НА ПАМЯТЬ О НИКОЛАѢ АЛЕКСѢЕВИЧѢ НЕКРАСОВѢ. править
Недѣльные очерки и картинки. править
Странный случай — въ какую нибудь недѣлю передъ нашимъ новымъ годомъ набралось столько смертей: генералъ Ламармора, извѣстный Распайль, нашъ Некрасовъ и король Викторъ-Эммануилъ. Одинъ за другимъ такъ и валились, какъ колосья, подрѣзанные косою временя.
Старое поколѣніе вымираетъ, очищая путь новому. Что оно сдѣлаетъ, что изъ него выйдетъ — извѣстно только будущему. Какъ бы то ни было, пусть оно смѣло подниметъ бокалъ и выльетъ во славу грядущаго, которое ему принадлежитъ. Еще нѣсколько лѣтъ и могилы сокроютъ насъ, и дьячки или пѣвчіе пропоютъ намъ вѣчную память. Ни шипѣнье безсильной злобы, ни наглость и глупость тѣхъ, которые высоко поднимаютъ свою морду, какъ заводскіе жеребцы, готовые растоптать всякаго, ни мелкая, завистливая клевета, которая ходитъ осторожно и уязвляетъ изъ-за угла, — ничто уже не дойдетъ до слуха мертвыхъ, и будутъ они спать подъ говоръ новой жизни, подъ шопотъ самонадѣянныхъ стремленій, подъ гулъ великихъ дерзаній, великихъ подлостей и громкихъ паденій…
О, успокойтесь и не глядите слишкомъ гордо: жизнь — это такая трёпка, которая очищаетъ человѣка, но очищаетъ его часто, какъ очищаются волокны льна отъ кострики, дѣлая его до того тонкимъ, слабымъ и податливымъ, что онъ вытягивается въ стройную нитку въ рукахъ любой бабы и идетъ ровно въ ткацкомъ станкѣ жизни…
И у сходящаго со сцены поколѣнія, къ которому и мы имѣемъ честь принадлежать, блестѣли взоры пламенемъ, и у насъ билось сердце, и мы были исполнены великихъ дерзаній и готовы были творить людей по образу своему и подобію. Мы — сила и власть, и стѣны должны были расшибаться подъ ударомъ нашего кулака, и всякія преданія, весь этотъ старый и дряхлый міръ долженъ былъ разлетѣться подъ бурнымъ дыханіемъ нашимъ, подъ напоромъ нашего ума, нашихъ знаній, отваги нашихъ сердецъ.
И долгія, безсонныя ночи, безсонныя ночи юности мы мучились подъ тяжестью своихъ замысловъ, негодовали, кипѣли злобой, и воображеніе работало неутомимо, страстно, безъ оглядки…
А жизнь шла своей чередой, и исторія не ломалась на двое. Напротивъ, она ступала себѣ своимъ мѣрнымъ и вѣрнымъ шагомъ, отряхая старую пыль, освѣжая воздухъ, перемалывая и бурныя стремленія, и дикія выходки, и бившія черезъ край желанія, и незнавшія удержу страсти, и характеры, весь образъ божій — человѣка…
И этотъ человѣкъ, котораго сегодня покрыли цвѣтами и землей, какую вынесъ онъ трепку!
Боже мой, какая богатая жизнь, какой желѣзный характеръ, какой огромный умъ! Я не буду говорить о немъ, какъ о поэтѣ — кто не знаетъ его пѣсенъ, кто не проникался ими, кто не чувствовалъ себя подъ вліяніемъ ихъ лучшимъ, благороднымъ, очищеннымъ отъ пыли самодовольства и равнодушія? Тихо сложилъ крылья геній печали и улетѣлъ вмѣстѣ съ нимъ, наполнивъ воздухъ звуками своихъ не ровныхъ, иногда дребезжащихъ, но сильныхъ, захватывающихъ пѣсенъ, исполненныхъ не столько местью, сколько любовью и горькимъ чувствомъ.
Его молодость, всѣ муки ея — въ этихъ пѣсняхъ. Я говорилъ объ этой молодости въ прошломъ мартѣ (№ 380 «Новаго Времени»). Некрасовъ выбивался одинъ, безъ всякой опоры, писалъ стихи, повѣсти, водевили, рецензіи, всякій вздоръ, голодалъ и холодалъ, насмотрѣлся бѣдности и испыталъ ее, насмотрѣлся всякаго насилія еще мальчикомъ, когда онъ съ отцомъ своимъ исправникомъ присутствовалъ иногда при расправахъ и когда тяжелый произволъ лежалъ и на самыхъ близкихъ къ нему лицахъ:
Въ невѣдомой глуши, въ деревнѣ полудикой,
Я росъ средь буйныхъ дикарей,
И мнѣ дала судьба, но милости великой,
Въ руководители псарей.
