НЕИЗВѢСТНАЯ.
правитьСтаринная пословица.
Адріенъ Жювиньи.
Въ тотъ вечеръ весь Парижъ блисталъ въ Итальянской Оперѣ давали Норму.-То былъ прощальный вечеръ Маріи-Фелиціи Малибранъ.
При послѣднихъ звукахъ молитвы Беллини, Casta diva, весь залъ поднялся и сталъ вызывать пѣвицу среди торжественнаго шума. Бросали цвѣты, браслеты, вѣнки. Ощущеніе безсмертія овѣвало величественную артистку, бывшую почти при смерти, и которая угасала, думая, что поетъ!
Въ срединѣ партера, совсѣмъ молодой человѣкъ, лицо котораго выражало душу рѣшительную и гордую, разрывая свои перчатки аплодисментами, выражалъ страсти и восхищеніе, переживаемое имъ.
Никто въ парижскомъ свѣтѣ не зналъ этого господина. Онъ не былъ похожъ на провинціала, а скорѣе на иностранца. Въ костюмѣ, немного новомъ, но съ блескомъ смягченнымъ и безупречнаго) покроя, онъ могъ бы показаться въ партерѣ страннымъ, если бы не инстинктивное и таинственное изящество, которое исходило отъ всего его существа. Всматриваясь въ него, хотѣлось искать вокругъ него пространства, неба и одиночества. Это было необычайно, но развѣ Парижъ — не городъ Необычайнаго?
Кто былъ онъ и откуда явился онъ? Это былъ дикій юноша, барственный сирота, — одинъ изъ послѣднихъ этого вѣка — меланхолическій владѣлецъ замка на сѣверѣ, вырвавшійся три дня тому назадъ изъ сумрака своего Корнуэльскаго дамка.
Его звали графъ Фелисьенъ де-ла-Вьержъ; онъ владѣлъ замкомъ Бланшландъ, въ нижней Бретани. Жажда жгучаго существованія, любопытство узнать нашъ изумительный адъ вдругъ захватили и воспламенили тамъ этого охотника!.. Онъ пустился въ путешествіе, и вотъ, совершенно естественно, очутился здѣсь. Онъ находился въ Парижѣ лишь съ утра, такъ что его большіе глаза еще сіяли.
То былъ первый вечеръ его молодости! Ему. было двадцать лѣтъ. Это было его вступленіе въ, міръ пламени, забвенія, банальности, золота и удовольствій. И случайно онъ прибылъ во-время, чтобы услышать прощаніе той, которая уходила
Немногихъ мгновеній ему было достаточно, чтобы свыкнуться съ-блескомъ зала. Но, при первыхъ нотахъ, взятыхъ Малибранъ, его душа затрепетала; залъ исчезъ. Привычка.къ молчанію, лѣсовъ, къ хриплому вѣтру у рифовъ, къ шуму воды, бѣгущей по камнямъ потоковъ, жъ суровымъ наступленіямъ сумерекъ воспитала поэта, въ этомъ гордомъ молодомъ человѣкѣ, и ему казалось, что въ тембрѣ голоса, который онъ слушалъ, душа всѣхъ тѣхъ предметовъ шлетъ ему издалека мольбу — возвратиться!
Въ ту минуту, когда, внѣ себя отъ восторга, онъ аплодировалъ вдохновенной артисткѣ, его руки неожиданно повисли; онъ остался недвижимымъ.
У балкона одной изъ ложъ только-что появилась молодая женщина поразительной красоты. — Она смотрѣла на сцену. Тонкія и благородныя линіи ея неяснаго профиля оттѣнялись краснымъ сумракомъ ложи, словно флорентійская камея въ медальонѣ. — Блѣдная, съ горденіей въ каштановыхъ волосахъ, и совершенно одна, она опиралась о край балкона рукой, форма которой указывала на знаменитое происхожденіе. Тамъ, гдѣ сходился корсажъ ея чернаго муароваго платья, скрытаго подъ кружевами, свѣтился въ золотомъ ободкѣ большой камень, восхитительный опалъ, — конечно, подобіе ея души! Съ видомъ уединеннымъ, равнодушнымъ ко всему залу, она, казалось, забывала самое себя подъ непреодолимымъ очарованіемъ этой музыки.
