ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
править
ТОМЪ ДЕВЯТЫЙ.
правитьНЕПРОШЕННЫЙ ГОСТЬ.
правитьНепрошенный гость, надѣлавшій не мало хлопотъ людямъ, ожидавшимъ его и потому относившимся къ нему съ ненавистью, въ сущности былъ никому неизвѣстенъ, никто не зналъ, кто онъ: мальчикъ или дѣвочка, будущій негодяй или будущій подвижникъ. Его ненавидѣли просто потому, что онъ долженъ былъ явиться незванный, непрошенный на свѣтъ.
Отецъ этого существа былъ гимназистъ, желавшій, чтобы его считали лицеистомъ или правовѣдомъ; мать — дѣвчонка для побѣгушекъ. Онъ былъ красивъ, ловокъ, изященъ, носилъ pince-nez для приданія себѣ важности и говорилъ немного въ носъ, считая это аристократичнымъ; она отличалась только почти дѣтскою свѣжестью, деревенскимъ здоровьемъ, яркимъ румянцемъ и ходила всегда въ затрапезномъ платьѣ, пугливо и растерянно прислушиваясь, не крикнетъ ли ей кто-нибудь: «Дунька, сдѣлай то! Дунька, принеси это!» Онъ, проходя мимо нея, иногда удостаивалъ ее тѣмъ, что ущипнетъ ее гдѣ-нибудь или смажетъ по носу пальцемъ, какъ заигрываютъ иногда мимоходомъ съ забавнымъ щенкомъ; она смотрѣла на него удивленными глазами деревенскаго ребенка, увидавшаго удивительно красивую игрушку столичнаго издѣлія, и съ особеннымъ усердіемъ чистила ему сапоги, потому что это «сапожки молодого барина». Ихъ отношенія не интересовали никого, потому что у него была только мать, сильно озабоченная мыслью, какъ бы поприличнѣе жить, а у нея… и вовсе никого не было изъ близкихъ.
Мать юноши — статская совѣтница Марья Павловна Палтусова, называвшая себя «генеральшей», жила небольшой пенсіей, не соотвѣтствовавшей ея большимъ претензіямъ.
Она отдавала внаймы три комнаты постороннимъ людямъ, чтобы только жить, «какъ люди живутъ». Она не считала, что она содержитъ меблированныя комнаты, что она сдаетъ комнаты жильцамъ, и просто замѣчала небрежнымъ тономъ:
— Мнѣ съ Митей наша квартира велика, и потому я уступила три комнаты добрымъ знакомымъ. Можно бы, конечно, перемѣнить квартиру, но эти маленькія квартиры всегда такъ неудобны, пахнутъ кухней, безъ параднаго хода…
«Парадный ходъ» для нея былъ главной принадлежностью квартиры, такъ какъ она считалась «тонной дамой» и принимала у себя «порядочныхъ людей». Одинъ изъ нихъ, по ея словамъ, долженъ былъ даже сдѣлаться товарищемъ министра, хотя покуда онъ и не былъ еще товарищемъ министра. Въ качествѣ тонной дамы, она не любила «возиться съ прислугой», то-есть не обращала вниманія, есть ли у прислуги хлѣбъ, имѣетъ ли прислуга сносный уголъ, и требовала только, чтобы прислуга дѣлала свое дѣло, мыла, готовила кушанье, стирала, бѣгала въ лавки, чистила платье, отворяла двери. Прислугъ у нея всегда было двѣ: кухарка и дѣвчонка для побѣгушекъ. Кухарки уживались въ домѣ очень не долго, называя этотъ домъ «голоднымъ царствомъ» и высказывая при уходѣ, по свойственной всѣмъ кухаркамъ необразованности, всевозможныя дерзости генеральшѣ; дѣвчонки для побѣгушекъ, выискивавшіяся среди деревенскихъ сиротъ, оставались въ домѣ гораздо дольше и, если пробовали возмущаться, то генеральша собственноручно «учила ихъ», то-есть драла за ушонки, называя ихъ «вшивицами». Дольше всѣхъ другихъ дѣвчонокъ для побѣгушекъ жила у генеральши краснощекая Дунька. Этой совсѣмъ ужъ некуда было уйти отъ генеральши, хотя, повидимому, свѣтъ и былъ великъ. Въ сущности обязанностью Дуньки было метаться весь день изъ угла въ уголъ, какъ угорѣлой.
— Дуня, сходи за папиросами! — раздавался голосъ одного жильца.
