Недозрѣлые.
(Изъ петербургской жизни).
править
Къ большему трехъ-этажному дому на Васильевскомъ островѣ, морозной декабрьской ночью, часу въ первомъ, подъѣхалъ на извощикѣ мужчина въ острококонечной курмячатой шапкѣ, — въ пальто и плэдѣ, и поспѣшно вышелъ у подъѣзда. Теплота жилаго дома пріятно охватила его, но газъ былъ уже потушенъ на лѣстницѣ, и гость осторожно пробирался въ темнотѣ, все выше и выше, въ третій этажъ, откуда неслись звуки скрипки и рояля.
Молодая горничная въ недоумѣніи отворила дверь позднему гостю.
— Владиміръ Сергѣевичъ не легъ еще? спросилъ онъ.
— Нѣтъ-съ.
— Онъ въ кабинетѣ?
— Да.
Мужчина проворно сбросилъ съ себя пальто, плэдъ и галоши и пошелъ въ кабинетъ, направо изъ передней.
Въ маленькомъ уютномъ кабинетѣ, обставленномъ со всѣхъ четырехъ сторонъ полками съ книгами, съ большимъ письменнымъ столомъ по срединѣ, такъ что для прохода по комнатѣ оставалось шесть шаговъ въ длину и не болѣе, трехъ въ ширину, — въ мягкомъ, покойномъ креслѣ, сидѣлъ хозяинъ и читалъ какую-то книгу. На столѣ въ большомъ шандалѣ горѣли двѣ стеариновыя свѣчи подъ зеленымъ абажуромъ. Хозяину на видъ было лѣтъ 35—36; онъ былъ высокаго роста, брюнетъ, съ длинными, прямолежащими волосами на головѣ, и носилъ средней величины бороду. Наружность Владиміра Сергѣевича Бобровцева, ремесломъ учителя и сотрудника одного серіознаго журнала, была не особенно красива и не поражала съ перваго взгляда никакою особенностью. Одинъ правильный, выпуклый лобъ заставлялъ предполагать въ немъ развитаго, мыслящаго человѣка. Носъ онъ имѣлъ обыкновенный, цвѣтъ кожи смугловатый, даже съ желтизной, и сѣроватые глаза. Между тѣмъ, познакомившійся съ Бобровцевымъ и поговорившій съ нимъ — чувствовалъ къ этому лицу симпатію, которая все росла и росла бы при дальнѣйшемъ знакомствѣ. Это происходило отъ особенности въ манерахъ, какихъ то стыдливыхъ и женскихъ, въ тонѣ тихаго пріятнаго голоса и въ чрезвычайно добродушной, ласковой улыбкѣ, привлекательно дѣйствовавшей на того, къ кому она относилась.
Бобровцевъ читалъ книгу въ полудремотномъ состояніи, иногда оставляя ее и прислушиваясь къ звукамъ играемой на скрипкѣ мелодіи, подъ акомпаниментъ рояля. Играли братъ его и жена. Поздній звонокъ заставилъ его встрепенуться и нахмуриться. Въ кабинетъ вошелъ молодой человѣкъ въ форменномъ сюртукѣ студента медико-хирургической академіи.
— А! Оливовъ!… привѣтствовалъ Бобровцевъ.
— Имѣю честь кланяться… и просить: ради Бога, не задавайте вопроса: что-такъ поздно Самъ сознаю. Извините, пожалуйста, но очень важное дѣло…. Я пришелъ къ самъ за участіемъ, совѣтомъ и еще… щекотливой просьбой…
— Ну, хорошо… Садитесь же, пожалуйста.
Оливовъ сѣлъ на единственный, незанятый стулъ.
Гостю было не болѣе двадцати двухъ-трехъ лѣтъ; юношескій румянецъ еще игралъ на щекахъ и отъ мороза усилился; отпущенная русая бородка едва ли пробовала бритвы; густые бѣлокурые волосы были заброшены назадъ, а сверхъ голубыхъ красивыхъ глазъ надѣты синія очки. Лицо было пріятно, свѣжо, молодо, добродушно.
— Что мнѣ дѣлать, Владиміръ Сергѣевичъ?!.. началъ Оливовъ, закуривая папиросу: — я еще вчера получилъ очень важное письмо… За совѣтомъ къ вамъ я все-таки думалъ обратиться, какъ устрою дѣла…. но, я вчера вечеръ, а сегодня цѣлый день прохлопоталъ напрасно… Просто, не знаю, что дѣлать… Я бы отложилъ визитъ къ вамъ до завтра, но боюсь утерять еще сутки… Ужь вы, пожалуйста, извините за поздній пріѣздъ…
— Ничего, ничего… Вы скажите, въ чемъ суть.
— Видите… Я вамъ сказалъ, что получилъ письмо… Вотъ оно, прибавилъ Оливовъ, вынимая его и кладя на столъ, близь себя. Оливовъ ужасно конфузился и, покраснѣвъ, продолжалъ: — письмо это изъ нашего губернскаго города, отъ моей двоюродной сестры… Я ее едва помню по дѣтству, уѣхавъ оттуда лѣтъ 12-ти. Конечно, я ее не знаю хорошо, но о личности ее можно судить по письму… При этомъ, прежде нежели я прочту его, я долженъ освѣтить вамъ нѣкоторыя темныя мѣста, безъ чего не все будетъ понятно. А лучше разскажу въ кратцѣ біографію этой сестры; она довольно интересна:
"Мы изъ духовнаго званія. Отецъ мой былъ достаточный протоіерей и оставилъ намъ состояніе; что же касается до брата его, отца этой сестры, то онъ былъ человѣкъ очень бѣдный, служилъ профессоромъ въ тамошней семинаріи, къ взяткамъ съ учениковъ не притязателенъ и содержался по этому почти однимъ старымъ профессорскимъ окладомъ, кажется до 400 рублей ассигнаціями. Другіе его товарищи пріобрѣтали каменные дома, а онъ жилъ между прочимъ помощью отъ моего отца и занималъ скромную квартирку. Послѣ смерти профессора, жена его осталась безъ всякой поддержки съ шестью дѣтьми, три мальчика и три дѣвочки. Мальчики отъ отца не наслѣдовали любовь къ труду и наукамъ; они учились въ семинаріи худо, всѣ были исключены изъ курса словесности и разбрелись писцами на нижніе оклады, по губернскимъ присутственнымъ мѣстамъ, не доставляя матери никакой помощи и не представляя образомъ своей жизни ничего утѣшительнаго. Двѣ старшія дочери, Вѣра и Надежда, вышли замужъ: одна — за такого жъ горемыку-чиновника, какъ ея братья, другая за соборнаго регента, большаго охотника до чарки и веселыхъ пѣсенъ. Какъ бы то ни было, мало по малу на рукахъ простодушной и безграмотной профессорши осталась одна только младшая дочь, дѣвочка, Люба, о которой идетъ рѣчь. Старухѣ ее содержать рѣшительно было нечѣмъ, такъ какъ она сама получала всего 60 р. серебромъ въ годъ пенсіона послѣ смерти мужа и скудную помощь отъ родныхъ. Поэтому, Люба въ дѣтствѣ вела жизнь кочевую: то у матери своей, то у сестеръ. Обученіемъ ея много не занимались, но лѣтъ тринадцати отдали къ дьячку. Ученье у дьячка шло очень туго, такъ что дѣвочка, въ два года, едва выучилась читать, писать и немного считать. — Въ одномъ домѣ, гдѣ была квартира ея матери, квартировалъ и гимназистъ шестаго класса, нѣкто Западовъ, взрослый юноша по девятнадцатому году, слывшій въ гимназіи за лучшаго, даровитѣйшаго ученика — надежду — и вмѣстѣ съ тѣмъ за либерала и нигилиста… Этотъ Западовъ, узнавши, что Люба дочь профессора, а самъ онъ былъ сынъ учителя, принялся за ея воспитаніе. Сначала его уроки касались элементарныхъ научныхъ свѣденій по русскому языку, математикѣ, исторіи и географіи — и дѣло, кажется, шло успѣшно; потомъ Западовъ перешелъ на современные вопросы. Впрочемъ, я всего хорошо не знаю; знаю только, что, естественно, ученица привязалась къ своему учителю, полюбила его — и дѣло кончилось тѣмъ, что чрезъ годъ слишнимъ Западовъ готовился къ поступленію въ университетъ, а Любѣ только за него развѣ и осталась возможность выйдти когда нибудь замужъ… Интрига отъ старухи тщательно скрывалась. Западовъ обѣщался на Любѣ жениться; но родные его увезли молодаго человѣка въ Москву въ университетъ. Онъ очень сожалѣлъ о бѣдной дѣвушкѣ и прислалъ ей нѣсколько страстныхъ писемъ, съ несбыточными планами и надеждами. Безъ него Люба много претерпѣла бѣдности до нищеты, слезъ, упрековъ, обидъ и оскорбленій, отъ матери, сестеръ и братьевъ, и отъ окружающихъ. Жила она бѣдно при матери, помогала ей кое-что по хозяйству и зарабатывала мелочь иглой. Мало помалу проступокъ ея сталъ полузабываться родными, какъ вдругъ Западовъ, исключенный изъ университета за участіе въ какой-то демонстраціи, прибыль обратно въ ихъ городъ. Повидимому, увлекаясь въ Москвѣ другими встрѣчами, Западовъ какъ бы забылъ Любу, и въ первый мѣсяцъ не далъ ей знать о пріѣздѣ. Но какъ-то, находясь подъ вліяніемъ рюмки и намековъ товарищей о первой его любви, онъ вспомнилъ Любу и немедленно помчался къ ней. Онъ засыпалъ мать и дочь клятвами, увѣреніями, обѣщаніями жениться, какъ только устроитъ дѣла и тому подобное. Простодушная Люба повѣрила, но мать сомнѣвалась и слѣдила за молодыми людьми. Однако, изъ надсмотра ничего не вышло: Западовъ скоро, видя дозоръ старухи, передалъ Любѣ письмо, просилъ тайнаго свиданія… Прерванная связь возобновилась. Между тѣмъ, часъ отъ часу, Западовъ становился все холоднѣе и холоднѣе. Интрига утратила для него прелести, новизны… и Люба во второй разъ уступила ему безъ всякой борьбы… Одно бы довѣріе могло бы еще спасти дѣвушку, но для оцѣнки его Западовъ ужь былъ достаточно испорченъ. Западовъ все рѣже и рѣже посѣщавшій Любу еще лѣтомъ, по мѣрѣ приближенія осени наконецъ и совсѣмъ прекратилъ и визиты, и свиданія… Гнѣвъ, злобу, горе и отчаяніе старухи, и все то, что перенесла отъ нея дочь, невозможно разсказать.
