НЕДОУМѢНІЕ.
править|
Ксенофонтъ Григорьевичъ. — Лучше скажите мнѣ, кто васъ-то поставилъ надзирателемъ при человѣческомъ родѣ?… Рельскій. — Спросите лучше, зачѣмъ Богъ позволяетъ сердцу сжиматься при видѣ явной подлости, или безстыднаго лицемѣрія… Ксенофонтъ Григорьевичъ. — …Все такъ, по зачѣмъ писать? зачѣмъ писать? это какъ-то неприлично ни вашему званію, ни вашему положенію въ свѣтѣ, — на это ужь есть такіе особые люди, сочинители, — мало ли ихъ — пусть ихъ пишутъ, и дѣло съ концомъ, а ваше дѣло — сторона… Князь Одоевскій.
|
Это было очень-давно, но и теперь я хорошо помню небольшую комнату съ двумя кроватями, заваленную чубуками, книгами, брошюрами, разными медицинскими инструментами. Въ этой комнатѣ, между облаками табачнаго дыма, жили два пріятеля. Оба они именовались Иванами Ивановичами, и мы, для отличія, одного изъ нихъ прозвали Жаномъ, другаго Іоганномъ. До-сихъ-поръ не могу понять, что породило между ними такую тѣсную, почти романическую пріязнь въ то время, какъ характеры двухъ друзей можно было уподобить двумъ противоположнымъ стихіямъ. Жанъ — молодой человѣкъ лѣтъ около двадцати, робкій, застѣнчивый, вѣчно-угрюмый, нѣжнаго, слабаго сложенія и нерѣшительнаго нрава — каждое новое обстоятельство, выдвигающееся сколько-нибудь изъ колеи повседневной жизни, приводило Жана въ-тупикъ, онъ впадалъ въ рефлексію, обдумывалъ, нерѣдко доходилъ до отчаянія; только одинъ Іоганнъ умѣлъ вывести друга изъ лабиринта мышленія и часто рѣшалъ дѣло по собственному своему усмотрѣнію. Насмѣшники поговаривали, что Жанъ задружилъ съ Іоганномъ для того, чтобъ думать головою Іоганна. Іоганнъ былъ старше Жана двумя или тремя годами: его крѣпкая натура, атлетическіе размѣры тѣлосложенія, а главное — его твердый, самостоятельный характеръ, какая-то строгая обдуманность во всѣхъ поступкахъ, положительность въ сужденіяхъ, отличали его рѣзкой чертою отъ изнѣженнаго, женоподобнаго Жана. Іоганнъ всегда былъ что-навывается «на-распашку»: съ двухъ, трехъ словъ онъ весь высказывался передъ вами; откровенность его — извините за сравненіе — лилась, какъ шампанское изъ внезапно-раскупоренной бутылки; напротивъ того, робкій, застѣнчивый, молчаливый Жанъ уподоблялся закрытой книгѣ, содержанія которой нельзя знать. Къ довершенію этихъ противоположностей прибавлю, что Іоганнъ былъ бѣденъ — Жанъ — богатъ; но первый до такой степени былъ весельчакъ и балагуръ, что къ нему можно буквально примѣнить слова древняго поэта; у него вѣчно пѣснь на языкѣ, а въ груди сердце беззаботное. Нерѣдко, бѣдняку угрожала опасность быть выгнаннымъ изъ квартиры за неплатежъ денегъ, а онъ поигрывалъ на своемъ віолончелѣ въ такомъ расположеніи духа, какъ Серве, только-что собравшій кипы ассигнацій послѣ даннаго имъ концерта; отъ втораго я привыкъ слышать вѣчныя жалобы на нездоровье и скуку жизни, не смотря на то, что Жанъ, по своему состоянію, имѣлъ всѣ средства пользоваться удобствами жизни. — Жанъ вступилъ въ университетъ — по необходимости имѣть ученую степень для выгодъ службы. Іоганнъ сдѣлалъ это по одной любви къ наукѣ и, получивъ степень кандидата правъ, снова слушалъ лекціи по медицинскому факультету, находя, что званіе медика болѣе обезпечиваетъ жизнь бѣднаго человѣка, нежели званіе правовѣда. Впрочемъ, Жанъ и Іоганнъ сходны были между собою въ одномъ пунктѣ: — оба они имѣли доброе сердце. Жанъ, выполняя на дѣлѣ заученное имъ правило «я человѣкъ — и ничто человѣческое мнѣ не чуждо», уплачивалъ, тайкомъ, неоплатимые для Іоганна долги, даже началъ курить трубку, къ которой всегда чувствовалъ отвращеніе, для того, чтобъ избавить Іоганна отъ необходимости занимать стаканами табакъ у другихъ соквартирантовъ. Къ концу же каждаго мѣсяца, когда, по обыкновенію, панна Пруденція, въ домѣ которой мы квартировали, требовала уплаты слѣдующихъ ей по условію мѣсячныхъ денегъ, — къ концу каждаго мѣсяца, Іоганнъ чаще прибѣгалъ къ своей віолончели, будто испрашивая у нея совѣта: «какъ бы избавиться отъ упрековъ сварливой старухи?» Но старуха, точно угадывая его мысль, подчивала Іоганна табакомъ изъ своей табакерки съ портретомъ Понятовскаго и, улыбаясь, говорила: «Не безпокойтесь… не задумывайтесь: вашъ маленькой счетецъ уплоченъ». Іоганнъ догадывался, чья рука выручала его изъ бѣды и молча жалъ руку Жана. «„Пустое, Іоганнъ… когда-нибудь сочтемся!“ отвѣчалъ обыкновенно Жанъ.
И Іоганнъ чувствовалъ, до какой степени онъ обязанъ Жану, который умѣлъ такъ хитро и благородно избавлять его отъ визитовъ отвратительной гостьи въ лохмотьяхъ, съ впалыми щеками, оборванными локтями, — гостьи, именуемой бѣдностью. Іоганнъ представилъ тому тысячи доказательствъ.
Жанъ большую часть времени проводилъ въ чтеніи романовъ, или въ уединенныхъ прогулкахъ за городомъ, что болѣе и болѣе развивало въ немъ природную наклонность къ ипохондріи. — Жанъ избѣгалъ общества, Іоганнъ искалъ его: вотъ почему, въ то время, когда Жанъ задумывался надъ вымыслами Гюго или Бальзака (разсказываемое мною событіе происходило еще во времена славы, нынѣ уже поблекшей, этихъ корифеевъ), Іоганнъ въ сосѣдней комнатѣ любезничалъ съ хозяйской дочерью, миловидной Полькой, по имени Фасей… (Фася — уменьшительное имя Фаустины).
Всѣ чуждались угрюмаго Жана; Іоганнъ былъ предсѣдателемъ нашихъ бесѣдъ, затѣйникомъ невинныхъ пирушекъ… Я помню, никто изъ насъ не умѣлъ лучше Іоганна перенять манеры и такъ натурально поддѣлаться подъ голосъ одного профессора-оригинала, который, считая себя славянофиломъ, или „патріотомъ“, вздумалъ изгнать изъ русскаго языка всѣ иностранныя, даже техническія выраженія, почему и называлъ себя „чрезвычайнымъ преподавателемъ“, желая тѣмъ замѣнить иностранное выраженіе „экстраординарнаго профессора“; секретаря медицинскаго факультета славянофилъ всегда называлъ „тайникомъ врачебнаго отдѣленія“, а свои калоши именовалъ „мокроступами“. Съ этими мокроступами произошла забавная исторія. Надобно сказать, что „чрезвычайный преподаватель“ имѣлъ обыкновеніе зимою и лѣтомъ ходить въ одномъ вицмундирѣ, безъ шинели и перчатокъ; единственную роскошь, позволяемую профессоромъ, составляли калоши, надѣваемыя имъ въ дождливое время, когда онъ перемѣнялъ свою толстую палку на зонтикъ, но шинели не допускалъ. Калоши свои профессоръ имѣлъ привычку ставить подлѣ дверей аудиторіи, но, по окончаніи лекціи, уже не могъ отъискать ихъ; напрасно шарилъ профессоръ по всѣмъ угламъ аудиторіи: — калоши его каждый разъ пропадали. Раздосадованный, онъ поколотилъ сторожа, прочитавъ ему нотаціи о „пропавшихъ мокроступахъ“; но вытянутое, глупое лицо университетскаго сторожа достаточно доказывало его невинность: профессоръ, смекнувъ дѣло, началъ ставить свои калоши не подлѣ дверей аудиторіи, какъ прежде, но близь ступенекъ каѳедры. Разъ, однако, забывшись, поставилъ ихъ на прежнее мѣсто — у двери аудиторіи, — а Іоганнъ, себѣ-на-умѣ, пробирался уже къ цѣли; вдругъ профессоръ, изъяснявшій, повидимому, довольно-серьёзно, о „вѣнчикѣ и лепесткахъ“, остановилъ Іоганна на половинѣ дороги своей грозной рѣчью: „Такъ-то вы, милостивый государь, слушаете мои преподаванія: — вы уже три пары моихъ мокроступовъ украли, а теперь, этакъ, кой-либо-что, хотите, какъ вижу я, украсть четвертую?..“
Такая выходка не прошла даромъ шалуну — и Іоганнъ поплатился за нее карцеромъ. Надобно было видѣть изумленіе, испугъ, даже родъ нѣкотораго отчаянія, овладѣвшаго Жаномъ, когда онъ услышалъ о заключеніи своего пріятеля. Жанъ, по своему мнительному характеру и робкой натурѣ, представлялъ проступокъ Іоганна въ преувеличенномъ видѣ и выводилъ изъ него самыя гибельныя послѣдствія для своего пріятеля. „Кончено, — его выгонятъ изъ университета!“ вопіялъ Жанъ; напрасно мы, товарищи, даже панна Пруденція и дочь ея доказывали Жану, что проступокъ Іоганна дерзкій, безъ-сомнѣнія, еще не такъ важенъ, и дѣло пріиметъ другой оборотъ. Чудакъ твердилъ одно, прибавляя въ заключеніе, что онъ всегда говорилъ Іоганну, что проклятая живость характера уже не доведетъ его до добра…
— Да, вы врагъ всякой живости, это я знаю, потому-что у васъ рыбья кровь! замѣтила вспыльчиво Фася.
И, между нами будь сказано, — она имѣла нѣкоторое право сдѣлать Жану это замѣчаніе, ибо въ то время, когда вся молодёжь преклонялась предъ красотою Фаси, одинъ Жанъ, холодный Жанъ, гордо стоялъ подлѣ нея, подобно безстрастному герою Байрона. Впрочемъ, мы не допускали такого безстрастія въ Жанѣ; холодное же обращеніе его съ Фасей относили просто къ его застѣнчивости и извѣстной робости Жана въ обращеніи съ женщинами… Другой причины равнодушія Жанова къ Фасѣ мы не могли допустить, потому-что видѣть Фасю и не любить ея — было выше вашего понятія. Фася служила оселкомъ, на которомъ пробовались чувства каждаго изъ молодыхъ людей нашего десятка. Фася — была наша Грётхенъ, Юлія, Таня… каждый изъ насъ воплощалъ созданія любимыхъ поэтовъ въ очаровательномъ образѣ живой, граціозной Фаси… И съ какимъ искусствомъ семнадцатилѣтняя вѣтренница умѣла каждаго изъ насъ приласкать, обнадежить, не давая притомъ никому изъ насъ права на явное предпочіеніе: вотъ почему, когда въ нашемъ маленькомъ обществѣ царствовалъ нейтралитетъ, мы были счастливы, спокойны; но, коль-скоро нейтралитетъ начиналъ колебаться, и между нами являлся „счастливецъ“, которому Фася давала перевѣсъ — о, тогда все наше мщеніе обращалось на голову виновнаго! Никогда не забуду, какъ одному изъ „счастливцевъ“ отмстилъ вѣтренный, взбалмошный Іоганнъ. Дѣло доходило до гладіаторскаго поединка — и бѣдному Жану, по пословицѣ; „въ чужомъ пиру похмѣлье“, пришлось примирять двѣ враждующія стороны. Жанъ употреблялъ всѣ свои силы, физическія и нравственныя, чтобъ отвлечь враговъ отъ ссоры; но сжатые кулаки, нахмуренныя брови двухъ Монтеки и Капулетти давали мало надежды на успѣхъ. Бѣдный Жанъ совершенно растерялся и кончилъ тѣмъ, что отправился къ Фасѣ и просилъ ее принять роль медіатора въ ссорѣ двухъ противниковъ. Надобно было видѣть, какой лисой подошла она къ Іоганну, какъ умильно взглянула на его противника! Разумѣется, ссора была кончена — и недавніе враги уже чокались бокалами и пили донское за здоровье прекрасной примирительницы.
