Некрасов и Полонский (Страхов)/ДО

Некрасов и Полонский
авторъ Николай Николаевич Страхов

Опубл.: 1870. Источникъ: az.lib.ru • 1. Что такое известность
2. Направление Некрасова и Полонского
3. Объективная критика
4. Поэт и его муза
5. Характеристика Полонского
6. Свобода поэзии
Прибавление. Об иронии в русской литературе (Отрывок из критической статьи)

НЕКРАСОВЪ И ПОЛОНСКІЙ. (Заря, 1870, сентябрь).

Замѣтки о Пушкинѣ и другихъ поэтахъ

Кіевъ, 1897

• ) Сочиненія Я. П. Полонскаго. Спб. т. I и II, 1869; т. III, 1870.

Стихотворенія Н. Некрасова. Изданіе пятое. Четыре части. Спб. 1869.

Морозъ красный носъ. Поэма Н. Некрасова. Цѣна 15 коп. Спб. 1870.

I.

Что такое извѣстность?

Въ прошломъ году «Заря» оставила безъ отзыва новое, пятое уже изданіе стихотвореній г. Некрасова; въ нынѣшнемъ году нѣсколько запоздала дать отзывъ объ изданіи сочиненій г. Полонскаго, которое можетъ назваться почти полнымъ и даетъ возможность обозрѣть всю дѣятельность этого поэта.

Такая неисправность нашего журнала зависитъ отъ двойной причины. Во первыхъ — некуда торопиться. «Заря» не думаетъ каждый годъ измѣнять свои мнѣнія о существенныхъ предметахъ, она отказывается отъ слишкомъ быстраго прогресса, а еще больше отказывается въ дѣлѣ критики отъ поспѣшныхъ замѣтокъ и сужденій, вызываемыхъ не сущностью дѣла, а разными посторонними надобностями и соображеніями, въ силу которыхъ часто сегодня оказывается чернымъ то, что еще вчера было бѣлымъ. «Заря» желаетъ имѣть опредѣленныя мнѣнія, и хочетъ держаться этихъ мнѣній. Если-же такъ, то спѣшить здѣсь нечего. Уже теперь наши читатели знаютъ наше мнѣніе о многихъ писателяхъ современной или недавно минувшей эпохи, а черезъ годъ, или много черезъ два, мы значительно исчерпаемъ крутъ наиболѣе важныхъ явленій нашей литературы.

Это одна причина. А другая заключается въ самой трудности предмета, т. е. поэзіи. Мы уже не разъ высказывали убѣжденіе, что русская литература, хотя о ней всѣ толкуютъ въ запуски, хотя каждый считаетъ себя въ правѣ судить и рядить о ней, есть предметъ въ высшей степени темный и трудный. Но всего труднѣе и темнѣе въ русской литературѣ — ея поэзія, всего загадочнѣе тѣ писатели, которые принадлежатъ къ чистѣйшей и спеціальнѣйшей поэтической области, т. е. лирики стихотворцы. Каждый разъ, когда мы хотѣли взяться за вашихъ поэтовъ, чтобы разбирать ихъ, насъ останавливала чрезвычайная запутанность и странность этихъ явленій, и мы принимались за что-нибудь другое.

Изложимъ дѣло со всею откровенностію. Сравнительно легко писать о такихъ крупныхъ и ясныхъ явленіяхъ, какъ Герценъ, гдѣ можно коснуться, по мѣрѣ силъ, важныхъ и разнообразныхъ вопросовъ, бывшихъ предметомъ общаго вниманія и долгихъ толковъ. Еще легче писать статьи о «женскомъ вопросѣ» и о томъ, что человѣкъ имѣетъ душу. Твердить общія истины, писать трактаты въ опроверженіе дикихъ мнѣній или въ защиту ясныхъ какъ день положеній, — дѣло, которое легче многихъ другахъ, и еслибы насъ соблазняли лавры Добролюбова и Писарева, то мы гораздо чаще предавались-бы этого рода литературнымъ упражненіямъ, которыя притомъ для многихъ вѣроятно весьма не безполезны. Но намъ все совѣстно касаться общихъ и избитыхъ темъ, и мы сами добровольно запираемъ себѣ путь къ славѣ. Мы принимаемся за эти легкіе предметы не иначе, какъ съ большими предосторожностями, чтобы, поучая неразумныхъ читателей, не наскучить какъ-нибудь разумнымъ. Мы въ этомъ случаѣ держимся той мысли, которою оканчивается одно стихотвореніе г. Некрасова; вмѣстѣ съ поэтомъ мы часто говоримъ себѣ:

И погромче насъ были витіи,

Да не сдѣлали пользы перомъ…

Дураковъ не убавимъ въ Россіи,

А на умныхъ тоску наведемъ. (Ч. I, стр. 170).

И такъ, есть не мало предметовъ, о которыхъ писать было бы легко, такъ какъ для этихъ предметовъ есть и публика, то есть существуютъ извѣстные интересы и вопросы въ массѣ читателей, есть и ясныя основанія, то есть существуютъ очень простыя и широкія точки опоры, на которыхъ мы можемъ установить свои сужденія. Но какъ писать о поэзіи? Гдѣ наша публика, читающая поэтовъ? Гдѣ взять мѣрки для сужденія о нашихъ лирикахъ?

Если мы вспомнимъ, что въ нынѣшнемъ году окончено новое, весьма полное изданіе сочиненій Полонскаго, въ прошломъ году вышло пятое изданіе стиховъ Некрасова, въ позапрошломъ вновь изданы и теперь уже, кажется, раскуплены стихотворенія Хомякова и Тютчева, что до сихъ поръ пишутъ Майковъ, Алексѣй Толстой, Алмазовъ и другіе, то окажется, что мы вовсе не бѣдны лирическою поэзіею, и что есть-же для нея читатели, требующіе новыхъ изданій своихъ любимыхъ поэтовъ. Г. Некрасовъ, конечно, первенствуетъ въ этомъ случаѣ, онъ вышелъ уже пятымъ изданіемъ. Но, какъ ни старались журналы, руководимые г. Некрасовымъ, отбить у читателей охоту ко всякой поэзіи, кромѣ той, которою занимается г. Некрасовъ, они очевидно въ этомъ не успѣли. Напримѣръ, успѣхъ Тютчева, поэта очень глубокомысленнаго, очень высокаго по строю своей лиры, ясно показываетъ, что у насъ есть еще значительная публика для самыхъ высокихъ родовъ поэзіи. Мы были очень изумлены, прочитавши въ прошломъ году въ «Отечественныхъ Запискахъ» такое извѣстіе: «г. Полонскій очень мало извѣстенъ публикѣ» (См. «От. Зап.» 1869 г. сентябрь, стр. 47). Какъ? Полонскій, знаменитый Полонскій очень мало извѣстенъ! Вѣдь поворачиваетсяже у людей языкъ на подобныя выходки! Я думаю, наборщикъ, набиравшій эту страницу, и корректоръ, правившій ее въ типографіи г. Краевскаго, улыбнулись надъ развязностію этой фразы. Полонскій очень мало извѣстенъ! Подобныя вещи можно писать только для гимназистовъ перваго класса, только въ явномъ расчетѣ на такую публику, которая понятія не имѣетъ о русской литературѣ и станетъ учиться ей по рецензіямъ «Отечественныхъ Записокъ», станетъ на этомъ журналѣ развивать свой умъ и воспитывать свои сердечныя чувства.

Такая публика конечно есть, и объ ней конечно очень хлопочутъ такіе журналы, какъ «Отечественныя Записки». Они никогда не прочь привлечь эту публику на свою сторону и очень желали-бы увѣрить ее, что не стоитъ и обращать вниманія на всю остальную литературу. Всегда есть мальчики, только что принимающіеся за чтеніе книгъ, всегда есть множество и зрѣлыхъ людей, которые, какъ выразился Гоголь, «нѣсколько беззаботны насчетъ литературы». Для нихъ можно смѣло печатать, что Полонскій есть писатель очень мало извѣстный, а что о Тютчевѣ никто даже никогда не слыхалъ.

Но есть другая публика — вотъ къ чему мы клонимъ свою рѣчь. Есть еще въ немаломъ числѣ такіе удивительные люди, которые любятъ поэзію и не считаютъ знакомство съ русскою литературою за дѣло лишнее и безполезное. Такіе люди всѣ до единаго знаютъ и любятъ Полонскаго, котораго впрочемъ мудрено не знать и тѣмъ, которые его не любятъ. Полонскій пишетъ около тридцати лѣтъ (знаменитыя стихотворенія: «Солнце и Мѣсяцъ», «Пришли и стали тѣни ночи», написаны — первое въ 1841, второе въ 1842 году); въ теченіе этого времени онъ написалъ не мало произведеній первостепенныхъ, то есть представляющихъ несомнѣнное, чистое золото поэзіи («Бэда-проповѣдникъ», «У Аспазіи», «Статуя», «Кузнечикъ-Музыкантъ», «Наяды», и пр.); въ силу этого онъ сталъ однимъ изъ образцовыхъ, классическихъ нашихъ поэтовъ, то есть такихъ, который всегда съ почетомъ поминается при перечисленіи сокровищъ нашей литературы и безъ произведеній котораго не обходится ни одна хрестоматія. Притомъ, г. Полонскій пишетъ до сихъ поръ и пишетъ такъ, что ничто не обличаетъ ослабленія его таланта, Мы можемъ ждать отъ него такихъ-же великолѣпныхъ произведеній, какими онъ отъ времени до времени дарилъ насъ и прежде. Въ доказательство укажемъ на «Царя Симеона», напечатаннаго въ майской книжкѣ «Зари».

Вотъ положеніе г. Полонскаго въ литературѣ. Онъ такой извѣстный писатель, что извѣстнѣе и быть невозможно при маломъ количествѣ нашей публики, при малой нашей любви къ родной литературѣ.

Но — что такое Полонскій? Въ чемъ смыслъ его поэзіи? Какія ея отличительныя черты? На эти вопросы дѣйствительно не существуетъ отвѣта. Мальчики въ школахъ учатъ наизусть его стихи; всѣ знаютъ, други и недруги, что онъ отличный поэтъ; но что такое его поэзія — такъ же мало извѣстно, какъ мало извѣстно значеніе Пушкина, какъ мало ясенъ и понятенъ ходъ всего развитія нашей литературы. И въ этомъ отношеніи получаетъ нѣкоторый смыслъ выходка «Отечественныхъ Записокъ», рѣшившихся провозгласить, что Полонскій очень мало извѣстенъ читателямъ. Подъ злостью, доходящею до такой наивности, скрывается слѣдующіая мысль: г. Полонскій есть явленіе неясное, ненонятное; никто не знаетъ, что онъ такое, и такимъ образомъ публика намъ повѣритъ, если мы скажемъ, что онъ не имѣетъ никакого значенія въ литературѣ, что онъ не имѣетъ даже извѣстности, такъ какъ ему нечѣмъ было ее возбудить и заслужить.

Умные люди, такіе, напримѣръ, какіе пишутъ въ «Отечественныхъ Запискахъ», не любятъ никакихъ неясныхъ, непонятныхъ явленій. Для умника всякое явленіе этого рода — обида, такъ какъ оно ясно свидѣтельствуетъ о несостоятельности его ума, о мелкости его понятій. Въ такихъ случаяхъ умные люди прибѣгаютъ нерѣдко къ очень глупому средству: для спасенія чести своего ума въ своихъ и чужихъ глазахъ, они отрицаютъ непонятное явленіе, стараются отнять у него всякое значеніе. Вотъ причина, по которой въ наши дни такъ ожесточенно нападали на Пушкина; для умниковъ нашъ великій поэтъ — бѣльмо на глазу, камень преткновенія. Вотъ главная, существенная причина и нападеній на Полонскаго, поэта, который повидимому ничѣмъ не могъ раздражить ни одной изъ литературныхъ партій. Онъ раздражаетъ умничающихъ господъ самымъ своимъ существованіемъ, самою своею извѣстностію, и вотъ они утверждаютъ, что онъ вовсе не извѣстенъ, что его имя отнюдь не числится въ числѣ именъ русскихъ поэтовъ, что настоящіе наши извѣстные поэты, это — г. Некрасовъ, г. Минаевъ и г. Курочкинъ.

Для поясненія и сравненія обратимся къ г. Некрасову. Г. Некрасовъ, дѣйствительно, находится въ другомъ положеніи, чѣмъ г. Полонскій; о г. Некрасовѣ ни въ какомъ случаѣ нельзя сказать, что онъ поэтъ неизвѣстный. Почему-же? Не потому, что онъ выдержалъ пять изданій, тогда какъ Полонскій выдержалъ только два; обиліе читающихъ можетъ быть только внѣшнимъ успѣхомъ, только доказывать, что книга угодила толпѣ, пришлась по вкусу людямъ грубымъ и посредственнымъ, составляющимъ большинство всякой публики. Г. Некрасова нельзя назвать неизвѣстнымъ потому главнымъ образомъ, что онъ будто-бы поэтъ совершенно опредѣленный, что онъ явленіе вполнѣ ясное и понятное.

Г. Некрасовъ есть первообразъ нашихъ обличительныхъ поэтовъ, — коихъ было и есть множество. Онъ всю жизнь обличалъ язвы нашего отечества, пороки и страданія чиновниковъ, пустую и развратную жизнь офицеровъ, гнусности Невскаго проспекта, а главное — страданія простаго народа во всѣхъ ихъ многоразличныхъ видахъ, начиная отъ бабы, которая

Завязавши подъ мышки передникъ,

Перетянетъ уродливо грудъ (Ч. I, стр. 27),

и до мужика, у котораго

Губы безкровныя, вѣки упавшія,

Язвы на тощихъ рукахъ,

Вѣчно въ водѣ по колѣна стоявшія

Ноги опухли, колтунъ въ волосахъ. (Ч. IV, стр. 130).

Въ силу этого, г. Некрасовъ самъ о себѣ говоритъ такимъ образомъ:

Я призванъ былъ воспѣть твои страданья,

Терпѣньемъ изумляющій народъ!

И бросить хоть единый лучъ сознанья

На путь, которымъ Богъ тебя ведетъ. (Ч. IѴ, стр. 225).

Въ силу всего этого, не только теперь, когда существуетъ пять изданій стиховъ г. Некрасова, но и десять лѣтъ тому назадъ, когда ихъ существовало только два, уже нельзя было сказать, что г. Некрасовъ поэтъ мало извѣстный. Всякій не только слыхалъ о немъ, но и зналъ, что онъ такое; въ то время, какъ къ Полонскому обращались съ тѣми вѣчными вопросами, которые слышалъ Пушкинъ:

О чемъ бренчитъ? Чему насъ учитъ?

