъ меня, можетъ мы встрѣчались гдѣ-нибудь. Помнится мнѣ, случилось быть въ томъ городкѣ, гдѣ онъ жилъ за три года раньше, или долженъ былъ жить. И пожалуйста будьте безъ церемоній; мы тоже безъ церемоній. Посвѣтите-же молодому человѣку.
У меня слипаются глаза. Что-то изъ этого только выдетъ. Аа--ахъ!
Да пора спать. Уходитъ; дочь возвращается.
Я просто готовъ заплакать, мое дитя. Какъ я счастливъ, что мнѣ приходится радоваться за тебя, что ты не связалась съ какимъ-нибудь вѣтрогономъ. Это степенный человѣкъ, сразу видно. Когда онъ обзаведется своимъ домкомъ — Богъ васъ благослови! Только послушай: ухаживай ты за матерью хорошенько. Знаешь, она вѣдь чудна у насъ. Ну заботъ-то много у ней. Уходитъ.
О небо! Благодарю тебя: мой сонъ наконецъ, исполняется! Неужели это правда, что я смѣю его любить? Достойна-ли я акой милости? О, я чувствую себя въ силахъ усладить его жизнь! Я буду слушаться взгляда его, я буду отголоскомъ его желаній, я буду утѣшеніемъ ему въ несчастій! Только теперь, въ первый разъ, я понимаю, зачѣмъ я родилась на свѣтъ. — Ахъ я глупая! Чу, онъ зоветъ внизу.
Доброй ночи, моя милая!
Доброй ночи! До завтра, до завтра!
Что это такое сегодня въ воздухѣ?
Въ воздухѣ? Да что-же, помилуйте, можетъ быть въ воздухѣ? Воздухъ есть ничто, ничто въ ничемъ.
Нѣтъ, развѣ вы не чувствуете какимъ смрадомъ несетъ повсюду.
Гм! гм! Можетъ быть капитолійскіе гуси опять снесли тухлыя яйца?
Боги! сейчасъ полоса, голубого свѣта промелькнула какъ разъ предъ моимъ носомъ.
Кто же вамъ велитъ совать во все вашъ носъ?
Однако въ воздухъ-то я могу совать его, милостивый государь! Съ этимъ римскимъ воздухомъ, съ этой, больше чѣмъ умѣренною, почти тропическою атмосферою, что-то такое случилось.
Да, вѣроятно —
Видѣли?
Да — длинная полоса свѣта прошла передо мною, повернули налѣво, потомъ опять вправо, блеснула и исчезла. Смотрите, тамъ всѣ дома стали голубыми! Что это такое? Я задыхаюсь.
Помогите! Помогите!
Весь Римъ въ огнѣ!
Помогите! Дѣти! Воды! воды!
Тибръ также обратился въ огонь.
Къ нему не пускаютъ! Нѣтъ воды, нечѣмъ тушить!
Спасайтесь! спасайтесь!
За что теперь схватиться въ торопяхъ! Я оставилъ часы на столѣ! Я долженъ —
Деньги я захватилъ, но кошелекъ остался; не могу-же я безъ кошелька —
Я перепрыгнулъ черезъ три палки; забылъ затворить дверь. Маменька придетъ домой и дверь отворена и ковка опять пришла въ комнату — а я полакомился и крышку-то не положилъ на тарелку — надо крышку —
Помогите! Помогите!
Разступитесь! Разступитесь! У меня лѣстница! Я иду, уже иду — подождите одно мгновеніе сверху — иду —
Это онъ — скорѣе, скорѣе — мы задыхаемся —
Удержитъ-ли лѣстница! Иду —
Боже милостивый! Лѣстница сломалась! — Мы задыхаемся —
Я разбилъ затылокъ — ахъ — все наше молодое счастье — улетѣло!
Такъ древній городъ нѣкогда пылалъ,
Описанный Гомеромъ;. такъ Гекуба
Стократъ рожавшая дѣтей на свѣтъ,
Стаяла на Ѳракійскомъ берегу
И плакала, смотря туда, гдѣ прежде
Твердыни пышной Трои воздымались! —
О чудо! языки огня мнѣ снова
Разсказываютъ то, что скрыло время",
Они сверкаютъ, лижутъ и въ душѣ
Восторгъ священный вдохновенья будятъ —
И пѣснь о Троѣ запѣваю я.
