Неврастеники. править
I. править
— Итакъ, Олечка, теперь мы съ вами оба студенты?
— Я? нѣтъ.
— Да, вѣдь, вы же выдержали экзаменъ.
— На драматическіе курсы.
— Ну, значитъ, студентъ.
— Совсѣмъ не значитъ. Студентъ — это что-то такое жалкое, какая-то мямля, кислятина, вродѣ вотъ васъ. И слово какое: студентъ. Точно студень. Да вы, Петя, и есть студень, только… подогрѣтый.
Олечка серебристо захохотала. Петя пожалъ плечами.
— Кто же вы, Олечка?
— Я искательница приключеній.
Сказавъ это безъ малѣйшей улыбки, Оля бросила искоса на Петю остро-упорный и внимательный исподлобья взглядъ.
— Мнѣ все равно, шутите вы или говорите правду. Одно я только знаю, Олечка, что я люблю васъ, люблю больше всего на свѣтѣ.
— А я васъ не люблю. Не люблю я такихъ вотъ юношей, прекрасныхъ, какъ вы. Чистюлька противная!
— Олечка, если бы вы знали!
— Знаю великолѣпно. Заткнитесь.
— Боже, какой тонъ!
— Актерскій, самый обыкновенный. Вы забываете, что я только актриса. Однако, вотъ наша Плющиха: до свиданія, студентъ!
Лукавая усмѣшка порхнула на алыя губы Олечки.
Перейдя быстро улицу, она позвонила и, не оборачиваясь, исчезла въ подъѣздѣ.
Борисовъ посмотрѣлъ ей вслѣдъ, вздохнулъ и оглянулся устало. Ясный московскій сентябрь золотилъ деревья и купола. Уютные старые домики, церкви, сады и многоэтажныя громады подъ осенней розовой лаской улыбались родственно и привѣтно.
Какъ хороша Москва! Сколько въ ней милыхъ сердцу полузабытыхъ образовъ, смутныхъ далекихъ воспоминаній! Сколько дорогихъ страницъ развертываютъ памяти ея улицы, ея стѣны, ея башни, ея дворцы!.. Хороша старая Москва, но скоро пробьетъ ея послѣдній часъ. Конецъ дремотной-родимой нѣгѣ: въ тишь московскую иные ворвутся звуки: рычанье и ревъ автомобилей и назойливый трамвайный звонъ; на обломкахъ прадѣдовскихъ, хоромъ нелѣпыя громады чуждыхъ небоскребовъ дико упрутся въ небо.
II. править
— Брянцевъ читаетъ? — спросилъ Петя, пожавъ руку встрѣченному въ дверяхъ товарищу.
— Сейчасъ только началъ.
Петя очутился въ низкой темноватой аудиторіи, гдѣ кирпичи глядѣли изъ выщербленныхъ бѣленыхъ стѣнъ и сыростью отдавалъ затхлый тяжелый воздухъ. На каѳедрѣ возсѣдалъ моложавый, съ брюшкомъ, профессоръ. Онъ говорилъ густымъ, бархатнымъ, слегка изнѣженнымъ баритономъ и, сочно оттягивая слова, округлялъ по временамъ главную рѣчь волнообразнымъ жестомъ. По пріемамъ, голосу и фигурѣ, можно было, пожалуй, принять Брянцева съ перваго взгляда за директора департамента или вице-губернатора изъ молодыхъ, но костюмъ дѣлалъ такое предположеніе явно несообразнымъ. Подъ синимъ, съ золотыми пуговицами, фракомъ у Брянцева пестрѣлъ пышный галстучный бантъ, на яркомъ жилетѣ звякали золотой цѣпью жетоны; обутъ былъ профессоръ во франтовскія батинки на перламутровыхъ пуговкахъ съ высокими каблуками. Вслушиваясь въ медленную рѣчь Брянцева, трудно было сразу понять, о чемъ говоритъ лекторъ, хотя спеціальностью его была французская старая литература.
— Итакъ, милостивые государи, жирнымъ икающимъ голосомъ говорилъ Брянцевъ, похлопывая себя слегка ладонью по животу: — въ данномъ случаѣ мы являемся очевидцами нѣкоего, такъ сказать, мірового почти конфликта между древнероманской этикой и требованіями современной намъ узко-буржуазной морали. Конфликтъ этотъ выразился весьма оригинальнымъ образомъ въ эволюціи основного куплета, ведущаго, какъ вамъ уже извѣстно, свое происхожденіе еще отъ Марціала. Можно сказать, что разсматриваемый нами французскій поэтъ есть среднее промежуточное звено, нѣкая, какъ бы станція между Виргиліемъ и… Оффенбахомъ…
Легкій смѣшокъ, пересыпанный апплодисментомъ, пролетѣлъ по студенческимъ скамьямъ, на мгновеніе перебивъ закругленную рѣчь профессора. Поклонясь съ игриво-скромной улыбкой, Брянцевъ продолжалъ:
— Итакъ, говорю я, милостивые государи, какъ у насъ Державинъ является въ нѣкоторой степени предтечею Пушкина, а Марло пріуготовилъ путь ни болѣе, ни менѣе, какъ самому Шекспиру, такъ и въ древней французской словесности мы можемъ прослѣдить подобное же, вполнѣ аналогичное явленіе.
Въ перерывѣ хлынувшая волна слушателей вынесла Петю въ коридоръ.
— И откуда у нашихъ профессоровъ берется этотъ полуприличный тонъ, эта вѣчная склонность къ смѣшкамъ и зубоскальству? — думалъ Петя, вглядываясь разсѣянно въ мелькавшія передъ нимъ лица. Шумная кучка студентовъ разступилась почтительно передъ высокимъ сутуловатымъ старикомъ, строгаго вида, въ черномъ длиннополомъ сюртукѣ. Это былъ извѣстный словесникъ. — И онъ, этотъ старый ученый, балагуритъ постоянно передъ слушателями, вызывая дешевые хлопки и утробный смѣхъ. Откуда эта непонятная смѣшливость, общая у профессоровъ и студентовъ? Все равно, какъ студенчскія пѣсни: до чего пошлы онѣ и избиты! Если оставить въ сторонѣ космополитическій Gaudeamus, то идеалы студенчества, судя по пѣснямъ, сводятся, какъ будто исключительно къ прославленію водки и къ выводу, что жить и трудиться совсѣмъ не стоитъ, ибо въ конечномъ счётѣ смерть… Когда крышкой закроютъ, гвоздями забьютъ, есть только лишній предлогъ распить на поминкахъ полуштофъ и закусить селедкой.
Кругомъ Борисова слышались разговоры:
— Читали?
— Читалъ.
— Чортъ знаетъ, что такое; скоро жандармовъ начнутъ назначать въ профессора.
— И очень просто.