— Дуня, чаю! — кричалъ другой жилецъ.
— Дуня, мыться! — приказывалъ третій жилецъ. — Дуня, меня завтра разбуди въ шесть часовъ! — наказывалъ молодой баринъ.
И Дунька металась: ставила самоваръ, тащила папиросы, подавала мыться, съ тревогой думала: «какъ бы не проспать завтра, а то молодой баринъ забранится».
Она спала въ коридорѣ, на полу, на старенькомъ матрацѣ; матрацъ ежедневно она таскала изъ-подъ кровати кухарки, гдѣ онъ валялся днемъ. Иногда кто-нибудь, проходя ночью по коридору, наступалъ ногой на этотъ матрацъ или на Дуньку и сердито ворчалъ:
— Чортъ, улеглась на дорогѣ! Не нашла другого мѣста.
Но другого мѣста не было, и Дунька продолжала спать «на дорогѣ». Она, впрочемъ, не роптала на свою судьбу. Въ деревнѣ, гдѣ у нея не было ни кола, ни двора, ни родныхъ, ни близкихъ, ей жилось еще хуже. Пріютившая ее въ деревнѣ семья сама билась, какъ рыба объ ледъ, и голодала съ пятью лишними ртами; ротъ Дуньки былъ шестымъ лишнимъ ртомъ, и потому на его долю оставалось очень мало крохъ или даже и вовсе не осталось ничего. Попавъ къ генеральшѣ, она стала даже говорить: «здѣсь рай!» Здѣсь ее, по крайней мѣрѣ, не били, какъ тамъ; здѣсь она, по крайней мѣрѣ, не дрогнула на морозѣ, какъ тамъ; здѣсь ей, по крайней мѣрѣ, не приходилось таскать ведрами воду изъ колодца и носить дрова изъ сараевъ зимою. У генеральши съ ней были ласковы и даже шутили «господа». Въ квартирѣ всѣ ее звали «нашъ Фигаро». Иногда ей даже такъ и говорили:
— Ну-ка, Фигаро, слетай въ табачную за картами!
— Фигаро, водки и пива! Да чтобъ однимъ духомъ все было готово!
Она не понимала, что значитъ слово Фигаро, но знала, что, когда его произносятъ, то говорятъ о ней, какъ знаютъ, напримѣръ, собачонки, что, когда мы говоримъ «Венерка», «Трезорка», «Діанна», то говоримъ именно о нихъ. Впрочемъ, бывали минуты, когда она сердилась, слыша эту кличку.
— Что я вамъ за Фигара досталась! — восклицала она въ эти минуты раздраженія. — Не Фигарой, а Авдотьей, слава тебѣ, Господи, крестили!
— Да ты что же огрызаешься? — спрашивали ее.
— А какъ не огрызаться! Вамъ смѣхъ: Фигара, да Фигара. А я одна на всѣхъ!
Но черезъ минуту она успокаивалась и снова металась изъ угла въ уголъ. Порой, когда она особенно угождала господамъ быстрымъ исполненіемъ ихъ порученій, они давали ей пятаки и гривенники и трепали ее по румянымъ щекамъ, награждали дружескими щипками.
Молодой баринъ не давалъ ей никогда ничего, хотя и трепалъ ее по щекамъ и щипалъ чаще другихъ. Давать онъ ей ничего и не могъ, такъ какъ у него самого ничего не было. Генеральша хлопотала все больше насчетъ воспитанія: она учила его «манерамъ», объясняла ему, какъ слѣдуетъ себя держать въ приличныхъ домахъ, замѣчала ему, что «фи, какъ онъ выражается», но денегъ… она была бы рада, если бы ей самой кто-нибудь далъ денегъ, потому что къ ней могъ всегда заѣхать будущій товарищъ министра, а ему чай «слѣдовало подавать съ мелкимъ печеньемъ» и кондитерскимъ тортомъ, такъ какъ товарищи министровъ всегда такъ чай пьютъ, или «вдругъ ее могли позвать» на вечеръ къ генеральшѣ такой-то или этакой-то, и ей непремѣнно нужно было ѣхать въ «свѣжихъ перчаткахъ», чищенныхъ не болѣе двухъ разъ, и въ «новой наколкѣ», передѣланной въ крайнемъ случаѣ только четвертый разъ въ одинъ сезонъ. Впрочемъ, генеральша и вообще не признавала въ принципѣ, что деньги могутъ, быть нужны на что-нибудь ея «мальчику» — мальчикомъ она звала сына потому, что она считала себя еще «молодой вдовой». Ея мальчикъ былъ всегда прилично одѣтъ въ новенькій сюртучокъ и въ продранное бѣлье; за нимъ присылали экипажи его друзья, его брали въ театръ ихъ добрые знакомые, и за все это ему не приходилось платить денегъ, покуда онъ былъ почтителенъ, ласковъ и услужливъ съ покровителями. На что же ему еще деньги? Онъ и безъ нихъ пользовался всѣми удовольствіями, и даже больше, такъ какъ раза два онъ пріѣхалъ домой навеселѣ, и мать, укоризненно грозя ему пальчикомъ, замѣтила:
— Шатунъ, шатунъ, туда же, покучиваетъ!
