Неизбѣжное.
правитьКогда Максимъ Петровичъ почувствовалъ себя старымъ и безпомощно одинокимъ, то выдумалъ или гдѣ-то прочелъ, что жизнь — большая, просторная дорога, озаренная огнями, но съ дороги этой шли въ стороны узкія тропинки, что для каждаго изъ людей была своя тропинка, куда онъ и уходилъ во мракъ и забывался, и часто сталъ думать Максимъ Петровичъ:
— Всякій человѣкъ долженъ издали видѣть свою тропу послѣднюю. Онъ даже пытался написать красками большую дорогу, запруженную разнообразной толпой, но картины не окончилъ, находя ее написанной новыми пріемами — новшествъ въ искусствѣ старый художникъ не переносилъ. Вчера Максимъ Петровичъ похоронилъ пріятеля, котораго изрѣдка называлъ другомъ, хотя друзей у старика не было.
Сегодня онъ рано проснулся и долго не вставалъ, потомъ вновь заснулъ. Его разбудилъ старый слуга.
— Третій разъ бужу — все не встаете, вечеръ скоро… проворчалъ онъ. Выйдя въ мастерскую, художникъ выдвинулъ къ свѣту большой мольбертъ на роликахъ, снялъ покрывало съ перваго полотна, чуть взглянулъ, зѣвнулъ и отвернулся.
— Не къ лицу тебѣ этотъ символизмъ, почтенный мой! Да, да не къ лицу.
Чтобъ освободить второе полотно, Максимъ Петровичъ составилъ первое на полъ.
На картинѣ, почти оконченной, двигались люди всѣхъ возрастовъ. Лица были реальны и выписаны подробно, но фигуры казались призрачными, за исключеніемъ одной женской; женщина стояла впереди другихъ, стройная русая женщина. Поднявъ одну руку, обтянутую черной перчаткой, она отводила въ сторону какую-то фантастическую зелень и, болѣзненно улыбаясь, заглядывала испуганно подъ ноги на изломанную тропинку, уходящую съ дороги. Не поворачивая второй картины, повернутой подрамникомъ наружу. Максимъ Петровичъ все таки отошелъ и взглянулъ на первую и подумалъ, разглядывая женскую фигуру.
— Да, ушла ты Даниловна! и не одна, много ихъ мертвецовъ выглядываетъ на меня… Ну, будетъ почтенный! сердясь на себя проворчалъ старикъ, поворачивая вторую картину.
На второй былъ изображенъ великанъ, по колѣна вросшій въ землю. Крупный серпъ мѣсяца, какъ сѣкира палача, впивался въ толстую, согнутую шею великана. Написана была картина гладко, по старинному, — Э, вотъ! эта хуже первой… хуже, хуже… ворчалъ Максимъ Петровичъ, старательно оттаскивая въ сторону къ стѣнѣ обѣ.
На мольбертѣ бѣлѣло чистое полотно. Старый художникъ взялъ съ окна ящикъ съ красками, открылъ его, выбралъ кисти и отложилъ все нужное въ сторону вмѣстѣ съ палитрой…
Торопливо и какъ-бы неожиданно сорвалъ очки, надѣтые въ спальнѣ, еще спѣшнѣе сорвалъ свой синій колпачекъ.
Вѣдь вотъ все бросишь! отъ такихъ мыслей бросишь, да… торопись почтенный! торопись… Все думалъ спросить и забылъ ее спросить… бормоталъ онъ. Будто-бы готовый вернуться и начать работать, художникъ, спотыкаясь, спѣша по своимъ сѣрымъ комнатамъ, пошелъ въ дальнюю, гдѣ на изразцовомъ, бѣломъ каминѣ, при тускломъ освѣщеніи вечерѣющаго дня заботливо сталъ разглядывать портретъ своей покойной жены.
— Свѣтъ меркнетъ… Свѣтъ падаетъ не такъ, не по дневному… бормоталъ Максимъ Петровичъ. Онъ, пошатываясь на ногахъ, остановился передъ портретомъ: все такъ же выжидательно смотритъ портретъ глубокими глазами. Знакомая, болѣзненная улыбка застыла на лицѣ молодой женщины, съ русыми волосами, на половину спрятанными подъ кружевнымъ чепцомъ. Руки сложены одна въ другую. На правой черная перчатка — Даниловна! а вѣдь я вспомнилъ… ты обѣщалась знакъ дать, когда мое время настанетъ… бормоталъ въ полубреду старикъ. — Знакъ? да? — ты будешь приходить ко мнѣ? Максиму Петровичу показалось, что портретъ кивнулъ головой. Онъ упалъ со своего мѣста, стукнувъ о металлическую раму камина.
Максимъ Петровичъ былъ тревожно и странно взволнованъ, онъ не могъ и подумать, что портреты и вещи падаютъ отъ сотрясенія дома и почвы. Онъ торопливыми, совсѣмъ молодыми шагами выбѣжалъ на средину комнаты и визгливымъ голосомъ крикнулъ:
— Панфилъ! Па-анфилъ!
По длинному корридору, расположенному вдоль комнатъ, что-то зашаркало неторопливо и размѣренно. Въ раскрытыхъ дверяхъ появился высокій, костлявый старикъ въ черномъ, съ недвижимымъ желтымъ лицомъ; онъ молча положилъ на кресло у стола сюртукъ, осеннее пальто, шляпу и трость.
Максимъ Петровичъ уходить изъ дома не разсчитывалъ, но согласился и даже подумалъ:
— Догадался! вѣдь я еще не гулялъ сегодня?
Старикъ молча, также размѣренно шаркая туфлями по полу, ушелъ.
