Немцы и Франция (Дорошевич)/ДО
| Нѣмцы и Франція |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ V. По Европѣ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 15. |
Въ Парижѣ, поздно ночью, я возвращался домой, — въ Grand-Hôtel[1].
Швейцаръ долго не отворялъ, и въ ожиданіи я услышалъ за собой женскій голосъ. Слабый и усталый.
Мнѣ дѣлалось «соблазнительное предложеніе».
Я промолчалъ.
— Въ такомъ случаѣ, дайте мнѣ хоть на извозчика! — сказалъ черезъ нѣсколько секундъ женскій голосъ.
Еще нѣсколько секундъ молчанія.
— Хоть нѣсколько су на стаканъ пива!
У меня не было мелкихъ, — ничего, кромѣ золотыхъ, въ карманѣ.
— Не дадите нѣсколькихъ су?!
Женщина, задыхаясь, крикнула:
— Prussien!.. Saucisson!..
Въ этомъ крикѣ было столько ненависти, что я оглянулся.
— Я не нѣмецъ.
При свѣтѣ фонаря я увидѣлъ мертвое лицо.
Настоящее мертвое, восковое лицо съ обострившимся носомъ, подбородкомъ, скулами.
Глаза еле мерцали.
Женщина едва стояла на ногахъ.
— Что съ вами?
— Я изъ больницы… два дня не ѣла…
Я сунулъ ей золотой.
Швейцаръ отворилъ дверь, и я не знаю, какое впечатлѣніе произвело это на женщину.
Полуумирающая отъ голода женщина, желая вылить всю злобу, всю ненависть, оскорбить какъ только можно сильнѣе, крикнула:
— Пруссакъ… Колбаса!
Это было какихъ-нибудь 8—9 лѣтъ тому назадъ.
Въ то время одинъ изъ магазиновъ на большихъ бульварахъ вздумалъ написать на огромномъ зеркальномъ окнѣ:
— Говорятъ по-нѣмецки!
На слѣдующій же день огромное зеркальное окно было разбито камнемъ.
Теперь нельзя себѣ представить мало-мальски порядочнаго отеля, ресторана, большого магазина, гдѣ бы не говорили обязательно по-нѣмецки.
На каждомъ шагу на зеркальныхъ окнахъ надписи:
— Man spriecht deutsch.[2]
И если бы кто-нибудь гдѣ-нибудь вздумалъ выругаться «нѣмцемъ», — на него оглянулись бы съ негодованіемъ съ десятокъ настоящихъ прусскихъ лицъ съ настоящими бранденбургскими усами.
До того Франція переполнена нѣмцами.
Какъ это случилось?
Медленно, исподволь, систематически, неизбѣжно — какъ судьба.
Императоръ Вильгельмъ не пропускалъ ни одной оказіи, чтобъ не засвидѣтельствовать Франціи «соотвѣтствующія чувства» нѣмецкаго народа.
Юбилей, общественное несчастье, открытіе памятника, потеря какого-нибудь замѣчательнаго дѣятеля, — первое поздравленіе или соболѣзнованіе приходило всегда отъ императора Вильгельма.
Извѣстенъ эпизодъ, какъ Феликсъ Форъ узналъ о смерти Жюля Симона отъ германскаго императора.
Когда умеръ Жюль Симонъ, — у президента былъ какой-то торжественный пріемъ.
Нигдѣ такъ не царитъ этикетъ, какъ въ Елисейскомъ дворцѣ.
Президентъ французской республики — рабъ «протокола».
«Всякій французъ можетъ быть президентомъ республики», а потому, чтобъ этотъ «всякій французъ» не надѣлалъ какихъ-нибудь безтактностей, каждый его шагъ размѣренъ, опредѣленъ и назначенъ «протоколомъ».
Согласно этикету, адъютантъ не имѣлъ права доложить президенту о смерти Жюля Симона во время торжественнаго пріема.
Пріемъ затянулся.
Въ это время президенту подали телеграмму отъ германскаго императора.
Телеграммы августѣйшихъ особъ по этикету не задерживаются ни на секунду и передаются президенту немедленно.
Президентъ вскрылъ телеграмму.
Императоръ Вильгельмъ выражалъ свое глубокое соболѣзнованіе Франціи по поводу кончины Жюля Симона.
Феликсъ Форъ «сдѣлалъ большіе глаза»:
— Развѣ Жюль Симонъ…
— Скончался часъ тому назадъ.