Она не только не сердилась, но даже восхищалась, зная, «гдѣ» и «съ кѣмъ» онъ подкутилъ: «они» удостоили напоить его въ своей компаніи — это совсѣмъ comme il faut!..
Должно-быть, послѣ одного изъ такихъ кутежей, утромъ, когда Митю будила Дунька, расталкивая его осторожно за плечо, онъ случайно поймалъ ее за руку и сталъ съ нею возиться и школьничать, лежа на постели…
Странное что-то стало твориться съ Дунькою. Приходилось ей попрежнему метаться изъ угла въ уголъ, но среди этого метанья она порой внезапно забывала, куда она должна была бѣжать. Она останавливалась съ широко открытыми, изумленными и недоумѣвающими глазами, какъ-то пугливо вскрикивала: «Господи, вотъ-то стряслось!» и начинала ревѣть, какъ ревутъ деревенскіе ребятишки, жалуясь надутыми губенками, что ихъ обидѣли, и утирая слезы кулашіи. Никто не замѣчалъ этого, потому что до Дунькиныхъ слезъ никому не было и дѣла: всѣ знали, что Дунька поплачетъ и перестанетъ. Первый замѣтилъ это молодой баринъ, и то потому, что случайно наткнулся на нее въ темномъ коридорѣ, когда она ревѣла.
— Приходи, когда всѣ улягутся! — шепнулъ онъ ей, ущипнувъ ее повыше локтя.
Она хотѣла что-то отвѣтить и не могла. Рыданія перехватили голосъ. Тутъ только молодой баринъ услыхалъ что-то похожее на заглушаемыя рыданія.
— Что ты? — спросилъ онъ.
Она, всхлипывая, прошептала молящимъ голосомъ:
— Простите, голубчикъ вы мой!.. Простите!
— Да ты что… Опять что-нибудь разбила!..
— Охъ, нѣтъ, нѣтъ!.. Голубчикъ вы мой, беременна я!..
Онъ даже оторопѣлъ и какъ-то особенно свистнулъ. Потомъ онъ недовольнымъ, отрывистымъ тономъ проговорилъ:
— Это ужъ совсѣмъ лишній сюрпризъ!..
— Ужъ такой… такой, что я не знаю! — прошептала Дунька. — Не ругайтесь вы только, голубчикъ мой… не сердитесь…
Онъ ничего не отвѣтилъ.
Затѣмъ онъ отвернулся отъ нея и небрежно сказалъ:
— Ну, нечего дѣлать — не приходи!
И прошелъ въ свою комнату…
Съ этой минуты она стала ему не нужна. Она это понимала и точно стыдилась, что не сумѣла ему угодить. Онъ къ ней всей душой, — а она — на-вотъ что надѣлала! Она второй разъ уже испытывала это чувство стыда. Въ первый разъ оно явилось у нея, когда она случайно разбила его любимую чайную чашку, и онъ дней пять-шесть подъ рядъ говорилъ при ней:
— Чортъ знаетъ, переколотятъ посуду, а ты пей вонъ изъ этой лаханки!
Она и тогда ночей не спала и все думала, гдѣ бы ему вайти другую чашку, точно такую, какъ разбитая ею.
Онъ тоже сильно волновался теперь и постоянно задавалъ себѣ вопросъ: «чѣмъ все кончится?» Отвѣта не находилось, и онъ повторялъ одну и ту же фразу: «скорѣй бы все это кончилось!» Онъ боялся матери, стараясь доказать себѣ, что онъ вовсе ея не боится. То онъ увѣрялъ себя, что онъ вполнѣ взрослый мужчина, на что имѣлось вполнѣ ясное доказательство; то онъ принималъ видъ щенка, не только вылакавшаго не для него приготовленное молоко, мои разбившаго посуду, заключавшую это молоко. Съ Дунькой онъ заговорилъ о своихъ тревогахъ всего только одинъ разъ.