Зачѣмъ сердца волнуетъ, мучитъ,

Какъ своенравный чародѣй?

этихъ вопросовъ нельзя было предлагать г. Некрасову, такъ какъ направленіе его музы было совершенно ясно.

II.

Направленіе Некрасова и Полонскаго.

Воіъ мы и договорились до нѣкоторой точки зрѣнія, съ которой можно, повидимому, судить нашихъ поэтовъ, съ которой довольно ясно и прямо можно было-бы произвести имъ оцѣнку. Стоитъ только задать вопросъ: какого направленія поэтъ? — и расхвалить или разбранить его, смотря по тому, согласны-ли мы съ этимъ направленіемъ или нѣтъ. Написать можно очень много и даже очень занимательно, потому что можно было-бы вложить въ статью весь задоръ и всѣ тѣ мысли, какія возбуждены и выяснены долгою и упорною борьбою.

Особенно соблазнительно — написать такую критику на г. Некрасова. Статейку можно было-бы сдѣлать преядовитую, при томъ такую, которая была-бы и не безполезна и справедлива.

Можно было-бы съ избыткомъ отплатить г. Некрасову за всѣ обиды, которыя въ теченіе долгихъ лѣтъ были наносимы другимъ поэтамъ въ журналахъ, стоявшихъ и стоящихъ подъ его начальствомъ. Можно было-бы перебрать на пальцамъ и выставить на видъ всѣ тѣ пошлости и фальшивыя ноты, безъ которыхъ не обходится почти ни одна страница его стиховъ. Г. Некрасовъ есть поэтъ чисто петербургскій; онъ носитъ на себѣ всѣ характерныя черты нашей сѣверной Пальмиры, онъ ея духовное дѣтище. Это поэтъ Александринскаго театра, Невскаго проспекта, петербургскихъ чиновниковъ и петербургскихъ журналистовъ. Стихи его по тону и манерѣ очень часто сбиваются на водевильные куплеты того особаго рода, который нѣкогда процвѣталъ въ нашей «александринкѣ». Петербургская погода, картины и сцены петербургскихъ улицъ отразились въ стихахъ г. Некрасова, какъ предметы сильно и постоянно волновавшіе его музу. Что касается до народа, то поэтъ конечно глубоко сожалѣетъ о немъ, но сожалѣетъ именно такъ, какъ это свойственно петербургскимъ просвѣщеннымъ чиновникамъ и либеральнымъ писателямъ. Народъ для него — страждущая масса, которую не только слѣдуетъ облегчить отъ несомыхъ ею тягостей, но еще болѣе слѣдуетъ просвѣтить, освободить отъ ея дикихъ понятій, облагородить, отчистить, преобразовать. Г. Некрасовъ никогда не можегъ воздержаться отъ этой роли просвѣщеннаго, тонко развитаго петербургскаго чиновника и журналиста, и такъ или иначе, но всегда выкажетъ свое превосходство надь темнымъ людомъ, которому сочувствуетъ. Цѣлый рядъ стихотвореній этого поэта посвященъ изображенію грубости и дикости русскаго народа. Какъ изящное чувство г. Некрасова оскорбляется передникомъ, завязаннымъ подь мышки, такъ его гуманныя и просвѣщенныя идеи постоянно въ разладѣ съ грубымъ бытомъ, съ грубыми понятіями, съ грубой душою и рѣчью простыхъ людей. Онъ пишетъ особыя стихотворенія на такія будто-бы глубоко народныя темы:

Милаго побои не долго болятъ!

(Катерина, Ч. IV, стр. 175);

или

Намъ съ лица не воду питъ,

И съ корявой можно жить, и т. д.

(Сватъ и женихъ, Ч. IV, стр. 178).

Онъ всегда не прочь грустно подсмѣяться или тоскливо поглумиться надъ народомъ.

И вотъ истинная причина успѣха г. Некрасова; онъ какъ разъ пришелся по вкусу тому обществу, которое гордится своею образованностію, весьма жалѣетъ мужика, но въ тоже время чуждается народнаго духа. Почитатели г. Некрасова, твердя его стихи, могутъ вполнѣ сохранятъ свой презрительный взглядъ на народъ, могутъ по прежнему не имѣтъ ничего общаго съ народомъ; и самая любовь къ нему у нихъ является не какъ простой долгъ, не какъ благоговѣйное подчиненіе его духу, а какъ заслуга ихъ гуманныхъ понятій, какъ просвѣщенное сожалѣніе о дикихъ и грубыхъ людяхъ. Таково настроеніе г. Некрасова; онъ думалъ, какъ мы видѣли, что небеса его призвали бросить нѣкоторый лучъ сознанія на путь, которымъ Богъ ведетъ русскій народъ. Всѣ эти обличители суть вмѣстѣ и просвѣтители; они не хотятъ учиться у народа, а сами хотятъ его учить. Дѣйствительно, мы не видимъ, чтобы народныя понятія и идеалы составляли предметъ мыслей и пѣснопѣній г. Некрасова; толкуя безпрестанно о народѣ, онъ ни разу не воспѣлъ намъ того, чѣмъ собственно живетъ народъ, — ни единаго чувства, ни единой думы, въ которыхъ-бы отразилось внутреннее развитіе народа, оказалась-бы его великая духовная сила. Нѣтъ ни единаго событія во всей русской исторіи, которое внушило-бы что-нибудь г. Некрасову, котораго смыслъ отразился-бы въ его стихахъ хотя слабымъ отраженіемъ.

Въ насъ подъ кровлею отеческой

Не запало ни одно

Жизни чистой, человѣческой

Плодотворное зерно. (Ч. I, стр. 173).

Вотъ настоящій взглядъ г. Некрасова на Россію и русскій народъ; при такомъ взглядѣ мудрено быть народнымъ поэтомъ и бросать лучи сознанія на пути провидѣнія, выразившіеся въ нашей исторіи.

И такъ, приговоръ направленской критики относительно г. Некрасова могъ-бы быть очень строгъ; этотъ поэтъ есть выразитель и покровитель направленія, которое давно ославило себя крайностями и нелѣпостями, которое составляетъ истинную болѣзнь русскаго общества; г. Некрасовъ есть одинъ изъ писателей наиболѣе страдающихъ этою болѣзнью.

Если теперь обратимся къ г. Полонскому, то, какъ мы замѣтили, мы не найдемъ въ немъ рѣзкаго и узкаго направленія, какъ у г. Некрасова. Это отсутствіе одностороннихъ, кидающихся въ глаза тенденцій «Отечественныя Записки» считаютъ главнымъ недостаткомъ г. Полонскаго; въ направленіи для нихъ главное дѣло, и потому писатель безъ направленія долженъ быть объявленъ не только плохимъ, но, если можно, даже вовсе не существующимъ и никому неизвѣстнымъ.

«Г. Полонскій» (говоритъ статейка, на которую мы ссылались) "очень мало извѣстенъ публикѣ, и это, какъ «намъ кажется, совсѣмъ не потому, что онъ писатель только второстепенный, а потому, что онъ, благодаря своей скромности, записалъ себя въ число литературныхъ эклектиковъ. Съ именемъ каждаго писателя (или почти каждаго) соединяется въ глазахъ публики представленіе о какой-нибудь физіономіи, хорошей или плохой; съ именемъ г. Полонскаго не сопрягается ничего опредѣленнаго».

Вотъ главное нападеніе на г. Полонскаго. Но вовсе не трудно однако-же убѣдиться, что это нападеніе еще болѣе отличается тупостію, чѣмъ коварствомъ.

Направленіе у г. Полонскаго есть. Это направленіе, дѣйствительно, не имѣетъ въ себѣ ничего рѣзкаго, узкаго, бросающагося въ глаза, но, тѣмъ не менѣе, оно есть направленіе вполнѣ ясное и опредѣленное. Это — знаменитое направленіе, котораго лучшимъ представителемъ былъ Грановскій. Это — поклоненіе всему прекрасному и высокому, служеніе истинѣ, добру и красотѣ, любовь къ просвѣщенію и свободѣ, ненависть ко всякому насилію и мраку. По мѣсту духовнаго развитія г. Полонскій принадлежитъ Москвѣ и Московскому университету сороковыхъ годовъ, и онъ до конца остается вѣренъ лучшимъ стремленіямъ тогдашней блестящей эпохи. Въ его стихахъ вы безпрестанно встрѣтите теплое слово, обращенное къ свѣтлымъ идеаламъ, которыми тогда жила литература и которые въ сущности никогда не должны въ ней умирать. Любовь къ человѣчеству, стремленіе къ свѣту науки, благоговѣніе предъ искусствомъ и предъ всѣми родами духовнаго величія — вотъ постоянныя черты поэзіи г. Полонскаго. Если г. Полонскій не былъ провозвѣстникомъ этихъ идей, то онъ всегда былъ ихъ вѣрнымъ поклонникомъ.

Совершенно справедливо, что такое направленіе, которое мы называемъ чистымъ западничествомъ, не имѣетъ рѣзкаго обособленія, что оно составляетъ нѣкоторый анахронизмъ въ настоящее время, когда мнѣнія раздробились и дошли до своихъ крайнихъ выводовъ; но, тѣмъ не менѣе, это — весьма ясное и, главное, очень хорошее направленіе, не только не хуже, а гораздо лучше того, котораго держится г. Некрасовъ.

Для примѣра, приведемъ одно стихотвореніе г. Полонскаго изъ тѣхъ, которыя въ первый разъ напечатаны въ его собраніи сочиненій. Мы увѣрены, наши читатели будутъ намъ весьма благодарны. Поэтъ обращается къ Россіи.

Бранятъ.

По всѣмъ землямъ, на всѣхъ моряхъ

Ты слышишь гулъ извѣтовъ ложныхъ

И бранный крикъ на всевозможныхъ

Тебѣ знакомыхъ языкахъ.

Бранитъ тебя иноплеменникъ,

Бранитъ тебя родной твой сынъ,

Бранить свободный твой измѣнникъ

И братъ твой, плѣнный славянинъ.

Бранитъ хохолъ великорусскій,

Бранитъ малороссійскій ляхъ,

Великоруссъ въ уздѣ французской

И нѣмецъ въ русскихъ орденахъ.

Бранятъ тебя (какъ будто знаютъ!),

Бранятъ, когда воображаютъ,

Что ты наукой растлѣна

И что измѣны сѣмена

Въ тебѣ посѣялъ врагъ лукавый.

Бранятъ за то, что ты вѣрна,

Гордишься суетною славой

И чтишь орлы да знамена.

Бранятъ за то, что ты богата,

Не деньги любишь, а почеть,

И потеряла всякій счетъ

Тобой разбросаннаго злата.

Бранятъ за то, что ты бѣдна,

Раззорена, истомлена —

Громада слабости примѣрной.

Бранять за то, что ты страшна

Своею силой непомѣрной

И можешь маніемъ руки

Поднять Европу на штыки.

Бранятъ за то, что лицемѣришь,

Таишь подъ маской простоты

Честолюбивыя мечты;

За то, что слишкомъ вѣришь ты,

За то, что ничему не вѣришь

И ничего не признаешь.

Бранятъ за правду и за ложь,

Бранятъ за раннюю свободу,

Бранятъ за то, что не даютъ

Свободы твоему народу.

И если я, поэтъ твой бѣдный,

Свою надсаживая грудь,

Спою тебѣ какой-нибудь

Хвалебный стихъ иль гимнъ побѣдный,

O! — закричатъ — кого надуть

Онъ хочетъ? — человѣкъ онъ вредный,

Позоръ народа своего!

И ежели не лобъ онъ мѣдный,

То — льстецъ, — наплюемъ на него…

Но этихъ криковъ и клеветъ

Не струситъ никакой поэть —

Гордиться будетъ нареканьемъ,

Когда твой умъ или твой духъ

Ему послужитъ оправааньемъ….

1865 (Т. II, стр. 309).

Вотъ стихотвореніе, въ которомъ съ удивительною правдивостію изображается настроеніе поэта. Брань, сыплющаяся на Россію, задѣваетъ его за живое; онъ чувствуетъ расположеніе сложить своей родинѣ какой-нибудь побѣдный гимнъ, или хотъ хвалебный стихъ, но онъ боится, что на него закричатъ, точно такъ же, какъ нѣкогда кричали на Пушкина:

Глупцы кричатъ: куда, куда?

Дорога здѣсь!

Этихъ криковъ однако-же не побоялся-бы поэтъ, еслибы умъ или духъ Россіи представлялъ ясное оправданіе его стиховъ. Но — тутъ-то и бѣда! Поэтъ хотя вѣритъ, что это оправданіе найдется, но еще не видитъ его, еще ждетъ, еще требуеть, чтобы родина принесла и показала это оправданіе. Это искренняя любовь, которая жалуется, что не можетъ перейти въ сознательное поклоненіе своему предмету.

Таково распутіе, на которое постоянно приходятъ думы поэта. На этомъ распутіи стояли Грановскій, Герценъ, Тургеневъ и главная масса ихъ поколѣнія. Съ этого распутія уже давно сошла русская литература; но мы должны признать это распутье мѣстомъ очень чистымъ и сухимъ сравнительно съ тѣми болотами и кочками, въ которые забрались многіе дѣятели послѣдовавшаго поколѣнія. Бѣдный поэтъ! Оставаясь вѣренъ идеямъ, нѣкогда такъ ярко озарившимъ его юность, онъ подвергается теперь высокомѣрнымъ отзывамъ людей, сузившихъ и доведшихъ до крайности эти самыя идеи. Крайніе западники съ презрѣніемъ смотрятъ на его общіе и широкіе взгляды и стараются увѣрить невѣжественную и несмыслящую публику, что даже у него вовсе нѣтъ никакихъ взглядовъ. Крайніе славянофилы точно также осудили-бы г. Полонскаго за недостатокъ вѣры и проницательности, за то, что его сердце и поэтическое прoзрѣніе не были настолько чутки и сильны, чтобы побѣдить колебанія его ума.

III.

Объективная критика.

Не ясно-ли, однакоже, что этотъ судъ, судъ чисто направленской критики, не можетъ быть окончательнымъ, что онъ несправедливъ по своей односторонности и явнымъ образомъ не исчерпываетъ предмета?

Повидимому, мы будемъ ближе къ цѣли, если прибѣгнемъ къ объективной критикѣ, то есть къ такой, которая судитъ о произведеніяхъ писателя по отношенію къ его личности, измѣряетъ ихъ не посторонними мѣрками, а ихъ происхожденіемъ изъ обстоятельствъ жизни, изъ эпохи и развитія писателя. Мы тотчасъ перестагемъ браниться съ г. Некрасовымъ или съ г. Полонскимъ за несходство нашихъ взглядовъ, если примемъ во вниманіе среду, въ которой они жили и воспитались, ихъ личныя особенности, литературныя направленія, въ которыя ихъ толкнула судьба.