— Панфилъ похожъ на факельщика… Его замѣнить надо молодымъ, — подумалъ одѣваясь художникъ и внимательно поглядѣлъ на темную дверь въ корридоръ — снята съ петель… запереть нельзя… Слѣдуетъ ее досками забрать — вѣдь это не дорого, почтенный? — послѣднюю фразу онъ тихо, проворчалъ и не пошелъ по корридору, а черезъ мастерскую, минуя прихожую, прошелъ особой дверью на лѣстницу. Спускаясь по лѣстницѣ, дрожащей рукой оторвалъ конецъ сигары и закурилъ.
Еще было свѣтло на набережной канала, куда вышелъ Максимъ Петровичъ. Постукивая тростью по свѣтлой, высохшей панели, мѣстами серебристо-скользкой отъ приставшаго льда, онъ думалъ, покашливая, куря и трогая холодѣющіе усы:
— Я не старъ еще, нѣтъ! Правда, радужная пелена, что лежала когда-то на всѣхъ предметахъ, исчезла… но это ничего… Вотъ онъ домъ, куда я забѣгалъ подросткомъ! — Максимъ Петровичъ поднялъ голову и оглядѣлъ старинный домъ — моя тетка ходила по пятамъ за мной, сидѣла между мной и товарищемъ, и старая не понимала молодыхъ глупыхъ словъ — ея мудрость ушла отъ насъ, а мы тогда еще не достигли ея печальной мудрости… какъ далеко отодвинулось это время!.. А вотъ еще домъ, его надстроили, пробили въ другомъ мѣстѣ парадную дворъ на лѣстницу — тутъ жилъ пріятель. Онъ когда-то въ этомъ домѣ писалъ портретъ красивой дѣвушки и ухаживалъ за ней — какъ ненавидѣлъ онъ меня тогда, — я приходилъ мѣшать ему… потомъ звалъ и плакалъ, чтобы я утѣшилъ его — дѣвушка измѣнила ему, ушла съ другимъ, а онъ спился.
Максимъ Петровичъ поровнялся съ уединеннымъ княжескимъ дворцомъ, владѣлецъ котораго еще такъ недавно сошелъ съ большой дороги жизни. Дворецъ остался наслѣдникамъ. Онъ по прежнему стоитъ торжественный и молчаливый съ золочеными вензелями на чугунныхъ рѣшеткахъ. Художникъ увидалъ у рѣшетки женщину. Женщина была старая нищая; она, положивъ узелокъ съ двумя пустыми сороковками на цоколь рѣшетки, подтягивала юбки. Юбки были затасканы, лохматы и походили на медвѣжью весеннюю шерсть. Удивляясь самъ себѣ, Максимъ Петровича, проходя, брезгливо тронулъ по спинѣ женщину холодной рукой, а тронувъ, нащупалъ въ карманѣ монету и положилъ передъ ней на цоколь. Монета, оказалась полтинникомъ и художникъ подумалъ:
— Кажется много далъ ей…
Женщина взглянула на него бокомъ и размашисто крестясь, сказала пьянымъ голосомъ:
— Посчастливь тебѣ, Господь батюшка! Шла сзади его, съ шумомъ волоча свои лохмотья по панели, — что-то еще говорила про дѣтей, про сиротство свое, но Максимъ Петровичъ старался не слушать ее и не оглядывался назадъ. Онъ думалъ по прежнему:
— Да, да, все потускнѣло.
Онъ видѣлъ большую паутину недостроеннаго моста; она выгнулась гигантской дугой, перекинутая черезъ мутную рѣчку. Люди облѣпили ее со всѣхъ сторонъ, руки ихъ черны, люди стучатъ молотками и старательно что-то калятъ на паяльныхъ жаровняхъ.
— Такъ, такъ — пускай куютъ желѣзо! пусть ихъ держитъ оно крѣпко… Сильныхъ, молодыхъ — имъ вѣдь принадлежитъ будущее, котораго не увижу я… злорадно подумалъ художникъ и, косясь на постройку, поскорѣе прошелъ мимо.
Онъ видѣлъ, что у пристаней пароходныхъ бѣлѣли новыя причалки изъ свѣжаго дерева, по. водѣ плыли одинокія льдинки, видѣлъ онъ что небо не однотонно, а съ голубыми просвѣтами; вездѣ бѣлѣлъ тающій ледъ.
— Видно постарѣлъ я — все мнѣ надоѣло.
Пришелъ Максимъ Петровичъ туда, куда не думалъ придти. Онъ поморщился, но вошелъ въ трактиръ. Этотъ трактиръ онъ зналъ, когда былъ еще въ академіи. Сюда онъ приходилъ съ товарищами молодыми, какъ онъ, шумными…
Всѣ тутъ пили, ѣли и играли на билліардѣ. Трактиръ былъ нѣсколько перестроенъ: пробита стѣна въ квартиру хозяина старика, теперь тамъ онъ увидѣлъ билліарды. По комнатамъ висѣли маленькія новыя люстры подъ закопченными, какъ прежде, потолками. Вспомнилась художнику одна комната въ сторонѣ, гдѣ вся ихъ компанія сиживала, обѣдала и пила пиво вмѣстѣ съ натурщиками. Онъ отыскалъ дверь въ комнату, вошелъ и сѣлъ къ столу.
Эта комната, для простыхъ людей отведенная, совсѣмъ не пострадала отъ перестроекъ, она была прежней; лишь показалась Максиму Петровичу мрачнѣе чѣмъ когда-то; обои на стѣнахъ были такія же голубыя съ бѣлыми цвѣточками, онѣ выцвѣли и загрязнились, особенно снизу; грязные посѣтители «черной» надѣлали головами по стѣнамъ и надъ спинками коричневыхъ стульевъ — темныхъ, жирныхъ пятенъ. На одной стѣнѣ, похожій на прежнія объявленія, виситъ лубочно отпечатанный плакатъ:
«Боярскій квасъ Закиматова въ чисто полосканной посудѣ» Грязная улица NoNo.