Въ-самомъ-дѣлѣ, чудное, загадочное созданіе была эта Фася — царица между своихъ подругъ, ангелъ и демонъ въ кругу мужчинъ: она то плѣняла васъ своимъ обращеніемъ, полнымъ дѣтской наивности и женственной граціи; то, по свойственнымъ ей прихотямъ, изумляла выходками, хотя и чуждыми тривіальности, но въ которыхъ замѣтно было разсчитанное кокетство, обдуманные планы: результатомъ же той и другой роли было — очарованіе, могуществу котораго не возможно было противиться… Грѣшно сознаться, а надобно, что мы изъ преподаваемыхъ намъ предметовъ основательно изучили только одинъ — эту дѣвушку съ ея темными, разсыпными, бархатными кудрями, черными глазами, соблазнительно плутовскимъ личикомъ, котораго каждую линію, каждый оттѣнокъ, каждое выраженіе знали мы наизусть и рисовали его не только на украшенной бордюрами бумагѣ, но даже, въ часы раздумья, вырѣзывали перочиннымъ ножикомъ на скамьяхъ аудиторіи… И не мудрено: мы имѣли случай видѣть Фасю нѣсколько разъ въ день, мы обѣдали за общимъ столомъ съ Фасей, ужинали и пили чай вмѣстѣ съ нею. Каждое воскресенье, всѣ мы, обыкновенно, отправлялись въ костёлъ — и эта Фася, съ молитвенникомъ въ рукѣ, въ прозрачно-бѣлой, кисейной мантильѣ, накинутой на ея чудныя, будто выточеныя изъ слоновой кости плечики, казалась соблазнительнѣе Маргариты Фауста, когда Мефистофель въ первый разъ познакомилъ его съ нею… Кстати: у насъ, если хотите, былъ своею рода Мефистофель — такъ прозвали мы одного изъ квартирантовъ панны Пруденціи — Степана Алексѣевича, но съ этимъ лицомъ надо познакомиться короче уже по одному тому, что Степанъ Алексѣевичъ не походилъ на прочихъ жильцовъ дома Пруденціи — и вотъ по какимъ причинамъ:
Мы находились въ той порѣ жизни, когда все представляется въ розовомъ цвѣтѣ: встрѣчали ли мы дѣвушку болѣе или менѣе образованную, напичканную стихами и романами, и мы тотчасъ подводили ее подъ свои любимые идеалы — заранѣе отъискивали въ ней сходства, кто съ Жюльеттой, кто съ Таней, въ то время, когда дѣвушка то была просто „Татьяною“ — и чувства Тани и Жюльетты такъ же шли къ ней, какъ шляпка аристократки къ грубому костюму поселянки; попадался ли намъ человѣкъ, съ свойственными человѣчеству достоинствами и недостатками, мы и въ немъ не умѣли найдти середины, питая къ нему или безусловное уваженіе, или глубокое презрѣніе; словомъ, мы, не могши, конечно, назваться безбородыми юношами въ буквальномъ выраженіи этого слова, были еще новичками на свѣтѣ; Степанъ же Алексѣевичъ находился въ томъ періодѣ жизни, когда „романическія идеи“ менѣе всего приходятъ въ голову человѣка. Степанъ Алексѣевичъ давно уже слылъ мужемъ, исполненнымъ мудрой опытности, порядочно понаторѣвшимъ дорогу міра сего… и часто наши „юношескія бредни“ вызывали безмолвную, саркастическую улыбку на лицо СтепанаАлексѣевича, отъ чего мы каждый разъ приходили въ какой-то фуроръ: въ юности такъ хочется вѣрить во все высокое и прекрасное!.. Образъ мыслей Степана Алексѣевича, свойственная его лѣтамъ солидность, привычки, самое его образованіе отдѣляли его отъ насъ рѣзкой чертою; но при всемъ томъ Степанъ Алексѣевичъ имѣлъ сноровку ладить съ нами, приноравливаться къ намъ — и мы bon gré, mal gré допускали его въ нашъ кругъ. Это былъ человѣкъ ужиточной натуры, черезъ-чуръ обходительнаго, деликатнаго обращенія; онъ говорилъ всегда улыбаясь, и говорилъ такъ сладко, вкрадчиво, что, глядя на него, можно было думать, будто желаніе угодить всѣмъ и каждому составляло главное условіе его жизни… даже съ канцелярскимъ сторожемъ, который подавалъ ему шинель и калоши, Степанъ Алексѣевичъ умѣлъ обойдтись ласково, вступая съ нимъ въ разговоръ „о погодкѣ“ и потчуя его изъ своей серебряной табакерки табакомъ, переложеннымъ листочками розы, или жасминчиками. Другая отличительная черта характера Степана Алексѣевича состояла въ страсти спекулировать, пускаться на афферы: онъ въ жизнь свою не читалъ ни Се, ни Ганаля, ни Сисмонди, ни Мак-Куллона, но пользу умѣлъ извлекать изъ всего: онъ умѣлъ выгодно купить и купленное еще выгоднѣе продать. Онъ то барышничалъ лошадьми и самъ содержалъ почтовыя станціи, или торговалъ солью; то, наконецъ, пользуясь плохими обстоятельствами инаго помѣщика, покупалъ на срубъ нѣсколько десятинъ сосноваго лѣса и купленный выгодною цѣною лѣсъ превращалъ въ доски, шелевку, обаполы, безъименку; такимъ образомъ Степанъ Алексѣевичъ, какъ говорится, умѣлъ изъ „полушки сдѣлать четвертушку“, хотя постоянно жаловался на понесенные имъ убытки. Впрочемъ, Степанъ Алексѣевичъ велъ себя какъ слѣдуетъ человѣку солидному и нравственному во всѣхъ отношеніяхъ: къ лицамъ старше себя чиномъ, питалъ безусловно-благоговѣйное уваженіе; противъ младшихъ не заносился, со всѣми былъ искателенъ, въ обществѣ держалъ себя пристойно, чужихъ рѣчей ее перерывалъ, съ мнѣніемъ своимъ никому не навязывался, умѣлъ кстати смолчать; вообще, во всѣхъ своихъ пріемахъ, Степанъ Алексѣевичъ выказывалъ тихій нравъ, какую-то мягкость характера. Подобно Собакевичу, онъ любилъ все прочное; сукно на платье покупалъ такое добротное, чтобъ его можно было носить перелицевавъ на другую сторону; сапоги заказывалъ не на каблукахъ, какъ предписываетъ мода, но безъ оныхъ, по той причинѣ, что сапоги на каблукахъ скорѣе кривятся; въ домашней жизни соблюдалъ нѣмецкую разсчетливость, на всѣ нововведенія нынѣшняго вѣка смотрѣлъ нахмуря брови; преданія старины уважалъ, на досугѣ любилъ почитать, только книги большею частію читалъ дѣльныя, серьёзныя — путешествія вокругъ свѣта, или ко святымъ мѣстамъ и тому подобное; на литераторовъ вообще, особенно же на литераторовъ такъ-называемой натуральной школы косился… Объ этихъ-то, кажется, господахъ отзывался Степанъ Алексѣевичъ такимъ образомъ: „Нынѣ всякъ лѣзетъ въ авторы, всѣ пишутъ, а что пишутъ? какую сентенцію можно составить изъ прочитанной повѣсти, или романа? авторъ-то самъ коллежскій регистраторъ, а смотри — описываетъ какого побудь генерала, и какъ описываетъ: неприлично, просто, безъ всякаго уваженія… Либеральныя идеи, нечего сказать, либеральныя идеи завелись ныньче въ молодёжи!..“
Но опредѣлить въ точности характеръ Степана Алексѣевича довольно-трудно, потому-что онъ былъ, какъ говорится, „человѣкомъ застегнутымъ“, рѣдко выказывавшимся наружу. Нерѣдко досада кипѣла въ его груди, онъ весь проникнутъ былъ злостью и въ то же время улыбался вамъ такою сладкою улыбкой… Многіе изъ знакомыхъ Степана Алексѣевича, особенно квартировавшіе въ городѣ гусарскіе корнеты и поручики, трунили иногда надъ нимъ, отпускали вслухъ разныя колкости на-счетъ извѣстной его скуаости, или мѣшковатости; но Степанъ Алексѣевичъ, отдѣлываясь шуточками, глоталъ обиду какъ апельсинъ, и, не смотря на чинъ коллежскаго совѣтника, уступалъ послѣднему юнкеру… Какъ теперь вижу передъ собою Степана Алексѣевича въ его сюртукѣ съ фалдами, перешедшими границы моды, черномъ галстухѣ, въ жилеткѣ солиднаго цвѣта, съ цѣпочкою отъ часовъ и гладенькой, чистенькой, аккуратно-причесанной физіономіей, съ неизмѣнной улыбочкой на тонкихъ губахъ и желаніемъ прислужиться вамъ чѣмъ-нибудь, хоть перочиннымъ ножичкомъ, или зубочисткой въ бисерномъ чехолчикѣ… Удивительно-тонкаго обращенія былъ Степанъ Алексѣевичъ! Нерѣдко, по обыкновенію своихъ современниковъ, онъ нападалъ на „молодое поколѣніе“, но, нападая на него въ одномъ пунктѣ и приписывая намъ недостатки и пороки, которыхъ мы нисколько въ себѣ не подозрѣвали, въ другомъ пунктѣ, тутъ же, сейчасъ же, умѣлъ такъ низко намъ польстить, что отпадала охота придираться къ словамъ его:. Тонкіе люди вообще осторожны и скрытны — и Степанъ Алексѣевичъ былъ остороженъ какъ заяцъ и скрытенъ какъ могила…
Этотъ человѣкъ вполнѣ понималъ трудную науку „умѣть жить“: онъ посредствомъ своей вкрадчивости, уступчивости, вѣжливости, услужливости, нашелъ себѣ патрона въ одной богатой и почтенной особѣ — старомъ холостякѣ, всю жизнь свою враждовавшемъ съ непочтительными родственниками — наслѣдниками богатыхъ деревень холостяка. Тутъ ничего нѣтъ удивительнаго, что Степанъ Алексѣевичъ нашелъ себѣ патрона: это, судя по его натурѣ, идетъ! какъ говорятъ французы; но странно то, что Степанъ Алексѣевичъ мало-по-малу умѣлъ войдти въ такую довѣренность у своего патрона и такъ овладѣть имъ, что сдѣлался его менторомъ, — это фактъ. „Почтенная особа“ имѣла, правда, нужду въ менторѣ, но, думая головой Степана Алексѣевича, руководясь во всѣхъ дѣлахъ совѣтами и мнѣніемъ Степана Алексѣевича, принимала въ обращеніи съ нимъ довольно-рѣзкій тонъ, что можно видѣть изъ слѣдующаго образчика фамильярнаго обращенія съ Степаномъ Алексѣевичемъ его патрона — этого осколка добраго стараго времени, когда русскіе баричи, получивъ образованіе наравнѣ съ дѣтьми фаворита-каммердинера, во всю свою жизнь, не смотря на общее движеніе цивилизаціи, остались вѣрными однажды принятому ими направленію. Прослѣдите жизнь этого стараго холостяка; загляните въ домъ его — смѣсь аристократіи съ мѣщанствомъ, гдѣ онъ:
Лѣтъ сорокъ съ ключницей бранился,
Въ окно смотрѣлъ, да мухъ давилъ…
Разсмотрите поближе его черствую душу — и станетъ горько на душѣ вашей…
— Знаешь ли что, Степанъ Алексѣичъ, говорила однажды почтенная особа своему кліенту: — мнѣ пришла охота женить тебя… а?.. ей-Богу!.. я это говорю не шутя…
— Вы знаете, Иванъ Андреичъ, что жениться мнѣ не позволяетъ мое состояніе-съ, отвѣчалъ улыбаясь Степанъ Алексѣичъ.
— Ахъ, ты Жидъ! воскликнула, также улыбаясь, почтенная особа: — полно, братъ, пули-то лить: я знаю, ты скопилъ деньжонокъ… а?.. Нѣтъ, въ-самомъ-дѣлѣ, шутки въ сторону, я говорю серьёзно (лицо почтенной особы дѣйствительно приняло серьёзное выраженіе, отъ-чего стало удивительно-похожимъ на лицо орангутанга) а?.. Женись, братецъ, на Алёнѣ Васильевнѣ…
Степанъ Алексѣичъ покраснѣлъ и молча улыбнулся.
— Пожалуй, я помогу, продолжала густоватымъ басомъ почтенная особа: — десять тысячъ рублей меня не разорятъ… ну, тамъ, знаешь, этакъ, приличная прислуга, приличный экипажъ… а?.. ну, и каменный домъ, пожалуй, еще и домъ… а?
Степанъ Алексѣичъ покраснѣлъ еще болѣе, улыбнулся и слегка поклонился.
— Ну, что жь? настоятельно приступала почтенная особа.
Степанъ Алексѣичъ, перебирая кончики носоваго платка, проговорилъ:
— Алёна Васильевна, конечно-съ, дама почтенная, многоуважаемая-съ… только, Иванъ Андреичъ, это дѣло серьёзное… отчасти щекотливое… Надо подумать-съ…
— Ахъ, ты дьячекъ!.. кутейникъ ты этакой!.. Прошу покорно!.. воскликнула покраснѣвъ въ свою очередь почтенная особа — и, въ порывѣ гнѣва. Физіономія ея выражала нѣчто среднее между „бразильской“ и „краснощекимъ павіаномъ“: — да понимаешь ли ты, что всякій другой на твоемъ мѣстѣ за счастіе почелъ бы… а?
— Понимаю, Иванъ Андреичъ, я вполнѣ понимаю и цѣню ваши одолженія-съ…
— Ну, то-то!.. Какъ же ты, братецъ, при твоемъ умѣ не возьмешь въ соображеніе, что дѣло-то идетъ о твоей собственной пользѣ?.. Ты, этакъ, братецъ, при моей протекціи, со-временемъ можешь далеко шагнуть, сдѣлать выгодную карьеру…
Между-тѣмъ, почтенная особа хотя и хлопотала о женитьбѣ своего кліента на Ал105;нѣ Васильевнѣ, хотя и кліентъ, по-видимому, былъ не прочь отъ такой женитьбы, но дѣло все какъ-то уходило въ долгій ящикъ — и желанная женитьба не совершалась. Алексѣй ли Степанычъ былъ причиною медленности, или почтенный патронъ его — достовѣрно сказать не могу; знаю только, что, послѣ приведенной нами сцены, Степанъ Алексѣичъ продолжалъ жить по-прежнему холостякомъ въ домѣ Пруденціи, гдѣ онъ, по своей манерѣ, успѣлъ уже заискать благосклонность хозяйки и сдѣлаться домашнимъ человѣкомъ. Панна Пруденція не находила цѣны такому постояльцу — и не мудрено: Степанъ Алексѣичъ оказывалъ ей посильныя вспомоществованія; нерѣдко онъ снабжалъ домъ панны Пруденціи разными хозяйскими продуктами — дровами для топлива и тому подобнымъ; неоднократно Степанъ Алексѣичъ дѣлалъ паннѣ Пруденціи сюрпризы, состоявшіевъ подаркѣ ей цибика чая, или головы сахара. Для насъ же, постояльцевъ, Степанъ Алексѣичъ былъ лицо необходимое: онъ высвобождалъ насъ изъ извѣстныхъ „критическихъ обстоятельствъ“, ссужая деньгами, подъ вѣрные, впрочемъ, эалоги, вдвойнѣ обезпечивающіе ссуду, но безъ залога не давалъ въ кредитъ серебрянаго рубля: — вотъ почему въ-теченіе времени квартира Степана Алексѣича превратилась въ магазинъ, наполненный студентскими мундирами, вицмундирами, брюками, шинелями, резинными калошами, разнокалиберными часами, золотыми и томпаковыми цѣпочками. Степанъ Алексѣичъ за деньги готовъ былъ исполнить — и исполнялъ всѣ наши афферы, а нерѣдко и самыя щекотливыя порученія; почему данное нами ему названіе меркантильной системы вполнѣ выражало его характеръ; названіе же „Мефистофеля“ придумано нами Степану Алексѣичу по тому непріятному ощущенію, которое производило на Фасю явленіе этого лица среди нашего общества. Она, по-видимому, не могла безъ явнаго отвращенія смотрѣть на его вѣчно-улыбающуюся физіономію съ тоненькими, влажными губами. Нерѣдко внезапное появленіе Степана Алексѣича до того смущало и даже наводило какой-то ужасъ на бѣдную дѣвушку, что она, за минуту передъ тѣмъ веселая въ нашемъ обществѣ, блѣднѣла и становилась разстроенною, какъ дитя, испуганное видѣннымъ во снѣ кошмаромъ… Степанъ Алексѣичъ всегда присутствовалъ какъ на скромныхъ вечеринкахъ панны Пруденціи, гдѣ мы съ Фасей и ея пріятельницами плясали, подъ звуки органа, съ аккомпаньеманомъ іоганновой віолончели, такъ и на нашихъ маленькихъ пирушкахъ, гдѣ краснощекій, едва не сорокалѣтній Степанъ Алексѣичъ, испивъ „жжёнки“, затягивалъ въ общемъ хорѣ:
„Gaudeamus, igitur, —
Juvenes dum sumus…“
А какъ пріятно, какъ весело проводили мы такъ-называемое сѣрое время — шара-годзина!.. Бывало, едва сумерки слетятъ на городъ, кой-гдѣ въ окнахъ домовъ мелькнутъ огоньки, а мы съ Фасей, въ сопровожденіи панны Пруденціи, идемъ уже на встрѣчу сѣрому времени, какъ искусно умѣла тогда Фася навести насъ на свои любимые разсказы, съ какой наивностью высказывала свое мнѣніе, съ какимъ простодушіемъ просила у насъ поясненія непонятыхъ ею главъ романа!.. А въ то время, хотя и не было пресловутаго „Жида“ и „Парижскихъ Тайнъ“, — было чего послушать о причудливой любви ключаря Казимодо, о похожденіяхъ разбойника Гернани, или Гана-Исландца… Вдругъ, бывало, среди патетическихъ сценъ разсказа, раздадутся нежданные звуки шарманки — Фася, въ испугѣ, робко ухватится ручкой за разскащика: въ фантастическомъ полусвѣтѣ сумерекъ шарманщикъ уже показался ей едва-ли не медвѣдемъ, на которомъ ѣздилъ верхомъ Ганъ… Пойдутъ шутки, хохотъ, веселая болтовня, остроты надъ будочникомъ, задремавшимъ съ аллебардою въ рукѣ. Когда же, невзначай, попадется на встрѣчу и пристанетъ къ нашему обществу Степанъ Алексѣичъ, Фася надуетъ губки, капризится, жалуется на усталость, просится домой; а старуха, недовольная капризницей, ворчитъ на дочь…
Каждый годъ, въ день именинъ Фаси, мы имѣли обыкновеніе дѣлать ей подарки: кто дарилъ ее новымъ романомъ Гюго, или тетрадью списанныхъ стиховъ Пушкина и новыми нотами, кто букетомъ цвѣтовъ, или какою-нибудь бездѣлкой. Разъ, Жанъ вздумалъ, ко дню именинъ Фаси, прислужиться ей ящикомъ собственной работы, искусно сдѣланнымъ изъ картона, съ бордюрчиками, зеркальцемъ въ серединѣ и другими украшеніями. Уже всѣ обдарили Фасю, но Жанъ медлилъ, не являлся въ общую залу, обдумывая одинъ въ своей комнатѣ: подарить ли Фасѣ этотъ ящикъ, или вовсе не нужно?.. можетъ-быть, нужно, а можетъ и не нужно?.. и какъ-бы улучить время, чтобъ поднести ей этотъ ящикъ наединѣ, безъ свидѣтелей?.. Не знаю, чѣмъ разрѣшилъ бы Жанъ эти вопросы и долго ли продлилась такая его нерѣшимость, еслибъ Іоганнъ насильно не ввелъ Жана въ аудіенц-залу, гдѣ давно уже красовалась Фася, въ своемъ праздничномъ, бѣленькомъ платьицѣ, съ обнаженными руками, въ дымчатой косынкѣ на плечахъ, выказывавшей поразительную бѣлизну ея молодой, дивно-сложенной груди. Она, какъ Фея, окружена была постояльцами и дарами постояльцевъ.
