H. М. СОКОЛОВСКІЙ
правитьОСТРОГЪ И ЖИЗНЬ
правитьНЕПОМНЯЩІЕ РОДСТВА.
правитьСидѣли въ острожной камерѣ, подъ № 8, «непомнящіе родства.» Счетомъ ихъ было двое: Акимъ, по прозванію Ходокъ, и Чудило, безъ всякаго христіанскаго имени. Попались они на гумнѣ: солдаты, квартировавшіе въ деревнѣ Буравкахъ, спящими ихъ накрыли. Ходокъ и Чудило были (по крайней мѣрѣ въ минуту захвата) бродяги исправскіе, не голодающая голь: костюмы ихъ состояли изъ ситцевыхъ рубахъ, плисовыхъ шгаповъ, чуекъ довольно тонкаго сукна и высокихъ сапоговъ съ напускомъ, — съ виду, словомъ, зажиточные мѣщане. Въ карманахъ у каждаго изъ бродягъ имѣлось цѣлковыхъ по пяти денегъ, да въ онучахъ бумажками завернуто цѣлковыхъ по сорока. Ходокъ и Чудило отдались въ солдатскія руки безъ всякаго сопротивленія, хотя около нихъ и лежало по здоровенному кистеню; — полагать должно, что въ этомъ случаѣ ихъ одолѣла не трусость, а простой расчетъ: народу на гумно ввалилось много, съ разными дреколіями, — что тутъ подѣлаешь? бока намнутъ, а себя не спасешь. Зачѣмъ попали Ходокъ и Чудило на гумно, и именно въ деревнѣ Буравкахъ, — путь-ли въ другое мѣсто черезъ Буравки лежалъ, или затѣвали они что въ этой мѣстности, — о томъ кромѣ ихъ же, Ходока и Чудилы, никто доподлинно не зналъ, а они, какъ настоящіе бродяги, объ этомъ любопытномъ предметѣ больше помалчивали, или остроуміемъ отдѣлывались.
Впрочемъ, прежде, чѣмъ подробнѣе разсказывать о Ходокѣ и Чудилѣ, дѣлаю отступленіе.
Надо замѣтить, что слѣдователю едва ли приходится имѣть дѣло съ людьми нрава болѣе не унывающаго, пожалуй, болѣе веселаго, чѣмъ «съ непомнящими родства» вообще. Правда, путь каждаго бродяги — тернистый путь (отъ хорошей жизни бѣгать не зачѣмъ, не приходится); есть много вѣроятій думать, что причины, заставившія бродягу отказаться отъ общества, — были уважительными причинами, что судьба, олицетворенная въ общественныхъ условіяхъ, относилась къ нему не весьма милостиво, — все это такъ, какъ правда и то, что бродягѣ, въ дни его безцѣльнаго скитальничества, покуда не попадетъ онъ въ острогъ или не пристроится болѣе удобно къ какому нибудь «притонодержателю», — случается голодать по цѣлымъ днямъ, переносить всевозможныя атмосферическія перемѣны, имѣя кровомъ «высокій сводъ небесъ», представлять изъ себя весьма незавидное подобіе звѣря, на котораго ежеминутно готовы уськнуть представители благоустройства и благочинія; но тѣмъ не менѣе, повторяю, слѣдователю рѣдко приходится имѣть дѣло съ людьми болѣе не унывающими, чѣмъ бродяги, а если и приходится, то какъ съ исключеніями. Конечно, иногда въ-черезъ-чуръ смѣлыхъ отвѣтахъ бродяги, въ его бойкихъ движеніяхъ можно подмѣтить напускъ, своего рода куражество, похвальбу, но и подъ этимъ куражомъ много своего, такаго, что говоритъ, что имѣющійся передъ вами «непомнящій родства» — парень не промахъ, виды видавшій, а потому ни отъ какихъ дальнѣйшихъ видовъ въ смятеніе не приходящій. У инаго «непомнящаго родства» во всемъ такъ и сквозитъ славный, подзуживающій задоръ. Чиновное великолѣпіе и юридическая процедура не особенно смущаютъ бродягу, мысль о возможности столкновенія съ ними настолько буднична, обыденна для него, что онъ имѣетъ время къ ней достаточно попривыкнуть; напротивъ, мы знаемъ нѣкоторые случаи, гдѣ бродяги своимъ задорнымъ поведеніемъ смущали чиновное великолѣпіе.
Однажды представитель благоустройства вздумалъ «припугнуть» бродягу, крѣпкимъ словомъ обозвалъ. Дѣло въ присутствіи происходило, заполучилъ бродяга въ свои руки кресло, да и молвилъ сердито:
— Не трожь, сами съ усами!
Представитель и смутился.
Другой «непомнящій родства» такъ тише обошолся; кричалъ на него очень представитель за то, что тайны происхожденія своего не открываетъ, — въ бараній рогъ обѣщался согнуть. «Непомнящій родства» сначала все смирнехонько слушалъ, а потомъ:
— Слыхалъ, говоритъ, я, что такія мудреныя книги у насъ есть, кои законами именуются, и что книги тѣ и для нашего брата, бродягъ бездомовныхъ, силу свою имѣютъ. Слыхалъ я также и то, что въ законахъ сихъ, — именно въ XV томѣ, статья 171 речетъ нижеслѣдующее: «вообще въ продолженіе всего допроса стараться приводить обвиняемаго къ признанію болѣе кротостью и увѣщаніемъ, нежели строгостью. Обвиняемымъ отнюдь не чинить пристрастныхъ допросовъ, истязаній и жестокостей; но стараться обнаружить истину черезъ тщательный разспросъ и внимательное наблюденіе и соображеніе связи словъ и дѣйствій подсудимаго» (говорилъ «непомнящій родства» безъ запинки, точно по книгѣ вычитывалъ). Въ противность сему вышереченному, вашеска высокоблагородіе, вы изволите допросъ мнѣ чинить, а потому, хотя показывалъ я спервоначалу, что въ грамотѣ не свѣдущъ, однакожъ показывалъ то неправильно, въ чемъ съ чистосердечіемъ и винюсь: инокъ меня безвѣстный малую толику читать и писать научилъ, и теперича я самолично желаю показанія свои зарукоприкладствовать."
Сталъ «непомнящій родства» самолично показанія свои зарукоприкладствовать, да въ нихъ и прописалъ какими словами непотребными его представитель благоустройства ругалъ, какимъ мукамъ грозился предать, — а на тотъ грѣхъ, къ вящему несчастію представителя, свидѣтели случились; «непомнящій родства» — всѣхъ ихъ въ рукоприкладство и вклеилъ: что не клевету-де я на ихъ высокоблагородіе осмѣлюсь нести, на то и свидѣтелей выставляю, кои, полагать должно, при крестномъ цѣлованіи показать всю правду истинную не откажутся.
Такимъ образомъ и этотъ смутилъ представителя. Бывали и многіе другіе примѣры, подобные двумъ прописаннымъ.
Причинъ бойкости, которая не даетъ наступить на ногу и съ которой большинство «непомнящихъ родства» держитъ себя передъ оффиціяльнымъ и вообще признаннымъ міромъ — нѣсколько. Постараемся указать на нѣкоторыя.
Во-первыхъ:
«Непомнящій родства» привыкъ жить «своимъ умомъ», и притомъ умомъ, который находится постоянно въ напряженно-дѣятельномъ состояніи. Надѣяться бродягѣ, кромѣ себя, положительно больше не на кого и дремать некогда. Чтобы избѣжать скверной и ежеминутной возможности попасть въ острогъ, бродяга держитъ всю свою мозговую дѣятельность на сторожѣ, на чеку. Желудочныя потребности бродяги такъ-же сильны (если еще не сильнѣе, благодаря скитаньямъ и воздусямъ), — а между тѣмъ способовъ удовлетворенія этихъ потребностей очень мало: пути къ работѣ бродягѣ «всѣ заказаны»; если же и извѣстенъ притонъ, гдѣ безпашпортными не гнушаются, то разъ, надо еще добраться до него, а во-вторыхъ, часто они бываютъ настолько полны бездомовно-голоднымъ людомъ божіимъ, что въ пріемѣ новыхъ членовъ не представляется надобности; въ третьихъ-же, между хозяевами этихъ пріютовъ (и въ большей даже части) встрѣчаются жесточайшіе кулаки. Находясь подъ дѣйствіемъ двухъ силъ: надзора, глаза котораго слѣдуетъ отвести, сдѣлать такъ, чтобы онъ и видѣлъ, да ничего не видалъ, и слышалъ, да ничего не слыхалъ (что, какъ съ достовѣрностью извѣстно, до дней сихъ пріобрѣтается при помощи опредѣленныхъ и часто весьма солидныхъ гонораровъ), и желанія вознаградить себя за капиталъ затрачиваемый: на бродягу въ видѣ его содержанія, на вышеозначенный надзоръ, въ видѣ гарантіи держать при себѣ «непомнящаго родства» и за постоянный рискъ, которому, не смотря на приношенія, все-таки подвергается капиталъ и владѣлецъ его со стороны непредвидѣнныхъ обстоятельствъ, — пристанодержатели часто такимъ манеромъ жмутъ сокъ изъ попавшаго къ нимъ въ лапы «непомнящаго родства», что ему, бросившему одну законную каторгу, остается только бросить и другую — незаконную, и снова идти въ безцѣльный, широко-раскинувшійся путь. Чтобы прокормиться на этомъ широкомъ пути, представляющемъ всѣ удобства для «умертвія» съ голоду, бродяга долженъ вынянчить въ себѣ разбитную сноровку въ распознаваніи людей; бродяга долженъ чутьемъ слышать, гдѣ можно взять лаской, гдѣ силой, а гдѣ и честнымъ трудомъ. Первая ошибка его заканчивается обыкновеннымъ финаломъ: острогомъ.
Все это: постоянство опасностей, удовлетвореніе желудочныхъ и другихъ потребностей, невозможность найдти поддержку въ обществѣ, поставленномъ такъ или иначе во враждебныя отношенія, — пріучаетъ «непомнящаго родства» жить своими силами, своей личностью, не стушовываться при первомъ, выходящемъ изъ общаго уровня, случаѣ. Дѣйствительно, при допросахъ иной «непомнящій родства» такую рацею разведетъ, что слушать любо, и смотритъ такъ бойко, словно говоритъ: хоть и въ отвѣтѣ-де, стою, а все-жъ тебя, милаго друга, не испужаюсь, потому виды видывалъ всякіе, а вотъ ты-ка, судья мой праведный, пойми — правду-ли я тебѣ говорю, или, только надъ твоей милостью насмѣхаючись, небылицы въ лицахъ тебѣ развожу.
И точно другаго разомъ не раскусишь.
— Раскаяніе, — говоритъ, — восчувствовалъ, въ грѣхахъ содѣланныхъ каючись, жизнь свою открыть желаю.
— Изъ какихъ-такихъ?
— Изъ роду дворянскаго. Прозываюсь Колонтаевъ, по имени Александръ, по отечеству звали Петровичемъ.
Вглядываясь ближе, «непомнящій родства», пожалуй, смотритъ и дворяниномъ (важность даже нѣкоторая имѣется), а, пожалуй, и недворяниномъ.
— Изъ какой губерніи?
— Изъ губерніи Тульской, села-же Вихляева, отчины родительницы моей.
— Какая причина бѣгства?
— Причина бѣгства изъ дому родительницы столь ужасная, что теперича показать ее не могу. Батюшку сюда призовите, дабы онъ могъ божественнымъ словомъ утѣшенья раскаяніе мое поддержать, — бальзамъ сладостный въ душу мою нечестивую пролить.
Призывается батюшка, льется изъ устъ его обильнымъ потокомъ бальзамъ въ нечестивую душу. Солидно внимаетъ ему «непомнящій родства», только порой глубокіе вздохи, признакъ возчувствованнаго раскаянія, прерываютъ слова утѣшенія… Потокъ бальзама кончился, вслѣдъ за нимъ потокомъ полилась рѣчь дворянина Тульской губерніи. Разсказъ полонъ всѣми данными, чтобы составить изъ него потрясающую мелодраму: тутъ и любовь, и убійство, и жестокосердіе родителей, и невѣрность подруги жизни, и коварство друга, ее плѣнившаго… словомъ: все, что вамъ угодно.
Особенная-же характерность сего разсказа слѣдующая: навели справки и оказалось, что въ Тульской губерніи не только о дворянинѣ Колонтаевѣ, съ его кровавой исторіей, но и объ имѣніи то Вихляевомъ слыхомъ не слыхали.
— Какъ-же это такъ? — спросишь дворянина Тульской губерніи.
Дворянинъ смѣется.
— Эхъ, вашеско-благородіе, охота вѣрить-то вамъ нашему брату. Знамо: слова живого не скажемъ, потому такая наша линія.
— Изъ какихъ-же, значитъ?
— Изъ такихъ-же, какъ и всѣ: родила меня мать бѣличка въ сосновомъ бору и, окрестимши въ ключевой водѣ, прочь пошла, на колодѣ меня оставимши, — а потому кто такой я — самъ того до подлинности не знаю. Полагаю, что божій.
И опять дворянинъ лукаво смѣется, такъ лукаво, что-будто говоритъ: «поди-ка, хитрый человѣкъ, раскуси меня, что за птица мудреная я есть?»