Рядомъ съ плакатомъ большое зеркало въ золоченой полинялой рамѣ съ косымъ и битымъ стекломъ; на другой дальней стѣнѣ тѣ-же закопченые портреты Павла Перваго и Аракчеева съ худымъ лошадинымъ лицомъ и пѣсенника Молчанова въ русской красной рубахѣ съ медалью на груди и русыми волосами въ скобку. Отъ скатерти стола, гдѣ сидѣлъ Максимъ Петровичъ, пахло жиромъ. Противный запахъ неожиданно напомнилъ художнику прежнее время. Вспомнилъ онъ, какъ пообѣдавъ за такимъ столомъ съ такой же скатертью, онъ шелъ на свиданіе съ женщиной.
Встрѣчаясь съ нимъ и цѣлуя, она всегда спрашивала художника:
— Отчего это, Момочка, твои усы капустой пахнутъ?
Отъ того ли, что вспомнилось прежнее, или просто отвыкъ Максимъ Петровичъ отъ грязныхъ комнатъ, противнаго запаха жира и дешеваго табаку, — ему стало невыносимо непріятно. Онъ всталъ и торопливо пошелъ вонъ, отстраняя съ дороги слугу, который говорилъ ему:
— Пожалуйте! есть чистая половина-съ.
Ища выхода, Максимъ Петровичъ попалъ въ билліардную. Сухой стукъ шаровъ, знакомая игра, нѣсколько развлекли художника; онъ присѣлъ на стулъ и сталъ смотрѣть. Тутъ же въ углу, попивая пиво, ежеминутно чокаясь, широкоплечій парень въ фартукѣ говорилъ другому, чище одѣтому, не то освободившемуся маркеру, не то приказчику безъ мѣста:
— За твое, милый, здоровье! Значитъ, ты Ваську-то встрѣчалъ?
— Какъ же встрѣчалъ, пей, пей — только онъ оглохъ теперь Васька-то.
— Оглохъ… такъ, милый, а я тебѣ про него смѣшное разскажу.
— Валяй, пей и валяй!
— Да что валяй, мы его ужъ валяли Ваську-то, человѣкъ десять было, били всѣ и падать не давали… у него, милый, вывалились изъ за пазухи два ножа перочинныхъ, да сапоги краденые.
— Не воруй!
— Ха, милый, то-то и смѣшно, что воровалъ не онъ, а другой. Васька-то съ воромъ, видишь, шелъ, а воръ ему попріятельски подержать далъ… мы то, конечно, знали, да здорово лупили и еще въ тюрьму вклеили… другіе то не знаю какъ, а я Васькѣ за отца — отецъ у него гордяга, заводскій мастеръ. Мимо меня, видишь ты, милый, въ обѣдъ каждый день ходилъ и не попросилъ, а у меня тоже своя анбиція — я у мирового показалъ: Васька укралъ и все тутъ… пей-ко, пей… кабы одно только слово отеческо — да я видишь торговецъ-разнощикъ, а Васькинъ отецъ — гордецъ мастеръ!
— Зря, значитъ, оглушили парня?
— Не зря, милый, пей да слушай — за отца-а! Рыжій-то воришка потомъ мнѣ спасибъ кучу надавалъ, да сороковку купилъ за то, что ловко стряпали, не въ то мѣсто ложки попрятали — ловко милый?
— Ловко!
Максимъ Петровичъ всталъ, закурилъ и вышелъ къ буфету.
— Я тебя понимаю, злоба! ты переживешь народы и царства, — подумалъ художникъ.
Наглядѣвъ выходъ, художникъ пошелъ, но остановился передъ буфетчикомъ — онъ? Буфетчика Максимъ Петровичъ помнилъ бойкимъ парнемъ, теперь онъ же стоялъ сѣдой и въ очкахъ на длинномъ носу.
— Здравствуй, Николай Ивановичъ! сказалъ художникъ. — Не узнаете?
— Нѣтъ, — равнодушно отвѣтилъ буфетчикъ, наливая водку столпившимся у стойки посѣтителямъ.
— Гдѣ-же хозяйскій сынъ Петруша? Маркеръ Кузька, хорошій игрокъ?
— Гдѣ ихъ упомнишь! — третій хозяинъ при мнѣ мѣняется, у всѣхъ сыновья… Маркеровъ тоже много — гдѣ всѣхъ знать, некогда.
Максимъ Петровичъ поправилъ шляпу и вышелъ на улицу.
— Да, много людей ушло — можетъ быть навсегда ушло… туда… — подумалъ онъ.
На улицѣ стемнѣло. Небо стало похожимъ на сѣрый, мокрый брезентъ — снова задождило. Домой Максиму Петровичу не хотѣлось, хотѣлось больше устать, уснуть безъ мыслей и видѣній. Улица стала мрачной — гдѣ былъ еще снѣгъ, тамъ отъ мелкаго дождя все дымилось; фонари отпотѣли и сѣяли кругомъ мутно-бѣловатый туманъ.
Художникъ пошелъ скорѣе, догналъ двухъ людей: мужчину съ женщиной. Впереди его они шли обнявшись.
Женщина сказала, останавливаясь:
— Дворнику ты гривенникъ дай — всѣ гости даютъ… она позвонила у воротъ.
Мужчина былъ пьянъ: стоя на одномъ мѣстѣ, склоняя голову, онъ моталъ ею въ разныя стороны. Запустивъ руку въ карманъ, досталъ кошелекъ, открылъ, и уронилъ на панель монету.
— Не найти теперь, навѣрно копѣйка! сказала женщина, присѣдая къ панели и чиркая спичкой.
— Найти надо, на-а-до-о! — упрямымъ, пьянымъ голосомъ сказалъ онъ, и оба, когда проходилъ мимо художникъ, ползали въ грязи по панели.