Вокругъ меня кипѣлъ развратъ волною грязной,
Боролись страсти нищеты,
И на душу мою той жизни безобразной
Ложились грубыя черты.
И прежде, чѣмъ понять разсудкомъ неразвитымъ,
Ребенокъ, могъ я что нибудь,
Проникъ уже порокъ дыханьемъ ядовитымъ
Въ мою младенческую грудь.
Это не изъ Лавры, какъ обозначено въ книгѣ стихотвореній Некрасова, а изъ собственной, наболѣвшей души поэта, изъ которой такъ часто вырывались искренніе, глубокіе звуки.
Но это былъ не изъ тѣхъ, кого судьба можетъ взять въ охапку и бросить, куда хочетъ. Нѣтъ, это былъ прежде всего человѣкъ замѣчательнаго ума. Не зная ни одного иностраннаго языка, почти ни одного иностраннаго слова, получивъ отрывочное, кое-какое образованіе, не кончивъ нигдѣ курса, даже въ гимназіи, онъ быстро все схватывалъ и не только не терялся среди образованныхъ, развитыхъ научно молодыхъ людей сороковыхъ годовъ, но сталъ между ними, какъ нѣчто очень оригинальное, самобытное, крѣпкое, поражавшее знаніемъ людей и жизни вообще. Дѣйствительно онъ зналъ ее ближе и лучше, чѣмъ Бѣлинскій, Тургеневъ и многіе другіе, съ которыми судьба его сталкивала. Не даромъ онъ прожилъ на лонѣ крѣпостнаго права, не даромъ голодалъ и холодалъ, сходился со всякимъ людомъ, брался за всякое писанье. Юнъ смѣло шелъ въ жизни. Попалъ въ кругъ артистовъ — и началъ писать пьесы для театра, то передѣлывая, то сочиняя. Сочинилъ онъ «Похожденія Столбикова» въ 5 дѣйствіяхъ, съ прологомъ и эпилогомъ, «но, говорилъ онъ, прологъ и эпилогъ не спасли пьесы». За то огромный успѣхъ имѣла «Шила въ мѣшкѣ не утаишь, дѣвушки подъ замкомъ не удержишь».
— Первый актъ только сочинилъ я, говорилъ онъ мнѣ, а второй выкралъ почти цѣликомъ изъ Нарѣжнаго, и этотъ актъ и имѣлъ особенный успѣхъ.
Но отличаясь отъ всѣхъ своимъ знаніемъ жизни, онъ былъ полонъ идеализма, полонъ высокихъ стремленій. Иначе это и не могло быть: еслибъ это была практическая, умная натура, думавшая только о томъ, чтобы найдтись среди людей, занять между ними хорошее мѣсто, составить себѣ состояніе — откуда она, эта зачерствѣвшая натура, нашла бы столько чувства, столько силы негодованія, откуда бы она почерпнула тѣ поистинѣ мощныя и до слезъ трогающія строфы, которыя мы находимъ въ «Родинѣ», въ «Тишинѣ» и во многихъ другихъ пьесахъ? Человѣкъ, у котораго не былъ бы глубокій родникъ лучшихъ человѣческихъ стремленій, человѣкъ, у котораго не было бы нѣжной, любящей души, не вырвалъ бы изъ нея ничего, кромѣ дѣланныхъ, напыщенныхъ и звонкихъ фразъ…
Однажды, разсказывая мнѣ разные анекдоты изъ своей жизни, рисуя ту бѣдность, которую онъ видѣлъ, то нахальство непомѣрное, съ какимъ эксплоатировался всякій трудъ и литературный въ особенности, потому что тутъ также эксплоатировался и талантъ, рисуя умственную ничтожность тѣхъ людей, которые являлись наилучшими піявками, онъ сказалъ:
— Я далъ себѣ слово не умереть на чердакѣ. Нѣтъ, думалъ я, будетъ и тѣхъ, которые погибли прежде меня, — я пробьюсь во что бы то ни стало. Лучше по владиміркѣ пойдти, чѣмъ околѣвать безпомощнымъ, забитымъ и забытымъ всѣми. И днемъ, и ночью эта мысль меня преслѣдовала, отъ нервнаго волненія я подпрыгивалъ на своей кровати, и голова горѣла, какъ въ горячкѣ. Я мучился той внутренней борьбою, которая во мнѣ происходила: душа говорила одно, а жизнь совсѣмъ другое. И идеализма было у меня пропасть, того идеализма, который въ разрѣзъ шелъ съ жизнью, и я сталъ убивать его въ себѣ и стараться развить въ себѣ практическую смѣтку. Идеалисты сердили меня, жизнь мимо ихъ проходила, они въ ней ровно ничего не смыслили, они всѣ были въ мечтахъ, и всѣ ихъ эксплоатировали. Я рѣдко говорилъ въ ихъ обществѣ, но когда напивался вмѣстѣ съ ними — на это всѣ мастера были — я начиналъ говорить противъ этого идеализма съ страшнымъ цинизмомъ, съ такимъ цинизмомъ, который просто пугалъ ихъ. Я все отрицалъ, всѣ самыя благородныя стремленія и проповѣдывалъ жесткій эгоизмъ и древнее правило — око за око, зубъ за зубъ. Пускай ихъ! Когда, на другой день, проспавшись, я вспоминалъ свои рѣчи, то самъ удивлялся своей смѣлости и пропасти цинизма…