«Въ это время за старшею сестрою Любы, женою регента, Надеждою, очень миловидною собою женщиной, ухаживалъ мѣстный либералъ, еще молодой чиновникъ, фаворитъ губернаторши, принятый въ лучшихъ кружкахъ тамошняго общества, поручикъ Оловянскій. Находясь въ безъисходномъ положеніи, не имѣя другихъ высшихъ покровителей межъ сильными міра сего и не зная что дѣлать съ здодѣемъ своей дочери, какъ обзывала старуха Западова, она рѣшилась прибѣгнуть чрезъ дочь Надежду къ покровительству и заступничеству этого Оловянскаго. Желая угодить предмету исканій и показать себя въ обществѣ гуманистомъ, Оловянскій благосклоннѣйшимъ образомъ принялъ просьбу старухи и жарко обѣщалъ все сдѣлать въ ея пользу, наказать строго Западова. Дѣйствительно, въ судьбѣ Любы Оловянскій принялъ самое горячее участіе. Онъ въ тотъ же день въ яркихъ краскахъ и драматическимъ голосомъ передалъ губернаторшѣ горькую судьбину Любы и до слезъ растрогалъ начальницу губерніи. Она приняла участіе, а вслѣдъ за нею еще другія дамы, и пошли у нихъ хлопоты да заботы объ устройствѣ будущности моей кузины… Здѣсь я долженъ замѣтить, что новый порядокъ гласнаго судопроизводства въ той губерніи еще не былъ введенъ. Однимъ словомъ, почти вся аристократія, вмѣстѣ съ уѣзднымъ и губернскимъ предводителями дворянства, приняла участіе. Кажется, теперь можно бы ожидать и добра положенію Любы, тѣмъ болѣе что (не говоря уже о томъ, что люди, принявшіе участіе въ ней, занимали такія высокія мѣста) почти всѣ они получили образованіе въ высшихъ учебныхъ заведеніяхъ… Въ совѣтѣ ихъ о Любѣ принято было два рѣшенія: во 1-хъ, употребить сначала кроткія мѣры къ тому, чтобы убѣдить Западова жениться; во 2-хъ, если это не подѣйствуетъ, принять строгія мѣры и въ случаѣ чего, наконецъ, заставить силою закона…
— Но, позвольте, прервалъ гостя Владиміръ Сергѣевичъ, — вы сказали, что ваша кузина находилась въ крайней бѣдности… Я полагаю, что болѣзненное состояніе еще болѣе усилило эту бѣдность. Приняло ли здѣсь общество свои мѣры? Была ли облегчена она въ этомъ?..
— Къ несчастію нѣтъ. Вопросъ о матеріальномъ обезпеченіи ея былъ упущенъ изъ виду, вѣроятно за другими главнѣйшими… Но, буду заканчивать разсказъ:
„Попытка убѣдить Западова жениться не удалась. Всѣ убѣжденія остались тщетны. Западовъ видѣлъ, что имъ интересуются; это подмыло его тщеславіе на роль отчаяннаго нигилиста, а можетъ быть онъ и въ самомъ дѣлѣ не любилъ своей жертвы, но только отъ женитьбы отказался, засыпавъ всѣхъ идеями о современныхъ взглядахъ на бракъ. Угрозы, мелкія придирки и притѣсненія — тоже не подѣйствовали. Западову захотѣлось профигюрировать разъ принятую роль до конца. Видя безуспѣшность убѣжденій и угрозъ, принявшіе участіе въ Любѣ посовѣтывали ея матери подать на Запздова оффиціальную жалобу въ соблазнѣ дочери, съ приложеніемъ его писемъ, обѣщавъ полное содѣйствіе въ этомъ дѣлѣ. Всѣ были на сторонѣ Любы. Уголовная Палата присудила Западову два выбора: или подвергнуться срочному тюремному заключенію, или жениться на обиженной имъ дѣвушкѣ… Можно бы было ожидать, что Западовъ выберетъ первое, то-есть тюремное заключеніе, но онъ выбралъ второе, женитьбу. Не думаю, чтобы въ этомъ выборѣ онъ руководствовался чрезмѣрнымъ страхомъ тюремнаго заключенія; мнѣ кажется, просто, по молодости лѣтъ онъ увлекся все тою же ролью нигилиста, имѣя въ перспективѣ, какъ увидите въ будущемъ, устроить gross-скандалъ, при совершеніи церковнаго обряда“.
— И ваша кузина согласилась на этотъ бракъ? спросилъ Бобровцевъ.
— Д-да. Она такъ, знаете, была молода, неопытна…
— Несчастная! ерзалъ съ сожалѣніемъ пожимая плечами Бобровцевъ. — Вы разсказываете невѣроятное происшествіе…
— Я передаю вамъ фактъ.
— Но, неужели же, въ самомъ дѣлѣ, изъ этой толпы участниковъ, не нашлось ни одной толковой головы, которая бы остановила вашу сестру, и убѣдила бы ее и ея мать въ безразсудствѣ этого брака? Помилуйте, какого счастія могла ожидать она въ немъ? какой пользы? Покрайней мѣрѣ, Западовъ богатый человѣкъ?
— Нѣтъ, очень бѣдный, безъ службы, и жилъ на средства своей тетки, посредственнаго состоянія мелкопомѣстной дворянки.
— Вашей кузинѣ должно-быть выпала горькая доля?
— Да.
— Но, иначе и быть не могло… Неужели же, въ самомъ дѣлѣ, они не видѣли, что бракъ этотъ только могъ связать въ дальнѣйшемъ ихъ обоихъ, ее и Западова?… Чѣмъ же все кончилось?
— Сейчасъ разскажу. Вы нѣсколько минутъ тому задали мнѣ вопросъ: неужели же никто не остановилъ сестру? Не только никто не остановилъ, но всѣ толкали, убѣждали, уговаривали… Даже больше: при совершеніи церемоніи, Западовъ держалъ себя очень неприлично; онъ, напримѣръ, явился въ оборванномъ платьѣ, съ всклоченными волосами, строилъ гримасы, оборачивался спиной къ невѣстѣ, иронически отвѣчалъ на вопросы священника, и никто не съумѣлъ остановить его. Когда же обрядъ кончился, всѣ, какъ вы назвали ихъ, „участники“ посадились въ свои экипажи и поѣхали домой, въ полномъ сознаніи, что совершили доброе дѣло. Что касается до новобрачныхъ, то Западовъ завезъ свою жену въ домъ къ матери и уѣхалъ одинъ къ себѣ на квартиру. Послѣ совершенія брака провинціальное участіе осталось къ Любѣ совершенно равнодушно, какъ бы ея и не существовало на свѣтѣ. Оно слышало, что Люба не живетъ съ мужемъ, но не тревожилось, успокоивая себя, что оно сдѣлало что могло: „доставило бѣдной женщинѣ имя“… Разсказываемому уже прошло 3—4 года, Западовъ открылъ на имя своей тетки фотографическое заведеніе, имѣетъ заказы и благодушествуетъ, посѣщая городскіе клубы, гдѣ по прежнему разъигрываетъ нигилиста. Теперь многія дамы, видя его любезность въ обращеніи при заказахъ, уже сожалѣютъ, что бѣдный молодой человѣкъ связанъ раннею женитьбою; сестра же претерпѣваетъ все время многія огорченія и бѣдность. За нее сватался было одинъ прикащикъ, но, я не знаю нравился ли онъ ей или нѣтъ…. во всякомъ случаѣ, она теперь ужь вновь не можетъ выдти замужъ. Неправда ли, исторія моей кузины — очень грустная и печальная?!
— Да… Вашъ разсказъ для меня интересенъ, но… изъ него я только могу сдѣлать заключеніе о провинціальной средѣ, ея неразвитости… пожалуй, о monsieur Западовѣ, а личность вашей кузины для меня непонятна… Она какъ-то остается въ тѣни… Что она за женщина? Первое ея увлеченіе Западовымъ понятно, второе такъ или иначе можетъ быть разгадано; но самое согласіе на бракъ — какъ-то ужь не удобопонятно…
— Я васъ предупредилъ, отвѣчалъ Бобровцеву, краснѣя, Оливовъ, — что лично съ Любой я не знакомъ… Поэтому, я не могу удовлетворить вашему любопытству. Самую біографію ея я узналъ случайно, изъ одного напечатаннаго разсказа, гдѣ слишкомъ ярко и безцеремонно были очерчены и почти названы по фамиліямъ нѣкоторыя личности изъ нашего города. Разсказъ этотъ заинтересовалъ меня; къ удивленію же всего, я узналъ чрезъ своихъ товарищей, что исторія разсказывается про мою двоюродную сестру…
— Кто же авторъ этого разсказа?
— Нѣкто Гороховъ, пріѣзжій изъ нашего города.
— Гороховъ?!… Вы знакомы съ нимъ?
— Нѣтъ. Я нарочно узнавалъ въ адресномъ столѣ его адресъ, но онъ числится въ отъѣздѣ, въ Москву.
— Ни-чуть не бывало. Онъ здѣсь — и не далѣе какъ вчера былъ у меня. Онъ, вѣрно, перешелъ съ квартиры — и чтобы не брать переходнаго билета, записался выѣхавшимъ. Это его манера. Вы хотите съ нимъ познакомиться? Хотите, я его пришлю къ вамъ?
— Душевно радъ, сдѣлайте милость.
— И я радъ за васъ и совѣтую. Нужно вамъ сказать, Гороховъ оригиналъ. Онъ не радужныхъ взглядовъ на жизнь и врагъ всѣхъ возможныхъ иллюзій…. Человѣкъ развитый, прежде горячо сочувствовавшій всѣмъ современнымъ тенденціямъ, онъ теперь ведетъ противъ нихъ какую-то борьбу… Все у него старо, букварно, ищетъ, какъ онъ говоритъ стихами Добролюбова:
„Живаго дѣла вмѣсто словъ“…
Мнѣ, кажется, Гороховъ, никакъ не можетъ дойти до сознанія, что не всѣ стоятъ съ нимъ на одинаковой степени умственнаго развитія и отъ высказаннаго разъ нужно нужно ждать еще укорененія, а не самыхъ плодовъ… Какъ бы то ни было, я знаю, что онъ человѣкъ не злой и своею горькой практичностью можетъ быть полезенъ. Мнѣ любопытенъ его взглядъ въ разсказѣ на вашу кузину…
— Вотъ въ томъ то и дѣло, что г. Гороховъ отъ этого взгляда въ своемъ разсказѣ какъ-то сторонится, хотя онъ говоритъ и въ ея пользу. Онъ выставляетъ ее личностью симпатичной, не глупой, но, при самомъ согласіи на жалобу на Западова и на бракъ, находившеюся подъ вліяніемъ обидъ и оскорбленій отъ родныхъ и матери, махнувшей на будущую жизнь рукой и дающей согласіе въ угоду матери. Подъ вѣнцомъ она стоитъ, у него, какъ окаменѣлая… Впрочемъ, протестъ противъ брака ею высказывается, но не съ надлежащею твердостью, и онъ заглушается уговорами „участниковъ“ и обидными предположеніями и горькими жалобами старухи-матери.