— Сей робкій юноша имѣетъ счастіе поднести вамъ въ день ангела вашего произведеніе рукъ своихъ… проговорилъ комически Іоганнъ, подведя Жана къ Фасѣ и вручая ей завѣтный ящикъ.
Подарокъ приняли благосклонно. Жанъ покраснѣлъ до ушей.
Когда ящикъ, работы жановой, переходя изъ рукъ въ руки, достигъ Степана Алексѣича, онъ вынулъ изъ кармана приготовленные имъ для того дня кандитерскіе конфекты — сахарныя сердечки съ ликёромъ въ серединѣ, наполнилъ конфектами ящикъ и съ любезностію поднесъ его Фасѣ, проговоривъ ей при сей оказіи какое-то привѣтствіе, въ духѣ Карамзинскаго времени. Фася вспыхнула какъ зарево и освободила ящикъ отъ конфектъ, разбросавъ ихъ по столу.
— Цо-то есть?.. еще что?.. что еще?.. воскликнула старуха, осердясь на дочь и произнося эти слова своимъ польскимъ акцентомъ.
— Ничего, ничего… улыбаясь проговорилъ Степанъ Алексѣичъ, обратясь къ старухѣ, и потомъ, взглянувъ на Фасю и окинувъ взоромъ всѣхъ насъ, прибавилъ лаконически:
— Молодо-зелено…
А Фася, желая избавиться отъ нотацій сварливой старухи, подошла къ своимъ жалкимъ цимбаламъ, которыя, однако, Фася величала именемъ фортепьянъ — и проиграла самое громкое мѣсто изъ Erlkönig Листа… Страшные звуки! — такъ и слышались въ ея мрачныхъ аккордахъ то сатанинское восклицаніе „Лѣснаго Царя“, то жалкій вопль испуганнаго дитяти…
Въ зимніе же вечера, во время рождественскихъ праздниковъ, мы съ дозволенія панны Пруденціи устроивали въ ея залѣ сцену и, взобравшись на подмостки, корчили изъ себя неистовыхъ героевъ извѣстной школы; по иногда дерзость наша доходила до того, что мы осмѣливались тревожить священный прахъ Шекспира и, изуродовавъ въ своемъ доморощенномъ школьномъ переводѣ нѣкоторыя изъ его пьесъ, кое-какъ, съ помощію Дюсиса (къ которому, случается, прибѣгаютъ и опытные литераторы), ставили ихъ на сцену нашего домашняго театра, да проститъ намъ Аполлонъ!… Жанъ, качая головою, смотрѣлъ на наши продѣлки; всѣ наши убѣжденія завлечь его въ „нашу труппу“ остались тщетными: — его ужасала мысль, что онъ долженъ репетировать свою роль съ какою-нибудь молоденькою актриссой изъ подругъ Фаси, или, могло случиться, и съ самою Фасей; даже отъ нѣмыхъ ролей Жанъ отказался, почему, во время спектакля, спрятанный въ ящикъ исправлялъ должность суффлёра. — Нужно ли говорить, что Фася была одною изъ лучшихъ нашихъ актриссъ? — особенно хороша она была въ ролѣ Юліи, именно въ ту минуту, когда, стоя подлѣ картонной рѣшетки балкона, прилаженнаго подъ навѣсомъ живаго плюща, замѣнявшаго гранатовое дерево, она, полная страсти и грустныхъ мыслей, опершись на плечо „Ромео“ (котораго представлялъ Іоганнъ), спорила съ нимъ о пѣснѣ жаворонка… Какъ естественно умѣла она передать скорбь Жюльетты!.. даже ящикъ, ящикъ, скрывавшій отъ публики холоднаго суффлёра, шевелился — и громкое bravo вылетало изъ устъ угрюмаго Жана; общимъ аплодиссманамъ не было конца… Такъ, — намъ казалось, что настоящая Юлія не могла быть возвышеннѣе, благороднѣе, поэтичнѣе Фаси!
Въ такомъ положеніи находились дѣла, когда Жанъ вздумалъ напустить на себя какую-то блажь… Дѣло въ томъ, что извѣстная мнительность Жана подъ-конецъ превратилась въ какую-то манію и повергла его въ положеніе, достойное жалости. Жанъ вообразилъ, что у него чахотка въ послѣднемъ градусѣ, и что, по собственному его выраженію, уже „дни его жизни сочтены“. Ипохондрикъ готовъ былъ помѣшаться на этомъ пунктѣ: ему не хотѣлось умирать, и главная причина его недуга происходила отъ страха смерти… Впрочемъ, я не медикъ — и не берусь объяснять причинъ такой странной болѣзни Жана.
Напрасно Іоганнъ истощалъ все свое медицинское краснорѣчіе, доказывая, что эта мнимая болѣзнь выдумана самимъ Жаномъ и существуетъ только въ его воображеніи. На всѣ доводы Іогана, въ которыхъ выказывалось знаніе дѣла, Жанъ сомнительно качалъ головою. Онъ теперь бросилъ свои романы и принялся за лечебники.
— Нѣтъ, Іоганнъ, ты заблуждаешься, говорилъ Жанъ, кончивъ назидательное чтеніе книги, именуемой „О продолженіи жизни человѣческой“, сочиненіе князя Парѳенія Енгалычева: — ты заблуждаешься, Іоганнъ, или хочешь скрыть отъ меня мое настоящее положеніе.. Ипохондрія? какая тутъ ипохондрія: просто чахотка!.. Отъ-чего же я чувствую эту проклятую боль въ лѣвомъ боку и, при самой умѣренной ходьбѣ, такую сильную одышку?.. что значитъ этотъ багровый румянецъ, показывающійся иногда на моихъ щекахъ?.. а, главное, откуда эта проклятая тоска — тоска!..
— Все это происходитъ отъ чтенія лечебниковъ: они погубятъ тебя скорѣе чахотки, сведутъ тебя съ ума… Помилуй, Жанъ, когда ты выбросишь изъ головы всю эту дурь? Будь пободрѣе, оставь свою хандру, брось глупые лечебники, да ищи развлеченія въ обществѣ — тебѣ это необходимо, твоя отшельническая жизнь противоестественна — и ты будешь совершенно здоровъ — увѣряю!
Жанъ сомнительно качалъ годовою. Онъ, не довѣряя Іоганну, перетолковалъ о своей болѣзни со всѣми городскими врачами; но врачи прописывали ему одинаковый рецептъ — моціонъ, веселое общество, разсѣянную жизнь… Что жь? убѣжденіе мнительнаго чудака въ его болѣзни было такъ велико, что онъ самъ, украдкой отъ Іоганна, составлялъ кой-какіе медикаменты по наставленію лечебниковъ и составленными такимъ-образомъ медикаментами врачевался отъ чахотки; этого мало: Жанъ обзавелся двумя козами и пилъ козье молоко съ такимъ наслажденіемъ, какъ горькій пьяница пьетъ тотъ чудный эликсиръ, извѣстный у насъ подъ именемъ „всероссійской“. Всѣхъ странностей мнительнаго Жана не перечтешь.
Разъ, Степанъ Алексѣичъ, возвратясь отъ своего патрона въ необыкновенно веселомъ расположеніи духа, пригласилъ насъ провести вечеръ въ его комнатѣ. Коммерческая ли его спекуляція принесла ему неожиданные барыши, получилъ ли онъ награду или благосклонную улыбку отъ благодѣтеля, или, просто, день уже такой радостный выбрался въ его жизни, только щедрость его на тотъ разъ была неожиданна — и мы, вмѣсто донскаго и выморозокъ, увидѣли на его столѣ хересъ, мадеру и двѣ бутылки шампанскаго на братію.
— Вы сегодня именинникъ?.. Вы получили чинъ?.. спросили его вдругъ десять голосовъ.
— Ни то, ни другое, господа!.. Просто — пришла фантазія повеселить молодёжь… Знаете, оно пріятно, въ зрѣлыя лѣта, пріятно смотрѣть на веселую молодость… Господа! пейте вино, кушайте конфекты и апельсины.
И мы пили вино, ѣли конфекты, апельсины и веселились отъ души.
— За ваше здоровье, Степанъ Алексѣичъ!
— За здоровье того, кто любитъ кого!
Подъ-конецъ, дошло до того, что стали провозглашать тосты:
— За здоровье Степана Алексѣича — и его патрона!..
— За здоровье Мефистофеля, Фауста и Гретхенъ!..
— Какой патронъ?.. какой Мефистофель?.. Эка драчуны!.. Вотъ она, молодость-то!.. Поди!.. Хочешь имъ сдѣлать удовольствіе, а они тебя же на смѣхъ поднимаютъ!.. Патронъ?.. Мефистофель?.. Эхъ, молодо-зелено! ворчалъ Степанъ Алексѣичъ, оставаясь очевидно-недоволенъ нашими неумѣстными выходками.
Іоганнъ, всегда разсудительный, желая замять дѣло, взобрался на столъ, вооружился своей віолончелью и сказалъ:
— Господа! извольте слушать музыку моего сочиненія — это „Шабашъ Вѣдьмъ…“ Мысль взята мною изъ „Валпургіевой Ночи“ Гёте.
И Іоганнъ началъ исторгать изъ своего инструмента то дикіе, дисгармоническіе звуки, то стройные, похожіе на человѣческіе голоса.
— Благо ты, Іоганнъ, сочинилъ музыку къ „Валпургіевой Ночи“, мы представимъ „Валпургіеву Ночь“ въ лицахъ… Мы будемъ представлять духовъ, а Степанъ Алексѣичъ — Мефистофеля…
Шалуны приступили къ Степану Алексѣичу, прося его принять то ту, то другую позу à là Мефистофель. Степанъ Алексѣичъ отнѣкивался, горячился; къ нему приступали еще пуще; Іоганнъ, съ высоты своего Олимпа, хмурился, предвидя непріятное окончаніе такой Валпургіевой Ночи… Вдругъ сцена прервана была приходомъ Жана: блѣдный, угрюмо-молчаливый, вошелъ онъ въ комнату, держа въ рукѣ раскрытую книгу, которую онъ важно-комически подалъ Іоганну, указавъ пальцемъ на прочитанныя строки, — и лицо Жана выражало такой ужасъ, будто онъ прочелъ въ тѣхъ строкахъ рѣшеніе своей судьбы, роковой приговоръ къ смерти, а въ книгѣ было напечатано слѣдующее: „также несомнѣннымъ признакомъ легочной, злокачественной чахотки служатъ шарики бѣлаго, или желтоватаго цвѣта, которые выкатываются изъ дыхательнаго горла паціента и оные шарики, если растереть ихъ на ладони, издаютъ довольно-непріятный запахъ…“
— Что же слѣдуетъ изъ этой чепухи? вскричалъ Іоганнъ, сердито бросивъ на полъ знаменитый лечебникъ князя Парѳенія Енгалычева.
— Какъ, что слѣдуетъ? вѣдь я тебѣ нѣсколько разъ показывалъ такіе шарики: признаки несомнѣнны… Ты, Іоганнъ, ради нашей пріязни, щадишь меня и скрываешь отъ меня мое положеніе; но я вижу свою участь…
Среди тишины, воцарившейся въ комнатѣ съ приходомъ Жана, пронеслись изъ хозяйскихъ комнатъ голоса Пруденціи и Фаси…
— Тсс! это дочь споритъ съ матерью… замѣтилъ кто-то.
— Пустое! пустое! приложите ему шпанскую мушку къ затылку — и вся эта блажь пройдетъ! говорилъ Степанъ Алексѣичъ объ Жанѣ.
— Но тамъ, — что-то тамъ происходитъ?..