Я ручаюсь за подлинность этихъ словъ, которыя вѣроятно не мнѣ одному случалось слышать изъ устъ Некрасова. Одинъ очень извѣстный писатель, упивавшійся идеализмомъ и находившійся въ дни своей юности въ дружескихъ отношеніяхъ къ почившему поэту, не далѣе какъ четыре года тону назадъ передавалъ мнѣ съ негодованіемъ о томъ цинизмѣ, съ которымъ говорилъ Некрасовъ о самыхъ священныхъ для каждаго человѣка отношеніяхъ. Онъ очевидно принималъ и тогда и принимаетъ теперь все это за чистую монету, за настоящія стремленія, которыя таились въ глубинѣ молодого Некрасова, бывшаго тогда на три года моложе чистаго и богатаго идеалиста. Но этотъ цинизмъ былъ крикомъ сильной натуры, которая искала выхода изъ борьбы, протестомъ сильнаго, но не образованнаго ума, который ясно видѣлъ людскія отношенія, ясно понималъ ихъ и хотѣлъ образумить идеалистовъ, которые поддавались стрижкѣ со слезами, глубоко схороненными въ груди въ то время, когда уста ихъ старались дѣлать пріятную улыбку. Огромный умъ Некрасова, воспитанный прямо и почти только на одной жизни, противился теоретическимъ представленіямъ, расплывшимся въ широко-вѣщательныя рѣчи, въ самосозерцаніе, въ благоговѣніе передъ «прекраснодушіемъ» и становился во вражду съ теоріей тѣмъ рѣзче, чѣмъ больше въ самомъ себѣ онъ находилъ того же идеализма. Русскій человѣкъ до мозга костей, доказавшій страстными строфами о родинѣ, какъ онъ ее любитъ, какъ онъ ей преданъ, Некрасовъ былъ типическимъ представителемъ великорусскаго племени и типическимъ, оригинальнымъ русскимъ поэтомъ. Своя русская, жизненная философія жила въ немъ и давала о себѣ знать уже юношѣ, прошедшему жизненную школу. Онъ выросъ въ большого человѣка, на столько большого, что, говоря о немъ, слѣдуетъ не руководствоваться теоріей умолчанія; этотъ характеръ былъ вовсе не такой простой и такой обыденный, какъ это казалось и кажется инымъ нашимъ соотечественникамъ и судить о немъ невозможно по обыкновенной мѣркѣ.
«Большой практикъ онъ былъ», говорятъ о немъ, «и стихи иногда хорошіе писалъ, и въ карты игралъ отлично. У него все это вмѣстѣ». (Передаю это въ болѣе мягкой формѣ, чѣмъ говорилось о немъ иногда).
Какъ это просто, въ самомъ дѣлѣ и какъ легко бросить камнемъ въ человѣка? Но если вы вспомните, что онъ не клялся, не просилъ, не заискивалъ, что онъ искалъ только независимости и искалъ исключительно своими силами, что онъ готовъ былъ скорѣе чортъ знаетъ надъ чѣмъ трудиться, чѣмъ одолжаться даже отцомъ своимъ и просить у него помощи если вы вспомните, какъ и что цѣнило тогда общество, какъ трудно было пролѣзть впередъ на литературномъ поприщѣ, не сдѣлавшись «покорнѣйшимъ», «преданнѣйшимъ» слугою, холопомъ, изъ котораго выжмутъ весь сокъ и бросятъ околѣвать на чердакѣ или на мостовой, или въ больницѣ, подвергая всѣмъ униженіямъ его истлѣвшую, изстрадавшуюся душу, заставляя ее терпѣть незаслуженныя муки и биться въ безсильной ярости до послѣдняго издыханія, если все это вы представите себѣ — вы поймете, что долженъ былъ чувствовать умный и даровитый человѣкъ, чувствовавшій въ себѣ силу для борьбы.
