НЕЗАБВЕННАЯ.
Разсказъ.
править
Скажи мнѣ, что такое слава?
С. Надсонъ.
I.Она была артисткой — великой артисткой. Она пѣла и своей пѣсней заставляла и счастливаго, и несчастнаго одинаково любить жизнь. Она пѣла, и ея слушатели забывали міръ — этотъ несправедливый, полный раздора, зависти и злобы міръ. Изъ груди пѣвицы рвались и неслись въ толпу чудные звуки. Очарованная толпа жадно ловила ихъ, и они таяли и умирали въ растроганныхъ сердцахъ, сжимаемыхъ тоской, вызывая слезы умиленья на глаза! То были удивительныя, незабвенныя минуты. Теперь она старуха — ей за шестьдесятъ. Зовутъ ее въ дѣйствительности совсѣмъ не поэтично — Авдотьей Семеновной, но въ обществѣ она извѣстна подъ именемъ Агаты Семеновны, и это имя еще понынѣ заставляетъ трепетать сладкимъ воспоминаньемъ сердца стариковъ, помнящихъ ея славу. Для нихъ она все та-же по-прежнему несравненная: «незабвенная» Агата Семеновна!..
— А она… она не замѣчаетъ ни длиннаго ряда протекшихъ годовъ, ни того, что жизнь ея уже прожита — она краситъ свои волосы, затягивается въ корсетъ, все еще живетъ подъ обаяніемъ своей славы, и вѣритъ, и ждетъ возврата прежнихъ дней. Когда своимъ дребезжащимъ старческимъ голосомъ она поетъ все съ тѣмъ-же чувствомъ, какъ и въ былые дни, одну изъ своихъ любимыхъ русскихъ пѣсенъ:
"Такъ и рвется душа изъ груди молодой —
«Хочетъ воли она, хочетъ жизни другой»…
— она сама ощущаетъ тогда какой-то необычайный приливъ юныхъ, бодрыхъ силъ, и ей кажется, что Николай Максимовичъ — одинъ изъ старыхъ-старыхъ ея поклонниковъ-друзей, которому теперь уже за семьдесятъ, но онъ все еще свѣжій для своихъ лѣтъ мужчина — понимаетъ, что для него именно поетъ она такъ выразительно, съ такой силой. Когда же Николай Максимовичъ подходитъ послѣ этого къ ней и, благоговѣйно цѣлуя ея руку, произноситъ задумчиво: — «Да, Агата Семеновна, дорогая моя, такъ никто никогда не пѣлъ» — она счастлива счастьемъ юной дебютантки и, ободряемая апплодисментами маленькаго общества, расположившагося въ ея гостиной, она поетъ, поетъ, поетъ аріи, романсы, пѣсни, пока наконецъ Марья Петровна, ея компаньонка, не позоветъ всѣхъ присутствующихъ въ столовую пить чай.
Агата Семеновна очень хлѣбосольна, любитъ общество, а главное поклонниковъ, все равно какого бы они ни были возраста и пола. Съ каждымъ годомъ, однако, ряды ея почитателей становятся все малочисленнѣе. Измѣнники помоложе давно уже пріютились около новыхъ звѣздъ, новыхъ свѣтилъ, остались вѣрными одни старики. Самому младшему шестьдесятъ. Большей частью это все люди свободные, доживающіе свой вѣкъ кто на пенсію, кто на сколоченный капиталецъ. Тутъ и женщины — тоже старушки. Между ними видное мѣсто занимаетъ Куницына, вдова какого-то давно умершаго музыкальнаго критика. Она очень гордится своимъ мужемъ, черезъ каждыя пятьшесть словъ непремѣнно вставляетъ: «вотъ и мой покойный мужъ то же говорилъ», почитается очень умной и большимъ знатокомъ музыки. Агата Семеновна издавна дружитъ съ ней. Впрочемъ, иногда между ними происходятъ стычки, всякій разъ кончающіяся ссорой. Стоитъ только Куницыной, съ присущей ей важностью, похвалить какую-нибудь другую пѣвицу въ присутствіи Агаты Семеновну — кончено: Агата Семеновна принимаетъ это за личное оскорбленье. Она не выноситъ соперницъ ни въ прошломъ, ни въ настоящемъ. Куницына, въ свою очередь, отстаиваетъ права независимаго знатока музыки, и обѣ, взбѣшенныя, рѣшаются разорвать дружбу. Нѣсколько дней вдовы не видно, пока наконецъ Агата Семеновна сама не пошлетъ пословъ къ своему другу, подъ благовиднымъ предлогомъ прійти прослушать новый и «удивительный» романсъ. Вдова опять появляется, и миръ водворенъ до будущей стычки.
Агата Семеновна одинока; какіе были родные, всѣ давно перемерли; остались гдѣ-то въ провинціи дальніе родственники, съ которыми она не поддерживаетъ никакихъ сношеній. Квартира Агаты Семеновны, что-то въ родѣ клуба, куда во всякое время дня можетъ прійти любой изъ знакомыхъ и застать тамъ непремѣнно еще двухъ, трехъ. Были завсегдатаи, считавшіе своей обязанностью являться каждый день; были гости болѣе рѣдкіе и, наконецъ, почетные, попадавшіе сюда уже по особому приглашенію хозяйки. При Агатѣ Семеновнѣ, помимо ея постоянной компаніонки и домоправительницы Марьи Петровны, всегда живутъ еще двѣ, а то и три приживалки; обыкновенно это, почему-то, вдовы или дочери какихъ-то неизвѣстныхъ полковниковъ. Марья Петровна — некрасивая, суроваго вида дѣвица, лѣтъ сорока, съ смуглымъ, угреватымъ лицомъ и черными, какъ смоль, волосами. Она честна, правдива и набожна. Она не любитъ Агаты Семеновны, какъ не любитъ никого и ничего въ мірѣ, кромѣ двухъ своихъ племянницъ-сиротокъ Симы и Нади, при одномъ только воспоминаніи о которыхъ ея угрюмое лицо озаряется свѣтлой улыбкой. Дочь сельскаго священника, она рано потеряла отца и мать, потомъ любимую сестру и всѣми силами Души привязалась къ оставшимся послѣ сестры сироткамъ. Несмотря на свои скудныя средства, она воспитываетъ ихъ, посылая имъ пятнадцать рублей въ мѣсяцъ, удерживая на свою долю только пять. Къ столичной жизни, къ роскоши, Марья Петровна чувствуетъ презрѣніе, а богатыхъ людей просто ненавидитъ, считаетъ незаслуживающими никакого сочувствія: «Чего имъ!.. Денегъ много — за деньги все могутъ имѣть». Къ обязанностямъ своимъ Марья Петровна относится строго, но, несмотря на доброту къ ней Агаты Семеновны, жаждетъ какъ можно скорѣе освободиться изъ подневольнаго положенія и вмѣстѣ съ Симой и Надей зажить на свободѣ. Въ качествѣ приживалокъ при Агатѣ Семеновнѣ, въ описываемое нами время, состояли двѣ: Аглая Ивановна, вдова «штатскаго полковника», какъ она себя величала, — тучная пятидесятилѣтняя женщина, неуклонно выпивавшая потихоньку отъ всѣхъ, на сонъ грядущій, полбутылки водки, которая хранилась у нея подъ тюфякомъ, — и дочь «почти полковника» Аделаида Андреевна Шмерцъ, или, какъ всѣ ее называли попросту, Деличка, — высокая, сухопарая блондинка съ бѣлесоватыми глазами и большимъ тонкимъ ртомъ. Она считала себя красавицей, старалась собирать свои тонкія губы бантикомъ и очень любила разсказывать исторію о томъ, какъ она была прежде любимицей своего вдовѣвшаго папаши, но онъ женился и съ этого начались всѣ несчастія Делички. Она не захотѣла выносить притѣсненій мачехи, бѣжала изъ-подъ родительскаго крова и, чтобы зарабатывать средства къ жизни, поступила, въ качествѣ хозяйки, къ одному одинокому вдовцу. Вдовецъ еще больше укрѣпилъ въ сердцѣ Делички злобу на людскую неблагодарность и несправедливость. Послѣ трехлѣтняго пользованія ея услугами (Деличка при этомъ стыдливо опускала глаза), вдовецъ пригласилъ въ домъ «одну дрянь», а ей, Деличкѣ, предложилъ немедленно убираться. И — что всего ужаснѣе — кромѣ жалованья, по условію, не наградилъ ничѣмъ!.. «Ну, хотя бы сто рублей, хотя бы только сто!» восклицала съ негодованьемъ Деличка всякій разъ, когда разсказывала эту исторію.