— Велика бѣда: поспорятъ — помирятся!.. Дѣло семейное, житейское…
Дѣйствительно, сойдясь по обыкновенію въ тотъ день къ ужину, мы замѣтили на глазахъ Фаси слѣды слезъ и во всей ея особѣ какую-то тревогу и волненіе; мать тоже была не въ своей тарелкѣ; мы находились въ дурномъ расположеніи духа; а Жанъ и Степанъ Алексѣичъ въ тотъ день вовсе не явились къ ужину. Степанъ Алексѣичъ занялся сведеніемъ какихъ то счетовъ; Жанъ, собираясь умирать, составлялъ проектъ духовной, въ которой онъ, по смерти, отказывалъ Іоганну свои вещи и нѣсколько денегъ; въ этой духовной, между-прочимъ, назначалась небольшая сумма бѣдной хозяйской дочери. Само-собою разумѣется, что на другой же день Жану стало лучше, и духовная была забыта, но тѣмъ не менѣе черновой проектъ ея попался въ руки Іоганна. — Іоганнъ долго носился съ этой духовной, приписывая, по-видимому, какое-то особенное значеніе листку бумаги, исчерченному рукою блажнаго Жана въ порывѣ хандры его…
Эти выходки Жана, его воображаемая болѣзнь, какая-то нескончаемая грусть его, эта дои кихотская грусть безъ здравой причины, его вѣчныя жалобы на скуку жизни — все это сперва возбуждало общія насмѣшки, потомъ насмѣшки перешли въ какое то невольное сожалѣніе… Странно и жалко было видѣть угрюмо-задумчиваго Жана, Жана-меланхолика, среди нашего веселаго общества! Іоганнъ употреблялъ всѣ средства, чтобъ разсѣять Жана, протать его проклятую хандру, онъ насильно тащилъ его въ кафе, возилъ на публичныя гулянья, въ спектакли; но Жанъ остался вѣренъ своей idée fixe и часто, возвратясь съ бала, то жаловался на скуку жизни, то приступалъ къ Іоганну, прося его дать ему просмотрѣть одно медицинское сочиненіе, въ которомъ, видите ли, по мнѣнію его, очень-хорошо изображены признаки поврежденнаго околосердія — реricordïum… Жанъ пустился въ медицину и, не смотря на запрещеніе Іоганна, часто рылся въ своихъ любимыхъ хартіяхъ…
Къ довершенію этой бѣды, надобно было „меркантильной системѣ“, помышляющей объ извлеченіи всевозможныхъ доходовъ, посовѣтовать паннѣ Пруденціи учредить въ ея дворѣ заведеніе похоронныхъ дрогъ, со всѣми атрибутами, необходимыми для вывоза богатыхъ покойниковъ на кладбище. Степанъ Алексѣичъ исчислилъ, съ ариѳметическою точностью, барыши, которые могло приносить подобное заведеніе; старуха не устояла противъ искушенія — и мы съ какимъ-то невольно-грустнымъ чувствомъ прочли надъ воротами своей квартиры вывѣску: „Здѣсь отдаются въ наемъ похоронные дроги, съ приличными троурными костюмами“. Что касается до Жана, я думаю, надпись, сдѣланная надъ вратами ада „Lasciate ogni speranza“ не могла бы навести на него такого ужаса, какъ эта мрачная вывѣска, эти дроги, прозванные имъ memento mori. Жанъ проклялъ за такую выдумку Степана Алексѣича, а вмѣстѣ съ нимъ и панну Пруденцію.
Эта полусгорбленная, изсохшая старуха съ какою-то оригинальною, обросшею волосами бородавкой на щекѣ, въ чепцѣ съ палевыми лентами, съ очками на носу и со связкой ключей въ правой рукѣ, хладнокровно торгующаяся съ грустными нанимателями „дрогъ“, казалась для разстроеннаго Жана привратницею ада. Жанъ изъявилъ свое рѣшительное намѣреніе перемѣнить квартиру. Скупая старуха долго боролась между двумя волновавшими ее вопросами: лучше ли удержать заведеніе, но лишиться выгоднаго постояльца, или бросить заведеніе и удержать въ своемъ домѣ богатаго постояльца, платившаго ей за наемъ квартиры черезъ-чуръ выгодную цѣну? — Она рѣшила тѣмъ, что предложила Жану свои покои, выдававшіеся окнами въ садъ и имѣвшіе особенный выходъ, откуда та часть двора, гдѣ стояли „дроги“, не была видна. Жанъ, по своему обыкновенію, думалъ, обдумывалъ, двадцать разъ совѣтовался съ Іоганномъ — и согласился на предложеніе старухи, ему жалко стало разстаться съ домикомъ Пруденціи — такова сила привычки!..
— Вотъ здѣсь вамъ теперь совершенно-выгодно, покойненько, говорила старуха, обрадованная тѣмъ, что уладила дѣло: — оттуда точно непріятный видъ… Что прикажете дѣлать? въ нашей бѣдности только и думаешь о томъ, какъ бы заработать лишнюю копейку… Непріятный видъ? — да, съ одной стороны оно такъ; но съ другой, то не можетъ имѣть непріятнаго вида, въ чемъ находишь свою пользу, разсуждала по-своему словоохотная старуха.
Въ-послѣдствіи, мы до того освоились съ дрогами, что нерѣдко взбирались въ нихъ, читали пандекты Юстиніана и романы Поль-де-Кока, а траурныя мантіи и черныя шляпы съ длинными полями пригодились намъ для похоронъ Офеліи и другихъ сценъ нашего театра. Одинъ Жанъ угрюмо смотрѣлъ на memento mori: его ничѣмъ нельзя было заманить туда, равно-какъ и въ веселую таверну, куда мы хаживали смотрѣть на пляску прибывшихъ въ нашъ городъ Цыганокъ. Какъ часто выслушивали отъ насъ погребальныя дроги веселыя цыганскія пѣсни, а вмѣстѣ съ ними и разныя похожденія нашей молодости! Пруденція грозилась на шалуновъ, увѣряя серьёзно, что наша глупая болтовня вовсе неприлична и оскорбительна для ея „заведенія“.
Наконецъ наступила роковая минута разлуки: оба пріятеля въ одно время кончили курсъ университетскаго ученія. Жанъ едва выдержалъ экзаменъ на степень дѣйствительнаго студента, Іоганнъ получилъ доктора cum eminentia. Но разлука эта, откладывавшаяся со-дня-на-день, не осуществилась: Іоганнъ разсчелъ, что финансы его не позволяютъ ему выполнить предположенія касательно поѣздки въ другой университетъ, для усовершенствованія себя въ медицинѣ; занимать же для этой цѣли денегъ у черезъ-чуръ обязательнаго Жана Іоганнъ на этотъ разъ почему-то не хотѣлъ… вѣроятно, потому-что занятыя деньги рано или поздо нужно было возвратить; но изъ какого же источника достать ихъ, когда Іоганнъ, взявъ подъ мышку свой чемоданъ, наполненный необходимымъ бѣльемъ, платьемъ и учебными книгами, могъ безъ всякихъ реторическихъ прикрасъ сказать: „omnia mea mecum porto“? Іоганнъ рѣшился остаться въ томъ же самомъ городѣ, тѣмъ болѣе, что тамъ же, въ томъ же городѣ, открывалось и вакантное профессорское мѣсто, къ которому прочилъ себя Іоганнъ. Жанъ, съ своей стороны, заблагоразсудилъ, до поѣздки въ столицу на службу, продолжать „курсъ своего леченія“ для поправленія своего разстроеннаго здоровья, на которое петербургскій климатъ, по его мнѣнію, могъ имѣть превредное вліяніе; хотя Іоганнъ, вопреки Жану, и утверждалъ, что какъ ни горька разлука съ пріятелемъ, но онъ, Іоганнъ, полагаетъ, что жизнь въ шумной столицѣ есть единственное средство для излеченія Жана… Въ такомъ маленькомъ спорѣ дни уходили за днями — и оба пріятеля жили по-прежнему въ домикѣ Пруденціи…
Но „курсъ леченія“, по видимому, мало принесъ пользы Жану: онъ день-ото-дня все болѣе и болѣе задумывался, хандрилъ… Эта упорная хандра заразила и Іоганна: нашъ добрый весельчакъ впалъ въ уныніе, или, правильнѣе, въ какое-то тяжелое раздумье, въ какое впадаетъ иногда человѣкъ, обдумывая серьёзное дѣло, долженствующее имѣть вліяніе на всю жизнь его… Потомъ, когда Іоганнъ избавился отъ своей рефлексіи, мы замѣтили въ немъ какую-то рѣшимость — слѣдствіе происходившей, но уже оконченной внутри его борьбы… Всѣ мы относили эту душевную тревогу Іоганна къ излишней заботливости о состояніи разстроеннаго Жана; каково же было наше удивленіе, когда Іоганнъ сказалъ намъ однажды:
— Я открылъ развязку ипохондріи Жана. Мы объяснились. Эта хандра, всѣ эти причуды — не что иное, какъ любовь, — первая, робкая, глупая, нерѣшительная любовь… Вы знаете натуру Жана… Мы объяснились.
— Жанъ влюбленъ… въ кого? спросили мы въ одинъ голосъ.
— Въ кого же? — разумѣется, въ Фасю…
Потомъ, послѣ минутнаго раздумья, Іоганнъ прибавилъ:
— Надо помочь пріятелю… выручить его изъ бѣды… Оно, если хотите, и хорошо…
Тутъ Іоганнъ началъ умно и дѣльно доказывать, что перемѣна жизни, вліяніе любимой женщины, разныя семейныя удовольствія и соединенныя съ этими удовольствіями хлопоты и занятія, доставляя пищу нынѣшней, бездѣятельной, апатической жизни Жана, могутъ извлечь его изъ того полуболѣзненнаго состоянія, которое — боялся Іоганнъ — могло иногда имѣть дурныя послѣдствія… И почему не жениться Жану? человѣкъ обезпеченъ, человѣкъ съ состояніемъ, имѣетъ всѣ средства для семейной жизни… Это не каждому суждено. Только, къ-чему такая глупая скрытность?» прибавлялъ Іоганнъ «можно было объясниться гораздо-прежде…»
Пошли толки. Завязался жаркій споръ. Противъ этой женитьбы Жана на Фасѣ, — иначе и быть не могло — возстало все наше общество.
— Положимъ, доказывали Іоганну, что Фася, какъ дѣвушка бѣднаго состоянія, по собственному расположенію, или, скорѣе, по вліянію скупой и жадной старухи, согласится вступить въ бракъ съ Жаномъ; но вѣдь это будетъ профанація брака… «профанація брака!» кричала въ одинъ голосъ молодёжь, недавно выпущенная изъ университета.
— Отъ-чего же профанація?.. Желалъ бы я знать: почему профанація?
— А что жь это такое? вѣдь извѣстно каждому, что Фася питаетъ къ Жану одно чувство — холодное равнодушіе? наивно утверждали спорщики.
— Но кто же изъ васъ, господа, возразилъ вспыльчиво Іоганнъ; — кто, спрашиваю васъ — если онъ не хвастунъ и обманщикъ, можетъ похвалиться, что Фася питаетъ къ нему иное чувство, кромѣ равнодушія?
На этотъ вопросъ послѣдовала всеобщая пауза.
— То-то и есть!… вѣдь вотъ оно какъ!… а еще кричатъ… есть изъ-за чего!.. продолжалъ Іоганнъ, подъ вліяніемъ своихъ мыслей.
Я забылъ сказать, что въ то время, когда происходилъ этотъ «диспутъ» Жана не было въ комнатѣ: онъ подъ тѣнью липы, въ уединенномъ садикѣ, мечталъ, глядя на небо и зелень, а Фася, въ сосѣдней комнатѣ, сидѣла передъ зеркаломъ и сперва довольно-тщательно завертывала въ папильйотки свои шелковистые волосы, потомъ, слыша свое имя, часто произносимое постояльцами, оставила эту работу, подошла къ двери и, сквозь замочную щель, подслушивала разговоръ. Іоганнъ защищалъ свое мнѣніе съ жаромъ ученаго, защищающаго свою любимую систему, при чемъ, отчасти справедливо, замѣчали Іоганну, что онъ смотритъ на любовь и женщинъ вообще съ медицинской точки. Наконецъ, выведенный изъ терпѣнія упорствомъ Іоганна, одинъ изъ васъ сказалъ, что онъ не прежде уступитъ Фасю Жану, или кому другому, пока не услышитъ изъ собственныхъ устъ Фаси, что она предпочитаетъ ему другаго.
— А! такъ вы нешутя влюблены въ нее? спросилъ Іоганнъ иронически; но онъ скоро притихъ: — Диврь растворилась, и сама Фася вошла къ намъ въ комнату. Дѣвушка въ своемъ утреннемъ неглиже, съ волосами полузавитыми въ папильйотки, подошла къ Іоганну и, смотря ему прямо въ глаза, сказала:
— Такъ ли я разслышала, вы, Іоганнъ, желаете, чтобъ я вышла за-мужъ за пріятеля вашего Жана?
Іоганнъ сперва представилъ ей въ самыхъ трогательныхъ краскахъ положеніе бѣднаго Жана, потомъ, съ свойственнымъ ему краснорѣчіемъ, развилъ предъ нею свои идеи о высокомъ назначеніи женщины; наконецъ, коснулся собственной своей особы и высказалъ ей свой строгій, положительный взглядъ (Standpunct) на жизнь, свое мнѣніе о настоящемъ своемъ положеніи въ свѣтѣ.
Этотъ холодный, сурово-положительный Standpunct Іоганновъ, въ которомъ высказывалась горькая, но здравая истина, обвѣялъ холодомъ бѣдную дѣвушку, въ натурѣ которой, по-видимому, преобладало еще болѣе поэзіи, чѣмъ насущной прозы.
— Да, Бога-ради, отвѣчайте только на мой вопросъ: вы желали бы, чтобъ я вышла за мужъ за Жана да, или нѣтъ? вотъ все, что хочу я знать, прервала Фася рѣчь Іоганна.
— Да, произнесъ Іоганнъ утвердительно.
Фася призадумалась.
— Но вы не понимаете сами, чего желаете… проговорила она, освободившись отъ тяжелаго раздумья и придавая какое-то таинственное значеніе словамъ своимъ. Потомъ она быстро перешла къ другой матеріи и, по своему обыкновенію, уже мило шутила, улыбалась… Она скоро насъ оставила.
По уходѣ Фаси, Іоганнъ стоялъ посреди комнаты въ такой точно позиціи, какъ разговаривалъ съ Фасей, и старался развить прель нами какую-то мысль; но рѣчь его была несвязна, что случается съ человѣкомъ, когда онъ втайнѣ сознаетъ себя не совсѣмъ-правымъ, но старается оправдаться передъ самимъ-собою. Мы слушали его новѣся головы…
Послѣ этой сцены, Іоганнъ вступалъ въ переговоры то съ Фасей, то съ ея матерью… Странное созданіе — я ужь это сказалъ — была Фася! Она, по женской ли прихоти, или по другой какой причинѣ, только на-перекоръ всѣмъ намъ обратила все свое вниманіе на одного Жана; къ намъ же, равно и къ Іоганну, выказывала самое холодное равнодушіе. Мало по малу, она такъ расшевелила ипохондрика, что Жанъ сталъ живѣе, развязнѣе въ обществѣ, соціабельнѣе, и весьма-рѣдко заглядывалъ въ свои лечебники…
Въ такомъ положеніи находилось дѣло, когда я, а вмѣстѣ со мною и большая часть моихъ соквартирантовъ, выѣхали изъ города, для пріисканія себѣ службы въ другихъ мѣстахъ.
Чрезъ нѣсколько времени я опять возвратился въ знакомый городъ; мы свидѣлись. Въ одномъ модномъ магазинѣ встрѣтилъ я молодаго человѣка, похожаго на «льва», который покупалъ брильянты дорогой цѣны; въ то время, когда услужливый магазинщикъ выхвалялъ отдѣлку и вкусъ покупаемой фероньерки, «левъ» желалъ знать мое мнѣніе, но, вглядѣвшись въ меня, назвалъ меня по имени и подалъ руку:
— Сколько лѣтъ, сколько зимъ!.. Не-уже-ли вы меня не узнаёте?
— Жанъ!!!
Жанъ такъ возмужалъ, пополнѣлъ, и такое довольство собою и жизнію выражала его физіономія, носившая прежде отпечатокъ чего то грустнаго, мрачнаго, что я никогда не узналъ бы его.
— А что ваша хандра? спросилъ я его, по выходѣ изъ магазина.
— Давно прошла.
— Не женаты ли вы?