Въ теченіе этого часа германское посольство успѣло протелеграфировать въ Берлинъ, а германскій императоръ послать краснорѣчивую и эффектную телеграмму.
Пользующійся тоже всякимъ случаемъ, но только чтобъ обругать правительство, Рошфоръ писалъ тогда:
— Скоро г. Феликсъ Форъ будетъ освѣдомляться у германскаго императора: «Да существую ли я самъ?» И успокоиваться, только получивши утѣшительный отвѣтъ изъ Берлина.
Такъ, медленно, постепенно, изъ Берлина растаивали ледъ взаимныхъ отношеній.
И въ 1900-мъ году, во время всемірной выставки, ледъ былъ взломанъ, и нѣмцы залили Францію.
«Чтобъ засвидѣтельствовать свои симпатіи великой націи», нѣмцы изо всѣхъ націй, приняли «въ праздникѣ Франціи», во всемірной выставкѣ, самое большое участіе.
Нѣмецкій отдѣлъ на парижской выставкѣ 1900 года былъ грандіозенъ, ослѣпителенъ по роскоши, великолѣпенъ по составу.
Этимъ нѣмцы сразу убили двухъ зайцевъ.
И симпатіи засвидѣтельствовали, и всему міру, явившемуся на выставку, показали:
— Смотрите, какъ мы, нѣмцы, хорошо и, главное, дешево работаемъ!
Только потомъ французскіе фабриканты схватились за голову:
— Да вѣдь это была нѣмецкая выставка! Кто отъ нея выигралъ, — нѣмецкая промышленность! Какую рекламу на весь міръ они у насъ устроили!
Нѣмцы впервые послѣ 1870 года осмѣлились явиться въ Парижъ въ такомъ количествѣ и такъ открыто.
Кто былъ на выставкѣ въ Парижѣ, тотъ помнитъ странную картину, которую тогда представлялъ этотъ «нѣмецкій городъ».
Идя по большимъ бульварамъ, вы могли вообразить себя гдѣ угодно.
Въ Берлинѣ, въ Вѣнѣ, но только не въ Парижѣ.
Нѣмецкій языкъ слышался всюду. Ничего не слышалось, кромѣ нѣмецкаго языка.
— И каштаны большихъ бульваровъ кажутся мнѣ «липами»! — говорилъ мнѣ одинъ французъ.
До того Парижъ тогда «оберлинился».
Съ тѣхъ поръ нѣмцы облюбовали Францію.
Въ Парижѣ есть десятка два нѣмецкихъ ресторановъ.
«Saucissons de Francfort[3]» и «Kartoffeln-Salat[4]» — неизбѣжныя блюда въ карточкѣ любого, самаго французскаго ресторана.
Всѣ кафэ — нѣмецкія биргалле, потому что во всѣхъ мюнхенское пиво.
Проѣзжая по французскимъ желѣзнымъ дорогамъ, вы на каждой станціи встрѣчаете огромные, по-нѣмецки прочно, навѣкъ сколоченные вагоны свѣтло-желтаго цвѣта съ огромными черными надписями:
— Zum Spattenbräu[5].
— Augustiner-Bier[6].
Въ Wagons lits[7] прислуга обращается къ вамъ по-нѣмецки.
— Was wollen Sie speisen, mein Herr?[8]
Разъ иностранецъ ѣдетъ по Франціи, — кому же быть какъ не нѣмцу??
И когда я вошелъ въ отель, управляющій обратился ко мнѣ по-нѣмецки, какъ раньше всего заговаривали по-англійски.
— Да что вы, господа?! Всѣхъ пріѣзжихъ считаете за нѣмцевъ!
Онъ только улыбнулся въ отвѣтъ и показалъ на карту квартирантовъ.
Каждая фамилія начиналась съ «von[9]».
Я не говорю уже о магазинахъ. Мало-мальски крупный, — на окнахъ обязательная надпись:
— Man spriecht deutsch.
Маленькія лавчонки въ Ниццѣ, и тѣ обзаводятся приказчиками, умѣющими говорить по-нѣмецки.
Зная одинъ только нѣмецкій языкъ, — ни слова ни звука по-французски, — вы можете проѣхать Францію вдоль и поперекъ, — вы получите всѣ нужныя справки, васъ не обдерутъ въ отелѣ, вы будете сыты, выкупите, закажете себѣ все, что вамъ нужно.
