Немецкое горе (Барч; Жихарева)/ДО

Немецкое горе
авторъ Рудольф-Ганс Барч, пер. Ксения Михайловна Жихарева

Оригинал: нем. Das deutsche Leid. Ein Landschafts-Roman, опубл.: 1912. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Современникъ», №№ 9-12, 1913.

Нѣмецкое горе.

Романъ Рудольфа Ганса Барча. Сокращенный переводъ съ нѣмецкаго К. Жихаревой.

I.

Благословенный городъ садовъ раскинулся подъ поцѣлуемъ майскаго полудня, какъ трепетно простирающій крылья и нѣжащійся на солнцѣ дроздъ.

Кое-гдѣ на скамейкахъ сидѣли люди, неподвижные, какъ мечтательныя деревья, и предавались созерцанію, погружавшему ихъ одновременно и въ безконечность и въ самое простое довольство.

Только маленькій Эразмъ Георгъ Боценгардтъ, съ одинокой, тревожной и неудовлетворенной душой, бродилъ межъ зеленыхъ кустовъ и томился мукой пробуждающагося бытія. Буйный майскій день кипѣлъ, бродилъ и волновался и въ немъ.

Скорѣе, наверхъ, на Замковую Гору!

Отъ швейцарскаго домика до башни съ часами, гдѣ жилъ старый-престарый башенный сторожъ, вела ровная, тѣнистая дорожка; направо и налѣво густой зарослью тѣснились деревья и кусты. Подойдя къ бастіону, мальчикъ ухватился за выступъ стѣны и заглянулъ въ маленькій виноградникъ, не работаетъ ли тамъ старикъ. Но возлѣ голыхъ лозъ, въ невыразимо тягостномъ зноѣ, копошилась только одинокая курица; глубоко внизу журчала рѣка, шумѣлъ городъ, и отъ этого тишина на заброшенной Замковой Горѣ казалась проникнутой еще большимъ одиночествомъ и пустынностью.

Мальчикъ взбѣжалъ повыше на гору, гдѣ маленькій домикъ былъ прислоненъ къ старой крѣпостной стѣнѣ такимъ образомъ, что конекъ его кровли выступалъ въ садъ, гдѣ, на одномъ уровнѣ съ черепицами, росли желтыя и красныя лиліи. Черезъ табачную лавочку онъ прошелъ на башенную площадь, поднялся по ступенькамъ и очутился въ саду, надъ крышей, гдѣ кисти сирени темно-лиловыми облаками выдѣлялись на фонѣ густой зелени. Тамъ стояла скамеечка, надъ которой смыкались сиреневые кусты, цвѣтущіе и благоухающіе въ дивномъ великолѣпіи. Но скамеечки не было видно, потому что съ земли вставала цѣлая армія сабельниковъ, густыхъ, высокихъ и прямыхъ, какъ копья; между ними, къ скамейкѣ, шла узенькая тропка, въ нѣсколько шаговъ длиной. У входа подъ этотъ цвѣтущій сводъ мальчикъ остановился — на скамейкѣ сидѣлъ старый сторожъ, неподвижный, важный и благостный, какъ икона.

Вверху — буйныя кисти блѣдно-голубой и лиловой сирени, у ногъ — жертвенная красота лилій, а въ полусумракѣ — неподвижное старческое лицо съ длинной, бѣлой бородой; высокій, голый черепъ, и блѣдные, далекіе, одухотворенные и смотрящіе въ безконечность глаза.

Старый сторожъ скрестилъ руки на суковатой палкѣ, а голову положилъ на руки, такъ что она казалась лежащей на подушкѣ и лишенной тѣла; корпуса его не было видно, изъ-за ликующихъ лилій и сирени.

Мальчикъ подождалъ немного. Вокругъ него солнечные лучи непрестанно пронизывали всѣ листья, и сквозь подошвы башмаковъ онъ чувствовалъ, какъ горячъ песокъ на дорожкѣ. Но старикъ смотрѣлъ поверхъ него, поверхъ города, поверхъ равнины и дальнихъ горъ на югѣ. Онъ смотрѣлъ на серебристыя облака.

— Господинъ Матіасъ, — окликнулъ Георгъ.

Тогда старикъ перевелъ на него свои одухотворенные лучистые глаза и спросилъ одними только этими глазами, глянувшими точно изъ потусторонняго міра, хотя покраснѣвшіе края старческихъ тяжелыхъ вѣкъ и окаймляли ихъ земною скорбью.

— Къ вамъ сегодня придетъ господинъ Круммъ и еще причетникъ Фридрихъ Леге изъ мавзолея, — сообщилъ мальчикъ.

— Да, сегодня тяжелый поминальный день, — проговорилъ старикъ.

— Мама мнѣ говорила, — важно подхватилъ мальчикъ. — Сегодня пятьдесятъ лѣтъ, какъ умеръ великій герой Наполіомъ.

Старикъ закрылъ глаза.

— Господинъ Матіасъ! — позвалъ опять мальчикъ.

Но сторожъ, казалось, унесся куда-то далеко, и маленькому Георгу стало жутко; онъ испугался собственной дерзости, потому что хотѣлъ спросить, правда ли, что художникъ Валентинъ Круммъ — сынъ могущественнаго Наполіома, который въ то время былъ еще просто генераломъ Бонапартомъ и останавливался въ домѣ гр. Вагеншперга, гдѣ жила красивая швея Розалія, вышедшая потомъ замужъ за покойнаго старика Крумма. Конюхъ купца разсказывалъ объ этомъ у лавки чьей-то кухаркѣ — оттого и Георгъ зналъ это. Правда, онъ ужъ спрашивалъ мать, но та сказала, что такія вещи губятъ душу и, какъ язва, разъѣдаютъ сердце. И велѣла ему поскорѣе позабыть.

Старикъ погрузился въ далекія воспоминанія, а мальчикъ пошелъ дальше, въ гору, по густымъ, прохладнымъ аллеямъ, къ самому верхнему бастіону, откуда гордыя пушки смотрѣли внизъ на городъ и равнину. Дворъ за желѣзной оградой съ императорскимъ орломъ былъ его любимымъ мѣстомъ. Налѣво стояла четырехугольная башенка, гдѣ хранились порохъ и огромныя пушечныя ядра. Георгъ зналъ это, и это было невыразимо прекрасно и жутко. Съ бруствера бастіона разстилался безпредѣльный видъ на югъ; заросшій газономъ дворъ былъ пустыненъ, а направо, подъ навѣсомъ, положивъ длинныя жерла на парапетъ, словно собаки, прижавшіяся головой къ колѣнямъ хозяина, стояли священныя большія пушки. Тутъ же стояла большая мортира, и лежали снаряды, чугунные и каменные, отъ древнихъ временъ. Къ пушкамъ никто не смѣлъ подходить, а ужъ всего меньшіе — маленькіе мальчики, и оттого онѣ казались еще заманчивѣе и страшнѣе. Какъ чудесно было бы, еслибъ Эразмъ Георгъ могъ выпалить изъ нихъ по городу! Онъ захлебнулся отъ восторга при этой мысли.

Но къ мальчику, такъ близко подошедшему къ пушкамъ, уже направлялся старый сѣро-голубой инвалидъ. У него были длинные, бѣлые усы, казавшіеся еще длиннѣе отъ отпущенныхъ подусниковъ, и онъ былъ точь-въ-точь похожъ на страшнаго генерала Гайнау. Недлинная, кривая сабля висѣла по-старинному на широкой портупеѣ, пересѣкавшей наискось его грудь; и бѣлый ремень портупеи, вмѣстѣ съ бѣлыми усами, темнокрасное лицо, ярко-пурпурные лацканы и свѣтлый сѣро-голубой мундиръ представляли довольное, смѣлое сочетаніе цвѣтовъ.

Совѣсть у Георга была чиста, и онъ подошелъ къ инвалиду, прямо смотря ему въ глаза.

— Скажите пожалуйста, — вѣжливо обратился онъ, — вы господинъ фельдфебель Рифлеръ?

— Я. Чего тебѣ нужно, карапузъ? — По гортанному говору въ немъ сейчасъ же можно было опредѣлить тирольца, даже и помимо медали Девятаго года, висѣвшей у него на груди.

— Вамъ кланяется художникъ Круммъ, который живетъ у насъ въ домѣ, и онъ велѣлъ передать вамъ, что нынче онъ придетъ къ господину Матіасу, башенному сторожу, и принесетъ парочку бутылокъ вина; господинъ Фридрихъ Леге тоже принесетъ чего-нибудь хорошенькаго. Сегодня вѣдь день Наполіома. Сегодня пятьдесятъ лѣтъ, какъ онъ умеръ.

— Наполеона, — медленно поправилъ инвалидъ.

— А вы его знали? — быстро спросилъ мальчикъ.

— Понятно, зналъ. Я видѣлъ его въ Пятомъ году; тогда я былъ еще глупымъ мальчишкой. Въ Девятомъ году я пропѣлъ бы ему другую пѣсенку, да тогда онъ не отважился сунуться въ Тироль.

— Какой же онъ былъ изъ себя?

— Маленькій, желтый, толстый, съ черными, блестящими глазами.

— Говорятъ, будто, вылитый господинъ Круммъ, — съ невиннымъ видомъ вставилъ мальчикъ.

— Не болтай зря, малышъ, — строго остановилъ инвалидъ. — Кстати: какъ тебя зовутъ?

— Георгъ Боценгардтъ.

— Какъ? Ты сынъ Боценгардта? Славнаго лейтенанта Боценгардта, который былъ убитъ подъ Кениггрелемъ, и это тебя генералъ Бенедекъ обѣщалъ на свой счетъ отдать въ школу?

— Да, — сказалъ Георгъ.

— Послушай, малышъ, правда ли, что твоя мать ходила искать тѣло отца на полѣ битвы?

— Конечно, правда.

— И не нашла, — задумчиво проговорилъ инвалидъ. — Женщины, должно быть, думаютъ, что поле сраженія вродѣ луга, разъ въ десять побольше этого двора, а оно — цѣлая область. Вотъ и пойди, найди среди ста тысячъ убитыхъ одного! — продолжалъ онъ. — И потомъ, уже послѣ смерти отца мать родила тебя въ горѣ и нуждѣ, правда?

— Да, — печально сказалъ мальчикъ.

— Счастье, что объ этомъ узналъ генералъ Бенедекъ и принялъ въ тебѣ участіе. Онъ добрый?

— Ахъ, очень, очень! — воскликнулъ мальчикъ, радостно блеснувъ глазами.

— Онъ герой, малышъ, запомни это. Герой стараго закала, который отдалъ родинѣ всю свою жизнь и всего себя, цѣликомъ. Герой, который былъ слишкомъ хорошъ для нашего времени, потому онъ и понесъ пораженіе въ предательской войнѣ. А тотъ, кто разбилъ его, былъ простой квартирмейстеръ, казначей, счетникъ, умѣвшій только вытягивать свою длинную шею изъ-за заднихъ рядовъ, чтобы посмотрѣть, что дѣлается впереди. Да, чортъ побери, у насъ въ Тиролѣ это бы не прошло!

— Господинъ Рифлеръ, позвольте мнѣ посмотрѣть пушки, — попросилъ мальчикъ.

— Ну, ладно, поди сюда. Это пушки изъ старыхъ временъ, когда сабля еще была въ почетѣ! — Ну, вотъ, пушка: стрѣляетъ шестифунтовыми снарядами. Видишь на ней букву N? Грацскія войска отняли ее въ Девятомъ году и французовъ, а N значитъ — Наполеонъ. Ха-ха!

Маленькій Георгъ весь загорѣлся, но тутъ затрещалъ барабанъ.

— Ага, гражданская стража принимаетъ караулъ, — сказалъ инвалидъ. — Ну, надо пойти отрапортовать господину ротмистру — портному, что четыре орудія за шестьдесятъ лѣтъ никѣмъ не украдены. А недавно меня навѣщалъ генералъ Бенедекъ, вотъ бы тебѣ послушать, какъ я рапортовалъ тогда! Прощай, карапузъ. До другого раза.

И гражданская стража, которой въ тѣ времена разрѣшалось, въ день рожденія императора и въ день освященія знаменъ, нести караулъ въ заброшенной крѣпости, торжественно прослѣдовала мимо: гренадеры въ медвѣжьихъ шапкахъ и бѣлыхъ крестообразныхъ портупеяхъ, по формѣ давно минувшихъ дней, шли неторопливо, въ развалку, какъ и само доброе, старое время. Тихая, зыбкая улыбка ласковаго теплаго солнца сіяла надъ дворомъ замка, пушки грезили, гренадеры составили старые мушкеты въ пирамидки, одинъ досталъ изъ-за пазухи мундира бутылку водки и дружески протянулъ ее командиру, и возлѣ древнихъ пушекъ царилъ пестрый, тихій и глубокій миръ.

Бунтъ и война были только въ сердцѣ маленькаго мальчика, неохотно и поминутно оглядываясь, спускавшагося съ горы къ городу. Мать велѣла ему вернуться къ двѣнадцати часамъ, обѣдать. А онъ все еще былъ на горѣ, когда пробило двѣнадцать. Часовые вскинули ружья, затрещалъ барабанъ, и огромный мощный колоколъ меланхолически загудѣлъ, потрясая всю гору.

Испуганный и сильно взволнованный, съ пылающими щеками, мальчикъ побѣжалъ домой.

---

Городъ тоже былъ точно околдованъ тишиной. Ничего и никого, кромѣ отдыхающихъ, отжившихъ, древнихъ и покорившихся! Въ мальчикѣ все бунтовало и рвалось на просторъ, а онъ долженъ былъ жить среди стариковъ. Мать снимала комнату у госпожи Круммъ. Той было около семидесяти лѣтъ, а господину Крумму — семьдесятъ три. Въ гости мать ходила съ Георгомъ къ его внучатному дядѣ, пріятелю Крумма, художнику Вонзидлеру, — тому было восемьдесятъ!

Теткѣ Вонзидлершѣ — семьдесятъ пять. Башенному сторожу Матіасу Кунтнеру — около ста, причетнику Фридриху Леге — сто четыре, инвалиду Рифлеру — восемьдесятъ два! Часто бывало такъ скучно, что Георгъ съ радостью вылетѣлъ бы въ трубу вмѣстѣ съ дымомъ, только бы не сидѣть съ этими тихими, молчаливыми людьми. Мать сама страдала отъ сѣдой ветхости своихъ знакомыхъ, она стала совсѣмъ тихой, придавленной, и ходила какой-то порхающей походкой, хотя была еще молода и считалась красивой.

Отъ товарищей она его всячески отстраняла. Ея единственный ненаглядный мальчикъ не долженъ былъ подвергаться риску испортиться, и она напитала его страхомъ и отвращеніемъ къ грубости к сквернѣ будущихъ школьныхъ товарищей. Онъ страстно завидовалъ уличнымъ мальчишкамъ и въ то же время весь съеживался отъ ихъ злыхъ выкриковъ и противной брани. Они же чувствовали, что изъ него хотятъ сдѣлать что-то особенное, издѣвались надъ нимъ, бросали въ него, чѣмъ попало, и тѣмъ облегчали задачу матери, стремившейся удержать его отъ ихъ общества.

И вотъ мальчикъ, въ которомъ фантазія пылала, какъ раскаленные уголья, сидѣлъ въ невыразимомъ одиночествѣ въ старомъ домѣ, полномъ всякихъ преданій, и ему не съ кѣмъ было поиграть, хотя бы даже съ собачкой. Взрослые лишь изрѣдка небрежно отвѣчали на его вопросы, мать почти всегда уходила на работу, и старый, тусклый и мрачный домъ, съ своими лѣстницами, переходами, слуховыми окнами и чердаками постоянно окутывалъ его душу, словно болотнымъ туманомъ.

Но сегодня былъ совсѣмъ другой день, радостный день свободы и воскресенья изъ мертвыхъ. Ему позволили помочь господину Крумму отнести корзинку съ виномъ на Замковую Гору. Можетъ быть, старики, которые сегодня соберутся тамъ, позволятъ ему немножко побыть съ ними. Тогда онъ будетъ ловить ящерицъ, рвать въ бастіонахъ красный львиный зѣвъ и послушаетъ разсказы стариковъ о страшныхъ былыхъ военныхъ временахъ.

Онъ поднялся по парадной лѣстницѣ, гдѣ нѣкогда стояла почетная стража Бонапарта. Мысленно скомандовалъ «на карауль» воображаемымъ французскимъ стрѣлкамъ и услышалъ, какъ по обѣ стороны зазвенѣли ружья и сабли. Потомъ прошелъ въ маленькую боковую дверку; узенькая винтовая лѣстница вела подъ самую крышу, гдѣ въ былое время жила прекрасная златокудрая швея. Наверху комнаты были такъ низки, что даже онъ, стоя на кровати господина Крумма, могъ достать рукой по потолка; и онъ каждый разъ выпрашивалъ позволенія потрогать его — это вѣдь не пустякъ, а рѣдкое счастье.

На стѣнѣ висѣла венеціанская лютня; но струны ея были порваны, и большинства ихъ недоставало. Господинъ Круммъ въ молодости былъ безшабашнымъ артистомъ и побывалъ въ Италіи. Онъ часто говорилъ объ этомъ, и голосъ его всегда обрывался. Оттуда онъ и привезъ съ собой эту лютню и пару-другую серенадъ, которыми скрашивалъ иной разъ прогулку или вечерокъ въ трактирѣ. Но потомъ онъ женился, и лютня смолкла, запылилась и погибла, какъ и его жизнь.

Госпожа Круммъ ростомъ и дородствомъ смахивала на кирасира. Голосъ ея гремѣлъ грозными раскатами, повергавшими въ трепетъ самыхъ храбрыхъ мужчинъ. Но она относилась доброжелательно ко всѣмъ на свѣтѣ, даже къ собственному мужу.

— Мой Валентинъ артистъ, а всѣ артисты сумасшедшіе, — говорила она. — Нужно изрѣдка давать имъ денекъ, побѣситься.

Сегодня какъ разъ былъ такой день.

Однако, господину Крумму пришлось выдержать изъ-за него цѣлую баталію. Когда Георгъ вошелъ въ комнату, онъ стоялъ въ сѣромъ халатѣ съ красными кистями, въ шитой бисеромъ шапочкѣ, и сердито дымилъ трубкой. Черные глаза его сверкали, и видно было, что онъ очень недоволенъ. Появленіе мальчика нѣсколько умиротворило его; онъ потянулъ его легонько за ухо и спросилъ:

— А корзинка съ тобой, малышъ?

— Она въ комнатѣ у мамы, — отвѣтилъ мальчикъ.

— Такъ, ступай, принеси ее сюда. Только возьми самую большую.

— Вотъ выдумалъ, — сказала госпожа Круммъ. — Та преспокойно останется пустою.

— Въ нее будетъ положено десять бутылокъ луттенбергскаго.

— Постыдись, Валентинъ. Пять! Хватитъ съ васъ, старыхъ болтуновъ!

— Десять! — закричалъ господинъ Круммъ и шагнулъ къ женѣ, накрывавшей столъ къ обѣду.

— Пять! — повторила госпожа Круммъ.

Господинъ Круммъ побагровѣлъ, схватилъ большую суповую миску и швырнулъ ее объ стѣну. — Разъ! — крикнулъ онъ. Потомъ схватилъ кувшинъ съ пивомъ и пустилъ его слѣдомъ за миской: — Два! Я научу тебя считать до десяти! Три… — Онъ схватилъ тарелку, госпожа Круммъ уцѣпилась за него, они стали бороться, громко крича и наступая на трещавшіе черепки. Георгъ выбрался изъ комнаты, а за нимъ драка продолжалась съ шумомъ и грохотомъ Ваграмской битвы. Дрожа и смѣясь, онъ вбѣжалъ къ матери.

— Они дерутся, — сказалъ онъ.

Мать хотѣла было побранить его за опозданіе. Но нужно было идти мирить сосѣдей.

Вскорѣ она вернулась, неся изъ маленькой кухни мальчику супъ. Георгъ разсказалъ, какъ сегодня тепло и хорошо, и попросилъ мать позволить ему побыть послѣ обѣда на горѣ, съ стариками.

— Я попрошу господина Крумма присмотрѣть за тобой, а ты долженъ мнѣ обѣщать не отходить отъ нихъ далеко, — сказала матъ, радуясь, что мальчикъ можетъ побыть на воздухѣ, пока она пойдетъ на работу.

---

Старики сидѣли подъ башней съ часами, въ виноградникѣ, передъ квартирой стараго Матіаса, отведенной ему безплатно при отставкѣ. Службу въ башнѣ несъ одинъ изъ его внуковъ. Передъ пріятелями стояло Луттенбергское вино художника Крумма, — шесть бутылокъ, на которыхъ примирились супруги. Они пили возбуждающій напитокъ медленными птичьими глотками, обмѣниваясь рѣдкими и задумчивыми словами.

— Да… Наполеонъ… — началъ причетникъ Леге своимъ тихимъ, благочестивымъ голосомъ.

— Тяжелыя времена, тяжелыя времена, — сказалъ фельдфебель Рифлеръ, ветеранъ Девятаго года.

— Великія времена, — сердито отозвался Круммъ. — Послушай-ка, Кунтнеръ! Ты вѣдь ужъ былъ вторымъ фейерверкеромъ, когда французы осаждали эту гору?

Старый Матіасъ смотрѣлъ своими ясными глазами поверхъ города. — Вонъ тамъ стояли ихъ баттареи, — сказалъ онъ на чистомъ нѣмецкомъ языкѣ, за правильностью котораго всегда очень слѣдилъ. — Одна была въ Мершейнскомъ саду, и одна у Цѣпного моста, возлѣ Мурскихъ воротъ; одна у Королевскаго Тигра, а еще двѣ повыше. И одна тамъ, гдѣ сейчасъ Викенбургская улица, — отсюда не видать. Отъ ихъ выстрѣловъ часто загорались крыши, а одно ядро разбило штирійскій органъ. Потомъ, когда крѣпость надо было взорвать, они сплавили его трубки и продали старику Цампони на олово для тарелокъ. И кто только ѣлъ съ этихъ тарелокъ, металлъ которыхъ своимъ дыханіемъ ниспосылалъ въ страну покой, миръ и благочестіе!

Мальчикъ насторожился. Необычайный тонъ старика проникалъ въ его душу, какъ волшебное заклинаніе.

— Да, старый органъ, — вздохнулъ господинъ Круммъ. — Я его помню. Мѣха у него ужъ были попорчены, и многіе валы разбиты. Но былъ одинъ старый фельдфебель изъ оркестра, который умѣлъ всячески справляться съ разбитымъ органомъ.

Старикъ Матіасъ кивнулъ головой. — Его звали Шпангенмахеръ, Фридрихъ Шпангенмахеръ изъ Магдебурга; въ молодости онъ былъ учителемъ и органистомъ при евангелической общинѣ. Онъ былъ очень набоженъ и остался вѣренъ своей религіи даже и на австрійской службѣ. Когда я ему признался, что тоже принадлежу къ евангелическому исповѣданію, онъ подружился со мной.

— И какъ это ты одинъ изъ всѣхъ можешь придерживаться этой чужой вѣры, — грустно сказалъ причетникъ Леге.

Старикъ улыбнулся, и въ его ясныхъ глазахъ появился стальной блескъ. — Со времени печальной памяти контръ-реформаціи нашъ родъ сохранялъ свою вѣру, — серьезно сказалъ онъ. — Когда сгорѣлъ домъ моего дѣда въ Верхней Штиріи, старикъ влѣзъ на горящую крышу и вытащилъ изъ выдолбленной балки Библію. Только ее одну онъ и спасъ. Потомъ онъ былъ здѣсь башеннымъ сторожемъ. О, въ городѣ обыски и преслѣдованія продолжались до времени блаженной памяти императрицы Терезіи; немало было сожжено священныхъ книгъ, и немало вѣрныхъ сердецъ изгнано изъ родной страны.

— Ну, что ты, Матіасъ, — воскликнулъ Фридрихъ Леге испуганно и съ укоромъ.

— Я не хочу тебя обижать, дружище, — сказалъ старикъ. —Я уважаю твою вѣру; можно было бы уважать и нашу. Это хорошая вѣра, ради нея вынесено столько страданій и муки. — Онъ отхлебнулъ вина. — Но чтобы здѣсь, въ крѣпости, Лютеровская Библія почиталась священной, этого не приходило въ голову ни одному изъ канониковъ въ городѣ и ни одному доминиканцу по ту сторону Муры. И когда покойный Іосифъ, наконецъ, даровалъ свободу вѣроисповѣданія, то отецъ мой гордо и прямо заявилъ, что сердца Кушнеровъ въ теченіе двухсотъ лѣтъ оставались вѣрными своей религіи.

— Ну, не гордись, — сказалъ Фридрихъ Леге. — Вино разгорячило тебя.

— Гордиться? О, нѣтъ! — вздохнулъ Матіасъ и посмотрѣлъ въ землю. Потомъ улыбнулся. — Но одинъ разъ, мы, правда, были очень горды, вѣрный Шпангенмахеръ и я. Въ башенной темницѣ мы нашли старый кленовый валъ отъ штирскаго органа, весь источенный червями, но изъ славнаго, вольнаго времени. Этотъ валъ, — старый Матіасъ возвысилъ голосъ, въ которомъ послышались мужественныя ноты, — этотъ валъ сохранялъ на своихъ штифтахъ священную боевую пѣснь протестантовъ. Мы его взяли, исправили, насколько было можно. Одинъ разъ весь гарнизонъ готовился къ параду на лугу передъ горой Кальварія. Тогда Шпангенмахеръ вставилъ въ гатирійскій органъ старый валъ. Да!

— Ну, и что же? — взволнованно спросилъ Круммъ.

— Былъ прекрасный жаркій день, вродѣ сегодняшняго, только что стоялъ августъ мѣсяцъ. Когда отзвонилъ старый колоколъ, органъ, испустилъ свой въ пятьдесятъ разъ усиленный крикъ, и потомъ началось… да, потомъ началось…

Старикъ былъ слишкомъ взволнованъ и не могъ продолжать. Слезы выступили на его блѣдныхъ глазахъ. Наконецъ, онъ глубоко перевелъ духъ и продолжалъ:

— И съ горы надъ дремлющимъ городомъ загремѣло: «Богъ наша крѣпость!». А мы бросились другъ другу на шею и расплакались.

— Чудесно! — пробормоталъ художникъ Круммъ.

Остальные молчали. Леге отошелъ въ сторону. Онъ не любилъ споровъ. Только инвалидъ Рифлеръ долго моталъ головой. Потомъ сказалъ: — Еретики! Здорово вамъ, должно быть, досталось!

— Ахъ, Боже мой, — отвѣтилъ Матіасъ упавшимъ голосомъ и съ потускнѣвшими глазами. — Никто ужъ не зналъ стараго хорала; онъ былъ настолько позабытъ, что люди говорили: «Новая пѣснь. Очень, очень красивая, такая торжественная, величавая и молитвенная». Комендантъ спросилъ про новую пѣснь, и почему этотъ валъ былъ вложенъ вопреки крѣпостному приказу, устанавливавшему выборъ и порядокъ музыкальныхъ номеровъ. Тогда Шпангенмахеръ сказалъ, ему, что «Пастушье Горе» испортилось, онъ нашелъ старый валъ съ неизвѣстной пьесой, но во время игры валъ совсѣмъ развалился. И это была правда. Слишкомъ ужъ его источили черви.

— Печально, что никто не зналъ этой геройской пѣсни, — сказалъ старый бунтарь Круммъ.

— Нѣтъ, кое-кто все-таки зналъ. Молодой Вейгандъ разсказывалъ мнѣ, что онъ шелъ съ своимъ пріятелемъ Лорберомъ по площади. Бейгандъ, какъ разъ бранился, что на главной городской площади трава растетъ между камнями мостовой, а Лорберъ отвѣтилъ:. «Радуйся этому. Каждая былинка — Божье дитя. Какъ пріятно видѣть эти маленькія зеленыя созданія въ сѣромъ городѣ». Тутъ съ крѣпости вдругъ загремѣлъ крикъ органа, и когда зазвучали первые такты хорала, Лорберъ поблѣднѣлъ, какъ мертвецъ, и замеръ на мѣстѣ. — Что съ тобой? — спросилъ Вейгандъ. — "Кажется, начинается Страшный Судъ, — сказалъ Лорберъ дрожащимъ голосомъ. — «Слышишь?» — они стояли одни на площади, Лорберъ обнажилъ голову, и глаза его съ ужасомъ устремились вверхъ, къ тому мѣсту крѣпостныхъ бастіоновъ, гдѣ находился органъ. Кругомъ все было тихо, городъ продолжалъ спать, какъ спитъ и понынѣ.

— Спитъ? Ты думаешь? — спросилъ инвалидъ. — А ты забылъ, какой шумъ поднялся изъ-за конкордата съ папскимъ престоломъ? Развѣ наши горожане своими протестами, демонстраціями и кошачьими концертами не содѣйствовали тому, что конкордатъ былъ, расторгнутъ?

— Такія событія моимъ каноникамъ не часто приходится переживать! — со вздохомъ проговорилъ Леге.

Маленькій, толстый Круммъ злобно засмѣялся. — Да, это правда, — сказалъ онъ. — Въ эти годы, огромной тяжестью придавившіе всѣ свободные умы, выросло совсѣмъ новое поколѣніе. Ахъ, когда я сравниваю поколѣнія, вызвавшія сорокъ восьмой и шестидесятые годы, то вижу, лучшими были тѣ, что выросли подъ гнетомъ. Какіе студенты! Сколько идеаловъ! Ты этого не замѣчалъ, Матіасъ?

— Я живу здѣсь очень уединенно, — сказалъ старикъ. — Но разъ ты такъ говоришь, это меня очень радуетъ.

— Ну, да. Нѣмца надо урѣзывать и сокращать. При такомъ высокомъ давленіи изъ него выходитъ настоящій человѣкъ. — Художникъ отхлебнулъ съ полстакана.

А Фридрихъ Леге скорбно сказать: — Не будемъ ссориться. Я васъ не понимаю, а вы не понимаете тихихъ чудесъ моей церкви. Для новыхъ временъ, тѣхъ, что начинаются тамъ, внизу, и вы, и я слишкомъ стары. Будемъ держаться другъ друга и вспоминать о томъ, что Спаситель завѣщалъ всѣмъ намъ: «Миръ вамъ». А намъ, старикамъ, въ особенности.

— Брось политику, — крикнулъ тиролецъ.

— Ты правъ, — сказалъ Матіасъ и протянулъ причетнику руку.

— Но хотѣлось бы мнѣ все-таки знать, что почувствовалъ жестокій старый Фердинандъ въ своемъ мавзолеѣ, когда надъ его башнями и куполами загремѣлъ хоралъ Лютера и Густава Адольфа.

---

Домой мальчикъ шелъ съ Круммомъ; медленно спускались они въ сѣрыя сумерки и въ притаившуюся тѣнь домовъ.

— Господинъ Круммъ, — заговорилъ мальчикъ, — правда ли, что этотъ органъ могъ кричать?

— Видишь ли, малышъ, — отвѣтилъ словоохотливый и нѣсколько подвыпившій Круммъ: — при вѣтрѣ деревьевъ часто нельзя было разобрать ни мелодіи, ни гармоніи. Тогда старый органъ мощнымъ дыханіемъ своимъ давалъ тонъ, первый аккордъ всякой пьесы, для того, чтобы опытныя уши могли примѣниться. Звукъ этотъ былъ очень силенъ, въ пятьдесятъ разъ сильнѣе обычнаго его звука, и напоминалъ крикъ. За этотъ крикъ крестьяне, по воскресеньямъ пріѣзжавшіе въ городъ, прозвали нашъ органъ штирскимъ быкомъ.

Объясненіе показалось мальчику еще болѣе жуткимъ. Органъ, ревущій, какъ быкъ, но мелодичный и торжественный — да вѣдь это чудо!

— И изъ этого органа надѣлали оловянныхъ тарелокъ?

— Да, оловянныхъ тарелокъ, — подтвердилъ художникъ.

---

Вечеромъ мальчикъ сидѣлъ съ матерью за скуднымъ ужиномъ. Почтительно смотрѣлъ онъ на исцарапанную оловянную тарелку и разсѣянно отвѣчалъ на вопросы.

— Тебѣ тамъ давали вина? — спросила мать.

— Нѣтъ, ты вѣдь запретила господину Крумму.

— Что же, было весело? Что ты дѣлалъ?

— Игралъ. И немножко слушалъ.

— О чемъ же говорили?

— О старыхъ временахъ, мама. Ты слыхала, что-нибудь о штирскомъ органѣ?

— Никогда, сынокъ.

— А про жестокаго католика Фердинанда?

— Это сказка?

— Нѣтъ; про того, что похороненъ въ мавзолеѣ.

— Фу, милый, этого не говорятъ. Онъ былъ великій императоръ и тридцать лѣтъ велъ войну. — Больше она ничего не знала.

— Развѣ онъ былъ такой злой?

— Ни одинъ австрійскій императоръ не былъ злымъ. Запомни это. Эта война причиняла ему больше горя, чѣмъ всѣмъ остальнымъ.

Мальчикъ робко глянулъ черезъ столъ. Онъ не довѣрялъ ея строгому тону. Мать сѣла къ лампѣ и, вздохнувъ, принялась за работу, мальчикъ взялъ оловянную тарелку и, держа ее двумя пальцами за край, поднесъ къ уху и постучалъ въ нее пальцами. Потомъ прислушался, не перешелъ ли въ нее звукъ стараго органа. Но тарелка только загудѣла, а мать сказала:

— Не шали; разскажи лучше, что тамъ было еще.

Но мальчикъ молчалъ, и мать, погруженная въ свои грустныя вдовьи думы, забыла о немъ. Наступило долгое молчаніе. Потомъ мальчикъ вдругъ сказалъ:

— Начинаются новыя времена.

Мать взглянула на него съ изумленіемъ и, глубоко вздохнувъ, проговорила:

— Да, правда, милый. Правда. Но кто научилъ тебя думать о такихъ вещахъ?

И ее охватило сладкое и боязливое волненіе при мысли о томъ, что въ мальчикѣ таится, можетъ быть, что-нибудь великое. Она отбросила работу, прижала къ себѣ и поцѣловала кудрявую бѣлокурую головку, всматриваясь въ блестящіе голубые глазенки и ища въ нихъ отблеска генія, но не нашла ничего, кромѣ прелестнаго задорнаго дѣтскаго личика, и стала осыпать его поцѣлуями, пока онъ не вырвался.

— Можетъ быть, я тебя еще въ нынѣшнемъ году отдамъ въ школу, — сказала она.

— Ахъ, да, да, мамочка, — радостно воскликнулъ онъ и запрыгалъ на одной ножкѣ по комнатѣ.

— Тише, не шуми, — остановила мать. — Всѣ уже спятъ. Да и тебѣ давно пора. Пойдемъ скорѣе, дорогой мой.

И она уложила его въ постель.

---

Отрава одиночества первыхъ дѣтскихъ лѣтъ продолжала тяготѣть надъ Георгомъ и въ школѣ. Онъ относился къ товарищамъ съ недовѣрчивой враждебностью, и они платили ему тѣмъ же. Его влекло къ тихимъ и благовоспитаннымъ мальчикамъ, но и съ ними онъ не сближался, потому что мать всегда сама приводила и уводила его изъ школы.

Онъ велъ себя очень хорошо, прилежно училъ уроки и слушалъ учителей, которые, въ противоположность своимъ коллегамъ изъ высшихъ учебныхъ заведеній, отличались почти всѣ добродушіемъ, уравновѣшенностью и здравымъ смысломъ.

Отъ товарищей онъ научился мало чему хорошему. Еще совсѣмъ маленькимъ мальчикомъ онъ, точно привлекаемый магическими чарами, стремился къ дурному и запретному; онъ не любилъ его, но но занимало и мучило его. Теперь, воспитанный въ цѣломудренной чистотѣ, мальчикъ впервые услышалъ грубыя откровенныя выраженія, преисполнившія его содроганіемъ, и все время возвращался къ нимъ, какъ трогаютъ больной, шатающійся зубъ, несмотря на боль.

Однажды онъ не выдержалъ. Онъ написалъ всѣ дурныя слова на бумагѣ и бросилъ ее подъ скамейку. Ему стало легче, онъ словцо подѣлился своей тайной. Но сидѣвшій сзади него мальчикъ поднялъ бумажку и отнесъ учителю; указавъ на Боценгардта.

Въ любой средней школѣ, навѣрное, построили бы цѣлую психологическую теорію объ испорченности маленькаго Боценгардта, преступленіе было бы признано ужаснымъ, а вліяніе Георга на товарищей пагубнымъ. Но добрый учитель Кнаппичъ былъ человѣкъ и отнюдь не чудовище своей профессіи. Правда, онъ очень ужасался хаосу, царившему въ душѣ Георга, бранилъ его, поставилъ къ стѣнѣ, написалъ его матери грозное письмо, и въ заключеніе отправилъ къ пастору для внушенія. Кроткій священникъ быстро довелъ мальчика до слезъ и удовольствовался этимъ, сказавъ:

— Раскайся хорошенько, дитя мое, тогда Господь проститъ тебя.

Нѣкоторое время учителя усердно наблюдали за любителемъ неприличныхъ выраженій, но такъ какъ рецидивовъ болѣе не случалось, они правильно рѣшили, что молчаливый мальчикъ хотѣлъ этимъ необычайнымъ способомъ избавиться отъ первой грязи жизни.

Два или три года Георгъ провелъ совершенно спокойно. Потомъ искуситель снова посѣтилъ его. На этотъ разъ въ маленькомъ мальчикѣ проснулся ужасъ земли, смерть въ образѣ чувственности. Такъ, рано, такъ смутно, но это была она.

Какъ всѣ проступки и уклоненія Георга, и этотъ случай совпалъ съ весной.

На Дровяной площади жилъ его старый внучатный дядя, Эбергардъ Вонзидлеръ. Онъ былъ историческій живописецъ — по тѣмъ временамъ почетное званіе въ области его искусства.

Домъ его былъ олицетвореніемъ сѣдой прадѣдовской старины, и много могли бы поразсказать его старые часы, комоды съ потайными ящичками, табакерки съ крошечными картинками и необыкновенно изогнутые стулья и кресла.

У окошка всегда сидѣла тетка, похожая на манекенъ и слащаво пахнувшая тончайшимъ нюхательнымъ табакомъ; а дядя сидѣлъ рядомъ, въ большой комнатѣ съ тремя окнами, и писалъ, писалъ, все такъ же аккуратно и гладко, какъ научился въ дни своей юности.

Ревностное прилежаніе не много помогло ему. Можетъ быть, онъ писалъ не хуже извѣстныхъ мастеровъ своего времени, его портреты даже составили ему маленькое состояніе. Но это состояніе явилось въ то же время и помѣхой. Еслибъ онъ былъ бѣденъ, онъ поѣхалъ бы въ Вѣну и достигъ бы славы. Но чего можно было добиться въ ту нору въ провинціи? Его имя заглохло еще при его жизни.

Въ тотъ памятный день дядя оказался противъ обыкновенія не въ мастерской, а спорилъ съ теткой, величаво оцѣпенѣвшей у своего окошка.

— Я всю жизнь не вмѣшивалась въ твое дилетантство, — говорила тетка, — но этого я не допущу.

— Диллетантство, — съ мягкимъ укоромъ проговорилъ дядя.

— Ну, хорошо: пусть ты художникъ. Разъ это говорятъ другіе, по гаѣ пусть будетъ такъ. По части портретовъ съ тобой, правда, никто не сравняется въ нашемъ кварталѣ. Но отдавать нашъ славный, старый садъ на позорище, когда справа въ него можетъ заглянуть Кати Риммельсбахеръ, сзади — Пепи и Эрнестина, а слѣва — Гаусмаксерова Гретцель! — этого я не допущу, и этому не бывать!

— Но, милая моя, теперь во Франціи всѣ пишутъ такъ. И если фабриканты перенимаютъ изъ Парижа новыя идеи, то почему же не попытаться сдѣлать то же въ своей области и художникамъ? Позволь мнѣ на старости лѣтъ поучиться кое-чему.

— Разумѣется, ты этимъ прославишься, — язвительно сказала тетка.

— Я не прославлюсь, даже и у твоихъ дѣвицъ. Поѣому что сейчасъ каштаны совершенно закрываютъ нашъ садъ, и за ихъ зеленой стѣной всякая молодая дѣвушка можетъ раздѣться такъ же спокойно, какъ въ купальнѣ.

— Это позоръ, и я этого не потерплю, — упрямо повторила тетка.

— Тогда я попробую въ саду у зятя, — со вздохомъ сказалъ художникъ. — Но попробовать я долженъ. Господи, Боже мой! Вотъ уже полторы тысячи лѣтъ, какъ серебристое, свѣтозарное, трепетное человѣческое тѣло не писали при свѣтѣ вольнаго солнца, и я долженъ умереть, не испытавъ этого счастья! Я буду писать въ саду у пограничной межи.

— Такъ! Чтобы глупые мужики направо и налѣво разсказывали, какая свинья старикашка Вонзидлеръ! — съ испугомъ вскричала тетка — Нѣтъ, ужъ лучше малюй въ саду, на моихъ глазахъ. Тогда я буду хоть знать, что ты только пишешь, а не продѣлываешь ничего другого, старый ты грѣховодникъ!

— Да Господь съ тобой!

— Ну, ну, я вѣдь порядкомъ понаслушалась о томъ, какъ вы отличались съ твоимъ дружкомъ Круммомъ въ послѣдній разъ, когда были въ Италіи.

Дядя промолчалъ. Георгъ не понялъ, о чемъ идетъ рѣчь, и, какъ всегда, приписалъ ихъ словамъ совершенно фантастическій смыслъ: онъ рѣшилъ, что какой то дѣвушкѣ хотятъ содрать кожу, чтобы выбѣлить ее въ саду.

Когда на слѣдующій день онъ, мучимый любопытствомъ, прибѣжалъ къ дядѣ, онъ не засталъ тетку на ея обычномъ мѣстѣ у окна, выходившаго на площадь, и это было очень странно, потому что никогда ничего подобнаго не случалось. Но въ задней комнатѣ, куда онъ пробрался, она стояла у окна. Она наклонилась такъ, что кринолинъ ея оттопырился, образовавъ глубокую пещеру, въ которую страшно было заглянуть. Такъ какъ тетка не видала и не слыхала его, а точно приросла къ окну, онъ догадался, что въ саду что-то происходитъ, потихоньку выбрался изъ комнаты, прокрался по коридору на чердакъ и прильнулъ къ слуховому окну.

Выглянувъ въ садъ, онъ увидѣлъ множество крокусовъ, тюльпановъ и гіацинтовъ, окруженныхъ гигантской квадратной стѣной конскихъ каштановъ. Они совершенно закрывали стѣны сосѣднихъ домовъ и затѣняли свѣтлый садъ, сіявшій подъ высокимъ полуденнымъ солнцемъ, какъ заколдованный островъ.

Внизу, въ яркомъ солнечномъ свѣтѣ, подъ большимъ художническимъ зонтомъ, среди тюльпановъ и крокусовъ, ютился у мольберта дядя и что-то рисовалъ. А передъ нимъ сидѣла женщина, спустившая съ себя все платье вплоть до низа живота. Одну обнаженную руку она положила подъ грудь, другую опустила на колѣни. Юное ослѣпительное, бѣлое тѣло рѣзко выдѣлялось на зелени газона и казалось такимъ необычайно сіяющимъ, такимъ воздушнымъ и загадочно-манящимъ, какимъ его никогда не изображали на картинахъ. Правда, глубокія тѣни подъ каштанами представляли очень рѣзкій контрастъ, но знойный и пышный расцвѣтъ этого человѣческаго тѣла превосходилъ красу тюльпановъ, гіацинтовъ и каштановаго цвѣта. Какъ будто во всемъ этомъ маленькомъ міркѣ сами собой свѣтились только солнце и это нагое дѣвичье тѣло.

На картинѣ дяди, на фонѣ холодныхъ зеленыхъ тѣней, виднѣлось свѣтлое пятно, представлявшее контуры этого прелестнаго видѣнія. Серебристо-бѣлая голова почтеннаго старца, въ бархатной шитой бисеромъ шапочкѣ, поминутно поднималась, взглядывала и опускалась. Мальчику стало не по себѣ и даже засосало подъ ложечкой отъ предчувствій новыхъ ужасныхъ тайнъ.

Онъ отскочилъ отъ окна, почувствовавъ себя мгновенно тяжкимъ преступникомъ, но все-таки еще разъ, вздрагивая отъ страха и непонятнаго волненія, выглянулъ въ окно. Потомъ побѣжалъ домой и тамъ долго плакалъ и терзался, страшась своего тяжелаго, жаднаго дыханія, своей крови, бурно кипѣвшей въ жилахъ, и извращенности своей души, жаждавшей совершить что-то невыразимо жуткое и запретное.

Послѣ тяжелой борьбы, на третій день онъ снова отправился къ дядѣ. На этотъ разъ пробраться на чердакъ было труднѣе, потому что тетка уже заняла свой всегдашній постъ у окна. Улучивъ минутку, когда она задремала, мальчикъ выскользнулъ изъ комнаты и поднялся на чердакъ.

Дядя писалъ, какъ и въ первый разъ, тихонько и чистенько. Солнце сіяло, каштаны цвѣли въ литургической пышности; изъ-за ихъ бѣлорозовыхъ свѣчекъ почти не было видно листьевъ, стояла такая тишина, что слышно было жужжанье пчелъ въ саду и шуршанье дядиной кисти по холсту. Было жарко и душно, очень душно.

Должно быть старому художнику было такъ же не по себѣ, какъ и восьмилѣтнему мальчику. Онъ вдругъ безсильно, уронилъ правую руку съ кистью, такъ что она почти коснулась земли. А дѣвушка опустила голову, и мальчикъ видѣлъ только ея лобъ и роскошные золотисто-рыжіе волосы.

Ей было стыдно, потому что бѣдный старикъ смотрѣлъ на нее не только, какъ художникъ.

Такъ прошли минуты, долгія минуты. Никакая часовая стрѣлка не отмѣтила ихъ, а высокое полуденное солнце точно остановилось, какъ въ тотъ страшный часъ, когда его остановилъ Нави.

Каштановыя деревья торжественно цвѣли въ вышинѣ, садъ у ихъ подножія горѣлъ изумруднымъ солнечнымъ четырехугольникомъ, а дядя, его бѣлый зонтъ, тюльпаны и бѣлая дѣвичья фигура казались сномъ.

Въ разгарѣ дня наступила томительная пауза.

Георгъ въ волненіи слѣдилъ за тѣмъ, что теперь дѣлаетъ дядя. Сейчасъ онъ узнаетъ, въ чемъ заключается та невѣдомая, страшная тайна, и что дѣлаютъ въ такихъ случаяхъ. Онъ смотрѣлъ во всѣ глаза, забывъ о своемъ волненіи, и не сводилъ горящаго взгляда съ старика, который точно замеръ въ неподвижности.

Вдругъ легкій вѣтерокъ нарушилъ очарованіе. Листья зашелестѣли, со всѣхъ высокихъ деревьевъ въ садъ устремились кружащіеся хороводы лепестковъ. Цвѣточный дождь, благоуханный, бѣлый и пестрый, продолжался едва минуту, и таинственнымъ призывомъ прошумели высокіе каштаны.