— Женюсь на слѣдующей недѣлѣ.
— И вѣрно… на Фасѣ?
— Какъ вы это могли отгадать! — да, на Фасѣ… Прекрасная, добрая дѣвушка!.. и какая у ней кроткая, ангельская душа! говорилъ Жанъ, сжимая мою руку. Въ его голосѣ, въ каждой черточкѣ его физіономіи отражалось наслажденіе настоящимъ и твердая надежда на будущее счастіе любви: — ему едва исполнилось двадцать-пять лѣтъ.
Жанъ затащилъ меня на свою новую квартиру и показывалъ комнаты, великолѣпно-убранныя для его будущей жены. Особенно мнѣ понравился зеленый будуаръ съ мёбелью рококо, обитою зеленымъ штофомъ и столиками, подъ навѣсомъ плюща: все въ этой зеленой комнатѣ — эмблемѣ надежды — показывало изящный вкусъ жениха и чистую, безкорыстную любовь его къ невѣстѣ. Я похвалилъ комнаты.
— А много ли изъ «нашихъ» осталось теперь въ городѣ?
— Всего только двое: Іоганнъ и Степанъ Алексѣичъ, если позволено считать въ числѣ насъ Степана Алексѣича. Первый занятъ теперь сочиненіемъ диссертаціи на полученіе профессорскаго мѣста, а второй — вы его знаете — увлеченъ дѣлами міра сего… недавно, онъ купилъ съ аукціона домъ за весьма-дешевую цѣну и вотъ уже два мѣсяца — Степанъ Алексѣичъ вычеркнутъ изъ списка жильцовъ моей будущей тёщи. Кто-то безъ него станетъ теперь вербовать ей постояльцевъ? На новосельѣ онъ задалъ намъ пиръ.
Я навѣстилъ того и другаго.
Въ Іоганнѣ я тоже замѣтилъ нѣкоторую перемѣну: хотя онъ былъ такъ же веселъ и такъ же положителенъ въ своихъ сужденіяхъ и взглядѣ на вещи, но шутки его казались теперь какъ-то солиднѣе, и въ нихъ пробивалась какая-то ѣдкая иронія…
— Что вамъ, скажите, пришла охота взять на себя роль «свата» въ этой женитьбѣ? спросилъ я его.
— Да какъ же иначе?.. Желалъ бы я знать, какъ тутъ быть иначе? Вижу — влюбленъ, «страдаетъ»… самъ въ пріятельской бесѣдѣ проговорился, дружески признался… Надо же помочь пріятелю, выручить его изъ бѣды… Вы знаете натуру Жана… Да и что находите вы дурнаго въ этой партіи? — Фася дѣвушка образованная, съ доброю душею… А Жанъ чѣмъ не женихъ? человѣкъ обезпеченъ, человѣкъ съ состояніемъ, имѣетъ всѣ средства для жизни… Это не каждому суждено…
— Старуха-то, я думаю, была изумлена, обрадована?
— О, надобно было видѣть, какъ жадно вслушивалась она въ каждое мое слово, какими глазами впивалась она въ меня, желая понять яснѣе сущность такой интересной для нея матеріи, — разсказывалъ Іоганнъ, смѣясь отъ души. — Представьте, она меня расцаловала въ обѣ щеки, чортъ бы ее побралъ… а потомъ какъ-будто призадумалась; улыбка, между-тѣмъ, мелькала на губахъ ея, и губы что-то шептали — вѣроятно, высказывали мнѣ гимнъ благодарности… Вдругъ, это раздумье старухи прервано было приходомъ ея дочери: шалунья, хлопая въ ладоши и заливаясь своимъ звонкимъ смѣхомъ, вбѣжала въ комнату и сказала мнѣ лукаво:
— Видите ли, ваши планы не сбудутся: маменька лучше знаетъ, до какой степени это теперь невозможно…
Дочь, видно, приняла раздумье старухи не въ ту сторону; старуха остановила ее словами:
— Цо-то есть?.. для чего невозможно?.. почему о невозможно?.. Поди, дурочка!.. ничего нѣтъ невозможнаго… все возможно, дитя, только надо умѣть навести на ладъ дѣло… разсказывалъ Іоганнъ, смѣясь и передразнивая старуху, произнося слова свои польскимъ акцентомъ.
— Такъ дочь таки ломалась?
— Извѣстно — женское дѣло… Ну, да это скоро прошло — сперва поломалась — ex officio, а потомъ была радёшенька… Дѣло житейское!..
Но Степанъ Алексѣичъ остался вѣренъ своему призванію, котораго главное условіе составляли афферы, спекуляціи, комерческіе обороты — хозяйственная сторона жизни. Впрочемъ, я замѣтилъ, что этотъ человѣкъ, помышляя о барышахъ и извлеченіи всевозможныхъ доходовъ, нерѣдко жертвовалъ ими, этими доходами, добытыми въ заботахъ и трудѣ, не всегда честномъ и совѣстливомъ, для удовлетворенія кой-какихъ своихъ прихотей, въ которыхъ обыкновенно отказываютъ себѣ подобные ему меркантилисты: такъ, въ его комнатѣ, убранной скупо, по-мѣщански, красовалась на стѣнѣ богатая картина въ дорогой рамѣ, изображающая двухъ купающихся нимфъ; на письменномъ столѣ грубой работы, подлѣ счетовъ и приходо-расходныхъ книгъ, лежали женскія бездѣлки дорогой цѣны, все доказывало, что «меркантильная система», при всей своей разсчитанной акуратности, не могла отказать себѣ въ кой-какихъ прихотяхъ, подобно скупому обжорѣ, который, лишая себя необходимаго, тратитъ послѣднюю копейку на лакомый кусокъ…
А въ нашихъ комнатахъ все осталось по прежнему: тѣ же стулья, обитые черной коясей, полки съ книгами, скелеты іоганновы, разные медицинскіе инструменты, трубки, стѣны исчерченныя завѣтными надписями, на которыхъ, тамъ-и-сямъ, развѣшены охотничьи ножи, ягдташи и прочія принадлежности псовой охоты; въ углу стоялъ знакомый органъ съ испорченной дудкой, подъ который мы плясали гросфа ътеръ съ пріятельницами Фаси. По обзорѣ нашихъ комнатъ, теперь занятыхъ другими жильцами, я зашелъ на хозяйскую половину: Фася приняла меня радушно и раскраснѣлась, какъ маковъ-цвѣтъ, слушая мое избитое поздравленіе съ преддверіемъ вступленія ея въ законный бракъ; а Пруденція, почтенная панна Пруденція, въ припадкѣ восторга и материнской любви, едва не задушила меня въ своихъ объятіяхъ. Я, право, думалъ, что эта любезная старуха лишится разсудка отъ сильной радости, или получитъ параличъ. Она то подходила къ дочери и, разглаживая своей костлявой, желтой рукой начесы ея прекрасныхъ, бархатно-черныхъ волосъ, называла ее своей дорогой кошечкой и знатной госпожей-помѣщицей; то, взявъ меня за отворотъ сюртука, тащила къ шкафамъ и показывала атласныя платья, голландскія скатерти и салфетки, подаренныя женихомъ невѣстѣ. Избавившись отъ ея неутомимой болтовни, я почувствовалъ въ себѣ дѣйствіе, испытываемое мореплавателями послѣ продолжительной морской качки, то-есть, тошноту и сильную головную боль.
Наконецъ брачная церемонія кончилась. — Жанъ и Фася были торжественно обвѣнчаны.
На-канунѣ вѣнчанія совершилось обстоятельство, замедлившее нѣсколько церемонію: положено было Іоганну держать вѣнецъ надъ Жаномъ во время вѣнчанія; кинулись искать Іоганна, но не могли его найдти въ домѣ. Черезъ полчаса напраснаго ожиданія, явился Іоганнъ съ перевязанной кистью правой. руки и объявилъ, что онъ никакъ не можетъ держать вѣнца, ибо сію минуту былъ въ клиникѣ, гдѣ дѣлалъ одну важную операцію, отъ которой никакъ не могъ отказаться, но какъ-то неловко поворотилъ инструментомъ и разрѣзалъ себѣ артерію, въ доказательство чего Іоганнъ развязалъ перевязку и показалъ свою руку, изъ которой сочилась кровь.
Этотъ видъ крови произвелъ на мнительнаго Жана непріятное впечатлѣніе, и что-то похожее на прежнюю хандру замѣчали въ немъ въ первые дни его женитьбы, чудакъ во всемъ видѣлъ дурныя предзнаменованія; потомъ, эта маленькая смута, исцѣленная сладкими поцалуями молодой жены, прошла, и жизнь новобрачныхъ потекла обычнымъ порядкомъ. Молодые супруги, какъ водится, ворковали въ своей раззолоченой клѣткѣ. Жанъ былъ въ какомъ-то чаду: любовь его къ Фасѣ такъ разрослась и такъ широко распростерла свои вѣтви, что въ сердцѣ его оставался небольшой уголокъ для дружбы Іоганна. Іоганнъ, будто негодуя и оскорбляясь измѣною Жана, сталъ невыносимо-солиденъ и мало-по-малу отрѣшался отъ своей натуральной веселости и живости характера. Пріятели, со дня женитьбы одного изъ нихъ, видались весьма-рѣдко; правда, Іоганну предстояло много труда: онъ сочинялъ диссертацію, которую скоро долженъ былъ защищать.
Но этотъ періодъ ласкъ, обоюдныхъ угожденій и того восторженнаго состоянія, которое, овладѣвая любящимися, сосредоточиваетъ ихъ въ какомъ-то волшебномъ, очарованномъ кругу, гдѣ живетъ одна радость и куда не проникаютъ житейскія заботы — этотъ періодъ быстро прошелъ: новобрачныхъ постигло обстоятельство, весьма, впрочемъ, естественное въ брачной жизни, но я упоминаю о немъ потому только, что оно навело облако печали на ясный горизонтъ жизни молодыхъ супруговъ; это обстоятельство заключалось въ томъ, что Фася готовилась быть матерью. Какое мучительное и тревожное состояніе для каждаго влюбленнаго мужа, во для мужа съ мнительнымъ характеромъ Жана — это сущій адъ.
Жанъ сталъ опять задумчивъ; воображеніе его представляло ему «роды» въ какомъ-то ужасающемъ видѣ: онъ насчитывалъ тысячи примѣровъ, въ которыхъ эти роды разрѣшались самою убійственной, рѣшительной катастрофой… «Фася можетъ умереть отъ родовъ!» — вотъ тэма, которую разъигривало воображеніе мнительнаго Жана въ самыхъ разнообразныхъ тонахъ: онъ то бросался къ забытымъ лечебникамъ, въ которыхъ, обливаясь холоднымъ потомъ, читалъ описаніе процесса, когда младенецъ выходитъ не своимъ нормальнымъ образомъ; то совѣтовался съ извѣстными въ городѣ акушерами, желая, по-видимому, преждевременно разрѣшить трудный, имѣющій вліяніе на всю жизнь его вопросъ: какъ-бы предузнать, по извѣстнымъ ему медицинскимъ признакамъ, будетъ ли младенецъ Фаси идти естественно, или противоестественно? Вотъ задача, которую задалъ себѣ мнительный чудакъ — ужь такъ онъ созданъ — горбатаго излечитъ могила…
Такое тревожное состояніе духа Жана навело какую-то мрачность и на Фасю; напрасно, стараясь скрыть отъ жены свои тревожныя мысли и притворяясь веселымъ, расточалъ онъ передъ нею свои обычныя ласки: Фася улыбалась ему сквозь слезы; видно было, что и она находится подъ вліяніемъ какого-то тайнаго страха… Этотъ страхъ еще болѣе овладѣлъ Жаномъ, когда онъ, проснувшись однажды ночью, увидѣлъ, что Фася, вмѣсто того, чтобъ спать, сидѣла, пригорюнясь, на кровати, задумчивая и грустная .Дрожащій свѣтъ ночной лампы, можетъ-быть, свидѣтельницы многихъ безсонныхъ ночей Фаси, придавалъ угрюмо-мрачный колоритъ этой картинѣ. Жанъ, въ ужасѣ и недоумѣніи, смотрѣлъ ей въ глаза, желая проникнуть въ ея мысли; но она, полная раздумья, отводила отъ него свои взоры и, будто понимая его, желала бы съ своей стороны высказать ему, объяснить свое горе, но не могла и падала на подушку, которую увлажала своими слезами…
Наконецъ Фася сильно занемогла и, отъ изнуренія физическихъ силъ, у ней открылись преждевременные роды, черезъ семь мѣсяцевъ послѣ ея замужства. Бѣдный Жанъ совершенно растерялся. Въ отчаяніи онъ то ломалъ руки, слыша болѣзненные стоны, несущіеся изъ спальни жены, то, не смотря на запрещеніе Пруденціи, на-ципочкахъ прокрадывался въ спальню и подходилъ къ кровати, на которой страдала жена. Роды были самые трудные: больная мучилась болѣе сутокъ и не могла разрѣшиться; акушерка совсѣмъ растерялась и наконецъ потребовала врача… Это извѣстіе подобно удару грома сразило Жана… въ головѣ его уже бродила мысль объ операціи… Жанъ послалъ за Іоганномъ: къ кому другому онъ могъ обратиться? Жанъ такъ вѣровалъ въ искусство Іоганна; да и кто бы могъ сильнѣе Іоганна желать выручить Жана изъ бѣды? Но общіе ли у друзей интересы?..
Жанъ написалъ къ Іоганну такое страшное посланіе, что тотъ явился къ нему, вооруженный всевозможными медицинскими инструментами…
— Помоги, Іоганнъ… ряди Бога, Іоганнъ! Фася умираетъ… Пускай, если ужь нельзя иначе, умретъ ея дитя, это жалкое, преждевременное дитя, лишь бы она осталась живою… Ее-то, мать, Фасю надо пощадить… говорилъ Жанъ, кидаясь въ объятія друга.
Іоганнъ не застлвилъ себя долго упрашивать и отправился въ спальню родильницы.
Въ домѣ Жана происходила домашняя драма. Жанъ, въ какомъ-то раздумьѣ, полулежалъ на креслѣ съ высокой спинкой; за стѣной, въ сосѣдней комнатѣ, страдала жена; подлѣ нея стоялъ Іоганнъ; у изголовья дочери сидѣла старуха мать, полуживая, полумертвая: она дрожала подобно больному въ лихорадочномъ пароксизмѣ; поблѣднѣвшія губы ея что-то шептали, умоляющій взоръ ея останавливался то на Іоганнѣ, то на акушеркѣ, а на желтомъ, морщинистомъ лицѣ ея выражались страхъ, ужасъ и таинственность, какъ на лицѣ одной изъ вѣдьмъ Макбета…
Наконецъ искусство Іоганна восторжествовало; въ спальнѣ раздался крикъ новорожденнаго; Жанъ вздрогнулъ…
Скоро дверь спальни скрипнула, и Іоганнъ съ торжествующимъ видомъ подошелъ къ Жану.
— Умерла? спросилъ нетерпѣливо Жанъ.