Случаю, однако, было угодно, чтобы она обратила неопредѣленно свой взоръ на толпу; въ ту же минуту глаза молодого человѣка встрѣтились съ ея глазами, загорѣлись и погасли въ одну секунду.
Знавали ли они когда-нибудь другъ друга?.. Нѣтъ. Не на землѣ. Но пусть тѣ, кто могутъ сказать, гдѣ начинается Прошедшее, рѣшатъ, гдѣ эти два существа обладали другъ другомъ, ибо этотъ единственный взглядъ убѣдилъ ихъ на этотъ разъ и навсегда въ томъ, что они существуютъ не съ колыбели. Молнія освѣщаетъ сразу валы и пѣну ночного моря и, на горизонтѣ, далекія серебряныя полосы волнъ; текъ и впечатлѣніе, въ сердцѣ молодого человѣка, подъ этимъ быстрымъ взглядомъ, возникло не постепенно; то было внутреннее волшебное ослѣпленіе передъ обнаруживавшимся міромъ! Онъ опустилъ вѣки какъ бы затѣмъ, чтобы удержать подъ ними тѣ два голубыхъ огня, которые тамъ затерялись, потомъ ему захотѣлось побороть это давящее головокруженіе. Онъ поднялъ глаза на неизвѣстную.
Въ задумчивости, она все еще направляла свой взглядъ на него, какъ бы понявъ мысль этого влюбленнаго дикаря и какъ-будто бы она считала это самой естественной вещью! Фелисьенъ почувствовалъ, что блѣднѣетъ; изъ этого взгляда онъ вынесъ впечатлѣніе двухъ рукъ, которыя томно соединялись вокругъ его шеи. Свершилось! Ликъ этой женщины отразился, какъ въ знакомомъ зеркалѣ, въ его душѣ, воплотился въ ней, узналъ себя! — укрѣпился навѣки въ ней подъ чарами почти божественныхъ мыслей! Фелисьенъ любилъ первой и незабываемой любовью.
Между тѣмъ, молодая женщина, раскрывъ свой вѣеръ, черное кружево котораго касалось ея губъ, казалось, вернулась къ своей безучастности. Теперь можно было бы сказать, что она исключительно слушала мелодію Нормы.
Собираясь поднять свой лорнетъ на ея ложу, Фелисьенъ почувствовалъ, что это было-бы непристойнымъ.
«Такъ какъ я люблю ее!» сказалъ онъ себѣ.
Нетерпѣливо дожидаясь конца акта, онъ сосредоточился. — Какимъ образомъ заговорить съ ней? Узнать ея имя? Онъ не зналъ никого. — Справиться завтра по записи абонентовъ Итальянской Оперы! А что если то была случайная ложа, купленная на этотъ вечеръ! Времени оставалось немного, видѣніе могло исчезнуть. Ну, что жъ! его карета послѣдуетъ за ея каретой, вотъ и все… Ему казалось, что не было иныхъ средствъ. Что дѣлать дальше, онъ придумаетъ! Потомъ онъ сказалъ себѣ въ своей прекрасной… наивности: «Если она меня любитъ, она это отлично замѣтитъ и подастъ мнѣ какой-нибудь знакъ».
Занавѣсъ опустился. Фелисьенъ покинулъ залъ очень быстро. Очутившись въ перистилѣ театра, онъ сталъ, просто, прогуливаться передъ статуями.
Подошелъ его камердинеръ, онъ прошепталъ ему нѣсколько наставленій; слуга отошелъ въ уголъ и, внимательно выжидая, остановился тамъ.
Шумныя оваціи, устроенныя пѣвицѣ, мало-по-малу утихли, какъ утихаютъ всѣ тріумфальные звуки въ этомъ мірѣ. Толпа спускалась по большой лѣстницѣ. — Фелисьенъ, устремивъ взоръ наверхъ, между двухъ мраморныхъ вазъ, откуда струился блистательный потокъ толпы, ждалъ. Онъ ничего не видѣлъ: ни радостныхъ лицъ, ни украшеній, ни цвѣтовъ на лбу молодыхъ дѣвушекъ, ни горностаевыхъ накидокъ, ни всей этой сверкающей волны, которая текла передъ нимъ, залитая яркимъ свѣтомъ.