«Я поклялся не умереть на чердакѣ, я убивалъ въ себѣ идеализмъ, я развивалъ въ себѣ практическую сметку». Вы найдете много людей большею частью, впрочемъ, ординарныхъ, посредственныхъ, безъ ума и таланта, которые возмутятся этимъ и дадутъ вамъ понять, что они идеальнѣе смотрятъ на жизнь, что они честнѣе отдаются ей. Но присмотритесь поближе въ этихъ «честныхъ» людей и вы увидите, что имъ бабушка ворожитъ, что они сплошь и рядомъ совершаютъ маленькія подлости, даже не замѣчая этого, что жизнь ихъ исполнена милліономъ сдѣлокъ, ловко объясняемыхъ даже либеральной теоріей, что они фыркаютъ своей независимостью, а не исповѣдаютъ ее, что они съ воспаленными глазами говорятъ о вашей подлости единственно потому, что своей не понимаютъ и не стараются вникнуть въ смыслъ вашихъ поступковъ, который иногда разумнѣе и выше смысла самой патентованной «честности».
Я не могу говорить все, что знаю о покойномъ, что слышалъ отъ него не однажды: не условія приличій мнѣ мѣшаютъ, а условія времени. Скажу только одно, что фырканье своей независимостью, т. е. проявленіе ея рѣзкими чертами, быть можетъ, имѣетъ свою цѣну; во всякомъ случаѣ для этого требуется нѣкоторая смѣлость, но постоянное отстаиваніе своей независимости, исканіе ея съ уступками, конечно, но исканіе ея во что бы то ни стало, въ теченіе цѣлой жизни со стороны такого умнаго человѣка, какимъ былъ Некрасовъ, безспорно принесло ему и всей литературѣ огромную пользу. Онъ дѣлалъ ошибки и проступки, какъ всякій человѣкъ, быть можетъ большіе, чѣмъ всякій человѣкъ, но о нихъ должно судить въ связи со всѣмъ нашимъ развитіемъ, въ связи съ тѣми рѣзкими переходами отъ одного. вѣтра къ другому, какими такъ полна была наша жизнь въ послѣдніе сорокъ лѣтъ. Проживите ее и оставьте по себѣ такіе слѣды, тогда вамъ и книги въ руки.
Мнѣ кажется, что поэтъ и человѣкъ въ Некрасовѣ идутъ вмѣстѣ и неразлучно, и онъ такой именно поэтъ, потому что былъ такимъ именно человѣкомъ, какимъ мы его знали. Некрасовъ идеалистъ, Некрасовъ мечтатель, Некрасовъ сломленный судьбою, Некрасовъ терпѣливо выжидающій случая, ждущій у моря погоды, отличающійся всевозможными добродѣтелями, пылающій при всякомъ случаѣ благородствомъ и самоотверженіемъ, такой Некрасовъ не былъ бы поэтомъ «мести и печали», не слышалось бы въ его поэзіи того, о чемъ самъ онъ говоритъ, что въ ней «кипитъ живая кровь».
Торжествуетъ мстительное чувство,
Дорогая теплится любовь, —
Та любовь, что добрыхъ прославляетъ,
Что клеймитъ злодѣя и глупца…
Не геній Пушкина и Лермонтова сидѣлъ въ немъ, тотъ геній, который самъ творитъ почти изъ ничего, который откликается на все, глубокій и разнообразный, какъ природа. Талантъ Некрасова однообразнѣе, меньше, и не будь онъ такъ уменъ, не пройди онъ той школы, которую прошелъ, не испытай на самомъ себѣ, не прочувствуй на практикѣ, если можно такъ выразиться, всѣхъ тѣхъ мотивовъ, которые служили предметомъ его поэзіи, онъ по всей вѣроятности, не былъ бы пѣвцомъ народнаго горя и народной силы, не такъ трепетала бы въ его поэзіи эта звенящая, надрывающая душу страна. Каторжная борьба съ жизнью, погоня за независимостью на томъ пути, на которомъ такъ трудно было найдти ее, внутренняя работа для того, чтобъ смѣло и бодро пройдти между противоположными теченіями, все это обострило его чувство, сообщило его таланту силу именно въ томъ направленіи, какимъ сильна его поэзія.