— Успокойся, ей теперь лучше, но ее надобно беречь…
Чрезъ нѣсколько минутъ поднесли къ Жану новорожденнаго. Жанъ взялъ на руки младенца; маленькій крикунъ издавалъ вопли, будто разсказывая Жану на своемъ непонятномъ языкѣ какую-то жалобную исторію… Жанъ долго и внимательно разсматривалъ ребенка, какъ разсматриваетъ, знатокъ-ботаникъ рѣдкое растеніе: онъ, Жанъ, щупалъ ребенка за уши, осязалъ своей рукой его головку, будто желая испытать, покрыта ли она волосами, или не покрыта, взвѣшивалъ младенца на рукахъ. Потомъ, словно пораженный внезапною мыслію, передалъ младенца акушеркѣ и машинально опустился на свое кресло…
Когда акушерка унесла дитя изъ комнаты, Іоганнъ сказалъ:
— Ободрись, Жанъ: повторяю, она будетъ жить: я ручаюсь за ея выздоровленіе…
Жанъ горько улыбнулся и проговорилъ въ-полголоса:
— Но это дитя… это дитя… двухъ цѣлыхъ мѣсяцевъ не доставало…
— Что-о? спросилъ Іоганнъ, смотря на Жана. А Жанъ, такъ же пристально, какъ разсматривалъ прежде ребенка, экзаменовалъ теперь физіономію друга; но въ физіономіи Іоганна можно было прочесть только одно чувство — недоумѣніе…
— Жанъ… объяснись!
— Но это ясно: мое дитя, недоносокъ, въ семь мѣсяцевъ съ днями не могло бы такъ созрѣть и такъ вполнѣ образоваться, проговорилъ Жанъ шопотомъ; потомъ онъ прибавилъ серьёзно и рѣшительно:
— Это дитя не преждевременное, хоть взвѣсь его на «штейновомъ приборѣ»…
Іоганнъ, пораженный словами Жана, хотѣлъ что-то доказывать, но не имѣлъ силы. Морозъ пробѣгалъ между плечь Іоганна. Онъ только могъ проговорить:
— Вотъ до чего довело тебя чтеніе проклятыхъ лечебниковъ!
Этотъ разговоръ прерванъ былъ приходомъ старухи-матери, которая бросилась съ своимъ привѣтствіемъ къ Жану; но Жанъ принялъ ее грубо. Изъ короткихъ намековъ Жана, старуха узнала въ чемъ дѣло, и сперва разъиграла роль обиженной, потомъ приводила доводы самые основательные въ опроверженіе заключенія Жана; она доказывала, что это клевета, не основанная ни на одномъ ясномъ доказательствѣ, божилась, что въ жизнь свою она уже не разъ видала подобные феномены; наконецъ прослезилась и умоляла Жана пощадить ея дитя, ея бѣдное дитя, увѣряя, что всѣ такъ-называемыя ясныя доказательства его не болѣе, какъ шара годзина, шара годзина! твердила увѣрительнымъ тономъ старуха.
Когда старуха вышла изъ комнаты, Іоганнъ также пытался представить Жану разныя медицинскія доказательства, въ подтвержденіе того, что «природа дѣйствительно отступаетъ иногда отъ своихъ коренныхъ законовъ»… что безразсудно со стороны Жана, схвативъ однѣ верхушки науки, дѣлать выводы… Іоганнъ божился, что подобное обстоятельство и на мысль ему не приходило, тогда-какъ оно прежде всего должно бы представиться наблюденію врача…
Но Жанъ, не внимая этимъ словамъ, отвѣчалъ Іоганну обидно, двусмысленно-дерзко. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Разстроенный Іоганнъ вышелъ отъ Жана въ такомъ расположеніи духа, какъ Гамлетъ, узнавшій, послѣ свиданія съ тѣнью, страшную тайну о подломъ отравленіи своего отца…
Кто знаетъ! при другихъ обстоятельствахъ, не будь этого Жана, при иномъ положеніи дѣла, Іоганнъ, можетъ-быть, поступилъ бы иначе: самая картина будущности — эти мелочныя заботы о завтрашнемъ днѣ, добровольныя лишенія съ той и другой стороны, сопровождаемыя улыбкой сквозь слезы на лицѣ любимой особы, притворной, вынужденной веселостью на лицѣ мужа, въ то время, когда его усталое сердце слабѣетъ, изнываетъ въ борьбѣ съ житейскими нуждами. — эти мрачныя сцены семейной жизни — послѣдствія обоюдной бѣдности его и ея, не испугали бы, можетъ-быть, положительнаго Іоганна… Не разъ, можетъ-быть, раскаяніе закрадывалось въ душу его — и онъ въ поступкѣ своемъ видѣлъ глупый порывъ, непомѣрный избытокъ юношеской доброты, минутное увлеченіе, необдуманную, непростительную ошибку; но, Боже мой! Іоганнъ считалъ ее, эту дѣвушку, такою чистою, свѣтлою, однимъ изъ тѣхъ высоко-прекрасныхъ созданій, которыми герой нашъ любовался въ созданіяхъ своихъ любимыхъ поэтовъ… такою чистою, свѣтлою, дѣтски-невинною, какъ шекспирова Миранда… Да, такою Іоганнъ считалъ ее — и въ такомъ только видѣ онъ самъ бы могъ любить ее… А теперь?.. какъ тутъ подвести къ ней теперь всѣ эти «юношескія сентенціи»?.. Подобно Гамлету, Іоганнъ проклиналъ этотъ прекрасный міръ, людей, особенно женщинъ…
Но дѣйствительно ли Фася такъ преступна? Доказательства, представляемыя Жаномъ въ ея обвиненіе, не пустая ли мечта, созданная разстроеннымъ воображеніемъ ипохондрика, чудака? Этотъ вопросъ служилъ центромъ, около котораго вращались всѣ мысли Іоганна; разрѣшеніе этого вопроса заключало для него интересъ, равносильный интересу Жана. Іоганну жалко было потерять вѣрованіе въ женственную чистоту Фаси, — нестерпимо досадно увидѣть опрофанированными свои лучшія, задушевныя чувства". — это значило бы сознаться, что Іоганнъ, какъ донъ-Кихотъ, разъигралъ самую пошлую комедію въ тѣхъ минутахъ своей жизни, которые герой нашъ считалъ исполненными едва-ли не трагическаго паѳоса… Вѣдь, въ послѣдствіи случалось, находили мгновенія, когда самые дурные, скверные человѣческіе помыслы лѣзли въ голову нашего героя; но онъ всячески прогонялъ ихъ, старался пересилить себя, — и тутъ, въ этомъ пересиливаніи, въ этой побѣдѣ надъ собою, герой нашъ находилъ даже много чего-то такого… что въ лексиконѣ молодыхъ людей, подобной Іоганну конструкціи, зовется благородною гордостью, или еще какъ-нибудь иначе… Богъ-знаетъ чѣмъ, въ-послѣдствіи, кончаются эти побѣды; не знаю, чѣмъ кончилась бы далѣе и побѣда моего героя надъ самимъ-собою, по крайней-мѣрѣ доселѣ, герой нашъ, въ пылу юношескаго энтузіазма, торжествовалъ ее, свою побѣду, не предвидя, что это такая жалкая побѣда… Ко всему этому прививалось теперь еще и сожалѣніе объ участи Жана, котораго искренняя привязанность всегда трогала Іоганна и вызывала его на взаимное чувство. Самый ропотъ и обидные упреки, высказанные Жаномъ, доказывая, какъ сильно потрясена слабая натура его пріятеля, возбуждали въ Іоганнѣ еще болѣе къ нему сожалѣнія… Іоганнъ чувствовалъ потребность рѣшительно объясниться съ Жаномъ, попытаться еще разъ представить ему разныя медицинскія доказательства въ подтвержденіе невинности Фаси. Онъ не могъ свыкнуться съ мыслью о ея проступкѣ: эта мысль раждала въ груди его невыносимо-тяжкія чувства… Іоганнъ переходилъ отъ одной причины къ другой, отъ факта къ факту, желая найдти и противопоставить подозрѣніямъ мнительнаго Жана цѣлый легіонъ доказательствъ самыхъ точныхъ, положительныхъ: съ этой цѣлью возвратился онъ снова въ домъ Жана.
Жанъ сидѣлъ теперь одинъ въ своемъ кабинетѣ, обложенный всевозможными лечебниками и разными медицинскими сочиненіями, объясняющими процессъ зачатія и беременности женщинъ. Бѣднякъ! подобно утопающему, который хватается за соломенку, Жанъ хотѣлъ найдти еще въ мертвыхъ буквахъ какое-нибудь подкрѣпленіе въ защиту Фаси; но истина стояла передъ нимъ въ своемъ неумолимо-грозномъ видѣ… Онъ уже отбросилъ лечебники, бросилъ и «Судебную Медицину» профессора Громова: какъ Марій на развалинахъ Карѳагена, сидѣлъ онъ подлѣ груды безполезныхъ книгъ. Горесть его, подобно быстро-распространяющемуся пламени, уже превратилась въ отчаяніе, которое проникло во всѣ составы его слабой натуры. Въ такую минуту явился къ нему Іоганнъ.
Какъ опытный врачъ, затаивъ глубоко свои опасенія, подходитъ къ трудному больному съ своей форменной улыбкой, такъ Іоганнъ ласково, привѣтливо, дружески подступилъ къ Жану… Было что-то невыразимо-трогательное въ этомъ вторичномъ свиданіи двухъ пріятелей! Оба они глубоко поражены, поражены однимъ ударомъ; но какъ существуетъ разница въ испытываемыхъ ими ощущеніяхъ, такъ замѣтна разница и въ силѣ переносить эти ощущенія, слабая натура Жана, изнемогая отъ причиненной ей боли, безусловно покорилась и пала подъ гнетомъ постигнувшей ее бѣды; но Іоганнъ хочетъ взглянуть прямо въ глаза этой бѣдѣ, дознать откуда и какъ пришла она; онъ готовъ, не взирая на собственныя страданія, подать руку помощи другу, облегчить его горе, — только прежде всего ему нужно очистить себя передъ глазами друга, убѣдить его въ благородствѣ своихъ къ нему отношеній…
Жанъ, не выслушавъ до половины объясненій Іоганна, прервалъ его своей энергической выходкой:
— Объ этомъ довольно… что и говорить! Это дѣло уже мной разсмотрѣно, разслѣдовано… Тутъ, въ лечебникахъ, Іоганнъ, надъ которыми ты часто трунилъ, сказано много правды: тамъ напечатано, что старуха — отвратительная Фурія, проклятая мегера… дочь — нимфа… ха, ха, ха! уличная нимфа… красотка, въ родѣ «Цыганокъ» . Еще что? тамъ сказано, что всѣ люди — не исключая друзей — гадки, низки, способны на всякую подлость… Я все понялъ… Адская шутка, Іоганнъ, адская!..
Волосы стали дыбомъ на головѣ Іоганна.
Онъ, Іоганнъ, не касаясьуже чувствительной стороны скорби своего пріятеля и видя запасъ изобрѣтенныхъ имъ доказательствъ совершенно-уничтоженный, старался только оправдать себя передъ Жаномъ, убѣдить его въ чистотѣ своихъ отношеній къ Фасѣ и въ искренности, благородствѣ отношеній своихъ къ нему-самому.
Жанъ, полуубѣжденный, полурастроганный словами Іоганна, но полный сокрушительной горести и отчаянія, сказалъ:
— Такъ, или иначе, — мнѣ теперь все равно… вѣдь результатъ одинъ: для меня все погибло!..
И потомъ, уже не въ порывѣ своей прежней раздражительности, но съ обычной лаской, съ полуулыбкой, подавившей муки растерзаннаго скорбію сердца, прибавилъ:
— А какая жалость… какая жалость, Іоганнъ! Такъ молода…
Жанъ, совершенно-уничтоженный, плакалъ какъ дитя, какъ Отелло.
Іоганнъ не плакалъ, но физіономія его выражала такое глубокое страданіе, что оно тронуло бы каждаго…
Іоганнъ вышелъ теперь отъ Жана въ положеніи банкрота, отчаяннаго игрока, спустившаго все свое состояніе: она такъ преступна, а онъ такъ потратился для нея самыми богатыми, самыми лучшими своими чувствами!.. Въ такой настроенности духа іоганнова, въ цѣли его вторичнаго свиданія съ Жаномъ, — въ этомъ «объясненіи», высказанномъ дрожащимъ голосомъ, робко, съ какой-то боязнію, со страхомъ, съ болѣзненнымъ трепетаніемъ сердца, выказывалось чувство, уже дошедшее до паѳоса… Іоганнъ бродилъ изъ улицы въ улицу… Спящій городъ, таинственный сумракъ лѣтней ночи гармонировали съ его мрачными мыслями; но теперь, мало-по-малу, постепенно, многое изъ прошедшаго начинало проясняться въ мысляхъ Іоганна… повязка упала съ глазъ его, и истина предстала предъ, нимъ во всей отвратительной наготѣ своей… Вотъ онъ остановился посреди улицы, обдумывая одинъ изъ главныхъ пунктовъ такого страннаго событія… Онъ пришелъ въ положеніе человѣка, внезапно пробудившагося послѣ сна, исполненнаго мучительныхъ, чудовищныхъ грёзъ… Онъ понялъ, теперь только понялъ основаніе и завязку своеи жалкой комедіи… Мучительныя страсти толпились въ груди нашего героя: тамъ были досада, гнѣвъ, жалость, утраченныя надежды, поруганная честь, обиженное самолюбіе, ревность…
Въ то время, когда въ домѣ Жана происходила эта, какъ я назвалъ ее, домашняя драма, въ аристократическихъ палатахъ «почтенной особы» происходила сцена другаго рода, достойная кисти Гогарта. Играли въ преферансъ. Степанъ Алексѣичъ сидѣлъ подлѣ своего патрона и, не участвуя лично въ игрѣ, подсказывалъ ему, когда нужно было козырять или идти съ простой карты: — такъ точно подсказывалъ Степанъ Алексѣичъ своему патрону и въ дѣлахъ поважнѣе карточной игры. Между двумя партнёрами завязался споръ и неожиданно произошла жаркая схватка: одинъ изобличалъ другаго въ непозволительномъ карточномъ подлогѣ. Результатомъ этого спора была полновѣсная пощечина. Обиженный схватилъ стулъ, намѣреваясь ударить имъ своего обидчика, но въ попыхахъ нечаянно задѣлъ ножками стула по головѣ «почтенной особы». Почтенная особа, почувствовавъ нестерпимую боль отъ ушиба, застонала, сдѣлавъ преуморительную гримасу… Подобною гримасой надѣлилъ Гогаргъ въ своей картинѣ одного, если припомните, лорда, несомаго въ носилкахъ во время многолюдной процессіи, когда проходившій вблизи лордовыхъ носилокъ крестьянинъ, замахнувшись цѣпомъ на то животное, имени котораго «деликатные читатели» не любятъ видѣть въ печати, нечаянно, но со всего размаха хватилъ цѣпомъ по головѣ изумленнаго лорда, сохранявшаго, до полученія удара, глупо-надутую физіономію.
Почтенная особа въ порывѣ гнѣва намѣревалась отплатить ударомъ за ударъ; но предусмотрительный Степанъ Алексѣичъ поспѣшно вскочилъ со стула, схватилъ почтенную особу на руки и унесъ ее въ отдаленныя комнаты.