Агата Семеновна жила неразсчетливо, проживая не только пенсію и проценты съ подаренного ей кѣмъ-то, во времена ея молодости, довольно большого капитала, но и самый капиталъ. Иногда, впрочемъ, она пугалась своего образа жизни и тогда рѣшала круто сократить расходъ. Обыкновенно веселая, добродушная, особенно за обѣдомъ — она въ такіе дни была молчалива, раздражительна, и происходили сцены въ родѣ слѣдующей:
— Что у васъ сегодня на второе? — спрашивала послѣ супа Агата Семеновна, не глядя ни на кого опредѣленно.
— Ростбифъ — отвѣчала Марья Петровна.
— Отчего же не телятина?
— Телятина вчера была.
— Я потому и спрашиваю. Отчего бы не разогрѣть и не подать сегодня остатки.
— Я и остатковъ-то не видала. Тамъ и глядѣть не на что.
— А вотъ другіе иначе живутъ. Въ другомъ хозяйствѣ ничего не пропадаетъ — и разогрѣютъ и подадутъ на другой день, а у насъ нельзя — нѣтъ нельзя! — кипятилась Агата Семеновна. — Это ни на что не похоже! Надо же соблюдать экономію! — восклицала она съ какимъ-то ребяческимъ отчаяньемъ. — Иначе всѣ мы по міру пойдемъ!
Привыкшая къ этимъ выходкамъ, невозмутимая Марья Петровна, не обращая никакого вниманія на волненія хозяйки, методически рѣзала поданный ростбифъ и раскладывала его по тарелкамъ.
Полковница, протягивая свою, шептала, умильно качнувъ головой:
— Еще кусочекъ и… потолще…
Деличка сидѣла не шевелясь. Когда же очередь доходила до нея, она съ шумомъ отодвигала тарелку и, всхлипывая, убѣгала изъ столовой.
— Что съ ней? — недоумѣвала Агата Семеновна.
— Не знаю, — бурчала въ отвѣтъ Марья Петровна, — обидѣлась, должно-быть.
Тогда Агата Семеновна вскакивала со своего мѣста и спѣшила въ комнату Делички. Тамъ, склонившись на столъ головой, обиженная Деличка истерически рыдала.
— Господь съ вами!.. Господь съ вами, голубушка, — успокаивала ее Агата Семеновна, сама чуть не плача. — Ну, развѣ можно такъ все принимать къ сердцу? Вѣдь я не со зла, вѣдь я за всѣхъ безпокоюсь… Я не считаю васъ за чужую, а за свою — поймите… Ну, милая… ну, голубушка!..
— Я не привыкла къ такимъ оскорбленіямъ!.. Даже мачеха не позволяла себѣ такъ обращаться со мною, патетически восклицала Деличка, забывая собственные разсказы о жестокостяхъ мачехи.
— Ну… ну, простите меня! — жалобно упрашивала Агата Семеновна. — Пойдемъ въ столовую, голубушка!.. Вы знаете, какъ я не люблю всѣхъ этихъ ссоръ.
Деличка прощала, и, вернувшись на покинутыя мѣста, обѣ онѣ съ аппетитомъ набрасывались на остывшій уже ростбифъ. Къ пирожному всѣ приходили въ самое благодушное настроеніе.
Послѣ обѣда, если не было никакихъ гостей, Агата Семеновна въ сопровожденіи своей домашней свиты отправлялась въ будуаръ «поваляться», какъ она выражалась, «для пользы пищеваренія», а Петръ Петровичъ Прутиковъ, постоянный безплатный нахлѣбникъ Агаты Семеновны, почтительно поцѣловавъ у нея ручку, присаживался за большой рояль въ гостинной и наигрывалъ меланхолически какой-нибудь модный вальсъ.
Это былъ молодой человѣкъ лѣтъ тридцати двухъ, съ маленькой бородкой и льстивыми масляными глазками. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, будучи студентомъ перваго курса, онъ явился къ Агатѣ Семеновнѣ съ просьбой дать ему возможность окончить высшее образованіе, которое, за неимѣньемъ средствъ, онъ продолжать не можетъ. Агата Семеновна помогла ему деньгами и предложила у себя безплатный обѣдъ, которымъ неудачный студентъ пользовался и понынѣ. Университетъ онъ все-таки бросилъ и съ тѣхъ поръ, каждый годъ, все держалъ какіе-то экзамены. Теперь онъ готовился поступить на бухгалтерскіе курсы. Агата Семеновна вѣрила въ его необыкновенныя способности, обвиняя во всѣхъ его неудачахъ судьбу-злодейку да людскую несправедливость.
Въ будуарѣ, служившемъ ей вмѣстѣ съ тѣмъ и спальней, Агата Семеновна ложилась на кушетку, обитую пестрымъ ситцемъ, надъ которой висѣлъ въ золоченной рамѣ ея огромный портретъ, писанный много лѣтъ тому назадъ масляными красками, гдѣ, по странному ли капризу художника или своему собственному, она была изображена въ черномъ домино съ розой на груди и маской въ рукѣ. Агата Семеновна закрывала глаза и погружалась въ сладкую нѣгу легкой полудремоты, Марья Петровна разливала кофе, Деличка гадала на картахъ, полковница что-нибудь разсказывала своимъ нуднымъ, тягучимъ голосомъ, непремѣнно попадая въ концѣ концовъ, на излюбленную тему:
— Мужъ служилъ въ двухъ учрежденіяхъ, — тянула полковница, — я же навѣрное знаю, что въ двухъ, — я его бумаги видѣла… Ну, изъ одного вотъ я и получаю значитъ, шестнадцать рублей въ мѣсяцъ… Я и хлопочу теперь, чтобы изъ другого тоже дали, а съ меня доказательствъ требуютъ, что онъ тамъ служилъ. Какія же, говорю, я вамъ доказательства еще представлю — я живой человѣкъ, ну и вѣрьте моему слову — неужто стану обманывать! Я у него бумаги въ столѣ видѣла — какія же вамъ еще доказательства? А они все свое… Конечно, если бы онъ военный, а не штатскій полковникъ былъ — другое бы дѣло было. Ахъ, такая несправедливость, такая несправедливость!.. — Полковница прикладывала платокъ къ глазамъ.
— Захотѣли тоже отъ людей справедливости! — сурово произносила Марья Петровна. — И охота вамъ надрываться — вотъ пейте лучше кофій.
— Разумѣется, все устроится… Все, душечка, устроится, — говорила, проснувшись, вздремнувшая было на нѣсколько минутъ Агата Семеновна. — Ну, что у насъ сегодня на картахъ? — обращалась она съ улыбкой къ Деличкѣ.
— Удача и успѣхъ. Интересный король предоставитъ интересъ.
— А это?.. — указывала, насупившись, Агата Семеновна на черную масть.
— Ничего! — успокаивала ее Деличка. — Безъ короля, конечно, печальныя вѣсти, а при немъ ничего… При немъ это даже — по-моему — фривольная карта… Какая-то злая дама препятствуетъ… Вздорныя сплетни, но вы ихъ топчете въ ногахъ… Письмо внезапно обрадуетъ, — продолжала она толковать значеніе картъ, не смушаясь легкимъ похрапываньемъ заснувшей снова хозяйки…
Вечеромъ «музицировали», какъ говорила Агата Семеновна, или сражались въ винтикъ по маленькой, до котораго Агата Семеновна была большая охотница.