— На-а-до найти! на-а-до!.. — твердилъ мужской голосъ.
— Будь ближе къ землѣ — не подымайся! — подумалъ художникъ. У него было сильное желаніе ткнуть ихъ палкой.
Тусклое серебро сѣяли фонари, безлистыя кое-гдѣ торчащія деревья, раскидавъ паучьи лапы въ мутномъ небѣ казались сѣрыми отъ сѣраго налета мелкаго дождя. Черная вода канала была закапана расплывчатыми, бѣловатыми отблесками.
Ежась въ холодномъ полумракѣ, идя по мокрой панели канала. Максимъ Петровичъ разглядѣлъ женскую фигуру. По фигурѣ женщина была молода, она безмолвно согнулась надъ черной рѣшеткой и внимательно глядѣла въ дымящуюся воду.
Максиму Петровичу ея лицо кого-то напомнило и понравилось.
— Что вы тутъ задумались? спросилъ онъ.
— Да вотъ хочу наглядѣть свою судьбу — отвѣтила она не сразу и тихимъ голосомъ.
— О смерти думаете? не надо спѣшить… заговорилъ Максимъ Петровичъ и помолчавъ сказалъ, — мысли о ней сами собой явятся. Онъ тронулъ ее за костлявое плечо и прибавилъ — пойдемте со мной… тутъ недалеко, я одинъ живу, вы будете сидѣть около меня… глядѣть… и будетъ хорошо — одному страшно…
Она, отстраняясь отъ мокрой рѣшетки, сказала:
— Не знаю… лучше-ли мертвому съ мертвымъ…
Они пошли.
Максимъ Петровичъ, сторонясь ея; не взялъ подъ руку; а шелъ впереди. Когда, уставъ, она останавливалась, останавливался и художникъ. Какая то радость ожила въ его глазахъ и онѣ подумалъ.
— Вотъ и моложе, но слабѣе меня!
Навстрѣчу ѣхалъ извозчикъ. Максимъ Петровичъ оглядѣлъ его и не сталъ нанимать — ѣдетъ на ночлегъ, возьметъ дорого, если не по дорогѣ… и они медленно пошли дальше.
Когда художникъ подошелъ съ женщиной къ дому, гдѣ жилъ, то увидалъ дворника. Дворникъ ждалъ его у калитки. Если калитка была заперта, Максимъ Петровичъ всегда дворнику давалъ мелочь. Теперь художникъ видѣлъ, что къ дому подошелъ еще жилецъ и нетерпѣливо толкнулъ въ дверь парадной. Ключъ отъ двери былъ у дворника. Жиленъ стучалъ кулакомъ и ругался — дворникъ кинулся отворять парадную, но ключъ застрялъ, не поворачивался въ замкѣ. Максимъ Петровичъ уже подошелъ къ открытой калиткѣ во дворъ спѣшнѣе, чѣмъ всегда, а такъ какъ женщина шла тихо, то онъ взялъ ее подъ руку и ввелъ. Онъ торопился, не глядѣлъ ей въ лицо, ему казалось, что она понимаетъ все… Они прошли во дворъ, а сзади художникъ слышалъ, какъ глухо шумя, сильно захлопнулась калитка чугунныхъ воротъ. Художникъ подумалъ:
— Ага, почтенный! сегодня ты гривенника не получишь. Онъ помогъ женщинѣ подняться въ лѣстницу..
Художникъ ввелъ гостью въ мастерскую, куда то сходилъ, принесъ ей поѣсть. Не раздѣваясь, съ трудомъ, но жадно она стала ѣсть. Съѣвъ все, что принесъ онъ, она оглядѣла пустые приборы голодными глазами, а художникъ подумалъ:
— Жадная! — она еще хочетъ.
Сходилъ и вновь принесъ ѣды. Старика слугу не будилъ, прислуживалъ самъ, хотя ноги устали, не гнулись. Послѣдній разъ вмѣстѣ съ кушаньемъ онъ принесъ бутылку вина.
Женщина, сбросивъ платокъ, сидѣла на кушеткѣ, и оглядываясь спросила:
— Отчего нѣтъ зеркала?
— Не люблю.
— Ты не любишь видѣть свѣтлые волосы въ черной рамѣ? — пошутила она, болѣзненно и непонятно улыбаясь.
Въ глазахъ художника мелькнулъ страхъ. Ему казалось, что женщина смотритъ на него знакомыми глубокими глазами. Глаза ея округлялись, какъ у хищной птицы.
Свѣтъ большой лампы безъ абажура, горѣвшей у окна, завѣшеннаго парусиной; особенный блескъ незнакомыхъ и вмѣстѣ очень знакомыхъ глазъ женщины; ея русые волосы, зачесанные вверхъ, спрятанные и сіявшіе золотомъ подъ изношеннымъ кружевнымъ чепцомъ, — произвели на Максима Петровича странное, неожиданное впечатлѣніе.
Онъ минуту смотрѣлъ на. нее, отступилъ назадъ пятясь и вскрикнулъ. Она снова улыбнулась и устало проговорила.
— Понялъ? Я мертвая…
— Ты… ты… ты рано пришла… — задыхаясь, шатаясь на ногахъ сказалъ онъ.