Во-вторыхъ:
«Непомнящій родства» знаетъ жизнь, людей, а отсюда опять: никакая новость положенія его не пугаетъ, онъ съумѣетъ войти въ тонъ ея. Свое знаніе бродяга почерпаетъ изъ столкновенія съ личностями, хотя и темными, нерѣдко разъ десять мѣнявшими свое имя и отчество, разъ десять отрекавшимися отъ всевозможныхъ обществъ, для міра оффиціальнаго нерѣдко такъ и оставшимися «таинственными незнакомцами», но тѣмъ не менѣе личностями крайне «интересными», и интересными не вслѣдствіе своей таинственности, но вслѣдствіе того историческаго развитія жизни, тѣхъ фактовъ, которые вынудили принять эту таинственность. Да и прежде полнѣйшаго отреченія, выразившагося въ принятіи характернаго титула «непомнящаго родства», почти каждый бродяга самъ по себѣ окунался достаточно въ глубь того или другаго проявленія соціальной жизни; стало быть и прежде, до момента отреченія, почти каждый бродяга имѣлъ возможность изъ столкновеній и передрягъ воспринять достаточный запасъ жизненной опытности.
Бродяги-диллетанты, въ чистѣйшемъ значеніи этого слова, такъ сказать, въ идеалѣ, почти не существуютъ. Правда, между «непомнящими родства» встрѣчаются личности, къ которымъ какъ нельзя больше идетъ пословица «какъ волка не корми, а онъ все въ лѣсъ смотритъ», которыя, при сравнительныхъ удобствахъ жизни, съ первой вскрывшейся рѣкой, съ первымъ лопнувшимъ пучкомъ на деревѣ, съ первымъ подснѣжникомъ, показавшимся на неоттаявшей еще вполнѣ землѣ, только и думаютъ о томъ, чтобы задать стрекача; но и для этихъ безъустанныхъ странниковъ, неугомонныхъ непосѣдовъ, вѣчныхъ искателей неподходящей подъ общую, признанную мѣрку воли — первый толчокъ даетъ всегда оборотная сторона жизненной медали:
— Не въ моготу, значитъ, пришлось!
И идетъ «непомнящій родства» отыскивать, гдѣ эта «растаковская воля запропастилась». Если бы не было этого толчка, если бы жизнь недостаточно ломала будущаго диллетанта бродяжничества, его неопредѣленныя, безформенныя стремленія вырваться на просторъ улеглись-бы сами собою, броженіе въ концѣ концовъ имѣло-бы результатомъ то, что жизнь втянула бы его въ себя, заставила нести, если не съ покорностью, то по крайней мѣрѣ безъ особенной протестаціи, гражданскія и иныя обязанности[1].
Итакъ, мы въ правѣ предполагать, что каждый бродяга, прежде чѣмъ окрестился «непомнящимъ родства», на самомъ себѣ достаточно узналъ жизнь и пріобрѣлъ немалую долю опытности и умѣнья держать себя при случаѣ, не обезличиваться при столкновеніяхъ.
Бродячая жизнь, какъ сказано выше, еще болѣе увеличиваетъ въ человѣкѣ это знаніе жизни и людей: на своемъ безпредѣльномъ пути «непомнящій родства» сталкивается съ такими-же проходимцами, какъ и онъ, — стало-быть круговой, взаимный дѣлежъ между ними запасовъ знанія является первымъ послѣдствіемъ каждаго столкновенія. Если прошедшее большинства «непомнящихъ родства» «покрыто мракомъ неизвѣстности» для міра оффиціальнаго, то нельзя предполагать, что мракъ этотъ не разсѣевается для своего же брата, безпашпортнаго; здѣсь дѣло обоюдное: если есть что разсказать одному, то и другому передъ разскащикомъ въ долгу оставаться не изъ за-чего. А что между бродягами встрѣчаются личности едвали не самыя интересныя (то есть такія, которыхъ слѣдуетъ послушать, отъ которыхъ можно чѣмъ позаимствоваться), то это фактъ несомнѣнный.
Помню, въ арестантской ротѣ случилось встрѣтиться мимоходомъ съ Иваномъ «непомнящимъ родства». Прошедшее Ивана было не извѣстно, но по наружнымъ признакамъ, по манерѣ говорить, по нѣкоторымъ словамъ, то и дѣло вырывавшимся у него и указывавшимъ на извѣстную степень образованія, — можно было держать пари сто противъ одного и не проиграть, что жизнь готовила этого человѣка вовсе не къ той роли, которую онъ вынужденъ розыгрывать, что общество, населяющее арестантскую роту, не его общество, что онъ здѣсь чуждый, богъ знаетъ какими судьбами заброшенный пришлецъ. Тонкія черты лица Ивана, небольшія руки, особенная непринужденность, далекая и отъ хвастливой заносчивости арестантовъ, уже прошедшихъ огонь и воду и мѣдныя трубы, и отъ забитой, угрюмой робости арестантовъ, только что перешагнувшихъ черезъ острожную черту, — наконецъ всѣ тѣ штрихи и оттѣнки, которые кладутся на человѣка извѣстной средой, извѣстнымъ положеніемъ въ обществѣ, — говорили, что сѣрый армякъ — одежда вовсе непривычная для Ивана, что онъ и еще недавно нашивалъ другую, болѣе ему сподручную. Арестанты очень хорошо понимали, что Иванъ не ихъ поля ягода и звали его — «барчукомъ». Обо всемъ, что касалось общихъ предметовъ, «Барчукъ» разговаривалъ охотно и очень умно, объ себѣ-же лично онъ упорно молчалъ, или всякое поползновеніе проникнуть въ его тайну останавливалъ на первомъ шагу.
Говорилъ онъ:
— Зачѣмъ вамъ это? Удовлетворить любопытству? Пожалуй, я былъ-бы не прочь, если-бы это не имѣло для меня печальныхъ послѣдствій. Я не боюсь, чтобы вы выдали меня, но дѣло въ томъ, что есть такія прошедшія, которыя при воспоминаніи составляютъ мученье для воспоминающаго.
«Барчукъ», высидѣвши положенный терминъ, ушолъ въ Сибирь. Эта загадочная личность оставила по себѣ хорошее дѣло въ арестантской ротѣ: человѣкъ патнадцать арестантовъ, выученныхъ имъ грамотѣ.
Смотритель арестантской роты такъ вспоминалъ о «Барчукѣ.»
— Нечего сказать, грѣшенъ я передъ Богомъ, не любилъ этого Барчука. И за что-бы, кажись? Арестантъ онъ былъ не озорной, на работахъ не лѣнивый. Поди! думается мнѣ все: онъ арестантовъ смущаетъ, къ неповиновенію начальству направлять ихъ наровитъ. Извѣстно: въ тихомъ омутѣ черти водятся. Потомъ ужъ очень онъ важно держалъ себя, точно и не вѣсть что, не бродяга — сволочь. Начнетъ свои турусы на колесахъ подпускать, — только уши развѣшай, да слушай: Фря-де заморская у насъ появилась. Учителишко — дерьмо!
Помню другого «непомнящаго родства». Содержался онъ въ острогѣ, какъ пересланный изъ другой, болѣе дальной губерніи. Это былъ совсѣмъ юноша, голосъ у него даже не установился. Въ острогѣ это звали «мамзелью». Мамзель, не смотря на всѣ убѣжденья, не хотѣлъ открыть своего настоящаго происхожденія: не помню ничего, да и баста. Въ неизвѣстности прошло болѣе полу года. Мамзели выходило скорое рѣшеніе: участь обыкновенная, — если не военная служба, то тридцать розогъ и ссылка въ Сибирь на поселеніе; — но онъ предупредилъ наказаніе, открывши свое происхожденіе. Мамзель оказался сыномъ уѣзднаго стряпчаго и бѣжалъ изъ отцовскаго дома съ цѣлью узнать, въ дѣйствительности, какъ живетъ народъ вообще и отдѣльные члены его по острогамъ въ особенности. Показаніе Мамзели по наведеннымъ справкамъ потдвердилось, — покрайней мѣрѣ не было ни одной данной чтобы искать причины бѣгства Мамзели въ прежде совершенномъ преступленіи, въ самодурствѣ родителей и въ другихъ какихъ-либо, кромѣ указываемыхъ самимъ бродягой, причинахъ. Замѣчательно, что Мамзель не получилъ почти никакого образованія (беру это слово въ смыслѣ дипломномъ) — это былъ соціальный самородокъ…
Повторяю: для міра признаннаго прошедшее большинства бродягъ покрыто непроницаемой тайной (Мамзели на рѣдкость), но эта таинственность не такъ ревниво охраняется для своего же брата, безпаспортнаго. Встрѣчи проходимцевъ не остаются, конечно, безъ взаимодѣйствія: недостатокъ знанія и опытности одного пополняется избыткомъ другого; односторонность сталкивается съ болѣе широкими взглядами. Каждый бродяга и ученикъ и учитель въ одно и тоже время. Бродяжничество — это обширная школа, въ которой, правда, педагогическіе курсы нравственности часто не совсѣмъ подходятъ подъ условныя понятія, выработанныя обществомъ, но изъ которой люди въ большинствѣ выходятъ такого сорта, что въ карманъ за словомъ не лѣзутъ и ни въ какихъ, подъ-часъ весьма незавидныхъ положеніяхъ, неловкости не ощущаютъ, а если и ощущаютъ, то всегда умѣютъ скрыть ее, сдѣлать ее не замѣтной для посторонняго наблюдателя.
Похваляются «непомнящіе родства»:
— Мы-ста изъ таковскихъ: хоша съ барами пряниковъ писаныхъ и не кушаемъ, а все жъ при случаѣ въ грязь рыломъ не шлепнемся. Что бродяги «въ грязь рыломъ не шлепаются», умѣютъ весьма ловко справиться со всякимъ положеніемъ, разыграть всякую роль, — показываетъ слѣдующее: назадъ тому лѣтъ восемь матерая тишина города С. купно съ уѣздомъ, населеннымъ всплошную «потомками въ древности прославленныхъ мужей», была до дна возмущена необыкновеннымъ происшествіемъ: прибытіемъ сына графа П. Графъ свалился какъ съ неба: пріѣхалъ въ гостинницу, оповѣстилъ кого слѣдуетъ, что онъ такой-то — и баста. На предлагаемые вопросы о причинахъ прибытія онъ отвѣчалъ, что обязался страшной клятвой хранить ненарушимо эту тайну, — при чемъ тонко намекалъ, что клятва дана имъ предъ кѣмъ-то очень высокимъ, и малѣйшія поползновенія проникнуть въ его тайну могутъ имѣть гибельныя послѣдствія для проникающихъ. Взбудараженный мірокъ терялся въ догадкахъ, онъ былъ ошеломленъ; чтобы удовлетворить пожиравшему любопытству, граждане и гражданки прибѣгли къ разнообразнѣйшимъ умозаключеніямъ и въ концѣ концовъ порѣшили, что графъ быль сосланъ за какое-то необычайно важное политическое преступленіе и въ городѣ С. остановился только временно, въ ожиданіи дальнѣйшихъ инструкцій и почотнаго конвоя, для препровожденія его куда слѣдуетъ. Продуктъ умозаключенія передавался съ уха на ухо. Между тѣмъ, покуда шли догадки, графъ успѣлъ обворожить собой всѣ сердца; его положительно носили на рукахъ, не давали отдыха ни днемъ ни ночью. Приглашенія такъ и сыпались на графа: давались обиды, пикники, вечера. Весь уѣздъ съ ума сходилъ, — самые заскорузлые сидни, разсортированные по дальнимъ деревенскимъ угламъ, тронулись съ нагрѣтыхъ мѣстъ своихъ и потянулись въ городъ, чтобъ только взглянуть на графа; прекрасная половина человѣческаго рода особенно увлеклась графомъ, — его слово сдѣлалось святымъ, закономъ, не допускавшимъ критики; чиновный людъ, ex officio обязанный слѣдьть за спокойствіемъ гражданъ, чуть-ли не больше другихъ бѣгалъ и лебезилъ передъ граномъ. Графъ жилъ, плѣнялъ и благодушествовалъ въ городѣ С. около мѣсяца… Но всему бываетъ конецъ: молва о похожденіяхъ графа достигла до «губерніи» (городъ С. — городъ уѣздный, хотя по многолюдству и богатству не уступающій губернскому). Догадливѣе-ли были губернскія свѣтила, или на нихъ нашолъ свѣтлый промежутокъ, родъ вдохновенія, только отъ нихъ наряженъ былъ чиновникъ съ непремѣнной обязанностью досконально узнать, что за личность вновь явившійся графъ П. и, если потребуется, заполучить его. Графъ П. былъ прямо съ балу приглашонъ къ прибывшему чиновнику и чрезъ полчаса открылся, что онъ не больше не меньше, какъ «непомнящій родства.»
Ахнули только мирные граждане, узрѣвъ такой неожиданный и столь зазорный для нихъ пассажъ: «родитъ-же Богъ дураковъ, да все жъ не такихъ какими мы имѣемъ счастье быть!»
Конечно, «случай, случившійся» съ графомъ П., нарѣдкость, но положительно нельзя ручаться, чтобы онъ еще разъ не повторился на нашей, столь достаточно утучненной всякими курьезами почвѣ, по крайней мѣрѣ я, вполнѣ чувствующій, что «въ настоящее время, когда прогрессъ et caetera», не поручусь за неповтореніе его. Въ подобныхъ курьозахъ конечно приводитъ въ изумленіе странная наивность (чтобы не сказать больше) общества, но съ другой стороны нельзя не отдать должной справедливости той забубенной, ухарской, на всѣхъ парусахъ валяющей смѣлости, съ которой «непомнящіе родства» и личности имъ подобныя берутъ и разыгрываютъ самыя разнохарактерныя роли.