Скажу больше: не стремись Некрасовъ къ независимости, не вырабатывай онъ у себя практической сметки, не умѣй онъ пользоваться пріобрѣтеннымъ состояніемъ и большими знакомствами, судьба журналистики русской, столь часто зависѣвшая отъ случая, могла быть иною, а журналистика очень много обязана Некрасову. Для нея тоже нуженъ былъ '«практическій человѣкъ», но не того предпринимательнаго закала, который тогда царствовалъ нераздѣльно. Нуженъ былъ талантливый человѣкъ, понимающій ея задачи, широко на нихъ смотрѣвшій, строющій успѣхъ журнала не на эксплоатаціи сотрудниковъ, а на идеяхъ и талантахъ.
— Одинъ я между идеалистами былъ практикъ, говорилъ Некрасовъ, продолжая ту рѣчь, начало которой я привелъ выше: — иногда мы заводили журналъ, идеалисты это прямо мнѣ говорили и возлагали на меня какъ бы миссію создать журналъ.
И онъ создалъ этотъ журналъ, не смотря на всѣ препятствія, на отсутствіе сотрудниковъ, денегъ и возможности писать что-нибудь такое, что живо затрогивало бы общество. Мы вообразить себѣ не можемъ того времени — такъ мы далеко ушли отъ той мелкой, но трагической борьбы, потому что она изсушала мозгъ. Только натура необычайно сильная могла ее выдержать. Некрасовъ тогда работалъ по цѣлымъ суткамъ. Онъ разсказывалъ мнѣ, какъ писались, наприм., романы «Три страны свѣта» и «Мертвое озеро»,
— У меня въ кабинетѣ было нѣсколько конторокъ. Бывало, зайдетъ Григоровичъ, Дружининъ и др., и сейчасъ къ нимъ: становитесь и пишите что нибудь для романа, главу, сцену. Они писали. Писала много и Панаева (Станицкій). Но все, бывало, не хватало матеріала для книжки. Побѣжишь въ Публичную библіотеку, просмотришь новыя книги, напишешь нѣсколько рецензій — все мало. Надо роману подпустить. И подпустишь. Я, бывало, запрусь, засвѣчу огни и пишу, пишу. Мнѣ случалось писать безъ отдыху болѣе сутокъ. Времени не замѣчаешь; никуда ни ногой, огни горятъ, не знаешь, день ли, ночь ли; приляжешь на часъ, другой и опять за то же. Теперь хорошо вспомнить объ этомъ, а тогда было жутко, и не разъ мнѣ приходили на память слова Бѣлинскаго, которыя онъ сказалъ мнѣ за недѣлю до смерти: я все думаю о томъ, говорилъ онъ, лежа грустный, блѣдный, что года черезъ два и вы будете лежать такъ же безпомощно, какъ я. Берегите себя, Некрасовъ". Но развѣ можно было себя беречь?… А какъ на насъ смотрѣли тогда, я не говорю о властныхъ особахъ, — анапр., такія знаменитости, какъ Гоголь. Разъ онъ изъявилъ желаніе насъ видѣть. Я, Бѣлинскій, Панаевъ и Гончаровъ надѣли фраки и поѣхали представляться, какъ къ начальству. Гоголь и принялъ насъ, какъ начальникъ принимаетъ чиновниковъ; у каждаго что нибудь спросилъ и каждому что нибудь сказалъ. Я читалъ ему стихи къ «Родинѣ». Выслушалъ и спросилъ: «Чтожъ вы дальше будете писать?» — Что Богъ на Душу положитъ: — «Гмъ», и больше ничего. Гончаровъ, помню, обидѣлся его отзывомъ объ «Обыкновенной Исторіи»…
Разсказывалъ онъ обыкновенно много и живо. Это была живая и умная лѣтопись литературы и жизни, и при томъ такой жизни, которая для большинства насъ — terra incognita. Любилъ читать свои стихотворенія, но не иначе, какъ въ интимномъ кружкѣ.
— Въ сороковыхъ годахъ, говорилъ онъ, писатели думали, что необходимо составлять себѣ репутацію прежде всего въ большомъ свѣтѣ, а потому нѣкоторые изъ насъ изъ фрака не выходили. Я никогда этого не дѣлалъ. Я бывалъ у графини Разумовской и другихъ, но въ карты тамъ игралъ: я былъ равный съ равными, а не заискивалъ, не представлялъ своихъ стиховъ на судъ этихъ господъ и госпожъ. Я всегда думалъ, что надо репутацію у публики завоевать, а большой свѣтъ — какая это публика?
Говаривалъ онъ, въ особенности въ послѣдніе годы, и о своемъ значеніи въ литературѣ, и всегда чрезвычайно скромно. Въ прошломъ году разъ онъ писалъ намъ между прочимъ: "Боленъ такъ, что не пишется, да и трудно измыслить что нибудь… Вотъ всего четыре стиха:
Къ портрету** править
Твои права на славу очень хрупки,
И если вычесть изъ заслугъ
Ошибки юности и послѣднихъ лѣтъ уступки —
Пиши пропало, милый другъ.