Старикъ положилъ кисть на мольбертъ, повѣсилъ палитру, всталъ и подошелъ къ дѣвушкѣ, робко поднявшей на него глаза. Одинъ лепестокъ каштановаго цвѣта упалъ на нее и удержался на томъ мѣстѣ, гдѣ рука касалась ея молодой груди. Онъ нагнулся — должно быть, онъ сдунулъ его, потому что дѣвушка не шевельнулась. Потомъ сказалъ:

— Одѣнься и иди. Ты мнѣ больше не нужна.

Дѣвушка убѣжала, а старику долго стоялъ одинъ въ свѣтломъ зеленомъ саду и смотрѣлъ въ темную землю, изъ которой поднималось столько тюльпановъ, и которой онъ былъ уже больше сродни, чѣмъ эти тюльпаны. Каштаны усѣяли весь садъ нѣжнымъ бѣлорозовымъ сокровищемъ своихъ лепестковъ, а онъ все стоялъ, не замѣчая ласки ароматнаго вѣтерка и точно позабывъ объ этомъ чудесномъ мірѣ. Онъ былъ слишкомъ старъ, чтобы плакать, но лицо его было очень, очень печально.

Когда Георгъ вошелъ въ комнату, тетка какъ разъ спрашивала:

— Ну, что же, старикъ, какъ дѣла?

— Ахъ, — вздохнулъ дядя, — ничего не выходитъ. Солнечный свѣтъ слишкомъ ярокъ для моихъ старыхъ глазъ, и имъ больно смотрѣть на молодое тѣло. Я совсѣмъ ослѣпленъ! Да, да. Слишкомъ много солнца. Я не гожусь для новаго искусства.

— Слава Богу, — наконецъ-то ты это понялъ, — сказала тетка.

А маленькій Георгъ недолго мучился ядомъ этого приключенія.

Онъ вывѣдалъ, что прелестная золотоволосая натурщица, — дочь скрипичнаго мастера и живетъ на окраинѣ города. Однажды онъ убѣжалъ изъ школы и отравился на маленькую, почти деревенскую площадь, окруженную бѣдными домиками, и съ пылающимъ сердцемъ сталъ ждать дѣвушку у лавки ея отца.

Дѣвушка вышла, и онъ смотрѣлъ на ея прелестное лицо, обуреваемый невыразимыми чувствами. Она не обратила на него вниманія, хотя онъ бѣжалъ рядомъ съ ней. Страсть и злоба вспыхнули въ немъ, какъ въ молодомъ пѣтушкѣ, и онъ крикнулъ: — Эй, ты! Голая Гретель!

Она вздрогнула, остановилась, взглянула на него, и темная краска залила ея лицо. А у него уже былъ въ рукѣ камень. Съ истиннымъ жаромъ, благоговѣніемъ и страстью, онъ бросилъ камень прямо ей въ лобъ и увидѣлъ, какъ мгновенно поблѣднѣло ея прекрасное испуганное лицо.

Мальчикъ стоялъ, тяжело дыша, и смотрѣлъ, какъ на томъ мѣстѣ, гдѣ врѣзались острые края камня, появилась красная полоска, и по блѣдному лицу скатилась одна, потомъ другая капелька крови, Онъ чувствовалъ какой-то необыкновенный восторгъ и вмѣстѣ съ тѣмъ угнетеніе.

Но тутъ нѣсколько торговокъ подняли крикъ, прелестная дѣвушка громко застонала, и нужно было бѣжать со всѣхъ ногъ, потому что началась погоня, грозившая несомнѣнной опасностью. Онъ насилу добѣжалъ до тихаго переулка, гдѣ сталъ метать петли, какъ преслѣдуемый заяцъ.

Приключеніе кончилось. Онъ выразилъ приблизительно то, что его волновало. Что это удалось ему не вполнѣ, онъ догадался по чувству жалости къ бѣдной, милой, такъ горько плакавшей дурочкѣ. Но больше, все равно, дѣлать было нечего.

Черезъ недѣлю онъ уже забылъ обо всемъ и только долго избѣгалъ Лендской площади. Онъ снова сдѣлался милымъ, живымъ и послушнымъ мальчикомъ, былъ веселъ въ школѣ, грустенъ дома, а въ полѣ и въ лѣсу такъ счастливъ, что въ сердцѣ его проснулось страстное желаніе сдѣлаться охотникомъ.

Какъ всѣ дѣти Георгъ былъ вѣрующимъ. Ему казалось, что во всякой вѣрѣ должна быть заключена частица истины. Онъ зналъ уже о ботахъ Египта, Греціи и Рима; зналъ немножко и германскую миѳологію. Такъ какъ онъ интересовался исторіей прошедшихъ временъ, то учитель повелъ его однажды, когда ему минуло одиннадцать лѣтъ, вмѣстѣ съ однимъ товарищемъ въ музей античныхъ и доисторическихъ коллекцій. Тутъ онъ увидѣлъ, какъ полна его родина великихъ воспоминаній, потому что учитель показалъ мальчикамъ карту, на которой были помѣчены всѣ римскія находки: Карта пестрѣла цвѣтными значками, обозначавшими различные предметы: монеты, надписи, оружіе, статуи, гробницы, памятники, остатки стѣнъ отъ укрѣпленій, храмовъ, сторожевыхъ башенъ, виллъ, бань, каналовъ. Казалось, будто штирская земля въ теченіе цѣлыхъ столѣтій изъ каждой своей поры извергала нѣмые дары классической древности. Особенно многочисленны были эти свидѣтельства въ странѣ виноградниковъ, на благословенномъ югѣ, гдѣ находились большіе культурные центры: Flavia sol va, Postovio и Celeja.

Видъ серебряныхъ и золотыхъ римскихъ монетъ и украшеній вызвалъ потъ на лицѣ мальчика, въ памяти котораго жили легенды о найденныхъ кладахъ. Найти когда-нибудь такой кладъ и разбогатѣть, чтобы мать не твердила постоянно: «Учись, чтобы зарабатывавъ деньги. Бѣдность — тягчайшее наказаніе Божіе!»

А маленькій товарищъ Боценгардта, коренастый и молчаливый Конрадъ Тосъ, стоялъ возлѣ римскихъ шлемовъ и мечей, и глаза его лихорадочно горѣли.

— Смотри скорѣй, — крикнулъ онъ Георгу, — это остатки съ полей сраженія!

Георгъ подбѣжалъ къ нему и захлебнулся отъ восторга.

— Да, это найдено въ гробницахъ, — сказалъ учитель.

— Въ гробницахъ героевъ, какія были сдѣланы для Гектора и Ахилла? — воскликнулъ Георгъ, давно уже знавшій Иліаду и Одиссею. — Господинъ учитель, смотрите, этотъ шлемъ разсѣченъ такъ, что я могу просунуть въ него руку!

— А кольчуга пробита копьемъ какъ разъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ находилось сердце, — замѣтилъ Тосъ. — Извѣстно ли, кому принадлежало это вооруженіе?

Учитель улыбнулся. — Нѣтъ. Имя героя не можетъ сохраниться, если нѣтъ поэта, который сумѣетъ воспѣть людямъ его жизнь и кончину. Штирская древность не имѣла пѣвца. И зіяющія раны этихъ шлемовъ должны говорить за себя сами. Но развѣ онѣ этого не дѣлаютъ?

— О, и какъ еще прекрасно! — воскликнулъ Георгъ.

— Наша родина тоже имѣла свои героическія времена, не менѣе великія, чѣмъ Троя, — сказалъ учитель, и оба мальчика взглянули на него съ благодарной гордостью. А учитель разсказалъ имъ исторію заселенія Штиріи въ эпоху римскаго владычества и о кровопролитныхъ сраженіяхъ съ коренными жителями, норійскими кельтами.

— Теперь мы перейдемъ къ совсѣмъ еще неизученнымъ находкамъ, — сказалъ онъ и показалъ модели доисторическихъ кургановъ, и стройные кельтическіе мечи, похожіе на листья камыша, и разсказалъ о бронзовомъ вѣкѣ.

У маленькаго Боценгардта мелькнула какая-то мысль, и онъ быстро спросилъ:

— Во что вѣрили кельты?

— Это неизвѣстно въ точности, — отвѣтилъ умный учитель. — Но они боготворили солнце, и ихъ богъ назывался Беленъ, точно такъ же, какъ богъ свѣта у древнихъ славянъ назывался Бѣлобогъ.

Георгъ не отсталъ отъ него, пока не узналъ всего, что учитель могъ разсказать о вѣрованіяхъ кельтовъ и древнихъ альпійскихъ славянъ. Такъ какъ у каждаго народа было свое ученіе, но каждый народъ почиталъ свѣтъ, солнце и весну, какъ божество жизни, и каждая вѣра въ безсмертіе, какъ ночная бабочка, стремилась къ этому свѣту, то въ душѣ ребенка зародилось странное чувство. Дѣти думаютъ только образами, и потому дикія перелетныя птицы, съ призывными страстными криками, вечернее солнце и стремленіе къ западу и югу превратились для мальчика въ символы, къ которымъ онъ проникся какой-то суевѣрною любовью. Древніе вѣка, римскія находки и кельтическія гробницы, всѣ эти тайны мертвецовъ сосредоточивались на югѣ его родины, на благодатномъ югѣ, гдѣ столько солнца, гдѣ зима такъ коротка, а римскіе виноградники цвѣтутъ и понынѣ. Въ душѣ его загорѣлась неутомимая жажда къ этой странѣ, гдѣ, ему казалось, онъ долженъ стать ближе къ вѣчности и ея тайнамъ. Его неудержимо влекло на югъ… Самое германское, самое счастливое и самое несчастное стремленіе проснулось въ немъ съ необычайной силой.

По просьбѣ Тоса учитель повелъ мальчиковъ какъ-то въ воскресенье въ цейхгаузъ штирскихъ земскихъ чиновъ. Это дивная стальная пѣснь изъ страшной турецкой поры, гимнъ желѣзной пограничной странѣ, которая въ теченіе двухъ столѣтій удерживала мусульманъ и мадьяръ на порогѣ германской родины, и которая въ то время, какъ Италія взростила своихъ великихъ мастеровъ, а Германія — Ганса Сакса, Лютера, Фауста, Гуттена, Дюрера, Гольбейна, и другихъ безсмертныхъ, вела тяжелую борьбу, и истекала кровью, окутанная дымомъ непрестанныхъ пожаровъ, для того, чтобы тѣ люди могли, въ блаженномъ покоѣ, творить, мыслить, стремиться и рисовать. Все это сказалъ имъ учитель и показалъ бывшее тутъ во множествѣ стальное оружіе, заглушавшее въ тѣ времена своимъ лязгомъ всякій нѣжный напѣвъ въ Штиріи.

Такъ необычайны были постоянныя бѣдствія страны, такъ неистовъ и непоколебимъ былъ воинственный духъ той жизни, что не могъ народиться ни одинъ мыслитель съ яснымъ, спокойнымъ и вдумчивымъ взглядомъ, не могло воспарить ни одно гармоническое сердце пѣвца, которые сохранили бы безконечное страданіе и борьбу тѣхъ вѣковъ, и передали бы ихъ, запечатлѣнныя красотой, для любовной памяти людей.

Ни одно слово, кромѣ безпорядочныхъ жалобныхъ криковъ перепуганныхъ лѣтописцевъ, ни одна геройская пѣснь, кромѣ боязливыхъ поговорокъ и присказокъ крестьянъ, не возвѣщаютъ нынѣ о величіи того времени и его несказанныхъ испытаніяхъ. Но древній домъ стоитъ въ Грацѣ и понынѣ, четыре огромныхъ, темныхъ зала его слѣдуютъ одинъ за другимъ, и въ нихъ мрачно тѣснятся другъ къ другу кольчуги къ кольчугамъ, мушкеты къ мушкетамъ, мечи къ мечамъ, — больше тридцати тысячъ холодныхъ, безстрастныхъ свидѣтелей того, чѣмъ была нѣкогда могущественная Штирія для германскаго государства.

Нетронутымъ стоитъ огромный, мрачный, грозный цейхгаузъ, какимъ онъ возникъ въ пору упадка Ренессанса. Нетронутыми стоятъ безконечные ряды стальныхъ упрямыхъ норійскихъ клинковъ и панцырей, подъ которыми бились нѣмецкія сердца, безъ словъ и пѣсенъ отдавшія свою кровь за нѣмецкій народъ. Осиротѣвшія стальныя латы и вооруженіе мертваго войска стоятъ недвижимо и знаютъ, почему желѣзная область въ самую незабвенную эпоху нѣмецкаго народа не звенѣла пѣсней и не радовала глаза безсмертными формами и красками.

О, вы, тридцать тысячъ стальныхъ языковъ, ты, безгласный пѣвецъ горя, ты, мрачный, желѣзный домъ изъ самой бѣдственной поры, счастье, что ты сохранился до нашихъ дней! Свидѣтельство твое истиннѣе сладчайшей поэмы Гомера, пѣснь твоя мощнѣе фугъ великаго Баха, картины твои потрясаютъ сильнѣе Гольбейновской «Пляски Мертвецовъ»!

Молчи, молчи, но существуй и свидѣтельствуй о томъ, что желѣзное упорство Штиріи сокрушило духовную смерть Востока, и что народъ твоего времени былъ самымъ несчастнымъ и самымъ святымъ изъ всѣхъ германскихъ народовъ!

Вотъ, какія мысли возбудилъ учитель въ мальчикахъ, и когда онъ сказалъ: «Этотъ домъ былъ бы славой государства, еслибъ находился въ Нюренбергѣ или Данцигѣ; но здѣсь онъ безмолвствуетъ и ждетъ, пока не найдетъ своего глашатая», — сердца ихъ содрогнулись въ трепетномъ восторгѣ, хотя они и не могли бы сказать, почему. Они чувствовали только, что живутъ для того, чтобы, выросши, совершить что-то, корни чего находятся здѣсь, въ этомъ домѣ протеста.

---

Георгъ долго взволнованно бродилъ по городу: какъ, кому сказать то, что жило въ немъ? Вдругъ онъ вспомнилъ: «Сынъ Наполеона! Онъ одинъ можетъ сказать, что мнѣ дѣлать!»

И онъ побѣжалъ къ художнику Крумму, уже нѣсколько лѣтъ страдавшему тяжкой болѣзнью.

— Господинъ Круммъ, — крикнулъ онъ блѣдному старику, уныло сидѣвшему въ больничномъ креслѣ. — Господинъ Круммъ, я видѣлъ цейхгаузъ. Я хочу… я хотѣлъ бы… я долженъ воевать!

— Вотъ какъ! — печально улыбнулся старикъ. — Зачѣмъ?

— Чтобы прославить Штирію. Никто не знаетъ, кто мы. Или я побѣгу ко всѣмъ людямъ и скажу имъ, кто мы, и что мы должны гордиться. Развѣ вы никогда не видали этого дома, полнаго оружія?

— Видѣлъ, дитя мое.

— И вамъ никогда не хотѣлось сражаться этимъ оружіемъ?

— Мое оружіе было другое, дитя мое.

— Какое же?

— Подойди сюда. Твои глаза горятъ. О, мальчикъ, неужели и тебя жжетъ то, что нѣкогда терзало меня? Подойди ближе, мнѣ трудно говорить, но я хочу дать тебѣ совѣтъ, совѣтъ разбитаго, конченнаго человѣка. Видишь ли: когда то я хотѣлъ быть художникомъ, великимъ, знаменитымъ на весь міръ, самымъ первымъ, какъ… какъ…

— Какъ Наполеонъ, — вырвалось у мальчика. Онъ испугался.

Старикъ долго молчалъ, потомъ продолжалъ: — Я предпочелъ бы умереть, чѣмъ не быть первымъ среди людей. И когда у меня появились первые сѣдые волосы, а я все еще былъ бѣднымъ, безпокойнымъ нищимъ и, наконецъ, понялъ это самъ, я… я всадилъ себѣ пулю въ грудь.

— Господинъ Круммъ!

— Да, это была грустная комедія. Моя теперешняя жена вырвала меня изъ когтей смерти, выходила меня и предложила мнѣ бѣдную, тихую жизнь. Я принялъ ее, и она сдѣлалась повелительницей того, кто самъ хотѣлъ вести умы; она сдѣлалась опорой моего сломаннаго тѣла, обѣими руками держала мою жизнь, чтобы она не истекла по каплѣ, хотя въ сосудѣ была лишь испорченная вода. И все же… Георгъ, Георгъ! Если бы я былъ ребенкомъ, какъ ты, и мнѣ предстояло бы все горе отреченія, если бы я даже ясно видѣлъ его передъ собой, то и тогда я все-таки началъ бы снова съ намѣренія стать величайшимъ изъ людей! Ахъ, еслибъ я могъ видѣть, какъ ты взлетишь, сгоришь и будешь посрамленъ… Но это ничего: magna voluisse magnum.

— Что это значитъ, господинъ Круммъ?

— Хотѣть великаго — велико. Блаженны тѣ, что ищутъ необычайнаго. А теперь ступай къ матери и скажи ей, что хочешь быть геніемъ. У меня начинаются боли.

Но съ матерью нельзя было говорить о такихъ волнующихъ вещахъ, какъ величіе и страданіе. Она оберегала его, какъ цвѣтокъ, я позволяла ему пускать корни только въ самой ограниченной благовоспитанности. На другой день послѣ уроковъ, онъ отправился, съ своимъ другомъ Тосомъ бродить по улицамъ, несмотря на грозившее дома наказаніе.

И ему онъ разсказалъ, какъ старый отпрыскъ Наполеона воскликнулъ: «Блаженны тѣ, что ищутъ необычайнаго».

Маленькій Тосъ растопырилъ свои коротенькія, крѣпкія ноги и остановился, какъ ошеломленный.

— Да, да, вотъ именно, — проговорилъ онъ и поднялъ указательный палецъ. Нѣкоторое время онъ молчалъ отъ восторга. Потомъ быстро пошелъ впередъ.

— Ну, что-же? — спросилъ Георгъ.

— Нашъ учитель говорилъ, что каждый человѣкъ долженъ выбрать себѣ девизъ. Моимъ будетъ этотъ: «Блаженны тѣ, что хотятъ необычайнаго».

— «Ищутъ», --поправилъ Георгъ.

— У меня будетъ «хотятъ», — рѣшилъ Тосъ, — а у тебя пусть останется: «ищутъ».

И оба варіанта, дѣйствительно, какъ нельзя лучше подходили къ мальчикамъ.

— А теперь ты долженъ сказать, чего ты хочешь необычайнаго, — сказалъ Георгъ.

— Я хочу быть изобрѣтателемъ. Я изобрѣту новыя ружья, которыя будутъ бить на десять тысячъ шаговъ и давать тридцать выстрѣловъ въ минуту. Я буду продавать ихъ только нѣмцамъ. Тогда мы перебьемъ всѣхъ русскихъ.

Это происходило въ семьдесятъ восьмомъ году, и, такъ какъ въ связи съ напряженнымъ настроеніемъ на востокѣ, зашевелился панславизмъ, то Тосъ, наслушавшійся рѣчей своего политикана-отца, прибавилъ: — и вендовъ тоже.

— А тѣхъ за что?

— Они хотятъ прогнать всѣхъ нѣмцевъ изъ Лейбаха, Питтау, Фридау и Марбаха. Они говорятъ, что вся Нижняя Штирія должна принадлежать имъ.

— Что? — испуганно крикнулъ Георгъ. Солнечная низменность была цѣлью его стремленій. — Тогда я сдѣлаю всю Нижнюю Штирію нѣмецкой.

Тосъ вытаращилъ глаза. — Какимъ же образомъ? — изумленно спросилъ онъ.

— Ну, не знаю еще. Сначала я буду охотникомъ въ заповѣдномъ лѣсу и въ Бахерскихъ горахъ. Тамъ никто не рѣшается жить, потому что тамъ очень много рысей. Я ихъ всѣхъ перебью. И потомъ подарю каждому нѣмцу, который захочетъ тамъ поселиться, участокъ лѣса. Вѣдь заповѣдные лѣса никому не принадлежать.

— Да вѣдь это неправда, — сказалъ практическій Тосъ.

— Однако, никто не можетъ сказать, кому принадлежитъ Бахерскій лѣсъ.

— Вѣроятно, онъ принадлежитъ вендамъ, — предположилъ Тосъ. — Намъ придется все это завоевать. Все равно будетъ война. Тогда уже за одно.

— Ахъ, если-бъ я могъ сейчасъ пойти на войну, — со вздохомъ проговорилъ Георгъ, — Намъ сейчасъ двѣнадцать лѣтъ. Въ шестнадцать насъ, навѣрное, возьмутъ. Но протянется-ли война три года? И не проиграютъ-ли ее до тѣхъ поръ?..

— Тогда они и вправду прогонятъ нѣмцевъ изо всей Нижней Штиріи, — грустно сказалъ Тосъ.

— Боже мой, отчего мы не большіе! — съ отчаяніемъ воскликнулъ Георгъ.

II.

Это было время, когда начинала разгораться ненависть между націями. И возбужденіе стариковъ противъ того, что происками злобныхъ душъ былъ отравленъ миръ, такъ долго связывавшій людей, у мальчиковъ сейчасъ же превратилось во вражду ко всему сосѣднему народу. И вотъ, началась война, несчастнѣе, безплоднѣе и продолжительнѣе тридцати-лѣтней, — война, въ которой, какъ и во всякой войнѣ, побѣда могла достаться только грубости и низости, а гармонически настроенной душѣ грозила неминуемая гибель.

Мальчики горѣли въ возбужденіи разроставшейся ненависти страннымъ образомъ, словно необходимой человѣку для жизни. Они смотрѣли на происходящее вокругъ и бранили родной городъ:

— Ахъ, этотъ Грацъ! Онъ точно околдованъ тишиной и бездѣйствіемъ. Старики ничего не стоютъ, ничего не могутъ, ничего не хотятъ. Молодые не смѣютъ. О, вырваться на свободу, прочь отсюда, гдѣ ничего не случается!

Георгъ строптиво заявилъ матери, что не желаетъ оставаться въ городѣ. Онъ не годится ни для какой комнатной профессіи и долженъ жить на волѣ, въ лѣсу и въ горахъ.

Мать пришла въ отчаяніе. — Что скажетъ генералъ Бенедекъ? Вѣдь онъ хотѣлъ отдать тебя въ высшее учебное заведеніе.

— Тогда пусть отдастъ меня въ школу лѣсничества, — уступилъ Георгъ.

Госпожа Боценгардтъ надѣла свое парадное платье, отправилась къ доброму и злосчастному полководцу и пожаловалась ему, что ея сынъ хочетъ быть охотникомъ и лѣсничимъ.

— Только-то? — разочарованно спросилъ генералъ.

— Онъ говоритъ, что хочетъ жить на вольной зеленой землѣ, а не торчать въ комнатѣ.

— Въ этомъ онъ, пожалуй, правъ, — задумчиво сказалъ старикъ. А поступать на военную службу по нынѣшнимъ временамъ врядъ-ли стоитъ.

— Это вашему превосходительству виднѣе, чѣмъ мнѣ, — смущенно проговорила госпожа Боценгардтъ.

Генералъ нѣсколько разъ прошелся по комнатѣ. — Хорошо, — сказалъ онъ наконецъ, — я постараюсь устроить его черезъ одного пріятеля. Онъ директоръ сельско-хозяйственной школы въ Кроттенгофгѣ, и тамъ есть отдѣленіе лѣсничества.

Такимъ образомъ, Георгъ попалъ въ учебное заведеніе, которое понравилось ему, потому что находилось среди полей, у подножья заросшихъ лѣсомъ горъ. Когда Георгъ прибылъ въ школу, кругомъ зрѣлъ тяжелый виноградъ, горѣли яблоки, и пѣнился виноградный сокъ, поля серебрились наливающейся кукурузой, среди которой буйно желтѣли огромныя тыквы. А лѣсъ пламенѣлъ осеннимъ уборомъ.

---

Отецъ Конрада Тоса былъ бѣдный желѣзнодорожный сторожъ и не могъ дать сыну высшаго образованія. Конрадъ поступилъ ученикомъ къ оружейному мастеру; его большая утловатая голова отлично переносила щедрые подзатыльники первыхъ учебныхъ недѣль, но сердце его горѣло желаніемъ выбиться на дорогу. Онъ работалъ съ увлеченіемъ и скоро обогналъ младшаго подмастерья. Ни ему, ни Георгу пока еще не удавалось отвѣдать веселой жизни. Тосъ изощрялся надъ остроумными пріемами работы, Георгъ мечталъ, и самъ не зналъ, что онъ, и чѣмъ будетъ. Онъ весь былъ во власти смутнаго томленія, плылъ по теченію и былъ доволенъ тѣмъ, что могъ жить среди поэтически просвѣтленной природы, потому что важнѣе всего на свѣтѣ ему казались лѣсъ и луга.

Георгъ читалъ только фантастическіе романы и приключенія и отъ души презиралъ математику. Странно, до какой степени рѣзко раздѣлялись по отношенію симпатіи и антипатіи учителей. Въ естественной исторіи, исторіи, геологіи и нѣмецкомъ языкѣ онъ оказывалъ блестящіе успѣхи, по геометріи же, землемѣрному дѣлу онъ совсѣмъ не занимался, и это было особенно плохо, потому что учитель былъ славянинъ, котораго онъ ненавидѣлъ и презиралъ. Два года они изводили другъ друга. Почти единственнымъ развлеченіемъ Георга во время пребыванія въ этой школѣ была музыка. У одного изъ товарищей была скрипка, и Георгъ быстро научился играть на ней и подбиралъ по слуху даже женскія колоратурныя аріи изъ оперъ, которыя ему приходилось изрѣдка слышать. Кромѣ того, онъ научился играть на волторнѣ, которая нравилась ему своей романтичностью.

Наступила третья весна его ученія въ школѣ. Георгъ вдругъ рѣшилъ: «Къ чему мнѣ лѣсъ и охота, когда мнѣ придется только мѣрить дрова, браниться съ рабочими, сажать, копать и полгода торчать въ канцеляріи? Я наплюю на вѣрный хлѣбъ и отправлюсь бродить по свѣту со скрипкой, какъ цыганъ. Я провалюсь!»

Стоялъ чудесный день. Георгъ долженъ былъ сдать геометрическій чертежъ. Онъ безцѣльно начертилъ на листѣ всего два круга. Когда учитель вошелъ въ классъ, онъ бросилъ листокъ подъ столъ и наступилъ на него грязнымъ сапогомъ. Потомъ поднялъ листъ, подалъ его учителю и сталъ ждать своей участи.

— Что это значитъ? — опросилъ учитель.

— Когда господинъ профессоръ вошелъ въ классъ, — отвѣтилъ Георгъ, — сквознякомъ сдунуло листъ, и я нечаянно наступилъ на него.

— Вотъ какъ, — сказалъ учитель, — сдунуло именно вашъ листъ, и грязный сапогъ вашъ долженъ былъ ступить именно туда, гдѣ онъ лежалъ. Вы или лгунъ или грязнуля!

Георгъ молча скомкалъ листъ и бросилъ его въ лицо своему врагу.

Славянина не любили, и ученики подняли радостный шумъ. Учитель выбѣжалъ изъ класса, а Георга посадили въ карцеръ и черезъ нѣсколько дней исключили.

Пріѣхавъ въ родной городъ, Георгъ узналъ, что въ этотъ день должны были состояться похороны его покровителя, генерала Бенедека.

По желанію покойнаго, похороны были самыя скромныя, но весь гарнизонъ провожалъ злополучнаго героя. Печально вспоминалъ Георгъ блестящія генеральскія похороны, за которыми онъ, бывало, бѣжалъ въ дѣтствѣ. Онъ видѣлъ, какъ, одного за другимъ, хоронили здѣсь представителей старой Австріи, пока стойкое поколѣніе тѣхъ, что вѣрили въ свою родину, не вымерли съ этимъ послѣднимъ, въ рукахъ котораго сломился государственный мечъ. Выросло новое поколѣніе, не вѣрившее ни въ Австрію, ни въ себя: сломленный народъ. А за тѣломъ послѣдняго героя шло пять тысячъ солдатъ, въ простыхъ мундирахъ, безъ ружей, вольнымъ шагомъ. Огромный, но очень странный кортежъ, и тихій, тихій. Безъ пышности, безъ музыки.

---

Наконецъ, Георгъ сдѣлался охотникомъ и въ волю могъ наслаждаться лѣсомъ и одиночествомъ. Онъ поступилъ въ качествѣ практиканта къ одному магнату, скупавшему огромные лѣса въ Бахерскихъ горахъ для своего стекляннаго завода. Настоящаго лѣсничаго при такомъ хищническомъ хозяйствѣ не было нужно. Георгъ руководилъ рубкой лѣса и долженъ былъ принимать мѣры къ охраненію дичи, такъ какъ хозяинъ его любилъ охоту.

Служба была не тяжелая. Онъ жилъ въ маленькой свѣтелкѣ въ роскошномъ барскомъ домѣ, отстоявшемъ въ получасѣ ходьбы отъ завода. Изрѣдка пріѣзжалъ владѣлецъ завода. Тогда Георга приглашали къ столу, и такъ какъ посѣщенія хозяина относились исключительно къ тетеревамъ и козулямъ, то Георгъ, подъ его руководствомъ, сдѣлался настоящимъ охотникомъ.

Въ первые годы Георгъ ежедневно уходилъ съ ружьемъ въ лѣсъ и жилъ, погруженный въ смутныя грезы. Въ суровыхъ условіяхъ жили заводскіе рабочіе, да и старый барскій домъ, построенный въ серьезномъ буржуазномъ стилѣ временъ императора Франца, стоялъ высоко въ горахъ, и широкій четырехугольникъ его смотрѣлъ на сѣверъ. Уже въ октябрѣ, когда виноградники въ близкой, совсѣмъ близкой странѣ виноградниковъ еще ликовали и пѣли, склоняясь надъ напитанными солнцемъ гроздьями, здѣсь выпадалъ снѣгъ, и этотъ снѣгъ лишь къ именинамъ Георга, въ концѣ апрѣля, превращался въ свѣтлые ручьи, разбѣгавшіеся по всѣмъ склонамъ къ катавшейся глубоко внизу рѣкѣ Драу, неся по дюжинѣ плавучихъ лѣсопиленъ на своихъ юныхъ хребтахъ.

Сосны и сосны, на далекое, безконечно далекое пространство, рѣдко человѣкъ! Лишь къ югу и востоку лежало нѣсколько богатыхъ крестьянскихъ усадебъ, владѣльцы которыхъ даже при восьмидесятилѣтнемъ оборотѣ лѣсорубочнаго хозяйства, ежегодно зарабатывали маленькое состояніе на продаваемомъ лѣсѣ.

Наверху бывали только лѣта и зима. Радостнаго красованія молодыхъ кустовъ, нѣжной листвы милыхъ, женственно свѣтлыхъ березъ, пушистыхъ вербъ, торопливой арміи полевыхъ цвѣтовъ, первыхъ изумительно легко порхающихъ по влюбленной синевѣ мотыльковъ — ничего этого не было въ безконечныхъ сосновыхъ лѣсахъ. Не было и золотой, дарящей тяжелыми плодами осени. Міръ былъ или исчерна зеленъ или закованъ въ серебро. Въ этой мрачной дали Георгъ прожилъ три года; хорошій стрѣлокъ, зоркій охранитель лѣса, онъ былъ счастливь, когда ему удавалось свалить въ снѣгъ лисицу, гордъ, когда огненная и дымная полоска его ружья превращала въ мертвый, тяжело падающій на землю камень парящаго въ лазури ястреба, вечеромъ — не чувствовалъ подъ собою ногъ отъ усталости. Тоска и порыванія въ неизвѣстную даль, такъ тревожившія его мать, умолкли; онъ былъ доволенъ, чувствуя себя царемъ этихъ горъ, и такъ какъ жизнь его и окружающій его міръ были такъ несказанно однотонны, то ежедневное выслѣживаніе дичи, видъ хищной птицы, удачный выстрѣлъ въ долго подстрекаемаго оленя казались ему настолько разнообразными и наполняющими жизнь, что онъ оставался ребенкомъ и не замѣчалъ, отъ постояннаго движенія и возбужденія, что сталъ уже юношей.

Время шло незамѣтно, и наступилъ февраль того года, когда ему минуло двадцать лѣтъ.

Теплый южный вѣтеръ проникъ въ лѣсную глушь Бахерскихъ горъ. Онъ прилетѣлъ въ ночь подъ прощеное воскресенье, и надъ крышей свѣтелки Георга пронеслось мягкое дуновеніе, съ тихимъ звукомъ, напоминающимъ томное мычаніе коровы, тихонько подталкивающей въ бокъ быка. Георгъ прислушался.

— Ввв… проснись, — точно говорилъ вѣтеръ, и старый домъ слабо содрогался, словно балки его хотѣли выбросить зеленые листья. И опять говорилъ вѣтеръ: — Вввв… проснись!

— Это яукъ, — съ улыбкой проговорилъ Георгъ. Такъ называютъ въ Южной Штиріи сирокко, теплый южный вѣтеръ, мощно пробуждающій къ жизни горные склоны. И Георгъ съ страннымъ, небывалымъ счастьемъ прислушивался къ его тихому, глубокому и теплому вѣянію.

Ему не спалось. Что-то росло и тянулось въ немъ, и ему казалось, будто какой то голодный звѣрь теребитъ его сердце. Тревога! Тревога! Темныя сосны передъ окномъ склоняли головы, серьезно, но покорно и мягко, какъ женщины передъ рѣчью великаго короля. Старыя, суровыя сосны были полны гибкости и жизни, смутной прелести!

А вѣтеръ смѣялся, тихо и глухо. Георгъ слышалъ журчанье таявшаго снѣга. Зима быстро сбѣгала освобожденными струйками съ крыши.

— О, Боже, Боже, что со мной? Молиться мнѣ или…? — Георгъ взялъ скрипку и попробовалъ поиграть; но сегодня ничего не выходило. Ему хотѣлось открыть окно и поиграть на своей милой волторнѣ, но онъ побоялся, что управляющій будетъ бранить его или посмѣется, что онъ влюбленъ.

— Влюбленъ! — Георгъ вздрогнулъ и медленно и глубоко перевелъ духъ.

На далекое пространство вокругъ не было ни одной дѣвушки. Самыя ближнія находились въ Рейфнитѣ. Рослыя славянскія дѣвушки. Нѣтъ, онѣ были не по сердцу Георгу. Но сейчасъ надо было успокоиться, дѣлать что-нибудь, думать. Ахъ, читать, да, читать!

Онъ взялъ свѣчу и спустился по лѣстницѣ въ первый этажъ, гдѣ стоялъ большой книжный шкапъ. Георгъ перечиталъ имена авторовъ на корешкахъ книгъ. "Гомеръ! Я позабылъ про тебя. Гейне! его нельзя читать въ такую ночь. Шиллеръ! Онъ слишкомъ мало говоритъ о лѣсахъ и милыхъ лугахъ; его героямъ приходится слишкомъ много дѣйствовать. Гете. Фаустъ. Я его почти не знаю, всѣ говорятъ: трудная, непонятная вещь. Когда-нибудь надо же прочитать его. Возьмемъ «Фауста».

Онъ вернулся къ себѣ и сталъ читать. Ему представлялось, что онъ самъ — Фаустъ, старикъ, позабывшій о пестрой жизни міра, и съ глубокимъ вздохомъ читалъ онъ о глухой скорби отшельника, такъ хорошо знакомой ему самому.

Потомъ, когда глубокій гулъ пасхальныхъ колоколовъ остановилъ отчаявшагося, когда звуки пробужденія любовно коснулись его, совсѣмъ такъ, какъ весенній вѣтерокъ, говорившій за окномъ: — Ввввв… проснись! — Георгъ почувствовалъ, какъ словно порвались узы, спутавшія его тѣло, и съ рыданіемъ воскликнулъ: — О, Боже, да, да! Я проснулся! Я твой! Я хочу жизни!

Онъ вскочилъ, упалъ на колѣни, не помня себя отъ горя и счастья. Снаружи вѣтеръ потрясалъ домъ и его сердце, и сердце расправляло крылья, а человѣкъ простиралъ руки.

Дрожащими руками взялъ онъ книгу и читалъ, читалъ всю ночь. Потомъ опустилъ книгу и предался мечтамъ: онъ думалъ о своемъ возвращеніи въ міръ, мечталъ о славѣ и величіи, о женской любви, мечталъ такъ долго, пока сонъ не перемѣшалъ его грезъ съ дѣйствительностью.

На другой день Георгъ отпросился у управляющаго на нѣсколько дней въ отпускъ, вскинулъ на спину котомку и дождевой плащъ и отправился на востокъ, черезъ пустынные лѣса и голыя плоскогорья съ гордыми крестьянскими усадьбами. Наконецъ, когда вокругъ загудѣли невидимые полуденные колокола, онъ увидѣлъ передъ собой въ долинѣ первую базарную площадь. Онъ быстро спустился съ горы, закусилъ и пошелъ дальше, по довольно густо заселенной долинѣ. Потомъ опять стало безлюдно.

Въ лѣсу онъ набрелъ на хорошенькую церковь, со всѣхъ сторонъ окруженную ручейкомъ, протекавшимъ по извилистому ущелью. Отъ нея ущелье вело вверхъ и потомъ внизъ къ долинѣ Драу. Здѣсь онъ увидѣлъ первый замокъ, чудесное старинное зданіе, вздымавшееся высоко надъ потокомъ, и сердце его возликовало, потому что здѣсь начинался міръ, котораго онъ искалъ. Благородные нравы и богатство селятся только подъ кроткими небесами. По ту сторону замка къ рѣкѣ спускалась высокая скалистая гряда, а впереди красивыя террасы уходили внизъ въ роскошные сады. Первые сады за столько времени! Замокъ, бесѣдки, террасы и виноградники! Такой представлялъ онъ себѣ Италію. Онъ спустился къ желѣзной дорогѣ и взглянулъ наверхъ. У стѣны постоялаго двора, въ небесно-голубой нишѣ стоялъ святой Урбанъ съ библіей въ рукѣ, на которой лежала гроздь винограда. Онъ догадался, что означаютъ длинные ряды рѣшетинъ наверху: здѣсь росли послѣднія лозы Нижней Штиріи, для него, идущаго съ запада — первыя, и замокъ Фааль представлялъ входъ въ обѣтованную страну.

Здѣсь было дивно хорошо, но слишкомъ тихо, а онъ стремился къ звучной, стремительной жизни. Жаждалъ музыки, танцевъ и пылающихъ, разгоряченныхъ дѣвичьихъ лицъ. Быстро шелъ онъ по долинѣ, и веселые люди то и дѣло привѣтствовали его на славянскомъ языкѣ.

Дома и виноградники все умножались, и, наконецъ, въ маленькомъ, красиво раскинутомъ поселкѣ онъ услышалъ первое «здравствуйте» на нѣмецкомъ языкѣ. Слезы выступили у него на глазахъ.

Но какъ неугомонную перелетную птицу, его влекло все дальше, къ изобилію, къ солнцу и шуму нѣмецкой жизни, и когда спустилась ночь, онъ подошелъ къ Марбургу, послѣ долгаго одиночества показавшагося ему кипѣвшимъ жизнью, и людьми, и необыкновенно большимъ. «Цѣлыхъ двадцать пять тысячъ! — радовался онъ. — Сколько людей! Мнѣ кажется, я никогда не видѣлъ столько! И столько нѣмцевъ. Наконецъ-то!»

Онъ оглянулся по сторонамъ, ища хорошаго постоялаго двора. Съ разныхъ сторонъ доносилось пѣніе. Но по отчаянному однообразію и дикимъ протяжнымъ горловымъ выкрикамъ онъ узналъ славянское пѣніе, и судорожно сжалось его сердце. Неужели за то время, когда его душа спала въ лѣсу, славяне завоевали городъ? По всему теченію Драу онъ слышалъ больше славянскаго говора, чѣмъ своей любимой, родной рѣчи, и только когда онъ перешелъ черезъ мостъ, милые звуки ея стали слышаться чаще. Лишь теперь почувствовалъ онъ, насколько усталъ. Въ гостиницѣ, куда онъ завернулъ, онъ почти не могъ ѣсть, а залпомъ выпилъ двѣ кружки пива, и непривычный напитокъ быстро подѣйствовалъ на него. Невыразимо пріятное чувство охватило его, и все показалось ему милымъ и привлекательнымъ. Съ наслажденіемъ слушалъ онъ политическіе разговоры горожанъ, и, узнавъ изъ этихъ разговоровъ о борьбѣ, которую приходится вести нѣмецкимъ городамъ на югѣ Штиріи, подумалъ: «ахъ, пустяки, пока есть люди, читающіе Гетевскаго Фауста, до тѣхъ поръ совершенно невозможно позабыть нѣмецкій языкъ». Онъ желалъ, чтобы здѣшніе нѣмцы приняли поэта въ свое сердце, тогда они станутъ непобѣдимы.

И съ бодрой увѣренностью уничтожилъ съ лица земли огромную ливерную колбасу.

Острое блюдо возбудило вновь его жажду, и къ пятой кружкѣ пива онъ забылъ о своихъ мысляхъ и впечатлѣніяхъ за этотъ день, ему страшно захотѣлось спать, и онъ легъ.

— Сегодня со мной ничего не случилось, — упрекнулъ онъ себя. — Завтра надо вести себя потолковѣе. Ну, что жъ, какъ бы тамъ ни было, я все-таки добрался до обѣтованной страны. — И онъ, сладко заснулъ.

На другой день онъ проснулся поздно. Въ головѣ его была пустота, сердце сосало. Что такое говорили вчера эти люди? Будто всѣ нѣмецкіе города потонутъ въ славянской водѣ, выступающей изъ клоакъ? Да, да, они говорили это. Несчастье и горе нѣмцевъ заключается въ томъ, что они гораздо дальше проникли въ нравственной области, чѣмъ плугомъ. Нѣмецкій бюргеръ строитъ городъ за городомъ въ славянской землѣ. Но онъ беретъ изъ округи славянскихъ учениковъ, славянскую прислугу. Ученикъ становится подмастерьемъ и хозяиномъ, славянская служанка становится его женой. А слабый, опускающійся пришелецъ, добившійся положенія только рабочаго, остается въ соприкосновеніи съ бѣднымъ народомъ и забываетъ свой языкъ.

Такъ неужели это правда? Эта дивная страна, полная хлѣба, плодовъ и винограда, рощи каштановъ, черезъ которыя онъ шелъ — все это чужая земля? И населена людьми, которые современемъ завоюютъ и самый городъ? Георгъ поспѣшно одѣлся. Забыты были дѣвушки и танцы. Грызущая тревога, какъ стрѣла, колола его сердце; онъ трепеталъ за свой народъ. О, неужели эти горожане живутъ день за днемъ, какъ жилъ онъ самъ, недостойный своего лица, на которомъ высокій лобъ долженъ былъ господствовать, какъ твердыня возвышенныхъ мыслей! Только вчера онъ узналъ, что такое жизнь: сознательность, растроганная благодарность за каждую минуту, глубокое созерцаніе явленій въ себѣ и вокругъ себя и постоянное общеніе съ лучшими и величайшими, возвысившими и освятившими на землѣ имя человѣка. Поистинѣ, кто лишь на мгновеніе приметъ свои руки изъ братски сомкнутаго кольца тѣхъ, что мыслили и творили здѣсь, тотъ уже подвергается опасности забыть о своемъ божественномъ происхожденіи.

Если бы эти славяне, приходящіе къ нѣмцамъ, нашли ихъ вялыми, тупыми и лишенными мысли, какъ должна бы загорѣться ихъ душа желаніемъ возвыситься и самимъ занять мѣсто нѣмцевъ?

И если нѣмецъ не будетъ высокимъ примѣромъ силы и счастья, глубокой вдумчивости, если на лицѣ его не будетъ сіять отблескъ возвышенной жизни, то кто захочетъ подняться до него, кто станетъ стремиться подражать ему и принять участье въ сокровенныхъ богатствахъ его души?

И въ душѣ Георга возникло священное намѣреніе искать полную, богатую и могучую жизнь. Пусть съ ошибками и заблужденіями, но полную мыслей, полную сосредоточенности, молитвы и ученія.

Онъ проснулся: онъ нашелъ то, ради чего стоило жить.

Онъ шелъ по улицамъ Марбурга, и глубокое, блаженное и тягостное волненіе, жившее въ немъ въ теченіе двухъ знаменательныхъ дней, умолкло. У него были точно новые глаза, потому что на все онъ смотрѣлъ любовно и растроганно. И люди замѣчали это. Какъ ни заняты были они будничными мыслями, но, чувствуя на себѣ этотъ проникнутый любовью взглядъ, они поднимали голову и съ невольной отрадой думали: «какъ, должно быть, счастливъ этотъ юноша!» И дѣйствительно отрадно и утѣшительно было заглянуть въ сіяющіе голубые глаза Георга, и онъ самъ замѣтилъ, какое очарованіе распространяло его теплое, задушевное настроеніе. Онъ не былъ похожъ на жреца, или на носителя великой миссіи, о, нѣтъ. Вся фигура его дышала скорѣе легкомысліемъ и задоромъ, жизнерадостностью и предпріимчивостью. И горячей любовью къ жизни и людямъ. И люди чувствовали это.

Онъ свернулъ въ горы, ища всего сразу: природы, собственнаго счастья, людей, тѣснимаго нѣмецкаго духа, глотка добраго вина и пару фіалокъ — какъ ищутъ всего этого въ двадцать лѣтъ. Онъ шелъ, и голова у него кружилась отъ молодой крови, слишкомъ сильно ударявигей въ смущенный мозгъ. Въ виноградникахъ люди работали въ однѣхъ рубашкахъ, а стоялъ только второй мѣсяцъ года. На деревьяхъ сидѣли горлинки, раннее присутствіе которыхъ удивило опытнаго охотника. Все было точно зачаровано, и ощущеніе счастья издиралось изъ души Георга, какъ густой, тяжелый медъ.

Даль разросталась въ безконечность. Онъ увидѣлъ даже давно покинутый, слишкомъ тихій Грацъ, тотъ Грацъ, въ которомъ онъ не пережилъ ничего, кромѣ туманныхъ намековъ, вродѣ разсказа о штирскомъ органѣ. Далеко за городомъ онъ видѣлъ высокій гребень лѣсовъ, а къ югу — богатыя преданіями горы земли Вендовъ… Но, куда бы онъ ни обращалъ взглядъ, всюду страна разсказывала о враждѣ въ мѣстечкахъ, и о горѣ, горькомъ горѣ его нѣмецкихъ братьевъ, которыхъ проклинали, ненавидѣли и преслѣдовали въ этомъ благодатномъ солнечномъ краю, которымъ принадлежало столько виноградниковъ, но не сердца тѣхъ нѣмцевъ, что построили столько поселковъ, городовъ и церквей, и теперь должны были часть за частью потерять всѣ эти благодатныя, бѣлѣвшія на золотисто-буромъ фонѣ земли. Въ солнечную страну, гдѣ донынѣ звучала лишь рѣчь самаго вдумчиваго изъ народовъ, прокрадывалось нарѣчіе, не освободившее и не осчастливившее ни одной души, поддерживаемое отсталыми и недовольными, извращенное тупыми и злобствующими въ боевой крикъ.

— О, міръ, — воскликнулъ Георгъ, — вмѣсто того, чтобы идти къ освобожденію, ты гибнешь!