Такъ шла жизнь знаменитой пѣвицы изо-дня въ день уже многіе годы. Безъ большихъ печалей, но и безъ большихъ радостей.
Недавно, однако, произошло нѣчто, огорчившее до чрезвычайности бѣдную Агату Семеновну.
Дѣло было такъ.
Какъ-то вечеромъ гостей собралось довольно много. Агата Семеновна была, что называется, въ ударѣ — пѣла съ большимъ увлеченьемъ. Запѣла, наконецъ, она свою излюбленную арію Фидесъ изъ «Пророка». Всѣ замерли и какъ бы впились въ пѣвицу. Она кончила.
— Браво, браво, браво!!. — раздалось со всѣхъ концовъ комнаты.
Николай Максимовичъ, растроганный до слезъ, взявъ руку Агаты Семеновны, особенно выразительно поцѣловалъ эту руку.
— Да, дорогая моя, сказалъ онъ, — не было и не будетъ другой такой Фидесъ. Это талантъ… Это геній… однимъ словомъ — незабвенная!
Куницына крѣпко, безъ словъ, обняла своего друга Агату Семеновну. Всѣ подходили, всѣ изъявляли, въ болѣе или менѣе сходныхъ выраженіяхъ, свой восторгъ. Подошелъ и Павелъ Михайловичъ — старинный пріятель Агаты Семеновны. Злые языки даже увѣряли, что одно время онъ былъ для нея чѣмъ-то ближе обыкновеннаго пріятеля. Такъ вотъ, подошелъ Павелъ Михайловичъ, но… ничего не сказалъ, только посмотрѣлъ какъ то странно — точно сконфуженно. Это нѣсколько задѣло Агату Семеновну.
— Что же вы молчите? — окликнула она пріятеля. — Развѣ не хорошо?
— Д-да… хорошо, — произнесъ онъ, запинаясь нерѣшительно, почти грустно и, сконфузившись еще больше, тихо-тихо прибавилъ: но лучше уже вамъ бросить эту вещь… Вспоминаешь прошлое, какъ пѣли вы ее раньше, и… — тутъ Павелъ Михайловичъ тяжело вздохнулъ, — становится жалко этого прошлаго… — чуть слышно добавилъ онъ.
Агата Семеновна опѣшила.
— Какъ прошлое? — растерянно проронила она. — Я жива, а пока живу — настоящее и будущее — мои.
— Все это такъ, но лучше не пѣть. Вѣрьте совѣту друга.
— Вы говорите, что я не могу больше пѣть этой аріи — нѣтъ? — ужъ начала горячиться Агата Семеновна.
— Мнѣ такъ кажется… Время беретъ свое… Годы…
Тутъ Агата Семеновна окончательно разсердилась:
— О какомъ времени вы говорите? Я артистка… Слышите, — прежде всего артистка! А пока артистка чувствуетъ въ себѣ огонь — лѣтъ для нея не существуетъ.
Павелъ Михайловичъ пожалъ плечами. Этотъ безмолвный протестъ разсердилъ еще больше Агату Семеновну:
— Да, да, да!.. Вы говорите, что я не могу уже пѣть Фидесъ, что у меня спалъ голосъ. А я вамъ говорю: напротивъ — онъ только мужественнѣе и гуще сталъ и никогда не звучалъ, какъ теперь… Я именно только теперь вполнѣ поняла и… овладѣла этой партіей… только теперь!..
Она побѣдоносно оглядѣла Павла Михайловича.
Тотъ продолжалъ упорствовать, и голосъ его не звучалъ уже грустью, въ немъ слышались настойчивость и раздраженіе.
— Годы… годы… годы!.. кричала Агата Семеновна: — Вы меня простите, Павелъ Михайловичъ, но вы… вы просто невѣжда!.. Я васъ столько лѣтъ знаю… Мнѣ очень больно, но я все-таки скажу: вы просто тупы, упрямы и глупы! — выпалила она залпомъ.
Павелъ Михайловичъ вздрогнулъ, выпрямилъ свой старческій станъ и пріосанился.
— Благодарю васъ, Агата Семеновна, благодарю! — проговорилъ онъ сдержанно и съ достоинствомъ. — Послѣ столькихъ лѣтъ дружбы и… вдругъ… Не ожидалъ!.. Я ничего вамъ не скажу — я ухожу, чтобы ужъ болѣе не переступать вашего порога. Прощайте-съ!..
Онъ круто повернулся и вышелъ изъ комнаты, нервно постукивая палочкой, съ которой никогда не разставался.
Въ первую минуту Агата Семеновна готова была бѣжать за уходившимъ другомъ. Но самолюбивое чувство оскорбленной пѣвицы подавило въ ней этотъ непосредственный порывъ сердца. Слава, вѣра въ свое призванье для Агаты Семеновны дороже всякихъ симпатій. Ушелъ Павелъ Михайловичъ — Богъ съ нимъ — остались другіе; а когда вернутся былые дни, и на зло врагамъ слава Агаты Семеновны загремитъ съ новой силой, тогда явится и Павелъ Михайловичъ съ повинной головой, но будетъ уже поздно. И даже тогда, она не проститъ ему сегоднешней обиды.
Отвернувъ свое покраснѣвшее, взволнованное лицо отъ дверей, за которыми скрылся старый пріятель, и стараясь улыбнуться, она спросила присутствующихъ:
— Продолжать музицировать?
— Конечно!.. Еще-бы!.. Просимъ!.. Умоляемъ! — послышалось отовсюду.
— Что бы спѣть? — Она, въ раздумьи, стала перебирать ноты. — Ахъ, вотъ славный романсъ! — и съ живостью выдернула изъ груды набросанныхъ на крышкѣ рояли тетрадей одну.
Она запѣла: «Такъ жизнь молодая проходитъ безслѣдно…» Запѣла и остановилась. Что это?.. Ей самой показалось — будто голосъ ея звучитъ, дѣйствительно, не такъ, какъ прежде… «Не тотъ!.. Нѣтъ — не тотъ!..» Она сердито захлопнула тетрадь.
— Нѣтъ, господа, сегодня забастуемъ… Да вотъ и Марья Петровна — чай, значитъ, готовъ, идемъ всѣ въ столовую.
Печальное недоразумѣнье съ Павломъ Михайловичемъ подѣйствовало удручающе и на остальныхъ. Сколько лѣтъ этотъ небольшой кружокъ людей крѣпко связывала вѣра въ своего божка. Они сроднились, они состарились съ этой вѣрой — и вдругъ посреди нихъ явился раскольникъ, отступникъ, который ихъ бросилъ, ушелъ, оставивъ въ этомъ тѣсно сомкнутомъ кругу пустое мѣсто и какую-то обидную горечь въ сердцѣ каждаго. Кто былъ возмущенъ, кто просто недоумѣвалъ, но всѣмъ, всѣмъ до единаго было грустно, ужасно грустно. Точно, уходя, Павелъ Михайловичъ унесъ у каждаго частичку его души.
Перешли въ столовую. Тамъ массивная лампа, проливая съ потолка потоки свѣта, ярко освѣщала большой столъ, покрытый бѣлоснѣжной скатертью, съ поставленной на немъ посрединѣ высокой вазой съ фруктами, и блюда, наполненныя бутербродами, и серебряный самоваръ, и массивный подносъ, съ рядами чашекъ и стакановъ, и тяжелые дубовые, съ прямыми спинками, стулья.
— Однако, какой онъ… этотъ Павелъ Михайловичъ, — начала, какъ бы жалуясь, Агата Семеновна, когда всѣ разсѣлись по мѣстамъ. Ей хотѣлось говорить о происшедшемъ, чтобы отвести свою душу.