И понемногу вся эта толпа быстро разсѣялась, а молодая женщина не появлялась. Неужели же онъ далъ ей скрыться, не узнавъ ея!.. Нѣтъ! это было невозможно. — Чей-то старый слуга напудренный, въ ливреѣ съ мѣхомъ, еще стоялъ въ вестибюлѣ. На пуговицахъ, его черной ливреи блестѣли листья сельдерея, принадлежность герцогской короны.
Вдругъ, наверху опустѣлой лѣстницы, появилась она! Одна! Стройная подъ бархатнымъ манто, съ волосами, покрытыми кружевной косынкой, она опиралась рукой въ перчаткѣ на мраморныя перила. Она замѣтила Фелисьена, стоявшаго около статуи, но, какъ казалось, оставила затѣмъ его присутствіе безъ вниманія.
Она спокойно спустилась. Слуга приблизился, она произнесла нѣсколько словъ тихимъ голосомъ. Лакеи поклонился и удалился, не дожидаясь болѣе. Минуту спустя, послышался шумъ удалявшейся кареты. Тогда она вышла. Она спустилась, все такъ же одна, по наружнымъ ступенямъ театра. Фелисьенъ едва успѣлъ бросить своему камердинеру:
— Возвращайтесь въ отель безъ меня.
Въ одно мгновеніе онъ уже былъ на Итальянской площади, въ.нѣсколькихъ шагахъ отъ неизвѣстной. Толпа уже разсѣялась по окружающимъ улицамъ; отдаленное эхо экипажей замирало.
Стояла октябрьская ночь, сухая, звѣздная.
Неизвѣстная шла очень медленно, какъ бы съ непривычки. — Слѣдовать за ней? Это было необходимо, онъ рѣшился на это. Осенній вѣтеръ доносилъ до него очень слабый запахъ амбры, который исходилъ отъ нея, и влачащійся и звучный шорохъ муара по асфальту.
Передъ улицей Монсиньи она на мигъ осмотрѣлась, потомъ дошла, какъ бы безцѣльно: до улицы Граммонъ, пустынной и едва освѣщенный.
Вдругъ молодой человѣкъ остановился; его умъ пронизала мысль. Быть можетъ, она — иностранка!
Экипажъ могъ проѣхать и увезти ее навсегда и завтра, и всегда стучать по камнямъ города, не находя ее.
Быть разлученнымъ съ ней, безпрестанно, случайностью улицы, мгновенія, которое можетъ длиться вѣчность! Какая будущность! Эта мысль смутила его до того, что заставила забыть о всякомъ соблюденіи приличій.
Онъ опередилъ молодую женщину на углу темной улицы; тогда онъ повернулся, страшно поблѣднѣлъ и, опираясь о чугунный столбъ фонаря, поклонился ей; потомъ, очень просто, но съ какимъ-то плѣнительнымъ обаяніемъ, исходившимъ отъ всего его существа:
— Сударыня, — сказалъ онъ, — вы это знаете: я видѣлъ васъ сегодня вечеромъ въ первый разъ. Такъ какъ я боюсь не увидѣть васъ болѣе, я долженъ вамъ сказать (онъ терялъ сознаніе), — что я люблю васъ, — докончилъ онъ тихимъ голосомъ, — и что, если васъ не будетъ, я умру", не повторивъ никому этихъ, словъ.
Она остановилась, приподняла вуаль и посмотрѣла на Фелисьена съ внимательной пристальностью. Послѣ короткаго молчанія:
— Сударь, — отвѣчала она голосомъ, сквозь ясность котораго просвѣчивали отдаленнѣйшія намѣренія души, — чувство, вызывающее въ васъ эту блѣдность и весь этотъ видъ, должно, въ самомъ дѣлѣ, быть весьма глубокимъ, чтобы въ немъ Вы могли найти оправданіе того, что вы дѣлаете. Поэтому я нисколько не чувствую себя оскорбленной. Успокойтесь и считайте меня своимъ другомъ.