— А вчера мы съ Козловымъ опять въ «Петергофѣ» засидѣлись: двѣнадцать бутылокъ высадили, за квартиру теперь нечѣмъ платить.
— Вольно вамъ.
— Кашиновъ, ты просилъ «Освобожденіе»: возьмешь нынче у Надежды Михайловны, только, Боже тебя сохрани…
— Что ты, вѣдь я понимаю.
— Нѣтъ, это, право, великолѣпно, — говорилъ худощавый, черноволосый студентъ въ золотомъ pince-nez: — тутъ-то по-моему и есть настоящая поэзія.
День прошелъ въ свободномъ словословьи.
III. править
Петю любезно взялъ за пуговицу приватъ-доцентъ по исторіи искусства, Агаѳонъ Терновскій, въ литературныхъ и ученыхъ кружкахъ извѣстный подъ именемъ Агашки.
— Сегодня я васъ жду къ себѣ, Борисовъ, непремѣнно, — сказалъ Агашка дребезжащимъ высокимъ голосомъ. Слова выливались изъ его горла, хлопая, какъ изъ бутылки баварскій съ изюмомъ квасъ.
Маленькій, щуплый, съ виду едва живой, съ жидкими волосиками и тощей мочальной бороденкой, Агашка походилъ скорѣе на дьячка, чѣмъ на приватъ-доцента. При разговорѣ онъ морщинисто улыбался, съ готовностью показывая изъ-подъ отвислыхъ губъ длинные, гнилые зубы, причемъ лошадиные въ очкахъ глаза никогда не измѣняли свойственнаго имъ выраженія трусости и затаенной досады.
Всѣ приватъ-доценты дѣлятся у насъ, какъ извѣстно, на временныхъ и вѣчныхъ. Временные — это будущіе профессора, восходящія свѣтила и знаменитости; всѣ они знаютъ, чѣмъ будутъ и заранѣе уже подсчитали звѣзды, которыя суждено имъ нахваталъ съ неба, хотя бы затѣмъ только, чтобы развѣсить потомъ по бортамъ ихъ ученыхъ фраковъ. Въ обращеніи временные слегка небрежны, разговариваютъ снисходительнымъ басомъ, ибо не имѣютъ нужды ни въ комъ заискивать; лекціи нерѣдко пропускаютъ, ибо заняты писаніемъ диссертаціи, и такъ далѣе. Совсѣмъ не то вѣчный приватъ-доцентъ. Онъ тоже прекрасно зналъ, что никакихъ звѣздъ ему ни откуда не получить, и что каѳедры у него не будетъ, но, снѣдаемый жаждой славы, мечется упорно туда и сюда, то устраивая вечеринки и кружки, то тиская зачѣмъ-то брошюрки, то кропая стишки. Иногда и ему удастся кое-чего достичь, но какіе это скудные и суетные лавры!
Агашка былъ вѣчный приватъ-доцентъ. Ему перевалило уже за сорокъ, а сладкія мечты о каѳедрѣ такъ и остались мечтами. Съ горя пускался Агашка во всѣ тяжкія: нѣсколько лѣтъ назадъ редактировалъ онъ какой-то «Словарь» или «Лексиконъ», гдѣ первымъ дѣломъ повычеркалъ и посократилъ біографіи своихъ даровитыхъ сверстниковъ и коллегъ; строчилъ одно время въ газетѣ критическіе «наброски», гдѣ тѣхъ же сверстниковъ ругалъ наповалъ; наконецъ, основалъ литературный «студенческій» кружокъ. Лихорадочное исканіе «славы» вынудило Агашку издалъ пасквиль на знаменитаго поэта; поднявшійся по этому случаю въ печати небольшой шумъ создалъ ему на нѣсколько мѣсяцевъ Геростратову извѣстность. Подвиги свои Агашка завершилъ женитьбой на перезрѣлой дочери одного покойнаго журналиста шестидесятыхъ годовъ. Въ приданое, за невѣстой пошелъ сундукъ, доверху набитый рукописями «маститаго». Вскорѣ жену Агашка свезъ на Ваганьково кладбище, а изъ сундука щедрой рукой сталъ печатать посмертную тестеву макулатуру.
Всѣ эти успѣхи мало утѣшали, однако, самолюбиваго Агашку, и подчасъ на него находили приступы тяжелой тоски, разрѣшавшейся злымъ запоемъ. Тогда, напившись, Агашка въ развращенномъ видѣ колотилъ неистово впалую грудь свою кулакомъ, обзывая себя «ничтожествомъ», «клоуномъ» и «рванью»; сидя въ трактирѣ, вдругъ къ общему соблазну залѣзалъ на эстраду къ музыкантамъ; бросаясь оттуда, со всего размаху, хлопался лысиной о партеръ и, поднявшись, восклицалъ въ неподдѣльномъ горѣ: «цѣлъ!».
Кто-то окрестилъ Агашку «мозглякомъ», переведя буквально боборыкинское словцо «интеллигентъ»: худшія стороны русскаго интеллигента воплощалъ собой всецѣло Агашка.
Въ университетѣ разсказывали, какимъ образомъ Агашка изъ консерваторовъ сдѣлался либераломъ. Дѣло въ томъ, что въ юношескіе дни, покорствуя духу времени и памятуя, что всякому дню довлѣетъ его злоба, Агашка усиленно тяготѣлъ къ славянофильскимъ кругамъ. Онъ не безъ успѣха поддѣлывался къ Ивану Аксакову, переписывался съ Данилевскимъ, посѣщалъ Бартенева; даже Владиміръ Соловьевъ, не всегда бывавшій разборчивымъ на знакомство, удостоилъ какъ-то выпить съ Агашкою брудершафтъ. Захаживалъ Агашка въ тѣ времена и къ всесильному Михаилу Никифоровичу Каткову.
Собравшись въ Петербургѣ хлопотать о каѳедрѣ, Агашка безъ труда выпросилъ у издателя «Московскихъ Вѣдомостей» рекомендаціи къ разнымъ важнымъ лицамъ. Между прочимъ, Катковъ, снисходя къ искательности молодого доцента, далъ ему письмо къ одному вельможѣ-графу, владѣльцу рѣдчайшей картинной галлереи. Побывавъ въ Петербургѣ, гдѣ слѣдуетъ, похлопотавъ у министра и поклонившись, кому надо, Агашка передъ самымъ отъѣздомъ рѣшилъ зайти и къ вельможѣ-меценату. — «Знакомствомъ такимъ пренебрегать нельзя», рѣшилъ онъ про себя и въ одинъ изъ пріемныхъ дней очутился въ чертогахъ на Литейномъ.