«Многимъ годится и мнѣ въ томъ числѣ», прибавилъ онъ къ этимъ стихамъ.
Большія надежды возлагалъ онъ на свою поэму «Кому на Руси жить хорошо». Уже больной, онъ разъ говорилъ съ одушевленіемъ о томъ, что можно было бы сдѣлать, «еслибъ еще года три-четыре жизни. Это такая вещь, которая только въ цѣломъ можетъ имѣть свое значеніе. И чѣмъ дальше пишешь, тѣмъ яснѣе представляешь себѣ дальнѣйшій ходъ поэмы, новые характеры, картины. Начиная, я не видѣлъ ясно, гдѣ ей конецъ, но теперь у меня все сложилось, и я чувствую, что поэма все выигрывала бы и выигрывала. Боюсь, что не проживу. Плохъ сталъ».
Онъ дѣйствительно становился плохъ, а какъ онъ страдалъ отъ своей болѣзни, что выносилъ — представить трудно. «Въ январѣ будетъ ровно три года», говорилъ онъ незадолго до смерти, «какъ я заболѣлъ», но страдалъ онъ особенно сильно года полтора. нервныя боли онъ чувствовалъ во всемъ тѣлѣ и постоянно долженъ былъ перемѣнять положеніе. То онъ ходитъ, то прижмется въ уголъ и стоитъ неподвижно, то упрется головою объ стѣну, то ляжетъ и тутъ не можетъ оставаться и нѣсколькихъ минутъ въ одномъ положеніи: то на одинъ бокъ повернется, то на другой, то сядетъ и судорожно сожметъ руками ноги, то положитъ ноги выше головы, то отчаянно закидываетъ голову назадъ. Боли усиливаются, долго онъ тушитъ и выдерживаетъ — есть всему предѣлы, и комната оглашается его крикомъ и стонами. Эти припадки случались ежедневно и по нѣсколько разъ въ день. Ему давали одуряющія вещества и онъ засыпалъ. Весной 1877 г. страданія усилились необычайно; несчастный рвалъ на себѣ бѣлье, схватывалъ себя за горло. Предположено было сдѣлать ему операцію. За нѣсколько дней до нея я зашелъ къ нему и, противъ обыкновенія, засталъ его въ хорошемъ состояніи.
Комната была страшно натоплена; больной лежалъ на кровати, въ углу, покрытый простыней — онъ не могъ выдерживать на себѣ даже одѣяла, которое казалось слишкомъ тяжело — такъ чутки были его нервы.
— Я васъ съ годъ не видалъ такимъ хорошимъ, сказалъ я.
— Да сегодня просвѣтъ такой нашелъ, началъ онъ тихимъ голосомъ. Знаете, какъ въ лѣсу, въ темной чащѣ. Идешь, идешь и вдругъ просвѣтъ увидишь. Такъ и у меня. Нѣсколько дней было ужасно тяжело; я думалъ, что ужъ конецъ. Лежишь въ полусознаніи подъ вліяніемъ морфія и этихъ адскихъ мукъ. Слышишь и видишь даже, что кто-то будто ходитъ тутъ такой унылый, и такъ жалко мнѣ его, такъ хочется утѣшить его, а не могу… Да, сегодня просвѣтъ у меня, но онъ сейчасъ кончится, боюсь. Вотъ что, чтобъ не терять времени: я виноватъ передъ вами — все никакъ не могу переслать, а стихи вамъ готовы[1].
Онъ быстро поднялся съ кровати и при помощи человѣка подошелъ къ столу. На немъ была одна рубашка. Тутъ только увидалъ я, до чего онъ исхудалъ и какъ сгорбилась спина его. На столѣ лежали листы, исписанные карандашемъ. Онъ взялъ ихъ и снова улегся. Все дѣлалъ крайне торопливо.