Критика направленская, въ сущности, — весьма жестокая критика; ея правило такое: слѣдуетъ порицать писателя за каждое, за самое малѣйшее отступленіе отъ нашихъ мнѣній. Мы только изъ вѣжливости и ради плавности рѣчи назвали ее критикой: въ сущности, это полемика, то есть безпощадное обличеніе всего того, что мы находимъ въ писателѣ вреднымъ, нелѣпымъ, смѣшнымъ съ нашей точки зрѣнія. Это строгій судъ, который не допускаетъ никакихъ смягчающихъ вину обстоятельствъ и передъ которымъ самые простые и невинные люди неожиданно оказываются развратителями нравовъ и гасителями просвѣщенія.

Критика объективная гораздо милостивѣе, Она, напротивъ, все объясняетъ, все оправдываетъ. Если писатель заблуждался, она извиняетъ его свойствомъ образованія, которое ему было дано; дурные вкусы, дурныя стремленія ставятся въ вину не ему лично, а той средѣ, въ которой онъ жилъ; ложное направленіе объясняется частными обстоятельствами его жизыи, литературной школой, въ которую онъ попалъ, и пр.

Въ нашихъ предъидущихъ замѣткахъ о rr. Полонскомъ и Некрасовѣ уже есть нѣкоторыя черты, относящіяся къ объективной критикѣ, но, для поясненія нашей мысли, мы сдѣлаемъ еще нѣкоторыя замѣчанія.

Съ объективной точки зрѣнія можно-бы не мало сказать о г. Некрасовѣ уже на основаніи того, что содержится въ его стихахъ. О своемъ воспитаніи онъ самъ говоритъ:

Подъ гнетомъ роковымъ провелъ я дѣтство,

И молодость — въ мучительной борьбѣ. (Ч. IV, стр. 224).

Сравнивая съ этимъ другія мѣста его стихотвореній, въ которыхъ онъ говоритъ о своемъ отцѣ, матери и пр., легко вывести, что тяжелыя впечатлѣнія его молодости породили въ немъ скорбное настроеніе, такъ сказать надорвали его душу. Вотъ причина мрачнаго тона его стиховъ, причина, почему его муза стала музой мести и печали.

Дальше — относительно образованія легко видѣть, что г. Некрасовъ не получилъ университетскаго образованія, тогда какъ въ г. Полонскомъ тотчасъ виденъ студентъ Московскаго университета извѣстной эпохи. Темы историческія, темы изъ древняго міра, общіе научные или эстетическіе взгляды никогда не встрѣчаются у г. Некрасова и, напротивъ, очень обыкновенны у г. Полонскаго. Настоящей школой, университетомъ г. Некрасова былъ Александринскій театръ, откуда онъ заимствовалъ и сюжеты своихъ стиховъ и тотъ водевильный складъ, который сохранился у него до послѣднихъ дней.

Здѣсь кстати будетъ маленькое отступленіе. — Въ нынѣшнемъ пятомъ изданіи своихъ стихотвореній г. Некрасовъ рѣшился на поступокъ, который весьма любопытенъ; именно, напечатавъ въ этомъ изданіи все, что онъ самъ считаетъ достойнымъ вниманія читателей, онъ затѣмъ говоритъ: «Адресую теперь-же къ моимъ роднымъ и гг. библіографамъ мою покорнѣйшую просъбу: не перепечатывать ничего остальнаго послѣ моей смерти». (Стих. Некрасова, ч. III, стр. 132).

Напрасны слезы и моленья! — сказали-бы мы, еслибы писали стихами. Можетъ быть, родные г. Некрасова, если они его любятъ, послушаются его просьбы; но библіографы навѣрное не послушаются, и хорошо сдѣлаютъ. Г. Некрасовъ очевидно желаетъ, чтобы они измѣнили своему священному долгу, своей прямой и непремѣнной обязанности. Какой историкъ не найдетъ нелѣпою просьбу — пропустить тѣ или другіе факты? Какой изслѣдователь послушается не только предисловія, а хоть-бы и духовнаго завѣщанія, запрещающаго изслѣдовать извѣстные предметы?

Въ настоящую минуту мы ничего такъ не желали бы, какъ имѣть передъ глазами совершенно полное изданіе произведеній г. Некрасова; чтобы не было пропущено ни одной строки, чтобы были приведены всѣ варіанты, чтобы были помѣщены вещи, являвшіяся безъ имени или подъ псевдонимами, чтобы напечатны были всѣ письма и записочки г. Некрасова, всѣ стихи неоконченные и никогда не бывшіе въ печати, даже перевранные, но несомнѣнно ему принадлежащіе, даже сомнительные, но любопытные уже потому, что молва ихъ приписала г. Некрасову. Словомъ, мы очень-бы желали имѣть такое изданіе, которое со временемъ конечно приготовятъ гг. библіографы, люди иногда весьма немудрые, но весьма почтенные въ томъ отношеніи, что для нихъ нѣтъ большей ереси, большаго грѣха, какъ искаженіе или утаиваніе фактовъ.

Такое изданіе намъ хотѣлось-бы имѣть именно для того, о чемъ мы теперь говоримъ: для объективной критики нашего поэта, для того, чтобы ясно видѣть рожденіе и развитіе его произведеній, чтобы глубже заглянуть въ его душу, прослѣдить, какія вліянія на нее дѣйствовали и какія перемѣны въ ней происходили.

Еслиже г. Некрасовъ умоляетъ гг. библіографовъ не дѣлать такого изданія, то существенная причина этой просьбы можетъ быть только одна: онъ боится объективной критики, онъ хотѣлъ-бы являться передъ публиой только съ лицевой стороны, онъ не хочетъ, чтобы видѣли изнанку его дѣятельности.

Постыдный и напрасный страхъ! Очень жаль видѣть, что поэтъ старается уйти отъ критики, что нѣтъ въ немъ вѣры въ достоинство собственныхъ произведеній, что судъ исторіи для него страшенъ, и онъ желалъ-бы скрыть отъ него многіе факты.

Мы сказали, что это страхъ напрасный, и г. Некрасовъ увидитъ дальше, гдѣ ему слѣдовало-бы искать прибѣжища и утѣшенія въ этомъ страхѣ. Теперь-же мы хотѣли указать именно на то, что объективная критика, хотя она все объясняетъ, извиняетъ и оправдываетъ, очевидно пугаетъ писателей не менѣе полемической критики. И въ самомъ дѣлѣ, кому можетъ быть пріятно, когда, васъ объясняютъ исторически? Уступка времени всегда есть нѣкоторая слабость; подчиненіе вліяніямъ жизни, эпохи, случайнымъ обстоятельствамъ всегда указываетъ на нетвердость, неустойчивость души и ума, отклоняемыхъ внѣшними ударами отъ прямаго собственнаго пути развитія. Особенно поэты, люди впечатлительные и отзывчивые, часто грѣшатъ излишнею податливостію, и потому всегда должны ожидать отъ объективной критики непріятныхъ напоминаній и сближеній.

Обращаясь къ г. Полонскому, мы могли-бы тоже указать въ немъ многія личныя, случайныя черты. Много есть у него стихотвореній, вызванныхъ его литературнымъ положеніемъ, которое мы выше опредѣлили. Несмотря на красоту иныхъ стиховъ, ясно, что въ этихъ случаяхъ поэтъ тревожимъ былъ вещами, которыя не стоили его волненій и которыхъ онъ очевидно не успѣлъ возвести въ перлъ созданія. Можно-бы замѣтить пристрастіе г. Полонскаго къ такъ называемому свѣту, къ описанію, баронессъ и иныхъ прелестей свѣтскаго міра. Этотъ міръ занимаетъ много мѣста въ произведеніяхъ поэта, но едва-ли онъ что-нибудь прибавилъ къ истинному вѣсу его поэзіи. Можно-бы замѣтить также, что, тогда какъ душа г. Некрасова была надорвана вынесенными имъ несчастіями, г. Полонскій легко переносилъ испытанія и никогда не падалъ подъ ихъ бременемъ. Для доказательства приведемъ одно стихотвореніе, выпущенное авторомъ въ новомъ изданіи и дѣйствительно слабое, но въ этомъ отношеніи замѣчательное. Г. Полонскій самъ говоритъ въ этомъ стихотвореніи:

Въ моей душѣ проклятій нѣтъ,

и еще:

Когда судьба меня карала, —

Увы! всѣмъ общая судьба, —

Моя душа не уставала,

По силамъ ей была борьба. *)

{*) Кузнечикъ-Музыкантъ: Шутка въ видѣ поэмы. Съ добавленіемъ нѣкоторыхъ стихотворецій за послѣдніе годы. Я. П. Полонскаго. Спб. 1863. Стр. 49 и 50.}

Такія и подобныя черты имѣютъ свою важность при изложеніи того образа мыслей и чувствъ, который выразился въ поэзіи г. Полонскаго; онѣ необходимы для полной характеристики его музы.

IV.

Поэтъ и его муза.

Но не въ нихъ главное.

Многіе видятъ въ объективной критикѣ верхъ критической мудрости. Но мы уже замѣтили, что она обыкновенно весьма непріятна поэтамъ, а теперь прибавимъ, что она не можетъ вполнѣ удовлетворить и читателей.

Поэты должны чувствовать себя очень неловко, когда къ нимъ приступаютъ съ этимъ анатомическимъ ножомъ. и разсматриваютъ ихъ объективно, какъ будто они жили тысячу лѣтъ назадъ. Да и критикъ, любялцй вѣжливость и благопристойность, чувствуетъ себя въ немаломъ затрудненіи. Толковать о сердечныхъ чувствахъ г. Некрасова, объ умѣ и воспитаніи г. Полонскаго, объ ихъ жизни и связяхъ литературныхъ и не литературныхъ — все это предметы щекотливые, говоря о которыхъ, чувствуешь, что ходишь около самой границы вещей, допускаемыхъ публичнымъ словомъ.

Частная жизнъ должна быть неприкосновенна для печати; это правило, вообще говоря, мудреное и сложное, имѣетъ въ обыкновенныхъ случаяхъ очень простой и ясный смыслъ. Въ такомъ смыслѣ мы готовы сказаты что и критика не должна касаться частныхъ мыслей и чувствъ писателя. Напримѣръ, поэта критикь долженъ разсматривать какъ поэта, а отнюдь не какъ простаго человѣка, котораго развитіе и образъ мыслей требуется опредѣлить и объяснить исторически. Очевидно, было-бы величайшею нелѣпостію, еслибы стихи гг. Полонскаго и Некрасова послужили намъ только для изображенія ихъ фигуры какъ частныхъ дюдай. Людей, подобныхъ г. Некрасову или Полонскому по ходу развитія, по эпохѣ, по испытаннымъ вліяніямъ со сгороны общества, литературы, семейства и пр., конечно существуетъ великое множество, и одна изъ задачъ критики и исторіи состоитъ въ томъ, чтобы написать характеристику этой толпы. Но остановиться на этомъ значитъ буквально втолкнуть гг. Полонскаго и Некрасова въ толпу, изъ которой они вышли. На насъ лежитъ дѣло болѣе трудное и болѣе благородное; отъ насъ требуется понять ту силу, которая поставила ихъ выше толпы, тотъ ихъ особенный даръ, который принесъ толпѣ то, чего у нея не было, — поэзію.

Объективная критика очень легко обращается въ то, что извѣстно подъ именемъ «критики камердинера». Для лакея нѣтъ великаго человѣка; такъ точно иной объективный критикъ въ самомъ великолѣпномъ поэтѣ пропускаетъ главное, — его поэзію, и видитъ въ немъ только обыкновеннаго человѣка, — порожденіе извѣстной эпохи, извѣстныхъ обстоятельствъ, литературной школы, и такъ далѣе, и такъ далѣе.

Но, если мы отвергнемъ и направленскую критику, и критику объективную, то мы должны будемъ признать, что есть у каждаго творческаго писателя нѣчто стоящее выше его направленія и его личности. Что-же это такое?

Такъ какъ дѣло касается факта стариннаго и неотразимо бросающагося въ глаза, то припомнимъ давнишнія обозначенія этого факта. Издавна говорятъ, что поэты получаютъ вдохновеніе, что они обладаютъ творческимъ даромъ, который дѣйствуетъ безсознательно. Справедливость этихъ указаній несомнѣнна. Есть поэтъ, котораго нельзя упрекнутъ ни въ какой фальши, ни въ какомъ напряженномъ и преувеличенномъ изображеніи своихъ чувствъ, и онъ разсказываетъ объ этомъ фактѣ такъ:

Пока не требуеть поэта

Къ свшценной жертвѣ Аполлонъ,

Въ заботахъ суетнаго свѣта

Онъ малодушно погруженъ.

Молчитъ его святая лира,

Душа вкушаетъ хладный сонъ.

И изъ дѣтей ничтожныхъ міра

Быть можетъ всѣхъ ничтожнѣй онъ,

Но лишь божественный глаголъ

До слуха чуткаго коснется,

Душа поэта встрепенется,

Какъ пробудившійся орелъ, и пр.

Сила неудовимая, независимая отъ воли, нисходяшая свыше и превосходящая своимъ достоинствомъ обыкновенныя силы людей, въ которыхъ она обнаруживается — таково давнишнее понятіе о поэтическомъ вдохновеніи.

Сдѣлаемъ нѣкоторыя предварительныя замѣчанія. Ничего нѣтъ мудренаго въ томъ, что для поэтической дѣятельности требуется вдохновеніе, то есть особенное одушевленіе, и что эта дѣятельность совершается отчасти безсознательно. Тоже требуется и тоже преисходитъ и при всякой другой дѣятельности. «Вдохновеніе нужно въ геометріи, какъ и въ поэзіи», говоритъ Пушкинъ. Точно также, мы ничего не дѣлаемъ вполнѣ сознательно, кромѣ развѣ самыхъ простыхъ и ясныхъ дѣйствій, при которыхъ не бываетъ ни напряженія, ни волненія. Вполнѣ оцѣнить свои дѣйствія, вполнѣ сообразить ихъ смыслъ и причины человѣкъ можетъ обыкновенно только спустя нѣкоторое время послѣ того, какъ совершилъ эти дѣйствія. Часто-же онъ и вовсе не можетъ этого сдѣлать, часто понимаетъ человѣка только другой человѣкъ, а не онъ самъ.

И такъ, немудрено, что поэты не вѣдаютъ сами, что творятъ; но интересно и замѣчательно, что ни въ какой другой человѣческой дѣятельности эта безотчетность не простирается до такой степени, какъ у поэтовъ. Они — какъ пророки; въ нихъ какъ будто говоритъ чужой духъ, чужая воля.