Гороховъ главное вниманіе обращалъ на дикость и безразсудство этого брака, однако, прочитавъ его разсказъ я посожалѣлъ о Любѣ — и когда узналъ, что она моя кузина, то тотчасъ же послалъ къ ней письмо съ предложеніемъ своего участія и помощи. Я писалъ ей, что если ей тяжело въ этомъ городѣ, то чтобы она написала мнѣ; я вышлю деньги и чтобы она пріѣзжала сюда. Я обѣщалъ найти ей посильный трудъ и такъ устроить, чтобъ ей не было скучно….
Бобровцевъ привсталъ съ креселъ, прошелся въ раздумьи по кабинету и спросилъ:
— Чтоже, вы получили отвѣтъ?
— Да. Вотъ письмо, по которому я и пріѣхалъ къ вамъ. Оно содержитъ… Нѣтъ, я лучше прочту его въ слухъ… Изъ него вы можетъ быть болѣе познакомитесь съ личностью сестры.
Бобровцевъ сѣлъ. Оливовъ началъ читать.
Дорогое, милое, доброе и свѣтлое письмо твое я получила мѣсяцъ тому назадъ; но ты извинишь причину, но которой я не отвѣчала. Письмо твое застало матушку при одрѣ болѣзни, а двѣ недѣли тому назадъ она и совсѣмъ переселилась въ вѣчность… Въ ней я лишилась послѣдняго утѣшенія въ жизни и всякихъ средствъ къ существованію… Да! мнѣ тяжело и горько жить среди окружающихъ меня личностей: Чичиковыхъ, Маниловыхъ, Собакевичей, Ноздревыхъ и тому подобныхъ… Душа моя давно желаетъ труда, труда самостоятельнаго, независимаго… Но могу ли я его найдти въ этой глуши, при моихъ горькихъ обстоятельствахъ и при взглядахъ нашего современнаго общества?.. Женская эмансипація здѣсь еще пустое слово, звукъ, умирающій при самомъ зарожденіи и ничего болѣе… Я хочу порвать съ себя оковы и падаю въ безсильной борьбѣ… Письмо твое обновило, воскресило меня… оно дало мнѣ упованіе на лучшую, другую жизнь… О! благодарю и благодарю, мой милый, мой дорогой братъ!.. Я не могу описать тебѣ всего своего энтузіазма, всего своего восторга, въ который ввергло меня твое письмо… Самую смерть матушки чрезъ него я перенесла спокойнѣе. Видѣть великолѣпный Петербургъ, жить въ немъ, трудиться — было моей заповѣдною мечтою… Твое предложеніе о пріѣздѣ сюда я принимаю съ слезами живѣйшей радости и сердечной благодарности… Отъ отправки этого письма я буду считать дни, потомъ часы и минуты до нашего свиданія. Но, милый братъ, я должна съ тобой поговорить откровенно о моемъ туалетѣ и о денежныхъ средствахъ“… Здѣсь, прервалъ Оливовъ свое чтеніе, — она пишетъ, чтобы я ей выслалъ на дорогу денегъ… Что вы скажете о ея письмѣ? спросилъ онъ Бобровцева.
— Ничего, отвѣчалъ ласково усмѣхнувшись Бобровцевъ, — письмо напоминаетъ повѣсти и романы, присылаемые къ намъ въ редакцію изъ провинцій…
— Да… немного à la Марлинскій… Ей хотѣлось видимо щегольнуть предо мною Гоголемъ… Ну, и обрадовалась… А вотъ, пріѣдетъ, осмотрится — и мы ее исправимъ. Все же видно, что она съ чувствомъ приняла предложеніе — и есть добрый знакъ: пишетъ о трудѣ…
— Куда же вы думаете пристроить Любовь…
— Васильевну? Я думаю опредѣлить ее въ типографію… У меня есть возможность туда помѣстить… Хорошій наборщикъ получаетъ въ мѣсяцъ 60, 70 рублей.
— Это хорошо… Ну, что-жь…
— Только… только… Владиміръ Сергѣевичъ, сдѣлайте милость, помогите мнѣ… Я хочу сестру выписать немедленно, но письмо застало меня врасплохъ…
— Вамъ нужны деньги? спросилъ Бобрищевъ, — могу… У меня теперь есть… Сколько вамъ?
— Я не хотѣлъ-было обременять васъ этою просьбою, но вѣрите, бѣгали-бѣгали съ братомъ по товарищамъ…
— Вамъ пятидесяти рублей будетъ?..
— Гм!.. Въ случаѣ чего…
— А! хорошо, я вамъ сто дамъ. Для васъ достаточно?..
— Очень благодаренъ… мнѣ именно эта сумма нужна… Я отдамъ вамъ тотчасъ же по полученіи изъ дома…
Бобровцевъ вынулъ изъ ящика письменнаго стола сторублевую бумажку и подалъ Оливову. Послѣдній принялъ ее съ легкимъ поклономъ, поблагодарилъ и высказалъ нѣсколько словъ на счетъ того, что теперь онъ поуспокоился. Вскорѣ за тѣмъ онъ сталъ собираться домой. Провожая его, Бобровцевъ напомнилъ о Гороховѣ и предложилъ ему, если онъ будетъ недалеко отъ адреснаго стола, еще разъ справиться, можетъ-быть уже Гороховъ гдѣ и прописанъ.
— У меня же онъ, прибавилъ Бобровцевъ, — бываетъ какъ случится: иногда два раза въ недѣлю, иногда ни разу въ нѣсколько мѣсяцевъ.
II.
Гороховъ.
править
Въ громадномъ домѣ Яковлева, бывшемъ Лея, выходящемъ на Вознесенскій, Екатерингофскій проспекты и Большую Садовую улицу, гдѣ число жителей опредѣляется такъ странно, отъ двухъ и до двадцати-двухъ тысячъ, гдѣ отдаются и великолѣпныя квартиры, и меблированныя комнаты, и нечистые номера съ канурками, входъ въ которые идетъ узкими, грязными, зловонными лѣстницами тускло освѣщенными по вечерамъ газомъ, — въ одномъ изъ внутреннихъ флигелей въ пятомъ этажѣ, въ комнатѣ съ двойнымъ окномъ, до самаго утра съ ранняго вечера всегда горитъ огонь. Несмотря на то, что жильцы дома Яковлева ежедневно десятками прибываютъ и выбываютъ, квартирныя хозяйки въ извѣстномъ дворѣ знаютъ почти всѣхъ жильцовъ на перечетъ.
— Вотъ въ томъ окнѣ, говоритъ какая-нибудь толстуха-хозяйка, Анна Ивановна, „смертельная“ охотница до кофе, мужъ которой, храбрый воинъ, гдѣ-то въ отсутствіи и его мѣсто занимаетъ плюгавенькій мизерненькій конфетчикъ изъ ближайшаго заведенія, — вонъ, говоритъ она, — въ пятомъ этажѣ живетъ еврейка, а по двору идетъ ейный любезный; шестое окно, отъ угла, въ 3-мъ этажѣ столяръ; эта женщина евойная жена. Онъ ужь ни рукамъ, ни ногамъ не владѣетъ… 5-е — портной, недавно женился; въ 3-мъ, такъ, дѣвочки квартируютъ»… и такъ далѣе, всѣхъ знаетъ. Но указанное окно было terra incognita… Жилъ не столяръ, ни музыкантъ, ни чиновникъ, а такъ себѣ, кто его знаетъ… Служить нигдѣ не служилъ, дѣломъ тоже не занимался. Какіе-то были у него чудные инструменты, книги да тетради… Днемъ онъ ходилъ по комнатѣ съ книгою; лѣтомъ, при томъ, всегда раздѣтый. Ночью что-то пишетъ. Живетъ въ нуждѣ, но за квартиру платитъ аккуратно и иногда бываютъ у него 25-ти и 50-ти-рублевыя бумажки… Изъ дому онъ уходилъ рѣдко и ненадолго. Одѣвался въ сѣрые панталоны и черный казакинъ — и носилъ: зимою теплое пальто и кунью шапку, а лѣтомъ — конусную, мягкую шляпу.
Онъ занимаетъ, какъ сказано, въ пятомъ этажѣ въ 140 No, маленькую комнатку съ двойнымъ окномъ. Обстановка комнаты состояла изъ кровати, крытой байковымъ одѣяломъ, съ двумя подушками, большимъ столомъ предъ нею — съ бумагами, тетрадями, коробками отъ табаку, письменнымъ приборомъ и графиномъ съ водою. Далѣе стояла этажерка съ четырьмя отдѣленіями, вся заваленная книгами, журналами и газетами; за нею слѣдовалъ чемоданъ и шкафъ, на верху котораго виднѣлись математическіе и физическіе инструменты. Кромѣ того, въ комнатѣ еще было четыре стула и столикъ, тоже съ инструментами. На стѣнахъ висѣли: около кровати два портфеля; на снуркѣ — увеличительное стекло; и три фотографическихъ карточки, на одной было изображеніе красивой, молодой, горбоносой женщины. На противоположной стѣнѣ, на гвоздяхъ, висѣло носимое платье.
На стѣнныхъ часахъ пробило восемь вечера. Въ комнатѣ горѣли двѣ лампы: одна на этажеркѣ, другая на столѣ, предъ лежавшей тетрадью. Самъ хозяинъ, въ одномъ бѣльѣ и изношенномъ халатишкѣ, расхаживалъ по комнатѣ, что-то обдумывая и занося свои мысли въ тетрадь. Ему было лѣтъ тридцать-пять тридцать-шесть, и онъ обладалъ не красивою наружностью. Высокій ростомъ и сутуловатый, съ огромными рыжими волосами на головѣ и бородѣ, при блѣдномъ лицѣ и большихъ сѣрыхъ глазахъ, онъ поражалъ съ перваго взгляда непріятно. Оттѣняемые вѣками, эти глаза мѣнялись, превращаясь то въ темно-каріе, то въ свѣтло-сѣрые, свѣтящіеся. Лобъ былъ гладокъ и отличался античностью формъ, за то носъ и губы были толсты и неуклюжи.
Комнатка его была средняя; — на правой сторонѣ, за тонкой перегородкой, слышался романсъ:
Любила я его,
Красавца моего…
Звуки этого романса слышались постоянно отъ одинадцати часовъ утра до одинадцати вечера… Иногда пѣніе смѣнялось грубыми голосами, звономъ стакановъ, плачемъ и крупною бранью. Другую комнату, налѣво, за перегородкой, занималъ нѣмецъ, показывавшій ежевечерне фокусы въ какомъ-то балаганѣ. У нѣмца была жена, сухопарое блѣдно-желтоватое существо и грудная дочь, кричавшая отъ утра до утра… По временамъ отецъ выходилъ изъ себя и урезонивалъ ребенка звонкими шлепками… Слышались уговоры жены на нѣмецкомъ языкѣ, сиплый мужской голосъ, усилившійся дѣтскій визгъ до охрипа, и затѣмъ ребенокъ умолкалъ на короткое время. Когда происходило послѣднее, рыжій хозяинъ средней комнаты шагалъ съ болѣзненной гримасой на лицѣ. Онъ любилъ грудную дѣвочку, часто бралъ ее къ себѣ и пригласилъ даже врача; но болѣзнь ребенка была запущена уже прежде. Когда нѣмка уходила куда-нибудь изъ дома, напримѣръ, за покупками въ лавку, то не оставляла ребенка на рукахъ мужа, а сдавала его рыжему сосѣду. Къ нему никто не ходилъ, но письма получалъ онъ часто. Кушанье онъ приготовлялъ себѣ самъ въ паровой кострюлькѣ. Оно большею частію состояло изъ бульона и куска бифстека.