Фелисьенъ не былъ удивленъ этимъ отвѣтомъ: ему казалось естественнымъ, чтобы идеалъ отвѣчалъ идеально.
Дѣйствительно, обстоятельства были таковы, при которыхъ обоимъ слѣдовало помнить (если они были того достойны), что они принадлежатъ къ той расѣ, которая создаетъ приличія, а не къ той, которая подчиняется имъ. То, что большинствомъ смертныхъ зовется при всѣхъ случаяхъ приличіями, есть не что иное, какъ механическое, рабское, чуть ли не обезьянье подражаніе тому, что безотчетно совершали, въ тѣхъ или иныхъ, общихъ обстоятельствахъ, существа высшей породы.
Въ порывѣ наивной нѣжности онъ поцѣловалъ руку, которая была ему протянута.
— Не подарите ли вы мнѣ тотъ цвѣтокъ, который былъ въ вашихъ волосахъ весь вечеръ?
Неизвѣстная вынула молчаливо, изъ-подъ кружевъ, блѣдный цвѣтокъ и, предлагая его Фелисьену:
— Теперь прощайте, — сказала она, — и навсегда.
— Прощайте!.. — пробормоталъ онъ. — Такъ вы меня не любите!-- Ахъ! вы — замужемъ, — воскликнулъ онъ вдругъ.
— Нѣтъ.
— Свободны! О, небо!
— Все-таки позабудьте меня! Такъ надо.
— Но вы сдѣлались въ одинъ мигъ біеніемъ моего сердца! Развѣ я могу жить безъ васъ? Единственный воздухъ, которымъ я хочу дышать, это тотъ, которымъ дышите вы! То, что вы говорите, мнѣ непонятно: забыть васъ… какъ это?
— Меня постигло ужасное несчастье. Признаться въ немъ, значило бы опечалить васъ до смерти; это безполезно.
— Какое несчастье можетъ разлучить тѣхъ, кто любитъ другъ друга.
— Вотъ это.
Произнося эти слова, она закрыла глаза.
Улица тянулась, совершенно пустынная. Входъ, ведущій въ какое-то огороженное пространство, родъ печальнаго сада, быль широко открытъ передъ ними. Онъ, казалось, предлагалъ имъ свою тѣнь.
Фелисьенъ, какъ влюбленный ребенокъ, которому нельзя противиться, увлекъ ее подъ тотъ сумеречный сводъ, охвативъ ея станъ, такъ какъ она не противилась.
Опьяняющее ощущеніе обтянутаго и теплаго шелка, облегавшаго ея тѣло, внушило ему лихорадочное желаніе обнять ее, унести ее, исчезнуть въ ея поцѣлуѣ. Онъ поборолъ себя. Но головокруженіе лишило его способности говорить. Онъ смогъ лишь пролепетать неясно:
— Господи, но какъ я васъ люблю!
Тогда эта женщина склонила голову на грудь того, кто ее любилъ, и голосомъ горестнымъ и полнымъ отчаянія:
— Я не слышу васъ! Я умираю отъ стыда! Я не слышу васъ! Я не услышана бы вашего имени! Я не услышала бы вашего послѣдняго дыханія! Я не слышу біеній вашего сердца, которое ударяется о мое чело и о мои вѣки! Развѣ вы не понимаете страшнаго страданія, которое убиваетъ меня? Я… ахъ! Я глуха.
— Глуха! — воскликнулъ Фелисьенъ, пораженный, какъ громомъ, холоднымъ ужасомъ и дрожа съ ногъ до головы.
— Да! ужъ много лѣтъ! О! все людское знаніе не въ силахъ воскресить меня изъ этого ужаснаго молчанія. Я глуха, какъ небо и какъ могила! Это можетъ заставить проклинать жизнь, но это истина. Итакъ, оставьте меня!
— Глуха! — повторялъ Фелисьенъ, который отъ этого, невообразимаго признанія стоялъ безъ мысли, потрясенный, неспособный даже думать о томъ, что онъ говоритъ:
— Глуха?..
Потомъ, вдругъ:
— Но сегодня вечеромъ, въ Итальянской Оперѣ, — воскликнулъ онъ, — вы аплодировали, однако, той музыкѣ!