Выведемъ нѣкоторыя слѣдствія, и дѣло будетъ яснѣе. Мы, разумѣется, не думаемъ, что поэты суть только орудія какихъ-нибудь другихъ существъ, Музъ и Аполлона; нѣтъ, ихъ вдохновеніе и творчество есть произведеніе ихъ собственной души. Но эту душу мы должны представлять себѣ въ томъ странномъ раздвоеніи, которое составляетъ ихъ силу и слабость, ихъ счастіе и отчаяніе, и такъ часто обнаруживается рѣзкимь образомъ во всей ихъ фигурѣ, во всей ихъ судьбѣ.

Много есть на свѣтѣ людей, въ которыхъ содержатся самые чудесные задатки, самыя великолѣпныя возможности. Кому удалось видѣть такихъ людей въ благопріятныя минуты, когда ихъ силы только-что раскрывались, только еще обѣщали свое развитіе, или когда они вдругъ развертывались во всю свою глубину и ширину, тотъ, конечно, останавливался въ изумленіи передъ этимъ зрѣлищемъ. Какой блескъ, какая красота! И что-же? Никакая сила не можетъ быть передана или пріобрѣтена, но всякая можетъ быть подавлена, остановлена, задушена. Люди много обѣщавшіе, но не носившіе въ своей душѣ богатство самыхъ прекрасныхъ силъ, обыкновенно не выполняютъ своихъ обѣщаній, понижаются, тускнутъ и дѣлаются часто весьма пошлыми людьми, если только не погибаютъ вовсе. Они теряютъ иногда даже всякое пониманіе того, что нѣкогда такъ громко говорило въ ихъ душѣ, они съ презрѣніемъ и насмѣшкою отзываются о тѣхъ великолѣпныхъ сокровищахъ, которыми когда-то владѣли, но смыслъ которыхъ для нихъ потомъ утратился. Не знаетѣ иногда человѣкъ цѣны самому себѣ, не бережетъ того, что въ немъ всего драгодѣннѣе, и мѣняетъ эти драгоцѣнности на всякія житейскія побрякушки. Да и жизнь, вообще говоря, не мать, а мачиха.

Такова обыкновеннная исторія; въ той или другой степени она совершается съ каждымъ человѣкомъ; въ каждомъ человѣкѣ гибнутъ зародыши многихъ силъ и лишь немногое вполнѣ развивается.

Совершенно подобное явленіе происходитъ въ душѣ поэтовъ, но только не въ теченіи долгаго времени, а ежеминутно, по крайней мѣрѣ пока они остаются поэтами. Процессъ развитія силъ и ихъ погасанія дѣлается хроническимъ, и поэтъ носитъ въ себѣ постоянно два міра, двѣ душевныхъ области, одну свѣтлую, а другую темную. Противорѣчіе, существующее между пламеннымъ юношей и опошлѣвшимъ старикомъ, какъ-будто является въ душѣ поэтовъ не послѣдовательно, а единовреминно, Можно сказать, что иной поэтъ бываетъ въ одно время и юнъ и старъ, и уменъ и тупъ, и возвышенъ и пошлъ.

Это странное явленіе ничуть однако-же не страшнѣе того, что человѣкъ былъ когда-то уменъ, но не сохранилъ своего ума и отупѣлъ. Мы съ изумленіемъ спрашиваемъ: куда-же дѣвался этотъ умъ? какъ это возможно? Такъ точно поэтъ, только что создавшій превосходное произведеніе, оказывается тутъ-же обыкновеннымъ и даже тупымъ человѣкомъ, и мы съ изумленіемъ спрашиваимъ: куда-же дѣвался божественный огонь, который мы видѣли?

Для многихъ поэтическій даръ составляетъ тоже, что воспоминаніе о быломъ счастьи или о блестящей роли, которую когда-то удалось играть человѣку: это и радость и музыка; это источникъ борьбы и всякаго разлада.

Но нужно брать вещи такъ, какъ онѣ есть. Нелѣпъ былъ-бы тотъ критикъ, который, находя въ поэтѣ обыкновеннаго человѣка или дюжиннаго мыслителя, порѣшилъ-бы на этомъ основаніи, что его читать и хвалить не стоитъ. Принимаясь за изученіе поэта, нелѣпо ставить на первое мѣсто его направленіе или личныя особенности. Прежде всего и больше всего нужно имѣть въ виду ту преображенную личность, которую носитъ въ своей душѣ всякій истинный поэтъ и которая иногда далеко не совпадаетъ съ его будничною и такъ сказать внѣшнею личностію. А иначе мы ничего не поймемъ, мы упустимъ самую суть дѣла, гоняясь за вещами второстепенными.

Направленіе поэта можетъ быть для него мало характеристично. Созданное другими, вытекающее изъ ложныхъ или правдивыхъ, но во всякомъ случаѣ сильныхъ потребностей умственной жизни цѣлаго народа, направленіе можетъ захватить съ собой поэта точно такъ же, какъ оно захватываетъ тысячи другихъ людей. Конечно, есть высшія натуры, которыя не поддаются общему потоку. Пушкины или Львы Толстые — безопасны отъ всякихъ направленій и твердо идутъ своею дорогою, которая оказывается прямѣе, новѣе и шире всѣхъ современныхъ имъ направленій. Но люди меньшей силы бываютъ увлекаемы общимъ потокомъ. Тогда всего важнѣе слѣдить не за потокомъ, а за тою борьбою съ нимъ, которая всегда обнаруживается у самостоятельнаго таланта; настоящій поэтъ все-таки останется самимъ собою, выскажетъ свою душу. Мы были-бы чрезвычайно несправедливы къ г. Некрасову, если бы сморѣли на него, какъ на нѣкотораго Минаева большихъ размѣровъ, хотя такъ смотритъ на себя самъ г. Некрасовъ, хотя въ минаевщинѣ онъ поставляетъ всю свою славу. Въ г. Некрасовѣ есть нѣчто большее, чего нѣтъ въ г. Минаевѣ и во всемъ направленіи, которому они оба служатъ.

Точно такъ, поэты способны нѣкоторымъ таинственнымъ процессомъ подниматься выше случайныхъ и чисто личныхъ своихъ обязанностей. Въ поэтѣ два человѣка — онъ самъ и его муза, то есть его преображенная личность, и между этими двумя существами часто идетъ тяжелая борьба. Есть натуры столь высокія и свѣтлыя, что въ нихъ муза и человѣкъ одно, — и тогда судьба человѣка сливается съ судьбами его музы. «Пушкина погубила стихія Алеко, жившая въ немъ и внезапно вышедшая изъ-подъ власти его заклинаній». (Слова Ап. Григорьева). Но обыкновенно поэты живутъ въ нѣкоторомъ хроническомъ разладѣ между музою и человѣкомъ. Великое чудо здѣсь состоитъ въ томъ, что муза сохраняется и развивается иногда при самыхъ неблагопріятныхъ обстоятельствахъ.

Таковы эти удивительные люди, которыхъ мы называемъ поэтами. Среди вліяній самыхъ разнородныхъ, среди упорныхъ умственныхъ теченій, среди всякой борьбы и всякаго хаоса, они растутъ питаемые внутреннею, независимою силою. Впечатлительные, отзывчивые, они часто откликаются на все, что имъ встрѣтится въ жизни, они похожи на эхо, съ которымъ и сравнилъ себя величайшій изъ нашихъ поэтовъ:

Ты внемлешь грохоту громовъ

И гласу бури и валовъ,

И крику сельскихъ пѣтуховъ

И шлешь отвѣтъ;

Тебѣ-жъ нѣтъ отзыва, Таковъ

И ты поэтъ!

Поэтъ то грустенъ, то радостенъ, то нѣженъ, то суровъ, то любитъ, то ненавидитъ людей; каждый день онъ повидимому увлеченъ новыми предметами. Вотъ почему люди прозы, люди опредѣленныхъ занятій, узкаго дѣла, такъ часто негодуютъ на поэтовъ; "Что за флюгеры! Чего они хотятъ? Чему учатъ? Ничего не разберешь! Только попусту смущаютъ народъ!^и

А между тѣмъ совершается дивное дѣло, которое потому и не можетъ быть легко понято и опредѣлено, что оно дѣло дивное и глубокое. Вспомнимъ Пушкина! Какъ долго недоумѣвала русская литература надъ его поэзіей; прочтите Бѣлинскаго, Гоголя — они не умѣли сказать ничего больше сказаннаго самимъ Пушкинымъ: моя поэзія есть эхо. Между тѣмъ, благодаря Ар. Григорьеву, мы знаемъ теперь отчасти смыслъ совершившихся чудесъ: побѣда надъ чужими типами, пробужденіе русскаго идеала, положеніе основъ самобытной литературы, — вотъ что случилось, вотъ что совершилъ человѣкъ, родившійся

Для звуковъ сладкихъ и молитвъ.

Онъ сдѣлалъ больше, чѣмъ онъ самъ ожидалъ; въ его поэзіи отозвались всѣ струны русской души, даны были всѣ элементы, которые потомъ разработывала наша литература; самъ Левъ Толстой можетъ быть причисленъ къ продолжателямъ пушкинскаго дѣла.

V.

Характеристика Полонскаго.

И такъ, мы вступаемъ наконецъ въ область чистой, настоящей критики. Требуется опредѣлять въ поэтѣ то, что составляетъ его существенную силу, характеризовать его музу, его преображенную личность, его дѣйствительное дѣло.

Какая трудная задача! На первый разъ мы вздумали ограничиться однимъ г. Полонскимъ, но, кажется, выбрали себѣ для начала самаго труднаго изъ нашихъ поэтовъ. Когда мы стали перебирать его произведенія съ точки зрѣнія поэзіи, мы заблудились въ нихъ, какъ въ лѣсу безъ дороги. Какое разнообразіе, какіе странные арабески! Вотъ яркая картина природы, переходящая въ свѣтлую, неопредѣленную думу, вотъ голая и узкая мысль, на которой, какъ на сухой и безлиственной вѣтви, вдругъ распустилась пышнымъ цвѣткомъ поэтическая картина. Вотъ аллегорія, въ которой аллегорическій образъ сталъ несравленно шире и живописнѣе того, что онъ долженъ былъ изображать; вотъ серьезная мысль, переходящая въ шутку, которая поражаетъ своей дерзкой легкостію и въ этой легкости глубиною живого, поэтическаго пониманія. Заманчиво, прихотливо сочетаются краски, образы, звуки, свидѣтельствуя о какомъ-то неистощимомъ родникѣ поэзіи, о чародѣйской способности г. Полонскаго обращать въ свою поэзію все, до чего онъ не коснется.

Настоящій, прирожденный поэтъ.

Но мы пришли въ великое затрудненіе, когда вздумали опредѣлить духовный образъ этой прелестной музы. Г. Полонскій имѣетъ полное право смѣяться надъ своими критиками, и особенно надъ тѣми, которые надъ нимъ смѣются или его поучаютъ. Эти критики доказываютъ, что поэтъ задалъ имъ задачу не по силамъ.

Въ нашемъ затрудненіи мы обратились за помощію къ г. Тургеневу. Г. Тургеневъ написалъ о г. Полонскомъ небольшое письмо въ редакцію Спб. Вѣдомостей. Это письмо такъ хорошо и многосодержательно, что мы приведемъ его здѣсь вполнѣ и только подчеркнемъ тѣ мѣста, на которыя желаемъ обратить вниманіе читателей.

«Милостивый государь! Я не раздѣляю мнѣнія, которое, какъ вамъ извѣстно, въ большомъ ходу между художнической и литературной братіей — между артистами вообще — мнѣнія, что критика — безполезное дѣло, и что гг. критики злобствуютъ вслѣдствіе собсгвеннаго безсилія; я, напротивъ, полагаю, что особенно у насъ, въ Россіи, критикѣ предстояла и предстоитъ великая и важная задача, которую она не разъ уже разрѣшала блестящимъ образомъ въ лицѣ Бѣлинскаго, Добролюбова и нѣкоторыхъ другихъ, и которая не потеряетъ своего первостепеннаго значенія до тѣхъ поръ, пока будутъ необходимы у насъ педагогическія отношенія сознательно мыслящихъ умовъ къ остальной массѣ общества. При подобномъ воззрѣніи на критику, мнѣ тѣмъ больнѣе видѣтъ это могущественное орудіе въ рукахъ неискусныхъ и недобросовѣстныхъ — и вотъ причина, побудившая меня обратиться къ вамъ съ настоящмъ письмомъ». «Нечего и говорить, что рѣчь идетъ не обо мнѣ. Никто въ своемъ дѣлѣ не судья; да и въ концѣ концовъ мнѣ на критику блишкомъ жаловаться нечего. Правда, въ послѣднее время я самъ себѣ напоминалъ тѣ турецкія головы, о которыя посѣтители народныхъ гуляній пробуютъ свои силы ударомъ кулака: не было ни одного начинавшаго критика, который не попыталъ-бы надо мною своего размаха… И то не былъ размахъ безъ „удара“, по выраженію Бѣлинскаго; напротивъ, иной билъ очень ловко и мѣтко^[1]. Но, повторяю, рѣчь не обо мнѣ. Я хочу сказать нѣсколько словъ о статьѣ, появившейся въ сентябрьской книжкѣ „Отечественныхъ Записокъ“, и посвящейной разбору сочиненій Я. П. Полонскаго, правильнѣе говоря — первыхъ двухъ томовъ новаго изданія его сочиненій».