Мы оставили его въ раздумьи ходящимъ по комнатѣ. Вдругъ, послышался звонокъ, разговоръ хозяйки и шаги по направленію къ его кануркѣ.
— Васъ спрашиваютъ… послышался за дверью голосъ.
— Меня?.. кто?..
— Вотъ, они…
Хозяинъ отодвинулъ задвижку, и въ комнату вошелъ Оливовъ.
— Позвольте мнѣ узнать… Вы господинъ Гороховъ?..
— Я. Что вамъ нужно?
— Извините, можетъ быть вы заняты…
— Я спросилъ у васъ: что вамъ нужно? — Я… гм!.. я пришолъ познакомиться съ вами… мнѣ совѣтовалъ Владиміръ Сергѣевичъ Бобровцевъ… а кромѣ того, передать поклонъ отъ Madame Западовой.
— Какой это Западовой!..
— Любви Васильевны…
— А! знаю. Раздѣвайтесь… вѣшайте платье на гвоздь, или кладите на кровать.
— Я къ вамъ на минуту… Не будете ли вы такъ добры, не поѣдете ли со мною?.. Любовь Васильевна очень желаетъ въ вами видѣться…
— Развѣ она здѣсь?.. спросилъ съ непростымъ вглядомъ Гороховъ.
— Да… здѣсь…
— Въ Петербургѣ?.. Чего-жь она пріѣхала?
— Она желаетъ пріискать занятія: работать, трудиться…
— Боже мой! вскричалъ Гороховъ съ сожалѣніемъ, слегка хлопнувъ себя рукою по гладкому лбу. Пошагавъ къ комнатѣ, онъ снялъ со стѣны свое висѣвшее платье и одѣваясь сказалъ:
— Пожалуй, поѣдемте къ вамъ.
Оливову было неловко, Гороховъ ему не понравился — и онъ, заминаясь, произнесъ:
— Если васъ это стѣснитъ…
— Нисколько; поѣдемъ. Вы далеко живете?
— У Таврическаго сада.
Оливовъ сталъ разсматривать валявшіяся на столѣ, разстрепанныя брошюры «Утилитаріанизмъ» и «О свободѣ» Милля, а Гороховъ, совсѣмъ одѣтый, подошелъ къ шкафу и изъ коробочки досталъ 5 рублей, потомъ, подумавъ, присоединилъ къ нимъ 10, 3 и три двугривенныхъ. Въ коробочкѣ остались двѣ новенькихъ депозитки по рублю.
Дорогою Гороховъ спросилъ Оливова:
— Пріѣздъ сестры, вѣроятно, засталъ васъ безъ денегъ?..
— Д-да… но я занялъ у Бобровцева.
— Вы имѣете состояніе? получаете средства изъ дому?..
— Я живу съ братомъ, и намъ высылаетъ попечитель ежемѣсячно 60 рублей. Братъ учится въ Технологическомъ институтѣ. Кромѣ того, я имѣю урокъ…
— Съ порядочнымъ гонорарамъ?
— Нѣтъ — всего десять рублей въ мѣсяцъ.
III.
Кузина и компанія
править
Близь Таврическаго сада, въ полутора-этажномъ сѣромъ домикѣ, братья-студенты Оливовы занимали двѣ комнаты, съ входомъ со двора, чрезъ хозяйскую, служившую передней, для скидываній верхняго платья и галошъ. Комнаты состояли изъ залы, довольно просторной, и за нею еще одной, должно быть маленькой, куда теперь посторонніе посѣтители не входили: она составляла спальню кузины. Въ залѣ стоялъ разстроенный рояль, письменный столикъ съ полдесяткомъ книгъ, кучей тетрадей, студентскихъ лекцій, человѣческими костями черепа, рукъ и ногъ; предъ небольшимъ диванчикомъ былъ поставленъ круглый столъ съ ярко-горѣвшей лампою, — а близь него, въ высокомъ мягкомъ качающемся креслѣ на круглыхъ полозьяхъ, спала свернувшись молодая женщина брюнетка. Предъ нею лежалъ раскрытый томикъ. Она спала такъ крѣпко, что и не слыхала прихода Оливова.
— Люба! сказалъ онъ ей, слегка дергая за рукавъ коричневой драповой кофточки, которая была на ней надѣта сверхъ чернаго шерстянаго платья. — Встань… А пріѣхалъ не одинъ, а съ Гороховымъ.
Люба покраснѣла.
— А! а я-было такъ сладко заснула…
Въ комнату вошелъ Гороховъ.
— Гороховъ! здравствуйте! вскричала Люба, радушно протягивая руки, но немного смущенная. — Что? не ожидали меня встрѣтить въ Петербургѣ?.. Помните, я просила васъ, а вы сказали: подумаю. А я, вотъ, теперь и безъ васъ пріѣхала, благодаря своему доброму брату.
Любовь Васильевна казалась двадцати лѣтней дѣвушкой. Ей и въ дѣйствительности-то было двадцать два года. Она была небольшаго роста, полненькая брюнетка съ лицомъ калмыцкаго типа, съ желтоватымъ цвѣтомъ кожи, но здоровымъ румянцомъ на щекахъ, съ небольшимъ толстоватымъ носомъ и черными маленькими глазами; губы алы, крупной формы — и верхняя какъ бы неправильна. Въ общемъ лицо было полно, ничего не выражало кромѣ молодости и здоровья — и могло легко нравиться.
— Гороховъ! вы меня браните, что я пріѣхала сюда… да?
— Ни чуть… даже одобряю. Что же вамъ тамъ было дѣлать?! Вы избавились отъ мужа, отъ косыхъ взглядовъ, отъ родни… здѣсь вы свободнѣе… Только я не знаю, что вы будете дѣлать…
— Въ самомъ дѣлѣ, спросилъ Оливовъ, — вы знакомы, кажется, давно съ кузиной… Скажите: къ чему она болѣе всего способна?
— Ѣсть, пить и спать, серіозно отвѣчалъ Гороховъ.
Люба съ Оливовымъ засмѣялись.
— Нѣтъ, я васъ спрашиваю не шутя…
— Я и отвѣчаю серіозно.
— Такъ знайте же, несносный, что я уже поступила въ типографію, въ наборщицы… Что?.. это, по вашему, я худо сдѣлала?..
— Можетъ быть.
— Ха-ха-ха!.. Ахъ, уморительный этотъ Гороховъ… У него всегда все дурно! Я тебѣ говорила, Евгеній.
— А надолго ли вы поступили?..
— Надолго. Вы мнѣ скажите: ничего вы во мнѣ не замѣчаете?..
— Я васъ не понимаю.
— Перемѣны нѣтъ у меня никакой?
— Вы какъ будто пополнѣли.
— Пополнѣла?.. Ха-ха-ха! Ну, а теперь?
Она обернулась къ нему спиной.
— Ничего не вижу…
— А волосы-то, волосы?.. Помните, какія у меня громадныя косы были?..
— То-то я смотрю, что у васъ лицо стало одутловатое… У васъ, помню, славные были волосы… Значитъ, вы теперь совершенная нигилистка? Поздравляю.
— Merci. Что я хотѣла у васъ спросить?..
— Не знаю.
— Да! какъ вы поживаете, Гороховъ?..
— Хорошо… Но позвольте вамъ тоже сдѣлать вопросъ: помните ли вы, какъ меня зовутъ?
— Помню.
— А какъ?
— Дмитрій Карповичъ.
— Совершенно вѣрно. Прежде, вы постоянно звали меня по имени; отчего же, въ Петербургѣ, вы безпрестанно повторяете мою фамилію?.. Вы находите ее звучной? или это по нигилизму?..
— Да… отвѣчала сконфуженно Люба.
Разговоръ-было на минуту осѣкся.
— Не дурно бы выпить винца! сказалъ немного погодя Гороховъ.
— Извольте, съ удовольствіемъ; я сейчасъ куплю, погребъ рядомъ. Вы какое пьете? спросилъ Оливовъ.
— Мнѣ крѣпкаго — нельзя; купите Икему… оно слабо, и Любовь Васильевна можетъ выпить… Гороховъ подалъ Оливову зелененькую ассигнацію.
— О, что вы?!. вскричалъ Оливовъ, увидя деньги, — у меня есть, и въ удостовѣреніе онъ показалъ небольшой свертокъ ассигнацій.
— Нѣтъ, отказывался Гороховъ, — я не хочу, чтобы вы тратили на меня деньги. Вы помните, на вашихъ рукахъ теперь сестра. Вамъ нужна каждая копѣйка. Если вы купите на свой счетъ, я пить не буду и отнесу назадъ… вы только лишите меня удовольствія выпить, когда мнѣ хочется.
Оливовъ долженъ былъ повиноваться и вышелъ за виномъ. Оставшимъ вдвоемъ, Люба сказала Горохову.
— Вы, ради Бога, о прошломъ ничего не говорите брату…
— Будьте увѣрены.
— Я такъ раскаиваюсь, такъ раскаяваюсь…
— Да?.. спросилъ Гороховъ, внимательно посмотрѣвъ на собесѣдницу.
Лицо ея ничего не выражало.
— Значитъ, прошлое кончено?..
— Не знаю.
— А! не знаю… это хорошо, замѣтилъ смѣясь Гороховъ. — Но, дѣло не въ этомъ… Скажите мнѣ: вы не терпите нужды?
— Нѣтъ.
— Прекрасно; но, когда васъ посѣтитъ нужда, вы не забудьте меня… Адресъ мой вы знаете?
— Знаю.
— Сколько вашъ братъ платитъ за комнаты?
— Пятнадцать рублей.
— Дорого. На Петербургской можно бы дешевле и отъ академіи ближе… Ну, а столъ какъ?
— По пятнадцати рублей съ человѣка, отъ хозяйки…
— Угу! Значитъ прежде платили 30 р., — а теперь, какъ вы пріѣхали, сорокъ пять?.. Да пятнадцать — всѣ шестьдесятъ… Бѣдный вашъ братъ!…
Оливовъ возвратился съ бутылкою вина и закуской, купленной на свои деньги; сдачу отъ вина онъ отдалъ Горохову. Почти вслѣдъ за нимъ въ комнату вошли четыре молодыхъ человѣка: двое въ форменныхъ сюртукахъ студентовъ медико-хирургической академіи, а двое въ сѣрыхъ блузахъ съ ременными поясами. Хозяинъ отрекомендовалъ ихъ первому гостю. Одинъ изъ блузниковъ, молчаливый, розовый и бѣлокурый, былъ младшій Оливовъ и походилъ на брага; другой блузникъ, технологъ, выглядывалъ заносчивымъ мальчишкой съ претензіей на нигилизмъ въ манерахъ, что совсѣмъ не шло къ его дѣтскому, губатому лицу. Два медико-хирурга глядѣли скромными молодыми людьми; блондинъ изъ нихъ носилъ фамилію Петровъ, а брюнетъ — Павловъ.