— Видите что. У меня что-то странное выходитъ. Лежишь дни и ночи съ закрытыми глазами и все картины проходятъ, люди, деревья, сцены. Отбою нѣтъ; приглядываешься, всматриваешься и такъ все ясно. Въ послѣднее время все мнѣ представляются степи. Безъ конца лежитъ степь и степь, сибирская, безпредѣльная. Вотъ вижу снѣгъ идетъ, такъ и валитъ хлопьями и степь бѣлѣетъ, и я смотрю на нее долго, долго. Этотъ образъ степи просто не даетъ мнѣ покою. И я задумалъ цѣлую поэму, которую назову «Безъ роду, безъ племени». Разныя подробности у меня уже сложились, нѣсколько стиховъ набросано на этихъ листахъ, а другіе въ головѣ. Понимаете, что будетъ. По этой степи ходитъ человѣкъ. Онъ вырвался изъ острога на волю. А воля эта — степь. И зимой, и лѣтомъ онъ тамъ. Онъ бѣжитъ, бѣжитъ до истощенія силъ, голодаетъ, голодаетъ. Нигдѣ нѣтъ пріюта. Тутъ я опишу, какъ мучитъ человѣка холодъ, голодъ, жажда. Это ужасныя муки. Я знаю теперь, что значитъ физическая мука. И вотъ онъ идетъ, и ничего нѣтъ, кромѣ снѣга и степи… Вдругъ видитъ онъ что-то черное. Онъ туда, смотритъ — горностайка: замерзъ, бѣдняга. Подумалъ, подумалъ — бросить горностайку или взять съ собой? Все таки товарищъ, божье созданіе, все будто не одинъ въ этой проклятой степи. Снялъ онъ шапку, положилъ горностайку, надѣлъ ее опять и снова идетъ. Все степь и снѣга, силъ не хватаетъ идти. И вотъ слышитъ звонъ. Остановился, прислушался. Жилье близко. Да что тамъ его ждетъ? Этотъ звонъ только раздражаетъ, только напоминаетъ, что есть близко люди, да нельзя къ нимъ идти — онъ бродяга, безъ рода, безъ племени. А звонъ продолжается. Перекреститься или нѣтъ? думаетъ онъ. Чему радоваться? И озлобленіе беретъ его и вспоминаетъ онъ, какъ жилъ онъ между людьми, какъ этотъ звонъ колокольный вызывалъ въ немъ чувство. Снялъ онъ шапку — глядь, а горностайка шевелится: онъ согрѣлъ его на головѣ своей. Глядитъ онъ на него, по шерсткѣ гладитъ. Ну, хочешь со мной, или на волю? Присѣлъ, спустилъ горностайку — прижался звѣрекъ и вдругъ бросился на волю… Это начало. Вотъ вамъ нѣсколько стиховъ — дѣлайте съ ними, что хотите.
Разсказывая это гораздо подробнѣе и разумѣется гораздо лучше, чѣмъ я написалъ, онъ опять всталъ и подошелъ къ камину. Тутъ были сестры его и жена, которыя не покидали страдальца, ухаживая за нимъ постоянно и дежуря при немъ по ночамъ, поочередно. Принесли бифстексъ, Зинаида Николаевна (жена Некрасова) рѣзала его на мелкіе кусочки, на тарелкѣ. Некрасовъ подошелъ къ столу и сталъ ѣсть, разрѣзая куски еще на меньшіе.
— Я много говорилъ, сказалъ онъ: — этого нельзя. Еслибъ Николай Андреевичъ (Бѣлоголовый) узналъ, задалъ бы онъ мнѣ.
И этотъ человѣкъ, у котораго голова была полна поэтическими образами, который такъ много могъ бы еще сдѣлать — умираетъ. Я посидѣлъ минуту и сталъ прощаться.
— Дай Богъ, чтобъ вамъ становилось лучше и лучше.
— Нѣтъ, этого не будетъ.
Онъ пожалъ мнѣ руку и повернулся къ столу, потомъ опять обернулся ко мнѣ, сдѣлалъ два три шага впередъ и сказалъ шепотомъ:
— Черезъ нѣсколько дней отправлюсь на тотъ свѣтъ.
— Полноте, H. А.
— Нѣтъ, это такъ. Да оно и лучше.
Голосъ его дрогнулъ — въ немъ послышались слезы. Не смотря на невыносимыя страданія, онъ все-таки хотѣлъ жить, и когда проходили припадки, и онъ могъ вздохнуть свободно, онъ говорилъ своимъ близкимъ: «А все-таки я радъ, что я здѣсь еще, а не тамъ».
Вотъ что написано было на тѣхъ листахъ, которые онъ мнѣ далъ:
Имени и роду
Богу не скажу.
Надо — воеводу
Словомъ ублажу.
Кто ты? — Я-то? Житель!
Опустилъ кулакъ:
Кто ты? — Сочинитель!
Подлинно, что такъ.
Мѣткое, какъ пуля,
Слово подъ конецъ:
Кто ты? — Бородуля *), —
Прыснулъ! «Молодецъ!»
Я — давай Богъ ноги…
«Съ Богомъ! Ничего!
Наберемъ въ острогѣ
Помнящихъ родство».
Третій годъ на волѣ,
Третій годъ въ пути.
Сбился въ снѣжномъ полѣ —
Некуда идти!