— Что ты думаешь дѣлатъ-то? — спросилъ онъ ее съ напускной небрежностью.
— Что же мнѣ дѣлать-то? — отвѣтила она пугливо, глядя на него растеряннымъ взглядомъ.
— Ты не разсказывай матери, — замѣтилъ онъ.
— Барыня сами замѣтятъ, — отвѣтила она. — Не скроешь этого, охъ, не скроешь!
— Да, это-то! — проговорилъ онъ, мелькомъ взглянувъ на ея талью.
Ему было неловко прямо сказать ей, чтобы она не разсказывала его матери только про него. Онъ подумалъ и продолжалъ, что-то сообразивъ:
— Ты бы сказала матери, что ѣдешь въ деревню… на побывку… Ну, а потомъ, когда все кончится, придешь опять къ намъ…
Онъ ласково взялъ ее за подбородокъ и заглянулъ ей въ глаза.
— Вѣдь придешь? Да? — спросилъ онъ.
Она схватила его руку и быстро начала ее цѣловать.
— Голубчикъ мой, душу мою отдала бы вамъ! — заговорила она, заливаясь слезами.
— Ну, ну, полно! — сказалъ онъ, отирая о сюртукъ омоченную ея слезами руку. — Все кончится, тогда придешь опять…
Онъ даже обнялъ ее и погладилъ по головѣ.
— Не прогоните? — спросила она, заглядывая въ его глаза.
— Какая ты! Зачѣмъ же гнать? — сказалъ онъ небрежно и многозначительно прибавилъ: — Ну, а узнаетъ мать, тогда не возьметъ, пожалуй… Да, навѣрно не возьметъ… ни за что не возьметъ!.. Я ее знаю…
— Нѣтъ, нѣтъ!.. Что вы!.. Не узнаетъ! — испуганно воскликнула Дунька.
Теперь у нея явилась надежда, и она, подобно ему, стала мысленно повторять одну и ту же фразу: «Скорѣй бы все это кончилось!..»
Одного только боялась Дунька: «вдругъ генеральша возьметъ, да и не повѣритъ ей, что она въ деревню къ роднымъ ѣдетъ!» И какіе у нея, у Дуньки, могутъ быть родные? Сама она столько разъ говорила, что никого-то у нея на бѣломъ свѣтѣ нѣтъ! Ей казалось даже что у нея никогда и прежде никого родныхъ не было на свѣтѣ, — что такъ явилась она, Дунька, какъ-то сама собою на свѣтъ, гдѣ-то въ полѣ; подобрали проходившіе по полю люди, взяли ее къ себѣ, чтобы она подросла, да стала воду таскать, дрова носить, дѣтей няньчить, вотъ и все. Нѣтъ, не повѣритъ генеральша, что у нея есть родные! Ну, а не повѣритъ, разсердится, тогда нечего и думать, чтобы она взяла ее, Дуньку, опять къ себѣ, когда все это кончится.
Не сразу рѣшилась Дунька высказаться и, когда стала объяснять генеральшѣ о необходимости ѣхать въ деревню, то заговорила такимъ сладкимъ-сладкимъ пѣвучимъ голосомъ, что генеральша тотчасъ же всему и повѣрила.
— Что-жъ, это доброе дѣло, что ты родныхъ не забываешь, — сказала она ласково.
— У меня тетенька нездорова-съ и дяденька тоже-съ, земляки пріѣзжали, такъ говорятъ-съ, — начала, жалобно-прежалобно врать Дунька, моргая сухими глазами.
— Поѣзжай, поѣзжай, милая! — прервала ее генеральша. — Потомъ пріѣдешь, опять приходи жить къ намъ… Что-жъ, я была тобою довольна… Да у тебя, можетъ-быть, денегъ мало?.. Я тебѣ дамъ на дорогу…
И достала генеральша портмонэ, и дала Дунькѣ на дорогу десять рублей. Дунька чуть не вскрикнула и бросилась цѣловать ручки матушки-барыни, орошая ихъ слезами.
— Не надо, не надо! — говорила генеральша, пряча за спину свои бѣлыя, какъ пудра, руки. — Я всегда рада помочь, чѣмъ могу… Поѣзжай съ Богомъ!..