Разговоръ завязался на интересахъ дня, говорили о газетныхъ извѣстіяхъ, слухахъ, новостяхъ, театрахъ.
— Были вы сегодня въ типографіи? спросилъ Любу Петровъ.
— Была.
— Ну, какъ ваши дѣла?
— Ничего.
— Вы давно ужь ходите туда? спросилъ ее и Гороховъ.
— Всего сегодня третій день. Еще учусь. А вы знаете, господа, обратилась Люба къ прибывшимъ, — что Дмитрій Карповичъ осуждаетъ меня за то, что я вступила въ типографію…
— Это отчего же? полюбопытствовалъ технологъ.
— Хоть бы оттого, что должность наборщика такая скучная и глупая.
— Однако въ Петербургѣ много дамъ и дѣвицъ приняли на себя эту должность, замѣтилъ Петровъ.
— Мнѣ жаль ихъ, отвѣчалъ спокойно Гороховъ.
— Какой же бы вы посовѣтовали имъ родъ занятій?..
— Никакого.
— Дмитрій Карповичъ, кажется, противъ женскаго труда, проговорилъ Оливовъ.
— Совершенно нѣтъ. Я только самъ видалъ, какъ въ одну провинціальную типографію ходили двѣ дѣвушки, за десять рублей въ мѣсяцъ, въ шелковыхъ цвѣтныхъ платьяхъ и портили ихъ нѣсколько паръ въ годъ, что превышало ихъ годичное жалованье по типографіи. Наконецъ, по моему, въ наборщицы можетъ поступить или такое жалкое, неразвитое существо, близкое къ идіотизму, которое неспособно къ какому бы то ни было роду умственнаго труда, — или такое несчастное, что не можетъ сыскать себѣ никакого занятія, физическаго или умственнаго… потому что глупѣе и скучнѣе набора и разбора литеръ — я не знаю дѣла на свѣтѣ… И если женщины изъ-за моды служатъ наборщицами, то онѣ приносятъ великія жертвы.
— Но это личный вашъ взглядъ, замѣтилъ Павловъ.
— Напротивъ, типографія служитъ наукѣ… началъ было технологъ.
— Нечего тутъ напротивъ, перебилъ его Гороховъ, — когда ужь люди вмѣсто наборщиковъ-людей выдумываютъ машину-наборщика. Нѣтъ! Не за такую сухую, скучную, лишенную умственности работу должны браться женщины.
— Что же дѣлать, если мужчина захватилъ у женщины всякій трудъ? спросилъ у него Оливовъ. — Опять мы васъ спрашиваемъ: какого же рода трудъ вы посовѣтуете женщинѣ?
— Знаете, отвѣчалъ ему Гороховъ, — про захватъ труда такъ много было высказано pro и contra, что трудно рѣшить: захватилъ-ли дѣйствительно мужчина у женщины трудъ, или она сама ему уступила по слабости, въ надеждѣ другимъ способомъ найти возможность сдѣлать изъ него раба. Мы видимъ, что мужская половина нисшей культуры рода человѣческаго, какъ ни деспотично держитъ въ своихъ рукахъ женскую половину, но нетолько не отнимаетъ у ней работу, а скорѣе навязываетъ не по силамъ… И не естественно, чтобы властелинъ взялъ обязанность раба. Когда же человѣчество достигаетъ средней культуры, то начинаетъ поднимать женщину до равенства, но… тутъ печальное явленіе!.. женщина, какъ напримѣръ въ среднія вѣка, становится вдругъ предметомъ его обожанія, вдохновенія, мужчина захватываетъ всѣ ея работы… Странно!.. Вы скажете, что и здѣсь мужчины недобросовѣстны: тамъ они изнуряли деспотически женщину, здѣсь портятъ нравственно… Можетъ быть. Я не буду спорить. Допустимъ и худшее изъ золъ: положимъ, мужчина всегда былъ несправедливъ къ женщинѣ. Но, какъ бы то ни было, мужчина пріобрѣлъ теперешній перевѣсъ, какъ и всякое преобладаніе, путемъ труда… Мнѣ кажется, что если мужчина уступитъ теперь часть своего труда женщинѣ, то все-таки онъ окажется выше ея… И въ чемъ же будетъ ея заслуга, если она все получитъ по вѣжливости, безъ всякой борьбы и доказательствъ, что она достойна труда и достаточно крѣпка къ этому?..
— Но что-жь вы посовѣтуете ей дѣлать?
— Вы все употребляете, обратился Гороховъ къ Оливову, — нелюбимое мое словцо: «совѣтовать». Я еще настолько уважаю женщинъ, что не стану имъ совѣтывать. Я смотрю на нихъ какъ на совершенно равныхъ намъ. Въ совѣтѣ кроется высокодуманіе о себѣ самомъ и обида къ кому онъ относится. Совѣты даются существамъ умственно-слабымъ… Изъ женщинъ же есть уже на Руси много очень развитыхъ единицъ, которыя смѣло шествуютъ своею дорогою… Я любуюсь ими, уважаю ихъ тѣмъ болѣе, чѣмъ болѣе они встрѣчаютъ на пути препятствій… Но обезьянъ, модницъ, перебивающихъ дорогу труженицамъ-женщинамъ и труженикамъ-мужчинамъ, отнимающихъ подъ часъ кусокъ хлѣба, слѣдуетъ преслѣдовать, чтобы они не тормозили дѣла…
— Помилуйте! закричали слушатели, какъ бы условившись, въ одинъ голосъ, — да давно-ли у насъ въ Россіи поднялся вопросъ объ эмансипаціи женщинъ?… Всего какихъ нибудь десять-пятнадцать лѣтъ!…
— Десять, пятнадцать лѣтъ? спросилъ ихъ въ свою очередь Гороховъ: — развѣ же это малый промежутокъ времени?.. Пятнадцать лѣтъ назадъ я былъ розовый юноша, розовѣе васъ… Вопросъ объ эмансипаціи женщинъ былъ моимъ любимѣйшимъ… Я прожилъ лучшій періодъ своей жизни, все чего-то ожидая, — и что же? Я уже приближаюсь къ вопросу о своей жизни конечному — и вижу только барышень, хватающихся за трудъ изъ-за моды, и не болѣе десятка, да итого менѣе, здоровыхъ единицъ между женщинами, которыя всегда есть и были, не смотря ни на какія оковы. Что-жь мнѣ изъ нихъ?.. Спрашивается, неужели же я не смѣю огорчаться, что любимое дѣло идетъ туго? Не вправѣ ли я опасаться, видя обезьянъ, что женскій трудъ можетъ сброситься вмѣстѣ съ модой на шиньонъ и кринолинъ, и что общество, смотря на результаты и на жалкихъ героинь этого труда, можетъ охладѣть къ нему, а дѣло отложиться въ долгій ящикъ. Это меня просто бѣситъ…
— Но вы посмотрите, возразилъ Оливовъ, — на другія государства, на другихъ женщинъ… Вы помните, въ 1868 году, на одну русскую женщину въ Берлинѣ, когда она пришла въ клинику Мортена, смотрѣли какъ на диковину…
— А вы прочтите, прибавилъ Петровъ, — одно засѣданіе, кажется въ 1870 году, палаты общинъ, гдѣ обсуждался билль Брайта о женской независимости…
— А знаете ли вы, спросилъ технологъ, — что сказалъ Прудонъ…
— Знаю, господа, отвѣчалъ имъ Гороховъ: — я кое-что читаю. Но что же изъ того, что извѣстное дѣло идетъ туго, напримѣръ, въ Пруссіи и Англіи? Очень жаль и больше ничего… Однако это не даетъ мнѣ никакого повода утѣшаться, что оно идетъ плохо и въ Россіи. Неужели же вы серьезно убѣждены, что у насъ ничто не можетъ привиться ранѣе западной Европы? И мы должны все выжидать — какъ тамъ?… Мало ли что, стоющее тамошней почвѣ большихъ жертвъ и усилій, у насъ прививается мирно и быстро?.. Нынѣшнія реформы очевидный примѣръ. Мало ли какихъ треволненій, чуть не столпотворенія вавилонскаго ожидали тамъ у насъ отъ освобожденія крестьянъ и даже отъ мировыхъ учрежденій. А кончилось все совсѣмъ иначе. Вы спрашивали меня, заговорилъ немного помолчавъ Гороховъ, — что дѣлать женщинамъ? То же, что и намъ. Мнѣ досадно, что я долженъ впасть въ нѣкотораго рода морализацію… Имъ нужно быть твердымъ, честнымъ путемъ усилій пробивать себѣ самимъ дорогу, не перебивая другъ у другъ и не мѣшая никому, поддерживая слабыхъ подругъ… Выборъ труда отъ ихъ самихъ зависитъ, физическій ли онъ или умственный — все равно; руководствоваться имъ онѣ должны сообразно индивидуальной силѣ каждой изъ нихъ и средствъ состоянія. Совѣтчиковъ имъ нечего слушать. У каждой есть свой разумъ. Мы же должны, предоставляя трудъ, руководствоваться знаніемъ его и личными достоинствами субъекта, а не различіемъ половъ. Проповѣди о томъ, что женщина слабѣе мужчины и что ея физическое устройство препятствуетъ къ трудно-физическимъ работамъ, мнѣ что-то отзывается селадонствомъ… Это своего рода волокитство за женскимъ поломъ. Есть и сильныя женщины, есть и слабые мужчины.
— Да какъ же Прудонъ говоритъ, горячо вскричалъ молодой технологъ, — что…
Гороховъ засмѣялся.
— Прудонъ можетъ думать такъ, отвѣчалъ онъ ему, — а я, Гороховъ, иначе; вы же, выслушавъ наше мнѣніе, составите свое третіе, которое, когда вы провѣрите опытомъ, можетъ-быть будетъ самое пригодное къ жизни. Вамъ дѣлаетъ честь, что вы изучаете Прудона; что же касается лично до меня, то я плохо вѣрю въ умственныя способности лицъ, приводящихъ мнѣнія одного авторитета безъ собственнаго… Однако я у васъ засидѣлся… Мнѣ пора… И Гороховъ взялся за шапку.
— Когда же вы опять у насъ будете? спросила его Люба.
— Когда вы бросите типографію… то-есть я недѣльки черезъ двѣ заверну, прибавилъ онъ смѣясь.