Сперва Агашка нѣсколько оробѣлъ, увидавъ мраморную лѣстницу, люстры, статуи, челядь въ гербовыхъ кафтанахъ и прочую роскошь, но холодная привѣтливость хозяина его понемногу ободрила. Разойдясь окончательно, Агашка рѣшилъ доказать, графу, что онъ тоже не лыкомъ шитъ и достоинъ рекомендаціи великихъ міра. Указавъ, между прочимъ, на одну изъ картинъ, графъ молвилъ сквозь зубы: «Рафаэль», на что Агашка, захохотавъ, воскликнулъ развязно: «Это-то „Рафаэль“? Чистѣйшей воды поддѣлка!» Онъ ожидалъ, что графъ начнетъ возражать, оспаривать и, разумѣется, смирится передъ авторитетомъ доцента «по искусству» Но произошло вотъ что: хозяинъ, не отвѣтивъ ни слова, повернулся неожиданно на каблукахъ, звякнулъ шпорами и пошелъ къ дверямъ. Онъ прошелъ однѣ двери, другія, третьи, и долго, въ рамѣ необозримой амфилады дворцовыхъ залъ видѣлъ изумленный слегка Агашка постепенно уменьшавшуюся фигуру графа, и слышалъ стихавшій понемногу серебристый звонъ шпоръ, покуда, наконецъ, превратясь въ едва замѣтную точку, высокопоставленный меценатъ не исчезъ гдѣ-то у зеркала, будто растаялъ въ воздухѣ. Агашка, въ простотѣ душевной, рѣшилъ, что хозяинъ отправился за каталогомъ или распорядиться насчетъ закуски, и хотѣлъ было заняться дальнѣйшимъ осмотромъ диковинныхъ картинъ. Тутъ внезапно откуда-то изъ-за рамы выдвинулся громаднаго роста лакей въ золоченой ливреѣ съ аксельбантомъ; указавъ Агашкѣ на выходную къ передней дверь, лакей промолвилъ безстрастно: «пожалуйте!»
Этого случая тщеславный Агашка не могъ равнодушно перенести, и съ тѣхъ поръ громилъ безпощадно въ своихъ статьяхъ «высшую буржуазію» и «эксплоататоровъ искусства».
IV. править
Вечеромъ Петя Борисовъ, придя къ Агашкѣ, засталъ у него въ сборѣ весь кружокъ.
Агашка зарабатывалъ порядочно и могъ жить недурно, но полное отсутствіе художественнаго вкуса мѣшало ему сколько-нибудь прилично себя обставить. Гипсовая Венера подлѣ Мадонны Мурильо, неизбѣжныя геліогравюры Беклина и Штука, фотографіи античныхъ статуй и видовъ Италіи перемѣшаны были съ дешевыми открытками и портретами. Мебель зато была вся новая, будто сейчасъ изъ магазина. Хозяинъ, одѣтый въ рыжую европейскую куртку, сшитую точно изъ ремней, имѣлъ видъ настоящаго «мозгляка».
— Здравствуйте, Борисовъ, очень радъ, добро пожаловать, хи-хи, — гримасничалъ Агашка, показывая черные, похожіе на обгорѣлыя спички, зубы; стеклянными глазами онъ зорко всматривался въ движенія гостя. — У меня вся талантливая молодежь собирается, вотъ ужъ девятый годъ.
Первое мѣсто среди Агашкиныхъ учениковъ и гостей занималъ Кохиноръ, очень еще молодой, но старообразный студентъ, съ шапкой черныхъ, какъ вороново крыло, волосъ и съ полными, выбритыми до глянца щеками. Кохиноръ у Агашки считался «юношей съ колоссальными способностями», и мастеръ былъ на всѣ руки. Онъ пописывалъ стишки, выбирая нарочито изысканныя и трудныя риѳмы, рисовалъ виньетки à lâ Бердслей, бренчалъ на рояли изъ новыхъ композиторовъ, танцовалъ кэкъ-уокъ и пѣлъ. Главною особенностью Кохинора было умѣнье пускать пыль въ глаза; успѣшнѣй всего озадачивалъ онъ простодушныхъ новичковъ-провинціаловъ. Имъ онъ съ перваго знакомства заявлялъ, что искусство вѣчно и что позволено все на свѣтѣ; хлесткія эти словечки Кохиноръ выговаривалъ такъ, будто выплевывалъ сочныя косточки чернослива изъ своего красиво вырѣзаннаго яркимъ сердечкомъ рта.
Подлѣ Кохинора сидѣлъ, уныло помаргивая, филологъ Винтергальтеръ — «моя лучшая надежда», — говорилъ о немъ Агашка. Къ несчастію, ученикъ не имѣлъ совсѣмъ того собачьяго нюха, какимъ отличался его наставникъ и покровитель; онъ никогда не зналъ, что теперь въ модѣ и о чемъ слѣдуетъ говорить, чтобы не отстать и считаться «умнымъ»; совершенно не умѣлъ Винтергальтеръ «уловлять теченія» и «попадать въ тонъ». Съ тѣмъ же унылымъ видомъ потерявшаго чутье пуделя, тыкался онъ то въ логику и Канта, то въ римскую поэзію; то начиналъ нести мистико-оккультическую околесицу, сбиваясь въ спиритизмъ и даже въ демонологію, то выдавливалъ изъ себя стояросовыя вирши о греческихъ богахъ и герояхъ. Чтобы походить на поэта, Винтергальтеръ подбривалъ себѣ спереди низкій лобъ и до плечъ откидывалъ волнистыя кудри.
Еще человѣка три сидѣли въ кабинетѣ за стаканами чая.
— Господа! — провозгласилъ Агашка, — кто будетъ нынче читать?
— Я, — какъ изъ бочки отозвался басомъ Распоповъ, огромный, мрачный студентъ, въ сѣрой тужуркѣ и рыжихъ сапогахъ.
— Пожалуйста, — съ готовностью отозвался Агашка. — Господа, вниманія.
Распоповъ откашлялся и вытащилъ толстую тетрадь.
— Афоризмъ — глухо оказалъ онъ и откашлялся снова.
— Реви, реви, вѣтеръ, ты отнимешь у мня все пріятное.
— Все? — спросилъ послѣ краткаго молчанія Агашка.
— Все, — отвѣчалъ Распоповъ.
— Немного маловато, а. впрочемъ… Мысль интересная, хотя чувствуется вліяніе Ницше… да…
Всталъ Винтергальтеръ и задыхающимся голосомъ зачиталъ:
Други, други!
Ну, гребите,
Ну, дружнѣе,
Выплывайте,
Други, други,
Аганемнонъ,
Два Аякса,
Други, братья!
Докончить ему не удалось. Въ дверь стукнули, и взошелъ статный молодой человѣкъ, одѣтый франтомъ, въ модномъ сюртукѣ съ атласными отворотами, держа цилиндръ на отлетѣ.
— Ба! кого я вижу! Борисовъ, какими судьбами, школьный пріятель! — воскликнулъ онъ напуганнымъ, актерски-жирнымъ баритономъ, стекавшимъ, какъ касторовое масло, съ пухлыхъ бритыхъ губъ. — Почеломкаемся!