— Что же тутъ удивительнаго? Онъ никогда особеннымъ пониманіемъ не отличался, — ѣдко произнесъ Николай Максимовичъ, который вообще не долюбливалъ Павла Михайловича. Все тѣ же злые языки болтали, что и онъ тоже игралъ романическую роль въ жизни Агаты Семеновны. Былъ, будто бы, даже замѣстителемъ Павла Михайловича и навсегда сохранилъ ревнивое чувство къ своему предшественнику. Насколько были правы злые языки — неизвѣстно; но только оба старика всегда, почему-то, дулись другъ на друга, и чувство взаимно-затаенной вражды, смотришь, нѣтъ-нѣтъ, да и прорвется.
— Положимъ, это неправда! — рѣзко вставила свое слово Куницына. — Мой покойный мужъ даже находилъ въ немъ присутствіе музыкальнаго таланта… Но сегодня онъ оказался полнѣйшимъ профаномъ — я согласна съ вами.
— Профаномъ — сказать мало… Круглымъ невѣждой! — злился Николай Максимовичъ.
— Я нахожу, что за послѣднее время голосъ нашей несравненной Агаты Семеновны пріобрѣлъ особую густоту и эластичность, — шамкалъ, обращаясь къ Николаю Максимовичу, старый-старый глухой генералъ, служащій въ комитетѣ о раненыхъ.
— Еще бы!.. А высокія ноты какъ сохранились? Удивительно! Удивительно!…
— Нѣтъ, что у нея замѣчательно — это pianissimo!.. Поразительно!.. Напримѣръ, вотъ эта музыкальная фраза: «Ля-ля-а-ра… ля-ля-а-ри… Ля-ля-ля-ра… Ля-ри!» пропѣла хрипловатымъ голосомъ Куницына.
— Золотой голосокъ, золотой! — какъ бы соболѣзновала полковница.
Агата Семеновна слушала съ восторгомъ эти рѣчи, подъ вліяніемъ которыхъ, мало-по-малу, стихали ея недавнія волненія и даже самая горечь собственнаго, на минуту закравшагося въ ея душу сомнѣнія, и она съ аппетитомъ уничтожала бутерброды, запивая ихъ горячимъ чаемъ.
— Мнѣ кажется, вотъ въ чемъ основная ошибка Агаты Семеновны, — вкрадчиво началъ Прутиковъ. — Я позволю себѣ высказать мое скромное мнѣніе. Агата Семеновна, по моему, слишкомъ русская натура. Она полагается на волю Божію и ждетъ у моря погоды, а въ этомъ величайшая ошибка… Вотъ посмотрите — итальянцы, напримѣръ: пѣвецъ до самой глубокой старости, онъ борется, онъ на виду, онъ не теряетъ публику!..
— Что же мнѣ дѣлать? — прервала съ гордостью Агата Семеновна. — Я настоящая, по призванію артистка, низкопоклонничать не привыкла. Позовутъ — пойду; сама навязываться — не умѣю.
— Нѣтъ, я не такъ хотѣлъ сказать. Вы позволяете забывать о себѣ.
— Ну, положимъ, кто же можетъ ее забыть? — остановилъ Прутикова Николай Максимовичъ. — Ея имя — «незабвенная»…
— Но публика вѣтрена, публика забывчива. Надо о себѣ напоминать. Вы не сердитесь на меня, Агата Семеновна. — Прутиковъ повернулъ въ сторону пѣвицы свое льстивое лицо, — я вѣдь только изъ желанія добра — вѣрьте. Вотъ мнѣ какая мысль пришла въ голову: отчего бы вамъ, напримѣръ, не устроить концертъ?
— Ахъ, это правда, — подхватила Куницына, — и какъ намъ всѣмъ давно въ голову это не приходило?.. Концертъ, концертъ необходимо!
— Великолѣпная идея! — воскликнулъ Николай Максимовичъ. — Конечно, концертъ, большой концертъ!
У Агаты Семеновны заблестѣли глаза. Дѣйствительно, какъ это столько лѣтъ она бездѣйствовала, не догадывалась, довольствовалась только своимъ кружкомъ и ожиданіями. Концертъ! Концертъ непремѣнно!
Однако, вмѣстѣ съ рѣшимостью, ею вдругъ овладѣла какъ будто робость. Она слишкомъ привыкла къ покою за послѣдніе годы, и теперь ея природная лѣнь пугалась предстоящихъ тревогъ.
— А вѣдь это очень хлопотливо, — смущенно замѣтила она вслухъ.
— Положитесь на меня, — отвѣтилъ Прутиковъ, — всѣ хлопоты я беру на себя. Слава Богу, опытъ есть достаточный: еще когда студентомъ былъ — устраивалъ, и теперь знакомыхъ масса! — присовокупилъ онъ самодовольно.
Прутиковъ, не пользовавшійся симпатіями кружка Агаты Семеновны, сразу пріобрѣлъ вѣсъ. Всѣ взоры обратились въ его сторону.
— Ну, а гдѣ же, собственно, вы предполагаете и какъ? — спросилъ Николай Максимовичъ.
— Въ Дворянскомъ. Я иначе не хочу! — заявила твердо и положительно Агата Семеновна.
— Конечно! Только въ Дворянскомъ. И мой покойный мужъ находилъ этотъ залъ очень выгоднымъ для пѣвца.
— Да, онъ премилый! — кивая на Прутикова и показывая свои вставныя челюсти, сладко шептала Агатѣ Семеновнѣ сѣдая, нарумяненная дама. — Бѣдный! Отчего ему такъ не везетъ въ жизни?..
— Людская несправедливость, — отвѣтила разсѣянно Агата Семеновна, всецѣло поглощенная мыслью о концертѣ.
— Господа! Позвольте мнѣ сказать нѣсколько словъ, — раздался рѣзкій голосъ Рындиной, пожилой, состоятельной дѣвицы, большого друга и ученицы Агаты Семеновны. — Можетъ быть, вамъ извѣстно — существуетъ въ собраніи малая зала… Можетъ быть, лучше тамъ — менѣе риску…
Но ея предложенье было единогласно отвергнуто.
«Съ какой стати! Ужъ дѣлать — такъ дѣлать, выступать — такъ выступать! Или вѣрить въ успѣхъ, или совсѣмъ не вѣрить».
— А кто же будетъ еще? послышался среди общаго шума чей-то голосъ.
— Да кто же будутъ еще?
— Найдемъ, — небрежно проронилъ Прутиковъ и назвалъ двѣ-три извѣстныхъ итальянскихъ фамиліи. — Если почему-нибудь заломаются — заплатить.
— Умно, умно, умно! — одобрительно кивалъ головой Николай Максимовичъ. — А русскихъ, кромѣ ея никого не надо.
— Можно Прилуцкую, — предложилъ кто-то, — хорошая піанистка и любима публикой.
— Скрипача бы!..
— Всѣхъ найдемъ, — повторялъ съ увѣренностью Прутиковъ, — были бы деньги!
Набросали приблизительно смѣту, и вопросъ о концертѣ былъ окончательно рѣшенъ.
II.