И онъ страдалъ, идя къ западу по высокому гребню горы, и вздыхалъ по германскому сѣверу, чуть не плача отъ близости юга и размышляя о томъ, почему съ дѣтскихъ его лѣтъ миръ исчезъ, и на богатѣйшемъ изъ языковъ, вдохнувшемъ жизнь въ міръ, тяготѣетъ столько неразумной ненависти.

Онъ не находилъ объясненія и страдалъ за всѣхъ, живущихъ внизу. Онъ не чувствовалъ голода и не замѣчалъ, что не проглотилъ ни кусочка съ завтрака до самаго заката.

Онъ стоялъ на высокой горѣ, у подножія которой во всѣ стороны разстилается безпредѣльный міръ, когда вечеръ обнялъ его съ грустной улыбкой: «Глупый человѣкъ, что съ тобой?»

Онъ оглянулся и быстро сталъ спускаться къ долинѣ, гдѣ, къ радости своей, скоро вновь увидѣлъ виноградники. Онъ заблудился, и не могъ опредѣлить, гдѣ находится, потому что почти уже стемнѣло.

Неподалеку, подъ выступомъ горы стоялъ красивый словинскій домикъ. Соломенная крыша мягкими очертаніями выдѣлялась на померкнувшемъ небѣ, а сквозь раскрытую дверь уютно мерцалъ красноватый отблескъ очага. Изъ трубы мирно вилась струйка голубого дыма, вереница добрыхъ духовъ, стремившихся къ темному лѣсу, начитавшемуся за избой. У крыльца стояла дѣвушка, просѣивавшая что-то въ рѣшеткѣ. Георгъ подошелъ къ ней:

— Милое дитя, я заблудился. Не можешь ли ты сказать мнѣ, какъ пройти къ Марбургу.

Она протянула обнаженную руку и кратко сказала: — Тамъ.

Рука и осанка были такъ прекрасны и горды, маленькая головка съ шелковистыми черными волосами такъ благородна, лицо такъ прелестно, строго и выразительно, что Георгъ остановился въ восторгѣ.

Дѣвушка взяла рѣшето и направилась къ дому.

— А далеко отсюда? — опросилъ Георгъ.

— Сейчасъ, ночью, часа два.

— Ахъ, а я цѣлый день ничего не ѣлъ, — жалобно проговорилъ Георгъ.

Дѣвушка въ первый разъ взглянула на него, до сихъ поръ она отворачивалась отъ него, какъ отъ вѣтра.

— Никого нѣтъ дома, — сказала она. — Ключъ отъ виннаго погреба у отца.

— Можетъ быть у тебя найдется немножко молока и кусочекъ хлѣба?

— Тогда войдите съ Богомъ.

Георгъ подошелъ къ очагу. Кухня, какъ во всѣхъ словинскихъ домахъ, была античной простоты. Открытый очагъ съ большой коптильней, въ которой висѣла ветчина и куски сала, въ углу столъ, надъ нимъ крестъ съ вѣтвями вербы, скамейка, нѣсколько стульевъ и кровать. Единственнымъ необычнымъ предметомъ была скрипка, висѣвшая на стѣнѣ.

— Какъ здѣсь уютно, — сказалъ Георгъ. — Да благословитъ Богъ твой домъ.

— Аминь, — проговорила дѣвушка. — Присядьте къ столу. Я зажгу свѣтъ.

— Благодарю тебя, — сказалъ онъ. —Здѣсь такъ хорошо и тепло, а свѣта достаточно и отъ очага.

Она принесла хлѣба и молока и прислонилась къ двери, пока онъ ѣлъ.

— Кушайте на здоровье, — сказала она.

— Какая ты добрая.

— Гость въ домѣ — Богъ въ домѣ.

Онъ ѣлъ, а она смотрѣла на него. Огонь капризно вспыхивалъ, пронизывая его кудрявые, бѣлокурые волосы, и въ сердцѣ ея безсознательно для нея самой вспыхнуло ощущеніе солнца, золота и счастья. Прохожій былъ такъ строенъ, такъ дѣтски красивъ, такъ чисто было его лицо. Навѣрное, хорошій человѣкъ: Богъ въ домѣ.

Поѣвъ, онъ спросилъ: — Почему ты одна?

— Отецъ и мать ушли на господскую усадьбу собирать виноградъ, — отвѣтила она, не отходя отъ двери.

— Такъ вы виноградари?

— Да.

— Ты у нихъ одна?

— Нѣтъ, братья ушли танцовать. Сегодня свадьба и балъ въ Санктъ-Кунигундѣ. Они вернутся черезъ два дня.

— А ты? тебѣ бы первой надо было пойти на балъ. — Онъ взглянулъ на нее смѣющимися глазами и прибавилъ: — Если ты такъ хороша, какъ кажешься впотьмахъ.

— Я не люблю танцовать. Тамъ будетъ одинъ, который хочетъ на мнѣ жениться.

— Неужели ты такая упрямая? Подойди же сюда, къ свѣту. Развѣ ты не хочешь присѣсть ко мнѣ?

Она подошла. И онъ ясно увидѣлъ, какъ она хороша, руки ея, какъ стройный мраморъ, лежали на колѣняхъ.

— Какъ тебя зовутъ?

— Дортья.

— По-нашему это будетъ Доротея. У насъ есть чудесные стихи, въ нихъ говорится о дѣвушкѣ, которую такъ зовутъ. Она совсѣмъ бѣдная и всѣми покинута, но на ней женится богатый и знатный человѣкъ, и она живетъ очень счастливо. И вокругъ всей исторіи вьется виноградъ, совсѣмъ, какъ здѣсь; она вся вплетена въ прелестную виноградную листву.

Она слушала его съ изумленіемъ. — Вы говорите, какъ человѣкъ, котораго я очень любила, когда была маленькой, — сказала она.

— Кто же онъ былъ?

— Мой нѣмецкій учитель. Тогда школа въ Санктъ-Кунигундѣ была еще нѣмецкой. А потомъ пасторъ прогналъ милаго, веселаго учителя. Ахъ, онъ былъ такой славный, такой бѣлокурый, и разсказывалъ такъ много, много интереснаго. — Она вздохнула.

— Пасторъ и новый словинскій учитель этого не умѣютъ, я знаю, — оказалъ Георгъ; — они выросли на завистливой землѣ, а ненависть не звонитъ въ колокола и не поетъ пѣсенъ. Это дѣлаетъ только счастье.

— Ахъ, вы, нѣмцы — господа. Вамъ хорошо пѣть.

— Я бѣденъ, Доротея, такъ же бѣденъ, какъ и ты. Но я люблю пѣть. Хочешь, я спою тебѣ?

— Да, да, пожалуйста, — радостно воскликнула она.

Георгъ снялъ со стѣны скрипку, настроилъ ее и сыгралъ простую задушевную нѣмецкую пѣсенку, которую пропѣлъ молодымъ звучнымъ голосомъ. «Завтра я уйду отсюда…».

Она сидѣла, опершись головкой на бѣлую руку, и смотрѣла на него. Огонь озарялъ его, и она вдругъ суевѣрно подумала, не вошелъ ли въ ея домъ какой-нибудь языческій богъ. Учитель много разсказывалъ ей объ этихъ богахъ. Однажды онъ разсказывалъ маленькимъ дѣвочкамъ о старыхъ германскихъ богахъ и сказалъ: «У вашихъ предковъ добрый, свѣтозарный богъ солнца назывался Бѣлобогъ. И вотъ, когда вы будете праздновать свой весенній праздникъ и приходъ зеленаго Георга, одѣтаго въ молодую зеленую листву, съ золотисто-желтымъ цвѣточнымъ вѣнкомъ на головѣ, когда вы будете радоваться и пѣть, вспомните о томъ, что ликуетъ у васъ священная языческая древность».

Тогда пасторъ и разсердился и обрадовался. Онъ имѣлъ поводъ пожаловаться на нѣмецкую школу и попросить, чтобы учителемъ назначили словинца.

Сегодня слова учителя опять вспомнились Доротеѣ. Все казалось ей такимъ страннымъ: какъ цвѣло ея сердце, и какъ необычно прекрасно, полно и многоголосо звучала скрипка, никогда не слыхала она ничего подобнаго. А Георгъ спѣлъ еще одну чудесную пѣсенку своего любимаго поэта Эйхендорфа: «Шумятъ и трепещутъ верхушки, какъ будто въ этотъ часъ по полуразрушеннымъ стѣнамъ совершаютъ обходъ старые боги».

Нѣсколько слезинокъ упало на ея бѣлую стройную руку, и сердце ея заныло.

Когда онъ умолкъ, она спросила дрожащимъ голосомъ: — Какъ васъ зовутъ?

— Георгъ, — отвѣтилъ онъ.

Дѣвушка вскочила. У нея сразу закружилась голова, словно она выпила крѣпкаго вина, и славянское суевѣріе, эта великая, скованная и еще не нашедшая разрѣшенія поэзія ея народа, преисполнило ее страхомъ и счастьемъ. Она была внѣ себя и почти вѣрила, что передъ ней находится неземное существо.

— Георгій! — воскликнула она. — Сколько же тебѣ лѣтъ?

Онъ провелъ рукой по лбу, улыбаясь ея испугу. Что такое съ нею?

— По правдѣ сказать, — я родился третьяго дня ночью, когда въ страну прилетѣлъ южный вѣтеръ.

Она отшатнулась, опустила руку въ чашу съ святой водой и брызнула на него: — Зеленый Юрій, зеленый Юрій! — съ ужасомъ воскликнула она.

— Что съ тобой? Развѣ ты принимаешь меня за духа? — со смѣхомъ спросилъ онъ. — Что значить «зеленый Юрій»?

— Развѣ ты не зеленый Георгій, духъ весны? — спросила она нѣсколько успокаиваясь.

— Я бѣдный охотникъ, и меня зовутъ Георгъ.

— Но вѣдь ты сказалъ, что тебѣ всего два дня, и ты родился вмѣстѣ съ южнымъ вѣтромъ?

— Ахъ, это я просто образно выразился. Видишь ли, на меня напало страшное уныніе. Какая то тупость и нежеланіе жить. Но теперь, теперь я живу и люблю весь міръ. Я люблю даль и буду странствовать; я люблю свой народъ и буду искать іего душу. Я люблю все, что прекрасно — прекрасно, какъ ты!

Кругомъ царила глубокая тишина, и Георгъ медленно повторилъ: — прекрасно, какъ ты. — Онъ подошелъ къ ней и съ нѣжнымъ упрекомъ сказалъ: — Ты дрожишь всѣмъ тѣломъ.

Она закрыла лицо руками. — Мнѣ такъ стыдно — прошептала она. — Какъ я глупа! Мнѣ показалось, что ты нечистый.

Молодой охотникъ подошелъ къ ней и обнялъ ее одной рукой. Теперь они дрожали оба.

— Дотронься до меня, — проговорилъ онъ, почти срывающимся отъ волненія голосомъ, — посмотри, насколько я созданъ изъ плоти и крови. — И онъ прижался губами къ ея вздрагивавшимъ губамъ.

— Дѣвушка, стройная, чудная дѣвушка! Ты сама, ты сама словно неземная!

И они цѣловались, пока не погасъ огонь въ очагѣ. Онъ припадалъ губами къ ея обнаженнымъ рукамъ и молилъ: — Обними меня. — Дрожа, она обвила его шею.

И въ эту теплую ночь предчувствій зарождающейся жизни они отдались другъ другу съ великой непосредственностью юности.

---

На зарѣ она проводила его на дорогу, идущую между двумя горными вершинами и спускавшуюся потомъ къ Драу. На перекресткѣ въ лѣсу они разстались.

— Ты уходишь, — сказала она, и крупныя слезы катились по ея блѣдному лицу. — Ты уходишь и никогда больше не придешь.

— Я приду. Въ Юрьевъ день я опять буду съ тобой. Хорошо?

— До тѣхъ поръ долго, — вздохнула она.

— Раньше мнѣ не дадутъ отпуска, --утѣшалъ онъ, крѣпко сжимая ея руки и нѣжно заглядывая въ глаза. Его ясный лазурный взглядъ проникалъ въ ея душу, какъ жизнь.

— Я вѣрю тебѣ, — сказала она. — Иди съ Богомъ.

Онъ прошелъ сто шаговъ. Потомъ увидѣлъ на востокѣ кусочекъ пламенѣющаго золота, выдвигавшагося на небо, и подумалъ: «Ахъ, солнце! Я долженъ взглянуть на тебя и послать тебѣ привѣть!» И, полный благодарности, въ сладкой и задумчивой истомѣ, долго смотрѣлъ на восходъ дивнаго дневного свѣтила, а лѣсъ крутомъ содрогался благоговѣйнымъ трепетомъ.

Доротея прислушивалась къ его шагамъ. Когда сучья вдругъ перестали трещать, и умолкъ звукъ его торопливой поступи, ей опять стало страшно, и вспомнились глупыя сказки о запоздавшемъ лѣсномъ царѣ, съ восходомъ солнца превратившемся въ росу. Потомъ она улыбнулась.

Она стыдилась окликнуть его, хотѣла побѣжать за нимъ, но повернула назадъ и пошла домой, полная неизреченнаго счастья, опьяненная любовью къ этому человѣку, отъ котораго вѣяло такой плѣнительной жизнью: такимъ горемъ и такой радостью. Она думала, о немъ, какъ безсмертномъ, и считала себя отличенной и возвеличенной.

III.

Когда Георгъ вернулся на мѣсто своей службы, сердце его болѣзненно сжалось. Столько лѣтъ прожилъ онъ здѣсь, а тамъ, вдали, смѣялся, любилъ и ненавидѣлъ прекрасный, солнечный міръ. Въ долинѣ Драу каштаны толпились цѣлыми лѣсами, подъ мягкимъ дыханіемъ вѣтерка кивали виноградныя лозы, и люди пѣли. А здѣсь все молчало, коснѣло въ неподвижности.

Его ненавидѣли за то, что онъ былъ строгъ и требователенъ. Сосѣдній священникъ былъ извѣстенъ, какъ утайщикъ и усердный скупщикъ краденаго лѣса. Но, хотя на воротахъ его дома была прибита дощечка съ надписью: «Нѣмцамъ и собакамъ входъ запрещенъ», Георгъ все-таки отправился къ нему и бросилъ ему обвиненіе прямо въ лицо.

Душа его ныла и болѣла. Въ сердца крестьянъ ненависть къ нѣмцамъ проникла еще мало; но вся образованная часть словинскаго народа — священники и врачи, адвокаты, купцы и чиновники — кипѣли этой ненавистью.

А какъ богатъ былъ этотъ народъ глубокой культурой сердца, пока былъ неиспорченъ! Георгъ вспомнилъ свою Дортью. И многіе изъ этихъ людей были такими жіе: дѣтски чистыми, веселыми, благодарными, непосредственными, пропитанными преданіями, сказками и фантастическими разсказами. Только пѣть они не умѣли… Георгъ зарылся въ книги и пилъ, пилъ безъ конца изъ глубокаго, опьяняющаго источника мыслей Безсмертныхъ. Они дарили ему счастье, миръ и блаженство, и когда онъ покидалъ ихъ общество и выходилъ къ людямъ, въ сердцѣ его царилъ небесный покой, какъ будто къ нимъ никогда не могло случиться ничего дурного. Онъ перечиталъ всѣ книги, стоявшія въ старомъ шкапу, и душа его безконечно обогатилась.

А ему такъ нужны были утѣшенія и рѣчи великихъ усопшихъ. До самыхъ тихихъ лѣсныхъ деревушекъ проникала ненависть къ нѣмцамъ, которые были умнѣе, бережливѣе и сильнѣе славянъ и потому жили богаче. Но славяне отвергали лучшее, чему могли научиться у нѣмцевъ: нѣмецкій языкъ, этотъ путь къ исцѣленію мятежныхъ душъ, но одновременно и къ власти и къ пріобрѣтенію. Да, въ тѣхъ мѣстахъ сосѣдъ избѣгаетъ сосѣда, не кланяется ему, не садится съ нимъ за одинъ столъ, не покупаетъ у него и не продаетъ ему, если говоритъ не на одномъ съ нимъ языкѣ.

Враждебные, какъ вода и огонь, какъ масло и уксусъ, живутъ тамъ существа, носящія одно имя — человѣкъ!

До сихъ поръ Георгъ почти не замѣчалъ своего одиночества. Единственнымъ его обществомъ были крестьяне, охотно посылавшіе своихъ дѣтей въ нѣмецкую школу, потому что она давала имъ преимущество знанія мірового языка.

Но теперь, придя на Страстной недѣлѣ въ ближайшую деревушку, онъ увидѣлъ съ полдюжины славянскихъ студентовъ, дежурившихъ передъ лавками нѣмецкихъ купцовъ и убѣждавшихъ пріѣзжихъ крестьянъ обращаться только къ словинцамъ. «Свои къ своимъ», говорили они.

Страстная тоска по родинѣ терзала сердце Георга. Какъ только выдавался свободный день, онъ съ головой погружался въ чтеніе и переносился въ лучшій міръ, или шелъ въ долину Драу, къ матери, и жаловался ей: «Мама, мама, я умру здѣсь, я гибну! Я не могу видѣть горе и страданіе нашихъ. Позволь мнѣ уйти отсюда, я хочу жить и работать для нѣмцевъ и среди нѣмцевъ».

— Хорошо, — говорила мать съ печальной усмѣшкой. — Какъ только ты представишь мнѣ доказательство, что получилъ другое мѣсто и хорошо обезпеченъ, я дамъ тебѣ благословеніе. Вѣдь ты самъ не хотѣлъ ничему учиться.

— Я наверстываю это теперь.

— Ахъ, твои поэты и философы! Это все науки не хлѣбныя.

Видя, что горе его не находитъ отклика даже и въ материнскомъ сердцѣ, Георгъ уходилъ на крутую гору къ тому мѣсту, которое въ народѣ называлось «Нѣметчиной», — потому что тамъ, по гребню живописнаго кряжа, проходила граница двухъ языковъ, — и плача бросался въ траву и цѣловалъ родную германскую землю.

Такъ страдалъ онъ, и тоска и боль за свой народъ закаляли его слишкомъ тихое сердце. Онъ не зналъ, какъ ему вырваться изъ тисковъ этой вражды и ненависти. Онъ не имѣлъ дипломовъ, необходимыхъ для всякой опредѣленной профессіи, и хотя со времени своего пробужденія много учился, это все же не могло ему помочь освободиться изъ тягостнаго положенія. Самое большее, онъ могъ бы сдѣлаться странствующимъ музыкантомъ, но мать считала такую жизнь пропащей, а онъ не хотѣлъ причинять ей новаго горя.

Ему было бы безконечно тяжело, еслибы онъ не находилъ утѣшенія въ своихъ поэтахъ и въ мысли о любви Доротеи. Онъ зналъ, что она его не забудетъ, и ощущеніе ея любви всегда сопровождало его, какъ тихій весенній шелестъ листвы. Когда Георгъ думалъ о Доротеѣ, его мало мучило воспоминаніе о ея прекрасномъ тѣлѣ, но наивность ея, ея смѣхъ и робость, самое ея суевѣріе, вся ея тихая поэтическая душа вызывали въ немъ глубокую радость.

Безъ такихъ моментовъ яснаго и умиленнаго настроенія, жизнь была бы для него совершенно непереносима. И, поплакавъ два или три раза на границѣ свой возлюбленной родины и не найдя утѣшенія, онъ рѣшилъ искать спасенія у единственнаго чистаго сердца, раскрытаго для него въ мірѣ.

На этотъ разъ Георгъ поѣхалъ по желѣзной дорогѣ и все время смотрѣлъ въ окно. Былъ день святого Георгія, настоящій апрѣльскій день, то и дѣло улыбавшійся и капризно хмурившійся, какъ дитя. Долина Драу дика и узка. Какъ сердитые олени, сталкивались надъ нею лбами горные хребты, и между скалами и соснами едва оставалось мѣсто для желѣзносѣраго потока. Небо хмурилось и грозило. Потомъ, на поворотѣ дороги, надъ міромъ выдвинулось смѣющееся лазурное пятнышко, и вскорѣ замокъ Фааль засіялъ въ яркомъ солнечномъ свѣтѣ. А когда въ Марбургѣ Георгъ вышелъ изъ вагона, небо голубѣло, какъ ни въ чемъ не бывало, и широкіе потоки благостныхъ лучей золотыми стрѣлами пронизывали рѣдкія, маленькія, куда-то спѣшащія тучки.

Георгъ направился къ отдаленной вершинѣ, пріютившей домикъ, гдѣ жила его возлюбленная.

Мѣстность производила такое впечатлѣніе, какъ будто здѣсь царили еще древнія времена Гомера. Прелестная въ своей бѣдности простота домовъ, каменные жернова въ кухняхъ, пламень углей въ открытыхъ очагахъ и соблазнительный запахъ дыма, поднимавшійся изъ трубъ. Мирный день точно стеръ ощущеніе времени въ сердцѣ Георга и преисполнилъ его сладкимъ томленіемъ.

Георгъ тихо запѣлъ. Онъ пѣлъ чудесныя пѣсни странниковъ, и, вмѣстѣ съ возрастающей радостью, повышался и его голосъ, и скоро побѣдоносно зазвучалъ онъ надъ засаженными виноградомъ холмами и лѣсами. И славянскіе поля, домики, стѣны лѣсовъ и цѣпи холмовъ, ликуя, повторяли звонкую и нѣжную нѣмецкую пѣснь.

И она тоже услышала ее, дѣвушка съ стройными бѣлыми руками и милыми черными глазами. Задолго до того, какъ онъ повернулъ изъ лѣса къ ея домику, зазвучалъ ему навстрѣчу быстрый говоръ ея влюбленныхъ шаговъ, и еще не допѣлъ онъ своей пѣсни, какъ она уже лежала въ его объятіяхъ.

— Ты пришелъ, пришелъ, мой весенній день, добрый солнечный духъ, мой возлюбленный, мой зеленый Юрій!

И они радостно цѣловались, смотрѣли другъ на друга, узнавая въ лицѣ, въ фигурѣ, въ душѣ другого каждую черточку, по которой тосковали, и снова цѣловались. Потомъ рука объ руку пошли къ маленькому домику съ соломенной крышей.

— Отецъ и братья ждутъ тебя, — весело сказала она, — одна мать боится, что у тебя не доброе сердце. Но какъ только ты посмотришь ей въ глаза, она сейчасъ же успокоится.

Она говорила такъ просто, что у Георга исчезла вся робость передъ этими чужими людьми. Вмѣстѣ они вошли въ домъ и застали семью за столомъ. Всѣ встали.

— Вотъ Георгъ, — сказала Доротея, — а это мой отецъ, моя мать и мои братья, Янушъ и Марко.

— Да благословитъ васъ Господь, — привѣтливо сказалъ отецъ. — Не погнушайтесь нашей бѣдностью и примите отъ насъ то, что Господь, въ благости Своей, даровалъ намъ.

Онъ подвелъ его къ столу, отрѣзалъ отъ коровая кусокъ хлѣба и подалъ, посоливъ, молодому нѣмцу, который растроганно и почтительно принялъ его и сталъ ѣсть. Простота привѣтливаго пріема, быть можетъ, болѣе древняя, чѣмъ римскіе камни въ странѣ, взволновала его.

Когда Георгъ принялъ хлѣбъ, старики и молодежь взглянули на него еще ласковѣе, какъ будто даже съ облегченіемъ, потому что те перь они считали его другомъ дома, и довѣрчиво сѣли вмѣстѣ съ нимъ за столъ. Отецъ принесъ вина, мать — освященной ветчины, хрѣну и кулича, оставшагося съ Пасхи, и всѣ стали весело ѣсть, какъ будто давно были знакомы и близки.

Доротея разсказала, какъ чудесно Георгъ играетъ на скрипкѣ, и когда, послѣ обѣда, всѣ, дружески чокнувшись, выпили по стаканчику, Янушъ, тоже музыкантъ, попросилъ Георга сыграть какую-нибудь нѣмецкую пѣсенку. И у славянскаго очага Георгъ сыгралъ самыя свои любимыя пѣсни, наполнивъ сердца этихъ добрыхъ людей любовью, а глаза слезами.

— Да, — сказала мать Янушу, — онъ навѣрное хорошій человѣкъ.

Доротея встала, подошла къ матери и поцѣловала ее въ лобъ.

Потомъ Георга попросили разсказать о себѣ. Когда онъ сказалъ, что не зналъ отца, погибшаго подъ Кенигграцемъ въ годъ его рожденія, отецъ Доротеи невольно поднялъ руку, словно хотѣлъ снятъ шляпу, и привсталъ. Георгъ положилъ руку на плечо.

— Мы почтимъ его въ сердцѣ, — сказалъ старый крестьянинъ; и эта безмолвная дань уваженія къ безвѣстному герою, о которомъ до сихъ поръ никто не пожалѣлъ, кромѣ несчастной вдовы и всѣми забытаго генерала, безконечно растрогала Георга. Потомъ онъ разсказалъ о своей матери, которая всю жизнь заботилась о немъ и воспитывала его отнюдь не для бездѣлья и бродяжничества. — И все же, — закончилъ онъ, — изъ меня ничего не вышло, я простой охотникъ и останусь безъ куска хлѣба, какъ только погаснутъ послѣднія печи нашего маленькаго стекляннаго завода, и продадутся наши послѣдніе расхищенные лѣса.

— Птицѣ, выпадающей изъ гнѣзда, Господь посылаетъ вѣтеръ подъ крылья, — утѣшилъ старикъ. — Господь Іисусъ Христосъ не оставляетъ своей любовью насъ, бѣдняковъ.

— Аминь, — сказала его жена и сейчасъ же прибавила: — Но вѣдь вы же любите вашу мать?

— Ахъ, — воскликнулъ Георгъ, — если бы доброе, робкое сердце ея не билось на землѣ, я давно бы сдѣлался музыкантомъ, и родиной моей была бы вся земля. Я мечтаю странствовать и приносить радость людямъ!

— Господинъ Георгъ, — воскликнулъ Янушъ, — за ваше здоровье! — И съ загорѣвшимися глазами поднесъ ко рту рюмку.

— Янушъ мечтаетъ о томъ же, что и вы, — со вздохомъ проговорила мать. — будь у насъ деньги на его ученіе! — я оказала бы: съ Богомъ.

— Мы поиграемъ когда-нибудь вмѣстѣ, и я научу вашего сына тому, что знаю самъ.

Доротея вдругъ встала, поклонилась отцу и матери и сказала:

— Георгъ обѣщалъ мнѣ погулять со мной. Вы позволите?

На минуту воцарилось молчаніе. Потомъ мать грустно проговорила:

— Идите съ Ботомъ, дѣти, вы такъ молоды.

И Георгъ и Доротея мирно вышли. Ни вопроса, ни высказанныхъ опасеній, ни требованія обѣщаній, что Георгъ не обидитъ дѣвушку или женится на ней. Пусть будутъ счастливы! Въ сердцахъ этихъ людей, жившихъ, какъ голуби, на лѣсной опушкѣ, было только одно:

— Идите съ Богомъ, дѣти, вы такъ молоды.

---

Они шли рука объ руку по засыпанному щедрыми дарами весны лѣсу, черезъ горы и долины, и разсказывали, разсказывали другъ другу о своемъ дѣтствѣ, о томъ, что они любили, чему учились, чего боялись, что перестрадали, и находили другъ друга, несмотря на скромную свою долю, необыкновенными и отмѣченными Богомъ.

Сначала они хотѣли пойти въ какую-нибудь гостиницу, потому что въ Нижней Штиріи это въ обычаѣ у влюбленныхъ; но потомъ позабыли о своемъ намѣреніи и цѣлые часы пробродили по окрестностямъ, вспомнили объ окружающемъ мірѣ только, когда, подъ вечеръ, въ лѣсу поднялся глухой, мощный гулъ.

То шумѣлъ западный вѣтеръ изъ суровой долины Драу. Студеный и неумолимый, онъ ворвался въ мирную тишину теплаго вечера и гналъ тучи, которыя, какъ стадо черныхъ злыхъ буйволовъ, испуганно и бѣшено неслись надъ холмами.

— Сейчасъ хлынетъ дождь, — воскликнула Доротея.

— Какъ темно, а вечерніе колокола еще не звонили, — оказалъ Георгъ.

— Сегодня твой день, день Георгія, покровителя милой возвращающейся весны! Съ нынѣшняго дня и до Михайлова дня, въ концѣ сентября, вечерніе колокола звонятъ часомъ позднѣе.

Первыя холодныя капли, какъ жгучія стрѣлы, пролизали деревья; высоко вверху лѣсъ загремѣлъ отъ воинственнаго напора бури.

— Надо домой, — жалобно проговорилъ Георгъ.

Дѣвушка нѣжно обняла его. — Я приготовила намъ пріютъ, — оказала она. — Пойдемъ. Видишь? Вонъ на горѣ стоитъ маленькая бѣлая сторожка. Когда поспѣваетъ виноградъ, въ ней дежурятъ по ночамъ мой отецъ и братья, потому что всѣ норовятъ украсть у господъ. Подъ осень часто бываютъ бурныя ночи, и въ сторожкѣ есть очагъ, столъ и постель, братья иногда дежурятъ вдвоемъ. И поѣсть тамъ найдется. Пойдемъ, Георгъ?

Они поднялись въ гору, гдѣ стояла сторожка. Рѣзкій порывъ вѣтра захлопнулъ за ними дверь, и злобный дождь заколотилъ въ доски, замкнувшія ихъ отъ остального міра.

Маленькая комнатка, не больше пяти шаговъ въ квадратѣ, два окошка, глазокъ въ двери, тюфякъ изъ маисовой соломы съ двумя одѣялами, открытый очагъ, двѣ иконы, стулъ, кресло — больше ничего. Но изъ стѣнной ниши Доротея радостно достала чудесныя вещи: бутылку вина, кусокъ пирога, домашней копченой колбасы, масла, соли и хлѣба.

Георгъ проголодался, и оба усѣлись, какъ мужъ и жена, за столъ. Но едва взявъ въ ротъ первый кусокъ колбасы и увидѣвъ нѣжный взглядъ возлюбленной, съ интересомъ слѣдившей, понравится ли ему новое кушанье, Георгъ почувствовалъ, что, восхищаясь ея милой, богатой душой, почти забылъ о ея краоотѣ. И они стали цѣловаться и только долго спустя, нѣсколько успокоившись, принялись за ѣду.

Когда вѣтеръ сталъ забираться въ дверную щель, Георгъ и Доротея развели огонь въ очагѣ, и стало тепло и свѣтло. Георгъ затворилъ окна и вмѣстѣ съ Доротеей прилегъ на соломенный тюфякъ.

Изрѣдка вѣтеръ на минутку затихалъ, и только шелестѣлъ дождь, Георгъ слышалъ тогда тихое звучное гудѣніе и подумалъ, что это гудитъ огонь въ очагѣ.

— Нѣтъ, — оказала Доротея, — это Драускій колоколъ.

— Что это за колоколъ? — спросилъ онъ.

— Я разскажу тебѣ, только ты не смѣйся надо мной. — Тамъ, гдѣ граница Штиріи проходитъ около Керитена, стоитъ на утесѣ надъ Драу церковка — Марія на Камнѣ. Въ ней былъ прекрасный колоколъ, такой мягкій и нѣжный, какъ голосъ Божьей Матери, поющей колыбельную пѣснь. Этотъ колоколъ поставили словинцы. Еще въ церкви былъ органъ, онъ игралъ великолѣпно, совсѣмъ какъ хоры святыхъ, когда они воспѣваютъ Бога: органъ пожертвовали нѣмцы. И колоколъ и органъ были душой страны. Колоколъ призывалъ людей въ обитель мира, а органъ разсказывалъ имъ о великихъ дѣяніяхъ Божіихъ.

Триста лѣтъ назадъ въ общинѣ былъ злой священникъ, который убѣдилъ крестьянъ продать нѣмецкій органъ, потому что внизу въ селѣ былъ другой. На вырученныя деньги они должны были купить ружья и самострѣлы — въ тѣ времена крестьяне воевали съ господами. И колоколъ отправили по рѣкѣ въ Петтау и тамъ продали въ нѣмецкую церковь.

Въ тотъ же вечеръ старый школьный учитель, у котораго органъ былъ единственнымъ утѣшеніемъ, со слезами взялся за веревку колокола, чтобы послать народу ангельскій привѣтъ. Но колоколъ молчалъ. Старикъ принялся дергать веревку изо всѣхъ силъ. Тогда колоколъ вдругъ сорвался съ мѣста, вылетѣлъ изъ окна колокольни и со стономъ бросился въ Драу, словно съ тоски по органѣ.

Теперь онъ то катится то ползетъ, какъ большая черепаха, по дну зеленой рѣки вверхъ, къ Петтау. Иногда онъ зацѣпляется за камень или за тонувшее дерево или заполняется неподвижнымъ пескомъ и тогда замолкаетъ. Пока онъ добрался только до Святого Освальда, выше Марбурга. Но онъ будетъ ползти дальше по дну, за прежнимъ согласіемъ. И въ тотъ день, говорятъ старые люди, когда онъ приплыветъ къ Петгау, и его поднимутъ на колокольню, и вмѣстѣ съ органомъ онъ опять станетъ взывать къ людскимъ сердцамъ, въ тотъ день заключится, наконецъ, миръ между словинцами и нѣмцами, и всѣ поймутъ другъ друга во имя Божіе.

— Ахъ, этого никогда не случится! — сказалъ Георгъ, которому разсказъ этотъ напомнилъ всегдашнюю боль его сердца. — Только у васъ, одиноко живущихъ крестьянъ, и остались еще любовь и уваженіе къ тому, что представляетъ собою нѣмецъ. Вы понимаете его душу, потому что у васъ самихъ есть душа. Но прочая бѣднота по городамъ и мѣстечкамъ, рабочіе и крестьяне, живущіе скученно и отравленные газетами и спиртными напитками, проникнуты завистью и неисцѣлимой ненавистью къ звукамъ языка, въ знаніи котораго таится знаніе жизненнаго счастья! Въ своей лѣсной деревушкѣ я окруженъ врагами и вижу, какъ медленно тонутъ мои родичи. Тамъ нельзя открыто произнести ни одного нѣмецкаго слова, нельзя написать его на вывѣскѣ. И когда я хочу прочитать нѣмецкія слова, я долженъ идти на кладбище. Лишь имена тѣхъ, которые уже не могутъ говорить, да надгробныя надписи остались нѣмецкими. Народъ мой лежитъ подъ землею, а люди, попирающіе растущую на ней Божью траву, не похожи на его дѣтей. Ахъ, еслибъ я могъ бѣжать оттуда! Я не вынесу этой ненависти къ языку моихъ великихъ мертвецовъ!

— Такъ поселись съ нами, — сказала дѣвушка. —Переѣзжай въ Марбургъ.

— Я не могу, я не получу мѣста. Я долженъ буду голодать, вести бродячую жизнь и огорчу мать. Чѣмъ я буду жить?

— А солдатомъ ты не хочешь быть? — съ улыбкой спросила она.

Георгъ радостно вскочилъ. Солдатомъ, конечно! Все равно, ему скоро отбывать воинскую повинность. Если онъ поступить вольноопредѣляющимся, онъ можетъ самъ выбрать себѣ полкъ, а значитъ, и мѣсто стоянки. А Марбургъ такъ близко отъ его возлюбленной. Онъ восторженно благодарилъ ее, и много радужныхъ надеждъ и плановъ обсудили они, пока не заснули.

Около полуночи Доротея приподнялась, прислушалась, утихла ли буря, и одѣлась. Потомъ поцѣлуемъ разбудила Георга и сказала:

— Прощай, мой любимый. Я должна вернуться домой до двѣнадцати, а то нехорошо, если заря застанетъ меня не дома.

Георгъ хотѣлъ ее проводить, но она воспротивилась, стала на колѣни возлѣ постели, поцѣловала ему опять лобъ, глаза и руки и исчезла, какъ прекрасный сонъ, и все совершилось такъ быстро, такъ неслышно, что Георгъ не успѣлъ даже вполнѣ очнуться.

Онъ проснулся только на зарѣ, поискалъ Доротею, но не нашелъ. Только легкій ароматъ черныхъ волосъ сохранился на подушкѣ, и онъ прижался къ ней влюбленнымъ лицомъ, призывая Доротею страстными и безумными словами.

А когда онъ ступилъ за дверь, вся страна зеленѣла отъ дождя, изумительно прозрачно улыбалось сіяющее лазурное небо, безподобный солнечный свѣтъ заливалъ прекрасный міръ, и во всѣхъ садахъ персиковыя деревья одѣлись въ бѣло-розовый уборъ.

Теперь жизнь принадлежала ему!

IV.

Впослѣдствіи Георгъ съ удовольствіемъ вспоминалъ о времени своей солдатчины. Онъ попалъ къ капитану, который быстро распозналъ въ юношѣ хорошее происхожденіе, стремленіе къ знанію, способности и веселый нравъ, и, надѣясь сдѣлать изъ него хорошаго унтеръ-офицера, старался облегчить ему службу. Для Георга, котораго глубокое ощущеніе счастья постоянно погружало въ мечтательную задумчивость, даже краткія передышки во время полкового ученія являлись дарами неба. Стояла дивная, солнечная и свѣжая южная осень, съ холодными ночами и невыразимо мягкими и ясными днями; лѣса и виноградники одѣлись въ яркіе цвѣта, подобныхъ которымъ не найти нигдѣ въ Европѣ, и которые встрѣчаются развѣ только кое-гдѣ на Канадскихъ озерахъ. Мрачный и пустынный на западѣ Бахерскій хребетъ стекаетъ здѣсь, возлѣ Пикерна и Лембаха, и къ юго-востоку цѣлыми каскадами поросшихъ лозами террасъ къ долинѣ, и, какъ вездѣ, гдѣ небо какъ будто особенно ласкаетъ штирскую землю, въ области вендовъ выросли уютные нѣмецкіе поселки. Лѣса здѣсь прекраснѣе и менѣе расхищены, чѣмъ въ западной суровой сторонѣ лѣсопиленъ. Орѣшникъ, каштаны, дикая вишня и буки наперерывъ тянутся къ небу между высокими, угрюмыми соснами. Горные склоны горѣли золотымъ пламенемъ; священныя смертельныя раны божественной природы сіяли просвѣтленнымъ багрянцемъ; въ неописуемой красотѣ кровянѣли лѣса и горы, а равнина тонула въ серебристой дымкѣ. Когда на учебной площади наступалъ минутный перерывъ въ занятіяхъ, Георгъ впивалъ такую упоительную красоту, что отъ волненія у него выступали слезы.

«Старое мѣсто» — называлъ народъ удивительно ровную площадь, на которой по короткой степной травѣ перекрещивались чудеснѣйшія каштановыя аллеи. Онѣ вели во всѣ стороны; но самыми красивыми и таинственными были аллеи, направляющіяся къ замку епископа и къ «дому на Бахерѣ». Тамъ, у горнаго склона, гдѣ изъ земли выпираетъ древняя стѣна, гдѣ грозовые лнени обнажаютъ золотисто-радужные сосуды, гдѣ крестьяне таинственно шепчутся о зарытыхъ сокровищахъ, и гдѣ вся болотистая низина полна высокихъ доисторическихъ могильныхъ кургановъ, несомнѣнно находился древній городъ, римская колонія, а, можетъ быть, и еще болѣе древнее кельтическое поселеніе. Должно быть, въ курганахъ погребены могучіе герои, потому что нѣкоторые изъ нихъ, заросшіе цѣлыми рощицами, выше иныхъ крестьянскихъ домовъ. Тамъ покоится и грезитъ еще не изслѣдованная сѣдая старина. Какъ знать, что таятъ еще эти кудрявые курганы?

Страна была полна тайнъ, полна загадочнаго трепета невѣдомыхъ вѣковъ, и Георгъ былъ счастливъ.

Къ Рождеству онъ получилъ первую звѣздочку и поступилъ писаремъ въ канцелярію своего капитана. Ему дали отдѣльную комнату; но зима и вынужденное сидѣнье въ комнатѣ нѣсколько тяготили его. По счастью, стойкій и дѣятельный Тосъ, отбывавшій службу, въ томъ же гарнизонѣ, попалъ въ одинъ съ нимъ батальонъ. Его опредѣлили въ ружейную мастерскую, и, такимъ образомъ, они часто бывали свободны въ то время, какъ ихъ товарищи уходили на ученье. Георгъ читалъ своему другу, дѣлился съ нимъ всѣми сокровищами, извлекаемыми изъ книгъ, и разсказалъ о своей растительной, полубезсознательной жизни въ горномъ лѣсу, вплоть до великаго дня пробужденія, когда онъ, точно гонимый инстинктомъ, прошелъ длинный путь къ любимой дѣвушкѣ. И какъ она легко и быстро, словно незначительную вещь, отдала ему свою красоту и осчастливила свыше всякой мѣры своей веселостью, умомъ, добротой, наивностью и дивными фантастическими разсказами.

Простодушному Тосу очень понравились удивительные разсказы славянской дѣвушки, а еще больше смиреніе, любовь и вѣра, съ которой это дитя природы привязалось къ Георгу, и, особенно, ея веселость. «Это величайшее благословеніе, которое женщина можетъ принести мужчинѣ», говорилъ онъ и просилъ Георга показать ему дѣвушку. Молчаливый труженикъ по однимъ разсказамъ влюбился въ пріятельницу своего друга.

Недолго простояла зима, и скоро вновь подулъ милый, мягкій южный вѣтерокъ-искуситель! Въ день именинъ Доротеи, въ самыхъ первыхъ числахъ февраля, Георгъ принесъ ей примулъ, распустившихся уже на солнечныхъ склонахъ между виноградниками, и это показалось имъ важнымъ событіемъ: въ такую пору для Доротеи уже расцвѣли примулы!

Дѣвушка была печальна, грустно отвѣчала на его ласки и вдругъ отвернулась, потому что на глазахъ у нея выступили горькія слезы.

Долго она не хотѣла ничего говорить, потомъ разсказала, что старая гадалка «баба Горица» нагадала ей, что у нея есть возлюбленный, который созданъ не такъ, какъ другіе люди. Онъ спалъ семь лѣтъ, будетъ странствовать еще семь лѣтъ, будетъ воевать, страдать и причинитъ горе не одной дѣвушкѣ. Она же сама выйдетъ замужъ за другого. Тутъ Доротея неудержимо разрыдалась, и Георгъ не могъ ее успокоить. Въ это время мать ея крикнула изъ кухни:

— Дортья, идетъ твоя крестная.

Георгъ хотѣлъ уйти; онъ зналъ, что владѣлица сосѣдняго виноградника, крестная мать Доротеи, и особенно ея мужъ часто разспрашивали о немъ и хотѣли его видѣть. Но было уже поздно, и онъ столкнулся въ дверяхъ съ входившими гостями. Мужъ былъ высокій, почти сѣдой, съ короткими старомодными бакенбардами и большими серьезными глазами. Пріятный легкій румянецъ дѣлалъ его моложе и придавалъ сходство съ кѣмъ-то изъ старыхъ композиторовъ.

— Ага, вотъ нашъ скрипачъ, — воскликнулъ старый господинъ. — Скажите пожалуйста, почему же вы не въ полковомъ оркестрѣ?

И пока жена его привѣтливо улыбалась смущенному Георгу и звала Доротею съ собой гулять, господинъ Іоганнъ Тавернари сталъ просить Георга сыграть ему что-нибудь. Георгъ настроилъ скрипку Януша и сыгралъ по слуху третью часть прекрасной сонаты, недавно слышанной отъ заѣзжаго скрипача. Потомъ отложилъ скрипку. Доротеи уже не было.

Старикъ не сказалъ ни слова, схватилъ Георга подъ руку и повелъ его съ собой къ барскому дому. Тамъ онъ ввелъ его въ гостиную, гдѣ словно исчезло цѣлое столѣтіе, или остановилось время, видѣвшее юность дяди Вонзидлера, стараго Крумма и башеннаго сторожа Матіаса.

Старая-престарая мебель изъ вишневаго дерева, серьезнѣйшіе стоячіе часы и рояль съ шестью октавами и педалями, которыя нужно было прижимать колѣнями кверху. Въ свое время онъ представлялъ образецъ артистическаго совершенства и былъ изобрѣтенъ Іоганномъ Бремомъ въ годъ смерти великаго Бетховена.

Скрипка, лежавшая на роялѣ, была еще старше, но гораздо звучнѣе рояля.

Старикъ поискалъ въ нотахъ и подалъ Георгу скрипичную партію. Георгъ сейчасъ же узналъ сонату, которую только что игралъ — изящную, кокетливую вещь знаменитаго Пьетро Нардини.

Они заиграли. Старикъ ударилъ по клавишамъ, и старыя, жалобныя струны задрожали, какъ забытая арфа, въ которую ударяетъ влажный вѣтеръ. Господинъ Тавернари аккомпанировалъ изящно и со вкусомъ. Георгъ увлекся, и, когда подошло шутливое, легкомысленное аллегретто, скрипка заиграла такъ, какъ будто проказникъ Казанова разсказывалъ какой-нибудь забавный анекдотъ. Глаза Георга сіяли, онъ нашелъ себя и свою душу: культура, культура!

Когда они кончили, старикъ всталъ и восторженно протянулъ Георгу обѣ руки. Рѣшеніе его было непреклонно. Такъ какъ Георгъ долженъ былъ отслужить свой срокъ, Тавернари предложилъ ему отправиться въ музыкальную капеллу его полка въ Грацѣ. Это могло нѣсколько возвысить и его общественное положеніе, такъ какъ товарищами его были бы сыновья аристократовъ и ученики консерваторіи. Кромѣ того, господинъ Тавернари рѣшилъ поддерживать Георга и дальше. Слишкомъ печально было видѣть даровитаго юношу въ мундирѣ военнаго писаря. Онъ разспросилъ Георга о его жизни и былъ счастливъ, что первое впечатлѣніе не обмануло него. Съ этого дня онъ и его жена стали относиться къ Георгу, какъ къ родному сыну.

Старики были не особенно счастливы дѣтьми. Они были уже не молоды, когда родилась ихъ единственная дочь Бабетта, которой теперь, въ возрастѣ семнадцати лѣтъ, грозила медленно подкрадывавшаяся болѣзнь легкихъ, унаслѣдованная отъ родителей. Они были родомъ съ юга, гдѣ оставили дочь на нѣкоторое время, чтобы привести все въ порядокъ въ своемъ имѣніи, такъ какъ врачи надѣялись, что свѣжій горный воздухъ будетъ полезенъ Бабеттѣ.

Однажды Георгъ стоялъ передъ широкимъ садовымъ входомъ къ господскому дому, къ которому вела каменная лѣстница между двумя обвитыми виноградомъ колоннами. Георгъ занесъ уже одну ногу на ступеньку, чтобы войти туда, гдѣ его ждала спокойная, благожелательная атмосфера той высоко-культурной нѣмецкой зажиточности, которая, къ прискорбію, становится уже столь рѣдкой. Ступенька пожелтѣла, стала почти прозрачной отъ времени, и на ней виднѣлись слѣды стертой надписи. Въ этихъ мѣстахъ почва богата стариннымъ скульптурнымъ мраморомъ, и нерѣдко какая-нибудь ступенька, или камень въ стѣнѣ запечатлѣны исторіей минувшей жизни и стремятся разсказать свою тайну.

Въ это время у домика виноградарей показалась Доротея и, увидѣвъ Георга, радостно поспѣшила къ нему.