Онъ обнялъ и расцѣловалъ Петю, облагоухавъ его корнлепсисомъ и рисовой пудрой.
— Юрій Евграфычъ Рюриковъ, — нашъ будущій Южинъ, мигнулъ на взошедшаго Агашка.
— Южинъ, не Южинъ, а вы бы, достопочтеннѣйшій профессоръ, распорядились, насчетъ коньячку, — замѣтилъ Рюриковъ.
— Сейчасъ подадутъ.
Кохиноръ, Распоповъ и Винтергальтеръ говорили между собою вполголоса. Внезапно зазвенѣлъ пѣтушій крикъ Кохинора:
— Третьяковскую галлерею надо сжечь!
— Ого, — поднялъ Рюриковъ бровь, а Агашка забезпокоился и спросилъ торопливо: почему, Кохиноръ?
— Потому, что это не живопись, а крашеные холсты.
— Какъ? А Айвазовскій? А его море? — показалъ Кохинору Агашка свои гнилыя спички.
— Это сухое море. Въ немъ не чувствуется воды, — продолжалъ выплевывать Кохиноръ. — И вообще я позволилъ бы себѣ замѣтить, что зигзагъ современности описалъ настолько полную спираль, что для человѣчества достаточно одного небольшого взмаха, чтобы достичь вѣчной красивости символизма.
Агашка съ видомъ полнаго сочувствія покачалъ головой.
— Развѣ ты не въ университетѣ, Юрка? — спрашивалъ Рюрикова Петя.
— Фью, — свистнулъ Юрка и отмахнулся, блеснувъ брилліантами на рукавѣ сорочки. Я Петербургъ бросилъ, ну его. Теперь здѣсь, на драматическихъ курсахъ. Самъ Александръ Павлычъ Ленскій у насъ читаетъ, это не котъ наплакалъ.
Всѣ внезапно притихли. Агашка строго развернулъ исписанные листки.
— Въ наше время съ несомнѣнною очевидностью приходится признать, что только общественный прогрессъ обусловливаетъ развитіе культуры, аннулируя въ то же время сумму всѣхъ привходящихъ постороннихъ факторовъ, такъ или иначе задерживающихъ нормальное наступательное движеніе того и другой. Опыты послѣднихъ лѣтъ показали, что…
Борисъ заснулъ незамѣтно подъ ровное чтеніе Агашки. Во снѣ ему привидѣлась Олечка въ костюмѣ боярышни: въ цвѣтномъ сарафанѣ, съ лентами въ косѣ. Она вышла на сцену и вдругъ позабыла роль, а онъ, сидя въ суфлерской будкѣ, не знаетъ, что ей подсказать, потому что вмѣсто пьесы, лежитъ передъ нимъ Агашкина статья. Разбудилъ Петю взрывъ рукоплесканій.
V. править
Борисовъ съ перваго студенческаго года жилъ въ меблированныхъ комнатахъ «Арзамасъ» на самомъ концѣ Арбата. Хозяйка, вдова колежскаго асессора — она называла себя маіоршей — была тощая, какъ скелетъ, высокая дама, жившая съ кошкой и канарейками. Половина номеровъ всегда почти пустовала. Петѣ любъ былъ исчезающій добродушный міръ старой Москвы, полностью сохранившійся въ «Арзамасѣ»: темный корридоръ съ грязноватымъ половикомъ, ворчливый старикъ-швейцаръ съ шевронами и въ медаляхъ, запахъ угарной русской кухни и скипидара, мигающіе огоньки керосиновыхъ лампъ и заливчатыя трели канареекъ. Меблированныя комнаты «Арзамасъ» казались своеобразнымъ городомъ: свои царили здѣсь вкусы, обычаи и привычки. Жилецъ здѣсь становился сразу своимъ человѣкомъ; хозяйка соглашалась иногда ждать денегъ цѣлый мѣсяцъ, а то и два; никто здѣсь не стрѣлялся, не вѣшался, не травился, и заходившій сюда изрѣдка околодочный надзиратель — «околодырь», какъ говорилъ швейцаръ, напившись у хозяйки чаю съ лимономъ, медомъ и вишневымъ вареньемъ, выходилъ улыбающійся и довольный, хотя за обшлагомъ у него шевелилась всего на всего одна зелененькая бумажка.
Отель «Эллисъ-Гарри», гдѣ поселился Юрка Рюриковъ со своимъ пріятелемъ, прокутившимся студентомъ Леонидовымъ, находился на срединѣ Тверской. Здѣсь зато все было по-европейски. Вмѣсто стараго солдата въ дверяхъ торчалъ благообразный въ ливрейномъ капотѣ хамъ, похожій не то на провинціальнаго «любовника», не то на румынскаго министра; ежели дать ему полтинникъ, онъ будетъ кланяться низко, широко растворитъ дверь и впередъ побѣжитъ по лѣстницѣ, а не дать, такъ не взглянетъ вовсе или толкнетъ, да, пожалуй, еще и на ногу наступитъ. Капустой и вишневымъ вареньемъ въ отелѣ «Эллисъ-Гарри» не пахло, но изо всѣхъ полированныхъ съ мѣдными ручками дверей несло за то биржевыми акціями, кокотками, сигарами и виномъ. Канареекъ замѣнялъ оркестръ въ столовой, игравшій кэкъуокъ и маршъ «Буланже». Въ пятомъ номерѣ застрѣлился прошлаго года проигравшійся лицеистъ, въ семнадцатомъ недавно опереточная актриса Мирабль съ-пьяну повѣсилась было на крючкѣ отъ люстры, да во время вытащили ее изъ петли Леонидовъ и Юрка, хмурый помощникъ пристава каждую недѣлю уносилъ изъ отеля «Эллисъ-Гарри» вмѣстѣ съ протоколами двѣ радужныя, нѣжно похрустывающія въ его портфелѣ бумажки.
Юркинъ пріятель, Григорій Леонидовъ, замѣчателенъ былъ тѣмъ, что въ четыре года ухитрился спустить до-чиста нѣсколько сотъ тысячъ наслѣдства. Немалая доля перепала тутъ друзьямъ-прихлебателямъ, преимущественно актерамъ. Они занимали у Леонидова безъ векселей и, конечно, безъ отдачи; много денегъ ушло въ рулетку и въ банкъ, еще больше на покрытіе скандаловъ и исторій. Пьяный Леонидовъ приказывалъ нерѣдко въ отдѣльныхъ кабинетахъ мыть шампанскимъ полъ и ночью посылалъ вдругъ отъ «Яра» зимой въ цвѣточный магазинъ за сиренью только для того, чтобы цыганскій хоръ имѣлъ возможность на самомъ дѣлѣ нѣтъ «подъ душистою вѣткой сирени».