правитьВзволнованная Агата Семеновна долго не могла уснуть. Всѣ позабытыя мелочи прошлаго, все милое всколыхнулось и подняло цѣлый бунтъ въ душѣ. Но кровная обида, обида друга заслоняла собой все остальное. Давно уже не была такъ взволнована Агата Семеновна. Бывало, не совсѣмъ удачно спѣтая партія, или чье-нибудь несправедливое отношеніе, или появленіе новой соперницы заставляли ее переживать эти острыя минуты негодованія и тоски. И вдругъ, теперь, кто же причиной ея страданій? Онъ — Павелъ Михайловичъ, онъ старый пріятель, даже больше — когда-то предметъ ея страсти. И неужели онъ правъ? Неужели время ничего не щадитъ? Даже таланта? Нѣтъ, это было бы ужасно!.. И онъ же, этотъ самый Павелъ Михайловичъ, еще недавно говорилъ: «Кто такъ сумѣетъ, какъ вы, Агата Семеновна, передать слезы, мольбу, тоску желанія и страсти, жажду любви?.. Никто, никто!..» Агата Семеновна, прижавъ къ батистовой наволочкѣ свое старое морщинистое лицо, плакала горькими, безпомощными слезами обиженнаго ребенка… Да гдѣ же правда? Или то было лицемѣріе, или теперь безсовѣстная ложь? Но это несправедливо. Она сама чувствуетъ въ себѣ ту внутреннюю силу, которая живетъ еще въ ней, ту силу, пока живъ ея духъ!.. Слезы уступали мѣсто горячему негодованію. Ей захотѣлось въ энергической рѣчи излить передъ кѣмъ-нибудь свое горе. Она вскочила, накинула на плечи бѣлый фланелевый халатъ и отправилась въ комнату къ Марьѣ Петровнѣ. Отъ шороха возлѣ кровати компаньонка проснулась и съ изумленьемъ смотрѣла на бѣлую, стоявшую передъ ней фигуру Агаты Семеновны; потомъ она зѣвнула, сердито крякнула и, приподнявшись съ подушекъ, сѣла поперекъ кровати, свѣсивъ ноги.
— Что угодно?.. — спросила она хриплымъ, заспаннымъ голосомъ.
— Марья Петровна!.. Милая!.. — заговорила смущенно Агата Семеновна, не зная какъ объяснить причину своего неожиданнаго прихода. — Милая!.. Нельзя ли кофейку? Не спится что-то и хочется поговорить.
Марья Петровна, крякнувъ снова, стала одѣваться. Вставать по ночамъ вовсе «не входило въ кругъ ея обязанностей». Она была очень сердита и одѣвалась неохотно. «Ишь блажитъ… Вотъ еще новости! О, чтобъ ее!» ворчала она, таща въ свою комнату спиртовую лампочку, кофейникъ и посуду.
— Марья Петровна, сядемъ вмѣстѣ къ столу, — сказала Агата Семеновна, когда все было готово, — мнѣ такъ тяжело, я такъ взволнована, и мнѣ хочется душу излить… Марья Петровна, вѣдь это ужасно!..
— Да что-съ?
— Павелъ Михайловичъ! Мнѣ обидно не то, что онъ сказалъ, а то, что это неправда… Поймите: неправда!…
— Коли неправда, чего же обижаться?
— Ахъ, какъ же вы не понимаете?… Неправда вѣдь еще обиднѣе… И отъ кого? Онъ все видѣлъ — и мой успѣхъ и мою славу… Ну, Богъ съ нимъ, ну и пускай бы онъ обидѣлъ меня лично — я не такъ приняла бы къ сердцу… Но мой талантъ нельзя!.. Я не позволю!.. Марья Петровна, да неужели же вамъ меня не жалко?
— Я даже собственно не понимаю, объ чемъ вы такъ… — отвѣтила довольно добродушно Марья Петровна. Если насчетъ Павла Михайловича — такъ свое мнѣніе имѣть никому запретить нельзя, а чтобы я жалѣла васъ… Кабы вы бѣдная были — другое бы дѣло. Бѣдный человѣкъ и радъ бы гдѣ взять, да неоткуда… У васъ все есть — чего же жалѣть?..
— Ахъ, Боже мой!.. Да развѣ вопросъ въ деньгахъ? — почти съ негодованьемъ воскликнула Агата Семеновна. Не притрогиваясь къ налитой чашкѣ, быстро ходила она по маленькой, узкой комнатѣ, передъ изумленной и недовольной Марьей Петровной. — Вы знаете, какъ я любила и люблю свой даръ… вы знаете? — пылко произнесла она съ сверкающими глазами, вся дрожа отъ волненія. — Я никогда не измѣняла ему… никогда! Его рабой я была и больше ничьей. Ни одинъ мужчина не могъ подчинить меня, никакія обстоятельства не могли сломить… Я знала: все преходяще, все ненадолго — одинъ талантъ неотъемлемо мой, и навѣки мой, и всегда неизмѣненъ! Какъ Богу въ молитвѣ, изливала я въ пѣснѣ и горе, и радость, и меня понимали, со мной вмѣстѣ плакали, меня «незабвенной» называли! А онъ говоритъ, что все это прошло! Развѣ это возможно? У таланта нѣтъ старости, нѣтъ забвенья!
Ей такъ хотѣлось, чтобы Марья Петровна тоже въ свою очередь, подтвердила, что это невозможно, что талантъ — это какая-то несокрушимая сила, вѣчно юная вѣчно обновляющаяся. Но компаньонка, почитавшая всѣ эти разговоры одной только блажью, — упорно молчала. Ядъ сомнѣнья, которымъ отравилъ бѣдную Агату Семеновну Павелъ Михайловичъ, помимо ея воли, точилъ ей сердце. Она жаждала поддержки, хотя бы въ чужой лести, хотя бы въ самообманѣ.
— Вѣдь, я все принесла въ жертву таланту, Марья Петровна, все! — лихорадочно и страстно обращалась она къ молчавшей собесѣдницѣ. — Вѣдь и мнѣ, можетъ быть, тоже, какъ женщинѣ, жить хотѣлось, хотѣлось семьи, но я не пошла замужъ, а когда Павелъ Михайловичъ, даже самъ Павелъ Михайловичъ… — голосъ Агаты Семеновны дрогнулъ отъ подступившихъ слезъ, — я ему прямо сказала: артистка всю жизнь должна отдавать только искусству. Хочешь любить — бери любовника, дѣли съ нимъ досугъ, отдай ему страсть, но мужъ потребуетъ всей жизни, а этого нельзя… Талантъ ревнивъ, Марья Петровна, дѣлежъ немыслимъ и… я не колебалась. Я отдавала страсть, но сердце, душу — никогда!
— А если бы дѣти? — несмѣло спросила Марья Петровна.
Легкая тѣнь, точно отраженье какихъ-то тяжелыхъ, отдаленныхъ воспоминаній, пробѣжала по лицу пѣвицы.
— Ой, нѣтъ! Дѣтей нельзя… шопотомъ, испуганно произнесла она и смолкла.
Ахъ, не понять этой бѣдной Марьѣ Петровнѣ того, что волнуетъ теперь ее, Агату Семеновну, — артистку, раненую въ самую глубь души.
Она еще нѣсколько минутъ походила по комнатѣ и, уже не говоря ни слова и понуривъ голову, тихо поплелась въ свою спальню.
Марья Петровна сердито вылила невыпитый кофе въ кофейникъ, вымыла чашку и, перетирая ее, не переставала ворчать.
«Ишь, что вздумала! По ночамъ будитъ и все зря… А все отъ денегъ — денегъ некуда дѣвать. Заставить бы самое работать — небось, какъ шелковая была бы. Тоже считаетъ — трудилась. Сказать простому человѣку — всякій смѣяться будетъ. Каждая дѣвка въ деревнѣ поетъ, коли Богъ голосъ далъ, и за трудъ того не считаетъ. А тутъ еще деньги за это платили, да какія деньги! Полуночничать еще вздумала… Ну, и будила бы Дельку свою паршивую, либо пьяницу… (Марьѣ Петровнѣ одной былъ извѣстенъ тайный порокъ полковницы). Все равно блыкущія — цѣлый день дѣлать нечего… Пускай-ка опять когда будить попробуетъ — ужъ я-жъ ей покажу!»
Проходя мимо комнаты «паршивой» Дельки, Марья Петровна не вытерпѣла и нарочно громко звякнула посудой.
Горячія и взволнованныя рѣчи огорченной Агаты Семеновны такъ и не оставили по себѣ ни малѣйшаго слѣда въ памяти ея суровой компаньонки.
III.