Нечего сказать — остроумный народъ.
Помню еще одну личность, тоже прежде искусившуюся въ званіи «непомнящаго родства», а потомъ явившуюся въ образѣ «блаженнаго». Въ народѣ его звали «Дядя-домой». Странное прозваніе его произошло отъ того, что блаженный часто не говорилъ ни съ кѣмъ по цѣлымъ мѣсяцамъ, исключая словъ «дядя, домой». На «Дядю-домой» чуть-ли не молился цѣлый городъ; получить ленту изъ огромнаго пука, навязаннаго на его палку, заканчивавшуюся большимъ золотымъ крестомъ, считалось величайшей благостыней; на его посѣщенія смотрѣли, какъ на особую милость неба. Нѣкоторые въ своемъ почтеньи къ «Дядѣ-домой» доходили до безобразнѣйшихъ нелѣпостей: мыльная вода, которой обмывался «Дядя-домой», хранилась и пилась, какъ святая. Впрочемъ, исторія развитія этого блаженнаго, путь по которому шолъ онъ, многіе факты его жизни, наконецъ самая его личность, умѣвшая, помимо суевѣрія, покорять другихъ чисто изъ присущихъ ей самой данныхъ — настолько выходятъ изъ уровня обыденности, что я оставляю за собой право посвятить ей нѣсколько отдѣльныхъ страницъ; — теперь-же, если я и упомянулъ объ ней, то для того, чтобъ показать, у какихъ опытныхъ и искусныхъ педагоговъ приходится брать уроки «непомнящимъ родства», чтобы показать, насколько есть данныхъ, чтобы «непомнящимъ родства» черезъ обоюдное взаимодѣйствіе бойко смотрѣть на каждое великолѣпіе.
Въ третьихъ:
Бродяга «не пужаючись» приходитъ въ столкновеніе съ оффиціальнымъ міромъ между прочимъ и потому, что ему и пужаться-то, собственно говоря, особенно нечего. Я не говорю, чтобы бродягу не ждала отвѣтственность, но дѣло въ томъ, что эта отвѣтственность, въ сравненіи съ другими степенями наказанія и при суммѣ тѣхъ соціальныхъ условій, которыя главнымъ образомъ вліяютъ на развитіе и поддержаніе бродяжничества, — не можетъ считаться особенно тяжкой. Такъ по крайній мѣрѣ смотритъ на нее большинство бродягъ. Каждый бродяга очень хорошо знаетъ, что ему рано или поздно не избѣжать общаго рѣшенія, если только на пути къ этому рѣшенью его не постигнетъ что-либо горшее. Притомъ, если въ скитальческое братство иногда поступаютъ люди изъ-за того только, что жизнь слишкомъ не радостно смотритъ въ глаза имъ, слишкомъ не скупится на крупные и мелкіе удары, что не представляется законной возможности повернуть ее на другую колею, — то, съ другой стороны, сюда-же идутъ и люди, прошедшее которыхъ омрачено преступленіемъ, стало быть для которыхъ послѣдствія бродяжничества есть только изъ двухъ золъ меньшее. Что между бродягами есть люди совершившіе «тяжкія преступленія» — это тоже фактъ несомнѣнный, только чаще всего кровавое сказаніе замираетъ вмѣстѣ съ отреченіемъ человѣка отъ имени и отчества.
Въ острогѣ содержался «непомнящій родства»; онъ подговорилъ караульнаго солдата передать письмо женщинѣ, содержавшейся въ рабочемъ домѣ, тоже изъ бродягъ — Татьянѣ, безъ отчества. Одолѣла ли солдата ревность къ службѣ и къ неукоснительному исполненію своихъ обязанностей, или не поладилъ онъ относительно гонорара за коммиссію, только, вмѣсто передачи письма по назначенью, онъ вручилъ его «по начальству». Это было любовно-угрожающее посланіе, не чуждое нѣкоторой книжности въ оборотахъ, но весьма характерное по содержанію.
Дѣло въ томъ: «непомнящій-родства», какъ видно, коротко зналъ Татьяну-бродягу (ихъ поймали вмѣстѣ, только одна, за состоявшимся рѣшеніемъ, попала уже въ рабочій домъ, — дѣло же другого тянулось и онъ оставался въ тюремномъ замкѣ); ихъ крѣпкими узами связала общность пережитыхъ когда-то вспоминаній. Судя по содержанію письма, поводъ къ нему подала Татьяна своей измѣной и связью съ однимъ изъ сторожей рабочаго дома.
Писалъ между прочимъ «непомнящій-родства» къ Татьянѣ-бродягѣ:
«Забыла ты, знать, стерва, что невѣнчанные повѣнчались мы съ тобою подъ ракитовымъ кустомъ и что былъ у насъ единъ супротивникъ лиходѣй, супругомъ вашимъ законнымъ прозывавшійся. Не перестанешь ты у меня съ негоднымъ баловаться, такъ скажу тебѣ одно и запомни ты слово мое крѣпкое: не жалѣючи губилъ допрежь себя я, не жалѣючи и теперь сдѣйствую, только и вы ужъ, сударка моя, гнѣваться не извольте. Не надъ однимъ мной потѣшаться палачовской рукѣ, а и тебя я предамъ лютымъ казнямъ, на кобылѣ ты припомнишь, какъ любилъ тебя полюбовничекъ твой вѣрный. И не думай ты, паскудная, средствомъ какимъ отъ доли со мной единой отдѣлаться: темна была весенняя ноченька, да звѣздочка одна на небѣ свѣтила; свѣтила она и видѣла, какъ лиходѣя своего мы спать укладывали. Такой-же я и нонѣ, какой и тогда былъ, хотя и не милъ тебѣ, измѣнщица, становлюсь. Пожалѣй-же ты, Вѣрушка, допрежъ всего себя, успокой ты сердце мое тоскующее; не мало оно горестей отъ разлуки съ тобой перечувствовало; отпиши, что дурацкія слова на тебя пустые люди несутъ.»
Мы выписали только часть и то весьма незначительную письма; въ подлинникѣ оно занимало гораздо болѣе мѣста и было полно темными намеками на какое-то кровавое дѣло, въ которомъ и писавшій и долженствующій получить письмо принимали живѣйшее участіе. Ни именъ (кромѣ одного раза, когда «непомнящій родства» называетъ бродягу Вѣрушкой), ни обозначенія мѣстности, гдѣ разыгрывалась и подготовлялась совершившаяся драма, — въ письмѣ не было.
О письмѣ спросили «непомнящаго родства»; онъ, конечно далъ весьма категорическій отвѣтъ: знать ничего не знаю, вѣдать ничего не вѣдаю, писемъ никогда не писалъ, солдату ихъ не отдавалъ, а если тотъ и показываетъ что, — то или со злости, или у начальства выслужиться желаетъ. На вопросъ зналъ-ли «непомнящій родства» прежде Татьяну, полученъ былъ уже разъ данный имъ отвѣтъ: сошлись случайно, передъ самой поимкой, въ лѣсу, и держали вмѣстѣ путь до перваго только города, куда Татьяна просила указать дорогу; до сей-же поры бродяжничали врозь и любовной связи никогда между собой не имѣли.
Съ такимъ-же удовлетворительнымъ результатомъ былъ произведенъ спросъ и Татьянѣ: и тамъ и здѣсь въ итогѣ полученъ нуль.
А между тѣмъ, тѣ темные намеки на совершившуюся въ жизни безпашпортныхъ какую-то драму имѣли за собой данныя, чтобы видѣть въ нихъ больше, чѣмъ произведеніе досужей фантазіи. Уже неговоря о томъ, что «непомнящій родства» и Татьяна бродяжничали вмѣстѣ (показанію о соединеніи передъ поимкой трудно придать вѣроятность), но кромѣ того, одна изъ арестантокъ рабочаго дома показала, что Татьяна и прежде получала отъ какого то бродяги острожнаго письма; другія-же подтвердили, что между Татьяной и унтеръ-офицеромъ «замѣчали любовныя шашни, ибо на работахъ онъ старался уходить съ Татьяной далѣе отъ другихъ въ скрытыя мѣста.»
Что-же это за лиходѣй супротивникъ, помѣхой ставшій между невѣнчанно повѣнчавшимися и уложенный ими въ темную весеннюю ночь? Гдѣ росъ тотъ ракитовъ кустъ, что былъ свидѣтелемъ счастья и быть можетъ преступленія? За какую вину хотѣлъ предать «непомнящій родства» свою любовницу лютымъ казнямъ? Въ чемъ заключалась непосредственная роль главныхъ дѣйствующихъ лицъ совершившейся драмы? — Увы, эти вопросы такъ и остались безотвѣтными; по всей вѣроятности «непомнящіе родства» въ могилу унесутъ съ собой крѣпкой связью соединившую ихъ тайну. По всей землѣ русской много залегло сирыхъ костей бездомовныхъ скитальцевъ, а съ ними залегла и печальная повѣсть о кровавыхъ дѣлахъ и пережитыхъ страданьяхъ, что гнали «непомнящихъ родства» безъустанно, изъ конца въ конецъ, во всю ширь неласковой для нихъ родины…
Кстати о женщинахъ-бродягахъ, содержавшихся въ рабочемъ домѣ. Я не могу пройдти здѣсь молчаніемъ одной замѣчательной личности. Звали ее «Нѣмая»; было ей съ небольшимъ лѣтъ тридцать, изъ себя такая видная, съ строгими чертами лица. Звали ее Нѣмой потому, что со времени поимки, какъ въ рабочемъ домѣ, такъ и въ острогѣ, почти въ продолженіи цѣлаго года она ни съ кѣмъ не сказала ни слова: цѣлый день молча работаетъ, или сидитъ въ дальномъ углу наръ. Ни по одному наружному признаку нельзя было догадаться, что за существо Нѣмая, откуда явилась она, что довело ее до бродяжничества и до рабочаго дома. Съ теченіемъ времени къ поведенію Нѣмой достаточно привыкли, на нее перестали обращать вниманіе. Срокъ содержанія Нѣмой въ рабочемъ домѣ приближался къ концу, всего оставалось мѣсяца два, — но вдругъ эта непонятная личность заявила о своемъ существованіи кровавымъ происшествіемъ: огромными ножницами она наповалъ зарѣзала смотрителя, — прямо въ сердце, такъ что тотъ и не дохнулъ. Во время слѣдствія Нѣмая заговорила, — но отвѣты ея были коротки и ясны; на вопросы о прежней жизни:
— Ничего не помню.
— За что зарѣзала смотрителя?
— Стало такъ нужно было, потому и зарѣзала.
Больше ничего не могли добиться отъ Нѣмой, она снова замкнулась сама въ себѣ.
Спросъ другихъ лицъ не пролилъ свѣта на психическую сторону этого дѣла. Смотритель былъ, правда, изъ стариковъ строптивыхъ, — но не особенно-злыхъ; съ арестантами обращался, какъ обращается большинство нашихъ смотрителей — больше безалаберно, чѣмъ систематично-жестоко; видимо, враждебныхъ отношеній между нимъ и Нѣмой не существовало, — по крайней мѣрѣ такія отношенія ни разу не всплывали наружу; за безумную Нѣмую никто не считалъ, да и въ глазахъ ея свѣтилась сознательная твердость. Словомъ, никто не могъ предугадать и объяснить подготовку совершившагося.
Судъ приговорилъ Нѣмую къ тяжкому наказанію: къ плетямъ и ссылкѣ въ каторжную работу. Передъ самымъ наказаніемъ Нѣмая (снова заговорившая) изъявила одно только желаніе, чтобы ей дали новое платье и чистое бѣлье; люди, бывшіе при казни, передавали, что Нѣмая выдержала ее съ какимъ-то нечеловѣческимъ терпѣніемъ.
Вообще «странные» люди вырабатываются нашей жизнью, до того странные, что нѣтъ возможности отвѣтить на большинство вопросовъ, неминуемо являющихся при столкновеніяхъ съ этими людьми. Предъ вами выходящій изъ уровня фактъ, совершенный однимъ изъ этихъ «странныхъ» людей; гадательно, пожалуй, вы можете придти къ извѣстнаго рода заключеніямъ, болѣе или менѣе близкимъ къ истинѣ, но только болѣе или менѣе; а за тѣмъ остается еще не разрѣшенною цѣлая серія вопросовъ, возникающихъ какъ принадлежность каждаго анализа, каждаго послѣдовательно логическаго развитія мысли. Человѣкъ сдѣлалъ то-то и то-то, его дѣятельность проявилась такимъ-то и такимъ-то путемъ — это фактъ; на основаніи извѣстнаго рода данныхъ (какихъ-бы-то ни было, это все равно) вы можете составить себѣ понятіе объ «общихъ» причинахъ происхожденія факта; но этимъ вся суть, глубина его не исчерпывается, остается еще сторона чисто индивидуальная: степень вліянія разнообразныхъ причинъ на развитіе личности въ ту или другую сторону, заставлявшихъ начала, выработанныя обществомъ въ данный моментъ, отражаться подъ угломъ гой или другой величины. Нѣмая убила смотрителя… Конечно она дѣйствовала вслѣдствіе какихъ-либо причинъ: быть можетъ притѣсненій, ревности, ненависти, религіознаго мистицизма, словомъ — пятыхъ или десятыхъ; но это не объясненіе совершившагося, это только попытка, и быть можетъ весьма неудачная, къ объясненію. Нѣмая съ какимъ-то непостижимымъ кокетствомъ встрѣчаетъ страшную казнь — казнь, приводившую въ ужасъ самые желѣзные организмы? — Было-ли это проявленіе глубочайшей ненависти, такъ глубоко пустившей корни, что человѣкъ въ состояніи заглушить въ себѣ страхъ предстоящихъ истязаній? Или, совершая убійство подъ вліяніемъ религіознаго мистицизма, Нѣмая подъ тѣмъ-же вліяніемъ хотѣла своимъ нечеловѣческимъ терпѣніемъ еще болѣе освятить, возвысить собственныя страданія? Или — если въ глазахъ убійцы убійство было только послѣдствіемъ, приговоромъ собственнаго самосуда, то хотѣла ли она терпѣніемъ закрѣпить передъ лицомъ общества свое право на этотъ приговоръ, убѣдить себя и другихъ въ его справедливости? Опять таки: то или другое, либо пятое, либо десятое… Но и за тѣмъ еще остается цѣлый рядъ темныхъ вопросовъ, приблизительно формулирующихся такъ: почему сумма внутренней жизни высказалась въ Нѣмой не въ той формѣ, въ какой высказывается она у другихъ?