— Вѣдь люди мертвы для другихъ! оттого и мертвая… я мертвыхъ ихъ ужъ не боюсь — ты тоже мертвый — какъ всѣ…
У Максима Петровича задрожали челюсти, огонь лампы сталъ двоиться, онъ попятился и натыкаясь на мебель въ темнотѣ, уронивъ бутылку съ виномъ на полъ, въ полубезпамятствѣ добрался до своей спальни, сунулся лицомъ въ подушки, кого-то испуганно ждалъ до разсвѣта. Когда засинѣло кругомъ, исчезли мракъ и густыя тѣни отъ предметовъ, онъ всталъ, прислушался: — было тихо и никто не приходилъ; тогда художникъ легъ, задремалъ и даже увидѣлъ короткій сонъ: онъ смотритъ въ зеркало, а въ зеркалѣ не его лицо. Въ зеркалѣ лицо худощавое, въ старомодной шляпѣ, изъ подъ шляпы выбиваются свѣтлые волосы…
Максимъ Петровичъ вздрогнулъ отъ прикосновенія чьей то холодной руки, услыхавъ незнакомый голосъ, настойчиво будившій:
— Вставай, тамъ ждутъ!
Художникъ не раздѣвался съ вечера. Онъ присѣлъ на кровати, по привычкѣ пригладилъ остатки сѣдыхъ волосъ и. пошатываясь со сна, пошелъ въ мастерскую. На каминѣ портретъ жены стоялъ на прежнемъ мѣстѣ. Улыбка кривила красивыя губы; по прежнему выжидательно глядѣли на него глубокіе глаза. Старикъ пріостановился, потомъ поспѣшнѣе прошелъ дальше, но за нимъ звучали страшныя, одному ему слышныя слова: «когда настанетъ твое время — я буду приходить, Максимъ»!
— А вѣдь раньше только смѣялся надъ этимъ? да… Это она… ночью… — подумалъ онъ.
Въ мастерской никого не было. Лампа одиноко горѣла; на столѣ стояли тарелки съ объѣдками мяса. Художникъ протеръ глаза, пощупалъ голову, выпилъ воды изъ графина прямо изъ горлышка, но ему казалось, что надо было сдѣлать что-то, убрать кого-то. Чьи-то глаза слѣдятъ за нимъ и это онъ чувствовалъ ясно. — Гдѣ-же? Кто? Смутно вспомнивъ свой портрета, художникъ оглядѣлъ стѣны мастерской. — Самъ писалъ… черезъ зеркало писалъ, помню — подумалъ онъ, приглядываясь къ худощавому юношѣ, изображенному на портретѣ — что тутъ худого? только то, что ты не ты… было… умерло… должно быть отъ того и непріятно видѣть себя молодымъ? или отъ того, что прошедшее, умершее вспоминается, дразнитъ, досаждаетъ — ярко и больно — рядомъ съ нимъ настоящее туманное, больное, слилось все въ одно и не помнишь даже вчерашняго дня?.. А, вотъ я тебя спрячу! русоволосый въ старомодной шляпѣ! — Послѣднія слова старикъ проворчалъ внятно и полѣзъ на диванъ съ ногами, но у него закружилась голова, онъ сошелъ обратно на полъ, вышелъ изъ мастерской въ ближайшую комнату и крикнулъ.
— Панфилъ!
Старый слуга, шаркая туфлями по корридору и неслышно ступая въ комнатѣ но сѣрому сукну, вошелъ и положилъ на стулъ одежду.
— Сними въ мастерской и убери портретъ молодого барина.
— Да вѣдь онъ вашъ собственный, сударь, портретъ… промямлилъ слуга.
— А, ты сними! да зачѣмъ разбудилъ меня? спросилъ Максимъ Петровичъ, пытливо вглядываясь въ окаменѣлое лицо слуги. Старикъ молча, покачалъ головой и удивленно строго посмотрѣлъ на художника. Максимъ Петровичъ сталъ одѣваться.
Съ утра на улицѣ было солнечно, тало и тепло. Пройдя улицу, другую, въ третьей художникъ выбралъ деревянный домъ съ трактиромъ, вспомнилъ, что онъ не пилъ чаю. зашелъ въ заведеніе, оглядѣлъ комнаты, гдѣ было меньше людей.. Въ задней комнатѣ, выходившей окнами во дворъ, онъ положилъ на окно шляпу, окно отворилъ и заказалъ себѣ булокъ и чаю.
У окна чайной или трактира, посиживая за чаемъ, Максимъ Петровичъ любилъ наблюдать за жизнью всякой бѣдноты. Теперь на дворѣ, гдѣ у окна сидѣлъ художникъ, сушили бѣлье; оно висѣло на веревкѣ въ углу — красныя рубахи пестрѣли на солнцѣ, синія юбки. Тутъ же на таломъ снѣгу торчала полѣнница дровъ. Выбирая проталины, по двору бродили куры. Противъ окна, гдѣ сидѣлъ художникъ, черезъ дворъ во флигелѣ чернѣла большая дыра дверей, въ глубинѣ дыры видна была часть лѣстницы. У костра дровъ художникъ разглядѣлъ чей то узелокъ въ красномъ-платкѣ, къ узелку никто не подходилъ, никто его не бралъ. Рыжій, большой пѣтухъ подошелъ попробовать узелокъ носомъ, но изъ костра его что-то напугало, и онъ бросился прочь къ отставшимъ курамъ.
Кто-то сидитъ за костромъ!.. онъ и положилъ этотъ странный узелокъ, всполаскивая стаканъ, подумалъ художникъ. Онъ налилъ чаю, шире распахнулъ половинку окна и неторопливо сталъ пить, изрѣдка покуривая сигару..
Со двора въ комнату былъ слышенъ всякій звукъ: крикъ куръ, пѣнье пѣтуха. Черезъ дворъ въ деревянномъ флигелѣ видимо скандалили. Женскій звонкій голосъ слезливо и обидчиво что-то кричалъ, иногда въ отвѣтъ ему рычалъ глухой мужской, но словъ разобрать было нельзя. Художника заинтересовали любопытныя лица въ распахнутыхъ настежь окнахъ во дворъ, лица были больше женскія. Кто-то рѣзкимъ голосомѣ вдругъ взвизгнулъ.
— Ведутъ, ведутъ!