Оливовъ также просилъ не забывать его провѣдать, а Гороховъ его. На замѣчаніе Петрова, что онъ очень строгъ къ женщинамъ, Гороховъ отвѣчалъ:
— Опытъ, батеньки мои, опытъ. Вотъ я уйду, вы будете обо мнѣ говорить: скажете, что я рутинеръ, отсталый, причислите меня къ сонму извѣстныхъ писакъ противъ эмансипаціи женщинъ… А совсѣмъ не то… Гороховъ вздохнулъ. — Не забывайте, господа, одного: этотъ рыжій бородачъ, сидѣвшій передъ вами, съ лицомъ не безъ морщинъ, носилъ когда-то голубой воротникъ и гербовыя пуговицы, это была прежняя форма студентовъ; тогда я былъ то же что и вы… Та же иллюзія, та же радость при всякомъ начинаніи, увѣренность въ своей практичности… И сказать ли вамъ правду? такой я и по настоящее время, но ужь я задаю себѣ вопросъ: да будетъ ли изъ этого польза?.. И жизненный проклятый опытъ, вслѣдъ за вопросомъ, такъ и лѣпитъ, одинъ за другимъ, рядъ голыхъ, безпощадныхъ фактовъ… Прощайте, господа. Доброй ночи!
IV.
Въ чаду.
править
Недѣли черезъ двѣ послѣ разговора, помѣщеннаго въ прошлой главѣ, Гороховъ сидѣлъ въ кабинетѣ Бобровцева, съ лицомъ, выражавшимъ крайнюю досаду.
— Вы не здоровы? спросилъ его Бобровцевъ.
— Нѣтъ; но я ужасно разстроенъ, разсерженъ и недоволенъ на себя… Это всегда бываетъ со мною, когда случится по неволѣ не быть твердымъ въ томъ или другомъ принципѣ.
— Не секретъ по какому обстоятельству?
— Да все по тому же дѣлу Западовыхъ. Я вѣдь ихъ обоихъ знаю — давно. Нужно замѣтить, что Западовъ, мужъ этой кузины, мой ученикъ, то-есть въ дѣтствѣ онъ слушалъ у меня съ полгода ботанику. Встрѣтившись со мною, когда я въ минувшемъ году посѣтилъ ихъ городъ для свиданія съ моей старухой матерью, Западовъ передалъ мнѣ исторію своей женитьбы, которая меня заинтересовала, а тутъ случай доставилъ нечаянное знакомство съ его женою, жившей отъ него отдѣльно. Западовъ никто иной, какъ пустѣйшій и легкомысленнѣйшій фатъ и лѣнтяй. Въ дѣтствѣ у него была здоровая память, которую педагоги приняли за признакъ даровитости и развитости… Эти ошибки въ нашихъ учебныхъ заведеніяхъ — сплошь и рядомъ… Учись еще онъ въ старое время, онъ бы хоть долбилъ, знаніе бы запало ему въ голову и теперь пригодилось бы; но долбленіе было оставлено — и его пустая голова, какъ скоро все переняла, такъ точно скоро же и перезабыла. Такія явленія — тоже не новость. Кузина Оливова, буду называть ее Любочка, также существо жалкое. Это типъ дурковатой, физически-здоровой, неразвитой и малограмотной, вѣтреной мѣщанской дѣвушки. Отъ той среды, въ которой она взросла, она никогда не слыхала живаго слова, книгъ въ рукахъ не было и она, вмѣстѣ со всѣми, думала только объ одномъ: какъ бы наѣсться, нарядиться, да выспаться. Западовъ было сначала сталъ давать уроки какъ слѣдуетъ, но, видя тупость ученицы, свернулъ на простое задаванье и выслушиванье. Блестнулъ было онъ передъ нею и нигилизмомъ, но она равнодушно хлопала глазами. Однако, сойдясь съ Любой, по молодости лѣтъ Западовъ такъ пристрастился къ ней, что не прочь бы былъ и жениться, но этому помѣшала его тетка. Такія отношенія другъ къ другу молодые люди не преминули назвать любовью… Дальнѣйшее между ними, вамъ вѣроятно, извѣстно: какъ Западовъ пріѣхалъ во второй разъ и какъ возобновилъ знакомство. Это отчасти показываетъ, что сказанное пристрастіе не вполнѣ улетучилось и что онъ смотрѣлъ на Любу какъ на существо, которое легко можно одурачить. Когда я познакомился съ Западовой лично, я съ перваго же дня разгадалъ ее вполнѣ; но все-таки мнѣ ее жалко было: во 1-хъ, потому, что общество оказало ей медвѣжью услугу, устройствомъ ея брака; а во-2-хъ, этимъ сближеніемъ съ Западовымъ нарушена была, жизненная колея… Безъ него, она тоже, какъ ея сестра, вышла бы замужъ за какого-нибудь чиновника, регента, дьячка, дьякона, была бъ хозяйкой, и была бы по своему счастлива… Она ни чѣмъ не можетъ увлечься, никого сильно полюбить, ей только нужно бы мужа — и ничего болѣе, и она будетъ ему вѣрна… Исторія же, съ Западовымъ, перевернула все вверхъ дномъ: выставила Любу въ провинціальномъ обществѣ напоказъ, какъ принявшую много обидъ и оскорбленій, и лишила возможности сыскать мужа… Она свернула съ колеи. Я очень сострадалъ положенію Любы, но помочь ему былъ безсиленъ. Мое видимое состраданіе къ ней она перетолковала совсѣмъ въ другую сторону и стала обращаться развязно. Она такъ болтлива, что высказала мнѣ, что за нею водятся грѣшки, на которыя и мать смотритъ теперь снисходительно…. Жила она въ то время съ матерью въ крайней нуждѣ; у меня же были деньги, и мнѣ захотѣлось ей помочь. Но представить изъ себя роль добродѣтельнаго человѣколюбца — я по врожденнымъ капризамъ не захотѣлъ, и предпочелъ ей роль увлеченнаго сумазброда, бросающаго деньги на вѣтеръ. Исторія эта осталась тайною до сего дня. Проживъ еще мѣсяца полтора въ томъ городѣ, безъ короткаго сближенія съ Любой, я уѣхалъ спокойно въ Москву, а потомъ Петербургъ, потому что при прощаніи со мной она не выказала ни печали ни даже сожалѣнія, хотя и предложила взять ее съ собою, на что я обѣщалъ подумать. Безразсудствомъ своего театральничанья я былъ очень недоволенъ пріѣхавъ сюда, но мнѣ вздумалось воспользоваться канвою замужества Любы для разсказа, такъ какъ медвѣжья услуга общества подымала у меня жолчь… И было бы разумнѣе и интереснѣе въ разсказѣ описать личность Любы такою, какая она на самомъ дѣлѣ, потому что другая могла какъ-нибудь бы улучшить свое положеніе, а Люба именно такая что не выкрутится… Но, чтожь вы будете дѣлать! какъ на зло мнѣ пришло въ голову предположеніе: что могла быть на ея мѣстѣ и лучшая личность… Предположеніе очень невѣрное: сближеніе ея съ Западовымъ во второй разъ, а главное согласіе, хотя и вынужденное, на бракъ, въ сопровожденіи сценъ въ церкви, показываетъ крайнюю тряпичность героини, или сильнѣйшее тупоуміе. Но тогда я этого не разсудилъ… И цѣликомъ сохраняя фабулу происшествія, я подкрасилъ героиню нѣкоторою степенью образованія, полухарактера, извинивъ ея согласіе на бракъ окаменѣлымъ равнодушіемъ къ жизни и состраданіемъ къ матери. Къ несчастію, разсказъ попался въ руки Оливову; онъ узналъ въ героинѣ свою кузину, воспламенился сочувствіемъ, участіемъ, и… остальное вы знаете…
— Чего вы огорчаетесь? спросилъ Бобровцевъ. — Ну, пріѣхала… Бѣда еще не велика… Что же у нихъ тамъ дѣлается?
— Когда Оливовъ пріѣхалъ въ мою квартиру и сообщилъ, что Западовъ въ Петербургѣ и желаетъ со мною видѣться, я понялъ, что она пріѣхала на мою шею, — и потому сейчасъ же поѣхалъ, взявъ съ собою сколько могъ денегъ… Но она пріѣхала дѣйствительно къ брату и уже опредѣлилась въ типографію, въ наборщицы…
— И прекрасно, пусть себѣ тамъ торчитъ, сказалъ Бобровцевъ, — когда-нибудь да выучится же, дѣло не мудрое…
— Ахъ! говорю вамъ, не выучится!.. возразилъ Гороховъ. — У ней нѣтъ положительно никакого стремленія къ труду и пробудить ее къ нему ужь поздно: для этого нужно воротить ея дѣтство. Понимаете ли: для нея акушерство, типографія, консерваторія, швейная машина, стенографія — совершенно все равно… Ее занимаетъ только чисто-внѣшняя обстановка. Напримѣръ, она подрѣзала волосы — это главное; за тѣмъ она будетъ туда ходить и возвращаться, а остальное время слушать тамъ лекціи, что ли… О дѣлѣ же и трудѣ нѣтъ и помышленія…
— Въ такомъ случаѣ, что жь объ ней и говорить? — замѣтилъ Бобровцевъ.
— Нѣтъ, кое-что, отвѣчалъ Гороховъ, — для нея можно было бы сдѣлать, если бы отнестись къ ней прямо, безъ всякихъ мудрствованій. Ее нужно поставить съ необходимостью труда лицомъ къ лицу. Назначать трудъ впередъ — это грубая ошибка, въ которую впадаетъ молодежь. Намедни, бывши у Оливова, я высказалъ ему эту мысль.
— Представьте себѣ, что Оливовъ повелъ бы дѣло гораздо проще — и оно бы пошло лучше. Положимъ, дѣло происходитъ въ старомъ времени. Къ двумъ братьямъ студентамъ пріѣхала сестра. Какъ бы они поступили? Они бы сдали ей на руки все хозяйство. Теперь за столъ вдвоемъ они платятъ 30 рублей, то есть, по рублю въ день; сестра прокормила бы ихъ и себя на 75 к. совершенно свободно, а четвертакъ бы остался въ экономіи. Мытье и починка бѣлья, такъ же незначительная починка носимаго платья и шитье бѣлья — все бы при сестрѣ обошлось экономнѣе. Присутствіе въ квартирѣ женщины — упорядочило бы жизнь и могло благодѣтельно подѣйствовать на нравственность. На сбереженныя деньги она могла бы пріобрѣсть швейную машину и служить подспорьемъ братьямъ, — наконецъ, хоть одѣться на эти деньги… Все бы она была въ трудѣ, въ занятіи, заботилась бы о братьяхъ — и тѣ, вступивъ на поприще жизни, вѣроятно не забыли бы ее и отплатили-бъ признательностью за ея хлопоты и заботливость. Скажите, не правъ-ли я? Или вы думаете, что я рисую предъ вами идиллію?