Безконечно благоухали цвѣтущія лозы, и атомы ароматной пыльцы пѣвуче и тихо кружились, какъ толпа хмельныхъ солнечныхъ пылинокъ. Георгъ стоялъ неподвижно, полный сладкаго, словно густой медъ, счастья, и вдыхалъ этотъ воздухъ, которому нѣтъ подобнаго на землѣ.

Она пошла тише, медленнѣе.

Былъ вечеръ, и зазвонили колокола: далекій, звучный нѣмецкій колоколъ Марбургскаго собора, на который марбургскія женщины когда-то отдали свои лучшія серебряныя украшенія, и близкіе, меланхолическіе сельскіе колокола, отлитые отъ трудовъ грубыхъ рукъ бѣдныхъ крестьянъ. Это былъ безподобный аккордъ, на который сердца молодого музыканта отозвалось всѣми фибрами и всѣми нервами. И, рядомъ съ этой музыкой тихаго вечера, въ груди его ожила и плѣнительная гармонія прекраснѣйшей моцартовокой аріи: нѣжное и чарующее vedrai carino изъ Донъ-Жуана, и онъ тихонько сталъ напѣвать ее про себя.

Звонили вечерніе колокола, день исходилъ кровью изъ тысячи алыхъ заревыхъ ранъ, цвѣтъ плодовыхъ деревьевъ покрывалъ всю землю, а виноградъ дышалъ ароматнымъ золотомъ.

Дѣвушка стояла, покорно сложивъ руки, ждала и смотрѣла на него. Онъ былъ такъ прекрасенъ, такъ погруженъ въ себя, стоя у воротъ въ роскошный цвѣтущій садъ, у входа въ барскій домъ, что она не рѣшалась окликнуть его.

Но вотъ колокола умолкли, Георгъ обернулся и спросилъ:

— Что ты, моя милая, тихая дѣвушка?

— Ты идешь къ господину Тавернари? — спросила Доротея.

— Да, если ты не возьмешь меня съ собою.

— Нѣтъ, иди, — сказала она, — а если вечеромъ сможешь придти ко мнѣ, то ты знаешь, гдѣ я буду тебя ждать.

— Ахъ, — улыбнулся Георгъ, — въ нашей милой маленькой сторожкѣ?

Въ это время послышались легкія шаги по песку. Доротея обернулась и прошептала:

— Идетъ хозяйская донка, Бабетта.

Георгъ отступилъ, чтобы пропустить дѣвушку, которую видѣлъ въ первый разъ. Доротея поклонилась, и Бабетта тихонько и ласково кивнула ей головой. Она прошла мимо Георга, не взглянувъ на него, выпрямившись и съ почти строгими глазами. Можетъ быть, она сердилась, что ей пришлось проходить между влюбленными.

Бабетта была въ бѣломъ платьѣ съ розоватымъ оттѣнкомъ отъ цвѣтного узора ткани и съ отдѣлкой изъ мшисто-зеленаго бархата. Георгу оно показалось прелестнымъ, а фигура ея изящной, стройной и гордой. У нея была такая же головка, какъ у Доротеи, и такіе же темные волосы; лицо было оживлено, какъ будто она только что покраснѣла, но выраженіе было не веселое и открытое, а, при всей мягкости и робости, серьезное и печально-замкнутое.

Георгъ смущенно смотрѣлъ ей вслѣдъ, пока она не исчезла въ домѣ, гордая и цѣломудренная, словно чистота ея принадлежала только ей одной, и никто не имѣлъ права смотрѣть на нее. Георгъ молчалъ, у него билось сердце оттого, что она такъ надменно прошла мимо него, точно его здѣсь вовсе и не было. Съ минуту длилось молчаніе. Потомъ Доротея медленно проговорила:

— Да… вотъ, это Бабетта Тавернари.

Георгъ взглянулъ на домъ. — Она похожа на тебя, Доротея, — сказалъ онъ и въ раздумьи кивнулъ головой. — Да, очень, только она нѣжнѣе, и… и…

— И что? — робко спросила Доротея.

Георгъ хотѣлъ сказать: Глубже. — Но, взглянувъ въ такъ явно влюбленные глаза дѣвушки, искренно проговорилъ: — И не такъ хороша, какъ ты.

— Неужели? — съ счастливымъ смѣхомъ спросила Доротея.

Но Георгъ скоро опять впалъ въ разсѣянность. Его тянуло къ тихому вдумчивому очарованію аристократическаго въ своей простотѣ дома и къ тремъ грустно живущимъ въ немъ человѣческимъ душамъ, такъ близко глядѣвшимъ въ глаза старости, болѣзни и смерти, и все-таки заставляющихъ умолкать свою боязнь и собиравшихся вмѣстѣ слушать Іоганна Себастьяна Баха или какого-нибудь поэта, поющихъ имъ о побѣдоносной силѣ жизни.

Онъ колебался, не зналъ, на что рѣшиться. Потомъ медленно повернулся къ барскому дому и протянулъ руку для прощанья.

— Юрій! — воскликнула дѣвушка съ сомнѣніемъ и тоской.

Онъ обернулся, нѣжно улыбнулся ей, и сердце ея расцвѣло отъ счастья. Утѣшенная и успокоенная она сказала: — До свиданья, дорогой!

А онъ переступилъ ступеньку и пошелъ туда, гдѣ жили образованность, музыка, легкая жизнь и болѣе утонченные люди. Бѣдная Дортья!

Прекрасная Бабетта Тавернари опиралась лицомъ на руку и прятала его отъ Георга. Но чувствовала, что лучистые глаза Георга любуются и этой рукой. Она была нѣжна, стройна, суха и тонка, съ голубыми жилками, въ которыхъ тихо струилась спокойная дѣвичья кровь. Такихъ благородныхъ рукъ у бѣдной Доротеи не было!

Молчаливая мать Бабетты, съ добрымъ, но всегда серьезнымъ лицомъ, потому что ей приходилось скрывать великую печаль, подошла и поправила абажуръ на лампѣ, думая, что яркій свѣтъ безпокоитъ дѣвушку. Тогда Георгъ очнулся отъ глубокой задумчивости.

Господинъ Тавернари медленно ходилъ по комнатѣ. Нѣкоторое время всѣ молчали. Потомъ старикъ сказалъ:

— Вы увидите: дѣтскій девизъ вашего друга Тоса еще осуществится. Хотѣть великаго! Онъ мнѣ нравится, вашъ другъ. Всегда погруженъ въ глубокую, тревожную жизнь своихъ проблемъ, притомъ честенъ, силенъ и вѣренъ. Нѣмецъ, какимъ онъ долженъ быть. Этотъ знаетъ, чего хочетъ. Мы не успѣемъ опомниться, какъ онъ будетъ директоромъ завода и пойдетъ еще дальше. Значитъ, правда, что его потребовали въ Штейеръ на оружейный заводъ?

— Да, — сказалъ Георгъ, — онъ послалъ туда свои модели, кое-что изъ нихъ приняли, для испытанія. А такъ какъ при введеніи въ армій новыхъ ружей потребуются дѣльные унтеръ-офицеры, то, послѣ окончанія срока службы, онъ поступитъ туда однимъ изъ первыхъ мастеровъ. Договоръ уже заключенъ.

— Скажите пожалуйста! — Господинъ Тавернари съ удовольствіемъ кивнулъ головой. — Ну, а вы, Георгъ, вы не чувствуете, какъ у васъ разгорается сердце? Вѣдь вы выбрали тотъ же самый девизъ, или почти тотъ же. Не правда ли?

— Искать необычайнаго — да, — уныло проговорилъ Георгъ.

— Чѣмъ вы, собственно, хотите быть? — спросилъ старикъ.

Георгъ долго молчалъ. Наконецъ, сказалъ: — Настоящимъ человѣкомъ.

— Что же это въ себѣ заключаетъ? — съ мягкой снисходительностью спросилъ Тавернари.

— Я хотѣлъ бы всему учиться и все знать. Я читаю, читаю безъ конца, и счастливъ. Мое образованіе должно охватываться: отъ химіи и ботаники до метафизики и отъ музыки до области живописи и поэзіи. Я хотѣлъ бы понимать всѣхъ, астронома и пророка, священника, еретика, алхимика и механика. Тамъ, гдѣ я нашелъ бы что-нибудь и для себя, тамъ сталъ бы работать и я…

— Напримѣръ?! — спросилъ Тавернари.

— Какъ музыкантъ, какъ народный ораторъ, какъ защитникъ нашего лучшаго нѣмецкаго достоянія, угрожаемаго въ Австріи. Развѣ непремѣнно нужно, выбрать какую-нибудь изъ девяноста девяти профессій?

— Гмъ, — неопредѣленно промычалъ Тавернари.

— Выбросьте лучше политику изъ своей программы, — печально усмѣхнувшись, сказала госпожа Тавернари. — И безъ нея много дѣла. — Она обернулась къ Бабеттѣ. — Правда, что Георгъ обладаетъ сильнымъ и плодотворнымъ стремленіемъ къ знанію. Чему только онъ ни учился, чего только онъ ни знаетъ! Просто удивительно! И безъ всякаго руководства, безъ университета.

Бабетта опустила руку и ласково взглянула на Георга: — Это очень хорошо, господинъ Боценгардтъ. Хотѣлось бы мнѣ походить въ этомъ на васъ.

— Сейчасъ Георгъ учится играть на роялѣ, — закончилъ разговоръ Тавернари. — Такъ что же, мой милый, начнемъ? — И они подошли къ роялю. — Вотъ, съ синкоповъ. — Они начали играть, сдержанно, серьезно, съ искреннимъ уваженіемъ и истинной чистой художественностью.

Обѣ женщины, старѣющая мать и молчаливая дѣвушка, сидѣли рядомъ, дивясь звучной и мастерской игрѣ Георга.

— Онъ изумительно талантливъ, — шепнула мать.

— Да, --оказала Бабетта. — Становится какъ будто страшно, не то его, не то за него… не знаю.

— Онъ неустойчивъ, хочетъ слишкомъ многаго и еще больше мечтаетъ и страдаетъ отъ происходящей въ немъ работы. Конечно, онъ будетъ много блуждать, но сдѣлается, можетъ быть, великимъ человѣкомъ.

— Будетъ ли онъ и добрымъ? — тихо сказала Бабетта.

— Почему ты настроена противъ него? — спросила мать. — Мнѣ все кажется, что онъ тебѣ непріятенъ.

— Ахъ, если бъ онъ былъ не простой солдатъ, — воскликнула вдругъ дѣвушка. — И потомъ: онъ артистъ, а это значитъ: величайшее благородство, но и ужасающая капризность, полу-герой, полу-женщина, а самое главное: какой ребенокъ! Развѣ онъ не похожъ на ребенка? Это совсѣмъ еще дѣтское лицо, эти кудри, смѣющіеся глаза, полное отсутствіе серьезности!

— Ты такъ недовѣрчива ко всѣмъ, — со вздохомъ сказала мать. — Но ни къ кому ты такъ не приглядывалась, какъ къ нему.

— Боже мой, онъ — загадка, — тихо проговорила дѣвушка и вышла изъ комнаты. Мать печально посмотрѣла ей вслѣдъ. Она предчувствовала, что дочь ея недолговѣчна, и страстно желала ей испытать хоть немного любви въ этомъ мірѣ.

Георгъ замѣтилъ уходъ Бабетты и сталъ разсѣянъ.

— Стопъ, — крикнулъ Тавернари, --два, три, четыре, разъ…

Но Георгъ прервалъ игру и всталъ:

— Мнѣ пора домой, — сказалъ онъ. — Я отпущенъ только до зари.

— Чортъ бы побралъ дисциплину, когда она поддерживаетъ варварство. Какъ было чудесно! Ну что жъ дѣлать! Еще стаканчикъ вина, Георгъ. Нѣтъ? Ну, покойной ночи.

---

Отъ Тавернари Георгъ пошелъ къ Доротеѣ, въ горную сторожку.

— Георгъ, — нерѣшительно заговорила Доротея, сдерживая накопившіяся въ груди муку и безпокойство, — Георгъ, я ясно вижу, что ты не можешь остаться со мной.

— Дортья, — съ укоризной остановилъ Георгъ.

— Нѣтъ, я говорю не о Бабеттѣ. Она, конечно, очень красива, много знаетъ, много училась.

— Но я ничего не чувствую къ ней, рѣшительно ничего, — страстно воскликнулъ Георгъ.

— Все равно, тебѣ предстоитъ много работы, прежде чѣмъ ты выбьешься. Ты будешь знаменитостью. И я тебѣ не пара. Я бѣдная крестьянка съ грубыми руками, непонятливая во всемъ, что не ты. Я не могу и не хочу связывать тебя, какъ путы коня. Да, и безъ того, ты уѣдешь въ Грацъ, и мы долго не увидимся, самое лучшее — никогда больше.

— Что ты, что ты, дорогая, не говори такихъ словъ, --воскликнулъ Георгъ. — Я вернусь и всегда буду любить тебя. Всегда!

— Тебя отниметъ отъ меня кипучая жизнь, къ которой ты такъ стремишься, — возразила Доротея, покачивая головой. — О, единственный свѣтъ моей жизни, молю тебя, окажи мнѣ только одну, послѣднюю милость! --И она упала къ его ногамъ. — Оставь мнѣ ребенка отъ тебя!

— Доротея! — испуганно воскликнулъ онъ. Но она обвила его колѣни, и только нѣмой стыдъ ея, только ея трепетное молчаніе повторяли ея мольбу.

— Доротея, этого не можетъ быть, — сказалъ онъ спокойно и рѣшительно. — Пусти меня.

Но она крѣпко держала его, прижавшись пылаюпщмъ лицомъ къ его колѣнямъ.

— Дортья, я никогда не могъ бы покинуть этихъ холмовъ, если бъ сталъ здѣсь отцомъ. Я долженъ былъ бы остаться при ребенкѣ.

— Какая бы ему была отъ тебя польза? — мягко заговорила сна. — Развѣ ты сталъ бы няньчить, баюкать, пеленать, забавлять его? Нѣтъ, ты не могъ бы этого дѣлать, но все это нужно ребенку, и все это я могу сдѣлать и одна. А отецъ ему не нуженъ, и онъ не замѣтилъ бы даже, что его у него нѣтъ.

— Дорогая, я бѣденъ. Я долженъ былъ бы кормить и воспитывать его на свой заработокъ. Неужели же я могу хотѣть произвести на свѣтъ существо для того, чтобы изъ него выросъ жалкій рабъ? И какъ я смогу содержать васъ, когда я былъ такъ легкомысленъ, что не научился зарабатывать хлѣбъ даже для себя?

— Я буду работать. Я ничего не стану брать отъ тебя. Этотъ даръ единственнаго моего возлюбленнаго былъ бы такъ великъ, что я отказалась бы отъ всякаго другого. Я воспитывала бы своего ребенка, сдѣлала бы его сильнымъ и счастливымъ, можетъ быть, дала бы ему образованіе.

— Для меня было бы позоромъ знать, что гдѣ-то растетъ существо, для котораго я ничего не могу сдѣлать, да и для тебя это было бы позоромъ. Люди стали бы смѣяться и бранить тебя. И издѣвались бы надъ тобой и надъ ребенкомъ всю жизнь.

— Ахъ, — сказала Доротея, — къ насмѣшкамъ и браннымъ словамъ я ужъ привыкла. Мнѣ они знакомы. Но когда я взгляну въ синіе глазки моего дитятки, я буду чувствовать себя счастливой. Недавно словинскіе парни изъ св. Кунигунды сожгли вѣнокъ и повѣсили мнѣ на дверь соломенный жгутъ, потому что я вожусь съ нѣмцемъ. Развѣ ты не замѣчаешь, что мои братья тебя избѣгаютъ, а родители смущаются, когда, ты приходишь?

Георгъ былъ пораженъ и возмущенъ.

— Какъ, — воскликнулъ онъ. — Оттого, что я нѣмецъ!

Въ эту минуту окно зазвенѣло, и въ комнату влетѣлъ камень. Доротея вскрикнула, и на ясномъ бѣломъ лбу ея появилось темнокрасное пятно, похожее на то, на которое Георгъ смотрѣлъ когда-то, маленькимъ мальчикомъ.

Георгъ выхватилъ изъ ноженъ кривую саблю и выбѣжалъ изъ сторожки. Сбоку, межъ лозами, кто-то побѣжалъ къ долинѣ, и внизу у лѣса тоже показались движущіяся тѣни. Но взбѣшенный Георгъ не считалъ враговъ, а стремительно погнался за ними. Изъ лѣсу въ него полетѣли камни: одинъ со звономъ ударился о клинокъ его сабли, другой попалъ въ плечо. Но онъ замѣтилъ прятавшуюся въ лозахъ фигуру и нагналъ ее. Незнакомое одутловатое лицо съ широкими славянскими щеками и узкими глазами злобно поднялось къ нему, и онъ почувствовалъ въ этомъ лицѣ все то, что кроется въ словахъ: враждебная раса. Георгъ очутился подъ градомъ камней, ранившихъ ему руку и голову, но не чувствовалъ ничего, кромѣ яростной злобы; поднявъ саблю, онъ ударилъ по дубинѣ, занесеной надъ нимъ противникомъ, и громко треснули, вмѣстѣ съ расщепленнымъ деревомъ, и кости. Парень пронзительно вскрикнулъ, и Георгъ перескочилъ черезъ него. Но на него набросилось еще пятеро, и онъ, размахивая надъ ними саблей, издѣвался надъ ними и бранилъ ихъ и по-нѣмецки и по-вендски.

— Пятеро! Васъ пятеро! Стойте! Ахъ, не хотите? Такъ я разгоню васъ, псы, паршивое стадо. Я загоню васъ въ рѣку, звѣри, негодяи! Развѣ вы люди!

Ему доставляло наслажденіе ругать ихъ самыми скверными словами, и было почти жаль, что дикое наслажденіе продолжалось такъ недолго. Парни разбѣжались, и Георгъ вскорѣ очутился въ тихой долинѣ Драу, ведущей къ Марбургу. У него дрожали руки и колѣни. Только теперь онъ почувствовалъ боль отъ ударовъ и захромалъ, полный великой, полу-радостной, полу-неудовлетворенной злобы.

— Ахъ, бѣдная Доротея! Что ей придется вытерпѣть! Что же теперь будетъ?

Послѣ ея безумной просьбы, онъ не долженъ съ нею видѣться. Было бы недостойно, даже подло, навлечь горе и позоръ на нее и на маленькое ни въ чемъ неповинное существо, о которомъ онъ не можетъ заботиться. Нѣтъ, онъ не пойдетъ больше къ ней. Славянскіе парни будутъ хвастать, что прогнали его. Ну, что жъ! Если она повѣритъ этому и станетъ его презирать, — тѣмъ лучше. Тогда она его забудетъ.

У окраины города онъ сѣлъ на тумбу и вытеръ носовымъ платкомъ струившуюся кровь. На душѣ у него было тяжело.

— Что я такое? Ничто, мечтатель! Что я сдѣлалъ? Допустилъ дѣвушку полюбить меня. Терпѣлъ жизнь, терпѣлъ любовь, какъ растеніе поцѣлуй солнца. Что есть во снѣ? Что я такое? Хорошій музыкантъ И больше ничего. О, горе, о, позоръ! Учащійся? Созерцатель? И только. Никакихъ поступковъ, никакихъ дѣлъ. Боже мой, еслибъ я могъ выбраться на свѣтъ и подвергнуться какому-нибудь испытанію!

На другой день къ нему пришелъ молчаливый Тосъ и, какъ всегда, попросилъ поиграть немножко. Но Георгъ вскорѣ отложилъ скрипку и сказалъ: — Послушай, Тосъ.

— Что такое? — спросилъ Тосъ.

Георгъ разсказалъ ему о своемъ послѣднемъ свиданьи съ Доротеей, о предстоящемъ своемъ отъѣздѣ въ Грацъ, объ оскорбленіяхъ, которымъ подвергаютъ Доротею, и, наконецъ, ея необыкновенной просьбѣ, послѣ которой онъ, какъ честный человѣкъ, не могъ продолжать видѣться съ нею.

— Если ты на ней не женишься, то да, — сказалъ Тосъ. Онъ былъ очень блѣденъ, но спокоенъ.

Георгъ молчалъ. Сердце его горѣло, но онъ не видѣлъ никакого выхода. Тосъ повторилъ настойчивѣе, въ тонѣ вопроса:

— Если ты на ней не женишься…

Георгъ всталъ. — Нѣтъ, — сказалъ онъ. — Я не могу.

Тогда Тосъ тоже всталъ и взялся за шапку, какъ бы собираясь уходить, но вдругъ повернулся и подошелъ прямо къ Георгу.

— Эразмъ Георгъ Боценгардтъ, — произнесъ онъ торжественно, — отказываешься ли ты отъ всякихъ притязаній на эту дѣвушку?

— Да, — твердо сказалъ Георгъ.

— Бросишь ли ты всякую мысль о ней, — то есть всякую мысль о ея тѣлѣ?

— Да да, — почти простоналъ Георгъ. Онъ понялъ своего друга.

— Георгъ Боценгардтъ, прошу тебя помочь мнѣ и сообщаю тебѣ, что я хочу посвататься къ этой дѣвушкѣ и жениться на ней.

Георгъ протянулъ руку и сказалъ: — Конрадъ, я давно подозрѣвалъ о твоихъ чувствахъ. Я отказался отъ нея и напишу ей… Нѣтъ, я скажу чистосердечно ея родителямъ, что ты лучше меня, что ты дашь ей счастье, и что я прошу ее, ради спокойствія моей души, выйти за тебя. Конрадъ, ты получишь безцѣнное сокровище!

— Я знаю, — сказалъ Тосъ, своимъ обычнымъ спокойнымъ тономъ. — Дай мнѣ письмо. Я сегодня же пойду къ ней.

— Тосъ, дорогой другъ, не торопи ее. Она скажетъ «нѣтъ» и сегодня и, можетъ быть, еще нѣсколько разъ.

— Я но стану спрашивать у нея ни «да», ни «нѣтъ», скажу только, что ты больше не придешь, и что я буду ждать.

Георгъ сѣлъ за столъ и сталъ писать… Потомъ кудрявая бѣлокурая голова его упала на столъ, и онъ разрыдался горько и неудержимо, какъ маленькій мальчикъ. Чистая первая любовь рушилась, и сердцу было больно.

---

Тосъ отправился къ родителямъ Доротеи, и они приняли его предложеніе съ радостью, потому что знали, что онъ поступаетъ на большой австрійскій оружейный заводъ. Потомъ онъ пошелъ къ Тавернари, и тамъ тоже отъ души пожелали ему счастья. Послѣ всѣхъ онъ пошелъ къ Доротеѣ.

— Гдѣ Юрій? — спросила она.

— Онъ сказалъ, что больше не можетъ видѣться съ тобой, Дортья, — спокойно отвѣтилъ Тосъ.

— Онъ смѣялся, когда говорилъ это? Или плакалъ?

— Онъ былъ очень грустенъ, — отвѣтилъ честный механикъ. — И я видѣлъ, какъ онъ плакалъ.

Доротея взглянула на Тоса. — Знаете ли вы, что его заставило уйти отъ меня?

— Онъ не хотѣлъ навлечь на васъ оскорбленія со стороны славянскихъ парней, — уклончиво сказалъ Тосъ.

— А больше вы ничего не знаете?

Тосъ молча опустилъ глаза.

— Вы такъ же честны, какъ Георгъ красивъ. Вы знаете, о чемъ я его просила?

Бѣдный механикъ невольно вздохнулъ. И вздохъ прозвучалъ, какъ утвержденіе.

— И все-таки хотите жениться на мнѣ? Знаете ли вы, что если Юрій захочетъ, я, не задумываясь, сейчасъ же уйду отъ васъ?

— Но только съ нимъ, а ни съ кѣмъ другимъ, — спокойно отвѣтилъ Тосъ. Видите ли, не многіе мужья могутъ сказать это.

— А съ Юріемъ? — настаивала она.

— Съ нимъ никогда, — рѣшительно отвѣтилъ онъ.

— Почему? — горестно воскликнула она.

— Потому что Георгъ никогда не обманетъ меня. Онъ вѣренъ.

— Да, онъ вѣренъ мужчинамъ, — горько сказала Доротея. — Матери своей онъ не принесъ никакого утѣшенія, и теперь и меня покидаетъ въ горѣ. Но все равно, онъ превратилъ годъ моей жизни въ радостную пѣсню. Конрадъ, я буду всю жизнь пѣть эту пѣснь, когда буду оставаться одна.

— Я буду съ вами и скажу вамъ, что и я тоже люблю его.

Доротея протянула ему руку. — Благодарю васъ, Конрадъ, за то, что вы такъ преданы ему. Не правда ли, онъ — счастье. Онъ ничего не дѣлаетъ, просто сидитъ, глаза его смѣются, онъ разсказываетъ, что рвется къ чему-то великому, и самъ не знаетъ къ чему, а всѣмъ вокругъ него становится тепло. Развѣ не правда?

— Да, это такъ. Онъ ничто и ничего не стоитъ, и все-таки всѣ его любятъ, и всѣмъ милы его мечты…

— Вы не думаете, что изъ него выйдетъ что-нибудь крупное?

— Можетъ быть, — сказалъ Тосъ, пожавъ плечами. Онъ привыкъ думать, что великіе люди работаютъ иначе.

— Значитъ, вы не вѣрите въ него?

— Возможно, что изъ него и выйдетъ что-нибудь необыкновенное, но я не убѣжденъ въ этомъ.

— Ахъ, Тосъ, Тосъ, — горестно засмѣялась Доротея. — если бы я такъ же не вѣрила въ него, какъ вы. Тогда я думала бы, что я нужна ему, и держала бы его вотъ такъ, — она подняла руки и крѣпко стиснула пальцы. Потомъ взглянула въ глаза своему скромному жениху и прибавила. — Но я думаю, что не нужна ему, даже принесу ему вредъ. Поэтому я должна отказаться отъ него. Я думаю, что онъ божественъ, и что… Я вѣрю въ него, — рѣзко оборвала она и расплакалась.

— Доротея, я приду въ другой разъ, — тихо сказалъ Тосъ и ушелъ съ тяжелымъ сердцемъ.

Онъ думалъ о Георгѣ, качалъ головой и, наконецъ, сказалъ безъ зависти и ревности: — Онъ — ничто, не знаетъ, чего хочетъ, и ничего не слѣдуетъ. Только говоритъ что-то о томъ, чѣмъ онъ будетъ, и самъ не знаетъ, чѣмъ. Правда, надъ нимъ никто не смѣется. Чего же онъ хочетъ? И что такое въ немъ, что люди такъ къ нему относятся?

V.

А Георгъ тѣмъ временемъ уже забылъ горечь разлуки съ Доротеей, съ быстротой, на какую способна лишь синеокая юность. Онъ собирался въ Грацъ, въ большой, болѣе близкій къ жизни городъ. Что ждетъ его тамъ? Что будетъ съ нимъ?

Онъ почти не жилъ своей теперешней жизнью. Днемъ онъ исполнялъ несложныя служебныя обязанности, по ночамъ читалъ, учился и страдалъ, но росъ.

Господинъ Тавернари самъ отвезъ его въ столицу. Онъ заново экипировалъ своего протеже, чтобы молодой унтеръ-офицеръ не произвелъ дурного впечатлѣнія въ свѣтскомъ обществѣ, и Георгъ былъ удивительно красивъ въ новой формѣ. Военный капельмейстеръ принялъ его подъ особое покровительство. Георгъ продолжалъ брать уроки на рояли, посѣщалъ всѣ лекціи и съ увлеченіемъ учился всему, о чемъ думали жившіе до него великіе мыслители. Но особенно важное значеніе имѣло для него знакомство съ капельмейстеромъ городского театра, къ которому у него была рекомендація отъ Тавернари. Несмотря на всѣ серьезныя мысли и намѣренія, его неудержимо влекло къ этому новому знакомому. Виллибальдъ Гиммельмейеръ былъ артистъ самой чистой пробы, жизнь его сверкала и искрилась, какъ шампанское, и этотъ божественный повѣса какъ будто совсѣмъ не ощущалъ тяжести земли, хотя и былъ женатъ. Онъ даже умѣлъ такъ вести свои дѣла, что, хотя весь свѣтъ и потѣшался надъ его безчисленными любовными приключеніями, жена его превозносила его супружескую вѣрность. Гиммельмейера часто прочили въ дирижеры придворнаго театра, но всякій разъ назначеніе это отклонялось, потому что легкомысліе его внушало сомнѣнія даже снисходительному австрійскому двору.

Георгу очень нравилась беззаботная жизнь знаменитаго музыканта. Они познакомились на вечерѣ, устроенномъ Тавернари въ отсутствіе семьи въ своей квартирѣ Гиммельмейеръ пришелъ, когда всѣ уже сидѣли за столомъ. Настроеніе было натянутое, потому что среди присутствующихъ находился человѣкъ, не подходящій къ общему духу. Это былъ сербъ, побывавшій въ Лондонѣ, Берлинѣ, Римѣ и Парижѣ и теперь ѣхавшій въ Петербургъ. Но, вмѣсто того, чтобы держать себя, какъ держалъ бы себя всякій настоящій нѣмецъ, космополитомъ, сербъ этотъ оставался славяниномъ и всячески старался подчеркнуть это.

Ему доказывали, что славянство до сихъ поръ проявляло только варварство, и что лучшіе славянскіе писатели и поэты — отрицатели, отчаявшіеся. Онъ согласился, что общее положеніе дѣлъ, если исключить поляковъ, дѣйствительно говоритъ за отсталость славянской расы. — Но что сказать о вашихъ предкахъ, господа? — быстро прибавилъ онъ. — Развѣ ихъ варварство не свидѣтельствуетъ о томъ благопріятномъ фактѣ, что въ насъ, славянахъ, таится еще много прекрасныхъ, интересныхъ и плодотворныхъ идей? Я лично, господа, предпочитаю имѣть отъ роду двадцать лѣтъ, а не пятьдесятъ. Или нѣтъ, — сорокъ, — любезно прибавилъ онъ.

На второе замѣчаніе онъ отвѣтилъ: — Чѣмъ сильнѣе народы, тѣмъ скорѣе отчаиваются въ нихъ ихъ избранники. Сильнѣе всего выражалось отчаяніе по отношенію къ евреямъ; въ жалобахъ ихъ пророковъ. И посмотрите — евреи живутъ и понынѣ, и какъ еще!

На это одинъ изъ гостей, почтенный профессоръ, возразилъ:

— Если вы такъ высоко цѣните животную жизнь народа, тогда мы, заселители міра, его животворцы, мы, распространившіе нашу живительную силу почти на всѣ страны, должны, конечно, для васъ значить немного.

Георгъ съ непріятнымъ чувствомъ замѣтилъ, что высокій славянинъ при каждомъ словѣ тщедушнаго стараго скелета съ любезной улыбкой кивалъ головой. Георгу было больно за тщеславнаго старичка. Но тотъ продолжалъ, полный собственнаго достоинства:

— Итакъ, если вы хотите консервировать какой-нибудь народъ, какъ во времена фараона Менефты, то мы, конечно, пропали. Потому что наша кровь течетъ въ лучшихъ представителяхъ Англіи, Америки, въ вестготской или габсбургской Испаніи, Франціи…

— Карта земного шара мнѣ извѣстна, — сказалъ славянинъ тономъ отклоняющей благодарности.

— Слѣдовательно, я, какъ нѣмецъ, чувствую себя животворцемъ земли, — продолжалъ профессоръ. — Мы умираемъ ради новыхъ народовъ. Мы — возбудители духовной лихорадки, духовныя сѣмена великаго закона обновленія, бродильный грибокъ міра, насадители поколѣній и, наконецъ, охранители династій. Съ нашимъ Баттенбергомъ вамъ пришлось таки познакомиться, господинъ сербъ! — И онъ погладилъ свою сѣдую Вотановскую бороду, которая была въ немъ почтеннѣе всего остального.

— Ахъ, Боже мой, да вѣдь въ такомъ случаѣ намъ не о чемъ спорить, — воскликнулъ сербскій путешественникъ. — Если вы можете давать только зародыши, то дайте намъ то, что можете, по этой части, и затѣмъ исчезните, по мнѣ, хоть въ сербскомъ дворянствѣ.

— Слава Богу, — вполголоса проговорилъ Георгъ, — что насъ больше семидесяти милліоновъ.

— Ну да, это другое дѣло, — Съ прежней вѣжливостью улыбнулся сербъ. — Съ этими милліонами, которые каждыя тридцать лѣтъ выдвигаются противъ насъ, съ молодыми, обновленными поколѣніями, намъ не такъ легко справиться. Но у насъ, по милости Божьей, найдется кое-что побольше.

— Китайцы — лучшее доказательство того, что значитъ количество, — крикнулъ бородатый профессоръ.

Такой непріятный оборотъ принялъ разговоръ, когда вошелъ Гиммельмейеръ. Рѣзкія возраженія и огорченное лицо Тавернари, безпомощнаго безъ своей тактичной жены при спорахъ, сразу сказали, что вечеру грозитъ опасность. — Такъ и есть, — подумалъ онъ, — эти добрые нѣмцы, по своему обыкновенію, раздражили единственнаго иностранца за столомъ, вмѣсто того, чтобы задушить его любезностями и самимъ при этомъ сознавать, что они все-таки тоже что-нибудь да значатъ. — Онъ тотчасъ же поднялъ бокалъ и сказалъ:

— Господа, я позволяю себѣ внести предложеніе. Мы собрались сюда вовсе не для того, чтобы взаимно выпроваживать другъ друга со свѣта, а для того, чтобы получить удовольствіе другъ отъ друга и другъ съ другомъ. Сегодня жаркая, но прекрасная іюньская ночь. Объявимъ сатурналіи. Сейчасъ девять часовъ. Поклянемся, что до полуночи ни одинъ изъ насъ не будетъ принимать другого въ серьезъ; до полуночи каждый долженъ дурачиться самъ и дурачить другихъ. Потомъ мы опять вернемся къ серьезнымъ матеріаламъ, если у васъ и тогда явится къ этому охота, дѣтки. Всѣ, повидимому, согласны?

— А если кто-нибудь выйдетъ изъ роли? — смѣясь спросилъ славянинъ. — За себя я этого, правда, не боюсь, но…

— Кто выйдетъ изъ роли, тотъ долженъ напиваться молча.

— А если онъ уже и безъ того пьянъ? — кротко спросилъ католическій каноникъ.

— Тогда его съ генеральскими почестями вынесутъ изъ комнаты.

— Ахъ, какая вкусная свинина! Прямо хочется быть Одиссеемъ, чтобы послѣ долгаго голоднаго путешествія угоститься такой прелестью. Бѣдный Одиссей! ему приходилось ѣсть только вепря. Господинъ балканецъ, кому мы обязаны этимъ измѣненіемъ вашихъ тогдашнихъ привычекъ?

— Навѣрное, это тоже какое-нибудь западно-европейское или восточное изобрѣтеніе, — весело отвѣтилъ сербъ. — Мы неповинны въ немъ, какъ и во всемъ. — Онъ былъ радъ встрѣтить настоящаго космополита и вечеръ показался ему гораздо сноснѣе, чѣмъ раньше.

О предложеніи Гиммельмейра никто, конечно, не думалъ, но споръ все-таки прекратился. Завязался веселый разговоръ, никто не занимался поученіями, малѣйшая шутка вызывала смѣхъ.

Ужинъ благополучно закончился, а когда затѣмъ оказалось, что сербъ и каноникъ играютъ на віолончели и на контрабасѣ, а Георгъ и Гиммедьмейеръ на скрипкѣ, Тавернари сѣлъ за рояль, а профессоръ и остальные трое гостей, тонкіе знатоки и цѣнители всѣхъ успокоительныхъ благъ отбурлившей жизни, съ наслажденіемъ слушали ихъ игру, какъ дѣти, объединенныя любовью общей матери.

Георгъ все время прислушивался къ одухотворенному и плѣнительному смычку Гиммельмейера. Передъ нимъ былъ уже не легкомысленный жуиръ, а посланецъ беззаботной, веселой олимпійской жизни! Георгъ рѣшилъ стать ученикомъ Гиммельмейера во всемъ. Струя жизнерадостности и, вмѣстѣ съ тѣмъ, искренняго чувства изливалась отъ этого человѣка, скрипка котораго оживляла и возбуждала, какъ доселѣ ни одинъ звукъ, слышанный Георгомъ, послѣ той глубокой и призывно-страстной пѣсни южнаго вѣтра въ застывшемъ Бахерскомъ лѣсу, заставившей его неутомимо читать и учиться.

Теперь должно было начаться чтеніе и перелистываніе книги жизни!

---

Въ тотъ вечеръ Георгъ и Гиммельмейеръ вышли вмѣстѣ и отправились въ большой паркъ, который въ Грацѣ лучше всего прочаго города съ его каменными и кирпичными зданіями.

Гиммельмейеръ былъ, какъ дитя. Онъ остановился возлѣ розоваго куста, на которомъ огромная и единственная бѣлая роза въ блѣдномъ трепетѣ томно отдавалась ласкѣ луннаго луча.

— Взгляните на эту душу, поющую свою элегію ночи, — сказалъ Гиммельмейеръ. — Какая литургія!

— Пріятное зрѣлище послѣ такого вечера, какъ сегодняшній, — съ улыбкой сказалъ Георгъ. — Мы, люди, должны бы быть, какъ лепестки, соединенные въ одномъ цвѣткѣ, чтобы вмѣстѣ впивать свѣтъ или вслушиваться въ дыханіе ночи, а мы, вмѣсто этого, пожираемъ другъ друга. Или другъ на друга лаемъ, что еще смѣшнѣе.

— Ага, — усмѣхнулся Гиммельмейеръ, — такъ сегодняшній вечеръ все еще сидитъ у васъ въ крови? А все-таки вы тоже невѣжливо отвѣтили сербу. Послушайте, я думаю, что нѣмцы еще долго могутъ не вѣрить въ знаменитое пророчество: настоящее принадлежитъ германцамъ, а будущее славянамъ. Почему? Да потому, что они сами еще варвары. Доказательство? Имъ не достаетъ учтивости, легкаго и изящнаго навыка къ формамъ общежитія, умѣнія дружелюбно цѣнить ближняго… Когда-то пріобрѣтемъ мы эту видимую печать всякой культуры?

— Да, этотъ сербъ оказался сегодня вѣжливѣе насъ, — со вздохомъ проговорилъ Георгъ.

— Еще бы, — язвительно засмѣялся Гиммельмейеръ. — И удалился съ чувствомъ побѣды. Потому что сохранилъ самообладаніе. Убѣдилъ ли его въ чемъ-нибудь тотъ долгобородый? Развѣ только въ своемъ презрѣніи и враждебности. Ахъ, милый другъ мой, величайшій врагъ нѣмецкой души, это нѣмецкій языкъ. Если бы мы не преподносили нашимъ противникамъ ничего, кромѣ нашей музыки, мы были бы людьми, неправда ли? Съ нашей-то нѣмецкой музыкой!

— Господинъ капельмейстеръ, — взволнованно заговорилъ Георгъ, — возьмите меня въ вашу школу. Мнѣ такъ хотѣлось бы научиться у васъ этому умѣнью жить, точно паря надъ землею, не чувствуя ея тяжести.

Гиммельмейеръ остановился и съ почти грустной серьезностью взглянулъ на молодого солдата.

— Для этого надо такимъ и родиться, — ласково сказалъ онъ. — Но постойте-ка. Вы легко и охотно тратите деньги?

— Боже мой, — засмѣялся Георгъ. — У меня ихъ никогда не бываетъ.

— Но когда бываютъ, вы ихъ бережете?

— Швыряю, какъ игральныя фишки.

— А когда у васъ больше нѣтъ?

— Тогда я опять спокоенъ.

— Долговъ не дѣлаете?

— Зачѣмъ? Я веселъ, когда у меня есть деньги, и счастливъ, когда ихъ нѣтъ. Вѣдь счастье лучше веселья!

Гиммельмейеръ съ размаху крѣпко пожалъ ему обѣ руки. — Ну, въ такомъ случаѣ, милый юноша, — сказалъ онъ, — приходите ко мнѣ поскорѣе. Я живу на Енисейской площади въ старомъ домѣ, гдѣ обитаютъ акушерка, содержатель ссудной кассы и гробовщикъ: три Парки человѣческой жизни. Покойной ночи, милый другъ и братъ во Апполонѣ.

И онъ весело и плавно махнулъ широкополой плюшевой шляпой, которая уже сама по себѣ производила на Георга впечатлѣніе какого-то полета, паренія и безумно ему нравилась.

---

Стояли жаркіе лѣтніе дни, въ театрѣ не было представленій, и Георгъ, получившій отпускъ, могъ воспользоваться предложеніемъ Гиммельмейера пространствовать вмѣстѣ. Оба были приглашены въ имѣніе къ Тавернари, но поѣхали туда не сразу, а рѣшили сначала побродить пѣшкомъ по Средней Штиріи.

Выйдя изъ города, они вступили въ свѣтлую равнину съ лугами и сѣровато-зелеными, серебристыми на солнцѣ и волнующимися хлѣбами. Стога сѣна благоухали, въ долинѣ куковала кукушка, а на краю горизонта полдня стояли облака, круглившіяся и громоздившіяся, какъ стога сѣна на лугахъ. Они висѣли неподвижно, грозно смотрѣли на землю, соображая, стоитъ ли имъ ринуться изъ своего серебрянаго покоя въ борьбу, омрачить солнце и наслать непогоду, но не рѣшались въ лѣнивой сонливости и, наконецъ, безцѣльно расходились, какъ собранія нѣмецкихъ бюргеровъ. Когда солнце стало сильно припекать, путники сѣли отдохнуть въ тѣни густого лѣса, который, то и дѣло смѣняясь лугами, мельницами, прудами и маленькими ручейками и полный пустыннаго очарованія, тянется къ югу вдоль Муры.

— Намъ надо бы навѣстить вашу Дортью, — сказалъ Гиммельмейеръ, плутовато подмигивая Георгу. — Человѣкъ съ сердцемъ всегда сохраняетъ благодарность къ такимъ милымъ существамъ и навѣщаетъ ихъ въ первое десятилѣтіе воспоминанія, пока они молоды. Вы вѣдь разсказывали мнѣ, что вашъ другъ Тосъ перевезъ ее къ своимъ родителямъ въ качествѣ своей невѣсты. Тамъ, въ вендскомъ краю, ее, вѣроятно, преслѣдовали и ненавидѣли?

— Да, — печально сказалъ Георгъ. — Одному трусливому соглядатаю я чуть не разрубилъ руку, но такъ какъ нападающими были славяне, то исторію замяли. Тогда они задумали выместить зло на бѣдной дѣвушкѣ. Это очень облегчило славному Тосу его сватовство. Когда я ее покинулъ, она согласилась укрыться у его родителей и тамъ обдумать, выйдетъ ли она за него или нѣтъ.

— Она все еще не соглашается стать его невѣстой? — съ изумленіемъ спросилъ Гиммельмейеръ.

— Не знаю, — со вздохомъ отвѣтилъ Георгъ.

— Но тогда непремѣнно посѣтите ее, — весело воскликнулъ Гиммельмейеръ. — Боже мой, то-то будетъ радость, когда она увидитъ своего Бога, своего зеленаго Юрія!

— Откуда вы знаете это имя?

— Отъ Тавернари, разумѣется.

— Онъ, значитъ, знаетъ?

— Итакъ, гдѣ находится сторожка старика Тоса? — отвѣтилъ на это Гиммельмейеръ.

Георгъ гордо выпрямился. — Уважаемый учитель и другъ, — сказалъ онъ, — чтобы не смущать этой дѣвушки, я навлекъ на себя подозрѣніе въ трусости. Я жалкій нищій, иначе я женился бы на ней. Теперь же, ради ея счастья, я долженъ избѣгать ее. И я сдержу слово.

Гиммельмейеръ внимательно взглянулъ на него. — Славный юноша, — сказалъ онъ задумчиво. — Да, вы правы. Но мы сдѣлаемъ другое, что дастъ вамъ столько же наслажденія, какъ свиданіе съ ней и ея поцѣлуи. Мы посмотримъ на домикъ, гдѣ она живетъ, издали, какъ смотрятъ съ горы изгнанники на милую родину, и, можетъ быть, увидимъ ее, а она не будетъ объ этомъ знать. Такія вещи, милый другъ, навѣки остаются въ сердцѣ, и своей нѣсколько извращенной смѣсью желанія, наслажденія и муки онѣ запечатлѣваютъ въ благородномъ человѣческомъ сердцѣ гораздо болѣе глубокія письмена, чѣмъ даръ страстной любовной ночи. Надо, чтобы вы узнали и такія тонкія наслажденія. У добраго Тоса вы ничего не отнимите, а себѣ подарите цѣлое море сладостно-мучительнаго волненія.

— Господинъ капельмейстеръ, — съ мольбой проговорилъ Георгъ, — это еще слишкомъ свѣжо, мнѣ будетъ очень больно.

— Именно поэтому. Какой номеръ сторожки Тоса?

Георгъ назвалъ номеръ. Домикъ стоялъ на большой желѣзнодорожной линіи, и мѣсто это считалось у желѣзнодорожниковъ хорошимъ, потому что тутъ не было опасныхъ скрещеній поѣздовъ, и, кромѣ того, въ пользованіе сторожу былъ отведенъ порядочный кусокъ пахотной земли.

Подъ вечеръ оба путника подошли къ мѣсту, гдѣ бывшая возлюбленная Георга готовилась стать женою другого.

Они шли по залитой солнцемъ золотой равнинѣ, на которой, какъ на яркой леопардовой шкурѣ, мѣстами лежали темныя пятна, тѣни маленькихъ облачковъ, парившихъ въ тихомъ воздухѣ между землей и солнцемъ.

Огромные стога стояли разбросанные въ полѣ, вдали бурная горная рѣка лѣнивѣе струилась межъ лѣсовъ долины, а на краю горизонта высились горы съ замками изъ былыхъ тяжкихъ временъ. Торжественно смыкались холмы вокругъ блистающаго овала равнины, холмы, сплошь увитые виноградомъ.

Деревня и избушки ютились подъ липами и грезили въ предвечерней дремотѣ, какъ будто это воскресенье было вѣчнымъ, какъ будто облака были нарисованы на синемъ небѣ, и вся жизнь лишь жаркое, сонное дыханіе цвѣтовъ. Только пчелы жужжали отъ буй наго возбужденія въ липовомъ цвѣту, а легкое дуновеніе, съ шелестомъ доходившее отъ деревьевъ, было знойно и насыщено ароматомъ, какъ волна ладана.

У гладкихъ, сверкающихъ на солнцѣ рельсъ, стремительно убѣгавшихъ въ даль, стояла сторожка, окруженная липами и орѣшникомъ. Рядомъ пріютился весело круглившійся стожокъ. А у самой сторожки пестрѣлъ цѣлый коверъ цвѣтовъ.

Георгъ умоляюще взглянулъ на своего друга, но тотъ мягко сказалъ:

— Дайте волю своему горю. Вдохните ту тоску, что несется къ вамъ изъ этого маленькаго домика. Когда мы вернемся съ юга, здѣсь вмѣсто одного стога будутъ стоять три, и они скажутъ намъ, что близка осень. Люди снимутъ урожай и будутъ довольны. Дортья скажетъ «да», а Георгъ возьметъ свою скрипку, и сердце его будетъ пѣть въ ней, что оно еще молодо, и что домикъ съ тремя стогами только одна пѣсенка изъ шестидесяти пѣсенъ любви и жизни.