Изъ черной дыры дверей, на дворъ два дворника выволокли широкоплечаго парня въ черномъ пиджакѣ, съ оторваннымъ рукавомъ. Парень махалъ голой и мускулистой рукой, съ которой клочьями сползала красная, рваная рубаха и перегибаясь назадъ, грозилъ кому-то, а дворники твердили одно и то же: — Уходи, уходи, братъ!
— Нече тутъ — ухо-о-ди!
Во второмъ этажѣ флигеля, изъ окна, откуда, вытащили парня, высунулась растрепанная, русая женщина съ полной грудью, въ свѣтломъ ситцевомъ платьѣ. Она кричала:
— Дворники, не пущайте иной разъ озорника! такъ и гоните его въ шей…
Парень взглянулъ на женщину, погрозилъ кулакомъ и крикнулъ:
— Ничего что матера уродилась ты! я тебѣ сверну шею съ любовникомъ! Обоимъ сверну ужо!
Парень замоталъ головой, шапка съ его головы свалилась въ грязный снѣгъ, волосы растрепались и прилипли къ потному лицу.
Когда свалилась шапка., художникъ, попивая чай, увидалъ, какъ узелокъ, лежащій на снѣгу у костра, зашевелился, маленькая рука подняла его и изъ-за дровъ вылѣзъ босоногій мальчуганъ, съ большими задумчивыми глазами.
Онъ подошелъ, взялъ шапку, отряхнулъ ее и ждалъ чего-то.
Русая женщина въ окнѣ оглянулась на лица любопытныхъ, что высовывались изъ оконъ, и завопила:
— Посудите сусѣдушки, сколько лѣтъ изъ меня мосты мостилъ: я законный мужъ! а что въ емъ законномъ, коли онъ хуже незаконнаго? Не разъ мою получку съ фабрики пропивалъ со своей вмѣстѣ, а когда я не снесла, тошно стало, завела смирнаго человѣка, такъ и въ гости пришелъ — законъ потребовалъ. Посудите сусѣдушки — мы только со своимъ-то полдневать сѣли, а онъ тутъ какъ тутъ! со сковороды, пишницу въ кулакъ забралъ, да на полъ шваркнулъ, а мово-то тихаго черничнымъ пирогомъ сунулъ прямо въ лицо — лицо-то стало какъ у арапа… «ты, гытъ, незаконный, а съ моей женой жить смѣешь»! Мой-то, самъ, за комодъ забился, а онъ видитъ, что хозяевъ нѣтъ и давай круты крутить! самоваръ опрокинулъ, меня за волосья пымалъ да къ полу пригнулъ, да по спинѣ тумака далъ, ажъ по сей минутъ въ голову отдаетъ… Я законный!
Максимъ Петровичъ, бросивъ деньги за чай, давно ужъ стоялъ на дворѣ въ толпѣ зѣвакъ, пришедшихъ съ улицы во дворѣ. Его привлекли глаза мальчугана, который собрался идти за своимъ отцомъ и приготовилъ узелокъ.
— Видно съ матерью да чужимъ человѣкомъ жить не сладко?
Парня дворники продолжали тащить къ воротамъ на улицу.
Мальчуганъ подошелъ къ парню, подалъ ему шапку и сказалъ:
— На, тятька! шапка твоя.
Взявъ шапку, парень сказалъ нѣсколько хмѣльнымъ голосомъ.
— Погоди ребята! не убѣгу — не бойтесь.
Дворники отпустили его, но не уходили. Парень сказалъ ребенку:
— Эхъ, Васька! Жаль мнѣ тебя, а только ты поди домой къ этой шкурѣ, что въ окнѣ торчитъ, публику тѣшитъ, къ твоей матери поди и скажи — я съ ней говорить не хочу — мое слово-олово… скажи ты ей: тятька меня, Ваську, знать не знаетъ! — можетъ быть, и меня ты съ собакой прижила, которая отъ тятьки за комодъ улѣзла! Поди, поди, скажи Васька!
— Твое, твое это отродье! кого хошь спроси, — закричала баба изъ окна. — Мнѣ его не надо, бери съ собой на постоялый, — бери!
— А ты, Васька, поди и скажи…
— Тятька — я лучше съ тобой пойду…
— Поди скажи, чертенокъ, поди-и! — парень ушелъ со двора.
— Чтожъ ты босикомъ, милый? — спросилъ художникъ, нагибаясь надъ ребенкомъ и разглядывая его большіе свѣтлые глаза.
— Мамка не даетъ сапогъ, дяденька, — отвѣтилъ серьезно мальчуганъ.
— А ты пойдешь ко мнѣ? я тебѣ картинокъ дамъ, бумаги — рисовать будешь — новые сапоги куплю.
— Я не умѣю… пойду…
— Эй, почтенная особа! отдай мнѣ ребенка. Я его одѣвать и кормить буду, — крикнулъ Максимъ Петровичъ русой женщинѣ.
Она со злымъ лицомъ свѣсилась изъ окна и закричала:
— Ты то, старый чертъ, куда вяжешься? али самъ, видно, кочерыжкой вѣкъ пролежалъ, теперь блохъ ловить некому такъ и вяжешься къ чужому дите?! тошно стало въ одиночку-то, ужо тѣ на томъ свѣтѣ черти дадутъ вмѣсто ребенка горячую головешку няньчить — ужо пообжигаешься. Ты думаешь, я тебѣ это дите отдамъ? Это дите слезами улитое — батька молодость мою изжилъ да ушелъ, наиздѣвался вволю — а я то на комъ обиду сниму-у?! чертъ ты старый, а ешшо баринъ видомъ!
— Эй, не кричи, почтенная! — я за ребенка деньги отдамъ, — крикнулъ Максимъ Петровичъ, стуча тростью по подтаявшему снѣгу.