— Я Гришку уважаю, — говорилъ пріятелямъ Гюриковъ, трепля по плечу Леонидова, смуглаго, съ ястребинымъ цыганскимъ носомъ, съ остановившимися, какъ незаведенные часы, мутными глазами. — Ежели разсудить со стороны, то какъ это легко: просвистать четыреста слишкомъ тысячъ. А можетъ увѣряю васъ, господа. Да всякій изъ насъ — я первый — деньги въ банкъ сейчасъ бы положилъ и зажилъ бы богдыханомъ. А у Гришки вотъ характеру хватило: взялъ да и пустилъ богдыханство свое по вѣтру…
— Въ самомъ дѣлѣ это геройство… дѣйствительно… оно точно, — поддакивали голодные актеры, хищно поглядывая блестящими глазами на ожидавшую ихъ закуску.
— Душка. Гришка, дай мнѣ сто рублей, я тебѣ ножку покажу, пищала опереточная актриса Мирабель, проникая нарумяненной, съ подведеннымъ глазомъ, будто не своей, а чужой какой-то, щекой къ изсиня-черной щетинѣ Гришки. — И устрицъ вели подать.
Леонидовъ, не любившій говорить, лѣзъ молча въ жилетный карманъ и совалъ актрисѣ бумажку прямо въ ротъ. Кромѣ Юрки и Леонидова, Петя не зналъ почти никого въ Москвѣ. Отъ скуки заходилъ онъ въ «Артистическій клубъ», куда ввели его Кохиноръ и Винтергальтеръ. Здѣсь слушалъ онъ по четвергамъ лекціи Агашки: «О роли поэзіи, какъ проводника общественности въ культуру», «Достоевскій, какъ психологъ» и прочія «какъ»; слушалъ стихотворенія молодыхъ поэтовъ: изъ нихъ одинъ блеялъ по-козлиному, другой квакалъ лягушкой, третій читалъ, будто лаялъ; всѣ они были въ смокингахъ, съ орхидеями въ петлицахъ.
Но все чаще замѣчалъ Петя за собой странную слабость, почти усталость: припадки внезапной острой тоски смѣнялись лихорадочнымъ оживленіемъ. Даже любовь не захватывала его всецѣло. Мгновеніями Петѣ казалось, что онъ страстно любить, что онъ не можетъ безъ Оли жить, а въ иные часы онъ о ней думалъ равнодушно, какъ обо всемъ на свѣтѣ, почти скучая. Что это со мной? — недоумѣвалъ Петя порою. Онъ чувствовалъ, какъ острая сладость жизни съ ея прянымъ зерномъ понемногу исчезаетъ, уходитъ отъ него, становится недоступной вкусу. Будто проваливался онъ куда-то въ преисподнюю жизни, отдалялся. А жизнь все кипѣла и сверкала, ликуя и гремя; неслись поѣзда, люди убивали и любили, всходило солнце, музыка звучала и пѣли стихи. Съ ужасомъ отчаянія хватался Борисовъ за тянувшіяся отовсюду къ нему нѣжныя руки жизни, и съ мучительной болью видѣлъ, какъ на его глазахъ отвратительно таяли они, превращаясь въ склизкія лапы безобразныхъ чудищъ. — Что же обманываетъ меня: смыслъ жизни или сама жизнь? раздумывалъ въ безсонные часы оглушенный, усталый Петя. Ручьями и водопадами шумѣли со всѣхъ сторонъ могучія волны жизни, а онъ стоялъ гдѣ-то на задворкахъ, за глухой стѣной, по поясъ въ вязкой болотной тинѣ. И тогда нѣжный образъ Олечки загорался передъ нимъ болѣзненнымъ, электрически-яркимъ свѣтомъ.
Оля на курсахъ быстро пріобрѣла ухватки и манеры настоящей актрисы. Научилась щурить глаза и говорить протяжно, съ паузами, вдругъ обрывая рѣчь и перебивая себя; научилась отставлять граціозно ножку, покачиваться на мѣстѣ, заложивъ за спину руки, смѣяться беззвучно. Уже умѣла она подвести незамѣтно глаза, подкрасить губы; пила ликеры и шампанское, много курила. Теперь на робкія слова Борисова о любви она отвѣчала громкимъ веселымъ смѣхомъ и безъ церемоніи прогоняла Петю изъ номера. На столѣ у нея начали появляться цвѣты, конфеты, портреты какихъ-то завитыхъ бритыхъ молодцовъ съ наглыми глазами и трагической складкой губъ; горничная то и дѣло съ таинственно-лукавымъ шопотомъ передавала ей при Петѣ какія-то карточки, букеты и свертки. Ничего этого не замѣчалъ Борисовъ. Въ странной онѣмѣлости свой онъ безпомощно видѣлъ, какъ изъ-подъ пальцевъ у него убѣгала золотымъ дождемъ заревая юность. Нѣтъ, никакой самообманъ не въ силахъ воскресить юное чувство и никогда не пробудится любовь въ душѣ измученной, одряхлѣвшей и забрызганной грязью жизни.
VI. править
— Слушай Борисовъ, что ты все кислишься, — говорилъ Юрка Рюриковъ, являясь къ Петѣ въ номеръ въ блестящемъ цилиндрѣ, съ камышевой палкой. Сбросивъ небрежно мѣховое пальто, онъ вытаскивалъ изъ кармана бархатной желтой куртки золотой съ вензелями и иниціалами портсигаръ и закуривалъ толстую папиросу.
— Хочешь, поѣдемъ къ «Тѣстову» или въ «Прагу». Скучно что-то.
Петя лѣниво соглашался, бралъ фуражку и вдвоемъ они ѣхали въ ресторанъ. Тамъ, подъ звуки румынскаго оркестра, Юрка оживлялся и пилъ рюмку за рюмкой. Иногда, всматриваясь въ Юркино сонное лицо, Петя замѣчалъ въ немъ странное сходство съ собою: та же усталость, та же вялость и безразличіе. И, будто, отвѣчая Петинымъ мыслямъ, Юрка однажды хлопнулъ ладонью по столу и досадливо крякнулъ:
— Эхъ старость приходитъ, чортъ ее побери, совсѣмъ.