Дунька поѣхала не въ деревню, конечно, а въ одно изъ петербургскихъ захолустій, гдѣ нашелся дешевый уголъ.
— Что-жъ, до новаго мѣста берешь уголъ? — допрашивала ее квартирная хозяйка, вдова-солдатка, отдававшая углы всякому сброду и пускавшая за извѣстную плату въ свою «фатеру» ночевать безпаспортныхъ.
— Нѣтъ, — отвѣтила Дунька. — Поденно буду работать.
— Что-жъ такъ?
— Беременна я!
— Ишь ты!.. Отъ кого нагуляла?
— Отъ молодого барина.
— Значитъ, денегъ далъ?
— Какія деньги! самъ голубчикъ радъ былъ, если на папиросы гривенникъ раздобудетъ.
Хозяйка обезпокоилась.
— Такъ платить-то изъ чего будешь? У меня, матка, деньги чтобы навсегда впередъ.
— Буду поденно работать… Барыня тоже дала немного… мать евонная…
— Значитъ, сама-то знала?
— Нѣтъ!
— Такъ съ чего же денегъ-то дала?
— Въ деревню, сказала я, ѣду, такъ она и дала на дорогу.
Хозяйка съ недовѣріемъ покачала головой.
— Такъ не дала бы! Знала! Глупа ты, дѣвка, какъ посмотрю на тебя!
— Знала бы — не дала бы! Выгнала бы! — заспорила дунька. — А то говоритъ: «ты, милая, пріѣзжай опять».
— Ну, и выходитъ, что знала. Шкандала боялась, отступныхъ и дала — вотъ что!
— Какой же шкандалъ?
— А ты думаешь, его одобрили бы, если бы вдругъ, да въ судъ?
Дунька даже испугалась.
— Что вы, что вы? Какъ въ судъ? Да я, тетушка, его, голубчика моего, всею душою!.. Какъ же въ судъ?
Она тяжело вздохнула.
— Только бы вотъ это скорѣй кончилось!.. А онъ-то… говоритъ онъ: «ты приходи, Дуня! Я тебя люблю!..» А я вдругъ въ судъ бы!.. Что вы, тетушка, да я не въ жисть!… Въ судъ!..
Она волновалась при одной мысли, что она могла бы жаловаться на него. Ей вспомнилось, какъ еще недавно онъ ласкалъ ее и говорилъ: «смотри, приходи же, непремѣнно приходи опять къ намъ жить». Она и придетъ, непремѣнно придетъ, только бы это кончилось…
Она стала работать: ходила мыть полы, стирала бѣлье. Иногда во время этой тяжелой работы, въ какой-нибудь смрадной, полутемной прачечной, у нея вдругъ темнѣло въ глазахъ, голова кружилась, ноги подкашивались, по тѣлу пробѣгала знобкая дрожь, и ей нужно было куда-нибудь прислониться, сѣсть, среди грязной, мыльной воды, среди испареній грязнаго бѣлья. Въ головѣ смутно, точно сквозь сонъ, пробѣгала мысль: «кончается». Сознаніе на минуту терялось, душѣ становилось какъ-то легче подъ вліяніемъ сладкой надежды… Потомъ боль постепенно стихала, сознаніе возвращалось, и она, тяжело вздыхая и снова нагибаясь надъ лаханью, думала: «нѣтъ, видно, еще не скоро!» Ей приходило въ голову: что-то дѣлаетъ онъ, голубчикъ-баринъ? Скоро ли она его опять увидитъ? Ей вспоминалось его лицо, его голосъ, него шутки и ласки. Ее никто никогда не ласкалъ, кромѣ его. Никого-то не было у нея изъ родныхъ и близкихъ. Онъ одинъ любилъ ее. И что она такое? Дура деревенская, ни встать, ни сѣсть не умѣетъ, а онъ, баринъ, не гнушался ею, ласкалъ ее, и какъ еще ласкалъ! Каждый разъ за эти самыя ласки руки она его цѣловала. Тоже не безчувственная она какая-нибудь, понимаетъ, что значитъ ласка. Вонъ собака и та, когда ее гладятъ, руки лижетъ, благодаритъ, значитъ. А теперь даже взглянуть ей на него нельзя! Все изъ-за этого!.. Она, еще не испытавъ чувства матери, почти ненавидѣла своего будущаго ребенка. Изъ-за него она должна была уйти. Нужно тоже было этому сдѣлаться! Пожалуй, потомъ не возьмутъ ее. Какую-нибудь другую возьмутъ. Можетъ-быть, навяжется ему. Много ихъ такихъ-то, что навязываются! Онъ такой красавчикъ! Никогда бы, никогда бы она не ушла, если бы не это. И поди-ка, бѣдняжка безъ папиросокъ сидитъ. Бывало, нѣтъ-нѣтъ, да и перехватитъ у нея гривенникъ, другой. Тоже ему не сладко безъ гроша-то сидѣть, не мужикъ какой-нибудь, а баринъ.