правитьРабота закипѣла. Прутиковъ поразилъ всѣхъ своей энергіей и неутомимостью: обѣдать не является, забѣжитъ на нѣсколько минутъ, чтобы сообщить новости, взять денегъ на «необходимые расходы» и опять исчезаетъ до слѣдующаго дня. Настроенье Агаты Семеновны неспокойно. Всѣ прихоти заправской пѣвицы вернулись къ ней, какъ будто еще только вчера спѣла она свою послѣднюю партію. Она капризничаетъ, нервничаетъ, и больше всего достается Николаю Максимовичу. Заказано платье — великолѣпное бѣлое платье дама, съ огромнымъ тяжелымъ шлейфомъ. Снизу, на юбкѣ съ правой стороны, вѣтка чайныхъ розъ; такія же розы украшаютъ декольте корсажа. Откуда-то появились незнакомые студенты и барышни-курсистки, любезно предложившіе взять на себя обязанности распорядителей на вечерѣ. Агата Семеновна растрогана такимъ вниманьемъ молодежи. Она чувствуетъ себя необыкновенно счастливой. Иногда, впрочемъ, нѣтъ-нѣтъ да и засосетъ сердце воспоминанье о Павлѣ Михайловичѣ. Сомнѣнье и страхъ минутами охватятъ душу: «а вдругъ, онъ правъ?» Но она сейчасъ же гонитъ прочь нелѣпую мысль, и страхъ, и сомнѣнье. По цѣлымъ днямъ поетъ она вокализы, а по вечерамъ устраиваетъ репетиціи концерта; но сегодня, порѣшивъ пѣть одно, завтра перерѣшаетъ снова.
Наконецъ все кончено, и напечатанная программа красуется въ витринахъ.
Насталъ и онъ, этотъ давно ожидаемый этотъ вожделѣнный день.
Ужъ семь часовъ вечера. Передъ стариннымъ трюмо краснаго дерева, въ своемъ парадномъ бѣломъ, съ чайными розами, платьѣ стоитъ Агата Семеновна. Ея волосы пышно взбиты, лицо сильно набѣлено. Морщинистую, тоже набѣленную шею украшаетъ роскошная брильянтовая ривьера. Агата Семеновна находитъ себя красавицей. «Кто скажетъ, кто смѣетъ сказать, что ея время прошло!»
Около нея суетятся полковница и Деличка: прикалываютъ, расправляютъ; она не обращаетъ на нихъ вниманія, она смотритъ, смотритъ, не отрываясь, на себя въ зеркало, она поглощена потокомъ нахлынувшихъ воспоминаній и тѣмъ удивительнымъ нарастаніемъ артистической тревоги, которая снова наполняетъ, какъ бывало, ея сердце. Предчувствіе какого-то жгучаго блаженства и страхъ, и тоска, и безумное счастье… да! все это опять здѣсь дрожитъ въ ея груди, силясь вылиться въ звукахъ передъ милой, родной сердцу толпой.
Раздался звонокъ — это Прутиковъ, подвитой, во фракѣ, съ голубой кокардой распорядителя, приколотой къ отвороту:
— Пожалуйте, Агата Семеновна, пора.
— Пора?.. — Агата Семеновна вздрагиваетъ. Электрическій токъ пробѣгаетъ по всѣмъ ея нервамъ. — Вѣеръ!.. ноты!.. — отрывисто говоритъ она и, закутавшись въ большую мѣховую ротонду, заботливо поддерживаемая Прутиковымъ, спускается по лѣстницѣ.
Озябшія лошади быстро подхватили карету. Темная зимняя ночь… но въ душѣ Агаты Семеновны и свѣтъ, и радость, и зной. Она молчитъ и только прислушивается къ звукамъ, которые поютъ въ ея груди. Прутиковъ тоже молчитъ и чѣмъ-то озабоченъ. Вотъ и знакомый подъѣздъ. Прутиковъ, торопливо выскочивъ изъ кареты, ловко высаживаетъ свою закутанную спутницу. Наверху лѣстницы стоятъ распорядители съ такими же кокардами, какъ и у Прутикова. Увидавъ Агату Семеновну, они окружаютъ ее и ведутъ въ «артистическую». Тамъ, сбросивъ на руки услужливыхъ юношей свою тяжелую ротонду, Агата Семеновна подходитъ къ зеркалу, поправляетъ прическу и снова остается довольна собой.
По комнатѣ прохаживается трое мужчинъ въ черныхъ фракахъ, сидитъ аккомпаніаторъ — молодой человѣкъ, съ густой шапкой кудрей на головѣ и некрасивая нарядная дама. Это участвующіе. Агата Семеновна подходитъ къ нимъ, благодаритъ за участіе и идетъ къ Марьѣ Петровнѣ (которая уже давно здѣсь суетится около большого стола съ закусками и винами), потомъ обращается къ распорядителямъ и барышнямъ-курсисткамъ, болтаетъ, шутитъ съ ними, любуясь ихъ молодыми свѣжими лицами. Она сама опьяненная всей этой атмосферой, чувствуетъ себя молодой, полной жизни и огня.
Исчезнувшій на время Прутиковъ появляется снова. Онъ чѣмъ-то очевидно смущенъ. Агата Семеновна быстро подходитъ къ нему.
— Что же мы не начинаемъ? Пора.
Прутиковъ смущается еще больше.
— Вотъ видите, Агата Семеновна, я право не знаю но… но… по-моему… Вы только не огорчайтесь… Придется отмѣнить…
Точно молотомъ ударило по головѣ Агаты Семеновны.
— Какъ! Зачѣмъ?
— Сбору нѣтъ.
Прилившая къ мозгу кровь отхлынула къ сердцу. Самообладаніе вернулось.
«О, Агата Семеновна — старая артистка и сумѣетъ съ достоинствомъ выйти изъ каждаго положенія. Пѣть она будетъ! Отмѣнять, когда на афишѣ стоитъ ея имя — ни за что!»
— Сколько же? — шопотомъ спрашиваетъ она Прутикова.
— На расходы не хватаетъ — ужасно!
— Сколько, я васъ спрашиваю?
Прутиковъ мнется.
— Да что… все больше знакомые… Настоящей публики нѣтъ.
— Все равно, — рѣшительно произноситъ Агата Семеновна. — Начинайте.
— Прошу васъ, — обращается Прутиковъ къ некрасивой нарядной дамѣ и уводитъ ее подъ руку въ залъ.
Второй номеръ — Агаты Семеновны. Она ходитъ по «артистической» и вполголоса поетъ варіаціи. Сейчасъ… сейчасъ наступитъ мигъ удивительный и чудный… понесутся съ эстрады звуки, и дрогнутъ, какъ одно, сердца пришедшихъ ее послушать. Ихъ немного. Пускай! Но они разойдутся убѣжденные, что она все та же, и изъ устъ въ уста польется молва все шире, шире… Сегодняшняя неудача, омрачивъ ея славу, будетъ ничтожнымъ пятномъ, которое потонетъ въ могучемъ потокѣ возвращеннаго ей величія и блеска. Не все же розы — есть и терніи. Она съ сознаніемъ своей правоты гордо пойдетъ навстрѣчу неудачъ…
— Пора! — Прутиковъ, согнувъ руку колечкомъ, уже предлагаетъ Агатѣ Семеновнѣ идти. Аккомпаніаторъ забираетъ ноты.
— На «bis» — «Не скажу никому» Даргомыжскаго, — съ трудомъ выговариваетъ Агата Семеновна. Сердце колотится въ груди какъ бѣшеное, дыханіе прерывисто, она чувствуетъ, что не въ силахъ будетъ, пожалуй, пѣть.
— Воды!.. Немного туда вина… краснаго…
Выпивъ залпомъ поданный ей кѣмъ-то услужливо стаканъ, она откашливается, беретъ Прутикова подъ руку… идетъ… Какой-то странный шумъ вдали?.. Это аплодисменты… ее ждутъ… ее привѣтствуютъ… Волоча свой громадный шлейфъ, горделивой походкой идетъ она среди стоящихъ шпалерой аплодирующихъ ей студентовъ и выходитъ на эстраду.