Онъ остановился, подумавъ, что она, должно быть, не слышитъ его. Дѣло становилось вдругъ до того ужаснымъ, что возбуждало улыбку.
— Въ Итальянской Оперѣ?.. — отвѣчала она и улыбнулась сама. — Вы забиваете, что у меня было время научиться притворству во многихъ ощущеніяхъ. Но развѣ только у меня одной? Мы всѣ принадлежимъ къ тому положенію, которое дается намъ судьбой, и мы обязаны поддерживать его. Развѣ та благородная женщина, что пѣла, не заслуживала этихъ прощальныхъ знаковъ сочувствія? Или вы думаете, что мои аплодисменты многимъ отличались отъ аплодисментовъ самыхъ восторженныхъ дилетанитовъ? Я была знатокомъ музыки когда-то!..
При этихъ словахъ Фелисьенъ посмотрѣлъ на нее, слегка растерянный, и стараясь еще улыбаться:
— O! — сказалъ онъ, — неужели вы.издѣваетесь надъ сердцемъ, которое любитъ васъ до отчаянія? Вы увѣряете, что не слышите и отвѣчаете мнѣ.
— Увы, — сказала она, — дѣло въ томъ… то, что вы говорите, вы это считаете лично своимъ, мой другъ! Вы искренни, но ваши слова новы лишь для васъ. — Что до меня, то вы произносите діалогъ, всѣ отвѣты котораго я изучила заранѣе. Ужъ много лѣтъ онъ остается для меня однимъ и тѣмъ же. Это роль, въ которой каждая фраза подсказана я обусловлена съ точностью, поистинѣ, ужасной. Я владѣю этой ролью до такой степени, что если бы я согласилась, — что было бы преступленіемъ, — соединить мое отчаянье, хотя бы на нѣсколько дней, съ вашей судьбой, вы поминутно забывали бы о той грустной тайнѣ, которую я вамъ открыла. Иллюзію я дала бы, вамъ полную, точную, не болѣе, не менѣе, чѣмъ всякая другая женщина, увѣряю васъ! Я была бы даже несравненно болѣе подлинной, чѣмъ сама дѣйствительность, Подумайте, вѣдь одинаковыя обстоятельства подсказываютъ всегда одни и тѣ же слова, и лицо бываетъ всегда немного въ соотвѣтствіи съ ними! Вы не могли бы повѣрять, что я не слышу васъ, до того правильно я бы угадывала. — Не будемъ больше объ этомъ думать, ни согласны?
На этотъ разъ онъ почувствовалъ себя испуганнымъ.
— Ахъ! — сказала онъ, — какія горькія слова вы имѣете право произносить!.. Но я, если все это такъ, я хочу дѣлить съ вами хотя бы вѣчное молчаніе, если то нужно. Почему хотите вы изгнать меня изъ этого несчастья? Вѣдь раздѣлялъ бы я ваше счастье! А наша душа можетъ замѣнить все, что существуетъ.
Молодая женщина вздрогнула и посмотрѣла на него глазами, полными огня.
— Хотите пройтись немного, подъ руку со мной, по этой темной улицѣ? — сказала она. — Мы вообразимъ, что это гулянье, полное деревьевъ, весны и солнца! — Мнѣ также надо сказать вамъ нѣчто такое, чего я больше не повторю.
Оба влюбленныхъ, съ сердцами въ тискахъ роковой грусти, пошли рядомъ, рука съ рукой, словно два изгнанника.
— Слушайте меня, — сказала она, — вы, который можете слышать звукъ моего голоса. Почему же я почувствовала, что вы не оскорбляете меня! И почему я отвѣтила вамъ? Знаете ли вы это? Не удивительно, конечно, что я научилась читать по чертамъ лица и по внѣшнимъ пріемамъ человѣка, тѣ чувства, которыми опредѣляются всѣ поступки, но, что совсѣмъ иное дѣло, я предугадываю съ глубокой и, такъ сказать, почти безконечной точностью цѣнность и значеніе этихъ чувствъ, точно такъ же и ихъ внутреннюю гармонію — въ томъ, кто говоритъ со мной. Когда въ отважились только что совершить, по отношеніи: ко мнѣ, тотъ поступокъ, такъ жестоко нарушившій всѣ приличія, я была, быть можетъ, единственной женщиной, способной тотчасъ же постичь его истинное значеніе.