Конечно, въ разрѣшеніи всѣхъ этихъ вопросовъ больше всѣхъ могла бы помочь Нѣмая, — но у ней одинъ отвѣтъ: глубокое молчаніе.
Вообще не словоохотливы люди, выбившіеся изъ обычной, предначертанной колеи. Почему это?….
Впрочемъ, и то сказать, какая польза въ откровенности? Самое большое — нѣсколько словъ участья; а что значатъ и они передъ разбившейся въ конецъ жизнью, передъ тѣмъ міромъ страданій, что переживаетъ человѣкъ?
Но возвратимся къ «непомнящимъ родства» и къ причинамъ.
Говорю, бродяга «не пужаясь» держитъ себя передъ оффиціальнымъ міромъ потому, что ему и пужаться-то особенно нечего. Что довело человѣка до бродяжничества: бѣжалъ-ли онъ отъ строгости наказанья за совершонное преступленіе, или по другимъ причинамъ, во всякомъ случаѣ мало между ними столь откровенныхъ, что рѣшаются «учинить чистосердечное признаніе» (въ послѣднее время бродяги изъ крѣпостныхъ стали чаще являться на свои мѣста, впрочемъ, и то далеко не всѣ), сами бродяги крестятъ такихъ — дурнями. Ссылка въ Сибирь не такъ страшна для бродяги, какъ можетъ казаться она для другого: во-первыхъ потому, что между скитаньемъ здѣсь, внутри Россіи, и скитаньемъ въ Сибири не заключается большой разницы: тотъ-же голодъ, тотъ-же холодъ, одни данныя умереть въ трущобѣ, тѣ же остроги, словомъ — все та-же внѣшняя обстановка, даже въ Сибири, пожалуй, еще лучшая, потому что тамъ представляется какая ни на есть, но все-же надежда снова войдти въ составъ людей, существованіе которыхъ признается закономъ, быть членомъ общества, тогда какъ этой надежды нѣтъ и не можетъ быть внутри Россіи, гдѣ у «непомнящаго родства» имѣется въ виду одинъ только пріютъ, въ которомъ, не озираясь во всѣ стороны, онъ можетъ наконецъ дать роздыхъ своимъ намозоленнымъ долгимъ путемъ ногамъ — острогъ… Правда, бывали случаи, когда воспользовавшись чужимъ паспортомъ, а съ нимъ именемъ и извѣстнымъ положеніемъ, бродяги селились въ средѣ мирныхъ гражданъ и проживали долгіе годы никѣмъ не узнаваемые, никѣмъ даже не подозрѣваемые, но эта уворованная, такъ сказать, жизнь тоже не представляетъ особенныхъ радостей: вѣчно на сторожѣ, вѣчно съ боязнью, что вотъ-вотъ все съ такими трудностями добытое сейчасъ рушится прахомъ отъ непредвидѣнно-глупаго случая; бродяга, окрестившійся чужимъ именемъ, становясь признаннымъ членомъ общества, не перестаетъ быть все тѣмъ же «непомнящимъ родства», настороживающимъ уши при каждомъ малѣйшемъ шорохѣ, приготовляющимся въ каждомъ встрѣчномъ найдти кровнаго недруга.
Въ городѣ А. четыре года служилъ при полиціи «непомнящій родства» — успѣвшій обжениться и пріобрѣсти репутацію отличнаго полицейскаго дѣльца. Никто, конечно, и не подозрѣвалъ въ ловкомъ полицейскомъ прежняго безпаспортнаго проходимца; но разъ на его несчастіе привели въ полицію другого, только что пойманнаго бродягу. Новый костюмъ, новое положеніе не обманули опытный глазъ приведеннаго, — онъ съ первого-же разу узналъ стараго товарища своихъ скитаній. Богъ вѣсть подъ какимъ вліяніемъ: удивленія ли, — вслѣдствіе котораго «съ языка сорвалось», — или гораздо хуже — зависти («устроился-де человѣкъ да еще какъ, въ начальство попалъ, а я все въ прежнимъ чинѣ состою: дай-же напакощу») — только вновь пойманный, къ немалому изумленію всѣхъ, обратился къ служившему въ полиціи съ такимъ привѣтомъ:
— Степка-другъ! Здорово!
Неприготовленный, ничего неожидавшій господинъ страшно смѣшался отъ такого привѣтствія; — онъ сталъ отплевываться и отрекаться отъ своего знакомаго, — а тотъ навязчиво, не отставая, лезъ къ нему.
— Ишь, зачуфырился, братъ, какъ въ начальство-то попалъ. Залетѣла ворона въ барскія хоромы, такъ и старыхъ пріятелей забылъ. Николашку брательника не припомнишь? Что буркулы-то вытаращилъ на меня — узоры нешто на мнѣ росписаны? Не бось такой-же все, какъ вмѣстѣ воровать съ тобой ходили; помнишь чай у Парфена пару лошадей увели? Забылъ… Погляжу я на тебя, какая память-то у тебя дѣвичья нонѣ стала… Никита Савичъ кланяться тебѣ приказалъ, въ гости я къ нему подъ Иванъ-постный заходилъ, — такъ и молвилъ, коли Степку увидишь, кланяйся ему отъ меня… И Никиту Савича захлеснуло? Эхъ, ваша милость, кушать-то вы видно изволите очень хорошо, потому и не памятливы стали.
Блѣдный, съ почернѣвшими губами стоялъ квартальный передъ своимъ неумолимымъ обличителемъ, безсвязно бормоча что-то въ отвѣтъ на язвительныя напоминанія стараго товарища.
— Хочешь, я тѣ такую штуку скажу, на котору ты и словъ-то не сыщешь? все лезъ мучитель. — А? Какой такой рубецъ на правомъ плечѣ у тебя? Скинь-ка муницію, — покажь всѣмъ… Вмѣстѣ чай насъ съ тобой въ Ключахъ то угощали… Молчокъ, паренекъ? То-то…
На послѣднее обвиненіе уличаемый не нашолъ въ себѣ даже и безсвязныхъ словъ; оно окончательно подрѣзало его…
Свидѣтели этой сцены тутъ-же поняли, что дѣло не совсѣмъ ладное. Точно: по произведенному слѣдствію оказалось, что обличонный шолъ такимъ путемъ: поступилъ въ кантонисты, отсюда въ военные писаря, отсюда — въ «непомнящіе родства» и отсюда уже, найдя (по его словамъ) на дорогѣ документы отставнаго поручика Терентія Зайцева, опредѣлился при А-ской городской полиціи. При допросахъ обвиненный говорилъ, что въ дни своего самозванства онъ былъ гораздо большимъ мученикомъ, чѣмъ въ дни своего бродяжничества, что онъ ни днемъ, ни ночью не могъ прогнать отъ себя мысли о возможности разрушенія добытаго, что подъ вліяніемъ этой мысли онъ не разъ готовъ былъ бросить чужое имя, снова пуститься въ горемычное странствованіе, на голодъ и холодъ, что его удерживали только жена да дѣти, и что онъ, пожалуй, радъ, что совершившееся совершилось:
— По крайности одинъ конецъ.
Не знаю какъ другіе, но я вѣрю, что назвавшійся поручикомъ Зайцевымъ не лгалъ въ своихъ показаніяхъ. Для человѣка, поставленнаго въ подобное положеніе, не можетъ быть и рѣчи о слабомъ намекѣ на счастіе: его каждая минута отравляется неотступно стоящимъ передъ нимъ грознымъ призракомъ и сумма отравы возвышается въ прямой пропорціи къ стремленіямъ загладить прошлое, къ крѣпости связей пройденныхъ между нимъ и принявшей его жизнью, — къ силѣ привычки, къ числу лѣтъ, прожитыхъ подъ новыми условіями, словомъ ко всему, что заставляетъ человѣка пускать глубокія корни въ добытое мѣсто, не быть безучастнымъ свидѣтелемъ проходящихъ мимо явленій. Для такого человѣка семья и общество только источникъ страданій, — онъ долженъ бороться противъ каждаго поползновенія къ сближенію; — иначе узелъ только затянется крѣпче и больше крови вытечетъ, когда придется рвать этотъ узелъ. Балансируя между страхомъ и надеждой, самозванецъ ежеминутно долженъ готовиться снова пасть въ бездну, изъ которой съ такими усиліями удалось выбраться и которая ему, успѣвшему уже сродниться съ окружающимъ, понять преимущества новой жизни, провести параллель между ней и прошедшимъ, должна казаться еще бездоннѣе, еще страшнѣе…
По неволѣ не будешь спать цѣлыя ночи…
Назвавшійся поручикомъ Зайцевымъ былъ приговоренъ къ прогнанію сквозь строй, причемъ его самозванство зачислилось какъ «увеличивающее мѣру взысканія» обстоятельство. Судъ обыкновенно неумолимъ въ такихъ дѣлахъ: какая-бы рѣзкая черта не проходила между настоящимъ и прошедшимъ обвиненнаго, какимъ-бы гуманнымъ колоритомъ не отсвѣчивалась его послѣдующая дѣятельность — это все равно: затрутся всѣ черты, забудется все хорошее, — въ виду будетъ имѣться только «возстановленіе права» — этого божества, удовлетворяющагося только многочисленными жертвами. Безстрастно-холодный, насквозь проникнутый предвзятыми, по мѣркѣ пригнанными понятіями, судъ даже сочтетъ приговариваемаго облагодѣтельствованнымъ своимъ приговоромъ: очистили-де отъ всякія скверны.
Я указалъ первую причину, почему бродяги не боятся наказанья, — вторая-же причина та, что они съ удобствомъ могутъ отдѣлаться отъ пріятной перспективы попасть въ Сибирь, весьма простымъ способомъ: бѣгствомъ или съ дороги, или изъ острога, или съ мѣста поселенія. Говорятъ-же острожные люди:
— Лиха-бы бѣда въ Сибирь перевалиться, — а; тамъ что вѣтеръ въ полѣ: всѣ дорожки — скатертью.
Что это не пустая похвальба острожныхъ, то могутъ подтвердить знакомые съ Сибирью, — ибо они знаютъ сколько ея рудники, заводы, остроги, поселки высылаютъ ежегодно новыхъ скитальцевъ, — и знакомые съ процедурой нашихъ судовъ, ибо они знаютъ, какъ не рѣдко приходится снова вершить участь людей, о прошедшемъ которыхъ можно догадаться по одному признаку — клейму, наложенному рукой палача.
Четвертая причина, отчего «непомнящіе родства» характерно держатъ себя съ оффиціальномъ міромъ, — лежитъ въ ихъ личныхъ свойствахъ. Бродяжничество, какъ «общая форма», даетъ выводы противуположные получаемымъ при столкновеніяхъ съ «непомнящими родства», какъ отдѣльными личностями. Каждая форма протестаціи должна имѣть свое значеніе, тѣмъ болѣе должна имѣть значеніе такая общая форма, какъ бродяжничество. Какъ продуктъ исторической жизни, бродяжничество указываетъ на недостатокъ въ обществѣ активнаго мужества. Свидѣтельствуя съ одной стороны, что обществу не приходились подъ стать рамки его быта, бродяжничество, съ другой стороны, говоритъ за непосильность и неумѣлость того-же общества къ положительной работѣ. Но не таково значеніе бродяжничества для отдѣльныхъ личностей.
Я говорю, отличительный образъ въ поведеніи «непомнящихъ родства» съ оффиціальнымъ и вообще признаннымъ міромъ зависитъ отъ ихъ личной характерности. Жизнь не красна для многихъ, но самые горчайшіе пасынки ея, хоть съ ругательствами и проклятіями, но все-же несутъ тяжолую обузу, вполнѣ до того дня, когда судьба-мачиха смилуется и не прихлопнетъ ихъ окончательно; они въ этомъ случаѣ руководствуются весьма простымъ выводомъ: «отъ доли не уйдешь; если ей пріятно хлестать меня, такъ пускай ужь потѣшается дома, тутъ покрайности на людяхъ и смерть красна.» Въ подобномъ выводѣ много достойной всякихъ похвалъ покорности, но вмѣстѣ съ тѣмъ, сказать правду, много и трусливой забитости. «Непомнящій родства» разсуждаетъ иначе: испробовавъ невозможность (безъ предварительной пробы никто не бѣгаетъ) отвести отъ себя хлестанье средствомъ, подходящимъ подъ требованія законности, и увидавъ всю тщету усилій, онъ бѣжитъ въ безвѣстную даль, полную всевозможными лишеніями, чаще всего съ дѣтски-несбыточной мечтой (въ которую весьма плохо и самому-то вѣрится) устроить жизнь при отсутствіи данныхъ, согнавшихъ съ родного пепелища, и съ надеждой погибнуть гдѣ-нибудь въ трущобѣ. — «Хоть сгину, а не поддамся!» — думаетъ «непомнящій родства». Подобное отреченіе, подобный актъ — ужъ одинъ показываетъ, что человѣкъ крѣпко надѣется на себя, что его нервы достаточно закалены, что онъ при условіяхъ, противуположныхъ вынудившимъ его сдѣлать отчаянную попытку, могъ бы быть здоровеннымъ дѣятелемъ на жизненномъ поприщѣ.