"Статья эта попалась мнѣ въ руки въ то самое время, когда я оканчивалъ чтеніе доявившихся въ покойной «Литературной Библіотекѣ» «Признаній Сергѣя Чалыгина». Публика наша, кажется, не обратила никакого вниманія на это замѣчательное произведеніе Полонскаго. Недостатокъ-ли симпатіи къ журналу, въ которомъ оно появилось, недовѣріе-ли ко всякому стихотворцу, пишущему прозой, причиною этого равнодушія — не знаю; но знаю несомнѣнно, что оно незаслуженное, и что нашей публикѣ не часто предстоитъ читать вещи, болѣе достойныя ея вниманія. «Признанія» эти, которыхъ вышла только первая часть, принадлежатъ къ роду литературы, довольно тщательно воздѣланному у насъ въ послѣднее время, а именно — къ «воспоминаніямъ дѣтства». Уступая извѣстнымъ «Воспоминаніямъ» графа Л. Н. Толстаго въ изящной отдѣлкѣ деталей, въ тонкости психологическаго анализа, «Признанія Чалыгина» едва-ли не превосходятъ ихъ правдивой наивностью и вѣрностью тона — и, во всякомъ случаѣ, достойны занять мѣсто непосредственно вслѣдъ за ними. Интересъ разсказа не ослабѣваетъ ни на минуту; выведенныя личности очерчены немногими, но сильными штрихами (особенно хорошъ декабристъ, другъ матери Чалыгина), и самый колоритъ эпохи (дѣйствіе происходитъ около двадцатыхъ годовъ текущаго столѣтія) схваченъ и переданъ живо и точно. Вполнѣ удалось автору описаніе извѣстнаго наводненія 1824 г., такъ, какъ оно отразилось въ семейной жизни; читатель присутствуетъ при внезапномъ вторженіи великаго общественнаго бѣдствія въ замкнутый кругъ частнаго быта; каждая подробность дышетъ правдой. Выраженія счастливыя, картинныя попадаются на каждой страницѣ и съ избыткомъ выкупаютъ нѣкоторый излишекъ вводныхъ разсужденій — единственный въ сущности маловажный недостатокъ произведенія г. Полонскаго. Впрочемъ, онъ уже до «Признаній Чалыгина» показалъ, что умѣетъ такъ же хорошо писать прозой, какъ и стихами. Стоитъ вспомнить его «Тифлисскія сакли», его «Груню» и т. п. Нельзя не пожелать, чтобы онъ довелъ до конца эти интересныя «Признанія». Г. критикъ «Отечественныхъ Записокъ», авторъ вышеупомянутой статьи въ сентябрьскомъ No, совершенно противуположнаго мнѣнія о талантѣ г. Полонскаго. Онъ находитъ въ его сочиненіяхъ одну «безконечную канитель словъ, связь между которыми обусловливается лишь знаками препинанія, безсодержательное сотрясеніе воздуха, несносную пугливость мысли, немогущей вызвать ни одного опредѣленнаго образа, формулировать ни одного яснаго понятія; туманную расплывчивость выраженія, заставляющую въ каждомъ словѣ предполагать какую-то непріятную загадку»^[2], и все это потому, что г. Полонскій, по понятію критика, не что «иное, какъ писатель безо всякой оригинальности, безличный, второстепенный писатель-эклектикъ». "

«Не могу не протестовать противъ подобнаго приговора; не могу не заявитъ, что критикъ, его произнесшій, тѣмъ самымъ наглядно показалъ, что лишенъ главнаго качества всякаго критика, лишенъ чутья — понимать, лишенъ умѣнія проникнуть въ чужую личность, въ ея особенность и значеніе. Оставляю въ сторонѣ всѣ эти „канители“, „сотрясенія воздуха“ — всѣ эти „жестокія“ слова, пущенныя въ ходъ для уснащиванія рѣчи; но самое опредѣленіе Полонскаго, какъ писателя несамобытнаго, эклектика, невѣрно въ высшей степени. Если про кого должно сказать, что онъ не эклектикъ, не поетъ съ чужаго голоса, что онъ, по выраженію А. де-Мюссе, пьетъ хотя изъ маленькаго, но изъ своего стакана^[3], такъ это именно про Полонскаго. Худо-ли, хорошо-ли онъ поетъ, но поетъ уже точно по своему. Да и скажите, прошу васъ, кому подражалъ Полонскій въ своемъ „Кузнечикѣ-Музыкантѣ“, этой прелестной, исполненной граціознаго юмора, идилліи, которая переживетъ и уже пережила многое множество современныхъ ей произведеній, выступившихъ въ свѣтъ съ гораздо большими претензіями? Г. критикъ не признаетъ оригинальности въ Полонскомъ; но стоитъ обладать лишь нѣкоторою тонкостію слуха, чтобъ тотчасъ признать его стихъ, его манеру {Кто не чувствуетъ особаго оригинальнаго оборота, особаго лада стиховъ въ родѣ слѣдующихъ:

Уже надъ ельникомъ, изъ-за вершинъ колючихъ

Сіяло золото вечернихъ облаковъ,

Когда я рвалъ весломъ густую сѣть пловучихъ

Болотныхъ травъ и водяныхъ цвѣтовъ —

или:

Прихвачу летучій локонъ

Я вѣнкомъ изъ бѣлыхъ розъ,

Что роститъ по стекламъ оконъ

Утренній морозъ —

тому, конечно, этого растолковать нельзя. Это не по его части.}. Стихотвореніе, которое г. критикъ — не безъ коварнаго умысла — (постыдная, въ нашей журналистикѣ часто употребляемая уловка) — приводитъ „какъ одно изъ лучшихъ“^[4], и надъ которымъ онъ потомъ глумится — вовсе не можетъ служить примѣромъ того, чѣмъ собственно отличается поэзія Полонскаго. Въ этомъ стихотвореніи выражается скорѣе слабая сторона его талапта, а именно: его нѣсколько наивное подчиненіе тому, что называется высшими философскими взглядами, послѣднимъ словомъ общечеловѣческаго прогресса и т. п. Искреннее уваженіе, даже удивленіе, которымъ онъ проникается передь лицомъ этихъ „вопросовъ“, внушаетъ ему стихотворенія, то торжествующія, то печальныя, въ которыхъ благонамѣренность и чистота убѣжденія не всегда сопровождается глубиною мысли, силой и блескомъ выраженія. Не въ подобныхъ произведеніяхъ слѣдуетъ искать настоящаго Полонскаго; зато тамъ, гдѣ онъ говоритъ о дѣйствительно пережитыхъ имъ ощущеніяхъ и чувствахъ, тамъ, гдѣ онъ рисуетъ образы, навѣянные ему то ежедневною, почти будничною жизнью, то своеобразною, часто до странности смѣлою фантазіей (укажу, напр., на стихотвореніе „Тишь и Мракъ“) — тамъ онъ, если не всякій разъ заявляетъ себя мастеромъ, то уже навѣрное всякій разъ привлекаетъ симпатію читателя, возбуждаетъ его вниманіе, а иногда, въ счастлиныя минуты, достигаетъ полной красоты, трогаетъ и потрясаетъ сердце. Талантъ его представляетъ особенную, ему лишь одному свойственную, смѣсь простодушной граціи, свободной образности языка, на которомъ еще лежитъ отблескъ пушкинскаго изящества, и какой-то иногда неловкой, но всегда любезной, честности и правдивости впечатлѣній. Временами, и какъ-бы безсознательно для него самого, онъ изумляетъ прозорливостью поэтическаго взгляда… (см. стихотвореніе: „Жалобы Музы“ въ „Оттискахъ“). Древній міръ так же не чуждъ его духу; нѣкоторыя его „античныя“ стихотворенія прекрасны (напр. „Аспазія“, „Наяды“). Позволю себѣ привестт въ подтвержденіе словъ моихъ стихотвореніе „Чайка“. Я не много знаю стихотвореній на русскомъ языкѣ, которыя по теплотѣ чувствъ, по унылой гармоніи тона стояли бы выше этой „Чайки“. Весь Полонскій высказался въ немъ».

Чайка.

Поднялъ корабль паруса;

Въ море спѣшитъ онъ, родной покидая заливъ…

Буря его догнала — и швырнула на каменный рифъ.

Бьется онъ грудью объ грудь

Скалъ, опрокинутыхъ вѣчнымъ прибоемъ морскимъ…

А бѣлогрудая чайка летаетъ и стонетъ надъ нимъ.

Съ бурей обломки его

Въ даль унеслись; чайка сѣла на волны — и вотъ

Тихо волна, покачавъ ее, новой волнѣ отдаетъ.

Вонъ — отдѣлились опять

Крылья отъ скачущей пѣны — и вѣтра быстрѣй

Мчится она, упадая въ объятья вечернихъ тѣней.

Счастье мое — ты корабль.

Море житейское бьетъ въ тебя бурной волной.

Если погибнешь ты, буду какъ чайка стонать надъ тобой.

Буря обломки твои

Пусть унесетъ! Но пока будетъ пѣна блестѣть,

Дамъ я волнамъ покачать себя, прежде чѣмъ въ ночь улетѣть.

«Всякій, даже поверхностный читатель легко замѣтитъ струю тайной грусти, разлитую во всѣхъ произведеніяхъ Полонскаго; она свойственна многимъ рускимъ, но у нашего поэта она имѣетъ особое значеніе. Въ ней чувствуется нѣкоторое недовѣріе къ себѣ, къ своимъ силамъ, къ жизни вообще; въ ней слышится отзвкчіе горькихъ опытовъ, тяжелыхъ воспоминаній… Относительная холодномть публики, — особенно нынѣшней, къ его литературной дѣятельности, вѣроятно также прибавила каплю своей полыни… И вотъ, послѣ свыше двадцати пяти лѣтней, честно пройденной карьеры, является критика, которая развязно и самоувѣренно, словно это само собою разумѣется, крутитъ, вертитъ, рѣшаетъ — и, не подозрѣвая даже въ своемъ самодовольствѣ, на сколько ложно, и не въ ту сторону, не по слѣду она сама выступаетъ и движется, произноситъ свой ничѣмъ неоправданный судъ! Г. Полонскому конечно нечего вмѣшиваться въ эти дрязги; но да извинитъ меня его скромность, если я рѣшаюсь печатно вступиться за него, если я беру на себя смѣлость замолвить за него слово! Я позволю себѣ сказать публикѣ, что, на этотъ разъ, она неправа и что дѣятельность такого поэта, каковъ Полонскій, заслуживаетъ большаго сочувствія; я позволю себѣ обратить ея вниманіе на то, что трудно писателю, каісь бы сильно ни было въ немъ чувство собственнаго призванія, трудно ему не усомниться въ немъ, когда его произведенія встрѣчаются однимъ лишь глухимъ молчаніемъ, или гаерскими завываніями, свистомъ и кривляньями нашихъ псевдосатириковъ! Что же касается до критика „Отечествен_яныхъ Записокъ“, то ограничусь тѣмъ, что выражу ему одно мое убѣжденіе, надъ которымъ онъ, вѣроятно, вдоволь посмѣется. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что, въ его глазахъ, патронъ его, г. Некрасовъ, неизмѣримо выше Полонскаго, что даже странно сопоставлять эти два имени: а я убѣжденъ, что любители русской словесности будутъ перечитывать лучшія стихотворенія Полонскаго, когда самое имя г. Некрасова покроется забвеніемъ. Почему-же это? А просто потому, что въ дѣлѣ поэзіи живуча только одна поэзія, и что въ бѣлыми нитками сшитыхъ, всякими пряностями приправленныхъ, мучительно высиженныхъ измышленіяхъ „скорбной“ музыки г. Некрасова — ея-то, поэзіи-то и нѣтъ на грошъ, какъ нѣтъ ея, напримѣръ, въ стихотвореніяхъ всѣми уважаемаго и почтеннаго А. С. Хомякова, съ которымъ, спѣшу прибавить, г. Некрасовъ не имѣетъ ничего общаго».

«Dixi et animam meam salvavi».

(С.-Петербургскія Вѣдомости, 1870, 8 янв. № 8)

Это письмо, конечно, заслуживаетъ большаго вниманія и большей долговѣчности, чѣмъ простая газетная статейка, исчезающая изъ памяти почти такъ же скоро, какъ истребляются газетные листы. Мы представляемъ читателямъ въ этихъ страницахъ г. Тургенева прекрасный образчикъ того, что называется настоящею критикою. Г. Тургеневъ отлично знаетъ въ чемъ дѣло, и въ его словахъ нѣтъ никакого слѣда ни полемической, ни объективной критики. Онъ все вниманіе устремилъ на самое главное — на музу г. Полонскаго, а не на его частную жизнь и не на его направленіе.

Тѣмъ прискорбнѣе и страннѣе ошибка г. Тургенева во взглядѣ на нашу критику. Въ началѣ онъ хвалитъ, какъ образцовыхъ критиковъ, Бѣлинскаго и Добролюбова, Но если такъ, то зачѣмъ же самъ онъ не слѣдуетъ этимъ критикамъ и зачѣмъ вооружается противъ тѣхъ, которые имъ слѣдуютъ?

Развѣ не Бѣлинскій и Добролюбозъ завели у насъ полемическую критику? Бѣлинскій сбился на этотъ путь въ концѣ своей жизни, но онъ подалъ первый примѣръ, который потомъ былъ подхваченъ и разработанъ съ величайшимъ усердіемъ. Критика Добролюбова была уже чисто полемическая. Авторъ статейки «Отечественныхъ Записокъ» есть одинъ изъ того полчища критиковъ, которые теперь идутъ по слѣдамъ Бѣлинскаго и Добролюбова. Какъ мы видѣли, въ словахъ этого автора есть нѣкоторый смыслъ; мысль его наставниковъ все-таки сквозитъ изъ за его ухорскихъ и не совсѣмъ толковыхъ порицаній.

И такъ, не слѣдовало хвалить родоначальниковъ и осуждать послѣдователей, не слѣдовало ссылаться, какъ на образцы, на Бѣлинскаго и Добролюбова въ той самой критической статьѣ, которая написана отнюдь не по началамъ Бѣлинскаго и Добролюбова.

Затѣмъ, мы должны признать, что похвалы г. Тургенева г. Полонскому отличаются большою тонкостію, и что мѣра ихъ чрезвычайно справедлива. Можетъ быть нѣсколько преувеличено достоинство «Признаній Сергѣя Чалыгина», но всѣ остальные отзывы мы считаемъ безукоризненно-вѣрными. «Кузнечикъ-музыкантъ» есть конечно лучшее произведеніе г. Полонскаго и такъ хорошъ, что дѣйствительно, пожалуй, переживетъ г. Некрасова.

Г. Тургеневъ, какъ мы видимъ, осуждаеть то вредное вліяніе, которое имѣло на г. Полонскаго его направленіе; муза «Кузнечика-Музыканта» очевидно пострадала отъ борьбы, которую она вела съ этимъ направленіемъ. Г. Тургеневъ весьма справедливо замѣчаетъ, что нѣсколько наивное подчиненіе такъ называемымъ философскимъ взглядамъ составляетъ слабую сторону таланта г. Полонскаго, и что стихотворенія его, которыя сюда относятся, не всегда отличаются глубиною мысли, силою и блескомъ выраженія.

Однако-же есть и такія, которыя вполнѣ обладаютъ всѣми этими качествами. Муза г. Полонскаго успѣвала стать выше своей слабости и возвела въ перлъ создалія свое отношеніе къ направленію. Не надѣясь на память читателей, выпишемъ чудесное стихотвореніе Нищій, нераздѣльнае съ именемъ г. Полонскаго.

Знавалъ я нищаго; какъ тѣнь,

Съ утра, бывало, цѣлый день

Старикъ подъ окнами бродилъ

И подаянія просилъ;

Но все, что въ день ни собиралъ,

Бывало къ ночи раздавалъ

Больнымъ, калѣкамъ и слѣпцамъ —

Такимъ же нищимъ, какъ и самъ.