— Такъ вотъ, такъ и получишь чужого дитенка! крикнула баба. Васька-а — куда мерзякъ запропастился?
Ребенокъ робко поплелся на лѣстницу. Окна захлопывались. Максимъ Петровичъ вышелъ на улицу, старательно записавъ въ книжку номеръ дома.
— Удивительные глаза у ребенка, — подумалъ художникъ — такіе глаза должны быть глазами художника — должны! Я куплю этого малыша, хотя бы и за хорошую плату… за свое безсмертіе можно дорого заплатить. Я создамъ изъ ребенка новую легенцу о Гальсѣ и Адріенѣ Броуверѣ. Онъ сдѣлается воплотителемъ моего искусства! вновь имя Максимова будетъ стоять на свѣжихъ сочныхъ полотнахъ. Я научу его, хе, хе, хе!
Максимъ Петровичъ идя, замахалъ палкой и засмѣялся радостно.
Нищій, проходя мимо, рѣшилъ, что художникъ пьянъ онъ протянулъ Максиму Петровичу руку.
— Милостивый государь! вижу въ васъ естество благородное, а по сему способное сочувствовать прогорѣлому барону, растратившему на пѣвицъ свое состояніе, не откажите въ поддержаніи жизни того, кто былъ и есть благороденъ, но бѣденъ, какимъ видите!
Максимъ Петровичъ, не глядя, подалъ нищему монету, на что бродяга возразилъ съ неудовольствіемъ:
— Ошибся нѣсколько въ щедрости вашей, но не въ благородствѣ! Сами, государь мой, выпиваете, то должны знать, что на гришку, то-есть гривенникъ, прилично выпить и закусить нельзя!
— Поди прочь! — сказалъ художникъ и, думая о своей неожиданно пришедшей въ голову затѣѣ, почувствовалъ внутри себя какое-то особенное оживленіе. Блеклыя краски всего видѣннаго ожили да, да — это ты великій колдунъ весны — солнце! сегодня я чувствую твою силу… Сегодня я чувствую, какъ ты побѣждаешь холодъ. Благословляю! ты вновь радуешь меня и вижу тебя, распростертое въ серебрѣ талаго снѣга, въ безсиліи и смерти талаго снѣга сіяетъ твоя мощь… Все серебрится на солнцѣ, вижу какъ въ тѣняхъ, въ мокрыхъ пятнахъ дрожатъ куски отраженной лазури…
— Какъ прояснился мой взглядъ, хотя больно глядѣть въ даль, но въ дали я вижу такъ заманчиво вырѣзало солнце насвѣтломъ кирпичѣ темное, еще голое дерево, скоро оно затушуется зеленью листьевъ — скоро! Благословляю все!
Съ розовымъ лицомъ Максимъ Петровичъ вернулся домой, позавтракалъ и ушелъ къ себѣ спать…
— Васъ ждутъ, вставайте! — разбудилъ Максима Петровича чей то голосъ и прикосновеніе холодной руки къ головѣ.
Онъ всталъ и сидя на постели, поглаживая остатки волосъ, подумалъ:
Опять тотъ же голосъ, что утромъ? Надо сходить въ мастерскую, и если тамъ никого не окажется?
Онъ такъ хорошо спалъ, такимъ вернулся успокоеннымъ, что хотѣлось вновь и вновь успокоеннымъ заснуть, но голосъ, разбудившій его, звенѣлъ въ ушахъ и заставлялъ идти.
Солнце еще не сѣло, было свѣтло и ясно, когда Максимъ Петровичъ вошелъ въ мастерскую. Онъ вошелъ и попятился вспомнивъ свой утренній сонъ — въ мастерской художника, встрѣтилъ человѣка, который снился ему — на мой портретъ похожъ.
— Онъ, онъ… — подумалъ художникъ, разглядывая худощавое лицо незнакомаго подъ старомодной шляпой. Изъ подъ шляпы выбивались русыя пряди волосъ.
— Вы бы сняли шляпу, почтенный! сказалъ незнакомцу, Максимъ Петровичъ.
Незнакомецъ не отвѣтилъ, а развернулъ передъ старымъ художникомъ полотно.
— Скажите, почтенный, вѣдь вы пришли ко мнѣ показать свою работу?
Незнакомый молчалъ.
— Снимите-же прошу васъ вашу противную шляпу и не глядите такъ… то, что принесли вы, мнѣ не нравится, мнѣ ненавистно смѣшеніе символа съ реальнымъ. Незнакомый продолжалъ молчать. — Вотъ зачѣмъ тутъ на первомъ планѣ великанъ? дешевое убѣганіе въ сторону отъ задачи, все нелѣпо! Незнакомый молчалъ, но въ его упорномъ немигающемъ взглядѣ Максимъ Петровичъ прочелъ отвѣтъ.
— «Что вы тутъ называете нелѣпымъ, почтенный!?»