Насколько бывали уважительны причины, заставлявшія человѣка пріобщаться къ бездомовному братству «непомнящихъ родства», и насколько въ устраненіи ихъ мало можетъ помочь одиночная энергія, показываетъ нижеслѣдующее.
Привели бродягу лѣтъ двадцати восьми, или тридцати. При поимкѣ онъ показалъ себя «непомнящимъ родства», — при формальномъ же слѣдствіи съ перваго слова открылъ свое настоящее имя и происхожденіе. — «Петръ Никитинъ Митьковъ, господъ Нулевыхъ дворовый человѣкъ.»
— Какая причина бѣгства?
— Извѣстно, не красное житье.
— Господинъ дурной человѣкъ?
— Господинъ ничего-бы, лапоть — творитъ, что другіе скажутъ; а у господина сестрица есть, дѣва старая, такъ отъ нея я больше бѣжалъ. Забрала она въ домѣ власть и мутитъ съ этой властью, что ея душенькѣ угодно.
— Что такъ?
— А вотъ что: дворяне господа наши — богатѣйшіе, рабовъ счетомъ четыре души, это то-ись: я, мать у меня тоже есть, да сестренка съ братишкомъ. Всѣ мы во дворѣ жили, въ городѣ (потому баринъ нашъ въ палатѣ служилъ), и житье наше хуже нищихъ послѣднихъ было. Желательно барышнѣ нашей очень замужъ выдти, да кто ее, дѣву старую, съ рожей карявой возьметъ? Гдѣ такой дуракъ уродился? Доселева не выискался, потому и злости у ней, что у ехида добраго. Всякое твое слово не по ней, бѣжитъ къ барину: братецъ миленькій отъ грубіянства ихнева житья мнѣ нѣтъ. Въ гробъ, видишь ли, скоро ее уложимъ. А тотъ, чѣмъ-бы дѣло путемъ разобрать, глаза свои только выпучитъ. Пристанетъ она къ нему: проучи, да проучи. И столь пристанетъ, что надоѣстъ: отъ чего, скажетъ, и не проучить, избаловались когда совсѣмъ. И ужь училъ-же онъ меня въ другорядь знатно; раза по три зарядитъ на недѣли въ полицію водилъ. Терпѣлъ я, потому думаю, уймутся, страхъ Господень узнаютъ. Куда-те! не изъ таковскихъ! Можетъ въ ту-пору я однакожъ и не бѣжалъ бы, — да сестренка разъ имъ что-то не по ндраву сдѣлала: «разложи ты, говоритъ Агашку и выпори.» Всталъ я, какъ пень; говорю: «воля ваша господская надо мной, что угодно дѣлайте, только кровнаго своего терзать мнѣ не можно, — единая утроба насъ съ Агашкой на свѣтъ родила». Они мнѣ: «Пори, хуже будетъ!» — а я все одно: «кровь моя, не могу». За такое ослушаніе принялся за меня Семенъ Иванычъ. Въ безчувствіе я даже пришолъ и какъ есть въ безобразіи, вырвавшись, прямой дорогой къ начальству побѣжалъ. Такъ и такъ, говорю, защитите. — «Хорошо» — молвилъ… И далъ защиту: въ полицію отослалъ, двѣ недѣли въ кутузкѣ я высидѣлъ, — а оттоль къ господамъ во дворъ отправили. Встрѣтили они меня ласково, по имени и отечеству: «узнаете, говорятъ, теперича, Петръ Никитичъ, кузькину мать.» Злость меня превеликая взяла: это, говорю, старуха то на двое сказала, да взявши въ ночь туже и бѣжалъ.
Не одно только отжившее крѣпостное право, въ тѣсномъ его значеніи, пополняло ряды «непомнящихъ родства», не одинъ только господскій норовъ заставлялъ людей покидать семьи и общества. Проявленіе кабалы разнообразно до безконечности, только ярые оптимисты могутъ не замѣчать этого.
Въ «пересылочномъ» сидѣла бродяга, Манька-Кочкарница прозывавшаяся. Стихъ откровенности однажды на нее нашелъ.
— Изъ каковскихъ я — не скажу, — а отъ кого бѣжала повѣдаю.
— Только чуръ не морочить.
— Чего морочить то, развѣ прибыль? Домъ у насъ былъ богатый, только я не по двору пришлась.
— Что жъ такое?
— Да свекоръ-сластенка проходу не давалъ: вишь не побрезгуй имъ, старымъ чертомъ. А я на ту пору молода, да глупа: мужу на его пакости стала жаловаться. Увидамши мою неласковость, старый чертъ тоже пошелъ сынку въ уши дуть. Итакъ важно дулъ, что мнѣ житья въ домѣ не стало: поѣдомъ-ѣдятъ. Терпѣла, терпѣла я ихъ тиранство, да и плюнула: пущай буду птахой вольной, чѣмъ на эдакой каторгѣ жить… Полетала то птаха, только недолго.
— А назадъ бы вернулась?
— Это къ нимъ-то? Къ лиходѣямъ-то? Руки на себя наложу…
Что-же это въ самомъ дѣлѣ за участь «непомнящаго родства?» Какъ опредѣлить его положеніе?
Правду сказать — положеніе и участь горькія. Человѣкъ — животное по преимуществу общественное. «Что такое я?» вопросъ весьма простой, каждому съ удобствомъ могущій придти въ голову. Я каторжный, я мѣщанинъ, чиновникъ, литераторъ, — словомъ, съ моимъ я связано опредѣленное, законченное въ извѣстномъ пространствѣ и времени положеніе, обусловливающее тѣ или другія, если не права, то покрайней мѣрѣ обязанности; только вопросъ этотъ не возможенъ въ своемъ разрѣшеніи для «непомнящаго родства», — хотя возможность сложиться ему и здѣсь такая же, какъ и для остальныхъ головъ. «Что такое я?» спрашиваетъ себя «непомнящій родства?» Да, Богъ знаетъ, что такое — «непомнящій родства», и только; живой мертвецъ, разорвавшій съ міромъ всѣ связи, отказавшійся отъ ненавистнаго имени, напоминающаго только ненавистное прошлое, вѣчно-перелетная птица, не имѣющая возможности хоть на минуту вздохнуть свободно, не озираясь во всѣ стороны, томительно не чувствуя за собой зорко слѣдящаго глаза; блѣдно-синеватый огонь, что въ темную ночь безпокойно пробѣгаетъ по топкому болоту… Каждый человѣкъ — врагъ бродяги. Какъ бы не наболѣла душа «непомнящаго родства» (а въ томъ то и бѣда, что и у «непомнящаго родства» душа есть) въ безконечномъ странствованіи, какъ бы назойливо не звалъ его (не рожденнаго въ самомъ дѣлѣ въ сосновомъ бору, не крещенаго въ дождевой водѣ) внутренней голосъ туда, гдѣ живетъ людъ Божій, гдѣ смѣхъ и говоръ раздаются, гдѣ горе и радость переживаются вмѣстѣ, гдѣ есть трудъ, заботы, цѣль опредѣленнаго существованія, — бродяга долженъ глушить въ себѣ этотъ неустанный, безжалостный голосъ. Проклятія бродяги должны замерѣть въ тѣхъ безпредѣльныхъ степнинахъ и лѣсахъ, что изо дня въ день, безцѣльно мѣряетъ онъ, его жгучія, выстраданныя слезы должны падать на безотвѣтную почву. Въ виду «непомнящаго родства» пролегаетъ широкая дорога, по сторонамъ той дороги лежатъ города, села и деревни, тамъ хоть въ могилахъ-то, на погостахъ, нѣтъ никому отказу; гдѣ же застигнетъ его, общественнаго отверженца, часъ смертный, не знаетъ онъ; одно долженъ вѣдать бродяга, что никто не подслушаетъ его послѣдняго вздоха, ничья родная рука не закроетъ его потухающихъ очей. Только небо будетъ свидѣтелемъ, какъ умиралъ онъ, общественный отверженецъ, да быть можетъ, почуявъ запахъ мертвечины, сбѣгутся его же братья — голодные волки… Таково предопредѣленіе бродяги: иди и иди! иди голодный, изнеможенный, усталый, иди подъ осеннимъ дождемъ, подъ іюньскимъ припекомъ, подъ зимнимъ буруномъ, глуши свои страданія, слезы и проклятья только иди, да стерегись людскаго глаза…
Много условій требуется, чтобы выработать бродяжничество въ общее типичное явленіе. А что для нашей жизни оно и есть такое явленіе, то это фактъ, который едва ли кто будетъ опровергать и, замѣчательно, что этотъ фактъ принадлежитъ однимъ только русскимъ — если изъ другихъ народностей попадаются «непомнящіе родства», то какъ крайнее исключеніе. Татары, Черемисы, Вотяки, Чуваши и проч. почти никогда не бѣгаютъ; единственная вещь — военная служба, и то въ весьма рѣдкихъ случаяхъ, заставляетъ ихъ примыкать къ многострадальному братству «непомнящихъ родства». Въ бродяжничествѣ сказался свой національный оттѣнокъ. Многіе думаютъ искать причинъ бродяжничества исключительно въ крѣпостномъ правѣ, но это не вѣрно. Правда, крѣпостное право доставляло обильный, никогда не оскудѣвшій матеріалъ для бродяжничества: барскія усадьбы, фабрики, застольныя и переднія пополняли постоянно, въ замѣнъ убылыхъ, въ ряды «непомнящихъ родства», но тѣмъ не менѣе корней бродяжничества надо искать глубже, они залегли въ русскую жизнь изстари, въ давнія времена, когда не существовало еще крестьянскаго прикрѣпленія. Изъ десяти самыхъ старыхъ челобитенъ восемь покрайнѣй мѣрѣ оканчиваются скорбной угрозой челобитчиковъ — «брести розно» — въ этомъ челобитчики видѣли единственную возможность — и достигнуть желаннаго и въ случаѣ не достиженія, избавится отъ неблагопріятныхъ условій, напиравшихъ на нихъ на старыхъ мѣстахъ. Въ какой мѣрѣ приводилась въ исполненіе эта скорбная угроза укажутъ вамъ всѣ историческіе акты: отъ литовскихъ погромовъ, отъ татарскихъ набѣговъ, отъ приказныхъ притѣсненій, отъ религіозныхъ преслѣдованій, это воеводъ и бояръ народъ бѣжалъ тысячами и въ глубинѣ темныхъ лѣсовъ Сѣвера, въ безконечныхъ степнинахъ украйнъ искалъ новыхъ поселковъ; громадныя шайки, державшія въ страхѣ цѣлый край, пополнялись преимущественно этими горемычно-бездомовными искателями новой жизни; цѣлые города, селы и деревни поднимались разомъ съ своихъ мѣстъ и, какъ пчелы изъ раззоренаго улья, разлетались въ разныя стороны, разносили свое горе по всему лицу не ласковой родины… Съ теченіемъ времени, съ измѣненіемъ условій, при которыхъ слагалась жизнь, должна была, конечно, видоизмѣнится и самая форма протеста; но его суть, его типичный характеръ въ лицѣ «непомнящихъ родства» — дошли и до нашихъ дней; всѣ эти Чудилы, Ходоки, Иваны «непомнящіе родства», Таньки-Придорожницы, Маньки-Кочкарницы и проч. по прямой, нисходящей линіи происходятъ отъ тѣхъ, кого горькая доля цѣлыми массами выгоняла изъ родныхъ мѣстъ, отъ тѣхъ, кто впервые вздумали и привели въ исполненіе свою скорбную угрозу «врозь брести.» Послѣдующее бродяжничество есть только мелкая монета прежняго, болѣе крупнаго явленія, но и на ней мы можемъ прослѣдить всѣ тѣ оттѣнки, всѣ тѣ краски, которыя такъ рѣзко бросались въ старой нашей жизни.