Московскіе рестораны совсѣмъ не то, что петербургскіе; даже не рестораны это, а трактиры, исконные русскіе трактиры. Въ тридцатыхъ и сороковыхъ годахъ знаменитъ былъ Печкинскій трактиръ, выписывавшій «Библіотку для чтенія», «Москвитянина» и «Отечественныя записки»; славились въ немъ мозги «съ горошкомъ». Сюда студентомъ хаживалъ будущій драматургъ Островскій играть со своимъ другомъ Тертіемъ Филипповымъ на билліардѣ и отсюда же списывалъ потомъ свои бытовыя сцены. Здѣсь декламировалъ Мочаловъ, острилъ Ленскій. До сихъ поръ существуетъ въ Москвѣ трактиръ Егорова въ Охотномъ, гдѣ можно ѣсть тѣ же блины, что и при матушкѣ Екатеринѣ въ 1790 году: съ этого года стоитъ неразрушимо Егоровскій трактиръ. Но ужъ и въ Москвѣ завелись, кое-гдѣ европейскіе рестораны, гдѣ гостей не знаютъ въ лицо, а встрѣчаютъ и провожаютъ по платью и кормятъ, какъ въ Лондонѣ или Парижѣ. Здѣсь не найдешь московскихъ растегаевъ, ядренаго квасу и поросенка, бѣлаго, какъ ангелъ, зато есть здѣсь лангусты, устрицы, да рыба — солъ. Правда, и въ Москвѣ есть еще такія укромныя мѣстечки, гдѣ сочеталась самобытная старина русскаго трактира съ новшествами заграничныхъ ресторановъ и уютно сидѣлъ подъ льющіяся весеннія трели Штраусовскихъ вальсовъ и звонъ цимбалъ въ мягко сіяющемъ свѣтомъ залѣ, гдѣ безшумно скользятъ по коврамъ въ бѣлыхъ одеждахъ проворные ярославцы.
Петя ожидалъ ужина, а на эстрадѣ музыканты настраивали скрипки. Народу было немного. Неподалеку старый, почтеннаго вида купецъ ворчалъ на полового, не сумѣвшаго угодить ему закуской.
— Чудакъ, да нешто листовка сюда идетъ, — говорилъ онъ сурово. — Тутъ рябиновкѣ мѣсто, а ты мнѣ листовку тычешь. И опять же икра… Чай, ты вкусъ мой довольно знаешь.
— Все подадимъ сію минуту, какъ слѣдуетъ, Иванъ Сергѣичъ, не извольте гнѣваться. Все будетъ въ порядкѣ.
— То-то.
Нечаянно Петя глянулъ въ сторону и увидѣлъ Олечку объ руку съ Юркой.
Въ зеркало, висѣвшее наискось, ему было видно, что Рюриковъ обращается съ Олечкой, не какъ кавалеръ съ дамой, а какъ мужъ съ женой. Явной дѣлалось для всякаго ихъ близость другъ къ другу. Даже на лицѣ у лакея, разливавшаго имъ шампанское изъ хлопнувшей бутылки, играло, какъ показалось Петѣ, подло-сочувственное выраженіе! точно лакей этотъ всей своей душой входилъ въ счастливое положеніе молодой четы.
Олечка и Юрка чокнулись и выпили разомъ свои бокалы.
«Съ чего это они пьютъ шампанское?» — съ болѣзненнымъ любопытствомъ подумалъ Петя.
Онъ не могъ больше высидѣть и незамѣтно вышелъ.
VII. править
— Олечка, давно вы знакомы съ Рюриковымъ? — спросилъ Петя.
Она съ хмурымъ лицомъ сидѣла передъ зеркаломъ въ душистомъ капотѣ.
— Давно. — И губы ея сурово сжались.
— Какъ вы познакомились съ нимъ, — продолжалъ Петя, мучительно сознавая, что взялъ невѣрный, вкрадчиво-ласковый какой-то, совсѣмъ не свойственный ему тонъ.
— Какъ познакомились? На курсахъ. Мы товарищи. А вамъ что?
— Олечка, опять этотъ тонъ. Я ничего. Я только не совѣтую вамъ съ нимъ очень…
— Почему?
— Онъ… дурной.
— А ты хорошій.
Грубое это «ты» царапнуло больно сердце Пети.
— Я?
— Да, ты.
Олечка вскочила, какъ пантера, и остановилась прямо передъ Борисовымъ. Глаза ея засверкали.
— Тряпка, тряпичная мелкая душенка, куда ты годенъ. Ты думаетъ, что ты герой, романтикъ, а ты просто ходячая неврастенія, нытикъ. Дурной. Скажите, пожайлуста! Ужъ кто бы говорилъ. Ты то что сдѣлалъ такого, чтобы фыркать на другихъ?
Петя дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ.
— Боже мой, Олечка, да, вѣдь, я же люблю тебя!
— Такъ знай же, что и я тебя любила, да любила цѣлый годъ, надѣялась на тебя. Ты даже взять меня не сумѣлъ, эхъ ты!
— А онъ?
— Онъ. Да я съ нимъ живу, коли хочешь знать. Онъ мой любовникъ.
Олечка взяла изъ коробки папиросу и закурила жадно. Петя рыдалъ сжимая себѣ виски.
— И ты могла отдаться этому пошляку, — еле прошепталъ онъ.
— Юра не пошлякъ, а мужчина, — сказала Олечка, затянувшись.
— Я убью его. Онъ тебя обезчестилъ.
— Ха-ха-ха. Да я сама этого хотѣла. Ну, Петя, извини меня, я прямо тебѣ скажу, вотъ это ты пошлость ляпнулъ. Обезчестилъ… дуэль… Ну, а теперь прощай, мнѣ некогда.
И Олечка, насмѣшливо присѣвъ, запѣла:
— Ахъ ты, мой милый, милый, милый, неврастенникъ.
Поменьше словъ, поменьше словъ, побольше денегъ.
Петя пилъ всю ночь, цѣлый день и слѣдующую ночь, а утромъ шелъ по тверскому бульвару, шатаясь и толкая прохожихъ.
— Убить его, убить.
Леонидовъ у себя въ номерѣ пилъ молча коньякъ, когда къ нему постучался Петя. Мирабель, сидя на столѣ, подняла расписныя юбки.
— Борисовъ, поглядите, правда красиво?
— Гриша, дай мнѣ твой револьверъ на минутку, пожалуйста.
Леонидовъ протянулъ браунингъ.
— Спасибо.
— Стрѣляйтесь, только не здѣсь, — крикнула Мирабель вдогонку.
Петя твердо прошелъ по корридору къ Юркинымъ дверямъ. — Сейчасъ въ это красивое подлое лицо я выпущу всѣ шесть пуль. Я спасу Олечку, это мой долгъ. Она будетъ моей женой.
Петя постучался разъ, другой. Въ номерѣ было тихо. Онъ съ силой ударилъ дверь. Дверь не подавалась.
— Заперся, мерзавецъ, подумалъ Петя и крикнулъ громко: — Рюриковъ, отвори.
— Ихъ нѣту-съ, — сказалъ корридорный, подойдя.
— Гдѣ же онъ?
— Уѣхали.
— А скоро вернется?
— Совсѣмъ уѣхали-съ, играть-съ, вмѣстѣ съ барышней.
— Съ какой барышней?
— Съ ихней… Съ Ольгой Григорьевной.