Ночи дальше-дальше,
Незамѣтно дней!
Снѣгу больше-больше,
Не видать людей, —
Степью рыщутъ волки,
Съ голоду легки,
Стонутъ какъ на Волгѣ
Лѣтомъ бурлаки.
- ) Бородуля — баба съ бородой.
Въ послѣдній разъ я видѣлъ его 7 декабря. Наканунѣ я поздравилъ его запиской со днемъ ангела и пожелалъ здоровья. Онъ написалъ мнѣ въ тотъ же день карандашомъ на листкѣ почтовой бумаги, гдѣ было переписано его стихотвореніе «Букинистъ и Библіографъ», между прочимъ слѣдующее: «Я не могу похвалиться здоровьемъ. Эта жизнь мнѣ въ тягость и сокрушеніе. Но лучше объ этомъ не начинать». Я вошелъ тотчасъ же, какъ докторъ отъ него вышелъ, и присѣлъ около кровати. Онъ сталъ говорить, но шопотомъ; говорилъ минутъ пять; иногда вдругъ вырывалась изъ горла рѣзкая нота, точно невольно, и шопотъ становился еще тише. Онъ попросилъ папироску и сталъ курить. Руки были худы страшно, и онъ жаловался, что рука устаетъ держать папироску. Онъ весь истаялъ, но всѣ мысли его вертѣлись на литературѣ, ея идеалѣ, ея задачахъ. «Сколько я передумалъ за это время», шепталъ онъ: «Боже мой, сколько передумалъ! Времени много. Закрыты глаза. Полагаютъ, что я сплю, а я думаю, думаю, пока боли не напомнятъ о себѣ. И о томъ думаю, что безъ меня будетъ… Вотъ глаза закрываются… Усталъ. Заходите.»
Черезъ нѣсколько дней былъ у него Боткинъ. Некрасовъ уже почти не говорилъ. Боткинъ вышелъ отъ него въ слезахъ.
И вчера такъ многіе плакали, провожая его въ могилу…
P. S. Помѣщаемъ еще слѣдующія три стихотворенія Николая Алексѣевича изъ тѣхъ, которыя находятся въ нашемъ распоряженіи:
Букинистъ и Библіографъ. править
А вотъ еще изданье. Страсть
Какъ грязно! Впрочемъ, ваша власть
Взять иль не взять. Мнѣ все равно,
Найдти купца не мудрено.
Одно замѣтилъ я давно,
Что, какъ зазубрины на плугѣ,
На книгѣ каждое пятно
Нѣмой свидѣтель о заслугѣ.
Ай, Гумбольдъ *), сказано умно.
А публика, не бось, не цѣнитъ!
Она тогда свой судъ измѣнитъ,
Когда пойметъ, что изъ огня
Попало ей черезъ меня
"Двѣ, три хорошихъ книги въ руки.
Цѣна?…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Къ портрету*** править
Развѣнчанъ нами сей кумиръ
Съ его бездѣйственной, фразистою любовью,
Умны мы стали: вѣритъ міръ
Лишь доблести запечатлѣнной кровью.
Н. Некрасовъ.
- ) Такъ когда-то назвали одного букиниста, изыскателя въ области рѣдкихъ книгъ. Его уже давно нѣтъ на свѣтѣ.
- ↑ Николай Алексѣевичъ принималъ самое теплое участіе во мнѣ съ тѣхъ самыхъ норъ, какъ мы хорошо съ нимъ познакомились. Это было въ 1872 г. Никакой ему нужды во мнѣ не было, но онъ пріѣзжалъ ко мнѣ на Васильевскій Островъ и долго бесѣдовалъ о литературѣ. Тогда же онъ совѣтовалъ мнѣ завести свою газету и вести ее такъ, какъ я самъ понимаю. Участіе его совершенно безкорыстное, указывающее именно на нѣжную его душу, простиралось до того, что въ концѣ 1873 г. онъ предложилъ мнѣ значительную для меня сумму на поѣздку заграницу, чтобъ оправиться тамъ отъ постигшаго меня несчастья. Я не воспользовался этимъ предложеніемъ, но не могу не вспомнить объ этомъ съ глубокою благодарностью. Онъ же старался убѣдить меня купить «Новое Время» и жалѣлъ, что самъ ужъ устарѣлъ для веденія газеты, для участія въ пей. Онъ далъ для нея нѣсколько стихотвореній, изъ которыхъ нѣкоторыя были напечатаны подъ рубрикою: «Изъ Записной Книжки», но безъ его имени, другія вѣроятно долго еще останутся въ рукописи, хотя они почти всѣ имѣютъ отрывочный, неотдѣланный характеръ.