— Помилуйте, Иванъ Андреевичъ!.. обдуманно ли это? прилично ли вашей особѣ мѣшаться въ такую скандальную исторію?.. Подумайте только о послѣдствіяхъ: вѣдь я этихъ господъ знаю — они изъ этой драки затѣютъ судебное дѣло, и васъ, Иванъ Андреичъ, вашу персону будутъ ставить въ-свидѣтели…
— Да… чортъ побери!.. воскликнула почтенная особа, соглашаясь съ мнѣніемъ Степана Алексѣича и какъ осмѣлиться въ моемъ домѣ забыться до такой степени?.. Какъ-таки въ моемъ присутствіи… въ моемъ собственномъ домѣ… произвести такой скандалъ?.. Ну, подрались бы послѣ, чортъ бы ихъ взялъ, тамъ, гдѣ-нибудь наединѣ: подумали бъ таки омоемъ домѣ!..Что заговоритъ теперь князь Алексѣй… а?
Но Степанъ Алексѣичъ, не отвѣчая на вопросъ, поспѣшилъ къ спорщикамъ, желая какъ-нибудь уладить дѣло. Онъ подошелъ сперва къ одному партнёру, улыбался передъ нимъ, семенилъ ножками (какъ недавно-прочитанный мною Голядкинъ), представлялъ свои резоны; потомъ подошелъ къ его противнику и, также улыбаясь, представлялъ ему тѣ же резоны, заложивъ указательный палецъ въ петличку сюртука партнёра.
— Мы пораздѣлаемся другъ съ другомъ; вы только извините насъ передъ Иваномъ Андреичемъ, отвѣчали ему противники, уходя изъ дома.
— Но позвольте, въ чемъ же извинить? Иванъ Андреевичъ ничего не видали ей-Богу-съ!.. Передъ этимъ непріятнымъ происшествіемъ, едва они успѣли сказать «насъ» — имъ сдѣлалось дурно… сильное головокруженіе… они давно страдаютъ мигренемъ… «Не могу продолжать игры — дурно!» сказали они и, опершись на мою руку, изволили уйдти въ свой кабинетъ… До свиданія, господа! Я надѣюсь, что это маленькое происшествіе останется между нами, не выйдетъ изъ четырехъ стѣнъ… я надѣюсь…
Говоря такъ, Степанъ Алексѣичъ провожалъ гостей Пвана Андреевича въ прихожую, улыбался, кланялся имъ, по своей манерѣ, наподобіе буквы S, помогалъ надѣвать шинели.
Уладивъ дѣло и выпроводивъ гостей, Степанъ Алексѣичъ возвратился къ своему патрону. Старый холостякъ, переодѣвшись въ бархатный шлафрокъ, обувшись въ туфли и помочивъ о-де-коюномъ ушибъ на головѣ, остриженной, для сокрытія просѣди, гладко — а-ла-шинуазъ, полулежалъ теперь на эластической подушкѣ патё и курилъ регалію. Степанъ Алексѣичъ въ приличномъ отдаленіи чинно усѣлся на креслѣ, называемомъ ком-ильфо.
— Чортъ побери, скверная исторія! этакой скандалъ… вѣдь пойдетъ огласка… а?.. Это можетъ меня компрометировать. Притомъ же, князь Алексѣй… бормоталъ холостякъ.
Степанъ Алексѣичъ, приправляя свои доводы улыбочками, всячески старался усаокоить патрона.
Въ тотъ достопамятный «вечеръ преферанса» Степанъ Алексѣичъ удостоился вести съ своимъ патрономъ довольно-длинную бесѣду: они толковали сперва о политикѣ и возвысившейся цѣнѣ на селитру, потомъ, по обыкновенію, перешли къ предмету своего разговора I con amore — о предстоящихъ дворянскихъ выборахъ: тутъ слово шаръ, всегда производившее магическое дѣйствіе на Ивана Андреевича, жужжало въ устахъ собесѣдниковъ пуще неотвязной осы… Этотъ предметъ разговора каждый разъ служилъ поводомъ къ маленькой распрѣ между патрономъ и кліентомъ: дѣло въ томъ, что Иванъ Андреевичъ, желая балотироваться въ одну значительную должность по выборамъ дворянства, о которой онъ бредилъ всю свою жизнь, боялся, что многіе помѣщики положатъ на него черные; Степанъ же Алексѣичъ, напротивъ, ласкалъ патрона надеждой, что всѣ безъ изъятія дворяне положатъ на него бѣлые шары.
— Не можетъ быть; ужь это я напередъ угадываю; Александръ Николаевичъ и Иванъ Васильевичъ облѣпятъ меня «черными»… Куда-какъ пріятно, чортъ побери! утверждалъ наивно Иванъ Андреевичъ.
Степанъ Алексѣичъ стоялъ на томъ, что и Александръ Николаевичъ и Иванъ Васильевичъ положатъ на Ивана Андреевича бѣлые шары.
— Ну, а какъ «черные»?
— Непремѣнно бѣлые.
— А вотъ увидимъ, рискну, попробую! говорилъ Иванъ Андреевичъ, потирая самодовольно руки и каждый разъ прибавляя: — вѣдь я имъ, Александру-то Николаевичу и Ивану Васильевичу, въ сущности никакого зла не сдѣлалъ… Были, правда, между нами кое-какія непріятности; но ты увѣрь ихъ, пожалуйста, что отнынѣ я буду стоять горой за своего брата; чуть, тамъ, знаешь, этакое, а я съ «моимъ мнѣніемъ», а я съ «моимъ мнѣніемъ» — да прямо къ министру: ты растолкуй имъ это.
Попробуй-ка дворяне избрать Ивана Андреевича въ должность, которой онъ добивается, и онъ имъ насолитъ, такъ насолитъ, какъ на его мѣстѣ устыдился бы насолить послѣдній мелкопомѣстный дворянинъ! И насолитъ не потому, чтобъ желаніе дѣлать зло ближнему составляло непремѣнное условіе натуры его, — совсѣмъ нѣтъ, а потому-что, когда въ нечистомъ дѣлѣ Степанъ Алексѣичъ, по извѣстнымъ ему причинамъ, вздумаетъ кричать; го, го, го! тогда въ Иванѣ Андреевичѣ, при всемъ даже его желаніи, не достанетъ ни силы, ни умѣнья прокричать, на перекоръ Степану Алексѣевичу: «эге-ге»!.. Иванъ Андреевичъ, самъ-по-себѣ, не войдетъ толкомъ и не разберетъ, дѣйствительно ли виноватъ, на-примѣръ, вонъ тотъ, на котораго принесла челобитную сосѣдка, жалуясь, что онъ захватилъ у нея часть принадлежащей ей земли и лѣса, заграбилъ, неизвѣстно съ какого повода, принадлежащихъ ей лошадей и рогатый скотъ, показалъ вовсе неправильно за собою по ревизіи одиннадцать душъ ея крестьянъ и при семъ умышленно не возвращаетъ взятыхъ имъ у нея документовъ и плановъ на землю, утверждая, яко-бы означенная земля съ лѣсомъ состоятъ за нимъ по плану бывшаго генеральнаго межеванія; отвѣтчикъ же, напротивъ, вопіетъ, что виновата сама она, просительница, взводя на него одинъ извѣтъ, по наущенію токмо недоброхотовъ его, которые недоброхоты и настроили къ вящшему-де его, разоренію, начать такой неслыханный и обидный для чести процессъ. — Какъ тутъ быть? Иванъ Андреевичъ въ этомъ дѣлѣ будетъ куковать, вслѣдъ за Степаномъ Алексѣичемъ: — такъ Иванъ Андреевичъ прокуковалъ весь свой вѣкъ.
Потолковавъ о селитрѣ, политикѣ и выборахъ, далѣе они изволили разсуждать о необходимости предпринять путешествіе за границу, по примѣру князя Алексѣя.
Не могу слышать равнодушно, съ какимъ хвастовствомъ, точно въ пику мнѣ, князь Алексѣй каждый разъ толкуетъ мнѣ о Парижѣ и заставляетъ меня краснѣть… Что же онъ носъ-то поднимаетъ передо мною, а?.. Кажется, я, при моемъ состояніи, при моихъ средствахъ, могъ бы отправиться даже въ Бразилію: это всякъ знаетъ, а?
— Конечно… Состояніе позволяетъ-съ.
— Чортъ побери! непремѣнно поѣду, на перекоръ князю Алексѣю поѣду — прямо въ Парижъ… а? Поѣдемъ, братъ, въ Парижъ, что ли?
— Оно, конечно, Парижъ — само-по-себѣ… только мнѣ казалось бы, довольно ограничиться одной Германіею, поѣздка въ Парижъ требуетъ больше издержекъ…
— Да надо же, братецъ, носъ сбить князю Алексѣю… Что же онъ, въ самомъ-дѣлѣ, думаетъ обо мнѣ? — кажется, моя особа… это всякъ знаетъ!.. Чортъ побери, каждый разъ, толкуя мнѣ о своемъ Палеруаялѣ, ну, тамъ… объ гондольерахъ, онъ дѣлаетъ мнѣ щекотливый намекъ передъ цѣлымъ собраніемъ, что я не былъ ни въ Парижѣ, ни въ Италіи…
Дѣйствительно, сколько на перекоръ князю Алексѣю, столько же изъ сознанія необходимости «вояжировать», принятой въ томъ кругу, къ которому неминуемо причисляетъ себя почтенная особа, патронъ и кліентъ отправились за границу. По-крайней-мѣрѣ, теперь, при первомъ удобномъ случаѣ, Иванъ Андреевичъ начинаетъ разговоръ своей любимой фразой: "въ то время, когда я былъ за границею, случилось вотъ то-то и то-то; Степанъ Алексѣичъ рѣшительно увѣряетъ, что въ бытность его въ Римѣ онъ удостоился въ церкви Петра и Павла цаловать папскую туфлю. Но туземная хроника фактически доказываетъ, что эта «поѣздка за границу», ограничилась городомъ Лембергомъ, откуда патронъ и кліентъ возвратились на родину. Степанъ Алексѣичъ, заботясь о шкатулкѣ своего патрона (на которую онъ имѣетъ кой-какіе планы), представилъ резоны, въ силу которыхъ почтенная особа убѣдилась, что поѣздка въ Парижъ дѣйствительно требуетъ значительныхъ издержекъ, притомъ же, и городъ Лембергъ есть уже «заграничный» городъ.
Степанъ Алексѣичъ, водя на помочахъ стараго холостяка, подвергался иногда гнѣву и опалѣ своего патрона; но какъ опытная нянька сноситъ терпѣливо капризы балованнаго дитяти, то и Степанъ Алексѣичъ въ такія минуты кстати умѣлъ смолчать и скорчить самую умилительную физіономію. «Ты подлецъ, Алексѣичъ! я тебя велю просто въ спину вытолкать изъ моего дома» кричалъ на него иногда разгнѣванный холостякъ. Что же? — Степанъ Алексѣичъ умѣлъ тогда такъ съёжиться, будто онъ «такъ-себѣ, ничего», и корчилъ такую физіономію, которая такъ вотъ и отвѣчала на угрозу патрона: «воля ваша, спина наша»… но за то въ хозяйствѣ Ивана Андреевича, въ его дѣлахъ, во всѣхъ его предпріятіяхъ, Степанъ Алексѣичъ служилъ главной дѣйствующей пружиной, а самъ Иванъ Андреевичъ былъ едва-замѣтнымъ и почти ненужнымъ винтомъ этой пружины. Мудрое вліяніе совѣтовъ Степана Алексѣича лучше всего отразилось на томъ обстоятельствѣ, что богатый холостякъ заложилъ въ Банкъ свои 2000 душъ, платитъ огромные за ссуду капитала проценты, а капиталъ хранитъ въ шкатулкѣ — на случай своей смерти, съ цѣлію досадить своимъ неуважительнымъ наслѣдникамъ.
— Пускай-де получаютъ по смерти заложенное имѣніе, а деньги я раздамъ добрымъ людямъ — своимъ нищимъ братьямъ! говорить во всеуслышаніе Пванъ Андреевичъ, при чемъ Степанъ Алексѣичъ прибавляетъ каждый разъ во всеуслышаніе:
— Христіанская мысль, истинно-христіанская мысль!
— Протретъ онъ, лукавый хрѣнъ, глаза деньгамъ дядюшки-кикиморы! — толкуютъ о Степанѣ Алексѣичѣ, тоже во всеуслышаніе, неуважительные наслѣдники Ивана Андреевича.
Когда стѣнные часы съ курантами пробили полночь — почтенная особа зѣвнула и изъявила желаніе почивать; ложась въ постель, изволили собственной рукой, въ знакъ благосклонности, пощекотать за ухомъ своего любимаго каммердинера — съ лицомъ Януса; дѣйствительно, одна половина лица каммердинера напоминала черты лица Ивана Андреевича, тогда какъ другая, по какому-то странному случаю, служила разительной копіей физіономіи Степана Алексѣича… Въ натурѣ я встрѣчалъ такіе феномены!
Патронъ и кліентъ разстались.
Степанъ Алексѣичъ, испытавъ сильныя ощущенія во время достопамятнаго преферанса, осужденъ былъ испытать гораздо-сильнѣйшія, подъѣхавъ къ калиткѣ своего недавно-пріобрѣтеннаго дома, куда онъ переселился изъ своей прежней квартиры въ домѣ Пруденціи. Блѣдный, какъ полотно, вскочилъ Степанъ Алексѣичъ съ дрожекъ: — домъ его со всѣхъ сторонъ былъ окруженъ полицейскими. Желая узнать о причинѣ такого неожиданнаго случая, Степанъ Алексѣичъ подошелъ съ своими разспросами къ квартальному.
— Поѣзжайте своей дорогой — не ваше дѣло! грубо отвѣтилъ квартальный, Занятый своими распоряженіями.
— Помилуйте: чье жь дѣло? — домъ мой, я хозяинъ дома.
— А! въ такомъ случаѣ васъ можно поздравить съ гостемъ…
— То-есть, какъ?… какъ же это?…
— А такъ-съ гостемъ, который въ глухую полночь шатается изъ улицы въ улицу, потомъ останавливается подлѣ вашего дома, лавируетъ, обдумываетъ, сперва осторожно стучится въ калитку, потомъ громче и еще громче, желая выпытать, спятъ ли въ домѣ; — никто не откликается — понимаете? Вотъ, молодецъ-то и старается перелѣзть чрезъ заборъ — нельзя: деревянный заборъ, знаете, слишкомъ-высокъ, гладокъ и наверху часто уколоченъ гвоздями, прибитыми остріемъ вверхъ. Какъ быть? — остается одно средство-вскарабкаться на фундаментъ дома, рвануть со всей силы ставенный засовъ, разбить въ дребезги стекло, разломать оконную раму — и такимъ манеромъ влѣзть черезъ окно въ домъ: вздумано — сдѣлано!.. А полиція тутъ-какъ-тутъ… Полиція, сударь, не дремлетъ, слѣдитъ за всѣми движеніями… понимаете?
Понявъ, что дѣло угрожаетъ опасностію шкатулкѣ, Степанъ Алексѣичъ пришелъ въ положеніе Шейлока, узнавшаго о покражѣ брильянтовъ, купленныхъ имъ во Франкфуртѣ; онъ принялся кричать, созывая на помощь свою дворню, сосѣдей и желая своимъ крикомъ разбудить цѣлый кварталъ.
— Вотъ до чего дошло!.. этого еще не доставало — грабёжъ!.. ночной разбой!.. Охраняйте окно — ради Бога! не дайте мнѣ сдѣлаться нищимъ… не пустите меня по міру… ради Бога!