Я отвѣтила вамъ потому, что на вашемъ челѣ, какъ мнѣ показалось, увидѣла я невѣдомый знакъ, которымъ отмѣчены тѣ, чья мысль не омрачена и не подавлена страстями, не въ рабствѣ у нихъ, но, напротивъ, возвеличиваетъ и обожествляетъ всѣ чувства бытія и во всѣхъ переживаемыхъ ощущеніяхъ открываетъ сокрытый въ нихъ идеалъ. Другъ мой, позвольте открыть вамъ мою тайну. Рокъ, вначалѣ столь мучительный, поразившій мое тѣло, сталъ для меня освобожденіемъ отъ многихъ порабощеній! Онъ избавилъ меня отъ той умственной глухоты, которой страдаетъ большинство другихъ женщинъ.
Онъ сдѣлалъ мою душу чувствительной къ дрожи вѣчнаго, лишь пародію чего знаютъ обычно существа моего пола. Ихъ уши замкнуты для этихъ удивительныхъ отзвуковъ, для этихъ возвышенныхъ отголосковъ! Острота ихъ слуха даетъ имъ способность ощущать только инстинктивное и внѣшнее изъ того, что таится въ самомъ утонченномъ и въ самомъ чистомъ сладострастіи. Онѣ — Геспериды, хранительницы зачарованныхъ плодовъ, волшебной цѣнности которыхъ онѣ не узнаютъ вовѣкъ! Увы! я — глуха… но онѣ! Что слышатъ онѣ!.. Или, вѣрнѣе, что онѣ слушаютъ въ тѣхъ рѣчахъ, съ которыми къ нимъ обращаются, не только ли неясный шумъ, соотвѣтствующій игрѣ лица того, кто говоритъ! И потому, относясь безъ вниманія не къ внѣшнему смыслу, но къ истинному смыслу каждаго слова, всегда глубокому и таящему; откровенія, онѣ заняты однимъ: найти въ немъ намѣреніе польстить, которымъ и довольствуются вполнѣ. Это онѣ называютъ «положительной стороной жизни» — съ одной изъ тѣхъ улыбокъ… О! вы увидите, если будете жить! Вы увидите, что за удивительные океаны чистосердечности, самодовольства и -низкаго легкомыслія, и ничего больше, — скрываетъ эта восхитительная улыбка! — Попробуйте пересказать одной изъ этихъ бездну любви, восторженной, божественный, темной, поистинѣ, усыпанной звѣздами, какъ Ночь, переживаемую существами, подобными вамъ! Если ваши выраженія просочатся до ея мозга, они исказятся въ немъ, подобно чистому источнику, бѣгущему черезъ болото. Такъ что, въ дѣйствительности, эта женщина ихъ не услышитъ. «Жизнь не въ силахъ исполнить эти мечтанія, говорятъ онѣ, и вы требуете отъ нея слишкомъ многаго!» Ахъ, какъ будто бы жизнь создаютъ не тѣ, кто живетъ!
— Боже мой! — прошепталъ Фелисьенъ.
— Да, — продолжала неизвѣстная, — женщина можетъ избѣжать такой назначенной ей участи, этой душевной глухоты только, быть можетъ, цѣною огромнѣйшаго выкупа, какъ я. Вы приписываете женщинамъ таинственность, потому что онѣ выражаютъ свою душу только поступками. Самонадѣянныя, гордыя этой тайной, которой онѣ сами не знаютъ, онѣ съ удовольствіемъ предоставляютъ думать, что ихъ можно разгадать. И каждый мужчина, польщенный тѣмъ, что его считаютъ жданнымъ Эдипомъ, губитъ свою жизнь, женясь на каменномъ сфинксѣ. И никто изъ нихъ не можетъ возвыситься заранѣе до того соображенія, что тайна, какъ бы ужасна ни была она сама по себѣ, не будучи никогда открытой, то же, что ничто.
Неизвѣстная останови я асъ.