Бѣлый съ колоннами залъ залитъ электрическимъ свѣтомъ. Въ первомъ ряду сидятъ: Надежда Сергѣевна, Антонъ Антоновичъ — все знакомые… Весь первый рядъ занятъ, а дальше — среди пустыхъ рядовъ — кой-гдѣ чернымъ пятномъ ютится чья-нибудь одинокая фигура.
Жидкіе аплодисменты этой затерявшейся среди грандіозной залы группы людей, жалкими звуками отдаются въ широкомъ пространствѣ.
Агатѣ Семеновнѣ обидно и стыдно. Одинъ изъ распорядителей съ трудомъ поднимаетъ къ эстрадѣ большой лавровый вѣнокъ. Пѣвица величаво кланяется… Но вотъ еще корзина… Еще… и еще…
Агата Семеновна чувствуетъ въ сердцѣ пріятное щекотаніе. Ея щеки горятъ. Глаза сверкаютъ.
Аккомпаніаторъ играетъ прелюдію.
«А! и Павелъ Михайловичъ здѣсь… Зачѣмъ онъ пришелъ?.. Провѣрить правду своихъ словъ? Пускай!.. Пускай!..»
И вдругъ внезапный страхъ охватываетъ Агату Семеновну: «А что если онъ правъ этотъ противный Павелъ Михайловичъ?» Морозъ пробѣгаетъ по спинѣ. «Нѣтъ, лучше уйти съ эстрады!..» Но ей сейчасъ же стыдно своего малодушія. Она смѣлымъ взглядомъ окидываетъ залъ. «Вотъ и Николай Максимовичъ… тамъ сидитъ у колонны. Онъ тоже видимо взволнованъ. Но развѣ теперь это знакомые или друзья? Это публика, это одинъ многоголовый человѣкъ съ единымъ сердцемъ… А это сердце принадлежитъ Агатѣ Семеновнѣ».
«Прелюдія кончается. Сейчасъ начинать. Смѣлѣе!»
Агата Семеновна поетъ. Поетъ и ревниво прислушивается сама къ разносящимся по залѣ звукамъ. «Какая странность!.. Ахъ, этотъ отвратительный Павелъ Михайловичъ!.. Дѣйствительно, будто не то… совсѣмъ не то… И голосъ точно совсѣмъ иначе звучитъ, чѣмъ даже дома, у себя въ гостиной… Какой-то сдавленный и слабый… Это отъ волненія, — думаетъ разгоряченная Агата Семеновна, — нужно усилить звукъ». Она старается пѣть громче и чувствуетъ, что все-таки выходитъ тускло какъ-то… глухо… Но вотъ знаменитая нота, которою въ былыя времена пѣвица покрывала цѣлый оркестръ… И слышитъ, вдругъ, бѣдная Агата Семеновна, какимъ дряблымъ, надорваннымъ звукомъ отозвалась эта нота въ пространствѣ залы. Ужасъ охватываетъ сердце. «А все онъ — все этотъ противный Павелъ Михайловичъ!.. И зачѣмъ пришелъ?.. Теперь смѣется, точно Мефистофель надъ падшей Маргаритой… Куда бѣжать? Куда скрыться?!…»
Раздаются аплодисменты и крики «bis.» Не уходя съ эстрады, Агата Семеновна беретъ изъ рукъ аккомпаніатора ноты и, едва сдерживая слезы, поетъ:
Не скажу никому,
Отчего у меня,
Тяжело на груди
Злая грусть налегла…
и старческій голосъ дрожитъ еще больше отъ страха и стыда, переполнившихъ сердце, и непрошенныя слезы заволакиваютъ своимъ туманомъ глаза. Опять крики "bis, " но Агата Семеновна только низко раскланивается и спѣшитъ уйти. Въ «артистической» она бросается въ изнеможеніи на диванъ, а если бы было можно, она убѣжала бы куда-нибудь отъ этихъ стѣнъ, отъ всѣхъ этихъ людей, видѣвшихъ ея позоръ. «Да! Чего же скрываться? Это позоръ!!»
Озабоченный Прутиковъ суетится возлѣ нея.
— Развѣ можно такъ волноваться — точно молоденькая дебютантка какая-нибудь… Такая опытная артистка, знаменитая… Агата Семеновна, овладѣйте собой!.. Ну, выпейте горячаго чаю… вѣдь вамъ еще пѣть — пятый номеръ опять вашъ!
Агата Семеновна смотритъ испуганно.
— Какъ пятый номеръ?.. Нѣтъ, нѣтъ — я не могу!.. Можетъ быть, послѣ антракта… а теперь не могу… Ей-Богу не могу!
— Что вы волнуетесь? Все было отлично!
Но Агату Семеновну уже обмануть нельзя: она чувствуетъ, что пришелъ конецъ.
Тѣмъ не менѣе, доводы Прутикова ее нѣсколько успокаиваютъ, и слабая надежда просыпается въ душѣ.
Въ самомъ дѣлѣ, она выбрала неосторожно… Слишкомъ понадѣялась на свои силы… Вещь требуетъ совсѣмъ молодой пѣвицы… Но во 2-мъ отдѣленіи она поетъ Фидесъ… Это издавна ея конекъ, и притомъ, немного отдохнувъ, она овладѣетъ собой.
Когда въ антрактѣ пришли къ ней друзья и знакомые, она, раздавая желающимъ цвѣты изъ своихъ корзинокъ, уже улыбалась.
— Вы не должны обращать вниманія на сборъ, дорогая моя, вы знаете — вѣдь это лотерея! — старался ее успокоить Николай Максимовичъ. — Сегодня еще три концерта… потомъ было мало рекламъ… Въ другой разъ будемъ предусмотрительнѣе.
Агата Семеновна, привѣтливо улыбаясь, подала ему самую красивую розу, за что Николай Максимовичъ поцѣловалъ ея ручку и прошепталъ:
— Только не волнуйтесь! Ради Бога, будьте молодцомъ!
У Агаты Семеновны что-то тоскливо заныло и забилось въ груди при этихъ словахъ.
«Фидесъ! Вся надежда на Фидесъ!»
Нестерпимо долго тянется второе отдѣленіе. Агата Семеновна спѣла уже одинъ незначительный романсъ, и хотя осталась опять недовольна собой, но не придаетъ этому обстоятельству особаго значенія. Она лихорадочно ожидаетъ послѣдняго номера программы — аріи Фидесъ.
— Агата Семеновна, пожалуйте — вамъ! — раздается голосъ Прутикова.
Объятая страхомъ и сладкимъ трепетомъ, Агата Семеновна вступаетъ на эстраду.
«Теперь побѣда!.. торжество!.. или… конецъ!»
Подайте, подайте
Вы ма…а…тери бѣдной!..
Сладкій трепетъ уступаетъ мѣсто ужасу. «Боже мой, опять!.. Опять эта жалкая безпомощность, бѣдность звука вмѣсто силы.»
Съ дикимъ отчаяньемъ Агата Семеновна поетъ свою любимую арію, и ей кажется, что съ каждой нотой она все ниже и ниже падаетъ въ темную бездну, откуда нѣтъ возврата.
«Подайте!.. По…дайте!..»
Надтреснутымъ звукомъ дребезжитъ голосъ. Да — это ужъ не артистическое изображеніе горя старой матери; это оплакиваетъ былые дни сама старость, безпомощная, дряблая… И представляется Агатѣ Семеновнѣ, будто поетъ она себѣ отходную… То — похороны всего, что было для нея завѣтнаго, всего, чѣмъ живъ былъ ея духъ!.. Не слезы обездоленной Фидесъ, — собственныя рыданія рвутъ на части грудь пѣвицы… Она не можетъ кончить аріи и… стремительно уходитъ съ эстрады…
— Пожалуйте! Пожалуйте!.. Зовутъ!.. Да пожалуйте же! — раздаются около нея тревожные голоса.