Разбуженная крикомъ Стенана Алексѣича полузаспанная ключница его отперла калитку и вышла на улицу съ фонаремъ въ рукѣ.
— Ты спишь, чудовище, въ то время, когда меня обокрали, все изъ дома повытаскали, бестія! разразился на свою домоправительницу Степанъ Алексѣичъ, и, подобно раздраженной тигрицѣ, у которой отнимаютъ дитя, онъ прежде полиціи взбѣжалъ въ свою комнату, не помышляя даже объ опасности встрѣтиться лицомъ-къ-лицу съ ночнымъ воромъ, который весьма-легко могъ бы пустить ему пулю въ лобъ. Прежде всего кинулся онъ къ своимъ завѣтнымъ шкафамъ, шкатулкамъ, сундукамъ съ заложенными вещами; осмотрѣвъ прилежно замки, онъ остановился посреди комнаты и остолбенѣлъ отъ удивленія, узнавъ въ ночномъ гостѣ — Іоганна, который, завернувшись въ плащъ и поджавъ по-турецки ноги, сидѣлъ на кровати Степана Алексѣича.
Мутный, дикій, отчаянный взоръ Іоганна встрѣтился со взоромъ Степана Алексѣича!…
— А!… произнесъ Степанъ Алексѣичъ; губы его, по привычкѣ, хотѣли растянуться въ улыбку, ro не могли: верхнюю губу какъ-то странно подергивала.
Степанъ Алексѣичъ пошатнулся нѣсколько назадъ.
Потомъ, послѣ минутнаго размышленія, онъ снова принялся осматривать шкафы и выдвигать своими дрожащими руками ящики изъ письменнаго стола; наконецъ вдругъ поднялъ цѣлый содомъ, увѣряя, что изъ одного ящика вынуто три тысячи рублей ассигнаціями…
— Три тысячи рублей украдено, говорилъ онъ, обращаясь къ квартальному: — три тысячи рублей, милостивый государь, новенькими банковыми билетами, государственными ассигнаціями… вотъ до чего дошло!.. Окажите мнѣ правосудіе… прикажите сдѣлать объискъ, не смотря ни на какое лицо… У меня нѣтъ гостей… у меня не можетъ быть гостей въ такую пору…
Полицейскіе солдаты, по приказанію квартальнаго, приступили къ Іоганну для осмотра; но, вмѣсто денегъ, нашли у него за пазухой сафьянный футляръ съ медицинскими инструментами. Въ этомъ футлярѣ, между кривыми ножницами, ножичками, стальными щипцами, щипчиками, Степанъ Алексѣичь обратилъ вниманіе квартальнаго на какое-то стальное орудіе, съ прекрасно-отдѣланной рукоятью, довольно-длинное, вострое и похожее на ножъ.
— Вотъ оно какъ! пойманъ съ поличнымъ!.. воскликнулъ Степанъ Алексѣичъ, указывая на это орудіе: — я прибѣгаю къ правосудію; улика налицо…
— Но это ножъ анатомическій… Я сію минуту съ практики…
— Хороша практика: воровство, грабежъ, съ покушеніемъ на жизнь, въ случаѣ нужды… Протестую: это ножъ обоюдоострый, длинный, разбойничій ножъ… Явное покушеніе на мою жизнь…
— А денегъ-то вѣдь при немъ не оказалось! сказалъ квартальный, растопыривъ пальцы правой руки, а лѣвою взявшись за подбородокъ: — это оказія! глубокомысленно замѣтилъ онъ.
— Унесены… черезъ разломанное окно, унесены сообщниками злодѣйства… Я прибѣгаю къ правосудію: — возьмите его въ тюрьму… въ острогъ… сошлите въ Сибирь…кричалъ, не помня себя и весь дрожа отъ ярости, оробѣвшій Степанъ Алексѣичъ.
А Фася?-- предчувствія Жана сбылись: — она умерла отъ родовъ… Хотя Жанъ имѣлъ столько деликатности, что не оскорбилъ ея во время болѣзни не только щекотливымъ объясненіемъ, но даже двусмысленнымъ, обиднымъ намёкомъ, однакожь у ней доставало столько такта и проницательности, что она могла разгадать его положеніе — и это, можетъ-быть, увеличило ея муки… Нѣсколько разъ призывала она Жана съ твердой рѣшимостью открыть ему свою душу, разсказать всю исторію своей прошедшей жизни, но, какъ и прежде, какъ и всегда, ее удерживало отъ этого чувство женской стыдливости и сознаніе великости своего проступка, къ которому ее привели, можетъ-быть, обстоятельства, молодость, бѣдность, вліяніе дурныхъ совѣтовъ… Сколько разъ, не только теперь, въ болѣзненномъ бреду, но и въ прежнее время, она осыпала проклятіями самоё-себя, свою мать… и тяжки были ея страданія, когда она, вкусивъ, въ-послѣдствіи, отъ чувства истиннаго, познала, убѣдилась, горемычная, что чувство это не могло быть ея удѣломъ…
Кто изобразитъ положеніе Жана, когда Пруденція устанавливала на извѣстныя, наводившія такой ужасъ на Жана, погребальныя дроги гробъ, въ которомъ, между поддѣльными цвѣтами розъ и маргаритокъ, лежалъ другой цвѣтокъ, увядшій, правда, лишенный своего букета, безщадно сраженный случайной грозою, но все еще прекрасный…
Старуха плакала.
Прихотливая судьба помѣстила «вѣчный домикъ» Фаси подлѣ четы дикихъ грушъ, корнямъ которыхъ не позволяли распространяться гробы мертвецовъ — и онѣ, приземистыя, корчавыя, жалобно наклонились дружка къ дружкѣ, будто говоря: «взрасти мы на другой почвѣ — мы принесли бы и лучшіе плоды!..» Такъ что жь? — грустный видъ двухъ сиротъ, взращенныхъ между печальными крестами, да тихое уединеніе мѣста заманятъ туда мечтателя-соловья: онъ не разъ пропоетъ надъ ея могилой свой чудный, трогательно-грустный реквіемъ; когда же май украситъ головы двухъ сестеръ своими бѣлыми цвѣтами — душистые цвѣтки опадутъ на ея могилу. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Въ началѣ моего разсказа, я сказалъ, что это было очень-давно, дѣйствительно, всѣ эти сцены съ ихъ героями изгладились совершенно изъ моей памяти; но недавняя поѣздка моя въ Петербургъ воскресила ихъ въ моемъ воспоминаніи. Въ театрѣ я встрѣтилъ Жана. Мы узнали другъ друга. Послѣ того не разъ видался я съ нимъ въ его квартирѣ, но чаще встрѣчались мы въ театрѣ. Нельзя было не замѣтить, какъ неусыпно лорнировалъ Жанъ одну пѣвицу, съ какою жадностію выслушивалъ рулады ея дѣйствительно-прекраснаго голоса; къ концу каждаго пропѣтаго ею монолога, Жанъ на цыпочкахъ, медленно привставалъ съ креселъ и апплодировалъ ея пѣнію съ энтузіазмомъ записнаго дилеттанта. А какъ онъ перемѣнился! столичная жизнь стерла съ него весь школьный лоскъ и образовала его вполнѣ милымъ свѣтскимъ человѣкомъ: ему шили платье въ мастерской Оливьё, онъ носилъ модную прическу, обѣдалъ въ модномъ ресторанѣ, гдѣ на свой счетъ угощалъ театраловъ «своей партіи» — и часто, запивая устрицы портеромъ или шампанскимъ, велъ жаркій споръ съ «извѣстнаго рода дилеттантами» (которыхъ я встрѣтилъ много въ Петербургѣ) объ искусствѣ, въ «прямомъ его значеніи…» Службою Жанъ занимался мало, на это онъ не имѣлъ времени, потому-что, по собственному его выраженію, считая себя художникомъ въ душѣ, весь преданъ былъ искусству, въ обширномъ значеніи этого слова. Дѣйствительно, на языкѣ у него такъ и бродили Рубини, Тамбурина, Віардо-Гарсія, «Снятіе со Креста», «Разрушеніе Помпеи», «Поцалуй», Листъ, Тальбергъ, «Вѣчный Жидъ», «Умирающая Психея»… даже бронзовые кони Аничкина-Моста… Если вы, идя по Невскому Проспекту, встрѣчали молодаго человѣка въ художнической прическѣ, лорнирующаго съ видомъ «аматёра» выставляемые у оконъ эстампы — пари держу — то былъ Жанъ…
Но въ нѣкоторыхъ пунктахъ нашъ чудакъ остался неизлечимъ. Разъ засталъ я его съ газетой въ рукѣ, въ припадкѣ свойственной ему ипохондріи: онъ внимательно пробѣгалъ имена «выѣхавшихъ изъ столицы».
— Чѣмъ вы такъ разстроены?
— Представьте: она уѣхала…
— За границу?
— Какое, — въ Саратовъ… но это бы еще ничего, она меня предваряла объ этой поѣздкѣ: какія-то у нея тамъ дѣла, или родные не помню; но вотъ задача; посмотрите, тутъ напечатано, что туда же въ Саратовъ уѣхалъ этотъ… Зачѣмъ ему ѣхать!.. Неопечатка ли это? а?.. Чортъ возьми эти газеты, въ нихъ часто попадаются такія опечатки, что по неволѣ приходишь въ недоумѣніе…
— Вы несносны съ вашими вѣчными подозрѣніями… Признайтесь, вѣдь и съ Іоганномъ разстроило васъ только одно — недоумѣніе?
— Бога-ради, не напоминайте мнѣ объ этомъ! вскричалъ Жанъ, и легкій румянецъ взбѣжалъ на его щеки: — меня досада беретъ, когда я вспомню, что попалъ тогда въ просакъ, какъ глупый школьникъ…
Самолюбіе Жана было задѣто, и онъ прибавилъ съ какой-то самоувѣренностію:
— Не считаете ли вы меня и теперь такимъ?
— Ни мало… Я хотѣлъ только сказать, что князь могъ уѣхать въ Саратовъ случайно.
— Да, въ одно число… можетъ-быть, въ одной каретѣ… проговорилъ Жанъ, подъ вліяніемъ тревожившей его мысли; потомъ, спохватившись, присовокупилъ:
— Впрочемъ, вы не подумайте, чтобъ это меня черезъ-чуръ интересовало: вѣдь это все говорится такъ…
Жанъ ловко перешелъ къ другой матеріи и довольно-долго и серьёзно толковалъ со мною «объ искусствѣ, въ его прямомъ назначеніи»…
Но Жанъ притворялся: это его черезъ-чуръ интересовало и безпокоило; тотчасъ, по уходѣ моемъ, онъ велѣлъ запречь свой щегольскій кабріолетъ и уѣхалъ на Литейную забирать нужныя справки о внезапно-уѣхавшей актриссѣ и князѣ…
Участь Іоганна была не столь блистательна. Правда, онъ избавился отъ процесса своего съ Степаномъ Алексѣичемъ по недостатку полныхъ юридическихъ доказательствъ со стороны его противника, обвинявшаго Іоганна въ «воровствѣ-грабежѣ съ покушеніемъ на жизнь, въ случаѣ нужды»; но знаменитая диссертація, плодъ неусыпныхъ и многолѣтнихъ трудовъ Іоганна — лопнула, а вмѣстѣ съ диссертаціей пропала и надежда на полученіе профессорской каѳедры. Нашъ кандидатъ правъ и докторъ cum eminentia ограничился мѣстомъ уѣзднаго врача въ какомъ-то глухомъ городишкѣ. Удивительнѣе всего, что Іоганнъ, при своихъ познаніяхъ, имѣетъ весьма-мало практики; это лучше всего доказываютъ его дрожки на столбикахъ, вмѣсто рессоръ, и убогая квартира: все украшеніе ея составляютъ нѣсколько дорогихъ экземляровъ, купленныхъ въ «счастливыя времена», нѣсколько прекрасныхъ парижскихъ эстамповъ, обдѣланныхъ «во время оно» собственными руками Іоганна, да инакомая віолончель… Что-то онъ теперь на ней разъигрываетъ? какіе звуки исторгаетъ изъ мощной груди своей любимицы: нѣжные, мелодическіе, исполненные сладкой грусти и мечтательности, подобно «Ständchen»? или мрачные, душу потрясающіе, какъ «Erlkönig» Листа? Непремѣнно пойду послушаю.
Что касается до Степана Алексѣича, онъ, какъ говорится, сдѣлалъ выгодную карьеру: дѣятельностью внѣ службы онъ сколотилъ небольшой капиталецъ и женился на Алёнѣ Васильевнѣ, получивъ за нею порядочное приданое отъ своего «благодѣтеля», а именно — домъ въ городѣ, приличный экипажъ, приличную прислугу, да вексель въ десять тысячъ рублей ассигнаціями.
— Почему не помочь ближнему, когда состояніе позволяетъ, а?.. Вижу, человѣкъ дѣльный, хорошо аттестованъ, ни въ чемъ дурномъ не замѣченъ; притомъ же искателенъ, признателенъ, тихаго нрава… почему не помочь, при моемъ состояніи, при моихъ средствахъ?.. говорилъ тономъ великодушнаго мецената старый холостякъ своимъ партнёрамъ въ преферансѣ, въ день бракосочетанія Степана Алексѣича…
P.S. Спустя годъ послѣ женитьбы Степана Алексѣича, Иванъ Андреевичъ, наконецъ, получилъ ту должность, которой онъ столько лѣтъ вотще добивался, и получилъ самымъ неожиданнымъ образомъ: дворяне избрали въ эту должность Макара Ильича, Ивана же Андреевича изъ одной политичности назначили кандидатомъ Макара Ильича въ той надеждѣ, что послѣдній будетъ исправлять эту должность до слѣдующихъ выборовъ. А надѣлѣ вышло иначе: Макаръ Ильичъ, къ удивленію всего уѣзда, пробывъ въ своей новой должности только три мѣсяца, формально, подъ разными предлогами, отъ нея отказался и уступилъ свое мѣсто кандидату, Ивану Андреевичу.
— А?.. Каково?.. Ну, что мы теперь? Ну, куда мы теперь?.. А всему причиной вы, Петръ Петровичъ, съ вашими вѣчными остротами: «надобно-де потѣшить амбицію старика; вѣдь онъ десятки лѣтъ добивается своей вожделѣнной должности, какъ Евреи обѣтованной земли… Что же? въ должность: то эту мы, разумѣется, его не изберемъ; но сдѣлаемъ кандидатомъ: вѣдь это будетъ острая шутка!» Вотъ вамъ и шутка!.. шарами, сударь, играть нельзя… балотировка — дѣло серьёзное! — говорилъ въ сердцахъ помѣщикъ-оригиналъ своему сосѣду помѣщику-остряку.
— Но кто жь могъ предвидѣть такую развязку? Макаръ Ильичъ казался такимъ благонамѣреннымъ, надежнымъ… Притомъ, извѣстная вражда Макара Ильича къ Ивану Андреевичу служила достаточнымъ ручательствомъ… Этотъ ихъ нескончаемый процессъ о пятнадцати тысячахъ…
— Та, та, та!.. Они теперь примирились: Иванъ Андреевичъ публично разорвалъ вексель Макара Ильича…
Село Боровенька.
1846.