— Я говорю горькія слова сегодня, — продолжала она, — и вотъ почему: я не завидовала болѣе тому, чѣмъ онѣ владѣютъ, понявъ, какъ онѣ имъ пользуются — и какъ я сама, безъ сомнѣнія, имъ пользовалась бы! Но вотъ — вы, вотъ — вы, вы, котораго прежде я бы такъ любила!.. я вижу васъ!.. я угадываю васъ!.. я узнаю вашу душу въ вашихъ глазахъ… вы предлагаете мнѣ ее, а я не могу взятъ ее!..
Молодая женщина закрыла себѣ лобъ руками.
— О! — отвѣтилъ совсѣмъ тихо Фелисьенъ, со слезами на глазахъ, — я, по крайней мѣрѣ, могу лобызать твою душу въ дыханіи твоихъ губъ! — Пойми меня! Позволь себѣ жить! ты такъ прекрасна!.. Молчаніе сдѣлаетъ нашу любовь еще болѣе несказанной, еще болѣе возвышенной, моя страсть станетъ еще больше отъ всей твоей скорби, отъ всей нашей грусти!.. Моя дорогая, навѣки обрученная со мной, прійди жить вмѣстѣ!
Она. смотрѣла на него глазами, также орошенными слезами и, положивъ свою руку на руку, обнимавшую ее:
— Вы сами же объявите, что это невозможно! — сказала она. — Слушайте дальше! я хочу, теперь же, до конца открыть вамъ всю мою мысль… ибо вы меня болѣе не услышите… и я не хочу, чтобы вы меня забыли.
Она говорила медленно и шла, склонивъ голована плечо молодого человѣка.
— Жить вмѣстѣ! говоритъ вы… Вы забываете, что послѣ первыхъ порывовъ, жизнь принимаетъ характеръ близости, въ которой потребность выражаться точно становится неизбѣжной. Это — священное мгновеніе. И это — жестокое мгновеніе. Тѣ, которые соединили свои жизни, отнесясь безъ вниманія къ своимъ словамъ, несутъ непоправимое возмездіе за то, что мало значенія придавали они тому истинному и, въ концѣ концовъ, единственному смыслу, какой имѣли эти слова въ устахъ произносившаго его. «Нѣтъ болѣе иллюзій!» говорятъ они другъ другу, полагая, что такимъ образомъ они укрыли подъ маской пошлой улыбки мучительное презрѣніе, испытываемое ими, на самомъ дѣлѣ, по отношенію къ ихъ подобію любви, — и отчаяніе, которое они ощущаютъ, признаваясь въ этомъ самимъ себѣ.
Ибо они не хотятъ понять, что имѣютъ лишь то, чего, они желали! Имъ невозможно повѣрить, что, — внѣ мысли, преображающей всѣ вещи, — все лишь иллюзія на этомъ свѣтѣ. И что всякая страсть, возникшая изъ одной чувственности и одной чувственностью принимаемая, быстро становится болѣе горькой, чѣмъ Смерть, для тѣхъ, которые ей предались. — Посмотритесь лицо прохожихъ, и вы увидите, ошибаюсь ли я. — Но мы — на другой день! Когда бы пришло то мгновеніе!. У меня былъ бы вашъ взглядъ, но не было бы вашего голоса! У меня была бы ваша улыбка, но не ваши слова! А я чувствую, что вы не должны говорить, какъ прочіе!..
Ваша душа, первобытная и простая, должна выражаться съ живостью, почти рѣшительной, не такъ ли?.Поэтому всѣ оттѣнки вашего чувства могутъ быть переданы лишь самой музыкой вашихъ словъ! Я чувствовала бы, что мой образъ всецѣло заполняетъ васъ, но я никогда не узнаю той формы, которую вы придаете моему существу въ своихъ мысляхъ, того образа, подъ которымъ вы меня постигаете, и который можно выразить лишь словами, находимыми ежедневно, — той формы безъ ясныхъ очертаній, которая даже при помощи, тѣхъ божественныхъ словъ остается неопредѣленной и стремится отпечатлѣться въ Свѣтѣ, чтобы расплавиться въ немъ и проникнуть въ безконечность, которую мы носимъ въ нашемъ сердцѣ, — этой единственной реальности, однимъ словомъ! Нѣтъ!.. Я буду осуждена не слышать никогда той несказанной музыки, которая таится въ голосѣ любовника, того шопота съ небывалыми измѣненіями голоса, который охватываетъ и заставляетъ блѣднѣть! Ахъ! тотъ, кто написалъ на первой страницѣ божественной симфоніи: «Такъ Судьба стучится въ дверь!» зналъ голосъ инструментовъ, раньше, чѣмъ пережилъ то же несчастье, что и я!