Георгу было отрадно и больно отъ мягкихъ словъ всегда такого легкомысленнаго артиста. Онъ сѣлъ на бугорокъ на лугу, и слезы выступили у него на глазахъ: тяжело было опять уходить отсюда.

Гиммельмейеръ не мѣшалъ ему. Тихонько напѣвая, онъ пошелъ по лугу, и Георгъ видѣлъ, какъ онъ обошелъ издали сторожку, потомъ исчезъ въ золотыхъ колосьяхъ, какъ беззаботный небожитель, которому чужды житейскія горести. За холмами на западѣ солнце исходило кровавымъ горемъ за землю, и равнина лежала вся алая. Онъ все сидѣлъ и смотрѣлъ на домикъ, гдѣ жила любовь, старавшаяся забыть его. Когда тѣни подъ деревьями спустились и стали прохладнѣе, онъ услышалъ далекій голосъ, пѣвшій печальную пѣсенку, и ему показалось, что это голосъ Доротеи, а пѣсня — ея горе. Тогда борющееся сердце его сжалось, но вечеръ земли и любовь и гора осыпали всѣ очертанія сѣрымъ пепломъ, голосъ сталъ невнятнымъ и замеръ въ домѣ, хлопнула дверь, и кончилось все, что называется Вечернимъ. И хорошо, что кончились грезы, и подошелъ Гиммельмейеръ, положившій ему на плечо руку.

— Отчего вы не пошли со мной, Георгъ? Я былъ у маленькаго ручейка и видѣлъ желтые цвѣты, носящіе ваше имя. Нашелъ римскій валъ изъ временъ древней Флавіи Сольва. Тамъ очень хорошо.

— А здѣсь было нехорошо, — вздохнулъ Георгъ. — Впрочемъ, нѣтъ, и здѣсь было красиво. Только отъ этой красоты сердце обливалось кровью.

— Пойдемте, — сказалъ Гиммельмейеръ. — Большинство людей на знаетъ такихъ минуть. Для нихъ это не переживаніе, не дѣйствіе. И все-таки, вы увидите: незабвеннымъ въ жизни остаются только эти минуты. Пережитое томленіе, греза, вздохъ, взглядъ на прелестную картину утраченнаго счастья, такая вотъ образная, осязательная отрада и тихое отреченіе, все это вещи, которыя гораздо прочнѣе запечатлѣваются въ нашей душѣ, чѣмъ наслажденіе. Настроенія важнѣе всего. Такими мелочами душа наша упивается, и счастье жизни превращается въ симфонію, полную и многозвучную.

И своеобразный учитель жизни дружески взялъ Георга подъ руку и повелъ его къ маленькой базарной площади.

— А теперь въ жизнь нашу вступаетъ уютная гостиница, упитанные, дымящіе трубками филистеры, пѣнистое пиво и чудеснѣйшій гуляшъ, — сказалъ онъ. — Этому тоже нужно отдаваться цѣликомъ. Вы проголодались? Я — чудовищно.

Ну что же? Георгъ былъ молодъ. Онъ улыбнулся и послѣдовалъ за нимъ.

---

Черезъ два дня пріятнаго странствованія онъ даже научился снова радоваться. Гиммельмейеръ опять выкинулъ одну изъ своихъ дерзкихъ проказъ. Они поднялись въ гору къ маленькой церковкѣ, чтобы полюбоваться открывшимся съ этого мѣста безпредѣльнымъ видомъ. Въ церкви передъ исповѣдальней стояла колѣнопреклоненная молодая, красивая женщина; священникъ шопотомъ упрекалъ ее и, видимо, потревожилъ ея совѣсть, потому что она все ниже опускала голову.

Капельмейстеръ вывелъ Георга изъ церкви, и, спрятавшись, они стали весело поджидать выхода женщины, а потомъ послѣдовали за ней.

— Прелестнѣйшая красавица, --сказалъ вдругъ Гиммельмейеръ, подходя къ ней, — никогда не исповѣдуйтесь у лѣвой исповѣдальни.

Женщина обернулась, изумленная такимъ непосредственнымъ обращеніемъ, и растерянно спросила: — Какъ? Почему же?

— Развѣ вы не знаете, какая предательская акустика въ этой церкви? Если стоять у клироса, то все слышно.

— Іисусе, Марія и пресвятой Іосифъ! — воскликнула женщина.

— А я, — сочувственно продолжалъ Гиммельмейеръ, — стоялъ какъ разъ у клироса.

Женщина сильно покраснѣла и смущенно потупила глаза. Потомъ испуганно взглянула на Георга.

— Я тамъ не былъ и ничего не слыхалъ, къ сожалѣнію, — съ улыбкой успокоилъ тотъ, чтобы не увеличивать ея смущенія.

Бѣдная женщина перевела испуганные и недовѣрчивые глаза на Гиммельмейера. — Разсказать? — спросилъ тотъ. — Про него? Разумѣется, не про вашего мужа, мясника.

У бѣдняжки на браслетѣ висѣлъ серебряный бычекъ съ рубиновыми глазами, и Гиммельмейеръ попалъ въ точку.

— Ради Бога, — пролепетала она.

— Ну, ну, не бойтесь. Неужели вы думаете, я этого не понимаю? И самъ не поступаю такъ же? Господи, Боже мой, я женатъ, и какъ еще! А тоже пошаливаю, и даже очень!

— Скажите пожалуйста! — проговорила женщина, значительна успокоившись и повеселѣвъ.

— Ну вотъ, такимъ образомъ, одна вина покрывается сознаніемъ другой, и мы можемъ, не стѣсняясь, пойти вмѣстѣ, — что онъ и сдѣлалъ, представившись, какъ художникъ Бруно Трауготъ изъ Вѣны. Благодарная женщина сейчасъ же вспомнила, что уже слышала это имя.

И Гиммельмейеръ стадъ разсказывать анекдоты про натурщицъ и художниковъ, и лѣсъ зазвенѣлъ отъ веселаго хохота Георга и очарованной супруги мясника.

У перекрестка они разстались, сговорившись увидѣться на слѣдующее утро.

— Вы… вы вѣдь никому не разскажете о томъ, что слышали у исповѣдальни? — тихо спросила снова забезпокоившаяся женщина.

— Есть вѣрное средство помѣшать мнѣ болтать.

— Какое же?

— Сдѣлать меня сообщникомъ.

— Ахъ, вы негодный человѣкъ!

— Георгъ, отвернитесь! — крикнулъ Гиммельмейеръ, и Георгъ покорно спрятался за дерево. А Гиммельмейеръ получилъ въ залогъ горячій поцѣлуй.

— Ахъ, — сказалъ онъ, — подтибрить первый смертный грѣхъ омытой исповѣдью души, такой удачи мнѣ давно уже не выпадало!

---

Но увы! Смѣнялись дни скорбнаго самоотреченія, и дни смѣющагося, немудраго веселья — тоже. Потому что, когда они спустились къ югу, и холмы стали многочисленнѣе и привѣтливѣе, умножились прятавшіеся въ зелени маленькіе домики съ соломенными крышати, а уютныя помѣщичьи усадьбы съ вершины холмовъ возвѣстили о единственной въ мірѣ странѣ отдохновенія, и крылья вѣтряныхъ мельницъ застрекотали, какъ раннимъ утромъ стая скворцовъ на деревьяхъ, когда развернулся передъ ними залитый солнцемъ благословенный южно-штирскій край, — тогда началось снова старое, забытое, никогда не умирающее нѣмецкое горе!

— Послушайте, послушайте, — съ бурной горестью воскликнулъ Георгъ, — изъ этихъ уютныхъ домовъ звучитъ чужая рѣчь, а въ прелестныхъ усадьбахъ, изъ которыхъ многія раньше были нѣмецкими, царятъ теперь купецъ, адвокатъ, агентъ и чиновникъ, такъ называемая интеллигенція славянскаго народа, ненавидящая языкъ Гете, презирающая дыханіе нѣмецкой мысли и построившая свою жизнь безъ такихъ пустяковъ.

— Ну, да, — усмѣхнулся Гиммельмейеръ. — Канта и Шопенгауера нигдѣ не читаютъ.

— Славянскій зловонный потокъ, выступившій изъ загнившихъ каналовъ недовольства, поднялся уже до самыхъ нѣмецкихъ домиковъ, пріютившихся на холмахъ, — жаловался Георгъ. — Онъ отвоевалъ владѣніе и свободную жизнь, но не освященъ для глубокаго дыханія надъ пучинами нужды.

— Ахъ, вы юный сумасбродъ, — засмѣялся Гиммельмейеръ. — Да развѣ ваши нѣмцы читаютъ Гете? Развѣ они свободны отъ ненависти? Развѣ они умѣютъ жить божественно легко и божественно глубоко? То, что вы здѣсь видите, не болѣе, не менѣе, какъ справедливый натискъ народовъ. Славяне отвоевываютъ свою область, на которой они сидѣли семьсотъ лѣтъ назадъ. Я не нахожу это пріятнымъ, но не нахожу и несправедливымъ. Завоеваніе — всегда непріятная штука.

— Завоеваніе! — воскликнулъ Георгъ. — Что значитъ это завоеваніе по сравненію съ нѣмецкимъ прогрессомъ, хотя бы за сто лѣтъ назадъ? Въ тѣ времена нѣмецъ пришелъ съ Библіей и съ Кольцомъ Нибелунговъ въ рукахъ. Съ пѣснями миннезингеровъ, со скрипкой, съ арфой и съ героическими преданіями. Но въ то же время онъ распахивалъ землю, осушалъ болота, строилъ бѣлоснѣжные замки и церкви, окружалъ города рвами и принесъ съ собой великое облегченіе, высшее существованіе, какъ Богъ! Сверху, съ самой вершины окрыленной жизни свободнаго человѣка, завоевалъ онъ эту землю, какъ архангелъ Михаилъ, обрушившійся съ облаковъ на дракона. А этотъ народъ ползетъ на насъ изъ пучинъ ядовитой зависти и снизу вонзаетъ намъ кинжалъ въ кишки. Мы, нѣмцы, на налоги, которыхъ платимъ въ двѣнадцать разъ больше, строимъ школы, гдѣ учатся наши враги. Ахъ, если бы могли укрѣпить за собой этотъ край, только этотъ штирскій край; вмѣстѣ съ южнымъ Тиролемъ, это единственный уголокъ юга, который вѣчная нѣмецкая тоска по жаркому солнцу сумѣла отвоевать себѣ. До синей Адріатики! Нѣтъ до Драу, хотя бы только до Драу!

— А Цилли? — спросилъ Гиммельмейеръ. — А Лейбахъ? А Баннъ и Рудольфсвертъ и множество острововъ, о которые бьется славянскій потокъ, отрывая повсюду кусокъ за кускомъ?

— Лейбахъ ужъ потерянъ и затопленъ, — печально сказалъ Георгъ. — Въ Цилли хотятъ строить славянскую гимназію. Тогда и тамъ появятся и заполнять города тѣ современные интеллигентные профессіоналы, которыхъ учатъ, что высшій порывъ жизни есть ненависть и зависть.,

— У меня явилась идея, — сказалъ Гиммельмейеръ. — Если вы мнѣ обѣщаете не говорить больше о политикѣ и о гоненіи на нѣмецкій языкъ, — у меня отъ этого начинается рѣзь въ животѣ, — я васъ порадую.

Георгъ обѣщалъ.

— Ваша служба скоро кончается. Вы вѣдь поступите въ оркестръ, и мы останемся въ самой тѣсной близости?

— Ахъ да, да, — радостно воскликнулъ Георгъ.

— Тогда мы пригласимъ двухъ очень милыхъ парней, образуемъ квартетъ Гиммельмейера и во время каникулъ будемъ совершать артистическія турне. И вездѣ, послѣ обыкновеннаго концерта, будемъ давать еще спеціальный, для усиленія средствъ на охрану нѣмецкаго вліянія. Идетъ?

Георгъ восторженно потрясъ руку своего учителя, умѣвшаго во всѣхъ жизненныхъ положеніяхъ находить пріятность и облегченіе; возлѣ него самая жизнь становилась легкой, свободной, веселой и счастливой.

---

Наконецъ, они добрались до цѣли своего путешествія, до виноградниковъ Тавернари.

«Ахъ, почему монархи не могутъ быть такъ, какъ простые граждане, у которыхъ сынъ, если только мало-мальски можетъ, поддерживаетъ въ порядкѣ отцовскую оранжерею». Такъ сказалъ нѣкогда человѣкъ, въ которомъ нѣмецкій гражданинъ и небожитель сливались, какъ ни въ какомъ другомъ смертномъ! — Гете, освободитель людей. Штирскія усадьбы осуществляютъ желаніе Гете.

Въ безумномъ, одураченномъ модой городѣ такой піэтетъ и любовь рѣдки и единичны; тамъ люди стыдятся ихъ и мѣняютъ домашнюю обстановку вмѣстѣ съ модой. Но здѣсь, въ милыхъ обителяхъ покоя и отдохновенія, въ штирскихъ имѣніяхъ, гдѣ теперешніе граждане, дѣтьми, вкушали совершеннѣйшее счастье, здѣсь еще живутъ эта любовь и этотъ піэтетъ, сюда не проникло тщеславіе, и наслѣдники каждое лѣто растроганно взираютъ на милый скарбъ, сохранившійся съ 1810 года.

Мирно покоятся здѣсь вся нѣжность и уютность былой медленной и глубоко дышащей на солнцѣ жизни.

Таковы всѣ они, эти помѣщичьи виноградники въ Грацѣ, Марбургѣ, Пеггау и Цилли, и кто хочетъ видѣть, какою была жизнь во времена почтовыхъ дилижансовъ и странствующихъ цеховыхъ, тотъ пусть поѣдетъ погостить туда, гдѣ нѣмецкіе граждане тихо проводятъ лѣтніе мѣсяцы на высокихъ холмахъ благодатной страны виноградниковъ. Къ сѣверу — гулъ лѣсовъ, въ оврагахъ — журчаніе воды и шумъ мельницъ, къ западу — луга и пастбища, а къ востоку и югу — пышные, синезеленые, дымящіеся на солнцѣ виноградники. Кругомъ соломенныя крыши, надъ которыми выдается черепичная кровля барскаго дома. Со всѣхъ сторонъ — то оживленная болтовня, то засыпающее бормотанье полныхъ несказаннаго настроенія крыльевъ вѣтрянокъ. На всѣхъ холмахъ и горкахъ — любимые знакомые сосѣди, и всюду, въ ширь и въ даль, до чистѣйшей лазури неба, до снѣговыхъ вершинъ, нѣжными облаками толпящихся на самомъ краю горизонта — безконечный просторъ Штиріи!

Что за жизнь, что за дивная греза вольнаго существованія царитъ на этихъ высотахъ! Люди словно не ходятъ, а какъ бы парятъ надъ землей. Лѣто такъ благостно, такъ обильно дарами, и окрестность дремотна отъ счастья, какъ любимая, познавшая наслажденіе жена. О, если бъ больныя сердца во всемъ германскомъ государствѣ знали, какъ живутъ тамъ, въ необозримой Штиріи! Они устремились бы толпами и заселили бы этотъ не поддающійся описанію благодатный край, который даритъ осуществленіе самыхъ несбыточныхъ надеждъ!

Георгъ съ своимъ непокорнымъ сердцемъ, исполненнымъ наполовину горемъ объ утраченной любви, наполовину страданіемъ и яростью за свой народъ, тотчасъ же почувствовалъ и полюбилъ этотъ отечески распростертый, благословляющій покой, царящій надъ земными холмами. Даже живой, какъ ртуть, артистъ Гиммельмейеръ, и тотъ притихъ здѣсь, и часами грезилъ, созерцая мирную картину.

Тамъ родина, почти единственная на землѣ! Ни одна санаторія не излечитъ такъ тревоги нашего буйнаго, страдающаго сердца, какъ эта безконечная ширь, тихій шелестъ деревьевъ и несказанно уютный говоръ безчисленныхъ вѣтряныхъ мельницъ, какъ призраки, торчащихъ на всѣхъ холмахъ.

Однажды утромъ господинъ Тавернари позвалъ свою жену къ подзорной трубѣ и, улыбаясь, сказалъ: — Довольно ли у насъ запасовъ въ кладовой? Надвигается градъ.

І'оспожа Тавернари вскрикнула испуганно и вмѣстѣ радостно. Потомъ побѣжала подсчитать колбасы, окорока ветчины и копченыя ребра, заказала два большихъ пирога; господинъ Тавернари, ухмыляясь, разыскалъ ключъ отъ виннаго погреба, а въ кухнѣ тотчасъ заскрипѣли кофейныя мельницы.

— О какомъ градѣ вы говорите? И причемъ тутъ запасы въ кладовой? — спросилъ Гиммельмейеръ.

— А вотъ посмотрите-ка, въ трубу, — отвѣтилъ Тавернари и повелъ своего гостя на вершину холма къ большой вишнѣ, къ которой была привинчена дѣдовская подзорная труба. — Видите?

— Да, сосѣдній домъ, километрахъ въ десяти или пятнадцати, и на немъ развѣвается бѣлый съ краснымъ флагъ.

— Этотъ флагъ означаетъ, что сосѣдъ Наттеръ со всѣми домочадцами собирается къ намъ въ гости.

Онъ повернулъ трубу, и на этотъ разъ въ нее заглянулъ Георгъ, увидѣвшій сине-бѣлый флагъ.

— Это старикъ Шгеръ. Онъ явится съ своими присными: два сына, три дочери и два зятя. Прекрасная семья, но вѣчно ссорятся. Только здѣсь они и утихаютъ; эта усадьба ихъ обитель мира, и они за нее крѣпко держатся. А вонъ тамъ выкинулъ флагъ Вольфъ; этотъ не такъ опасенъ. Его выводокъ состоитъ всего изъ двухъ дочерей. А у Крекера, по прозванію «крокодила», два сына. Я опасаюсь тутъ смѣшенія видовъ: какъ будто грозитъ двойная помолвка.

— Ай-ай, — воскликнулъ капельмейстеръ.

— И вотъ ко мнѣ, потому что у меня всѣхъ меньше расходовъ на дѣтей, вся эта туча собирается всего чаще. Но случалось, что мы всѣ, когда моя усадьба бывала совершенно опустошена, перекочевывали къ Крекеру, а отъ него къ Вольфу и къ Наттеру, а потомъ, этакъ черезъ недѣлю, расходились, чтобы собрать новые запасы, потому что къ этому времени всѣ проѣдались до-чиста. Да, веселыя то были времена, да еще и сейчасъ можно говорить о нѣмецкомъ гостепріимствѣ.

И господинъ Тавернари велѣлъ поднять бѣлый съ зеленымъ флагъ, въ знакъ того, что онъ дома и ждетъ гостей.

---

На слѣдующій день, съ десяти часовъ утра, уже издали можно было видѣть группы друзей, спускавшихся съ холмовъ, соединившихся и направлявшихся къ усадьбѣ Тавернари. Георгъ и Гиммельмейеръ, забравъ валторну и охотничій рогъ, взлѣзли на вишневое дерево, въ толстыхъ сучьяхъ котораго была устроена площадка, и привѣтствовали гостей старинной нѣмецкой охотничьей фанфарой. И скоро толпа почтенныхъ бюргеровъ съ веселыми, румяными лицами, свѣжихъ дѣвушекъ и молодыхъ чиновниковъ, начинающихъ докторовъ, студентовъ и двухъ-трехъ юнцовъ изъ среднихъ учебныхъ заведеній наполнила усадьбу Тавернари.

Какъ тихое дуновеніе, ходила среди шумнаго общества прекрасная Бабетта Тавернари, и голоса затихали тамъ, куда она подходила съ привѣтомъ и рукопожатіемъ. Какъ большинство молодыхъ дѣвушекъ, она была одѣта сегодня въ костюмъ штирскихъ поселянокъ и казалась еще воздушнѣе и нѣжнѣе обыкновеннаго. Но влюбленное солнце все же покорило ея блѣдныя щеки; онѣ пріобрѣли тотъ знойный матовый тонъ, который на тѣхъ холмахъ принимаютъ только персики и дѣвичьи щечки. Не будь она такъ тиха, и не будь взглядъ ея такъ серьезенъ, всѣ сочли бы ее совершенно здоровой. А такъ казалось, что страдаетъ скорѣе ея душа, чѣмъ цвѣтущее, стройное и гибкое тѣло.

Молодежь разбрелась группами къ вишневому дереву и въ рощу, Гиммельмейеръ мгновенно очутился въ центрѣ вѣнка дамъ и дѣвицъ. По ихъ внимательнымъ, поднятымъ головкамъ и наступившей тишинѣ, всегда можно было догадаться, что онъ говоритъ, и всякій разъ потомъ звонкій женскій смѣхъ свидѣтельствовалъ о какой-нибудь его веселой шуткѣ.

Нѣсколько дѣвушекъ и женщинъ радостно привѣтствовали Георга, узнавъ въ немъ красавца, который съ такимъ увлеченіемъ и сосредоточенностью игралъ первую скрипку и лишь изрѣдка, во время паузъ, не рисуясь, счастливыми глазами, взглядывалъ на публику. Мужчины нѣсколько сторонились его, несмотря на его тонкій мундиръ.

Онъ стоялъ одинъ и довольно печальный у пышнаго розоваго куста, поднимавшагося почти до крыши дома, смотрѣлъ вдаль и не зналъ, что тихіе глаза Бабетты, окруженной говорившими ей любезности кавалерами, устремлены на него вопросительно и съ состраданіемъ. Внизу, въ долинѣ, онъ увидѣлъ двухъ мальчугановъ, тщетно старавшихся втащить въ гору телѣжку съ дровами. Онъ быстро сбѣжалъ внизъ, помогъ втащить сначала одну телѣжку, потомъ другую, далъ ребятишкамъ мелочи изъ своего тощаго кошелька и, повеселѣвъ, опять поднялся наверхъ. Никто не видѣлъ этого, кромѣ Бабетты. И когда его позвали къ столу, накрытому подъ липами, онъ не зналъ, почему глаза его были влажны и туманны, когда она взглянула на него и сѣла съ нимъ рядомъ. Чувство радостнаго подъема отъ близости этой чистой дѣвушки охватило его, и въ то время, какъ всѣ другіе громко и весело болтали, они обмѣнялись лишь нѣсколькими словами.

— Бабетта, вы мало смѣетесь.

— Я веселюсь тихо, другіе — шумно. Какъ говоритъ вашъ Джордано Бруно? In tristitia hilaris in hilaritate tristis. Это мой девизъ.

— Почему tristis, Бабетта?

— Потому что я нездорова, — спокойно сказала она.

— О, Бабетта, — печально возразилъ Георгъ, — это неправда; все дѣло въ томъ, что вы не хотите надѣяться.

— Не могу, — тихо поправила Бабетта.

— Не хотите, — настойчиво повторилъ онъ. — Придетъ и вашъ часъ. Здѣсь такъ много молодыхъ людей, пышащихъ юностью и душевной и тѣлесной силой, это надежда и гордость нашего народа на югѣ. Каждый изъ нихъ съ радостью отдалъ бы за васъ свою жизнь со всѣми этими надеждами, если бы вы обратили на него свой тихій взоръ.

— Вы хотите выдать меня замужъ? — улыбнулась Бабетта.

— Нѣтъ еще, — огорченно сказалъ Георгъ. — Я хотѣлъ бы, чтобы вы полюбили — все равно кого.

— Все равно, кого? — Такъ дешево вы меня цѣните.

— Дѣло не въ мужчинѣ. А въ любви. Ваша слишкомъ спокойная кровь должна забурлить и закипѣть, и вы должны научиться желать. Желать значитъ надѣяться, а надѣяться значитъ радоваться жизни.

Бабетта тихо улыбнулась и ничего не отвѣтила.

— Ахъ, — съ нетерпѣніемъ воскликнулъ онъ, — если бъ я могъ перелить въ васъ свою кровь, я отдалъ бы вамъ половину, лишь бы ваша стала быстрой, полной желаній, волнуемой страданіемъ, но способной ликовать и пѣть!

— Да, Георгъ, — сказала она, — потому-то и хорошо, что вы сидите рядомъ со мной и желаете, ликуете и поете. Это передается мнѣ, и я радуюсь тому, что на свѣтѣ есть счастье, потому что вы вѣдь счастливы, Эразмъ Георгъ?

Георгъ испуганно подумалъ, не хотѣла ли она своимъ страннымъ удареніемъ на имени Эразмъ подчеркнуть его знаменіе: любимый. Но онъ былъ такъ жалокъ въ солдатской формѣ, что разсердился на себя за тщеславную мысль.

Подъ вечеръ начались танцы. Георгъ, въ качествѣ молодого воина, приглашалъ одну за другой дѣвицъ и дамъ, а Гиммельмейеръ прыгалъ, какъ паяцъ, и подъ конецъ одинъ сплясалъ тарантеллу, отъ которой неистово разлетались фалды его сюртука, и всѣ чуть не умерли со смѣха.

Бабетта не танцовала. Она печально смотрѣла на другихъ и съ спокойной улыбкой отказывалась, когда ее приглашали. Георгъ не смѣлъ подойти къ ней. Почему, онъ не зналъ самъ. Ему было страшно обвить рукой эту стройную дѣвичью тайну, слишкомъ возвышенную и слишкомъ изящную для него. Но ему было пріятно, что она отказываетъ и другимъ.

Пока Гиммельмейеръ разсказывалъ гостямъ, какъ научился этой тарантеллѣ отъ сантиментальной неаполитанской акушерки, Бабетта тихонько отошла къ розовому кусту, и Георгъ послѣдовалъ за нею.

— Почему вы не танцуете, Бабетта?

— Развѣ мнѣ можно? — уныло сказала она.

— Вы непремѣнно выздоровѣете. Вы уже и сейчасъ здоровы, только еще слабы и нуждаетесь въ бережномъ уходѣ.

— Ахъ, если бы вы знали, какъ надоѣла мнѣ эта жизнь! Вѣчно ходить на цыпочкахъ, чтобы не разбудить врага. Иной разъ я съ радостью отдала бы нѣсколько лѣтъ за три мѣсяца, лишь бы пожить, какъ слѣдуетъ, отдавшись Вакху и Пану, какъ вы говорите.

— Какъ, Бабетта, я не думалъ, что у васъ могутъ быть такія мысли! — съ изумленіемъ воскликнулъ Георгъ.

— Да, правда, — должно быть, это отъ вина. У меня кружится голова. Я смотрѣла на васъ, когда вы танцовали, и у меня все вертится въ глазахъ. Вы очень любите танцовать?

— Я больше люблю другое, — смѣясь отвѣтилъ Георгъ. — Но для чего же я молодъ и вдобавокъ солдатъ? Дамы и барышни хотятъ танцовать, и если я не доставлю имъ этого удовольствія, то я ужъ окончательно не буду ничего стоить въ обществѣ, которое и безъ того настолько выше меня.

— Выше! — воскликнула Бабетта, и прибавила тише и настойчиво: — докажите же имъ, что вы выше ихъ всѣхъ.

Внесли большіе подносы съ наполненными стаканами вина, и Тавернари, замѣтившій отношеніе нѣкоторыхъ гостей къ Георгу, захотѣлъ устроить маленькій тріумфъ своему любимцу. Онъ приказалъ подать старинный венеціанскій кубокъ, вывезенный въ восемнадцатомъ вѣкѣ его прадѣдомъ изъ Венеціи, и, наполнивъ его до краевъ благороднѣйшимъ виномъ своихъ лозъ, торжественно поднялся. Гости, увидѣвъ драгоцѣнный кубокъ, смолкли. Въ старинныхъ семьяхъ сохранился еще обычай, по которому гость, выпившій по предложенію Хозяина изъ такого кубка, становился членомъ семьи и получалъ право во всякое время на пріютъ въ домѣ.

— Господа, — началъ Тавернари съ сдержаннымъ волненіемъ, — сегодня одинъ изъ васъ шутя упрекнулъ славнаго юношу за то, что онъ не сумѣлъ добиться льготы перваго разряда. Такъ какъ вы, мои милые, старые друзья, могли заключить изъ этого, что я оказываю почетъ человѣку необразованному и душевно неразвитому, то я думаю, что доставлю удовольствіе и милому Эразму Георгу Боценгардту, который такъ скромненько сидитъ въ своемъ углу, и всѣмъ вамъ, если скажу, что среди всякихъ докторантовъ, магистрантовъ, даже учителей и сотенъ помазанниковъ всѣхъ тѣхъ наукъ и искусствъ, которыя можно выдолбить, встрѣчалъ не многихъ, которые такъ хорошо образовали бы свою душу, какъ мой юный другъ. Онъ не только начитанъ, полонъ стремленія къ знанію, но и сумѣлъ такъ гармонически сочетать въ себѣ все, чему научился у великихъ ушедшихъ, что я долженъ назвать его высокообразованнымъ человѣкомъ. Господа, никого на землѣ я не чту такъ высоко, какъ человѣка, личными усиліями создавшаго себя въ области духа, и не знаю никого счастливѣе его. Потому что то, что другомъ подается въ видѣ готовой мысли, заставляетъ его переживать великую радость открытія. Такой изслѣдователь невѣдомыхъ странъ продѣлываетъ въ себѣ всю исторію эволюціи человѣческой души. Я знаю это по себѣ, потому что, несмотря на хорошее происхожденіе, лучшему, что я знаю, я научился у формовщика гипса, гдѣ я, какъ любитель, копируя творенія Микель-Анджело, познакомился съ Данте и Леонардо-да-Винчи. Я умѣю цѣнить глубокое волненіе проникновеннаго познаванія. Это невыразимое счастье! Я не могу дать этому юношѣ докторскаго диплома, могу предложить ему только свой домъ и попросить его считать себя моимъ сыномъ, до тѣхъ поръ, пока онъ будетъ вѣренъ своимъ стремленіямъ. Если онъ гдѣ-нибудь совершитъ ошибку, въ моемъ домѣ онъ можетъ ее оплакать. Пусть онъ учится, въ моемъ домѣ покой облечетъ его, какъ пурпуръ короля. Пусть онъ осуществитъ то, что заложено въ немъ. Если онъ поднимется высоко — я буду доволенъ, что домъ мой послужилъ ему ступенькой. А если онъ падетъ, — все равно. Пусть только падаетъ съ высоты — мой домъ поможетъ ему не разбиться при паденіи. Эти пожеланія написаны въ золотомъ, благословенномъ солнцемъ винѣ, искрящемся въ этомъ кубкѣ, и, по старинному штирскому обычаю нашему, я подношу его вамъ, мой милый другъ.

Кругомъ все были добрые люди; не всѣ изъ нихъ родились для проникновеннаго познаванія, но всѣ были добрые сосѣди; и они восторженно отозвались на рѣчь старика, потому что имъ нравился самый обычай.

Георгъ почтительно взялъ кубокъ обѣими руками и выпилъ его съ такимъ чувствомъ, какъ будто въ этомъ винѣ заключалась вся ласка, окружившая его въ этомъ домѣ. Онъ пилъ со всей жаждой вѣры, которой у него не было: вѣры въ себя и въ свое призваніе.

Крѣпкое вино разлилось по его жиламъ, проникло чуть не въ самыя кости. Кубокъ былъ пустъ, какъ ни великъ онъ казался по понятіямъ сдѣлавшихъ его итальянцевъ: для молодого нѣмца же онъ былъ лишь радостнымъ глоткомъ.

И, не подыскивая словъ, Георгъ тотчасъ же заговорилъ о томъ, чѣмъ было полно его сердце.

Хотя рѣчь Георга и показалась нѣкоторымъ мужчинамъ чуть-чуть высокопарной, она увлекла женщинъ и немногихъ мужчинъ, понявшихъ его мысль, а остальные присоединились къ нимъ, чтобы не нарушать общаго настроенія.

Георгъ оказался героемъ вечера, и, когда настало время расходиться, всѣ, не исключая и молодыхъ докторовъ, крѣпко жали ему руку.

---

А дни стояли, полные сладкаго очарованія и нѣжной прелести. Даже тихая грусть, таившаяся въ ихъ блистающей краткости, потому что давно уже миновало лѣтнее солнцестояніе, и пшеничныя поля пестрѣли согнутыми фигурами жнецовъ, даже печальная серебристая дымка, обволакивавшая дали, звучали гармоніей.

И въ эти дни началась мистерія цикламеновъ, запечатлѣвшаяся въ сердцѣ юнаго мечтателя. Бабетта не хотѣла называть его Георгомъ, страдая въ своей гордости оттого, что этимъ именемъ называла его другая. Эразмъ — звала она его, и однажды, показывая ему цикламены, съ улыбкой сказала:

— Эти цвѣты имѣютъ для меня такое же значеніе, какъ для васъ болотные желтоглавы, которые носятъ ваше имя.

Ахъ, цикламены имѣли для Бабетты горестное значеніе. Потому что, когда во влажной прохладѣ лѣсовъ появляются эти альпійскія фіалки, съ липовыми грустно склоненными головками, тогда великія Панъ впервые хватается за сердце отъ горя и страха предстоящей разлуки.

Дѣвушка всегда носила эти цвѣты на груди и по утрамъ просила Георга: — Эразмъ, принесите мнѣ цикламенъ. И ароматъ ихъ сдѣлался для молодого человѣка какъ бы символомъ меланхолической любви и глубокаго отреченія. Бабетта гуляла съ нимъ, всегда ласковая, привѣтливая, какъ будто довольная его присутствіемъ, но и только. Ея золотисто-каріе глаза смотрѣли серьезно, даже когда она на него взглядывала, и совершенно спокойно. Самое большее, ему удавалось добиться слабой улыбки, въ которой всегда сквозила словно недовѣрчивость.

Даже когда наступилъ печальный сентябрьскій день, послѣдній для Георга на этихъ благородныхъ холмахъ, и въ который онъ рѣшилъ сказать ей, что долго и тяжко будетъ тосковать о ней, онъ рѣшился только, молча, лежа возлѣ нея на травѣ, цѣловать ея прекрасныя, блѣдныя руки. Она не отнимала ихъ, но не произнесла ни слова и казалась серьезной, спокойной и невозмутимой.

— Прощайте, Эразмъ, — сказала она, въ послѣдній разъ, пожавъ ему руку, и онъ не зналъ, жалѣетъ ли она о томъ, что онъ уѣзжаетъ.

Когда же онъ уѣхалъ, въ усадьбѣ словно погасли пѣніе, надежды, и юность, и въ долгіе вечера дрожащіе звуки стараго рояля звенѣли одиноко, безъ влюбленнаго голоса скрипки Георга.

Всѣмъ недоставало бѣлокураго юноши, но никто не зналъ, что тосковала о немъ и Бабетта.

Она ходила по дорогамъ, по которымъ гуляла съ нимъ, повторяла про себя то, что онъ говорилъ ей, а на холмѣ, гдѣ росло столько тмина, что весь онъ гудѣлъ отъ шмелей, ложилась на горячую отъ солнца траву, вытягивала блѣдную руку и думала о томъ, какъ но ней скользили его губы, безмолвно твердя то, что онъ не смѣлъ выговорить вслухъ. Но когда она взглядывала на домикъ виноградарей, откуда уже уѣхала Дортья, въ сердце ея вонзалось жало, и она говорила: — Послѣ той! И гнала изъ мыслей тихаго, робкаго влюбленнаго, радостно смѣющагося юношу, съ страннымъ честолюбіемъ желавшаго стать человѣкомъ, не связывая себя опредѣленной профессіей.

VI.

Когда Георгъ въ первый разъ по окончаніи службы явился къ Тавернари въ самомъ изящномъ сюртукѣ, какой могъ придумать для стройнаго музыканта портной, онъ казался самому себѣ словно замаскированнымъ. Ему представлялось, будто первый изъ часовъ юности уже миновалъ, а второй долженъ быть пережить благоговѣйно и медлительно. Ему шелъ двадцать пятый годъ, и за нимъ лежала пора, непроизводительная, но прекрасная. Теперь надо было вести себя разумнѣе.

Бабетта стремительно выбѣжала ему навстрѣчу, остановилась, я въ первый разъ радостно протянула ему руки. Въ восторгѣ онъ прижалъ свои руки къ ея щекамъ, пополнѣвшимъ и дышавшимъ здоровьемъ, и привлекъ ея лицо къ своему. Золотисто-каріе глаза расширились отъ испуга, но онъ сдѣлалъ то, къ чему рвалось его сердце, и закрылъ ея вздрагивающія губы своими. Онъ поцѣловалъ прекрасную Бабетту, и она заплакала.

— Бабетта, — умоляюще произнесъ онъ, — почему вы меня не поцѣловали?

Она покачала головой и отошла къ двери, продолжая плакать.

— Я васъ оскорбилъ?

— Нѣтъ, — отвѣтила она сквозь слезы.

— Почему же вы не поцѣловали меня? Вы знаете, какъ мучительно я люблю васъ уже больше двухъ лѣтъ, и должны хоть немножко отвѣчать мнѣ взаимностью. Вѣдь вы же позволили мнѣ поцѣловать васъ.

— Я могу поцѣловать только того, за кого выйду замужъ, — отвѣтила Бабетта. — Только его, я поклялась себѣ!

— Но, дорогая, почему же этимъ счастливцемъ не могу быть я? — горестно воскликнулъ Георгъ.

— Ахъ, кто же вы?

— Какъ больно это слышать!

— Эразмъ, — мягко заговорила она. — Поймите меня. Будьте, кѣмъ хотите: музыкантомъ, солдатомъ, каторжникомъ даже, но я не могу видѣть васъ въ толпѣ, въ оркестрѣ, въ полку, смѣшаннымъ съ массой, затерявшимся въ ней. Неужели вы не понимаете, что мой мужъ долженъ быть единственнымъ, долженъ стоять внѣ толпы, надъ нею. Пусть это будетъ въ концертномъ залѣ, за дирижерскимъ пюпитромъ, но онъ долженъ быть самъ по себѣ. Тогда, Эразмъ, я поцѣлую васъ и забуду, что ваши губы уже были невѣрны, отвратительно невѣрны! — И она положила ему обѣ руки на плечи, какъ бы прося прощенія.

— Но я то, я могу цѣловать тебя, гордая, честолюбивая моя красавица! До тѣхъ поръ, пока ты не захочешь поцѣловать меня сама! — И онъ снова прильнулъ къ прекраснымъ, упрямымъ устамъ, плотно сомкнувшимся подъ его губами и оттого казавшимся особенно сладкими. Это походило отчасти на похищеніе и насиліе и доставляло невыразимое наслажденіе.

Она надѣялась, что онъ оскорбится, и перестанетъ терзать ея тоскующую душу, но онъ готовъ былъ безъ конца упиваться неизвѣданнымъ наслажденіемъ. А у нея, такъ долго и мучительно ждавшей ласки, недоставало силы противиться ему. Она страдала, и сердце ея разрывалось отъ желанія обвить руками его бѣлокурую, буйную голову.

Съ этой минуты она съ своеобразной, болѣзненной и втайнѣ трепетной отрадой предоставляла губамъ и дыханію возлюбленнаго бродить по своимъ рукамъ и губамъ, плакала недолго, когда онъ отвоевывалъ новый уголокъ ея красоты для своихъ поцѣлуевъ, потомъ молча оставляла ему отвоеванную область, пока онъ не захватилъ всего, что было не закрыто платьемъ. Только, когда, увлекшись, онъ пытался хоть немножко отвернуть рукавъ или воротникъ, она кротко, но рѣшительно протестовата: — Эразмъ, оставайся въ своемъ маленькомъ царствѣ!

— Ахъ, я хотѣлъ бы завоевать новое!

— Завоюй массы, сдѣлайся единственнымъ, — улыбалась она, и ласкала его мягкими, осторожными руками. —Тогда я всецѣло буду принадлежать тебѣ.

Георгъ не зналъ, какъ страстно она призывала этотъ часъ, какъ она жаждала отдать жизни то, что мучительно стонало въ ней, какое невѣроятное страданіе причиняла ей необходимость отстрочивать счастье, сознавая, что она можетъ умереть, не познавъ полной любви. Но тотъ, кому она отдастся, долженъ быть необыкновеннымъ человѣкомъ. Всякій разъ, когда Георгъ цѣловалъ ее, сквозь проснувшуюся въ ней чувственность, она ощущала холодокъ недовѣрія и боязнь унизить себя, подчинившись заурядному мужчинѣ. Это чувство, какъ ржавчина, разъѣдало ея любовь.

А Георгъ, котораго терзало воспоминаніе о радостной простотѣ, съ какой отдалась ему бѣдная Дортья, сдѣлался угрюмъ и жестоко страдалъ. Богъ знаетъ, когда онъ достигнетъ того, что нужно Бабеттѣ! И, вмѣсто тото, чтобы возбудить въ немъ честолюбіе, Бабетта возбудила въ немъ чувственность до того, что онъ сталъ стремиться больше къ обладанію ею, чѣмъ къ ея любви и уваженію. Однажды ей пришлось даже сурово оттолкнуть его, потому что онъ сталъ почти грубъ.

Онъ уѣхалъ надолго и искалъ прибѣжища и успокоенія у Гиммельмейера, умѣвшаго облегчать ему жизнь. Приключенія, веселыя любовныя похожденія, настроенія, глубокія мысли, вино, музыку — все можно было найти у Гиммельмейера: какъ богъ, онъ дарилъ жизнь и радость, и Георгъ любилъ его больше матери, больше, чѣмъ своего благодѣтеля Тавернари, и ужъ, конечно, свѣтлѣе и радостнѣе, чѣмъ Бабетту.

А Гиммельмейеръ молодѣлъ отъ этой преданной и восторженной любви своего ученика, доставлявшей ему невыразимую отраду.

Прошелъ почти годъ, и однажды Георгъ, какъ безумный, вбѣжалъ къ своему другу.

— Учитель, дорогой учитель, возьмите меня къ себѣ, помогите мнѣ позабыть эту дѣвушку, которая, какъ ядъ, жжетъ мою кровь, — молилъ онъ жалобно, какъ дитя. И капельмейстеръ сказалъ:

— Ого, значитъ, намъ нужно на просторъ! Сегодня же! Идетъ?

И они отправились въ походъ за настроеніями, въ окрестности, подернутыя дымкой осенней грусти, походъ, при которомъ самый ничтожный пустякъ пріобрѣтаетъ огромное значеніе. Они радовались изумительной зеркальности чернаго, какъ агатъ, лѣсного озерца, радовались, когда въ томъ же самомъ озерцѣ съ другой стороны отразилась небесная лазурь, свѣтлѣе бирюзы. Прислушивались съ открытой, еще освѣщенной возвышенности, къ звукамъ глубокой долины, гдѣ мельница весело отстукивала благодарственную молитву. Они растворились въ слухѣ, не чувствовали своихъ тѣлъ, и ничего не было вокругъ нихъ и въ нихъ, кромѣ густого запаха распыляющейся муки, немолчнаго говора жернововъ и стремительнаго бурленія вспѣненной воды.

Весь міръ казался пустыннымъ, словно въ немъ ничего не осталось, кромѣ астръ и туманнаго облачнаго кольца; но веселый музыкантъ однимъ словомъ сумѣлъ вернуть изобиліе этой оскудѣвшей и замирающей природѣ.

— Слышите, Георгъ, какое веселое тамъ совершается пищевареніе? Это великое самоуглубленіе для накопленія будущихъ даровъ Божіихъ. Крестьянинъ приноситъ тяжелую ношу полей мельнику; мельникъ переправляетъ мѣшки въ городъ къ пекарю, а тотъ кладетъ намъ на столъ вкусный даръ солнца изъ тѣхъ дней, когда природа была еще ярка, какъ юность. Ну, Георгъ? Что же мы предпримемъ сегодня? Не знаю, почему, несмотря на холодную, морозную синеву неба, мнѣ чудится въ воздухѣ, особенно на западѣ и югѣ, что то такое фіолетовое, фіалково-мягкое и теплое. Развѣ въ воздухѣ не пахнетъ какъ будто обѣтованіемъ весны? Милый другъ, будетъ яукъ, южный вѣтеръ и теплая погода.

И дѣйствительно: постепенно лѣсъ и горы становились теплѣе и влажнѣе, и скоро наши на дорогѣ стали мокры и темны. Облака казались ватными, холодные сизые тона долины полиловѣли и приблизились, и когда солнце, словно опьянѣвъ, открылось за почтя сплошными тучами, отдѣльныя чистыя мѣстечки неба стали зеленоватыми и совершенно прозрачными. Тучи неслись, какъ желто-красный, сѣрый дымъ, надвигаясь съ юго-запада и безпокойно подгоняя другъ друга.

— Чудесно, — съ удовольствіемъ сказалъ Гиммельмейеръ и тихонько свистнулъ.

— Ахъ, — грустно вздохнулъ Георгъ, — что толку изъ того, что день-два продержится теплая погода? Потомъ все-равно опять наступитъ октябрь. Сегодня холоднѣе, чѣмъ было въ это же время, въ прошломъ году.

— Георгъ, Георгъ! Неужели же вы можете жалѣть, имѣя одинъ бокалъ чудеснѣйшаго вина, что у васъ его не цѣлый погребъ? Передъ нами нѣсколько часовъ настоящаго бабьяго лѣта. Ахъ, если бы вы знали, что значитъ, когда въ старости выдаются часы юности! Какихъ благодарныхъ, растроганныхъ слезъ достоинъ такой нечаянный весенній день среди осени.

Совсѣмъ уже темнѣло, когда они спустились въ долину, въ которую уже проникъ южный вѣтеръ. Теплый воздухъ обступилъ ихъ, словно они вошли въ бесѣдку изъ розовыхъ кустовъ. Съ минуту они постояли въ ароматной, мягкой тишинѣ, потомъ Гиммельмейеръ съ увлеченіемъ описалъ вкусный ужинъ въ гостиницѣ, и здоровый желудокъ Георга сейчасъ же отозвался на предложеніе закусить. Они вошли въ ворота пивной, но Гиммельмейеръ, замѣтившій во дворѣ бѣлый передникъ, крикнулъ Георгу:

— Ступайте впередъ и займите мнѣ мѣсто, я сейчасъ.

Комнаты были полны народа, и Георгъ нашелъ только одинъ столикъ, за которымъ сидѣлъ молодой блондинъ съ большимъ ртомъ и широкими челюстями. Георгъ поклонился и, извинившись, присѣлъ къ этому столу. Блондинъ съ полминуты ѣлъ зелеными глазами веселое лицо Георга, потомъ выговорилъ:

— Пардонъ! — Тонъ былъ рѣзокъ и вызывающъ. Но Георгъ былъ въ такомъ блаженномъ настроеніи, что спокойно и участливо спросилъ:

— Какъ вы сказали?

— Милостивый государь, — выпалилъ тотъ, — вы націоналистъ?

— Я — нѣмецъ, — спокойно отвѣтилъ Георгъ.

— Милостивый государь, — повторилъ тотъ, поднявъ часовую цѣпочку, на которой болтался брелокъ въ видѣ головы Бисмарка, висѣвшей на чубѣ, какъ татарскій трофей, — я требую опредѣленнаго отвѣта: вы націоналистъ?

— Можете быть увѣрены, — отвѣтилъ Георгъ, съ трудомъ сохраняя спокойствіе, — что, если моему народу будетъ грозить опасность, я буду стоять не позади васъ, а можетъ быть далеко впереди.