Въ бродяжничествѣ, какъ въ исторической, стародавней формѣ, выразилось пассивное, рядомъ тяжелыхъ годинъ и испытаній выработанное мужество народа, какая-то тоскливая, страдальческая неумѣлость его въ созданіи такихъ формъ быта, отъ которыхъ не зачѣмъ и не куда было бы бѣжать. На бродяжничество же, мы можемъ указать, какъ на доказательство живучей способности народа — въ сознаніи неблагопріятныхъ условій для развитія, постоянно сохранившагося стремленія къ протестаціи и отсутствія данныхъ для перехода отъ отрицательнаго сознанія къ положительной работѣ. Правда, требовалось много мужества для тѣхъ массъ, что поднявшись съ родныхъ пепелищъ пускались въ безконечное странствованіе, не останавливаясь предъ перспективой ожидавшихъ ихъ лишеній и страданій, но еще болѣе потребовалось бы мужества и умѣнья, чтобы остаться на старыхъ мѣстахъ и вмѣсто, чуть ли не даромъ перенесенныхъ страданій и лишеній, измѣнить жизнь на столько, чтобы каждая личность могла съ удобствомъ приладится къ ней. А этихъ-то качествъ: активнаго мужества и умѣнья и не было въ массахъ…
Итакъ, бродяжничество перешло къ намъ преемственно отъ стародавнихъ временъ, только массовое «брести розно» измельчало, выродилось, явилось въ формѣ одиночныхъ «непомнящихъ родства.» Когда же окончательно это явленіе сдѣлается историческимъ достояніемъ?
Ну, на это пускай отвѣчаютъ другіе, а мы возвратимся къ давно оставленнымъ нами бродягамъ Ходоку и Чудилѣ.
Говорю: судя по наружнымъ признакамъ, дѣла Ходока и Чудилы были въ блестящемъ положеніи: въ одеждѣ ихъ проглядывалъ своего рода шикъ; въ карманахъ ихъ имѣлось по нѣскольку десятковъ цѣлковыхъ денегъ. Какъ Ходокъ, такъ и Чудила были еще народъ весьма молодой: первый лѣтъ двадцати пяти-шести; второй — за тридцать съ небольшимъ. (Вообще замѣчу: большая часть бродягъ попадается между 25 и 40 годами возраста, что и понятно, — юность много надѣется: не смотря на тяжесть давленія, она разсчитываетъ преодолѣть его, избытокъ крови въ ней парализируетъ впечатлѣнія, оставляемыя неблагопріятными условіями; старость-же притупляетъ чувство боли, къ нему привыкаютъ, корни пускаются слишкомъ глубоко, запасъ силъ, потребныхъ на дальную дорогу, истрачивается; достигнуть-же дней маститыхъ въ самомъ бродяжничествѣ нѣтъ возможности: острогъ, поселеніе и преждевременная смерть страшно опустошаютъ ряды «непомнящихъ родства».) Какъ Ходокъ, такъ и Чудило смотрѣли бойко, людьми бывалыми, привыкшими къ жизненнымъ передрягамъ, — такими людьми, у которыхъ на лбу написано: «съ насъ-де взятки-то гладки!» По наружности они рѣзко отличались другъ отъ друга: Ходокъ блондинъ, съ сѣрыми глазами, съ лицомъ скорѣе симпатичнымъ, особенно когда отбрасывалось нѣсколько напускное куражество. Губы и улыбка были славныя у Ходока: онъ улыбался тихо, мягко. Вообще лицо Ходока показывало, что онъ принадлежалъ къ числу впечатлительныхъ и довѣрчивѣйшихъ натуръ, способныхъ болѣе къ мечтательной, чѣмъ къ дѣйствительной жизни. Черты лица Чудилы были вырѣзаны гораздо отчетливѣе и грубѣе; у Чудилы быстро пробѣгавшіе отъ одного предмета къ другому, небольшіе глаза свѣтились какимъ-то холодно-сдержаннымъ блескомъ, идущимъ въ разрѣзъ съ его веселостью. Если Ходокъ обладалъ хорошими губами и улыбкой, то не менѣе хорошимъ лбомъ обладалъ его товарищъ — гладкимъ, почти четыреугольнымъ. Благопріятное положеніе дѣлъ Ходока и Чудилы, какъ видно, продолжалось за послѣднее время довольно долго: часто бродяги попадаются до того истощенные, что едва ноги двигаютъ: у Чудилы же, сквозь загаръ, даже румянецъ пробивался.
Сверхъ денегъ, въ карманахъ у обѣихъ бродягъ нашли паспорты, выданные отъ какихъ-то не существующихъ на земномъ шарѣ волостныхъ правленій. Впрочемъ, рука, мастерившая тѣ паспорты, была не изъ совсѣмъ дошлыхъ; полагать должно, что Чудилѣ и Ходоку вручены были эти виды наскоро, впредь до обмѣна ихъ лучшими.
Хотя въ паспортахъ и были въ точности прописаны имена и отчества ихъ владѣльцевъ, но владѣльцы, Ходокъ и Чудила, заявили съ перваго-же слова, что паспорты имъ вовсе не принадлежатъ, что на дорогѣ имъ вручилъ ихъ какой-то неизвѣстный человѣкъ, для передачи тоже какой-то «благородной маскѣ», съ которой они должны были встрѣтиться на мосту въ городѣ Н., — что сами они есть ни больше, ни меньше, какъ бродяги, «родства непомнящіе». — Не смотря на различіе наружностей Ходока и Чудилы, «судіи праведные» отъѣхали отъ нихъ съ весьма небольшимъ. Отвѣты Ходока и Чудилы отличались больше игривостью и остроуміемъ, чѣмъ правдой. Добываніе изъ нихъ «свѣдѣній для дѣла потребныхъ» — являло трудности непреоборимыя.
Спрашивали, напримѣръ, Ходока — изъ какихъ онъ мѣстъ?
— Я-то? — съ немалой удалью въ голосѣ переспросилъ Ходокъ.
— Да.
— Издалече.
— Однако-жъ?
— Изъ города Египта, нѣмецкой націи.
Загнувъ такую штуку, Ходокъ бойко взглянулъ на спрашивавшаго: «Ну-ка, дескать, коли прытокъ, поди розыщи изъ какихъ я мѣстъ?» Онъ видимо любовался своимъ отвѣтомъ: «важно, дескать, хватилъ, — другой семь лѣтъ думаетъ, да не выдумаетъ».
— Зачѣмъ-же въ наши-то мѣста изъ такой дали попалъ?
— Надобность обрѣталъ.
— Какая-же такая надобность?
— По комерціи занятія имѣю.
— Чѣмъ торгуешь?
— Буйнымъ вѣтромъ въ чистомъ полѣ. Волю, изволите видѣть, ваше б--діе, все ловлю, да въ руки она мнѣ, растаковская, не дается. Скользка ужъ очень, что твоя налимъ-рыба.
— Гдѣ же ты имя-то христіанское получилъ?
— Полагать должно, что при крещеньи, только-что по тогдашнему измальству своему ни попа, ни отца крестнаго въ лицо не припомню.
— А жилъ до сихъ поръ?
— Гдѣ день, а гдѣ ночь, сидѣть я куда не охочь. Все-то я-тѣ мѣрилъ бы, да мѣрилъ.
— Какъ-же люди-то тѣ прозываются, у которыхъ ты останавливался?
— Люди-то?… Добрый человѣкъ.
— Имена чай есть?
— Не нашъ братъ, прохвостъ-безъимённикъ. Только именъ я ихнихъ не спрашивалъ, потому не зачѣмъ, а коль учну за нихъ молиться, такъ поминаю: добрый человѣкъ, дай тебѣ Боже на томъ свѣтѣ попасть въ самую, что ни на есть райскую серединку.
— Деньги-то откуда явились?
— Фортуна вышла.
— Не съ неба чай свалились?
— Зачѣмъ съ неба, что имъ тамъ дѣлать. Это вотъ какъ, ваше б-діе, было: шолъ я путемъ-дорогой, вижу подъ пнемъ лежитъ свѣтлякъ, — а я, будь паренекъ не дуракъ, тронулъ его палкой. Глядь — деньги. Сталъ я въ этомъ мѣстѣ шарить — копаться, и вышарилъ полсотни цѣлкачей. Еще старецъ-знахарь со мной въ ту пору повстрѣчался. Такъ и такъ, говорю, дѣдушка, чудныя дѣла творятся, по дорогамъ деньги валятся. А онъ мнѣ въ отвѣтъ: глупый ты, значитъ, человѣкъ, это тебѣ кладъ въ руки давался, только не умѣлъ ты за него взяться. И выучилъ онъ меня слову такому, что каждый кладъ беретъ. Теперича, коли что найду, такъ, не бось, съ цѣлкачами прочь не уйду.
— А кистень-то зачѣмъ при тебѣ?
— Кистень-то? Какъ безъ кистеня прожить можно? Отъ глазу дурного онымъ естество свое оберегаемъ. Народъ мы смирный, каждому съ превеликимъ почтеніемъ дорогу даемъ. Только другой ужъ очень озорковатъ бываетъ, нашему брату шею набиваетъ: ты ему — шапку долой, — а онъ тѣ въ рыло, да въ усъ. Ну и скажешь ему: не балуйся, милый человѣкъ, самъ я парень не трусъ, и кистень покажешь: не съ пустыми руками и мы-де путь держимъ. Другой и смилуется.
— А если не смилуется?
— Ну… плюнешь въ его зенки безстыжіе, да и пойдешь прочь.
Всѣ отвѣты Ходока были одного сорта, то есть темна вода въ облацѣхъ. Точно такъ-же, какъ и изъ отвѣтовъ, невозможно было догадаться и изъ другихъ наружныхъ признаковъ, чѣмъ былъ Ходокъ до поступленія въ то братство великое, что окрещенное Иванами «непомнящими родства», Степанами-Бездомовниками, Чудилами-Мучениками, Агафьями-Придорожницами, — изъ конца въ конца мѣритъ «Рассею-матушку», что наполняетъ ея остроги, суды и расправы. Выгнало-ли Ходока на большую дорогу нестерпимое барское тиранство, и разъ отвѣдавши воздуха вольнаго, не захотѣлось ему воспользоваться свободой, данной манифестомъ? Заключалась-ли главная сила въ вольностяхъ посадскихъ? Въ отцовской-ли рукѣ, что бываетъ въ иной разъ не легче всякаго тиранства и всякихъ вольностей? Бѣжалъ-ли Ходокъ, оберегая себя отъ каторжнаго житья, что ждало его за содѣланное преступленіе, или ужъ очень опротивѣла ему нелюбая жена, вѣчное ея плаканье, горькіе попреки? Или замотался и забездѣльничалъ, да убоялся на глаза показаться, кому отчетомъ обязанъ?…
Не знаю, не мало есть «первоначальныхъ» причинъ, подъ давленіемъ которыхъ не живется человѣку въ хатѣ родной и бѣжитъ онъ изъ нея не оглядываясь.
Если отъ Ходока «судіи праведные» отъѣхали съ нулемъ, то столь-же небольшой запасъ положительныхъ свѣдѣній доставилъ имъ и Чудила: тоже больше на счотъ остроумія проѣзжался. Впрочемъ, у Чудилы остались нѣкоторые признаки, намекавшіе на его дѣйствительное прошедшее: такъ своего рода казенная молодцоватость, не успѣвшая окончательно сгладиться отъ безначально-вольнаго житья, слѣды шпицрутеновъ, оставшіеся на спинѣ, частое, съ особой интонаціей выкрикиванье: «ваше благородіе!» и т. д.
Спрашивали Чудилу объ этихъ признакахъ.
Отвѣчалъ Чудила:
— Это, ваше благородіе, оттого произошло, что со мной единожды солдатикъ бѣглый въ лѣсу повстрѣчался, — тоже Иванъ безъ отечества. Одного поля ягода, перелетная птаха, куда не повернись, все по дорогѣ: тамъ пусто, а тамъ ничего; совсѣмъ камрадъ выходитъ. Поговоривши толкомъ, пошли мы вмѣстѣ, братьями поназвавшись: онъ Иванъ, я Степанъ, отчество собака съѣла. Солдатикъ былъ парень дошлый, науку нашу придорожную произошелъ отмѣнно, всякіе закоулы въ умѣ своемъ держалъ. «Пойдемъ» — это солдатикъ-го мнѣ, ваше б-діе, говоритъ — «Чудила-Мученикъ къ знакомому купцу, что нашимъ братомъ безпашпортнымъ не брезгаетъ, поработаемъ у него зимушку студеную, а по веснѣ съ божьей птицей на Хвалынь-море махнемъ, въ Гуляй-городъ, тамъ нашего брата, молодцовъ заѣзжихъ, видимо не видимо и живутъ важнецкимъ манеромъ: въ кабакахъ, харчевняхъ подъ образами первое мѣсто — почотъ, дѣвками прудъ пруди, а саломъ обжирайся.» Пошли мы, ваше б-діе, къ купцу знакомому, къ Сидору Кузьмичу, а можетъ къ Кузьмѣ Сидорычу, а можетъ и не такъ и не эдакъ, потому Богъ памятствомъ меня обидѣлъ. «Такъ и такъ, говоримъ, въ гости къ вашему степенству пришли, не побрезгуйте, хотя казна наша не величка, все-жъ въ въ долгу за хлѣбъ-за соль не останемся, потому не бѣлоручки.» А онъ, купецъ-то именитый, какъ вылущитъ на насъ зѣнки, да зявкнетъ: «Пошто мнѣ васъ, окаянныхъ? Не такой я теперича есть человѣкъ, чтобы съ подлыми людьми якшаться. Я, говоритъ, по начальству васъ, варнаковъ, предоставлю!» Видимъ: дерьмо дѣло, подобру-поздорову улепетывать надо. Повелъ меня брательникъ къ другому купцу. Этотъ ласковымъ манеромъ обошолся: «Странники, говоритъ, мои милые, чувствіемъ моимъ я очень доволенъ васъ видѣть, — только что начальство нонѣ очень строгое, — обижать изволитъ за вашу братію, цѣну несуразную ломитъ; посему гости мои дорогіе, вотъ вамъ Богь, а вотъ порогъ, убирайтесь отколѣ пришли, хотя къ лѣшему на носъ.» Не солоно похлѣоавши, пошли прочь и отъ этого. «Ну, говоритъ брательникъ, туда ихъ всѣхъ матерей, кланяться не пошто, шею себѣ свернешь, а дѣловъ не подѣлаешь, — свои у меня есть палаты, маширъ туда! сыты не будемъ, съ голоду не помремъ.» Поѣхали наши ребяты въ палаты росписныя. Это, ваше б-діе, Чуваши смолу сидѣли, землянку себѣ смастерили, — да вишь потомъ бросили, потому-де что нашего брата очень много погуливать стало. Въ этой самой палатѣ и сидѣли мы цѣлу зиму, поджидаючи весну, — тутъ-же я и артикуламъ изучился. Потому ужь очень одурь беретъ: носу казать не смѣй, шуба боярская очень тяжела, да по снѣжку и услѣдятъ тебя, друга любезнаго, а работы много: всталъ ранехонько, умылся, одѣлся, на честныя иконы перекрестился, да на другой бокъ и перевалился. Я и говорю брательнику: «учи меня науки солдатской, все-жъ по крайности въ трудахъ пребывать будешь». «Ладно», говоритъ брательникъ, и сталъ учить, что твой — ротный, другорядь даже въ зубы дастъ: «не перечь, говоритъ, потому я начальство.»
