У свѣтлыхъ водъ Бахчи-Сарая
Жилъ Тахтамышъ, жестокій ханъ.
Съ нимъ дочь его, какъ солнце рая
Ненеке-Джанъ.
Разъ въ золотомъ затишьѣ сада
Лѣнивый слушая фонтанъ,
Познала власть мужского взгляда
Ненеке-Джанъ.
То былъ, какъ звѣрь, вольнолюбивый,
Въ пещерахъ выросшій чабанъ.
И скрылась въ зелени стыдливо
Ненеке-Джанъ.
Съ горы сходилъ онъ крутизною,
Гдѣ не ступалъ и самъ шайтанъ.
Вдругъ — ханскій садъ, и за стѣною
Ненеке-Джанъ.
Гдѣ дубъ шумѣлъ листвой широкой,
И стлался долъ отъ маковъ рдянъ,
Съ тѣхъ поръ онъ-пѣлъ о ззѣздоокой
Ненеке-Джанъ.
Ковры гарема душны стали,
И часто горекъ былъ кальянъ
Для поникающей въ печали
Ненеке-Джанъ.
Лишь евнухъ старый и горбатый
О тайнѣ зналъ, змѣя-Асанъ.
Онъ былъ подкупленъ щедрой платой
Ненеке-Джанъ.
Въ условный часъ, когда туманомъ
Замглилась ночь за Инкерманъ,
Умчалась птицею съ чабаномъ
Ненеке-Джанъ.
Но погнался за бѣглецами
Самъ, что огонь, взъяренный ханъ,
Предсталъ грозой передъ очами
Ненеке-Джанъ.
Онъ показалъ лишь гнѣвнымъ взглядомъ
И обезглавленъ былъ чабанъ.
Но напитала персикъ ядомъ
Ненеке-Джанъ.
И тамъ, гдѣ лозами повитый.
Все такъ же мирно пѣлъ фонтанъ,
Упала мертвою на плиты
Ненеке-Джанъ.
Асана ввергнулъ ханъ въ темницу,
Забылъ онъ битвы и Коранъ
И приказалъ сложить гробницу
Ненеке-Джанъ.
«Аллахъ, — онъ рекъ, — Судья надъ ними!
Любви законъ великій данъ.
Одно лишь высѣчете имя:
«Ненеке-Джанъ».