— Если вы не націоналистъ, — продолжалъ блондинъ, не слушая Георга, — какъ же вы можете садиться за этотъ столъ, какъ вы осмѣливаетесь…

Георгъ вскочилъ и бросилъ бы нахалу въ лицо первое, что подвернулось бы подъ руку, если бы не подоспѣлъ хозяинъ, а за нимъ и Гиммельмейеръ.

— Ахъ, это очень интересно. Я вижу, здѣсь сидитъ юный Дзиноичъ и придирается къ людямъ. Хозяинъ, скажите-ка ему теплое словечко, да захлопните за нимъ покрѣпче дверь.

Но хозяинъ, много наживающій съ этого непримиримаго нѣмца, попробовалъ уладить конфликтъ: — Я не могу удалить гостя, не зная, дѣйствительно ли онъ провинился. Можетъ быть, этотъ господинъ самъ…? — и онъ указалъ на Георга.

— Я ничѣмъ рѣшительно не обидѣлъ его, — упрямо крикнулъ блондинъ. — Я только спросилъ его, націоналистъ-ли онъ, потому что мы здѣсь образуемъ одну сплоченную, чистую и незапятнанную компанію. А онъ въ отвѣть на это настолько забылся…

— Видите, — прервалъ хозяинъ, обращаясь къ Гиммельмейеру.

— Другъ мой, — спокойно возразилъ Гиммельмейеръ. — Я вижу и понимаю. Вы меня знаете, не правда ли, — какъ хорошаго кліента. Ну, такъ вотъ: отнынѣ ни я, ни мои пріятели не переступятъ порога заведенія, гдѣ усталаго человѣка, вмѣсто того, чтобы спросить, хочетъ ли онъ ѣсть и пить, заставляютъ исповѣдаться въ своихъ политическихъ убѣжденіяхъ прежде, чѣмъ позволить ему присѣсть. Пойдемте, Георгъ, здѣсь недалеко есть итальянская остерія съ рѣдкою спеціальностью, а именно: тамъ бываютъ культурные люди.

— Ради Бога, Господа! — испуганно воскликнулъ хозяинъ.

— Не волнуйтесь, Георгъ, — сказалъ Гиммельмейеръ, когда они очутились на улицѣ. — Вы къ этому еще не привыкли. Но въ этомъ городѣ можно ходить только въ самыя простонародныя харчевни или въ самые аристократическіе рестораны, не рискуя наткнуться на слишкомъ полнокровныхъ юношей. А вѣдь большинство ихъ прекрасные ребята, полные неукротимой силы, которая была бы неоцѣненна, если бы направлялась твердой и спокойной волей. А такъ она расходуется на грубости противъ своихъ же братьевъ, и они только отпугиваютъ людей, и приносятъ страшный вредъ дѣлу всего народа. Насъ высмѣиваютъ и платятъ намъ втрое сильнѣйшей ненавистью.

Друзья вошли во дворъ, колоннадами и нишами напоминавшій внутренность венеціанскаго дворца, пѣли, спорили, строили также и планы противъ нѣмцевъ и славянъ, но никому не приходило въ голову встрѣтить входящаго гостя оскорбительной усмѣшкой. И здѣсь, за стаканомъ вина, Гиммельмейеръ и Георгъ обсудили свое первое артистическое турнэ по маленькимъ городкамъ, которые отстаивали свой родной языкъ отъ безконечнаго славянскаго потока все новыми жертвами. Въ то время, какъ разъ образовалось два кружка: одинъ строилъ школы для нѣмецкаго населенія, другой оказывалъ матеріальную помощь соплеменникамъ, жившимъ въ пограничныхъ областяхъ. Такъ, въ отвѣтъ на нелѣпое оскорбленіе, создался прославившійся на много лѣтъ квартетъ Гиммельмейера.

---

Въ концѣ страстной недѣли четверо музыкантовъ отправились въ свою первую поѣздку, и первый концертъ долженъ былъ состояться въ Цилли. Туда же пріѣхали и старикъ Тавернари съ Бабеттой.

Ни одинъ народъ не празднуетъ Пасху такъ торжественно, какъ жители Южной Штиріи, и здѣсь нѣмцы переняли отъ славянъ значительную долю ихъ обрядовъ и торжественнаго настроенія. Наивная чистота славянъ, ихъ благоговѣйное отношеніе къ празднику Свѣтлаго Воскресенія трогательны, какъ дѣтская любовь въ сказкахъ. И потому книга эта является осужденіемъ только тѣхъ славянъ, которые, называя себя образованными, на самомъ дѣлѣ не восприняли богатствъ нѣмецкаго духа, а стали чужды свѣтлымъ и дѣтски-непосредственнымъ чувствованіямъ своего родного народа. Поверхностное образованіе отчуждаетъ ихъ отъ богатой народной души, тогда какъ нѣмцы, наоборотъ, сами проникаются этимъ праздничнымъ настроеніемъ и радостно отдаются ему.

Пасха въ Цилли! Ивы и орѣшникъ окутаны золотистой дымкой, солнце словно дрожитъ отъ собственной святой красоты въ лазурномъ небѣ, нѣжная апрѣльская листва, какъ зеленыя облака, какъ зеленый ладанъ, курится надъ лѣсами, кончики вѣтокъ на еляхъ утыканы изумрудными свѣчками, горы содрогаются отъ восторга, серебряная лента рѣки тянется, какъ сверкающая змѣя, готовая сбросить кожу, и земли покрыта безчисленными цвѣтами, растущими только на известковой горной почвѣ.

Природа была полна невыразимой красоты, и людскія сердца трепетали отъ восхищенія этой красотой.

Никто не думалъ о злобной враждѣ послѣднихъ дней, крестьянинъ и купецъ весело обмѣнивались товарами, и послѣ ранней обѣдни по дорогамъ, какъ пестрыя бусы, тянулись вереницы повозокъ съ ярко разряженными мужчинами и женщинами, радостно направляющимися къ своимъ домамъ съ освящеными припасами для пасхальнаго стола.

Георгъ и Гиммельмейеръ съ Тавернари и Бабеттой шли въ гору къ маленькой церковкѣ, сквозь виноградники и рощи изъ вѣковыхъ серебростволыхъ каштановъ, мимо домковъ съ соломенными крышами и уютныхъ господскихъ усадебъ. А сзади изъ города непрерывно доносились веселые выстрѣлы и звонъ колоколовъ, весь лѣсъ ожилъ и игралъ рѣзвыми солнечными зайчиками.

Гиммельмейеръ опьянѣлъ отъ восторга, и радость его и Георга заражала и ихъ тихихъ спутниковъ, стараго Тавернари и его больную дочь.

Гиммельмейеръ, не зная, чѣмъ выразить свою радость, потихоньку подбрасывалъ встрѣчнымъ женщинамъ въ корзинки серебряныя монеты, и Бабетта, увлекшись его примѣромъ, взяла денегъ у отца и тоже незамѣтно опустила ихъ въ корзины нѣсколькимъ дѣвушкамъ.

Въ маленькомъ трактирчикѣ на горѣ, откуда открывался широкій, живописный видъ, они сѣли отдохнуть и роспили бутылку душистаго мѣстнаго вина. Золотисто-каріе глаза дѣвушки смягчились и повеселѣли, и она сказала:

— Надо бы намъ всѣмъ пріѣзжать праздновать Пасху здѣсь.

Тавернари отвернулся, чтобы скрыть слезы. Бабетта за зиму поблѣднѣла и похудѣла, измученная своей больной и недовѣрчивой любовью. Она страдала теперь и тѣломъ и душой, и отецъ боялся, что дни ея сочтены.

И несмотря на то, что яркое солнце и разлитое въ воздухѣ торжественное праздничное настроеніе наполняли радостью ихъ сердца, къ чувству этому у всѣхъ четверыхъ примѣшивалась неопредѣленная грусть, словно въ одномъ аккордѣ имъ слышались жизнь и смерть.

Но сегодня жизнь еще смѣялась.

Вечеромъ Гиммельмейеръ и Георгъ дали концертъ, и сборъ былъ настолько великъ, что тутъ же было рѣшено построить въ городѣ новую нѣмецкую школу.

Георгъ сидѣлъ рядомъ съ Бабеттой и былъ счастливъ потому, что ея глаза въ первый разъ смотрѣли на него съ гордой радостью. Волшебными звуками своей скрипки онъ сумѣлъ растрогать слушателей до слезъ, по своей волѣ онъ управлялъ чувствами и настроеніями всей этой собравшейся толпы. Онъ принадлежалъ ей, онъ былъ первымъ, единственнымъ. Сегодня, въ первый разъ.

А Гиммельмейеръ суетился и все время оглядывался на хорошенькую дѣвушку, сидѣвшую за сосѣднимъ столомъ и задорно и восторженно поглядывавшую на него. Наконецъ, онъ не выдержалъ, подошелъ къ ней и непринужденно началъ:

— Какое поразительное сходство! Мы съ вами не знакомы?

— Вы знакомы съ моей сестрой Элизой, — улыбаясь, отвѣтила дѣвушка.

— Ахъ, Элиза Ридль. Я ищу ее съ перваго дня пріѣзда. Гдѣ она? Какъ поживаетъ?

— Ну, ее вамъ придется поискать въ другомъ мѣстѣ. Она выщла замужъ и живетъ въ Кроатіи.

— А вы? Неужели вы та маленькая дѣвочка, которая бѣгала въ городскомъ саду съ мячикомъ и, подбрасывая его, считала: девяносто восемь, девяносто девять — а на сотомъ всегда промахивалась, потому что кокетливо поблескивала на меня черными глазками: «Посмотри же, какой я молодецъ!».

— Да, это я, — смѣясь, сказала она.

— А теперь такая большая и такая красавица! А гдѣ же вашъ розовый передникъ съ крылышками? На васъ тогда, кажется, только онъ и былъ. Навѣрное онъ и сейчасъ былъ бы вамъ очень къ лицу.

И когда дѣвушка продолжала смѣяться, Гиммельмейеръ грустно проговорилъ. — Ахъ, этотъ розовый передникъ, и ваши быстрыя стройныя движенія и кокетливые глазки! Я только сейчасъ понялъ, что и тогда уже былъ влюбленъ въ васъ.

— Боже мой, я тоже, — сказала она.

— Ну, теперь я, пожалуй, слишкомъ старъ для васъ, --со вздохомъ сказалъ Гиммельмейеръ.

— О, вы никогда не будете старымъ, — съ убѣжденіемъ воскликнула дѣвушка. — Сестра много разсказывала мнѣ про васъ, — продолжала она. — Я все знаю. Я была ея единственнымъ другомъ. Она никогда не сердилась на васъ за то, что вы ее забыли, потому что вы первый показали ей жизнь. Вы разсказали ей, какъ живутъ дикія пчелы, сумѣли всякую лужу на мокрой дорогѣ превратить въ чудо, показавъ, какъ въ ней отражаются синее небо или деревья.

— Да, да, — растроганно сказалъ Гиммельмейеръ, — Луиза была моей самой любимой ученицей. Она умѣла видѣть и чувствовать мелочи, дающія радость. Разсказывайте, разсказывайте дальше.

— О, я могла бы долго разсказывать. И она всегда говорила, что никогда не могла полюбить никого послѣ васъ. Даже и теперешняго своего мужа.

— А вы такъ похожи на нее, милая Ирена! Всякій разъ, какъ я вспоминалъ Элизу, сердце мое сжималось отъ тоски и по розовой стройной Иренѣ. Я справлялся о васъ и знаю, что вы здѣсь учительницей. Ахъ, если бы еще разъ пережить такую любовь! Боже мой, если бъ я могъ повторить въ васъ Элизу, я съ радостью отдалъ бы всѣ свои безумства за возвращеніе той невыразимой прекрасной поры!

Дѣвушка молчала, но сильно покраснѣла и опустила глаза.

— Конечно, — проговорилъ онъ съ тяжелымъ вздохомъ, не дождавшись отвѣта, — я на двадцать лѣтъ старше васъ. И постоянно это забываю.

— Не въ томъ дѣло, — тихо отозвалась дѣвушка. — Года — это мѣрило, иногда такъ же мало пригодное для людей, какъ и для деревьевъ. — Дубъ въ сто лѣтъ красавецъ, а тополь — старикъ. Вамъ сейчасъ около сорока лѣтъ, и будетъ все столько же, когда моя юность уже отцвѣтетъ, и…

— И — что?

— Тогда вы покинете и меня. — И, простившись съ нимъ, она ушла домой.

Въ эту чудную пасхальную ночь, блѣдная Бабетта Тавернари впервые подарила поцѣлуй Георгу. Когда онъ спросилъ ее, почему она поцѣловала его именно сегодня, она отвѣтила:

— Потому что я твоя жена. — И такъ велико было въ ней это чувство, что она позволила ему даже остаться, когда смѣняла платье на капотъ, и онъ осыпалъ поцѣлуями ея обнаженныя плечи и руки.

Но это было и все, что прекрасная Бабетта Тавернари подарила единственному человѣку, котораго любила. На другой день у нея появился тяжелый кашель съ кровоизліяніями, и перепуганный отецъ поспѣшно увезъ ее на югъ. Георгу было запрещено не только проводить ее, а даже и писать ей.

---

Такъ, на вторую пасхальную ночь Георгъ остался одинъ, страдая вдвойнѣ и отъ любви, и отъ опасенія за любимую дѣвушку. Онъ не могъ искать утѣшенія даже въ дружбѣ, потому что Гиммельмейеръ цѣлые дни былъ погруженъ въ разсѣянную задумчивость, а по вечерамъ спѣшилъ къ милой дѣвушкѣ, съ свѣтлымъ дѣтскимъ личикомъ и задорными темными глазами, любовью своей озарившей закатъ его дней.

И Георгъ уходилъ къ тихой рѣкѣ и раздумывалъ, не погрузиться ли ему въ ея глубокія журчащія струи, чтобы рѣка заставила умолкнуть его стонущее сердце, закрыла это воспаленные глаза и успокоила его взволнованную грудь, пока сердцу, глазамъ и груди уже не нужны будутъ ни любовь, ни красота, ни легкій, чистый воздухъ.

Но Георгъ былъ молодъ и самъ не подозрѣвалъ, какъ развилась и окрѣпла его душа отъ постояннаго общенія съ деревьями, рѣками и лугами. Какъ только онъ слышалъ мягкій ритмическій плескъ воды, и деревья начинали шелестѣть подъ нимъ своей ранней листвой, словно опьяненныя мягкимъ лѣтнимъ напѣвомъ, смѣнившимъ суровое завываніе зимнихъ вьюгъ, какъ только онъ видѣлъ озаренныя мѣсяцемъ бродячія ночныя облака, — все это инстинктивно представлялось ему безконечно важнѣе его собственной жизни и страданія. Постепенно очарованіе захватывало его въ свою власть, и боль его растворялась въ дыханіи Пана, подъ вліяніемъ вѣчнаго гипноза, которымъ чудодѣйственный богъ тростника, лѣсовъ, горъ и луговъ усыпляетъ сердца всѣхъ, прислушивающихся къ волшебной мелодіи его безсмертной свирѣли.

Тихая усталость овладѣла имъ, и онъ могъ только слушать музыку твореній, которыя принято считать безчувственными: музыку лѣса, травы и журчащей, плещущейся рѣки. И эта пѣснь, спасшая уже столько жизней, спасла и его, ласково и любовно, какъ убаюкиваетъ мать засыпающее дитя.

VII.

Постепенно Георгъ началъ освобождаться изъ-подъ вліянія Гиммельмейера. Въ тѣ незабвенные одинокіе вечера онъ научился справляться съ своими печалями одинъ и уже не шелъ къ учителю, какъ безпомощное дѣтя, желающее, чтобы его развеселили. Но все же оставался близокъ съ своимъ другомъ, потому что замѣчалъ въ немъ большую перемѣну.

Божественно безпечный Виллибальдъ въ жизни своей испыталъ много увлеченій, по ни одного настоящаго сильнаго чувства. Теперь, встрѣтившись съ нимъ снова въ Градѣ, Георгъ почти не узнавалъ его. Гиммельмейеръ съ вдохновенной страстью дирижировалъ «Валькиріей». Потомъ поздно ночью, послѣ представленія, пригласилъ Георга вмѣстѣ ужинать

— Только прежде пройдемся, — сказалъ онъ. — И они пошли черезъ городской паркъ, обвѣянный теплой влажной майской ночью.

Гиммельмейеръ вдругъ протянулъ Георгу руку и сказалъ:

— Мы ужъ старые пріятели, давай говорить другъ другу ты и будемъ братьями безъ всякихъ тостовъ и прочихъ аксессуаровъ.

Георгъ вспыхнулъ отъ горделивой радости и воскликнулъ:

— О, если я могъ получить какой-нибудь даръ отъ такого артиста, такъ это именно этотъ!

Гиммельмейеръ улыбнулся, потомъ оказалъ:

— Я долженъ излить свое сердце, мой милый, иначе оно разорвется.

— Развѣ вы несчастливы?

— Ты, Георгъ, ты долженъ говорить ты, — поправилъ Гиммельмейеръ, и Георгъ успокоился отъ его спокойнаго тона.

— Такъ что же съ тобой?: — робко спросилъ онъ.

— Представь себѣ, — отвѣтилъ Гиммельмейеръ, — я влюбленъ превыше всякой мѣры.

— Да вѣдь это съ тобой часто случается, — отозвался Георгъ.

— Ахъ, Георгъ, Георгъ, а развѣ ты самъ думалъ когда-нибудь въ угоду любимой дѣвушкѣ засохнуть, или, еще того хуже, превратиться въ чиновника?

— Если бы пришлось… — осторожно, но съ непріятнымъ чувствомъ проговорилъ Георгъ.

— Или разойтись съ женой? — продолжалъ Гиммельмейеръ.

— Господи, неужели ты сдѣлаешь это? — испуганно вскрикнулъ Георгъ.

— Да нѣтъ же, — успокоилъ Гиммельмейеръ. — Слава Богу, этого никто не требуетъ. Моя жена прекрасный малый, стряпаетъ, вяжетъ чулки, ходитъ въ гости, спитъ крѣпко и много, тратить свои лучшія силы на тридцатилѣтнюю войну съ прислугой, и, за исключеніемъ дней генеральной уборки и нѣсколькихъ совмѣстныхъ визитовъ, я ее настолько мало чувствую, что иногда мнѣ кажется, что я могу пройти сквозь нее, какъ сквозь столбъ солнечныхъ пылинокъ.

— Такъ въ чемъ же дѣло?

— Дѣло въ томъ, что я готовъ на колѣняхъ цѣловать руки малюткѣ Иренѣ за то, что у нея такіе темнокаріе блестящіе глаза. Я просыпаюсь по утрамъ такой бодрый и радостный, и такой сильный, словно дюжина атлетовъ. По вечерамъ я словно растворяюсь въ закатныхъ облакахъ отъ благоговѣнія, умиленія и сладкой боли. Жизнь моя стала богата, какъ никогда, и мнѣ такъ хочется цѣликомъ отдаться этой дѣвушкѣ, словно я розовый бутонъ, которому не можетъ быть лучше доли, какъ умереть на ея груди. Ахъ, Георгъ, и мнѣ, этакому ослу, сегодня минуло сорокъ шесть лѣтъ! А я такъ безумно счастливъ!

— Отъ всего сердца поздравляю васъ съ днемъ рожденія и радуюсь, что вы проводите его въ такомъ счастливомъ настроеніи. Абсолютнаго возраста нѣтъ, дорогой другъ. Вамъ въ пятьдесятъ лѣтъ будетъ тридцать, въ шестьдесятъ — сорокъ.

— Да говори же ты, — польщенный, прервалъ Гиммельмейеръ.

— А сколько лѣтъ ей? — спросилъ Георгъ.

— Ахъ, ей едва минуло двадцать, — нѣжно отвѣтилъ онъ. — Она была учительницей въ Цилли. И вотъ однажды на Пасхѣ я пришелъ къ ней слишкомъ рано утромъ и, какъ всегда: именно потому, что ничего не было, поднялись такія сплетни, что ей пришлось уѣхать оттуда.

— Значитъ, она потеряла мѣсто?

— Тебѣ то я скажу все, — успокоительно сказалъ Гиммельмейеръ; — Она здѣсь и даетъ уроки музыки, которыхъ я могу достать ей, сколько угодно. Въ то же время она моя ученица и беретъ у меня уроки теоріи игры на контрабасѣ.

— Да что вы? — недовѣрчиво воскликнулъ Георгъ. — Зачѣмъ же дѣвушкѣ учиться на контрабасѣ.

— Жена моя этому вѣритъ, а это главное, — спокойно отвѣтилъ Гиммельмейеръ. — А такъ какъ гонораръ за уроки я отдаю ей для того, чтобы анестезировать и свою совѣсть, и ея подозрительность, то она совершенно довольна.

— Неужели же бѣдняжка платитъ вамъ за уроки? — удивился Георгъ.

— Конечно, нѣтъ. Послѣ каждаго ея урока я выдаю изъ собственнаго кармана женѣ десять кронъ отъ Ирены. И подозрѣніе никогда не коснулось ея. Ахъ, милый мой, когда тебѣ придется имѣть дѣло съ добродѣтельной супругой, вспомни старика Гиммельмейера.

Георгъ засмѣялся. Никогда еще ему не приходилось встрѣчать человѣка, въ которомъ бы такъ дружно уживались необыкновенная сердечность и удивительная безпринципность.

Георгъ, съ тихой печалью думавшій о прекрасной страдающей дѣвушкѣ, на югѣ, былъ радъ, что сдѣлался повѣреннымъ любви своего друга, и благодаря этому его коснулось хотя дыханіе того, чего онъ еще не зналъ: невыразимое упоеніе полнаго самоотреченія въ любви.

Онъ часто упрекалъ себя за то, что жизнь его до сихъ поръ была лишь любовными похожденіями и настроеніями. Музыкой, а не борьбой. Но онъ успокаивалъ себя словами: «Боже мой, если Гиммельмейеръ только въ половинѣ пятаго десятка узналъ, что такое любовь, зачѣмъ же мнѣ уже теперь искать завѣдомо тернистаго пути? Мнѣ еще нѣтъ тридцати лѣтъ».

---

Но скоро насталъ день, когда они оба впали въ грустное раздумье.

Георгъ уже давно не получалъ отвѣта на свои тревожныя письма о Бабеттѣ, даже и отъ господина Тавернари, который такъ любилъ его. Чувство его къ далекой Бабеттѣ, становившейся все прекраснѣе въ его воспоминаніи, выросло за это время въ настоящую сильную и глубокую любовь. Въ концѣ концовъ, Георгъ рѣшилъ отправиться къ Бабеттѣ, хоть пѣшкомъ и съ одной скрипкой, какъ въ паломничество. Онъ ждалъ только перваго теплаго дня, потому что стояла суровая зима, а юность его томилась по солнцу.

Гиммельмейеръ, которому не хотѣлось разставаться съ нимъ, отговаривалъ его. Наступилъ Великій постъ, и въ воздухѣ уже дышалъ весенній вѣтерокъ. На улицахъ образовались большія, блестящія лужи, и въ душу невольно закрадывалось предчувствіе веселой весны.

Георгъ и Гиммельмейеръ шли по лѣсу, по обнажившимся отъ снѣга, мягкимъ и засыпаннымъ прошлогодней листвой полянкамъ, между тихими насторожившимися стволами. На высокой горной площадкѣ деревья стали больше, свѣтлѣе, и на зеленовато-серебристыхъ стволахъ ихъ виднѣлись длинныя трещины. За ними мѣстами вставала густая стѣна елей, а между высокими колоннами каштановъ, еязовъ и буковъ, тихо и беззвучно, подымался густой, сизый дымъ, шедшій отъ невидимаго костра. Они слышали только его трескъ и шипѣніе, видѣли, какъ дальнія деревья голубѣли въ пахучемъ дыму, какъ все дальше и дальше стлался шлейфъ прекрасной и величественной царицы огня, и это было такъ красиво, что оба молча остановились.

Подобно долгой, чудной мысли, струился дымъ межъ стволами, и въ мглѣ его даль становилась загадочнѣе, а близкіе предметы отчетливѣе.

— Не ходи туда. Я не хочу видѣть, что это за огонь! — И Гиммельмейеръ удержалъ Георга.

— Ты боишься чернаго, тоскливаго круга угасшихъ воспоминаній на зеленой травѣ? — съ улыбкой сказалъ Георгъ.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ Гиммельмейеръ. — Отъ этого я излечился, потому что безмѣрно благословленъ любовью. Но такъ пріятно стоять вдали и мечтать о томъ, откуда этотъ дымъ, такъ красиво струящійся по лѣсу. Можетъ быть, онъ идетъ изъ открытаго очага, вродѣ того, у котораго ты увидѣлъ Дортью. Можетъ быть, тамъ цыганскій таборъ, обвѣшанный бурыми лохмотьями. А можетъ быть, угольная яма, возлѣ которой сидитъ странный, черный человѣкъ и бормочетъ что то, разгребая головешки, а то пара бродягъ, или шаловливые ребятишки. Постараемся представить себѣ все, какъ можно живописнѣе.

И они долго стояли и смотрѣли на клубящуюся пелену, чаровавшую лѣсъ, превратившійся словно въ сцену съ кулисами и широкой перспективой.

— И хорошо не видѣть прекрасную Бабетту Тавернари, не правда ли? — грустно продолжалъ Гиммельмейеръ. — Она представляется тебѣ на берегу лазурнаго моря, или медленно идущей среди серебристыхъ оливъ и мечтающей. О комъ? О тебѣ. Это красиво. Или о другомъ, болѣе выдающемся человѣкѣ, съ которымъ она познакомилась тамъ. Тогда тебѣ дѣлается страшно, и она становится тебѣ еще дороже. Ты боишься, что этотъ человѣкъ болѣе достоинъ ея, чѣмъ ты: онъ умнѣе, пламеннѣе, и мысли его возвышеннѣе, смѣлѣе, чѣмъ у тебя. Тогда ты начнешь работать надъ собою. Это тоже красиво. Или ты боишься за нее, потому что она считаетъ замѣчательнымъ какого-нибудь пустого франта. И этотъ страхъ еще красивѣе. Красива даль, красиво предчувствіе, красивъ голубой дымъ. Любовь тѣмъ утонченнѣе, чѣмъ она дальше, и даже боязнь, и мука, и недовѣріе цѣнны, потому что мы открываемъ наслажденіе, заключающееся въ чувствѣ такой полной обездоленности. И я сегодня, мой милый, весь трепещу отъ страха за бѣдную, темноглазую, милую дѣвушку. И все-таки стою здѣсь и любуюсь голубымъ дымомъ, а можетъ быть, въ это время я уже сдѣлался отцомъ.

— Отцомъ? — воскликнулъ Георгъ.

— Можетъ быть, Ирена сейчасъ переживаетъ самыя тяжелыя минуты…

— И ты не съ нею?

— Зачѣмъ? Смотрѣть на грубыя, животныя страданія, не имѣя возможности помочь? Метаться, стонать и рвать на себѣ волосы? Нѣтъ. За ней хорошій уходъ, и сдѣлано все, чтобъ облегчить ея положеніе. Она сама услала меня.

— Все-таки пойдемъ назадъ, — сказалъ Георгъ.

— Хорошо, но потише, совсѣмъ потихоньку.

---

Когда они вернулись, Гиммельмейеръ узналъ о благополучномъ рожденіи ребенка и радовался счастью молодой матери, а Георгъ чуть не лишился чувствъ отъ горя. Его ждала телеграмма: «Бабетта скончалась, пріѣзжайте, она просила похоронить ее на югѣ. Тавернари».

Георгъ сталъ совершенно нечувствителенъ отъ неожиданности этого удара. Онъ ѣхалъ въ поѣздѣ, и въ душѣ его не было ничего, кромѣ желѣзнаго рѣзкаго звука стучащихъ колесъ и неподвижной тупости.

Бабетта умерла въ Градѣ. Когда Георгъ подъѣзжалъ къ городу, вечернее небо, пронизанное золотымъ пламенемъ солнца, горѣло, какъ пожаръ. Равнина представляла сплошной садъ, въ которомъ кое-гдѣ уже начинали цвѣсти прозрачныя миндальныя деревья, но горы были голы и каменисты. На возвышенности лежала деревушка, и надъ черепичными крышами ея возвышалась колокольня, похожая на старинную колокольню романо-венеціанской эпохи. Въ вечернемъ полымѣ зари, окаймленномъ чернымъ прорѣзомъ ниши, виднѣлся раскачивающійся черный колоколъ. Звонъ его навѣрное разносился далеко по всѣмъ каменистымъ холмамъ и плодоноснымъ долинамъ, но за шумомъ и стукомъ поѣзда его не было слышно. Георгъ уныло смотрѣлъ въ окно, чувствовалъ, какъ красивъ на фонѣ зловѣщаго пожара неба раскачивающійся черный колоколъ въ своемъ звучномъ, но не слышномъ ему волненіи, и проговорилъ: «Таково же и мое горе. Въ сердцѣ моемъ гудитъ пожарный набатъ, но я ничего не слышу, потому что я оглушенъ».

---

Прекрасную Бабетту похоронили, а Георгъ все еще ничего не чувствовалъ. Только когда онъ увидѣлъ ея гробъ и колесницу, засыпанную миртами, сердце его мучительно сжалось; потому что эти мирты были непобѣдимѣе вѣчнаго снѣга самыхъ холодныхъ альпійскихъ вершинъ.

Во второй разъ сердце его рванулось, какъ подъ лапой злобнаго звѣря, когда комья земли забарабанили по крышкѣ гроба. Но, можетъ быть, это просто содрогались натянутые нервы.

Потомъ онъ слушалъ разсказы тихо плакавшей матери Бабетты. Теперь Георгъ сталъ для нея какъ бы сыномъ, потому что онъ любилъ ея дочь. Онъ узналъ, что Бабетта сильно страдала и мало о немъ говорила: «Оставьте его, пусть онъ измѣнитъ мнѣ, передъ нимъ вся жизнь». Она съ глухимъ упрямствомъ боролась со все усиливающейся слабостью, стискивала зубы и отвергала всякое религіозное утѣшеніе съ безнадежностью, терзавшей сердце родителямъ. И она страдала не какъ христіанка, и не какъ язычница, находящая утѣшеніе въ свѣтломъ сознаніи того, что царство Божіе на землѣ вѣчно и хранитъ больше безсмертія, чѣмъ сухіе листья въ осеннюю пору. Она страдала, терзалась страхомъ и покорялась, какъ безпомощное прекрасное животное, и это было ужасно. На пошути между любовью и вѣчностью ее подкараулила смерть.

Георгъ слушалъ эти разсказы съ тяжелымъ сердцемъ, но не могъ плакать. Его охватывалъ ужасъ; онъ не хотѣлъ видѣть лица Бабетты, потому что мать сама разрыдалась и испуганно вскрикнула при видѣ слѣдовъ разрушенія.

Съ глухими стонами слушалъ онъ повѣсть о ея страданіяхъ. Когда мать разсказала, какъ подъ конецъ больной стало измѣнять и зрѣніе, какъ она попросила карты и съ ужасомъ и отчаянной надеждой держала ихъ передъ потускнѣвшими глазами и потомъ, вскрикнувъ, въ гнѣвѣ и страхѣ, бросила всю колоду, такъ что пестрыя фигуры разлетѣлись по всей комнатѣ, — Георгъ всталъ и вышелъ изъ комнаты, — ему казалось, что у него разрывается голова. И только оттого, что земля продолжала еще жить въ милліонахъ существъ, оттого, что югъ былъ такъ прекрасенъ, не помутился у него разумъ, не привыкшій къ столь ужаснымъ представленіямъ.

— Молчи, или говори хоть не все сразу, — просилъ Тавернари жену, которая всегда была неразговорчива, а теперь вдругъ разражалась цѣлыми потоками словъ, безсвязныхъ, несдержанныхъ и звенящихъ, словно разбитое стекло. Ей хотѣлось выговорить то, что казалось ей безумно-жестокимъ, потому что тогда она могла бы плакать. Но кто видѣлъ госпожу Тавернари, какъ она ходила, еле волоча ноги, точно не отдѣлявшіяся отъ пола, тотъ понималъ, что эта женщина сломилась отъ тяжести утраты дочери, умершей и тѣломъ, и душой, ужасной смертью, какъ можетъ умирать только красота, отравленная невѣріемъ.

Господинъ Тавернари, сгорбившійся и сразу постарѣвшій, уѣхалъ на югъ. Георгъ уѣхалъ съ нимъ, тупой и равнодушный. Госпожа Тавернари осталась; здѣсь у нея были родные, и она не хотѣла покидать могилы дочери.

Мужъ не пытался отговорить ее, и Георгъ съ испугомъ замѣтилъ, что эти двое людей, представлявшихъ такой образецъ супружескаго счастья, оставались всегда чужими другъ другу. Правда, старикъ какъ-то жаловался, что его жена никогда не могла оторваться отъ своихъ родныхъ и любила свое старое гнѣздо больше, чѣмъ его домъ. Но теперь Георгъ увидѣлъ, какъ глубока была трещина, раздѣлявшая этихъ двухъ ни въ чемъ не виноватыхъ, добрыхъ и миролюбивыхъ людей. Жена любила больше всего свою семью. Мужъ былъ деликатенъ, набоженъ и замкнулся въ себѣ. Въ домѣ никогда не бывало ссоръ; все шло весело, дѣловито и согласно, и только въ ребенкѣ, въ прелестной, страдающей дѣвушкѣ съ робкими золотисто-карими глазами, съ стройными членами и прекрасными руками, какъ безчувственный мраморъ тянувшимися къ жизни, только въ ней любовная рана этихъ двухъ существъ казалась неисцѣлимой. Она умерла не освобожденная, не испытавъ милосердія Божія, какъ жертва брака, не освященнаго полнымъ единеніемъ.

Опять наступила пятница Страстной недѣли, и Георгъ провелъ ее съ состарившимся и молчаливымъ теперь Тавернари въ его имѣніи. День былъ трогательно прекрасенъ, и казалось, будто солнце и воздухъ бережно ласкаютъ землю, какъ ласкаетъ мать выздоравливающее дитя, нуждающееся въ величайшей мягкости и ласкѣ.

Люди сажали картофель и взрывали мотыками виноградники, опять куковала кукушка, и горлинки ворковали кротко и нѣжно въ высокихъ деревьяхъ.

Тавернари былъ торжественно молчаливъ весь день. Онъ улыбался только, когда по забывчивости опускалъ въ карманъ руку за табакеркой. Онъ всегда лишалъ себя въ этотъ день любимаго удовольствія, и чтобы не впасть въ искушеніе, предусмотрительно запиралъ табакерку въ комодъ. Часто прекрасная Бабетта грустно улыбалась, и говорила, что отецъ ея старается въ этотъ день въ миніатюрѣ повторить, страданія Господа, потому что онъ дѣйствительно сильно страдалъ отъ этого маленькаго лишенія. Теперь грустная улыбка прекрасной дѣвушки исчезла съ земли.

Георгъ шелъ по лѣсной опушкѣ и слушалъ горлинокъ и кукушку, слушалъ тихое постукиванье мотыкъ и шорохъ песчаной земли, которая въ тѣхъ мѣстахъ такъ жадно впиваетъ солнце, что производитъ огненное вино. Напрасно было защищаться отъ ликующей весны, и жизнь вздымалась въ немъ горячими волнами; но какъ только чувство это дошло до его сознанія, такъ сейчасъ же оно смѣнилось невыразимой умиленностью, тоской и жалостью. Тревога погнала его обратно къ дому, изъ открытыхъ оконъ котораго доносились протяжные и жалобные аккорды.

Старикъ Тавернари сидѣлъ въ темной комнатѣ. Когда Георгъ вошелъ въ эту комнату, которую въ послѣдній разъ видѣлъ еще при жизни Бабетты, его еще сильнѣе охватили печаль и страхъ.

— Георгъ, — сказалъ Тавернари, — достань изъ шкапа двѣ восковыхъ свѣчи и зажги ихъ. Сыграемъ «Страданія Матѳея».

Георгъ подошелъ къ шкапу и отворилъ его. Длинное и печальное, въ немъ висѣло платье, то самое платье, въ которомъ была Бабетта, когда онъ видѣлъ ее въ первый разъ: свѣтлое, съ мелкими розами и зеленымъ бархатомъ, а рядомъ красное, въ которомъ ея блѣдное лицо съ темными волосами было особенно прелестно, и еще другія ея платья изъ прошлыхъ милыхъ дней; каждое разсказывало о какомъ-нибудь особенно счастливомъ или желанномъ часѣ, и во всѣхъ еще сохранялся ароматъ Бабетты, тотъ почти неопредѣлимый ароматъ нѣжныхъ духовъ, волосъ и кожи, составлявшій въ общемъ непобѣдимое очарованіе. Ароматъ еще продолжалъ жить, а прелестныя формы, когда-то наполнявшія эти печально повисшія платья, исчезли! Онъ вырывался изъ шкапа тысячью упрековъ, вопросовъ и воспоминаній, какъ вырвавшійся изъ оковъ духъ, и охватилъ душу Георга. Ничто не связано такъ тѣсно, какъ память и чувство обонянія. Георгъ закрылъ шкапъ, открылъ ящикъ и досталъ свѣчи, но и изъ ящика возстали запертыя воспоминанія, и когда Георгъ, внѣ себя отъ горя, зажегъ свѣчи и увидѣлъ надъ роялью портретъ Бабетты, взглянулъ въ тоскующіе влюбленные глаза, и тогда уже полные горестныхъ предчувствій, сердце его больно сжалось отъ горя. Онъ вдохнулъ нѣжный, слабый запахъ, и вмѣстѣ съ вздохомъ, слезы потокомъ хлынули изъ его глазъ. Онъ повалился на рояль и разрыдался, и струны удивленно загудѣли, какъ рой скорбныхъ воспоминаній.

У Тавернари глаза тоже были полны слезъ; руки его сильно дрожали, но онъ положилъ ихъ на клавиши, и спокойный голосъ его сталъ вторить торжественнымъ звукамъ хорала.

А Георгъ плакалъ все сильнѣе. Онъ плакалъ объ утраченной дѣтской вѣрѣ Бабетты. Плакалъ потому, что старикъ еще могъ вѣрить, когда онъ, молодой, уже ничего не ждалъ для себя.

Тавернари закрылъ рояль и, поднявшись, взглянулъ въ красное отъ слезъ лицо Георга.

— Если даже безсмертіе не болѣе, какъ заблужденіе, — серьезно проговорилъ онъ, — то и тогда убѣжденный и дѣятельный христіанинъ единственно счастливый человѣкъ на землѣ.

---

Когда миновала Пасха, Тавернари сказалъ Георгу: — Я лишенъ отрады слезъ, мой милый, и не могу больше жить среди воспоминаній о Бабеттѣ. Но не хочу и сладкаго безмятежнаго существованія. Я хочу на старости лѣтъ узнать и полюбить также суроваго Бога, Не знаешь ли ты какого-нибудь тихаго лѣсного уголка, куда я могъ бы забиться?

— Росбергъ, въ долинѣ Драу, гдѣ живетъ моя мать.

— Напиши ей. Я былъ бы очень радъ, если бы она согласилась позаботиться немножко обо мнѣ, и мы могли бы постоянно говорить о Георгѣ и о Бабеттѣ.

— Ахъ, это было бы прекрасно, — радостно воскликнулъ Георгъ, — и это можно устроить.

Такимъ образомъ старый Тавернари поселился въ Росбергѣ, въ суровой долинѣ Драу, вмѣстѣ съ матерью Георга.

А въ тѣхъ мѣстахъ давно уже былъ нуженъ стойкій и энергичный нѣмецъ. Всѣ мѣстечки къ югу отъ Драу стали совсѣмъ славянскими, и о томъ, что здѣсь когда-то говорили на языкѣ Лютера, можно было узнать только по надгробнымъ надписямъ на кладбищѣ.

Славяне же ликовали при видѣ картины, раздирающей душу всѣмъ нѣмцамъ, и говорили: «Въ славянской землѣ довольно мѣста для могилъ нашихъ враговъ!»

У Росберга черезъ Драу перекинутъ мостъ, и отъ него горный проходъ ведетъ въ нѣмецкія владѣнія, которыя здѣсь ближе всего подходятъ къ рѣкѣ. Вдоль этого горнаго прохода тянется узкая полоска разрозненныхъ поселеній до нѣмецкаго Росберга, и бѣднымъ крестьянамъ трудно удержаться среди сосѣдей-славянъ. Тавернари, которому теперь не нужно было беречь своего крупнаго состоянія для дочери, помогалъ щедрой рукой, укрѣплялъ эту тонкую связь съ родиной и былъ истиннымъ спасителемъ нѣмецкихъ крестьянъ. Но онъ былъ настолько христіаниномъ, что помогалъ и славянамъ, за что его жестоко осуждали нѣкоторые непримиримые націоналисты.

Въ Росбергѣ былъ священникъ, славянинъ, какъ и все духовенство въ южной Штиріи, но не изъ школы воинствующихъ; и даже если бы въ годы его ученія и существовала академія политическаго христіанства, онъ все равно остался бы истиннымъ христіаниномъ. Но добрый пасторъ былъ старъ, и въ помощники ему былъ назначенъ капелланъ изъ новой школы, враждебной нѣмцамъ.

Капелланъ ненавидѣлъ господина Тавернари. Съ тѣхъ поръ, какъ появился онъ, маленькая нѣмецкая община дружно сомкнулась вокругъ него, и всякая вражда между нѣмцами превратилась. Въ сердечномъ мирѣ праздновали они свои маленькіе праздники, занимались музыкой и чтеніемъ, образовали мѣстные кружки обоихъ большихъ союзовъ защиты своего народа, и по горной дорогѣ частенько стали проѣзжать гости изъ нѣмецкой стороны. Нѣмецкіе крестьяне оправлялись и богатѣли. Примѣру Росберга стали подражать и другія маленькія общины. Славянскій натискъ сталъ замѣтно ослабѣвать къ сѣверу отъ Драу. Изрѣдка школьный союзъ присылалъ средства на открытіе новой нѣмецкой школы: великому горькому умиранію нѣмецкой рѣчи, видимо, былъ положенъ предѣлъ. Какъ разъ ко времени переселенія Тавернари въ Росбергъ, нѣмцы признали, что пора принять самыя рѣшительныя мѣры самозащиты. Началось обратное теченіе и превратилось въ трогательнѣйшую пѣснь вѣрности неимущихъ нѣмцевъ, потому что почти всѣ пожертвованія были сдѣланы бѣдными классами населенія.

Славянскій капелланъ началъ свою работу съ того, что убѣждалъ окрестныхъ крестьянъ избѣгать нѣмецкихъ купцовъ. Многихъ разубѣдилъ добрый, старый священникъ, но злыя сѣмена все-таки кое-гдѣ остались. Нѣмецкіе купцы черезъ посредство Тавернари подали жалобу архіепископу, указывая на то, что такіе священники, какъ капелланъ Райкль, толкаютъ нѣмцевъ къ протестантству, и славянинъ заподозрѣлъ, что Тавернари тайный протестантъ. Слухъ этотъ огорчилъ Тавернари больше, чѣмъ ожидали его друзья. Образовался кружокъ стойкихъ людей, которые говорили: «Слишкомъ ужъ много стало страданій и вражды. Славянскіе священники причиняютъ намъ горе за горемъ. Мы не можемъ больше отпускать женъ въ ихъ исповѣдальни, а дѣтей въ ихъ школы, потому что довѣріе и сердечность исчезаютъ даже въ семьяхъ. Мы хотимъ, чтобы намъ прислали священника изъ столицы. Мы хотимъ стать протестантами.».

Стало извѣстно, что Тавернари давалъ нѣкоторымъ знакомымъ старую библію Лютера, и бѣдный старикъ не могъ спастись отъ пересудовъ. Но Библія эта породила сильное воодушевленіе, и многіе нѣмцы въ Росбергѣ собирались вокругъ нея и читали ее въ кануны большихъ праздниковъ, сравнивали слово Божіе съ катехизисомъ и, сами того не сознавая, образовали евангелическую общину.

Тогда капелланъ Райкль обвинилъ Тавернари въ безнравственной связи съ старѣющей матерью Георга, три года завѣдывавшой его хозяйствомъ. Георгъ прочиталъ намекъ на это въ партійной газетѣ и возмущенный, поѣхалъ въ Росбергъ, гдѣ собралъ улики противъ клеветника. Бѣдному Тавернари, послѣ шестидесяти лѣтъ непорочной жизни, полной человѣколюбія и самоотверженія, пришлось вести процессъ о клеветѣ, потому что надъ нимъ тяготѣло обвиненіе въ нарушеніи супружеской вѣрности.

Только одинъ атомъ безконечной ненависти и подозрительности, которымъ подвергается нѣмецкое свободомысліе въ суровыхъ условіяхъ жизни въ пограничныхъ областяхъ, коснулся бѣднаго старика; но и эта крошечная частица общаго народнаго горя, выпавшая на его долю, разбила ему сердце.

Еще до начала процесса смерть бросила его въ ряды тѣхъ, чьи имена оживляютъ кладбища южной Штиріи.

Господинъ Тавернари умеръ въ концѣ марта. Группами окружали его постель жители Росберга. За три года они привыкли любить его, какъ лучшаго члена ихъ общины, и вотъ онъ ушелъ отъ нихъ. Старый пасторъ очень жалѣлъ его и съ радостью воздалъ бы ему послѣднія почести, потому что господинъ Тавернари завѣщалъ похоронить себя на маленькомъ кладбищѣ за росбергской церковью. Но ему пришлось поѣхать въ горы къ умирающему крестьянину, который не ожидалъ утѣшенія отъ своего врага, славянскаго капеллана.

Райкль обѣщалъ пастору, что при похоронахъ не будетъ мѣста ненависти и враждѣ, и далъ ему слово совершить погребеніе по обрядамъ церкви. Старикъ, убѣжденный, что эти обряды проникнуты духомъ любви и терпимости, спокойно отправился въ путь.. Въ то время, какъ колокольчикъ служки жалобно позвякивалъ на горной тропинкѣ, медленно отдаляясь отъ города, въ церкви зазвонили колокола къ выносу Тавернари.

Всѣ нѣмцы сошлись къ дому, и по ихъ огорченнымъ лицамъ было видно, какъ велика ихъ утрата. Много было и славянъ, тоже выражавшихъ искреннее огорченіе, такъ какъ изъ среды ихъ уходилъ сосѣдъ, — не просто нѣмецъ или славянинъ, а настоящій человѣкъ. Госпожа Тавернари шла подъ руку съ Георгомъ, рядомъ съ его матерью. Съ грустью видѣла она, какъ покойный, котораго она всегда уважала, но никогда не понимала, завоевалъ такую любовь среди чужихъ, и обвиняла себя за прошлое. Въ одномъ только они сошлись: для обоихъ Георгъ былъ солнечнымъ лучомъ, и онъ разсказывалъ ей теперь, съ какой любовью говорилъ о ней покойный, и теплыя слова Георга смягчили и эту суровую женщину и согрѣли душу ея любовью и скорбью объ ушедшемъ.

Церковная служба спокойно и торжественно продолжалась до конца. Священникъ читалъ молитвы съ каменнымъ лицомъ, на которомъ нельзя было прочесть ни ненависти, ни состраданія.