Корридорный глупо ухмыльнулся. Петя глядѣлъ на него безпомощно.
— Но куда же, куда?
— Въ Читу-съ.
VIII. править
Всю осень странные сны мучили и томили Петю.
— Дни разные бываютъ, говорилъ ему, встрѣтясь однажды съ нимъ Винтергальтеръ. «Бываютъ дни гнѣвные, завистливые, упрямые и злые». И помоталъ вдохновенно подбритымъ лбомъ.
Петя зналъ, что Винтергальтеръ говоритъ чужія слова, но не это раздражало его, а винтергальтерова привычка разговаривать. Онъ то близко пригибался къ лицу собесѣдника, расширяя безумно безжизненные глаза, то вдругъ откинувшись, начиналъ щуриться пророчески-вдохновенно. Эта заимствованная манера не шла Винтергальтеру и дѣлала его еще глупѣе.
Но дни точно были разные и по разному дѣйствовали на Петю.
Сонная сумеречная одурь на-яву соединялась съ кошмаромъ ночи. Петя грезилъ въ вагонѣ трамвая, на улицѣ, на бульварахъ, за чтеніемъ, за обѣдомъ.
То ясно видѣлъ онъ себя самого въ образѣ больного, дряхлаго старика, стоящаго въ чужомъ городѣ, вечеромъ у чайнаго магазина подъ небывалой вывѣской. Старикъ пересчитывалъ на ладони какіе-то гроши, и Петя понималъ, что это онъ самъ, и что черезъ много лѣтъ долженъ наступить непремѣнно вечеръ, когда онъ будетъ стоять у этого, еще не существующаго, магазина и покупать чай.
То, засыпая, видѣлъ, что сидитъ на неизвѣстномъ вокзалѣ, дожидается поѣзда, а день такой странный: не сумерки и не утро, зловѣщій свѣтъ въ окнахъ, толпа гудитъ — и вотъ крадется къ нему человѣкъ съ ножемъ и, того гляди, ударилъ съ розмаху въ сердце.
Вдругъ налетали на него стаями хищные, крикливые кобчики и терзали жадно кривыми клювами грудь, рвали кровавое тѣло и давились, глотая. Потомъ кобчики превращались въ пейгрыхъ огромныхъ бабочекъ, желто-голубыхъ, зелено-лиловыхъ, съ шуршаньемъ вились надъ Петей и щекотали ему угловатыми узорчатыми крыльями щеки, глаза и шею.
То видѣлъ Петя на кладбищѣ себя у чьей-то родной могилы, чьей именно, не помнитъ и самъ; все забылось и видитъ онъ только, что болтаются на немъ широкіе будто чужіе панталоны изъ грубой холстины.
Покою не давали кошмары, мучили и терзали. Дѣлалось все равно. Мыслей не было, не было и желаній. Что-то оборвалось, будто защелкнуло душу. Жизнь высунула языкъ и дразнила каждую минуту и привязывалась, какъ неотвязчивый школьникъ.
Между тѣмъ, война на желтыхъ поляхъ Манчжуріи понемногу стихала. Зловѣщее зарево роняло послѣдніе, слабые отблески; пожаръ приходилъ къ концу.
Чудные августовскіе дни стояли надъ Москвой.
Съ виду было, какъ будто все тоже, что всегда. Это спокойствіе удивляло Петю. Въ Артистическомъ клубѣ по прежнему пѣтухомъ выкрикивалъ Кохиноръ; также тянулась вереница поэтиковъ съ проборами и безъ проборовъ; доморощенные Оскаръ Уайльды и Доріаны Греи пощипывали орхидеи и розы въ петлицахъ модныхъ смокинговъ; смотрѣлись въ зеркальные носки лакированныхъ башмаковъ. И только на улицахъ встрѣчались все чаще люди иного склада, въ сѣрыхъ пиджакахъ сверхъ русскихъ косоворотокъ, съ суровымъ выраженіемъ загорѣлыхъ лицъ.
Въ университетѣ дотягивалась прежняя канитель, но все чаще ее прерывали забастовки. Агашка исчезъ съ самой весны, собачьимъ чутьемъ своимъ разнюхавъ, что въ воздухѣ пахнетъ грозой. Подъ предлогомъ спѣшныхъ работъ, онъ сидѣлъ у себя на Сивцевомъ Вражкѣ, пилъ чай съ коньякомъ и бормоталъ, глядя въ окна: — Будетъ дѣло, будетъ.
И тутъ же подлѣ муравейника, гдѣ копошились самодовольно Винтергальтеры и Агашки, подымалась стихійная грозовая туча, высылая буревѣстниковъ и взывая къ солнцу. Блѣдная заря восходила, умывшись кровью и, едва успѣвъ проплыть надъ истощенной землей, заходила снова.
Бульвары и чайныя, кипѣли пестрымъ бродячимъ людомъ. Ждали необычнаго, невозможнаго, готоваго сбыться. И смѣялись истомленные люди и, какъ дѣти, тянулись жалкими руками навстрѣчу обманутой и обманувшей зарѣ.
Ходоки и развѣдчики разлетались осенними журавлями по дорогамъ трепетавшей, какъ заживо-погребенный, родины, а оттуда съ гаоляновыхъ полей, грохоча, неслись поѣзда: то ворочались изувѣченные богатыри и шли ихъ встрѣчать бородатые мужики-кормильцы и глупыя родительницы — бабы выли, обнимая безрукихъ, на костыляхъ сыновей.
Москва стихла, ожидая. Гроза разразилась вдругъ.
Послѣ бурнаго ликованія въ цвѣтахъ и флагахъ, погасли огни и паровозы остановились. Изъ черной пасти города, какъ изъ кромѣшнаго ада, неслись звѣриные вопли, выстрѣлы, призывы на помощь.
Въ хаосѣ общаго безумства Петя Борисовъ, какъ зачумленный, бродилъ по улицамъ и бульварамъ.
Странно становилось порой: такъ бываетъ во снѣ: надо бороться, но не подымается онѣмѣвшая рука. Такъ безногій, обреченный любоваться на веселые танцы, хочетъ пуститься въ плясъ и никакъ не можетъ.
Не за что бороться, не съ кѣмъ плясать.
Такъ изо-дня въ день все настойчивѣй блуждалъ по опустѣлой Москвѣ Борисовъ. Будто искалъ чего, въ бреду разговаривая со встрѣчными и съ собой.
IX. править
Смрадная извозчичья чайная въ подвалѣ биткомъ набита была народомъ. Въ чистой половинѣ Борисовъ, какъ сквозь сонъ, увидалъ Винтергальтера. Закатывая глаза, поэтъ нараспѣвъ читалъ ухмылявшимся слушателемъ стихи. Борисовъ прислушался.
Вопли дикіе съ бульвара:
Визгъ ли это, или скрежетъ?