Она возвращается въ залъ. Тамъ апплодирують, кричатъ… «Зачѣмъ?.. Изъ жалости?.. Не надо!» — Крики не унимаются. Она, раскланиваясь, поднимаетъ голову и видитъ… видитъ что то странное… несообразное… фантастическое передъ глазами: посреди залы — отъ пола и до потолка какой-то столбъ сѣрый и точно прозрачный… Да нѣтъ — это человѣческая фигура, окутанная сѣрымъ флеромъ… Вотъ руки, съ длинными цѣпкими пальцами, какъ у лѣшаго или водяника… и голова!. Пустыя глазныя впадины, оскаленный ротъ… «Что это? Что это?!..» — съ ужасомъ спрашиваетъ себя Агата Семеновна.
— «Это старость… одиночество…забвенье… смерть!» шепчетъ чей-то зловѣщій голосъ.
И чудится Агатѣ Семеновнѣ, что весь залъ оглашается хохотомъ… и всѣхъ громче хохочетъ Павель Михайловичъ. Ей хочется крикнуть изо всѣхъ силъ, но только слабый протяжный стонъ вырывается изъ стѣсненной груди… Темное облако заволакиваетъ глаза, и… вытянувъ впередъ руки, какъ бы заслоняясь отъ страшнаго призрака, она шатается… готова упасть… Она теряетъ сознаніе.. Но вовремя подоспѣвшій Прутиковъ подхватываетъ ее и безчувственную почти уноситъ съ эстрады…
Очнувшись, Агата Семеновна увидѣла себя въ артистической на диванѣ. Кругомъ люди… У изголовья Куницына и Николай Максимовичъ., дальше Прутиковъ… Еще кто-то… еще… Отрывистыя, неопредѣленныя мысли тучей нависли надъ головой и что-то точно камнемъ давитъ на мозгъ… а слова — слова, казалось, исчезли неизвѣстно куда… Агата Семеновна силится связать мучительныя, безпорядочныя мысли — и не можетъ. Она безпомощно, растеряннымъ взглядомъ окинула окружающихъ и съ трудомъ могла произнести одно лишь лаконическое: «Зачѣмъ»?..
Ее закутали въ ротонду.
— Вы не должны такъ огорчаться, дорогая моя, — старался ее успокоить, до-нельзя самъ взволнованный, Николай Максимовичъ…
А передъ ея глазами вставалъ страшный колоссъ-призракъ, видѣнный, въ залѣ, и откуда-то изъ глубокой, невѣдомой тьмы надвигалось нѣчто безпощадное, грозное и неотразимое, съ чѣмъ бороться безплодно!.. Голова горѣла какъ въ огнѣ, мозгъ сверлили злые, тревожные вопросы: «Былъ данъ талантъ и вдругъ отнятъ… Зачѣмъ?!.. Душа пропала… Какъ же тогда жить и… и зачѣмъ?»
Дома, на предложеніе Делички помочь раздѣться — она отвѣчала отрывисто: «Не надо — я сама», и прошла къ себѣ въ спальню.
А ночью, когда уже всѣ спали, изъ комнаты Агаты Семеновны послышались странные, жалобные звуки, похожіе на причитанье по покойнику. Марья Петровна проснулась, и не понимая въ чемъ дѣло, стала тревожно прислушиваться; потомъ она сердито плюнула: «О, чтобъ ее! По ночамъ пѣніе разводитъ — только испугала задаромъ!» И она улеглась снова, плотно укутавшись съ головой одѣяломъ. Деличка тоже, сквозь сонъ, слышала жалобные звуки. «О, Господи, и ночью-то покоя нѣтъ!» вздохнула она, переворачиваясь на другой бокъ. Одна полковница, въ силу торжественнаго случая, увеличившая свою ежедневную порцію до цѣлой бутылки, спала непробуднымъ сномъ.
Въ одномъ изъ глухихъ переулковъ Петербургской стороны, возлѣ стараго неуклюжаго, въ два этажа, коричневаго, деревяннаго дома, съ украшеніями въ видѣ треугольниковъ надъ окошками, съ почти потерявшими отъ времени свою прозрачность, стеклами, отливающими на солнцѣ радужными цвѣтами, — стоялъ небольшой флигелекъ въ три окошка. Улица была смирная — ни одной лавочки, даже мелочной, весной и осенью — грязь непролазная…
Рано-рано утромъ отворялись ставни флигелька и также рано захлопывались вечеромъ. Еще вездѣ огни горятъ — живетъ узенькая улица, а флигелекъ съ своими захлопнутыми ставнями уже погрузился въ непробудный сонъ. Утромъ чуть свѣтъ изъ входныхъ дверей флигелька, выходившихъ на дворъ, появлялась толстая растрепанная кухарка въ сопровожденіи двухъ бѣленькихъ мохнатыхъ собачонокъ. Пройдясь два раза по улицѣ, вся эта компанія возвращалась во флигель. Спустя нѣкоторое время кухарка появлялась снова, уже одѣтая прилично и съ корзинкой въ рукахъ, очевидно, направляясь въ рынокъ.
Часовъ въ двѣнадцать дня, какая бы ни была погода, изъ воротъ флигелька выходили двѣ старушки. Молча шли онѣ довольно длинную дорогу до часовни Спасителя. Тамъ, купивъ по свѣчкѣ, онѣ отстаивали молебенъ, при чемъ одна, грузно опустившись на колѣни, непрестанно крестилась и громко вздыхала, приговаривая вслухъ:
— О, Господи Спасе мой, Іисусе милостивый, смилуйся къ грѣшной рабѣ Твоей!
Другая, вперивъ въ потемнѣвшій ликъ Спасителя свои широкіе, застывшіе въ изумленьи глаза, стояла какъ вкопанная, словно не въ состояньи была оторваться отъ образа, словно пытаясь найти разрѣшеніе какого-то мучившаго ее вопроса.
— Пойдемте, обѣдать пора… — выводилъ ее обыкновенно изъ оцѣпенѣнія, сиплый голосъ ея спутницы.
И обѣ, не проронивъ дорогой ни слова, онѣ возвращались домой.
Въ первой легко было узнать расплывшуюся еще больше отъ времени полковницу; но кто бы въ другой, совершенно сѣдой, съ потускнѣвшимъ, неподвижнымъ, печальнымъ взоромъ старухѣ могъ угадать «незабвенную» Агату Семеновну, такъ долго и страстно отстаивавшую свою молодость? Не пронеслись, а тяжелымъ гнетомъ легли на ея голову послѣдніе годы. И страшно жить, и умереть не хочется. Но пуще всего боится она людей — такъ-бы, кажется, и ушла отъ всего живого. Впрочемъ, люди ея не особенно безпокоятъ: старые знакомые — кто померъ, кто постарѣлъ; новыхъ она сама избѣгаетъ. Бывшая когда-то при ней Марья Петровна давно ужъ живетъ гдѣ-то въ провинціальномъ городѣ своимъ хозяйствомъ, съ дорогими ея сердцу Симой и Надей; Деличка — выживъ Марью Петровну — забрала въ руки дѣла Агаты Семеновны и черезъ годъ привела ихъ въ такой порядокъ, что ничего не оставила своей благодѣтельницѣ, кромѣ ея небольшой пенсіи.
И вотъ, всѣми забытая, покинутая, брошенная, живетъ «незабвенная», коротая свой вѣкъ… и все ее гложетъ неразрѣшимый вопросъ: зачѣмъ же былъ брошенъ вѣчно божественный огонь томить ея грудь, если ему суждено было потухнуть раньше, чѣмъ оставила жизнь ея духъ?
Она — эта живая могила — не любитъ говорить о прошломъ. По цѣлымъ днямъ молча раскладываетъ пасьянсъ; а если ночью, проснувшаяся полковница, услышавъ сдержанное всхлипыванье, тревожно ея окликнетъ: «Что съ вами?», — она отвѣчаетъ шопотомъ, чтобы не выдать своихъ слезъ:
— Простудилась, должно быть — насморкъ.