Путь до кладбища былъ не длиненъ, гробъ быстро исчезъ въ могилѣ. Только, когда комья земли застучали по гробовой крышкѣ, славянскій капелланъ всталъ и равнодушнымъ голосомъ началъ читать «Отче Нашъ»; но постепенно въ голосѣ его зазвучала побѣда и насмѣшка, а лица нѣмцевъ покраснѣли отъ изумленія, гнѣва и скорби. Надъ раскрытой могилой лучшаго изъ нѣмцевъ врагъ его и клеветникъ произносилъ молитву Господню на славянскомъ языкѣ!

Молитва возносилась къ унылымъ, сѣрымъ тучамъ въ небѣ и точно отражалась отъ нихъ; надъ глубокимъ снѣгомъ маленькаго, совсѣмъ окутаннаго бѣлымъ покровомъ кладбища она становилась холоднѣе и безжалостнѣе льда. Въ темной толпѣ скорбящихъ сердца сжимались отъ гнѣва и стыда, и даже славянамъ сдѣлалось не по себѣ. Никогда еще священный завѣтъ Христа не подвергался такому искаженію и злоупотребленію:

«Осе nas Koje у nebèsih posvècno bodi tvojé imé prìdl k nam tvoje Kraljestvo».

Нѣмцы угрюмо повторяли вполголоса молитву на своемъ языкѣ, но громко зазвучалъ молодой, смѣлый голосъ Георга. Мощно, какъ орелъ надъ стаей ястребовъ, взвились его слова надъ славянскими словами.

Оба языка боролись, заглушали одинъ другой, изливая небу свою жалобу на то, что люди ненавидятъ изъ-за нихъ другъ друга. Когда же Георгъ громко воскликнулъ заключительныя слова, священникъ замолкъ и торопливо покинулъ кладбище и своихъ смущенныхъ прихожанъ.

Георгъ глубоко перевелъ духъ, потомъ взялъ лопату и сталъ бросать землю въ поруганную могилу своего отца и друга. Мать его плакала. «Георгъ, Георгъ, что ты надѣлалъ! они будутъ жаловаться на тебя!» Старшій членъ нѣмецкой общины подошелъ къ испуганной женщинѣ.

— Они не посмѣютъ жаловаться! — твердо и угрожающе сказалъ онъ. — Нарушителемъ мира и оскорбителемъ былъ не Георгъ. Не бойтесь, мой другъ! Мы всѣ поддержимъ васъ. И какъ вы молились сегодня, такъ впредь будемъ молиться и мы!

И у раскрытой могилы Тавернари тридцать-сорокъ человѣкъ мужчинъ и нѣсколько женщинъ, между ними жена Тавернари, протянули другъ другу руки и рѣшили перейти въ евангелическую общину.

Только мать Георга, плача, робко послѣдовала за послѣдними мирно настроенными славянами, до послѣдней минуты надѣявшимися на благополучное окончаніе церемоніи.

Такимъ образомъ совершился расколъ, и большинство нѣмцевъ въ мѣстечкѣ Росбергъ примкнули къ евангелическому вѣроисповѣданію. Старый пасторъ опоздалъ. Онъ умолялъ, обѣщалъ, что поступокъ Георга не будетъ разглашенъ — все было напрасно. Росбергцы написали въ метрополію, прося прислать имъ евангелическаго священника.

IX.

Георгъ уѣхалъ. Счастье улыбнулось ему, но онъ почти не почувствовалъ этого. Господинъ Тавернари завѣщалъ ему часть своего состоянія, достаточную, при скромныхъ потребностяхъ Георга, для того, чтобы обезпечить ему спокойную жизнь. Но ничто не радовало его, потому что со смертью Тавернари не осталось почти никого, кто любилъ бы его. Зачѣмъ онъ, одинъ изъ столькихъ людей, былъ избранъ нести горе своего народа? Какое ему дѣло до этихъ нѣмцевъ, которые не чтили лучшаго своего достоянія, своихъ великихъ мужей, не увлекались ихъ жизнью, не читали ихъ произведеній? А противники, между тѣмъ, работали не только низкимъ оружіемъ, какъ Росбергскій капелланъ. Готовность къ жертвамъ у нихъ была гораздо больше, чѣмъ, у нѣмцевъ, и представители ихъ аристократіи и промышленности — первые преимущественно нѣмецкіе ренегаты — оказывали крупную помощь своимъ народамъ. Чехи жертвовали въ шесть разъ, словинцы въ четыре раза больше того, что давали нѣмцы въ Австріи. Если бы не преданность простонародья, бѣдныхъ классовъ, Георгъ отчаялся бы въ народѣ, къ которому принадлежалъ самъ.

Нѣкоторое время онъ прожилъ въ Грацѣ. Гиммельмейеръ совершенно не понималъ глубокаго страданія Георга. Онъ горячо поздравлялъ его съ неожиданно свалившимся на него богатствомъ и отечески предостерегалъ отъ, женитьбы.

— Но вѣдь ты самъ бы женился на прелестной черноглазой Иренѣ?

— На Иренѣ? Она вышла за другого, — сообщилъ Гиммельмейеръ.

— Ты говоришь это такъ спокойно! А вашъ ребенокъ?

— Ну, что же, мужъ примирился съ этимъ. Онъ почтенный купецъ. Сестра и родственники Ирены очень уговаривали бѣдняжку. Я тоже. Такъ лучше. Да, такова жизнь.

— Но вѣдь ты же такъ сильно любилъ ее?

— Твоя Дортья тоже вышла за другого.

— Но какъ же ты самъ?

— Я? Обо мнѣ говорятъ, что я два года велъ себя прилично А теперь я ѣду въ Вѣну. И беру тебя съ собою.

— Дай мнѣ подумать.

— Господи Боже мой! — испуганно воскликнулъ Гиммельмейеръ. — Ты долженъ ѣхать со мною. Неужели ты не видишь, что ты мнѣ нуженъ? Что у меня ничего нѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ я лишился Ирены? Что ты одинъ можешь замѣнить мнѣ эту утрату?

— Да, это было бы недурно, — засмѣялся Георгъ.

— Милый мой, — съ грустной улыбкой сказалъ Гиммельмейеръ. — Развѣ ты не знаешь, что мнѣ нужно? Человѣкъ, который бы вѣрилъ въ меня. Никто не хочетъ дѣлить со мной моихъ отрадныхъ минутъ, быть со мной. Я переходилъ отъ женщины къ женщинѣ; всѣмъ нравился веселый собесѣдникъ, и каждая давала мнѣ все, лишь бы я смѣшилъ ее. Моей души, моего счастья искали только Ирена и ея сестра. Она пишетъ мнѣ страстныя письма. Теперь у нея есть домъ и семья, но облака, но лѣсъ и лугъ, умолкли для нее. Она говоритъ, что рада была бы странствовать со мной, какъ бродяга. И вотъ, Георгъ, это-то мнѣ и нужно, это и даетъ мнѣ отраду: тоска по мнѣ, вѣра въ то, что я обладаю секретомъ счастья. Георгъ, милый мой, мнѣ уже пятьдесятъ лѣтъ, и я сѣдѣю! Это отвратительно! Сколько времени женщины будутъ еще интересоваться мною? Теперь мною начинаютъ увлекаться самыя зеленыя дѣвченки: наступаетъ осень. И если и ты теперь покинешь меня…

— Дорогой маэстро, вседа дѣлается больно, когда вступаешь въ новый десятокъ. Если бы ты зналъ, что я почувствовалъ, когда мнѣ минуло тридцать лѣтъ. Мнѣ представляется, что я уже опускаюсь внизъ. А тебѣ этого вѣдь никогда не казалось. Ты не можешь состариться; я же уже и сейчасъ не чувствую себя молодымъ. Я почти не смотрю на женщинъ, а онѣ и вовсе не обращаютъ на меня никакого вниманія.

— Поѣдемъ въ Вѣну, — горячо заговорилъ Гиммельмейеръ. — У тебя теперь есть деньги, а только въ Вѣнѣ и стоитъ жить. Люди тамъ единственные изъ нѣмцевъ, которые обладаютъ тѣмъ, чего ты такъ горячо отъ нихъ желаешь: общительностью. Тамъ старая культура проникла даже въ отдаленнѣйшія предмѣстья, скрипки поютъ нѣжнѣе, чѣмъ гдѣ бы то ни было, старые фонтаны шумятъ, стоятъ гордые дворцы и роскошные бюргерскіе дома. Кругомъ растетъ виноградъ, а женщины, Георгъ, женщины! Когда я закрываю глаза, я слышу топотъ чистокровныхъ коней въ Пратерѣ и вижу подъ деревьями и шляпками съ перьями прелестныя лица, украдкой зовущіе или гордые глаза, изумительныя плечи и платья, похожія на грезу. Георгъ, поѣдемъ въ Вѣну!

Сердце забилось у Георга, онъ протянулъ руку Гиммельмейеру, и сказалъ:

— Привѣтъ тебѣ, вѣстникъ жизни! Кажется, ты опять побѣдилъ меня. Я подумаю.

И онъ пошелъ домой.

Георгъ жилъ на восточной окраинѣ города, въ маленькой мансардѣ, изъ которой на далекое пространство видны были его любимые холмы и горы, и между ними тихая долина Рагница. Теперь тамъ все ярко зеленѣло, и безчисленные домики весело выглядывали изъ густой листвы. Онъ подошелъ къ окну. Какъ беззаботно и весело протекло послѣднее десятилѣтіе его жизни! И такъ незамѣтно, что онъ не успѣлъ опомниться, какъ ему уже стукнуло тридцать лѣтъ. Онъ испугался, когда мать поздравила его съ днемъ рожденія, потому что деревья и луга, горы и облака, сгруппированные вокругъ двухъ-трехъ дѣвушекъ, не могутъ же заполнить цѣликомъ жизни мужчины. Правда, въ этой тихой, ласковой порѣ его жизни было итого счастья. Но она не была дѣятельной жизнью мужчины.

Теперь онъ самъ оборвалъ это пріятное и мечтательное существованіе. Повсюду только и было разговору, что о его демонстративной молитвѣ на кладбищѣ, и о пожарѣ, который она вызвала. Онъ самъ переписывался съ старымъ священникомъ и зналъ, что противъ него возбуждено судебное преслѣдованіе за оскорбленіе религіи. Гдѣ-нибудь ужъ сидитъ прокуроръ и изучаетъ матеріалы къ обвиненію.

Неужели начинается борьба?

Онъ подумалъ о томъ, куда ему направиться прежде всего, и сердце его содрогнулось. Что случилось съ прелестнымъ уголкомъ, которымъ семья Тавернари владѣла больше ста лѣтъ, тамъ въ странѣ виноградниковъ, гдѣ славяне такъ охотно занимаютъ мѣста старинныхъ семей? Самое лучшее, что онъ можетъ сдѣлать на завѣщанныя Тавернари деньги, это употребить ихъ на сохраненіе его родного угла для нѣмецкой семьи. И Георгъ поѣхалъ туда.

Стоялъ самый разгаръ лѣта, и крылья вѣтрянокъ вертѣлись съ веселымъ стукомъ. Мирныя окрестности, прелестная природа, преисполнявшая его чисто языческимъ ощущеніемъ счастья — все было безъ перемѣны, но ко всему теперь прибавилась огромная сердечная скорбь.

Какъ пусто, какъ мертво, какъ бездушно было все!

Здѣсь жила Дортья. Если бы она была такой, какъ десять лѣтъ назадъ, онъ ввелъ бы ее сюда хозяйкой, и у нихъ были бы дѣти, которыхъ онъ научилъ бы любить свой народъ. Но Дортья и ея родители уѣхали, Бабетта умерла. При мысли объ этомъ, онъ чувствовалъ, что сердце его каменѣетъ. Добрый старикъ Тавернари съ своей глубокой вѣрой, съ своей истинно-нѣмецкой культурой тоже умеръ, а холодная, но все же добрая и любящая жена его уже продала имѣніе, которое Георгъ хотѣлъ спасти, продала необдуманно, не чувствуя того горя, какое испыталъ бы ея мужъ, если бы ему довелось дожить до того, чтобы дорогое родовое гнѣздо его занялъ славянинъ, да еще вдобавокъ, адвокатъ.

Славянскій адвокатъ самъ стоялъ на порогѣ съ трубкой въ зубахъ, когда Георгъ спросилъ его, не продаетъ ли онъ имѣніе. Адвокатъ усмѣхнулся и промолчалъ.

Георгъ повторилъ вопросъ по-славянски.

— А сколько вы дадите? — спросилъ адвокатъ.

— Десять процентовъ сверхъ вашей покупной цѣны, — спокойно сказалъ Георгъ.

— Скажите сто, тогда еще, пожалуй, будетъ смыслъ поговорить съ вами, да и то, чтобы сказать нѣтъ, — ядовито отвѣтилъ адвокатъ.

— Вы не уступите имѣнія и за двойную цѣну?

— Нѣтъ.

— За тройную?

— Нѣтъ. Теперь здѣсь живу я. И это мнѣ нравится. Вамъ еще, что-нибудь нужно?

Георгъ заглянулъ въ дверь и увидѣлъ въ комнатахъ Тонетовскіе стулья и современную базарную обстановку.

— А гдѣ мебель господина Тавернари?

— Ахъ, этотъ хламъ вы можете получить задешево, — засмѣялся адвокатъ. — Онъ будетъ продаваться въ Грацѣ съ аукціона. № 117, если вамъ угодно знать.

Георгъ ушелъ, съ болью и печалью въ сердцѣ, но вмѣстѣ съ тѣмъ, и полный ненависти и злобы. Черезъ два дня онъ скупилъ всю прежнюю обстановку Тавернари и свезъ ее въ свою мансарду, гдѣ составилъ въ кучу, какъ въ лавкѣ ростовщика. Для него самого въ маленькой комнаткѣ не осталось мѣста, и онъ съ радостью уѣхалъ изъ нея.

Георгъ до такой степени былъ ожесточенъ страданіемъ за свой народъ, что ему казалось, что онъ его не можетъ больше видѣть. Правда, онъ пожертвовалъ обоимъ союзамъ, ведущимъ борьбу за свой любимый языкъ, десятую часть завѣщаннаго ему состоянія, но самого его все сильнѣе и сильнѣе охватывала мысль бѣжать отъ всего, чтобы не слышать ежедневныхъ печальныхъ вѣстей объ утратѣ нѣмецкой земли, нѣмецкаго добра. Ему казалось, будто онъ все время находился на авангардѣ, и теперь послѣ крупнаго своего подарка школьнымъ союзамъ заслужилъ право удалиться съ поля битвы, отправиться на отдыхъ домой.

Его охватила безконечная тоска по родинѣ, по Германіи. Жизнь его была обезпечена, его состояніе въ Германіи составляло столько же марокъ, сколько здѣсь гульденовъ, а въ какомъ-нибудь провинціальномъ театрѣ навѣрное для него найдется мѣсто скрипача, и вся его печаль кончилась бы.

Онъ поѣхалъ въ Зальцбургъ, гдѣ долженъ былъ встрѣтиться съ евангелическимъ священникомъ. Когда въ первый вечеръ онъ поднялся на самую высокую башню крѣпости Зальцбурга, на югѣ и на юго-западѣ надъ Тиролемъ и Штирскими горами стояли мрачныя тучи, окутывавшія эти страны съ ихъ скорбями. Австрія тонула во мракѣ, и Георгъ сказалъ: «Вотъ такія же тяжелыя тучи, ночь и борьба гнетутъ тамъ и души. А тамъ, въ священномъ царствѣ, неба пылаетъ, какъ золотой фонъ на византійскихъ картинахъ. Тамъ солнце, тамъ горитъ и сіяетъ ослѣпительный свѣтъ. Тамъ все свѣтло, вольно, свободно и ясно! О, родина моей души, страна моихъ великихъ поэтовъ, всесильная держава, я принадлежу тебѣ!»

Онъ порывисто простеръ руки къ пылающему небу: «Какъ ты прекрасно! Какъ ты прекрасно!»

На другой день онъ не могъ отказать себѣ въ удовольствіи совершить генеральную репетицію вступленія въ обѣтованную страну своихъ грезъ. Онъ рѣшилъ пройти пѣшкомъ всю Баварію, какъ въ старину ремесленники, чтобы не потерять ни единой минуты невыразимаго наслажденія отъ прикосновенія къ такъ страстно любимой землѣ. Но сегодня онъ хотѣлъ дойти до границы, чтобы выпить хоть одинъ глотокъ нѣмецкаго воздуха. Въ Австріи дорога была камениста и скучна, по краямъ стояли рѣдкіе, тощіе ракитовые кусты. Мѣстами попадалась чистенькая деревушка. «Ага, думалъ Георгъ, это сказывается близость Германіи». Направо и налѣво за полями и лугами тянулись роскошные сосновые лѣса, все ближе подходившіе къ дорогѣ, по мѣрѣ того, какъ Георгъ приближался къ рѣкѣ Заалахъ, гдѣ на мосту стоитъ пограничный столбъ. Наконецъ, онъ увидѣлъ сверкающую рѣку, затѣненную развѣсистыми ивами, и сердце его забилось, когда онъ вступилъ на мостъ. Онъ громко стучалъ башмаками по доскамъ, какъ мальчикъ, отстукивая послѣдніе шаги на австрійской почвѣ.

Потомъ, отъ полосатаго, синяго съ бѣлымъ столба, онъ осторожно ступилъ на священную почву. Блаженное упоеніе охватило его, когда онъ дошелъ до священной, страстно желанной нѣмецкой земли. Онъ готовъ былъ пасть ницъ и цѣловать родную грань, какъ въ старину, когда гонимый тоской по Германіи, онъ перебѣгалъ славянскую границу, но справа возвышалось огромное красивое зданіе таможни, точь-въ-точь такое, какъ на картинкахъ изъ тѣхъ временъ, когда по полямъ еще трубилъ рожокъ дилижанса. Налѣво виднѣлась маленькая будка, въ которой сидѣлъ таможенный надсмотрщикъ, пытливо поглядывавшій на молодого человѣка. Надо было вести себя поспокойнѣе.

Георгъ остановился и постарался овладѣть собой. За таможней начинались огромныя деревья; старые шумливые дубы и липы образовали торжественную аллею, и эта роскошная, тѣнистая дорога, показавшаяся ему вдвое шире австрійскихъ улицъ, прохладно и величественно уходила въ залитую солнцемъ страну. Георгу почудилось, будто по этой дорогѣ въ царство силы и величія можно въѣхать только въ коронаціонной каретѣ, запряженной шестерикомъ, и слезы выступили у него на глазахъ.

— Германія! Германія! Мое царство!

Долгимъ проникновеннымъ взглядомъ онъ охватилъ все: вязы, дубы и липы, широкую, изумительно ровную дорогу, красивую таможню; слухъ его еще былъ полонъ серьезнымъ, задумчивымъ говоромъ деревьевъ, сердце его преисполнилось трепета этой блаженной минуты; потомъ онъ повернулъ назадъ.

Вечеръ онъ сговорился провести съ евангелическимъ священникомъ и долженъ былъ вернуться въ Зальцбургъ. На душѣ у него было неспокойно. Онъ представлялъ себѣ тонкаго, елейнаго человѣка, необычайной деликатности въ манерахъ и разговорѣ, словно выискивающаго кончиками пальцевъ каждое слово.

Но когда онъ пришелъ къ мѣсту свиданія, — простой, законченой пивной, — его встрѣтилъ шумный, веселый великанъ, на широкомъ лицѣ котораго перекрещивались старые шрамы изъ временъ студенчества. Темные волосы, смѣющееся, скуластое лицо, блестящіе голубые глаза, гулкіе шаги и трубный голосъ) — таковъ былъ его пасторъ.

Георгъ почувствовалъ себя съ нимъ чуть ли не лучше, чѣмъ съ Гиммельмейеромъ, потому что чувство силы и увѣренности въ себѣ такъ и излучалось изъ этого служителя Христа. За пивомъ они разговорились о Марбургѣ и о Росбергѣ.

Священникъ хорошо зналъ Марбургъ, потому что два года завѣдывалъ тамъ евангелической общиной. Георгъ спросилъ его, какъ ему нравится Австрія.

— Чрезвычайно, --отвѣтилъ нѣмецъ. — Народъ гораздо лучше, чѣмъ у насъ. Сердечный, теплый, способный къ одушевленію и самоотверженію и такой же подвижной, трудолюбивый и энергичный, какъ и наши крестьяне. Но страна, эта невѣроятно сверкающая, безконечная, залитая солнцемъ страна — другой такой нѣтъ на свѣтѣ! А огромныя Бахерскія горы! Каждый годъ мы служимъ молебенъ въ горахъ, на высотѣ тысячи двухсотъ метровъ, въ сосновомъ бору съ безпредѣльнымъ горизонтомъ, открывающимъ страну, которую мы хотимъ закрѣпить за собою. Знаете, я привезъ съ собой почти двѣ тысячи марокъ, которыя собралъ у насъ на постройку новой церкви въ Росбергѣ.

— Какъ! у Росберга сразу будетъ евангелическая церковь? — съ улыбкой спросилъ Георгъ.

— Ну, два-три года намъ придется совершать службу въ какой-нибудь частной квартирѣ. Но за это время деньги соберутся.

— Хотѣлось бы мнѣ видѣть физіономію Райкля, когда зазвонятъ первые евангелическіе колокола, которые онъ же самъ и вызвалъ.

— Райкля? Я вынужденъ подать на него жалобу за клевету, — весело сказалъ священникъ.

— Какъ, опять? За что же?

— Онъ настроилъ противъ меня мужиковъ. Убѣждалъ ихъ, что я прусскій шпіонъ, и что извести меня — патріотическій подвигъ. Это я-то — вестфалецъ. — И священникъ раскатисто расхохотался.

— Это ужасно, — испуганно сказалъ Георгъ. — Вѣдь такія подозрѣнія могутъ погубить васъ?

— Ахъ, Боже мой, тогда мнѣ пришлось бы раза три въ годъ заказывать по себѣ панихиды. Въ прошломъ году мнѣ пришлось судиться за клевету, потому что меня обвинили въ связи съ женой настоятеля. Мнѣ это было непріятно только изъ-за моей невѣсты, которая не такъ снисходительна къ подобнымъ сплетнямъ, и изъ-за той почтенной особы, а то я не сталъ бы и жаловаться. Но вы совсѣмъ поблѣднѣли. Утѣшьтесь, моимъ противникамъ всегда приходилось плохо, очень плохо.

— И вы миритесь съ этимъ? Это не треплетъ ваши нервы? — воскликнулъ Георгъ. — Мой лучшій другъ умеръ отъ такой клеветы.

— Ну, что вы, — спокойно и весело отозвался священникъ. — Люди съ нервами не годятся на передовые посты, а на славянскую границу и того менѣе. Надо только усердно бороться и хорошенько показывать зубы, тогда Господь Богъ не покинетъ ни одного нѣмца. Въ южной Штиріи всѣ пасторы такіе же, какъ я. Два-три года надо злобно огрызаться и не спускать ни одной мелочи, а потомъ все налаживается. Ваше здоровье, господинъ Боценгардтъ!

Пасторъ поставилъ на столъ кружку. — Ахъ, жизнь здѣсь прекрасна, — сказалъ онъ, — и люди чудесные! Прирожденные борцы! А страна, изумительнѣйшая, благословеннѣйшая страна!

Георгъ задумался. Что онъ дѣлалъ всѣ эти тридцать лѣтъ? Переживалъ лирическое стихотвореніе, а въ это время рядомъ гремѣла и волновалась цѣлая драма. И теперь, только потому, что ему грозилъ процессъ, и потому, что онъ не могъ видѣть страданій своихъ соотечественниковъ, онъ хотѣлъ бѣжать. А этотъ лютеранинъ пришелъ въ страну и не хотѣлъ ее покидать изъ-за ея красоты и ея горькой доли. Онъ пришелъ въ царство нѣмецкаго горя, какъ разъ въ ту минуту, когда Георгъ хотѣлъ бѣжать отъ него. Шеки его запылали отъ стыда, онъ поднялъ свою кружку, выпилъ ее и сказалъ съ глубокимъ вздохомъ:

— Пусть меня поберетъ чортъ, если я не останусь здѣсь!

— Ну, еще бы, — сказалъ священникъ. — Вы похожи на свѣжаго человѣка. Вы должны бороться вмѣстѣ съ нами.

Но Георгъ все-таки поѣхалъ въ Вѣну. Онъ долженъ былъ имѣть профессію, потому что явиться въ страну политическимъ агитаторомъ, какъ ему совѣтовалъ священникъ, — на это у него не хватало твердости характера. Онъ подумывалъ сдѣлаться странствующимъ учителемъ при одномъ изъ охранительныхъ нѣмецкихъ кружковъ. Но, хорошенько поразмысливъ, увидѣлъ, какъ глубоко укоренилась въ немъ старо-австрійская созерцательность. Кто промечталъ тридцать лѣтъ своей жизни, не можетъ слѣдующія тридцать лѣтъ рубить и кусаться, какъ другіе, съ дѣтства проникнутые этимъ боевымъ настроеніемъ. Онъ былъ артистъ, и ничего другого изъ него бы не вышло.

Однако, играя въ веселой Вѣнѣ возлѣ своего друга, онъ чувствовалъ, что старая жизнь для него уже не подходитъ. Послѣ того, какъ онъ увидалъ бодраго, сильнаго пастора, веселый Гиммельмейеръ пересталъ удовлетворять его.

Однажды Гиммельмейеръ пригласилъ его покататься въ Пратеръ. Тамъ они увидѣли легкую, шумную и кипучую жизнь этого города, въ которой такъ мало отражаются страданіе и борьба, скрытыя и въ ней. Великолѣпные выѣзды обгоняли другъ друга, а въ экипажахъ сидѣли женщины такой чарующей красоты, что у молодого человѣка закружилась голова. Дортья обладала нѣжной, но простой красотой, Бабетта — одухотворенной прелестью затаеннаго страданія. Эти же полныя, цвѣтущія лица были такъ естественно и беззаботно красивы, какъ будто жизнь и любовь представляли для обладательницъ ихъ забаву, прихоть, не многимъ отличавшуюся отъ ихъ удивительныхъ нарядовъ и кокетливыхъ шляпокъ. Георгу стало почти жутко отъ такого расточенія того, что до сихъ поръ имѣло для него значеніе почти божественнаго. Все здѣсь дышало самой безудержной расточительностью: экипажи, лошади, прислуга, роскошные пріемы и праздники, туалеты, и почти невѣроятная, безподобная красота женщинъ.

Эта легкость существованія, когда въ основѣ жизни лежало столько нужды и горя, — смутила душу бѣднаго вдумчиваго провинціала.

Гиммельмейеръ ликовалъ. Его уже знали повсюду, онъ былъ еще не старъ для красавицъ, и изъ-подъ шляпокъ, украшенныхъ розами, страусовыми перьями, макомъ и незабудками, свѣтлоголубые или жгучіе черные глаза метали къ нему привѣтственные взгляды, прекрасныя, полныя руки въ изумительнѣйшихъ перчаткахъ или въ сверкающихъ перстняхъ бросали ему шаловливый жестъ — онъ былъ въ раю.

Они остановились у одного кафе. Гиммельмейеръ оживленно оглянулся, кивнулъ нѣсколькимъ хорошенькимъ женщинамъ и сказалъ:

— Развѣ здѣсь не прелестно? Георгъ, да что съ тобой?

— Мнѣ все кажется, какъ будто мы не имѣемъ права на такую жизнь, какъ будто мы ея не заслужили, — уныло отвѣтилъ Георгъ.

— Милый мой, намъ придется заплатить за все это старостью и смертью, а то и болѣзнями, — сказалъ Гиммельмейеръ. — По моему, вѣнская философія — единственно правильная въ мірѣ. Заработать столько, чтобы жизнь сдѣлалась легкой и беззаботной, а потомъ отдыхать. Милый Георгъ, для того, чтобы выносить состояніе пенсіонера и умѣло пользоваться досугомъ, нужно обладать тонкой духовной организаціей. Въ чему спѣшить? Къ чему стремиться все къ новымъ пріобрѣтеніямъ? Для кого? Вотъ я сижу здѣсь, смотрю на пестрый потокъ каретъ, катящійся передо мною, смотрю на жизнь, и мнѣ приходятъ по поводу ея занятныя мысли. И слава Богу: я это заслужилъ.

— Мои мысли о жизни вовсе не занятны, — возразилъ Георгъ. — На югѣ, въ нашей чудной странѣ виноградниковъ, кусокъ за кускомъ земля отходитъ къ славянамъ. Съ сѣвера грозятъ русскіе и чехи, а мы поемъ, какъ птица, которую подкарауливаетъ кошка. Здѣсь лакеи выбрасываютъ свиньямъ объѣдки на много сотенъ гульденовъ, а въ Оттакрингѣ дѣти ростутъ въ золотухѣ отъ недоѣданія, и грудные младенцы чахнутъ и умираютъ на глазахъ у несчастныхъ матерей. Ахъ, какъ мнѣ тяжело!

— Перестань, — сказалъ Гиммельмейеръ. — Мы не измѣнимъ этого разговорами. Неужели ты не можешь придумать ничего повеселѣе?

— Да, — сказалъ Георгъ, — у тебя вѣдь тоже гдѣ то есть ребенокъ?

— Даже нѣсколько, — отвѣтилъ Гиммельмейеръ и, весело подмигнувъ, выпилъ стаканъ вина.

— Знаешь ли ты, какъ имъ живется?

— Ну, они всѣ тепло и уютно размѣщены по чужимъ гнѣздамъ.

— А что сталось съ Иреной? — спросилъ Георгъ.

— Ахъ, это настоящее золото! Она живетъ недалеко отсюда, въ Нейштадтѣ.

— Какъ странно, — улыбнулся Георгъ. — Я чуть не влюбился въ нее по твоимъ разсказамъ. Почему ты оставилъ ее?

— Боже мой, гораздо лучше, что она измѣнила мнѣ, а не я ей. А это непремѣнно случилось бы, рано или поздно, — печально отвѣтилъ Гиммельмейеръ. — Теперь между нами царятъ самыя сердечныя отношенія, она благодарна мнѣ за все, какъ раньше ея прелестная сестра, и изрѣдка, когда мы встрѣчаемся, заставляетъ меня разсказывать ей мои новые романы. Потомъ за каждый награждаетъ меня поцѣлуемъ, и я охотно принимаю его, потому что она все еще очень хороша. Я часто спрашиваю ее, что она находитъ во мнѣ хорошаго. Я старъ, негодяй, подлецъ. «Ахъ, перестань, отвѣчаетъ она, мнѣ именно то и нравится въ тебѣ, что ты такъ безконечно легкомысленъ, и не знаешь ни лѣтъ, ни сѣдыхъ волосъ». — Такъ что же мнѣ дѣлать? Пока женщины мной довольны, могу быть доволенъ собой и я.

— А когда этого не будетъ? — спросилъ Георгъ.

— Да, тогда будетъ скверно.

Наступило молчаніе.

— А что ваша дѣвочка? — спросилъ, наконецъ, Георгъ.

— Луиза? Ей уже четыре года, она толстенькая, веселая и здоровая. У нея чудесные голубые глаза. Чортъ возьми, если глаза у нея не измѣнятся, много они надѣлаютъ бѣдъ!

— Ахъ, какъ мнѣ грустно, когда я думаю о временахъ нашихъ артистическихъ поѣздокъ по Южной Штиріи, — сказалъ Георгъ. — Какъ насъ тогда любили люди. Какой полезной и вольной была наша жизнь! И какое чудесное было время! У меня была прекрасная Бабетта, у тебя — прелестная Ирена, и по ночамъ надъ рѣкой шумѣли лѣса. А теперь я точно заблудился, какъ будто здѣсь не жизнь, какъ будто чистая, настоящая, полная жизнь, къ которой Богъ всего ближе, возможна только среди тѣхъ виноградниковъ, въ растительной тишинѣ, при широко отверстыхъ чувствахъ.

— Да, — задумчиво промолвилъ Гиммельмейеръ. — Тамъ дѣйствительно чувствуешь себя совсѣмъ по-особенному. Въ серебристолазурной дали тѣхъ высотъ царитъ дѣйствительно какое то ощущеніе вѣчности, невыразимый сердечный покой.

И онъ тихонько издалъ звукъ, напоминавшій шелестъ вѣтра въ древесныхъ кронахъ, и быстро застучалъ палкой о ножку стола, подражая стуку вѣтряныхъ мельницъ.

— Перестань, — воскликнулъ Георгъ, — а то я зареву!

Гиммельмейеръ засмѣялся.

Тоска закралась въ сердце Георга, и въ потребности уцѣпиться гдѣ-нибудь за родную землю, если ужъ не врости въ нее, какъ дерево, корнями, то хотъ повиснуть надъ ней, калъ плющъ, онъ написалъ письмо своему знакомому евангелическому священнику.

"Я изнываю отъ тоски по родинѣ. Я долженъ имѣть утѣшеніе, что хоть крошечный кусочекъ штирскихъ виноградниковъ принадлежитъ мнѣ, пусть даже я никогда не увижу его. Поищите, дорогой другъ, разспросите, нельзя ли гдѣ-нибудь у границы имѣнія покойнаго Тавернари купить маленькій домикъ виноградаря или крестьянскій участокъ.

"Я долженъ имѣть что-нибудь, что связывало бы меня съ этой страной. Здѣсь я чувствую себя безъ почвы. Я не растворяюсь и не растворюсь въ желудкѣ столицы; массовый звѣрь не проглатываетъ меня и не выпускаетъ; онъ держитъ меня въ зубахъ, и я борюсь и страдаю. Боже мой, а другіе смѣются тамъ, гдѣ я умираю.

«Купите для меня кусочекъ штирской земли тамъ, гдѣ чувствуется дыханіе Средиземнаго моря, маленькій клочокъ, чтобы на немъ можно было со временемъ похоронить меня. Я такъ тоскую по аромату виноградныхъ лозъ».

Итакъ, Георгъ былъ недоволенъ среди этой веселой жизни, прекрасныхъ женщинъ, пышныхъ нарядовъ и джентльменовъ въ свѣтложелтыхъ ботинкахъ, англійскихъ брюкахъ и дорогихъ соломенныхъ шляпахъ; всѣ они жили только для себя и ни для кого и чего больше, тогда какъ на югѣ просыпающееся славянство грозило поглотить нѣмецкую культуру. Тоска по родинѣ терзала его сердце.

Изъ своихъ оконъ онъ видѣлъ кусочекъ неба, и только высоко надъ крышами передъ окномъ какой то мастерской виднѣлась деревянная крыша, увитая дикимъ виноградомъ; ползучіе лапчатые листья его были единственной зеленью, ласкавшей глазъ Георга, Впрочемъ, нѣтъ! По карнизу другой крыши росла трава. Но она оживала только весной. Сѣмена занесъ вѣтеръ или птица изъ далекаго міра, и они нашли здѣсь достаточно пыли для своихъ корешковъ. Но какъ только блѣдныя былинки немножко выростали, корешки упирались въ желѣзо, и былинки умирали. Онѣ блѣднѣли и сохли, въ то время, какъ вдали миріады ихъ братьевъ и сестеръ колыхались на безконечныхъ, не умирающихъ лугахъ.

И, глядя на эти былинки, Георгу становилось еще тоскливѣе. Отчего онъ не сдѣлался ничѣмъ инымъ, а только музыкантомъ, какихъ тысячи? Быть музыкантомъ, безъ обитрнаго круга дѣятельности, хорошо, пока молодъ. А теперь веселые юные годы миновали. Ему было тридцать три, потомъ тридцать четыре года. Теперь уже нельзя было бродить по свѣту со скрипкой и жить день за днемъ. Скоро ему стукнетъ сорокъ лѣтъ. И наступятъ годы, которые хороши только тогда, когда они полны творчества и созиданія, иначе слишкомъ становится чувствительно, какъ много отнимаетъ каждый день.

— Что мнѣ дѣлать? — съ тоской восклицалъ онъ. — Вернуться на родину? Весь остатокъ дней бытъ второстепеннымъ скрипачемъ. повинующимся палочкѣ какого-нибудь провинціальнаго дирижера. Для чего я живу? Для кого?

По вечерамъ онъ утѣшался твореніями великихъ мастеровъ и часто принималъ участіе въ серьезныхъ концертахъ. Когда ему приходилось играть въ опереткахъ, онъ наверстывалъ потомъ на другомъ. Въ Вѣнѣ во многихъ дворянскихъ семействахъ устраиваются большіе музыкальные вечера, и Гиммельмейеръ познакомилъ Георга съ двумя старыми холостяками, каждую недѣлю устраивавшими такіе вечера, на которыхъ очень рѣдко бывали приглашенные. Они играли почти только для себя, глубоко растроганные, сосредоточенные, и только чудесныя, старинныя произведенія; каждый разъ кто-нибудь изъ нихъ выискивалъ какого-либо стариннаго музыканта: они отыскивали имена, неизвѣстныя никому въ мірѣ, и таланты, достойные вѣчности. И всѣ трое горячились и увлекались этой извлеченной на свѣтъ красотой забытыхъ твореній.

Внѣ этихъ вечеровъ Георгъ не жилъ, а лишь пассивно переносилъ жизнь. И только, когда пасторъ написалъ ему, что ему удалось купить участокъ, прилегавшій къ имѣнію Тавернари, Георгъ нѣсколько оживился.

«Покупайте еще, — писалъ онъ. — Окружите кольцомъ моихъ участковъ рай, доставившійся славянину. Раздайте ихъ нѣмецкимъ арендаторамъ. Я достаточно зарабатываю здѣсь, и если аренда дастъ мнѣ хотя бы одинъ процентъ, я буду счастливъ. Вы скажете, что это манія, безуміе. Но, можетъ быть, мой центръ тяжести медленно перемѣстится опять въ любимую страну, и когда-нибудь перетянетъ туда и меня самого».

Но пасторъ и не думалъ отговаривать. Его трогала привязанность Георга, и онъ усердно скупалъ для него то тутъ, то тамъ, возлѣ границы утраченной родины Георга, участки чудной и такой дешевой земли.

Вѣнскимъ красавицамъ Георгъ нравился гораздо меньше, чѣмъ провинціальнымъ дѣвушкамъ. Однажды пріятели пригласили на свой вечеръ и дамъ, и Георгъ познакомился съ племянницей одного изъ нихъ. Это была высокая, красивая, скромная дѣвушка съ бѣлокурыми косами, обвивавшими ея голову, какъ у крестьянки. Такъ какъ она жила въ Нейштадгѣ, Георгъ спросилъ, знаетъ ли она Ирену и маленькую Луизу, и оказалось, что они сосѣди, и Анжелика — такъ звали дѣвушку — каждый день играетъ съ Луизой, причесываетъ ее и возится съ ней, какъ съ хорошенькой куколкой.

Анжелика очень понравилась Георгу, потому что ни о чемъ не говорила, кромѣ какъ о хозяйствѣ и о дѣтяхъ; изъ всего остального ее интересовала только музыка. Фантазіи въ ней не было никакой. Когда Георгъ спросилъ ее, не скучаетъ ли она по кипучей жизни столицы, она отвѣтила своимъ медлительнымъ, глубокимъ и пріятнымъ голосомъ: "О, да, музыка тамъ гораздо лучше, и въ кондитерскихъ конфекты и пирожныя вкуснѣе. Такъ, недѣли двѣ въ году я съ удовольствіемъ проводила бы въ городѣ.

— Значитъ, музыка и торты для васъ самыя высшія блага? — смѣясь опросилъ Георгъ.

— Не смѣйтесь надо мной, — спокойно отвѣтила она. — Я могу восторгаться искусствомъ, но не стану при этомъ распинаться и махать руками.

— Что же намъ сыграть для васъ? — спросилъ Георгъ, желая провѣрить ея вкусъ.

Она вполголоса пропѣла первый тактъ стариннаго итальянскаго квинтета, и когда Георгъ не сразу узналъ его, подошла къ роялю и спокойно и твердо сыграла начало. Руки ея были прелестны, и Георгъ съ удовольствіемъ отмѣтилъ, что и исполненіе ея было безукоризненно.

— Намъ надо бы когда-нибудь поиграть съ вами въ четыре руки, или чтобы вы поаккомпанировали мнѣ, — сказалъ онъ.

— Да, для того, чтобы вы потомъ высмѣяли меня, — сказала она такимъ же спокойнымъ и глубокимъ голосомъ.

— Что вы говорите? Я сейчасъ же увидѣлъ, что вы талантливы. Вы или слишкомъ скромнаго мнѣнія о себѣ, или не очень храбры.

— Такъ придайте мнѣ храбрости! — сказала она и засмѣялась.

Георгъ съ живостью вскочилъ и заявилъ, что они сейчасъ сыграютъ съ Анжеликой съ листа.

— Нѣтъ, нѣтъ, это глупости, — спокойно отказывалась она.

Но Георгъ схватилъ ее за руки, подвелъ къ роялю, подвинулъ табуретку и рѣшительно усадилъ Анжелику за рояль. Всѣ заапплодировали.

— Ну вотъ, я получаю апплодисменты въ видѣ задатка, — сказала она. — А вдругъ я окажусь не на высотѣ?

— Что вы знаете? — тихонько спросилъ Георгъ.

— Ахъ, все равно, — со вздохомъ сказала она. — Все равно, я провалюсь.

Георгъ досталъ нетрудную скрипичную сонату Гайдна. Анжелика энергично поправилась на табуреткѣ, онъ приложилъ нѣжно смычокъ къ своему любимому инструменту, и они заиграли. Онъ — легко, воздушно и нѣжно, — она спокойно, сдержанно и задушевно.

Когда они кончили, удивленные слушатели разсыпались въ похвалахъ ея игрѣ, а Георгъ торжествующе сказалъ: — Ну, что, вотъ видите!

— Да, — смѣясь отвѣтила она. — Вышло недурно. Мнѣ бы хотѣлось играть такъ почаще. Но послушайте: вотъ вы такъ играете! Прямо бросаетъ и въ жаръ, и въ холодъ.

— Зато у меня и нѣтъ ничего больше, во что бы я могъ вкладывать свою душу, — грустно сказалъ Георгъ.

— И вы воображаете, что я этому повѣрю! — воскликнула она. Но онъ пресерьезно сталъ увѣрять, что онъ одинокъ, вялъ, безполезенъ, и никому нѣтъ радости отъ его жизни. Все, что было ему мило, умерло.

— Да не можетъ быть, --растроганно проговорила она и пристально посмотрѣла на него.

Онъ попросилъ позволенія навѣстить ее.

— Тогда вамъ придется поѣхать для этого въ Нейштадтъ.

— Ну, что же, съ удовольствіемъ. Движеніе и отдаленіе принесутъ мнѣ только пользу.

— Хорошо, пріѣзжайте, — разрѣшила она. — Мои родители — славные люди.

Такимъ образомъ у Георга завязалось знакомство, заставившее его опять стать бодрымъ и дѣятельнымъ, и тревога, безъ которой онъ ненавидѣлъ и презиралъ жизнь, снова поселилась въ его душѣ. Не слишкомъ мучительная, но все же настолько сильная, что кровь его опять заструилась быстрѣе.

Возвращаясь домой съ старикомъ-дядей, Анжелика безъ всякаго смущенія сказала: — Господинъ Боценгардтъ мнѣ очень понравился. Въ немъ есть что то вызывающее на довѣріе.

— Да, бѣдняга, — отозвался дядя. — Онъ сирота, и юность его была очень безотрадна, онъ стремился къ образованію, много учился, очень способный и развитой человѣкъ. Невѣста его умерла, другъ, замѣнившій ему отца, тоже; на родинѣ славянская пропаганда вынудила его перемѣнить религію, и вотъ теперь все это гложетъ его. Онъ живетъ очень уединенно и безрадостно.

— Ахъ, бѣдный, — воскликнула Анжелика, и на свѣтлыхъ глазахъ ея выступили слезы. Она рѣшила быть поласковѣе съ этимъ одинокимъ человѣкомъ.

А Георгъ вернулся въ свою пустынную квартиру, которую пришлось взять очень большую изъ-за старой обстановки господина Тавернари, окинулъ взглядомъ всѣ милыя, грустныя воспоминанія, подошелъ къ роялю, взялъ первые аккорды, сыгранные Анжеликой, снова оглянулся и проговорилъ:

— Здѣсь недостаетъ женщины. И я женюсь на Анжеликѣ…

X.

Молодые люди полюбили друтъ друга. Георгъ чувствовалъ, какъ отъ довѣрчиваго, ровнаго и спокойнаго отношенія Анжелики согрѣвается его душа, и все больше убѣждался, что найдетъ съ ней вѣрное, тихое счастье. Она была красива, здорова и такъ чиста, что врядъ ли ей и во снѣ грезился какой-нибудь мужчина, кромѣ Георга. Она любила его еще сильнѣе, чѣмъ онъ ее, безъ всякихъ тревогъ и сомнѣній.

Любовь ихъ почти не подвергалась испытаніямъ. Вначалѣ Гиммельмейеръ пробовалъ еще бороться за Георга и настойчиво отговаривалъ его отъ женитьбы.

— Ты еще совсѣмъ не жилъ, Георгъ, а у тебя душа артиста, — говорилъ онъ. — Ты зачахнешь около этой добродѣтельной дѣвицы. Тебя непремѣнно охватитъ непреодолимая потребность яркой, сильной страсти, и тогда ты вдвойнѣ почувствуешь, какъ тяжело быть прикованнымъ къ такому кринолину. Оставь ее какому-нибудь провинціальному купцу. Уѣдемъ отсюда.

Но Георгъ не поддавался.

Тогда капельмейстеръ взялся за дѣвушку.

— Георгъ влюбчивъ. Онъ будетъ измѣнять вамъ.

— Посмотрите, какіе у него глаза, — спокойно отвѣчала она. — Въ душѣ онъ всегда останется мнѣ вѣренъ, а мелкія увлеченія мнѣ не страшны. Вѣдь онъ на двѣнадцать лѣтъ старше меня.

— Это то, положимъ, ничего не значитъ, — смѣясь сказалъ Гиммельмейеръ.

— Ну, такъ я буду кормить его, чтобы онъ растолстѣлъ, и тогда всему этому наступитъ конецъ, — рѣшительно заявила она.

— Но вѣдь онъ женится на васъ не по слѣпой любви. Въ другихъ онъ былъ влюбленъ совсѣмъ иначе. Онъ женится на васъ изъ холоднаго расчета, потому что знаетъ, что вы постоянны, добры и не капризны.

— Вотъ видите, — обрадованно сказала она, — вы плохого мнѣнія о постоянствѣ артистовъ. Я — тоже. И если бы Георгъ былъ безумно увлеченъ мною, тогда, дѣйствительно, было бы плохо. Вы отзываетесь съ похвалой объ его умѣ, образованности. Послушайте, да я очень рада, что понравилась ему именно благодаря тѣмъ моимъ качествамъ, о которыхъ вы упомянули. Значитъ, чувство его будетъ прочно.

Когда Анжелика разсказала Георгу о своей бесѣдѣ съ Гиммельмейеромъ, Георгъ такъ разсердился, что сталъ избѣгать его и даже, чтобы по возможности не встрѣчаться съ нимъ, отказался отъ своего мѣста въ театрѣ и переѣхалъ въ городокъ, гдѣ жила Анжелика. Вскорѣ онъ открылъ тамъ музыкальную школу.