Въ нашъ вѣкъ таковъ иной поэтъ:

Утративъ вѣру юныхъ лѣтъ,

Какъ нищій старецъ изнуренъ,

Духовной пищи проситъ онъ;

И все, что жизнь ему ни шлетъ,

Онъ съ благодарностью беретъ

И душу дѣлитъ пополамъ

Съ такими жъ нищими, какъ самъ. (Т. I, стр. 51).

Вотъ одно изъ лучшихъ и любимѣйшихъ стихотвореній русской литературы. Оно искренно, просто, смѣло и грандіозно — словомъ отличается всѣми достоинствами нашего поэта, и выражаетъ ту бѣдность духовной жизни, которая господствуетъ въ нашемъ обществѣ, которой часто не замѣчаютъ его нищіе члены, но которую глубоко почувствовалъ поэтъ, имѣющій чаяніе духовнаго богатства, стремящійся раздѣлить душу пополамъ съ своими ближними и не находящій чѣмъ дѣлиться.

Много есть и другихъ мѣстъ въ произведеніяхъ г. Полонскаго, столь-же поучительныхъ, въ которыхъ муза беретъ свои права и побѣждаетъ наивное подчиненіе постороннимъ вліяніямъ.

Въ чемъ-же особенность, настоящая натура этой музы? Какой даръ получаемъ отъ нея мы, больные, калѣки и слѣпцы? Г. Тургеневъ говоритъ о тайной грусти, разлитой въ произведеніяхъ этой музы. Не можемъ согласиться съ нимъ вполнѣ и приведемъ противъ него свидѣтельство самого поэта. Вотъ какъ г. Полонскій характеризуетъ пѣніе своей музы:

Чтобы пѣсня моя разлилась какъ потокъ, —

Ясной зорьки она дожидается;

Пусть не темная ночь, пусть горящій востокъ

Отражается въ ней, отливается;

Пусть чиликаютъ вольныя птицы вокругъ,

Сонный лѣсъ пусть проснется, нарядится,

И сова — пусть она не тревожитъ мой слухъ

И слѣпая — подальше усядется. (Т. I, стр. 11).

Конечно это стихотвореніе не доказываетъ, что настроеніе поэта постоянно бываетъ радостно. Грустные мотивы, которые можетъ быть особенно по душѣ г. Тургеневу, дѣйствительно преобладаютъ у г. Полонскаго; но намъ кажется, что въ приведенныхъ стихахъ содержится указаніе на характерную и сильно звучащую струну его музы. Настроеніе этой музы еще полнѣе выразилось въ прелестномъ стихотвореніи Утро.

Вверхъ по недоступнымь

Крутизнамъ встающихъ

Горъ туманъ восходитъ

Изъ долинъ цвѣтущихъ.

Онъ какъ дымъ уходитъ

Въ небеса родныя,

Въ облака свиваясь

Ярко-золотыя

И разсѣяваясь.

Лучъ зари съ лазурью

На волнахъ трепещетъ;

На востокѣ солнце

Разгораясь блещетъ…

И сіяетъ утро,

Утро молодое…

Ты-ли это небо

Хмурое ночное?

О, въ отвѣтъ природѣ,

Улыбнись отъ вѣка

Обреченный скорби

Геній человѣка! (Т. I, стр. 1 и 2).

Этотъ восторгъ въ высшей степени характеренъ для г. Полонскаго. Во множествѣ его произведеній слышится этотъ самый любящій призывъ, чтобы обреченный скорби геній человѣка улыбнулся въ отвѣтъ природѣ. Смѣлое и граціозное выраженіе — улыбнуться — совершенно въ духѣ поэта.

Природу нашь поэтъ любитъ замѣчательно, какъ вполнѣ родную, вѣчно милую, всегда понятную область. Для него природа всегда полна красоты, гармоніи, разнообразной жизни, и его муза никогда не сомнѣвалась въ томъ, что созерцать эту жизнь и красоту составляетъ ея прямое призваніе. Какъ и другіе поэты, г. Полонскій одушевляетъ, очеловѣчиваетъ природу; но едва-ли у кого нибудь это одушевленіе совершается съ такою легкостію и наивностію. Все, на что онъ ни взглянетъ, получаетъ смыслъ, принимаетъ человѣческія чувства и отношенія. Отсюда такое обиліе аллегорій, безупречно поэтическихъ, не имѣющихъ и тѣни искусственности; отсюда чудесныя превращенія «Кузнечика-Музыканта», въ силу которыхъ насѣкомыя являются людьми и люди принимаютъ образъ насѣкомыхъ.

Это любовное отношеніе къ природѣ свидѣтельствуетъ о способности поэта къ радостному и мирному настроенію. И вообще, всѣ его чувства, всѣ душевныя движенія не имѣютъ въ себѣ ничего слишкомъ тяжелаго, рѣзкаго и мрачнаго. И скорбь, и боль, и гнѣвъ — на всемъ лежитъ печать свѣтлой, гармонической натуры. Одно изъ самыхъ характерныхъ стихотвореній г. Полонскаго, по нашему мнѣнію, слѣдующее:

Лунный свѣтъ.

На скамьѣ, въ тѣни прозрачной

Тихо-шепчущихъ листовъ,

Слышу — ночь идетъ и слышу

Перекличку пѣтуховъ.

Далеко мерцаютъ звѣзды,

Облака озарены,

И дрожа тихонько льется

Свѣтъ волшебный отъ луны.

Жизни лучшія мгновенья,

Сердца жаркія мечты,

Роковыя впечатлѣнья

Зла, добра и красоты;

Все, что близко, что далеко,

Все, что грустно и смѣшно,

Все, что спитъ въ душѣ глубоко,

Въ этотъ мигъ озарено.

Отчего-жъ былаго счастья

Мнѣ теперь ничутъ не жаль?

Отчего былая радость

Безотрадна, какъ печаль?

Отчеіо печаль былая

Такъ свѣжа и такъ ярка?

Непонятное блаженство!

Непонятная тоска!

(Т. I, стр. 54).

Вотъ удивительное изображеніе одной изъ спокойныхъ свѣтлыхъ минутъ, которыя испытываетъ каждый и которыхъ несчастному человѣку нужно пожелать больше. Это созерцаніе въ лунномъ свѣтѣ, при которомъ теряютъ свою рѣзкую силу роковыя впечалнѣнія зла, добра и красоты, при которомъ не жаль былаго счастья, а былая печаль, свѣжая и яркая, переходитъ въ непонятное блаженство, — это созерцаніе принадлежитъ къ характернымъ настроеніямъ поэта.

Прочтите еще чудесныя стихотворенія Колокольчикъ, Качка въ бурю (Т. 2, стр. 74, 75), чтобы убѣдиться въ дѣтски-нѣжномъ и чуждомъ всякой тяжелой страстности настроеніи поэта. Въ особенности въ Качкѣ весь Полонскій: свѣтлыя мечты во время бури. Чайка, которую приводитъ г. Тургеневъ, намъ кажется, свидѣтельствуетъ о томъ-же; покачаться на волнахъ — вотъ отрада поэта, когда разбитъ въ обломки корабль его счастія.

Мы вовсе не хотимъ сказать, что г. Полонскому свойственны только радостныя чувства, или что онъ способенъ схватывать только легкія, мимолетныя впечатлѣнія, грусть, еще не лишенную сладости, радость еще смѣшанную съ уныніемъ. Напротивъ, мы должны прямо сказать, что этой музѣ доступны всѣ человѣческія чувства, во всю ихъ глубину, въ полномъ ихъ размѣрѣ. Но свойство этихъ чувствъ имѣетъ въ себѣ нѣчто — эѳирное, лучшаго слова мы не придумаемъ. Душевныя движенія этой музы часто не радостны, но всегда свѣтлы; они не столько легки, какъ гармоничны и чисты. Все имѣетъ такой эѳирный характеръ, какой мы воображаемъ у существъ чуждыхъ грубой земной дѣйствительности, у духовъ, у пери и ангеловъ (читайте Томаса Мура).

Любовъ и смерть знакомы г. Полонскому со всѣми ихъ тайнами. Но, еслибы пери умирала и какой-нибудь добрый духъ, ее любившій, сиделъ у ея изголовья, онъ не могъ бы выразить этого мгновенія лучше и сообразнѣе съ своей свѣтлой натурой, чѣмъ оно выражено въ стихотвореніи —

Послѣдній вздохъ.

«Поцѣлуй меня…

Моя грудь въ огнѣ…

Я еще люблю…

Наклонись ко мнѣ..'»

Такъ, въ прощальный часъ,

Лепеталъ и гасъ

Тихій голосъ твой,

Словно тающій,

Въ глубинѣ души

Догарающей.

Я дышать не смѣлъ —

Я въ лице твое

Какъ мертвецъ глядѣлъ —

Я склонилъ мой слухъ,

Но, увы! мой другъ,

Твой послѣдній вздохъ

Мнѣ любви твоей

Досказатъ не могъ.

И не знаю я,

Чѣмъ развяжется

Эта жизнь моя,

Гдѣ доскажется

Мнѣ любовъ твоя! (Т. I, стр. 37).

Какая музыка, какая невыразимая прелесть!

Есть на свѣтѣ страшныя вещи: есть чувства подавляющаго душу ужаса, минуты, граничащія съ безуміемъ. Музѣ г. Полонскаго знакомы эти душевныя движенія: но самый ужасъ не имѣетъ у нея своего тяжкаго характера; даже привидѣнія, которыя ей являются, не пугаютъ ее до мрачнаго, убивающаго сграха. Послушайте:

Я читаю книгу пѣсенъ:

«Рай любви — змѣя любовь» —

Ничего не понимаю,

Перечитываю вновь.

Что со мной? —

Съ невольнымъ страхомъ

Въ душу крадется тоска…

Словно книгу заслонила

Чья-то мертвая рука,

Словно чья-то тѣнь поникла

За плечомъ — и въ тишинѣ

Тихо плачетъ, тихо дышетъ

И дышатъ мѣшаетъ мнѣ,

Словно эту книгу пѣсенъ

Прочитать хотятъ со мной

Потухающія очи

Съ накипѣвшею слезой. (Т. I, стр. 38).

Это ласковое привидѣніе вмѣсто ужаса принесло какую-то отраду. Мертвая рука, заслонившая книгу, тѣнь, поникшая за плечомъ, внушаютъ не страхъ, а безконечно печальную, безконечно глубокую нѣжность.

Кто хочетъ видѣть, какъ смѣло муза Полонскаго обращается съ призраками, міръ которыхъ ему какъ будто свой, пусть прочтетъ еще Тишь и мракъ въ отдѣлѣ Сны (Т. 2, стр. 65).

И такъ, мы нѣсколько обозначили характеръ музы г. Полонскаго. Съ такою музыкою нашъ поэтъ долженъ былъ притерпѣть не мало затрудненій. Критика, наша суровая критика, находящаяся подъ давленіемъ тяжелыхъ вопросовъ, неблагосклонно встрѣтила г. Полонскаго. Бѣлинскій отозвался о немъ съ пренебреженіемъ, и именно за легкость настроенія нѣкоторыхъ стихотвореній. Аполлонъ Григорьевъ нашелъ слишкомъ сладкимъ тонъ стиховъ г. Полонскаго.

Собственное развитіе поэта, направленіе, котораго онъ держался, мѣшали свободному проявленію его музы. Поэты вообще бываютъ смущаемы въ своей дѣятельности собстевными думами, разладомъ между попытками ихъ ума и внушеніями божественнаго дара. Г. Полонскій выразилъ свои колебанія между прочимъ въ стихотвореніи «Двойникъ», отличающемся всѣми лучшими свойствами его музы и представляющемъ классическое отраженіе душевнаго состоянія, испытываемаго каждымъ поэтомъ.

Двойникъ.

Я шелъ и не слыхалъ, какъ пѣли соловьи,

И не видалъ, какъ звѣзды загорались.

И слушалъ я шаги — шаги не знаю чьи

За мной въ лѣсной глуши неясно повторялись.

Я думалъ — эхо… звѣрь… колышется тростникъ…

Я вѣрить не хотѣлъ, дрожа и замирая,

Что по моимъ слѣдамъ, на шагъ не отставая,

Идетъ не человѣкъ, не звѣрь, а мой двойникъ.

То я бѣжать хотѣлъ, пугливо озираясь,

То самого себя какъ мальчика стыдилъ…

Вдругъ злость меня взяла — и страшно задыхаясь,

Я самъ пошелъ къ нему на встрѣчу и спросилъ:

— Что ты пророчишь мнѣ, или зачѣмъ пугаешь?

Ты призракъ, иль обманъ фантазіи больной? —

— Ахъ, отвѣчалъ двойникъ: — ты видѣть мнѣ мѣшаешъ

И не даешь внимать гармоніи ночной;

Ты хочешь отравить меня своимъ сомнѣньемъ,

Меня, — живой родникъ поэзіи твоей!..

И, не сводя съ меня испуганныхъ очей,

Двойникъ мой на меня глядѣлъ съ такимъ смятеньемъ,

Какъ будто бы не онъ среди ночныхъ тѣней,

Не онъ, а я къ нему явился привидѣньемъ!

(Т. II, стр. 80).

Вотъ до какой рѣзкости можетъ доходить то раздвоеніе въ натурѣ поэтовъ, о которомъ мы говорили. Человѣкъ самъ себѣ является привидѣніемъ, приходитъ въ смятеніе отъ самаго себя. У нашего поэта этотъ разладъ очевидно имѣетъ характеръ не долгаго томленія, а скоропреходящаго минутнаго испуга, и онъ выразилъ тяжесть такого внутренняго раздвоенія со всею свойственною ему смѣлостію и образностію.

Но, когда муза вполнѣ владѣетъ собою, когда она свободно предается движеніямъ своей натуры (какъ и въ этомъ «двойникѣ», представляющемъ собственно выходъ изъ борьбы, побѣду надъ раздоромъ), мы находимъ въ ея произведеніяхъ блистательныя качества, прямо вытекающія изъ той эѳирности, которую въ ней осуждала критика. У г. Полонскаго часто бываетъ удивительная, дерзкая грандіозностъ, напоминающая Державина; у него очень обыкновенна смѣлая, граціозная шаловливость, похожая на шаловливость «Руслана и Людмилы», поэмы, съ которой не даромъ же начинается новый періодь русской литературы. Стихъ г. Полонскаго часто необыкновенно музыкаленъ; его чистая и нѣжная мелодія иногда можетъ поспорить съ прелестью стиха «Бахчисарайскаго Фонтана». Все это какъ нельзя лучше идетъ къ характеру этой чудесной музы.