Не богъ-ли Нептунъ, чтобъ утишить свой гнѣвъ,
На пышно цвѣтущую Трою
Воздвигъ океана пучину, велѣвъ
Ей хлынуть горящей волною?
Вѣдь конь, погубившій святой Иліонъ,
Нептуну Данаями былъ посвященъ!
Вотъ ночь низошла, мракомъ міръ осѣня,
Затмилася Иды вершина;
Ломаются ребра крутыя коня
И грековъ сокрытыхъ дружина
Выходитъ изъ нѣдръ деревянныхъ к вдругъ
Бросается съ криками мщенья вокругъ!
О счастливы тѣ, кто во снѣ пораженъ
Врага нещадящаго дланью!
Повсюду разносятся вопли и стонъ,
Мечей отвѣчая бряцанью;
И рыскаетъ смерть роковая кругомъ
По стогнамъ, залитымъ пожара огнемъ!
Средь пламени блещетъ оружія мѣдь,
Данаевъ и шлемы и латы!
Увы, беззащитно должны умереть
Троянцы, смятеньемъ объяты.
Очнуться имъ врагъ не даетъ и въ ночи
Убійствомъ свирѣпымъ онъ тупитъ мечи!
О Троя! какъ будто колосья снопа
На нивѣ созрѣвшей, ты пала;
Пришли Мирмидоны — и мѣдью серпа
Рука ихъ сыновъ твоихъ сжала!
Отмщенъ тебѣ день тотъ ужасный, когда
Сжегъ Гекторъ божественный грековъ суда!
Онъ мертвъ — и смерть милаго сына теперь
Незрима могильному взору;
Глядите! вотъ Пирръ, будто яростный звѣрь,
Настигъ Андромахи подпору.
И отрока, сжавши въ могучихъ рукахъ,
Съ высокой стѣны низвергаетъ во прахъ!
Кровавому бою не видно конца;
Пирръ местью пылаетъ и прямо
Съ мечемъ онъ стремится на стѣны дворца,
Священныя стѣны Пергама;
Рыданья отчаяньи слышатся тамъ,
Молитвы послѣднія скорбнымъ богамъ!
Не страшнаго Гектора крикъ боевой
Ахиллова сына встрѣчаетъ,
Но старецъ Пріамъ: онъ дрожащей рукой
Свой мечъ безполезный хватаетъ
И старость забывши, съ могучимъ врагомъ
Онъ хочетъ сразиться за тронъ свой и домъ!
Злой Пирръ улыбнулся на вызовъ царя: —
И острая мѣдь заблестѣла,
Пронзивши грудь старца и, местью горя,
Убійца повлекъ его тѣло,
Сіяньемъ пожарныхъ огней озаренъ,
Не внемля рыданіямъ отчаянныхъ генъ!
Вознесся пожаръ, какъ гигантъ, головой
И рушитъ онъ зданій громады,
И, мнится, при блескѣ его, въ тьмѣ ночной
Небесъ потухаютъ лампады!
И утромъ въ сіяніи первыхъ лучей
Свѣтило выходитъ какъ будто блѣднѣй!
Встревожились рыбы въ морской глубинѣ:
Надъ ними зажегся сводъ алый
Волной отраженный, — подъ ними, на днѣ,
Сокровища бездны: кораллы
И перлы и раковинъ дивныхъ нарядъ
Въ кристаллѣ сіяющей влаги горятъ!
Да здравствуетъ поэзія! Пусть тотъ,
Кто ищетъ жизни въ вдохновеньи,
Героевъ прославляя въ пѣснопѣньи,
На ранахъ ихъ самъ кровью истечетъ!
Смерть! Смерть! Сюда! Въ крови Нерона
Померкнетъ блескъ меча стальной —
И ляжетъ трупъ холодный мой
На грудахъ пепла Иліона! —
Рабы! вонзите въ грудь мнѣ мечъ!
Вы медлите? Страшитесь вы? Предъ вами
Міръ можно, цѣлый міръ важечъ —
И вы останетесь трусливыми рабами!
Иль самъ я долженъ жизнь свою пресѣчь?
Да, порази себя, великій цезарь!
Прими смерть добровольную, покуда,
Какъ плѣнникъ, ты предъ Гальбой не предсталъ.