Бобровцевъ отвѣчалъ, что онъ относительно согласенъ, — но попробуйге высказать свою мысль печатно, противъ васъ подымутся крики за ретроградство, сочтутъ за противника женскаго труда и…
— И скорѣй всего не напечатаютъ, подсказалъ Гороховъ. — Конечно, я понимаю, почему вы сказали, что вы полусогласны со мною. Вы хотите сказать, что трудь, который я опредѣлилъ Любѣ, есть трудъ зависимый отъ другихъ, а несамостоятельный… Такъ, я это знаю; но за то же я и даю его личности слабой, не владѣющей собою и неспособной къ другому труду, какъ только къ рутинному… О личностяхъ же способныхъ, могущихъ принять самостоятельный трудъ — я не говорю; тѣмъ, дай Богь, счастливый путь! Абсолютно я только противъ предназначенія и навязыванья труда, да противъ его неразумной эксплуатаціи.
Отъ Бобровцева Гороховъ проѣхалъ къ Оливовымъ. Люба встрѣтила его на порогѣ входа, совсѣмъ одѣтою къ пути, какъ наши уличныя гризетки, шляпа нѣсколько на бочекъ, платье на пажахъ, чулки и полусапожки видны.
— А! закричала она, увидя его, — Дмитрій Карповичъ, здравствуйте! Поздравляйте меня!
— Съ чѣмъ?
— Я уже типографію бросила. Правда ваша, что вы говорили… Ужасно скучная, утомительная, никакой «умственности» нѣтъ…
Гороховъ смѣшался, не зная что ей отвѣчать на ея слова, и спросилъ:
— Куда же вы идете?
— Иду недалеко, къ одному студенту.
Старшій Оливовъ стоялъ тутъ же, покраснѣвъ отъ лба до подбородка. Гороховъ поздоровался съ нимъ — и чтобы какъ-нибудь отдѣлаться отъ Любы, сказалъ ей:
— Идите же, да приходите скорѣе; я черезъ часъ уѣду.
Весело напѣвая польку «Тру-ля-ля», Люба ушла.
Сконфуженный словами и поступками Любы, Оливовъ такъ растерялся, что путался въ разговорѣ, и Гороховъ долженъ былъ нѣсколько минутъ ждать, пока онъ придетъ въ себя.
— Давно ваша сестра вышла изъ типографіи?
— Дня три.
— Куда же она теперь думаетъ?..
— Она предполагаетъ готовиться въ акушерское заведеніе… Я колеблюсь… не лучше ли ее теперь готовить въ домашнія учительницы…
— Ее?!.
— Чему вы удивляетесь? Экзаменъ очень легокъ…
— Но ваша сестра положительно неграмотна…
— Это неправда, отвѣчалъ Оливовъ и въ удостовѣреніе досталъ письмо кузины, присланное ему въ Петербургъ. Гороховъ взглянулъ на письмо и понялъ, что ей кто-нибудь написалъ его.
— Это письмо, сказалъ онъ Оливову, возвращая его, — нетолько ваша кузина не сочиняла, но и не переписывала набѣло. Я ея почеркъ руки знаю; она пишетъ точно такъ, какъ мелочныхъ лавокъ мальчишки…
При этомъ извѣстіи, на Оливова нельзя было глядѣть безъ состраданія. Все лицо его судорожно поблѣднѣло, руки тряслись, и онъ, какимъ-то надтреснутымъ голосомъ, произнесъ:
— Предприму что-нибудь другое…
За свой рѣзкій тонъ рѣчи, Гороховъ назвалъ себя въ глубинѣ души палачемъ, и ему такъ жалко стало Оливова, что онъ съ удовольствіемъ бы раздѣлилъ его горе… Гороховъ сдѣлалъ, что могъ: измѣнилъ даже своему принципу «не совѣтывать» и высказалъ ему все то, что предъ этимъ говорилъ Бобровцеву.
Возвратясь отъ Оливова домой, Гороховъ наскоро уложилъ небольшой чемоданчикъ, а на другой день съ первымъ утреннимъ поѣздомъ выѣхалъ изъ Петербурга по Николаевской желѣзной дорогѣ, никому не сказавшись.
V.
Все что можно было сдѣлать.
править
Стоялъ мартъ мѣсяцъ въ половинѣ. Въ Петербургѣ давно уже начинали дѣлать весну; смѣтенный съ тротуаровъ снѣгъ таялъ въ огромныхъ кучахъ у панели. Въ воздухѣ пахнуло міазмами Сѣнной и прочихъ рынковъ. Былъ мглистый, сѣрый и туманный вечеръ; фонари тускло мигали; моросилъ мелкій дождикъ. Пѣшеходы подъ зонтиками рѣже и рѣже шмыгали по Невскому, по мѣрѣ приближенія ночи. Въ этотъ поздній часъ, къ ступенямъ запертаго и темнаго Пассажа подошла женщина невысокаго роста, въ темномъ платьѣ, кофточкѣ и ухарски надѣтой на бекрень шляпочкѣ съ вуалью. Невѣрной походкой, скользя и спотыкаясь на мокрыхъ плитахъ, взобралась она по каменной лѣсенкѣ, оглядѣлась и сѣла на верхней ступенкѣ. Что-то безпомощное и вмѣстѣ отчаянно-безпечное проглянуло во всей фигурѣ, когда она оперлась локтями на колѣна и устало склонила голову въ ладони рукъ, точно корчась отъ холоду или готовясь молча принять послѣдній ударъ невѣдомой грозной руки…
Пожилой человѣкъ, издали слѣдившій за этой женщиной, подошелъ теперь, медленно поднялся на лѣсенку и сталъ прислонясь къ одному изъ каменныхъ выступовъ у дверей.
Женщина встрепенулась при звукѣ его шаговъ, поглядѣла на него тупымъ взглядомъ, улыбнулась — и вяло, сонно попросила у него папироску.
Тотъ молча смотрѣлъ на нее.
— Дадите? все такъ же сонно проговорила несчастная, спотыкаясь языкомъ какъ недавно ногами, — ну, не надо, коли жалко… или не курите?
— Напироску-то я вамъ дамъ, какимъ-то внушительнымъ тономъ сказалъ наблюдатель, — а скажите-ка мнѣ, Любовь Васильевна, откуда это вы?.. Что такое съ вами?..
— Ахъ, Гороховъ, да это вы?!.. вскрикнула Люба, проворно вскакивая и какъ-бы собираясь бѣжать, но потомъ такъ же быстро повернулась къ нему, поглядѣла на него, засмѣялась, оттолкнула протянутую- руку, и вздрагивая плечами, продолжала хохотать все громче, рѣзче и визгливѣй, пока наконецъ Горохову ясно послышались рыданія вмѣсто смѣха…
— Ну, полно, полно! сердито говорилъ тотъ, взявъ ее подъ руку и сводя на панель: — что-жь это въ самомъ дѣлѣ…
— Я цѣлый день нынче ничего не ѣла, проговорила Люба сквозь утихавшія рыданія.
— Ну, это бѣда еще не большая; вотъ сейчасъ придемъ домой и сбудемъ ее…
Люба отклонялась назадъ и упиралась ногами въ землю, какъ дѣлаютъ дѣти-шалуны или пьяные, которыхъ ведутъ противъ ихъ желанія. Гороховъ замѣтилъ, что отъ нея пахнетъ слегка виномъ.
— Любовь Васильевна, не упрямтесь, сказалъ онъ ей серіозно.
— Ни за что я не пойду домой… Скажите мнѣ, гдѣ вы были?.. А къ брату я ни за что…
— Ладно… А если я вамъ скажу новость и важную, не будете упрямиться? Да не къ брату, не къ брату… пойдемте ко мнѣ. Тутъ недалеко.
— Пойдемъ.
— Ну такъ вотъ что: вы теперь вдова… Вашъ мужъ умеръ.
— Что вы?.. Быть не можетъ! Не вѣрю.
— Я вамъ привезъ форменныя удостовѣренія. Онъ умеръ отъ тифозной горячки.
— Царство небесное! проговорила Люба перекрестясь.
— За это вы умница, что зла не помните. Впрочемъ, сказалъ Гороховъ, — я никогда не сомнѣвался въ вашей добротѣ, а только вы… кто ужь васъ знаетъ… Эй, извощикъ! крикнулъ Гороховъ смѣясь.
Новость, сообщенная Гороховымъ, самое его присутствіе, переходъ отъ отчаянія къ неопредѣленнымъ надеждамъ, даже ѣзда на неудобной линейкѣ, гдѣ надо было ежеминутно держаться, чтобъ не слетѣть на толчкахъ, — все это оживило Любу и она вдругъ впала въ болтливость.
— Я тутъ безъ васъ, говорила Люба, — прошла, какъ вы говорите, всякія мытарства… И въ акушерное заведеніе ходила, и книги училась переплетать, и цвѣты дѣлать, и въ домашнія учительницы готовилась — ничего изъ меня не вышло, хоть убейте… Напослѣдокъ досталъ братъ напрокатъ швейную машину, я ее испортила… «Ну, сказалъ братъ, кажется все ужь испробовалъ, однако попытаюсь еще…» Но я сама не захотѣла больше мучиться… Самъ онъ весь исхудалъ, смотритъ на меня чуть не плачетъ, да краснѣетъ… За квартиру задолжали… Хозяйка ворчитъ… Платье новое свое онъ продалъ… Вотъ я хватила разъ для храбрости рюмку-другую, махнула рукой да и тягу….
— Давно ли вы ушли отъ брата? спросилъ ее Гороховъ.
— Сегодня третій день…
— Что же вы надѣлали!? Этого въ Петербургѣ нельзя… Вѣдь онъ васъ розыскиваетъ, долженъ дать знать полиціи…
Въ это время они подъѣхали къ дому Яковлева, и Гороховъ бережно и заботливо довелъ Любу до лѣстницы своей квартиры, а тамъ какъ ребенка поднялъ на руки, внесъ на третій этажъ въ свою маленькую комнатку, уложилъ на постель съ байковымъ одѣяломъ — и утомленная бѣглянка словцо сквозь сонъ видѣла его хлопочущимъ надъ паровой кострюлей и кофейникомъ.
Проснулась она, когда въ комнаткѣ стоялъ уже бѣлый день. Люба съ удивленіемъ, ничего не помня, осматривала новую обстановку, эти книги, диковинные инструменты, портфели, фотографическіе портреты, и самого Горохова, который спалъ на стулѣ у стола, положивъ голову на руки; лицо его, сухое, желтое, истомленное, подсказывало, что онъ провелъ безсонную ночь. Внезапно, вмѣстѣ съ воспоминаніемъ недавняго прошлаго, краска стыда бросилась въ лицо молодой женщины — и она едва смѣла глядѣть на Горохова когда тотъ очнулся въ свою очередь и разсказалъ ей, что онъ нарочно ѣздилъ въ родной городъ, съ цѣлью подѣйствовать на своего бывшаго ученика и выговорить Любѣ какое нибудь обезпеченіе, но не засталъ уже Западова въ живыхъ, а сегодня чѣмъ-свѣтъ побывалъ у Оливова и выпросилъ у него согласіе взять Любу на свою отвѣтственность. Люба слушала его, потупясь, изрѣдка взглядывая на него съ благодарными слезами на глазахъ, а потомъ тихо подошла и урывчатымъ движеніемъ схватила его руку, поднесла было къ губамъ, — но Гороховъ успѣлъ отклониться.