Всего же больше насъ плѣняетъ при всемъ этомъ и во всемъ этомъ то простодушіе, та честность и правдивость впечатлѣній, которыя такъ любовно замѣчены г. Тургеневымъ въ музѣ г. Полонскаго. Едва-ли есть у насъ въ настоящую минуту поэтъ, котораго поэзія была-бы болѣе естественна, который бы, при всѣхъ своихъ недостаткахъ, такъ мало пыжился и топорщился, какъ г. Полонскій. Напримѣръ, г. Некрасовъ можетъ быть противопоставленъ г. Полонскому именно какъ образецъ напряженности, очевидно весьма противной г. Тургеневу. Нужды нѣтъ, что правдивость Полонскаго бываетъ иногда неловка, какъ справедливо замѣчаетъ г. Тургеневъ. Все-таки намъ безконечно любезна эта муза, такъ вольно, такъ смѣло облекающая въ поэзію свои разнообразныя чувства, далекія отъ тяжелой страстности и чрезмѣрнаго напряженія душевныхъ силъ. Въ музѣ Полонскаго есть правда, одно изъ лучшихъ качествъ нашей литературы. А нѣжный и свѣтлый характеръ ея пѣсенъ есть отраженіе одной изъ несомнѣнныхъ сторонъ русской души, вообще говоря весьма сложной.

VI.

Свобода поэзіи.

Заключимъ нашу статью общимъ замѣчаніемъ: Свобода искусства, чистое искусство, искусство для искусства, — все это слова широкія, такъ что могутъ имѣть или очень глупое значеніе, или же очень живой, очень глубокій смыслъ. Сохрани насъ Боже отъ той чисто нѣмецкой теоріи, по которой человѣкъ можетъ разбиваться на части, и въ немъ спокойно должны уживаться всякія противорѣчія, по которой религія сама по себѣ, государство само по себѣ, поэзія сама по себѣ, а жизнь сама по себѣ. Ничего не можетъ быть противнѣе этого русскому духу.

Но вѣра въ искусство ни къ чему подобному и не ведетъ. Эта вѣра значитъ: искусство связано естественно, по самой своей сущности, со всѣми высшими интересами человѣческой души, и потому должно быть свободно, не должно быть искусственно подчиняемо этимъ интересамъ. Отрицаніе всего дѣланнаго, фальшиваго, напускнаго, неискренняго, сочиненнаго, всякаго подслуживанія и прилаживанія — вотъ что слѣдуетъ изъ вѣры въ искусство. Правда — вотъ высшій законъ, и мы знаемъ, что для праведниковъ не нужны правила и предписанія.

Поэты! слушайтесь вашего внутренняго голоса и пожалуста, не слушайтесь критиковъ. Это для васъ самый опасный и вредный народъ. Они всѣ лѣзутъ въ судьи, тогда какъ должны бы быть только вашими толкователями. Но толковать поэзію трудно, а судитъ — легко удивительно. Требуй всего, что только вздумается, и будешь судьею на славу. Упрекай розу, зачѣмъ она не роститъ яблоковъ, осуждай картину за то, что ее нельзя съѣсть съ уксусомъ, утверждай, что этимъ нарушается гармонія мірозданія, — и всѣ тѣ, которые понимаютъ, какъ пріятно иногда бываетъ покушать, тебѣ повѣрятъ.

Такъ, напримѣръ, г. Коршъ требуетъ, чтобы г. Полонскій пересталъ быть лирикомъ. Г. Коршъ несогласенъ съ похвалами г. Тургенева (онъ вообще ни съ чѣмъ не согласенъ, но несмотря на то, а можетъ быть именно потому — его газета, какъ говорится, несетъ все, что въ нее положатъ) и вотъ въ чемъ находитъ главный недостатокъ г. Полонскаго: «Талантъ г. Полонскаго», говоритъ онъ, «самъ по себѣ не очень сильный, преимущественно почерпаетъ свое содержаніе въ сферѣ личныхъ, лирическихъ ощущеній, лучшее время которыхъ пережито обществомъ и прошло». (Спб. Вѣд. 1870, № 8). Вотъ судъ и поученіе вамъ, г. Тургеневъ, и вамъ, г. Полонскій! Что вы все пустяками занимаетесь? Время лирическихъ ощущеній прошло. Г. Коршъ пресерьозно думаетъ, что теперь не время быть поэтомъ, а конечно самое время — издавать такую газету какъ «Спб. Вѣдомости».

Пѣть съ чужаго голоса, толковать о предметахъ, въ которыхъ ничего не смыслишь, не имѣть за душею ни единаго искренняго слова, ни одного натуральнаго звука, но за то кричать во все горло — какъ только другіе закричали, негодовать и благородствовать хотя заднимъ числомъ, но пылко, объявить себя даже защитникомъ цѣлаго человѣчества и — размазывать, размазывать, размазывать, — подражать, подражать, подражать, — путать, путать, путать…… вотъ дѣятельность, достойная нынѣшняго времени.

Мы думаемъ иначе. Дѣйствительную мысль, дѣйствительное творчество мы считаемъ чистымъ золотомъ литературы, единственно цѣннымъ среди той массы фальшивыхъ и блестящихъ побрякушекъ, которыми ежедневно заваливается нашъ литературный рынокъ. Мы нимало не радуемся, что у насъ издаются Спб. Вѣдомости, и напротивъ, считаемъ за великое счастіе, что у насъ есть еще Полонскіе.

Въ заключеніе и въ оправданіе своей статьи приведемъ слова Ренана (иностранцамъ въ Россіи всегда больше вѣры), сказанныя имъ по поводу 1848 и 1849 годовъ:

"Еслибы философія, наука, искусство, литература были только пріятнымъ препровожденіемъ времени, забавою праздныхъ, предметомъ роскоши, фантазіею любителей, однимъ словомъ, «изъ суетныхъ дѣлъ наименѣе суетнымъ», то могли бы быть времена, когда ученый долженъ бы былъ сказать вмѣстѣ съ поэтомъ:

Honte à qui peut chanter, pendant que Rome brûle!

(Стыдъ тому, кто можетъ пѣть, тогда какъ Римъ горитъ!)

«Но, если трудъ мысли есть самая серьозная вещь на свѣтѣ, если съ нимъ связаны судьбы человѣчества и усовершеніе недѣлимаго, то этотъ трудъ, подобно дѣламъ религіознымъ, имѣеть цѣну во всякое время, во всякую минуту. Посвящать наукѣ и культурѣ ума только часы спокойствія и досуга значило бы оскорблять человѣческій умъ, значило бы предполагать, что есть вещи болѣе серьозныя, чѣмъ изысканіе истины. Но если бы такъ, если бы философія составляла интересъ низшаго разряда, то человѣкъ, отдающій жизнь на служеніе высшимъ цѣлямъ, желающій имѣть право сказать въ послѣднюю свою минуту: „я исполнилъ свое назначеніе“, могъ ли бы такой человѣкъ посвятить на философію даже одинъ часъ, — зная, что на немъ лежатъ болѣе высокія обязанности»?

«Есть хорошія вещи, которыя всегда хороши, и если для развитія науки и искусства мы станемъ ждать спокойствія, то можетъ быть мы долго прождемъ. Еслибы такъ разсуждали наши отцы, они сложили бы руки и не оставили бы намъ своего на лѣдства. Да наконецъ, что за дѣло — надеженъ или невѣренъ завтрашній день? Что за дѣло, принадлежитъ намъ будущее или нѣтъ? Развѣ истина отъ этого менѣе прекрасна и Богъ менѣе великъ? Еслибы міръ разрушался, то все еще слѣдовало-бы философствовать, и я увѣренъ, что если когда нибудь наша земля подвергнется катаклизму, то въ эту страшную минуту найдутся люди, которые среди разгрома и хаоса будутъ питать чистую, безкорыстную мысль, и, забывая о своей близкой смерти, будутъ созерцать явленіе съ тѣмъ, чтобы вникнуть въ его высшій смыслъ».

«Наука, искусство, философія имѣютъ цѣну лишь потому, что онѣ суть вещи религіозныя, то есть, что онѣ даютъ человѣку духовный хлѣбъ. „Едино есть на нотребу“. Нужно признать это предписаніе великаго Учителя нравственности, какъ принципъ всякой благородной жизни, какъ прямое правило обязанностей человѣческой природы».

«Глубокій упадокъ современнаго общества происходитъ отъ того, что умственная культура не разумѣется какъ вещь религіозная, отъ того, что поэзія, наука, литература разсматриваются какъ предметы роскоши»…… (Questions Contemp. p. 311—316).

---

Мы ограничились въ этой статьѣ г. Полонскимъ и отлагаемъ г. Некрасова до другаго времени. Если читатели насъ поняли, то они видятъ, что, отказавшись отъ критики полемической и критики объективной, мы собственно собираемся хвалить нашего наиболѣе читаемаго поэта. И такъ, когда-нибудь мы будемъ хвалить г. Некрасова. Мы должны по справедливости отличитъ его отъ г. Минаева и иныхъ, которыхъ иногда бываеть невозможно похвалить ни съ какой точки зрѣнія.

ПРИБАВЛЕНІЕ Объ ироніи въ русской литературѣ. (Русск. Вѣстникъ, 1875, іюнь).

Исторію нашей литературы нынче вошло въ обыкновеніе разсматривать такъ, что будто-бы до Гоголя она имѣла фальшивый, сочиненный характеръ, содержала и распространяла лишь одинъ

«Насъ возвышающій обманъ»,

и что будто-бы Гоголь разрушилъ этотъ обманъ, указалъ путь къ правдѣ и обнажилъ передъ нами настоящую русскую дѣйствительность. Въ этой правдивости, въ этомъ стремленіи къ неприкрашенной дѣйствительности видятъ обыкновенно главную черту того движенія литературы, которое послѣдовало за Гоголемъ и продолжается до сихъ поръ.

Намъ кажется, тутъ есть значительное недоразумѣніе. Фактъ поставленъ невѣрно вслѣдствіе очень обыкновенной ошибки, вслѣдствіе того, что все вниманіе обращено на самый предметъ изображенія, а не на то, какъ онъ изображается. Конечно, послѣ Пушкина наша литература почти исключительно сосредоточилась на русской жизни и стала чуть-ли не систематически перебирать всевозможныя ея сферы, всѣ ея сословія и вѣдомства, всѣ углы и закоулки. Въ литературѣ исчезли такія произведенія какъ Каменный гость, Моцартъ и Сальери, драмы и новеллы изъ жизни италіянскихъ художниковъ, и тому подобное. Міръ древній и міръ европейскій понемногу совершенно ушли изъ кругозора нашей поэзіи и не существуютъ для современныхъ читателей. Если поэтъ выходитъ за предѣлы русской жизни, то его произведеніе, хотя-бы оно касалось величайшаго событія въ исторіи и, высшихъ интересовъ человѣчества, какъ напримѣръ Два міра А. Майкова, большинству читателей кажется чѣмъ-то чуждымъ, не возбуждающимъ живаго интереса. Изъ того, однакоже, что нашъ интересъ, и наше вниманіе ограничились извѣстнымъ предметомъ, не слѣдуетъ еще, что наше пониманіе этого предмета сдѣлалось глубже и яснѣе. Пониманіе Россіи! Возможно-ли утверждать, что мы обладаемъ имъ теперь въ значительно большей степени, чѣмъ до Гоголя? Трудъ народнаго самосознанія есть дѣло столь великое и сложное, что кто разумѣетъ важность этого вопроса, никогда не будетъ самоувѣреннымъ и поспѣшнымъ въ сужденіяхъ о немъ. Конечно, переворотъ, совершенный Гоголемъ, какъ и всякое движеніе умственной жизни, можетъ и долженъ пойти въ прокъ нашему самосознанію. Но пока, до времени, это, можетъ быть, только запросъ на лучшее пониманіе, только постановка новыхъ задачъ, которыя еще, можетъ быть, во все не рѣшены нами, да и не скоро будутъ рѣшены. Намъ-бы не показалось страннымъ, еслибы кто-нибудь сталъ утверждать, что до Гоголя мы лучше понимали Россію, чѣмъ послѣ него, и что теперь недоумѣнія и недоразумѣнія не только не кончились, а напротивъ еще растутъ и господствуютъ.

«Бѣдность да бѣдность, да несовершенство нашей жизни» дѣйствительно составляютъ непосредственный предметъ нашей литературы послѣ Гоголя, но это еще ничего не говоритъ намъ о ея близости къ дѣйствительности. Чтобы разобрать и разсмотрѣть, что намъ даетъ эта литература, нужно анализировать тотъ пріемъ искусства, который она употребляетъ, видѣть, въ чемъ состоитъ ея художественная работа, какому процессу въ ней подвергаются непосредственныя данныя дѣйствительности; тогда намъ и будетъ ясно, въ какомъ отношеніи къ дѣйствительности находятся тѣ произведенія, которыя получаются въ результатѣ.

Повидимому, ничего реальнѣе Гоголя быть не можетъ, положимъ хоть въ Мертвыхъ душахъ. Онъ описываетъ величайшія мелочи съ полнѣйшею вѣрностію и точностію. Но, еслибъ эти описанія были простыми фотографическими снимками, они не имѣли-бы никакой важности, никакого смысла. Смыслъ, художественное значеніе они получаютъ не вслѣдствіе своей вѣрности, а потому, что возведены въ перлъ созданія, подвергаются какому-то художественному процессу, отъ котораго и получаютъ необыкновенную значительность.

Въ чемъ-же дѣло? Первое, что должно намъ броситься въ глаза, если мы отвлечемъ свое вниманіе отъ предмеma, который описывается, и устремимъ его на процессъ художества, есть тонъ разсказа. Это тонъ не простой, не сливающійся съ содержаніемъ рѣчи, не стремящійся скрасться, уйти отъ вниманія, какъ форма, которая не должна отдѣляться отъ того, что въ ней заключено; нѣтъ, это тонъ рѣзко звучащій, усиленно выдающійся и обособляющійся. Это тонъ въ высшей степени ироническій. Иронія, какъ извѣстно, состоитъ въ томъ, что мы важно, торжественно разсказываемъ о томъ, что заслуживаетъ презрѣнія и насмѣшки. Сила ироніи состоитъ въ этой противоположности между предметомъ и способомъ его изображенія; мы усиливаемъ нашу рѣчь контрастомъ словъ и содержанія.