— Нелѣпо все! вы хотите сказать, что мѣсяцъ, замѣнившій мечъ и упавшій на шею великана, говоритъ о томъ, что не одно кошмарное убиваетъ насъ, само прекрасное убиваетъ такъ-же вѣрно и ужасно? Что огонь невидимый на картинѣ и находящійся внѣ ея — символъ озаренія всякаго существа, подошедшаго къ таинственному? Я хорошо понимаю ваши символы, но толпѣ надо иное, болѣе ясное…
Незнакомецъ молчалъ и Максимъ Петровичъ чувствовалъ себя вялымъ и связаннымъ его взглядомъ. Онъ понизилъ голосъ и попросилъ — не глядите такъ упорно… не люблю, — и продолжалъ: я не люблю также, когда художники выносятъ на базаръ самое дорогое, сокровенное, и если вамъ дороги символы, то вы ихъ должны таить про себя — толпѣ надо несложное… толпа требуетъ лубокъ! отъ такого сознанія, что вы дали не то… отъ сознанія что вотъ, вотъ въ дадите свое то — въ будущемъ, станете дороги себѣ, а художнику это необходимо… что шепчете вы? «затхлая истина?» Да, но она истина! пускай за одно съ этимъ вы будете мучиться, сознавая, что мысли мѣняются, воспріятіе красоты съ годами тускнѣетъ, силы надаютъ, что тѣло человѣка хрупко, а судьба, окружающая его, ужасна! Пусть! Говорите яснѣе, громче! закричалъ вдругъ Максимъ Петровичъ, и затопалъ ногами — пускай такъ… чтобъ создать вѣчное художнику надо отъ всей души полюбить живое, нч это необязательно — я провелъ свою жизць въ себялюбіи, думалъ только о славѣ — ничего… ничего — я, не боюсь, мое имя не умретъ! я хитрѣе того, что обо мнѣ думаютъ… да, да вы правы — я дрожу надъ огнемъ изжитой жизни… ну и что?
Неожиданно Максиму Петровичу показалось, что въ глазахъ незнакомаго-знакомца вспыхнулъ безумный огонь и, обжигая стараго художника этимъ огнемъ, онъ приблизилъ свое лицо къ его лицу и внятно злорадно прошепталъ:
— Ждешь часа своего! а?
Максимъ Петровичъ взмахнулъ руками и, закрывая лицо, попятился, а дальше ужъ смутно помнилъ… Опомнившись увидалъ, что сидитъ въ углу на креслѣ. Въ мастерской кромѣ него никого не было и старикъ не зналъ, долго-ли сидитъ тутъ, но была ужъ ночь. Не совсѣмъ очнувшись и, какъ-бы продолжая бредить, сказалъ робко:
— А вѣдь это все она… все она — Даниловна!
Максимъ Петровичъ, нехотя и боязливо, пошелъ къ себѣ въ спальню. Онъ хотѣлъ какъ можно поскорѣе пройти комнату съ портретомъ жены, но что-то его удержало именно въ ней, онъ сѣлъ въ кресло. Ночь была свѣтлая, отъ пыльныхъ большихъ оконъ пестрѣли по полу мутноватыя, свѣтлыя полосы. На каминѣ портретъ не былъ виденъ, только черная рама подчеркивала размѣренно его фонъ.
Художникъ не понималъ и не зналъ, кто зажегъ на кругломъ столикѣ двѣ свѣчи. На ихъ блескъ спокойный онъ смотрѣлъ теперь, какъ на спасенье отъ тѣней и мутнаго сумрака, окружавшихъ его.
У Максима Петровича больше, чѣмъ всегда, кружилась голова, было какое-то новое покалываніе, въ груди.
Долго-ли сидѣлъ художникъ въ забытьи, онъ не зналъ и не хотѣлъ знать. Почему то хотѣлось ему забыть о времени и о томъ, гдѣ онъ, а началъ чувствовать себя старикъ нехорошо съ того момента, когда невѣдомо откуда пахнувшимъ вѣтромъ задуло огонь свѣчей. Оттого въ сумракѣ всплылъ бѣлый каминъ.
Когда Максимъ Петровичъ поднялъ глаза, передъ нимъ ужъ стояло бѣлое марево, похожее на женскую фигуру.
— Максимъ! — чуть слышно прошептала женская фигура, — тебѣ поздно искать въ чужой душѣ своего безсмертія… Напрасно собираешься оторвать живую частицу чужой жизни… ты не успѣешь!
— Буду молчать, — подумалъ художникъ и, робко взглянувъ передъ собой, онъ увидалъ, что надъ нимъ склонялось лицо жены, глаза были широко раскрыты.
Максимъ Петровичъ опустилъ голову, но шопотъ слышалъ:
— Вѣдь ты знаешь и не хочешь примириться; яркость образовъ въ сердцѣ человѣка, твое сердце устало — глаза давно не видятъ и не радуются тому, чему радоваться можно… — покорись неизбѣжному.
— Проклятыя мысли! — вскрикнулъ художникъ и пнулъ ногой. Ничего не измѣнилось отъ его движенія. Когда онъ отдышался и положилъ голову на мягкую спинку кресла, прежній внятный шопотъ не давалъ ему покоя:
— Вѣчному, неизбѣжному покорись…
— Знай — я уничтожу тебя, проклятое! — вскрикнулъ Максимъ Петровичъ, вскочивъ съ мѣста.
Тѣни и лунный свѣтъ изъ оконъ лежали кругомъ въ застывшемъ, мрачномъ очарованіи. Художникъ, пошатываясь, подошелъ къ портрету жены, дрожащими руками сорвалъ его съ мѣста, размахнулся и стукнулъ нѣсколько разъ стекломъ объ уголъ камина; какъ бы присматриваясь къ разрушенному, еще разъ стукнулъ и отбросилъ въ сторону осколки стекла, и клочья бумаги. Отошелъ, не оглядываясь, къ креслу, хотѣлъ сѣсть, повернулся и увидѣлъ, что въ глубинѣ комнаты изъ клочьевъ портрета вновь выростаетъ что-то свѣтлое.
У Максима Петровича голова закружилась сильнѣе и вмѣсто кресла старикъ упалъ на полъ, шепча въ отчаяніи имя слуги:
— Па-а-нфилъ!
Когда онъ открылъ измученные видѣніями глаза, взглянулъ съ надеждой на дверь изъ корридора, то съ ужасомъ замѣтилъ, что въ дверяхъ стоитъ черная фигура съ зажженной свѣчей въ рукѣ, съ девятымъ, невозмутимымъ и чужимъ лицомъ — не узнавъ слуги, художникъ замахалъ руками и закричалъ на сколько хватило силъ:
— Я не тебя звалъ, — уйди!..