— Дмитрій Карпычъ!.. начала она просить, послѣ обѣда, Горохова, когда онъ вручилъ ей присланныя вещи и документы, — ради Бога, не выгоняйте меня отъ себя! Я все-все буду дѣлать, что вы ни прикажете, буду вашей горничной, служанкой, кухаркой, чѣмъ вы хотите…
— Вы говорите одни фразы, отвѣчалъ ей Гороховъ, — какъ это вы все сдѣлаете, что я ни прикажу? Это вздоръ!… Я прошу васъ: перепишите мнѣ съ англійскаго эту страницу… ну, и не можете… Мнѣ нужно почистить вотъ эти инструменты, — а вы не знаете какъ за нихъ и взяться, и испортите ихъ, какъ испортили швейную машину… Въ прислугѣ я тоже не нуждаюсь… я не баринъ.
— Что-жь мнѣ дѣлать? вскричала она, всплеснувъ руками. — Чѣмъ же я въ этомъ виновата, что меня въ дѣтствѣ не научили ничему хорошему?…
— Вотъ это дѣло другаго рода… за это васъ и жалко… Но чего же вы отчаиваетесь?… Не научили васъ ничему — учитесь… Не можете учиться, не способны? — бросьте, не хватайтесь за то, чего не можете, и беритесь за то, что можете… Только подумайте объ этомъ. Не можетъ быть, чтобы вы ничего не могли… Варить кушанье умѣете?
— Умѣю, но…
— Должно-быть плохо?
— Сносно, только затѣевъ…
— Затѣевъ и не надо… Еще что можете? Починять бѣлье, убирать комнату… да?
— Да. Это могу.
— А если бы валъ пришлось продавать, напримѣръ, табакъ, папиросы, спички, свѣчи… Съумѣли-бъ вы?
— Съумѣла-бъ… Миленькій, голубчикъ, Дмитрій Карповичъ, я стану предъ вами на колѣна…
— Для чего?..
— Пожалуйста сдѣлайте изъ меня что-нибудь… Что знаете…
— Что-нибудь — сдѣлаю. Но, предваряю васъ, я конфетностей не люблю, это будетъ стоить для меня большихъ самоличныхъ пожертвованій… Кстати, скажите мнѣ, я все забываю васъ спросить: вы не имѣли меня въ виду, отправляясь сюда?
— Нѣтъ.
— Ну, слава тебѣ, Господи!.. Полноте вамъ рюмить. Я сейчасъ уйду изъ дома, а вы умойтесь, переодѣньтесь, на васъ противно смотрѣть; уберите комнату, да возьмите эту тряпку и сотрите пыль съ книгъ, въ шкафу и на этажеркѣ. Я пріѣду часа черезъ четыре, или пять.
Гороховъ присѣлъ за реэстръ имѣвшихся у него книгъ и инструментовъ, подѣлалъ надъ заглавіемъ ихъ крестики и, одѣвшись, уѣхалъ изъ квартиры.
Три первыхъ дня Гороховъ, по поселеніи у него Любы, разъѣзжалъ по книжнымъ и физико-инструментальнымъ магазинамъ, развозя коробки съ книгами и инструментами, и получая за нихъ деньги. На четвертый, вечеромъ, онъ сообщилъ ей, что снимаетъ за полтораста рублей табачную лавочку на Гагаринской улицѣ. На 6-й они и совсѣмъ перемѣстились туда. При лавочкѣ были двѣ комнаты: одна большая, направо, съ кухнею, другая налѣво, отдѣльно, низенькая и узкая. Первую Гороховъ отдалъ Любѣ, вторую оставилъ за собою. Новый товаръ онъ закупалъ самъ, а продажу его поручилъ Любѣ, на которую также возложилъ и всѣ хозяйственныя заботы, кромѣ достачи денегъ, и положилъ ей жалованье по десяти рублей въ мѣсяцъ. Онъ постоянно занимался переводомъ книгъ по экономическому и физическому отдѣламъ, а иногда писалъ и оригинальныя собственныя статейки. Онъ рѣдко выходилъ изъ своей комнаты и мало говорилъ съ Любой. Люба на новосельи скучала не долго, живо познакомившись, чрезъ хожденіе на рынокъ и заборъ у нея товаровъ, съ своими сосѣдками; иногда она отпрашивалась у Горохова къ нимъ въ гости и принимала ихъ у себя, угощая крѣпкимъ кофеемъ. По некрасивости Горохова, она женировалась назвать его сосѣдкамъ — мужемъ, а по несходству физіономій — братомъ, а потому просто назвала его дядюшкой. Въ Околодкѣ Люба стала слыть за разумницу-хозяйку, а Гороховъ за дядюшку табачницы.
Мирно и тихо протекло четыре мѣсяца.
Какъ-то разъ, возвращаясь не въ урочный часъ домой, Гороховъ услыхалъ въ своей лавкѣ какую-то возню, смѣхъ и веселье. Онъ дернулъ дверь, зазвенѣлъ колокольчикъ и все утихло. Люба встрѣтила его съ румянцемъ на щекахъ и смущенная. Въ лавочкѣ былъ посторонній посѣтитель, мужчина лѣтъ тридцати-пяти, рябоватый, но съ лихими ухватками, тщательно выбритый, съ длинными усами; онъ былъ одѣтъ въ сольфериноваго цвѣта рубашку, съ зелеными кистями, въ плисовыхъ шароварахъ и козловыхъ сапогахъ, съ бураками.
— Очень пріятно съ вами познакомиться, сказалъ онъ Горохову, когда тотъ взглянулъ на него, вычурно кланяясь, желая тѣмъ показать себя свѣтскимъ человѣкомъ, — я съ вашею племянницею ужь третій мѣсяцъ имѣю удовольствіе быть знакомымъ, а съ вами не имѣю чести… онъ подалъ руку, — я самъ чиновникъ, коллежскій регистраторъ Прокофій Лаврентьевичъ Лаврентьевъ… Вы все писать изволите?..
— Да, отвѣчалъ Гороховъ, идя въ свою комнату и притворивъ за собою дверь на задвижку.
Послѣ этого случая, Гороховъ часто встрѣчалъ Лаврентьева въ своей лавкѣ, всегда учтиво ему раскланявшагося.
Однажды, осеннимъ вечеромъ, особенно неутомимо трудился Гороховъ надъ какимъ-то спѣшнымъ переводомъ. Вдругъ, въ комнату къ нему вошла толстая старуха, одѣтая но мѣщански, въ коричневое платье, съ красной шалью на плечахъ и жолтомъ, шолковомъ платкѣ на головѣ.
— Ужь вы, батюшка, извините… заговорила она протяжно тоскливымъ голосомъ, — что я васъ обезпокоила… Да дѣло-то такое важное, что ваше марокованіе и оставить не грѣхъ… Я пришла васъ поздравить съ радостію… Богъ вашей племянницѣ судьбу посылаетъ… Женишокъ ей нашелся, чиновникъ, Прокофій Лаврентьевичъ Лаврентьевъ…
— Ахъ, оставьте меня, пожалуйста въ покоѣ!.. Какое мнѣ дѣло?.. Что за чепуха?.. Ну, пусть Любовь Васильевна и выходитъ за него замужъ!.. Что она — маленькая?..
— Нѣтъ, такъ дѣлать не годится, возразила старуха прежнимъ голосомъ, — вы дайте согласіе какъ слѣдуетъ, ладкомъ, да наградите вашу племянницу, чѣмъ Богъ послалъ… Судьба ей находится хорошая… Зачѣмъ такъ?.. Прокофій Лаврентьевичъ не какой-нибудь человѣкъ… Свой достатокъ имѣетъ: у него тоже своя овощная лавка есть… Анъ, вдвоемъ и магазинъ бы вышелъ… Опять, онъ изъ роду хорошаго… Мать-то его въ какихъ домахъ живетъ на Морской!.. И его все-таки не оставляеть… Писаремъ онъ служилъ, а по ея милости ахвицерской чинъ дали… Тото-съ…
— Да, хорошо, хорошо… Я все сдѣлаю… Лавку ей, что-ли отдать? Ну, пусть беретъ себѣ! на что она мнѣ?..
— Вотъ это, дѣло… Вы человѣкъ одинокій…
Въ комнату еще вошелъ Лаврентьевъ, ведя за руку Любу…
— Позвольте мнѣ благодарить васъ за счастіе, которое вы мнѣ вручаете въ лицѣ такъ-сказать племянницы вашей, Любви Васильевны. Вѣрьте мнѣ, что я оправдаю… Вы человѣкъ суровый, но благородный…
— Да поймите вы, закричалъ на него Гороховъ, — что все зависитъ не отъ меня, а отъ ней…
— А хотѣла васъ просить, Дмитрій Карповичъ, проговорила плаксиво-заученымъ голосомъ Люба, — не препятствуйте моему счастію…
— И не думаю, и не воображаю… Смертельно радъ! А вамъ и лавку отдамъ, и свадьбу справлю, и тряпокъ накуплю… Все — все сдѣлаю. Но для этого мнѣ нужно съ вами, предварительно, завтра, часъ переговорить на единѣ. Вообще я завтрашній день къ вашимъ услугамъ, а сегодня прошу васъ: уйдите всѣ сію же секунду… Я чертовски занятъ…
Посѣтители раскланявшись вышли. Проводивъ ихъ, Гороховъ ударилъ но столу рукой, проговоривъ: «Поднесъ же чортъ!» и принялся доканчивать переводъ.
Свадьба г-на Лаврентьева съ г-жею Западовой состоялась. Гороховъ, устроивъ все къ ихъ благополучію, уѣхалъ въ Москву. По возвращеніи оттуда, онъ занялъ прежній же номеръ въ домѣ Яковлева и сталъ заводиться новой библіотечкой.
Недавно Гороховъ, встрѣтя Оливова близь Гагаринской улицы, предложилъ ему навѣстить Любу.
Лаврентьевы, мужъ и жена, встрѣтили гостей чрезвычайно радушно и понаставили на столъ много закусокъ, вина и папиросъ. Они жили безбѣдно, даже въ достаткѣ; въ комнатахъ не было недостатка въ мебели, но проглядывало безвкусіе и недоставало чистоты. Люба сильно растолстѣла, до обрюзглости; мужемъ своимъ она повидимому довольна и съ удовольствіемъ принимаетъ при постороннихъ его ласки и цалованіе пухлыхъ рукъ. Что касается до Лаврентьева, то онъ въ восторгѣ отъ своей супруги и хвалитъ ея приготовленія маринованные грибы и миногу. Лаврентьевы ожидаютъ прибавленія семейства — и мужъ приглашалъ Горохова кумомъ, но послѣдній уступилъ эту честь Оливову. Люба безцеремонно называетъ Горохова дядюшкой.
Вышедъ на улицу отъ благодушной четы и взглянувъ на грустную физіономію своего молодаго спутника, Гороховъ сказалъ ему, разводя въ обѣ стороны руки:
— Все что можно сдѣлать!