Будто зарево пожара
Мглу испуганную рѣжетъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Стыдъ алой волной залилъ лицо Борисова.
— Винтергальтеръ, вамъ не стыдно? — крикнулъ онъ.
Винтергальтеръ смутился и спряталъ листокъ въ карманъ. Рабочіе улыбались.
— Призывъ къ публикѣ, — сказалъ одинъ.
— Эхъ, баринъ, плесни-ка водочки.
— Откуда вы взялись, Борисовъ? — спрашивалъ, оправляясь, Винтергальтеръ.
Борисовъ, не отвѣчая, сѣлъ.
— Баринъ, позвольте забастовочку, подошелъ къ нему молодой мужикъ.
— Какую тебѣ забастовочку?
— Папироску, то-есть.
— Не курю я.
Эхъ да ну, да ну, да ну,
Купилъ чорта — сатану.
распѣвалъ, подыгрывая на гармоникѣ, вклокоченный одноглазый парень.
Винтергальтеръ ежился и опасливо поглядывалъ на Борисова.
— Тоже… борецъ…-- брезгливо подумалъ Петя.
Онъ задумался. Неподалеку сидѣла женщина, хорошо одѣтая, молодая. Она курила, и легкій дымъ голубыми кольцами летѣлъ въ глаза Петѣ.
— Какая красавица! Такъ и дышетъ молодостью и красотой, а между тѣмъ, ротъ у нея сожженъ коньякомъ. И честное лицо. Вотъ жизнь моя и не моя — всѣхъ насъ. Разлагающійся прекрасный трупъ.
Кто-то тронулъ Борисова за плечо. Онъ оглянулся. Винтергальтера не было. Вмѣсто него стоялъ передъ Петей Юрка Рюриковъ, опухшій, нечесанный и въ лохмотьяхъ.
Петя давно уже не отдѣлялъ дѣйствительности отъ бреда, но внезапное появленіе Юрки взволновало его.
— Рюриковъ, откуда?
— Съ поля брани.
Въ хрипломъ голосѣ Рюрикова дотлѣвали еще самодовольныя актерскія нотки.
— Да, брать, Борисовъ, бываютъ въ жизни фокусы, ай-да-ну. Попали мы съ Ольгой въ Читу, и пришлось мнѣ отбывать повинность. Двинули прямо въ дѣло. Вездѣ побывалъ. Какъ живъ остался и самъ не знаю. Дорогой съ ума сходилъ, поѣздъ останавливалъ, Наполеономъ себя воображалъ. Лѣзъ драться. Коньяку выпито было много.
— Гдѣ же ты теперь?
— Нигдѣ. Сейчасъ вотъ въ чайной съ тобой сижу, а на ночь къ хитрованцамъ. Что ты смотришь? И ты такой же хитрованецъ, какъ я.
Петя вздрогнулъ.
— Слушай, Борисовъ, чортъ тебя знаетъ, люблю я тебя. И любя скажу: конченые мы люди, братецъ. Не потому мы конченые, что въ жизни себѣ не находимъ мѣста — вздоръ, а потому, что не можемъ, не желаемъ его искать. Вотъ хоть меня взятъ. Парень я, сказать между нами, не дуракъ и въ жизни могъ бы пойти по любой дорогѣ. Ну актерство не повезло, университетъ можно кончить, на службу поступить. Да только зачѣмъ мнѣ все это, зачѣмъ? Чтобы еще лѣтъ тридцать, сорокъ, тянутъ отцовскую вѣковѣчную лямку? Да зачѣмъ это, на кой чортъ? Ну буду я товарищемъ прокурора или тамъ членомъ суда — какая сласть! Чѣмъ меня теперь удивить можно, ежели я все какъ есть, до нитки проигралъ и пропилъ да и домъ отцовскій заложилъ, да еще въ Манчжуріи меня двадцать разъ застрѣлить могли, какъ собаку? Посмотри на меня, каковъ я теперь, такъ что мнѣ надо? Отжилъ я, братъ, все, что мнѣ полагалось, а теперь бродячимъ покойникомъ хожу, дожидаюсь, чтобъ въ гробъ заколотили.
— Людей нѣтъ, — выговорилъ съ трудомъ Петя.
— Это ты вѣрно. Людей нѣтъ, а пошли людишки. Вотъ такіе, какъ мы съ тобой. Не обижайся, Борисовъ. И ты погибъ. Мы напрасныя жертвы и для того только гибнемъ, чтобы лѣтъ черезъ сто можно было другимъ жить.
— А гдѣ Олечка? — спросилъ Борисовъ.
Юрка усмѣхнулся криво.
— Тамъ осталась. По офицерскимъ рукамъ пошла. У тебя есть полтинникъ?
— Есть.
Половой принесъ въ чайникѣ водку. Рюриковъ налилъ себѣ полный стаканъ, подавилъ лимонъ и, не переводя духу, выпилъ. Только теперь лишь Петя замѣтилъ, что подъ рванымъ резиновымъ плащомъ на Юркѣ была одна засаленная ночная рубашка.
— Все равно, — сказалъ Петя.
— Все равно, — согласился Юрка.
Когда Петя вышелъ на улицу, начинало слегка свѣтать. Зимняя заря слабо боролась съ тѣнями ночи: она то разгоняла ихъ, то изнеможенная, уступала ихъ упорнымъ набѣгамъ. Незамѣтно очутился Петя на Плющихѣ.
Тамъ, подлѣ аптеки, бѣлѣлъ небольшой двухъ-этажный домъ; потертый гербъ еле виднѣлся на фронтонѣ. Не успѣлъ Петя поровняться съ окнами, какъ изъ парадной двери вышелъ торопливо старикъ въ тяжелой шубѣ и шапкѣ. Бѣлая широкая борода и каріе глаза въ покраснѣлыхъ вѣкахъ показались странно знакомыми Петѣ. Старикъ прошелъ быстро по тротуару и когда вслѣдъ ему обернулся Петя, то видѣлъ, какъ, сдѣлавъ нѣсколько легкихъ, подпрыгивающихъ шаговъ, призракъ поднялся и полетѣлъ въ занявшемся вьюжномъ вѣтрѣ, развѣвая полами шубы. На мгновеніе острый профиль его мелькнулъ гдѣ-то у трубы; сѣдая борода смѣшалась съ клубами дыма и онъ исчезъ.
Судороги сжимали Петѣ горло. Тѣло его горѣло, какъ въ огнѣ.
— Помню, помню…-- бормоталъ онъ несвязно и вдругъ упалъ у плотно запертаго чужого подъѣзда.
Сыпался звѣздами легкій пушистый снѣгъ, дымъ, валилъ изъ трубъ, пѣтухи кричали. Петя лежалъ на тротуарѣ и звѣздистыя снѣжинки ласково падали на него, тая на блѣдномъ лицѣ.