Онъ вспоминалъ, когда писалъ! Но мнѣ, какъ мнѣ вспомнить голосъ, которымъ вы только что сказали мнѣ впервые: «Я люблю васъ!..»
Слушая эти слова, молодой человѣкъ сталъ мрачнымъ: то, что онъ испытывалъ, былъ ужасъ.
— О! — воскликнулъ онъ. — Вы разверзаете въ моемъ сердцѣ бездны несчастья и гнѣва! Моя нота — на порогѣ рая, и я долженъ снова закрыть передъ собой дверь, ведущую ко всѣмъ радостямъ! Или вы послѣдняя искусительница!.. Мнѣ кажется, что какой-то странный блескъ- сіяетъ въ вашихъ глазахъ отъ гордости, что вы повергли меня въ отчаяніе.
— Повѣрь! я та, которая тебя никогда не забудетъ! — отвѣчала она. — Какъ забыть предугаданныя слова, которыхъ никогда не слышалъ?
— Увы! вы шутя убиваете всѣ юныя-надежды, которыя я хорошо въ васъ!.. Однако же, если ты будешь тамъ, гдѣ буду жить я, вдвоемъ мы побѣдимъ ее, нашу будущность! Будемъ съ большимъ мужествомъ любитъ другъ друга? Приди!
Съ неожиданнымъ и чисто-женскимъ порывомъ она прильнула своими губами къ его губамъ, во мракѣ, нѣжно, на нѣсколько мгновеній. Затѣмъ, ока сказала ему съ нѣкоторымъ утомленіемъ:
— Другъ, я вамъ сказала, что это невозможно. Бываютъ часы унынія, когда въ раздраженіи на мой недугъ вы сами стали бы искать случая, чтобы рѣшительнѣе убѣдиться въ немъ. Вы не могли бы забыть, что я не слышу васъ… ни простить мнѣ это, увѣряю васъ! Роковымъ образомъ вы пришли бы къ тому, напримѣръ, что перестали бы говорить со мной, не произносили бы ни одного слога передо мной! Однѣ ваши губы говорили бы мнѣ: «Я люблю васъ», но трепетъ вашего голоса не нарушалъ бы молчанія. Вы кончили бы тѣмъ, что стали мнѣ писать, а это было бы тягостно, въ концѣ концовъ! Нѣтъ, это невозможно! Я не оскверню своей жизни одной половиной любви. Хотя и дѣвушка, я — вдова мечты и хочу остаться ненасыщенной. Я говорю вамъ, я не могу взять вашей души взамѣнъ своей. Однако, это вы тотъ, кому было предназначено мое существо!.. И вотъ поэтому-то мой долгъ — отнять у васъ мое тѣло. Я уношу его. Это моя темница! О, если бы я могла скорѣе освободиться изъ нея! --;Я не хочу знать вашего имени… Я не хочу прочесть его!.. Прощайте! Прощайте!..
Фонари кареты мерцали въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нихъ на углу улицы де-Граммонъ. Фелисьенъ смутно узналъ того лакея, котораго онъ видѣлъ въ перестилѣ театра, когда, по знаку молодой женщины, слуга опустилъ подножку экипажа.
Неизвѣстная покинула руку Фелисьена, отдѣлилась отъ него, какъ птица, скользнула въ карету. Мгновеніе спустя — все исчезло.
Графъ де-ла-Вьержъ на другой же день отбылъ назадъ въ свой уединенный замокъ въ Бланшландѣ, — и больше о немъ ничего не слыхали.
Поистинѣ, онъ могъ гордиться тѣмъ, что съ перваго раза встрѣтилъ искреннюю женщину, — которая смѣла, въ концѣ концовъ, имѣть свои собственныя мнѣнія.