Пріѣхавъ изъ Вѣны въ Ниццу, я не замѣтилъ никакой особенной перемѣны.
Если сѣсть въ кафэ на avenue de la Gare[10] и закрыть глаза, — вы представляете себя на Kaertnerstrasse[11].
Нѣмецкая рѣчь, отчетливая, ясная, какъ барабанный бой, гремитъ всюду. На улицахъ, въ отеляхъ, въ ресторанахъ, въ магазинахъ, на bataille des fleurs[12].
Когда вы бросаете букетикомъ цвѣтовъ въ бѣлокурую «парижанку», она взвизгиваетъ, какъ настоящая Гретхенъ.
Улицы полны крѣпкими, здоровенными, какъ нѣмецкіе вагоны, словно навѣкъ сколоченными людьми съ такими усами, — словно это не усы, а какія-то орудія для разламыванья стѣнъ, — и прочными дамами, прочно одѣтыми и на рѣдкость прочно обутыми, словно въ желѣзныя ботинки.
Все это гуляетъ, такъ отбивая ногами, словно они маршируютъ.
И въ воздухѣ пахнетъ скверными сигарами.
Прежде въ отеляхъ мы, несчастные, на все согласные, русскіе подчинялись англійскому режиму.
«Подъ англичанъ» было все устроено.
Англичане диктовали намъ:
— Вставайте тогда-то. Ѣшьте то-то. Гуляйте столько-то.
И мы ѣли по утрамъ дыню, пили въ шестомъ часу дня чай и гуляли въ однихъ пиджакахъ, когда хотѣлось завернуться въ два одѣяла и спать.
Теперь вдругъ намъ сдѣлана поблажка.
Фруктовъ по утрамъ ѣсть не заставляютъ, къ водкѣ подаютъ Kartoffeln-Salat, холодными, какъ ледъ, душами не обливаютъ.
И гулять можно въ пальто.
Мы чувствуемъ себя «ganz gemütlich[13]», какъ гдѣ-нибудь во Франкфуртѣ-на-Майнѣ.
Гуляешь утромъ, выпивши кофе съ булкой, какъ слѣдуетъ, а не съ какими-то англійскими галетами, — и вдругъ сосисокъ хочется.
Ну, смерть!
Задумаешься:
— Чего это у меня желудокъ такъ германо-философствуетъ?
Потянешь носомъ, — понятно.
Нѣмецкой кухней запахло.
Оглянешься — ресторанъ; и крупными буквами на стеклѣ написано:
— Man spriecht deutsch.
И камней на мостовой много, и ничего.
А придешь въ отель, метръ-д’отель:
— Вы Zwieback-Brod[14] любите?
— Ѣмъ.
— Ну, вотъ вамъ завтра къ кофе этого хлѣба дадутъ.
И вы чувствуете, какъ тутъ вѣетъ… Нѣтъ, не вѣетъ. Какъ со всѣхъ сторонъ на васъ тутъ дуетъ нѣмцемъ.
Вамъ не должно казаться это ни мелочнымъ ни придирчивымъ.
Абсолютно мирныхъ временъ, — это всякому младенцу извѣстно, — нѣтъ. Въ самое мирное время націи ведутъ самую ожесточенную войну. Когда люди не бьютъ другъ друга по шеѣ, бьютъ по карману.
Экономическія войны идутъ безпрерывно.
И я только по количеству провіанта сужу о численности арміи.
Нѣмецъ всюду везетъ съ собой свои привычки, свою ѣду, свое питье. Никто такъ не устойчивъ по части склада жизни, какъ нѣмецъ.
И если въ воздухѣ, куда ни повернись, запахло пивомъ и франкфуртскими «Würstchen[15]» и кругомъ все заговорило по-нѣмецки, — значитъ, нѣмцевъ въ странѣ много.
Сегодня имъ потребовалось уже соединить Берлинъ съ Парижемъ телефономъ, — такъ много у Берлина оказалось дѣлъ съ Парижемъ. Завтра имъ для чего-то нужна въ Парижѣ своя газета: они скупаютъ акціи Figaro[16].
Послѣзавтра они вкладываютъ деньги въ предпріятіе.
И въ одинъ день вы оглядываетесь, всѣ акціи на ваше отечество въ карманѣ у сосѣда.