— Плохое, значитъ, житье зимой, когда за солдатство принялся?
— Точно такъ, ваше б-діе! молодцовато брякнулъ Чудила, потомъ спохватился: — Вишь я поихнему, по солдатскому, выкрикивать умѣю.
Спрашивали Чудилу о весьма интересномъ предметѣ: о средствахъ продовольствія и о способахъ ихъ добыванія.
Отвѣчалъ на это Чудила притчей:
— Книжки я прежде читалъ и вычиталъ такую рацею: жилъ въ старые годы старецъ нѣкій благочестивый да воевода озорной. Проштрафился что-ли передъ воеводой старецъ, по другой-ли какой причинѣ, — только что разгнѣвался воевода на старца и говоритъ въ гнѣвѣ своимъ слугамъ: «Возьмите, слуги мои вѣрные, старца сего непотребнаго подъ бѣлыя руки и тащите его въ столь пустыню безлюдную, гдѣ звѣрь даже лютый не живетъ. Пущай тамъ отъ глада и хлада смерть ему приключится, дабы зналъ онъ и вѣдалъ напредки, что воевода я есть и воеводскому слову моему поперечить не слѣдъ». Повели старца въ пустыню безлюдную, песками горючими занесенную. Однако старецъ ничего, ухмыляется себѣ въ бороду. «Вы, говоритъ, слуги, стерегите меня крѣпче, потому неровенъ часъ, хотя бѣжать не бѣгу, однакожъ приключится что можетъ». Раставимши часовыхъ, приказъ имъ дали: человѣкъ-ли къ старцу пойдетъ, звѣрь-ли лютый, птица ли перелетная, всѣхъ — смерти передавать. Стоятъ солдатики день, стоятъ два, а можетъ и мѣсяцъ цѣлый, — только приказъ на крѣпко исполняютъ, всякую животину смерти предаютъ. Прошло долго-ли, коротко-ли, того я не знаю, потому тамъ не былъ; только вспомнилъ воевода про старца: «а что, говоритъ, старецъ мой подѣлываетъ? Чай и въ духахъ его не осталось? Принесите по крайности мнѣ старцовы кости, дабы зрѣть и могъ супротника-грубіяна моего». Пошли слуги за стариковыми костями, — глядь — ажъ не вѣрится, съ нами крестная сила! Самъ старецъ имъ на встрѣчу, канты распѣваетъ и большущій кусокъ жареной маханины въ рукахъ держитъ. «Откушать, говоритъ, не желаете-ли, потому вамъ путь не близокъ былъ, а говядина съ пылу-горяча, первѣйшій сортъ». Тѣ, испужавшись — къ воеводѣ: «такъ и такъ, молъ, ваша милость, хотя голову на плаху, а живехонекъ старецъ и маханину въ рукахъ держитъ». Разгнѣвался воевода пуще прежняго: «коли такъ, говоритъ, такъ рубить имъ головы!» Отрубили этимъ головы, другихъ послали. Ta-жъ линія и этимъ вышла, третьихъ — та жъ линія. «Что, говоритъ воевода, это за притча такая? Семъ-ка я самъ пойду». Пошолъ… Только что воевода въ пустыню ногой — глядь старецъ навстрѣчу катитъ, — жирный такой, самъ усы вытираетъ: «я-де съ банкета сейчасъ!» Воевода такъ и руками всплеснулъ: «ты, говоритъ, такой-сякой, материнъ сынъ, какъ-такъ?» А старикъ ему со всякимъ отъ себя почтеньемъ въ отвѣтъ: «не вели меня казнить-пытать, а вели слово молвить». Взмиловался воевода: «Говори, говоритъ, безъ грубіянства только говори, — а то, говоритъ, тою-же минутой съ жизней распрощайся, голову на плаху». Старецъ такое слово и повелъ: «хотя, говоритъ, ты въ смерти и въ животѣ моемъ воленъ, однако и на вашего брата смотрѣть не подобаетъ. Потому, какой толкъ изъ того выйдетъ? Бога совсѣмъ забудете, озорничать только станете. Сказать опять и то: для потѣхи твоей шею подставлять не годится, потому какая ни-на-есть, а все-жъ шея, отъ Бога дана и уберегать ее слѣдуетъ. Ну, такъ слушай-же, воеводская твоя милость, рѣчь мою дальше. За супротивленіе за мое, да за поперечество ты лютой смерти предать меня велѣлъ, однако, полагать надо, забылъ ты видно, что и надъ тобой власть великая есть. Ты скажешь: моей милости такъ угодно, — однако твоя милость и подождать можетъ, потому мнѣ это самое не по скусу пришлось. Такъ вотъ этому самому начальству, что и надъ тобой верхъ взяло, попереченье мое по сердцу пришлось. Заказалъ ты слугамъ меня гладу предать, чтобъ ни единъ человѣкъ, ни звѣрь ко мнѣ не подходилъ, а начальство-то сказало: „человѣкъ сей угоденъ мнѣ есть и дѣло свое заправлялъ ладно, — потому хотя воевода приказъ отдалъ черезъ гладъ умертвію его предать, однако, враны мои чорные, выбирайте вы ночи темныя, расправляйте вы крылья свои крѣпкія, летите вы къ старцу въ пустыню, несите ему всякихъ явствій и питей, и такимъ манеромъ службу служите, чтобъ слуги воеводскіе зрѣть васъ не могли, а старецъ въ довольствіи пребывалъ“. Поэтому самому приказу прилетали ко мнѣ враны чорные, носили ко мнѣ явствій и питей привеликое множество, черезъ то самое живъ я остался и надъ милостью твоей посмѣялся въ волю». Услыхамши воевода такія рѣчи, хотя полагать должно не больно по нутру онѣ были, однако видитъ онъ, что съ старцомъ ничего не подѣлаешь, потому за нимъ стоитъ сила великая, и говоритъ ему: «быть такъ, даю тебѣ грубіяну пардонъ, живи только смирнехонько».
Такъ прикладывалъ Чудила свою притчу къ «непомнящимъ родства».
— Тожъ и нашъ братъ не отъ вольной воли въ лѣсахъ темныхъ спасается, не отъ сладкаго житья по оврагамъ галокъ ловитъ. Растопыривай карманъ шире! Гонитъ-то насъ въ шею доля наша окаянская, а подъ бока толкаетъ нужда заплатаная. Съ звѣрьми-то не больно въ сласть жить, человѣкъ къ человѣку льнетъ, только въ другорядь ничего не подѣлаешь, окромя стрекоча задать. А коли человѣкъ въ бѣгахъ состоитъ, такъ онъ и погибать должонъ?.. А Богъ то на что? А люди то добрые?
— Да вѣдь не всѣ добрые?
— Что толковать: не безъ грѣха. Въ другорядь наскочишь на такого пострѣла, что онъ, чѣмъ-бы пріютъ дать тебѣ сирому, пакость сдѣлать норовитъ. Ну, ужъ тутъ и самъ не плошай, ухо держи востро. Учи дурня уму-разуму, чтобы зналъ онъ и вѣдалъ, что супротивъ вора бѣглаго идти тоже бываетъ не ладно.
— Притчу тоже скажемъ, ну и разжалобимъ.
Чудила принялъ невиннѣйшую физіономію, къ которой не шли только заискрившіеся при послѣднихъ словахъ глаза, и съ улыбкой отвѣчалъ:
— Въ чемъ же ученье-то состоитъ?
Чудила и Ходокъ оба были отправлены въ тюремный замокъ.
Во время острожнаго пребыванья рѣзко обозначились характерныя свойства обоихъ бродягъ. Чудила прежде всего былъ своего рода практикъ жизни, и, какъ практикъ, онъ почти что съ перваго дня пребыванія въ острогѣ вошелъ въ общую колею, — постарался обставиться съ возможно-большими удобствами (на сколько, конечно, удобство мирится съ острогомъ). Въ острогѣ, какъ и въ міру, удобства пріобрѣтаются деньгами, — средства-же для добыванія денегъ бываютъ двоякія: законныя и незаконныя. Первыя состоятъ въ фабрикаціи фальшивыхъ билетовъ, въ картахъ и т. д.; вторыя въ производствѣ такихъ издѣлій, выдѣлка которыхъ не требуетъ «смертоносныхъ» орудій[2]. Подлинно неизвѣстно, участвовалъ-ли Чудила въ незаконномъ добываніи денегъ (хотя, судя по его уму и выгодамъ, представлявшимся отъ такого добыванія, съ немалой достовѣрностью полагать можно), но за то тотчасъ, по поступленіи въ острогъ, онъ пристроился къ другому арестанту, мастерившему изъ рыбьей чешуи и волоса разнообразнѣйшія штуки; научился его искусству и вскорѣ явился опаснымъ соперникомъ своего учителя. Этой работой и мелочной внутренней торговлей, перепродажей и куплей, Чудила нашолъ возможность добывать себѣ порядочную для арестанта деньгу. Степень постояннаго процвѣтанія финансовыхъ обстоятельствъ Чудилы — указывалась его костюмомъ, ни разу не терявшимъ своей свѣжести, и тѣмъ апломбомъ, что носитъ съ собой каждый смертный, ощущающій въ карманѣ присутствіе презрѣннаго метала. Положеніе, въ которое поставилъ себя Чудило въ острогѣ, было изъ хорошихъ, какъ по отношенію къ придержащимъ власть, такъ и по отношенію къ ходящимъ подъ властью: обѣ стороны видѣли въ немъ человѣка умнаго, на ногу себѣ наступать не позволяющаго, а потому по своему уважали его. Правда, подвергали наказаніямъ не меньше другихъ, пожалуй даже больше, и Чудилу, но за то, когда требовался голосъ отъ острожнаго люда, то этотъ голосъ чаще другихъ принадлежалъ Чудилѣ, и начальство соглашалось, что, не смотря на притчи и прибаутки, переполнявшія разговорный языкъ Чудилы, вопросъ имъ поставляемый выражался всегда крайне опредѣленно, а результаты его выводовъ отличались строгой послѣдовательностью и возможностью примѣненія.
На наружности Чудилы острогъ не оставлялъ положительно никакого вліянія, — смотря на этого веселаго господина, можно было подумать, что жизнь и не вѣсть какъ широко улыбается ему, что надъ нимъ нисколько не тяготятъ тѣ же острожныя стѣны, что не разъ сламывали самые крѣпкіе, закаленные организмы.
Говорю: Чудило былъ постоянно веселъ и, благодаря этой веселости, первое знакомство съ нимъ оставляло послѣ себя впечатлѣніе, какъ каждая встрѣча съ наидобродушнѣйшимъ въ мірѣ человѣкомъ, у котораго «что на языкѣ, то и на умѣ;» — но не такимъ оставалось впечатлѣніе отъ послѣдующихъ встрѣчъ. Добродушіе, шутки и откровенность служили Чудилѣ не больше какъ только маской, на самомъ же дѣлѣ это была одна изъ самыхъ холодно-выдержанныхъ, скрытыхъ натуръ. Чудило принадлежалъ къ числу тѣхъ людей, которые, какъ преступники, отличаются неумолимой, какой-то методической жестокостью. То правда, что людей подобнаго сорта и понудить-то на преступленіе, какъ на все выходящее изъ уровня обыденности, очень трудно, но за то разъ вынужденные, они не останавливаются, во имя своихъ разсчотовъ, передъ исполненіемъ; враждебное столкновеніе съ ними поопаснѣе, чѣмъ съ людьми способными на экзальтацію; въ ихъ ударахъ нѣтъ ширины размаха, но за то удивительная точность: прежде чѣмъ вступить въ послѣдній бой съ своимъ врагомъ, они его выслѣдятъ, изучатъ, узнаютъ всѣ слабыя мѣста. Какъ «шутники», Чудилы такъ и остаются шутниками при самыхъ кровавыхъ возмездіяхъ, — они никогда не утрачиваютъ способности шутки и смѣха.