Черезъ годъ они женились, поселились въ маленькомъ, уютномъ домикѣ, перевезли старую мебель Тавернари и зажили тихой, спокойной жизнью. Старинные большіе часы тикали въ тактъ ровной походкѣ Анжелики, широкія кресла ласково принимали въ свои объятія ея стройную рослую фигуру, на старомъ клавесинѣ молодые супруги играли въ четыре руки Генделя, Баха, Гайдна и Моцарта и восхищались пѣвучимъ тономъ дѣдовскаго инструмента. Вокругъ круглаго стола въ столовой нерѣдко собирались родители учениковъ Георга, относившіеся къ нему съ сердечнымъ уваженіемъ. Только книжный шкафъ покойнаго Тавернари, съ толстыми томами философовъ, классиковъ и гуманистовъ, внушалъ Анжеликѣ боязливое почтеніе.

Музыка, жившая въ душѣ Георга со времени его пробужденія въ Бахерскихъ горахъ, не измѣнила ему и теперь. Преподаваніе его было полно свѣта и радости, и ученики были отъ него безъ ума. Они разсказывали дома, что новый учитель читаетъ имъ цѣлыя лекціи о музыкѣ и о другихъ искусствахъ, и многіе изъ родителей обратились къ Георгу съ просьбой преподавать ихъ дѣтямъ литературу, такъ что вскорѣ у Георга, помимо музыкальныхъ классовъ, образовалось нѣчто вродѣ античной академіи. Только теперь, въ срединѣ четвертаго десятка, онъ понялъ, какъ отрадно было Гиммельмейеру общеніе съ нимъ и его обожаніе. И то самое, чему его научилъ Гиммельмейеръ — созерцанію, умѣнію проникаться всякимъ настроеніемъ, находить жизнь и интересъ въ самой незначительной мелочи — теперь привязывало къ нему и его учениковъ.

Однажды, когда школа стояла уже прочно и пользовалась отличной репутаціей, Георгъ встрѣтился съ Иреной, бывшей возлюбленной Гиммельмейера. Она была все еще хороша, и каріе глаза ея были такъ же ясны и ласковы, хотя утратили былой блескъ и задорность. Она сейчасъ же засыпала Георга разспросами и, подъ конецъ, сказала:

— Вы непремѣнно должны взять въ ученицы мою дочь, милый Георгъ.

— Да вѣдь вы сами отличная музыкантша, — смѣясь, возразилъ Геортъ.

— Ахъ, дѣло не въ одной музыкѣ, — сказала она. — Правда, у васъ его прекрасный ударъ, его увлекательный смычокъ, его чарующая кантилена. Но не это главное. Въ васъ живетъ и его душа. Его ученіе наложило печать даже на ваше лицо, и всѣ чувствуютъ, что отъ васъ исходятъ ясность, примиреніе и гармонія, что у васъ можно научиться счастью. Я знаю, что у васъ это отъ него, и хочу, чтобы, черезъ васъ, онъ продолжалъ жить въ моемъ ребенкѣ и далъ ему счастье.

— Постойте-ка, — задумчиво проговорилъ Георгъ, — да сколько же лѣтъ вашей дѣвочкѣ?

— Двѣнадцать.

— Двѣнадцать лѣтъ! — горестно воскликнулъ Георгъ. — Уже двѣнадцать! Ахъ, Ирена, живешь и какъ будто не замѣчаешь, что старѣешь, когда случится оглянуться на свою жизнь, тогда пугаешься всякаго молодого существа, которое помнилъ совсѣмъ безпомощнымъ ребенкомъ, а теперь вдругъ является передъ тобой разумнымъ и взрослымъ человѣкомъ. Ну, что-жъ, пусть Луиза придетъ ко мнѣ.

На другой же день Луиза Хеймъ явилась къ нему. Это была тоненькая дѣвочка съ нѣжнымъ цвѣтомъ лица и пышными черными волосами, вившимися надъ красивымъ чистымъ лбомъ, какъ у Гиммельмейера. И съ его глазами, съ его голубыми, смѣющимися, счастливыми и ясными глазами! Только на обрамленномъ темными кудрями дѣвичьемъ лицѣ они сіяли еще яснѣе и довѣрчивѣе. У Гиммельмейера они смѣялись, у нея: — чуть не пѣли отъ счастья.

Георгъ долго болталъ съ веселой дѣвочкой, умѣвшей такъ заразительно смѣяться. «Почему я никогда еще не встрѣчалъ дѣйствительно веселой женщины, — думалъ онъ. — Должно быть, такая женщина — величайшее счастье на землѣ. Или истинная веселость дана только дѣтямъ? Даже моя жена только спокойна и ровна. Но такой веселости, такой радостности нѣтъ и въ ней».

Луиза прилежно занималась и имѣла только одинъ недостатокъ, доставлявшій иногда Георгу тяжелыя минуты угрызеній совѣсти. При всякомъ удобномъ случаѣ она заставляла его жертвовать на нѣмецкій школьный союзъ.

— Откуда это у тебя? — спрашивалъ онъ, наполовину весело, наполовину въ тягостномъ волненіи, потому что ея просьбы напоминали ему о горькомъ страданіи его собственной юности. Откуда это у тебя, дитя? Вѣдь ты даже никогда не видала, какъ живется тамъ, на границѣ.

— А вашъ концертъ въ Цилли, который вы устраивали въ пользу нѣмецкихъ школъ? Развѣ вы забыли? Мама мнѣ все разсказала. И она разсказала мнѣ, какъ словинцы били ея учениковъ, когда они въ лѣсу пѣли нѣмецкія пѣсни. Вы думаете, я ничего не знаю? Нѣтъ, я помню все, что мнѣ разсказывала мама.

Георгъ сталъ задумываться. Тоска по родинѣ никогда не утихала въ немъ вполнѣ. Теперь, подъ вліяніемъ словъ Луизы, онъ стремился уѣхать на свой солнечный, благодатный югъ. Но школа удерживала его. Кромѣ того, Анжелика ожидала ребенка, а онъ слишкомъ любилъ ее, чтобы покинуть одну въ такіе трудные для нея дни.

Но свѣтозарный югъ, который онъ такъ любилъ, что даже бѣжалъ прочь, лишь бы не видѣть его страданій, манилъ и призывалъ его тысячами голосовъ. Неужели онъ не можетъ какъ-нибудь помочь своей странѣ? Въ то время какъ разъ затѣвалась постройка крупныхъ желѣзнодорожныхъ линій черезъ славянскія земли къ морю. Если проектъ этотъ осуществится, его милая Штирія останется уже совсѣмъ въ сторонѣ и будетъ отрѣзана отъ общенія съ міромъ. Что сдѣлать, чтобы заставить нѣмцевъ посѣтить эту чудную страну, а еще лучше, поселиться среди ея благословенныхъ холмовъ? Почему никакой знаменитый врачъ не построитъ тамъ санаторій? И не въ видѣ грандіознаго учрежденія, нѣтъ, а просто маленькіе уютные домики, разбросанные среди рощъ и виноградниковъ.

Что, если онъ, такъ хорошо знающій эту страну, напишетъ о ней книгу, путеводитель? Теперь вѣдь всѣ интересуются новыми мѣстами.

И онъ написалъ эту книгу, въ которой излилъ свою любовь и тревогу за родной народъ. Онъ озаглавилъ ее «Календарь Вендовъ» и главамъ далъ названіе по мѣсяцамъ. Каждая глаза была проникнута особымъ настроеніемъ, въ каждой выводились нѣмецкіе люди и ихъ судьбы, и въ каждой угнетенная нѣмецкая душа скорбно плакала о прекрасной странѣ, откуда ее изгоняли. Со всѣхъ страницъ этой удивительной книга дышали любовь и печаль, трогательная красота и яркая поэзія, и всѣ онѣ были пропитаны живымъ ароматомъ этой единственной въ мірѣ, чудесной страны.

«Бѣлые домики на тѣхъ холмахъ еще принадлежать нѣмцамъ, — заканчивалъ Георгъ. — Кто придетъ закрѣпить эту полную красоты и очарованія жизнь?»

Георгъ послалъ книгу своему другу, евангелическому пастору, и получилъ восторженный отвѣтъ. Пасторъ звалъ его пріѣхать и обѣщалъ послать книгу знакомому издателю. И не успѣлъ еще Георгъ успокоиться отъ волненія, вызваннаго въ немъ письмомъ пастора, какъ пришло и письмо отъ издателя, предлагавшаго ему очень выгодныя условія для изданія.

И вотъ, наконецъ, Георгъ достигъ того, чего желала для него Бабетта: сдѣлался знаменитостью, потому что и друзья его и враги въ равной мѣрѣ содѣйствовали успѣху его книги. Въ Южной Штиріи его боготворили или пламенно ненавидѣли, потому что безпристрастія Георгъ отнюдь не проявилъ: ни но отношенію къ церкви, ни къ образованнымъ славянамъ, хотя среди нихъ, несомнѣнно, были благородные и талантливые люди.

Георгъ склонился на просьбы жены, захотѣвшей увидѣть страну, которую онъ такъ любилъ, и они вмѣстѣ отправились въ Штирію.

Чѣмъ дальше подвигался Георгъ, тѣмъ больше молодѣло въ немъ сердце, и быстрѣе обращалась кровь. Въ воздухѣ положительно пахло борьбой и мятежомъ. Народъ, казалось, кипѣлъ желаніемъ датъ отпоръ притѣснителямъ. Новыя времена тяжелымъ гнетомъ легли на нѣмецкую землю. Въ Крайнѣ нѣмцы почти совершенно были вытѣснены. Въ Штиріи оставались кое-гдѣ разрозненныя владѣнія. Новый законъ объ избирательномъ правѣ отнималъ у маленькихъ городковъ послѣднюю возможность бороться за свою самостоятельность. Въ то же время усилилась и клерикальная партія, представлявшая интересы церкви, отъ которой отвращались всѣ чистыя и глубокія души. Учащуюся молодежь принуждали посѣщать богослуженія, а постоянные допросы объ образѣ жизни и религіозныхъ убѣжденіяхъ родителей еще усиливали пагубное вліяніе этого воспитанія, подготовившаго въ цѣломъ поколѣніи отпаденіе отъ католицизма.

Таковы были жизненныя условія, въ которыя Георгъ попалъ послѣ долгихъ лѣтъ отсутствія. Но теперь онъ неожиданно нашелъ здѣсь какъ будто новыхъ людей.

Свиданіе съ старухой-матерью глубоко взволновало его. Она тихо вскрикнула, когда онъ вошелъ въ ея бѣдную комнатку. Несмотря на щедрую его матеріальную помощь, она откладывала почти все, что онъ присылалъ, для него же. Когда Георгъ спросилъ ее, почему она живетъ такъ бѣдно, она рукой закрыла ему ротъ, потомъ сказала: «Георгъ, я сомнѣвалась въ тебѣ всю жизнь, но ты простишь меня за это». — И сжимая руки его женѣ, она прибавила: "Я исправлю это на внукѣ. Въ него я буду вѣрить.

Георгъ повидался и съ своимъ старымъ пріятелемъ, пасторомъ. Онъ сталъ еще толще и веселѣе. Въ Росбергѣ, противъ католической церкви уже стояла евангелическая кирка, и Георгъ съ изумленіемъ увидѣлъ, что прежніе равнодушные, даже совсѣмъ невѣрующіе люди превратились въ ревностныхъ христіанъ. Евангелическія общины въ Штиріи показались ему проникнутыми истиннымъ благочестіемъ.

Георгъ хорошо зналъ всѣхъ этихъ марбургцевъ, росбергцевъ, упрямыхъ резонеровъ и скептиковъ. Теперь, вперемежку съ бюргерами, на скамьяхъ кирки сидѣли коренастые, плотные саксонскіе крестьяне, обрѣтшіе въ долинѣ Драу новую родину. Въ послѣднее время потокъ переселенцевъ, вмѣсто Америки, устремился въ Южную Штирію.

Когда у Анжелики благополучно родился здоровый, крѣпкій мальчикъ, Георгъ рѣшилъ исполнить свое давнишнее желаніе и, вмѣстѣ съ пасторомъ, предпринять поѣздку по странѣ на велосипедѣ.

Двадцать лѣтъ прошло съ того времени, какъ Георгъ впервые увидѣлъ этотъ благословенный край виноградниковъ. И сердце его болѣзненно сжалось, когда на возвышенности передъ нимъ вновь появился замокъ Фааль, и кроткій покровитель виноградниковъ, аббатъ Урбанъ, выглянулъ изъ своей голубой ниши. На что ушли эти годы? Тогда онъ въ первый разъ проснулся для духовной жизни, чтобы снова, покорно, въ глухой печали, заснуть. Теперь онъ опять проѣзжалъ по-тѣмъ же мѣстамъ, но уже не какъ заблудившійся путникъ. Онъ самъ сдѣлался однимъ изъ тѣхъ, чья жизнь наполняла его восторгомъ, онъ самъ обладалъ способностью оживлять и творить жизнь. Двадцать лѣтъ грезъ и настроеній, любви и страданій, тоски и ненависти миновали, и вокругъ него умерло или исчезло то, что было ему дорого тогда.

Двадцать лѣтъ! Горящимъ взглядомъ обнималъ онъ раскрывшійся передъ нимъ любимый пейзажъ и чувствовалъ, что онъ снова молодъ, и во второй разъ вступаетъ въ жизнь.

Глубоко снизу, изъ долины, доносились задорныя славянскія пѣсни. То шла толпа враждебныхъ соколовъ, направлявшихся къ Святой Кунигундѣ. Времена были тяжелыя: грозила война съ балканскими государствами и съ могучимъ сѣвернымъ славянскимъ сосѣдомъ.. Горе, если Австрія будетъ побѣждена, южные славяне раздавятъ тогда маленькія нѣмецкія общины и уничтожатъ послѣдніе слѣды нѣмецкой культуры!

По попрежнему улыбались въ неземномъ покоѣ зеленые холмы. Далекія, буйныя пѣсни не нарушали величавой мирной красоты. И Георгъ и пасторъ тоже улыбнулись. Они знали, что въ минуту опасности нѣмецкій народъ сумѣетъ постоять за себя.

Георгъ почти не узнавалъ холмовъ, на которые нѣкогда смотрѣлъ изъ имѣнія Тавернари. Тогда здѣсь стояли жалкія, бѣдныя крестьянскія избушки, виноградники были сожжены солнцемъ или опустошены филоксеррой, почва истощена, въ домахъ царили нищета и лѣнь.

Теперь повсюду виднѣлись нарядныя, чистенькія крестьянскія усадьбы, обнесенныя бѣлыми и синими заборами, и тамъ, гдѣ прежде хмуро смотрѣло запустѣніе славянской безхозяйственности, теперь весело смѣялся достатокъ и зажиточность, парни и дѣвушки свѣтлыми нѣмецкими глазами взглядывали на проѣзжихъ и привѣтливо кланялись знакомому пастору. Какъ разъ въ этой части селились переселенцы. Изъ тѣхъ самыхъ участковъ, на которыхъ едва-едва можетъ прокормиться, безъ помощи дорогихъ наемныхъ рукъ, многодѣтная крестьянская семья, и на которыхъ славяне не могли свести концы съ концами, — выходцы изъ Швабіи и Пфальца черпали силу и счастье. Легкомысленные славяне воздѣлывали то, что можно было продать за деньги: виноградъ и кормовыя травы. Крестьянину же меньше всего нужны наличныя деньги, и толковые нѣмцы не соблазнялись даже высокими цѣнами на эти продукты. Они превратили нѣкоторые изъ виноградниковъ въ луга, и вмѣстѣ съ изобиліемъ корма, возросло и количество скота, а это дало возможность удобрять истощенную землю. Въ два-три года, эти люди, переселившіеся совершенно неимущими на отведенную имъ землю, сумѣли создать себѣ благосостояніе и сдѣлались хозяевами всей мѣстности. Славяне стали бояться этихъ безпокойныхъ сосѣдей, которые вставали въ три часа утра, работали до поздней ночи, а по праздникамъ, вмѣсто того, чтобы идти въ трактиръ, собирались другъ у друга, пили вино собственнаго издѣлія и пѣли свои родныя пѣсни.

— Теперь славяне хотятъ продать свои участки, и хотя у насъ нѣтъ и десятой части тѣхъ денегъ, какія нужны для того, чтобы скупить всѣ эти земли, все равно, черезъ десять лѣтъ у насъ здѣсь образуется прочный оплотъ, съ которымъ не такъ-то легко будетъ справиться, — сказалъ пасторъ.

— Давай Богъ! — весело воскликнулъ Георгъ.

Онъ смотрѣлъ кругомъ, слышалъ милый, внятный пфальцскій говоръ, видѣлъ, какъ, съ наступленіемъ тихаго праздничнаго вечера, парни шли въ гости къ сосѣднимъ дѣвушкамъ, какъ между усадьбами словно протягивались нѣжныя нити юной любви, и зналъ, что это залогъ будущихъ семей, будущаго прочнаго заселенія.

---

Вскорѣ послѣ возвращенія въ Росбергъ, Георгъ вмѣстѣ съ женой, ребенкомъ и матерью переѣхалъ въ купленное имъ имѣніе покойнаго Тавернари. Славянскій адвокатъ, больше занятый разжиганіемъ національной вражды, запустилъ хозяйство, запутался въ дѣлахъ, и имѣніе было продано съ молотка.

Здѣсь Георгъ зажилъ спокойной, разумной и дѣятельной жизнью. Этотъ нѣмецкій протестантъ, котораго окрестные крестьяне не могли приглашать въ крестные отцы къ своимъ дѣтямъ, какъ старика Тавернари, сдѣлался духовной опорой всей округа. Вездѣ, гдѣ была нужда, онъ являлся съ щедрой помощью. И побѣда его была тѣмъ больше, что всякій невольно сравнивалъ его великодушную щедрость и отзывчивость съ чванствомъ и грубостью его предшественника — адвоката. Однако, въ его собственномъ лагерѣ находились люди, обвинявшіе его за то, что онъ помогаетъ врагамъ, такъ какъ при видѣ истинной нужды Георгъ не дѣлалъ различія между нѣмцемъ и славяниномъ.

Такъ шло время. У Георга, кромѣ перваго сына, родилась еще хорошенькая дѣвочка. Жизнь текла размѣренно и ровно, какъ вдругъ однажды онъ получилъ письмо, пробудившее въ немъ всѣ воспоминанія далеко отошедшей юности.

"Другъ, я не спрашиваю, долго ли ты будешь еще сердиться на меня. Я просто прошу твоей помощи. Я похитилъ несовершеннолѣтнюю и долженъ привезти ее къ тебѣ.

"Ты очень испугался? Эта особа — моя дочь Луиза. Вотъ, до чего дошелъ твой старый учитель.

«Бѣдняжка не могла забыть того вѣянія жизни, какимъ дышала около тебя. Пятнадцати лѣтъ она кончила школу, и, несмотря на страстное ея желаніе, пріемный отецъ не позволяетъ ей продолжать образованіе. Ирена принуждена молчать, потому что почтенный купецъ сейчасъ же принимается читать ей мораль. Луиза должна ждать жениха, или поступить въ почтамтъ. Онъ даже не позволилъ ей сдѣлаться учительницей. Тогда Луиза написала мнѣ письмо, которое посылаю тебѣ, не прибавляя къ нему отъ себя ни слова. Если у тебя сохранилось еще немножко любви ко мнѣ, ты будешь знать, что отвѣтить своему старому учителю Виллибальду».

Письмо Луизы было кратко:

«Отецъ, я чувствую въ себѣ твою кровь, а мой пріемный отецъ приказываетъ, чтобы во мнѣ была его кровь. Я рвусь на просторъ, а онъ требуетъ, чтобы я оставалась въ тискахъ. Онъ хочетъ, чтобы я ждала мужа, а я хочу и безъ мужа стать человѣкомъ. Я на колѣняхъ умоляла его позволить мнѣ учиться. Неужели міръ навѣки долженъ остаться для меня тайной? А я такъ хочу знать все. Помоги мнѣ. Я сказала ему прямо, что ты мнѣ поможешь. А онъ отвѣтилъ: „если ты пойдешь къ нему, то можешь у него оставаться“. Отецъ, я не спрашиваю, можно ли мнѣ пріѣхать. Черезъ двѣнадцать часовъ послѣ этого письма я буду у тебя. Вѣдь, я твоя, твоя дочь Луиза».

— Бѣдненькій синій чулочекъ, — сказала Анжелика своимъ глубокимъ, задушевнымъ голосомъ. — Да и Гиммельмейеръ, должно быть, ужъ совсѣмъ сѣдой, больной и слабый. Пусть пріѣдутъ къ намъ.

Гиммельмейеръ и Луиза пріѣхали. Но Гиммельмейеръ вовсе не былъ сѣдъ, а только обзавелся маленькой плѣшью, не больше тонзуры какого-нибудь щеголеватаго аббата, и былъ все такъ же веселъ, красивъ и строенъ, какъ будто ему и не шелъ седьмой десятокъ.

Луиза подошла только послѣ того, какъ оба друга крѣпко обнялись, и радостно заглянула въ глаза своему бывшему учителю.

Она выросла и стала совсѣмъ красавицей. Ея тихая походка, черты лица, руки, волосы, даже мелкія, золотистыя веснушки вокругъ носа, вызвали въ Георгѣ болѣзненное воспоминаніе о Бабеттѣ Тавернари. Разница была только въ контрастѣ изсиня черныхъ пышныхъ волосъ и свѣтлыхъ голубыхъ глазъ.

А она смотрѣла на него, такого гибкаго и молодого, хотя и онъ тоже уже перешагнулъ за сорокъ, и едва рѣшилась протянуть ему руку, которую онъ слабо пожалъ.

XI.

И потянулись недѣли, полныя невыразимаго счастья и невыразимой печали. Даже обыденная жизнь въ томъ благословенномъ привольѣ кажется неземной, и люди какъ бы не живутъ, а грезятъ. А тутъ, къ человѣку, считавшему, что вихрь и терзанія любви остались уже далеко позади, въ истокахъ его жизненной рѣки, явилась дѣвушка, словно созданная именно для него. Въ ней было все, что не хватало ему въ тѣхъ, кого онъ любилъ въ юности. Къ сходству ея съ Бабеттой прибавлялась и поэтическая исторія ея происхожденія, трогательная прелесть и любовь ея скромной матери и божественная безпечность веселаго музыканта, скрасившаго его тяжелые молодые годы.

Точно самыя дорогія воспоминанія его облеклись плотью и кровью и вступили въ его жизнь.

И онъ далъ этой дѣвушкѣ то, что дала жизнь ему самому, и надъ чѣмъ никогда не задумывался даже ея отецъ, недостаточно для этого глубокій. Онъ далъ ей то, о чемъ не могъ сказать Бабеттѣ въ ту пору еще смутныхъ своихъ предчувствій: отраду познанія міровой души. Онъ далъ ей свою религію, которая, — онъ былъ увѣренъ, — со временемъ, когда земля сдѣлается обителью священнаго мира людей, будетъ религіей народовъ.

Онъ вселилъ въ нее самозабвенную, упоительную любовь къ смѣнѣ и постоянному созиданію природы во всѣхъ чудесныхъ ея проявленіяхъ. Разсказалъ о единствѣ между жаждой жизни и жаждой смерти, вѣдомой древнему Египту. Разсказалъ о величавой созерцательности индусовъ, и о трепетѣ великаго Пана, убитаго извращеннымъ христіанствомъ. И надъ всѣми ученіями и вѣрованіями человѣчества воздвигъ онъ завѣтъ кроткой всеобъемлющей любви Христовой.

Но въ то время, какъ онъ старался перелить въ ея душу то, что подарило ему душевный миръ, — свое благоговѣйное и всеобъединяющее представленіе о Богѣ, — въ сердце его закралась любовь къ восторженно внимавшей его рѣчамъ дѣвушкѣ-ребенку.

---

Но веселымъ Георгъ становился только тогда, когда къ нимъ присоединялся его шумный другъ, отецъ Луизы. Гиммельмейеръ радовался любознательности дочери и благодарилъ Георга за то, что онъ знакомитъ ее съ мыслителями и поэтами. Когда въ вишневой бесѣдкѣ они читали какую-нибудь книгу, онъ часто бралъ ее у Георга и принимался читать самъ, а въ домѣ, въ гостиной, опять звучала музыка, какъ во времена, покойнаго Тавернари.

— Вы не повѣрите, до чего я опять сталъ веселъ, — говорилъ Гиммельмейеръ. — Когда умерла моя старуха, мнѣ показалось, что жизнь моя кончена, потому что только тутъ я понялъ ея безконечную любовь ко мнѣ. Я почувствовалъ себя такимъ одинокимъ и безутѣшнымъ, какъ громоотводъ на фабричной трубѣ: въ жизни точно ничего не осталось, кромѣ черной скорби. И вдругъ пришло письмо моей маленькой богини. Теперь у меня опять есть, чѣмъ жить. Осенью Луиза поступитъ въ университетъ, пусть учится тому, къ чему у нея лежитъ сердце.

Осенью! Георгу что-то мучительно сжимало горло. Осенью! А ужъ цвѣли цикламены — первые предвѣстники разлуки, первыя предчувствія смерти въ разгарѣ пышнаго лѣта. Опять опустѣетъ виноградникъ, лазурныя очи не будутъ уже сіять неземнымъ свѣтомъ надь землею, и одинокій, покинутый, онъ долженъ будетъ стараться забыть лучезарную мечту, такъ близко возлѣ него трепетавшую юной жизнью.

Мучительный страхъ проснулся въ немъ, какъ бы не пропустить ни одной минуты изъ этого послѣдняго упоительнаго сна его жизни. По утрамъ онъ вставалъ раньше обыкновеннаго, боясь, что Луиза, можетъ бытъ, уже въ саду, гдѣ на утреннемъ вѣтеркѣ колыхались лозы.

Но вездѣ было тихо. Куры копошились въ лучахъ робкаго сентябрьскаго солнца, послѣднія капли росы дрожали въ тѣни виноградниковъ. Въ лѣсу уже золотились верхушки березъ, а листья винограда пламенѣли огненно-красными тонами.

Онъ шелъ къ вишнѣ, окидывалъ взглядомъ волнистый горизонтъ, и вздохъ безконечнаго томленія, какъ первая перелетная птица, вылеталъ въ тихую просыпавшуюся окрестность, гдѣ мѣстами уже дымились трубы. Какъ спокойны и мирны здѣсь люди! Только онъ одинъ тревоженъ, смятенъ и вѣчно неудовлетворенъ. Теперь созрѣвшее сердце его жаждало юности, наивнаго, безумнаго лепета и поцѣлуевъ, по между сорокалѣтнимъ мужчиной и едва вступившей въ жизнь дѣвушкой пропасть была слишкомъ глубока.

Онъ уже началъ обходить мѣста, гдѣ они бывали вмѣстѣ. Вогь здѣсь, подъ каштанами, онъ разсказывалъ ей о великой печали умиравшаго каждый годъ Пана. Эта печаль живетъ во всѣхъ существахъ, и душа его тоже ранена ею. Тогда Луиза посмотрѣла на него такъ ласково и увѣренно, какъ будто они оба были безсмертны. И когда онъ вспомнилъ этотъ преданный, радостный и утѣшительный взглядъ, проникшій въ его сердце, какъ живительная струя, въ немъ закипѣла кровь, и всѣ чувства запѣли, какъ птицы весной.

Неужели же невозможно, чтобы она полюбила его? Онъ вернулся домой и нашелъ отвѣть.

Утреннее солнце сіяло на голубой стѣнѣ, на виноградныхъ лозахъ, обвивавшихъ домъ. Наверху было его окно, и длинныя лозы тихо покачивались передъ нимъ на слабомъ вѣтру.

Передъ домомъ стояла Луиза въ утреннемъ платьѣ, съ заплетенными въ двѣ толстыя косы волосами, спадавшими ей на плечи и руки, потому что она сильно закинула назадъ голову и смотрѣла на его окно, протянувъ къ нему руки. Плечи, спина, бедра, все страстно тянулось кверху, точно она хотѣла достигнуть до этого окна, и напряженіе стройнаго, гибкаго тѣла, всѣ члены котораго были натянуты, какъ струны звучнаго инструмента, были дивно красивы.

Георгъ бросился къ ней.

— Луиза!

Она повернулась, и глаза ея, въ которыхъ всегда смѣялось безоблачное небо, были туманны и влажны. Слабый, трепетный румянецъ, какъ отблескъ зари на горныхъ высотахъ, окрасилъ ея блѣдное лицо до самыхъ корней волосъ. Она дрожала и не могла даже убѣжать, потому что едва держалась на ногахъ.

Георгъ обнялъ ее и повелъ отъ дома, въ длинную виноградную аллею, темную и тихую, какъ пещера.

Тамъ, гдѣ маленькій деревянный мостикъ скрывался цодъ густымъ сводомъ, онъ приложилъ ея холодныя руки къ своимъ пылающимъ щекамъ и сказалъ:

— Луиза, величайшее мое горе и слишкомъ позднее мое счастье! Ты страдаешь отъ того же, отъ чего страдаю и я?

Дѣвушка задрожала сильнѣе.

— Правда ли это, Луиза? — спросилъ онъ. — Ты любишь меня?

— Да, — промолвила Луиза.

Она поблѣднѣла и въ слезахъ стояла передъ нимъ, потому что онъ не привлекъ ее къ себѣ. И оба дрожали такъ сильно, что задрожалъ и мостикъ, на которомъ они стояли, я дрожь передалась и лозамъ.

Потомъ Луиза повернулась и пошла въ домъ. А онъ глядѣлъ ей вслѣдъ, и такое отчаяніе и такое блаженство охватили его, что внѣ себя отъ волненія онъ ухватился за перила мостика, какъ птица, выстрѣломъ сбитая съ вѣтки, падая, цѣпляется передъ смертью за послѣднюю опору.

---

Прошелъ мѣсяцъ, полный невысказанныхъ словъ и ощущеній.

Что отвѣчать, когда Анжелика заботливо и любовно упрекала Луизу за то, что она такъ мало ѣстъ? Когда она приносила ей фруктовъ, печенья, кофе и говорила: «Кушай, Луизочка. Ты у себя дома», — что сказать на это?

Или, когда нѣжная жена, вѣрный, испытанный товарищъ и другъ, говорила мужу: — Милый Георгъ, мечтать ты можешь, когда Виллибальдъ и Луиза уѣдутъ. Займись же дѣвушкой, я всячески стараюсь, чтобы она поправилась, но ничего не помогаетъ. Постарайся же развлечь ее. Луиза, неужто ты такъ тоскуешь по своемъ университетѣ?

— Да, мнѣ бы очень хотѣлось, чтобы поскорѣе насталъ октябрь, и начались лекціи.

— Неужели же ты насъ ни капельки не любишь? Ахъ, ты, безсердечный синій чулокъ? Ну, поцѣлуй же меня! Боже мой, какія холодныя у тебя губы!

Они страдали оба, и оба съ ужасомъ думали, что сентябрь не вѣченъ, что дни становятся короче, и чудесно разукрашенный къ смерти міръ все ярче блистаетъ золотомъ и багрянцемъ.

По вечерамъ всѣ засиживались дольше обыкновеннаго, потому что Луиза и Георгъ, какъ прикованные, сидѣли на верандѣ, подъ лампой, скрывавшей въ тѣни абажура ихъ горящіе печалью и счастьемъ глаза, когда они обмѣнивались взглядомъ. Гиммельмейеръ игралъ на рояли, на скрипкѣ, на гитарѣ, пѣлъ, читалъ и шутилъ, а они сидѣли неподвижно и упивались своей близостью.

Однажды Анжелика сказала своимъ спокойнымъ, глубокимъ голосомъ:

— Однако, я вижу, милой Луизѣ у насъ не такъ ужъ плохо, разъ она старается и ночь превратить въ день и не ложится спать.

Луиза испуганно встала и смущенно сказала:

— Да, это ужасно эгоистично съ моей стороны. У меня нѣсколько ночей была безсонница, и я боялась ложиться рано, чтобы не промучиться всю ночь. Но сегодня я чувствую себя гораздо лучше.

И она раньше всѣхъ ушла къ себѣ. Анжелика скоро послѣдовала за нею, и только Гиммельмейеръ еще долго развлекалъ Георга. Но Георгъ былъ разсѣянъ, и то и дѣло поглядывалъ на окно Луизы. Въ немъ долго-долго былъ свѣтъ, и иногда на гардинѣ мелькала ея тѣнь. Это было такъ мучительно и такъ сладко!

Наконецъ, Гиммельмейеръ тоже удалился.

Ночь надвигалась все темнѣе, міръ постепенно затихалъ. Кое-гдѣ вспыхивали огоньки и гасли, какъ свѣтлячки, совершившіе свой земной предѣлъ. Избушки виноградарей, далекія, уютныя усадьбы были безмолвны, все спало, и только изрѣдка, сквозь сонъ, бормотали что-то крылья вѣтрянокъ, да громкимъ лаемъ перекликались сторожевыя собаки. И лишь немолчный бой перепеловъ говорилъ миріадамъ звѣздъ и млечному пути, что въ поляхъ, подъ темнымъ, теплымъ пологомъ ночи, еще есть жизнь. Потомъ какъ будто послышалось пѣніе, но, должно быть, Георгъ ошибся, потому что, прислушавшись, онъ различилъ только шелестъ росы, падавшей на виноградные листья.

Георгъ сидѣлъ одинъ и съ тоской спрашивалъ себя, чего онъ ждетъ здѣсь. Что готовитъ ему жизнь? Какъ олицетвореніе надеждъ своего народа, онъ жилъ на границѣ, оберегая родной языкъ. Сердце его, склонявшееся больше къ чисто человѣческому, говорило ему, что лучше облегчать людское горе, чѣмъ бороться за слова, а онъ часто нарушалъ священный долгъ состраданія. Зачѣмъ его такъ властно влекло къ космополитизму, когда всѣ народы, какъ враги, соединялись для того, чтобы задушить возвышеннѣйшую изъ мыслей?

Въ этомъ, до сихъ, заключалась его душевная борьба. А теперь, точно желая прибавить къ ней постыдное сознаніе собственной слабости, судьба наказала его любовью къ семнадцатилѣтней дѣвушкѣ.

Что будетъ съ нимъ?

---

Настало время сбора винограда, упоительно прекрасное, полное пѣсенъ, безумства, надеждъ и вакхической жизнерадостности.

Среди пестрыхъ, красныхъ, желтымъ и побурѣвшихъ лозъ двигались бѣлыя, синія, красныя и желтыя фигуры работниковъ, женщинъ, дѣвушекъ и дѣтей, и цѣпкія руки ихъ сверху до низу обшаривали каждую лозу и каждую рѣшетинку. Гроздья за гроздьями падали въ корзины, солнце радостно смѣялось тысячью красокъ. Лѣсъ весь былъ скорбь и пламень, кровь — пламень и желанье. Холмы весь день гремѣли выстрѣлами и ликующими возгласами, уносившимися далеко, далеко, къ суровымъ, неподвижнымъ горамъ, гдѣ уже не было лозъ, а лишь, какъ сѣдыя старческія брови, хмурились косматыя сосны.

Буйное веселье пробѣжало по холмамъ, навѣвало любовныя грезы, подзадоривало людей, заставляя ихъ возиться, ловить другъ друга, цѣловаться, падать въ траву, потомъ вставать, приниматься за работу, лакомиться сочными ягодами, бѣжать къ прессу и пить мутный виноградный сокъ.

Георгъ и Луиза въ дальнемъ углу виноградника вмѣстѣ срѣзали пышные гроздья; веселый стукъ пресса изъ амбара доносился до нихъ, какъ плясовая мелодія, и громко говорилъ, что сегодня жизнь вольна и радостна, но они безмолвно стояли рядомъ, и глаза ихъ горѣли отъ внутренней боли. Георгъ держалъ корзину. Луиза срѣзала и передавала ему кисти, и когда она протягивала вверхъ стройныя обнаженныя руки, ему вновь вспоминалось то утро, когда она въ страстной мольбѣ тянулась къ его окну.

Молча срѣзая виноградъ, они зашли за изгородь и скрылись отъ остальныхъ сборщиковъ.

Георгъ остановился и смотрѣлъ, какъ она потянулась къ верхнимъ гроздьямъ. Онъ видѣлъ ея низко спустившіеся волосы, видѣлъ бѣлоснѣжную, закинутую назадъ шею, высокую грудь…

Онъ стиснулъ руки, рвавшіяся обнять и прижать къ себѣ эту цвѣтущую красоту. Наконецъ, съ усиліемъ отвелъ глаза и отошелъ. Ноги его подгибались, онъ сѣлъ.

— Георгъ, — сказала дѣвушка, — прошу тебя, успокойся. Я не могу видѣть тебя въ такомъ отчаяніи, а то…

— Что? — спросилъ Георгъ.

— Я не выдержу! — воскликнула она, подбѣжала къ нему, обвила руками его шею и крѣпко-крѣпко прижалась къ нему всѣмъ тѣломъ.

Онъ не. шевельнулся, и не поцѣловалъ ее.

Голоса, сборщиковъ стали слышнѣе. Они поднялись и встали рядомъ, тѣсно обнявшись, словно два сросшихся ствола въ лѣсу.

— О, какъ мнѣ больно и сладко, — простоналъ онъ хриплымъ, пересохшимъ голосомъ.

— Милый, милый, зачѣмъ ты страдаешь? Возьми меня! Что я такое? Дитя минутнаго увлеченія, ты не отнимешь ничего ни у меня, и ни у кого другого. Я не выйду замужъ, я буду принадлежать только наукѣ и тебѣ, когда ты позовешь меня. Жена останется съ тобою, я буду пріѣзжать лишь изрѣдка, и ты будешь дарить мнѣ только тѣ поцѣлуи, которые не нужны ей.

Веселый, пестрый рой сборщиковъ обогнулъ вершину холма и медленно приближался къ нимъ. Они прошли дальше и опять принялись собирать виноградъ.

Георгъ задыхался отъ волненія.

— Ты откроешь мнѣ сегодня ночью свою дверь? — едва выговорилъ онъ.

— Да, да, — сказала она и чуть не упала отъ страха и счастья.

Огромный деревянный желобъ трещалъ подъ тяжестью прессовальнаго камня, и, журча, стекали струи душистаго винограднаго сока. Георгъ приказалъ принести стакановъ и наполнилъ ихъ ароматной янтарной влагой.

Воздухъ весь былъ напоенъ кисло-сладкими испареніями, туманившими голову.

Съ стаканомъ въ рукѣ Георгъ подошелъ къ женѣ. Она стояла у двери, держа въ одной рукѣ маленькую глиняную кружку, а въ другой большой ломоть хлѣба, и съ аппетитомъ откусывала его, запивая изъ кружки.

Георгъ протянулъ стаканъ и чокнулся съ ней.

— Твое здоровье, дорогая!

— Будь здоровъ, — отвѣтила она и выпила. — А отличное вино будетъ въ этомъ году, — весело прибавила она.

Анжелика пила вперемежку и новое вино, и прошлогоднее. Она въ первый разъ присутствовала при сборѣ винограда. Она пила безъ опасеній и становилась все веселѣе. Насталъ вечеръ; щеки Георга пылали. «Если она будетъ такъ неосторожна, она заснетъ до десяти часовъ, — думалъ онъ. — И тогда, о, Господи, кто защититъ меня, кто поможетъ мнѣ устоять?»

Но жадное сердце отгоняло всѣ разсудительныя мысли, едва онѣ зарождались.

Стемнѣло. Усталые виноградари разошлись по домамъ, остальные, нанятые со стороны, веселились за домомъ, пили и пѣли, и среди нихъ находились Гиммельмейеръ и нѣсколько пріѣхавшихъ изъ города гостей. То и дѣло раздавался ихъ смѣхъ.

— Они тамъ затѣяли цѣлую исторію, — сказала Анжелика. — Гиммельмейеръ влюбился въ какую-то дѣвушку и разыгрываетъ теперь комедію, наподобіе Ромео и Джюльетты.

Вдругъ она громко расхохоталась. — Вотъ старый грѣховодникъ! — воскликнула она, трясясь отъ смѣха.

— Что такое? — опросилъ Георгъ.

— Нѣтъ, ничего… Такъ… я говорю глупости. Мнѣ кажется, я опьянѣла. А кто сегодня дежуритъ около вина первую очередь?..

— Ложись спать, — ласково сказалъ онъ. — Я не лягу всю ночь, и тебѣ нечего безпокоиться.

— Чуточку-то я бы, и правда, соснула, — сказала она, потягиваясь. — Но въ двѣнадцать часовъ я тебя смѣню.

— Нѣтъ, нѣтъ, я даже очень радъ, — воскликнулъ онъ. — Все такъ чудесно сейчасъ — и запахъ, и стукъ пресса, и журчанье вина, и смѣхъ, и пѣсни! — Онъ порывисто протянулъ руки. Анжелика съ удивленіемъ взглянула на него.

— Ты настоящій поэтъ, — проговорила она. — И потомъ… какой ты красивый и молодой! Что я по сравненію съ тобой? Что ты находишь во мнѣ? Но все равно! Лишь бы ты позволилъ мнѣ любить тебя. Потому, что я люблю тебя больше всего на свѣтѣ. Я молюсь на тебя, смѣюсь и плачу отъ счастья, что ты мой. Мнѣ жалко спать ночью, потому что жаль всякой минуты, когда я не могу радоваться тому, что ты живешь на свѣтѣ!

И, смѣясь и плача, она подбѣжала къ нему и крѣпко обняла.

Точно ножъ вонзился ему въ сердце. Обнявъ ее одной рукой, онъ подвелъ ее къ старому дѣдовскому креслу, стоявшему въ углу амбара.

— Посиди немножко здѣсь и вздремни, а я побуду съ тобой и постерегу твой сонъ.

— Я лучше лягу совсѣмъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, еще рано, — сказалъ онъ. — Надо сначала угомонить народъ, а то тебя потревожатъ.

Онъ пошелъ къ гостямъ и вызвалъ Гиммельмейера. Сердце его сжалось, какъ стиснутый кулакъ, и рѣшимость его была непреклонна.

— Послушай, — съ трудомъ произнося слова, заговорилъ онъ, — ты не пойдешь сегодня къ той дѣвушкѣ.

— Это еще что такое? — воскликнулъ Гиммельмейеръ. — Съ какихъ это поръ ты занялся обереганіемъ невинности?!

— Я этимъ не занимаюсь. Но это долженъ сдѣлать ты.

— Что? Я?

— Ложись сегодня въ комнатѣ Луизы. Скажи ей, что у тебя слишкомъ слышенъ шумъ.

Гиммельмейеръ мгновенно поблѣднѣлъ и испуганно взглянулъ на Георга.

— Да, это такъ, — проговорилъ Георгъ.

— Вы любите другъ друга?; — прошепталъ Гиммельмейеръ.

— Да.

Отъ волненія Гиммельмейеръ съ трудомъ могъ говорить. Потъ выступилъ на его лбу.

— Георгъ, — глухо заговорилъ онъ, — какое несчастье, что ты не можешь жениться на моей дочери. Я готовъ бы убить твою жену, до того мнѣ хочется видѣть тебя мужемъ Луизы… Но послушай, Георгъ?.. — Голосъ его сталъ еще беззвучнѣе отъ муки внезапнаго подозрѣнія. — Неужели ты не могъ поступить со мной такъ, какъ я поступилъ со столькими отцами. — Онъ быстро взглянулъ въ глаза Георга и мгновенно успокоился. — Ахъ, Боже мой, — проговорилъ онъ, и голосъ его прозвучалъ тепло и сострадательно, почти покровительственно.

— Я не могу обмануть жену, — коротко отвѣтилъ Георгъ. Но вдругъ страсть вспыхнула съ неудержимой силой, и онъ громко крикнулъ:

— Уѣзжай! Уѣзжай и увези ее! Завтра, сегодня же ночью!

Легкомысленный музыкантъ сталъ серьезенъ. Онъ обнялъ бѣлокурую голову друга и поцѣловалъ его въ лобъ. Слеза смочила волосы Георга.

— Я недостоинъ благословить тебя, — сказалъ Гиммельмейеръ. — Завтра насъ здѣсь не будетъ.

Онъ ушелъ, и Георгъ задумчиво и тоскливо смотрѣлъ ему вслѣдъ. Конецъ и навсегда, всѣмъ мечтамъ. Вотъ уходитъ отъ него пѣвецъ легкокрылой, радостной жизни, уходитъ далеко, и тоже — навсегда.

Георгъ подошелъ къ женѣ.

— Теперь ты можешь спокойно лечь, дорогая, — нѣжно сказалъ онъ. — Всѣ разошлись.

Анжелика потерла сонные глаза, взглянула на мужа и испугалась.

— Георгъ, да что съ тобой? — воскликнула она. — Боже мой, ты даже не поблѣднѣлъ, а совсѣмъ позеленѣлъ!

— Мнѣ нехорошо, — отвѣтилъ онъ, кривя губы отъ усилія говорить спокойно. — Я слишкомъ много выпилъ винограднаго сока.

— Тогда я не лягу, а останусь съ тобой, — рѣшительно сказала Анжелика. — Садись сейчасъ же сюда, въ славное дѣдушкино кресло.

— Нѣтъ, оно здѣсь для тебя.

— Я принесу себѣ другое. — Она побѣжала было къ дому, но сейчасъ же вернулась. — Тебѣ не лучше?

— Гораздо лучше, — со вздохомъ отвѣтилъ онъ.

— Я на минутку загляну къ дѣтямъ. Но сейчасъ же вернусь. Ахъ, ты бѣдный мой, бѣдный!

Она ушла. У пресса толпились работники, нѣмцы и славяне вперемежку. Они дружно вертѣли рукоятку, переговаривались, совѣщались, смѣялись.

Георгъ всталъ.

— Да, — сказалъ онъ, — здѣсь, на границѣ нужны люди съ сильнымъ сердцемъ. Люди, которымъ честь и исполненіе долга даются безъ труда, у которыхъ въ душѣ живетъ божественная любовь, а не земная. Люди стойкіе и умѣющіе быть настоящими врагами и настоящими друзьями. Но они должны также умѣть умиротворять тамъ, гдѣ побѣждаютъ… Ну, что же! Будемъ служить примѣромъ, будемъ настоящими людьми, какіе нужны здѣсь, а не слабыми, безвольными созданіями.

— Ахъ! — онъ выпрямился и восторженно вскинулъ руками. — Пока мы побѣждаемъ самихъ себя, мы имѣемъ священное право на эту землю. И никто не можетъ отнять его у насъ.

Подошли поденщики, собиравшіе виноградъ.

— Вы все кончили?

— Все. Ни единой вѣточки не осталось.

— Жена дастъ вамъ сигаръ и вина. А сколько процентовъ сахара въ сокѣ?

— Четырнадцать, пятнадцать, семнадцать. Винцо будетъ доброе.

— Покойной ночи, друзья.

Рабочіе ушли.

— Настоящій хозяинъ нашъ баринъ, — говорили они. — Какой у нею взглядъ. Да благословитъ его Господь. Это человѣкъ! Знающій, добрый, твердый!

Говоръ ихъ замеръ въ отдаленіи. Черезъ полчаса пришла Анжелика.

— Мнѣ еще надо было отпустить людей, — сказала она. — Ну, какъ ты себя чувствуешь?

— Хорошо, совсѣмъ хорошо, — съ чувствомъ глубокаго удовлетворенія отвѣтилъ онъ.

Они пошли къ немногимъ оставшимся у пресса рабочимъ.

— Слава Богу, что мы одни, — сказала Анжелика. — Давай, сядемъ здѣсь, какъ на сторожевомъ посту.

— Да, на сторожевомъ посту, — серьезно и спокойно повторилъ Георгъ.

Перев. К. Жихарева.

"Современникъ", №№ 9—12, 1913