Предъ Гальбою? Я думалъ, Виндексъ тамъ
Остановился на холмахъ сабинскихъ,
Подъ крыльями орловъ побѣдоносныхъ!
Нѣтъ, Виндексъ умеръ. Къ Гальбѣ перешло
Надъ легіонами начальство. Близокъ
Ихъ сонмъ мятежный… Медлишь ты, властитель?
О, Троя! Троя! Городъ слезъ достойный!
Средь тверди неба ты вписалъ на вѣчность
Огнемъ воспоминанье о себѣ!
Властитель! Легіоны къ намъ стремятся,
Со всѣхъ сторонъ окружены мы ими;
Они хотятъ тебя взять въ плѣнъ живымъ!
Гигантскій пламенный потокъ!
Помедли только на одно мгновенье,
Чтобъ жизнь свою отдать я могъ
Тебѣ на жертвоприношенье!
Пускай въ далекіе края
Бѣжитъ Эней съ добычей дорогою,
На пеплѣ Трои умираю я,
Свой прахъ хочу смѣшать съ ея землею!
О, если дорогъ я кому-нибудь —
Мечъ, мечъ — сюда, мнѣ въ грудь!
Что дѣлать мнѣ? Витаетъ думой онъ
Не въ этомъ мірѣ. Воины межъ тѣмъ
Бѣгутъ сюда. Чего-жъ я опасаюсь?
Что медлю я? Блуждаетъ онъ въ мечтаньяхъ
Средь древней Трои — пусть тамъ и погибнетъ?
Избавленъ отъ заразы страшной міръ!
Да здравствуетъ освободитель Гальба!
Да здравствуетъ жизнь новая!
Съ улыбкой
Встрѣчаетъ смерть онъ. Ротъ его закрылся
Съ такимъ прекраснымъ выраженьемъ, будто
Отъ сладострастія всѣ мускулы лица
Напряжены. Лежитъ онъ гордъ и ясенъ
Какъ побѣдитель! Не хотѣлъ-бы я,
Чтобъ былъ найденъ врагами трупъ его!
Да здравствуетъ Гальба! Да здравствуетъ Гальба!
Здѣсь стихло пламя! — Тамъ опять оно
Огнемъ пылаетъ адскимъ и кольцомъ
Вокругъ него дымъ смрадный обогнулся! —
Спасайте все, что можно! — Гдѣ-жъ злодѣй?
Куда онъ скрылся? Онъ велѣлъ зажечь
Весь Римъ! Ищите здѣсь его, ищите!
Довольно свѣту, чтобъ найти его —
Отъ свѣта тѣнь сокрылася и міръ
Не видитъ мрака въ первый разъ! — Смотрите,
Что это тамъ?! О, ужасъ, ужасъ, ужасъ!
Появляется видѣніе, которое они, удивленные, описываютъ.
Зелено-красный страшный змѣй взвился
Сквозь дымъ и пламень. Женщина-гигантъ,
Съ змѣями въ волосахъ, схвативъ въ объятья
Чудовище, его влечетъ. Свиваясь
И развиваясь блещутъ кольца змѣя!
Кто эта женщина? — то мать Нерона!
Кто у нея въ объятьяхъ бьется? — Цезарь!
Она летитъ все дальше, дальше, дальше…
О, улетай и вновь не возвращайся
Съ твоей чумой, съ мечтаньями твоими!
Чтобъ, наконецъ, взамѣну грезъ безумныхъ,
И призраковъ духовныхъ заблужденій
Дѣйствительности свѣтлой и прекрасной
Прекраснѣйшее царство водворилось!
- ↑ Въ числѣ драмъ Гуцкова, особенное вниманіе русскихъ читателей, заслуживаетъ «Пугачевъ.» Конечно, въ этомъ произведеніи Гуцковъ погрѣшилъ относительно исторической правды лицъ и характеровъ, противъ мѣстнаго колорита и т. д.; но тѣмъ не менѣе въ ней есть сцены превосходныя, и многое въ кровавомъ событіи прошлаго вѣка понято и воспроизведено глубоко и вѣрно. Если будетъ возможно, мы современемъ предложимъ читателямъ «Вѣстн. Европы» нѣкоторыя отдѣльныя сцены изъ «Пугачева.» Въ цѣломъ переводъ драмы немыслимъ, по многимъ обстоятельствамъ.