Къ противуположному лагерю принадлежалъ товарищъ Чудилы — Ходокъ. Надо было встрѣтиться весьма многимъ уважительнымъ причинамъ, чтобы свести вмѣстѣ обоихъ бродягъ, заставить ихъ идти по одной дорогѣ. Чудило былъ тупъ на принятіе новыхъ впечатлѣній, Ходокъ подчинялся имъ всецѣло и скоро: первый ни на іоту не измѣнился въ острогѣ, неволя повидимому не гнула его; напротивъ, разъухабистости Ходока, подсказывавшей ему остроумныя вещи въ родѣ "уроженца города Египта, нѣмецкой націи, " и сложившейся подъ вліяніемъ вольнаго житья и послѣднихъ благопріятныхъ обстоятельствъ (за которыя ручались найденныя деньги) хватило не надолго: — острогъ давилъ его желѣзными клещами. Не больше какъ черезъ мѣсяцъ трудно было узнать въ зеленомъ, осунувшемся арестантѣ, въ каждой чертѣ лица котораго, въ помутившихся глазахъ, сквозило глубочайшее уныніе, прежняго удалого бродягу, «торговавшаго буйнымъ вѣтромъ въ чистомъ полѣ.» Вѣчно одинокій, ничѣмъ не занятой, Ходокъ цѣлые дни бродилъ по острожному двору, да смотрѣлъ черезъ рѣшотчатыя вороты на пролегавшую дорогу. Что думалось, мерещилось Ходоку во время этихъ безцѣльныхъ прогуловъ, какая мысль неотступно преслѣдовала его, догадаться не трудно: Ходокъ былъ человѣкъ воли, острожный воздухъ сушилъ его грудь, онъ могъ дышать только при другихъ условіяхъ, при другой обстановкѣ. Острогъ и могила имѣли почти-что одно значеніе для Ходока. Отъ шутокъ Чудилы, отъ его веселой беззаботности часто отдавало холодомъ, — въ нихъ не имѣлось искренности, они только ширмой служили для отвода глазъ посторонняго наблюдателя; — напротивъ, стоило только взглянуть на Ходока, слѣдить какъ видимо хилѣлъ, чахнулъ онъ, чтобы понять, что это человѣкъ непосредственнаго чувства, лихорадочныхъ параксизмовъ, — человѣкъ, въ которомъ по самому свойству его натуры неблагопріятныя явленія жизни отдаются болѣзненнѣе, чѣмъ въ какомъ-либо другомъ. Уголовныя преступленія, совершаемыя подъ вліяніемъ и дѣйствіемъ страсти и увлеченья, чаще всего принадлежатъ людямъ съ данными Ходока: они не умѣютъ и не могутъ обходить пропасть, не могутъ выжидать, — приливы крови мѣшаютъ имъ провѣрить совершающееся. Совершонное же преступленіе болѣзненно отдается въ такихъ людяхъ, — справедливость собственнаго судавыразившагося въ фактѣ преступленія, для нихъ непогрѣшима только въ минуту совершенія преступленія и въ ближайшее отъ него время, вслѣдъ же за тѣмъ начинается мучительная провѣрка совершившагося. Какъ-бы далеко повидимому не зашолъ Ходокъ, какой-бы длинный перечень преступленій не стоялъ за Ходокомъ, но для него есть всегда минута возврата, только надо умѣть подслѣдить ее, воспользоваться ей. На самомъ-дѣлѣ это натуры мягкія — только требуется и мягкое прикосновеніе къ нимъ. Чудилу влекла къ «непомнящимъ родства» экономическая сторона бродяжничества: «настоящее скверно, какъ не поддѣлывайся къ нему, какъ не вытягивайся, но изъ него ничего порядочнаго не подѣлаешь» — потому Чудило и бросился въ бродяжничество, какъ представлявшее больше шансовъ на успѣхъ, на выходъ. Правда, на этотъ разъ соображенія обманули: — Чудило прямо съ гумна попалъ въ острогъ, но суть въ томъ, что острогомъ дѣло не кончается: вновь принятое имя, — прикрываетъ собой воспоминанія прошедшаго, случайно найденное или при удачныхъ обстоятельствахъ насильственно захваченное, формальное право на чужое званіе, а съ нимъ и на всѣ присущіе ему данные, даетъ возможность устроиться въ будущемъ. Чудилы не вѣкъ остаются Чудилами, не всегда заканчиваютъ свой тернистый путь острогомъ, рудниками или смертью въ лѣсной трущобѣ; не рѣдко, благодаря умѣнью и снаровкѣ попадать въ тонъ окружающей среды, они пристраиваются «въ благоустроенномъ обществѣ» въ качествѣ мирныхъ гражданъ, живутъ здѣсь многіе годы, плодятся и умираютъ (не всѣхъ постигаетъ участь назвавшагося Зайцевымъ). И для самыхъ близкихъ остается неизвѣстнымъ, что тотъ-же самый мирный гражданинъ, величаемый по имени и отчеству, долгое время былъ придорожнымъ молодцомъ Чудилой, отъ котораго пугливо сторонились добрые люди, за которымъ быть можетъ числится не одно кровавое воспоминаніе. Для Чудилы всегда есть возможность отстать отъ бродяжничества, — онъ не приростаетъ къ нему. Представился удобный случай и Чудило поканчиваетъ съ старымъ житьемъ всѣ счоты. Изъ Чудилъ формируются (при благопріятныхъ, конечно, условіяхъ) не бродяги, но люди дѣловые. Не такова судьба Ходока и подобныхъ ему: они не способны приладиться къ казенному паденью жизни. — Толчокъ, заставляющій ихъ пристать къ много-страдальному братству «непомнящихъ родства», не заключается въ одномъ только семейномъ деспотизмѣ, бѣдности, преступленіи и т. под., но лежитъ гораздо глубже; ближайшія, осязательныя для посторонняго причины приводятъ только въ дѣйствіе давнишне-непреоборимое желанье пожить «на собственной волѣ» со всѣми атрибутами ея: боромъ темнымъ, степниной безпредѣльной, съ странствованіями, опасностями, съ полнѣйшей безначальностью, съ полнѣйшимъ отсутствіемъ всякихъ спросовъ и паспортовъ словомъ, при полнѣйшимъ отрицаніи всѣхъ условій современной жизни. Представленіе воли у Ходоковъ является чѣмъ-то безформенно-жгучимъ. Для нихъ бродяжничество — не переходная ступень, не средство для достиженія цѣли, но сама по себѣ цѣль, — само въ себѣ заключающее средство удовлетворенія. Разъ вкусивши воли, Ходоки не пристаютъ уже къ общей жизни: — опасности и лишенія, какъ неразрывные спутники бродяжничества, не заслоняютъ въ ихъ воспоминаніяхъ любовной стороны «непомнящихъ родства», во имя которой они мѣряли изъ конца въ конецъ «матушку-Рассеюшку.» Ходокамъ не загородить дорогу ни уничтоженіе крѣпостного права, ни смягченіе семейныхъ отношеній, ни уменьшеніе поборовъ, ни сокращеніе сроковъ военной службы; — чтобы «вполнѣ» придержать ихъ, требуется гораздо большее. Скитальческая жизнь Ходоковъ обыкновенно добромъ не заканчивается: не жильцы они на божьемъ свѣтѣ и не крестомъ осѣняются ихъ безвѣстныя, одинокія могилы…
Ходокъ былъ извѣстенъ по всему острогу голосомъ, — не только острожный людъ, само начальство заслушивалось его…
Съ пробитіемъ вечерней зари начинается полная острожная жизнь: освѣщонные тускло-красноватымъ пламенемъ ночника, въ его смрадной копоти копошатся острожные люди за своей работой: визжитъ подпилокъ на вновь заготовленной фальшивой печати, хлопаютъ засаленныя карты по здоровеннымъ, распухшимъ носамъ, долбится гдѣ-то камень самодѣльнымъ ломомъ… Матершинечье, смѣхъ, грудной кашель, храпъ — гуломъ стоитъ въ «острожной» атмосферѣ. У всѣхъ есть дѣло, всѣ заняты своей работой, только одинъ Ходокъ не пристаетъ къ общему круговороту: безцѣльно бродитъ онъ изъ угла въ уголъ, отъ одной нары къ другой… Надоѣстъ-ли ходить бродягѣ, тоска-ли очень возьметъ, только въ иной разъ достанетъ онъ изъ секретнаго мѣста балалайку и начнетъ свою любимую:
Сиротка, ты сироточка, сиротинушка горькая,
Сиротинушка ты горькая, горемычная!
Запой ты, сиротка, съ горя пѣсенку.
«Хорошо вамъ, братцы, пѣть — вы пообѣдали,
А я сиротка, легъ не ужинамши,
Легъ не ужинамши, всталъ не завтракамши,
У меня-ли, сироты, нѣтъ ни хлѣба, ни соли,
Одна корочка-засушенка, и то лѣтошняя…»
Тихо, едва слышно льются сначала звуки пѣсни, словно Ходоку жаль разстаться съ ними, словно больно передать ему вслухъ свою настрадавшуюся въ каторжномъ житьѣ душу… Но растетъ, съ словами пѣсни, наплывъ чувствъ бродяги, а вмѣстѣ съ ними растетъ и масса металлически-чистыхъ звуковъ: все, что пережилъ Ходокъ въ немногіе свѣтлые дни своей вольной жизни, все, что выстрадалъ онъ въ острожныхъ стѣнахъ, къ чему неудержимо рвется онъ изъ этихъ стѣнъ, — несбыточныя надежды, мучительная тоска по волѣ, — все выливается, сказывается въ заунывныхъ звукахъ…
«Воспородила меня, сироту, родна матушка,
Воспоила, воскормида меня Волга-матушка,
Воспитала меня легка лодочка ветляненка,
Возлелѣяли меня няньки-мамки, волны быстрыя,
Возростила меня чужа дальняя сторона Астраханская;
Я со этой со сторонушки на разбой пошолъ…»
И чѣмъ задушевнѣе, серебристѣе льется пѣсня бродяги, тѣмъ все замѣтнѣе поддается ея вліянію окружающее: не раздаются глухо по корридору мѣрные шаги часоваго, не слышно звяка вскидываемаго имъ ружья: подъ чарующіе звуки пѣсни далеко унеслась и его душа отъ казенной обстановки… Подъ тѣже чары и въ камерѣ смолкаютъ гулъ, хохотъ, матершинечье; какимъ-то неуловимо-мягкимъ лучомъ освѣщаются блѣдныя, изнеможонныя лица. Благодаря пѣснѣ Ходока, хорошія минуты переживаютъ острожные люди: свинцовымъ гнетомъ не давятъ ихъ угрюмыя стѣны, забылась опозоренная, разбитая жизнь, грознымъ призракомъ не стоить предъ ними страшное будущее, и для нихъ остались одни только выстраданные звуки, и всей наболѣвшей грудью упиваются они ими…
- ↑ Какой же страстный, жгучій характеръ пріобрѣтаетъ потомъ, послѣ перваго искуса, стремленіе къ бродяжничеству, показываетъ слѣдующее: на казенныхъ сибирскихъ заводахъ работаютъ ссыльные, арендаторы этихъ заводовъ попадаются иногда люди весьма хорошіе, заботящіеся о благосостояніи рабочихъ, у такихъ арендаторовъ ссыльные зиму и осень работаютъ отлично; но съ первымъ-же приближеніемъ весны они сами настоятельно требуютъ, чтобы усилили надзоръ за ними, чтобы ихъ заковали въ кандалы, — иначе они убѣгутъ; предупреждая о своемъ бѣгствѣ, ссыльные говорятъ, что имъ не нажить лучшаго житья, что бѣжавъ, они принесутъ только вредъ себѣ, что рано или поздно ихъ или изловятъ и усугубятъ и безъ того уже горькую участь, или на дорогѣ они сложатъ свои кости; но при этомъ прибавляютъ, что они не въ состояніи заглушить, противодѣйствовать тому голосу, что безустанно зоветъ ихъ вновь пріобщиться къ вольному міру, вновь извѣдать безначальную жизнь.
- ↑ Къ слову замѣтимъ: каждое почти орудіе можетъ превратиться въ смертоносное; если человѣкъ задумалъ совершить преступленіе, такъ за орудіемъ онъ не постоитъ; голову можно разбить полѣномъ, кирпичомъ, благо только созрѣла-бы преступная мысль, — исполненіе-же ея не удержитъ недостатокъ топора или ножа. Стало-быть, не допуская въ острогахъ присутствія «смертоносныхъ» орудій, необходимыхъ для каждаго труда, не очень-то связываютъ руки желающимъ совершить преступленіе (не говоря уже о ловкости острожныхъ контрабандистовъ, за начальственными глазами добывающихъ себѣ все необходимое). Но подобное недопущеніе (законное) орудій, а съ ними и работы по выбору и способностямъ, имѣетъ на заключенныхъ пагубное вліяніе: съ одной стороны оно усугубляетъ тяжесть заключенія, съ другой дастъ могущественное средство къ заразѣ людей неопытныхъ, новичковъ всѣми ядовитыми міазмами, переполняющими острожную атмосферу; благодаря отчасти бездѣйствію (въ соединеніи съ другими причинами). люди никогда не искушавшіеся въ воровствѣ, по выходѣ изъ острога, дѣлались завзятыми ворами; незнавшіе, что такое «скрыть слѣды преступленія», при вторичномъ совершеніи его, разводили такой антимоній, въ которомъ самъ чортъ не доберет: я до истины; ужасавшіеся отъ одной мысли о клятвопреступленіи продавали затѣмъ присягу за нѣсколько копѣекъ; не слыхавшіе о существованіи онанизма и т. под. предавались въ острогѣ гнуснѣйшему разврату.