Вотъ тотъ пріемъ, который господствуетъ въ Мертвыхъ душахъ. Самый ходъ разсказа, подробнаго, плавнаго, обстоятельнаго, медленно и тяжело движущагося, составляетъ иронію надъ пошлостію того, что разсказывается. Пустѣйшіе разговоры передаются какъ важныя событія; ничтожныя подробности являются въ ужасномъ безобразіи, какъ будто мы вдругъ навели на нихъ увеличительное стекло. И чѣмъ тоньше черта, отдѣляющая иронію отъ дѣйствительности, чѣмъ явственнѣе для насъ, что это почти дѣйствительность, что жизнь города N почти такъ представляется самимъ жителямъ этого города, какъ ее описалъ Гоголь, тѣмъ ужаснѣе впечатлѣніи пошлости, тѣмъ сильнѣе торжество ироніи.

Но не нужно упускать изъ виду, что иронія есть однакоже языкъ переносный, несобственный. Она связана съ неуловимымъ оттѣнкомъ синонимическихъ словъ, употребляемыхъ одно вмѣсто другаго, съ неуловимымъ поворотомъ фразы, дающимъ ей то или другое теченіе. Вотъ отчего, вѣроятно, переводы Мертвыхъ душъ на иностранные языки не имѣютъ, какъ говорятъ, успѣха у иностранныхъ читателей. Чрезвычайно трудно удержать въ переводѣ ироническій тонъ всей поэмы, принимающій тысячи оттѣнковъ; а безъ этого тона содержаніе разсказа само по себѣ не имѣетъ цѣны.

Иронія есть во всякомъ случаѣ непрямое отношеніе къ дѣлу. Когда вы слышите ироническую рѣчь, вы чувствуете, что говорящій порицаетъ то, о чемъ говоритъ, но во имя чего совершается порицаніе и каково должно быть прямое отношеніе къ дѣлу, — это еще вопросъ, вопросъ не только для насъ, но можетъ быть, и даже весьма часто, и для того, кто говоритъ. Явленія, описываемыя иронически, суть, по этому самому, несерьозныя явленія, но при этомъ намъ еще не ясно, гдѣ и въ чемъ намъ искать серьозныхъ явленій, и въ какомъ отношеніи къ этому серьозному стоитъ описываемое несерьозное.

Между тѣмъ искусство требуетъ прямаго отношенія къ дѣлу; оно можетъ употреблять иронію, можетъ достигнуть въ этомъ пріемѣ величайшей художественности, какъ это и было у Гоголя, но остановиться на ироніи оно не можетъ. Гоголь, задумавъ въ Мертвыхъ душахъ изобразить полную картину русской жизни, конечно не имѣлъ никогда и въ мысли ограничиться одною ироніей: его намѣреніе всегда было (какъ это видно изъ многихъ мѣстъ первой части Мертвыхъ душъ) постепенно смягчить свой тонъ, перейти въ юморъ и кончить серьознымъ разсказомъ. Гоголь былъ человѣкъ восторженный, пламенно, кровно любившій свою родину, и его художественная ирогія порождена этою восторженностію, а не холоднымъ анализомъ недостатковъ русской жизни.

Гоголь, какъ извѣстно, не справился съ задачею, за которую взялся съ такимъ воодушевленіемъ и увѣренностію. Онъ погибъ, мучительно усиливаясь взять другой тонъ и создать иныя лица.

Исторія нашей литературы послѣ Гоголя какъ нельзя лучше показываетъ, что изъ его тона требовался выходъ, что естественное стремленіе искусства было перейти отъ иронической рѣчи въ прямую. Возбужденіе, произведенное Гоголемъ, было необычайное, и послѣдствія его продолжаются до сихъ поръ; но почти всѣ замѣчательныя явленія въ послѣ-Гоголевской литературѣ можно разсматривать какъ поправки Гоголя, какъ попытки подойти къ предмету съ другой стороны, уменьшить разстояніе, на которое насъ отдѣляетъ отъ предмета ироніи. И, такъ какъ это была задача не легкая, то рядомъ съ этими попытками были дѣлаемы ошибочные, неправильные выходы изъ Гоголевскаго тона.

Самая простая ошибка состояла въ томъ, что тонъ былъ вовсе упускаемъ изъ виду, какъ дѣло не существенное, и что Гоголю стали подражать въ выборѣ предметовъ. Отсюда вышла натуральная школа, выродившаяся потомъ въ обличительную. Натуральная школа пустилась въ описаніе пошлыхъ и мелкихъ людей и предметовъ, какъ-будто вся сила Гоголя заключалась въ томъ, что онъ обратилъ вниманіе на мелочи. Появилось очень много скучныхъ произведеній, весь интересъ которыхъ состоялъ въ стремленіи къ фотографической вѣрности и въ смутномъ чувствѣ пустоты и тоски. Конечно, въ этихъ произведеніяхъ находило себѣ удовлетвореніе то недовольство дѣйствительностью, которое у насъ такъ обыкновенно и въ первые годы послѣ Гоголя было особенно сильно. Но все-же ясно, что пріемы этихъ писателей глубоко неправильны. Для читателя не приготовленнаго, не имѣющаго извѣстныхъ предрасположеній, не зараженнаго привычкою къ многочтенію, не испорченнаго господствующею литературой, эти книги должны представляться очень дикимъ и скучнымъ явленіемъ. Для такого читателя повѣствовательная книга должна быть столько-же серьозна, какъ и всякая другая, слѣдовательно, или должна быть настоящею поэмою съ настоящими героями, или-же — ироническою поэмой съ ироническими героями.

Между тѣмъ, наши повѣствователи, очень часто прежде, а нерѣдко и теперь, ведутъ свои разсказы такъ, что приводятъ читателей въ совершенное недоумѣніе, зачѣмъ и о чемъ разсказывается. Иногда мелкія и ничтожныя явленія изображаются такимъ тономъ, съ такимъ основательнымъ реализмомъ, какъ-будто они имѣютъ полнѣйшее право на существованіе, все-же другое есть вздоръ, пустыя мечтанія. Получается не иронія надъ дѣйствительностію, а ея оправданіе; излагается серьозно и потому какъ-бы сочувственно то, что въ сущности не заключаетъ въ себѣ ничего серьознаго.

Но явились, какъ мы замѣтили, и правильныя попытки найти рѣшеніе задачи. Въ этомъ отношеніи особенно замѣчательна дѣятельность Островскаго. Онъ пишетъ серьозныя драмы и комедіи изъ такой сферы, на которую читатели обыкновенно смотрятъ свысока. Онъ успѣлъ создать изъ этой сферы совершенно живыя лица и положенія и заставилъ настъ смотрѣть на нихъ не подсмѣиваясь, не иронизируя, а съ дѣйствительнымъ сочувствіемъ или негодованіемъ, слѣдовательно такъ, что мы ставимъ себя на одинъ уровень съ ними, признаемъ интересъ и важность ихъ духовной жизни.

Но наибольшую прямоту, чистоту и вѣрность отношеній къ предмету мы конечно должны признать за гр. Л. Н. Толстымъ. Опять, мы не хотимъ здѣсь опредѣлять полное значеніе произведеній этого писателя, мы только, какъ на примѣръ и на подтвержденіе, указываемъ на то, что у него уже господствуетъ тотъ прямой пріемъ искусства, который какъ будто былъ потерянъ послѣ Пушкина.

Въ свою очередь, то непрямое отношеніе къ предметамъ, которое началось съ ироніи Гоголя, не только однакоже не исчезло въ нашей литературѣ, а напротивъ продолжается у многихъ писателей и развилось даже до своихъ крайнихъ формъ. Иронія, которая у Гоголя имѣла такую строгую художественную мѣру, понемногу вовсе удалилась отъ предмета; все больше и больше усиливая свое выраженіе, писатели стали безпрерывно употреблять иронію гиперболическую, въ которой уже нѣтъ заботы о реальномъ изображеніи, а напротивъ вся потѣха заключается въ искаженіи реальныхъ чертъ. Эта гиперболическая иронія иногда разыгрывается наконецъ до того, что переходитъ въ чистое глумленіе, то есть въ рѣчи совершенно безсмысленныя, и самою своею безсмысленностію выражающія презрѣніе къ тому, о чемъ говорится. Вмѣсто ироніи явилось такъ-сказать нахальное, наглое обращеніе съ предметами, какъ всего сильнѣе выражающее пренебреженіе къ нимъ того, кто о нихъ говоритъ.

Такой характеръ представляютъ произведенія Щедрина и отчасти Некрасова. Ихъ пріемы пришлись очень по душѣ многимъ русскимъ людямъ, которые вообще не любятъ прямой рѣчи, для которыхъ почти нѣтъ средины между восторженностью и озлобленіемъ, между сентиментальностью и цинизмомъ. Спокойная рѣчь, раскрывающая съ художественной мѣрой свойства предмета, имъ кажется скучною и даже противною, какъ нѣчто прѣсное; имъ нужна сильная приправа, густая присыпка перца, что-нибудь или язвительное, или надрывающее. Поэтому они и сами ни о чемъ говорить просто не могутъ, вѣчно иронизируютъ и сыплютъ циническими выраженіями безъ малѣйшаго повода.

Понятно, что при такихъ условіяхъ нельзя ожидать въ литературѣ никакой близости къ дѣйствительности. Еслибъ иностранецъ вздумалъ, напримѣръ, изучать Россію по Щедрину и Некрасову, то онъ едва-ли-бы много узналъ. Онъ узналъ-бы развѣ только то, какъ иные русскіе люди впадаютъ въ гипорболы и въ глумленіе по поводу самыхъ простыхъ предметовъ, но этихъ предметовъ онъ узнать-бы не могъ. Названные два писателя дѣйстительно замѣчательны тѣмъ, что, при всемъ ихъ талантѣ, они не создали ни единаго лица, ни единой картины, ни единаго положенія или чувства, на которое можно было-бы указать какъ на нѣчто законченное, дѣйствительно созданное, дѣйствительно «возведенное въ перлъ созданія». Ихъ иронія и гипербола безплодны, расплываются, никогда не достигаютъ точнаго, опредѣленнаго смысла. Образы, зачатки которыхъ иногда являются съ большою свѣжестью и силой, непремѣнно бываютъ испорчены, искажены въ развитіи. Такимъ образомъ, чтобы оцѣнить достоинства этихъ писателей (иногда весьма блестящія), приходится прибѣгать къ отрывкамъ, почти къ отдѣльнымъ стихамъ, къ отдѣльнымъ выраженіямъ. Ничего цѣлаго указать у нихъ невозможно, такъ какъ цѣлое требуетъ дѣйствительнаго реализма, пониманія внутренней жизни предмета.

Странное настроеніе, по которому для такого рода писателей невозможно стать въ прямое отношеніе къ дѣлу, иногда выступаетъ очень ясно. У Некрасова есть слѣдующіе стихи:

Въ насмѣшливомъ и дерзкомъ нашемъ вѣкѣ

Великое, святое слово: мать

Не пробуждаетъ чувства въ человѣкѣ.

Но я привыкъ обычай презирать,

Я не боюсь насмѣшливости модной, и пр. *)

{*) См. т. I Изд. шестое, стр. 206.}

Что такое? Что за помѣха встрѣтилась поэту, когда онъ вздумалъ выражать свое сыновнее чувство? Онъ ссылается на насмѣшливый и дерзкій вѣкъ; увѣряетъ, что въ людяхъ его окружающихъ слово мать не пробуждаетъ чувства. Черта до такой степени чудовищная, что ей невозможно повѣрить. Стихотвореніе писано лѣтъ двадцать тому назадъ; но развѣ очень отдаленные потомки могутъ подумать, что дѣйствительно въ это время дерзость и насмѣшливость умовъ вытравила изъ сердца людей всякія сыновнія чувства. Однакоже, почему нибудь да написаны-же эти стихи? Мы думаемъ, что поэтъ, жалующійся на холодность вѣка, въ сущности испытывалъ борьбу внутри себя. Что-то мѣшало ему вольно отдаться изліянію своего чувства; прямое, открытое выраженіе не давалось, казалось чѣмъ-то неловкимъ, стыднымъ; словомъ, такъ или иначе, но поэтъ не былъ въ силахъ найти, или создать художественную форму для своего душевнаго состоянія. Стихотвореніе, дѣйствительно, такъ и осталось неоконченнымъ.

То-ли дѣло иронія, шутка! Тутъ можно говорить не своимъ голосомъ, кривляться, преувеличивать, не соблюдать ни точности, ни порядка; словомъ, тутъ нужно не выражать свое чувство, а только намекать на него, только подразумѣвать его, причемъ иногда самъ авторъ не знаетъ, что такое слѣдуетъ подразумѣвать подъ его словами. Вотъ почему, обыкновенный характеръ стихотвореній Некрасова есть мрачная шутливость, то переходящая вдругъ въ паѳосъ, то спускающаяся до водевильности. Тонъ всегда медленный, торжественный, ибо всегда ироническій, не натуральный.

Слава Богу, стрѣлять перестали!

Ни минуты мы нынче не спали,

И едвали кто въ городѣ спалъ:

Ночью пушечный громъ грохоталъ.

Не до сна! Вся столица молилась,

Чтобъ Нева въ берега возвратилась;

И минула большая бѣда —

Понемногу сбываетъ вода… *)

{*) Томъ II, стр. 149.}

Вообразимъ себѣ иностранца, или читателя отдаленнаго отъ насъ значительнымъ промежуткомъ времени, нѣсколькими вѣками: для нихъ конечно будетъ очень трудно уловить шуточный, ироническій тонъ этихъ стиховъ, и они (какъ вѣроятно и теперь многіе провинціалы) пожалуй примутъ за правду все это описаніе. Между тѣмъ, тутъ гипербола на гиперболѣ: едва-ли кто спалъ, пушечный громъ, вся столица молилась — все это шутка; такихъ ужасовъ не бываетъ, да и быть не можегъ.

А вотъ описаніе петербургскихъ улицъ во время сильнаго мороза:

Разыгралися силы Господни!

На пространствѣ пяти саженей

Насчитаешь навѣрно до сотни

Отмороженныхъ щекъ и ушей. *)

^[5]

Шутка очень крупная, которая конечно выражаетъ не дѣйствительность, а настроеніе автора. Эти желчныя гиперболы нравятся читателямъ, находящимся въ такомъ-же настроеніи, напримѣръ многимъ жителямъ Петербурга, о которомъ иногда можно почти вправду сказать:

Въ цѣломъ городѣ нѣтъ человѣка

Въ комъ бы желчь не кипѣла ключомъ. *)

^[6]

(Отрывокъ изъ критической статьи).

---

1. Именно теперь, по роводу моихъ „Литературніихъ Воспоминаній“, кажется, снова поднимается знатная травля… На здоровье, господа.
2. См. «Отеч. зап.» за сентябрь 1869 г. «Новыя книги», стр. 49.
3. „Mon verre n’est pas grand, mais je bois dans mon verre“.
4. Стихотвореніе „Царство науки не знаетъ предѣла“.
5. Томъ IV, стр. 12.
6. Томъ II, стр. 156.