— А куда ребенка-то думаешь отдать? — допрашивала ее хозяйка.
— Что ребенокъ! Въ воспитательный домъ возьмутъ! отвѣчала равнодушно Дунька.
Была снѣжная, холодная зимняя ночь… Въ подвалѣ всѣ квартиранты, набитые, какъ сельди въ боченкѣ, уже спали крѣпкимъ сномъ, когда Дунька вернулась съ работы, совсѣмъ больная. Она стирала три дня подъ рядъ и теперь пришла домой, вся занесенная снѣгомъ, въ мокрой и замерзшей одеждѣ, утомленная трудомъ и ходьбой, точно разбитая. Въ кухнѣ, гдѣ она занимала уголъ у окна, не спала только хозяйка квартиры, ворчливо прибиравшая при свѣтѣ сальной свѣчи посуду, стирая со стола слѣды пролитыхъ пива и водки. Хватаясь за стѣну, шатаясь, какъ пьяная, Дунька дотащилась до постели, вздыхая и охая.
— Что ты стонешь? Притомилась, что ли? — спросила хозяйка.
— Охъ, худо мнѣ, тетушка! Моченьки моей нѣтъ! Смерть приходитъ! — простонала Дунька.
Кто-то изъ постояльцевъ проснулся и заругался, что тутъ ни днемъ, ни ночью покоя нѣтъ. Хозяйка встревожилась и засуетилась. Дунька продолжала охать и стонать все сильнѣе и сильнѣе, не обращая вниманія на то, что ее ругаютъ. Понемногу стало просыпаться все населеніе квартиры. Около Дуньки засновали женщины, полуодѣтыя, въ лохмотьяхъ, съ босыми ногами, съ растрепанными волосами; ихъ черныя, длинныя тѣни имѣли что-то фантастическое. Нагорѣвшая свѣча бросала на ихъ лохмотья и всклоченныя головы красноватый свѣтъ. Въ кухнѣ слышался частый и сбивчивый говоръ. Среди этого говора снова послышалась крупная брань кого-то изъ мужчинъ. Тогда возвысили голоса и бабы, набросившіеся на «Иродовъ», которые только и знаютъ, что винище лопаютъ, такъ имъ и горюшка мало. Тоже помучились бы такъ-то! «Ироды» въ свою очередь не уступали «шлюхамъ мокрохвостымъ». Началась безобразная, площадная перепалка укоровъ и попрековъ со стороны мужчинъ и женщинъ; первые вступались за «нашего брата», вторыя отстаивали «нашу сестру». Въ полутьмѣ размахивались чьи-то руки, точно длинныя, крылья ночныхъ птицъ или летучихъ мышей, сходились носъ къ носу чьи-то фигуры, кивавшія съ угрозой головами и напоминавшія фигуры сказочныхъ вѣдьмъ. Среди этого гама и шума въ встревоженномъ вертепѣ, среди звуковъ человѣческихъ голосовъ, раздался какой-то странный, жалобный звукъ, — не то пискнулъ щенокъ, не то мяукнулъ котенокъ. Женщины, столпившіяся у стола, около сальнаго огарка, толкая одна другую, что-то стали разсматривать и наперебой переговаривались между собой:
— Какъ же теперь, надоть дать знать полиціи?..
— Безпремѣнно надоть! Безъ полиціи никакъ невозможно!..
— Такъ-то бѣды еще наживешь! Тоже мертвое тѣло. Куды его сунешь? Убивство, скажутъ!
— Ну да, убивство! Стоитъ тоже всякую дрянь убивать!..
— Да кажись, вѣдь, крикнулъ?..
— Крикнулъ, да померъ…
— Экая оказія! Вотъ бѣда-то!..
— Нашла тоже бѣду! Вздохнетъ она теперь!..
Женщины стали что-то завертывать въ грязныя, дырявыя тряпки. Это былъ трупъ новорожденнаго человѣка.